Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901
Изъ переписки съ М. Е. Салтыковымъ.
правитьІ.
правитьУ меня сохранилась довольно объемистая коллекція писемъ М. Е. Салтыкова. Наша переписка, начатая въ 1875 г., продолжалась вплоть до его смерти, закончившись небольшой запиской отъ 22-го апрѣля 1889 г., написанной покойнымъ, стало быть, за 6 дней до смерти, карандашемъ и уже коснѣющей рукой. Писемъ этихъ на-лицо — 117; кромѣ того, около десятка, относившихся къ концу 1885 г. и первой половинѣ 1886 г., я къ сожалѣнію, затерялъ во время моихъ частыхъ заграничныхъ кочеваній съ мѣста на мѣсто. Письма эти, какъ все исходящее отъ такого первокласснаго таланта, полны самаго живаго интереса, и я приму мѣры, чтобы они рано или поздно появились въ печати. Письма цѣнны, какъ задушевныя изліянія Салтыкова передъ человѣкомъ, котораго онъ считалъ въ числѣ близкихъ ему людей; они писались по поводу и подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ отъ всего совершавшагося тогда вокругъ него, писались просто и откровенно, безъ малѣйшей рисовки, которая вообще ему была чужда и даже прямо антипатична. Они могутъ дать будущимъ біографамъ великаго сатирика немало любопытныхъ и дополнительныхъ чертъ для изученія этой чрезвычайно сложной натуры, одаренной необыкновеннымъ умомъ, обширнымъ не только литературнымъ, но и политическимъ образованіемъ, способностью проникаться до корня волосъ современными ему вопросами и фактами; въ высшей степени тонко анализировать ихъ и продукты своего анализа передавать читающей публикѣ въ такой ясной и остроумной формѣ, какой не обладалъ у насъ ни одинъ писатель послѣ Гоголя. Печатать эти письма цѣликомъ теперь, по многимъ причинамъ, было бы невозможно, и пришлось бы много выкинуть, примѣняясь къ требованіямъ времени, а на такую операцію у меня не поднялась бы рука изъ уваженія къ свѣжей памяти покойнаго.
Есть однако одна сторона въ этихъ письмахъ, которую не только можно и теперь не хранить подъ спудомъ, а, напротивъ, слѣдуетъ передать печатно, не откладывая въ долгій ящикъ, ибо я, пока живъ, могу ее освѣтить и комментировать скорѣе, чѣмъ кто либо другой. Я разумѣю все, что касается болѣзни Салтыкова: писавши ко мнѣ, какъ къ другу и врачу, онъ особенно подробно распространялся объ этой тяжелой сторонѣ своей жизни.
Съ 1868 г. я изрѣдка встрѣчалъ Салтыкова у Г. З. Елисѣева. Онъ былъ тогда человѣкъ совсѣмъ здоровый, не привыкшій стѣсняться никакими діэтетическими и гигіеническими правилами, любившій зачастую выпить въ хорошей компаніи лишнюю бутылку вина и просидѣть напролетъ цѣлую ночь за карточнымъ столомъ. Когда онъ, осенью 1874 года, въ первый разъ зашелъ ко мнѣ посовѣтоваться относительно кое-какихъ начавшихся безпорядковъ въ здоровьѣ, и я нашелъ у него органическій порокъ сердца (отложенія на аортальныхъ клапанахъ), то серьезно поставилъ ему за видъ его безпорядочный и неумѣренный образъ жизни и счелъ необходимымъ, для большей дѣйствительности моихъ совѣтовъ, попугать его неизбѣжными и опасными послѣдствіями. Словамъ моимъ, къ несчастію, пришлось вскорѣ оправдаться. Въ декабрѣ того же года умерла мать Салтыкова, и онъ долженъ былъ по дѣламъ имущественнаго раздѣла съѣздить въ тверскую губернію; ѣхать пришлось во время начавшейся зимы, было холодно, вѣтрено и сыро, и онъ вернулся въ Петербургъ сильно простуженный. Не привыкши хворать, онъ не обратилъ никакого вниманія на свое недомоганье, продолжалъ выходить, посѣщать театры, жалуясь на разныя боли и особенно въ ступняхъ ногъ, но къ медицинѣ не прибѣгалъ. Такъ прошло нѣсколько недѣль, а въ концѣ февраля 1875 г. онъ слегъ и послалъ за мной; у него развился острый сочленовный ревматизмъ, который провелъ рѣзкую грань въ жизни Салтыкова и превратилъ его изъ здороваго человѣка въ того мученика-больного, какимъ онъ оставался цѣлыхъ 14 лѣтъ, вплоть до своей смерти. Заболѣваніе его было такъ сильно, сопровождалось такими тяжкими осложненіями, какъ воспаленіе сердца и плевры, что имѣя въ виду уже бывшее до болѣзни пораженіе сердца, можно было серьезно бояться, чтобы дѣло не кончилось плохо. А потому, когда лихорадка прекратилась, опухоль большихъ суставовъ исчезла и больной могъ перебраться съ кровати на кресло, я, считая, что окончательное выздоровленіе возможно только въ самыхъ благопріятныхъ климатическихъ условіяхъ, сталъ настойчиво требовать выѣзда больного за границу, и надолго. Салтыковъ вначалѣ и слышать не хотѣлъ о такомъ предложеніи; онъ до того ни разу не бывалъ заграницей и при всемъ своемъ теоретическомъ интересѣ къ западу никакъ не могъ переварить мысли ѣхать туда полу-живымъ, при невозможности двигаться самостоятельно, да еще и не владѣя нѣмецкимъ языкомъ; не могъ примириться съ необходимостью покинуть Петербургъ, со всѣми удобствами домашней жизни, разстаться съ многочисленными друзьями и пріятелями и съ дорогимъ ему литературнымъ дѣломъ; притомъ приходилось кочевать со всей семьей, т. е. съ женой и двумя маленькими дѣтьми эта перспектива приводила его въ отчаяніе, но настоятельность поѣздки была такъ очевидна, что мало-по-малу удалось его урезонить и въ 20-хъ числахъ апрѣля отправить на весну и лѣто въ Баденъ-Баденъ для леченія тамошними горячими ваннами и съ тѣмъ, чтобы, если онъ не совсѣмъ поправится за лѣто, провести послѣдующую зиму въ Ниццѣ и не возвращаться въ Петербургъ ранѣе весны 1876 года.
Программа эта была выполнена въ точности, и когда въ августѣ я заѣхалъ въ Баденъ-Баденъ, чтобы навѣстить больного, то нашелъ его значительно поправившимся; его уже не возили на прогулку въ ручной коляскѣ, какъ это было первые два мѣсяца по пріѣздѣ, а теперь онъ могъ самъ, и едва опираясь на палку, разгуливать по тѣнистой Лихтенталевской аллеѣ. Оживленное, веселое расположеніе духа показывало явно, до чего онъ доволенъ результатами леченія, и лишь опухоли и боли въ мелкихъ суставахъ напоминали ему, что онъ все еще не совсѣмъ развязался съ болѣзнью. Въ одномъ отношеніи дѣло было плохо: пораженіе аортальныхъ клапановъ, обостренное бывшимъ въ мартѣ воспаленіемъ сердечной ткани, не вернулось къ своему старому, доревматическому положенію, что выражалось для врача объективнымъ изслѣдованіемъ органа, а для самого больного — большею одышкой и изрѣдка тоскливыми ощущеніями въ сердцѣ. Все это вмѣстѣ — и состояніе сердца, и остатки ревматизма — дѣлали возвращеніе Салтыкова въ Петербургъ на зиму слишкомъ рискованнымъ; это онъ сознавалъ теперь и самъ, а потому легко подчинился рѣшенію, что зимовка въ Ниццѣ необходима.
