Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901
Изъ моихъ воспоминаній о Сергѣѣ Петровичѣ Боткинѣ 1).
править1) Печатаемыя здѣсь «Воспоминанія» начаты были Н. А. Бѣлоголовымъ въ 1890 г. вскорѣ послѣ смерти его знаменитаго друга, С. П. Боткина. Въ 1891 г. Ф. Ф. Павленковъ обратился къ Н. А. съ просьбою составить біографическій очеркъ для извѣстной біографической библіотеки его. Занявшись этою работою, въ которую вошла и небольшая часть изъ «Воспоминаній», Н. А. временно долженъ былъ ихъ оставить. Впослѣдствіи онъ вернулся къ нимъ, но далеко не успѣлъ кончить, остановившись на заграничной поѣздкѣ съ ученою цѣлью С. П. Боткина 1858 г. Гр. Д.
Въ лицѣ С. П. Боткина сошелъ въ могилу одинъ изъ талантливѣйшихъ представителей науки въ Россіи, оставившій навсегда по себѣ память въ исторіи русской медицины, не столько благодаря печатнымъ трудамъ своимъ завѣщаннымъ имъ потомству, ибо литературная производительность его была сравнительно невелика, сколько благодаря тому громадному и неизгладимому вліянію, которое онъ имѣлъ на тысячи своихъ учениковъ, сформировавшихся подъ его руководствомъ за почти 80-тилѣтнее время его профессорской дѣятельности. Можно безъ преувеличенія сказать, что онъ произвелъ истинный переворотъ въ исторіи нашей медицинской науки, внеся въ ея преподаваніе тотъ животворный естественно-историческій методъ, который перевелъ медицину изъ разряда эмпирическихъ дисциплинъ въ рядъ строго-раціональныхъ наукъ и тѣмъ открылъ передъ ней свѣтлую перспективу безконечнаго совершенствованія. И такого выдающагося значенія онъ не пріобрѣлъ бы, если бы былъ только простымъ талантливымъ посредникомъ между западно-европейской наукой и русскимъ врачебнымъ сословіемъ — такихъ, способныхъ и дѣятельныхъ посредниковъ бывало и есть у насъ немало; а онъ достигъ его тѣмъ, что самъ стоялъ въ первой шеренгѣ строителей этой новой, универсальной медицины и сѣялъ сѣмена ея со всею убѣжденностью иниціатора, съ горячею страстностью талантливой натуры, при присущихъ ему широкомъ умѣ, необыкновенной наблюдательности и весьма обширныхъ познаніяхъ. Поэтому-то имя его пользовалось извѣстностью не только въ Россіи, но пріобрѣло себѣ большой почетъ и за предѣлами ея. Преждевременная смерть его вызвала общее горе въ Россіи, и онъ долго останется незамѣнимымъ для нашего врачебнаго сословія, потому что руководители съ такимъ цѣльнымъ сочетаніемъ всѣхъ нужныхъ для учителя дарованій крайне рѣдки и лучами своего генія освѣщаютъ человѣчество на большія пространства времени. Составить подробную характеристику такихъ выдающихся людей — дѣло трудное и можетъ быть лишь плодомъ совокупныхъ трудовъ многихъ работниковъ; будемъ надѣяться, что современемъ Россія дождется такой цѣльной разработки всей личности Боткина, а покуда на насъ, современникахъ, лежитъ долгъ подготовить матеріалъ для такого будущаго труда. Пишущій эти строки особенно признаетъ для себя обязательность такого долга, потому что его связывала съ покойнымъ слишкомъ 40-лѣтняя и самая искренняя дружба; но при этомъ я считаю нужнымъ предупредить моихъ читателей и почитателей Боткина, чтобы они не ждали отъ меня подробной его біографіи; я могу представить для такой біографіи только сырой матеріалъ, въ формѣ личныхъ воспоминаній, потому что живя постоянно на чужбинѣ, я совсѣмъ удаленъ отъ всякихъ мертвыхъ и живыхъ источниковъ, изъ которыхъ могъ бы почерпать разныя свѣдѣнія и подробности, относящіяся до жизни Боткина, мало мнѣ извѣстныя или вовсе незнакомыя, а также пополнять тѣ пробѣлы, которые являются неизбѣжнымъ слѣдствіемъ моей старѣющейся памяти.
ГЛАВА I.
Свѣдѣнія о семьѣ Боткина. — Мое знакомство съ нимъ. — Пансіонъ Эннеса и школьныя воспоминанія.
править
Сергѣй Петровичъ Боткинъ происходилъ изъ чистокровной русской семьи, безъ малѣйшей иноземной примѣси, а потому очень любопытенъ какъ липшее и наглядное доказательство даровитости славянской расы, которая можетъ, при благопріятныхъ для ея развитія условіяхъ, представить изъ своей среды такой блестящій примѣръ передового дѣятеля въ научной сферѣ. Отецъ его, Петръ Кононовичъ, былъ крестьянинъ псковской губерніи, переселившійся въ Москву, но крестьянинъ изъ далеко не заурядныхъ, потому что онъ не только составилъ себѣ самъ независимое состояніе, а и съумѣлъ сдѣлаться однимъ изъ главныхъ представителей и организаторовъ чайной оптовой торговли въ Китаѣ. Еще больше свидѣтельствуетъ, что Боткинъ-отецъ былъ человѣкъ большого ума, то обстоятельство, что, все происшедшее отъ него поколѣніе, не считая Сергѣя, отличалось болѣе или менѣе недюжинными способностями, а поколѣніе это, какъ увидимъ сейчасъ, было очень многочисленное. Петръ Кононовичъ былъ женатъ два раза и имѣлъ отъ этихъ двухъ браковъ 9 сыновей и 5 дочерей. Старшій изъ братьевъ, извѣстный въ литературѣ, Василій Петровичъ, замѣчателенъ самъ по себѣ, какъ удивительный примѣръ самородной даровитости, и трудно объяснить себѣ, подъ вліяніемъ какихъ причинъ этотъ сынъ московскаго чайнаго торговца, не прошедшій ту или другую высшую школу ученья, съумѣлъ такъ образовать и развить себя, что въ 80-хъ годахъ онъ является въ томъ тѣсномъ, малочисленномъ кружкѣ передовыхъ русскихъ мыслителей и литераторовъ, въ которомъ впервые въ Россіи зародилось дѣятельное сознаніе въ необходимости сближенія съ западноевропейской цивилизаціей и потребность основательнаго изученія западной философіи и литературы. И прежде это стремленіе замѣчалось у насъ, но у оторванныхъ отъ общества, отдѣльныхъ личностей, теперь же оно воплотилось въ цѣломъ кружкѣ лицъ, и какихъ лицъ: Бѣлинскаго, Грановскаго, Герцена, Станкевича, Огарева, Анненкова! — А имя Василья Боткина приводится всегда въ обществѣ этихъ именъ; извѣстно далѣе, что онъ самообразованіемъ достигъ того, что считался въ этой блестящей плеядѣ однимъ изъ лучшихъ истолкователей философіи Гегеля, увлекавшей эти молодые, искавшіе свѣта умы; кромѣ того онъ отличался многосторонностью своего развитія и славился тонкимъ эстетическимъ вкусомъ въ литературѣ и глубокимъ пониманіемъ живописи и классической музыки, страсть къ которымъ сохранилась въ немъ до самой смерти. Менѣе извѣстенъ второй братъ — Николай, хотя и онъ былъ человѣкъ очень способный, но скорѣе въ стилѣ широкихъ русскихъ натуръ, большой весельчакъ, славившійся остроуміемъ, много путешествовавшій и во время своего пребыванія въ Римѣ близко сдружившійся съ Гоголемъ. Кончилъ онъ жизнь трагически: живя послѣдніе годы почти постоянно въ Парижѣ, онъ перенесъ апоплексическій ударъ, послѣ котораго надолго осталось угнетенное состояніе духа, а потому, чтобы разсѣяться, врачи посовѣтовали ему покинуть на время Парижъ и совершить путешествіе; онъ поѣхалъ въ Палестину и Египетъ, привелъ благополучно планъ этой поѣздки въ исполненіе, а на обратномъ пути заѣхалъ въ Пештъ и въ первую же ночь по пріѣздѣ выбросился изъ окна отеля и расшибся на смерть.
Хорошую память оставилъ послѣ себя недавно умершій братъ Дмитрій; это былъ большой любитель живописи, и собранная имъ картинная галлерея знаменитыхъ европейскихъ художниковъ нашего времени составляетъ гордость и украшеніе Москвы. — Нельзя также не упомянуть о двухъ остающихся на-лицо братьяхъ, которымъ суждено было пережить всѣхъ другихъ, о Петрѣ и Михаилѣ; первый — человѣкъ большого практическаго ума — весь отдался торговой дѣятельности отца и развилъ ее до такой степени, что фирма «Петра Боткина сыновья» пользуется въ настоящее время самой солидной и обширной извѣстностью въ чайной торговлѣ. Второй же, Михаилъ — извѣстный художникъ и академикъ академіи художествъ, но еще болѣе извѣстный знатокъ и собиратель итальянскихъ древностей, и его прекрасный музей въ Петербургѣ, собранный имъ съ большой затратой личнаго труда и съ рѣдкимъ знаніемъ и умѣніемъ, составляетъ въ Россіи замѣчательное явленіе въ своемъ родѣ и можетъ справедливо поспорить съ лучшими частными коллекціями Европы.
И остальные умершія братья — Иванъ, Павелъ и Владимиръ, если и не оставили по себѣ памяти чѣмъ нибудь особеннымъ, то всеже это были люди очень неглупые и выдѣлявшіеся незаурядностью своего образованія въ среднемъ русскомъ обществѣ, а потому вся семья Боткиныхъ являлась въ Москвѣ яркимъ оазисомъ, въ которомъ всякій интелигентный пріѣзжій находилъ умную бесѣду и живой откликъ на всѣ вопросы современности, не только русской, но и европейской. Кромѣ того, всѣ многочисленные члены этой семьи поражали своей рѣдкою сплоченностью; ихъ соединяли между собою самая искренняя дружба и самое тѣсное единодушіе, несмотря на то, что сферы дѣятельности ихъ были весьма разнообразны; и это само по себѣ дѣлало также посѣщеніе боткинскаго дома на Маросейкѣ очень привлекательнымъ. При существующихъ у насъ раздорахъ и розни, пріятно и тепло на душѣ было присутствовать на фамильныхъ обѣдахъ этой семьи, когда нерѣдко за столъ садилось болѣе 30 человѣкъ, и все своихъ чадъ и домочадцевъ, и нельзя было не увлечься той заразительной и добродушной веселостью, какая царила на этихъ обѣдахъ; шуткамъ и остротамъ не было конца; братья трунили и подсмѣивались другъ надъ другомъ, но все это! дѣлалось въ такихъ симпатичныхъ и благодушныхъ формахъ, что ничье самолюбіе не уязвлялось, и всѣ эти нападки другъ на друга только еще яснѣе выставляли нѣжныя отношенія братьевъ. Друзья каждаго изъ братьевъ съ самымъ теплымъ радушіемъ принимались всѣми остальными и вскорѣ дѣлались своими людьми въ этомъ почтенномъ домѣ. Поэтому многимъ памятенъ былъ и самый домъ на Маросейкѣ, въ переулкѣ, тогда носившемъ названіе Козьмодемьянскаго, а нынѣ Петроверигскаго; домъ этотъ принадлежалъ отцу Боткиныхъ, а послѣ его смерти перешелъ въ собственность Петра Петровича и былъ такой помѣстительный, что несмотря на многочисленность семьи, въ немъ сдавалась въ нижнемъ этажѣ небольшая квартира, въ которой въ 50-хъ годахъ жилъ проф. Грановскій, а когда онъ умеръ, проф. Мюльгаузенъ — и обѣ эти профессорскія четы находились въ самыхъ дружескихъ, интимныхъ сношеніяхъ съ Боткиными. Къ дому прилегалъ обширный садъ, а окнами въ него выходилъ небольшой флигель, описаніе котораго можно найти въ воспоминаніяхъ Фета и гдѣ жилъ прежде Василій Петровичъ, а во время своего студенчества помѣщался Сергѣй.
Здѣсь-то, въ этой обстановкѣ, протекли дѣтство и юность Сергѣя; родился онъ 5-го сентября 1832 г. отъ второго брака отца съ Анной Ивановной Постниковой. Отецъ, въ періодѣ дѣтства своихъ младшихъ дѣтей, былъ въ преклонныхъ лѣтахъ, къ тому же постепенное расширеніе торговыхъ дѣлъ поглощало все его вниманіе, а потому всѣ заботы о воспитаніи ихъ перешли на обязанность брата Василія, а въ рукахъ этого послѣдняго, какъ человѣка, высоко ставившаго образованіе, оно неизбѣжно должно было стать болѣе глубокимъ и разностороннимъ, чѣмъ того требовалъ тогдашній уровень московскаго купечества. Такъ, мы видимъ, что одинъ изъ братьевъ, Павелъ, еще раньше Сергѣя поступилъ въ московскій университетъ и кончилъ курсъ на юридическомъ факультетѣ. Что же касается Сергѣя, то о раннемъ его воспитаніи намъ мало извѣстно; мы знаемъ лишь, что однимъ изъ домашнихъ учителей его былъ Аркадій Францевичъ Мерчинскій, тогда студентъ московскаго университета, а теперь, въ 1891 году, доживающій свой вѣкъ въ окрестностяхъ Дрездена 7 9-лѣтній старецъ; это былъ хорошій, умный педагогъ и отличный математикъ, съ которымъ С. П. Боткинъ до самой смерти сохранилъ дружескія связи. Уже въ этихъ раннихъ годахъ Сергѣй обнаружилъ широкія способности, и Василью Петровичу, послѣ немалой борьбы, удалось уговорить отца отдать его въ лучшій тогда въ Москвѣ частный пансіонъ Эннеса, куда онъ и поступилъ въ августѣ 1847 г.
Случилось такъ, что лѣтомъ того же года и меня привезли изъ Иркутска въ Москву, и когда, послѣ лѣтнихъ вакацій, начались классы, помѣстили также въ этотъ пансіонъ, такъ что мы вступили въ него въ одинъ и тотъ же день, съ той разницей, что я былъ принятъ въ 4-й классъ (въ пансіонѣ было всего 6 классовъ, причемъ нумерація начиналась съ 6-го, какъ низшаго), а Боткинъ, хотя и былъ двумя годами старше меня, классомъ ниже — потому только, что плохо зналъ французскій языкъ, на которомъ въ 4-мъ классѣ излагались нѣкоторые учебные предметы, какъ, напримѣръ, древняя исторія и естественная исторія. При самомъ поступленіи, Боткинъ и я, еще вовсе не зная другъ друга, заявили содержателю пансіона, что каждый изъ насъ намѣревается впослѣдствіи поступить въ университетъ, а потому нуждается въ занятіяхъ латинскимъ языкомъ, и Эннесъ распорядился чтобы мы немедленно начали брать приватные уроки этого языка и догоняли поскорѣе классное преподаваніе его, а такъ какъ мы оба начинали съ латинскихъ азовъ, то для удобства соединили насъ вмѣстѣ — и мы, тотчасъ же по нашемъ вступленіи, стали вдвоемъ брать частные уроки по вечерамъ и это на первыхъ же порахъ сблизило насъ и сдружило другъ съ другомъ. Боткинъ того времени сохранился въ моей памяти, какъ плотный, здоровый мальчикъ, съ шелковистыми я свѣтлыми какъ ленъ волосами, угреватый и очень подслѣповатый; зрѣніе его было такъ слабо, что онъ читалъ и писалъ, держа книгу или бумагу у самаго носа, на разстояніи 2—3 дюймовъ отъ глазъ, и очень рано долженъ былъ прибѣгнуть къ очкамъ; въ 60-хъ годахъ, когда наука открыла неправильную кривизну роговой оболочки глаза, какъ одну изъ причинъ плохого зрѣнія, оказалось, что Боткинъ страдалъ именно этой аномаліей. Оба мы такъ ретиво принялись за наши латинскіе уроки, что въ какіе нибудь два мѣсяца догнали классъ, а Боткинъ притомъ показалъ и въ другихъ предметахъ такія блестящія способности, что Эннесъ къ Рождеству 1847 года перевелъ его въ 4-й классъ, и съ тѣхъ поръ я съ нимъ не разставался вплоть до окончанія университетскаго курса.
Пансіонъ Эннеса помѣщался въ Успенскомъ переулкѣ, недалеко отъ Маросейки, въ домѣ Золотарева, и занималъ большой двухъзтажный домъ съ большимъ дворомъ и прилегающимъ къ нему также большимъ садомъ. Число воспитанниковъ въ немъ въ наше время колебалось между 110—130 человѣкъ, изъ нихъ главный контингентъ составляли дѣти купцовъ, и преимущественно иностранцевъ, имѣвшихъ въ Москвѣ или фабрики или, же богатые магазины на лучшихъ улицахъ города; насъ, полныхъ пансіонеровъ, было человѣкъ 50, остальные же состояли полупансіонерами, т.-е. приходили къ урокамъ въ 8 часовъ утра и возвращались домой въ 7 часовъ вечера; Боткинъ принадлежалъ къ этому послѣднему разряду. Пансіонъ пользовался въ Москвѣ отличной репутаціей и дѣйствительно оправдывалъ ее прекрасной постановкой преподаванія, чего достигалъ Эннесъ, умѣло вербуя талантливыхъ учителей среди молодыхъ кандидатовъ, окончившихъ курсъ московскаго университета. Благодаря этому обстоятельству, рѣдкій годъ изъ его воспитанниковъ не поступало нѣсколько въ университетъ, а изъ бывшихъ въ мое время многіе, кромѣ Боткина, сдѣлались впослѣдствіи профессорами, такъ: Беккеръ, Колли, Шестовъ (бывшій лейбъ-медикъ покойнаго наслѣдника престола Николая Александровича) и др., московскій профессоръ Герье тамъ же получилъ свое среднее образованіе, только позднѣе описываемаго времени. Самъ же Эннесъ не внушалъ въ воспитанникахъ къ себѣ уваженія своими познаніями, преподавая въ среднихъ классахъ самымъ рутиннымъ способомъ древнюю исторію на французскомъ языкѣ. Родомъ онъ былъ эльзасецъ и взялъ пансіонъ уже организованнымъ и прославленнымъ отъ своего предшественника Чермака. Во время нашего ученія ему было за 40 лѣтъ; онъ отличался большою суровостью съ учениками и даже съ лучшими не допускалъ никогда ни ласковой шутки, ни добродушнаго разговора; поэтому всѣ его боялись и не"любили; притомъ и наружность его была не изъ симпатичныхъ: некрасивый, убѣгающій назадъ и постоянно строго наморщенный лобъ, густыя брови, изъ-подъ которыхъ всегда жестко и непривѣтливо смотрѣли сердитые зеленые глаза. Ученики звали его чирьемъ и съ большимъ состраданіемъ относились къ его рыженькой, худенькой женѣ, вѣчно молчаливой и казавшейся забитой; нашему дѣтскому воображенію представлялось, какъ тяжело должно было ей жить съ такимъ тираномъ. Дисциплина въ пансіонѣ соблюдалась при посредствѣ самого Эннеса и 5 надзирателей; крупныхъ шалостей между нами не бывало, за обычныя же дѣтскому возрасту нарушенія субординаціи и за плохое приготовленіе уроковъ виновные подвергались оставленію безъ чая, безъ послѣдняго блюда за обѣдомъ, запрещенію играть съ товарищами во время рекреацій и наконецъ удержанію ученика въ пансіонѣ на праздники; ни карцера, ни розогъ, бывшихъ тогда въ большомъ ходу въ среднеучебныхъ заведеніяхъ, у Эннеса не полагалось.
