С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ № 2.
Изъ неизданнаго романа «Чужой хлѣбъ».
правитьАнна Андреевна Крюкова, поживши въ Петербургѣ полторы недѣли, дошла, что называется, до положенія нищаго: деньги всѣ вышли, пріобрѣсти новыя неоткуда, изъ дому никто не пишетъ, работы достать не можетъ ниоткуда, потому что въ Петербургѣ она живетъ недавно; знакомые у нея только квартирные хозяева, которые за неплатежъ за квартиру наличными деньгами, почти всѣ стали недовольны ею и по-своему, конечно, думали, что изъ нея ничего путнаго не можетъ выйти; къ тому же Петербургъ вѣдь не Ильинскъ, не Егорьевскъ или какой-либо другой большой губернскій городъ. Шатаясь по Екатерининскому каналу, близъ гостинаго двора, она, между прочимъ, узнала, что въ одномъ домѣ, находящемся около этого канала, помѣщается болѣе десяти тысячъ народу. И это въ одномъ домѣ! А сколько въ Петербургѣ большихъ каменныхъ домовъ! ей уже извѣстно, что въ домѣ, гдѣ Знаменская гостиница и гдѣ она жила первые дни по пріѣздѣ, живетъ тоже чуть ли не столько. Народъ снуетъ всюду, и хотя этотъ народъ не кричитъ «хлѣба надо!», а кажется будто бы довольнымъ, какъ будто всѣ эти люди свыклись со столицей и всѣ имѣютъ кусокъ хлѣба, но кто знаетъ, правда ли это? Поневолѣ встанешь втупикъ. Остается просить милостынку. Но Боже мой! Ей, дочери чиновника, ей, порѣшившей съ семейной провинціальной жизнью и ея благами, — ей, пріѣхавшей въ столицу за работой, для того, чтобы жить самостоятельно, — даже подумать объ милостынкѣ стыдно.
Что же дѣлать-то? Вотъ и хозяйка, Анна Петровна, дуется; хозяинъ, Никифоръ Егорычъ, ворчитъ; дѣти ихъ, Коля и Настя, хихикаютъ, кухарка смотритъ косо и съ презрѣніемъ. И лишь только она задумается, тотчасъ начинается бредъ: всѣ точно сидятъ въ ея головѣ и поочередно ворчатъ глухимъ голосотъ: «у-у! ты!!, выгонимъ… выгонимъ!.. Сейчасъ, сію минуту выгонимъ!..»
Заплачетъ она, встанетъ и пойдетъ къ хозяевамъ.
— Никифоръ Егорычъ! Анна Петровна! Не гоните меня… Не гоните.
— Полноте, Анна Андреевна! мы васъ не гонимъ. Поживите. Вѣдь Питеръ-то не клиномъ сошелся.
— Да ждать-то долго. Если бы у меня были деньги…
— Ну, нельзя пріобрѣтать все сразу. Вы еще вотъ пріѣхали съ деньгами, а то вонъ пріѣзжаютъ безо всего, на авось.
— Да я бы хоть за какую угодно работу взялась: я бы полы мыть стала, я бы въ кухарки нанялась.
— Ну… Вы вѣдь чиновническая дочь, не стерпите, недѣлю проработаете, потомъ сляжете. А вотъ вы намъ должны за квартиру, — оно, положимъ, уголъ въ кухнѣ, но все-таки на этомъ мѣстѣ можно положить или поставить что-нибудь… вы извините. Хлѣба намъ не жалко. Я говорю къ тому, что мы люди бѣдные, живемъ только своимъ ремесломъ: шиньонъ сдѣлать пустяки, но хорошо, будутъ ли еще покупатели?.. Да вы не плачьте; слезы — это вода, пустое; а вотъ вы за нашу доброту помогите намъ шиньоны дѣлать. Работа пустяшная, только посидѣть нужно.
Обрадовалась Анна Андреевна этому предложенію и взялась за дѣло. Волосъ оказалось немного. Никифоръ Егорычъ, говорилъ что волоса достаются очень трудно, только изъ одной мѣстности въ Россіи и изъ семи въ Германіи, да и то фабрикуются въ Парижѣ. Онъ очень ругался, что нельзя достать волосъ отъ евреекъ, которыя, «чортъ ихъ знаетъ, куда дѣваютъ свои волосы». Теперь оставалось только распрессировать ихъ, вымочить для мягкости и глянца въ купоросномъ маслѣ, пришпилить на болванъ и сшить шолкомъ, а потомъ завить. Работа, дѣйствительно, пустяшная, и въ двое сутокъ, отъ пяти часовъ утра до двухъ ночи, съ небольшими промежутками для кофея, обѣда и чая, Анна Андреевна до тонкости усвоила эту механику. Однако, работа эта ей сильно надоѣла, не потому, что ей было лѣнь, а потому, что когда варили на плитѣ купоросное масло, то по всей квартирѣ такія поднимались вонь и чадъ, что у нея кружилась и болѣла голова. Ѣло до слезъ глаза, и даже жильцы въ это время убѣгали вонъ изъ своихъ комнатъ.
Эти вонь и чадъ наполняли маленькую квартиру Никифора Егорыча цѣлые шесть часовъ. Кромѣ этого, жизнь у парикмахера еще потому казалась противной Аннѣ Андреевнѣ, что въ отсутствіе Никифора Егорыча и его супруги, дѣти ихъ начинали шалить до того, что выводили ее изъ терпѣнія: то они тащили отъ нея болванъ, то старались сѣсть на нее верхомъ, но къ чести ихъ надо сказать, что никогда на нее не сплетничали, а поили ее даже остатками чая отъ жильцовъ; зато хозяинъ бранился, упрекая ее въ лѣни и попрекая хлѣбомъ.