Съ концомъ августа кончился циклъ его ваннъ въ Баденъ-Баденѣ, и 1-го сентября онъ переѣхалъ въ Парижъ, гдѣ мы снова свидѣлись; ему стало еще замѣтно лучше, и онъ радовался, какъ ребенокъ, что попалъ наконецъ въ Парижъ, давно манившій его къ себѣ, уже порядочно окрѣпши на ногахъ, такъ что могъ ходить много и безнаказанно. Онъ съ ранней молодости любилъ этотъ городъ и поклонялся ему заочно, какъ великой лабораторіи европейской политической жизни. Поэтому, попавши въ него въ первый разъ, онъ увлекался до того, что забывалъ о своихъ недугахъ и цѣлые часы бродилъ по улицамъ, разыскивая и знакомясь лично съ разными историческими достопримѣчательностями, которыя до того отлично зналъ изъ книгъ и по наслышкѣ. Его наблюдательный умъ былъ такъ поглощенъ неисчерпаемо богатымъ разнообразіемъ кипучей жизни Парижа и своеобразными особенностями его обитателей, что онъ не замѣтилъ, какъ прошло 6 недѣль и наступила холодная и сырая осень, начавшая снова расшевеливать его ревматизмы и напоминавшая ему, что пора переѣзжать на югъ. Въ концѣ октября онъ былъ въ Ниццѣ и оставался въ ней до мая; здѣсь онъ перенесъ два возврата ревматизма, но легкіе, такъ что вынесъ ихъ на ногахъ; въ общемъ ему стало лучше, и движеніе пальцевъ возстановилось настолько, что къ нему вполнѣ вернулась способность писать. Но здѣсь же его постигло то жестокое разочарованіе, съ которымъ онъ не могъ помириться всю остальную жизнь: онъ ожидалъ, что съ исчезновеніемъ послѣднихъ признаковъ ревматизма къ нему воротится его прежнее положеніе совсѣмъ здороваго человѣка, и онъ заживетъ старой безмятежной жизнью, какую велъ до болѣзни. А вышло не такъ: выздоровленіе не принесло ему полнаго возврата прежнихъ силъ, и онъ остался на всѣ остальные годы инвалидомъ, хроническимъ больнымъ, страдающимъ припадками сердечнаго разстройства въ той разнообразной его формѣ, которую знаменитый врачъ Андраль окрестилъ названіемъ сердечнаго худосочія (cahexie cardiaque); его неотвязными спутниками дѣлаются отнынѣ постоянная одышка, по временамъ мѣшавшая ему вовсе ходить, и мучительный удушливый кашель, достигавшій при ухудшеніяхъ такой степени, что повергалъ въ ужасъ всѣхъ присутствовавшихъ; къ этому то и дѣло присоединялись болѣзненныя разстройства то въ томъ или другомъ органѣ, то въ той или другой системѣ, и чаще всего въ нервной.
Уже по дорогѣ изъ Ниццы въ Петербургъ, остановившись въ Парижѣ, писалъ онъ мнѣ отъ 16-го мая 1876 г.: «Я встрѣтилъ здѣсь у Тургенева одного доктора изъ Кобленца, Риттерсгаузера, который слегка оскультировалъ меня и нашелъ во мнѣ четыре смертельныя болѣзни: болѣзнь правой почки, болѣзнь лѣвой стороны печени, страданье сердца и общую анемію тѣла. Вотъ увидимся въ Берлинѣ; посмотрите, сколько есть въ этомъ правды. Одно окажу: астма страшно мучитъ меня, и теперь когда умеръ министръ Рикаръ и когда всякому приходитъ на умъ эта смерть, то и мнѣ мнится какъ-то, не издохну ли и я такимъ же образомъ, т. е. задушенный?».
Наше свиданіе въ Берлинѣ не состоялось. Салтыковъ такъ спѣшилъ домой, что засталъ меня еще въ Петербургѣ и такъ былъ доволенъ и счастливъ, очутившись снова дома, послѣ 15-мѣсячныхъ кочеваній на чужбинѣ, что находился въ самомъ пріятномъ настроеніи и былъ необыкновенно веселъ, остроуменъ и даже шаловливъ. Такимъ я засталъ его, заѣхавши къ нему тотчасъ по пріѣздѣ; помню напримѣръ, какъ въ то время, какъ мы бесѣдовали съ нимъ о послѣднемъ періодѣ его путешествія, въ дверяхъ кабинета показалась толстая фигура нѣмки-акушерки, принимавшей у жены его дѣтей и зашедшей теперь поздравить его съ пріѣздомъ; увидавъ ее. Салтыковъ быстро поднялъ ноги подъ себя на кресло и такимъ испуганно комическимъ тономъ закричалъ: «ахъ нѣтъ, нѣтъ, довольно! я больше рожать не буду!», что акушерка и я неудержимо расхохотались. Послѣ этого перваго осмотра я остался удовлетворенъ результатомъ годичнаго пребыванія больного за границей, ибо явленія ревматизма суставовъ исчезли, повидимому, радикально и съ тѣхъ поръ, дѣйствительно, не возвращались; изъ 4-хъ же смертельныхъ болѣзней, которыми напугалъ его кобленцскій врачъ, можно было придавать существенное и весьма серьезное значеніе лишь пораженію сердца, которое могло не только отравлять существованіе Салтыкова болѣзненными припадками, но при какой нибудь непредвидимой случайности, а тѣмъ болѣе при грубой неосторожности, грозило сдѣлаться для него прямо гибельнымъ. Поэтому неизбѣжно пришлось настоять на правильномъ образѣ жизни и воспретить всякія излишества, и надо отдать справедливость Салтыкову, какъ ни противны были эти стѣсненія широкой его натурѣ, онъ имъ подчинился и съ тѣхъ поръ никогда не заслуживалъ упрека въ рѣзкомъ нарушеніи предписаннаго режима.
Послѣдующія 5 лѣтъ прошли довольно благополучно, если не считать часто повторявшіяся обостренія его легочнаго катарра, заставлявшія его обращаться къ лекарствамъ; внѣ этихъ ухудшеній, онъ выѣзжалъ каждый день, посѣщалъ театры, игралъ, не заигрываясь, въ карты и очень много работалъ. Со смертью Некрасова, т. е. съ 1877 г., на его долю выпала главная роль въ дѣлѣ завѣдыванія Отечественными Записками, на него легли всѣ сношенія съ цензурнымъ управленіемъ, непосредственные переговоры съ литераторами и сотрудниками и множество мелочныхъ заботъ по административному и хозяйственному управленію журналомъ. Весь этотъ сложный и разнообразный трудъ выносилъ онъ прекрасно, нисколько не ослабляя своей личной писательской дѣятельности; всего хуже и тяжелѣе отзывались на его впечатлительной натурѣ часто возникавшія столкновенія съ цензурой, а ожиданія выхода въ свѣтъ каждой новой книжки журнала сильно его тревожили и имѣли замѣтное вліяніе на отправленія его больного сердца: у него усиливались и учащались сокращенія сердца, что сопровождалось нарушеніемъ правильности ритма, а для него субъективно это выражалось ощущеніемъ безотчетной и невыносимой сердечной тоски. Частая повторность такихъ ощущеній дѣлала характеръ его все болѣе и болѣе раздражительнымъ, а настроеніе духа мрачнымъ и ипохондричнымъ; конечно, мнительность его была не безпричинна, а преувеличеніе припадковъ лежало въ свойствахъ его нервнаго темперамента, но для врача онъ былъ больнымъ очень труднымъ и тяжелымъ, требовавшимъ большой лавировки и такта, ибо излеченіе его болѣзни было невозможно, приходилось для продленія жизни орудовать малодѣйствительными палліативными лекарствами и стараться успокоивать его діалектикой, а Салтыковъ не мирился ни съ какими палліативами и былъ слишкомъ нетерпѣливъ, чтобы удовлетворяться банальными увѣреніями о необходимости терпѣнія и успокоиваться надеждою на улучшеніе, когда это улучшеніе все не приходило.
II.
правитьСъ весны 1881 года я, по собственному нездоровью, долженъ былъ прекратить свою практику въ Петербургѣ и уѣхать за границу, и съ этого года у меня съ Салтыковымъ установилась постоянная переписка, не прерывавшаяся до его смерти. Не разъ за этотъ 8-лѣтній періодъ прогрессирующее болѣзненное разстройство и связанная съ нимъ нравственная тоска заставляли врачей отправлять его время отъ времени лѣтомъ за границу, не столько для леченія, сколько для воздѣйствія перемѣнной обстановки на его угнетенный духъ — и тогда мы обыкновенно съѣзжались гдѣ нибудь вмѣстѣ для свиданія. Такъ, въ томъ же 1881 г. онъ, выѣхавши съ семьей въ Висбаденъ, сдѣлалъ оттуда въ началѣ августа небольшую экскурсію въ Швейцарію, познакомился съ Люцерномъ и Интерлакеномъ и прогостилъ два дня въ Тунѣ, гдѣ я проживалъ тогда; а черезъ мѣсяцъ въ томъ же году мы еще разъ съѣхались въ Парижѣ. Также видѣлись мы и въ 1883 г., а въ 1885 году онъ пріѣхалъ изъ Россіи въ Висбаденъ, гдѣ я про водилъ съ женой лѣто, и прожилъ 5 недѣль съ нами подъ одной крышей, вмѣстѣ обѣдая и почти не разлучаясь съ утра до вечера. Это было наше самое продолжительное и самое тѣсное сожительство, о которомъ у меня осталось больше всего воспоминаній, это же было и наше послѣднее свиданіе, потому что послѣ этого года онъ болѣе ни разу не выѣзжалъ за границу: поѣздки эти, по мѣрѣ ухудшенія его болѣзни, только жестоко утомляли его, не принося съ собой никакого, даже нравственнаго, облегченія.