Я не стану подробно слѣдить за пансіонскимъ ученьемъ Боткина, тѣмъ болѣе, что на него, какъ проводившаго въ школѣ только часы уроковъ, а остальные — дома, въ воспитательномъ отношеніи продолжала въ хорошемъ направленіи воздѣйствовать и счастливая домашняя обстановка; но не могу не упомянуть о тѣхъ учителяхъ, которые пользовались особымъ уваженіемъ со стороны учениковъ и имѣли на большинство изъ насъ, а въ томъ числѣ и на Боткина, хорошее и не временное, а прочное вліяніе. Учителемъ русскаго языка мы застали нѣкоего Ал. И. Иванова, талантливаго преподавателя, который привлекалъ къ себѣ умѣньемъ даже грамматическіе уроки дѣлать интересными и рѣдкою мягкостью въ обращеніи; къ сожалѣнію, онъ пилъ запоемъ, часто не приходилъ на уроки и умеръ въ первый же годъ нашего поступленія въ пансіонъ. Его всѣ очень любили, и наше дѣтское горе выразилось между прочимъ тѣмъ, что мы встрѣтили весьма недоброжелательно преподавателя, занявшаго его мѣсто, а этотъ новый учитель былъ Александръ Николаевичъ Афанасьевъ, извѣстный впослѣдствіи собиратель древнерусскихъ преданій и народныхъ сказавъ, глубокій знатокъ русской литературы, оставившій послѣ себя почетное имя разработкою русской библіографіи. Онъ къ намъ попалъ учительствовать прямо съ университетской скамьи, былъ чрезвычайно робокъ и конфузливъ и совсѣмъ не умѣлъ обращаться съ учениками послѣдніе тотчасъ же подмѣтили его конфузливость и съ свойственной своему возрасту жестокостью мучили и тиранили его на урокахъ и часто доводили его до того, что онъ, чуть не со слезами на глазахъ умолялъ ихъ быть посмирнѣе и посерьезнѣе въ классѣ. Даже впослѣдствіи, когда мы были въ старшихъ классахъ и оцѣнили его какъ прекраснаго преподавателя, мы были не безгрѣшны въ этомъ отношеніи и позволяли себѣ съ Афанасьевымъ многое, на что не рискнули бы съ другими учителями, зная, что онъ при своей голубиной кротости никогда не рѣшится наказать никого. Особенно изощрялись мы въ русскихъ сочиненіяхъ, которыя Афанасьевъ задавалъ намъ часто, предоставляя выборъ предмета собственному нашему усмотрѣнію; тутъ ужъ мы давали полный просторъ своей фантазіи и старались перещеголять другъ друга въ вымыслѣ и остроуміи; нѣкоторые подавали даже ему сочиненія, иллюстрируя ихъ рисунками на поляхъ тетради. Помню слѣдующій случай именно съ Боткинымъ. Однажды, когда мы были въ 3-мъ классѣ, пріѣхалъ правительственный инспекторъ для надзора за частными школами, избиравшійся всегда изъ университетскихъ профессоровъ; въ данномъ случаѣ это былъ извѣстный ботаникъ, Фишеръ фонъ-Вальдгеймъ, очень почтенный и добрый старичекъ; въ нашъ классъ попалъ онъ на латинскій урокъ и, прослушавъ наши отвѣты, обратился къ Боткину, какъ сидѣвшему къ нему ближе прочихъ, съ вопросомъ, что было на предыдущемъ урокѣ, и узнавъ, что русскій языкъ, и именно разборъ поданныхъ сочиненій, попросилъ Боткина показать свою тетрадь, а Боткинъ только что получилъ высшій баллъ за сочиненіе «Изслѣдованіе о происхожденія водки, называемой ерофеичемъ»; инспекторъ взялъ тетрадь, долго и внимательно читалъ твореніе Боткина и, возвращая ему обратно, замѣтилъ ему топотомъ: «изложеніе у васъ прекрасное, только жаль, очень жаль, что вы выбрали себѣ такой неподходящій сюжетъ». Безспорно все-же, что Афанасьовъ былъ однимъ изъ лучшихъ нашихъ учителей, занимался съ нами съ увлеченіемъ и съумѣлъ во многихъ изъ насъ посѣять любовь и интересъ въ русской словесности, исторію которой онъ преподавалъ намъ въ старшемъ классѣ. Кромѣ того мы учили у него русскую исторію по запискамъ, составленнымъ имъ для насъ.
Другой талантливый нашъ учитель былъ математикъ, Ю. К. Давидовъ, старшій братъ знаменитаго віолончелиста, сдѣлавшійся потомъ профессоромъ математики въ московскомъ университетѣ; тогда онъ самъ только что кончилъ университетскій курсъ, былъ молодой человѣкъ, скромный и деликатный въ обращеніи съ учениками, умѣвшій вселить въ нихъ уваженіе и къ себѣ и къ преподаваемой наукѣ своими глубокими познаніями и замѣчательной ясностью изложенія; жаль только, что мы попали въ его руки лишь тогда, когда находились въ старшемъ классѣ. Но самымъ большимъ нашимъ фаворитомъ была 3-я звѣзда пансіона — преподаватель всеобщей исторіи, Иванъ Кондратьевичъ Бабстъ, тоже молодой кандидатъ университета, а впослѣдствіи извѣстный профессоръ политической экономіи, сначала въ казанскомъ, а потомъ въ московскомъ университетѣ; онъ былъ однимъ изъ способнѣйшихъ учениковъ Грановскаго, владѣлъ отлично даромъ слова и вообще внѣшнимъ блескомъ своихъ уроковъ затмѣвалъ Афанасьева и Давидова и дѣйствовалъ особенно обаятельно на полудѣтскія и не вполнѣ сложившіяся головы учениковъ, хотя уже и тогда можно было подмѣтитъ, что онъ лѣнивѣе своихъ двухъ товарищей, ибо часто манкировалъ своими уроками, любилъ болтать съ нами обо всемъ и входить въ интересы разныхъ вашихъ школьныхъ событій чуть ли не за эти его недостатки и нѣкоторую распущенность мы любили его еще больше, чѣмъ за его истинныя и несомнѣнныя достоинства, какъ преподавателя. Если же къ этимъ 3-мъ первокласснымъ учителямъ прибавить еще Фелькеля и Клина; учителей латинскаго и греческаго языковъ, и Шора, учителя французскаго языка, которые всѣ трое состояли одновременно и лекторами въ университетѣ и, стало быть, были опытные и дипломированные лингвисты, то всякому станетъ ясно, что пансіонъ Эннеса заслуженно пользовался своей репутаціей отличнаго образовательнаго учрежденія, и мы ему обязаны очень многимъ. Съ такими преподавателями ученіе давалось намъ безъ особеннаго труда и ни о какомъ переутомленіи не могло быть рѣчи. Боткинъ учился прекрасно и считался однимъ изъ лучшихъ учениковъ въ классѣ; особенную склонность онъ обнаруживалъ къ математикѣ, и Давидовъ, замѣтивъ его способности, съ любовью развивалъ ихъ и поддерживалъ въ немъ намѣреніе отдаться всецѣло математическимъ наукамъ; я же былъ слабъ у Давидова, но зато преуспѣвалъ въ языкахъ, и особенно у Афанасьева Боткинъ импонировалъ товарищамъ не однимъ своимъ умственнымъ превосходствомъ, онъ ихъ подкупалъ рѣдкимъ добродушіемъ, беззлобіемъ, своимъ остроуміемъ и всегда ровнымъ характеромъ; за всѣ эти качества я привязался къ нему со всей горячностью моего юнаго сердца и чрезвычайно гордился его дружбою. Кромѣ того, онъ обладалъ и замѣчательной физической силой, что въ нашемъ тогдашнемъ возрастѣ занимало немаловажное значеніе въ томъ уваженіи, которымъ онъ отъ всѣхъ пользовался. Въ памяти у меня остался одинъ случай, особенно прославившій Боткина въ этомъ отношеніи. Когда мы находились уже во 2-мъ классѣ, 3-й классъ ополчился на одного изъ своихъ товарищей, Ф. (не называю его по имени, потому что онъ здравствуетъ, пользуясь въ Петербургѣ почетнымъ положеніемъ, и огласка одного изъ эпизодовъ его дѣтской жизни могла бы быть ему непріятной), мальчика очень прилежнаго и способнаго — за то, что онъ ни за что не хотѣлъ принять участіе въ какой-то школьной махинаціи противъ одного изъ учителей; его стали преслѣдовать на каждомъ шагу, и мальчику просто не стало житья въ классѣ, а въ то же время и выйти изъ пансіона было невозможно, такъ какъ его родители не имѣли никакихъ средствъ, и онъ воспитывался Эннесомъ чуть ли не даромъ. Узнавъ объ этомъ, Боткинъ взбунтовалъ всѣхъ своихъ одноклассниковъ и убѣдилъ ихъ вступиться за бѣдного Ф.; сначала посланы были отъ насъ парламентеры уговорить 3-й классъ помириться съ Ф., а когда они вернулись, выгнанные и оскорбленные тѣмъ, что насъ просятъ не вмѣшиваться не въ свое дѣло, тогда рѣшено было образумить 3-й классъ силой; произошло генеральное побоище, на которомъ побѣда осталась за нами, исключительно благодаря силѣ Боткина.
Въ бытность нашу во 2-мъ классѣ Боткинъ сталъ меня уговаривать не кончать полнаго пансіонскаго курса, а сдѣлать, какъ онъ, т.-е. прямо изъ этого класса поступить въ московскій университетъ; сначала я было возражалъ, что къ этому сроку мнѣ не будетъ еще 16-ти лѣтъ, а потому университетъ можетъ меня не допустить къ вступительнымъ экзаменамъ, но соблазнъ поскорѣе попасть въ студенты и нежеланіе разстаться съ моимъ лучшимъ другомъ были такъ велики, что я безъ большихъ колебаній согласился пойти на рискъ и заявилъ о томъ Эннесу. Послѣдній подолгу и не разъ пробовалъ меня отклонить отъ этого намѣренія и, видя безуспѣшность своихъ уговариваній, написалъ въ Иркутскъ къ моему отцу, что находитъ меня слишкомъ юнымъ для университета и совѣтуетъ еще годъ выдержать въ пансіонѣ; но отецъ, подъ вліяніемъ моихъ убѣдительныхъ и пылкихъ писемъ, согласился не препятствовать моему намѣренію и предоставилъ мнѣ дѣйствовать по моему усмотрѣнію. Такимъ образомъ моя участь рѣшилась. Кромѣ Боткина и меня, въ этомъ 1850 году собирались изъ пансіона поступить еще два воспитанника изъ окончившихъ полный пансіонскій курсъ: Шоръ и Кнерцеръ. Въ печати уже не разъ сообщалось, что Боткинъ готовился быть математикомъ, а сдѣлался врачемъ по неволѣ, единственно въ силу постановленія императора Николая, желавшаго ограничить число лицъ съ высшимъ образованіемъ въ Россіи; съ этою цѣлью разрѣшенъ былъ свободный доступъ только на медицинскій факультетъ (будто страна наша нуждалась въ однихъ лишь медикахъ!), на остальные же факультеты — принимать лишь лучшихъ воспитанниковъ казенныхъ гимназій. На примѣръ Боткина, между прочимъ, указываютъ какъ на доказательство, въ какой степени слабо развито у поступающихъ въ университетъ сознательное отношеніе къ выбору спеціальности, и въ то же время какъ на опроверженіе, что для медицинской профессіи требуется особенное призваніе; я могу еще рельефнѣе подчеркнуть этотъ примѣръ, добавивъ, что изъ насъ 4-хъ, поступившихъ отъ Эннеса въ университетъ, одинъ лишь Шоръ шелъ по доброй волѣ на медицинскій факультетъ, Бнерцеръ же, какъ и Боткинъ, стремился къ изученію высшей математики, а я мечталъ для себя объ юридическомъ факультетѣ, и только монаршая воля объединила насъ всѣхъ на медицинѣ; конечный же результатъ этого насилія надъ нашими склонностями вышелъ самый неожиданный. Боткинъ, Кнерцеръ и я привязались къ медицинѣ и остались вѣрными ей до конца нашего поприща, тогда какъ Шоръ, этотъ единственный среди насъ врачъ по призванію, очень способный и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасный юноша, кончившій медицинскій курсъ съ отличіемъ, вскорѣ разочаровался въ своей профессіи и бросилъ медицину; впослѣдствіи онъ былъ акцизнымъ чиновникомъ, а умеръ членомъ петербургской таможни, оставивъ при этомъ послѣ себя самую безупречную память, какъ необыкновенно честный и неутомимый работникъ.
По окончаніи учебнаго пансіонскаго года, т. е. въ маѣ, мы тотчасъ же сообща вчетверомъ стали готовиться по университетской программѣ къ вступительнымъ экзаменамъ и, съ разрѣшенія Эннеса, сходились для того въ помѣщеніи пансіона, гдѣ отведена была съ этой цѣлью комната. Работать намъ приходилось много, потому что пансіонскій курсъ не былъ согласованъ съ университетской программой и оставлялъ въ нашихъ знаніяхъ крупные пробѣлы. Особенно смущала Боткина и меня физика, изученіе которой начиналось только во 2-мъ классѣ пансіона и едва доводилось до одной четверти требуемаго. Шоръ и Кнерцеръ, хотя и прошедшіе полный курсъ физики, оказались сами недостаточно сильными, чтобы руководить нами въ дальнѣйшемъ знакомствѣ съ этой наукой, а потому, по нашей просьбѣ. Давидовъ рекондовалъ намъ медицинскаго студента 5-го курса, Рубинштейна, старшаго брата знаменитыхъ Антона и Николая Рубинштейновъ, который очень старательно занялся нами и въ короткое время подготовилъ насъ довольно удовлетворительно; Боткинъ все усвоивалъ необыкновенно быстро, меня же и тутъ выручила отличная память. Рубинштейнъ нанималъ себѣ на лѣто дачную комнатку гдѣ-то за Бутырской заставой; ходить къ нему составляло для насъ цѣлое путешествіе черезъ всю Москву, и я съ наслажденіемъ вспоминаю объ этихъ длинныхъ походахъ въ нашей вѣчно весело настроенной компаніи; часто, утомленные длиннымъ путемъ по знойнымъ улицамъ и проголодавшись, мы дорогой покупали у разносчика печеныя яйца и ситный хлѣбъ и, сдѣлавши привалъ на лавочкѣ у воротъ какого нибудь дома, съ великимъ аппетитомъ тутъ же да улицѣ уничтожали свой незатѣйливый завтракъ.
Въ послѣднихъ числахъ іюля мы всей нашей компаніей отправились въ правленіе университета подавать прошеніе о допущеніи насъ къ экзаменамъ; всѣ шли весело, только у меня скребло на сердцѣ: а вдругъ мнѣ откажутъ по недостиженію законнаго возраста и разлучатъ съ друзьями?.. Дѣйствительно, прошенія моихъ товарищей были приняты, мнѣ же пришлось вступить въ переговоры съ однимъ правленскимъ чиновникомъ, который за 3-хърублевую бумажку взялся быть моимъ благодѣтельнымъ геніемъ и написать въ моемъ прошеніи, что мнѣ исполнилось 16 лѣтъ, успокоивая меня тѣмъ, что никому не придетъ въ голову провѣрять мои года по приложенному метрическому свидѣтельству; это была первая взятка, данная мною въ жизни — и она безъ дальнихъ помѣхъ открыла мнѣ двери университета.
На экзаменахъ долго останавливаться не буду; они прошли для насъ очень хорошо; Боткинъ особенно отличился на математическомъ испытаніи, а меня расхвалилъ проф. Буслаевъ, экзаменовавшій изъ русской словесности, и сказалъ, обратившись къ ассистентамъ-профессорамъ: «Вотъ жаль, что не поступаетъ на филологическій факультетъ». — Маленькая запинка случилась съ Боткинымъ только на экзаменѣ изъ географіи — предметѣ, приводившемъ всѣхъ насъ четверыхъ въ немалый конфузъ. Въ пансіонѣ преподавалъ географію на нѣмецкомъ языкѣ очень вялый учитель, и мы на его урокахъ занимались всегда чѣмъ нибудь постороннимъ, а потому при выходѣ изъ пансіона были развѣ немного болѣе свѣдущи, чѣмъ Митрофанъ Простаковъ. Идти съ такими знаніями на университетскій экзаменъ было жутковато и рисковало, если бы насъ не подбодряло то обстоятельство, что экзаменаторомъ назначенъ былъ проф. Кудрявцевъ, котораго Боткинъ, близко зная его лично, аттестовалъ намъ, какъ человѣка въ высшей степени добраго; притомъ же мы одновременно у него должны были сдавать экзаменъ изъ всеобщей исторіи и надѣялись, что намъ удастся подкупить его въ свою пользу прекрасной подготовкой нашей изъ послѣдняго предмета. Однако наканунѣ экзамена Боткинъ раздобылся у опытныхъ людей какимъ-то весьма краткимъ географическимъ учебникомъ Гейма, и мы порѣшили посвятить всю ночь его изученію. Я уже тогда переѣхалъ изъ пансіона и жилъ на Мясницкой въ подвальномъ этажѣ. Въ 9 часу вечера товарищи сошлись у меня и горячо принялись долбить тощую книженку, но Боткина разобрала такая тоска при заучиваніи сухой номенклатуры, что мы не покончили еще съ Европой, какъ онъ ужъ завалился на мою кровать и захрапѣлъ, и сколько разъ мы ни принимались его расталкивать, проспалъ невиннѣйшимъ сномъ вплоть до утра. На экзаменѣ ему достался билетъ о греческомъ королевствѣ, и онъ сразу брякнулъ такую несообразность, что Кудрявцевъ махнулъ отчаянно рукой, сказавши: ну, хорошо, хорошо, довольно, садитесь".
Но въ общемъ, повторяю, экзамены наши были сданы удовлетворительно, и черезъ нѣсколько дней мы съ восторгомъ узнали, что приняты въ число студентовъ московскаго университета.
ГЛАВА II.
Университетъ; инспекція; профессора; эпизодъ въ нашей жизни, вызванный крымской войной.
править
Университеты переживали въ концѣ царствованія императора Николая I, какъ извѣстно, тяжелые годы; мы же какъ разъ попали въ этотъ печальный періодъ ихъ исторіи, а именно, поступили въ августѣ 1850 г. и кончили въ апрѣлѣ 1855 г., то есть съ небольшимъ мѣсяцъ спустя послѣ смерти императора Николая, когда перемѣна царствованія еще не успѣла обнаружиться въ стѣнахъ университета болѣе мягкимъ отношеніемъ къ разсадникамъ высшаго образованія въ Россіи. Сугубая внѣшняя формалистика господствовала во всѣхъ мелочахъ, и мы почувствовали ее на первыхъ же шагахъ. Лишь только мы облеклись въ студенческую форму — мундиръ, шпагу и крайне неудобную треуголку, инспекторъ собралъ всѣхъ, поступившихъ на 1-й курсъ, въ большую актовую залу, прочелъ наставленіе объ обязательныхъ для студентовъ правилахъ благонравія, распушивъ многихъ за противозаконную длину волосъ, подробнѣе всего остановился на томъ, какъ мы должны отдавать честь на улицахъ своему начальству и военнымъ генераламъ, а именно, не доходя до нихъ на 3 шага, становиться во фрунтъ и прикладывать руку къ шляпѣ, и въ заключеніе заставилъ насъ каждаго, вызывая по списку, пройти мимо него и отдать ему честь; тотъ, кто продѣлывалъ это неправильно, безъ достаточной граціи и военной ловкости, долженъ былъ возвращаться назадъ и до тѣхъ поръ повторять свое церемоніальное прохожденіе мимо инспектора, пока не заслуживалъ его полнаго одобренія. Это была, можно сказать, первая наша лекція въ университетѣ. Попечителемъ университета все время при насъ былъ генералъ З. И. Назимовъ, а помощникомъ его В. Н. Муравьевъ, съ которыми мы мало соприкасались и гнали ихъ больше по циркулировавшимъ между студентами анекдотическимъ, иногда очень остроумнымъ, разсказамъ, свидѣтельствовавшимъ о ихъ строгости, своеобразныхъ взглядахъ на науку и вообще о непригодности ихъ для занимаемаго поста. Инспекторомъ студентовъ мы застали Ивана Абрамовича Шпейера, бывшаго морского офицера, и все время пребыванія нашего въ университетѣ оставались подъ его суровой и безпощадной командой; онъ смѣнилъ столь памятнаго въ лѣтописяхъ московскаго университета, Нахимова, оригинальнаго, но крайне добраго, чудака, о теплыхъ отношеніяхъ котораго къ студентамъ долго оставалось много традицій среди молодежи и особенно среди казенныхъ студентовъ. Шпейеръ былъ назначенъ съ тѣмъ, чтобы подтянуть студентовъ — и дѣйствительно, этотъ невысокій, шарообразный толстякъ съ обстриженными подъ гребенку черными волосами, въ золотыхъ очкахъ, изъ-подъ которыхъ всегда свирѣпо метали молніи маленькіе черные глаза, былъ истиннымъ пугаломъ для студентовъ; послѣдніе боялись попадаться къ нему на глаза, потому что онъ придирался къ самому незначительному упущенію въ костюмѣ, къ небритой бородѣ, Къ чуть-чуть отросшимъ волосамъ,.сейчасъ же поднималъ свой пискливый голосъ до безобразнаго крику — и заключеніе въ карцеръ было обычнымъ финаломъ такой встрѣчи. Между прочимъ, Боткинъ въ первый же мѣсяцъ испыталъ на себѣ тяжесть дисциплины Шпейера и, отолкнувшись съ нимъ во дворѣ стараго университета, долженъ былъ цѣлыя сутки отсидѣть въ карцерѣ за незастегнутые крючки у вицмундирнаго воротника.