На шестой день ея занятій у парикмахера былъ конченъ одинъ шиньонъ. Былъ праздникъ. Хозяинъ собрался въ церковь, а Аннѣ Андреевнѣ поручилъ снести шиньонъ въ …скую больницу надзирательницѣ, причемъ сказалъ:
— Вы будьте посмѣлѣе, потому что тамъ васъ будутъ спрашивать, къ кому вы идете, а вѣдь у васъ знакомыхъ больныхъ тамъ нѣтъ; надзирательница, можетъ-быть, и уйдетъ сегодня изъ больницы, если только она не дежурная; поэтому вамъ могутъ указать другую надзирательницу, а моя заказчица попадетъ впросакъ. Я говорю: будьте посмѣлѣе, посмѣлѣе, потому что смотрители народъ бѣдовый, плутъ, сразу видятъ человѣка; вы требуйте прямо Зину Григорьевну Мокрякову. Она рыжеватая, низенькая; носъ у нея крючкомъ, глаза разные, — одинъ карій, другой сѣрый. Но и съ ней будьте осторожнѣе. Вы отведите ее въ сторону и на ушко сообщите, зачѣмъ вы пришли. Главное, чтобы никто не видалъ; а то, какъ увидятъ, донесутъ начальницѣ; начальница у нихъ строгая, не очень-то балуетъ ихъ. А главное, не забудьте получить денежки. А какъ получимъ деньги, я ужъ васъ угощу горячими сосисками.
Таково было первое порученіе. Надѣла на себя Анна Андреевна старое шелковое съ оборками платье, подолъ разорванъ, загрязненъ.
Задумалась Анна Андреевна. Анна Петровна замѣтила это и по-своему утѣшила:
— Ничего, здѣсь не провинція: на васъ никто и вниманія не обратитъ.
Надѣла она свою круглую шляпку, взяла шиньонъ, но какъ нести его?
— Эдакой вѣдь, право, этотъ Никишка. Надо бы коробочку какую-нибудь. Постойте, я заверну его въ бумагу, а вы его подъ корсетъ спрячьте, не испортится.
Никогда до сихъ поръ Анна Андреевна не бывала въ большихъ больницахъ. Правда въ Егорьевскѣ есть больница, она бывала тамъ раза два и по ней судила и о столичныхъ больницахъ. Въ Егорьевскѣ больница огромная, съ длинными коридорами, на полу которыхъ ничего не постлано, кое-гдѣ по вечерамъ горитъ масло, которое ко второму часу ночи гаснетъ, служителей мало, да и тѣ грубы; пахнетъ мертвечиной. Каково же было ея удивленіе, когда, только что отворивъ парадныя двери, она увидала швейцара, полъ изразцовый, постланы мягкія кошмы, вѣшалки крашеныя, такъ и блестятъ, окна высокія. И прихожая эта такая большая, свѣтлая, чистая; въ ней чувствуется какой-то страхъ; черезъ нее проходятъ какіе-то чиновники въ вицмундирахъ; въ нее входятъ и изъ нея выходятъ какія-то барыни въ мѣховыхъ салопахъ, дорогихъ капорахъ. Когда же она, по вѣжливому указанію швейцара, вошла во второй этажъ зданія, то удивленію ея и конца не было: вездѣ все сдѣлано въ въ большихъ размѣрахъ, свѣтло, чисто, тепло; въ каминахъ трещатъ дрова, и если бы не видъ больныхъ въ сѣрыхъ халатахъ, съ повязанными головами, больныхъ съ блѣдно-желтыми лицами, впавшими внутрь щеками, то ходящихъ медленно по длиннымъ коридорамъ, заглядывая въ большія окна, выходящія на дворъ и на улицу, то лежащихъ на кроватяхъ въ своихъ палатахъ, двери въ которыхъ были отворены; если бы не это и не кашель сотенъ человѣкъ, доносящійся сюда изъ палатъ, и не гулъ множества голосовъ, — то она готова бы была заключить, что находится въ хорошемъ мѣстѣ, въ которомъ житье самое чудное. Въ нѣсколькихъ палатахъ она замѣтила ширмы и почти въ каждой по нѣскольку человѣкъ посѣтителей, принадлежащихъ большею частью къ мѣщанскому или чиновническому сословію.
На спросъ ея: «гдѣ надзирательница Зина Григорьевна?» ей какая-то барыня въ черномъ платьѣ и въ бѣломъ чепцѣ на головѣ велѣла подождать, сказавъ ей, что она ушла въ верхній этажъ къ трудно больнымъ.
Вотъ раздался звонокъ. Изъ всѣхъ палатъ высыпали женщины въ синихъ сарафанахъ съ бѣлыми передниками. Онѣ стали отпирать шкафы, вытащили оттуда корзинки и ушли куда-то внизъ.
Другая барыня въ коричневомъ платьѣ, сидѣвшая на крашеной подъ лакъ скамьѣ и что-то вязавшая, вдругъ спросила Анну Андреевну: знакома она или нѣтъ съ Зиной Григорьевной? и этимъ поставила ее втупикъ. Хотя Анна Андреевна умѣла всегда отвѣчать, не затрудняясь, но, помня наставленіе парикмахера, теперь рѣшительно не знала, что сказать, и сказала наобумъ, что хотя она Зину Григорьевну и не знаетъ, но имѣетъ до нея дѣло. Барыня пристала: «Какое?» — Это ужъ мое дѣло, — отвѣчала Анна Андреевна, и щеки ея покраснѣли. Вы должны сказать! — приставала барыня. Зло взяло Анну Андреевну, и она рѣзко отвѣчала: «Неужели вы думаете, что у меня есть что-нибудь худое до Зины Григорьевны?» Но въ это время барыню въ коричневомъ платьѣ позвали куда-то, и она ушла, а Анна Андреевна стала ходить по коридору, оттопыривая корсетъ, чтобы не измять шиньона.
