СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ
править
1871
правитьИзъ поэмы «Гайдамаки»:
3. Пиръ въ Лисянкѣ. — Л. Мея
4. Гонта въ Умани. — Л. Мея
Тарасъ Григорьевичъ Шевченко, сынъ крѣпостного крестьянина Григорія Шевченко, родился 25-го февраля 1814 года въ селѣ Кириловкѣ, Звенигородскаго уѣзда, Кіевской губерніи, въ имѣніи помѣщика Энгельгарда. Лишившись отца и матери на восьмомъ году жизни, онъ былъ отданъ въ школу къ приходскому дьячку, на правахъ школяра-попихача. Эти школяры, въ отношеніи въ дьячкамъ, то же самое, что мальчики, отдаваемые родителями, или иною властью, на внучку къ ремесленникамъ. Всѣ домашнія работы и выполненіе всевозможныхъ прихотей самого хозяина и его домашнихъ лежатъ на нихъ безусловно. Какъ бы то ни было, только въ теченіе двухлѣтней тяжкой жизни въ этой такъ-называемой школѣ прошолъ Шевченко «Граматку», «Часловець» и, наконецъ, «Псалтырь». Подъ конецъ школьнаго курса дьячекъ посылалъ его читать, вмѣсто себя, «Псалтырь» по усопшимъ крестьянамъ я, въ видѣ поощренія, платилъ ему зато десятую копейку. Къ концу второго года своего пребыванія у дьячка, Шевченко, не будучи въ силахъ выносить болѣе всякаго рода притѣсненій и побоевъ, которыя сыпались на него градомъ, вышелъ ночью изъ школы и бѣжалъ въ мѣстечко Лисянку. Тамъ нашолъ онъ себѣ новаго учителя въ особѣ маляра-діакона, который, впрочемъ, какъ оказалось впослѣдствіи, весьма мало отличался своими правилами и обычаями отъ перваго его наставника. Проживъ у него всего три дня, Шевченко убѣжалъ въ село Тарасовку, въ дьячку-маляру, славившемуся въ околодкѣ изображеніемъ великомученика Никиты и Ивана Воина. Мальчикъ обратился къ дьячку съ твердою рѣшимостью перенести всѣ испытанія, лишь бы усвоить его великое искуство хоть въ самой малой степени; но Апеллесъ, посмотрѣвъ внимательно на его лѣвую руку, объявилъ ему, къ крайнему его огорченію, что въ немъ нѣтъ способности ни къ чему, ни даже къ шевству или бондарству.
Потерявъ всякую надежду сдѣлаться когда-нибудь хотя посредственнымъ маляромъ, Шевченко съ грустью возвратился въ родное село, въ надеждѣ получить мѣсто подпаска при деревенскомъ стадѣ. Но и это не удалось ему. Помѣщику, только-что наслѣдовавшему достояніе отца своего, понадобился расторопный мальчикъ, и оборванный школяръ-бродяга попалъ прямо въ тиковую куртку, въ такія же шаровары и, наконецъ, въ комнатные козачки.
Въ 1832 году Шевченкѣ исполнилось восьмнадцать лѣтъ, и такъ-какъ надежды помѣщика на его лакейскую расторопность не оправдались, то онъ, внявъ неотступной просьбѣ несчастнаго Тараса, законтрактовалъ его на четыре года разныхъ живописныхъ дѣлъ цеховому мастеру, нѣкоему Ширяеву, въ Петербургѣ. Ширяевъ соединялъ въ себѣ всѣ качества дьячка-спартанца, дьякона-маляра и другого дьячка-хиромантика; но, не смотря на весь гнётъ тройственнаго его генія, Шевченко находилъ время бывать иногда въ Лѣтнемъ саду и рисовать со статуй. Въ одинъ изъ такихъ сеансовъ онъ познакомился тамъ съ художникомъ И. М. Сошенкомъ, занявшемъ впослѣдствіи мѣсто учителя рисованья при Лицеѣ князя Безбородко въ Нѣжинѣ. По совѣту Сотенка, онъ принялся за акварельные портреты съ натуры — и въ короткое время сдѣлалъ значительные успѣхи по этой части живописи. Затѣмъ, въ 1837 году, Сошенко представилъ его конференць-секретарю Академіи Художествъ Григоровичу, съ просьбой — освободить бѣдняка отъ жалкой его участи. Григоровичъ передалъ его просьбу В. А. Жуковскому. Тотъ, уговорившись предварительно съ Энгельгартомъ, просилъ К. П. Брюлова написать съ него, Жуковскаго, портретъ, съ цѣлью разыграть его въ частной лотереѣ. Брюловъ тотчасъ согласился и вскорѣ портретъ Жуковскаго былъ у него готовъ. Жуковскій устроилъ лотерею въ 2600 рублей ассигнаціями, и этою цѣною, 22-го апрѣля 1838 года, куплена была свобода Шевченки, который съ того же дня началъ посѣщать классы Академіи Художествъ и вскорѣ сдѣлался однимъ изъ любимыхъ учениковъ Брюлова.