Вспоминая теперь эту шпейеровскую дисциплину, а она тогда господствовала во всѣхъ нашихъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ, перестаешь удивляться тому, какъ беаличенъ русскій образованный человѣкъ, до чего неустойчивъ въ своихъ взглядахъ и поступкахъ и какъ мало выработало въ немъ чувство своего собственнаго достоинства. Откуда же было взяться въ немъ сознанію этого чувства, когда со студентами, въ томъ возрастѣ, когда за большинствомъ изъ нихъ или, по крайней мѣрѣ, за половиной законы признаютъ совершеннолѣтіе и гражданскую правоспособность, обращались какъ съ малолѣтками; когда инспекторъ могъ любого изъ этихъ взрослыхъ людей, хотя бы самаго даровитаго и наиболѣе занимающагося, распечь за малѣйшій пустякъ, за растегнутую пуговицу, и распечь такимъ безобразнымъ образомъ, какимъ дѣлалъ это Шпейеръ, топая ногами, крича и ругаясь — и это публично, въ присутствіи товарищей! И молодой человѣкъ долженъ былъ выслушивать это поруганіе надъ своей личностью почтительно, руки по швамъ, выражая на своемъ лицѣ смиреніе и покорность: горе ему было, если бы въ это время онъ вздумалъ улыбнуться, или открыть ротъ въ свою защиту; тогда это дѣйствовало на Шпейера, какъ масло на огонь, и гнѣвъ его доходилъ до высшаго бѣшенства. Но еще большее горе ждало того, кто бы не совладѣлъ съ собой и оскорбился бы на мелочность я придирчивость инспектора, на незаслуженную рѣзкость его выраженій; тогда тотчасъ же раздавалось со стороны инспектора: «вонъ изъ университета!» И вотъ за растегнутую пуговицу юноша, въ которомъ вспыхнуло чувство его достоинства и онъ не съумѣлъ подавить, его въ себѣ, рисковалъ быть исключеннымъ изъ храма науки, куда онъ попалъ послѣ многолѣтнихъ трудовъ, напряженныхъ умственныхъ занятій и очень часто большихъ матеріальныхъ лишеній — и жизнь его оказывалась испорченной навсегда. Это «вонъ, изъ университета», на которое не было никакой апелляціи, кромѣ развѣ полнѣйшаго смиренія передъ тѣмъ же инспекторомъ, искупленія своей ничтожной вины путемъ унизительныхъ просьбъ о прощеніи, — висѣло дамокловымъ мечемъ надъ головой студентовъ нашего времени, принижало ихъ нравственно и ужъ никакъ не способствовало выработкѣ изъ нихъ стойкихъ и надежныхъ дѣятелей въ послѣдующей общественной жизни. Счастливыя исключенія, безъ сомнѣнія, бывали и тутъ, но исключенія правила не дѣлаютъ, мы же говоримъ о томъ громадномъ большинствѣ, какое формировали для русской жизни московскій университетъ начала 50-хъ годовъ, а съ нимъ вмѣстѣ и прочіе университеты.
Всѣ проступки студентовъ тогдашняго времени ограничивались несоблюденіемъ формы, и самымъ тяжкимъ преступленіемъ считалось выйти на улицу безъ шпаги и особенно не въ треуголкѣ, а въ студенческой фуражкѣ, ношеніе которой строжайше было запрещено въ городской чертѣ. Студенты-медики, составлявшіе болѣе двухъ третей всего числа студентовъ, или прилежно занимались въ аудиторіяхъ своей наукой, или же тратили свой юношескій пылъ на безобразныя попойки, бывшія тогда въ несравненно большемъ распространеніи между ними, чѣмъ нынче; особенно славились своими кутежами казенные студенты, которые, живя вмѣстѣ въ казенныхъ нумерахъ въ зданіи самаго университета, составляли болѣе компактную массу и подпадали легче стихійному увлеченію; послѣдствіемъ этихъ вспышекъ нерѣдко случались скандальныя исторіи и столкновенія или съ университетской инспекціей, или съ полиціею, и всегда карались болѣе или менѣе строго. Политическихъ же броженій среди молодежи не было никакихъ за все время пребыванія нашего въ университетѣ, да и въ окружавшемъ насъ обществѣ все казалось такъ сонно и мертвенно, что никакія вольнодумныя мысли не проникали въ университетъ со стороны. Напомнимъ, что въ литературѣ только что начали печататься «Записки Охотника» Тургенева, разсказы Григоровича, Дружинина, Гончарова и другихъ писателей начинавшагося блестящаго періода русской словесности, что въ Москвѣ, 40 лѣтъ назадъ, не было даже ежедневной газеты, и только три раза въ недѣлю выходили «Московскія Вѣдомости». Общенія съ Западомъ тоже не существовало; только для единичныхъ студентовъ, знакомыхъ хорошо съ французскимъ языкомъ, открыты были отчасти сокровища французской литературы, и въ ихъ руки попадали иногда контрабандой и подъ величайшимъ рискомъ сочиненія, относившіяся критически къ тогдашнему положенію Россіи, какъ напримѣръ, мемуары маркиза Кюстина, «La Russie et les Russes» Николая Тургенева и еще два-три сочиненія такого направленія; среди немногихъ любителей обращалось и переписывалось ими нѣсколько запретныхъ стихотвореній Пушкина,* Рылѣева, Полежаева, письмо Чадаева и т. п.; вся эта скудная по количеству потайная литература умѣщалась въ тощей тетради, будила въ молодежи мысли о далекой и мало досягаемой для нихъ сферѣ понятій объ иномъ, болѣе совершенномъ порядкѣ вещей, но едва ли въ самыхъ чуткихъ натурахъ свободолюбіе шло дальше какихъ-то смутныхъ, неопредѣленныхъ желаній и скорѣе инстинктивныхъ потребностей лучшаго.
Боткинъ былъ истинное дитя воспитывавшей его эпохи и могъ служить замѣчательнымъ примѣромъ полнѣйшаго индифферентизма ко всему, что не касалось его личнаго и семейнаго существованія и не имѣло прямого отношенія къ его медицинскимъ занятіямъ, и это было тѣмъ поразительнѣе, что онъ во время студенчества жилъ и постоянно обращался въ самомъ передовомъ обществѣ, въ кругу брата Василія, Грановскаго, Кудрявцева и др., рано сблизился съ большинствомъ тогдашнимъ литераторовъ; но это нисколько не возбуждало въ немъ желанія узнать поближе тѣ политическіе и общественные вопросы, которые чуть не исключительно занимали и горячо волновали этотъ небольшой и тѣсно замкнутый кружокъ. Его блестящія мыслительныя способности, такъ ярко и богато высказывавшіяся въ обобщеніяхъ и гипотезахъ, создаваемыхъ имъ въ области медицины, до того были поглощены всецѣло любимою имъ наукой, что, казалось, атрофировали совершенно въ немъ какъ способность вникать въ остальныя стороны окружавшаго его міра, такъ и желаніе поближе узнать ихъ. Только гораздо позднѣе, примѣрно около 40-лѣтняго возраста, въ немъ стала замѣчаться нѣкоторая перемѣна въ этомъ отношеніи и проявилось стремленіе поинтересоваться и политикой, и литературой; случалось иногда, въ часы досуга, онъ самъ просилъ: «а ну, прочтите-ка, нѣтъ ли чего въ газетахъ», или соглашался прослушать чтеніе какого нибудь новаго замѣчательнаго произведенія въ русской литературѣ и слушалъ съ большимъ участіемъ и удовольствіемъ; но самого его я никогда не видалъ съ политической газетой въ рукахъ, тогда какъ за чтеніемъ медицинскихъ книгъ и газетъ онъ готовъ былъ проводить чуть не цѣлыя ночи и не щадилъ для нихъ своего слабаго зрѣнія. Даже въ Ментонѣ за мѣсяцъ и менѣе до своей смерти, онъ выходилъ не иначе, какъ имѣя въ карманѣ медицинскую газету или брошюру, и какъ только оставался одинъ, сейчасъ вытаскивалъ ее и погружался въ чтеніе. Правда, въ это время ему уже аккуратно и подробно прочитывалась женой или сыномъ всякій день и русская политическая газета и, при избыткѣ свободнаго времени, что нибудь по части беллетристики; такъ, въ эти послѣднія недѣли жизни онъ впервые познакомился съ романами Достоевскаго и выразилъ свое мнѣніе по поводу ихъ въ такой формѣ: «Просто зачитываюсь Достоевскимъ; что за огромный талантъ наблюдателя; вотъ бы его провести черезъ хорошую медицинскую школу, а то жаль, много болтаетъ лишняго и совсѣмъ не умѣетъ писать».
Въ университетѣ Боткинъ тотчасъ же выдвинулся впередъ своими необыкновенными способностями и рѣдкимъ трудолюбіемъ: онъ аккуратно являлся на лекціи, и такъ какъ печатныхъ руководствъ и учебниковъ тогда почти вовсе но было, а приходилось готовиться къ экзаменамъ по лекціямъ, записаннымъ за профессорами, то его всегда можно было видѣть вблизи кафедры, гдѣ онъ, опять таки несмотря на свое плохое зрѣніе, записывалъ всегда самъ, и притомъ такъ внимательно и быстро, что его тетради считались образцовыми, и другіе прилежные студенты по нимъ восполняли впослѣдствіи неизбѣжные пробѣлы и недосмотры въ своихъ записяхъ. Я же на первомъ курсѣ сильно отбился отъ Боткина и своихъ пансіонскихъ товарищей; покончивъ съ интернатомъ Эннеса, гдѣ я жилъ въ школьной дисциплинѣ, я почувствовалъ себя совершеннымъ хозяиномъ и полновластнымъ распорядителемъ своихъ дѣйствій, свелъ тѣсную дружбу съ 2—3 изъ своихъ первокурсниковъ, не особенно приверженныхъ къ медицинѣ, но за то такихъ же, калъ и я, горячихъ почитателей литературы, и, не стѣсняемый обязательнымъ посѣщеніемъ университета, проводилъ часы лекцій съ своими новыми друзьями въ трактирѣ за чтеніемъ литературныхъ журналовъ. Студенческимъ трактиромъ былъ тогда, стоявшій въ двухъ шагахъ отъ зданія университета, трактиръ Грабостова, на вывѣскѣ котораго подъ золотыми буквами «Великобританія» красовался и вольный переводъ на французскій языкъ «La Velikobritanie»; сюда сходились мы ежедневно и за парой чая или 10-копѣечнымъ пирогомъ, выкуривая безчисленное количество трубокъ жуковскаго табаку, читали вслухъ, не обращая вниманія на стоявшій кругомъ насъ гомонъ трактирной жизни, вновь вышедшія книжки «Современника» и «Отечественныхъ Запгшкъ», толковали и спорили о прочитанномъ.
Предпочтете мое произведеній тогдашней беллетристики (Тургенева, Гончарова, Диккенса и др.) медицинѣ привело къ тому, что и слѣдовало ожидать: въ то время, какъ Боткинъ со своей прилежной компаніей давно уже готовились къ экзамену анатомій (самаго главнаго и труднаго курсового предмета), носили въ карманахъ кости черепа и въ часы рекреацій повторяли исподоволь все пройденное, мы все откладывали, продолжали трактирничать и засѣли вплотную за работу только, когда наступилъ апрѣль и дальше мѣшкать было невозможно; потому Боткинъ, Шоръ и Кнерцеръ блистательно перешли на второй курсъ, а я, хотя и не провалился на экзаменахъ, но еле-еле переползъ. Это меня образумило, далѣе я сталъ заниматься медициной очень прилежно и снова болѣе сблизился съ Боткинымъ, хотя сближеніе это ограничивалось ежедневными встрѣчами на лекціяхъ: другъ къ другу мы не ходили и жили каждый особо въ своемъ мірѣ. Только уже въ бытность нашу на 4-мъ курсѣ, Боткинъ надумалъ устраивать у себя по субботамъ вечеринки, на которыя сходились человѣкъ 6—8 студентовъ, и то изъ нихъ наполовину старшаго, 5-го курса; такъ, непремѣнными посѣтителями этихъ вечеровъ были Беккерсъ (впослѣдствіи профессоръ хирургіи въ петербургскій медицинской академіи), Шефферъ (впослѣдствіи кіевскій профессоръ фармакологіи) и Догонкинъ, очень даровитый юноша, вскорѣ послѣ окончанія курса заразившійся при вскрытіи трупа и безвременно погибшій. Съ нашего курса, сколько помнится, вначалѣ бывали только Шоръ, Кнерцеръ и я. На вечеринки эти мы собирались во флигелѣ Боткинскаго дома къ 9 часамъ вечера, усаживались вокругъ стола, сначала пили чинно чай, передавали другъ другу новости за недѣлю, критиковали профессоровъ и пр., но, сколько помню, никогда не задѣвали вопросовъ, выходящихъ за предѣлы тѣснаго университетскаго быта, а также не помню, чтобы поднимались изъ-за чего нибудь горячіе споры. Послѣ чаю начиналось тутъ же на столѣ приготовленіе въ кастрюлѣ очень вкуснаго глинтвейна, изъ краснаго вина съ разными пряностями, наливались стаканы, и Беккерсъ, имѣвшій недурной голосъ и знавшій много пѣсней Беранже и нѣмецкихъ студенческихъ, затягивалъ одну изъ нихъ, а мы составляли хоръ; пѣли и русскія пѣсни; нашими любимыми были: «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ», «Ивушка» и т. п. Обыкновенно Боткинъ брался за свою віолончель и начиналъ намъ подыгрывать; музыка составляла для него чуть ли не единственное отвлеченіе отъ медицины; онъ началъ брать уроки на віолончели въ началѣ своего студенчества и продолжалъ ихъ очень долго впослѣдствіи, уже будучи давно профессоромъ, съ рѣдкимъ усердіемъ и любовью. Распѣвали мы такимъ образомъ съ большимъ одушевленіемъ, въ перемежку болтая и остроумничая, большею частью до часу ночи, и затѣмъ расходились по домамъ, никогда не пьяные, а лишь въ небольшомъ веселомъ возбужденіи отъ выпитыхъ 2—3 стакановъ горячаго напитка. Съ современной точки зрѣнія, такія еженедѣльныя собранія молодыхъ студентовъ должны показаться слишкомъ чинными и однообразными, но мы ихъ очень любили и удовлетворялись вполнѣ своими вокальными упражненіями. Новыя времена — новыя пѣсни.
Я не буду слѣдить шагъ за шагомъ за нашимъ пребываніемъ въ московскомъ университетѣ; мы благополучно переходили изъ курса и безъ особенныхъ приключеній дошли до 4-го курса, когда начавшаяся крымская война произвела не малую пертурбацію и среди насъ и заставила раньше срока подумать о своей будущности. Объ эпизодѣ, вызвавшемъ это нарушеніе въ правильномъ ходѣ нашихъ занятій, я разскажу подробнѣе, такъ какъ онъ сильно врѣзался въ моей памяти, довольно характеренъ самъ по себѣ и можетъ пригодиться для будущихъ біографовъ Боткина.
Дѣло происходило въ январѣ 1854 года. Мы были, помнится, на лекціи дѣтскихъ болѣзней, какъ въ аудиторію явился субъ-инспекторъ и объявилъ, что прибывшіе въ клинику ректоръ Альфонскій и деканъ медицинскаго факультета Аяке просятъ студентовъ сейчасъ же подняться въ операціонный залъ для объясненія по особенно важному дѣлу. Мы бросились въ залъ, живо заинтригованные необычайностью такого посѣщенія начальства и теряясь въ догадкахъ, въ чемъ можетъ заключаться это особенно важное дѣло. Какъ только мы были въ сборѣ, ректоръ обратился къ намъ съ короткой рѣчью, что начавшаяся война показала большой недостатокъ въ врачахъ и недостатокъ этотъ вызвалъ Высочайшее повелѣніе, по которому студенты 5-го курса всѣхъ медицинскихъ факультетовъ и петербургской медицинской академіи должны быть выпущены немедленно врачами, но такъ какъ и этимъ ускореннымъ выпускомъ пятикурсниковъ потребность военно-медицинскаго вѣдомства въ медицинскомъ персоналѣ вполнѣ не удовлетворяется, то вчера получено изъ Петербурга предписаніе — предложить студентамъ 4-го курса держать немедленно выпускные экзамены и получить званіе врачей теперь же, не слушая вовсе предметовъ послѣдняго курса, а потому они съ деканомъ и явились къ намъ, чтобы сегодня же передать намъ желаніе правительства. Рѣчь ректора поразила насъ своею неожиданностью, но заговорившій затѣмъ деканъ поставилъ дѣло еще болѣе рѣшительнымъ образомъ. Онъ сказалъ, что сейчасъ же опроситъ насъ каждаго поименно, согласенъ ли онъ держать выпускной экзаменъ черезъ 4—6 недѣль и такимъ образомъ воспользоваться даруемыми намъ льготами, но при этомъ долженъ насъ предупредить, что опросъ этотъ будетъ лишь простая формальность и что для насъ другого выхода нѣтъ, какъ согласиться на предложеніе правительства, ибо для насъ 5-го курса все равно, по случаю военнаго времени, не будетъ; сообщивъ намъ, что 4-й курсъ петербургской медицинской академіи уже предупредилъ насъ, единогласно согласившись теперь уже держать выпускной экзаменъ, онъ закончилъ свое обращеніе къ намъ приблизительно слѣдующими словами: «А потому, какъ вашъ старый наставникъ и старшій товарищъ, совѣтую вамъ не затягивать дѣло лишней проволочкой и соглашаться немедленно; помните притомъ, война не можетъ продлиться долго, а по окончаніи ея, всякому желающему изъ васъ прослушать впослѣдствіи предметы 5-го курса правительство предоставитъ полную къ тому возможность. Казеннокоштныхъ студентовъ и не полагается спрашивать о ихъ согласіи, такъ какъ для нихъ немедленный выходъ въ военные врачи обязателенъ, а потому начинаю прямо съ своекоштныхъ». — И онъ развернулъ списокъ. Если бы предложеніе это было хотя отчасти извѣстно намъ заранѣе, мы успѣли бы обдумать его и посовѣтоваться другъ съ другомъ или съ болѣе опытными людьми, какъ намъ поступить; теперь же оно застало насъ совершенно врасплохъ, соображать было некогда, надо было сейчасъ же давать отвѣтъ и рѣшать свою судьбу подъ вліяніемъ мимолетнаго впечатлѣнія. Деканъ началъ вызывать по алфавиту своекоштныхъ; Боткинъ стоялъ по списку 4-мъ или 5-мъ, а я, помнится, 9: всѣ, спрошенные до Боткина, тотчасъ же согласились; когда дошла очередь до него, я съ замираніемъ сердца весь обратился въ слухъ, ожидая, что онъ отвѣтитъ, и не вѣрилъ себѣ, услыхавъ его односложный отвѣтъ «согласенъ»; черезъ нѣсколько секундъ деканъ вызвалъ меня, но въ эти секунды въ моей головѣ съ быстротой молніи промелькнулъ цѣлый рой разнообразныхъ соображеній, и я рѣшилъ отказаться. «Нѣтъ, не согласенъ!» — отвѣтилъ я твердо. — «Какъ нѣтъ? — воскликнулъ горячо деканъ; — вы слышите, всѣ кругомъ васъ соглашаются, и вы своимъ отказомъ портите единодушный порывъ вашихъ товарищей и только задерживаете насъ! Какія у васъ причины отказываться?» — Я отвѣчалъ, что я, какъ сибирякъ, нахожусь въ исключительныхъ условіяхъ, что, по окончаніи курса, необходимо долженъ вернуться въ Сибирь, гдѣ у меня престарѣлые родители, которыхъ я не видалъ съ тѣхъ поръ, когда меня еще мальчикомъ увезли въученіе въ Москву. И какъ ни уговаривалъ меня деканъ, я упорно стоялъ на отказѣ и тогда, видя безплодность своихъ убѣжденій, онъ наконецъ сказалъ: «Ну, я все-таки отказа вашего не принимаю, а отмѣчу въ спискѣ противъ вашего имени, что вамъ дается время подумать, и увѣренъ, что, одумавшись хорошенько, вы явитесь завтра ко мнѣ съ согласіемъ, чтобы не отставать отъ товарищей». — Дальнѣйшій опросъ пошелъ уже нѣсколько иначе, и большинство студентовъ стало коротко заявлять, что они сегодня согласиться не могутъ, а просятъ время на обдуманье, такъ что въ результатѣ переклички набралось около 50 человѣкъ, отказавшихся дать немедленное согласіе.
Лишь только начальство, по отобраніи нашихъ отвѣтовъ, удалилось, курсъ нашъ загудѣлъ какъ пчелиный рой; каждый съ ближайшими своими друзьями началъ обсуждать только что сдѣланныя предложенія съ точки зрѣнія личныхъ своихъ интересовъ; всѣхъ всполошилъ внезапный переворотъ въ нашей судьбѣ; были и такіе, которые шумно выражали свою радость; это были тѣ бѣдные товарищи, которыхъ пребываніе въ университетѣ составляло постоянную борьбу съ нищетой и голодомъ, и въ преждевременномъ полученіи лекарскаго диплома они усматривали теперь зарю лучшаго и болѣе сытаго существованія. Я тотчасъ же бросился къ Боткину и замѣтилъ, что онъ, обыкновенно спокойный и веселый, былъ на этотъ разъ встревоженъ и озабоченъ, не менѣе чѣмъ я — Почему ты такъ быстро рѣшился? Вѣдь это вздоръ, что 5-го курса не будетъ; куда же дѣнутъ насъ, желающихъ получить полное медицинское образованіе? Да и какіе же мы врачи безъ 5-го курса? и пр. и пр. — закидывалъ я его вопросами.
— А я, братъ, тебѣ удивляюсь, что ты уперся, какъ баранъ, — отвѣчалъ Боткинъ; — ну, что же за бѣда, что мы кончимъ годомъ раньше, за то мы на войнѣ сразу будемъ имѣть такую огромную практическую дѣятельность, какой намъ никакой 5-й курсъ не можетъ дать.
— Ну, а какъ же ты сдѣлаешь съ тѣми крайне необходимыми предметами, которые предстоятъ намъ на 5-мъ курсѣ, какъ патологическая анатомія, оперативное акушерство, глазная клиника, судебная медицина?
