Из огня да в полымя (Бажин)/Дело 1867 (ДО)

Из огня да в полымя
авторъ Николай Федотович Бажин

Опубл.: 1867^[1]. Источникъ: az.lib.ru

ИЗЪ ОГНЯ ДА ВЪ ПОЛЫМЯ.

(ПОВѢСТЬ).

I.

На одной изъ старинныхъ улицъ сквернаго губернскаго города стоитъ старый барскій домъ, отличающійся нѣсколько мрачноватою наружностью. Его массивные ворота не стоятъ въ теченіи цѣлаго дня растворенными настежь, какъ они стоятъ въ сосѣднихъ домахъ. Изъ этого дома не выѣзжаютъ по вечерамъ длинныя, неуклюжія линейки, нагруженныя ребятишками, дюжими, громко смѣющимися мужчинами и румяными женщинами, отправляющимися въ гости или на какое нибудь общественное гулянье. Въ этомъ старомъ домѣ, кажется, никогда не бываетъ пиршествъ — свадебъ, крестинъ, вечеровъ и вообще какихъ бы то ни было увеселительныхъ собраній, сопровождающихся большимъ свѣтомъ въ окнахъ, звуками музыки и множествомъ разнообразныхъ экипажей, толпящихся около воротъ и подъѣзда. Но впрочемъ кажется только въ этомъ отношеніи старый барскій домъ и представляется мрачнымъ сравнительно съ своими сосѣдями. Широкій, поросшій муравой, дворъ его всегда чистъ; лошади сыты и щеголяютъ блестящимъ волосомъ; прислуга, собирающаяся по вечерамъ за воротами, отличается отъ своихъ сосѣдскихъ собратій по профессіи нѣкоторою щеголеватостью въ одеждѣ, выраженіемъ полнаго довольства въ здоровыхъ открытыхъ лицахъ и сознаніемъ своего собственнаго достоинства, сказывающимся въ степенности разговора этихъ людей между собою и въ спокойствіи обращенія ихъ съ хозяевами. Сами хозяева дома съ перваго взгляда внушаютъ къ себѣ довѣріе и симпатію. Иногда изъ дверей выходящихъ на улицу выходитъ молодая стройная женщина съ большими добрыми глазами, смуглымъ, красивымъ лицемъ и, проходя мимо прислуги, рѣдко не скажетъ съ кѣмъ нибудь двухъ — трехъ словъ.

— Ко всенощной отправляетесь, Анна Петровна? спроситъ кучеръ или горничная неторопливо поднявшіеся со скамейки

— Да. А вы чтожь не идете? Залѣнились? скажетъ молодая женщина, окинувъ ихъ своими кроткими глазами и улыбнувшись.

— Залѣнились, Анна Петровна, правда ваша, что залѣнились, отвѣтятъ двое или трое вмѣстѣ, ухмыляясь во всю ширину своихъ румяныхъ лицъ.

Они сядутъ и долго смотрятъ на свою, легко и спокойно идущую по улицѣ, стройную барыню.

— А вѣдь худѣетъ Анна Петровна, замѣтитъ потомъ кто нибудь.

— Совсѣмъ худѣетъ.

— И съ чего бы кажись?.. Чудно право, заключитъ прислуга и медленно, задумчиво покачаетъ головами.

Стояла тихая лѣтняя ночь. Ни въ одномъ окнѣ стараго барскаго дома не видно было огня, и ни въ самомъ домѣ, ни во флигелѣ, ни на дворѣ не слышно было никакого движенія или шума, за исключеніемъ глухаго стука копытъ или тихаго фырканья, по временамъ раздававшагося изъ растворенной кошошни. Но вотъ къ массивнымъ воротамъ не торопясь подошелъ съ улицы высокій, худощавый человѣкъ въ охотничьемъ костюмѣ, съ ружьемъ за плечами, въ сопровожденіи двухъ лягавыхъ собакъ и громко стукнулъ нѣсколько разъ, желѣзнымъ кольцомъ калитки. Въ людскомъ флигелѣ скрипнула и стукнула дверь и послышались шаги.

— Кто тамъ?

— Отворяй Степанъ, — я, тихо и спокойно сказалъ охотникъ.

— Счастливо-ли охотились, Петръ Николаевичъ? спросилъ кучеръ, не успѣвъ еще совсѣмъ отворить калитку.

— Ничего, есть, отвѣчалъ охотникъ.

— Ого! замѣтилъ Степанъ, принимая: на рука и взвѣшивая охотничій ягдташъ, неторопливо снятый охотникомъ.

— Есть, также тихо и сдержанно повторилъ охотникъ. Ружье отдай Михайлѣ прочистить; завтра къ вечеру оно мнѣ понадобится… Больше ничего не нужно…

— Спокойной ночи Петръ Николаевичъ.

Петръ Николаевичъ Дорогинъ былъ хозяинъ этого дома. Онъ тихо поднялся по лѣстницѣ въ свою комнату, соединявшую въ себѣ библіотеку, спальную и арсеналъ охотничьихъ орудій, зажегъ свѣчу, посмотрѣлъ кругомъ, закурилъ сигару и сѣлъ въ кресло, вытянувъ по полу усталыя ноги и медленно поглаживая плечи, натертые ремнями ягдташа и ружья. Дорогинъ былъ высокій, худощавый мужчина съ широкою костью, съ довольно красивымъ, загорѣлымъ лицомъ, окруженнымъ темной бородой, уже богатой серебристыми сѣдинами. Маленькіе черные глаза его смотрѣли сурово и задумчиво, тонкія губы почти всегда были сжаты. Нѣсколько минутъ неподвижно сидѣлъ онъ въ своемъ креслѣ, потомъ всталъ, постоялъ, опять сѣлъ, перемѣнилъ охотничьи сапоги на туфли, взялъ свѣчу и вышелъ изъ комнаты. Пройдя нѣсколько пустыхъ и темныхъ комнатъ, онъ остановился передъ спальней жены, взялся за ручку двери и тихо отворилъ ее. Два окна выходящіе въ садъ были растворены, передъ образами горѣла лампадка, на долу пестрѣлъ причудливыми цвѣтами огромный коверъ и на одномъ углу его передъ кіотомъ стояла на колѣняхъ Анна Петровна, озаренная свѣтомъ лампадки, игравшимъ своими лучами на серебряныхъ и золоченыхъ ризахъ иконъ — и горячо молилась.

Дорогинъ остановился передъ полурастворенной имъ дверью. Съ минуту смотрѣлъ онъ на молодую женщину, потомъ какая-то странная улыбка мелькнула на его губахъ, и онъ началъ тихо затворять дверь.

— Петръ! назвала его жена, когда онъ уже оставилъ ручку двери и хотѣлъ возвратиться въ свою комнату.

Дорогинъ опять вошелъ въ спальную жены. Молодая женщина стояла, повернувшись лицемъ къ двери и ожидала его.

— Я помѣшалъ тебѣ? полувопросительно замѣтилъ Дорогинъ и опять таже улыбка, грустноватая, нѣжная: и немного насмѣшливая, мелькнула на его загорѣломъ лицѣ.

— Нѣтъ, ты не помѣшалъ мнѣ, отвѣчала молодая женщина. Здравствуй же, вѣдь мы съ тобой не видались сегодня… Ты рано ушелъ?

— Рано, отвѣтилъ Дорогинъ, поставилъ на столъ свою свѣчу и прилегъ на диванъ.

— Ты усталъ?

— Да.

Дорогина пододвинула къ дивану скамейку, сѣла на нее и взяла въ свои нѣжныя, маленькія руки загорѣлую руку мужа.

— Зачѣмъ ты взялъ въ послѣднее время такую скверную привычку возвращаться со своей охоты ночью! заговорила молодая женщина. — Всѣ спятъ… Некому даже самовара поставить для тебя… Прежде ты этого не дѣлалъ…

— Надоѣдаетъ мнѣ эта охота, тихо отвѣтилъ Дорогинъ.

Анна Петровна посмотрѣла въ его суровые, черные глаза.

— Мнѣ кажется, что ты опять скучаешь? сказала она сжавъ его руку.

Въ глазахъ молодой женщины, устремленныхъ на мужа выразилось какое-то грустное сожалѣніе; изъ ея груди вылетѣлъ легкій, полуподавленный вздохъ.

— Это правда, что я скучаю, сказалъ Дорогинъ усмѣхнувшись.

— Но отчего-же! Отчего эта скука? тихо вскричала Анна Петровна, тревожно и пытливо наблюдая лицо своего мужа. Она какъ будто боялась, что можетъ быть сама она омрачаетъ его счастіе и что можетъ быть именно въ ея отношеніяхъ къ нему заключается причина его скуки.

Дорогинъ, ничего не отвѣчая, устремилъ въ ея свѣтлые глаза свой болѣзненно-спокойный взглядъ. Молодая женщина не выдержала этого взгляда и краска выступила на ея лице, сердце ея сильнѣе забилось. Ей казалось, что эти суровые, черные глаза способны прочитать ея самыя затаенныя мысли. Но Дороинъ и не подозрѣвалъ ея волненія.

— Ты вспомни, продолжала молодая женщина, — когда ты не скучалъ?.. Когда было такое время!.. Подобныя минуты находили на тебя даже въ первые мѣсяцы послѣ нашей свадьбы… Общество тебѣ надоѣло.

— Общество, насмѣшливо прервалъ ее Дорогинъ.

— Ну, да, общество, въ недоумѣніи повторила молодая женщина.

— Общество, въ средѣ котораго нѣтъ ни одного члена, имѣющаго въ своей груди честное сердце, а въ своей головѣ — умную и свѣтлую мысль… За что я буду любить такое общество? желчно сказалъ Дорогинъ.

Молодая женщина не отвѣтила ни слова и опустила голову на руку мужа.

Дорогинъ тихо высвободилъ эту руку. Анна Петровна взглянула на него съ испугомъ и недоумѣніемъ.

— Эта рука болитъ, сказалъ Дорогинъ.

Онъ сдвинулъ разорванный рукавъ и жена его увидѣла запятнанный кровью платокъ, плотно обвязывавшій его худую руку немного повыше кисти.

Она вскрикнула. Дорогинъ усмѣхнулся.

— Что съ ней сдѣлалось? вскричала молодая женщина.

— Пустяки, сказалъ Дорогинъ, закуривая потухшую сигару. — Когда я проходилъ сегодня но мосту, я увидѣлъ что какой-то кучеръ ведетъ купать лошадь какъ разъ въ то самое мѣсто, гдѣ купались мальчишки. Они закричали ему, чтобы онъ шелъ съ своею лошадью въ другое мѣсто. А онъ нагнулся, взялъ пригоршню песку и бросилъ имъ въ глаза какому-то мальчишкѣ. Ребенокъ закрылъ руками глаза и заревѣлъ. Тогда я, не помня себя, бросился къ кучеру, кажется ругалъ его, сбросилъ на землю…

— Кажется! переспросила Анна Петровна, качая головой.

— Кажется, не помню я хорошо… А когда я уже пошелъ дальше, тогда почувствовалъ, что пальцы мои мокры, а руку жжетъ. Должно быть разодралъ и рукавъ, и ее, — о перила въ то время, когда я бросился съ моста.

Ноздри Дорогина слегка раздувались, когда онъ передавалъ этотъ случай, широкія черныя брови нахмурились, глаза оживились.

— Позволь мнѣ перемѣнить повязку, сказала молодая женщина.

— Не стоитъ Аня… Пустяки это… Не стоитъ изъ за нихъ безпокоить ни себя, ни мою руку, отвѣчалъ Дорогинъ.

Жена его осторожно и нѣжно коснулась своими губами платка.

Дорогинъ опять усмѣхнулся своей грустноватой улыбкой. Наступило молчаніе.

— И онъ здѣсь?… спросилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, указавъ глазами на стѣну.

— Кто?

— Отецъ мой. Этотъ портретъ такъ и забыли перенести въ мою новую комнату.

Молодая женщина молча посмотрѣла на сухое, морщинистое лице, смотрящее на нихъ изъ золоченыхъ рамокъ своими маленькими, умными и грустноватыми дорогинскими глазами.

— Твердый былъ старикъ, продолжалъ Дорогинъ. Хотѣлъ онъ сдѣлать изъ меня неробкаго человѣка — и сажалъ меня, еще ребенка, на полубѣшеную лошадь. Хотѣлъ онъ сдѣлать изъ меня стоика-философа не увлекающагося мірской суетой, знакомство съ которой досталось старику цѣной почти всего состоянія и всего здоровья — и ради этой цѣли морилъ онъ меня моралью и книгами.

Дорогинъ прилегъ головой на валикъ дивана и задумался, машинально гладя своей рукой нѣжную круглую руку молодой женщины.

— Хочешь я принесу тебѣ подушку? сказала она.

— Нѣтъ Аня, не нужно, я скоро пойду къ себѣ.

Онъ опять задумался.

— Для тебя вотъ странна и непонятна моя хандра и скука, заговорилъ онъ потомъ. — Но для меня она ясна, совершенно ясна… Чего можно ожидать другаго? Юность моя прошла въ заперти, сдавленная, за сухою моралью, за книгами, безспорно умными, но не могущими замѣнить собой недостатокъ жизни, такъ привлекательной для юности. Но чѣмъ сильнѣе мы сдавливаемъ, какія бы то ни было силы, тѣмъ сильнѣе онѣ вырываются на просторъ, когда къ этому представляется какая бы то ни было возможность. Ты съ этимъ согласна Аня? Отецъ слишкомъ сильно сдерживалъ мои стремленія жить и когда онъ умеръ наконецъ — то я пожилъ, поувлекался въ волю, насмотрѣлся на то, что называется радостями нашей жизни… Я узналъ людей, и радости жизни, — потому что я узналъ ихъ, мнѣ опротивѣли и наши люди и наши радости… Я знаю все это и потому скучаю; ты не знаешь жизни и потому еще надѣешься, волнуешься и увлекаешься.. Я старъ и пережилъ всю нашу жизнь; ты молода и не жила еще.

— Я помню время, когда ты не скучалъ, тихо сказала молодая женщина прислонившаяся головой къ его груди и смотрѣвшая въ его задумчивое лицо.

Дорогинъ вздохнулъ.

— Да, я не скучалъ въ то время, когда я полюбилъ тебя, возразилъ онъ. — То было время страсти… Иногда я спрашиваю самого себя — неужели я того хочу, чтобы каждую минуту моей жизни наполняла какая нибудь сильная кипучая страсть!.. Неужели я хочу, чтобы каждымъ моимъ поступкомъ руководила не привычка, не обычаи, а страсть и страсть? Смѣшно вѣдь это, но я дѣйствительно жилъ и свободно дышалъ тогда только, когда во мнѣ жила какая нибудь страсть, когда передо мной стояла какая нибудь желанная, привлекательная цѣль. А какая здѣсь появится желанная цѣль?.. Откуда и когда придетъ то, что опять могло бы пробудить во мыѣ страстное чувство?.. Есть только карты, охота, обѣды, танцы и глупая болтовня.

Дорогинъ провелъ руками по лицу и поднялся.

— Не жившій — пользуйся жизнью, а извѣдавшій ее, умирай, — сказалъ онъ насмѣшливо.

Анна Петровна молчала. Дорогинъ прошелся по комнатѣ, остановился надъ лежащей на столикѣ книжкой журнала и медленно пересмотрѣлъ ее.

— Ты читаешь эту книгу? спросилъ онъ.

Молодая женщина отрицательно покачала головой?

Дорогинъ опять просмотрѣлъ книгу, потомъ взглянулъ на часы, поцѣловалъ жену и пошелъ въ свою комнату.

А Анна Петровна долго еще сидѣла все на томъ же мѣстѣ и о чемъ-то думала.

Думалъ въ кабинетѣ и мужъ ея; припоминалась ему вся прожитая жизнь. Вотъ видитъ онъ зимніе вечера, проводимые въ опустѣлыхъ барскихъ хоромахъ. Сидитъ маленькій Петя за книгой, зорко слѣдитъ за нимъ суровый отецъ. Тяжелаго характера былъ покойникъ. Всѣ въ домѣ боялись его, боялся и Петя. Все это смутно припоминается Дорогину. Но эти невеселыя воспоминанія смѣняются другими, въ которыхъ тоже немного радости. Вспоминаетъ онъ небольшое путешествіе, сдѣланное имъ по Германіи и Франціи для усовершенствованія своихъ познаній въ языкахъ и наконецъ совершенно отчетливо воскресаетъ въ его воображеніи картина смерти его отца. Долго перебиралъ Дорогинъ въ своей памяти начавшійся съ этого событія періодъ самостоятельной жизни, молодости и еще свѣжихъ, нерастраченныхъ силъ. Богато было это время лицами, событіями и происшествіями. Многое испыталъ онъ, когда, освободившись отъ строгой опеки своего отца, жадно бросился къ той жизни съ блескомъ, музыкой, пѣніемъ, звономъ стакановъ, — которая еще съ дѣтства раздражала его молодое воображеніе. Слишкомъ крѣпко сжатыя его силы въ отцовской опекѣ, тѣмъ свободнѣе развернулись съ устраненіемъ ея. Многіе лучшіе годы прошли въ этой жизни и эти-то годы извѣдыванія раскинувшагося передъ нимъ міра новыхъ впечатлѣній, испытанныхъ радостей, годы свѣжихъ и сильныхъ чувствъ перебиралъ Дорогинъ въ своей памяти. Что же было въ этихъ лучшихъ годахъ такого, на чемъ можно бы было остановиться съ любовью и чувствовать, что не безплодно была прожита жизнь? Холодно проходилъ онъ еще не совсѣмъ забытыя лица, многія мимолетныя исторіи, когда-то глубоко волновавшія его сердце, многія сцены, нѣкогда казавшіяся ему на вѣки врѣзанными въ его память, безчисленныя наслажденія, представлявшіяся ему въ былыя времена лучшими страницами его жизни, а теперь онъ чувствовалъ, что все это мертво, что отъ всего этого не осталось ни одного теплаго луча, могущаго пролить благотворный свѣтъ на его позднѣйшую жизнь.

Но когда эта жизнь опротивѣла Дорогину, онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, отдался глубокому уединенію и сталъ волей-неволей вдумываться въ самого себя, въ свои отношенія къ встрѣчавшимся ему людямъ и скоро почувствовалъ къ нимъ горькое разочарованіе.

Въ этотъ періодъ своей жизни Дорогинъ встрѣтилъ существо, которое вывело его на время изъ его одеревенѣлаго состоянія. Это была чистая, кроткая дѣвушка, съ дѣтскимъ свѣтлымъ взглядомъ на міръ, съ горячею вѣрою въ будущее… Подолгу засматривался Дорогинъ на ея красивое, смуглое лицо, оживленное блескомъ большихъ, задумчивыхъ глазъ и юношеской довѣрчивостью къ людямъ, — и съ каждымъ днемъ яснѣе и яснѣе сознавалъ онъ въ себѣ пробужденіе новаго чувства. И опять жизнь его просвѣтлѣла. Опять началъ онъ встрѣчать свѣтлыя стороны въ такихъ предметахъ, къ которымъ уже давно не чувствовалъ ничего, кромѣ холоднаго равнодушія, опять стали ему открываться симпатическія черты въ людяхъ, отъ которыхъ за нѣсколько недѣль назадъ онъ бѣжалъ, какъ отъ мертвецовъ; самые лѣса и степи, въ которыхъ онъ иногда охотился, заговорили ему не тѣмъ суровымъ, печальнымъ языкомъ, какимъ говорили недавнему аскету, языкомъ поэтическимъ, раздражающимъ жажду жизни, вызывающимъ жить, искать и радостей, и волненій, и страданій, — жажда жизни снова появилась въ Дорогинѣ.

Вспомнилъ Дорогинъ свое признаніе въ любви, глупыя, горячія слезы, полившіяся у него изъ глазъ, когда любимая дѣвушка согласилась отдать ему свою жизнь, и въ сотый разъ началъ онъ доискиваться причины этихъ необъяснимыхъ слезъ, неожиданно вырвавшихся изъ его груди. Было-ли это глубокое волненіе радости, тайное сожалѣніе о покидаемой имъ суровой, одинокой, но вольной жизни, было ли это слѣдствіе глубокаго предчувствія, что и семейная жизнь не утолитъ его недовольства — этого не разрѣшитъ онъ. А можетъ быть, тутъ дѣйствовало все это вмѣстѣ: и радостное волненіе, потому что вспыхнувшая въ немъ страсть была дѣйствительно велика, и сожалѣніе о покидаемой жизни, потому что въ сердцѣ его никогда не исчезало странное влеченіе къ свободному, ничѣмъ не стѣсняемому одиночеству, и предчувствіе разочарованія въ семейной жизни.

Скоро прошла его слѣпая страсть, уступившая мѣсто тихой привязанности къ кроткой женѣ, и съ удаленіемъ этой страсти, наполнявшей все его существо, опять началъ онъ чувствовать по временамъ припадки гнетущей тоски. Чего же онъ хочетъ отъ жизни? спрашивалъ онъ въ это время самого себя. Неужели онъ хочетъ, чтобы каждую минуту его жизни наполняла какая нибудь сильная страсть? Неужели онъ хочетъ, чтобы подобная страсть руководила его каждымъ поступкомъ? Неужели натура его до того выдается изъ среды окружающихъ его людей, что не можетъ удовлетвориться тѣми радостями, которыми сплошь и рядомъ наслаждаются другіе отъ дѣтства до могилы, и даже въ могилу уносятъ сожалѣніе о нихъ. Смѣялся онъ надъ этими вопросами и опять на долгое время предавался тихому теченію обыденной жизни, и опять черезъ нѣсколько недѣль или мѣсяцевъ, въ минуту, подобную настоящимъ, поднимались въ немъ далеко не обыденныя чувства и сливались въ одно жгучее ощущеніе боли, пустоты и отчаянія…

II.

Вечеромъ на другой день въ гостинной Дорогина собралось небольшое общество. Около большаго круглаго стола, покрытаго старинной съ фантастическими узорами скатертью, на которой возвышалась тоже старинная съ костяными барельефами рабочая шкатулка — сидѣла на диванѣ Анна Петровна Дорогина, а рядомъ съ ней помѣщалась погруженная въ свою работу жена на дняхъ пріѣхавшаго въ этотъ городъ молодаго лекаря Пильщикова. Самъ Пильщиковъ сидѣлъ противъ нихъ по другую сторону стола. Не было въ этихъ трехъ лицахъ ни особенно выдающейся красоты, ни поражающей съ перваго взгляда характеристичности выраженія, но не было въ нихъ и тупой безличности, обыкновенно достающихся въ удѣлъ тѣмъ людямъ, которые всю свою жизнь прожили ничѣмъ не волнуясь, ни надъ чѣмъ не задумываясь… Молода еще была жена Дорогина, но и въ ея смугломъ лицѣ, и въ ея большихъ, яркихъ глазахъ, сказывалась во время перерыва разговора какая то тревожная мысль, быстро вытѣсняющая съ ея лица веселое или спокойное выраженіе и замѣняющая его легкимъ отпечаткомъ затаеннаго безпокойства. Глубоко спокойно было красивое съ тонкими очертаніями лицо Катерины Егоровны Пильщиковой, но и по ея умному и доброму лицу, прорѣзанному около глазъ и губъ легкими морщинами, можно было подумать, что ея спокойствіе было скорѣе спокойствіемъ человѣка нашедшаго возможность отдохнуть послѣ тревожно проведенной молодости, чѣмъ спокойствіемъ человѣка не жившаго. Лекарь былъ высокій, худощавый молодой господинъ съ глубоко ввалившимися щеками, тощими руками, казавшимися непомѣрно длинными, съ узенькой грудью и вообще съ фигурой очень болѣзненной. Молоды и прекрасны были только глаза его — большіе, голубые глаза, съ постоянно покоящимся въ нихъ симпатическимъ выраженіемъ, оживляющимъ ихъ лихорадочнымъ блескомъ. Онъ былъ нѣкогда товарищемъ дѣтскихъ дней Дорогиной и теперь, возвратившись послѣ многихъ лѣтъ въ свой родимый городъ, говорилъ съ ней о нѣкоторыхъ изъ своихъ школьныхъ товарищей.

Поодаль отъ этой группы, помѣщалась за шахматнымъ столикомъ другая, состоящая изъ Дорогина, погрузившагося въ сисю игру и чиновника особыхъ порученій Бирюзина терпѣливо посматривавшаго на него не то съ веселой, не то насмѣшливой улыбкой, игравшей на его розовыхъ губахъ. Эта группа поражала рѣзкимъ контрастомъ между составляющими ее двумя лицами. Высокій, нагнувшійся надъ шахматами Дорогинъ съ его повисшей на воздухѣ широкой загорѣлой рукой, которой онъ инстинктивно заслонился отъ яркаго свѣта лампы, съ его высоко обнажившимся лбомъ, рѣдкими волосами, съ густыми надвигавшимися на глаза суровыми бровями, съ глубокими кольцами около глазъ и съ какъ бы застывшей на губахъ полуболѣзненной, полупрезрительной насмѣшкой представлялъ своей особой олицетвореніе рѣзкости, суровости и вмѣстѣ съ тѣмъ силы, пробивавшейся въ каждой чертѣ его лица. Ничего подобнаго не было въ его противникѣ по игрѣ, беззаботно откинувшемся въ креслѣ и съ улыбкой перебиравшемъ кольца на своихъ бѣлыхъ рукахъ. Вмѣсто рѣзкости здѣсь была молодая, розовая красота, вмѣсто суровости — постоянная веселая или насмѣшливая улыбка, сопровождаемая утонченной вѣжливостью, — вмѣсто сдержанной силы Дорогина какая то преувеличенная, бросающаяся въ глаза изнѣженность. Между этими людьми существовала самая глубокая, но затаенная до времени антипатія. Дорогинъ не терпѣлъ сладко улыбающагося взгляда своего партнера по шахматамъ, потому что въ этомъ взглядѣ онъ подмѣчалъ оскорбительно-снисходительную увѣренность Бирюзина въ превосходствѣ своемъ надъ окружающими людьми. Прислащенный взглядъ этотъ переходилъ въ болѣе натуральный тогда только, когда Бирюзинъ говорилъ о чемъ нибудь съ женой Дорогина; это еще болѣе усилило его непріязнь къ этой холодно-вѣжливой куклѣ, которую онъ терпѣлъ въ своемъ домѣ потому единственно, что не имѣлъ противъ нее никакихъ осязательныхъ данныхъ и притомъ стыдился выказывать ненависть, основанную на одной только антипатіи. Бирюзинъ съ своей стороны, не смотря на неизмѣнную вѣжливость, оказываемую ему Дорогинымъ, видѣлъ въ немъ грубаго полудикаго степняка, который, при первомъ удобномъ или даже вовсе неудобномъ случаѣ, сочтетъ себя въ правѣ отбросить всякую свѣтскую учтивость и пуститъ въ ходъ свои дюжіе кулаки. Онъ не понимая непріязненнаго чувства, не разъ проглядывавшаго въ отношеніяхъ къ нему Дорогина и, не находя себя въ правѣ разсчитывать на ненависть богатаго, и гордаго барина, пребывалъ въ увѣренности, что Дорогинъ, извѣстный своей эксцентричностью и въ жизни, и во взглядѣ на людей, чувствуетъ къ нему ни что иное, какъ презрѣніе. Эта увѣренность глубоко раздражала щекотливое самолюбіе молодаго чиновника. Оно-же заставляло его по нѣскольку разъ въ недѣлю садиться съ Дорогинымъ за шахматы и добиваться выигрыша хоть одной партіи; оно вовлекало его каждый разъ въ какой нибудь упорный споръ, въ которомъ обѣ стороны всегда чувствовали себя одержавшими полную побѣду; оно наконецъ разожгло въ Бирюзинѣ давно уже появившуюся въ немъ любовь къ женѣ Дорогина, и это же страдающее самолюбіе въ теченіи цѣлаго года поддерживало въ немъ желаніе добиться любви жены человѣка, оскорблявшаго его убійственнымъ равнодушіемъ. Онъ не забывалъ Дорогина и внѣ его дома. Въ знакомымъ ему семействахъ онъ стращалъ дѣтей его именемъ и находилъ не малое удовольствіе видѣть, что высокая и угрюмая фигура Дорогина, проходящая по улицѣ съ ружьемъ, съ охоты, въ сопровожденіи нѣсколькихъ собакъ, начала наконецъ обращать на себя тревожное вниманіе мальчиковъ и дѣвочекъ, пугливо выглядывавшихъ на него изъ-за цвѣтовъ или оконныхъ занавѣсокъ. Дорогинъ конечно не могъ подозрѣвать этихъ мелкихъ происковъ, но догадывался о желаніи Бирюзина стать въ хвостѣ довольно многочисленныхъ поклонниковъ его жены, и только выжидалъ благопріятнаго случая, чтобы открыть глаза женѣ, знакомой съ Бирюзинымъ еще въ дѣтствѣ и повидимому принимавшей въ его дѣлахъ самое живое участіе. Дорогинъ былъ твердо увѣренъ, что не ошибается въ своемъ взглядѣ на молодаго человѣка и не сомнѣвался, что рано или поздно ожидаемый случай представится.

— Матъ! провозгласилъ онъ наконецъ среди наступившей въ комнатѣ тишины и поднялся со стула.

Бирюзинъ наклонился на минуту надъ шахматами. Брови его слегка сдвинулись. Его самолюбіе страдало даже отъ подобныхъ пораженій и желало бы, чтобы побѣда надъ намъ была провозглашена гораздо тише.

— Вы мнѣ позволите реваншъ, сказалъ онъ, поднявъ отъ доски свое лице, опять озарившееся улыбкой.

Дорогинъ взглянулъ на часы.

— Нѣтъ, мы не успѣемъ, сказалъ онъ, какъ бы мимоходомъ,

— Вы ѣдете? быстро спросилъ Бирюзинъ.

— Ѣду, не съ разу отвѣчалъ Дорогинъ. — Меня звали на сегодняшнюю ночь верстъ за пять — рыбу ловить съ огнемъ… Не правда-ли, это любопытно? мягко спросилъ онъ, остановившись передъ своимъ партнеромъ и закуривая сигару.

— Я думаю, замѣтилъ Бирюзинъ съ своей обыкновенной улыбкой.

— Да, сказалъ хозяинъ, отошелъ къ главной группѣ, сѣлъ къ столу и направилъ свои глубокіе глаза на мало еще знакомаго ему лекаря, разговаривавшаго съ его женой.

Пильняковъ вообще не былъ блестящимъ ораторомъ, — безпрестанно останавливался среди своей наиболѣе оживленной рѣчи, опускалъ голову, кусалъ губы, потиралъ лобъ и вообще дѣлалъ замѣтныя усилія для подъ исканія выраженій, годныхъ для передачи своихъ мыслей. Часто подыскиванія эти разрѣшались наконецъ произнесеніемъ какой нибудь крайне неуклюжей фразы, но даже и въ самой неудачной изъ его рѣчей всегда слышалось искреннее убѣжденіе въ высказываемыхъ имъ мысляхъ, чувствовалось, что въ ней нѣтъ ни одного слова, взятаго откуда нибудь на прокатъ или употребленнаго единственно для округленія періода; да наконецъ и въ самой его фигурѣ было столько доброты, простоты и оригинальности, что каждое изъ его странныхъ выраженій, сопровождаемое притомъ еще яснымъ взглядомъ его голубыхъ глазъ, казалось полнѣйшимъ выраженіемъ его личности.

— А знаете ли, я думаю, что не слѣдуетъ строго или черезъ-чуръ строго осуждать этихъ людей… говорилъ онъ. — Мы говоримъ, обратился онъ къ Дорогину: — о нашихъ старыхъ знакомыхъ, которые были чрезвычайно хорошими людьми въ молодости, а потомъ, потомъ…

Онъ прибиралъ выраженіе.

— Сдѣлались негодяями? полувопросительно замѣтилъ Дорогинъ.

— Нѣтъ, этого много, — просто исковерканными жизнію.