Возвращаясь къ письмамъ Салтыкова ко мнѣ, я долженъ замѣтить, что общій тонъ ихъ грустенъ и мраченъ подъ вліяніемъ приступовъ одолѣвшихъ его недуговъ и гнетущихъ условій жизни; лишь изрѣдка прорывается, у него острое слово, шутка или смѣхъ, а потомъ онъ снова хмурится и впадаетъ въ минорный тонъ. Въ рѣдкомъ письмѣ онъ не распространяется о своей болѣзни, и передавать подрядъ всѣ его жалобы было бы безполезно и утомительно для читателя. Поэтому я ограничусь немногими, и самыми необходимыми, выдержками, чтобы показать, до какой степени эти послѣдніе годы своей жизни Салтыковъ непрерывно находился подъ гнетомъ болѣзненныхъ ощущеній, какъ на основномъ фонѣ его болѣзни сердца то и дѣло являлись въ видѣ узоровъ самыя разнообразныя мучительныя осложненія, и онъ цѣлыми годами, изо дня въ день и безъ всякаго перерыва, долженъ былъ страдать и стонать, не будучи въ состояніи выносить, этихъ страданій. Многіе изъ близкихъ ему людей, а въ томъ числѣ и врачи, нерѣдко упрекали его въ преувеличеніи своихъ жалобъ, но такое обвиненіе едва ли справедливо; во-первыхъ, здоровому человѣку также трудно понимать больного, какъ сытому разумѣть голоднаго; можно искренно и горячо пожалѣть и больного и голоднаго, но самое высшее человѣческое состраданіе притупляется и оскудѣваетъ, если потребность въ сочувствіи и помощи тянется на протяженіи многихъ лѣтъ; это мы можемъ видѣть на каждомъ шагу и въ большомъ масштабѣ и испытывать сами, пробѣгая свою ежедневную газету и сталкиваясь въ ней съ равными бѣдствіями и печалями, угнетающими человѣческую жизнь; во вторыхъ, надобно принимать во вниманіе и чрезвычайно нервную организацію Салтыкова: тамъ, гдѣ заурядный больной могъ вынести больше, онъ не выносилъ и стоналъ громко и во всеуслышаніе.
Перелистывая лежащія передо мной письма, я вижу, что настроеніе ихъ можно раздѣлить на два періода: письма до 1884 г. и потомъ съ 1884 г. по его смерть. Хотя и за первые годы онъ въ рѣдкомъ письмѣ не пожалуется на свое болѣзненное состояніе, но это бываетъ урывками, и при этомъ онъ постоянно отвлекается вопросами общаго интереса; письма же его съ конца 1884 г., когда болѣзнь сдѣлала новые шаги впередъ и увеличила его разобщеніе съ внѣшнимъ міромъ, все болѣе сосредоточиваются на описаніи болѣзненныхъ ощущеній и часто проникнуты самымъ мрачнымъ отчаяніемъ отъ безконечныхъ страданій и тоской отъ жизни. Не слѣдуетъ забывать, что въ 1884 г., произошло закрытіе Отечественныхъ Записокъ, а вскорѣ и самая болѣзнь стала накладывать узду на творческую его дѣятельность и обрекать на періодическое бездѣйствіе, и едва ли это совпаденіе было случайное; т.-е. едва ли закрытіе журнала, который такъ дорогъ былъ его сердцу, и перенесенное при томъ душевное потрясете не вызвало ускоренный ходъ самаго болѣзненнаго процесса.
Чтобы дать понятіе о состояніи здоровья Салтыкова въ 1881 г., привожу выдержку изъ его письма отъ 11-го (юля этого года, писаннаго изъ Висбаденѣ тотчасъ по выѣздѣ изъ Россіи: «Благодарю васъ за письмо, которое было для меня тѣмъ дороже, что вы я сами, какъ я слышалъ, не совсѣмъ здоровы. Что касается до меня, то, мнѣ кажется, я совсѣмъ кончаю карьеру. Главнымъ образомъ, сердце угнетено, и причина этого явленія, сколько могу судить, заключается въ актѣ передвиженія, которое всегда дѣйствуетъ на меня угнетающимъ образомъ. А между тѣмъ, я въ Берлинѣ прожилъ сутки, да и здѣсь, благодаря Лихачевымъ, могъ бы проводить время безъ скуки. Но, должно быть, скука-то именно и нужна для меня вмѣстѣ съ абсолютнымъ спокойствіемъ. Такой тоски, такого адскаго отвращенія къ жизни я никогда не испытывалъ. Вы вотъ поощряете меня къ дальнѣйшимъ писаніямъ, а повѣрите ли, что въ теченіе 9 дней моего пребыванія здѣсь я двухъ строкъ выжать изъ себя не могу. Въ Петербургѣ кое-что задумалъ, половину написалъ, и теперь сталъ въ тупикъ, хотя въ головѣ и ясно. Въ іюльской книжкѣ (ежели выйдетъ) прочтите начало проектированнаго мною цѣлаго ряда писемъ, касающихся исключительно современности. Увидите, что письмо написано сразу; точно также, наканунѣ отъѣзда, написалъ начало второго письма, а теперь вотъ не могу и не могу. Вотъ почему, я полагаю, что не попаду въ Тунъ, хотя всей душой желалъ бы. Боюсь, что помру въ Висбаденѣ. Представьте себѣ, насилу хожу. — Я сегодня хотѣлъ начать пить Вейльбахъ[1] и всталъ въ 7 часовъ. Но шелъ проливной дождь (даже и теперь, въ 11 часовъ, нѣтъ-нѣтъ да и пойдетъ), я и остался дома. Здѣсь эту воду продаютъ въ бутылкахъ и говорятъ, надо пить прямо изъ бутылки, чтобы не исчезъ air fixe. Но горе мое въ томъ, что ходить не могу Легкомысленные Л--вы заставили меня пройти до Диттенмюле (съ версту) и я чуть совсѣмъ не погибъ. Ванны я взялъ двѣ поясныхъ, но бросилъ — ужасно волнуютъ. Хочу посидѣть дома, посмотрѣть, что дальше будетъ съ сердцемъ. Къ докторамъ не обращаюсь, потому что опасаюсь новыхъ экспериментовъ; но Вейльбахъ буду пить…»
Не смотря на такое начало своего путешествія, онъ все-таки нѣсколько поправился за лѣто, хотя и не признавалъ этого, кашлялъ меньше, могъ сдѣлать небольшое путешествіе по Швейцаріи и затѣмъ пожить около 3-хъ недѣль въ Парижѣ, пользуясь и его театрами, и его уличной жизнью, и при всѣхъ этихъ переѣздахъ и неудобствахъ отельной жизни успѣлъ написать ту серію остроумныхъ разсказовъ, которые озаглавлены имъ «За рубежемъ». Но лишь только онъ вернулся въ Петербургъ, какъ эффектъ поѣздки пропалъ, и онъ пишетъ мнѣ отъ 24-го сентября: «Пишу къ вамъ на первый разъ кратко, ибо какъ-то совсѣмъ неслыханно боленъ. Мало того, что цѣлую ночь не спалъ, но восемь часовъ кряду, сидя на стулѣ, дышалъ точно на рысяхъ. Именно восемь часовъ. Сейчасъ посылаю къ Соколову[2] съ просьбой помочь. Думаю, что не путешествіе меня сразило, а разныя удовольствія, вродѣ, напримѣръ, того, что вырѣзали мою статью, и мнѣ надобно бы теперь хлопотать, а я не могу. Сверхъ того, вышла моя книга „За рубежемъ“, и меня одолѣли книгопродавцы. Весь день я долженъ былъ болтать, да къ вечеру и доболтался…»
Затѣмъ слѣдуетъ рядъ писемъ, свидѣтельствующихъ о его постоянной хворости и все возрастающей раздражительности; да и теченіе всей окружающей его жизни не приноситъ ему ничего утѣшительнаго и радостнаго, а напротивъ, держитъ все время его нервы въ такомъ напряженіи, которое заставляетъ безпрестанно возвращаться къ мысли о прекращеніи своей литературной дѣятельности и даже о смерти. Привожу для примѣра выдержку изъ письма отъ 15-го мая 1882 г.:
«Извѣстіе, сообщенное вами о Тургеневѣ, повергло меня въ необыкновенное уныніе. Хоть я и не былъ съ нимъ особенно близокъ, но все-таки это личность крупная, и какъ-то тяжело слышать упоминовеніе о смерти рядомъ съ именемъ человѣка, послужившаго развитію каждаго болѣе или менѣе порядочнаго человѣка. Буду надѣяться, что болѣзненный казусъ и на этотъ разъ разрѣшится благополучно. Смертей больше нежели достаточно. Вотъ Новодворскій умеръ; къ нему на смѣну отправился умирать… въ чахоткѣ, почти безнадежной. Невольно приходитъ на мысль: а слѣдующая очередь за кѣмъ? Оно, пожалуй, было бы и не худо попасть въ очередь, да хлопотъ и мученья много. Вы, господа медики, все стараетесь продлить, а по нынѣшнему времени лучше и цѣлесообразнѣе было бы сократить и устранить хлопоты. Вотъ вы не читаете Московскія Вѣдомости, а мы читаемъ, и узнаемъ оттуда, что у насъ не только есть права, но и болѣе того — обязанности, и даже политическія… Вотъ какъ прочтешь такую вещь и знаешь, какой она эффектъ произведетъ, такъ и думается: какъ было бы хорошо ничего этого не читать, не слышать и даже буквъ этихъ не видать. Серьезно вамъ говорю, что когда я прочиталъ эту передовую статью (третьяго дня), то со мной почти припадокъ сдѣлался — не злобы, а безвыходнаго горя и отчаянія. Именно только хлопотъ и мученья много, а то, пожалуй, было бы даже лучше какой нибудь хорошенькій тифецъ заполучить»…
Лѣто онъ провелъ на дачѣ въ Ораніенбаумѣ и былъ недоволенъ, какъ всегда впрочемъ, и обстановкой своей дачной жизни, и состояніемъ своего здоровья («здоровье мое все въ томъ же видѣ, — пишетъ онъ 11-го августа — въ горлѣ и груди пѣніе; ночью — кашель, продолжающійся около 2-хъ часовъ; мнѣ и въ итальянскую оперу абонироваться не нужно: въ горлѣ свой итальянецъ сидитъ; надоѣло») и нетерпѣливо ждалъ возвращенія къ своему письменному столу въ Петербургъ, куда все лѣто не переставалъ ѣздить по понедѣльникамъ для отправленія редакторскихъ обязанностей. Въ послѣдующую зиму онъ неоднократно получалъ обостреніе своего легочнаго катарра, вынуждавшее его по недѣлямъ сидѣть въ комнатахъ, а съ февраля посыпались болѣзни на жену и дѣтей, послѣ чего врачи посовѣтовали въ началѣ мая отправить семью за границу; пробовали уговорить и его на поѣздку, но онъ уперся, ссылаясь на редакторскія дѣла, и уѣхалъ къ семейству только въ іюлѣ; не прошло и мѣсяца по выѣздѣ, какъ онъ пишетъ изъ Кларана отъ 9-го августа 1883 г.: «Пишу къ вамъ, имѣя передъ собой Dent du Midi, и въ тоже время весь скрюченный пострѣломъ. Боль невыносимая, ни согнуться, ни разогнуться. Таковы послѣдствія слишкомъ дѣятельной жизни. Цѣлыхъ четыре дня каждодневно проводилъ въ увеселительныхъ поѣздкахъ, а сегодня я уже пошевелиться съ трудомъ могу. Я всегда, впрочемъ, думалъ, что мнѣ больше всего необходимо спокойствіе, которое я могу получить только дома, хотя тамъ не климатъ, а какая-то каша. Все остальное здѣсь превосходно. Озеро изумительно, горы волшебныя; отели похожи на дворцы»… Письмо это заканчивается словами: "Затѣмъ, представьте мою радость, 19-го августа я выѣзжаю изъ Парижа въ мѣста не столь отдаленныя, т.-е. домой.
Зима съ 1883 на 1884 годъ прошла для него тяжелѣе предыдущихъ, и разные недуги, кромѣ обычныхъ, преслѣдовали его безпрерывно, не давая опомниться. Начать съ того, что онъ «привезъ (какъ онъ выражается) изъ заграницы новаго фасона болѣзни, какихъ прежде не зналъ», сначала въ сентябрѣ — упорную невралгію сѣдалищнаго нерва; въ октябрѣ разболѣлись глаза до того, что вынудили его обратиться къ окулисту, а отъ 5-го декабря онъ пишетъ: «Вы, я полагаю, браните меня за молчаніе, а дѣло, между тѣмъ, объясняется очень просто: я не выхожу изъ болѣзни. Цѣлую недѣлю страдалъ холероподобнымъ (какъ выражается Н. И. Соколовъ) поносомъ, а полторы недѣли назадъ посѣтила меня совсѣмъ неожиданно болѣзнь, которую Соколовъ назвалъ цынгою, Боткинъ — purpura. Но дѣло не въ названіи, а въ томъ, что я цѣлыхъ три дня былъ безъ ногъ, а отчасти и безъ рукъ, потому что кровоизліяніе сдѣлалось и въ правой рукѣ, около кисти… Очевидно, наступаетъ разложеніе, выражающееся въ самыхъ непредвидѣнныхъ формахъ. Вы удивитесь конечно, когда и за всѣмъ тѣмъ прочтете въ декабрьской книжкѣ мою статью. Но это дѣло особое. Нельзя мнѣ не писать, покуда публика этого требуетъ. Иначе мнѣ матъ, и журналу матъ. Пишу почти насильно и съ явнымъ ущербомъ, и все-таки пишу… Съ декабрьскимъ No заканчиваю 15 лѣтъ своего редакторства въ Отеч. Зап. Изъ трехъ первоначальныхъ редакторовъ остался только я. Я считался всегда самымъ слабымъ и самымъ больнымъ, а живу. Можетъ быть, потому и живу, что не очень-то дорожу жизнью. Елисѣевъ, впрочемъ, тоже живетъ, но какое же значеніе имѣетъ его жизнь? Только со смертью борется — и больше ничего. Но и моя жизнь — видимо къ концу, и хотя я заключилъ съ Краевскимъ условіе еще на два года, но врядъ ли дотяну. По крайней мѣрѣ, умру на мѣстѣ битвы. Ужасно будетъ обидно, если ударитъ такая немочь, которая разобьетъ организмъ, не позволитъ, безъ согласія, убрать неспособное тѣло заграницу. И безъ того досадно, что мало дѣлаешь, а тутъ ужъ кровно больно будетъ».
Въ апрѣлѣ 1884 г. разразилась надъ Салтыковымъ новая, за этотъ разъ внѣшняя бѣда: Отеч. Записки были прекращены. Хотя онъ всегда предсказывалъ, что это когда нибудь можетъ случиться, но находиться въ ожиданіи угрожающаго бѣдствія или имѣть дѣло съ совершившимся фактомъ — двѣ вещи разныя. Если судить по письму, въ которомъ онъ увѣдомлялъ меня о закрытіи журнала, и по сдержанности его выраженій, можно было подумать, что Салтыковъ принялъ и перенесъ этотъ ударъ покойно, но самая краткость извѣщенія и какая-то ненатуральная торжественность его тона заставляли предполагать, какъ тяжело ему справиться съ мыслями о крутомъ поворотѣ, который вносило въ его жизнь закрытіе журнала. Не говоря о значительномъ ущербѣ и о томъ, что онъ лишался самъ правильно организованнаго труда, съ которымъ сжился въ теченіе 15-ти лѣтъ, онъ долженъ былъ присутствовать при внезапномъ разгромѣ горячо любимаго дѣла, разставаться съ давними своими товарищами-сотрудниками и т. п. Помимо всего этого, ему, при его живости и безпрерывной недужности, приходилось, серьезно задуматься о будущности своей и своихъ дѣтей, тѣмъ болѣе, что въ своемъ тяжеломъ пессимистическомъ настроеніи духа онъ привыкъ преувеличивать недостаточность своихъ денежныхъ средствъ — приходилось, стало быть, создавать себѣ новое положеніе и искать сторонняго заработка. При этомъ опять-таки нельзя мѣрять Салтыкова на общій аршинъ и надо помнить, что, не смотря на совсѣмъ расшатанное здоровье, его наклонность къ литературному труду и творческая производительность продолжали оставаться изумительными, и что при его неуходившемся еще интересѣ къ событіямъ текущей жизни, при его страстной отзывчивости, ему невозможно было примириться съ ролью молчаливаго наблюдателя, сложить на груди руки и не высказывать того, что такъ императивно просилось подъ его перо. Наконецъ, внезапный перерывъ въ работѣ, составлявшей для него главный стимулъ и чуть ли не единственное наслажденіе въ жизни и въ тоже время самое дѣйствительное отвлеченіе отъ его недуговъ и тѣхъ болѣзненныхъ ощущеній, которыя онъ испытывалъ, отдавалъ его всецѣло во власть этихъ самоощущеній и неизбѣжно долженъ былъ усилить его раздражительность и мрачное, ипохондрическое направленіе его мыслей. Оно такъ и было — и съ этой поры тонъ его писемъ становится еще безотраднѣе и жалобы на здоровье — болѣе усиленными.