Все что извѣстно намъ о первыхъ поэтическихъ опытахъ Шевченки, это то, что они, по большей части, были задуманы и приведены въ исполненіе въ томъ же Лѣтнемъ саду, въ свѣтлыя, безлунныя ночи. Сначала строгая украинская муза долго чуждалась его вкуса, извращеннаго жизнью въ школѣ, въ помѣщичьей передней, на постоялыхъ дворахъ и въ городскихъ квартирахъ; но когда дыханіе свободы возвратило его чувствамъ чистоту первыхъ лѣтъ дѣтства, она простерла къ нему свои руки и приласкала его на чужбинѣ. Изъ этихъ первыхъ опытовъ, написанныхъ въ Лѣтнемъ саду, одна только баллада «Порченная» вошла въ первое собраніе стихотвореній Шевченки, изданныхъ имъ въ 1840 году въ Петербургѣ. Появленіе въ свѣтъ «Кобзаря» было встрѣчено радушно всѣми столичными критиками; что же касается Малороссіи, то она была въ восторгѣ отъ своего новаго поэта, который пришолся какъ нельзя болѣе по сердцу каждому украинцу, чуткому ко всему, касающемуся его народности и поэтическихъ его преданій. Съ выходомъ въ свѣтъ «Кобзаря», имя Шевченки мгновенно заняло первое мѣсто въ ряду украинскихъ поэтовъ, и съ-тѣхъ-поръ неотъемлемо занимаетъ его по настоящее время. Всего болѣе понравился всѣмъ прелестный разсказъ «Катерина», исполненный чисто-народной поэзіи. Не считая печатныхъ экземпляровъ, онъ разошолся по Малороссіи въ тысячахъ спискахъ и былъ выученъ каждымъ на память. Въ 1841 году были напечатаны «Гайдамаки», которые, впрочемъ, не имѣли большого успѣха, какъ равно и другіе произведенія, появившіяся въ томъ же году и въ два слѣдующія въ «Ластовкѣ», «Маякѣ» и «Молодикѣ».
Въ 1844 году Шевченко получилъ званіе свободнаго художника и затѣмъ отправился въ Маюроссію, чтобы запастись сюжетами для новыхъ картинъ и стихотвореній. Въ 1847 году надъ Шевченкомъ стряслась бѣда: компрометированный по одному дѣлу, онъ былъ лишонъ званія свободнаго художника, выписанъ въ рядовые и посланъ на службу въ Оренбургскій край, гдѣ его сначала держали въ самомъ Оренбургѣ, потомъ перевели въ Орскую крѣпость, откуда назначили въ дальную и трудную экспедицію къ Аральскому морю, а въ 1850 году поселили въ Новопетровскомъ укрѣпленіи. Въ 1857 году, Шевченко, благодаря хлопотамъ своихъ петербургскихъ друзей и особенно графини А. И. Толстой, получилъ увольненіе отъ военной службы — и въ слѣдующемъ году уже былъ въ Петербургѣ, гдѣ и поселился окончательно, въ зданіи императорской Академіи Художествъ. Послѣ двухлѣтняго пребыванія въ Петербургѣ, ему захотѣлось побывать на родинѣ и у родныхъ, что онъ и исполнилъ лѣтомъ, въ 1859 году. Возвратившись въ Петербургъ, онъ приступилъ къ новому изданію «Кобзаря», который и вышелъ въ 1860 году. Сюда, кронѣ стихотвореній, составлявшихъ первое изданіе, вошло нѣсколько новыхъ и, между прочимъ, «Гайдамаки»; но лучшимъ украшеніемъ сборника была повѣсть «Работница», написанная въ Оренбургскомъ краѣ. Эта прелестная повѣсть можетъ быть поставлена рядомъ съ «Катериной». Сколько чувства! сколько истинной поэзіи!