— Да это я и безъ тебя знаю, что необходимо, и придется восполнять эти пробѣлы потомъ, по окончаніи войны. Конечно, и мнѣ самому очень досадно, что не кончу курсъ, какъ слѣдуетъ, да дѣлать нечего; нельзя же, чтобы все дѣлалось по нашему желанію. А сказать тебѣ, почему я такъ быстро согласился? Еще на дняхъ у насъ зашелъ разговоръ съ Грановскимъ о недостаткѣ врачей въ нашихъ войскахъ, и онъ мнѣ сказалъ, что если бы онъ былъ намоемъ мѣстѣ, т. е. студентомъ 4-го курса, то сейчасъ же бросилъ бы университетъ и ушелъ бы фельдшеромъ въ дѣйствующую армію. — «Время ли теперь учиться, — говорилъ онъ; — вы только представьте себѣ, что тысячи раненыхъ солдатъ лежатъ теперь на поляхъ сраженій, стонутъ и мучатся и гибнутъ отъ недостатка ухода; и сколькимъ бы изъ нихъ вы могли помочь; вѣдь вы имъ можете принести гораздо больше пользы, чѣмъ хорошій фельдшеръ, а тамъ и фельдшеровъ даже не хватаетъ». Эти слова Грановскаго вспомнились мнѣ какъ разъ въ эту минуту, какъ меня вызвалъ деканъ, я и согласился. И по моему, глупо; что ты такъ упираешься; обдумай сегодня самъ все хорошенько и или завтра къ декану съ своимъ согласіемъ. Вѣдь какъ мы съ тобой отлично можемъ устроиться въ какой нибудь полкъ вмѣстѣ; первое время намъ было бы трудно, но за то мы станемъ поддерживать другъ друга и помогать одинъ другому.
Этотъ разговоръ съ Боткинымъ совсѣмъ спуталъ меня, и особенно запали мнѣ въ душу слова Грановскаго, въ которомъ мы, даже студенты-медики, не имѣвшіе съ нимъ никакихъ прямыхъ отношеній, привыкли видѣть образецъ высокой нравственной чистоты и пріучились дорожить его мнѣніемъ, какъ мнѣніемъ самаго дорогого наставника молодежи по честности и благородству его убѣжденій. Да и самого меня, тогда пылкаго 19-ти-лѣтняго юношу, сильно тянуло въ водоворотъ войны, въ которой для меня связывались и помощь больнымъ и раненымъ, и удовлетвореніе патріотическому чувству, и масса разнообразныхъ, незнакомыхъ доселѣ впечатлѣній; съ другой же стороны — не хотѣлось сдѣлать опрометчиваго поступка, чтобы не причинить огорченія моимъ отцу и матери, которыхъ я горячо любилъ и которые, разставшись со мной 7 лѣтъ назадъ, ждали съ великимъ, нетерпѣніемъ окончанія моихъ занятій въ университетѣ и возвращенія въ Сибирь; уговорить же ихъ на отсрочку нашего свиданія и выпросить ихъ согласіе на мою поѣздку на поле военныхъ дѣйствій, объяснивъ всю вынужденность этого шага экстраординарными обстоятельствами времени, я не имѣлъ никакой возможности, потому что въ ту эпоху телеграфовъ у насъ еще не существовало, а на письмо изъ Москвы въ Иркутскъ я могъ получить отвѣтъ никакъ не ранѣе 2-хъ мѣсяцевъ. Въ борьбѣ съ этими разнородными ощущеніями и колебаніями я не зналъ, на что рѣшиться и съ кѣмъ посовѣтоваться; вдругъ меня осѣнила мысль обратиться за совѣтомъ къ самому ректору — А. А. Альфонскому. Ректоръ былъ женатъ на Мухановой, родной сестрѣ декабриста П. А. Муханова, который зналъ меня ребенкомъ въ Иркутскѣ, и когда я поступилъ въ университетъ, прислалъ мнѣ, по просьбѣ моего отца, рекомендательное письмо къ своей сестрѣ; съ такой рекомендаціей я былъ принятъ ласково въ семьѣ Альфонскаго, но, несмотря на настойчивыя приглашенія, посѣщалъ ее рѣдко, раза два. въ годъ, въ высокоторжественные дни. Теперь же я надумалъ воспользоваться этимъ знакомствомъ и, будучи увѣренъ, что ректоръ будетъ, безъ сомнѣнія, за мой немедленный выходъ изъ университета, какъ лицо оффиціальное, только что передавшее въ это утро предложеніе правительства, я хотѣлъ попросить его, чтобы онъ принялъ на себя отвѣтственность за мой скороспѣлый выходъ и написалъ въ Иркутскъ, что я иначе поступить не могъ. Каково же было мое удивленіе, когда ректоръ, выслушавъ мое объясненіе, сказалъ:
«Не только не возьмусь писать вашимъ родителямъ, а совершенно напротивъ, какъ человѣкъ, замѣняющій вамъ здѣсь отца, могу вамъ дать единственный и самый разумный совѣтъ — ни подъ какимъ видомъ не прерывать вашего медицинскаго воспитанія, не кончивъ полнаго курса. Иначе изъ васъ выйдетъ врачъ-недоучка, и вы потомъ всю жизнь будете чувствовать эту незаконченность своего образованія и горько* жалѣть о ней. Другое дѣло — казенные студенты и тѣ бѣдняки, которыхъ нужда заставляетъ поскорѣе приступить къ практической дѣятельности; ихъ осуждать нельзя, потому что для нихъ иного выхода нѣтъ; съ вашей же стороны, какъ человѣка, имѣющаго средства, это былъ бы поступокъ неизвинительный; вѣдь васъ никто и ничто не гонитъ?» — «Какъ не гонятъ? — возразилъ я, — да вѣдь сегодня же при васъ господинъ деканъ говорилъ намъ, что 5-й курсъ будетъ закрытъ, и хотимъ ли мы или не хотимъ, а продолжать намъ довоспитываться будетъ отнята всякая возможность?» — «Ну это, положимъ, сказано было въ видѣ метафоры — съ усмѣшкой отвѣчалъ Альфонскій — деканъ долженъ былъ вамъ такъ говорить, но я, какъ ректоръ, могу вамъ въ частномъ разговорѣ поручиться, что если бы васъ было пятеро, изъявившихъ желаніе слушать 5-й курсъ, то и тогда бы мы не могли его закрыть; васъ же вотъ набирается чуть ли не полсотни!»
Поблагодаривъ почтеннаго ректора за совѣтъ, я ушелъ отъ него, хотя разочарованный въ своихъ воинственныхъ планахъ, но за то вышедшій изъ своихъ колебаній и совсѣмъ успокоенный за свое ближайшее будущее; тоскливо сжималось сердце только при мысли о скорой разлукѣ съ Боткинымъ, но и эта тоска вскорѣ разрѣшилась самымъ благополучнымъ образомъ. На завтра утромъ Боткинъ, придя на лекцію, отвелъ меня въ сторону и шепнулъ: — «Радуйся, вотъ тебѣ новость; только пожалуйста, не говори пока никому: я беру свое слово назадъ и на войну не ѣду». — Какъ? что? почему ты перерѣшилъ? разсказывай скорѣй! — чуть не закричалъ я, въ избыткѣ радости, тряся его за плечи. «Тише, тише! вчера, какъ только я вернулся домой и передалъ братьямъ, что черезъ какихъ нибудь 6 недѣль выхожу изъ университета, всѣ на меня страшно напали и стали бранить, что я поступаю необдуманно; а вечеромъ я повидался съ Никулинымъ (зять Боткина, женатый на его младшей сестрѣ и очень талантливый адъюнктъ профессоръ по госпитальной клиникѣ въ университетѣ), и онъ окончательно разубѣдилъ меня и уговорилъ отказаться. Сегодня же послѣ лекцій я иду къ декану и объявляю ему мой отказъ; напередъ знаю, что Анке на меня разсердится и нападетъ, но я твердо рѣшилъ не поддаваться ни на просьбы его, ни на угрозы и отстоять себя!» — Тогда, чтобы еще болѣе укрѣпить Боткина въ его намѣреніи, я передалъ ему результатъ вчерашняго моего свиданія съ ректоромъ.
Боткинское дѣло, конечно, уладилось, и его примѣру послѣдовало еще нѣсколько человѣкъ, такъ что число всѣхъ, отказавшихся воспользоваться правами немедленнаго выхода изъ университета, составило около 55 человѣкъ. Начальство на насъ косилось и обвиняло въ недостаткѣ патріотизма, часть профессоровъ оправдывала нашъ поступокъ, другая относилась индифферентно, и только порывистый и увлекающійся проф. Иноземцевъ горячо нападалъ на насъ при всякой встрѣчѣ и прозвалъ «дельетантами медицины». Непріязнь къ намъ декана выразилась вскорѣ весьма осязательнымъ образомъ: переходные экзамены происходили въ университетѣ всегда въ маѣ и, по давнему обычаю, распредѣленіе ихъ на этотъ мѣсяцъ предоставлялось самимъ студентамъ. На этотъ разъ, когда нашъ депутатъ явился въ правленіе для предъявленія составленнаго росписанія, тамъ ему объявили, что деканъ уже самъ озаботился этимъ дѣломъ и что мы должны сдать свои экзамены не въ теченіе мая мѣсяца, а на протяженіи одной Фоминой недѣли, бывшей въ томъ году около 20-го апрѣля. Новость эта разразилась надъ нами только въ пятницу, а для многихъ и въ субботу Страстной недѣли, когда оставалось на приготовленіе всѣхъ предметовъ небольше 9—10 дней. Какъ ни обидно и ни затруднительно намъ было такое утѣсненіе, и даже при первомъ извѣстіи казалось просто невозможнымъ такъ быстро и въ такой укороченный срокъ приготовиться по всѣмъ предметамъ курса, однако дѣлать /было нечего и жаловаться некому, такъ какъ деканъ былъ полновластнымъ хозяиномъ на факультетѣ; попечитель Назимовъ тоже, конечно, былъ не на нашей сторонѣ. Совершенно беззащитные противъ такого произвольнаго и ничѣмъ не оправдываемаго распоряженія, мы должны были ему подчиниться и провели послѣднюю недѣлю въ тяжелыхъ и непрерывныхъ занятіяхъ, долбя свои записки профессорскихъ лекцій и учебники, не досыпая ночей, не показывая носу на улицу, куда манило и весеннее солнце, и веселый гулъ праздника, и предстали на экзамены почти всѣ похудѣвшіе и осунувшіеся. Экзамены сошли съ рукъ не только благополучно, но, можно сказать, блистательно, такъ что имъ никогда не приходилось экзаменовать столь хорошо приготовленныхъ студентовъ. Сваливъ эту гору съ плечъ, мы почувствовали себя свободными на цѣлые 4 мѣсяца, такъ какъ, окончивъ экзамены къ 1-му мая, мы имѣли лишній мѣсяцъ противъ обычныхъ 3 мѣсяцевъ университетскихъ каникулъ. Имѣя въ распоряженіи столько времени, я рѣшился воспользоваться имъ, чтобы съѣздить въ Иркутскъ, повидаться съ своими стариками и проститься съ ними на новую разлуку въ случаѣ, если война не кончится и заставитъ меня отказаться отъ возвращенія въ Сибирь по окончаніи курса. Я такъ и сдѣлалъ и, выѣхавъ 4-го мая изъ Москвы, попалъ въ Иркутскъ только 11-го іюня, такъ какъ въ то время не существовало ни нижегородской желѣзной дороги, ни правильнаго пассажирскаго пароходства по Волгѣ и Камѣ; прожилъ дома 6 недѣль, и 25-го августа вернулся обратно въ Москву. Лекціи на 5-мъ курсѣ еще не начинались, между прочимъ, и потому, что въ это лѣто 1854 года вспыхнула въ Москвѣ холера и въ такой сильной степени, что городскія власти нашли нужнымъ открыть временную холерную больницу (на Мясницкой въ домѣ Нилуса), а университетское начальство откомандировало въ нее въ помощь врачамъ студентовъ старшаго курса, въ томъ числѣ и Боткина. Эпидемія эта такъ быстро прекратилась, что задержала у насъ открытіе лекцій лишь на нѣсколько дней. Объ этой 5-годичной нашей университетской жизни сохранились и у Боткина и у меня самыя лучшія и теплыя воспоминанія, и только боязнь увлечься лирическими изліяніями благодарной памяти теперь отживающаго сердца и отдалиться черезъ-чуръ отъ моей основной задачи заставляетъ меня по возможности ограничить свою экспансивность. Занятія 5-го курса происходили и, кажется, теперь происходятъ, главнымъ образомъ въ Екатерининской больницѣ; скученный на небольшомъ пространствѣ ея палатъ и длиннаго корридора и совсѣмъ разъобщенный отъ студентовъ другихъ курсовъ, нашъ сильно порѣдѣвшій курсъ самой силой обстоятельствъ и обстановки невольно слился въ тѣсную семью; мы не только перезнакомились другъ съ другомъ, но и сдружились съ тѣми изъ товарищей, которыхъ на прежнихъ курсахъ едва знали по фамиліи — и сколько среди этихъ новыхъ друзей открылось для насъ славныхъ представителей того преемственнаго типа, какимъ всегда отличалось и отличается наше студенческое юношество; сколько юношей даровитыхъ, увлеченныхъ наукой, чистыхъ сердцемъ и съ самыми гуманными и благородными убѣжденіями! Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, огромное большинство изъ этихъ товарищей перемерло; многихъ суровая русская дѣйствительность передѣлала по своему и проглотила безслѣдно, какъ глотаетъ прожорливый китъ на свой завтракъ огромное количество всякой рыбешки, не разбирая деликатную и тонкую отъ самой грубой; но я думаю, всякій изъ остающихся въ живыхъ вспомнитъ и теперь, на закатѣ своей жизни, съ теплымъ чувствомъ тѣ дружескія и искреннія отношенія, которыя установились между большинствомъ изъ насъ въ этотъ послѣдній годъ нашего пребыванія въ университетѣ.
Боткинъ былъ однимъ изъ самыхъ симпатичныхъ и милыхъ членовъ этого товарищескаго кружка; его всѣ любили за его необыкновенное добродушіе^ всегда ровный, веселый характеръ и незлобивое, никого не задиравшее остроуміе и въ то же время очень уважали за основательность его медицинскихъ знаній, за горячее стремленіе къ ясному усвоенію всего, что намъ преподавалось, и за неослабную любовь къ наукѣ; на всѣхъ самыхъ способныхъ и прилежныхъ студентовъ находили хоть изрѣдка полосы какого-то умственнаго утомленія, выражавшагося болѣе вялымъ отношеніемъ къ своимъ занятіямъ, временнымъ равнодушіемъ къ наукѣ и разочарованіемъ въ своемъ призваніи къ будущей медицинской дѣятельности; въ занятіяхъ же Боткина такихъ полосъ духовнаго упадка никогда не было замѣтно. При этомъ и товарищъ онъ былъ прекрасный и никогда не отказывался участвовать на тѣхъ рѣдкихъ пирушкахъ, которыя иногда устраивалъ нашъ кружокъ, а на его собственныхъ субботахъ, на которыхъ теперь появился лишній десятокъ новыхъ друзей однокурсниковъ, господствовала самая непринужденная и шумная веселость, благодаря заразительному и безыскуственному добродушію гостепріимнаго хозяина.
ГЛАВА III.
Уровень медицинскаго преподаванія въ московскомъ университетѣ въ первой половинѣ 50-хъ годовъ. Профессора: Глѣбовъ, Иноземцевъ и др. Окончаніе курса.
править
Прежде чѣмъ покончить съ разсказомъ объ университетскомъ образованіи Боткина, слѣдуетъ упомянуть объ уровнѣ тогдашняго медицинскаго преподаванія въ московскомъ университетѣ и приблизительно выяснить, на сколько оно способствовало выработкѣ въ Боткинѣ его солидныхъ познаній, безграничной любви къ наукѣ и тѣхъ пытливыхъ сторонъ его обширнаго ума, которыя сдѣлали впослѣдствіи изъ него первокласснаго ученаго и незамѣнимаго учителя. Тяжелое время застоя, непріязнь правительства къ разсадникамъ высшаго образованія и насильственное разобщеніе ихъ съ всемірной наукой — всѣ эти условія, какими отличалась описываемая эпоха, не могли благопріятствовать надлежащему у насъ росту и процвѣтанію науки и пораждали и въ московскомъ университетѣ много темныхъ и печальныхъ сторонъ, которыя выражались несоотвѣтствіемъ большинства профессоровъ своему высокому назначенію, ихъ невѣжественною отсталостью въ преподаваніи своего предмета и неизбѣжною вслѣдствіе того узкостью ихъ взглядовъ, придававшихъ живой наукѣ видъ такой мертвой и законченной схоластики, что, казалось, все доступное человѣческому уму уже достигнуто и завершено, и что свѣжимъ силамъ дальше идти некуда и работать не надъ чѣмъ. Такимъ преподаваніемъ подрывалось самое существенное назначеніе университета — вселять въ молодыхъ слушателяхъ и развивать въ нихъ уваженіе и довѣріе къ наукѣ, какъ главному прогрессирующему элементу жизни. Этого типа профессоровъ было не мало; они относились къ излагаемому ими предмету сухо и безъ всякой любви, болѣе, или менѣе аккуратно являлись въ университетъ и читали лекціи по своимъ запискамъ, составленнымъ тому назадъ 15—25 лѣтъ, не подсвѣжая ихъ большею частью нисколько позднѣйшими учеными работами и открытіями, а такъ какъ практическихъ занятій для студентовъ въ то время, кромѣ анатомическихъ упражненій на трупахъ и больничныхъ визитацій, никакихъ не полагалось, то не было ни мѣста, ни повода къ болѣе тѣсному сближенію и обмѣну мыслей между преподавателями и слушателями, и послѣдніе были почти исключительно пріурочены къ изученію этихъ сухихъ профессорскихъ тетрадокъ. Въ подробностяхъ на этихъ отрицательныхъ сторонахъ тогдашняго медицинскаго преподаванія я останавливаться не буду и для доказательства считаю достаточнымъ ограничиться указаніемъ на два примѣра.
Терапевтической клиникой 4-го курса навѣдывалъ въ это время профессоръ Оверъ, пользовавшійся огромной практикой въ Москвѣ и до того поглощенный ею, что пріѣзжалъ въ, клинику, много сказать, разъ или два въ мѣсяцъ, всегда неожиданно, по дорогѣ между двумя визитами; являясь какъ метеоръ, онъ проходилъ въ свой кабинетъ, требовалъ къ себѣ адъюнкта, на котораго взвалилъ всецѣло занятія съ 4-мъ курсомъ, и черезъ 10 минутъ снова скрывался. Студенты только догадывались, по городской репутаціи профессора, что это человѣкъ очень талантливый и съ большими знаніями, потому что знаніями своими онъ съ ними не дѣлился, если не считать тѣхъ 5—6 лекцій надъ больными, которыя онъ прочелъ на своемъ изящномъ латинскомъ языкѣ въ теченіе 8-мѣсячнаго семестра и которыя были слишкомъ случайны и отрывисты, чтобы принести слушателямъ хоть небольшую пользу* Держалъ онъ себя такимъ олимпійцемъ, что съ адъюнктомъ былъ рѣзокъ, говорилъ ему «ты», а изъ студентовъ не зналъ ни одного по имени и никогда ни къ одному не обращался съ преподавательскимъ вопросомъ. Если прибавить къ этому, что адъюнктъ его былъ весьма дюжинная личность и стоялъ самъ на такой точкѣ медицинскаго развитія, что воспитывалъ въ учащихся большое недовѣріе къ постукиванію и выслушиванію, то будетъ ясно, что изъ этой клиники, гдѣ студентамъ полагалось сдѣлать первое знакомство съ больными и съ методами ихъ изслѣдованія, они почерпали немного.
Совершенно въ иномъ родѣ, чѣмъ описанный клиницистъ, былъ профессоръ другой, не менѣе важной и первостепенной науки, а именно патологической анатоміи; проф. Полунинъ былъ въ высшей степени аккуратенъ въ отправленіи своихъ обязанностей, не пропускалъ ни одной лекціи, былъ требователенъ къ занятіямъ студентовъ, но въ немъ самомъ, въ его сухой и холодной натурѣ, не теплилось того священнаго огня, который особенно цѣненъ въ преподавателѣ и, сообщаясь любознательнымъ слушателямъ, согрѣваетъ ихъ и привлекаетъ къ наукѣ. Онъ былъ ученикомъ знаменитаго анатомопатолога Рокитанскаго и вернулся на московскую каѳедру прямо изъ Вѣны въ самомъ концѣ 40-хъ годовъ, когда въ патологической анатоміи господствовала такъ называемая гуморальная теорія этого вѣнскаго ученаго, приписывавшая происхожденіе болѣзней ненормальному преобладанію въ крови или фибрина, или бѣлка — фибринозной или альбуминозной кразамы. Нашъ профессоръ прекрасно усвоилъ это ученіе и продолжалъ строго держаться его и въ наше время, когда въ области патологической анатоміи ясно обозначился совершенный переворотъ, теорія Рокитанскаго была расшатана, и мѣсто ея заступила целлюлярная патологія, сводившая сущность болѣзней къ измѣненіямъ въ твердыхъ, микроскопическихъ элементахъ организма; онъ продолжалъ держаться его и тогда, когда самъ Рокитанскій, убѣжденный блестящими доводами Виргофа, съ благороднымъ безпристрастіемъ призналъ себя побѣжденнымъ и отказался отъ своей искусно построенной, но мало обоснованной теоріи. И когда одинъ изъ слушателей, до котораго стороной дошло извѣстіе, о новой животворной эпохѣ въ области патологической анатоміи въ Германіи, попробовалъ вызвать объясненіе у профессора, то послѣдній далъ слѣдующій отвѣтъ рѣшительнымъ тономъ, не допускавшимъ продолженія разговора: — «Да, это вѣрно, что Рокитанскій отрекся отъ ученія о кразахъ, этого лучшаго творенія своей ученой дѣятельности; это только показываетъ, что геніальный ученый выжилъ изъ ума». И много лѣтъ спустя послѣ окончанія нами курса онъ, plus royaliste que le roi, продолжалъ развивать съ каѳедры сданное въ архивъ ученіе, какъ послѣднее слово науки.