Женщины въ бѣлыхъ передникахъ стали разносить по палатамъ въ оловянныхъ мискахъ кушанья. Запахло овсянкой, супомъ, говядиной. «Что это за женщины?» — думала Анна Андреевна, и ее удивило то, что она не видала мужской прислуги. Надзирательница не являлась долго, такъ что больные уже кончили обѣдъ. Тутъ Анна Андреевна замѣтила, что двѣ-три женщины поправляютъ на больныхъ одѣяла, складываютъ халаты; а одна даже провела куда-то подъ руки мужчину.
«Что же это такое? думала Анна Андреевна. У насъ, въ Егорьевскѣ, все мужчины водятся съ больными, а здѣсь ни одного солдата не видать. Неужели тутъ водятся женщины?» И у нея явилась мысль поступить на такую должность. «Ужъ если я не могу попасть въ институтъ, чтобы учиться повивальному ремеслу, то все равно, я и здѣсь могу зарабатывать хлѣбъ. А больныхъ и мертвыхъ я не боюсь». И ей сильно захотѣлось сдѣлаться такою же, какъ и эти женщины въ бѣлыхъ передникахъ. «Вонъ онѣ какія здоровыя», завидовала она. У нея щемило сердце при видѣ больныхъ, при взглядахъ на казенную больничную обстановку; ее манило вонъ на улицу… но мысль заняться чѣмъ-нибудь, удерживала ее здѣсь, и она думала: «я бы привыкла, ко всему бы привыкла, хоть бы къ мертвымъ». Между тѣмъ посѣтители уходили; на мѣсто ихъ приходили новые. Нѣсколько больныхъ уже спали. Вотъ одна женщина, лѣтъ 25-ти, въ бѣломъ передникѣ, встала у двери одной изъ палатъ и уперлась на дверь всѣмъ туловищемъ. Она зѣвала, Анна Андреевна подошла къ ней:
— Вы кто такія? — спросила она робко женщину.
— Мы-то? А мы сидѣлки. А что?
— Что же, у васъ мужчинъ-то развѣ нѣтъ?
Сидѣлка пристально посмотрѣла на Анну Андреевну. Казалось, сидѣлку удивилъ и выговоръ провинціалки и ея бѣдный костюмъ.
— У насъ все женщины, съ достоинствомъ проговорила сидѣлка и ушла, потому что въ комнатѣ кто-то проговорилъ охрипшимъ голосомъ: «пить».
Наконецъ, пришла и давно ожидаемая надзирательница, Зина Григорьевна Мокрякова. Она была одѣта въ коричневое платье; на плечахъ у нея была надѣта шаль, а на шеѣ болтался небольшой золотой крестъ. Она была уже немолода.
Робко подошла къ ней Анна Андреевна и, какъ наставлялъ ее парикмахеръ, шопотомъ сообщила ей о цѣли своего прихода.
— А! Хорошо! гдѣ онъ? — сказала надменно надзирательница, оглядывая Анну Андреевну.
— Я здѣсь не могу отдать, потому что хозяинъ велѣлъ секретно…
Надзирательница разсмѣялась и сказала:
— Не стану же я носить шиньоны: я уже старуха. Я заказывала для своей племянницы. И она пошла.
Когда онѣ дошли по коридору до такого мѣста, гдѣ было темно, то надзирательница потребовала шиньонъ.
— Не бойся, милая!.. Эдакой онъ трусъ?!. — и она захохотала.
Когда Анна Андреевна вытащила изъ-за корсета шиньонъ, то надзирательница вспылила.
— Ну, милая, я такого шиньона не возьму, онъ, Богъ знаетъ, гдѣ былъ. — Однако, шиньонъ взяла и стала вертѣть его въ рукахъ.
— И весь измятъ!.. Ну, да дѣлать нечего, кланяйся. А деньги я отдамъ послѣ, когда получу жалованье… Ты, какъ видно, не здѣшняя? — проговорила надзирательница ласково.
Такой ласковый вопросъ привелъ Анну Андреевну въ такое состояніе, что она совсѣмъ забыла о деньгахъ за шиньонъ; напротивъ, ей надзирательница показалась женщиной доброй, такой, которая, какъ будто, можетъ принять въ ея судьбѣ участіе, что отъ этой дамы съ крестомъ зависитъ вся ея судьба. Въ такомъ состояніи не одна Анна Андреевна находится; это все равно, что утопающій радъ и соломенкѣ, чтобы спастись.
— Да, я пріѣзжая… Мнѣ бы хотѣлось… въ сидѣлки… — проговорила она съ отчаяніемъ, чувствуя, что говоритъ это точно не она, а кто-то и что-то.
Надзирательница улыбнулась.
— Вы изъ какихъ?
— Да я изъ чиновническихъ.
— Ну, мы такихъ не принимаемъ. И надзирательница ушла въ палату.
Аннѣ Андреевнѣ ничего больше не оставалось, какъ итти домой. Дорогой она очень жалѣла, что она дочь чиновника.
Парикмахеръ не только не купилъ горячихъ сосисекъ, но съ досады сталъ гнать съ квартиры Анну Андреевну и не выгналъ только по просьбѣ своей жены.
Опять стала Анна Андреевна дѣлать шиньонъ, и работа ей казалась больше прежняго противною, потому-что желаніе поступить сидѣлкой въ больницу не давало ей покоя; даже ночью она бредила этой должностью, и ей представлялось, что она уже сидѣлка, разноситъ по палатамъ оловянныя миски, булки въ корзинкахъ, у нея много денегъ, она сыта. Высказала она это желаніе Аннѣ Петровнѣ; та одобрила и даже обѣщалась похлопотать; но прошла недѣля, объ этомъ и разговаривать перестали.