Первое время заняла его ликвидація журнальнаго дѣла, затянувшаяся до средины лѣта, проведеннаго имъ на Сиверской станціи около Петербурга. Среди мрачнаго раздумья о будущемъ и при полномъ литературномъ бездѣйствіи, потому что онъ еще не могъ рѣшить, гдѣ будетъ помѣщать впредь свои статьи, онъ писалъ: «Что касается до моего соціальнаго положенія, то я теперь все равно, что генералъ безъ звѣзды. Никакъ не могу выяснить себѣ, какого я пола. Заниматься ничѣмъ не могу, ибо, направивши свою дѣятельность извѣстнымъ образомъ, очень трудно ломать». Состояніе здоровья ухудшилось, кашель и одышка настолько велики, что онъ рѣдко пользуется дачнымъ воздухомъ и все лѣто старается поправить себя усиленнымъ леченіемъ, но, не видя облегченія, разражается часто претензіями на врачей. Такъ, по возвращеніи въ городъ, онъ въ письмѣ отъ 31-го августа 1884 г. формулируетъ эти претензіи въ слѣдующей оригинальной формѣ: «Посѣщаетъ меня д-ръ Г., но мы съ нимъ больше о вольномысліи бесѣдуемъ. Да я вообще моя участь такая: всѣ доктора со мной бесѣдуютъ больше о вольномысліи, нежели о моей болѣзни. Можетъ быть, болѣзнь-то такого рода, что на нее нужно махнуть рукой. Тѣмъ не менѣе, я страдаю поистинѣ жестоко. Изъ комнаты въ комнату переходя, задыхаюсь, а чтобы пройти по корридору, раза три отдыхаю: стою, упершись въ стѣну и вылупивши глаза. Надо утромъ видѣть, что со мной происходитъ. А врачи, видя меня, восклицаютъ: „Какой у васъ сегодня прекрасный видъ!“ А я, по крайней мѣрѣ раза четыре въ день по получасу лаю, какъ собака. Вотъ что значитъ быть сатирикомъ: и лицо не настоящее»!
III.
правитьКъ осени литературный кризисъ его кончился, благодаря приглашенію М. М. Стасюлевича участвовать въ Вѣстникѣ Европы, и въ ноябрьской книгѣ журнала появляется послѣдовательный рядъ разсказовъ Салтыкова, начавшійся съ «Пестрыхъ писемъ»; одновременно онъ довольно часто помѣщаетъ сказки и небольшіе фельетоны въ Русскихъ Вѣдомостяхъ. Это возобновленіе дѣятельности его немного успокоило, но успокоеніе длилось недолго: около Рождества расхворался опасно его сынъ скарлатиной, осложненной воспаленіемъ сердца, и нѣкоторое время находился при смерти. Тревога за жизнь мальчика, тяжелый уходъ за нимъ, а также абсолютный карантинъ, когда въ теченіе почти двухъ мѣсяцевъ никто, кромѣ врачей, не переступалъ порога его квартиры, и пр. — не замедлили потрясти организмъ отца, растревожить его больное сердце и вызвать значительное ухудшеніе его состоянія. Сынъ поправился, но положеніе отца внушало врачамъ опасеніе, чтобы болѣзнь его не усилилась за лѣто, а потому поднятъ былъ вопросъ о поѣздкѣ за границу, встрѣченный со стороны Салтыкова рѣшительнымъ отказомъ; тогда врачи прибѣгли къ хитрости и предписали везти дѣтей для укрѣпленія ихъ здоровья, вмѣсто Гапсаля, какъ было рѣшено вначалѣ, на желѣзныя воды Эль стеръ (въ Саксоніи), а потомъ на морскія купанья. Только подъ давленіемъ такого предписанія Салтыковъ, не желая одиночествовать все лѣто въ Петербургѣ, увидѣлъ себя вынужденнымъ ѣхать и самому за границу и, рѣшившись, началъ заблаговременно списываться со мной, гдѣ и какъ намъ съѣхаться вмѣстѣ. Такъ какъ я собирался іюль и августъ прожить въ Висбаденѣ, то онъ и остановился на этомъ городѣ. Семью онъ отправилъ раньше въ Эльстеръ, а самъ собрался выѣхать изъ Петербурга 18-го іюня и такъ боялся этой поѣздки и возможности умереть въ вагонѣ, что за два дня до отъѣзда написалъ мнѣ: «Такъ какъ а безпримѣрно боленъ, то, можетъ быть, умру дорогой. Я уже написалъ на счетъ этого женѣ инструкцію съ описаніемъ всѣхъ цѣнностей, которыя при мнѣ будутъ находиться, потому что везу съ собой всѣ капиталы, потребные на вояжъ». —
Не высказывая ему, я тоже не безъ страха за него смотрѣлъ на эту поѣздку; пугалъ меня не его собственный тревожный взглядъ на нее — къ его предчувствіямъ близкой смерти я уже достаточно привыкъ, чтобы ихъ принимать на вѣру — а то, что въ его состояніи за послѣдніе два мѣсяца замѣтно и для меня произошли какія-то рѣзкія перемѣны къ худшему.
Я могъ догадываться объ этомъ заочно только по сильно измѣнившемуся почерку его писемъ: изъ четкаго и весьма тверда, то онъ сдѣлался дрожащимъ, крайне неразборчивымъ и утратилъ многія свои характерныя особенности; притомъ изрѣдка стали встрѣчаться въ письмахъ пропуски нѣкоторыхъ буквъ или неправильная перестановка ихъ въ словахъ.
Остановившись на недѣлю въ Эльстерѣ, пока дѣти заканчивали курсъ своего леченія, онъ съ семьей перебрался въ Висбаденъ, гдѣ я ему приготовилъ, по его же указанію, помѣщеніе въ пансіонѣ, въ которомъ онъ останавливался въ 1881 году. Перемѣна, происшедшая въ немъ со времени нашего послѣдняго свиданія, т.-е. всего за два года, была разительна: онъ похудѣлъ, сильно осунулся и имѣлъ видъ порядкомъ таки одряхлѣвшаго старика; но что больше всего меня поразило въ немъ — это какое-то мышечное безпокойство: его подергивало, и по временамъ эти подергиванія принимали видъ Виттовой пляски; болѣе рѣзки и часты они были вдоль лѣвой руки, и особенно въ плечѣ и въ лѣвыхъ мышцахъ шеи. Когда онъ чѣмъ-нибудь раздражался, а раздражался онъ теперь по всякому ничтожному поводу, тогда подергиванія дѣлались общими, переходили на личныя мышцы, и онъ начиналъ гримасничать; они не были постоянны, появлялись по нѣсколько разъ въ день, держались по нѣсколько часовъ и замирали, но рѣдко вполнѣ. Вначалѣ я думалъ, что эти подергиванія ничто иное, какъ та форма Виттовой пляски, которую иногда наблюдали врачи, какъ спутницу болѣзней сердца; но присмотрѣвшись въ теченіе нѣсколькихъ дней къ больному я сталъ больше и больше склоняться къ предположенію, что они зависятъ отъ какой нибудь центральной причины въ мозгу, или кисты, или гуммы. Подозрѣвать послѣднюю давало поводъ прошлое больного; послѣдствія однако же показали, что мое предположеніе было невѣрно и что при вскрытіи Салтыкова такихъ мѣстныхъ опухолей въ мозгу не оказалось. Появились эти припадки за мѣсяцъ до отъѣзда его изъ Петербурга, но особенно они усилились вслѣдствіе дорожнаго безпокойства и утомленія, и появленіе ихъ, на придачу къ прежнимъ, дѣлало положеніе Салтыкова еще болѣе невыносимымъ и совершенно оправдывало и его мрачное настроеніе духа, и его необыкновенную раздражительность, развившуюся до того, что съ нимъ трудно было разговаривать и еще труднѣе успокаивать надеждою на улучшеніе; особенно тяжелъ онъ сдѣлался въ семейной жизни и легко вспыхивалъ отъ всякаго противорѣчія жены, отъ ничтожной шалости дѣтей. Притомъ за эти послѣдніе годы онъ, все въ чаяніи облегченія, привыкъ къ злоупотребленію лекарствами, и я, съ ужасомъ за его пищевареніе, видѣлъ, какъ чуть не ежечасно онъ глоталъ какое нибудь аптекарское снадобье — то микстуру, то порошки или пилюли; пробовалъ я было ограничить эту неумѣренность, но безъ всякаго успѣха: если онъ соглашался разстаться съ тѣмъ или другимъ изъ привезенныхъ съ собой лекарствъ, то только подъ условіемъ, чтобы взамѣнъ я выписалъ ему другое отъ себя.