Дорогинъ кивнулъ головой и усмѣхнулся.

— Такъ я думаю, что не слѣдуетъ слишкомъ строго осуждать этихъ людей, продолжалъ Пильщиковъ, не замѣчая этой усмѣшки. Посмотрите только на ихъ исторію и вы многое извините имъ. — Всѣ они были очень хорошими людьми, пока ихъ поддерживали родители, то есть пока обстоятельства были для нихъ благопріятны. А потомъ — одинъ, правда, женился ради денегъ, но вѣдь потому, что его семейство было въ большой нуждѣ… Другой пошелъ по… по нечестному, положимъ пути, но вѣдь опять таки потому, что имѣлъ любимую жену, дѣтей, которыхъ нечѣмъ было кормить… Третій все мечталъ о честномъ гражданинѣ, а попалъ совершенно въ другую категорію, на перекоръ своему призванію.

— И все дѣло заключалось въ томъ только, что онъ не имѣлъ призванія? смѣясь спросилъ Дорогинъ, замѣтившій напряженіе молодаго лекаря подобрать болѣе мягкое выраженіе.

— Это все равно, замѣтилъ Пильщиковъ, самъ засмѣявшійся надъ своей мягкостью, — но дѣло вѣдь въ томъ, что его старикъ отецъ непремѣнно желалъ, чтобы онъ сдѣлался не тѣмъ, чѣмъ хотѣлъ быть.

Дорогинъ помолчалъ съ минуту:

— Одинъ обманулъ, обобралъ женщину, заговорилъ онъ потомъ, — женщину, которой самъ онъ не могъ дать ничего, кромѣ презрѣнія или равнодушія. Другой, говоря по просту, своровалъ…

— Но вѣдь на все это есть необходимыя причины, прервалъ его Пильщиковъ, — на все это были свои смягчающія обстоятельства.

— Да полноте, гдѣ же ихъ нѣтъ, — возражалъ Дорогинъ. Всѣ знакомые намъ крупные и мелкіе воришки развѣ не имѣютъ своихъ смягчающихъ обстоятельствъ. У одного они — въ невѣжествѣ, у другаго въ трусости, у третьяго наконецъ въ заботахъ о женѣ, дѣтяхъ и о всякой роднѣ. Жена и дѣти у насъ вошли даже въ казенную фразу, въ поговорку. У кого же нѣтъ этихъ оправдывающихъ обстоятельствъ? У всѣхъ они есть и всѣ мы обманываемъ другъ друга не иначе, какъ извиняя себя разными смягчающими обстоятельствами.

Пильщиковъ повернулъ свое кресло къ Дорогину.

— Позвольте, сказалъ онъ… Я могу вамъ сдѣлать возраженіе…

Онъ подумалъ немного и потомъ спросилъ:

— Развѣ такое положеніе, о какомъ вы говорите, не уменьшаетъ отвѣтственности отдѣльнаго человѣка, если его тянутъ въ этотъ омутъ сотни другихъ.

— Отчего это?

— Оттого, что одинъ въ полѣ не воинъ, и если окружающая обстановка ставитъ насъ въ такое положеніе, то не всѣмъ же быть героями, чтобы выходить изъ него побѣдителями.

Дорогинъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на заигравшее румянцемъ лице Пильщикова. Ему уже давно чуждо было это волненіе изъ за теоретическаго спора, но оно не было ему совсѣмъ незнакомо, напоминало его собственную молодость и, ради этого воспоминанія, онъ почувствовалъ къ своему противнику симпатію, вслѣдствіе которой серьезнѣе взглянулъ на высказываемое имъ мнѣніе.

— Мнѣ кажется, что вы правы, — сказалъ онъ послѣ минутнаго раздумья, — вы правы въ томъ, что не всѣ могутъ быть героями; да въ этомъ нѣтъ и надобности. Но если мы станемъ оправдывать всѣхъ и каждаго тѣми или другими обстоятельствами, то виноватаго тутъ никакъ не поймаешь? Еслибъ даже ради какихъ нибудь высокихъ побужденій было сдѣлано скверное дѣло, то развѣ это дѣло перестаетъ быть сквернымъ?

— Не вините человѣка, а обращайте ваше вниманіе на положеніе общества, — лаконически отвѣтилъ Пильщиковъ.

— Хорошо, мы не будемъ винить человѣка, будемъ возставать противъ общественной совѣсти, — улыбаясь продолжалъ Дорогинъ. — Но развѣ вы примете въ вашемъ домѣ человѣка подлаго, развѣ вы подадите ему свою руку, станете дѣлиться съ нимъ вашими намѣреніями, задушевными мыслями, удовольствіями, неудачами?..

— Если онъ бѣденъ и терпитъ горе, я обязанъ сдѣлать для него все, что могу, — также коротко и спокойно отвѣчалъ лекарь.

— А если онъ благоденствуетъ?

— Тогда мнѣ нечего съ нимъ дѣлать…

— И вы оставите его въ покоѣ, при случаѣ будете съ нимъ вѣжливы, ласковы, вы не бросите въ него ни одного рѣзкаго слова?

— Зачѣмъ? мягко спросилъ Пильщиковъ.

— Затѣмъ, чтобы онъ все-таки зналъ свою настоящую цѣну.

— Настоящая цѣна опредѣляется не мной однимъ, — съ легкой ироніей отвѣтилъ лекарь,

— Нѣтъ, — возразилъ Дорогинъ… Я съ своей стороны считаю за честь не становиться въ ряды этой равнодушной ко всему толпы. Можетъ быть, я и помогу какому нибудь умирающему съ голода негодяю, но и его и благоденствующаго его собрата, я всегда назову настоящимъ именемъ.

Еще изъ временъ своего уединенія, когда онъ погружался въ ничѣмъ неразвлекаемый анализъ своей жизни и своихъ минувшихъ отношеній къ встрѣчавшимся ему личностямъ, — вынесъ Дорогинъ ту сильную и достойную уваженія особенность характера, которую онъ теперь высказывалъ. Дѣйствительно, не было еще такого человѣка, который, богатствомъ, лестью или униженною угодливостью, могъ бы хоть на время закупить Дорогина и заставить его говорить не то, что онъ зналъ и думалъ.

Пильщиковъ вѣрилъ, что послѣдняя фраза не была хвастовствомъ со стороны Дорогина и прямо взглянулъ въ его лице.

Наступило молчаніе.

— А я вотъ столько грѣховъ считаю за собой, что не могу очень строго относиться къ другимъ, съ улыбкой сказала жена Пильщикова.

— Я тоже, тихо проговорила Дорогина.

Дорогинъ посмотрѣлъ на нихъ.

— Неправда, сказалъ онъ, выразительно взглянувъ на жену. — По мнѣ лучше спиться съ кругу, чѣмъ пустить себя, какъ мелкую монету, въ обращеніе барышниковъ и на всякій случай держать въ своихъ карманахъ цѣлый запасъ смягчающихъ обстоятельствъ.

— Но вѣдь это рѣдкое мужество, замѣтилъ Пильщиковъ.

— По моему мнѣнію, даже уродливое, вмѣшался Бирюзинъ, хранившій до сихъ поръ строгое молчаніе.

Дорогинъ и Пильщиковъ обернулись къ нему.

— Почему? спросили они почти въ одинъ голосъ.

— Потому что взятый вами герой хочетъ конечно пожить въ свое удовольствіе, не правда ли? продолжалъ Бирюзинъ.

— Конечно, всякому хочется пожить въ свое удовольствіе, въ недоумѣніи проговорилъ Дорогинъ.

— А вы рекомедуете ему пьянство или лишенія.

— Да чтожь ему дѣлать, если всякія удовольствія жизни не даются ему въ руки? спрашивалъ Дорогинъ.

— Въ такомъ случаѣ онъ имѣетъ полное право отбросить свою суровую честность, отчетливо и рѣзко проговорилъ Бирюзинъ, приподнявъ рукой свои прекрасные русые волосы и спокойно взглянувъ на Дорогина.

Дорогинъ молча посмотрѣлъ въ его лице, измѣрилъ его фигуру и опять взглянулъ въ его глаза. Онъ не понималъ этого возраженія.

— Почему же онъ имѣетъ право? спросилъ Пильщиковъ.

— Потому что онъ имѣетъ право требовать отъ жизни счастія и на свою долю.

— Ахъ, вы противопоставляете счастіе честности, считая ихъ несовмѣстными, если я не ошибаюсь, сказалъ Дорогинъ, усмѣхнувшись, и, отодвинувъ отъ стола свое кресло, всталъ. — Я не понялъ васъ, продолжалъ онъ: — но дѣло въ томъ, видите ли, что сохраненіе своего честнаго имени составляетъ для иныхъ людей самое высокое счастіе. Есть же такіе чудаки, которые находятъ въ самыхъ лишеніяхъ удовольствіе, если они спасаютъ отъ гнуснаго поступка.

— Развѣ только чудаки, и то рѣдкіе, возразилъ Бирюзинъ.

Дорогинъ позвонилъ. Вошедшій человѣкъ сказалъ, что лошадь готова.

— А между тѣмъ примѣры этихъ характеровъ оставила намъ и исторія, сказалъ Пильщиковъ, устремивъ на Бирюзина свои ясные, голубые глаза.

Дорогинъ извинился передъ гостями, пожалъ руку жены и вышелъ изъ комнаты.

Съ его уходомъ наступилъ минутный перерывъ спора. Пильщиковъ тихо говорилъ съ своей женой.

— Ты больна, сказалъ онъ, вглядываясь своими близорукими глазами въ ея поблѣднѣвшее лице. — Не лучше ли будетъ уѣхать домой?

— Голова болитъ, но это ничего можетъ быть, скоро пройдетъ, отвѣчала она.

Пильщиковъ пристально посмотрѣлъ на нее.

— Подожди немного; если не будетъ лучше, мы уѣдемъ, сказала она и ушла съ Дорогиной въ другую комнату.

Пильщиковъ всталъ и задумчиво прошелся по комнатѣ. Онъ былъ очень привязанъ къ женѣ, ставилъ ея счастье выше своего собственнаго, и сильно волновался, когда видѣлъ ее въ дурномъ расположеніи духа или въ болѣзненномъ состояніи. Бирюзинъ, казалось, понялъ его настроеніе и не продолжалъ разговора.

— Ну-съ, сказалъ наконецъ Пильщиковъ съ подавленнымъ вздохомъ: — возвратимся къ нашему спору. Высчитаете этихъ идеально-честныхъ людей исключительными личностями?

— Да, отвѣтилъ Бирюзинъ.

— Положимъ, что такъ, говорилъ Пильщиковъ, продолжая ходить по комнатѣ. Но вѣдь исключительныя личности есть… какъ бы вамъ сказать…

Онъ думалъ.

— Они въ нѣкоторомъ родѣ масштабъ для общественной совѣсти; они опредѣляютъ, до какой степени можетъ человѣкъ возвышаться или падать… Понятно, что намъ слѣдуетъ желать возвышенія всего общества до высоты идеальныхъ личностей.

— Но въ томъ-то и вопросъ: дѣйствительно ли онѣ стоятъ выше всѣхъ другихъ.

— Какой же тутъ вопросъ? одни остались безукоризненно чистыми, другіе опошлились.

— Но вторые, вы сами говорите, неповинны въ своей пошлости.

— Неповинны, но все-таки пошлость остается пошлостью, закончилъ Пильщиковъ и прошелъ въ комнату, куда ушла и его жена.

Черезъ нѣсколько секундъ онъ вышелъ.

— Жена моя нездорова и я принужденъ ѣхать домой, — сказалъ онъ, разсѣянно протягивая Бирюзину свою тощую руку.

III.

Бирюзинъ остался одинъ. Нѣсколько минутъ просидѣлъ онъ на томъ же самомъ мѣстѣ, въ томъ же самомъ положеніи и съ насмѣшливой улыбкой на губахъ просматривалъ и мысленно развивалъ неожиданно прерванный споръ. Онъ не любилъ мысли ради самой мысли, никогда не чувствовалъ потребности анализировать запутанный міръ человѣческихъ понятій и отношеніи, а бралъ вещи, какъ онѣ есть, и готовъ былъ преклоняться передъ всякой ликующей глупостью, если только видѣлъ успѣхъ на ея сторонѣ. Кромѣ того онъ былъ молодъ и самолюбивъ; для того только, чтобы поиграть своими молодыми силами, блеснуть своими способностями, бросался онъ во всякій споръ точно съ тѣмъ же чувствомъ и удовольствіемъ, съ какимъ брался оспаривать у кого нибудь славу лучшаго въ городѣ танцора или лучшаго шахматнаго игрока. Онъ любилъ минутныя побѣды, ради минутнаго блеска, ради впечатлѣнія, производимаго ими на зрителей. Его никогда не оскорбила бы человѣческая неправда, но онъ не спалъ бы цѣлую ночь, еслибъ кто нибудь изъ его мелкихъ соперниковъ отнялъ у него пальму первенства въ интрижкѣ. И теперь онъ задумался надъ споромъ съ Дорогинымъ только потому, что чувствовалъ себя уязвленнымъ послѣдней холодной выходкой его. Наконецъ онъ поднялся со стула, посмотрѣлъ на дверь, въ которую должна была выйдти Дорогина, взялъ свою шляпу и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. Дорогиной все еще не было. Онъ остановился наконецъ передъ дверью на балконъ, посмотрѣлъ черезъ ея стекло на сіяющее звѣздное небо, на возвышавшіеся за рѣшеткой балкона темныя, неравныя, какъ волнистый рядъ холмовъ, верхушки деревьевъ, — и какъ то полу-невольно растворилъ обѣ половинки двери. На секунду повѣяло въ комнату теплымъ, лѣтнимъ вѣтромъ, — вздрогнуло пламя лампы, шевельнулись волосы молодаго человѣка и опять все замерло. Бирюзинъ стоялъ, прислонившись плечомъ къ косяку двери, смотрѣлъ на темныя группы деревьевъ, на блестѣвшій между ними прудъ, на трепетавшіе листья поднявшейся передъ балкономъ высокой березы, черезъ которые сверкали звѣзды — и незамѣтно улегались, въ его сердцѣ шевелившіеся въ немъ мелкіе разсчеты. Для немногихъ теряетъ природа свое магическое обаяніе. Въ Дорогинѣ она поднимала изъ глубины его души недовольство жизнію, вызывала тоску, пробуждала свойственныя его сильной натурѣ неясныя стремленія къ чему-то лучшему; въ Бирюзинѣ она только подавляла его мелочно-самолюбивые разсчеты, вызывая на мѣсто ихъ болѣе теплыя чувства. И теперь сумракъ, тишина и благоуханіе лѣтней ночи, производили на него разнѣживающее и вмѣстѣ грустное впечатлѣніе. Онъ думалъ о Дорогиной. Бирюзинъ давно уже любилъ ее, любилъ помимо того самолюбиваго чувства, которое управляло всѣмъ его существомъ, и эта любовь, проникшая въ его эгоистическое сердце, была его самой тяжелой и безпокойной раной. Онъ былъ слишкомъ мелоченъ, чтобы полюбить кого бы то ни было страстной любовію, при которой забывается о всемъ мірѣ, о самомъ себѣ, о будущемъ, и видится только образъ любимаго человѣка. Каждый разъ, когда онъ думалъ о Дорогиной, въ его воображеніи, рядомъ съ ея дорогимъ образомъ, являлся или образъ ея мужа, или смутный очеркъ жизни вмѣстѣ, о чемъ впрочемъ онъ боялся и помыслить, не разсчитывая на силу характера и любви Дорогиной, которая довела бы ее до такой высокой жертвы, — то мучила его ревность, то безпокоили размышленія о лишеніяхъ, непріятностяхъ и всякихъ случайностяхъ, которыя необходимо являлись бы въ послѣднемъ случаѣ и неминуемо омрачили бы его до сихъ поръ беззаботную жизнь. Онъ не имѣлъ ничего кромѣ жалованья, — часть котораго удѣлялъ матери и сестрѣ, живущимъ въ другомъ городѣ — и поэтому видѣлъ впереди матеріальныя лишенія. Онъ любилъ общество, а впереди предстояло и для него, и для любимой имъ женщины изгнаніе изъ этого общества. Онъ любилъ удовольствія и ничѣмъ нестѣсняемую жизнь, — а въ будущемъ видѣлъ удвоенный трудъ и обыденныя заботы семейной жизни. И каждый-то разъ къ его мечтаніямъ о любимой женщинѣ примѣшивался этотъ тревожный взглядъ на будущее, жгучая ревность, являвшаяся въ томъ случаѣ, если онъ отбрасывалъ всякую мысль о жизни подъ одной кровлей съ дорогимъ существомъ; каждый разъ, послѣ этого раздумья, овладѣвало имъ глубокое уныніе, — и поэтому-то любовь его была самой мучительной раной для него. Правда, иногда онъ какъ будто разнѣживался, всецѣло отдавался своему чувству, но и въ эти свѣтлыя минуты сказывалось въ глубинѣ его теплаго чувства нѣчто грустное, бывшее признакомъ неизмѣннаго присутствія того же самаго колебанія между эгоизмомъ и любовью, той же самой отравляющей боли. Въ такомъ же полу-грустномъ, полу-свѣтломъ настроеніи былъ Бирюзинъ и въ то время, когда онъ стоялъ въ дверяхъ на балконѣ, ожидая прихода Дорогиной.

Наконецъ въ противоположной двери показалась ея стройная фигура.

— Вы здѣсь еще, сказала она тихо и, не ожидая отвѣта, прошла мимо Бирюзина къ рѣшеткѣ балкона, обставленнаго цвѣтами.

— Зачѣмъ вы не ушли? почти съ раздраженіемъ спросила она, прислонившись къ высокой рѣшеткѣ.

— Я уже собрался, отвѣтилъ Бирюзинъ.

— И остались? спросила Дорогина съ горькой укоризной.

— Я хотѣлъ бы поговорить съ вами, вкрадчиво сказалъ онъ.

— Вы хотѣли бы поговорить со мной? съ нетерпѣніемъ говорила Дорогина своимъ тихимъ, выразительнымъ голосомъ. — Развѣ вы думаете, что мы здѣсь въ пустынѣ? Вы не знаете, что здѣсь всѣмъ извѣстно, кто у меня былъ, въ какое время и когда вышелъ? Вы думаете, что они не посмѣютъ сказать, что вы дожидались удаленія всѣхъ постороннихъ. Или вы хотите, чтобы вамъ сдѣлалось невозможно бывать у насъ и говорить со мной? Но вѣдь я предупредила васъ, что не могу не видѣть васъ и хоть изрѣдка не говорить съ вами.

— Я уйду, сказалъ Бирюзинъ.

Дорогина опустила голову и въ волненіи обрывала лепестки цвѣтка, поднятаго къ самымъ ея глазамъ. Можетъ быть, на нихъ навертывались слезы.

— Теперь все равно, сказала она. — Пойдемте въ залу, прибавила она послѣ минутнаго молчанія, тихо прошла къ столу, сѣла за прежнюю работу и наклонила надъ нею свое грустное лицо.

Она молчала; молчалъ нѣсколько времени и Бирюзинъ, сѣвшій противъ нея и долго смотрѣвшій на ея наклоненную голову. Ему было жаль ее и больше любилъ онъ молодую женщину въ частыя минуты ея грусти, щемившей его сердце, и свободнѣе отдавался онъ въ это время своему чувству.

— Я знаю, что вамъ тяжело, тихо заговорилъ онъ, облокотившись обѣими руками на столъ и сжавъ ладонями лобъ. — Но загляните же вы наконецъ и въ мое положеніе. Имѣйте и ко мнѣ состраданіе. Я хотѣлъ бы иногда поговорить съ вами о томъ, что у меня лежитъ на сердцѣ, — а долженъ ограничиваться общепринятыми пустыми фразами. Иногда мнѣ бываетъ невыносимо тяжело безъ васъ, а я и видѣть васъ не всегда могу. Часто мнѣ хотѣлось бы обмѣняться съ вами хоть пожатіемъ руки, хоть взглядомъ, — но и это не всегда удастся. А вѣдь мы любимъ другъ друга и знаемъ объ этомъ.

— Что же мнѣ дѣлать? грустно спросила Дорогина, не поднимая головы.

— Но развѣ это все? продолжалъ, помолчавъ немного, Бирюзинъ. — Далеко нѣтъ. Къ этому нужно еще прибавить мысль о томъ, что женщина, которую я люблю и которая меня любитъ, — жена другого. Эта мысль не на долго меня оставляетъ. Примите же и ее къ сердцу.

— Что же мнѣ дѣлать? повторила Дорогина.

Бирюзинъ нѣсколько времени молча смотрѣлъ на нее.

— Я уѣду, сказалъ онъ наконецъ съ какой-то отчаянной рѣшимостью и отодвинулся отъ стола.

Дорогина подняла свое еще больше поблѣднѣвшее лице, взглядъ ея упалъ на склоненное лице молодаго человѣка, не поднимавшаго глазъ и съ нахмуренными бровями ломавшаго пальцы.

— Это рѣшено? спросила она послѣ долгаго взгляда и губы ея дрожали.

— Это рѣшеніе зависитъ отъ васъ, коротко отвѣчалъ Бирюзинъ.

Дорогина опятъ наклонилась надъ работой, но слезы, навернувшіеся на ея глазахъ, мѣшали ей видѣть что нибудь.

— Болѣе мнѣ уже ничего не остается дѣлать, также коротко и глухо прибавилъ Бирюзинъ.

Молодая женщина дѣлала усиліе продолжать работу.

— Пока я могъ — я терпѣлъ и сносилъ. Больше не могу, сказалъ Бирюзинъ, не поднимая глазъ.

Дорогина отложила работу и облокотилась на столъ. Наступило молчаніе.

— Чего вы отъ меня требуете? сказала она, не сводя съ молодаго человѣка своего укоряющаго, страдальческаго взгляда.

— Я ничего не требую, тихо отвѣтилъ Бирюзинъ.

— Вы мнѣ предлагаете выборъ, вы думаете, что легко сдѣлать этотъ выборъ, находите, что я могу выбирать?

Бирюзинъ молчалъ. Дорогина, казалось, задумалась надъ своимъ собственнымъ вопросомъ и тонкія брови ея приподнялисъ, какъ будто ее осѣнила совершенно новая и неожиданная мысль. Она смутно поняла, что Бирюзинъ обѣщаніемъ своимъ уѣхать требовалъ ея признанія. Ей казалось, что онъ злоупотребляетъ своею властью надъ ней и вдругъ ей представилось, что она можетъ затаить въ себѣ свою любовь и предоставить Бирюзину ѣхать, куда онъ хочетъ.

— А можетъ быть, я и могу, сказала она съ внезапной рѣшимостью. —Можетъ быть, я могу обсудить мое положеніе… Я думаю, что да, повторила она съ одушевленіемъ.

Бирюзинъ взглянулъ на нее. Безпокойство виднѣлось въ его глазахъ. Онъ хотѣлъ что-то спросить, но смолчалъ и опустилъ голову.

— Вы хорошо знаете моего мужа? спросила Дорогина.

— Кажется, что не ошибаюсь въ немъ.

— Вы, конечно, не откажете ему въ уваженіи?

— Вы знаете, что я не могу питать къ нему особенно пріязненныхъ чувствъ, отвѣтилъ Бирюзинъ.

— Знаю… Но за что-же вы можете не уважать его?

Бирюзинъ улыбнулся и молчалъ.

— Можетъ быть, у васъ просто безотчетная антипатія къ нему… Но я знаю его, я не могу смотрѣть на него безъ уваженія, я иногда злюсь на себя, что не могу чувствовать къ нему той любви, какую чувствую къ вамъ.

— Онъ лучше меня? спросилъ Бирюзинъ, съ насильственной улыбкой.

— Онъ стоитъ любви, — коротко отвѣтила молодая женщина. — Онъ уменъ, продолжала она задумчиво, — на совѣсти его не лежитъ ни одного грязнаго пятна и кромѣ того я знаю, что, не смотря на свою суровость, онъ добръ, можетъ быть, добрѣе насъ съ вами… Правда, что онъ недовѣрчивъ, презираетъ людей, но мнѣ онъ вѣритъ во всемъ… Неужели же я должна обмануть его?.. Отплатить ему за его довѣренность такими мученіями?

Бирюзинъ улыбнулся.

— Вы думаете, что онъ не любитъ меня? горько спросила молодая женщина. — Вы слишкомъ самолюбивы, если думаете, что только ваша любовь есть настоящая любовь. Я желала бы, чтобы онъ не любилъ меня и вообще былъ хуже, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ. Но я знаю, что онъ любитъ меня. У него сердце такое же, какъ и у васъ. Оно такъ жe можетъ разрываться, какъ и ваше. А я право не стою того, чтобы изъ-за меня разрывалось чье нибудь сердце.

Она взглянула на Бирюзина и грустно улыбнулась, встрѣтивъ его любящій взглядъ.

— Право, продолжала она, подавляя слезы, — я непостоянна, характера у меня нѣтъ. Я не стою, чтобы кто нибудь терзался изъ-за меня… Характера у меня нѣтъ, повторила она. — И такъ сдѣлать — дурно; и такъ поступить — не хорошо, — и я положительно теряюсь.

— Но оставимъ этотъ разговоръ, продолжала она послѣ нѣкотораго молчанія. — Сегодня я ничего не могу сказать вамъ, потому, можетъ быть, что больна. Голова у меня болитъ. Да и во всякомъ случаѣ мнѣ нужно подумать.

— Я буду ждать, коротко сказалъ Бирюзинъ.

— Да, въ ожиданіи моего отвѣта, вы можете жить здѣсь, не правда ли? И сколько же, годъ положимъ, вы будете ждать, не поторопите меня? съ грустной насмѣшкой спрашивала она.

Бирюзинъ всталъ и въ волненіи прошелся по залѣ.

— Зачѣмъ вы смѣетесь надо мной? спросилъ онъ, останавливаясь передъ ней. — Что дурного въ томъ, что я слишкомъ люблю васъ?

— Такъ сильно, что не можете не требовать, чтобы я поторопилась…

— Я уѣду! холодно прервалъ ее Бирюзинъ и взялся за шляпу.

Дорогина сидѣла въ прежнемъ положеніи, облокотившись на столъ, прислонившись вискомъ къ ладони и пристально смотрѣла на Бирюзина.

— Ну, полноте, дайте мнѣ вашу руку и садитесь, сказала она съ прежнею мягкостью. Оставимъ этотъ разговоръ. Скажите мнѣ лучше что нибудь о вашей матери и сестрѣ.

Бирюзинъ сѣлъ. Онъ держалъ въ своихъ рукахъ ея горячую руку и отрывисто передавалъ содержаніе послѣдняго полученнаго письма. Рѣдко удавалось ему получить отъ Дорогиной какую нибудь ласку, въ видѣ крѣпкаго, долгаго пожатія руки или прощальнаго поцѣлуя, и всегда эти маленькія нѣжности имѣли на него, можетъ быть, по своей рѣдкости, магическое, оживляющее дѣйствіе, но теперь и онѣ, казалось, потеряли свое обаяніе. Онъ отрывисто отвѣчалъ на вопросы молодой женщины, поддерживавшей разговоръ, разсѣянно слушая ея рѣчи, иногда, казалось, даже совсѣмъ забывалъ о ея присутствіи и наконецъ рука ея выскользнула изъ его руки, а онъ не замѣтилъ этого, сидѣлъ въ прежнемъ положеніи, съ протянутой черезъ ручку кресла рукой и упорно смотрѣлъ на скатерть. Увлекающая сила страсти погасла въ немъ. Колебанія, упреки и грустныя насмѣшки Дорогиной охладили рѣдко появлявшееся въ немъ, безоглядное увлеченіе, и опять съ тяжелимъ чувствомъ смотрѣлъ онъ на эту запутанную исторію, развязку которой онъ принималъ на свои плечи. И какая же наконецъ будетъ эта развязка? допытывался онъ. Чего можетъ онъ ожидать отъ женщины, колеблющейся еще, безъ всякаго перевѣса на ту или другую сторону? Его раздражало открытіе этого колебанія, и краска выступала на его лицѣ при мысли, что онъ дѣйствительно поторопился, что онъ пожалуй въ самомъ дѣлѣ требуетъ любви вмѣсто того, чтобы ждать ее, и что вмѣсто слѣпой и безумной страсти, которую ему пріятно было бы встрѣтить въ отношеніяхъ къ нему любимой женщины, онъ можетъ увидѣть почти вынужденное, тяжелое чувство. Раздраженіе это было не слѣдствіемъ истинной любви, избѣгающей всякаго насилія и стѣсненія любимаго человѣка, даже не могущей подумать о какомъ нибудь стѣсненіи его чувства, а являлось какъ проявленіе мелкаго эпикуреизма Бирюзина, который провелъ всю свою молодость въ дешевыхъ наслажденіяхъ, пресытился ими и наконецъ началъ находить удовольствіе только въ такихъ успѣхахъ, гдѣ наскучившая ему грубая чувственность, одѣвалась въ граціозныя, поэтическія формы раздражающей страсти. Онъ понялъ теперь, что горько обманулся въ силѣ чувствъ Дорогиной къ нему; самолюбіе его страдало; онъ скорѣе расположенъ былъ думать, что она вовсе неспособна къ страстной любви и думалъ, что ошибся въ самомъ пониманіи ея личности и принялъ за героиню слабую, не рѣшительную и нервно-разстроенную женщину. До сихъ поръ Бирюзинъ питалъ невольное уваженіе къ ея честности, къ отвращенію отъ всякой лжи, но послѣ этого разговора, уязвившаго его самолюбіе, началъ не безосновательно думать, что она способна со временемъ обмануть своего мужа. Онъ самъ сознавалъ, что онъ раздраженъ, можетъ вслѣдствіе уязвленнаго самолюбія преувеличивать дѣло, но все-таки сильно почувствовалъ, что передъ-нимъ стоитъ уже далеко не та женщина, какую онъ представлялъ въ своихъ эпикурейскихъ мечтахъ; но какъ всегда любовь переживаетъ очарованіе, какъ всегда она еще на долго остается въ человѣкѣ даже и послѣ его разочарованія въ любимомъ предметѣ, даже и послѣ того какъ онъ уже окончательно отвернется отъ развѣнчаннаго существа, — такъ и Бирюзинъ все-таки ощущалъ въ себѣ жгучее влеченіе къ молодой женщинѣ, только менѣе возвышенное, менѣе способное поддержать въ немъ желаніе раздѣлить всю свою жизнь съ жизнью Дорогиной.

Все это совершилось въ немъ какъ-то съ разу; какъ-то быстро вслѣдъ за разочарованіемъ въ ея чувствахъ къ нему, началъ онъ иначе смотрѣть на ея грустное лице, не по старому понимать ея печальныя рѣчи — и въ каждомъ ея движеніи, въ каждомъ словѣ видѣлъ подтвержденіе своихъ мыслей о ея слабости и безхарактерности. Но онъ былъ слишкомъ самолюбивъ, чтобы печалиться о томъ, что какой бы то ни было человѣкъ спускается съ своей идеальной высоты на равную съ нимъ ступень или даже становится ниже его. «Неужели же я должна обмануть мужа и отплатить ему за его довѣренность мученіями?» повторилъ онъ про себя врѣзавшійся въ его памяти вопросъ и думалъ, что глубокое внутреннее отвращеніе отъ такого обмана не сказывается въ подобной формѣ, и пристальнѣе вглядывался въ ея лице, какъ бы желая прочесть въ немъ подтвержденіе своей догадки.

Дорогина была блѣдна и печальна. Она заговорила о мало интересовавшемъ ее въ это время семействѣ Бирюзина, затѣмъ только, чтобы заглушить постороннимъ разговоромъ одолѣвавшую ее тяжелую тоску; но разговоръ не вязался; Бирюзинъ былъ задумчивъ, разсѣянъ, золъ, — и еще сильнѣе давила ее вслѣдствіе этого ея тоска… Ей даже легче стало, когда Бирюзинъ взглянулъ наконецъ на часы, поднялся съ мѣста и взялъ шляпу.