Мы привели для образца два тогдашніе типа профессоровъ — одного несомнѣнно даровитаго, но крайне небрежнаго въ своихъ преподавательскихъ обязанностяхъ, другого — большого труженника, зато неспособнаго слѣдить за наукой, какъ того требовало его положеніе; но было бы несправедливо утверждать, чтобы подъ эти двѣ характеристики подходили всѣ профессора даннаго періода. Напротивъ, и въ это невыгодное для процвѣтанія знаній время московскій университетъ недаромъ пользовался репутаціею лучшаго университета въ* Россіи, и если медицинскій факультетъ не могъ, за исключеніемъ Иноземцева, указать на такихъ первоклассныхъ талантовъ, какіе были на другихъ факультетахъ (Грановскій, Кудрявцевъ, Соловьевъ, Леонтьевъ, Бодянскій, Рулье и др.), то и въ его средѣ было нѣсколько профессоровъ, лекціи которыхъ могли развивать въ слушателяхъ уваженіе къ наукѣ, пріохотить ихъ къ занятіямъ и, безъ сомнѣнія, не остались безъ вліянія на Боткина. Поэтому считаю необходимымъ остановиться на нихъ.
Физіологію читалъ И. Т. Глѣбовъ, бывшій впослѣдствіи вицепрезидентомъ петербургской медицинской академіи, и знавшіе "то въ послѣднемъ званіи съ трудомъ могутъ себѣ представить, что этотъ уклончивый и скромный администраторъ былъ не только прекраснымъ и талантливымъ профессоромъ, но и слылъ грозой московскихъ студентовъ медиковъ за свою безпощадную взыскательность на экзаменахъ и, не смотря на эту строгость, пользовался среди нихъ большимъ уваженіемъ. Онъ добросовѣстно слѣдилъ за развитіемъ своей науки на Западѣ, и если въ его изложеніи и были, можетъ быть кой-какіе пробѣлы, они щедро выкупались его живой и увлекательной дикціей и тѣмъ огромнымъ интересомъ, какой присущъ самой физіологіи, какъ наукѣ; оттого аудиторія его всегда была биткомъ набита внимательными и симпатизирующими лектору слушателями. Очень хромала у него демонстративная часть, практическихъ занятій у него почти вовсе не было, если не считать нѣсколькихъ лекцій съ вивесекціями, носившихъ на себѣ характеръ случайныхъ, отрывочныхъ пріемовъ, безъ всякой методичности и послѣдовательности. Объ этихъ вивесекціяхъ у меня остались въ памяти только шумныя и скорѣе комическія сцены, когда профессоръ, разрушивъ десятку голубей часть мозга посредствомъ прокола булавкой, передавалъ ихъ для наблюденія послѣдствій очереднымъ студентамъ, а тѣ, вооруженные длинными палками и солдатскими швабрами, съ гиканьемъ стараются выгнать ошеломленныхъ голубей, забившихся на высокіе шкапы, шедшіе вдоль стѣнъ аудиторіи.
Большою любовью пользовался также у студентовъ профессоръ Н. Э. Лясковскій, читавшій фармацію и фармакогнозію; хотя предметы эти не имѣютъ первостепеннаго значенія въ ряду медицинскихъ наукъ, но онъ обладалъ солидными знаніями и горячо заботился о насажденіи ихъ и въ своихъ слушателяхъ, а такъ какъ при этомъ отличался необыкновенною мягкостью характера и рѣдкою доступностью, то студенты часто обращались къ нему съ разъясненіями разныхъ недоразумѣній, посѣянныхъ въ нихъ неудовлетворительнымъ преподаваніемъ химіи, и онъ всегда охотно и съ большимъ терпѣніемъ удовлетворялъ ихъ просьбы. Видя наше невѣжество и безпомощность, онъ однажды предложилъ желающимъ заняться практически химіею и для этого приходить въ свободные часы и въ праздники въ лабораторію, гдѣ онъ дастъ намъ реактивы, познакомитъ съ элементарнымъ анализомъ и затѣмъ откроетъ возможность къ самостоятельнымъ работамъ даже въ области органической химіи. Потребность эта нами такъ сильно сознавалась, что тотчасъ же выискалось на первый разъ человѣкъ 20 охотниковъ, и мы ревностно набросились на эти упражненія въ подвалѣ лабораторіи; но эта попытка длилась не больше недѣли, и затѣмъ насъ вѣжливо выпроводили изъ лабораторіи; говорили потомъ, что профессоръ химіи разсердился на Лясковскаго за то, что послѣдній вторгнулся въ его область, и между ними вышли непріятности.
Справедливость требуетъ, въ числѣ полезныхъ профессоровъ, назвать еще безукоризненнаго профессора акушерства и тогда еще молодого человѣка, В. И. Коха, весьма свѣжо и ясно излагавшаго свою спеціальность — и уже пожилого, но дѣльнаго H. С. Топорова, читавшаго частную патологію и терапію по своимъ запискамъ, въ которыхъ онъ строго придерживался учебника извѣстнаго въ то время парижскаго профессора Шомель, добавляя его много и собственными практическими наблюденіями, почерпнутыми изъ своей обширной практики. Впрочемъ мы, какъ студенты, мало дорожили лекціями Топорова, и если я упомянулъ о немъ теперь, то это потому, что впослѣдствіи неоднократно Боткинъ мнѣ говаривалъ, что, онъ, практикуя, потомъ не разъ убѣждался, сколько мѣткой, хотя и вовсе научно необработанной наблюдательности разсѣяно было въ лекціяхъ Топорова. «Это былъ не ученый профессоръ, — прибавлялъ онъ, — а тотъ очень смѣтливый русскій мужичекъ, который до многаго доходитъ своимъ сильнымъ здравымъ смысломъ».
Самымъ же даровитымъ и наиболѣе популярнымъ профессоромъ былъ, безспорно, Ф. И. Иноземцевъ, и вполнѣ заслуженно пользовался этою популярностью. Несмотря на то, что ему тогда было уже за 50 лѣтъ и здоровье его было значительно надорвано, онъ очень строго относился къ своимъ обязанностямъ и, имѣя въ Москвѣ огромную частную практику, никогда изъ-за нея не пропускалъ своихъ клиническихъ лекцій и вносилъ въ нихъ столько пылкаго и молодого увлеченія и любви къ наукѣ, что невольно сообщалъ ихъ и своимъ слушателямъ. Все въ немъ, начиная съ его наружности (онъ былъ сильный брюнетъ съ черными, выразительными глазами) и кончая его сангвиническою страстностью и юной подвижностью, дѣлало, казалось, изъ него скорѣе представителя какой нибудь южной расы, чѣмъ сѣверянина. Горячность его иногда доходила до того, что, вспыливъ у постели больного на недогадливаго студента-куратора, онъ топалъ ногами, кричалъ на него, осыпая эпитетами «ротозѣя», «вороны», или фразами вродѣ: «вы смотрите въ книгу, а видите фигу» и т. п. Но никто не думалъ на него обижаться за эти вспышки, потому что студенты знали добродушіе профессора и знали, что онѣ происходили въ немъ вслѣдствіе необыкновенной живости его темперамента, безъ всякаго намѣренія оскорбить ихъ, и что, напротивъ, Иноземцевъ любилъ молодежь горячо, съ чисто родительской нѣжностью и каждому изъ обращавшихся къ нему всегда готовъ помочь искреннимъ и любовнымъ совѣтомъ. Онъ много помогалъ только что кончившимъ курсъ врачамъ тѣмъ, что охотно давалъ имъ позволеніе посѣщать свои домашніе пріемы, доставлялъ имъ частную практику, такъ что вокругъ него группировался цѣлый штабъ врачей, извѣстный въ Москвѣ подъ названіемъ «иноземцевскихъ молодцевъ». — Своеобразной оригинальностью отличались его взгляды на свойство болѣзней и леченіе ихъ; онъ утверждалъ, что съ 40-хъ годовъ нашего столѣтія измѣнился характеръ болѣзней (genius morborum); до того онъ былъ воспалительный и требовалъ для борьбы съ нимъ постоянныхъ кровопусканій и прохлаждающаго метода, но затѣмъ, по личнымъ наблюденіямъ профессора, этотъ характеръ сталъ постепенно измѣняться и замѣнился преобладаніемъ явленій раздраженія узловатой системы симпатическаго нерва, выражавшимся большею частью катарромъ желудка; сообразно съ этимъ, кореннымъ образомъ измѣнились и показанія въ печеніи и вмѣсто кровопусканій, селитры, соленыхъ слабительныхъ и т. п., стали употребляться иныя лекарства для устраненія такого преобладающаго нервнаго раздраженія. Этими дѣйствительными средствами Иноземцевъ признавалъ преимущественно два: микстуру изъ нашатыря, локрицы и рвотнаго камня, и капли изъ миндерфова спирта (уксуснокислый аммоній) съ лавровишневой водой; первую микстуру онъ особенно считалъ цѣлебной, и рѣдкій хирургическій больной могъ избѣжать ея; даже поступавшіе въ клиники съ травматическими поврежденіями и подлежавшіе немедленной операціи должны были дня 2—8 предварительно принимать ее, чтобы, какъ говаривалъ Иноземцевъ, предотвратить въ послѣопераціонномъ періодѣ могущее явиться осложненіе со стороны раздраженія узловатой нервной системы. Микстура эта имѣла такое широкое примѣненіе въ клиникѣ, что заготовлялась тутъ же чуть не цедрами, и каждая клиническая сидѣлка хорошо знала «саламанику» (Sal ammoniacum). Не только теперь, почти полвѣка спустя, такой взглядъ на характеръ болѣзней представляется черезчуръ страннымъ и эксцентричнымъ, но и въ то время теорія Иноземцева производила впечатлѣніе совсѣмъ произвольной и искуственной даже на студентовъ: они надъ ней подтрунивали между собой и только удивлялись эквилибристической ловкости профессора, когда онъ, при разборѣ всякаго новаго больного, неизбѣжно взбирался на своего конька и весьма логическими пріемами старался подвести и этого больного подъ свою излюбленную, схему болѣзни.
И какъ ни казались странными и неубѣдительными взгляды Иноземцева, какъ ни односторонне было его леченіе, слушатели всегда валили толпой на его лекціи и считали себя многимъ ему обязанными; ихъ привлекало къ нему его талантливое изложеніе, живое отношеніе къ наукѣ, стремленіе къ точному разбору клиническихъ больныхъ, вырабатывавшее въ слушателямъ необходимую наблюдательность и, наконецъ, искреннее и гуманное отношеніе къ больнымъ. Говоря объ односторонности клиническаго леченія Иноземцева, слѣдуетъ указать на его крупныя заслуги и въ терапіи, указывающія на его тонкую наблюдательность и разумную пропаганду новыхъ методовъ; такъ, ему много обязаны своей извѣстностью и распространеніемъ водолеченіе и молочное леченіе, и если въ отношеніи перваго онъ являлся только горячимъ и умнымъ послѣдователемъ Приснитца, то въ леченіи молокомъ онъ былъ, если не ошибаюсь, самымъ первымъ и совсѣмъ самостоятелѣнымь начинателемъ. Кромѣ своихъ клиническихъ лекцій, онъ читалъ 4-му курсу еще оперативную хирургію, и здѣсь мы находили въ немъ того-же талантливаго и чрезвычайно полезнаго преподавателя, тѣмъ болѣе, что самая сущность предмета заставляла его быть болѣе объективнымъ и не увлекала его въ гипотетическія разсужденія.
Я уже выше говорилъ, что студенты особенно уважали и цѣнили Иноземцева, и въ доказательство этой привязанности позволю себѣ привести одинъ случай, бывшій во время нашего пребыванія въ университетѣ.
Мы были на 5-мъ курсѣ, когда московскій университетъ торжественно праздновалъ свой 100-лѣтній юбилей. Праздники эти продолжались 3 дня, причемъ въ послѣдній изъ нихъ, 14-го января, университетъ угощалъ обѣдомъ въ своихъ стѣнахъ всѣхъ учившихся въ то время студентовъ. За столомъ, за которымъ помѣщался нашъ курсъ, во время обѣда пущено было предложеніе сдѣлать складчину и на собранныя деньги закончить этотъ день курсовой пирушкой; предложеніе было встрѣчено съ большимъ сочувствіемъ, немедленно собраны деньги, выбраны распорядители и рѣшено было собраться около 9 часовъ вечера въ квартирѣ товарищей, занимавшихъ двѣ достаточно помѣстительныя комнаты. Сошлось насъ вечеромъ человѣкъ около 30, было шумно и весело, и этому одушевленію, само собой разумѣется, немало способствовало вино; во 2-мъ часу ночи, когда бутылки всѣ были опорожнены, въ комнатахъ намъ стало тѣсно и душно, а расходиться по домамъ разгулявшейся компаніи еще не хотѣлось; кто-то предложилъ, чтобы достойно завершить этотъ памятный день, отправиться къ Иноземцеву, какъ самому любимому и симпатичному профессору, и подъ его окнами пропѣть хоромъ «Gaudeamus igitur». Многіе за позднимъ временемъ и за дальностью разстоянія отказались идти, но насъ, пожелавшихъ принять участіе въ экспедиціи, и Боткинъ въ томъ числѣ, набралось человѣкъ 12, и мы безстрашно двинулись въ путь съ Покровскаго бульвара на Спиридоновку, гдѣ жилъ Иноземцевъ. Январьская морозная ночь и долгій переходъ по снѣжнымъ сугробамъ отрезвили большинство изъ насъ, и мы добрели благополучно, установились передъ невысокимъ одноэтажнымъ домикомъ профессора, и именно подъ тѣмъ окномъ, за которымъ, по увѣренію предполагавшихъ знать помѣщеніе, находилась его спальня — и хоръ грянулъ. Кончена была первая строфа, кончена я вторая, а въ незакрытомъ ставнями окнѣ не появлялось ни свѣту, ни вообще какого нибудь поощрительнаго указанія, что наше пѣніе было услышано; мы затянули 8-ю строфу, но оборвались на половинѣ ея, услышавъ внезапно трескъ я звонъ разбитаго стекла. Дѣло тотчасъ же объяснилось: никто изъ насъ и не замѣтилъ въ темнотѣ ночи, какъ одинъ изъ товарищей, наиболѣе пьяный, въ досадѣ, что наше пѣніе н^ вызываетъ желаннаго эффекта, отдѣлился отъ толпы и, подскочивъ къ окну, сталъ такъ сильно барабанить по немъ, что разбилъ стекло. Такой, не входившій въ наши планы, исходъ экспедиціи до того насъ озадачилъ, что мнѣ и теперь смѣшно вспомнить, съ какой быстротой набѣдокурившихъ школьниковъ мы разбѣжались въ разныя стороны; помню, я очутился въ какихъ-то прудахъ, и, не столкнись случайно съ однимъ изъ нашихъ же бѣглецовъ, вѣрно бы до утра проблуждалъ въ этой совершенно незнакомой мнѣ мѣстности. Собравшись на слѣдующій день въ больницу на лекціи, мы находились въ глубокомъ отчаяніи оттого, что наша, въ основаніи очень симпатичная цѣль ночного похода привела къ такому печальному и неожиданному концу; для самого же Иноземцева такъ и осталось навѣки тайной, что разбитіе въ эту ночь въ его домѣ окна учинено не злоумышленной, а самой благожелательной рукой и, напротивъ, должно было служить выраженіемъ той искренней привязанности, какую къ нему питала молодежь въ наше, далеко не демонстративное время.
Наконецъ, учащіеся встрѣчали счастливый для себя составъ преподавателей въ клиникѣ внутреннихъ болѣзней 5-го курса, т. е. въ Екатерининской больницѣ. Завѣдывалъ этой клиникой профессоръ I. В. Варвинскій, хотя не особенно даровитый, но образованный и свѣдущій практикъ; онъ переведенъ былъ въ Москву изъ дерптскаго университета и носилъ на себѣ еще печать свѣжести и дѣловитости нѣмецкой школы того времени, хорошо владѣлъ методами изслѣдованія, отдавалъ должное значеніе патологической анатоміи и старательно слѣдилъ за клинической иноземной литературой, такъ что студенты, послѣ малонаучной и непитательной терапевтической клиники 4-го курса, попадали на лекціи Варвинскаго какъ въ обѣтованную землю, гдѣ дѣло велось весьма добропорядочно и гдѣ ихъ голодъ въ клиническихъ познаніяхъ получалъ достаточное удовлетвореніе. Но еще болѣе полезнымъ для нихъ былъ адъюнктъ Варвинскаго — П. Л. Пикулинъ; это былъ совсѣмъ молодой человѣкъ, съ очень привлекательнымъ, скорѣе дѣвическимъ лицомъ, съ большими мягкими глазами и удивительно нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ. Онъ не надолго до того воротился изъ заграничной поѣздки для усовершенствованія своего образованія и при своей талантливости, хорошемъ запасѣ знаній и умѣньѣ владѣть способами изслѣдованія, могъ считаться образцовымъ преподавателемъ и діагностомъ. Къ несчастію, тяжелая и неизлечимая болѣзнь скоро прервала его ученую Дѣятельность, отъ которой унивёрситетъ въ правѣ былъ ожидать много; въ описываемое же время онъ былъ цвѣтущаго здоровья и самъ горячо искалъ работы и примѣненія своихъ знаній. Кромѣ того Пикулинъ былъ женатъ на сестрѣ Боткина, былъ очень друженъ съ нимъ и, зная черезъ него, до чего студенты вступали въ послѣдній годъ своего университетскаго образованія плохо обученными въ элементарномъ изслѣдованіи больныхъ, самъ предложилъ изъ заниматься съ ними по вечерамъ — и вотъ эти вечернія занятія оказались особенно драгоцѣнными и назидательными для насъ, потому что первыя познакомили съ истинной діагностикой, которая хотя и преподавалась по программѣ на 3-мъ курсѣ, новъ такой архаической формѣ, что мы смотрѣли на постукиваніе и выслушиваніе, какъ на шарлатанство. Только теперь, подъ руководствомъ этого горячо занявшагося съ нами наставника, началъ раскрываться передъ нами темный до того міръ изслѣдованія болѣзней легкихъ и сердца; мы обзавелись стетоскопами, стали неутомимо выслушивать и наколачивать до мозолей свои пальцы (тогда плесиметры и молотки не были еще въ такомъ ходу, какъ теперь), провѣряли другъ друга и закидывали молодого профессора вопросами, а онъ съ неослабнымъ усердіемъ и неутомимостью старался удовлетворить нашу любознательность и разъяснить все доступное. Эти занятія съ Никулинымъ значительно подвинули впередъ наше медицинское образованіе, я только лѣнивый не извлекалъ изъ нихъ пользы; но особенно ярко освѣтили они блестящія стороны Боткина и выставили его превосходство; талантливыхъ юношей на курсѣ было немало; большинство занималось съ замѣчательнымъ стараніемъ, но всѣ признавали въ немъ первоклассную звѣзду курса, высоко цѣнили его рѣдкую даровитость и ужъ тогда предсказывали его выдающуюся будущность. Онъ такъ легко схватывалъ объясненія Никулина, такъ быстро усваивалъ всѣ тонкіе оттѣнки постукиванія и выслушиванія, что вскорѣ сдѣлался первымъ мастеромъ этого искуства, и товарищи прибѣгали всякій разъ къ нему, какъ къ авторитету и третейскому судьѣ, для разрѣшенія недоразумѣній въ такихъ запутанныхъ случаяхъ, когда надъ постелью больного между ними возникали сомнѣнія и споры. Другой характерной чертой Боткина было то, что онъ такія обращенія къ его помощи товарищей принималъ не только безъ всякаго самолюбиваго чувства и высокомѣрія, а напротивъ, съ величайшей охотой я удовольствіемъ, потомъ что его пытливый умъ постоянно требовалъ работы и искалъ самъ такихъ хитрыхъ и запутанныхъ патологическихъ случаевъ, надъ которыми бы онъ могъ потрудиться, разсмотрѣть ихъ со всѣхъ сторонъ и рѣшать, какъ математическія задачи, путемъ логики и установленныхъ медицинскихъ законовъ; и до тѣхъ поръ онъ не успокаивался, пока ему не удавалось рѣшить предложенный на его судъ спорный вопросъ. Вотъ это-то неуклонное стремленіе Боткина, при его талантливости и сосредоточенности въ занятіяхъ, все понять и все объяснить не только себѣ, но и сдѣлать яснымъ другимъ — и заставляло смотрѣть на 20-лѣтняго Боткина какъ на молодого орленка, будто инстинктивно пробующаго свои отростающія крылья, и по взмаху его тогдашняго полета догадываться, какъ высоко онъ будетъ парить впослѣдствіи.