Черезъ нѣсколько дней семья его должна была уѣхать на морскія купанья во Францію, и чтобы не оставлять его въ одиночествѣ при такомъ убійственномъ настроеніи, я предложилъ ему переѣхать въ нашъ пансіонъ Brüsselerhof, гдѣ я жилъ съ женой. Какъ разъ къ тому времени очистились двѣ смежныя съ нашими комнаты, такъ что онъ могъ имѣть и столъ вмѣстѣ съ нами, и вмѣстѣ проводить все праздное время. Онъ очень обрадовался этому предложенію и въ день отъѣзда семьи немедленно перебрался въ свое новое помѣщеніе. Сожительство наше продолжалось 5 недѣль, и если бы не постоянно гнетущее чувство, что у насъ на глазахъ все болѣе расхварывался и какъ-то безпомощно догоралъ этотъ сильный талантъ, если бы не вѣчный страхъ, что вотъ вотъ явится новое внезапное осложненіе въ его болѣзни и уложитъ его въ постель — это время оставило бы во мнѣ самыя теплыя и пріятныя воспоминанія. Сознаюсь чистосердечно и въ томъ, что, беря Салтыкова на ваше попеченіе съ его репутаціей сварливаго и неуживчиваго человѣка, я изрядно таки побаивался, что такое тѣсное сожитіе не кончится безъ непріятностей и порчи старыхъ отношеній; но онъ все время былъ безукоризненно деликатенъ съ нами; преувеличенно благодарилъ насъ за уходъ, какимъ былъ окруженъ, и держалъ себя такимъ общительнымъ, простымъ и кроткимъ собесѣдникомъ, что не только не являлось никакихъ поводовъ къ разладицѣ, а напротивъ, мы прожили вмѣстѣ самымъ дружественнымъ образомъ и сблизились еще больше, чѣмъ до того, Но, несмотря на эту мирную и правильно урегулированную жизнь и на прекрасное время года, лучше ему не дѣлалось; даже подергиванія, первыя двѣ недѣли почти прекратившіяся, вернулись вскорѣ съ прежней силой. Самое тягостное для него было оскудѣніе воображенія и неспособность приняться за литературныя работы: въ теченіе всѣхъ этихъ 5 недѣль, приходя къ нему каждое утро, я видѣлъ у него на письменномъ столѣ большой листъ бѣлой бумаги съ написаннымъ заголовкомъ разсказа и съ 4—5 строчками набросаннаго начала, но дальше этого онъ продолжать не могъ, и это полное безсиліе не покидавшаго его доселѣ творческаго дара приводило его въ глубокое уныніе. Все это, и продолженіе хореическихъ припадковъ, и такая внезапная невозможность заниматься прирожденнымъ ему дѣломъ, и замѣтное ослабленіе памяти (онъ — человѣкъ въ высшей степени аккуратный — то, уходя изъ дома за покупками, оставлялъ у себя на столѣ кошелекъ съ деньгами, то забывалъ сдѣлать себѣ своевременно запасъ папиросъ, то въ разговорѣ перепутывалъ и забывалъ самые недавніе факты своей и общественной жизни и т. ц.) — все это указывало, что въ мозгу его творится что-то неладное, готовое разразиться дурными послѣдствіями. Онъ самъ сознавалъ все это и видѣлъ притомъ всю безуспѣшность моихъ стараній облегчить его состояніе, и къ концу своего мѣсячнаго пребыванія въ Висбаденѣ сталъ такъ скучать нашей пансіонской жизнью и порываться домой въ Петербургъ, что удержать его дольше было невозможно. Пустить его одного въ дорогу въ его положеніи было рисковало, да и самъ онъ ни за что бы не рѣшился ѣхать безъ провожатаго; пріискать же попутчика ему въ Петербургъ не удалось, а потому оставалось одно — выписать его семью, кончившую къ тому времени свои морскія купанья и проживавшую въ Парижѣ, чтобы отправить всѣхъ вмѣстѣ въ Россію. Такъ и было поступлено: жена его, сокративъ свое пребываніе въ Парижѣ, немедленно пріѣхала въ Висбаденъ; и, проживъ съ семьей еще дня три въ пансіонѣ, Салтыковъ отправился въ Петербургъ.
IV.
правитьПровожая его на желѣзную дорогу, я въ душѣ считалъ его совсѣмъ погибшимъ и менѣе всего надѣялся на то, чтобы когда нибудь могла возобновиться его литературная дѣятельность. Въ этомъ взглядѣ укрѣпили меня еще больше первыя письма, полученныя отъ него по пріѣздѣ домой; очевидно, ему становилось все хуже и хуже, пока не пришло отъ него всего нѣсколько строчекъ безъ всякой даты, поразившихъ меня своимъ лаконическимъ отчаяніемъ: «Извините, — пишетъ онъ — что давно не писалъ. И теперь насилу пишу и немного. Руки не пишутъ, глаза не глядятъ. Близко къ концу. Прощайте, вѣроятно, навѣки. Глубокій поклонъ отъ меня уважаемой С. П.» (моей женѣ). Вскорѣ письмо это объяснилось дошедшимъ до меня, извѣстіемъ, что Салтыковъ сильно расхворался, слегъ въ постель и снова боролся со смертью. Пролежалъ онъ отъ двухъ до трехъ недѣль, съ температурой, переходившей за 40°, и часто теряя сознаніе, но вышелъ побѣдителемъ и изъ этой борьбы и, противъ ожиданій лечившихъ врачей, скоро былъ снова на ногахъ. Не имѣя точныхъ данныхъ, я не рѣшаюсь пускаться въ предположенія, что это съ нимъ было, но врядъ ли можно сомнѣваться, что это заболѣваніе находилось въ тѣсной связи со всѣмъ предшествовавшимъ ухудшеніемъ его здоровья весной и лѣтомъ. Всталъ онъ очень изнуренный этою перенесенной острой формой болѣзни, не чувствуя ни малѣйшаго облегченія отъ своихъ прежнихъ страданій и не избавившись отъ мозговой апатіи; возвращеніе физическихъ силъ шло медленно.
Тѣмъ же постояннымъ стономъ полны и его письма изъ Финляндіи съ «Красной мызы», куда онъ переѣхалъ съ семьей на лѣто и поселился въ такомъ сосѣдствѣ профессора Боткина, что они могли видаться ежедневно. Казалось бы, одного этого было достаточно, чтобы Салтыковъ, будучи увѣренъ постоянно въ у мѣломъ медицинскомъ совѣтѣ и въ самомъ сердечномъ участіи къ себѣ, на какое такъ способна была благодушная натура Боткина, успокоился немного нравственно и помирился съ тѣми изъянами въ существованіи, которые причиняла ему болѣзнь, а отчасти и 60-лѣтній возрастъ. Но не тутъ-то было, и во всемъ моемъ собраніи писемъ едва ли не самыя мрачныя тѣ, которыя написаны лѣтомъ 1886 года; въ нихъ даже не одинъ разъ высказывается мысль о самоубійствѣ. Онъ не удовлетворялся такою половинчатою жизнью больного, нетерпѣливо желалъ полнаго выздоровленія и никакъ не хотѣлъ вѣрить, что медицина не въ состояніи доставить его. Это вѣчное недовольство и вѣчное преслѣдованіе своими жалобами нерѣдко портило и его отношенія съ Боткинымъ. А между тѣмъ ему несомнѣнно дѣлалось нѣсколько лучше; подергиванія стали гораздо слабѣе и рѣже, что выражалось и на его почеркѣ, къ которому вернулся снова его твердый и четкій характеръ, а главное, вскорѣ проснулся дремавшій въ немъ болѣе года позывъ къ литературному труду, и онъ началъ писать. Первое извѣщеніе о приступѣ его къ писательству встрѣчается въ его письмѣ отъ 14-го августа, въ которомъ, послѣ обычныхъ подробностей о своемъ безнадежномъ состояніи, онъ какъ бы вскользь упоминаетъ: «тѣмъ не менѣе я работаю и въ теченіе послѣдняго мѣсяца написалъ до 2½ печатныхъ листовъ»" и тотчасъ же прибавляетъ: «должно быть, это передъ смертью». Въ письмѣ же черезъ мѣсяцъ, отъ 10-го сентября, онъ сообщаетъ о своихъ занятіяхъ уже съ большею обстоятельностью: «Посылаю вамъ вмѣстѣ съ симъ новую 2-ю главу „Мелочей жизни“. 7-го числа вышли еще моя двѣ новыя сказки, но не посылаю ихъ, потому что не имѣю оттисковъ. Мнѣ хотѣлось бы знать ваше откровенное мнѣніе о моемъ новомъ вступленіи на литературное поприще, тѣмъ болѣе, что вы, вѣроятно, уже прочли въ Вѣстникѣ Европы мое 8-е „Пестрое письмо“. Боюсь, не слишкомъ ли чувствуется упадокъ и не черезчуръ ли болѣзненно. У меня еще готово, но не напечатано: двѣ сказки, три главы „Мелочей“ и одно „Пестрое письмо“. Все это я написалъ въ теченіе какихъ-нибудь 5 недѣль, но при этомъ чувствовалъ себя такъ мучительно, какъ будто во мнѣ совершался страшный болѣзненный процессъ. Буквально задыхался, пиша, какъ задыхаюсь и теперь, пиша это письмо».
Фактъ такой громадной производительности просто изумителенъ. Для меня, какъ врача, уже прежде потерявшаго надежду на возобновленіе его литературной дѣятельности и по томъ слѣдившаго по письмамъ за новыми тяжкими ухудшеніями въ болѣзни, этотъ фактъ только и можетъ объясняться счастливыми особенностями большого таланта и исключительной натуры, къ которымъ шаблонъ, употребляемый для обыкновенныхъ смертныхъ, оказывается непримѣнимымъ. Думается, что такія же соображенія должны удержать насъ и отъ легкомысленныхъ сужденій о необыкновенной впечатлительности Салтыкова въ болѣзняхъ и о тѣхъ тяжелыхъ неровностяхъ его характера, которыя такъ непріятно кидались въ глаза всѣмъ, приходившимъ съ нимъ въ соприкосновеніе, и заставляли дѣлать невѣрное заключеніе объ этомъ человѣкѣ, въ сущности весьма мягкомъ и добросердечномъ.