— До свиданія, — сказала она, протягивая ему руку… Можетъ быть, въ слѣдующій разъ намъ будетъ веселѣе, чѣмъ сегодня.

IV.

Проводивъ его, Дорогина опять воротилась въ залу, тихо прошла на балконъ, постояла у его рѣшетки, посмотрѣла на темныя группы деревьевъ и наконецъ, проведя рукой по горячему лбу, также тихо прошла въ свою спальню. Голова ея болѣла. Она думала, что заснетъ и позвала горничную помочь ей раздѣться.

Между прочимъ горничная спросила Дорогину, воротится ли сегодня мужъ ея, и этотъ простой вопросъ глубоко уязвилъ молодую женщину, которая совсѣмъ было забыла, что мужъ ея уѣхалъ и даже не знала, когда онъ возвратится домой.

Ей сдѣлалось совѣстно передъ нимъ. Полураздѣтая сидѣла она на постели съ опущенной головой, съ сложенными на колѣняхъ руками и съ грустью думала о своемъ мужѣ; о его отношеніяхъ къ ней; она чувствовала, что, можетъ быть, онъ несравненно менѣе дорогъ для нея чѣмъ Бирюзинъ, но все-таки дорогъ и занимаетъ въ ея сердцѣ мѣсто между такими близкими ей людьми, которые не легко забываются. Но вмѣстѣ съ этимъ она чувствовала и то, что онъ дорогъ еи скорѣе по нѣсколькимъ годамъ, прожитымъ съ нимъ, по привычкѣ къ нему, но заботамъ его о ея счастіи, чѣмъ но самой своей личности. Холодомъ вѣяло на нее отъ его образа, стоявшаго въ ея воображеніи рядомъ съ образомъ Бирюзина, и казалось ей, что какъ будто она видитъ предъ собой какую то одушевленную, вылитую изъ бронзы статую, правда безукоризненную во всѣхъ своихъ поступкахъ, но мертвую, недоступную ни волненіямъ, ни увлеченіямъ, на заблужденіямъ, заставляющимъ насъ иногда жалѣть о человѣкѣ, иногда ненавидѣть его, но всегда возбугадающимъ въ насъ интересъ и участіе, нерѣдко переходящее въ безумную страсть. Дорогина не видѣла внутренняго огня, одушевлявшаго ея мужа, не понимала его презрѣнія къ людямъ, не понимала его холоднаго отношенія къ тѣмъ удовольствіямъ, какими наслаждались другіе, и относила всѣ эти проявленія не совсѣмъ обыденнаго характера къ черствости его натуры. Она молода была; ей хотѣлось жить, а мужъ ея на ея взглядъ, какъ будто, уже покончилъ съ своею жизнью, механически доживая ея послѣдніе годы.

Въ то время, когда, она выходила замужъ, были совсѣмъ другія обстоятельства и иныя времена. Не тѣмъ человѣкомъ являлся тогда передъ ней Дорогинъ, и въ самомъ дѣлѣ не тѣмъ онъ былъ въ то время, чѣмъ сдѣлался теперь. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ сосредоточеннаго и замкнутаго въ себѣ существованія, въ немъ опять вспыхнула страсть, даже, можетъ быть, болѣе сильная, чѣмъ всѣ тѣ, которые волновали его во время его молодости, когда онъ вырвался изъ подъ суровой опеки отца и безумно разбросалъ во всѣ стороны избытокъ своихъ юношескихъ силъ. Подъ вліяніемъ этой страсти, онъ иначе смотрѣлъ на вещи, иначе относился къ окружающимъ его людямъ и ихъ поступкамъ, не такъ говорилъ, не такъ дѣйствовалъ, и въ каждомъ его словѣ слышались любовь къ жизни и снисходительность къ людямъ. Подъ вліяніемъ этой страсти Дорогинъ думалъ найдти въ семейной жизни тотъ идеалъ существованія, который онъ напрасно искалъ до сихъ поръ. Но прошло съ полгода; страсть ослабѣла и мало по малу перешла въ обыкновенную привязанность. Онъ смотрѣлъ на жену, какъ на доброе, честное существо, которое одно только изъ всѣхъ, нѣкогда близкихъ ему, любимыхъ имъ, людей осталось около него и хоть немного наполняло пустоту его жизни, но онъ не чувствовалъ къ ней ни прежней горячей любви, ни страстнаго увлеченія. Онъ привыкъ къ ней. Въ минуты его пробужденія отъ тяжелаго сна обыденной жизни, въ минуты неясныхъ стремленій ему даже приходило въ голову, что, можетъ быть, жена его служитъ ему тормазомъ, сдерживающимъ его въ этой вялой жизни, проводимой между картами, ѣдой и сномъ, что безъ нея онъ, можетъ быть, былъ бы и счастливѣе и свободнѣе. Онъ не разъ останавливался надъ этой мыслію, не разъ думалъ, что ему нужна была бы женщина съ болѣе глубокимъ взглядомъ на жизнь — и каждый разъ чувствовалъ, что уже слишкомъ сильно привыкъ къ женѣ, чтобы равнодушно подумать о разлукѣ съ нею. — Но все таки его теперешнія чувства къ женѣ были не болѣе какъ чувства привычки, и холодомъ вѣяло отъ нихъ на молодую женщину. Ей нуженъ былъ не такой человѣкъ, какимъ сдѣлался Дорогинъ. Въ это время на сцену явился Бирюзинъ, который и характеромъ и наружностію представлялъ прямую противоположность Дорогину и только этимъ былъ обязанъ тому, что Дорогина почувствовала къ нему особенную симпатію. Ей нравились подвижность, увлеченія и даже пороки этой пустой, но энергической жизни.

— Вы молоды, сказала ему однажды Дорогина, — и у васъ есть сила характера… а съ характеромъ вы сможете отдѣлаться отъ вашего прошлаго и начать новую жизнь… И я думаю, что вы такъ и сдѣлаете.

Дѣйствительно, она вѣрила въ будущее Бирюзина и, сравнивая его съ неподвижною и законченною жизнію своего мужа, сочувствовала Бирюзину; она принимала самое дружеское участіе въ его дѣлахъ и намѣреніяхъ. Это еще болѣе сблизило ихъ; изъ простыхъ дружескихъ отношеній, при извѣстной долѣ идеализаціи, обыкновенно образуется любовь. Если обстоятельства жизни обставляютъ это чувство борьбой и страданіями, то оно превращается въ сильную страсть.

Дорогина не испытала этой борьбы, и потому ея любовь къ Бирюзину не была страстію. Но онъ ошибался, заключая изъ этого, что она вовсе неспособна къ безумной страсти, забывающей всякіе разсчеты и колебанія. Явись онъ передъ нею въ нѣкоторомъ отдаленіи, въ полусвѣтѣ хоть крошечнаго героя — и тогда, быть можетъ, онъ имѣлъ бы удовольствіе увидѣть себя предметомъ дѣйствительно горячей страсти.

Дорогина колебалась относительно своихъ отношеній къ Бирюзину; но онъ ошибался, заключая изъ этого, что она не способна сдѣлать ни одного шага впередъ, не оглядываясь назадъ, не волнуясь и не плача. Причина этого колебанія лежала вовсе не въ слабости характера молодой женщины. Она видѣла эгоизмъ Бирюзина, знала изъ его жизни случаи, ясно говорившіе, что всегда и во всемъ его личное удовольствіе было для него на первомъ планѣ, знала его любовь къ комфорту, удовольствіямъ и, соображая эти отличительныя его черты съ жизнію, предстоящей въ томъ случаѣ, еслибы они рѣшились уѣхать отсюда въ какой нибудь другой городъ и жить вмѣстѣ, — съ боязнью смотрѣла на ожидающія ее случайности и отшатывалась отъ подобнаго рѣшенія.

Такъ сидѣла она въ эту ночь на своей постели, сидѣла полураздѣтая, съ опущенной головой, и думала надъ своимъ положеніемъ, надъ выборомъ, который ей былъ предложенъ. Въ домѣ была невозмутимая тишина; въ растворенное окно доносился только шелестъ деревьевъ въ саду. Стояла ночь и дарилъ вездѣ глубокій сонъ. Кипѣла жизнь только въ сердцѣ молодой женщины, жизнь полная сценъ уже прожитыхъ и сценъ воображаемыхъ въ будущемъ. То думалось ей, что она переломитъ себя, сдержитъ свою любовь и простится съ дорогимъ ей человѣкомъ. И создавалась въ ея воображеніи наступившая за этой разлукой жизнь.

Съ безнадежнымъ отчаяніемъ приподнялась она съ постели, упала передъ образомъ и съ рыданіями припала ницъ горячимъ своимъ лицомъ.

V.

На другой день часовъ въ пять вечера въ домъ Дорогиныхъ вошла съ чернаго хода чрезвычайно просто одѣтая молодая женщина. Легкимъ наклоненіемъ головы отвѣтила она на поклонъ шедшей навстрѣчу къ ней горничной, тихо, вѣжливо, не поднимая на дѣвушку глазъ, спросила она: дома ли Доронина и, получивъ утвердительный отвѣтъ, вошла въ комнату гдѣ моя, нѣсколько блѣдная и усталая послѣ тревожной ночи, героиня сидѣла за своей обыкновенной работой. Молодая гостья была старшая сестра Анны Дорогиной — Лизавета Босомыгина. Она чрезвычайно походила на Анну и немногимъ была старше ее, но красота ея уже увядала, морщины кое-гдѣ глубоко прорѣзывали ея худощавое лице и вмѣсто нѣсколько сантиментальной, неопредѣленной задумчивости младшей сестры лежала на немъ печать неотступной заботы и прожитаго и проживаемаго горя. При первомъ взглядѣ на лицо Анны Дорогиной можно было думать, что она или не совсѣмъ здорова, или получила грустное извѣстіе, или имѣетъ на своихъ рукахъ больнаго близкаго ей человѣка, но во всякомъ случаѣ угнетена какимъ нибудь случайнымъ горемъ, неожиданно вошедшимъ въ ея до сихъ поръ свѣтлую жизнь; при первомъ же взглядѣ на тихую, боязливую старшую сестру видно было, что если не вся ея жизнь, то по крайней мѣрѣ значительная часть ея — была однимъ безпрерывнымъ томленіемъ.

— А я только-что думала о тебѣ! радостно вскричала Анна, поднявшись при входѣ сестры. — Только-что хотѣла съѣздить къ тебѣ. Сколько ужъ дней мы не видѣлись съ тобой, — говорила она, цѣлуя ее.

— Я къ тебѣ зашла на одну минуту, — тихо сказала старшая сестра, оглянула комнату какъ бы съ опасеніемъ увидѣть кого нибудь изъ постороннихъ и сѣла. — Я оставила дѣтей съ моей старухой и тороплюсь къ нимъ, --прибавила она, вздохнувъ отъ усталости и развязывая шляпку.

— А гдѣ же нянька?

— Нянька ушла отъ насъ… Жалованье мы ей плохо платили, — тихо отвѣчала Лизавета, избѣгая взгляда сестры.

Анна пристально взглянула на ея кроткое, грустное лице.

— Я виновата передъ тобой, — сказала она нѣжно.

— Чѣмъ? спросила старшая сестра, быстро поднявъ на нее свои большіе, добрые глаза.

— Тѣмъ, что я давно не была у тебя… У тебя дѣти на рукахъ, заботы; а я что дѣлаю?

— Что же дѣлать, если у меня такой мужъ, что не совсѣмъ пріятно встрѣчаться съ нимъ, — возразила Лизаветасъ какой-то болѣзненной усмѣшкой. Впрочемъ его нѣтъ теперь… Онъ уѣхалъ въ Нижній на ярмарку.

— Что ему тамъ дѣлать?

— Что-же онъ обыкновенно дѣлаетъ, отвѣчала старшая сестра съ серьезнымъ, почти холоднымъ взглядомъ. — Вѣроятно купцовъ обманываетъ въ карты, пьянствуетъ, а, можетъ быть, и еще что нибудь хуже.

Наступило молчаніе.

— А я пришла опять просить у тебя денегъ, — робкимъ обрывающимся голосомъ сказала наконецъ Лизавета, и глаза ея опять тревожно и застѣнчиво избѣгали взгляда сестры.

Анна какъ будто сконфузилась и заторопилась. Она быстро взяла сестру за руку, крѣпко пожала ее, встала и почти потащила за собой Лизавету.

Они пришли въ любимую комнату Дорогина, соединявшую въ себѣ его спальню, кабинетъ, библіотеку и арсеналъ рыболовныхъ и охотничьихъ снарядовъ. Анна отперла бюро и молча вынула деньги.

— Будетъ, довольно, — чуть слышно сказала старшая сестра и судорожно сжала ея руку.

Анна неподвижно, не оглядываясь на сестру, стояла на прежнемъ мѣстѣ и, подъ вліяніемъ неожиданно пришедшей ей въ голову, мысли, быстро измѣнилось ея лицо; сильнѣе блѣднѣли щеки, сжимались губы и изъ напряженныхъ, отуманившихся глазъ готовы были выступить слезы. Ей пришло на мысль то безотрадное, безпомощное положеніе, которое въ случаѣ ея разлуки съ мужемъ, грозило наступить для ея сестры. Отчаяніе овладѣвало моей героиней.

— Что съ тобой, сестра? — тревожно спросила ее Лизавета, положивъ на ея плечо свою худую, огрубѣвшую руку. Ты больна?

Анна повернулась къ ней, посмотрѣла въ ея кроткіе глаза и прижалась своимъ лицомъ къ ея груди.

— Знаешь-ли… Знаешь-ли, о чемъ я думала? — тихо вскричала она.

Лизавета молча смотрѣла на нее.

— Постой, я разскажу тебѣ, сказала младшая сестра, выпрямляясь и отирая слезы. Нѣтъ, лучше поѣдемъ къ тебѣ… Я у тебя разскажу все… Тебя ищутъ дѣти… Пойдемъ, я велю подать лошадь.

И не ожидая отвѣта, она вышла изъ комнаты мужа, прошла въ свою уборную и торопливо стала одѣваться.

Лизавета молча смотрѣла на нее и только теперь замѣтила происшедшую въ ней болѣзненную перемѣну. Напрасно старалась она догадаться, что могла задумать Анна такого, что въ нѣсколько дней сдѣлало ее непохожей на самую себя и наконецъ прекратила всякія догадки.

— Ну, сестра, поѣдемъ, — сказала Анна.

— Петра Николаича нѣтъ дома? — спросила, выходя на лѣстницу Лизавета.

— Нѣтъ.

— Гдѣ онъ?

— Не знаю, — чуть слышно отвѣтила Анна, опустивъ глаза и какъ будто стараясь, чтобы ея отвѣтъ не долетѣлъ до слуха кучера.

Лизавета взглянула на нее. Она стала думать, что у Анны вышла какая нибудь случайная размолвка съ мужемъ.

— Онъ со вчерашняго вечера уѣхалъ на охоту, громко отвѣтила Анна и какъ-то болѣзненно кольнуло ее воспоминаніе объ этомъ вечерѣ.

Онѣ поѣхали.

— А хорошій онъ человѣкъ; добрая у него душа, — сказала Лизавета, прерывая наступившее молчаніе.

Анна ничего не отвѣчала. Она думала о томъ, что скажетъ своей сестрѣ, старалась въ возможно смягченномъ видѣ представить себѣ дѣйствіе, которое произведетъ на бѣдную женщину ея намѣреніе, но и сама не могла безъ болѣзненнаго стѣсненія въ груди взглянуть на грозящее Лизаветѣ близкое будущее, Она сидѣла съ опущенной головой, съ судорожно стиснутыми руками и всю дорогу молчала.

— Здѣсь нужно остановиться, сказала Лизавета въ глухой улицѣ, обставленной сѣренькими деревянными домиками. — Здѣсь живетъ ростовщикъ, чуть слышно прибавила она на ухо сестры и болѣзненно усмѣхнулась.

Онѣ остановились. Анна съ грустію посмотрѣла на худую, робкую и постарѣвшую фигуру сестры, прошедшей въ калитку болѣе прочихъ красиваго дома, и затѣмъ безучастно начала осматривать окружавшую ее мѣстность.

Анна не сводила напряженныхъ глазъ съ калитки, изъ которой должна была выйти ея сестра.

Наконецъ поѣхали.

— Что ты какъ будто испугалась! спросила Лизавета.

— Вонъ… женщина… слабо отвѣтила Анна.

Сестра ея обернулась.

— Здѣсь это часто, — сказала она почти равнодушно.

Опять наступило молчаніе.

— Ты отошли лошадь домой, — сказала Лизавета, когда онѣ подъѣхали къ ея дому.

— Хорошо, — коротко отвѣтила Анна.

Она вышла изъ пролетки, велѣла кучеру ѣхать домой и тихо вошла на широкій дворъ. У крыльца, запертаго изнутри, догнала ее сестра, зашедшая въ лавку и теперь несшая съ собой сахаръ, чай и еще какіе-то свертки.

— Можетъ быть, она уже не одинъ день не видала чаю, — мелькнуло въ головѣ Анны.

Она вошла въ довольно большую, чистую комнату въ два свѣта, убранную довольно порядочной, но уже сильно потершейся и не разъ требовавшей починки мебелью. На одномъ окнѣ, озаренномъ солнцемъ и выходящемъ въ садъ играли съ котенкомъ двѣ дѣвочки, пяти и четырехъ лѣтъ. На одѣялѣ, разостланномъ по полу, возился среди разныхъ побрякушекъ маленькій, красивый и здоровый ребенокъ. Анна поцѣловала дѣвочекъ, раздѣлась и подсѣла къ ребенку. Она очень любила дѣтей, не разъ тосковала, что ей не дано счастья быть матерью и тѣмъ сильнѣе мучила ее теперь, при взглядѣ на весело игравшихъ ребятишекъ, та мысль, что она была для этого семейства, можетъ быть, единственнымъ человѣкомъ, могущимъ помочь ему въ нерѣдко стучавшіеся въ дверь этого дома трудные дни, а теперь и она готова покинуть его. Ей хотѣлось заплакать надъ этими беззаботно играющими, розовыми дѣтьми. Грязна была окружающая ихъ жизнь, тяжелое горе безвыходно витало въ ихъ комнатахъ, безпрерывно стучалась въ ихъ домъ нужда, но отъ всего этого защищала ихъ своею грудью мать и на нее падали всѣ удары суровой жизни. И затѣмъ-ли отдала она свою молодость и красоту на жертву этой ненасытной жизни, за тѣмъ-ли растратила она въ борьбѣ съ нуждой свои лучшія силы, чтобы подъ конецъ увидѣть себя всѣми покинутой. Играла Анна съ дѣтьми, шутила съ ними, смѣялась, но часто останавливалась среди своего смѣха и подолгу задумывалась.

Сестра ея приготовляла чаи и по временамъ, отрываясь отъ своего занятія, съ глубокою нѣжностію смотрѣла на группу, составившуюся на полу вокругъ ребенка.

За чаемъ больше говорила Лизавета и говорила о дѣтяхъ, о ихъ маленькихъ болѣзняхъ, огорченіяхъ, шалостяхъ, о радовавшихъ ее маленькихъ проявленіяхъ ихъ добраго сердца или ума, и въ каждомъ ея словѣ слышалась безпредѣльная привязанность ея къ нимъ, болѣзненно отзывавшаяся въ сердцѣ Анны. Босомыгина положила на дѣтей всю свою жизнь. Она, кажется, никогда не говорила и не думала о себѣ, а если и случалось это, то въ такомъ только случаѣ, когда ея интересы были тѣсно связаны съ интересами ея дѣтей.

— Не пойдемъ ли мы въ садъ, Аня? — спросила Лизавета послѣ чаю.

— Да, пойдемъ лучше туда, отвѣчала Дорогина.

Лизавета взяла на руки ребенка и они вышли въ небольшой садъ, прилегавшій къ задней сторонѣ дома. Лѣто было на исходѣ; съ деревьевъ начинали опадать желтые листья, но было еще жарко, растительность стояла еще богатая, въ каждомъ кустѣ слышалось присутствіе мелкихъ, садовыхъ птицъ. Сестры разостлали на травѣ одѣяло, положили на него ребенка и сѣли сами по сторонамъ его. Анна молча смотрѣла на раскидывавшіеся надъ нею вѣтви высокой березы и только послѣ настойчивъ просьбъ Лизаветы разсказала ей исторію своей любви къ Бирюзину…

VI.

Черезъ два дня послѣ описаннаго свиданія съ сестрой, Дорогина сидѣла въ своей спальнѣ за вышиваньемъ. Время подходило къ вечеру. Съ самаго утра моросилъ мелкій, ни на минуту не умолкавшій дождь; небо висѣло сѣрое, точно задернутое какой-то туманной пеленой; вездѣ стояла сонная, унылая тишина, прерываемая только однообразнымъ шумомъ воды, стекавшей съ крышъ, съ желѣзныхъ желобовъ, и вообще настоящая картина природы была одною изъ тѣхъ картинъ, которыя наводятъ тоску, поднимаютъ желчь, злобу, гонитъ прочь всякія радужныя мечты и предрасполагаютъ человѣка видѣть въ жизни скорѣе мрачныя или грязныя стороны. Есть правда люди, которые чувствуютъ себя въ подобное время особенно хорошо и, кажется, ни разу не пожалѣли бы, еслибъ дождь и ненастье никогда не смѣнялись ясными днями. Эти люди или изъ тѣхъ, которыхъ не давила нужда, или же изъ тѣхъ, которыхъ сердце бьется всегда математически ровно, такъ что они обыкновенно входятъ и въ старческій періодъ съ юношескимъ румянцемъ на щекахъ. Пускай льетъ дождь и хмурится небо — они закрываютъ ставни, затапливаютъ печи, зажигаютъ лампы, сдвигаются съ своимъ семействомъ и друзьями вокругъ стола, заглушаютъ шумъ непогоды разсказами старыхъ анекдотовъ, старыми шутками, старыми спорами, и этотъ маленькій мірокъ вполнѣ замѣняетъ для ихъ маленькаго сердца большой міръ, какъ свѣчи замѣняютъ для нихъ солнце. Любятъ ли эти добрые люди — и любовь ихъ дѣлается теплѣе, и мечтанія ихъ становятся задушевнѣе при стукѣ дождя въ ихъ крышу, — и сладостно мечтаютъ они въ это время о грядущихъ осеннихъ и зимнихъ ненастныхъ дняхъ, которые будутъ они съ своей милой проводить у уютнаго домашняго очага, плотно закупореннаго отъ непогоды и оживляемаго любовными рѣчами, акомпанируемыми трескомъ огня въ жарко пылающей печкѣ… Шлю мое искреннее привѣтствіе этимъ людямъ, обыкновенно обладающимъ мягкимъ сердцемъ, наклонностью къ гостепріимству и многими другими домашними добродѣтелями, — но сознаюсь при этомъ, что чувствую гораздо болѣе сильное влеченіе къ тѣмъ впечатлительнымъ людямъ, по нервамъ которыхъ, какъ по фортепьяннымъ клавишамъ, ударяетъ всякое новое происшествіе и каждое изъ этихъ новыхъ происшествій, начиная отъ погоды на улицѣ и кончая погодой въ обществѣ, разъигриваетъ на нихъ новую увертюру. Не можетъ наше переходное, тревожное время создавать вѣчно благодушныхъ, вѣчно румяныхъ, болтливыхъ людей, и если они являются, живутъ и разсыпаются невинной болтовней, оживляемой мягкимъ смѣхомъ, свидѣтельствующимъ о младенческой незлобивости ихъ сердца, то изъ этого неминуемо вытекаетъ то заключеніе, что они вовсе не дѣти своего времени, что они не жили его жизнью, не чувствовали въ себѣ его страданій, не думали его мучительными думами, а выросли въ какой-то тѣсной раковинѣ, приспособившей къ своимъ маленькимъ размѣрамъ и ихъ голову, и ихъ сердце. Пугливы и робки эти маленькіе люди въ тѣхъ случаяхъ, когда имъ приходится биться среди великаго міра общественной жизни и постоянно стремятся они убѣжать отъ его шума и грома въ свои уютныя, милыя раковины. Но съ каждымъ годомъ больше и больше людей этого сорта уносится неудержимымъ ходомъ вещей въ водоворотъ широкой, общечеловѣческой жизни и уже рѣдко слышится мягкій, добродушный смѣхъ, вытекающій изъ невозмутимо спокойнаго сердца, никогда не волнуемаго бурей.

Было въ жизни Дорогиной время, когда ея сердце отличалось удивительною мягкостью и незлобіемъ, когда смѣхъ ея былъ смѣхомъ ребенка. Но оно прошло. Жизнь коснулась своимъ горячимъ теченіемъ и до ея существа, взволновала его, забросила въ него мечтанія и стремленія, освѣтила лежащую на пути къ нимъ пропасть, пробудила непоявлявшееся прежде чувство безсилія и будетъ она, въ своемъ раздраженномъ состояніи, чувствительна ко всякой мельчайшей перемѣнѣ и, смотря по ея качеству, будетъ то упиваться мечтаніями, то съ мучительной злобой измѣрять свое безсиліе.

Желчь поднималась сегодня въ моей героинѣ. Подъ однимъ ли вліяніемъ скверной погоды, въ силу ли усталости, овладѣвшей ею послѣ всего испытаннаго, прочувствованнаго и передуманнаго въ послѣдніе дни, только во всякомъ случаѣ она уже не обдумывала сегодня свое положеніе и смотрѣла на него и на все съ какой-то безнадежной злобой. Конечно все великая вещь; но я знаю человѣка за самое неблагодарное существо, которое, не смотря на свое царственное положеніе въ нашемъ лучшемъ изъ лучшихъ міровъ, иногда, въ тяжелыя минуты, допускаетъ въ себѣ ту мысль, что для достиженія даже лучшихъ мечтаній не стоитъ переживать того, что приходится въ наше время переживать день за днемъ и годъ за годомъ. Эта же неблагодарная мысль посѣтила въ настоящій дождливый день и Анну Дорогину. Любовь ея и мечтался отодвинулись на задній планъ, а на первое мѣсто выдвинулись всѣ тѣ обстоятельства и люди, которые стояли между нею и ея стремленіями. Въ жалкихъ, каррикатурныхъ образахъ проходили передъ Дорогиной знакомыя ей лица подъ шумъ дождя и она подумала, что даже ради самыхъ чистыхъ мечтаній не стоило бы жить среди этой жизни, что даже самыя счастливыя минуты не выкупаютъ тяжелаго, мучительнаго чувства, производимаго этимъ базаромъ называемомъ жизнью. Моя кроткая героиня нашла, что окружающая ее жизнь удивительно походитъ на базаръ, въ которомъ все продастся и все покупается. Съ насмѣшливо сжатыми губами сидѣла Дорогина надъ своей работой и подъ шумъ дождя безостановочно проходили передъ нею всѣ окружающіе ее люди, и каррикатурно-безобразны были ихъ лица, плохо прикрытые масками. Я люблю видѣть, когда человѣкъ производитъ этотъ желчный, придирающійся даже къ мелочамъ осмотръ своихъ дорогихъ ближнихъ, люблю его, хотя онъ неминуемо связанъ съ какимъ нибудь горемъ, потому что только горе, разочарованіе, незаслуженная обида или вообще тяжелое положеніе, глубоко возмущающее сердце, заставляетъ молодежь, вѣрившую до сихъ поръ въ красоты человѣческой души, наконецъ усомниться въ нихъ и призвать ихъ на строгій судъ своего обиженнаго чувства. Я радуюсь даже, когда на молодое и впечатлительное существо падаетъ какое нибудь горе, какая нибудь незаслуженная обида, которая заставляетъ его проснуться отъ своего безмятежнаго, младенческаго спокойствія и пристальнѣе взглянуть на совершающуюся кругомъ его жизнь.

Дальнѣйшее теченіе этихъ желчныхъ мыслей было прервано приходомъ мужа. Сердце Дорогиной какъ-то болѣзненно сжалось при одномъ взглядѣ на эту высокую, суровую фигуру медленно растворившую дверь ея комнаты и такъ же медленно затворившую ее за собой. — Ея смѣлая мечта дѣйствія среди человѣческаго общества, мгновенно стушевалась при одномъ только появленіи главнаго дѣйствующаго лица ея драмы. Въ ней опять осталось одно, не сглаживаемое, не осмысленное ничѣмъ смѣшеніе различныхъ интересовъ нѣсколькихъ лицъ, интересовъ противорѣчащихъ одинъ другому. Она опять чувствовала въ себѣ, въ одно и тоже время, и сочувствіе къ мужу, и любовь къ другому человѣку, и отчаяніе за участь сестры, и боязнь за свою собственную будущность.

Дорогинъ былъ блѣденъ и скученъ. Медленно прошелъ онъ, шаркая ногами, къ дивану и сѣлъ.

— Что это ты дѣлаешь, Авя? — спросилъ онъ апатично.

— Подушку вышиваю.

— Подушку, — повторилъ онъ, посмотрѣлъ издали на ея работу и вяло прилегъ на диванъ.

— А мнѣ что-то нездоровится, — сказалъ Дорогинъ.

Анна Петровна молчала. Дорогинъ смотрѣлъ на нее, ожидая ея вопроса, выраженія участія съ ея стороны.

— Да, — сказалъ онъ наконецъ съ легкимъ вздохомъ и задумчиво сдулъ пепелъ съ своей сигары.

— Что-же съ тобой? — тихо спросила Дорогина.

— Жаръ есть… Спалъ сегодня скверно — все жаръ… Простудился должно быть…

— Ты пошли за докторомъ.

— Да; пошлю…

Наступило молчаніе.

— Да пускай бы ужь я заболѣлъ и заболѣлъ не на шутку, горячкой что-ли, заговорилъ черезъ минуту Дорогинъ. — Я помню какъ-то, впрочемъ давно уже, я вылежалъ въ горячкѣ чуть-ли не окодо мѣсяца. И когда наконецъ поднялся съ постели, то кажется, что точно родился въ другой разъ, точно началъ снова жить, переживать съ новымъ удовольствіемъ то, что уже было испытано и переиспытано… Право не мѣшало бы испытать это удовольствіе еще разъ… А то ты не повѣришь, Аня, какая меня скука иной разъ одолѣваетъ, какъ мнѣ противны всѣ эти людишки… Я за всѣхъ ихъ гроша бы не далъ… Стѣны меня, кажется, давятъ и точно на цѣпи я здѣсь привязанъ.

Блѣдное лице Дорогина по немногу покрывалось горячечной краской; щеки его горѣли. Анна Петровна молчала.

— Въ деревню пойдешь — тамъ голодъ, болѣзни, — продолжалъ онъ раздражительно. — Въ городъ придешь — и уже за версту отъ него чувствуешь, что начинаетъ одолѣвать лихорадочная зѣвота…

Обыкновенно несообщительный, неразговорчивый, привыкай затаивать въ себѣ свое страданіе, онъ сдерживалъ свою тоску, говорилъ отрывисто, какъ бы противъ воли и говорилъ потому, что ему захотѣлось наконецъ вызвать участіе къ себѣ. Онъ сразу замѣтилъ холодность къ нему его жены, и эта видимая холодность произвела въ немъ борьбу между чувствомъ гордости, никогда не допускавшей его высказывать свое горе, и болѣзненнымъ чувствомъ одиночества, всегда заставляющимъ насъ сильнѣе и сильнѣе искать чьего нибудь участія. Послѣднее чувство брало верхъ. Дорогинъ говорилъ. Онъ почти просилъ сочувствія и ласки. Анна Петровна молчала. Она была занята безпорядочно приходившими ей въ голову мыслями о своемъ собственномъ положеніи, и хотя смутно чувствовала, что ея мужу скверно живется, но вмѣстѣ съ тѣмъ видѣла и то, что не найти ей сегодня для него ни одного теплаго, изъ сердца выходящаго слова.

Дорогинъ наконецъ замолчалъ и полулежа на локтѣ, положивъ горячую голову на ладонь, молча курилъ сигару и задумчиво смотрѣлъ на жену.