Тарасъ Григорьевичъ умеръ, почти внезапно, 25-го февраля 1861 года, въ самую сорокъ седьмую годовщину своего рожденія. Тѣло Шевченки было первоначально погребено на Смоленскомъ кладбищѣ, потомъ отвезено въ Кіевскую губернію и тамъ, согласно желанію покойнаго, похоронено между городомъ Коневымъ и селомъ Пекарями, въ очаровательной мѣстности, на берегу Днѣпра.
3.
ПИРЪ ВЪ ЛИСЯНКѢ.
Вечерѣло. Надъ Лисянкой
Искры закружили:
Это Гонта съ побратимомъ
Трубки закурили.
Страшно, страшно закурили!
Въ адѣ не умѣютъ
Такъ курить! Болотный Тикачъ
Кровію алѣетъ
И шляхетской, и жидовской;
А надъ нимъ пылаютъ
И избушка и палаты:
Видно, Богъ караетъ
И большого, и меньшого.
Середи базара
Желѣзнякъ и Гонта только
Крикнутъ: «ляхамъ кара!
Кара ляхамъ!» — даже дѣти
На ножи лѣзть рады.
Плачутъ, стонутъ ляхи, просятъ —
Нѣту имъ пощады!…
Кто съ молитвой, кто съ проклятьемъ,
Кто надъ трупомъ брата —
Исповѣдуются ляхи:
Времени потрата.
Нѣтъ, не милуютъ лихіе
Ни годовъ, ни роду,
Ни полячки, ни жидовки…
Кровь сочится въ воду.
Старца-стараго, калѣки,
Малаго ребёнка
Не осталось: всѣхъ повила
Красная пелёнка.
Всё легло на зёмлю лоскомъ,
Всё, что живо было
Между шляхтой и жидами…
А межь-тѣмъ все плыло
Выше къ тучамъ и пылало
Зарево пожара…
Галайда — тотъ знай рыкаетъ:
«Кара ляхамъ, кара!»
Какъ безумный, мертвыхъ рѣжетъ,
Жжотъ, что ни попало.
«Дайте ляха, аль іуду!
Всё мнѣ мало, мало!
Дайте ляха, дайте крови
Наточить съ поганыхъ!
Море крови… мало моря…
Охъ, моя Оксана!
Гдѣ ты?» Крикнетъ и потонетъ
Въ пламени пожара.
А тѣмъ часомъ гайдамаки
Ставятъ вдоль базара
Столъ да столъ; несутъ припасы,
Что добыть успѣли,
Чтобъ отъужинать засвѣтло.
«Тѣшься!» заревѣли..
Сѣли ужинать; кругомъ ихъ
Адъ горитъ и рдѣетъ.
На рожнахъ то тамъ, то индѣ
Панскій трупъ чернѣетъ.
Вотъ рожны и загорѣлись —
Трупы вмѣстѣ съ ними
На земь грянулися. — «Пейте,
Дѣти, съ проклятыми!
Можетъ-быть, еще прійдется
Повстрѣчаться съ ними.
Пью за трупы, пью за души
Ваши!» восклицаетъ
Желѣзнякъ, и жбанъ горѣлки
Разомъ осушаетъ.
«Пейте, дѣти! пейте, лейте!
Выпьемъ, Гонта, что-ли?
Выпьемъ, братъ ты мой названный!
Погуляемъ въ волю!
Гдѣ же волохъ? пусть сыграетъ —
Мы его уважимъ:
Что не скажетъ онъ про ляховъ,
Мы ему доскажемъ.
Не про горе, потому-что
Горя не уважимъ —
Веселую дерни, старче,
Чтобъ земля ломилась,
Какъ вдовица-молодица
Пбпусту томилась!»
КОБЗАРЬ (играетъ, припѣвая):
«Отъ села и до села
Музыка и пляска:
За насѣдку черевички —
Будетъ же имъ таска!
Отъ села и до села
Я бы расплясалась:
Ни коровы, ни вола —
Хата мнѣ осталась!