Въ больничныхъ занятіяхъ быстро промчался для насъ 5-й университетскій годъ. А между тѣмъ на крымскомъ полуостровѣ продолжала разыгрываться кровопролитная война, стянувшаяся почти исключительно около укрѣпленій Севастополя; общественное возбужденіе въ Москвѣ было хотя и замѣтно, но оно не могло проявляться во всей своей силѣ, потому что свѣдѣнія съ театра войны, сообщаемыя въ ежедневныхъ газетахъ, которыхъ на всю имперію было но больше 4-хъ, были очень скудны и едва-едва могли удовлетворить только самую микроскопическую долю общественнаго участія въ событіяхъ. Глухое дознаніе, что дѣла въ Крыму идутъ не совсѣмъ ладно, давало себя чувствовать среди студентовъ тѣмъ, что инспекція обращалась къ нимъ съ нерѣдкими убѣжденіями — бросать занятія и поступать въ ряды арміи; говорилось особенно о недостаткѣ, ощущаемомъ въ артиллерійскихъ офицерахъ; въ зиму съ 1854—1855 года введено было обязательное обученіе студентовъ маршировкѣ въ манежѣ, расположенномъ противъ университета; на университетскихъ каѳедрахъ появились два откомандированныхъ штабъ-офицера — на одного изъ нихъ возложено чтеніе фортификаціи, а на другого — военнаго устава.
Насъ, медиковъ, избавили отъ маршировки, но зато продолжали уговаривать кончать поскорѣе университетскія занятія. За два дня до Рождества 5-му курсу снова было приказано собраться въ зданіи стараго университета, куда на этотъ разъ явился попечитель — генералъ Назимовъ и пробовалъ уговаривать насъ немедленно держать выпускной экзаменъ и записываться въ военно-медицинское вѣдомство; но послѣдовать его совѣту охотниковъ не нашлось, потому что каждый изъ студентовъ на опытѣ сознавалъ незамѣнимую пользу, какую ему давалъ для довершенія образованія послѣдній семестръ въ университетѣ. Отстоять свое дообразованіе мы отстояли, однако несовсѣмъ, такъ какъ негодующее на насъ начальство вскорѣ намъ объявило, что выпускные экзамены для насъ назначаются двумя мѣсяцами ранѣе, т.-е. переводятся съ мая мѣсяца на мартъ. Тутъ ужъ спорить и прекословить было нельзя, и мы лихорадочно принялись за подготовку въ выпуску.
Московскій университетъ извѣстенъ былъ своей неумолимой строгостью къ тѣмъ изъ оканчивающихъ курсъ, которые изъявляли намѣреніе держать прямо экзаменъ на доктора; такіе желающіе находились въ каждомъ выпускѣ, хотя въ огромномъ большинствѣ они дѣлались жертвами безпощаднаго ригоризма экзаменаторовъ, а если какому нибудь счастливцу и удавалось пройти благополучно сквозь весь длинный строй испытаній, то онъ неизбѣжно проваливался на экзаменѣ изъ физіологіи у проф. Глѣбова. Тутъ уже ничто не могло помочь, ни даже счастье, потому что самому безукоризненному искателю докторской степени профессоръ повторялъ въ заключеніе неизмѣнно одну и ту же фразу почти дословно въ слѣдующихъ выраженіяхъ; «вы приготовились прекрасно, отвѣчали превосходно, а все-таки я васъ пропустить не могу, и вотъ почему: все различіе между докторомъ и лекаремъ, такъ какъ наука все одна и та же, заключается только въ количествѣ и объемѣ познаній, т. е. первый гораздо, начитаннѣе и свѣдущѣе втораго, а я, и по личному опыту, и по наблюденію надъ товарищами, знаю, что какъ бы способенъ и прилеженъ ни былъ студентъ, а ему только что въ пору управиться съ изученіемъ обязательныхъ лекцій и учебниковъ и рѣшительно не хватаетъ времени расширять свои познанія чтеніемъ болѣе спеціализирующихъ предметъ научныхъ сочиненій». — Безспорно, точка зрѣнія Глѣбова на докторскій экзаменъ не лишена и по настоящее время логичности и справедливости; ею затрогивается давно назрѣвшій въ Россіи, но еще далекій отъ разрѣшенія вопросъ, насколько цѣлесообразно и разумно удерживать у насъ до сихъ поръ двѣ медицинскія степени: доктора и лекаря, тогда какъ во всей остальной Европѣ опытомъ давно признано безполезнымъ такое разграниченіе и установлена одна ученая степень — докторская. Коль скоро у насъ признана необходимость сохранить пока и докторскую и лекарскую степени, то должна существовать и извѣстная граница и градація въ знаніяхъ; но крайній ригоризмъ проф. Глѣбова и другихъ профессоровъ переступилъ эту границу, и на практикѣ получалась вотъ какая величайшая несправедливость: въ то время какъ московскій университетъ, а за нимъ кіевскій, харьковскій и казанскій отказывали въ докторскомъ дипломѣ лучшимъ и способнѣйшимъ студентамъ, деритскій университетъ пекъ докторовъ, какъ блины, и наводнялъ ими всю имперію, и въ его годичныхъ отчетахъ нашего времени встрѣчались такія цифры, что изъ 40 кончившихъ курсъ 26 выпущены докторами медицины, а лишь 14 лекарями; а такъ какъ законодательство требовало докторскаго диплома для замѣщенія старшихъ должностей въ военномъ и гражданскомъ вѣдомствахъ, то естественнымъ послѣдствіемъ являлось, что не только высшія должности, но и мѣста старшихъ госпитальныхъ врачей, инспекторовъ врачебныхъ управъ и т. п. были заняты въ большинствѣ случаевъ бывшими дерптскими студентами;воспитанники же русскихъ университетовъ вездѣ были обречены на роли субалтерновъ. Всякій, кому хоть сколько нибудь извѣстна матеріальная нужда тогдашнихъ провинціальныхъ врачей, пойметъ, какъ ихъ угнетали и даже деморализировали такое приниженное положеніе и почти абсолютная невозможность выбиться изъ него, потому что нужны были незаурядная энергія и рѣдкая счастливая случайность, чтобы добраться до университетскаго города впослѣдствіи и, выдержавъ докторскій экзаменъ, открыть себѣ дипломомъ дорогу къ лучшему будущему.
Я позволилъ себѣ это отступленіе, потому что оно кидаетъ нѣкоторый свѣтъ на тогдашнее положеніе врачей, которое но своей ненормальности и несправедливости послужило главной, мнѣ кажется, причиной антагонизма и даже острой вражды въ медицинскомъ лагерѣ между русскими и нѣмцами; этотъ печальный антагонизмъ привелъ впослѣдствіи къ продолжительной борьбѣ, къ которой Боткинъ принималъ дѣятельное и, по своему видному положенію, первенствующее участіе, за что вынесъ немало упрековъ и обвиненій отъ противной стороны въ узкой партійности и несправедливости. Въ этой, незаконченной покуда тяжбѣ, когда противники еще не высказались окончательно, было бы преждевременно выступать въ качествѣ безпристрастнаго судьи и произносить приговоръ, кто правъ, кто виноватъ. Скажу только одно, что Боткинъ, отдавшій всего себя на служеніе чистой наукѣ и чуждый всякихъ политическихъ и общественныхъ распрей, лучше всякаго Другого понималъ вредъ отъ существующей розни между врачами разныхъ національностей для интересовъ науки и желалъ бы оградить ее отъ вторженія человѣческихъ страстей; если же и онъ нерѣдко вынужденъ былъ выступать въ воинствующей и партизанской роли, то это лучше всего доказываетъ полную невозможность даже для такого идеалиста ученаго, какимъ былъ онъ, уйти и замкнуться въ тѣсномъ своемъ храмѣ, когда вѣчно волнующаяся жизнь шумитъ кругомъ него и просачивается сквозь его щели. Во всякомъ случаѣ, въ дѣлѣ развитія національнаго самосознанія Боткинъ несомнѣнно оказалъ незабвенныя услуги русскому врачебному сословію, не только прямо — поднятіемъ его медицинскаго образованія, но и косвенно — настойчивыми усиліями поставить врачей русскаго происхожденія на приличную высоту въ служебной и практической жизни. — Но возвращаюсь къ своему разсказу.
На курсѣ у насъ было, какъ я уже говорилъ, много способныхъ и занимавшихся весьма усидчиво студентовъ, а потому набралось изъ нихъ 5 или 6 человѣкъ, рѣшившихся идти на штурмъ обставленной столь неодолимыми препятствіями докторской степени и подавшихъ прошеніе о допущеніи ихъ къ докторскому экзамену. Боткинъ былъ въ числѣ этихъ храбрецовъ; я же, несмотря на его уговариванья и на совѣтъ декана, не согласился подвергать себя безполезной пыткѣ безъ надежды на успѣхъ; весьма кстати для оправданія моей неувѣренности въ своихъ силахъ явился у меня и основательный предлогъ въ видѣ внезапнаго кровохарканья, открывшагося послѣ новаго года; правда, оно было небольшое но могло легко затянуться при тѣхъ непомѣрныхъ занятіяхъ, какія предстояли въ случаѣ моего вызова.
Выпускные экзамены кончились на страстной недѣлѣ и мы, вскорѣ снявъ студенческую форму, обратились въ лекарей. Докторантовъ же постигла Всѣхъ, если не ошибаюсь, обычная судьба, т. е. они тоже превратились въ лекарей, за исключеніемъ Боткина: онъ благополучно прошелъ черезъ всѣ преграды — и только пр. Глѣбовъ, вѣрный своему взгляду, не пропустилъ его сразу, а сказалъ ему явиться для переэкзаменовки послѣ вакацій, посовѣтовавъ употребить лѣто на большее знакомство съ физіологической литературой. Такой исходъ докторскихъ экзаменовъ считался тогда равносильнымъ удачѣ, поэтому Боткинъ нисколько имъ не былъ смущенъ, и только въ то время, какъ мы весело и въ товарищескомъ кругу отдыхали отъ перенесенныхъ трудовъ и уже начали хлопотать о мѣстахъ, онъ уединился на лѣто на дачу въ село Архангельское, въ 20 верстахъ отъ Москвы, и засѣлъ за приготовленіе къ переэкзаменовкѣ.
Вскорѣ всѣ мы разбрелись въ разныя стороны по обширному пространству Россіи. Для меня обстоятельства сложились такъ, что, несмотря на пылкое желаніе попасть въ Севастополь, я въ іюлѣ уѣхалъ въ Иркутскъ и прожилъ тамъ безвыѣздно три года. Съ Боткинымъ за это время я обмѣнялся не болѣе какъ двумя письмами, и тѣхъ у меня не сохранилось, а имѣлъ о немъ только отрывистыя свѣдѣнія отъ товарищей, жившихъ въ Москвѣ и изрѣдка видавшихъ его. Въ концѣ августа 1855 года онъ успѣшно покончилъ со своей переэкзаменовкой у проф. Глѣбова и вскорѣ послѣ того, поступивъ въ число врачей вторичной экспедиціи въ Крымъ, которую снарядила великая княгиня Елена Павловна подъ руководствомъ пр. Пирогова, уѣхалъ изъ Москвы въ Симферополь, куда, послѣ паденія Севостополя, направлены были главные транспорты больныхъ и раненыхъ, и проработалъ тамъ до декабря того же года. Эта поѣздка оставила мало въ немъ хорошихъ воспоминаній; больше всего врѣзался въ его памяти тяжелый и немедленный переѣздъ съ безпрестанными задержками въ Симферополь въ осеннюю распутицу, и притомъ по мѣстности, истощенной огромнымъ передвиженіемъ войсковыхъ массъ, и потомъ тамъ на мѣстѣ царившая неурядица, неизбѣжная при чрезмѣрномъ и поспѣшномъ сосредоточеніи громаднаго числа больныхъ и раненыхъ въ главномъ пунктѣ. Не придавалъ онъ также значенія въ своемъ медицинскомъ развитіи этой кратковременной дѣятельности, при которой постоянно лихорадочная и торопливая работа не давала возможности его аналитическому уму спокойно разобраться во всемъ видѣнномъ и продѣланномъ; къ тому же занятія хирургіей не могли привлечь его къ себѣ по причинѣ главнаго его порока, ибо для хирургіи требуется еще болѣе тонкое зрѣніе, чѣмъ для внутреннихъ болѣзней, и онъ вспоминалъ, напримѣръ, объ отчаяніи, охватывавшемъ его, когда послѣ ампутаціи онъ никакъ не могъ разыскать кровоточившіе мелкіе сосуды, подлежавшіе перевязкѣ.
Вернувшись въ Москву, онъ тотчасъ же сталъ обдумывать, что дальше съ собой дѣлать? Существенные пробѣлы въ своихъ медицинскихъ познаніяхъ, вынесенныхъ изъ университета, онъ сознавалъ самымъ отчетливымъ образомъ, а потому рѣшилъ прежде всего заняться своимъ дообразованіемъ и, не откладывая, отправиться для того въ заграничные университеты. Его стремленіе на западъ для расширенія своихъ знаній совпало съ той мудрой и здоровой эпохой нашего самосознанія, когда и правительство, и общество, убѣжденныя наглядно неудачной войной въ пагубномъ вліяніи невѣжества и обособленности, признали отсталость Россіи отъ остальной Европы за главный свой недостатокъ и поспѣшили его исправить. Въ числѣ первыхъ мѣръ новаго царствованія было — облегчить формальность полученія заграничныхъ паспортовъ и уничтожить ту высокую плату, какая взималась за нихъ до того и которая дѣлала поѣздку къ источникамъ просвѣщенія доступной только людямъ богатымъ, а для цѣлей усовершенствованія въ наукахъ — только весьма рѣдкимъ счастливцамъ, посылавшимся правительствомъ на казенный счетъ. Боткинъ былъ однимъ изъ первыхъ, воспользовавшихся этими облегченіями; матеріальныя средства его между тѣмъ также опредѣлились: его отецъ умеръ, завѣщавъ большую часть капитала сыновьямъ, не вышедшимъ изъ купеческаго сословія, а остальнымъ, и въ томъ числѣ Сергѣю, по 20,000 р. каждому — и слѣдуетъ отдать должную справедливость этой почтенной семьѣ, что такое неравномѣрное распредѣленіе наслѣдства нисколько не нарушило искренности дружескихъ отношеній между братьями; обдѣленные понимали, что для поддержанія комерческаго дѣла отцовской фирмы необходимо сосредоточеніе капитала въ рукахъ ея продолжателей, а богатые братья дѣлали съ своей стороны возможное, чтобы сгладить свое денежное преимущество, приходя разными деликатными способами на помощь обдѣленнымъ и, благодаря этой нравственной порядочности обѣихъ сторонъ, братья продолжали жить между собой въ той же дружбѣ, какъ и прежде.
Въ началѣ 1856 г. Боткинъ выѣхалъ въ Германію и прямо направился въ вюрцбургскій университетъ, куда привлекалъ его профессоръ Виргофъ, великій творецъ новой медицинской школы, и тамъ подъ руководствомъ этого геніальнаго ученаго онъ далъ окончательную шлифовку своимъ блестящимъ дарованіямъ.
IV.
Вюрцбургъ. — Берлинъ. — Берлинскій патологическій институтъ. — Виргофъ. — Траубе. — Наше совмѣстное житье съ Боткинымъ. — Его отъѣздъ въ Вѣну.
править
Проѣхавъ прямо въ Вюрцбургъ, Боткинъ съ великимъ увлеченіемъ набросился на работу. Послѣ патологической анатоміи московскаго университета, ея устарѣвшаго преподаванія, на лекціяхъ Виргофа передъ нимъ открылся совершенно новый міръ знаній, то неизвѣстное ему дотолѣ животворное направленіе въ медицинѣ, котораго онъ вскорѣ сдѣлался однимъ изъ ревностныхъ и видныхъ поборниковъ. Для непосвященныхъ скажемъ коротко, что Виргофъ считается справедливо творцомъ ученія о клѣточкѣ въ животномъ организмѣ, легшемъ въ основаніе современной намъ науки; причемъ онъ не только создалъ его, но и сложилъ въ стройное цѣлое. Главнымъ орудіемъ въ дѣлѣ его открытій явился микроскопъ — инструментъ, не находившій въ преподаваніи медицины въ Москвѣ еще никакого употребленія, такъ что студенты наши того времени, если и видали иногда его, то издали, на почтительномъ отдаленіи, и считали егоза какое-то таинственное, кабалистическое орудіе. Боткину такимъ образомъ пришлось начинать новую науку съ азовъ, съ знакомства съ микроскопомъ, съ элементарнаго изученія какъ нормальной, такъ и патологической гистологіи. Онъ какъ нельзя лучше понялъ громадное значеніе новаго направленія и всю цѣну личнаго руководительства Виргофа, такъ что когда послѣдній осенью того же 1856 года получилъ приглашеніе на каѳедру въ Берлинъ, то и Боткинъ тотчасъ же перебрался за нимъ въ прусскую столицу.
Это появленіе Виргофа въ Берлинѣ, вторичное, такъ какъ онъ и ранѣе былъ тамъ университетскимъ профессоромъ, но въ 1849 году былъ удаленъ правительствомъ за либеральный образъ мыслей — придало берлинскому медицинскому факультету тѣ блескъ и славу, которые до сихъ поръ дѣлаютъ изъ этого города что то вродѣ Мекки для врачей всѣхъ національностей. Въ центрѣ обширнаго сада, гдѣ помѣщаются клиники Charitй; вскорѣ возникло, по мысли Виргофа, зданіе патологическаго института со всѣми необходимыми для занятій приспособленіями, и Боткинъ сталъ въ немъ почти безвыходно проводить цѣлые дни, дѣля свои занятія, между микроскопомъ и лабораторіей, которой тогда завѣдывалъ Гоппе-Зейдеръ, въ настоящее время весьма извѣстный профессоръ страсбургскаго университета.
Кромѣ того онъ аккуратно посѣщалъ расположенную въ томъ же больничномъ саду клинику проф. Траубе, ибо эта клиника отличалась не столько богатствомъ матеріала, сколько всестороннимъ и строго-научнымъ изученіемъ его, что было особенно дорого для Боткина. И дѣйствительно, въ ряду славныхъ клиницистовъ нашего вѣка Траубе принадлежитъ одно изъ первыхъ мѣстъ; этотъ невзрачный съ виду и очень скромный маленькаго роста человѣкъ, съ типичными чертами еврейской физіономіи! обладалъ, какъ клиницистъ, первоклассными и драгоцѣнными способностями, имѣвшими именно много общаго съ тѣми, какія были присущи и натурѣ Боткина. Кромѣ одинаково основательной подготовки въ физіологіи и мастерского владѣнія методами изслѣдованія, онъ тоже поражалъ необыкновенною наблюдательностью и пытливостью ума, помогавшими во всякомъ самомъ шаблонномъ клиническомъ больномъ уловить индивидуальныя особенности и разборъ его сдѣлать интереснымъ и поучительнымъ не только для студентовъ, но и для врачей, — даже для послѣднихъ, какъ лучшихъ цѣнителей всѣхъ тонкостей діагностики, еще въ большей степени, чѣмъ для первыхъ. И у Траубе, какъ у Боткина, мысль работала неутомимо и постоянно въ одномъ и томъ же направленіи, не отвлекаясь ничѣмъ, выходящимъ изъ сферы любимой спеціальности, поэтому голова у обоихъ была полна множествомъ возникшихъ въ ней и не разработанныхъ еще вопросовъ и гипотезъ, и, высказывая ихъ мелькомъ передъ слушателями, они открывали послѣднимъ неизвѣданные еще горизонты науки и бросали новый свѣтъ на многое. Почти съ каждой лекціи отъ нихъ обоихъ можно было вынести что-нибудь свѣжее, новое, чего не вычитаешь ни въ какой книгѣ: мысль или наблюденія, не сдѣлавшіеся пока общимъ достояніемъ науки, а только назрѣвавшія въ мозговой лабораторіи профессора. Я уже выше сказалъ, что самъ Боткинъ, какъ слушатель, высоко цѣнилъ эти достоинства въ Траубе, и, послѣ его лекцій, его уже не могъ удовлетворить ни одинъ изъ тогдашнихъ знаменитыхъ клиницистовъ — ни Оппольцеръ, ни Шкода, ни Труссо, не говоря уже о старикѣ Шенлейяѣ, который въ бытность Боткина въ Берлинѣ завѣдывалъ тамъ же госпитальной клиникой, но уже представлялъ изъ себя полную руину, весьма почтенную по прежнимъ заслугамъ, только безплодно занимавшую живое мѣсто. Съ Траубе же у Боткина вплоть до смерти перваго поддерживались самыя дружескія отношенія, и Боткинъ, во всякій свой проѣздъ черезъ Берлинъ, непремѣнно навѣщалъ своего собрата, обѣдалъ у него и былъ знакомъ семьями.
Но, заговоривъ о профессіональномъ сходствѣ этихъ двухъ даровитыхъ наставниковъ, т. е. Траубе и Боткина, необходимо отмѣтить и огромное различіе, бывшее между ними, и которое заставляетъ насъ отдать несравненно большее преимущество безцѣннымъ качествамъ Боткина. Траубе былъ очень черствый человѣкъ, съ своими клиническими больными всегда непривѣтливъ, безстрастенъ, смотрѣлъ на нихъ какъ на объектовъ, подлежащихъ изслѣдованію, какъ на неодушевленныхъ куколъ, требовавшихъ починки. Особенно непріятно и даже отталкивающимъ образомъ дѣйствовалъ на слушателей тотъ способъ, какимъ онъ обставилъ доступъ въ свою клинику: за право посѣщенія ея въ теченіе семестра всякій слушатель долженъ былъ внести лично профессору два фридрихсдора (около 15 рублей) гонорара и получалъ взамѣнъ его билетъ, который надо было каждый разъ предъявлять при входѣ въ его больничныя палаты сторожу, строго охранявшему этотъ входъ; исключенія не дѣлалось ни для кого, такъ что врачи, попадавшіе въ Берлинъ проѣздомъ и на нѣсколько недѣль, лишены были возможности попасть въ клинику Траубе и воспользоваться первокласными достоинствами ея руководителя. Эта нравственная сторона у Боткину была совершенно иная, и въ этомъ отношеніи онъ стоялъ неизмѣримо высоко надъ Траубе, какъ болѣе идеальный наставникъ молодыхъ поколѣній врачей; многія тысячи его паціентовъ и тысячи слушателей нашего клинициста могутъ засвидѣтельствовать его всегда мягкое и необыкновенно сердечное обращеніе съ больными, его безсребріе, его беззавѣтное, чуждое всякихъ личныхъ разсчетовъ, служеніе не только самой наукѣ, но и каждому страждущему человѣку; эти гуманныя его качества придавали его дѣятельности такой яркій цвѣтъ, что мы, упоминая о нихъ теперь лишь мимоходомъ, навѣрное вернемся къ нимъ впослѣдствіи.