— Аня! — сказалъ онъ тихо.

Анна Петровна вздрогнула и подняла голову.

— Аня, милая моя, что съ тобой? — спросилъ Дорогинъ.

— А что? переспросила она какимъ-то безжизненнымъ голосомъ, какой можетъ быть только при машинальномъ вопросѣ, отвѣтъ на который вовсе не нуженъ.

— Знаешь ли что, Аня? — продолжалъ Дорогинъ, — вотъ я смотрю на тебя почти цѣлый часъ, слушаю тебя, говорю съ тобой и все мнѣ хочется сдѣлать тебѣ одинъ вопросъ.

Онъ задумчиво стряхнулъ пепелъ съ сигары. Сердце Анны Петровны забилось сильнѣе. Она предчувствовала содержаніе этого вопроса.

— Все ли еще ты любишь меня? — тѣмъ же ровнымъ, нѣсколько грустнымъ тономъ спросилъ Дорогинъ, поднявъ на нее глаза.

— Что за вопросъ, — сказала она, силясь говорить какъ можно натуральнѣе и стараясь не опустить своихъ глазъ передъ его болѣзненно-спокойнымъ взглядомъ.

Дорогинъ помолчалъ. Наступила глубокая тишина еще болѣе усиливаемая унылымъ молчаніемъ, сопровождающимъ наступленіе сумерекъ. Молодая женщина боялась, что мужъ услышитъ сильное, тревожное біеніе ея сердца.

— Я имѣю право сдѣлать тебѣ этотъ вопросъ, — отвѣчалъ Дорогимъ съ прежнимъ грустнымъ спокойствіемъ во взглядѣ и голосѣ. Вонъ вѣдь ты какая красавица, молодая… Ты вѣдь еще дѣвушка на лицо, ребенокъ въ сравненіи со мною; а я уже старикъ, — и при этихъ словахъ онъ съ усмѣшкой провелъ рукой по своему высоко обнажившемуся лбу. — Ты, какъ и всякій человѣкъ въ твои лѣта, хочешь шума, жизни; а я чѣмъ дальше отдѣляюсь отъ шума этой жизни, тѣмъ лучше и легче чувствую у себя на сердцѣ… Я могу провести цѣлые годы гдѣ нибудь въ лѣсу, въ полѣ или взаперти въ своемъ кабинетѣ. Я не почувствую никакой разницы между такой одинокой жизнью и жизнью, проводимой въ обществѣ. Мнѣ это все равно, одинаково хорошо или пожалуй одинаково дурно. Но ты еще не можешь такъ жить.

— Ты думаешь, что я люблю удовольствія? — тихо замѣтила Анна Петровна.

— Нѣтъ, я не думаю этого, и не о томъ идетъ рѣчь, — возразилъ Дорогинъ, отстраняя съ своимъ болѣзненнымъ спокойствіемъ этотъ вопросъ, сдѣланный, кажется, нарочно затѣмъ, чтобы отклонить нить разговора отъ его главнаго предмета, тяжело дѣйствовавшаго на сердце молодой женщины. — Вечера, спектакли, визиты и вообще удовольствія, — во первыхъ не жизнь, но декорація жизни, грубая поддѣлка подъ нее, а во вторыхъ, еслибы ты и любила ихъ, то я не могу быть для тебя помѣхой въ этомъ случаѣ. Я не о нихъ говорю… Я говорю о жизни настоящей, жизни для ума и сердца, а главное для сердца… Можешь-ли ты найти эту жизнь въ моемъ домѣ?.. Не рвется ли твое сердце прочь изъ него?..

Люди, подобные Дорогину, то есть любящіе одиночество, сосредоточеннные въ себѣ обыкновенно не вѣрятъ, чтобы они могли внушать кому нибудь сильную привязанность къ себѣ и если подобная привязанность все-таки выпадаетъ наконецъ на ихъ долю, то они постоянно сомнѣваются, чтобы могли надолго сохранить за собою это чувство.

Дорогинъ думалъ, что наконецъ наступило время, когда послѣ нѣсколькихъ лѣтъ взаимнаго знакомства, повидимому сказалось непримиримое различіе ихъ стремленій и слѣдующее изъ этого различіе предстоящихъ для нихъ жизненныхъ путей. Онъ понималъ, что въ его жизни есть какая-то сила, отталкивающая его отъ людей и людей отъ него, и изъ этого-то яснаго пониманія своего положенія происходило то болѣзненное спокойствіе, съ которымъ онъ шелъ на встрѣчу тяжелой развязкѣ и спрашивалъ — любитъ ли его жена но прежнему? Въ этомъ спокойствіи слышалось грустное убѣжденіе, что если его не любятъ уже, то это такъ и должно быть, что онъ ожидалъ этого, что его судьба такова. Здѣсь невольно спрашивается — какъ бы онъ поступилъ въ томъ случаѣ, еслибы жена его отвѣтила на его вопросъ искреннимъ объясненіемъ всего, что происходило въ ея сердцѣ? Я знавалъ людей, глубоко опустившихся, изолгавшихся и загрязнившихся, но все еще сохранившихъ въ себѣ небольшую искру человѣческаго достоинства, которые заливались при такомъ признаніи глупыми, безсильными, но все-таки нѣсколько отрадными для наблюдателя слезами. Дорогинъ не могъ принадлежать къ категоріи людей опустившихся и измельчавшихъ. Вѣроятнѣе всего, что онъ попытался бы перемѣнить образъ жизни, попробовалъ бы пробудить угасавшую любовь Но Дорогина не знала своего мужа.

Дочь простаго, мелкаго дворянина, она смотрѣла на мужа съ нѣкоторымъ предубѣжденіемъ, а его гордыя силы казались ей темными силами суровой, деспотической натуры, великодушной и доброй съ людьми до тѣхъ только поръ, пока они прибѣгали подъ ея защиту и неумолимо жесткой съ ними, какъ скоро они вздумаютъ отъ нея отдалиться. Она считала искреннее признаніе въ своихъ чувствахъ большимъ рискомъ.

— Что-же? — отвѣчала она. Если ты считаешь меня за такую женщину, которой нужны наряды, балы… то ты можешь думать обо мнѣ что хочешь, — закончила она раздраженнымъ голосомъ.

И это раздраженіе казалось такимъ натуральнымъ, она казалась до такой степени обиженною, въ голосѣ ея слышались такія повидимому непритворныя слезы, что у нея самой какъ будто камень свалился съ сердца, когда она увидѣла, какъ искусно можетъ разыграть эту роль.

Она понимала, что холодность теперь была не у мѣста, потому что могла возбудить подозрѣніе, которое надо было отклонить во что бы-то ни стало.

Дорогинъ глубоко вздохнулъ. Онъ не могъ видѣть слезъ.

— Не сердись, Анна, — сказалъ онъ. Ты должна согласиться, что я имѣлъ право сдѣлать тебѣ подобный вопросъ.

Анна Петровна молчала.

— Анна, поди сюда, — продолжалъ Дорогинъ, протягивая руку.

Дорогина тихо подошла къ нему, подала ему свою холодную руку и безъ слова, безъ взгляда на мужа, безъ пожатія его руки, равнодушно прислонилась къ стѣнѣ.

Дорогинъ вѣрилъ, что она обидѣлась его вопросомъ, вѣрилъ, что замѣтная въ послѣднее время перемѣна въ ея отношеніяхъ къ нему имѣла временный характеръ и, откинувшись головой на спинку дивана, съ грустной нѣжностью смотрѣлъ въ блѣдное, задумчивое лице стоящей передъ нимъ жены. Потомъ онъ тихо началъ гладить ея холодную руку, лежавшую въ его рукѣ. Анна Петровна вдругъ вышла изъ своего неподвижнаго положенія. Она взяла обѣими руками его руки — онѣ горѣли. Она положила руку на его лобъ — голова его была какъ въ огнѣ.

VII.

Дорогинъ заболѣлъ тифозной горячкой. Для его жены наступило время реакціи. Все время болѣзни мужа, дождливое, унылое время медленно идущей осени, — было для Дорогиной какимъ-то невообразимо длиннымъ днемъ, переполненнымъ разнообразнѣйшими, ни на часъ не прерывавшимися ощущеніями фантастическаго ужаса, угрызеній совѣсти и тайными мечтаніями, наполнявшими ее то сладостнымъ трепетомъ, то мрачнымъ чувствомъ, посѣщающимъ насъ въ минуты не совсѣмъ спокойной совѣсти. Тревожныя ночи повторяли въ смутныхъ сновидѣніяхъ мысли, занимавшія ее впродолженіи дня, и она почти совсѣмъ потеряла различіе между днемъ и ночью; ей казалось, что она не спитъ цѣлыя ночи и все думаетъ, все думаетъ о томъ же, о чемъ безпокоятся днемъ. Какая-то необъяснимая для нея сила постоянно влекла ее къ постели больнаго и заставляла ее по цѣлымъ часамъ простаивать въ созерцаніи страшно измѣнившагося лица своего мужа. Его лечилъ Пильщиковъ. Онъ положительно запрещалъ Дорогиной входить въ комнату больнаго, и не смотря на это, почти каждый разъ, и позднимъ вечеромъ, и рано утромъ, всегда, когда онъ пріѣзжалъ въ этотъ домъ, находилъ молодую женщину у постели мужа.

— Больному вы навѣрное не поможете, а, можетъ быть, заболѣете сами, — сказалъ онъ ей одинъ разъ.

Дорогина улыбнулась.

— Такъ что же? — спросила она равнодушно и подняла на лекаря такой насмѣшливо — вопросительный взглядъ, въ которомъ ясно сказывалось, что для нея было бы, можетъ быть, несравненно лучше, еслибы она заболѣла и что во всякомъ случаѣ ни въ болѣзни, ни въ смерти не было для нея ничего особенно страшнаго.

— Вы хотите заболѣть? — спросилъ Пильщиковъ, и какъ-то совсѣмъ иначе посмотрѣлъ на поблѣднѣвшую и похудѣвшую женщину.

— Я хочу его видѣть… А мое здоровье — моя забота, — отвѣчала она почти съ досадой и вышла изъ комнаты.

Пильщиковъ остался одинъ и еще съ минуту ясно видѣлся ему ея лихорадочно-блестящій взглядъ, полный глубокой тоски и холодной, непонятной для него злобы. Онъ задумался. Невольно перенесся онъ своимъ воображеніемъ въ то далекое время, когда онъ былъ задушевнымъ другомъ этого страннаго, кроткаго и вмѣстѣ съ тѣмъ капризнаго существа. Она и тогда была задумчивой, нѣжной, любящей дѣвочкой, и тогда на это кроткое существо по временамъ находили неожиданными полосами тревожные дни и недѣли, въ которые ничто не могло угодить ей, все ее раздражало, все вводило въ самыя горькія слезы, и эти же особенности своего характера она сохранила повидимому и до сихъ поръ. Пильщиковъ видѣлъ, что въ ней кипитъ прежняя жизнь и совершается какая-то мучительная борьба; онъ подозрѣвалъ, что въ основаніи всего этого лежитъ не одна болѣзнь мужа. Пильщиковъ и радовался, что эта женщина не измельчала, не опошлилась, и какъ то грустно ему было при мысли о ея непонятной для него внутренней борьбѣ, и вообще съ любовью останавливался онъ на ея задумчивомъ, прекрасномъ образѣ.

Въ другой разъ ему случилось навѣстить своего больного поздно ночью, часовъ въ двѣнадцать. Тихо прошелъ онъ со свѣчей въ рукахъ по мрачнымъ, безмолвнымъ лѣстницамъ и комнатамъ до кабинета Дорогина, осторожно отворилъ дверь и въ недоумѣніи остановился. На столѣ горѣла лампа; въ мягкихъ, глубокихъ креслахъ неподвижно сидѣла Анна Петровна. Голова ея откинулась на спинку кресла, руки были сложены на колѣняхъ, глаза были закрыты. Она спала. Нѣсколько минутъ Пильщиковъ стоялъ противъ нея, сдерживая дыханіе, смотрѣлъ на ея прекрасное лице, полное все того-же таинственнаго страданія, на ея тихо шевелившіяся губы, какъ бы готовыя выдать ему тайну этого страданія — и жгучая тоска проникла въ его грудь. Задумчиво вышелъ онъ изъ этого большаго, мрачнаго дома и, опустивъ голову, медленно побрелъ по пустыннымъ улицамъ. Онъ думалъ объ одной исторіи, давно уже камнемъ лежавшей на его честномъ сердцѣ и въ послѣднее время начавшей принимать вовсе неожиданные размѣры. Это была грустная исторія. Нѣсколько лѣтъ назадъ онъ сошелся съ женщиной, испытавшей на своемъ вѣку много горя, разочарованій, но все-таки сохранившей теплоту своего сердца, за которую и полюбилъ ее Пильщиковъ. Онъ женился на ней, и вотъ со дня ихъ сватьбы прошло уже три года, въ которые успѣли выясниться такія вещи, которыхъ Пильщиковъ никакъ не могъ предвидѣть за нѣсколько лѣтъ назадъ, когда жизнь была знакома ему только по книгамъ, а не въ дѣйствительномъ ея свѣтѣ. Онъ чувствовалъ и, что еще хуже, сознавалъ, что образъ жены начинаетъ вытѣсняться изъ его сердца образомъ другой, прекрасной женщины, и объ этихъ-то двухъ женщинахъ думалъ онъ, когда шелъ ночью изъ дома Дорогина по пустымъ улицамъ.

И Анна Петровна не замѣчала никакой перемѣны въ обращеніи съ ней Пильщикова. Да впрочемъ, она едва ли бы и замѣтила, если бы даже Пильщиковъ не думалъ сдерживать своихъ чувствъ. Она была слишкомъ поглощена своимъ собственнымъ положеніемъ и своими личными мыслями.

На этихъ же дняхъ, вечеромъ, ее навѣстила сестра.

— Я уложила дѣтей спать и пришла къ тебѣ, — говорила она, снимая шляпу и усаживаясь подлѣ сестры. Я слышала, что мужъ твой опасно болѣнъ.

— Болѣнъ Лиза… У него тифозная горячка.

— Я такъ и думала. Говорятъ, она опять появилась въ нашихъ краяхъ. Но съ тобой что? Сама-то ты не больна ли? Ты вѣдь страшно похудѣла.

— Неужели? — спросила Анна съ грустной улыбкой.

— И похудѣла, и поблѣднѣла, сдѣлалась какой-то восковой… Онъ очень опасно болѣнъ?

И послѣ этого вопроса Босомыгина на минуту замолчала. Она любила Дорогина за его добродушіе, питала къ нему благоговѣйное уваженіе за его извѣстное неподкупно-честное отношеніе къ людямъ, дурныя черты которыхъ онъ всегда называлъ настоящемъ именемъ, не стѣсняясь ни богатствомъ, ни положеніемъ въ обществѣ и вообще никакими случайными преимуществами, легко закупающими другихъ. Сама забитая и униженная, она все-таки умѣла цѣнить въ другихъ независимость мнѣній. Болѣзнь Дорогина была для нея почти личнымъ горемъ; но зная перемѣну происшедшую въ чувствахъ ея сестры къ нему, Босомыгина сильно затруднялась и въ выраженіи своего сожалѣнія, да и вообще въ томъ, какъ она должна относиться къ Аннѣ въ ея теперешнемъ положеніи. Поэтому ея вопросы быстро истощились и она въ смущеніи перебирала руками платокъ, придумывая болѣе удобную форму, въ которой можно бы было высказать свое участіе къ сестрѣ.

— А мой мужъ все еще не воротился, сказала она наконецъ.

Дорогина молча посмотрѣла на нее.

— Хоть бы онъ умеръ, что-ли, сказала она потомъ.

— Кто? быстро спросила Босомыгина.

— Да мужъ твой. Что ему другихъ мучить, да и самому таскаться но свѣту.

Босомыгина ничего не отвѣтила на это.

— Ты опять не нуждаешься-ли, Лиза? спросила Дорогина, положивъ свою руку на ея руки, сложенныя на колѣняхъ.

— Нѣтъ, Аня… Пока мужъ мой не воротится, я не буду нуждаться. Ты знаешь, что я получаю небольшія деньги отъ дома… Мнѣ ихъ довольно на житье. Но что дѣлать, если мужъ забираетъ ихъ для себя… Тогда намъ плохо.

— Лучше бы онъ не возвращался, повторила Дорогина.

Опять наступило молчаніе. Дорогина сидѣла съ опущенными глазами. Лизавета тревожно досматривала на нее.

— Аня, вскричала она наконецъ, отбрасывая свои тщетныя заботы о пріисканіи мягкой формы выраженія. — Аничка, — говорила она тревожнымъ шепотомъ, сжимая руку сестры. — У тебя на душѣ лежитъ какое-то большое горе! Отчего же ты не скажешь мнѣ?.. Что тебя такъ измучило?.. Скажи мнѣ…

— Ты знаешь мое горе… Что еще я скажу тебѣ, тихо и медленно отвѣтила Дорогина.

— Развѣ только то? Неужели ты и теперь только о томъ и думаешь?..

— Ахъ, Лиза, заговорила Дорогина, взявъ свои руки изъ рукъ сестры и судорожно стиснувъ свои пальцы. — Какъ выразить тебѣ все то, что я передумала? Пожалуй, что это все тоже, о чемъ я тебѣ говорила; да вѣдь кромѣ того вонъ онъ тамъ лежитъ, говорила она протянувъ руку по направленію къ комнатѣ мужа, — можетъ быть умираетъ… Ты думаешь мое сердце не разрывается, когда я глажу на его помертвѣвшее лице? Ты думаешь мнѣ не жаль его? Ты думаешь меня не мучитъ совѣсть?

— Ты не виновата, Аня.

— Я знаю, что въ этомъ я не виновата. Но тутъ есть что-то другое, Лиза. Мое сердце разрывается, когда я смотрю на него… Ну вотъ, думаю, и умретъ онъ, и въ землю его зароютъ. И уйдетъ онъ отъ насъ, а здѣсь никто его не любилъ, не ласкалъ… Одна я была у него, да и я его обманываю, и отъ меня онъ мало видѣлъ любви… Умретъ онъ никѣмъ не любимый; а вѣдь его стоило любить, Лиза?..

Дорогина подняла на сестру свои влажные глаза и ждала отвѣта.

Босомыгина молча кивнула головой.

— Стоило, повторила Дорогина и судорожно стиснутые пальцы ея глухо хрустѣли. — А я чѣмъ виновата?.. Я виновата не въ этомъ… Другое пятно лежитъ на мнѣ, сестра, и какое же это гадкое, грязное пятно, если бы ты знала… Его я чѣмъ смою?.. Мнѣ жаль Петра, жаль его бѣднаго, добраго, а вѣдь въ тоже время, мнѣ кажется, что въ глубинѣ души я жду его смерти. Ахъ, Лиза, какъ это гадко все, какая это гадкая наша жизнь! Я вѣдь мечтаю иной разъ, что я буду богата, свободна, когда онъ умретъ, что я могу опять выйдти замужъ, могу избавить тебя отъ твоей нужды. Съ какимъ отвратительнымъ наслажденіемъ я мечтаю объ этомъ даже близь его постели… Но, Лиза, милая моя, право-же я не о богатствѣ думаю, я хотѣла бы быть только свободной, не видѣть нужды ни для себя, ни для твоихъ дѣтей. И все-таки это гадко. Какъ бы я желала, чтобы не думать обо всемъ этомъ и самой зарабатывать деньги. Но какъ ихъ заработаешь?..

— Куда ужь намъ, тихо подтвердила Лизавета, отирая слезу, скатившуюся по ея щекѣ.

— Гдѣ мы ихъ заработаемъ? продолжала она. Чѣмъ заработаешь? Чему насъ научили, да и куда насъ пустятъ работать? Умирать бы намъ… Такъ вѣдь жить хочется, моя голубушка, родная моя… Не время еще умирать намъ.

Наступило молчаніе.

— А онъ бываетъ? спросила Босомыгина.

— Нѣтъ.

— Чтоже это? Теперь-то и нужно тебѣ ласковое слово… Посмотри, что изъ тебя сдѣлалось…

Дорогина молчала… Продолженію этого невеселаго для обѣихъ сестеръ разговора помѣшалъ пріѣздъ Бочкаревой.

Шумя шелковымъ платьемъ, блестя золотомъ на рукахъ, на груди и на головѣ, вошла молодая дома. Смуглыя, полныя щеки ея оживлялись румянцемъ молодости, прекрасную, гордую голову, казалось, оттягивали назадъ густые, черные волосы съ синеватымъ отливомъ, молодая сила чувствовалась въ ея широкихъ плечахъ, въ высокой груди; умомъ и энергіей горѣли ея смѣлые глаза, но во взглядѣ этихъ черныхъ глазъ лежало холодное, жесткое выраженіе, невольно заставлявшее каждаго подумать о человѣкѣ, обладающемъ такимъ взглядомъ, что ни сила и энергія молодости, ни природный умъ не помѣшали этому человѣку или «навѣки опочить» для всякаго теплаго чувства, или пройти часть своей жизни какой нибудь темной дорогой лжи и преступленія. Съ грустью думалось при взглядѣ на эту женщину, что она слишкомъ дорогой цѣной купила свое золото, и что нелегко живется тамъ, гдѣ ни умъ, ни сила не спасаютъ человѣка отъ паденія.

— А я только-что услышала отъ моего мужа о болѣзни Петра Николаевича, говорила Бочкарева. — Я слышала даже, что онъ болѣнъ опасно. Правда-ли это? Какъ это жаль… Вы не повѣрите, какъ это огорчаетъ меня. Я всегда смотрѣла на Петра Николаича, какъ на лучшаго члена нашего маленькаго общества. И скажите пожалуйста, неужели нѣтъ никакой надежды?

— Докторъ говоритъ, что теперь пока еще нельзя обѣщать ни дурнаго, ни хорошаго исхода, отвѣчала Дорогина.

Съ приходомъ неожиданной гостьи она совершенно преобразилась…

Это было уже не волнующееся, страдающее бѣдное существо, а довольно спокойная женщина съ кроткимъ взглядомъ, тихою отчетливою рѣчью и съ сдержанными движеніями.

— Но кто лечитъ Петра Николаича?

— Пильщиковъ… Вы вѣроятно не знаете его… Онъ недавно пріѣхалъ сюда.

— Не знаю. Но почему вы не позвали Форселя? Онъ пользуется репутаціей довольно заслуженною, кажется.

— Пильщиковъ нашъ короткій знакомый, отвѣчала Дорогина. Онъ говоритъ, что хорошо знаетъ болѣзнь моего мужа.

Бочкарева задумалась на минуту.

— Онъ долженъ вылечить Петра Николаича, заговорила она опять. — Въ противномъ случаѣ онъ будетъ стоять однимъ изъ первыхъ въ спискѣ людей, которыхъ я ненавижу…. Вы знакомы съ Бирюзинымъ? неожиданно спросила она, взбросивъ на Дорогину свои свѣтлые глаза.

— О, да, кротко отвѣтила Дорогина.

— Я только въ послѣднее время имѣла возможность узнать его покороче. Я думаю, что это одинъ изъ замѣчательныхъ характеровъ въ своемъ родѣ. У него, знаете-ли, сила характера замаскировывается самой беззаботной наружностью, и чѣмъ больше я его узнаю, — а я въ послѣдніе дни часто встрѣчаюсь съ нимъ, — тѣмъ больше я увѣрена, что онъ составитъ себѣ блестящую карьеру. Вы какъ думаете? Вы часто съ нимъ видитесь?

— Нѣтъ… Онъ, кажется, давно уже у насъ не былъ, также кротко отвѣчала Дорогина, но въ глазахъ ея показалось какое-то злобное чувство. — У него слишкомъ веселый характеръ, чтобы посѣщать нашъ домъ, сдѣлавшійся такимъ унылымъ.

— Да, я начинаю понимать этого человѣка, задумчиво проговорила Бочкарева, и затѣмъ опять обратилась къ болѣзни Дорогина.

Эта прекрасная дама никогда не уставала говорить о своемъ обожаніи сильныхъ характеровъ, но я думаю, что эти рѣчи принадлежали къ той же общечеловѣческой чертѣ, по которой скряга проповѣдуетъ бережливость, а развратникъ наслажденіе жизнью, — къ той, однимъ словомъ, чертѣ, которая заставляетъ всякаго человѣка искать оправданія своихъ слабостей и выставлять ихъ въ возможно выгодномъ свѣтѣ если не для другихъ людей, то хоть для самаго себя, для заглушенія неугомоннаго внутренняго голоса. Я думаю, что Бочкарева, какъ и всѣ сильные характеры, развившіеся среди обстоятельствъ невыгодныхъ ни для развитія, ни для жизни, имѣла гораздо большее сочувствіе къ людямъ безгласнымъ и безропотно покорнымъ. Но за ея спиной лежало мрачное прошлое; она довела своего перваго мужа до самаго отчаяннаго безпробуднаго пьянства, она довела его до преждевременной смерти на улицѣ, подъ заборомъ; она чувствовала, что сдѣлала все это единственно изъ личнаго стремленія къ власти и блеску, и инстинктивно прибѣгала подъ защиту того безсознательнаго уваженія, которое бѣдное человѣчество всегда чувствовало къ сильнымъ и страстнымъ натурамъ, не останавливающимся ни предъ какими преступленіями для удовлетворенія своихъ желаній.

— Она пріѣхала, кажется, затѣмъ только, чтобы уязвить меня, чтобы сказать мнѣ, что Бирюзинъ уже не передо мной преклоняется, съ горечью сказала Дорогина своей сестрѣ послѣ отъѣзда гостьи.

И поднялось въ ней чувство жгучей ревности. Это чувство на время заглушило въ ней всѣ другія мысли или, вѣрнѣе, заглушило сожалѣніе къ мужу и угрызенія совѣсти, но за-то усилило позорныя, мучившія ее до сихъ поръ и вызывавшія въ ней презрѣніе къ самой себѣ, мечтанія о той ничѣмъ не стѣсняемой новой жизни, къ которой могла бы открыть ей дорогу смерть ея мужа.

Я думаю, что въ то самое время, когда я пишу эти строки, многія и многія тысячи людей, далеко не погибшихъ, предаются точно такимъ же мечтаніямъ, что вотъ — вотъ, не сегодня такъ завтра, не завтра такъ скоро, сойдетъ въ могилу кто нибудь изъ ихъ близкихъ и, очистивъ имъ мѣсто, оставитъ имъ даровое богатство, дастъ имъ вздохнуть полною грудью и насладиться жизненными благами. И между тѣмъ люди, смерть которыхъ ожидается съ такимъ нетерпѣніемъ, большею частью далеко не заклятые враги людей, ожидающихъ этого. И все-таки это долго еще будетъ продолжаться, и тяжело за людей, которые стоятъ или будутъ нѣкогда стоять въ подобномъ положеніи и мечтать о смерти любимыхъ людей…

VIII.

Прошло еще три дня. Былъ вечеръ. Дорогина одна ходила по своей большой, мрачной залѣ и чуть слышно напѣвала какую-то грустную по своимъ долгимъ, однообразнымъ звукамъ, пѣсню. Рѣдко случалось, чтобы Анна Петровна ходила но комнатѣ, еще рѣже приходилось кому нибудь изъ ея домашнихъ услышать, чтобы она пѣла — и если это случилось въ сегодняшній вечеръ, то можно было безошибочно утверждать, что на сердцѣ ея стало ужь слишкомъ тяжело. И давно уже она такъ ходила и пѣла.

Изъ внутреннихъ комнатъ вышелъ Пильщиковъ.

— Кажется, можно васъ поздравить, — сказалъ онъ, остановившись передъ Анной Петровной, и немного грустная, но добрая улыбка свѣтилась въ его выразительныхъ, голубыхъ глазахъ.

— Съ чѣмъ? — быстро спросила Дорогина, и сердце ея забилось, блѣдность медленно покрывала ея щеки, разгорѣвшіяся отъ ходьбы.

— Съ скорымъ выздоровленіемъ мужа, — добродушно отвѣтилъ Пильщиковъ.

Рѣсницы Дорогиной разомъ упали на ея глаза, опустившіеся въ землю, потомъ лицо ея вспыхнуло, потомъ она ненатурально улыбнулась и пожала руку лекаря. Она сѣла и молчала; Пильщиковъ также сѣлъ противъ нея.

— Странное дѣло, — заговорилъ онъ, доставая изъ кармана портъ-сигаръ и свертывая папиросу. Молодость это что-ли, съ поокрѣпнувшими нервами, только всегда какъ-то чувствуешь въ подобные дни какое-то праздничное ощущеніе на сердцѣ. Ну, да за-то и мрачно же на душѣ въ другое время, сердце поворачивается, когда жизнь человѣка, котораго лечишь, почти на волоскѣ виситъ.

Пильщиковъ съ улыбкой взглянулъ на Дорогину. Она сидѣла мрачная, окаменѣлая.

— Хотите вы теперь заболѣть, какъ хотѣли недавно? — спросилъ улыбаясь Пильщиковъ.

Дорогина облокотилась на столъ и устремила на лекаря пристальный, испытующій взглядъ. Открытое лице друга ея прекраснаго дѣтства невольно располагало въ его пользу. А ей хотѣлось бы, въ виду своего темнаго будущаго, имѣть подлѣ себя друга, который видѣлъ бы ея страданія, хотя смутно почувствовалъ бы совершающуюся въ ней борьбу, а потомъ, впослѣдствіи, когда придутъ для нея черные дни оскорбленій, клеветы и, можетъ быть, позора, не отказалъ бы ей въ дружескомъ словѣ я одобреніи.

— А, можетъ быть, и хочу, — отвѣтила она чуть слышно и все не сводила съ него своего испытующаго взгляда.

Пильщиковъ всмотрѣлся въ нее; мрачное облако набѣжало на его честное лицо.

— Ну да… ну да, — заговорилъ онъ въ смущеніи.. — Все тоже исторія… Все страданія… Вездѣ страданія! воскликнулъ онъ съ горечью, развелъ руками и, скрестивъ ихъ на груди, откинулся на спинку своего кресла. — Найду ли я когда нибудь хоть одного счастливаго человѣка?

— А вы? спросила Дорогина.

Пильщиковъ позабылъ о себѣ; но этотъ вопросъ заставилъ его невольно сравнить свое положеніе съ ея положеніемъ и подумать, что Дорогину, навѣрное волнуетъ ни что иное какъ любовь къ кому нибудь. Грустно и больно стало ему при этой мысли. И за себя больно и за нее, за ея темную будущность и захотѣлось ему, въ виду этой будущности, дать ей искренній совѣтъ, освѣтить совершавшуюся въ ней мрачную борьбу руководящей мыслью.

— А я… Я видите-ли философъ, отвѣчалъ онъ съ серьезнымъ взглядомъ, — маленькій философъ, но для меня этой философіи довольно, — конечно. Я полагаю, что счастливымъ можетъ быть только тотъ, кто и на другихъ людей можетъ смотрѣть съ чистою совѣстью, и себя не находитъ особенно обиженнымъ въ своихъ желаніяхъ. На людей я не боюсь смотрѣть… А относительно желаній нахожу, что ихъ и не удовлетворить всѣхъ. Одно удовлетворишь — другое явится. Благо еще, что самыя необходимыя удовлетворены.

— И только?

— Только-съ.

— Но чувствуете-ли вы себя счастливымъ?

— Анна Петровна, — мягко отвѣтилъ Пильщиковъ, проведя рукой по своимъ грустью отуманившимся глазамъ, — вѣдь наша современная жизнь такова, что польза общая съ пользой личной рѣдко сходятся. Захочешь свои желанія исполнить, — другихъ чего нибудь лишишь; не хочешь обижать людей — откажешь себѣ въ своихъ желаніяхъ. Туда повернешься — рана на сердцѣ; сюда повернешься — другая рана: вездѣ нехорошо. Приходится выбирать изъ двухъ золъ одно. Ну, я и выбираю… Можетъ быть, и хотѣлъ бы большаго счастія для себя, но надо покупать его на счетъ несчастія другихъ. — Пильщиковъ былъ блѣденъ. Онъ не разговаривалъ, не проводилъ время въ болтовнѣ, а давалъ урокъ, вырванный изъ своей собственной жизни.