Пошла сама Анна Андреевна по начальству больницы и, только послѣ недѣльнаго хожденія, едва-едва ее приняли въ сидѣлки, по сперва на испытаніе. Когда кончилось двухдневное испытаніе, ее назначили въ палату къ чахоточнымъ.
Итакъ, изъ барышни Анна Андреевна преобразилась въ сидѣлку. Теперь на ней было уже не шелковое или люстриновое платье, не круглая шляпка на головѣ; все это отъ нея отобрали и заперли въ цейхаузъ, а ей выдали синій сарафанъ и бѣлый передникъ съ клеймами, обозначающими больницу, и дозволили ей носить на головѣ сѣтку, а на ногахъ свои башмаки. Хотя ея сапожки были до того худы, что могли не сегодня-завтра развалиться, но на это начальство не обратило вниманія. Ей сказали, что она будетъ получать жалованіе въ мѣсяцъ пять руб. съ полтиной и будетъ ѣсть на свои деньги. Анна Андреевна была и этому рада; вѣдь ей въ Петербургѣ приходилось получать жалованіе въ первый разъ, и она будетъ имѣть, кромѣ теплаго помѣщенія, сонъ и отдыхъ послѣ дежурства.
Она поступила на дежурство во второмъ часу, вскорѣ послѣ обѣда больныхъ. При этомъ уходящая сидѣлка сказала ей:
— Смотрите, барышня, чтобы у васъ во всемъ былъ порядокъ. Вотъ тутъ въ диванѣ лежитъ чистое бѣлье; завтра утромъ не забудьте перемѣнить вотъ съ этихъ двухъ крайнихъ больныхъ, а тѣ четверо перемѣнили сегодня. Вы самая счастливая женщина, потому что вамъ дали такую палату, гдѣ мало больныхъ. Смотрите, чтобы больные были хорошо одѣты, чтобы халаты лежали на мѣстахъ и были сложены аккуратно; чтобы туфли лежали у каждаго на своемъ мѣстѣ, чтобы больные плевали не на полъ, а въ плевальницы. Завтра я смѣню тебя — чтобы у меня все чисто было. И сидѣлка ушла.
Осталась Анна Андреевна въ палатѣ одна, съ больными, и ей почему-то страшно сдѣлалось. «Какъ же это я одна съ мужчинами?» Впрочемъ, она скоро успокоилась: всѣ шесть больныхъ или спятъ, или лежатъ съ открытыми глазами — кто навзничь, кто на боку. Лица у нихъ блѣдныя, щеки впалыя, глаза тусклые; всѣ они часто кашляютъ; а вонъ больной, что лежитъ недалеко отъ окна, даже и кашлять не можетъ, того и гляди, что умретъ. Обошла она больныхъ, поправила на нихъ отъ нечего дѣлать одѣяла и разбудила одного больного, который такъ долго сталъ кашлять, что дрожь стала пробирать Апну Андреевну.
— Вы бы воды выпили, — сказала она больному.
Но больной закашлялся пуще прежняго и только махнулъ рукой.
Сѣла она на небольшой диванчикъ; дѣлать нечего, скучно, часовъ въ палатѣ нѣтъ. Тяжело слушать кашли и стоны больныхъ. Такъ бы и вышла на улицу… Просидѣла она съ полчаса, запомнила лица больныхъ и стала смотрѣть на склянки, стоящія на столикахъ. Ей думалось, что она должна наблюдать, чтобы больные правильно принимали лѣкарство. Подошла къ одному столику. Двое больныхъ, лежащіе между столикомъ, не спали.
— Вы когда принимали лѣкарство? — спросила она больного, лежащаго направо и смотрѣвшаго на нее.
— Я не принималъ.
— Черезъ сколько времени велѣно принимать?
— Не знаю. Я ничего не знаю…
— Вы примите теперь.
— Не хочу, послѣ…
Подошла къ другому столику; больной, хотя и чахоточный, но притворился спящимъ, а третій дрожащими руками сталъ выливать лѣкарство въ плевальницу.
— Вы что же это дѣлаете? — спросила Anna Андреевна и подошла къ больному.
— А что?
— Зачѣмъ вы выливаете?
— А тебѣ какое дѣло?
— Вѣдь лѣкарства даются для выздоровленія.
— А мнѣ съ нихъ дѣлается все хуже и хуже.
Анна Андреевна не стала возралсать, боясь разсердить больного.
Уже всѣ больные въ этой палатѣ не спали.
Одинъ даже сѣлъ и напяливалъ на голову кошель, называемый по больничному колпакомъ, и обертывалъ горло какою-то тряпкою, на ногахъ у него уже болтались туфли, имѣвшія видъ колодокъ, такъ какъ онѣ держались только на носкахъ, пятка же ничѣмъ не прикрывалась, отчего толстыя подошвы болтались.
— Ты чего тутъ съ лѣкарствами пристаешь: вѣдь лѣкарства принесутъ намъ послѣ чаю, — проговорилъ онъ сидѣлкѣ.
— Зачѣмъ же склянка-то тутъ? — спросила Anna Андреевна.
— А ты возьми да и спрячь.
Больной пошелъ, но онъ былъ такъ слабъ, что его пошатывало. Одна туфля соскочила съ ноги.
— Ишь проклятая! И къ чему такія даютъ — нельзя… Шлепъ, шлепъ… и онъ закашлялся.
Анна Андреевна подала ему туфлю. Скользятъ они по гладкому полу, никакъ не можетъ нога попасть въ нее. Анна Андреевна усадила больного и надѣла на его ногу туфлю.