Кромѣ клиники Траубе, Боткинъ посѣщалъ еще лекціи извѣстныхъ въ то время — невролога Ромберга и сифилидолога Беренширунга, но преимущественно отдавалъ свое время патологическому институту, занимаясь у Виргофа на его гистологическомъ и демонстративномъ курсахъ, присутствуя при его вскрытіяхъ и работая въ химической лабораторіи. Результатомъ этихъ занятій было появленіе нѣсколькихъ самостоятельныхъ его трудовъ въ печати, исключительно въ ежемѣсячномъ «Виргофскомъ архивѣ»; первое же сообщеніе его на русскомъ языкѣ относилось, если не ошибаюсь, къ 1858 г. въ начавшей издаваться тогда московской медицинской газетѣ подъ редакціею д-ра Смирнова и знакомило съ описаніемъ Солейлевскаго поляризаціоннаго аппарата для опредѣленія бѣлка и сахара.
Объ этой своей берлинской рабочей порѣ Боткинъ всю жизнь хранилъ самыя теплыя благодарныя воспоминанія. Тамошняя его жизнь стала еще полнѣе и менѣе одинока, когда въ 1857 году въ Берлинъ пріѣхали для занятій И. М. Сѣченовъ, офталмологъ Юнге и покойный хирургъ Беккерсъ; они тотчасъ же составили дружескій кружокъ, связанный общностію духовной жизни и интересовъ и стали неразлучно проводить время, свободное отъ медицинскихъ занятій; трогательная и нѣжная дружба Боткина съ Сѣченовымъ продолжалась до самой его смерти. Пользуясь продолжительностью вакацій въ берлинскомъ университетѣ, Боткинъ проводилъ ихъ обыкновенно въ Москвѣ въ родной семьѣ, и въ одинъ изъ этихъ пріѣздовъ, кажется, въ 1857 году онъ внезапно и тяжко захворалъ такими загадочными и бурными припадками, что болѣзнь его тогда была принята за острое воспаленіе брюшины, и только впослѣдствіи, когда припадки стали повторяться часто и въ болѣе смягченной формѣ, онъ убѣдился, что то была колика желчныхъ камней — болѣзнь, съ которой онъ не разставался до смерти и которую онъ до поразительной тонкости изучилъ въ самомъ себѣ, особенно въ тѣхъ ея замаскированныхъ и отраженныхъ проявленіяхъ, въ какихъ она нерѣдко можетъ ускользнуть при изслѣдованіи даже у очень опытныхъ врачей.
Въ августѣ 1858 года, когда Боткинъ по обыкновенію отды халъ въ Москвѣ, я тамъ совершенно неожиданно столкнулся съ нимъ. Случилось это такъ. Я прожилъ 8 года безвыѣздно въ Иркутскѣ, исправляя тамъ должности то городового, то окружного и даже ветеринарнаго врача, — и подъ конецъ этого пребыванія двое изъ моихъ товарищей, Шоръ и Свирскій, первый — практиковавшій въ смоленской губерніи, а второй — въ. ярославской губерніи, въ письмахъ стали сманивать меня предложеніемъ — ѣхать съ ними вмѣстѣ за границу для занятія въ тамошнихъ университетахъ на годъ или на два, смотря по тому, насколько хватитъ нашихъ, внесенныхъ на этотъ предметъ въ складчину, денегъ. На письмахъ мы обговорили всѣ подробностями все выходило такъ обольстительно и прекрасно, что я съ радостью вступилъ въ этотъ тріумвиратъ и въ началѣ іюля выѣхалъ изъ Иркутска, условившись съѣхаться съ моими компаніонами въ Москвѣ. Разочарованія мои начались съ Нижняго, гдѣ меня на почтѣ ожидало письмо отъ Шора съ извѣстіемъ, что онъ по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ отказывается отъ участія въ поѣздкѣ, такъ какъ ѣдетъ за границу съ знакомой семьей въ качествѣ врача. Но въ Москвѣ встрѣтило меня еще большее горе; я на завтра же по пріѣздѣ пустился розыскивать Свирскаго и нашелъ его умирающимъ въ злой чахоткѣ, а черезъ нѣсколько дней проводилъ тѣло бѣднаго друга на кладбище. Такое печальное — начало моего путешествія сильно меня поразило, и я было началъ колебаться, не лучше ли повернуть мнѣ назадъ въ родную даль, чѣмъ пускаться одному въ невѣдомыя иноземныя страны, объ условіяхъ жизни въ которыхъ я, живя въ глубинѣ Сибири, не имѣлъ ни малѣйшаго понятія; и я не знаю, чѣмъ бы кончились эти колебанія, если бы одинъ изъ встрѣченныхъ мной на похоронахъ Свирскаго однокурсниковъ не сказалъ мнѣ, что на дняхъ столкнулся на улицѣ съ пріѣхавшимъ изъ Берлина Боткинымъ. Трудно выразить, какъ я обрадовался этому извѣстію и, чтобы провѣрить его, тотчасъ отправился въ боткинскій домъ, гдѣ и нашелъ дѣйствительно С. П., цвѣтущаго здоровьемъ и по прежнему оживленнаго и веселаго. Онъ съ такою любовью, съ такимъ увлеченіемъ сталъ говорить о Виргофѣ, о клиникахъ, такъ ярко описалъ богатыя и для всѣхъ открытыя сокровища берлинскаго университета, что мы тутъ же порѣшили въ началѣ зимняго семестра съѣхаться въ Берлинѣ, и что онъ тамъ берется быть моимъ руководителемъ на первыхъ порахъ.
Разныя обстоятельства задержали меня въ Петербургѣ дольше, чѣмъ я предполагалъ и помѣшали воспользоваться лучшимъ и кратчайшимъ сообщеніемъ съ Германіею, т.-е. пароходнымъ, на Штетинъ, и я долженъ былъ пуститься въ почтовой каретѣ черезъ Ригу, Таурогенъ, Тильзитъ на Кенигсбергъ; отсюда тогда начиналась желѣзная дорога въ Берлинъ, куда я и попалъ около 20-го ноября, т. е. три недѣли послѣ начала семестра, когда Боткинъ меня и ждать пересталъ. Онъ тѣмъ болѣе мнѣ обрадовался, что всѣ старые товарищи разъѣхались: Сѣченовъ уѣхалъ въ Вѣну, Юнге — въ Гейдельбергъ, Беккерсъ — въ Парижъ, — и предложилъ мнѣ переѣхать къ нему и жить вмѣстѣ до конца декабря, послѣ чего онъ собирался переселиться въ Вѣну по приведеніи къ концу всѣхъ работъ, начатыхъ имъ въ Берлинѣ; для меня предложеніе это явилось сущимъ кладомъ, и я изъ отеля тотчасъ же перебрался въ квартиру Боткина, занимаемую имъ въ Луизенштрассе и выходившую окнами на садъ больницы Charitй. Квартирка была небольшая, но удобная, какъ близостью отъ главныхъ пунктовъ всѣхъ медицинскихъ занятій, такъ и своею уютностью: она состояла изъ 2-хъ комнатъ, одно изъ нихъ служила намъ спальней, а другая — салономъ. На завтра же Боткинъ свелъ меня въ патологическій институтъ, представилъ Виргофу и его ближайшимъ помощникамъ — Гоппе и Реклинггаузену, тогда только что кончившему курсъ, а теперь извѣстному профессору страсбургскаго университета, а также и профессору Траубе, и по любезности, съ какой они меня приняли, можно легко было судить о близости и уваженіи, какими пользовался среди нихъ Боткинъ. По указанію же Боткина я не медля абонировался на болѣе необходимые курсы и съ перваго же дня погрузился въ работу. Жизнь наша потекла тѣмъ размѣреннымъ и правильнымъ темпомъ, столь свойственнымъ трудовой жизни нѣмецкихъ университетовъ и которая вначалѣ кажется черезчуръ рутинною и однообразною намъ, русскимъ, мало пріученнымъ къ методичности и порядку. Вставали мы рано, чуть начинало свѣтать позднее декабрьское утро, быстро одѣвались, на ходу проглатывали горячую горьковатую жидкость, долженствовавшую изображать изъ себя кофе, и на всѣхъ парахъ летѣли въ. больницу, обѣдали иногда вмѣстѣ, иногда порознь въ ресторанѣ ближайшаго въ больницѣ отеля Тенфера, нѣсколько десятилѣтій служившаго главнымъ пристанищемъ пріѣзжихъ иностранныхъ врачей, опять шли въ институтъ или на лекціи — и только къ 7-ми или 8-ми часамъ вечера сходились, наконецъ, вмѣстѣ дома. Тутъ на сцену являлась тотчасъ же наша массивная хозяйка старуха фрау Крейеръ, съ чаемъ и холоднымъ мясомъ; мы чайничали, отдавались съ наслажденіемъ часа два болтовнѣ и затѣмъ садились за книги или письма до тѣхъ поръ, пока башенный бой часовъ не возвѣщалъ намъ полуночи и что пора ложиться спать. Случалось нерѣдко, что Боткинъ, увлекшись какой нибудь интересной медицинской книгой, нарушалъ это правило и засиживался далеко позже — и за то назавтра приходилось чуть не насильно стаскивать его съ постели, потому что поспать онъ очень любилъ; поэтому онъ особенно цѣнилъ воскресенья, такъ какъ могъ тогда дать полную волю своему сну и встать въ 10 часовъ. Къ тому же, въ субботу и лекціи и всякія занятія заканчивались раньше, часамъ къ 3-мъ или 4-мъ, и мы этотъ вечеръ, а также и воскресный, посвящали разнымъ берлинскимъ развлеченіямъ — театрамъ, концертамъ, заглядывали и на шпитцбалы, но особенно обязательнымъ считалось отпраздновать эти свободные дни посѣщеніемъ концертовъ знаменитой Либиховской капеллы. Боткинъ оставался по прежнему большимъ любителемъ музыки, а оркестръ Либиха составлялъ тогда одну изъ драгоцѣннѣйшихъ достопримѣчательностей Берлина: превосходно сыгравшійся подъ управленіемъ искуснаго дирижера, онъ съ поразительною тонкостью исполнялъ лучшія классическія творенія нѣмецкой музыки, давая общедоступные концерты по 5 зильбергрошей за входъ, т. е. по 15 коп., въ разныхъ локаляхъ (такъ называлось нѣчто среднее между трактиромъ и пивной) города, гдѣ за отдѣльными столиками помѣщались берлинцы съ ихъ семьями, кто за кружкой пива, кто — за чашкой кофе, мужья — нещадно дымя дешевыми сигарами, а жены, занимаясь вязаньемъ чулокъ въ то время, какъ увлекательные звуки музыки Бетховена, Моцарта, Гайдна, Глюка и др. неслись съ эстрады, съ которой тощій и совсѣмъ сѣдой Либихъ, какъ великій магъ, электризовалъ эту простую толпу бюргеровъ и ремесленниковъ, до того жадно ловившую всѣ оттѣнки чудной музыки, что въ огромной залѣ царствовало самое благоговѣйное молчаніе. Увлеченіе Боткина этими концертами передалось и мнѣ, и я впослѣдствіи никого не упускалъ случая, когда являлась возможность «сбѣгать къ Либиху».
Быстро прошли эти 5 недѣль нашего сожительства съ Боткинымъ, и едва я успѣлъ осмотрѣться и освоиться въ Берлинѣ, какъ онъ сталъ собираться въ Вѣну, находя, что исчерпалъ все, что ему могъ дать Виргофъ и патологическій институтъ и желая познакомиться съ спеціальными особенностями другихъ большихъ европейскихъ университетовъ. Онъ закончилъ всѣ начатыя имъ химическія и микроскопическія работы надъ кровью, надъ вліяніемъ на кровяные шарики различныхъ агентовъ, надъ кровообращеніемъ въ брыжжейкѣ лягушки и еще нѣсколько другихъ.
Намъ впервые пришлось жить такъ неразлучно, и за эти 5 недѣль мы сошлись еще тѣснѣе и дружнѣе, чѣмъ за всѣ предыдущіе годы знакомства хотя, казалось бы, и въ натурахъ нашихъ, и во вкусахъ, и въ самыхъ взглядахъ на предстоявшую намъ общественную дѣятельность было мало -общаго. Онъ сталъ чистымъ жрецомъ науки еще больше, чѣмъ прежде, и совсѣмъ замкнулся въ ея предѣлахъ; его обширный аналитическій умъ совершенно удовлетворялся "безграничнымъ полемъ изслѣдованія, какое раскрывалось передъ нимъ по мѣрѣ того, какъ его знанія дѣлались точнѣе, глубже и шире, и это поглощеніе всего его существа наукой было въ немъ совсѣмъ безкорыстно, безъ всякой примѣси какихъ нибудь честолюбивыхъ разсчетовъ и эгоистическихъ цѣлей; въ данное время онъ весь жилъ текущими своими занятіями, расширялъ и накапливалъ знанія, нимало не загадывая о томъ, гдѣ и какъ онъ будетъ примѣнять ихъ, и никогда не рисуя себѣ своего будущаго. Я же оставался тѣмъ же безалабернымъ юношей, какъ и въ пору студенчества и, занимаясь старательно медициной, въ тоже время отвлекался отъ нея въ сторону и литературой, и политическими, и общественными вопросами; даже въ медицинскихъ занятіяхъ я разбрасывался но всѣмъ практическимъ спеціальностямъ, которыя богато развернулъ передо мной Берлинъ, такъ какъ строилъ всю свою будущую практическую дѣятельность въ родной Сибири, гдѣ, по свойству тогдашней провинціальной практики, непозволительно было отдавать себя какой нибудь одной спеціальности, а надо было быть въ одномъ лицѣ и хирургомъ, и внутреннимъ врачемъ, и окулистомъ, и т. д. Но и этимъ я не ограничивался, и чуть открывалась возможность, я на всѣхъ рысяхъ бѣжалъ изъ больницы въ универтитетъ, чтобы прослушать лекцію какой нибудь знаменитости въ совершенно чуждой мнѣ области знаній, наприм., тогда 80-тилѣтняго географа Риттера, метереолога Дове и имъ подобныхъ. Боткинъ журилъ меня за эту энциклопедичность и разбросанность въ занятіяхъ, а я въ свою очередь глумился надъ его приверженностью къ теоріямъ, хотя въ глубинѣ души искренно уважалъ его за кропотливую и основательную провѣрку знаній, какъ за качества, отсутствіе которыхъ я чувствовалъ въ себѣ на каждомъ шагу. И не смотря на эту противоположность нашихъ характеровъ и склонностей, мы жили душа въ душу, не имѣя другъ отъ друга ничего заповѣднаго; между прочимъ, въ это время Боткинъ задумалъ жениться и, пославъ незадолго до выѣзда изъ Берлина предложеніе въ Москву, находился въ ожиданіи отвѣта въ сильномъ волненіи; въ такомъ невырѣшенномъ положеніи передъ самимъ Рождествомъ онъ уѣхалъ въ Вѣну.
Послѣ этой разлуки между нами поддерживалась постоянная переписка; письма Боткина, за весьма малыми исключеніями, сохранились у меня въ цѣлости, и хотя они скорѣе интимнаго характера и лишены общаго выдающагося значенія, я позволяю себѣ передать многія изъ нихъ, полагая, что личность Боткина въ собственномъ непосредственномъ разсказѣ о своей текущей жизни яснѣе обрисуется и больше выиграетъ въ глазахъ читателей.
Вскорѣ послѣ отъѣзда я получилъ отъ него слѣдующее письмо:
«Поздравляю тебя съ новымъ годомъ; все, что можетъ пожелать тебѣ хорошій другъ — всего того желаю тебѣ: не хандрить по Сибири, привыкнуть поскорѣе къ одинокой жизни и помириться съ нею хоть на нѣкоторое время; да помогутъ тебѣ въ этихъ подвигахъ — целлюлярная патологія и открытія въ области химіи.
„Благодарю тебя за пересылку моихъ писемъ; ты можешь себѣ представить, съ какимъ томительнымъ нетерпѣніемъ поджидалъ я извѣстій изъ Москвы, и только послѣдняя почта принесла мнѣ желанную вѣсточку, которую я получилъ наканунѣ новаго года, и весь вчерашній день ходилъ, какъ пьяный. Поздравить меня ты можешь, но до сихъ поръ я еще ничего не могу сказать, когда и гдѣ будетъ свадьба? Надѣюсь съ слѣдующей почтой получить болѣе обстоятельныя извѣстія, которыя, конечно, сообщу тотчасъ же тебѣ, какъ человѣку, принимающему живое участіе въ моихъ благихъ намѣреніяхъ. Всѣ праздники прошли для меня незамѣтно, потому что лекціи продолжались за исключеніемъ первыхъ двухъ дней. До сихъ поръ я вполнѣ удовлетворенъ только лекціями Людвига[1], превосходящими всякое ожиданіе ясностью и полнотою изложенія; лучшаго физіолога мнѣ еще не приходилось слышать; личность Людвига — самая милѣйшая, простота и любезность въ обращеніи поразительны. Оппольцеръ[2] безъ сомнѣнія отличный практикъ, но такъ часто грѣшитъ противъ науки, что все-таки нельзя назвать его хорошимъ клиницистомъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Соврать противъ химіи, противъ патологической анатоміи, даже противъ физіологіи ему случается нерѣдко, но при всемъ этомъ онъ прекрасный наблюдатель, смѣтливый діагностъ — вообще типъ хорошаго практическаго врача. Впрочемъ посмотрю, что будетъ дальше. Гебра[3] хорошъ страшнымъ количествомъ матеріала, какой онъ представляетъ слушателямъ, но лекціи Беренширунча въ тысячу разъ научнѣе и дѣльнѣе — и я радъ, что прослушалъ берлинскаго дерматолога, заклятаго врага вѣнскаго. Кромѣ этихъ лекцій много работалъ я дома съ кровяными шариками и, кажется, скоро окончу эту работу. До сихъ поръ изъ своего предмѣстья Аlservorstadt я выходилъ не болѣе двухъ или трехъ разъ въ городъ, который, по моему, въ подметки не годится Берлину. Вѣна мнѣ положительно не нравится, а жители ея еще меньше; интеллектуальная физіономія сѣвернаго человѣка исчезаетъ здѣсь и замѣняется рабскою, вкрадчивою; люди здѣсь такіе рабы, что противно на нихъ глядѣть; лѣзутъ цѣловать руки и едва не позволяютъ бить себя по щекамъ dem gnädigen Herrn. Квартира моя хоть и дорогонька, но отличная; не пишу тебѣ адреса, потому что забылъ названіе улицы; пиши пока къ Сѣченову. Поклонись Гоппе, Магавли[4] и всему Берлину, о которомъ я частенько вспоминаю.
Не забывай твоего пріятеля и въ свободную минутку черкни любящему тебя Сергѣю Боткину“.
Изъ двухъ, имѣющихся у меня подъ руками послѣдующихъ писемъ Боткина изъ Вѣны, я ограничусь приведеніемъ отрывковъ: изъ нихъ — первый, отъ 2-го февраля, веселое и радостное, возбужденное по случаю скораго пріѣзда невѣсты; онъ пишетъ: „Свадьба въ Вѣнѣ будетъ очень скоро, т. е. до поста, слѣдовательно, въ 20-хъ числахъ здѣшняго февраля; невѣста выѣзжаетъ изъ Москвы 2-го февраля нов. ст.; кажется, пріѣдетъ кто нибудь изъ моихъ братьевъ. Можешь себѣ вообразить, въ какихъ счастливѣйшихъ мечтаніяхъ обрѣтается въ настоящія минуты твой пріятель. Все мечтаю и пріискиваю случай полежать на диванѣ съ сигаркой, да подумать о предстоящей блаженной перемѣнѣ. Впрочемъ не думай, душа моя, чтобы такъ проводилъ я до сихъ поръ все это время. На меня напалъ такой духъ дѣятельности, что я едва съ нимъ справлялся. Работалъ съ 8-ми ч. утра до 12-ти ч. постоянно, никуда не выходилъ, кромѣ какъ по медицинскимъ надобностямъ. Подъ нервнымъ возбужденіемъ ожиданія писемъ, работы мои шли какъ по маслу, и почти каждая недѣля давала мнѣ результаты, изъ которыхъ сообщаю тебѣ одинъ чрезвычайно важный; о немъ ты по секрету скажешь только Гоппе, прося его удержать при себѣ: мочевина растворяетъ человѣческіе и собачьи красные кровяные шарики, не производя, слѣдовательно, на нихъ того дѣйствія, какъ на лягушачьи. Фактъ чрезвычайно важенъ для физіологіи и патологіи; я его буду изслѣдовать дальше, дѣлая опыты съ инъекціями мочевины въ вены. Людвигъ приглашаетъ меня къ себѣ работать, чѣмъ, вѣроятно, я и воспользуюсь современенъ. Передай Гоппе, что лѣтомъ буду къ нимъ въ Берлинъ, чему отъ души радуюсь, потому что Вѣной недоволенъ, а остаюсь въ ней только для очищенія патологичной совѣсти. Здѣсь многому не выучишься. Порядочному человѣку въ Вѣнѣ больше 3-хъ мѣсяцевъ быть грѣхъ, что имѣй въ виду и пользуйся Берлиномъ. Смѣю ли надѣяться, что ты будешь у меня на свадьбѣ или нѣтъ? Подумай и напиши скорѣе, тогда я тебя увѣдомляю о днѣ. Если пріѣдешь, то поцѣлую тебѣ обѣ ручки, если же нѣтъ, то поплюю на нихъ“.