Онъ кончилъ говорить, взглянулъ на часы и всталъ.

— Я пропустилъ время… Прощайте, — сказалъ онъ, крѣпко пожалъ руку Дорогиной и съ спокойнымъ, серьезнымъ лиценъ вышелъ изъ комнаты.

Дорогина неподвижно сидѣла на своемъ мѣстѣ.

IX.

Пробило семь часовъ. Внизу гдѣ-то раздался стукъ двери и потомъ опять глубокая тишина охватила этотъ большой, мрачный домъ. Дорогина не трогалась съ своего мѣста. Раздались шаги въ сосѣдней комнатѣ, тихо полурастворилась дверь и вошелъ Бирюзинъ. Дорогина подняла голову, узнала его и встала съ какимъ-то испуганнымъ лицомъ. Бирюзинъ подошелъ къ ней, улыбка, игравшая до сихъ поръ на его губахъ, быстро изчезла, какъ только онъ увидѣлъ вблизи исхудавшее, измѣнившееся лице молодой женщины.

— Боже мой! что съ вами? — вскричалъ онъ, съ испугомъ отступивъ назадъ.

Дорогина улыбнулась; румянецъ медленно покрывалъ ея щеки. Она сѣла и подняла на Бирюзина долгій, любящій взглядъ.

— Перемѣнилась? — спросила она съ нѣжной улыбкой.

— И ты еще спрашиваешь: перемѣнилась-ли ты? тихо заговорилъ Бирюзинъ, наклонившись надъ ея блѣдной рукой. Ты мучилась здѣсь, а я что дѣлалъ?… Я нарочно не приходилъ сюда, чтобы помучить тебя; я нарочно бывалъ у Бочкаревой, чтобы заставить тебя думать и плакать. Какъ это гадко все; какъ я не стою твоей любви, моя милая Анна.

Она начала передавать Бирюзину пережитыя ею въ эти дни колебанія, сомнѣнія, угрызенія совѣсти, не скрыла отъ него и словъ Пильщикова, сильно поразившихъ ее, но обо всемъ этомъ говорила какъ о какомъ-то давно, давно пережитомъ времени, отъ котораго осталось одно только грустное воспоминаніе. Бирюзинъ молча слушалъ; насмѣшливая, но смягчаемая нѣжнымъ взглядомъ улыбка бродила на его губахъ.

Бирюзинъ всталъ и выполненіи прошелся по комнатѣ. Онъ говорилъ искренно и думалъ, что можетъ поступать именно такъ какъ говорилъ. Онъ весь предался своей страсти, — и я могу повторить по этому случаю не новое уже мнѣніе, что нѣтъ на свѣтѣ абсолютно эгоистическихъ натуръ, подлыхъ людей, дурныхъ людей, а есть только эгоистическіе поступки, подлые, поступки, дурные поступки, — и что люди обыкновенно поступающіе эгоистично, подло и дурно могутъ при случаѣ поступить ничуть не менѣе добропорядочно, чѣмъ и ихъ ближніе.

Бирюзинъ былъ въ это время человѣкомъ съ энергіей, молодостью, красотой, неподдѣльною страстью, огненною увлекательною рѣчью; цѣлая пропасть легла между нимъ и его обыденною жизнью и онъ могъ, какъ волшебствомъ, передавать свою страсть любимой женщинѣ, воспламенять ее своими мыслями, заставлять ее считать эти мысли своими собственными, желать того, чего онъ желалъ, идти къ тому, къ чему онъ самъ шелъ.

— Мы молоды еще, — говорилъ онъ тихо и страстно, — но день за днемъ, годъ за годомъ уходитъ и молодость наша. Станемъ-ли мы останавливаться передъ каждымъ встрѣчающимся въ нашей жизни препятствіемъ, пускаться по поводу его въ нравоучительныя размышленія, колебаться, сомнѣваться и тянуть жалкую исторію до тѣхъ поръ, пока наконецъ придетъ старость и унесетъ съ собой всѣ наши силы. А она придетъ и посмѣется надъ нашими колебаніями и пожалѣешь о молодости, но уже поздно будетъ. Нѣтъ, лучше ужь день пожить въ волю и умереть, чѣмъ всю свою жизнь безплодно колебаться.

Поэтичными и увлекательными кажутся обыкновенно подобныя сцены, мысли и рѣчи; можетъ быть, въ нихъ и дѣйствительно есть поэзія; но я думаю, что благо тому, кто услышитъ въ этихъ увлекательныхъ рѣчахъ глубоко комическія черты, увидитъ въ этихъ поэтическихъ мысляхъ сторону подлежащую скорѣе ядовитой, негодующей сатирѣ, чѣмъ сладкой поэзіи. Не годится въ современные герои тотъ человѣкъ, который, не желая останавливаться передъ препятствіемъ, стоящимъ на дорогѣ къ его счастію, не пытаясь сдвинуть его, располагается тайкомъ проскользнуть черезъ него и потомъ, при первомъ появленій бдительныхъ, суровыхъ сторожей, готовится, какъ къ великому подвигу, къ сложенію своего оружія и обращенію въ немедленное, поспѣшное и позорное бѣгство. Комизмомъ дышитъ пламенная рѣчь ничѣмъ нежертвующаго, ничѣмъ нерискующаго, ничѣмъ неспособнаго жертвовать героя, безъ запинки увлекающаго на опасный шагъ женщину, всѣмъ жертвующую и все теряющую. Грустнымъ комизмомъ вѣетъ отъ того упоенія, съ которымъ женщина смотритъ на этого разливающагося восторженною рѣчью мужчину — и находитъ его чуть не полу-богомъ, за котораго стоить отдать свою жизнь… А надъ всѣмъ этимъ стоитъ жизнь, подготовившая эту комическую исторію, устроиваетъ для одного въ будущемъ — сладкое воспоминаніе, для другой — позоръ, — и набрасываетъ трагическую тѣнь на всѣ эти исполненныя комизма происшествія.

X.

Въ маленькой комнатѣ, освѣщенной лампой, сидѣли два человѣка и спорили. Комната была нѣсколько тѣсновата; единственную роскошь ея составлялъ прекрасно вышитый коверъ надъ кроватью, да двѣ-три полки съ книгами, скрашивавшими нештукатуренную стѣну своими разнообразными переплетами. На кровати полулежалъ прислонившись въ ковру Пильщиковъ, а напротивъ сидѣлъ у стола хозяинъ этой комнаты Беркутовъ, бывшій школьнымъ товарищемъ нашего лекаря. На столѣ кипѣлъ самоваръ.

— Довольно! — вскричалъ Беркутовъ, прерывая рѣчь Пильщикова. — Довольно. Ты сдѣлался слишкомъ раздражителенъ; ты опять повторяешь то, на что я уже сказалъ свои возраженія, ты даже не хочешь выслушать меня… Будетъ… лучше каждому изъ насъ остаться при своемъ мнѣніи.

Пильщиковъ грустно улыбнулся и молча опустилъ голову.

— Тѣмъ болѣе, что вреда отъ нашихъ мнѣній никому не будетъ, — прибавилъ Беркутовъ, взглянувъ на него.

Пильщиковъ молчалъ.

— Ты самъ не замѣчаешь, что сдѣлался очень раздражителенъ? спросилъ хозяинъ послѣ небольшаго молчанія.

— Можетъ быть… Это бываетъ, — нехотя отвѣчалъ Пильщиковъ.

— Бываетъ-то оно бываетъ, что про это говорить, да не безъ причины бываетъ. А случается это вслѣдствіе неудачъ, тоски, неудовлетворенныхъ стремленій и такъ далѣе въ этомъ родѣ.

— Чтожь? Тебѣ хочется знать, что со мной дѣлается? — съ той же грустной улыбкой спросилъ Пильщиковъ.

— Ну, конечно.

— Такъ-то-такъ; да бываютъ вещи, которыя тяжело высказываются… Относительно которыхъ какъ-то лучше сдѣлаешь, если похоронишь ихъ въ себѣ.

Беркутовъ пристально посмотрѣлъ на своего друга.

— Понятная вещь, — сказалъ онъ серьезно и принялся разливать чай.

Пильщиковъ какъ-то нерѣшительно заворочался на кровати, потомъ спустилъ ноги на полъ, сѣлъ и, облокотившись на колѣни, закрылъ лице ладонями.

— А съ другой стороны, — глухо продолжалъ онъ, — и хоронить ихъ въ себѣ… невесело, — закончилъ онъ, медленно потирая лобъ и не поднимая головы на своего друга.

Беркутовъ опять окинулъ его своимъ пристальнымъ взглядомъ.

— Бываетъ, — сказалъ онъ отрывисто.

— Вся-то суть, братъ, этого дѣла, — заговорилъ Пильщиковъ, какъ бы торопясь высказать остановившуюся у него поперегъ горла исторію, — заключается въ моей семейной жизни.

— Любовь твоя погасла, — пояснилъ Беркутовъ, какъ бы давно ожидавшій этого. — Пей чай-то, — прибавилъ онъ.

— Мало того что погасла…

— И даже мало того? съ изумленіемъ спросилъ хозяинъ возвысивъ голосъ и опять окидывая лекаря своими серьезными глазами, казавшимися суровыми отъ нависшихъ надъ ними густыхъ и широкихъ черныхъ бровей.

Пильщиковъ молчалъ и не поднималъ головы.

— Понятная вещь, — сказалъ, подумавъ Беркутовъ. Жена твоя, какъ бы тебѣ сказать, женщина недурная, что и говорить… Поболтать она любитъ, новости узнать что-ли, или такъ время провести съ разговорчивымъ человѣкомъ. По хозяйству своему усердна… Нищему можетъ грошъ подать — и вообще душа-то у нея добрая. — Ну, да этого мало для тебя.

Пильщиковъ молчалъ. Беркутовъ еще посмотрѣлъ на него, еще подумалъ и раза два прошелся но комнатѣ. Пильщиковъ принялся за чай.

— Да, — сказалъ хозяинъ, садясь на прежнее мѣсто. — Такъ вотъ въ чемъ причина-то твоей раздражительности. А чтожь теперь дѣлать?

— Нечего дѣлать, — отвѣтилъ Пильщиковъ.

— Нечего, — задумчиво подтвердилъ Беркутовъ и кивнулъ головой.

Наступило молчаніе.

— Тутъ братъ и еще если хочешь, исторія есть, — сказалъ Пильщиковъ.

Беркутовъ подошелъ къ нему и сѣлъ на кровать.

— Еще, — повторилъ онъ отрывисто.

— Ta-то барыня, о которой я тебѣ разсказывалъ, другаго любитъ.

Беркутовъ посмотрѣлъ на Пильщикова и покачалъ головой.

— Жалкая же исторія, — сказалъ онъ наконецъ. — Порядочнаго человѣка?

— Я съ нимъ одинъ разъ только видѣлся и говорилъ. Утверждаетъ, что если человѣку нѣтъ возможности по честности достигнуть какого нибудь наслажденія, то онъ имѣетъ полное право на пакости пуститься. Бирюзинъ его фамилія.

— Знаю Бирюзина, знаю… красавецъ такой, эпикурейцемъ зоветъ себя. Знаю… Бѣдная барыня и бѣдный мужъ ея: и онъ будетъ обманутъ, и она будетъ обманута, и всѣмъ будетъ скверно.

— Ты думаешь?

— Надо ожидать… Жалостная же братъ, эта исторія, очень жалостная.

Пильщиковъ молчалъ. Беркутовъ качалъ головой.

— Ну чтожь ты тутъ сдѣлаешь? — спросилъ Пильщиковъ.

Беркутовъ опять призадумался.

— Да должно полагать, что тутъ ничего не подѣлаешь, — сказалъ онъ стряхнувъ на полъ пепелъ съ сигары.

— Должно полагать, что такъ… Ну а иной разъ случается… Можно бываетъ помочь, — перѣшительно возразилъ Пильщиковъ.

— Бываетъ, — отрывисто сказалъ Беркутовъ.

— Да рѣдко, — продолжалъ онъ . — Ну, а исключенія конечно бываютъ. Чтожь она? Волнуется, страдаетъ, колеблется?

— Страдаетъ, какъ видно, — отвѣчалъ Пильщиковъ съ подавленнымъ вздохомъ. Съ недѣлю тому назадъ поздравлялъ я ее съ скорымъ выздоровленіемъ мужа. Сжалась она какъ-то, глаза ея точно спрятаться хотѣли отъ моего наблюденія, ну и тоска начала одолѣвать ее. Должно быть въ глубинѣ-то души шевелилась у ней скверненькая надежда на смерть мужа, задумчиво говорилъ лекарь, взглянувъ на своего друга.

Беркутовъ медленно качалъ головой.

— Дѣла — дѣла! — сказалъ онъ протяжно. — Вотъ она исторія-то женская.

— Будто хочетъ сказать: по мнѣ заболѣть-ли, умереть-ли все равно, жить мнѣ тяжко. А я все это отчасти уже предчувствовалъ… Извѣстное дѣло, человѣку не умирать хочется, а счастья. Я и говорю ей что полно, молъ, счастье рѣдко выпадаетъ на нашу долю. Либо, молъ, другихъ обидишь, — либо себя обидишь.

— Законъ, — подтвердилъ Беркутовъ.

— Вотъ, говорю, и выбирай. Другихъ обидите — совѣсть заѣстъ и поэтому не будетъ вамъ счастья; себя лишите чего нибудь — тоже тяжело, тоже не будетъ вамъ счастья, тоже рана ляжетъ на сердце, но за-то въ самой боли отъ этой раны есть нѣчто сладкое и возвышающее.

— Отвѣта не было?

— Не было; да по правдѣ сказать, я и не дождался его — ушелъ.

Оба пріятеля замолчали.

— Да… Какъ видно страдаетъ, колеблется, ищетъ поддержки, — сказалъ Беркутовъ. — Ну, да и то сказать — кто же не колеблется въ подобномъ положеніи? Всякому и счастье дорого, и честь дорога, и позоръ страшенъ.

Пильщикова какъ-то передернуло при словѣ «позоръ». Онъ всталъ на ноги и широкими, быстрыми шагами заходилъ по комнатѣ.

— Но чтожь тутъ дѣлать? вскричалъ онъ въ волненіи, остановившись посрединѣ комнаты, скрестивъ на груди руки.

— Нечего тутъ дѣлать, — сурово отвѣчалъ Беркутовъ.

— И сложа руки ожидать позора?

— Вѣроятно. Не разцвѣтутъ розы, пока не взошло лѣтнее солнце и лежитъ еще снѣгъ. Взойдетъ солнце — разцвѣтутъ и розы.

Пильщиковъ махнулъ рукой и опять началъ ходить по комнатѣ.

— Досадно, досадно, — говорилъ Беркутовъ. И всего досаднѣе въ этой исторіи то, что положеніе то вѣдь далеко не особенно скверное. Будь ея мужъ негодяемъ, будь онъ деспотомъ, самодуромъ — тутъ конечно говорить нечего. Но вѣдь тутъ не то… Я Дорогина знаю — много о немъ слышалъ. Должно полагать, что это человѣкъ крѣпкаго закала, за мелочами не гоняющійся, сплетнямъ не дающій вѣры ни на грошъ, честный до идеальности.

Пильщиковъ молча кивнулъ головой.

— Обстановка значитъ очень недурная, а все-таки скверно.

Пильщиковъ сѣлъ и задумчиво смотрѣлъ на своего друга.

— Подождемъ, чѣмъ это кончится, сказалъ онъ.

— Это другое дѣло, отвѣчалъ Беркутовъ. Когда разъиграется вся эта траги-комедія, тогда и ты можешь не безъ пользы для этой женщины выступить на сцену.

Пильщиковъ замолчалъ, задумался, потомъ взглянулъ на часы и улыбнулся своей грустной улыбкой.

— А знаешь-ли который часъ? спросилъ онъ.

— А что? Поздно?

— Первый часъ идетъ.

— Ну, спать пора.

Пильщиковъ сталъ одѣваться.

XI.

Осень стояла въ полномъ своемъ невзгодьи. Часто шли дожди, пожелтѣла трава, опали съ деревьевъ листья, обнажились вѣтви съ торчавшими среди нихъ безобразными гнѣздами галокъ и печально шумѣлъ этими голыми вѣтвями осенній, холодный вѣтеръ. Но выдавались и теплые, тихіе дни. Въ одинъ изъ такихъ дней, когда небо стояло удивительно чисто и прозрачно, а съ далекаго, голубаго края его свѣтило на печальную землю теплое солнце, Дорогинъ, поправлявшійся отъ болѣзни, проведшій, какъ онъ самъ говорилъ, можетъ быть, четверть своей жизни въ полѣ, въ лѣсу, вообще на вольномъ, воздухѣ, не усидѣлъ въ своемъ мрачномъ домѣ и вышелъ въ садъ. Онъ былъ въ тепломъ пальто, застегнутомъ на глухо до самаго горла, въ теплой фуражкѣ, низко надвинутой на глаза, и, заложивъ руки за спину, широкими шагами ходилъ по скошенной травѣ лужаекъ и по длиннымъ аллеямъ, усыпаннымъ слоемъ почернѣвшихъ листьевъ. Онъ былъ очень невеселъ, и суровѣе обыкновеннаго смотрѣло его лице, сильно похудѣвшее во время болѣзни. Долго ходилъ онъ по своему огромному саду и наконецъ сѣлъ на скамью въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ уголковъ его. За спиной его возвышалась группа высокихъ, вѣчно-зеленыхъ елей, съ другихъ сторонъ густо, какъ въ лѣсу, тѣснились ряды бѣлоствольныхъ березъ и высокой стѣной окружали небольшое пустое пространство около скамьи. Дорогинъ оперся обѣими руками на палку, положилъ подбородокъ на ея набалдашникъ и задумчиво смотрѣлъ вдаль. Онъ былъ грустенъ. Послѣ болѣзни опять проснулась въ немъ жажда жизни, сказавшаяся въ пробужденіи стремленій и привязанностей, повидимому давно уже умершихъ и смѣнившихся холоднымъ равнодушіемъ. Жизнь перестала быть для него чѣмъ-то постороннимъ, глупо безобразно совершавшимся вокругъ него, и ни одной нитью не связаннымъ съ его существомъ. Онъ началъ относиться къ окружающимъ его людямъ съ искренней лаской, съ искреннимъ участіемъ выслушивалъ ихъ маленькія радости, огорченія, неудачи, началъ извинять ихъ слабости, отъискивать за этими слабостями хорошія черты, несомнѣнно имѣющіяся почти во всѣхъ, даже повидимому самыхъ погибшихъ людяхъ. Въ его отношеніяхъ къ женѣ выказалась вся глубина нѣжности, скрывавшейся въ этомъ повидимому суровомъ и холодномъ человѣкѣ. Дорогинъ думалъ даже, что въ немъ опять закипѣла та увлекающая страсть, которая волновала его нѣсколько лѣтъ назадъ въ первые дни знакомства съ его дорогой Аней. Но чѣмъ больше всматривался онъ въ свою жену, тѣмъ яснѣе видѣлъ Дорогинъ, что отношеніями молодой женщины къ нему руководитъ какое-то чувство, вовсе не похожее на любовь, и чѣмъ нѣжнѣе она обращалась съ нимъ, тѣмъ больше проглядывало въ этой нѣжности сожалѣніе, тяжелое и для нея, и для ея мужа. Дорогинъ иногда больно чувствовалъ это сожалѣніе, руководящее ласками, иногда ясно видѣлъ, что она не хотѣла бы его заботы о ней, что эти заботы раздражаютъ ее, наводятъ на нее тоску, вызываютъ на ея лицѣ нѣчто похожее на угрызеніе совѣсти — и какъ холодная змѣя обвивала его сердце. Въ эти минуты онъ уходилъ въ свои кабинетъ, запирался въ немъ и опять находилъ какую-то грустную отраду въ своемъ одиночествѣ. Но теперешнее время уже не походило на болѣзненно спокойный періодъ, предшествовавшій его болѣзни: онъ уже не могъ успокоиться на мысли, что отжилъ свою весну, похоронилъ свои радости, и искалъ выхода изъ своего медленно гнетущаго положенія.

И вотъ онъ задумчиво сидѣлъ, окруженный высокими деревьями, и думалъ свою нескончаемую думу. То поднималась въ немъ холодная злоба, на то, что его обманываютъ, на то, что отвѣчаютъ ложью на его прямые, честные вопросы, на то наконецъ, что его связызаютъ этой ложью и не давая ему счастья сами, отнимаютъ у него всякую возможность поискать этого счастья съ другими людьми и на другихъ дорогахъ; то грустно говорило въ немъ чувство нѣжной привязанности и подстрекало его попытаться пробудить въ сердцѣ жены угасавшую любовь къ нему, пробудить ее перемѣной жизни, напримѣръ путешествіемъ за границу. То злобное чувство появлялось въ его глазахъ; то грусть отуманивала ихъ.

Но вотъ онъ наклонилъ голову на бокъ и началъ прислушиваться. Опавшіе листья и сухія вѣтви, покрывавшія землю, захрустѣли подъ чьими-то шагами. Въ саду кто-то ходилъ и, по временамъ останавливаясь, безпрестанно мѣняя направленіе, повидимому отъискивалъ что-то. Дорогинъ молча слушалъ. Наконецъ между деревьями показался старый слуга, нѣкогда носившій Дорогина на рукахъ и затѣмъ никогда не оставлявшій его домъ. Это былъ сурово честный старикъ, смотрѣвшій на своего барина, какъ на какое-то высшее существо, непризнанное людьми, преданный ему, гордившійся имъ и любившій его, кажется, болѣе чѣмъ своихъ собственныхъ дѣтей. Завидѣвъ Дорогина, онъ ускорилъ свои медленные шаги и вышелъ на полянку.

— Здравствуй, Михайло; кого ищешь? — спросилъ Дорогинъ, приподнявъ фуражку и затѣмъ опять принявъ свое прежнее положеніе.

— Вашу милость отыскивалъ, Петръ Николаичъ, — не торопясь отвѣчалъ старикъ.

— Что скажешь?

Старикъ молча проводилъ рукою по стволу березы, около которой онъ остановился, и лице его быстро принимало все болѣе и болѣе суровое выраженіе.

— Видно ужь нынче черные дни для меня выдались, — угрюмо проговорилъ онъ, и бросилъ на Дорогина зловѣщій взглядъ. — Приходится мнѣ доложить вамъ, Петръ Николаичъ, про Анну Петровну…

Сердце Дорогина забилось.

— Ну, — сказалъ онъ глухо и широкія брови его сдвинулись надъ холодными, блестящими глазами, устремившимися на старика.

Старикъ переступилъ съ ноги на ногу и опустилъ голову, но не изъ робости передъ этими черными, горящими глазами.

— Честь, сударь, честь вашу она опозорила, — проговорилъ онъ дрожащимъ, прерывающимся голосомъ и, казалось, слезы сейчасъ выступятъ на его старческихъ глазахъ.

Дорогинъ не перемѣнялъ положенія. Зубы его стиснулись, сердце билось ускореннымъ ходомъ, руки дрожали.

— Кто-жь это мнѣ докажетъ? — спросилъ онъ глухо.

— Кучеръ Степанъ возилъ ихъ туда. Ему же вотъ и записочку дали, — дрожащимъ голосомъ говорилъ старикъ, развязывая узелокъ краснаго платка, въ который онъ завязалъ записку.

— Куда возилъ? — глухо спросилъ Дорогинъ, протянувъ за запиской дрожащую руку ст. ясно выступившими на ней надувшимися жилами.

— Къ чиновнику Бирюзину.

Дорогинъ скрипнулъ зубами. Онъ быстро пробѣжалъ записку, содержавшею въ себѣ коротенькое извѣщеніе Анны Петровны о томъ, что она будетъ у Бирюзина сегодня вечеромъ, во время всенощной, — потомъ прочелъ ее еще разъ, останавливаясь на каждомъ словѣ и безотрадно горькое чувство смѣнило на минуту его сдержанную злобу.

— Это вѣрно? — спросилъ онъ старика, вытправшаго глаза своимъ краснымъ платкомъ.

— Все вѣрно-съ, — убитымъ голосомъ отвѣчалъ онъ. — Самъ развѣдывалъ.

Дорогинъ опять оперся на палку. Опять поднималась въ немъ дикая злоба и съ усиліемъ сдерживалъ онъ ее.

— Ну полно, Михайло, полно, — сказалъ онъ, взглянувъ на стараго слугу.

— За вашу-то добрую душу, плаксиво говорилъ старикъ.

— Что дѣлать, старый дружище… Старики ужъ мы.

— Вы-съ? съ укоромъ вскричалъ старикъ.

Дорогинъ грустно улыбнулся.

— Ну, будетъ; оставь меня одного, — сказалъ онъ ласково.

Старикъ махнулъ рукой и печально побрелъ прочь, придерживаясь за деревья. Дорогинъ посидѣлъ еще нѣсколько минутъ, потомъ растегнулъ свое пальто, порывисто распахнулъ его, провелъ рукой по горячей груди, прошелся нѣсколько разъ по саду и затѣмъ тихо направился къ дому.

XII.

Въ залѣ Дорогина раздавались быстрые, волнами лившіеся звуки фортепьяно. Играла Анна Петровна. Не особенно художественна была ея музыка, но одушевленіемъ блистали глаза молодой женщины и яркій румянецъ игралъ на ея пополнѣвшихъ щекахъ.

Вошелъ Дорогинъ. Онъ на секунду пріостановился въ дверяхъ, посмотрѣлъ на прекрасное, оживленное лице своей молодой жены и затѣмъ тихо прошелъ дальше. Аннѣ Петровнѣ смутно показалось, что какой-то мрачный огонь блеснулъ на мгновеніе въ его глазахъ, когда они встрѣтились съ ея взглядомъ. Дорогинъ подошелъ къ окну, посмотрѣлъ въ него и потомъ повернулся къ нему спиной. Въ каминѣ горѣлъ огонь. Дорогинъ придвинулъ къ нему кресло, сѣлъ и, облокотившись обѣими руками на колѣни, положивъ подбородокъ на ладони, молча началъ смотрѣть на огонь. Отъ времени до времени по его губамъ пробѣгала злая, насмѣшливая улыбка, намекавшая повидимому на развитіе въ головѣ его какого-то плана и почти вслѣдъ за этой усмѣшкой онъ искоса поглядывалъ на свою жену. Она продолжала играть. Дорогинъ опять погрузился въ созерцаніе свѣтлаго пламени. Такъ прошло около получаса, наконецъ молодая женщина встала и отодвинула табуретъ. Она оглянулась, посмотрѣла на мужа и тихо, беззаботно пошла къ нему. По дорогѣ она взглянула въ зеркало и, напѣвая какой-то мотивъ, слегка поправила свои прекрасные волосы.

— Ты скучаешь, Петръ? — ласково спросила она, остановившись за кресломъ мужа и коснувшись рукой до его плеча.

Дорогинъ откинулся къ спинкѣ кресла, поднялъ голову и посмотрѣлъ въ ея наклонившееся надъ нимъ молодое лице, оживленное румянцемъ. Аннѣ Петровнѣ опять припомнился тотъ мгновенный, мрачный огонь, который она увидѣла при входѣ мужа въ комнату.

— Скучно, милая моя, скучно; тоска меня одолѣваетъ, — протяжно и отчетливо, какъ актеръ, произносящій заученную роль, сказалъ Дорогинъ и опять принялъ свое прежнее положеніе.

— Отчего же скучно? Что за тоска, мой милый? спрашивала Анна, облокотившись на спинку кресла и задумчиво смотря на мужа.

Дорогинъ но вдругъ отвѣчалъ на этотъ вопросъ.

— Помиишь-ли ты, Аня, тотъ разговоръ, который мы вели съ тобой передъ самымъ началомъ моей болѣзни? Тогда дождь былъ, ненастье, скука. Я говорилъ тебѣ, что я уже отжилъ свое время, — тихо и медленно говорилъ Дорогинъ, не поднимая головы и не отрывая главъ отъ огня. — Я говорилъ тебѣ, что я уже пожилъ въ волю и не хочу, да и не могу больше жить жизнью молодости. Я тогда говорилъ тебѣ, что ты молода, что ты не жила еще и потому хочешь жить, и потому не можешь быть счастлива этой жизнью, какая идетъ въ нашемъ мрачномъ домѣ.

— Я тогда отвѣчала тебѣ, — тихо сказала Дорогина.

Онъ опять помолчалъ.

— Да, ты отвѣчала мнѣ, — продолжалъ онъ, качнувъ головой, — ты сказала мнѣ, что любишь меня, — повторилъ онъ, какъ бы вдумываясь въ значеніе этихъ словъ. — Но вѣдь ты не навсегда убила мои сомнѣнія, сказавши это великое слово. Вѣдь основанія для моихъ сомнѣній остаются тѣже и тѣже. Я отжилъ, ты жить хочешь.

Дорогинъ остановился. Наступило молчаніе.

— Но неправда-ли, Аня, ты все еще любишь меня? спросилъ Дорогинъ, выпрямившись въ креслѣ и, не оглядываясь, протянулъ къ женѣ руку.

— Люблю, — тихо отвѣчала молодая женщина, сжимая его горячую руку.

— Неизвѣстно, что будетъ въ будущемъ, а теперь ты любишь меня, теперь ты моя, милая Аня?

— Да, отвѣчала она и опять сжала его руку.

Дорогинъ медленно поднялъ голову. Ненависть, презрѣніе, злоба исказили его честное лицо; дикая ненависть горѣла въ его черныхъ глазахъ, рука его какъ тисками сжала пальцы молодой женщины. Она вскрикнула отъ боли, ужаса, и отчаянія.

— Ты лжешь! — глухо вскричалъ онъ.

Она съ смертною блѣдностью въ лицѣ и съ широко открывшимися глазами смотрѣла на него.

— Ты лжешь! повторилъ Дорогинъ, и голосъ его захрипѣлъ. Онъ съ презрѣніемъ бросилъ ея смятую руку, закашлялся и упалъ въ кресло.

Прошло нѣсколько минутъ. Дорогинъ сидѣлъ, опустивъ голову на грудь. Злоба проходила, кровь начинала спокойно течь къ его ушахъ. Наконецъ онъ всталъ и медленно прошелся но комнатѣ.

— И что васъ довело до этого, что васъ такъ унизило? Что васъ заставило унизиться до такого обмана? — спросилъ, онъ, остановившись предъ молодой женщиной, какъ бы окаменѣвшей въ своемъ положеніи.

Отвѣта не было.

— Деньги? — съ горемъ спросилъ Дорогинъ. — Боязнь, что на искреннее признаніе ваше я отвѣчу тѣмъ, что выгоню васъ на улицу? Но неужели же я до такой степени гадокъ, что даже женщина, любившая меня когда-то, не нашла во мнѣ ни ума, ни сердца, ни одной хорошей черты? Неужели же я до такой степени гадокъ, что даже самый близкій во мнѣ человѣкъ не постыдился заплатить мнѣ грязнымъ обманомъ вмѣсто дружеской довѣренности?…

Дорогинъ опять прошелся по комнатѣ.

— А вѣдь я любилъ васъ и довѣрялъ вамъ, — сказалъ онъ съ горечью. — Я твердо вѣрилъ въ вашу честность…

Отвѣта не было. Дорогинъ опять началъ ходить по комнатѣ.

— Ну чтожь? Прощайте, Анна Петровна, — заговорилъ онъ опять. — Домъ мой вы оставьте… И каждый годъ вы будете получать отъ меня приличное содержаніе….

— Не нужно мнѣ его! — вскричала Дорогина.

— Не хотите?.. Какъ знаете. Но если захотите воспользоваться имъ, то во всякое время можете его получить. А отъ кого — я васъ увѣдомлю. Друзей, вы знаете, у меня нѣтъ. Прощайте.