Да и ту продамъ кумѣ
Я со всѣмъ приборомъ
И куплю себѣ шалашъ
Прямо подъ заборомъ;
Торговать и шинковать
Буду я крючками,
И тогда-то ужь гулять
Буду съ молодцами.
Охъ, вы дѣточки мои,
Охъ, вы голубятки!
Не стыдитесь, подивитесь,
Какъ танцуетъ матка!
Я въ наёмъ пойду; дѣтей
Въ школу… да и въ пляску —
И червоннымъ черевичкамъ
Я задамъ же таску!»
Галайда среди базара
Съ Гонтою танцуетъ.
Желѣзнякъ хватаетъ кобзу,
Съ кобзаремъ толкуетъ:
«Попляши, а я сыграю —
Поддавай лишь пару!»
И пошолъ слѣпой въ присядку
По всему базару,
Отдираетъ постолами,
Поддаётъ словами:
«Въ огородѣ пустарнакъ, пустарнакъ!
Аль тебѣ я не козакъ, не козакъ?
Аль тебя я не люблю, не люблю?
Аль тебѣ я черевичковъ не куплю?
Я куплю тебѣ обновку,
Распотѣшу чернобровку!
Буду, сердце, ходить,
Буду, сердце, любить!»
"Ой, гопъ-гопака!
Полюбила козака,
Только старый, да недюжій,
Только рыжій, неуклюжій —
Вотъ и доля вся пока!
Доля слѣдомъ за тоскою,
А ты, старый, за водою,
А сама-то я въ шинокъ,
Да хвачу себѣ крючёкъ,
А потомъ — все чокъ да чокъ:
Чарка первая коломъ,
А вторая соколомъ…
Баба въ плясъ пошла — конецъ,
А за нею молодецъ…
Старый-рыжій бабу кличетъ,
Только баба кукишъ тычетъ:
"Коль женился, сатана,
"Добывай же мнѣ пшена:
"Надо дѣтокъ пожалѣть —
"Накормить и пріодѣть.
"Добывай, не то — быть худу,
"А ужь я сама добуду…
"А ты, старый, не грѣши —
"Колыбельки колыши,
«Да молчи и не грѣши.»
«Какъ была я молодою, да угодницею,
Я повѣсила передникъ надъ оконницею;
Кто бъ ни шолъ — ни минётъ,
И кивнётъ и моргнётъ.
А я шолкомъ вышиваю,
Имъ въ окошечко киваю;
Ой, Семёны — вы — Иваны,
Надѣвайте-ка жупаны,
Да со мной гулять пойдемъ,
Да присядемъ — запоёмъ…»
Л. Мей.
4
ГОНТА ВЪ УМАНИ.
Проходятъ дни, минуло лѣто,
А степь горитъ, да и горитъ;
По сёламъ плачутъ дѣти: гдѣ-то
Отцы ихъ? Ббгъ вѣсть! Шелеститъ
Поблёклой листвою дуброва;
Гуляютъ тучи; солнце спитъ —
И не слыхать людского слова;
Лишь воетъ звѣрь, идя въ село,
Гдѣ чуетъ трупъ: не хоронили,
Волковъ поляками кормили,
Пока ихъ снѣгомъ занесло.
Да бѣлы-снѣги и вьюга —
Только въ помочь карѣ:
Ляхи мёрзли, а козаки
Грѣлись на пожарѣ.
И весна пришла — и ряской
Воду принакрыла,
Поднесла землѣ барвинокъ,
Да и разбудила —
Пусть сыра-земля проснётся.
Жаворонокъ въ полѣ,
Соловей въ кустахъ — и льётся
Пѣсня ихъ о волѣ…
Сущій рай! А для кого же?
Для людей? Не будетъ
Человѣкъ глядѣть, а взглянетъ —
Божій рай осудить.
Надо кровію подкрасить,
Освѣтить пожаромъ;
Солнца мало, рясокъ мало;
Тучи ходятъ даромъ;
Аду мало!… Люди, люди!
Да когда жъ довольно
Будетъ вамъ добра Господня?
И чудно, и больно!
И весна не смыла крови:
Злоба братьевъ вдвое —
Не глядѣлъ бы; а припомнишь —
Было такъ и въ Троѣ;
Будетъ вѣчно. Гайдамаки
Рѣжутъ да гуляютъ;
Гдѣ пройдутъ — земля пылаетъ,
Кровью намокаетъ.