— Вы слабы; не ходили бы, — сказала она больному.
— Я въ отхожее мѣсто. Проводи меня.
Щеки Анны Андреевны почему-то покраснѣли.
Но она видѣла, какъ сидѣлки часто путешествуютъ съ больными по палатамъ и по коридорамъ. Взяла она подъ руки больного и повела…
Когда она пришла съ больнымъ въ палату, тамъ прохаживалась какая-то молодая женщина съ смазливымъ лицомъ, съ кокетливыми манерами, державшая голову къ верху.
— Ты гдѣ была? — спросила она начальническимъ тономъ, голосомъ серебристымъ, но дрожащимъ, какъ будто отъ волненія, что она имѣетъ право распечь сидѣлку изъ чиновнаго сословія.
— Я больного водила, видите.
— Отчего у него постель измята? Что это за безпорядокъ такой?
— Я не успѣла еще поправить.
— Мало чего не успѣла. Исправь сейчасъ!
Больной легъ. Анна Андреевна стала исправлять постель. Кокетливая барынька постояла-постояла и ушла. А Анна Андреевна, сѣвши на диванъ, задумалась. «Какая она молодая и какъ командуетъ. Ужъ не племянница ли она разноглазой надзирательницы? И какая она важная!».
Пришла надзирательница, та самая, которой она приносила шиньонъ. Она на-ходу что-то вязала большими спицами. Окинувши взглядомъ комнату и сидѣлку, надзирательница проговорила:
— Чего же ты сидишь? Посмотри, сколько у тебя пыли на полу! Вонъ и туфли лежатъ не въ порядкѣ.
Проговоривши это, надзирательница ушла.
Въ палату вошла другая сидѣлка изъ другой палаты.
— Что, каково? распушила? — и она захохотала. Это еще ничего; а вотъ какъ начальница замѣтитъ — бѣда! Со свѣту сгонитъ.
— Это кто же молодая барыня?
— Что передъ этой приходила? А это хожалая. У насъ начальства много, сама увидишь.
Въ половинѣ пятаго сидѣлки засуетились. Вышла въ коридоръ и Анна Андреевна, — посмотрѣть, что тамъ за шумъ. Сидѣлки тащили внизъ большіе мѣдные кувшины, чайники и корзинки.
— Что же ты? Бери свой самоваръ! Иди за чаемъ!.. — торопили Анну Андреевну сидѣлки. Лица у нихъ были веселыя; нѣкоторыя обтирали рты. У эконома толпилось до сорока сидѣлокъ съ чайниками; каждой изъ нихъ клали въ чайникъ полгорсточки чаю; спрашивали сколько больныхъ и давали на каждаго больного по небольшому куску сахара. Затѣмъ сидѣлки шли въ кухню, гдѣ изъ-за теплой воды и изъ-за порціи бѣлаго хлѣба къ чаю происходила драка. Нацѣдивши въ кувшинъ кипятку, Анна Андреевна, съ другими сидѣлками, поднялась наверхъ въ свою палату, заварила чай и разлила его въ шесть бѣлыхъ глиняныхъ стакановъ, которые стояли на столахъ около оловянныхъ кружекъ съ водой. Хотя чай и былъ жидкій и отъ него пахло скорѣе какими-то травами, однако четверо больныхъ съ аппетитомъ выпивали изъ своихъ кружекъ, закусывая бѣлымъ хлѣбомъ. Одинъ изъ остальныхъ больныхъ совсѣмъ отказался отъ чаю, другой вытащилъ изъ-подъ подушки свой чайникъ, чашку съ блюдечкомъ, бумагу и французскую трехкопеечную булку и попросилъ сидѣлку заварить ему его чаю.
Въ палату вошла сидѣлка изъ другой палаты, выпивая на-ходу изъ стакана чай и жуя булку.
— Ты что же не пьешь? — спросила она Анну Андреевну.
— Мнѣ не дали.
— Да вѣдь въ чайникѣ-то много чаю. Неужели у васъ всѣ пьютъ?
— Нѣтъ.
— Такъ отчего жъ не пьешь? На больныхъ полагается по два стакана, а кто не пьетъ — то сидѣлкина доля. Вѣдь намъ не даютъ пищи. Пей!
— Нехорошо.
— О, матушка! Небось, какъ подведетъ, разъ другой, животъ-то, не то запоешь.
Однако, Анна Андреевна не рѣшилась пить чай, назначенный для больныхъ. Она думала, что для больныхъ, можетъ-быть, назначается не настоящій чай, а какія-нибудь лѣкарственныя травы или чай, да какой-нибудь другой. — «Еще животъ, пожалуй, заболитъ. Богъ съ нимъ». И она оставила въ покоѣ стаканъ съ чаемъ у того больного, который не хотѣлъ или, скорѣе, не могъ пить. Оставшійся чай она вылила вонъ, а булки спрятала.
Вскорѣ послѣ чая пришелъ въ палату фельдшеръ съ склянками. Разставляя по столамъ склянки, онъ говорилъ Аннѣ Андреевнѣ:
— Этому больному черезъ часъ по ложкѣ, этому черезъ два часа, этому черезъ три часа.
— По какой ложкѣ: столовой или чайной? — спросила Анна Андреевна.
— Разумѣется, по столовой.
— Да тутъ нѣтъ ни одной ложки?
— Мнѣ что за дѣло!
И фельдшеръ ушелъ.
Пришла помощница надзирательницы, толстая, рябая женщина съ ястребиными глазами. — Осмотрѣвъ комнату, она вдругъ накинулась на сидѣлку.
— Это для чего тутъ чай?
— Я налила; можетъ, и выпьютъ.