И съ потухшей сигарой во рту, съ навернувшимися на глазахъ слезами, онъ вышелъ изъ комнаты. Дорогина ступила одинъ шагъ къ дивану и упала на полъ, какъ срѣзанный снопъ.

XIII.

Медленно наступали унылые осенніе сумерки. На оконныхъ стеклахъ дрожали капли дождя и тянулись узкія мокрыя полосы; кругомъ стояла сонная тишина; свѣтъ, падавшій изъ оконъ на мебель, стѣны и людскія лица, точно проходилъ черезъ черныя стекла и вообще вся картина, на которую упали глаза Дорогиной, не скоро пришедшей въ себя, не могла произвести утѣшительнаго или свѣтлаго впечатлѣнія на человѣка, страдающаго нравственно. Она лежала на диванѣ; платье ея было растегнуто; надъ ней, сложивши руки, стояла горничная и пристально смотрѣла въ ея лицо. Дорогина медленно, задумчиво обвела глазами комнату. Она не вдругъ вспомнила сцену, предшествовавшую ея обмороку, но съ той самой минуты, какъ ея глаза раскрылись, на молодую женщину легло смутное, тяжелое ощущеніе тоски, стыда и почти отчаянія. Она неподвижно лежала, вспоминала, и наконецъ вспомнила все. Тогда она приподнялась, облокотилась на столъ и закрыла лицо руками. Она старалась обдумать свое положеніе и рѣшиться на что нибудь, потому что ей нужно было что нибудь сдѣлать, нужно было выбрать, куда идти изъ этого дома, и она была точно полуразбита, точно сейчасъ только поднималась съ постели, къ которой долго и долго приковывала ее изнурительная болѣзнь.

Скоро она встала и оправила платье…

— Спасибо тебѣ, Наташа, — сказала она съ грустнымъ спокойствіемъ, остановившись передъ дѣвушкой, все еще неподвижно слѣдившей за нею, — за все спасибо…

Она поцѣловала ее въ лобъ…

Дѣвушка вспыхнула, потомъ поблѣднѣла, на глазахъ ея выступили слезы и тихо скатились по щекамъ. Ей хотѣлось говорить и высказать всю свою любовь къ этой падшей женщинѣ, отъ которой всѣ отшатнулись, но она не умѣла говорить и не могла найдти ни одного слова, могущаго передать ея чувства.

— Я пойду соберу вещи и потомъ простимся, Наташа, — сказала Дорогина и вышла своей тихой походкой изъ залы.

— Позвольте, я все соберу, — вы только говорите мнѣ, — сказала дѣвушка, войдя за Анной Петровной въ ея комнату.

— Помоги, если хочешь, — отвѣчала Дорогина.

Она говорила тихо и грустно, какъ будто бы въ комнатѣ передъ ними лежалъ дорогой имъ обоимъ покойникъ.

— Должно быть дождь идетъ? — спросила Дорогина, укладывая въ чемоданъ свои вещи.

— Дождь идетъ, грязно, — какъ эхо отвѣчала дѣвушка.

Опять наступило молчаніе…

— Ты плачешь, Наташа? — спросила молодая женщина черезъ нѣсколько минутъ.

Отвѣта не было…

Опять молчаніе.

— Все, моя дорогая, — сказала наконецъ Дорогина. — Если бы ты сдѣлала мнѣ одолженіе позвала извощика, — я устала, Боже мой какъ устала…

Она опустилась на стулъ.

— Уже? — спросила она, увидѣвъ быстро возвратившуюся дѣвушку.

Наташа отвѣчала, что для нея готова карета.

Дорогина задумалась, какъ бы не рѣшаясь воспользоваться послѣдней любезностью своего мужа, но потомъ быстро поднялась и начала одѣваться.

Тихо спустилась она по мрачной лѣстницѣ, и дверцы кареты захлоннулись за ней, колеса глухо застучали по деревянной мостовой двора.

Анна Петровна ни разу не взглянула на покинутый ею мрачный барскій домъ, да ежели бы и вздумала оглянуться на него, то ни около него, ни въ его темныхъ окнахъ, не увидала бы никого; а между тѣмъ въ одномъ изъ этихъ оконъ виднѣлось неясное и неопредѣленное бѣлое пятно, неподвижно стоявшее за мокрымъ стекломъ. Это было блѣдное лицо ея мужа, какъ статуя стоявшаго передъ окномъ и смотрѣвшаго на грязную улицу. Эта статуя слегка пошатнулась, когда на дворѣ застучали колеса кареты; она медленно вытянула шею, когда экипажъ изчезалъ въ перекресткахъ улицъ и потомъ опять замерла на мѣстѣ… Лицо Дорогина было блѣдно, обыкновенно нахмуренныя брови его, теперь лежали прямо, тонкія губы чуть-чуть нолураскрылись, и во всемъ — и въ глазахъ, и въ лицѣ, и въ незаконченномъ поворотѣ тѣла его, лежало какое-то недоумѣніе, слышался какой-то непроизносимый, окаменѣвшій въ глубинѣ его сердца, но потрясающій наблюдателя вопросъ. Такъ мать смотритъ на скрывающійся по немногу въ могилѣ гробъ своего сына, который жестоко изранилъ ея любящее сердце, но любить котораго она все-таки не перестала, не смогла перестать. Такое недоумѣніе видится въ лицѣ человѣка, обманутаго своимъ другомъ, въ котораго онъ вѣрилъ больше чѣмъ въ самаго себя. Такой потрясающій, непроизносимый, какъ бы молящій о пощадѣ вопросъ сказывается въ каждой чертѣ гордаго и честнаго человѣка, неожиданно пораженнаго извѣстіемъ о грязной подлости, совершенной его сыномъ, въ которомъ онъ видѣлъ идеалъ честнаго юноши, которымъ онъ гордился, въ которомъ полагалъ счастье своей жизни.

Рука Дорогина чертила на запотѣвшемъ стеклѣ какой-то узоръ, но Дорогинъ не думалъ объ этомъ, не чувствовалъ этого. Когда онъ наконецъ отвернулся отъ окна и прошелся по комнатѣ, ему вдругъ показалось, что она очень опустѣла. Онъ принужденъ былъ нѣсколько разъ оглядѣться и почти по пальцамъ доказать себѣ, что все стоявшее здѣсь и вчера, и мѣсяцъ тому назадъ, находилось на тѣхъ же самыхъ мѣстахъ и сегодня. А все-таки комната опустѣла…

Дорогинъ еще разъ осмотрѣлся кругомъ и пошелъ въ комнату жены.

Глубокій вздохъ вырвался изъ его груди, когда онъ остановился на ея порогѣ и окинулъ отуманившимися глазами безпорядочно сдвинувшіеся стулья, раскрытые ящики комода и соръ на полу. Онъ сѣлъ въ кресло и задумался. Послѣдніе лучи дневнаго свѣта слабо освѣщали комнату, и въ этомъ полумракѣ, въ этой глубокой сумеречной тишинѣ, охватившей огромный домъ, загнѣздились видѣнія и призраки прошлаго, и роемъ окружили Дорогина. Голова его опустилась на руку, другая рука, какъ безжизненный кусокъ мяса, повисла къ полу и видѣлось ему, что на томъ самомъ столѣ, противъ котораго онъ сидитъ теперь, зажигается лампа и ярко свѣтитъ и освѣщаетъ красивое, доброе, дорогое ему лицо его Анны, что лицо это часто обращается къ нему, что нѣжная, любящая улыбка озаряетъ ея прекрасные глаза, что ея чистыя губы шепчутъ ему слова любви… И жгучую, невыносимую тоску навѣяли на Дорогина видѣнія и призраки прошлаго. Не разъ силился онъ подняться съ своего очарованнаго кресла, но призраки прошлаго, какъ цѣпями, приковывали его къ этой комнатѣ. Они мучили его и язвили его сердце, но и въ самыхъ ранахъ наносимыхъ ими было нѣчто необъяснимо сладкое для моего героя. Только шаги, раздавшіеся въ сосѣднемъ коридорѣ, вызвали его изъ этой комнаты. Его искали. Для него былъ уже накрытъ столъ. Дорогину какъ-то странно показалось, что онъ будетъ сегодня обѣдать, однако онъ пошелъ въ столовую.

На обѣденномъ столѣ горѣли двѣ свѣчи, бросавшія яркій свѣтъ на блѣдное лицо Дорогина; онъ не говорилъ ни слова и обѣдалъ видимо съ усиліемъ; старикъ Михайло, прислуживавшій за столомъ, казалось, боялся дышать и старался превратиться въ невидимое и неслышимое существо.

Наконецъ Дорогинъ остался одинъ. Онъ налилъ стаканъ вина, закурилъ сигару, откинулся на спинку дивана и устремилъ свои черные, печальные глаза на диванъ, идущій по другой стѣнѣ и по другую сторону стола. Да, въ теченіи многихъ лѣтъ это мѣсто никогда не было пусто, и это мѣсто было ея мѣстомъ, точно также какъ то, на которомъ онъ теперь сидѣлъ, въ теченіи многихъ лѣтъ занималось имъ однимъ… Это былъ первый день, когда ея мѣсто оставалось пустымъ, и этотъ первый день не будетъ послѣднимъ, — онъ стоитъ какъ введеніе къ длинной, длинной цѣни дней, мѣсяцевъ и годовъ, въ которые, въ этотъ самый часъ, онъ, Дорогинъ, будетъ входить въ эту ярко освѣщенную столовую, садиться за свой молчаливый обѣдъ, проводить его въ мертвомъ безмолвіи и потомъ, за сигарой, вспоминать о томъ времени, когда въ этой комнатѣ прерывали его рѣчи тихій голосъ или мягкій смѣхъ любимой, прекрасной женщины, о томъ времени, когда мѣсто подлѣ него не оставалось пустымъ, когда отъ этихъ стѣнъ не вѣяло сегодняшнимъ холодомъ, когда его не охватывало чувствомъ какой-то пустоты и безотраднаго одиночества.

Онъ, торопливыми глотками выпилъ свой стаканъ вина и налилъ новый.

И отчего всему случившемуся необходимо нужно было случиться именно такимъ образомъ, какъ оно случилось? Зачѣмъ ко всему этому примѣшалась ложь, хитрость, притворство? Развѣ нельзя было обойтись безъ всего этого?

Но развѣ ему легче бы было, если бы совершившееся совершилось нѣсколько въ иной формѣ? прервалъ онъ самъ себя и самъ отвѣтилъ, что дѣйствительно было бы легче. День назадъ онъ зналъ нѣжную, честную, ничѣмъ незапятнанную женщину, а теперь онъ не знаетъ такой женщины и нѣтъ такой женщины; подъ ея именемъ живетъ существо, похожее на его Аню но лицу и наружности, но неизмѣримо низшее ея по силѣ характера, но чистотѣ дѣйствій, способное и на ложь, и на обманъ безгранично преданнаго ей человѣка. Нѣтъ, его Аня умерла навѣки… и никогда не воскреснетъ… и первая и послѣдняя слеза упала изъ его глазъ въ стаканъ, надъ которымъ онъ наклонился.

— И я попробовалъ бы снова возвратить ея любовь, и надѣюсь, что успѣлъ бы въ этомъ, — мысленно прибавилъ онъ съ легкою нервною дрожью…

Возможенъ былъ новый, свѣтлый періодъ — періодъ обновленной жизни и обновленной, выросшей и очистившейся любви. Но восходившая звѣзда померкла и царитъ прежній мракъ. Сжатые пальцы Дорогина рѣзко хрустнули къ тихой комнатѣ, и опять онъ наклонился надъ своимъ стаканомъ. Настала тишина, непрерываемая ни однимъ звукомъ.

Дверь въ столовую полурастворялась. Пошелъ Бирюзинъ. Дорогинъ ничего не видѣлъ…

— Здравствуйте, Петръ Николаичь.

Дорогинъ вздрогнулъ и выпрямился.

— Ахъ здравствуйте, — проговорилъ онъ протяжно…

Потомъ онъ вдругъ наклонилъ голову, подумалъ, взглянулъ на молодаго чиновника и наконецъ провелъ руками по лицу и во глазамъ.

— Милости просимъ; садитесь, — проговорилъ онъ, мягко дотронувшись рукой до дивана и опять опустилъ голову.

Онъ не подалъ руки вошедшему, но Бирюзинъ не обратилъ на это вниманія; ему показалось, что Дорогинъ дремалъ надъ своимъ дессертомъ и теперь еще не совсѣмъ возвратилъ къ себѣ свое созданіе. Усталое, точно безжизненное лицо хозяина повидимому подтверждало это предположеніе. Картина угрюмаго и гордаго барина, одиноко дремлющаго за стаканомъ вина, въ ярко освѣщенной столовой, развеселила Бирюзина.

— Какъ вы поправляетесь? — спросилъ онъ, играя своими перчатками.

Дорогинъ помолчалъ, какъ будто обдумывая свой отвѣтъ и свое положеніе относительно этого человѣка.

— Быстро поправляюсь, — сдержанно отвѣчалъ онъ. — Вчера я не чувствовалъ того, что чувствовалъ третьяго дня, а сегодня не чувствую того, что чувствовалъ вчера. Быстро, очень быстро поправляюсь….

Бирюзинъ искоса взглянулъ на него и молча прошелся по комнатѣ… Его нѣсколько озадачила не одна только странная форма отвѣта Дорогина: произнося эту фразу угрюмый хозяинъ облокотился на столъ и, точно заслоняясь отъ свѣта, устремилъ на своего гостя странный, спокойный, но точно проникающій насквозь человѣка взглядъ.

— Жаль только, что погода очень скверная, — замѣтилъ Бирюзинъ нѣсколько упавшимъ голосомъ.

— Кажется, скверная, — отвѣчалъ Дорогинъ съ прежнимъ спокойствіемъ. — Вѣроятно, дождь идетъ?..

— Да; дождь идетъ…

— И пасмурно? Тучи? сыро?..

— Сыро… Пожалуй что такая погода не скоро прекратится… А вамъ я думаю надоѣло сидѣть все дома и дома, хотѣлось бы на охоту отправиться?

— Да… Какже… говорилъ Дорогинъ, и на лицѣ его выступила какая-то странная, грустно-насмѣшливая улыбка, причина которой заключалась вѣроятно въ замѣченномъ имъ безпокойствѣ и недоумѣніи своего гостя. — Но ежели я теперь пойду охотиться, — продолжалъ онъ — то могу промочить ноги и получить насморкъ. А когда я получаю насморкъ, тогда во всемъ вижу одну только грязную, прозаическую сторону и вслѣдствіе этого хандрю, капризничаю, а иногда даже злюсь… А это не хорошо…

— Непріятная исторія, — замѣтилъ Бирюзинъ.

— Очень. Вотъ также, или даже еще хуже, дѣйствуетъ на меня, если я надѣну тѣсные сапоги, и попаду въ нихъ въ умное и веселое общество. Общество распространяетъ вокругъ себя веселость и упоеніе, а боль въ ногахъ уничтожаетъ какъ веселость, такъ и упоеніе; такъ что въ результатѣ остается только сознаніе потери удовольствія, бывшаго уже въ нашихъ рукахъ…

Бирюзину казалось, что съ нимъ говорятъ какъ съ ребенкомъ, что въ словахъ Дорогина звучитъ насмѣшка. Онъ пристальнѣе взглянулъ на своего собесѣдника. Дорогинъ складывалъ клѣтку изъ папиросъ, медленно переносилъ свои спокойные черные глаза то на столъ, то на молодаго чиновника, а на губахъ его лежала болѣзненная улыбка человѣка, отпускающаго шуточки въ то самое время, когда его сердце полно тоски и желчи.

Бирюзинъ старался подавить свое безпокойство, увѣрить себя, что онъ не долженъ видѣть въ странной манерѣ своего хозяина говорить и улыбаться ничего больше, какъ одно изъ неожиданныхъ проявленій его угловатаго характера.

— А Анна Петровна? — спросилъ онъ наконецъ, и голосъ его возвысился противъ его воли.

Дорогинъ вопросительно взглянулъ на него.

— Какъ ея здоровье? — пояснилъ Бирюзинъ, невольно избѣгая этого взгляда.

— Она полагаетъ, что здорова, но я думаю, что у нея болитъ голова, очень болитъ, отвѣчалъ Дорогинъ, прикладывая свою руку ко лбу.

— Дома она?…

— Вѣроятно теперь уже дома, — тихо, спокойно, отчетливо отвѣчалъ мрачный хозяинъ. — Впрочемъ отсюда она уѣхала…

— Дома?.. Какъ отсюда?… Куда?.

Дорогинъ всталъ и позвонилъ.

— Куда уѣхала Анна Петровна? спросилъ онъ вошедшаго лакея.

Лакей отвѣчалъ, что Анна Петровна велѣла ѣхать къ ея сестрѣ.

— Скоро она возвратится, какъ вы думаете? — спросилъ Бирюзинъ, послѣ довольно продолжительнаго, неловкаго молчанія. Краска начала явственнѣе выступать на его лицѣ, въ пальцахъ его стала ощущаться легкая дрожь.

Дорогинъ опять сѣлъ на свое мѣсто.

— Во всякомъ случаѣ очень нескоро, а, можетъ быть, и совсѣмъ не возвратится, отвѣчалъ онъ, выдерживая свое прежнее спокойствіе.

Бирюзинъ взглянулъ на него и быстро поднялся. Кресло его съ громомъ откатилось отъ стола. Онъ быстро прошелся но комнатѣ.

— Вы все знаете? спросилъ онъ, остановившись передъ Дорогинымъ и до боли закусивъ поблѣднѣвшую губу.

Дорогинъ медленно повернулъ къ нему свое страшно поблѣднѣвшее лицо.

— Кое-что знаю, — отвѣтилъ онъ глухо и медленно кивнулъ головой.

— Вы ее выгнали? — дрожащимъ голосомъ спросилъ еще разъ Бирюзинъ.

— Нѣтъ, — чуть слышно сказалъ задыхавшійся, блѣдный какъ полотно, Дорогинъ. — Нѣтъ, повторилъ онъ, справляясь съ собой и возвышая голосъ. — Я ей напомнилъ только, что ей уже давно бы слѣдовало оставить мой домъ…

Онъ не сказалъ, что было бы гораздо лучше, еслибы она сама догадалась оставить этотъ домъ, онъ не сказалъ, что Бирюзину слѣдовало бы настаивать на этомъ, просить, умолять объ этомъ любимую имъ женщину, но молодому чиновнику казалось, что онъ явственно услышалъ это отъ сидѣвшаго передъ нимъ обманутаго, блѣднаго, но странно спокойнаго человѣка.

Онъ положилъ обѣ руки на столъ и наклонился черезъ него къ Дорогину.

— Вы хотите удовлетворенія?…

Дорогинъ скользнулъ по всей его фигурѣ своими мрачно спокойными глазами.

— А чѣмъ вы можете меня удовлетворить?.. спросилъ онъ.

Бирюзинъ въ недоумѣніи выпрямился.

— Какъ?.. Что вы хотите сказать?.. Я не понимаю, — проговорилъ онъ.

— Чѣмъ вы можете замѣнить для меня мою жену? — съ холодной усмѣшкой спросилъ Дорогинъ. — Желаете ли вы рекомендовать мнѣ другую женщину?

На блѣдныхъ щекахъ Бирюзина вспыхнула краска. Дорогинъ прихлебывалъ вино изъ стакана и холодно смотрѣлъ на своего собесѣдника.

Бирюзинъ въ волненіи прошелся по комнатѣ.

— Вы понимаете, о какомъ удовлетвореніи я говорю, — сухо сказалъ онъ, продолжая ходить.

— Не понимаю….

— Когда на честь какого нибудь человѣка надаетъ позорное пятно, тогда онъ желаетъ драться…

— Вы желаете драться? — флегматически спросилъ Дорогинъ, дѣлая удареніе на каждомъ словѣ.

— На вашу честь пало позорное пятно; слѣдовательно…

— На мо-ю?. съ изумленіемъ спросилъ Дорогинъ, вставая наконецъ съ своего мѣста. — На мо-ю честь?.. Что вы можете сказать о моей чести?..

Онъ скрестилъ на груди руки. Лицо его было блѣдно, но ни одна черта въ этомъ блѣдномъ лицѣ не обнаруживала ни гнѣва, ни страха, ни ненависти, ни даже волненія; только въ глазахъ его виднѣлась какая-то горькая насмѣшка.

Оли стоили другъ передъ другомъ. Бирюзинъ первый опустилъ свои глаза.

— Въ такомъ случай, — заговорилъ оль, отступая, — Въ такомъ случаѣмпѣ остается… раскланяться…

Онъ неловко и нерѣшительно поклонился. Дорогинъ отвѣсилъ ему глубокій, вѣжливый поклонъ, налилъ новый стаканъ вина и сѣлъ на прежнее мѣсто.

Прежде всего на его губахъ и въ глазахъ появилась насмѣшливая улыбка; потомъ она уступила мѣсто горькому, болѣзненному страданію; а затѣмъ и желчный смѣхъ, и страданіе мало по малу изчезли и смѣнились почти дикой злобой, смѣшанной съ презрѣніемъ. Онъ смѣялся, когда думалъ о только-что оставившемъ его неожиданномъ гостѣ; глубокая боль наполнила его сердце, когда онъ подумалъ, что съ этимъ человѣкомъ связано счастье любимой имъ женщины, и эта боль, это внутреннее страданіе надолго положили на его лицѣ свой явственный отпечатокъ. На одну минуту онъ подумалъ было, что, можетъ быть, онъ не дурно сдѣлалъ бы, если бы воспользовался глупымъ предложеніемъ Бирючина и попробовалъ бы освободить ее отъ этого человѣка. — Но, отвѣтилъ онъ самъ себѣ на эту мысль, развѣ я исправлю посредствомъ этого то, что произошло между нами?… Развѣ послѣ этого я буду смотрѣть на нее тѣми же глазами, какими смотрѣлъ нѣкогда, до этого происшествія или она не будетъ чувствовать ко мнѣ той холодности, какую чувствуетъ тенсрь?.. Развѣ, наконецъ, освободивъ ее отъ этого Бирюзина, я освобожу ее навсегда отъ всякаго другого Бирюзина подъ другимъ именемъ или подъ другимъ платьемъ?.. А если такъ, если посредствомъ этого удовлетворенія, я не могу ни возвратить прошлаго, ни освѣтить ея будущаго… Но какое мнѣ дѣло до нея и до ея будущаго, — прервалъ онъ самъ себя. Развѣ это она?.. Она умерла…

Онъ закрылъ лицо руками и такъ сидѣлъ долго, безъ движенія, а когда наконецъ поднялъ голову, тогда на лицѣ его не было уже ни насмѣшки, ни боли, ни страданія, — все это, какъ завѣсой, задернулось холодной злобой и холоднымъ презрѣніемъ….. Въ передней опять раздались чьи-то шаги и голоса. Дорогинъ прислушался и взглянулъ на часы. Было всего только девять часовъ; а ему казалось, что уже давно стояла глубокая ночь.

Вошелъ Пильщиковъ.

— Здравствуйте, — привѣтствовалъ его Дорогинъ, приподнимаясь и протягивая ему руку. — Милости просимъ… Садитесь…

Голосъ его былъ сухъ, взглядъ равнодушенъ…

— Ну. Какъ здоровье ваше? — спросилъ Пильщиковъ разсѣянно.

Дорогинъ медленно поднялъ на него свои глаза.

— Да, здоровье мое? повторилъ онъ, какъ будто бы услышавъ вовсе не тотъ вопросъ, къ которому готовился. Хорошо… очень хорошо…

Пильщиковъ съ задумчивымъ, почти суровымъ лицомъ вытиралъ свои очки.

— А я, странное дѣло, почти совсѣмъ забылъ о своей болѣзни, продолжалъ Дорогинъ послѣ небольшой паузы, употребленной имъ на пристальное разсматриваніе блѣднаго, худаго, некрасиваго въ обыденномъ смыслѣ, но симпатичнаго лица своего гостя.

— Странное дѣло, — продолжалъ онъ, разсматривая на свѣтъ стоявшую передъ нимъ бутылку, — сегодня я выпилъ много вина, очень много, а мнѣ кажется, что я до него и не дотронулся…

Пильщиковъ надѣлъ наконецъ свои очки, откинулся на спинку дивана и взглянулъ прямо въ глаза Дорогина…

— Бываетъ, что и очень большое количество вина не дѣйствуетъ на человѣка, когда онъ находится… если онъ напримѣръ пораженъ чѣмъ нибудь, — сказалъ онъ.

Дорогинъ мрачно взглянулъ на него.

— Развѣ въ городѣ уже говорятъ… уже говорятъ, что… моя… жена оставила мой домъ?

— Говорятъ… по крайней-мѣрѣ, до меня это уже дошло…

Дорогинъ мрачно, неподвижно выслушалъ его и потомъ устремилъ свои глаза въ темный уголъ…

— Вслѣдствіе этого-то я и пришелъ къ вамъ, — продолжалъ Пильщиковъ. — Знаете вы, что я былъ другомъ Анны Петровны, когда она была еще ребенкомъ… кромѣ того и… тецерь… я интересовался ея жизнью, ея счастьемъ… и горемъ. Я желалъ бы знать эту несчастную исторію… Можетъ быть, я могъ бы быть ей полезенъ… хотите-ли вы разъяснить мнѣ это происшествіе?

Дорогинъ молча слушалъ эту неровную рѣчь, высказываемую нѣсколько дрожащимъ голосомъ, и неподвижно смотрѣлъ въ глубь комнаты.

— Она обманула меня, — сказалъ онъ наконецъ.

Пильщиковъ облокотился на столъ и опустилъ на ладонь свой блѣдный лобъ.

— Она говорила мнѣ до послѣдней минуты, что очень меня любитъ, тогда какъ любовь ея давно уже была отдана другому, продолжалъ Дорогинъ. — Она обманывала меня. Когда я узналъ это, я велѣлъ ей оставить мой домъ. Вотъ и все…

Послѣ этого онъ повернулъ свое лицо къ лекарю, какъ бы ожидая отъ него замѣчанія, вопроса или какого нибудь новаго взгляда на это дѣло, но Пильщиковъ молчалъ и не смотрѣлъ на него.

Дорогинъ допивалъ послѣднія капли вина и молча поглядывалъ на своего собесѣдника.

— Ожидали вы отъ нея чего нибудь подобнаго?.. спросилъ онъ отрывисто.

Пильщиковъ вздрогнулъ, убралъ руки со стола и взглянулъ на Дорогина.

— Я зналъ только, вѣрилъ, что натура у нея очень хорошая, сказалъ онъ невидимому спокойно. — Но долженъ же я былъ знать и то, что есть положенія, въ которыхъ гнутся и ломаются самыя счастливыя натуры…

— Вы вѣрили… Вѣрили, — протяжно повторилъ Дорогинъ и горько беззвучно засмѣялся. — Не вѣрьте вы впредь никому и ничему… Не вѣрьте женщинѣ, которая говоритъ вамъ, что любитъ васъ, не вѣрьте ей, хотя бы свои слова она сопровождала самыми страстными ласками: можетъ быть, за четверть часа передъ этимъ, она только-что послала милую, изящную, раздушенную записочку своему новому любовнику и приглашала его въ этой надушенной запискѣ на свиданье… Не вѣрьте вы своимъ друзьямъ, потому что завтра же за какой-нибудь не совсѣмъ удавшійся обѣдъ, или за бутылку сквернаго вина, или за милостивое слово немилостивой особы, или за нѣсколько рублей, брошенныхъ имъ взаймы, они продадутъ ваши драгоцѣннѣйшій тайны, непремѣнно продадутъ и потомъ отвернутся отъ васъ… Не вѣрьте вашему сыну, потому что онъ ежеминутно васъ обманываетъ… Не вѣрьте нищему, который увѣряетъ васъ, что онъ умираетъ съ голода и показываетъ вамъ уродливый горбъ: этотъ горбъ пришитъ, а денегъ у этого нищаго больше чѣмъ у васъ… Не вѣрьте дѣвушкѣ, выказывающей любовь къ знанію и искуству: она любитъ только наряды и красивыхъ мужчинъ… Не вѣрьте ничему и всегда держите за пазухой камень… А вы вѣрили и вѣрите!..

И онъ засмѣялся опять своимъ беззвучнымъ, горькимъ смѣхомъ, полнымъ отчаянія и желчи…

Пильщикова коробило отъ этого блѣднаго, искривившагося, злобно смѣющагося лица.

— Не вездѣ мракъ, — сказалъ онъ чуть слышно; не вездѣ ложь… Есть сердца… Его рѣчь была опять прервана тѣмъ-же болѣзненнымъ смѣхомъ. Онъ на минуту замолчалъ.

— Я не хочу представлять вамъ какихъ нибудь розовыхъ картинъ, — заговорилъ онъ черезъ нѣсколько времени. Я самъ знаю, что наше настоящее ненадежно… трудно на кого нибудь положиться, быть въ немъ увѣреннымъ… Но человѣкъ зависитъ отъ обстоятельствъ… Перемѣнятся обстоятельства…

— Да… да… да, прервалъ его Дорогинъ. — Впослѣдствіи не будетъ лжи и преступленія… Да… скоро не будетъ, пройдетъ какая нибудь тысяча лѣтъ и я буду въ состояніи полагаться на слова моихъ друзей, вѣрить ихъ увѣреніямъ… да… это справедливо… и отрадно.

Наступило долгое молчаніе.

— Для чего же въ такомъ случаѣ вы живете, изъ за чего живете, если такъ страшно смотрите на жизнь? спросилъ Пильщиковъ.

— Какъ для чего? быстро, почти торопливо спросилъ Дорогинъ, — Для себя буду жить… Для себя, повторилъ онъ, указывая пальцемъ на свою грудь. — На охоту буду ѣздить… Книжки читать… Прогуливаться буду ходить… Какъ же изъ за чего жить?.. Помилуйте.

Опять наступило молчаніе…

— Но что съ ней будетъ, съ ней? Неужели она должна погибнуть? проговорилъ опять молодой лекарь.

— Это зачѣмъ же погибнуть? также быстро возразилъ Дорогинъ. Отчего? Напрасно вы такъ думаете… Погибаютъ вѣдь тѣ, которые о честности и чистотѣ своей заботятся… А она-то тутъ причемъ же? Право, не безпокойтесь о ней…

Пильщиковъ почти съ укоромъ взглянулъ на него.

— Вы не должны думать о ней такимъ образомъ, — сказалъ онъ какъ будто съ мольбой.

Дорогинъ опять засмѣялся своимъ горькимь, беззвучнымъ смѣхомъ.

— А вѣдь она глупа, — заговорилъ онъ мрачно и протяжно, какъ прежде, и лицо его опять покрылось тѣнью внутренняго страданія. — Она не въ состояніи разсчитать двухъ шаговъ или понять, какія послѣдствіи вытекаютъ изъ данныхъ причинъ. Она думала, что изъ обмана вытекаетъ довѣріе, а оскорбленное самолюбіе рождаетъ любовь. Она полагаетъ, что изъ сѣмянъ капусты выростаютъ арбузы…

Пильщикову дѣлалось невыносимо тяжело въ этомъ домѣ.

— Прощайте, — проговорилъ онъ, протягивая руку хозяину.

Дорогинъ поднялъ голову…

— А… домой… ну, прощайте, прощайте…

XIV.

Лизавета Петровна Босомыгина приняла свою бѣдную сестру съ нѣжными, но грустными ласками. Ей страшно было и за участь нѣжной, непривыкшей къ бѣдности и тяжелымъ обыденнымъ сценамъ жизни, впечатлительной Анны, и за судьбу своихъ собственныхъ дѣтей.

— Это ты, Анна? вскрикнула она, когда позднимъ вечеромъ Дорогина вошла къ ней. — Ахъ, сестра, сестра!..

— Онъ все узналъ? спросила она послѣ долгаго, тяжелаго молчанія, въ продолженіе котораго Дорогина неподвижно сидѣла на диванѣ и точно неживая смотрѣла на полъ.

— Узналъ, — съ усиліемъ отвѣчала она.