Возобновившаяся дѣятельность продолжалась и всю зиму 1886—1887 г., и онъ не переставалъ въ каждомъ письмѣ жаловаться на свои страданія и на «оброшенность» со стороны знакомыхъ и даже со стороны врачей (послѣдніе посѣщали "его рѣже въ виду нѣкотораго улучшенія болѣзни); однако работа замѣтно отвлекала его отъ постояннаго анализа болѣзненныхъ ощущеній, и письма его за эту зиму содержательнѣе, даютъ больше указаній на проектируемыя имъ работы и указываютъ на большій интересъ къ окружающему міру. Такъ, отъ 80-го октября 1886 г. онъ пишетъ: «Посылаю при семъ два моихъ этюда. Будутъ еще два, которые свое временно вамъ доставлю. Этюды эти составляютъ часть „Мелочей жизни“, которыя я перенесъ въ Вѣстникъ Европы, и 5 главъ (изъ нихъ двѣ вамъ уже извѣстны) будутъ помѣщены въ ноябрьской книжкѣ. На декабрьскую и на январьскую мною уже заготовлено продолженіе. Въ цѣломъ составится довольно большая книжка (предполагаю всю работу кончить къ апрѣлю), не лишенная смысла. Только въ послѣдней заключительной главѣ раскроется истинный смыслъ работы. Вообще я къ журнальной работѣ отношусь теперь нѣсколько иначе. Къ ней (и въ особенности къ газетной) всего менѣе примѣнима поговорка scripta manent, и тотъ, кто не читалъ меня въ книжкѣ, очень мало меня знаетъ…»
Такое относительное улучшеніе въ здоровьѣ, а именно пробужденіе писательской дѣятельности, произошло при употребленіи внутрь фосфора, который врачи, по моему предложенію, попробовали давать ему съ весны 1886 г. Салтыковъ сильно увѣровалъ въ великую цѣлебность этого средства, и вскорѣ потребовалось не мало уговоровъ, чтобы удержать его отъ злоупотребленія имъ, особенно когда, послѣ усиленной и напряженной работы зимой, по переѣздѣ на дачу снова появляются припадки мозгового утомленія, невозможность долѣе заниматься, и письма его принимаютъ снова самую мрачную окраску. Для примѣра, вотъ первое его письмо съ дачи (станція Серебрянка, по варшавской желѣзной дорогѣ) отъ 31-го мая: "Вы совершенно правы, находя, что Этюды «читателя» вялы; я и самъ это знаю. Я понималъ это ужъ и тогда, когда ихъ писалъ почти насильно, въ предчувствіи періода безсилія мысли, какое утруждало меня въ Висбаденѣ. Теперь этотъ періодъ наступилъ; и хотя д-ръ Соколовъ рекомендовалъ мнѣ не заниматься умственной работой до іюля, но это и безъ его рекомендаціи сдѣлалось бы само собой. Боюсь только, какъ бы окончательно безсиліе мысли не овладѣло мной. На счетъ нашей переписки, дѣйствительно, существуетъ недоразумѣніе. Вѣроятно, я не умѣю объяснить дѣло, какъ слѣдуетъ. Вообще, я желалъ бы иногда высказать очень много — и не могу. Всякая серьезная работа, въ родѣ анализа, производитъ во мнѣ весьма мучительные припадки: одышку, раздраженіе и пр. Вотъ и теперь: едва написалъ страницу, какъ уже почувствовалъ необходимость отдохнуть. Сердце затосковало, голова ослабѣла, не держится на плечахъ. Донимаетъ дремота. Мнѣ кажется, всего яснѣе можно формулировать то, что мнѣ теперь нужнѣе всего — это двумя словами: участіе и состраданіе. Я не могу пожаловаться на недостатокъ друзей, потому что мой письменный столъ наполненъ массою адресовъ, писемъ и телеграммъ, доказывающихъ, что друзья у меня есть и что слово мое звучало недаромъ. Но гдѣ эти друзья, и что значатъ заочныя заявленія больному человѣку (понимаю, что говорю неясно, но дѣлать нечего, яснѣе выразиться не могу)? Не сѣтую также на знакомыхъ, но вѣдь у нихъ свое дѣло и они могутъ мнѣ удѣлить нѣсколько короткихъ минутъ въ недѣлю… Что я умираю — это несомнѣнно. Но ужасно то, что умираніе происходитъ съ такою мучительною медленностью. Напрасно говорятъ мнѣ доктора, что мнѣ лучше, — я въ этомъ случаѣ считаю себя болѣе компетентнымъ судьей. Когда я былъ въ Висбаденѣ, мнѣ было очень худо, но я могъ гулять, ходилъ пѣшкомъ въ курзалъ, ѣздилъ на конкѣ и т. д. Въ прошломъ году, лѣтомъ, въ Финляндіи, хотя и съ трудомъ, но могъ ходить по саду, ѣздить. Нынѣшнее лѣто, покуда, съ мѣста тронуться не могу. Правда, что и лѣто отвратительное, но и въ перспективѣ ничего хорошаго не предвижу. Вкусъ къ жизни потерянъ; голова слабѣетъ съ каждымъ днемъ. Судя по этимъ объективнымъ признакамъ, будущаго лѣта я, конечно, не дождусь: но не это худо, а то, что болѣзнь и сопряженная съ нею оброшенность измучатъ меня.. "
Въ такихъ стенаніяхъ изливался онъ и въ слѣдующихъ письмахъ, и особенно мучило его безсиліе работать; напрасно пробовалъ онъ снова возбудить, какъ кнутомъ, свое воображеніе пріемами фосфора, но на этотъ разъ и фосфоръ отказывался долѣе ему служить. Пытаясь его успокоить разными палліативами, я въ одномъ изъ моихъ отвѣтовъ высказалъ мысль, отчего бы ему не обратиться къ составленію автобіографіи, какъ къ труду болѣе фактическому и требующему менѣе мозговой затраты и напряженія — и вотъ что онъ отвѣчалъ по этому поводу отъ 24-го іюня: «Вы указываете мнѣ на автобіографическій трудъ, но онъ и прежде меня уже заманивалъ. У меня ужъ есть начатая работа, и я съ тѣмъ и уѣзжалъ на дачу, чтобы ее продолжать лѣтомъ, какъ меня охватило полное безсиліе. Но вы, кажется, ошибаетесь, находя эту работу легкою. По моему мнѣнію, изъ всѣхъ родовъ беллетристики это самый трудный. Во первыхъ, автобіографическій матеріалъ очень скуденъ и неинтересенъ, такъ что необходимо большое участіе воображенія, чтобы сообщить ему цѣнность. Во вторыхъ, въ большинствѣ случаевъ, не знаешь, какъ отнестись къ нему. Правду писать неловко, но отступать отъ нея безнаказанно, въ литературномъ смыслѣ нельзя: сейчасъ почувствуется фальшъ. Но я не оставлю этой мысли и приступлю къ ней, какъ только возможно будетъ. Но врядъ ли эта возможность скоро настанетъ. Уже по почерку этого письма вы видите, что я близокъ къ каракулямъ, а писать, при такихъ условіяхъ, даже малыми дозами трудно»… Однако, какъ видно, возможность эта явилась скоро, потому что, два мѣсяца спустя, онъ уже сообщаетъ: «Въ послѣднее время меня обуялъ демонъ писанія, и я кое-что накропалъ изъ стараго матеріала; но это меня ужасно изгрызло»…
Но и болѣзнь все не давала ему спуску и въ октябрѣ прибавила новыя мученія со стороны почекъ: очень часто стали появляться весьма болѣзненныя почечныя колики съ выведеніемъ песка, большею частью по ночамъ, лишая его сна, изнуряя еще болѣе слабый организмъ и дѣлая его въ конецъ неспособнымъ на дневную работу. Но, выспавшись, онъ вставалъ въ свой обычный часъ съ постели, садился за письменный столъ, но писать не могъ, потому что его одолѣвала дремота и онъ боролся съ ней до вечера. Колики эти продолжались всю зиму и только въ январѣ 1888 г. онѣ перемежились на нѣсколько недѣль, которыми онъ тотчасъ же и воспользовался, чтобы приготовить статьи для слѣдующихъ нумеровъ Вѣстника Европы. Читателямъ, встрѣчавшимъ въ каждой книжкѣ журнала статьи за подписью Щедрина, не могло прійдти и въ голову, какими урывками, съ какой лихорадочною поспѣшностью и среди какихъ страданій писались эти страницы, такъ поражавшія глубокимъ драматизмомъ и логическою послѣдовательностью. Самъ онъ болѣе, чѣмъ когда либо, оставался недоволенъ своими послѣдними произведеніями и безпрестанно обращался къ близкимъ знакомымъ съ просьбой высказать откровенно свое мнѣніе о нихъ, а когда въ отвѣтъ на это получалъ только похвалы или встрѣчалъ въ журнальной критикѣ лестные отзывы, то принималъ тѣ и другіе съ недовѣріемъ, говоря, что это не хотятъ огорчить хвораго человѣка.