— Убирай! Эдакое вѣдь безобразіе! Ну, какъ начальница войдетъ?
Анна Андреевна взяла стаканъ и спросила помощницу насчетъ ложекъ.
— Эдакая ты дура, прости меня Господи! Ложки всегда должны быть на столахъ… Ахъ ты, Господи. Неравно начальница придетъ, а у нея и ложекъ нѣтъ. Гдѣ ложки?
— Я не знаю. Мнѣ не передавали.
Ложки оказались въ диванѣ, вмѣстѣ съ бѣльемъ.
Въ шесть часовъ раздался звонокъ. Опять засуетились сидѣлки, забѣгали по коридорамъ съ корзинками, въ посудой. Но какъ замѣтила Анна Андреевна, всѣ онѣ суетились для себя, а не для больныхъ, потому-что каждой хотѣлось ѣсть, а теперь давали только кашу, которую больные не очень-то долюбливали. Въ кухнѣ происходила драка: каждой сидѣлкѣ хотѣлось получить больше каши въ каждую чашку, каждая просила больше хлѣба, ругала поваровъ и служителей; нѣкоторыя даже выхватывали чашки изъ рукъ другихъ и незамѣтно уходили. Повара и служителя ругались и тузили сидѣлокъ, по чему попало, говоря: обжоры проклятыя! Знаемъ мы, сколько съѣдаютъ больные. И къ чему это начальство балуетъ васъ? Кабы у казны не было лишнихъ денегъ, шишь бы мы вамъ показали. Аннѣ Андреевнѣ пришлось получить послѣдней.
— Вся вышла! Ты изъ какой палаты?
Анна Андреевна сказала.
— Ну, тѣ жрать не станутъ. А ты, видно, новая? Ишь какая лебеда! Ну, да ужъ на тебѣ поскребушки. И ей наклали каши въ двѣ чашки.
Ни одинъ больной изъ ея палаты не сталъ ѣсть каши. Голодъ ее мучилъ, и она, сѣвши на полъ для того, чтобы ея не замѣтили больные, стала кушать порціи больныхъ.
Послѣ ужина и мытья посуды, въ больницѣ настала тишина, прерываемая кашлемъ больныхъ и отпихиваніемъ сидѣлокъ отъ сытной пищи.
Пришелъ главный докторъ въ сопровожденіи дежурнаго доктора и надзирательницы.
Главный докторъ подошелъ къ среднему больному.
— Какъ ты себя чувствуешь? — спросилъ онъ больного.
— Ничего, --отвѣтилъ больной.
— Ѣлъ онъ сегодня? — спросилъ главный докторъ сидѣлку.
— Плохо-съ, — отвѣтила за сидѣлку надзирательница.
Главный докторъ пощупалъ пульсъ у лѣвой руки больного, приложилъ руку къ его лбу, посмотрѣлъ на дощечку, на которой написано званіе, имя и болѣзнь, посмотрѣлъ на другихъ больныхъ и ушелъ.
Черезъ полчаса стало тихо. Въ коридорахъ и палатахъ зажгли газъ.
Немногіе больные спятъ; большинство или ворочаются съ боку-на-бокъ или, лежа на спинахъ, смотрятъ въ потолокъ или на рожокъ съ горящимъ газомъ. Аннѣ Андреевнѣ хочется спать, но она боится спать. Однако, сонъ клонитъ, и она прилегла накоротенькомъ диванчикѣ, подперши голову правой рукой, и задумалась. «Вотъ и трудъ. Ничего тутъ нѣтъ тяжелаго, а только надо, чтобы вездѣ было чисто, гладко, хорошо для начальническихъ глазъ. Больные — люди смирные, вотъ только начальства ужъ очень много, каждая женщина важничаетъ надъ тобой, и каждая выслуживается и заискиваетъ у старшей. А все-же лучше, чѣмъ я безъ мѣста и безъ куска хлѣба была. Оно, хотя это и не свой хлѣбъ, а больныхъ, все-таки я въ теплѣ живу, и мое платье не рвется».
Утѣшая себя такими словами, она начала засыпать.
— Дайте воды! воды дайте! Сидѣлка?.. — проговорилъ одинъ изъ больныхъ фистулой.
Анна Андреевна вскочила; дала больному напиться. На столѣ она замѣтила склянку съ лѣкарствомъ и струсила. Она забыла наставленіе фельдшера: кому черезъ какое время-давать лѣкарства.
— Дамъ лучше всѣмъ заразъ, а потомъ посмотрю на часы и буду аккуратно давать — этому черезъ часъ, этому черезъ два…
И она налила въ ложку лѣкарства.
— Примите, — сказала она больному.
— Я уже принялъ.
— Но я не видала.
— Мнѣ все равно.
Больной выпилъ.
Подошла къ другому больному: — спитъ. Третій больной ни за что не согласился выпить лѣкарства, которое и пришлось вылить назадъ.
Прошла Анна Андреевна по коридору; изо всѣхъ палатъ двери отворены; въ коридорѣ нѣтъ никого; холодно; въ палатахъ спятъ сидя сидѣлки, больные кашляютъ. Взглянула на часы — десять часовъ. Опять она прилегла на свой диванчикъ; не спится. То-и-дѣло слышатся кашли на всевозможные манеры — поодиночкѣ и хоромъ; такъ и кажется, что или гдѣ-то камень обтесываютъ, или стучатъ по скалѣ въ пустомъ мѣстѣ. Мало этого, кто-то гдѣ-то застоналъ довольно протяжно; кто-то крикнулъ октавой «что стонешь, дьяволъ!» И слышитъ она, что въ этой палатѣ кто-то разговариваетъ. Привстала. Сосѣдъ больного, лежащаго ближе къ окну и отказавшагося отъ чая и каши, говоритъ:
— Нѣтъ… однако. Вы бы исповѣдовались, причастились — все-же лучше. Неровенъ часъ…
— Я выздоровѣю, хрипитъ больной, ничего не ѣвшій.