— Онъ меня выгналъ, — точно съ мольбой прибавила она и подняла на сестру сухіе, страдальческіе глаза.

Она была слишкомъ измучена и нуждалась въ отдыхѣ, въ глубокомъ и мертвомъ снѣ, въ которомъ ее не безпокоили бы ни вопросы постороннихъ людей, ни ея собственныя мысли о настоящемъ и будущемъ. Ей нужно было отдохнуть, собрать свои надломленныя и разсѣянныя силы, чтобы быть въ состояніи анализировать приходившія ей въ голову мысли, передъ которыми она могла теперь только падать и безсильно склоняться. Болѣзненно обидно поразилъ ее упрекъ, слышавшійся въ вырвавшемся при ея появленіи восклицаніи Лизаветы: «ахъ, сестра, сестра!» и какъ-то смутно, невѣрно чувствовалось молодой женщинѣ, что она не должна бы была молча выслушивать подобныя слова, что она могла бы горячо и горячо возразить на нихъ, но ея мысли путались, слова не повиновались ей, и она склонилась чередъ этимъ упрекомъ, глубоко зачавшимъ въ ея память…

Лизавета торопливо дошивала какую-то дѣтскую, маленькую вещицу, по временамъ отрывая отъ работы свои глаза и съ грустнымъ участіемъ взглядывая на сестру. Дорогина неподвижно сидѣла на томъ же мѣстѣ и по прежнему смотрѣла на полъ. Потомъ она встала, прошлась раза два по комнатѣ и послѣ этого тихо прилегла на постель лицомъ къ подушкѣ. Лизавета подошла къ ней, присѣла подлѣ нея и взяла ея руки.

Руки были холодны.

— Ты озябла, бѣдная… Потерпи еще одну минуту; сейчасъ будетъ готовъ чай.

Она хотѣла было встать, но Дорогина крѣпко сжала ея руку.

— Не ходи, сказала она, — не нужно… Я ничего не хочу, хочу только спать… А еще лучше бы было, если бы я могла заснуть и никогда не просыпаться, — прибавила она чуть слышно.

Босомыгина ничего не сказала и только крѣпко сжала ея руку. Ей показалось, что, произнеся эти слова, измученная женщина заплакала, но вглядѣвшись пристальнѣе въ лицо ея, она увидѣла, что ея глаза были сухи, губы сжаты. Убѣдившись въ своей ошибкѣ, она встала и пошла приготовлять постель. Она выбрала для своей сестры маленькую, чистаго комнатку въ мезонинѣ, затопила въ ней печку, прибрала ее, согрѣла постельное бѣлье, вытерла окна и зеркало, спустила занавѣски и потомъ задумчиво, забывъ о своей усталой сестрѣ, сѣла передъ весело-горѣвшимъ огнемъ, закрыла лицо руками и предалась мыслямъ о своихъ дѣтяхъ. Теперь больше чѣмъ когда нибудь отчаявалась она за ихъ судьбу. Не сегодня — завтра долженъ былъ возвратиться ея мужъ. Опять въ ихъ домѣ начнется грязная, бѣдная жизнь, въ которой дни дикаго разгула, пьянаго крика и пьяныхъ пѣсенъ будутъ чередоваться съ днями нужды, лишеній и голода. А наступаетъ зима; жизнь дѣлается дороже… Ребенокъ болѣлъ… Завтрашній день невыносимо мраченъ, а тутъ единственный человѣкъ, на помощь котораго можно было расчитывать, приходитъ сюда и самъ проситъ помощи…

Страшно, горько было Босомыгиной, и упорно всматривалась она въ ожидавшее ее и ея дѣтей близкое темное будущее, точно стараясь свыкнуться съ нимъ и заранѣе запастись терпѣніемъ и силами для грядущихъ впереди тяжелыхъ дней.

Эти невеселыя ея мысли были прерваны приходомъ сестры. Дорогина на секунду пріостановилась въ дверяхъ, взглянула на закрытое руками лицо Лизаветы, на ея опущенную къ колѣнямъ голову, сразу догадалась какія мысли и заботы должны были тѣсниться въ этой грустно склоненной головѣ, съ отчаяніемъ сжала свои пальцы и молча прошла къ постели.

Когда ея пальцы хрустнули, Богомыгина подняла голову, апатично взглянула въ ея лицо, и въ умѣ ея мелькнула горькая мысль, что Аннѣ не слѣдовало бы такъ дорого покупать себѣ излишнюю жизненную роскошь и наслажденіе въ то время, какъ сестра ея бьется изъ за куска хлѣба для своихъ дѣтей. Босомыгина помнила только своихъ дѣтей и забывала о страданіяхъ сестры, а если и вспоминала объ этихъ страданіяхъ, то затѣмъ только, чтобы отнестись къ нимъ какъ къ несчастной прихоти, могущей явиться только отъ нечего дѣлать. Въ борьбѣ съ нуждой, вѣчно лицомъ къ лицу съ мелкими сценами будничной жизни, главныя роли въ которой разъигрывались лавочниками, ростовщиками, пьянымъ мужемъ и его пріятелями, она разучилась понимать тонкія чувства, называющіеся возвышенными, романическими или поэтическими чувствами, и рѣшительно отказывалась понимать, какимъ образомъ возможно для кого бы то ни было пожертвовать ради этихъ чувствъ и своимъ собственнымъ счастьемъ, и счастьемъ еще нѣсколькихъ изъ своихъ ближнихъ.

При всемъ этомъ, Босомыгина все-таки не рѣшалась даже внутренно обвинять свою сестру и прежде всего смотрѣла на нее какъ на «несчастную», именно такъ, какъ смотритъ нашъ народъ на человѣка, совершившаго преступленіе. Она и думала, что Аннѣ не слѣдовало бы дѣлать того, что она сдѣлала и чувствовала на себѣ всю тяжесть этого поступка, и, все-таки, сомнѣвалась, чтобы ея сестрѣ возможно было избѣжать сдѣланнаго ею гибельнаго шага.

— Спишь, сестра? спросила она послѣ долгаго молчанія.

— Нѣтъ, Лиза…

Босомыгина подошла къ ея постели.

— Спи, моя бѣдная, — сказала она чуть слышно, взглянувъ на блѣдное лицо и закрытые глаза сестры.

— Не упрекай ты меня, Лиза… Я сама вижу… все… Не упрекай… Босомыгина не удержалась и выплакала все свое горе и о дѣтяхъ, и о ней, о сестрѣ, и нѣсколько разъ поцѣловала холодную, дрожащую руку Дорогиной. За эти немногія слова Анна простила ей ея ошибку, мысленно рѣшилась забыть, что Анна пожертвовала ради своего наслажденія счастьемъ ея и ея дѣтей, и также мысленно вознамѣрилась безропотно встрѣтить все, что ни пошлетъ ея семейству судьба.

XV.

Утромъ на другой день выпалъ первый снѣгъ. Въ маленькихъ комнатахъ дома Богомыгиныхъ сдѣлалось какъ будто свѣтлѣе, уютнѣе и веселѣе. Топившіяся печи обливали полы и стѣны какимъ-то особенно пріятнымъ розовымъ сіяніемъ; маленькія дѣвочки, дочери Лизаветы, смотрѣли въ это утро свѣжѣе и беззаботнѣе чѣмъ обыкновенно; даже сама Босомыгина, повидимому, совсѣмъ забыла о совершившемся неожиданномъ переворотѣ и о смущавшихъ ее вчера грустныхъ мысляхъ по поводу будущаго. Надломленныя происшествіями вчерашняго дня силы Дорогиной возвратились къ молодой женщинѣ, и движенія ея сдѣлались спокойнѣе, взглядъ свѣтлѣе, нерѣдко даже улыбка озаряла ея все еще блѣдное, какъ будто бы нѣсколько постарѣвшее лицо. Смѣясь, училась она у сестры ставить самоваръ, мести комнаты и говорила, что пока не найдетъ себѣ какой нибудь работы, приметъ на себя какъ эти обязанности, такъ и починку платья и бѣлья для дѣтей.

Послѣ обѣда она ушла къ себѣ на верхъ и занялась разборкой своихъ вещей. Большую часть изъ нихъ она рѣшилась продать, а вырученныя, деньги отдать сестрѣ, чтобы хоть на время избавиться отъ того грустнаго упрека, который вчера, при ея появленіи, невольно вырвался изъ груди Лизаветы, а сегодня съ возрастающею силою звучалъ уже внутри самой ея.

Да, вчерашній упрекъ глубоко запалъ въ сердце Дорогиной. Онъ возмущалъ, обижалъ ее. Отчего Лизавета предпочитаетъ скорѣе требовать отъ нея пожертвованій, чѣмъ самой пожертвовать чѣмъ нибудь?

Чѣмъ же ея сестра должна была бы пожертвовать? спросила сама себя Дорогина и задумчиво опустила голову, и чѣмъ больше вдумывалась въ этотъ вопросъ, тѣмъ серьезнѣе и печальнѣе дѣлалось ея лицо. Чѣмъ пожертвовать? Продать ли свой домъ, надѣть нищенскую суму, идти съ своимъ груднымъ ребенкомъ по міру и утѣшать себя тѣмъ, что ея сестра на верху блаженства и наслаждается любовью?

Дорогина встала и медленно, съ опущенной головой, съ сжатыми губами прошла нѣсколько шаговъ по комнатѣ. Было темно. Она зажгла свѣчу и опять сѣла, устремивъ на полъ глаза, раскрывшіеся точно отъ внезапнаго испуга.

Какъ будто ослѣпительная полоса свѣта проникла въ ея нравственный міръ и ярко освѣтила ея мысли, чувства и мечтанія, и подъ этимъ ослѣпительнымъ свѣтомъ жалка и грязна показалась бѣдной женщинѣ ея любовь, представлявшаяся до сихъ поръ такою поэтическою; мелки показались ей ея любовныя страданія, сопоставленныя рядомъ съ картиною нищеты и голода, какъ намъ показался бы приторно мелочнымъ обморокъ нервной барыни, поставленный рядомъ съ потрясающей картиной мучительной смерти или дикаго преступленія…

Дорогина начала сомнѣваться въ своей правотѣ относительно сестры, но все-таки ей больно было, что она должна терпѣть, уступать дорогу другимъ и жертвовать для этихъ другихъ своими привязанностями. Неужели же для нея нѣтъ никакого пути, несвязаннаго съ чьими нибудь слезами и нравственными или матеріальными лишеніями?.. Не можетъ быть, чтобы не было… Это было бы ужь слишкомъ… Но отчего же онъ, человѣкъ, которому она отдала всю себя, ни разу, ни однимъ словомъ не коснулся этой стороны ихъ отношеній? Неужели онъ думалъ только о себѣ? Или эти прошедшіе, безумные дни любви не давали ни ему, ни ей подумать о томъ, что на свѣтѣ есть другіе люди, есть страданія и слезы.

И еще разъ при этихъ вопросахъ, при этомъ воспоминаніи о только-что пережитыхъ дняхъ страстнаго увлеченія, на молодую женщину повѣяло какимъ-то холодомъ и смущеніемъ. Что это со мной? — какъ молнія мелькнула въ ней мысль. Неужели я разлюбила или уже не люблю такъ, какъ любила нѣсколько дней назадъ?

Опять въ волненіи она прошлась нѣсколько разъ по комнатѣ и опять сѣла, отдаваясь лихорадочному теченію своихъ прежнихъ мыслей Да, — она не хочетъ жертвовать собою и точно также не хочетъ быть причиной чужихъ страданій… Она постарается избавить свою сестру отъ тѣхъ лишеній, которыя грозятъ ей въ будущемъ… Какъ бы то ни было, но она защититъ ее отъ этихъ лишеній… Какъ бы то ни было… Но все-таки какъ же?..

Она то вставала и тихо ходила взадъ и впередъ, то останавливалась, опиралась на спинку кресла, сжимала рукою лобъ и подолгу стояла въ этомъ положеніи, по временамъ шевеля губами и быстро, отрицательно качая головой… Повидимому, она не находила выхода.

Въ этомъ раздумьѣ ее застали осторожные, очевидно не женскіе шаги, раздавшіеся по лѣстницѣ.

Дорогина подняла голову и увидѣла Бирюзина.

— Это ты, радостно проговорила она и крѣпко сжала его руку.

А онъ медленно обводилъ глазами стѣны и углы.

— Вотъ гдѣ ты устроилась, сказалъ онъ сквозь зубы и непріятная усмѣшка мелькнула на его губахъ, при сравненіи этой обстановки съ высокими, богатыми комнатами покинутаго ею мрачнаго, барскаго дома.

— Да, вотъ гдѣ насъ пристроили, съ невольною горечью отвѣтила Дорогина, выпуская его руку.

Тогда онъ смахнулъ платкомъ воображаемую пыль съ дивана, сѣлъ и взглянулъ въ лицо Анны Петровны.

— А ты точно возмужала; право, сказалъ онъ съ какимъ-то страннымъ смѣхомъ, показавшимся его собесѣдницѣ грубымъ. — Что, какъ ты оттуда вырвалась?.. Какъ тебя выпустилъ твой старикъ?.. А?

Дорогина почти сухо отвѣчала, что мужъ и не думалъ даже удерживать ее, что напротивъ онъ самъ велѣлъ ей оставить его домъ и предложилъ ей содержаніе. Потомъ, помолчавъ, она прибавила съ внезапно поблѣднѣвшимъ лицомъ, что открытіе ея обмана скорѣе болѣзненно поразило, чѣмъ раздражило ея мужа.

Во время этого объясненія, Бирюзинъ все съ той же непріятной улыбкой смотрѣлъ въ ея лицо и кивалъ головой при каждомъ словѣ. Эта усмѣшка заставила Дорогину подумать, что ея положеніе, или лучше сказать перемѣна въ ея положеніи, кажется Бирюзину прежде всего смѣшной, представляется какой-то забавной комедіей съ переодѣваньями, и чѣмъ больше она всматривалась въ его лицо, тѣмъ холоднѣе и холоднѣе дѣлался ея голосъ и взглядъ, а на глазахъ начали выступать слезы.

— И удивительно, и смѣшно, пробормоталъ Бирюзинъ въ послѣдній разъ кивнувъ головой по поводу ея разсказа.

Наступило молчаніе.

— А вѣдь я вчера былъ у него въ гостяхъ, сказалъ вдругъ Бирюзинъ.

— Былъ?.. У него?.. съ изумленіемъ вскричала молодая женщина, и въ ней явилось непреодолимое желаніе слышать даже о мельчайшихъ подробностяхъ этого свиданія.

— Былъ… У него, не торопясь отвѣчалъ Бирюзинъ. — И даже говорилъ съ нимъ о разныхъ вещахъ: напримѣръ о погодѣ, потомъ объ охотѣ и еще о чемъ-то, а затѣмъ и о тебѣ…

— Что же вы обо мнѣ говорили? быстро, съ румянцемъ на щекахъ прервала его Дорогина.

Бирюзинъ улыбаясь, покачивался изъ стороны въ сторону и а своемъ мѣстѣ.

— Я спросилъ: здорова ли Анна Петровна и т. д., заговорилъ онъ съ разстановкой. — Онъ отвѣчалъ, что будто бы ты воображаешь, что здорова, но что на самомъ дѣлѣ у тебя голова болитъ и очень болитъ…

Подражая жесту Дорогина, онъ прижалъ свою ладонь ко лбу и долго держалъ ее въ этомъ положеніи. Лицо Анны Петровны покрылось блѣдностью, но она заставила себя улыбнуться.

— Затѣмъ я спросилъ: дома ли Анна Петровна? Онъ отвѣчалъ, что должно быть она уже дома, но что отсюда она уѣхала къ сестрѣ. Тогда я предложилъ ему еще вопросъ: скоро ли Анна Петровна воротится? Онъ отвѣчалъ мнѣ, что по всей вѣроятности ты больше не воротишься въ его домъ…

— Вѣроятно ты тоже думаешь?

Онъ взглянулъ на Дорогину и опять встрѣтилъ насильственную, неестественную улыбку на ея поблѣднѣвшемъ лицѣ.

— Затѣмъ… я предложилъ ему удовлетвореніе, отчетливо проговорилъ онъ, и искоса, многозначительно взглянулъ на Дорогину.

— Что же онъ? съ напряженнымъ вниманіемъ спросила она.

— Онъ?.. Онъ какъ идіотъ или сумасшедшій справился прежде всего, какое я могу дать ему удовлетвореніе?!.. Да!.. Я принялъ на себя трудъ объяснить этому господину, что порядочный человѣкъ, честь котораго оскорбляется кѣмъ нибудь, выходитъ на дуэль… А онъ обратился ко мнѣ съ такимъ вопросомъ: «значитъ вы желаете драться?..»

— Значитъ вы желаете драться? переспросила Дорогина, какъ будто опасаясь, что она не такъ разслышала эту фразу и блѣдное лицо ея вспыхнуло.

— Да… Не правда ли это оригинально?

Дорогина не отвѣчала на это замѣчаніе, она опустила голову на руки и сжала пальцами свой горячій лобъ. Она сразу созналась передъ самой собою, что ея мужъ былъ вполнѣ правъ, что опозорена была не его честь, а честь ея и того человѣка, который въ эту минуту сидѣлъ передъ нею. До настоящей минуты эта мысль не приходила ей въ голову.

— Послѣ этого я задумалъ было растолковать ему, что на его честь легло порядочное пятно, но онъ такъ удивился этому, такъ странно закричалъ: «на мою честь?.. на мою?.. Откуда вы это взяли?..» что я счелъ за лучшее плюнуть и оставить его въ покоѣ… Но, Боже мой, какъ здѣсь жарко; не можешь ли ты дать мнѣ чего нибудь напиться?.. У тебя не болитъ ли голова?.. Нѣтъ?..

По молодости своихъ лѣтъ, Бирюзинъ не имѣлъ еще времени привыкнуть къ сознательному искаженію истины и потому при опытахъ подобныхъ настоящему, не смотря на всѣ свои старанія, никакъ не могъ избавиться отъ непріятнаго ощущенія неловкости во всѣхъ своихъ движеніяхъ, словахъ и даже взглядѣ.

Дорогина сѣла поодаль отъ него и даже какъ будто нарочно не поднимала глазъ, чтобы не видѣть этого человѣка. «На мою честь? На мою? Съ чего вы взяли, что на мою честь?» раздавалось въ ея ушахъ. Она воображала, что это было потрясающее, гордое и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣзненно горькое восклицаніе, — гордое потому, что произносившій его былъ увѣренъ въ чистотѣ своей совѣсти, горькое потому, что онъ обращалъ направленный противъ него ударъ на нее, которую онъ все-таки любитъ… или во всякомъ случаѣ любилъ за нѣсколько часовъ передъ этимъ… Она представляла себѣ, какъ ея мужъ былъ хорошъ въ эту минуту сознаніемъ своей нравственной чистоты, силою, сказывавшеюся въ каждомъ его словѣ и взглядѣ. Молодой женщинѣ чувствовалось, что она потеряла что-то дорогое для нея. Но что?.. Не возвращается ли къ ней ея старая, первая любовь?.. О, нѣтъ! Она не хочетъ возвратиться въ только-что оставленный ею домъ. Или, можетъ быть, неожиданно рушилась ея любовь къ тому человѣку, который сидитъ теперь съ нею? Нѣтъ, кажется, она не могла и не хотѣла бы, кажется, разстаться съ нимъ… Но ей казалось, что для пріобрѣтенія того, что она видитъ теперь вокругъ себя и впереди передъ собой, не стоило бы приносить тѣхъ жертвъ, какія принесены ею, не стоило бы прибѣгать къ обману, вносить въ жизнь ея сестры столько лишеній и опасеній за будущее.

Съ минуту уже Бирюзинъ смотрѣлъ на нее и наконецъ пересѣлъ рядомъ съ нею. Дорогина не поднимала глазъ: она точно боялась, что онъ прочтетъ въ ея взглядѣ всѣ наполнявшія ее въ эту минуту мысли, увидитъ, что она почти сожалѣетъ о томъ, что отдалась ему, увидитъ, что, въ одинъ только этотъ день, онъ страшно низко упалъ въ ея мнѣніи. Почему-то, — можетъ быть потому, что она все еще любила его, — ей было слишкомъ жалко его, чтобы дать ему замѣтить, что она думала о немъ далеко лучше, чѣмъ онъ является теперь.

— Какъ ты хороша сегодня, прошепталъ Бирюзинъ, взявъ ея сложенныя на колѣняхъ руки и тихо пожимая ихъ.

— Право? сказала она, болѣзненно улыбнувшись.

На нее какъ-то непріятно подѣйствовалъ этотъ рѣзкій переходъ отъ мучившихъ и волновавшихъ ее печальныхъ мыслей къ ласкамъ и нѣжностямъ.

Онъ поцѣловалъ эти блѣдныя руки и взглянулъ въ ея глаза: она сдѣлалась пасмурнѣе и серьезнѣе.

— Ты нездорова?

— Нѣтъ, сказала Дорогина, я здорова.. Но видишь ли, продолжала она торопливымъ полушопотомъ — мнѣ не весело… Я все думаю объ одной вещи, о которой мы съ тобой ни разу не вспомнили… А это вещь очень серьезная для меня… Она теперь очень мучитъ меня…

— Видишь ли, продолжала она, еще больше понижая голосъ. — У моей сестры дѣти, трое дѣтей… Она почти ничего не имѣетъ, вѣчно нуждается… У нея есть мужъ… Онъ пьетъ, пропиваетъ все, что Лиза могла бы имѣть… Ты не повѣришь, что иногда у нея не бываетъ даже чаю… она никогда не говорила мнѣ этого, но я увѣрена, что не ошибаюсь… Ты и не знаешь, но я знаю… я знаю, что она перенесла и переноситъ, и какъ она должна смотрѣть на будущее… Чего она должна ожидать впереди для себя и для своихъ дѣтей?.. Пока я была богата (здѣсь голосъ молодой женщины задрожалъ), тогда она могла иногда спать спокойно, тогда она могла еще надѣяться… Но, мой другъ, вѣдь мы разрушили ея надежды… Мы отняли у нея спокойствіе, сонъ… Вѣдь это на насъ падаетъ…

— Хороши бы мы были, если бы задавшись ея печалями, навѣки простились другъ съ другомъ. Погребли бы въ себѣ свою любовь, какъ говорятъ поэты, прервалъ ее Бирюзинъ и отъ души, беззаботно засмѣялся надъ этой сантиментальной, по его убѣжденію, развязкой.

Дорогина поблѣднѣла.

— Мы тогда только будемъ хороши, когда съумѣемъ устроиться, никого не пуская по міру, вспыльчиво сказала она.

Бирюзинъ пристально, какъ будто съ удивленіемъ взглянулъ на нее.

Она сидѣла опустивъ глаза, закусивъ побѣлѣвшую губу и судорожно растягивала свой платокъ, точно стараясь разорвать его.

— Я узнаю теперь, что у тебя очень чувствительное сердце, шутливо сказалъ онъ и взялъ ея руку.

Она взглянула, на него почти злобно, встала и тихо начала ходить по комнатѣ, съ сжатыми вмѣстѣ и нѣсколько вытянутыми впередъ руками, съ опущенной головой, съ неподвижными глазами, какъ ходитъ человѣкъ очутившійся почти въ безвыходномъ положеніи.

Въ первую минуту она почти ничего не понимала… Тотъ ли это человѣкъ, котораго она знала столько времени? Или она совсѣмъ не знала его? Но нѣтъ… Она могла ошибаться въ немъ относительно того, что мы называемъ нравственной силой и нравственной чистотой, но не могла заблуждаться на счетъ его личныхъ отношеній къ ней… До сихъ поръ, до этого дня, онъ умѣлъ угадывать каждое ея желаніе и относился къ ней какъ къ лучшему своему другу… а теперь онъ не хочетъ ее даже выслушать, не обращаетъ вниманія на ея страданія, относится къ ней, какъ къ красивому, но неразумному и капризному ребенку и даже, повидимому, не находитъ больше никакихъ основаній обращаться съ нею съ прежнимъ уваженіемъ и прежнею деликатностью… Неужели тогда онъ чувствовалъ къ ней больше уваженія потому только, что она была богата, сильна, ѣздила въ коляскѣ, наконецъ потому только, что во всякое время могла запереть передъ нимъ двери своего дома? И неужели онъ думаетъ, что теперь она не можетъ уже сдѣлать этого, воображаетъ, что она безусловная его раба.

— Аня, милая… Ты сердишься? позвалъ ее Бирюзинъ, протягивая къ ней руку.

Она прошла мимо и даже не взглянула на него.

— Послушай, опять заговорилъ онъ послѣ небольшаго молчанія. — Ты совершенно напрасно сердишься… Я сдѣлаю для… того, чтобы поддержать ихъ все, что могу сдѣлать… Я могу удѣлить изъ своихъ денегъ…

— Нѣтъ, холодно прервала Дорогина. — Не нужно.

— Я прошу тебя…

— Нѣтъ… Этого не нужно.

— Это меня не стѣснитъ…

— Нѣтъ, холодно и рѣшительно повторила молодая женщина.

— Но отчего же нѣтъ? спросилъ Бирюзинъ съ наружной мольбою, сквозь которую слышалась внутренняя досада.

Дорогина ничего не отвѣчала. Наступило долгое молчаніе. Она продолжала ходить по комнатѣ; Бирюзинъ тревожно и съ досадой слѣдилъ за нею.

— Неужели сегодня ты не скажешь мнѣ ни одного ласковаго слова? спросилъ онъ наконецъ.

За что? мелькнуло въ ея головѣ. Она сѣла на диванъ и закрыла глаза рукой.

— Сегодня у меня голова болитъ, сказала она чуть слышно.

Бирюзинъ поднялся.

— Я уйду, сказалъ онъ.

Она ничего не отвѣчала. Онъ подождалъ нѣсколько времени и взялъ шляпу.

— Ну, прощай, проговорилъ онъ почти съ грустью.

— Прощай, отвѣтила она, вскользь, холодно поцѣловала его и взяла свѣчку, освѣщай передъ нимъ лѣстницу.

Когда она осталась одна и остановилась посреди опустѣвшей комнаты, тогда ее вдругъ охватила мучительная, безъисходная тоска и опять ея пальцы судорожно сплелись вмѣстѣ, голова поникла… Ей казалось, что она потеряла все, что только было стоющаго въ ея жизни… Ей пришло въ голову, что ея любовь погибла именно вслѣдствіе той лжи, которую она допустила въ своихъ отношеніяхъ къ мужу. Ей казалось, что если бы Бирюзинъ только тогда могъ назвать ее своей, когда она уже начала свою новую, скромную жизнь, то тогда, въ силу своей, еще не успѣвшей охладиться, любви, онъ могъ бы втянуться въ эту новую жизнь, считать ее своею, бороться противъ того, что могло омрачить наступленіе ихъ счастья… Да, тогда онъ не говорилъ бы такъ, какъ говорилъ сегодня и, наконецъ, ея собственная любовь къ нему не потерпѣла-бы того разочарованія, какое потерпѣла теперь, при сравненіи его, запятнаннаго ложью и лицемѣріемъ, съ тѣмъ безукоризненно чистымъ человѣкомъ, который былъ предметомъ первой ея любви… А теперь она чувствовала, что потеряла все, что было лучшаго въ ея жизни.

XVI.

Ей сдѣлалось очень скучно. Она погасила свѣчу и пошла внизъ, къ сестрѣ, но на первыхъ же ступеняхъ лѣстницы столкнулась съ кѣмъ-то

— Мой мужъ пріѣхалъ… Пойдемъ, дрожащимъ отъ волненія голосомъ шепнула ей Лизавета и крѣпко схватила ее за руку.

Въ комнатѣ, въ такъ называемой залѣ, у круглаго стола, на которомъ тускло горѣла сальная свѣча, сидѣлъ широкоплечій, невысокій ростомъ мужчина съ какимъ-то сѣрымъ, загорѣлымъ лицомъ, съ коротко остриженными русыми волосами, зачесанными назадъ или скорѣе вверхъ, съ большими, продолговатыми голубыми глазами, сгорбившись, наклонившись къ грудному ребенку, котораго онъ держалъ на колѣняхъ и добродушно улыбался. Какъ ребенокъ беззаботно смѣялся блестящей игрушкѣ, которую вертѣли передъ его глазами, такъ и этотъ сѣрый, загорѣлый человѣкъ улыбался радости своего единственнаго сына, и въ смѣхѣ обоихъ было что-то поразительно общее.

Дорогина остановилась въ дверяхъ и видѣла эту сцену. Но когда она вышла впередъ, тогда Босомыгинъ, заслышавъ шелестъ ея платья, вдругъ вздрогнулъ, быстро поднялъ голову и лицо его неуловимо бистро приняло совершенно другое выраженіе, въ глазахъ явилось какое-то напряженное, болѣзненное вниманіе, добродушная улыбка исчезла, губы сжались, брови слегка сдвинулись, а короткіе, торчавшіе какъ щетина, волосы придали его измѣнившемуся лицу какой-то странный видъ, точно этотъ человѣкъ былъ обритъ, какъ каторжникъ. При первомъ взглядѣ на эти продолговатые, болѣзненно-напряженные и вмѣстѣ съ тѣмъ рѣшительные глаза, Дорогиной показалось, что если этотъ человѣкъ еще никого не убилъ, то вѣроятно убьетъ и во всякомъ случаѣ способенъ положительно на все.

— А вѣдь я васъ видѣлъ гдѣ-то, заговорилъ Босомыгинъ тихо и отрывисто, точно напряженно вспоминая что-то. — Видѣлъ и знаю васъ, продолжалъ онъ, всматриваясь въ Дорогину. — Видѣлъ и право ничего не помню… Вы не вспомните-ли, гдѣ я васъ видѣлъ?.. Нѣтъ?.. Впрочемъ вамъ этого нельзя помнить… Это я долженъ вспоминать, а вамъ нечего вспоминать… Нѣтъ, не помню…

— Это моя сестра, Анна Петровна Дорогина, сказала его жена.

— А, да-да-да!.. Знаю, знаю Анну Петровну. Какъ же мнѣ ее не знать? Знаю-съ. Когда одинъ, хорошо знакомый мнѣ человѣкъ… семейный человѣкъ… пропилъ свой домъ… тогда Анна Петровна перекупила этотъ домъ и подарила его женѣ этого знакомаго мнѣ человѣка… Да, это я знаю… А когда у жены и дѣтей этого моего хорошаго знакомаго не было чего ѣсть… почти по міру приходилось идти… тогда являлась Анна Петровна и выручала… и часто выручала…

Губы Лизаветы Босомыгиной задрожали, по тѣлу Дорогиной пробѣжалъ холодъ, а Босомыгинъ улыбался какой-то горькой, мрачной усмѣшкой… Потомъ онъ всталъ, отдалъ ребенка матери и, ступивъ шага два впередъ, низко и почтительно поклонился Аннѣ Петровнѣ. Она подала ему руку. Онъ торопливо дотронулся до нея и также торопливо выпустилъ. Затѣмъ онъ сѣлъ къ столу, облокотился на него обѣими руками, положилъ подбородокъ на ладони и задумался.

— Вы знаете-ли, что я совсѣмъ переселилась въ вашъ домъ, заговорила съ нимъ Дорогина.

При первыхъ звукахъ ея голоса, Босомыгинъ быстро убралъ со стола локти и торопливо взглянулъ на нее своимъ болѣзненнымъ взглядомъ.

— То есть въ вашъ домъ, замѣтилъ онъ, быстро покачавъ вокругъ себя головой. — Я знаю, чей это домъ… знаю.

— Я поссорилась съ своимъ мужемъ…

— И нашли нужнымъ оставить его домъ, чужой домъ… Въ своемъ лучше…

Дорогина горько улыбнулась.

— То есть не я нашла нужнымъ…

— Да, да, да, торопливо прервалъ онъ ее. — Во всякомъ случаѣ, я говорю, въ своемъ домѣ лучше… лучше чѣмъ въ чужомъ.

— Я думаю, что я немного стѣсню васъ, продолжала молодая женщина послѣ недолгаго молчанія.