Дотянувъ кое-какъ эту зиму, онъ въ первыхъ числахъ іюля переѣхалъ на дачу (станція Преображенская, по варшавской желѣзной дорогѣ), и продолжалъ тамъ начатыя работы, какъ видно изъ письма отъ 14-го іюля: «Въ послѣднее время и довольно много писалъ, такъ что въ сентябрѣ, октябрѣ и ноябрѣ вы рискуете встрѣтиться со мной въ Вѣстникѣ Европы. Соколовъ, правда, убѣждалъ меня не работать, покуда я пью Контраксевиль, но какая же возможность удержаться, когда позываетъ къ работѣ? Кромѣ того работа необходима мнѣ и въ матеріальномъ отношеніи, потому что требованія семьи возрастаютъ все больше и больше, и я рискую сдѣлаться несостоятельнымъ. Мнѣ кажется, что я до послѣдняго издыханія осужденъ работать, и хорошо, что я уже смолоду привыкъ къ труду. А то была бы бѣда». Привыкши на все смотрѣть мрачно, онъ и тутъ впадалъ въ невольное преувеличеніе, стараясь увѣрять и себя и другихъ, что съ его литературнымъ заработкомъ для него связывается чуть не вопросъ о насущномъ хлѣбѣ для семьи, чего на самомъ дѣлѣ, какъ извѣстно, далеко не было. — Скоро однако и это, въ послѣдній разъ ярко вспыхнувшее въ немъ пламя творческой способности должно было потухнуть, отчасти вслѣдствіе мозгового утомленія, а отчасти вслѣдствіе и физической невозможности писать, такъ какъ подергиванья въ тѣлѣ возобновились въ такой силѣ, что онъ по цѣлымъ недѣлямъ не могъ держать пера въ рукахъ и принужденъ былъ прекратить «Пошехонскую старину» раньше, чѣмъ это предполагалось имъ вначалѣ. «Я, — пишетъ онъ — кое-какъ покончилъ съ „Пошехонской стариной“, т.-е. попросту скомкалъ. Въ мартовской книжкѣ появится конецъ, за который никто меня не похвалитъ. Но я до такой степени усталъ и измученъ, что надо было, во что бы то ни стало, отдѣлаться».
Письма его ко мнѣ за эту послѣднюю зиму его жизни, не менѣе частыя, чѣмъ въ предыдущіе годы, полны исключительно описаніемъ страданій, но такъ какъ они ничего новаго къ прежде сказанному не прибавляютъ, то я не вижу надобности приводить изъ нихъ выдержки. Въ нихъ есть новаго только то, что къ его всегдашнимъ физическимъ мукамъ присоединяется теперь тяжелое сознаніе своей чрезмѣрной раздражительности, сознаніе, что онъ не въ силахъ справляться съ безпрерывными вспышками усиливающейся нервозности, и того, какимъ гнетомъ она должна ложиться на его отношенія къ семьѣ, какъ дурно вліять на воспитаніе дѣтей и т. п.: при его любви къ дѣтямъ, сознаніе мучительное и горькое — и очевидно, подъ вліяніемъ его, въ головѣ Салтыкова начинаютъ безпрестанно возникать планы, какъ бы уединиться куда нибудь подальше, ни во что не вмѣшиваться. Такъ, отъ 10-го октября 1888 г онъ сообщаетъ, что просилъ одного изъ лучшихъ своихъ друзей, В. И. Лихачева, переселить его въ Царское Село, и жалуется, что тотъ не исполняетъ его желанія («онъ вѣроятно находитъ, что это капризъ больного человѣка; обиднѣе всего, что я не только самъ мучусь, но и семью мучу; и всѣ думаютъ, что я послѣдняго не понимаю»). Черезъ мѣсяцъ онъ снова жалуется на друзей, что они не помогутъ ему устроить болѣе спокойную обстановку, и говоритъ: «Наконецъ, я придумалъ такую комбинацію: такъ какъ я не въ силахъ управлять собой, то просить объ учрежденіи опеки. Оказывается, что я долженъ быть для этого освидѣтельствованъ и признанъ сумасшедшимъ. Самъ я, напримѣръ, не могу сказать: придите ко мнѣ на помощь, я лишенъ возможности управлять собой! — Нужно, чтобы это сказали третьи лица»… А еще два мѣсяца спустя, онъ уже носится съ новою мыслью переѣхать во Францію, въ городъ Туръ, гдѣ жила тогда сестра его жены, вышедшая замужъ за француза, но при этомъ и самъ сомнѣвается въ пригодности этого переселенія, прибавляя: «Переѣзжать придется, вѣроятно, навсегда, потому что Туръ не купель Силоамская и не возстановитъ меня настолько, чтобы я могъ мечтать о прежней дѣятельности. Если перемѣна климата и поможетъ, то лишь подъ условіемъ, чтобы въ этомъ новомъ климатѣ и жить».
Но въ то время, какъ въ его головѣ эти планы лихорадочно смѣняли одинъ другой, обнаруживая, до чего ему становилось невыносимо жить въ настоящихъ условіяхъ и какъ онъ ищетъ выхода изъ нихъ, смерть стояла уже за его плечами. Въ этомъ же самомъ письмѣ отъ 13-го января, гдѣ говорится о Турѣ, онъ передаетъ о болѣзни И. А. Гончарова въ такихъ выраженіяхъ: «Дня три тому назадъ опасно заболѣлъ Гончаровъ. Прежде сказали бы, что съ нимъ случился параличъ, а теперь говорятъ: закупорка. Все совершенствуется». Онъ и не подозрѣвалъ, что таже закупорка, въ которую онъ пускалъ свою сатирическую стрѣлу, скоро подкараулитъ и его самого. И мнѣ, получившему отъ него слѣдующее письмо отъ 21-го февраля, ничто не указывало, что конецъ его такъ близокъ; письмо это все было занято подробностями о рѣшеніи его приступить къ полному изданію своихъ сочиненій, и новое предпріятіе такъ волновало его опасеніями неудачи, что онъ какъ бы забываетъ о своей болѣзни и мало о ней распространяется. А между тѣмъ весьма возможно, что именно подъ вліяніемъ этого волненія вскорѣ онъ тяжко захворалъ, о чемъ мнѣ сообщили наши общіе съ нимъ знакомые, а такъ какъ жизнь его считалась уже много лѣтъ висѣвшей на волоскѣ, то на этотъ разъ спасенія, казалось, не было. Однако черезъ четыре недѣли ему стало понемногу дѣлаться лучше, а еще черезъ нѣсколько времени я получилъ отъ него написанную карандашомъ коротенькую записку отъ 22-го апрѣля, слѣдующаго содержанія: "Хотя Боткинъ и утверждаетъ, что я избѣжалъ опасности, но я честью васъ завѣряю, что испытываю жестокія страданія. Цѣлый день задыхаюсь, сплю и потѣю. Ослабѣлъ до того, что не только ходить, но стоять не могу. Кажется, довольно? Прощайте; С. И — нѣ жму руку. На дняхъ получите І-й томъ моихъ «Сочиненій». — Не успѣлъ я порадоваться такому признаку улучшенія, какъ на завтра узналъ изъ телеграфической депеши о смерти Салтыкова отъ мозгового удара 28-го апрѣля.
Вскрытіе тѣла, произведенное вслѣдствіе выраженнаго покойнымъ письменнаго распоряженія, показало, что ближайшей причиной смерти была закупорка артерій въ мозгу (въ корковомъ слоѣ извилины, лежащей тотчасъ сзади и сверху отъ задней извилины лѣваго островка insulas Reclii) и два послѣдовавшіе за нею фокуса размягченія въ корковомъ слоѣ. Затѣмъ изъ протокола вскрытія усматривается, что найдено было общее перерожденіе артерій (между прочимъ, особенно значительно на основаніи мозга), хроническое сростительное воспаленіе сердечной сумки, недостаточность клапановъ аорты и двустворчатаго съ рѣзкимъ перерожденіемъ сердечной мышцы, хроническія воспаленія почекъ, печени и т. п. Словомъ, организмъ покойнаго былъ весь изгрызенъ многолѣтнею болѣзнью, и въ немъ почти де оставалось ни единаго органа, который могъ бы правильно отправлять свою физіологическую дѣятельность. Можно удивляться только, какъ въ такомъ искалѣченномъ видѣ онъ могъ удержать свою жизнеспособность такое продолжительное время. Еще болѣе поразительно то, какъ въ немъ чуть не до самыхъ послѣднихъ моментовъ жизни сохранялась необыкновенная живучесть таланта и та его яркость, которая привлекала къ нему такую массу читателей и поклонниковъ. Напомнимъ, что изъ 9 томовъ полнаго собранія его сочиненій почти половина написана имъ послѣ 1875 года, т. е. того года, когда непоправимая болѣзнь стала подтачивать его силы.
Москва
10-го октября
1894 г.