— Да вѣдь даромъ.
— Не хочу… Я выздоровѣю. Сидѣлка… Поверни меня.
— Сидѣлка! повороти его на другой бокъ, — говоритъ сосѣдъ сидѣлкѣ и самъ переворачивается на правый бокъ.
Когда Анна Андреевна подошла къ этому больному, онъ лежалъ съ закрытыми глазами.
Лицо его походило скорѣй на мертвеца, чѣмъ на человѣка.
— Позвольте, я васъ поверну, — сказала она ему.
Больной открылъ глаза и зашевелилъ руками.
— Посмотри, тутъ ли ключи? — сказалъ шопотомъ больной, кивая едва-едва головой на правую сторону.
Анна Андреевна не поняла; больной смотрѣлъ на нее пристально.
— Оксинья гдѣ? — спросилъ онъ съ большимъ усиліемъ охрипшимъ голосомъ.
— Я ее смѣнила.
— Скажи Оксиньѣ, чтобы она… сходила въ пассажъ… Она знаетъ… Мнѣ нужно сладкаго… и онъ закрылъ глаза.
— Не трожь его! Кончается — проговорилъ больной съ третьей кровати.
Анна Андреевна боязливо поправила на больномъ одѣяло; робко взглянула она на его лицо, и оно такъ страшно показалось ей, что она вздрогнула и отошла прочь. Когда она сѣла на диванчикъ и закрыла глаза, то лицо больного опять представилось ей. «Господи! какъ да онъ помретъ!» — подумала она и вздрогнула. Прежде она мало видала покойниковъ, а если и видала, то закрытыхъ парчей, и ей не приходилось находиться долго въ одной комнатѣ съ покойникомъ, а теперь должна она находиться въ одной комнатѣ, поневолѣ взглядывать на лицо. Словомъ, она еще не отрѣшилась отъ всѣхъ суевѣрій и молила Бога, чтобы Онъ продлилъ жизнь больного на все время ея дежурства. «Если онъ умретъ на моемъ первомъ дежурствѣ — это худой признакъ», — думала она.
А больные все кашляли да кашляли, даже ожесточеннѣе прежняго; казалось, кашляли тысяча человѣкъ. И все-таки подъ эту музыку она заснула, но спала такъ безпокойно, что просыпалась черезъ каждыя восемь-десять минутъ: ей представлялись то покойники, то какія-то безобразныя страшныя лица въ огромныхъ колпакахъ, то какой-то грозный кулакъ съ неопредѣленнымъ количествомъ пальцевъ и т. п.; только къ утру она заснула спокойнѣе.
Раздался звонокъ. Она вскочила, ей представилось, не горитъ ли отцовскій домъ въ Ильинскѣ, но, осмотрѣвшись, она поняла, что это повѣстка итти за чаемъ.
Опять та же исторія, что и вечеромъ; только теперь, спросонокъ, сидѣлки ругались больше прежняго, и въ кухнѣ Аннѣ Андреевнѣ пришлось получить нѣсколько тычковъ въ бока и въ спину, и нѣсколько сидѣлокъ прошлись насчетъ ея чиновническаго происхожденія. Получила она шесть кусковъ булокъ, шесть кусковъ сахара и чаю; больной, пившій свой чай, послалъ дѣвочку за булками, а казенную булку отдалъ Аннѣ Андреевнѣ. Больной, требовавшій Оксинью, повидимому, спалъ, почему Анна Андреевна не налила ему чаю.
— Ну, барышня, принимайтесь-ка полъ мыть. Мы каждое утро моемъ въ палатахъ полы, потому велятъ, — проговорила ей толстая сидѣлка въ дверяхъ, держа въ рукѣ ушатъ съ теплой водой.
— Вы мнѣ дадите ведро?
— Сами можете достать… А вы, барышня, умѣете ли полы-то мыть? Сколько дадите, — я за васъ вымою и вытру.
— Я сама…
— Смотрите, устанете; надзирательница намылитъ голову-то.
Обидно сдѣлалось Аннѣ Андреевнѣ. «И зачѣмъ это онѣ издѣваются надо мной? Что я имъ такое сдѣлала? А не поддамся же я имъ!»
Въ полчаса она вымыла тряпкой съ водой и вытерла шваброй полъ; нѣсколько сидѣлокъ, стоя въ дверяхъ, хихикали и поддразнивали ее, а одна говорила:
— Экія нонѣ времена, подумаешь: чиновницы пошли въ сидѣлки!
— Что и говорить! Все-же лучше, чѣмъ по Невскому шататься, — замѣтила другая.
Съ этого времени сидѣлки сдѣлались ласковѣе съ Анной Андреевной, и только которая-нибудь изъ нихъ встрѣтитъ ее въ коридорѣ и начинаетъ спрашивать: отчего она нейдетъ шить куда-нибудь въ магазинъ?
Пришелъ въ палату священникъ.
— Не желаетъ ли кто исповѣдаться и причаститься? — спросилъ онъ смиренно.
Ни одинъ больной не откликнулся.
— Не желаютъ?.. Жалѣю… Вотъ одинъ изъ сосѣдней палаты умеръ сегодня безъ покаянія.
— Мы не умремъ, — сказалъ одинъ изъ больныхъ и повернулся на другой бокъ.
Священникъ ушелъ.
Опять стало появляться начальство: пришла хожалая, посмотрѣла на полъ, на больныхъ и ушла. Стала Анна Андреевна перемѣнять съ больныхъ бѣлье, больной, требовавшій вчера Оксинью, не дышалъ. Вышелъ переполохъ: прибѣжала помощница.