Подобралъ Максимъ сыночка —
Вспомнитъ Украина!
Хоть не сынъ родной Ярема,
А не хуже сына.
Батько рѣжетъ, а Ярема
Рѣжетъ — и лютуетъ —
Со свящённынъ на пожарахъ
Днюетъ и ночуетъ.
Не помилуетъ, не минетъ
Ляха проклятого:
Онъ за ктитора имъ платитъ,
За отца святого,
За Оксану… И шатнётся,
Вспомнивъ про Оксану.
А Максимъ: «Гуляй, сыночекъ!
Если не устану,
Погуляемъ!» Погуляли:
Купа подлѣ купы,
Вплоть отъ Кіева на Умань
Протянулись трупы…
Кто тамъ бродитъ въ чорной свиткѣ
Посреди базара?
Кто тамъ сталъ надъ грудой труповъ,
Въ заревѣ пожара?
Долго ищетъ онъ кого-то,
Проклятую купу
Мертвыхъ ляховъ разгребаетъ…
Отыскалъ… Два трупа —
Двухъ подростковъ взялъ на плёчи,
И позадъ базара
Черезъ мёртвыхъ онъ шагаетъ,
Середи пожара,
За костёломъ. Кто же это?
Гонта, горемъ битый:
Хоронить дѣтей несетъ онъ,
Чтобъ землею крыты
Были, чтобъ козачья тѣла
Стая псовъ не ѣла.
И по улицамъ, по темнымъ,
Гдѣ не такъ горѣло,
Гонта нёсъ дѣтей на плёчахъ,
И отъ люду крылся —
Не видали бы, какъ старый
Гонта прослезился,
Хороня дѣтей. Онъ вынесъ
Дѣтокъ въ поле прямо,
Прочь съ дороги, и священный —
Въ землю: будетъ яма…
Онъ копаетъ и копаетъ…
Умань всё пылаетъ,
Свѣтитъ Гонтѣ на работу…
Отчего же въ свѣтѣ,
Въ этомъ заревѣ кровавомъ,
Гонтѣ страшны дѣти?
Отчего жъ онъ, словно крадетъ,
Или кладъ хоронитъ,
Даже струситъ, если вѣтеръ
До него догонитъ
Кривъ и пѣсни гайдамаковъ?…
Онъ дѣтей хоронитъ —
Онъ глубокую имъ хату
Роетъ; въ темной хатѣ,
Не глядя, кладётъ — знать, слышитъ:
«Мы не ляхи, тятя!»
Уложилъ; досталъ китайку
Изъ кисы; лобзаетъ
Мёртвыхъ въ очи, и китаакой
Алой накрываетъ,
Креститъ. — «Дѣти! поглядите
Вы на Украину:
За неё вы сгибли, дѣти!
За неё я сгину!
Да меня-то кто схоронитъ
На чужомъ на полѣ,
Какъ я васъ, и кто заплачетъ
По моей по долѣ?
Спите, дѣти, почивайте!
Вамъ постель — могила!
Сука-мать другой постели
Вамъ не обрядила.
Безъ вѣночковъ — василёчковъ,
Безъ калины, дѣти,
Спите здѣсь, моля у Бога,
Чтобъ на этомъ свѣтѣ
Покаралъ меня жестоко
За грѣхи за эти…
Что католики вы были —
Вамъ прощаю, дѣти!»
И заравниваетъ землю,
Чтобъ враги не знали,
Гдѣ зарыты дѣти Гонты,
Гдѣ ихъ погребали.
«Спите, дѣти! батьку ждите:
Скоро будетъ!… что же?
Скороталъ вашъ вѣкъ я, дѣти —
И меня ждётъ то же.
И меня убьютъ — схоронятъ…
Кто? — и самъ не знаю…
Гайдамаки!… Охъ, еще разъ
Съ ними погуляю!»
И пошолъ убитый Гонта.
Шагъ — и спотыкнётся.
Свѣтитъ зарево — онъ глянетъ,
Глянетъ — усмѣхнётся.
Страшно, страшно усмѣхался…
На степь оглянулся,
Слёзы вытеръ — и въ пожарномъ
Дымѣ окунулся.
Л. Мей.