— Меня-съ? протянулъ онъ не то съ изумленіемъ, не то съ раздумьемъ, потомъ опять облокотился на столъ, задумался и черезъ нѣсколько времени тихо ударилъ себя по лбу концами своихъ пальцевъ.

— А любопытно мнѣ знать: будетъ-ли теперь пить этотъ человѣкъ, проговорилъ онъ точно самому себѣ и указалъ на себя. — Любопытно, интересно… Будетъ-ли онъ пить?

Онъ опять задумался.

— Я все думаю, Лиза, какъ бы мнѣ теперь найти мѣсто…

— Трудно, раздался какъ вздохъ голосъ его жены.

Босомыгинъ вздохнулъ.

— Какое бы вы хотѣли имѣть мѣсто? вмѣшалась Дорогина.

— Все равно, все равно, отвѣчалъ онъ. — Гдѣ ужь тутъ выбирать… Выбирать не мнѣ…

Онъ вздохнулъ, потомъ грустно засмѣялся.

— Если бы вы были богиней или волшебницей, я попросилъ бы васъ, — дайте мнѣ такое занятіе, гдѣ бы я все время былъ въ работѣ, въ работѣ, и въ такой работѣ, изъ которой бы выходило все новое, новое, все больше и больше, такъ чтобы духъ у меня захватывало. И чтобы въ этой работѣ жизнь была.

Онъ опять засмѣялся.

— Былъ я, напримѣръ, чиновникомъ… Работалъ… Работаешь, работаешь, а кажется тебѣ, что толчешь воду и не видишь этому конца… А какъ бы это хорошо было, если бы вы были волшебницей, только доброй волшебницей. Потому что иначе вы и смотрѣть на меня не станете.

При этомъ монологѣ грустная улыбка не сходила съ его сѣраго лица, но наконецъ и она изчезла, когда его глаза упали на сына.

— Еще… если бы вы были волшебницей, я попросилъ бы васъ, — вылечите мнѣ моего сына… Я вотъ ѣздилъ… А онъ болѣнъ… Привезъ ему подарковъ, игрушекъ… а онъ болѣнъ.

— Какъ видно вы очень любите его?

— Я-съ? Должно быть… Кажется, что я умѣю любить… Право, должно быть, могу… А впрочемъ, можетъ быть, я и ошибаюсь, можетъ быть, это такъ что нибудь, а не любовь. Думаю я, напримѣръ, что вырости онъ у меня большой, я ему многое, многое поразсказалъ бы изъ того, что я узналъ въ своей жизни. Онъ бы могъ отъ меня поразузнать кое-что о людяхъ… Научился бы понимать ихъ… Ему бы стали говорить, что вотъ то и то, дѣлайте такъ и такъ, понимайте эту вещь именно вотъ какъ… а онъ засмѣялся бы имъ въ глаза и сдѣлалъ наоборотъ… Ну, какая же это любовь? Развѣ это любовь?

— Любовь, съ улыбкой замѣтила Дорогина.

— Право? Можетъ быть, очень можетъ быть… Я вѣдь не знаю навѣрное.

Босомыгинъ опять облокотился обѣими руками на столъ и засмотрѣлся на ребенка. Сестры тихо заговорили между собой о Бирюзинѣ. Босомыгинъ даже и глазами не повелъ на нихъ и все о чемъ-то думалъ, сидя въ прежнемъ положеніи. Потомъ онъ всталъ и нѣсколько разъ прошелъ по комнатѣ, причемъ руки его неподвижно висѣли, точно онъ боялся, малѣйшимъ движеніемъ ихъ, ослабить напряженіе своей мысли.

— Вы вѣроятно устали? обратилась къ нему Дорогина.

— Кто? я? спросилъ онъ точно вздрогнувъ и разомъ остановившись. — Отчего?

— Съ дороги, можетъ быть, устали?

— А! нѣтъ… Я думалъ отъ разговора… Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не усталъ.

Онъ сѣлъ, сгорбился и сложилъ руки на колѣняхъ.

Когда чрезъ нѣсколько минутъ, Дорогина взглянула на часы и, поднявшись съ своего мѣста, пожелала ему спокойной ночи, тогда онъ съ прежнею торопливостью вскочилъ со стула, раскланялся, дотронулся своими холодными пальцами, до ея протянутой къ нему руки и торопливо пробормоталъ что-то.

XVII.

Теперь были въ сборѣ всѣ главныя дѣйствующія лица новаго періода жизни Дорогиной, и эта жизнь начала по немногу входить въ свое новое русло. Снѣгъ валилъ и валилъ на землю; вечера становились все длиннѣе и длиннѣе. Въ одинъ изъ этихъ длинныхъ вечеровъ, вскорѣ послѣ возвращенія Босомыгина, молодая женщина сидѣла въ своей комнатѣ и вышивала, при свѣтѣ лампы, большой стѣнной коверъ. Уже нѣсколько дней, съ ранняго утра до поздняго вечера, посвятила она этой работѣ и почти все это время была одна и одна съ своими собственными мыслями, воспоминаніями прошлаго и туманными призраками будущаго. Раза три былъ у ней на часъ или на два Бирюзинъ, но, кажется, что съ каждымъ его посѣщеніемъ молодую женщину все больше и дальше отдѣляла отъ этого человѣка какая-то холодная, высокая стѣна и, съ каждымъ его посѣщеніемъ, она меньше и меньше думала о новомъ свиданіи съ нимъ, и очень немного огорчалась, когда антракты между этими свиданіями становились все длиннѣе и длиннѣе. Дорогина замѣтила, что онъ какъ будто бы сдѣлался нѣжнѣе и деликатнѣе съ нею; потомъ она увидѣла, что эта нѣжность и деликатность увеличивались по мѣрѣ того, какъ возрастала холодность въ ея обращеніи съ этимъ человѣкомъ и скоро она пришла къ тому убѣжденію, что люди подобные Бирюзину не стоятъ чьей бы то ни было любви, потому что на отдавшуюся имъ, любящую женщину, онѣ смотрятъ какъ на принадлежащую имъ вещь, съ которой они могутъ дѣлать все, что только придетъ имъ въ голову. — А если любовь къ нимъ можетъ вызвать съ ихъ стороны только пренебреженіе и грубость; если холодность къ нимъ вызываетъ съ ихъ стороны деликатность и нѣжность, то не лучше-ли быть съ этими людьми всегда холодной и держать ихъ въ почтительномъ отдаленіи отъ себя? — заключила Дорогина съ тою грустною ироніей), которая является въ насъ при разочарованіи въ комъ нибудь или въ чемъ нибудь, еще недавно сильно волновавшемъ наше сердце.

Лизавета или была въ хлопотахъ по хозяйству, или сидѣла съ больнымъ ребенкомъ и рѣдко появлялась въ мезонинѣ. Мужъ ея тоже не особенно часто навѣдывался къ Аннѣ Петровнѣ, а когда и приходилъ, то большею частью молча усаживался къ ея пяльцамъ, облокачивался на колѣни, клалъ голову на ладони, молча смотрѣлъ на работу молодой женщины и черезъ нѣсколько минутъ также молча уходилъ внизъ. Онъ видимо скучалъ, хандрилъ и томился своею жизнью.

И въ этотъ вечеръ Дорогина сидѣла одна. Она никого не ждала, да и некого было ей ждать… Весь вопросъ и весь интересъ ея настоящей жизни заключался въ томъ, чтобы нетолько не быть бременемъ для того семейства, въ которомъ она поселилась, но и быть въ состояніи поддерживать его въ трудные, черные дни, чтобы не дать ему замѣтить, что не сдѣлай Анна Дорогина своего роковаго шага, жизнь въ этомъ домѣ была бы свѣтлѣе и лучше… Скоро ли выздоровѣетъ ребенокъ Лизы? Какія мысли бродятъ въ больной головѣ Босомыгина? Будетъ ли онъ опять пить или найдетъ себѣ какое нибудь мѣсто и добрыя намѣренія, занимающія, повидимому, не малое мѣсто въ его сердцѣ, восторжествуютъ надъ его болѣзненными наклонностями? — таковы были вопросы, занимавшіе въ это время мою героиню. Она никого не ждала и некого было ей ждать, но ей все-таки было скучно въ своемъ одиночествѣ, какъ бываетъ скучно всякому человѣку только-что начинающему новую жизнь, не похожую на старую.

Вдругъ кто-то вошелъ. Но звуку шаговъ Дорогина заключила, что это былъ Босомыгинъ и продолжала свою работу. Наконецъ, когда она подняла голову, она вдругъ вскрикнула и вскочила съ своего мѣста. Пошедшій былъ Пильщиковъ. Молодая женщина крѣпко сжала его руку, лице ея сіяло радостью.

Молодой лекарь добродушно улыбался.

— Домашними работами занимаетесь, сказалъ онъ мелькомъ, взглянувъ на вышиванье и сѣлъ на диванъ. Онъ улыбнулся произнося эти слова, но сквозь его усмѣшку проглядывала горечь. Ему думалось, что работа эта дѣлается отъ нечего дѣлать и предназначается для украшенія комнаты Бирюзина.

Дорогина придвинула стулъ и сѣла противъ него.

— Какъ хотите — назовите, весело отвѣчала она: домашними, потому что они дѣлаются дома… или почти дома… И не домашними, потому что они назначаются для продажи.

Пильщиковъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее.

— Какъ? Для чего? спросилъ онъ. — Для чего, вы говорите?

— Для продажи, повторила она громче.

Пильщиковъ призадумался и пристальнѣе взглянулъ на молодую женщину.

— Вотъ какъ?.. произнесъ онъ протяжно и что-то свѣтлое, радостное и любящее разлилось по его лицу, когда онъ посмотрѣлъ въ глаза Дорогиной. — Да вы это что-же… къ чему идете! Трудами рукъ своихъ хотите жить?.. Такъ-ли я васъ понимаю.

— Да, смѣясь сказала Дорогина. — Трудами рукъ своихъ.

— Вотъ это давай вамъ Богъ… Вотъ это… Да, да… Дѣльная вы женщина, Анна Петровна, неожиданно заключилъ онъ, поднялся съ своего мѣста, приблизился къ пяльцамъ, внимательно, съ какимъ-то уваженіемъ осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ начатую работу и потомъ медленно и съ серьезнымъ лицомъ возвратился на диванъ.

— Такъ вотъ какъ, серьезно произнесъ онъ, съ живымъ участіемъ вглядываясь въ лицо Дорогиной, точно будто онъ еще никогда до сихъ поръ не имѣлъ времени разсмотрѣть ея красивое, умное лицо.

— Да… Но что находите вы въ этомъ необыкновеннаго? въ недоумѣніи спросила молодая женщина.

— Это стѣнной коверъ? спросилъ онъ.

— Да.

— Вы стоите на вѣрной дорогѣ. Эти вещи въ модѣ, могу васъ поздравить.

— А какъ однако вы перемѣнились въ это короткое время, заговорилъ онъ послѣ небольшого молчанія.

— Къ худшему или лучшему? съ грустной улыбкой спросила Анна Петровна.

— Къ лучшему… Да… Точно вы проникли въ какую-то глубокую, страшную тайну жизни человѣческой… И эта тайна васъ ни на минуту не покидаетъ. Серьезнѣе вы сдѣлались, рѣшительнѣе.

— Да… Я многое узнала, тихо сказала Дорогина и отошла зачѣмъ-то къ своей работѣ.

— А вы видѣли моего мужа? глухо спросила она, все склонившись надъ пяльцами.

— Видѣлъ.

— И онъ… измѣнился.

— Да.

Она возвратилась на свое мѣсто. Блѣдное дице ея еще больше поблѣднѣло, губы едва замѣтно дрожали.

— Его такъ поразило… это… это…

— Что я обманывала его? глухо докончила Дорогина.

— Да. — Пильщиковъ старательно вытиралъ платкомъ свои очки и повидимому весь погрузился въ это занятіе.

— А вы какъ смотрите на это? тихо и быстро спросила его молодая женщина.

— Я? Какъ я смотрю на это? Да я, видите-ли, такъ смотрю, что кто изъ насъ не ошибался и не увлекался! Право Анна Петровна… Что же можно требовать отъ молодости… Въ школѣ, или дома, въ семьѣ родительской насъ вѣдь ничему не учили, ничего мы не знали… Ну и какъ же требовать, чтобы первые шаги наши въ жизни дѣлались не въ потьмахъ, не ощупью, чтобы мы наконецъ не ошибались и не увлекались. Нельзя мнѣ кажется… Я вотъ какъ смотрю… Я думаю дѣло не въ томъ, что ошибся человѣкъ или не ошибся, а въ томъ, научитъ ли его чему нибудь этотъ горькій опытъ или ничему не научитъ.

Наступило молчаніе.

— Вы говорите «такъ его поразило», что…

— Да… Такъ поразило, что онъ заперся въ своемъ домѣ и, кажется, ни съ кѣмъ не видится.

Опять молчаніе.

— Впрочемъ, я полагаю, что большую роль въ этомъ озлобленіи играетъ непріязнь Петра Николаича къ господину Бирюзину.

— А вы какъ? Находите эту непріязнь основательной?

— Не знаю… Я вѣдь совсѣмъ не знаю его.

— Да… Я тоже начинаю думать, что не знаю его, какъ будто про себя сказала Дорогина.

— Вы?! вскричалъ Пильщиковъ.

— Я, съ грустною горечью сказала молодая женщина и встала съ своего мѣста.

— Я вамъ принесу чаю, прервала она сама себя и тихо вышла изъ комнаты.

Пильщиковъ закрылъ лицо руками; сердце его сильно билось, горячій румянецъ выступилъ на его блѣдныя щеки. И такъ ея любовь къ этому человѣку погасаетъ. Она становится свободной. Она могла бы, быть можетъ, полюбить его… Но что ему до всего этого?.. Развѣ онъ свободенъ? Развѣ онъ можетъ сказать этой женщинѣ, какъ сильно онъ любитъ, и развѣ онъ имѣетъ право на это? Какое онъ имѣетъ право на это, когда за его плечами стоитъ жена его, женщина, жизнь которой была бы раздавлена обнаруженіемъ его чувствъ къ ней. Чѣмъ виновата передъ нимъ эта женщина?..

Когда вошла Дорогина, онъ стоялъ лицомъ къ окну и смотрѣлъ въ темную даль. Когда онъ повернулся къ ней, лицо его было блѣдно, нижняя губа закушена, глаза блестѣли какимъ то тайнымъ гнѣвомъ и непреклонною рѣшимостью. Онъ казался стройнѣе и выше своего роста.

— Вотъ вы навѣрное положили сахару въ мой стаканъ, заговорилъ онъ съ какою-то непонятною для молодой женщины усмѣшкою. — А я нашелъ, что сахаръ для меня вреденъ… Я вѣдь докторъ все-таки, и понимаю цѣну своему здоровью. А вы посмотрите, какой я скелетъ, прибавилъ онъ, указывая на свои худые, длинные пальцы.

Анна Петровна сѣла за работу. Пильщиковъ заговорилъ о старинѣ, о дѣтствѣ, припоминалъ различныя сцены изъ ихъ дѣтской дружбы, отлично освѣщалъ всѣ лица, вліявшія на ихъ дальнѣйшее развитіе, анализировалъ всю старую жизнь, слагавшую ихъ характеры и понятія о жизни, и незамѣтно прошло время въ этихъ воспоминаніяхъ.

— Прощайте однако, сказалъ онъ наконецъ. — Катя моя милая я думаю заждалась.

Шелъ снѣгъ, а Пильщиковъ вполголоса запѣлъ на итальянскій манеръ первую взбредшую ему на память русскую стишину и шибко отправился по бѣлой дорогѣ до дому. Однако нервная дрожь нерѣдко овладѣвала имъ, стучала его зубами и причиняла немалый вредъ итальянскому пѣнію.

XVIII.

Это было утромъ. Дорогина по обыкновенію сидѣла за своей работой. На лѣстницѣ, ведущей съ низу въ ея мезонинъ, послышался какой-то шумъ, на нѣсколько секундъ прекратился и потомъ опять раздался снова. Точно будто кто-то тяжело поднимался по ступенямъ, — дѣлалъ одинъ шагъ и останавливался, дѣлалъ другой и опять останавливался. Наконецъ надъ поломъ показалась щетинистая голова Босомыгина. Не обращая вниманія на молодую женщину, онъ тихо прошелъ по комнатѣ, остановился у окна, безцѣльно посмотрѣлъ въ него, вывелъ пальцемъ на его запотѣвшемъ стеклѣ какой то вензель и медленно обернулся къ Дорогиной.

— Анна Петровна, позвалъ онъ ее.

Дорогина взглянула на него; онъ мрачно и почти строго глядѣлъ въ ея лицо.

— А вѣдь сынъ мой умеръ, сказалъ онъ какъ-то особенно тихо и спокойно.

Молодая женщина не съ разу поняла его и наконецъ быстро встала.

— Вы чтожь? Куда? Зачѣмъ? Оставьте… Ненужно… Лизы нѣтъ дома, ушла въ лавки, на рынокъ… А онъ умеръ… Не безпокойтесь, я вамъ вѣрно говорю, что онъ умеръ… Не оживить вамъ его… Сядьте…

Дорогина полу-машинально повиновалась ему. Она любила дѣтей, но не настолько привыкла къ этому, только-что умершему ребенку, чтобы смерть его могла особенно поразить или опечалить ее. Первое тяжелое впечатлѣніе, произведенное на нее этимъ случаемъ, быстро изчезло и все ея вниманіе устремилось теперь на этого мрачно-спокойнаго человѣка, сидѣвшаго передъ нею. Онъ сдѣлался для нея главнымъ дѣйствующимъ лицомъ этой семейной драмы, которая совершалась вокругъ нея, запутывалась, подвигалась впередъ и увлекала ее за собой. Какое дѣйствіе произведетъ на него смерть его сына? Неужели онъ начнетъ опять свою прежнюю пьяную, дикую жизнь? Неужели такъ скоро придется увидѣть на дѣлѣ, что такое нужда, лишенія, неизвѣстность въ будущемъ.

— Это что будетъ? Дерево? спросилъ Босомыгинъ, указывая на одно мѣсто ея вышиванья.

— Сосна.

— А! Сосна… А я думалъ дерево… Вы что такъ смотрите на меня? Вы думаете, что я очень жалѣю о немъ… О чемъ?.. Полноте… Что такое онъ былъ? Козявка, которая двухъ словъ не умѣла выговорить… Паръ… Такъ что такое… Гробикъ его можно въ карманъ положить, да и идти съ нимъ куда слѣдуетъ съ сигарой въ зубахъ. Подумаютъ что прогуливается счастливый человѣкъ. Орденовъ передъ нимъ никакихъ не понесутъ на атласныхъ подушкахъ. Ни шпаги, ни шляпы треугольной, ни даже каски какой нибудь мѣдной — ничего нѣтъ. Никто и не посмотритъ. О чемъ жалѣть… Помилуйте…

— Не забывайте, что у васъ все-таки есть дѣти… Вы не одинъ…

— Дѣвочки… Не забуду… знаю…. Дѣвочки… Имъ что?.. Выросли, обзавелись розовыми щечками, бѣленькими ручками, плѣнили чье нибудь сердце и знать ничего не знаютъ… Царствовать начинаютъ… Развѣ имъ пахать? Или дорогу пробивать? Или служить? Или что дѣлать? Нѣтъ, имъ кромѣ молодости ничего не нужно… А молодость сама придетъ. Веселое ихъ житье… Ахъ, какъ вообще весело жить на свѣтѣ, Анна Петровна.

Онъ всталъ.

— Что вы? Куда?

— Все пустяки, Анна Петровна. Ну хоть бы вотъ — ребенокъ умеръ… Чтожь тутъ такого? Можетъ быть, ему лучше, что онъ умеръ. Можетъ быть, ему пришлось бы извѣдать на своемъ вѣку такія муки, что и…

Онъ махнулъ рукой.

— Э, все пустяки, произнесъ онъ и началъ спускаться по лѣстницѣ.

Дорогина посидѣла нѣсколько времени и потомъ тоже сошла внизъ. Босомыгинъ стоялъ одинъ въ залѣ у окна, смотрѣлъ на занесенныя снѣгомъ вершины деревьевъ и монотонно выбивалъ по стеклу какой-то маршъ.

XIX.

Босомыгинъ запилъ. Имъ овладѣло лихорадочно-веселое, безшабашное настроеніе, только изрѣдка нарушаемое какой нибудь болѣзненно-иронической, отчаянной выходкой, звучавшей въ общемъ ходѣ его жизни такъ, какъ звучитъ мрачная, потрясающая нота, отъ времени до времени раздающаяся въ безумно веселой музыкѣ. Онъ находилъ, что въ мірѣ царитъ одна только глупость, великая, неподающаяся никакому разоблаченію глупость. Онъ находилъ, что глупо дѣлаютъ люди, когда заботятся о богатствѣ, потому что съ богатствомъ они ничего не съумѣютъ сдѣлать и не пріобрѣтутъ себѣ ни однимъ удовольствіемъ больше, чѣмъ находится ихъ у послѣдняго нищаго. Онъ находилъ въ своемъ пьяномъ паѳосѣ, что глупо дѣлаютъ люди, когда заботятся о какой-то будто бы честности, потому что честности они и во снѣ не видали, потому что о честности они и понятія не имѣютъ, и чѣмъ больше заботятся о ней, тѣмъ становятся безполезнѣе и даже вреднѣе для другихъ и тѣмъ больше мучатъ сами себя. Онъ находилъ, что не стоитъ ни о чемъ заботиться, ни надъ чѣмъ задумываться, ни надъ чѣмъ трудиться, ни надъ чѣмъ сокрушаться, потому что надъ всѣми серьезными, повидимому, вещами лежитъ неисчерпаемая бездна глупости и нужно только смѣяться, смѣяться, смѣяться и веселиться но мѣрѣ возможности. Онъ казался то человѣкомъ, окончательно сошедшимъ съ ума, то человѣкомъ, въ которомъ глупо погибаетъ могучій, возвышенный умъ.

На Рождествѣ онъ какъ-то зашелъ къ Дорогиной, весело дотронулся до ея руки и съ улыбающимся лицомъ сѣлъ на стулъ.

— Поѣдемте кататься, Анна Петровна, сказалъ онъ добродушно.

— Какъ кататься? съ изумленіемъ спросила Дорогина.

— Такъ… Кататься… Надѣньте теплый салонъ, капоръ, наймемъ извощика, «помчимся стрѣлою» по улицамъ. Вездѣ теперь тройки разъѣзжаютъ съ веселыми масками. Вездѣ огни горятъ, освѣщеніе, музыка раздается, въ окна видны красавицы нѣсколько подвыпившія и тоже въ бальныхъ костюмахъ. Непремѣнно слѣдуетъ поѣхать. Одѣвайтесь.

— Нѣтъ я не люблю этихъ развлеченій. Я не поѣду.

— Напрасно… Совсѣмъ напрасно… Все-то вы работаете, да думаете, да сокрушаетесь… А ни думать, ни сокрушаться, ей Богу ни надъ чѣмъ не стоитъ… Плюньте… Повѣрьте мнѣ… Я пережилъ и перевидалъ столько, сколько никому не видать… Я людей знаю такъ, какъ вы вотъ этой иголки не знаете… Плюньте… Нужно смѣяться, танцовать и веселиться; и обращаться къ говорившему.

Во время этого монолога лицо Дорогиной начало покрываться смертною блѣдностью, ея глаза медленно начали расширяться, а не сокрушаться…

— Замолчите, глухо прервала она его. — Веселитесь вы, если вы можете отнимать кусокъ хлѣба у своихъ дѣтей и жены, а я не могу этого… Не смѣйте мнѣ говорить этого… Я работаю для нихъ… Я думаю о нихъ… Я не хочу помогать вамъ грабить ихъ.

Она задыхалась. Босомыгинъ вздохнулъ и какъ-то сжался; видно было, что этотъ ударъ поразилъ его въ самое сердце и видно было, что онъ не ожидалъ ничего подобнаго. Нѣсколько мгновеній губы его судорожно подергивались, глаза почти закрылись, но онъ скоро поднялъ ихъ и началъ оправляться.

— Не вѣрно-съ, заговорилъ онъ съ такою же неумолимостью, съ какой говорила молодая женщина. — Ваше положеніе не вѣрно-съ. Ваша красота сохнетъ-съ… Ваше здоровье подкашивается… Впереди у васъ стоитъ чахотка-съ… А вы заработываете за все это семь, восемь, десять рублей… Нуль… И больше не можете. Это смѣшно… Изъ за этого не стоитъ жить и любить жизнь… Идите къ вашему мужу, веселитесь, живите и давайте намъ жить.

Руки Дорогиной дрожали какъ листъ, колеблемый быстрымъ вѣтромъ.

— Я не могу этого, сказала она твердо.

— Не вѣрно-съ, холодно повторилъ Босомыгинъ. — А теперь ни вамъ, ни намъ, — никому… Всѣмъ плохо…

— Мнѣ лучше, чѣмъ у моего мужа, рѣзко сказала Дорогина. — Но я не о себѣ говорю. Зачѣмъ вы грабите свою семью. Опомнитесь.

Босомыгинъ хотѣлъ что-то сказать, но удержался и только махнулъ рукой. Лицо его было мертвенно-блѣдно.

Наступило долгое, тяжелое молчаніе и оба они легче вздохнули, когда въ комнатѣ появилось новое лицо. Вошедшій былъ Бирюзинъ.

— А я гдѣ-то васъ видѣлъ, быстро заговорилъ Босомыгинъ. — Рѣшительно видѣлъ, но не знаю гдѣ… Не вспомните-ли вы, гдѣ я васъ видѣлъ?

Казалось, что Босомыгинъ всѣхъ знаетъ и всякаго гдѣ нибудь да встрѣчалъ. Бирюзинъ окинулъ глазами его стоптанные сапоги, короткіе брюки, потертый, на глухо застегнутый сюртукъ и пожалъ плечами.

— Я васъ не знаю, сказалъ онъ, всматриваясь въ его лицо.

— А я васъ все-таки знаю, упорно продолжалъ Босомыгинъ, не спуская съ него глазъ. — Даже и вспоминать начинаю… Удивительно слабѣетъ у меня память… Ну, вотъ, такъ и есть… Фамилія ваша Бирюзинъ… Это вѣрно… А видѣлъ и васъ недавно въ гостиницѣ Пи-тер-бургъ, гдѣ мы чуть не до разсвѣта сражались на зеленомъ полѣ бильярда… Это вѣрно… И прежде мы съ вами встрѣчались… Ну, вотъ вамъ и все… Здравствуйте.

Краски покрыла щеки Бирюзина.

— А я васъ все-таки не знаю, повторилъ онъ.

— Будто? И что вы такъ смотрите на мой костюмъ? Не нравится онъ вамъ? Неосновательно. Мы съ вами одинаково веселящіеся люди, какъ моя жена и Анна Петровна одинаково страдающіе люди… Вы думаете, что между нами различіе есть?.. Случайное… Право случайное. Вы выигрываете, а я проигрываю… А скоро, можетъ быть, вы будете проигрывать, а я стану выигрывать. И тогда я надѣну столичное платье, а вы купите у старой торговки Ѳеклы вотъ это самое… мое…

Странное дѣло, Дорогина не обижалась за человѣка, котораго еще такъ недавно она горячо любила. Ей было только грустно что-то… И въ этой, повидимому, безпричинной грусти, ее развлекала желчная, уничтожающая иронія Босомыгина, развлекало неожиданно измѣнившееся выраженіе его лица, на которое опять легла болѣзненная, презрительно-спокойная рѣшительность, когда-то заставившая ее подумать, что этому человѣку ничего не стоитъ убить, растерзать или уничтожить кого бы то ни было. Бирюзинъ, казалось, понималъ съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло и предпочиталъ сидѣть молча, опустивъ голову и повидимому совершенно погрузившись въ растягиваніе своей перчатки.

Богомыгинъ замолчалъ, поднялся съ своего мѣста и тяжело опустилъ руку на плечо Бирюзина. Молодой человѣкъ вздрогнулъ и поднялъ голову.

— До свиданія, рѣзко, почти грубо сказалъ Босомыгинъ и протянулъ ему свою загорѣлую руку.

Бирюзинъ торопливо пожалъ ее. Тогда Босомыгинъ усмѣхнулся, почтительно поклонился Аннѣ Петровнѣ, по прежнему едва осмѣлился дотронуться до ея пальцевъ и началъ спускаться съ лѣстницы. Сойдя ступени три, онъ еще разъ повернулъ свое холодное лицо къ Бирюзину и еще разъ усмѣхнулся.

Бирюзину почти сдѣлалось дурно отъ этого страшнаго удара, нанесеннаго его самолюбію; но онъ попробовалъ поправиться.

— Зачѣмъ вы пускаете къ себѣ этого человѣка? спросилъ онъ, стараясь бытъ хладнокровнымъ, но злоба явственно слышалась въ его голосѣ и взглядѣ.

— А что? тихо спросила Дорогина.

— Мнѣ кажется онъ слишкомъ отвратителенъ для вашей комнаты, проговорилъ онъ раздражительно.

— Чѣмъ? также тихо спросила молодая женщина и въ умѣ ея мелькнули слова Босомыгина: «вы думаете, что между нами есть большое различіе?»

Бирюзинъ поникъ головой. Когда онъ выпрямился, поднялся и взялъ свою шляпу, лицо его было очень блѣдно.

— Кажется, наша любовь кончилась? проговорилъ онъ съ спокойствіемъ отчаянія.

Дорогина ничего не отвѣчала. Тогда онъ поклонился и вышелъ вонъ. Внизу лѣстницы онъ увидѣлъ неподвижно стоявшаго Босомыгина, повидимому слышавшаго все, что происходило на верху. Бирюзинъ съ ненавистью взглянулъ въ его глаза и встрѣтилъ насмѣшливый, мрачный, ледяной взглядъ. Онъ поспѣшилъ пройти мимо этого грязнаго, страшнаго человѣка.

---

Вечеромъ подъ новый годъ въ мезонинѣ Дорогиной собралось маленькое общество, состоявшее изъ обѣихъ сестеръ, Пильщикова и его пріятеля Беркутова, недавно познакомившагося съ Анной Петровной.

— Я за своей болѣзнью давно не видался съ вами, сказалъ Пильщиковъ, давно уже вглядывавшійся своими близорукими глазами въ блѣдное и худое лицо Дорогиной. — А должно быть вы тоже болѣли?

— Я? съ изумленіемъ спросила молодая женщина, поднявъ на него свои лихорадочно блестящіе глаза, какъ будто увеличившіеся и потемнѣвшіе въ послѣднее время. — Я болѣла? Нѣтъ, я уже давно, давно не была больной. Я даже не могу вспомнить, когда я болѣла.

Пильщиковъ задумался.

— Она поблѣднѣла и похудѣла, замѣтила Босомыгина. — Она слишкомъ много работаетъ. Она надрывается надъ работой.

— Должно быть вы разбогатѣть хотите? съ грустноватой усмѣшкой замѣтилъ Беркутовъ. — Когда будете богаты, не забудьте насъ. А между прочимъ много-ли можетъ давать вамъ ваша работа?

— Теперь я заработываю по семи и по восьми рублей. Но я могу получать и до десяти… Жить можно, слава Богу, спокойно замѣтила она, разливая чай… Я никогда не чувствовала себя такъ хорошо, какъ теперь.

Беркутовъ посмотрѣлъ на Пильщикова; лекарь поднялся, вздохнулъ, задумчиво началъ ходить по комнатѣ и у обоихъ молодыхъ людей разомъ мелькнула недавно высказанная Босомыгинымъ мысль, что красота сохнетъ, здоровье подкашивается, впереди стоитъ чахотка и что, пожалуй, лучше бы было для Дорогиной, если бы она возвратилась къ своему мужу…

Н. Бажинъ.

Примѣчанія.

1. Впервые — в журнале «Дѣло», 1867, № 5, с. 1—68 и № 6, с. 59—100.