— Когда померъ?
— Не знаю.
— Какъ же ты не знаешь? На то ты и сидѣлка? Ты, вѣрно, спала?
— Нѣтъ.
— Онъ недавно шевелился, — проговорилъ сосѣдъ умершаго и этимъ выручилъ Анну Андреевну изъ бѣды.
Мало-по-малу въ палату набралось много народу: хожалая, надзирательница, помощница ея, фельдшеръ, дежурный докторъ и носильщики были тутъ. Покойника унесли; унесли также и тюфякъ, на мѣсто котораго положили другой.
Въ восьмомъ часу пришелъ фельдшеръ, осмотрѣлъ листки о ходѣ болѣзней и ушелъ.
— Все ли у тебя въ исправности? — спросила помощница Анну Андреевну.
— Все.
— То-то. Сейчасъ докторъ придетъ. Посмотри, какъ тотъ больной скрючился, уложи его хорошенько, на бокъ, что ли, да смотри, чтобы всѣ лежали какъ одинъ, и чтобы одѣяла на нихъ были въ порядкѣ.
По коридору началась бѣготня сидѣлокъ и топотня фельдшеровъ.
— Ты что же листки-то не сняла? — крикнула на Анну Андреевну вошедшая помощница.
— Какіе листки?
— А вотъ эти! — и помощница, подошедши къ кровати крайняго больного, вытащила изъ-за дощечки листокъ и положила его въ ноги больному.
— Всѣ вынь и положь на ноги каждаго больного. Не станетъ же докторъ самъ вынимать. Ахъ, Боже мой, какая ты неряха: посмотри, у того больного мимо плевательницы плюнуто. Подотри! Нѣтъ, ты не годишься въ сидѣлки!
Пока Анна Андреевна вытирала полъ, помощница читала ей нотацію.
Пришелъ докторъ. Сидѣлка сосѣдней палаты, откуда шла визитація, передала Аннѣ Андреевнѣ чернильницу съ перомъ.
— Какъ вы себя чувствуете? — спрашиваетъ докторъ больного и беретъ листокъ.
— Плохо. Курить хочется, — отвѣчаетъ больной.
— Ну, у насъ курить нельзя. А вы бы ходили больше.
— Не могу съ мѣста встать.
— Принимали лѣкарство?
— Да.
— Давали, какъ сказано, — отвѣчаетъ надзирательница.
Докторъ вынимаетъ изъ бокового кармана сюртука самую маленькую книжечку, которая вся умѣщается на ладони, незамѣтно для больного перебираетъ листки въ ней, роется, жметъ губами и пишетъ въ листкѣ; потомъ идетъ къ другому больному и, заглядываясь на Анну Андреевну, что-то спрашиваетъ у надзирательницы и опять взглядываетъ на сидѣлку очень нѣжно.
Послѣ визитаціи доктора приходитъ фельдшеръ, смотритъ листки, и если въ которомъ назначены лѣкарства, — уноситъ. За нимъ приходитъ служитель отъ эконома и тоже уноситъ листки.
Десятый часъ. Больница оживилась; въ коридорахъ и палатахъ говоръ такой, что слышится только самый громкій кашель.
— Главный докторъ! — проносится по коридорамъ и палатамъ.
— Чортъ бы ихъ подралъ: покою не даютъ! — ворчитъ средній больной въ этой палатѣ и кашляетъ.
— Я, ей-Еогу, выпишусь! — говоритъ больной, не могшій встать. Вотъ только бы ноги окрѣпли.
Но главный докторъ въ эту палату не зашелъ.
— Слава Богу, провалились! — говоритъ вошедшая въ эту палату сидѣлка. — Ну что, ничего? отдѣлалась? — спрашиваетъ она Анну Андреевну.
— Ничего. Только вотъ померъ одинъ.
— Ну, это не бѣда. А вотъ скверно, какъ къ горячешнымъ назначатъ — смучишься.
Время до обѣда тянулось вяло, но надзирательницы постарались занять сидѣлокъ: онѣ надавали имъ тряпокъ, чтобы выдергивать нитки на корпіи. Такъ и Аннѣ Андреевнѣ досталось порядочное количество тряпокъ.
— Ты не тереби! Дунька толстопятая придетъ, вытеребитъ, совѣтовала ей сидѣлка изъ сосѣдней палаты.
— Скучно.
— А ты лучше чулокъ вяжи. Онѣ вѣдь намъ за это не платятъ. Не хочешь ли, я дамъ тебѣ чулокъ надвязать?
— А корпія?
— Брось!
Но пришла помощница и прогнала изъ палаты сидѣлку.
Послѣ обѣда Анну Андреевну смѣнила другая женщина. Сдавши казенную одежду, Анна Андреевна нарядилась въ свой костюмъ, и такъ онъ ей сдѣлался противенъ, что она рѣшила сегодня же обмѣнять шелковое платье на ситцевое, и шляпку на платокъ; но когда она шла по коридору, ей навстрѣчу попалась начальница въ сопровожденіи разноглазой надзирательницы.
— Я слышала, что вы неисправно исполняете свое дѣло, поэтому совѣтую вамъ искать другое мѣсто, — сказала она Аннѣ Андреевнѣ и скрылась въ палатѣ.
Анна Андреевна постояла нѣсколько минутъ на одномъ мѣстѣ и пошла. Выйдя на улицу, она опять остановилась: «Куда итти?» Слезы брызнули изъ глазъ; а народъ идетъ и идетъ; на улицѣ трескъ, пыль; солнце жжетъ. Хочется ѣсть, пить. И она пошла машинально по направленію къ квартирѣ парикмахера.