Пріѣздъ невѣсты почему-то отсрочился, о чемъ онъ извѣстилъ меня въ письмѣ отъ 5-го марта, написанномъ далеко не въ прежнемъ радостномъ тонѣ. „Свадьба моя отложилась до послѣдняго числа апрѣля, — писалъ онъ — невѣста выѣзжаетъ только въ половинѣ марта изъ Россіи. Это извѣстіе получилъ по телеграфу тогда, когда уже начиналъ считать оставшіеся часы до счастливѣйшаго дня моей жизни. Оно меня такъ озадачило, что я почти до сихъ поръ не приду въ себя. Вскорѣ послѣ телеграфа я захворалъ снова своими болями въ сторонѣ печени и цѣлую недѣлю не могъ выходить изъ комнаты и до сихъ поръ нахожусь въ самомъ отвратительномъ состояніи духа. Одна бѣда никогда не приходитъ; телеграфъ, болѣзнь, а тутъ еще письмо, посланное мною къ невѣстѣ, пропало на почтѣ. Что прикажешь послѣ этого дѣлать, какъ не ходить, повѣся голову; не работается, не пишется — чортъ знаетъ, что такое. Получилъ письмо отъ Гоппе, на которое буду ему отвѣчать, когда пройдетъ скверное настроеніе; теперь только поклонись ему и скажи, что мочевина была химически чиста, а почему они не замѣчали этого прежде, объясню послѣ, когда буду человѣкомъ“…
И точно свадебная исторія замедлилась. Я, по окончаніи берлинскихъ лекцій, тотчасъ же, около 20-го марта, перебрался въ Прагу, 6 недѣль занимался тамъ на приватныхъ курсахъ и пригналъ такъ, что 1-го мая утромъ выѣхалъ въ Вѣну къ началу лѣтняго семестра. Первымъ моимъ дѣломъ было разыскать Боткина, что было не трудно; но, вступивши въ его квартиру, я сразу попалъ въ такое царство хаоса и суеты, что первыя мгновенія не могъ понять, что такое происходитъ тутъ, пока не объяснилось, что я угодилъ въ самый день свадьбы, которая назначена черезъ нѣсколько часовъ. Въ небольшомъ боткинскомъ салонѣ собрались всѣ пріѣхавшіе съ разныхъ сторонъ для участія въ торжествѣ; тутъ были и мать невѣсты изъ Москвы, и сестра ея съ мужемъ изъ Гамбурга, и братъ жениха — художникъ, и его кузенъ, и еще не помню кто; всѣ эти гости съ трудомъ размѣстились въ комнатѣ, по тому что большая часть мебели была завалена дамскими нарядами, картонками изъ магазйновъ и пр.; на диванѣ бережно раскинулось эфирное подвѣнечное платье; медицинскія книги и другіе атрибуты ученой профессіи отодвинуты были въ задній уголъ, откуда они, и особенно среди нихъ микроскопъ, поднявъ свою металлическую блестящую голову, словно удивленно посматривали на вторженіе въ ихъ предѣлы такихъ легкомысленныхъ предметовъ.
Послѣ перваго взрыва радостной встрѣчи и объясненій, Боткинъ тотчасъ же вывелъ изъ другой комнаты свою невѣсту, познакомилъ меня съ ней, и нѣсколькихъ короткихъ минутъ разговора съ этой прелестной дѣвушкой достаточно было, чтобы она меня совсѣмъ обворожила своимъ дружескимъ и естественнымъ обращеніемъ — и въ память того, что она въ теченіе многихъ лѣтъ была достойной подругой и идеальной женой Боткина, было бы непростительно съ моей стороны не отвести ей нѣсколько строкъ.
Отецъ Настасьи Александровны Боткиной былъ скромный, небогатый московскій чиновникъ, А. И. Крыловъ, мать же — нѣмка. Сама же она, имѣя въ годъ замужества 25 лѣтъ, представлялась высокой, красивой дѣвушкой съ прекрасными черными глазами, но что ее дѣлало лучше всякой красавицы — это тонкое изящество и удивительная тактичность, разлитыя во всемъ ея существѣ и бывшія слѣдствіемъ той солидной школы благовоспитанности, черезъ которую она прошла. А воспитана она была замѣчательно многосторонней основательно: она была отличная музыкантша и тонко понимала музыку, имѣла выработанный вкусъ и къ произведеніямъ живописи и къ произведеніямъ русской, французской и нѣмецкой литературъ и всѣми этими языками владѣла въ совершенствѣ. Въ довершеніе всего, она была очень умна, остроумна, жива и чутка ко всему хорошему и доброму; поэтому внесла въ существованіе Боткина тотъ мягкій, женственный элементъ, который при трудовой жизни дѣлаетъ семейный очагъ особенно привлекательнымъ; недаромъ всѣ друзья мужа высоко цѣнили ее и въ своей привязанности мало раздѣляли эту рѣдкую пару. И матерью она была самою образцовою въ томъ отношеніи, что страстно любя своихъ дѣтей, умѣла сохранить необходимое педагогическое самообладаніе, внимательно и умно слѣдила за ихъ воспитаніемъ, во время искореняла зарождавшіеся въ нихъ недостатки. Къ сожалѣнію и, вѣроятно, отъ частыхъ родовъ, здоровье ея стало слабѣть послѣдніе годы, и медленный и прогрессивный недугъ продолжалъ замѣтно, на глазахъ мужа и близкихъ, точить ея силы, омрачать ея духъ тяжелыми предчувствіями близкой смерти, пока не свелъ эту богато одаренную женщину преждевременно въ могилу.
Но я сдѣлалъ слишкомъ далекій и притомъ слишкомъ грустный забѣгъ впередъ, тогда какъ въ описываемый мною день въ Вѣнѣ все кругомъ находилось въ самомъ счастливомъ жизнерадостномъ настроеніи, и никакое облако не смущало общаго веселья. Боткинъ успѣлъ оцѣнить рѣдкія качества своей будущей жены, былъ влюбленъ въ нее безъ памяти и зная, что всѣ препятствія теперь устранены и черезъ, нѣсколько часовъ онъ будетъ съ ней соединенъ навѣки, бѣсновался и шалилъ какъ школьникъ. Меня засыпали похвалами за то, что я поспѣлъ во-время, хотя это вышло какъ-то случайно, и вскорѣ прогнали, чтобы дать время вычиститься и вырядиться къ вѣнчанью.
Послѣ вѣнчанья, совершеннаго протоіереемъ Раевскимъ, всѣ мы изъ церкви отправились на обѣдъ въ гостиницу Erzherzog Carl, гдѣ насъ набралось около 15 человѣкъ.
Всѣ послѣдующіе дни послѣ свадьбы прошли весело и шумно: назначались разные пикники по окрестностямъ, ходили гурьбой въ оперу, потомъ начались проводы пріѣзжавшихъ гостей, и наконецъ черезъ 2½ недѣли и новобрачные покинули Вѣну, гдѣ я остался для занятій. Поѣхали Боткины на пароходѣ черезъ Линцъ, Регенсбургъ во Франкфуртъ, откуда свернули въ Эмсъ, Швальбахъ, Висбаденъ, Баденъ-Баденъ, гдѣ мужъ хотѣлъ познакомиться на мѣстѣ съ устройствомъ минеральныхъ водъ. Вначалѣ они мнѣ писали часто, но когда въ концѣ іюля, по окончаніи лѣтняго семестра, я покинулъ Вѣну и тоже отправился странствовать, притомъ большею частью пѣшкомъ, по Тиролю, Швейцаріи и верхней Италіи, переписка стала невозможной, потому что и они и я часто мѣняли мѣста своего пребыванія, и я совсѣмъ потерялъ молодую чету изъ виду. Съ начала сентября я попалъ въ Парижъ и началъ обзоръ тамошнихъ больницъ, положивъ остаться въ этомъ городѣ до 1-го ноября и уѣхать на зиму снова въ Берлинъ на зимній семестръ. Срокъ мой уже приходилъ къ концу, когда, а именно въ самыхъ послѣднихъ числахъ октября, пришло письмо отъ Боткина изъ Лондона, въ которомъ, коротко сообщая о томъ, что свое путешествіе они закончили островомъ Вайтомъ ради морскихъ купаній, писали, что на дняхъ они собираются въ Парижъ на зиму, а нѣсколько дней спустя я получилъ записку, увѣдомлявшую, что они прибыли въ Парижъ и помѣстились въ rue Fleurus противъ Люксамбургскаго сада.
Можно было бы сказать, что я нашелъ ихъ въ совершенно томъ же періодѣ медоваго счастья, если бы не то обстоятельство, что жена Боткина была уже въ интересномъ положеніи и переносила его не особенно легко, а ея частыя прихварыванія порой нарушали и безоблачное счастье Боткина. Ради ожидаемыхъ къ l-му февраля родовъ, они рѣшили зимовать и провести весну въ Парижѣ, слушать знаменитаго физіолога Клода Бернара и ходить въ больницы[5].
До сихъ поръ Боткинъ занимался безъ всякихъ помысловъ о будущемъ и, увлекаемый самой безкорыстной любовью къ наукѣ, расширялъ свои знанія, ни мало не заботясь о томъ, гдѣ и какъ онъ будетъ примѣнять ихъ; но теперь съ одной стороны онъ самъ начиналъ сознавать, что учился довольно и что пора приниматься за практическое приложеніе этихъ знаній, а съ другой стороны женитьба и вскорѣ рожденіе ребенка вынуждали подумывать о будущемъ, тѣмъ болѣе, что небольшой капиталъ, завѣщанный ему отцомъ, начиналъ истощаться. Но тутъ весьма кстати подоспѣло приглашеніе на профессуру изъ Петербурга. Съ восшествіемъ на престолъ императора Александра II обновленіе русской жизни, коснувшееся всѣхъ сторонъ ея, коснулось и высшихъ школъ, а въ томъ числѣ — и петербургской медико-хирургической академіи. Въ 1857 г. президентомъ ея на мѣсто Пеликана назначенъ былъ проф. П. А. Дубовицкій; онъ горячо принялся за внутреннія преобразованія, пригласивъ къ себѣ въ помощники, въ званіи вице-президента, московскаго физіолога Глѣбова, о которомъ говорилось выше, и сообща съ нимъ рѣшилъ для подъема преподаванія подсвѣжить составъ профессоровъ молодыми силами, представившими доказательства своей научной подготовленности и талантливости. Такимъ образомъ въ исходѣ 1859 г. было послано приглашеніе занять каѳедры въ академіи находившимся заграницей Якубовичу, Боткину, Сѣченову, Беккерсу и Юнге, имена которыхъ сдѣлались извѣстными, благодаря ихъ трудамъ, помѣщеннымъ въ иностранныхъ медицинскихъ изданіяхъ. Изъ нихъ тогда Якубовичу было подъ 50 лѣтъ, и онъ былъ воспитанникъ харьковскаго университета, тогда какъ остальные четверо только
3— 4 года какъ кончили курсъ въ московскомъ университетѣ, и они тѣмъ охотнѣе приняли это приглашеніе, что, будучи связаны близкой дружбой, видѣли возможность, при одновременномъ вступленіи ихъ въ академію, бороться съ обветшалой рутиной и старыми порядками совокупными, а не единоличными силами. Боткинъ, принявъ приглашеніе, выговорилъ для себя условіе пріѣхать въ Петербургъ не ранѣе осени 1860 г., чтобы имѣть время познакомиться съ парижскою школою и клиниками и привести къ концу начатыя работы. Всю эту зиму и часть лѣта онъ провелъ весьма дѣятельно въ Парижѣ, посѣщая лекціи Клода Бернара, клиники Бартеза, Труссо, Бушю и др.; тамъ же онъ написалъ свою докторскую диссертацію о всасываніи жира въ кишкахъ и отправилъ ее на разсмотрѣніе въ академію, окончилъ свою большую работу о крови и помѣстилъ ее въ Виргофскомъ „Архивѣ“, вмѣстѣ съ другой работой объ эндосмозѣ бѣлка — наблюденіе, которое онъ производилъ надъ куриными бѣлками, лишенными скорлупы, при помощи соляной кислоты; кромѣ того онъ работалъ надъ другими вопросами.
Къ сентябрю 1860 г. Боткинъ прибылъ въ Петербургъ и послѣ защиты диссертаціи немедленно былъ назначенъ исправляющимъ должность адъюнкта при академической клиникѣ 4-го курса, которою завѣдывалъ проф. Шипулинскій, человѣкъ не безъ дарованій и не безъ познаній, но больной и уже настолько отсталый въ своемъ дѣлѣ, что ему трудно было вести клинику въ уровень съ современными требованіями науки и бороться со своимъ свѣжимъ и высокоталантливымъ помощникомъ. Студенты вскорѣ оцѣнили достоинства и преимущества Боткина и стали охотнѣе ходить къ нему на лекціи, чѣмъ къ Шипулинскому; не прошло и мѣсяца послѣ выступленія Боткина въ клиникѣ, какъ отношенія между нимъ и его патрономъ испортились до невозможности, такъ что послѣ нѣсколькихъ діагностическихъ турнировъ надъ постелью больныхъ, въ которыхъ побѣда осталась за молодымъ ученымъ, Шипулинскій менѣе чѣмъ черезъ годъ подалъ въ отставку.
Среди профессоровъ тогдашней академіи существовали двѣ враждебныя одна другой партіи: нѣмецкая и русская, находившаяся пока въ зародышѣ. Первая предложила въ конференціи передать клинику Шипулинскаго кому нибудь изъ старшихъ наличныхъ профессоровъ, Экку, или Бессеру, оставивъ Боткина въ званіи адъюнкта; но тогда Боткинъ, которому Дубовицкій, при поступленіи въ академію, обѣщалъ, что онъ тотчасъ же получитъ мѣсто ординарнаго профессора, какъ только откроется вакантная клиника, заявилъ рѣшительно, что выйдетъ тотчасъ же въ отставку, если не будетъ сдѣланъ самостоятельнымъ хозяиномъ въ освободившейся клиникѣ. Неизвѣстно, чѣмъ кончились бы эти препирательства — весьма возможно, что академія лишилась бы Боткина, если бы не явилась въ конференцію депутація отъ студентовъ съ просьбой отдать ему предпочтеніе передъ другими конкурентами и не склонила бы тѣмъ чашку вѣсовъ въ его сторону: онъ былъ выбранъ ординарнымъ профессоромъ.
V.
Дѣятельность Боткина какъ клинициста. — Устройство лабораторіи и пріема для приходящихъ больныхъ въ клиникѣ. — Отношеніе къ слушателямъ. — Секціи. — Лѣтнія занятія. — Эпизодъ въ Трувилѣ.
править
Съ этого времени плодотворная дѣятельность Боткина могла развиваться безъ всякихъ помѣхъ. Она была слишкомъ сложна, чтобы очертить ее краткими штрихами, и слишкомъ, спеціальна, чтобы сдѣлать ее вполнѣ удобопонятной для не врачей — и если мы пытаемся теперь этого достигнуть, то чувствуемъ при этомъ сами, на сколько такая попытка превосходитъ наши слабыя силы.
Сдѣлавшись полновластнымъ хозяиномъ клиники, Боткинъ посвятилъ ей свои лучшія силы съ такимъ рвеніемъ и съ такою безкорыстною любовью, какія весьма рѣдки въ современныхъ клиницистахъ, всегда отвлекаемыхъ отъ преподавательскаго дѣла частною практикою, и какіе (что особенно безпримѣрно) сохранялись въ немъ на одинаковой высотѣ, нисколько не ослабѣвая съ годами, до самой смерти. Эта любовь къ клиникѣ составляла въ его жизни самое главное господствующее чувство, и всѣ другіе житейскіе интересы, не только общественные, не только частной практики, но даже я рѣшаюсь сказать, какъ это ни покажется невѣроятнымъ, а многимъ даже чудовищнымъ, интересы личнаго здоровья и благополучія, матеріальной будущности нѣжно любимой имъ семьи — все это уходило у него на второй планъ, лишь только случайно затрогивался вопросъ о возможности прекращенія для него клинической дѣятельности. Между прочимъ вспоминается мнѣ, какъ въ концѣ 1887 г., за два года до его смерти, я, изслѣдовавъ его впервые въ Парижѣ, посовѣтовалъ оставить на годъ занятія и провести зиму въ Ниццѣ; онъ даже поблѣднѣлъ, замахалъ рѣшительно руками и, задыхаясь отъ волненія, вскричалъ: „ну, какъ ты можешь подать мнѣ такой совѣтъ? да развѣ ты не понимаешь, что клиника все для меня и что безъ нея я жить не могу? я тогда совсѣмъ пропащій человѣкъ“ и т. д. — и въ его горячихъ, взволнованныхъ словахъ слышалась такая искренность и непоколебимая убѣжденность фанатика, что оспаривать его не было никакой возможности.
Въ клиникѣ сосредоточилась вся его страсть къ наукѣ, и именно самая благородная сторона знаній — примѣненіе ихъ къ жизни; отъ клиники онъ получалъ двойное удовлетвореніе Во 1-хъ, въ ней онъ продолжалъ учиться самъ, провѣряя все, что ему давали, какъ книгу, такъ и тѣ соображенія и задачи, которыя зарождались, вырабатывались и въ несмѣтномъ количествѣ накоплялись въ его постоянно работавшемъ мозгу; въ свою очередь и клиника, какъ непосредственное наблюденіе больныхъ, безпрестанно наталкивала его на новые вопросы и выводы, служившіе цѣлямъ его самообразованія.
Во 2-хъ, въ клиникѣ онъ любилъ, и чуть ли не больше всего, свое преподавательское дѣло; въ чтеніи лекцій онъ видѣлъ не простое исполненіе своего долга — для него онѣ составляли живую, неодолимую потребность его натуры дѣлиться собственными обширными знаніями и прививать къ молодымъ формирующимся умамъ туже вѣру въ медицину, какъ точную науку, какая одушевляла его самого.
При такой-то безграничной любви къ дѣлу, при необыкновенныхъ способностяхъ, трудолюбіи и громадныхъ познаніяхъ Боткинъ, овладѣвъ клиникой, постарался поставить ее на такую высоту, на какой до него не стояла ни одна клиника у насъ, да едва ли и въ Западной Европѣ. Раньше, говоря о его берлинскихъ занятіяхъ, мы приравнивали его къ знаменитому клиницисту Траубе и находили между ними много сходнаго; и точно, среди европейскихъ клиницистовъ, только Траубе одинъ могъ соперничать своими клиническими дарованіями съ Боткинымъ, хотя и онъ во многихъ отношеніяхъ уступалъ, по нашему мнѣнію, русскому ученому. Траубе былъ сравнительно большій эклектикъ и сосредоточивался на нѣсколькихъ излюбленныхъ имъ вопросахъ, глубокой разработкѣ которыхъ онъ посвятилъ свои замѣчательныя способности и наблюдательность, тогда какъ Боткинъ охватывалъ своею любознательностью все, входящее въ рамки клинической медицины, и почти нѣтъ ни одного отдѣла болѣзней, въ изученіе котораго онъ не внесъ бы собственныхъ, самостоятельныхъ наблюденій. Особенно же, какъ преподаватель, Боткинъ былъ гораздо цѣльнѣе и симпатичнѣе, чѣмъ Траубе; въ;то время, какъ послѣдній изъ простого денежнаго разсчета старался какъ можно болѣе ограничить доступъ слушателей въ свою клинику и держалъ у входа въ нее сторожа, на обязанности котораго лежало не пропускать никого безъ билета, купленнаго оплатою гонорара, Боткинъ наоборотъ былъ самый доступный преподаватель; онъ, какъ трибунъ, любилъ говорить передъ набитой слушателями аудиторіей и, какъ сѣятель истины, радовался, что чѣмъ больше окружающая его толпа, тѣмъ и жатва для цѣлей преподаванія будетъ обильнѣе. Наконецъ, въ Траубе было много сухости и черствости, непріятно поражавшихъ въ его отношеніяхъ къ клиническимъ больнымъ; онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на объектъ изслѣдованія, какъ на неодушевленныя куклы, предназначенныя служить задачамъ преподаванія, а потому въ обращеніи его къ нимъ съ вопросами и при изслѣдованіи ихъ всегда были замѣтны грубость и всякое отсутствіе сочувствія къ положенію больного — и эта рѣзкая манера учителя невольно усвоивалась его учениками.
Въ противоположность этому Боткинъ былъ воплощенная человѣчность и доброта: онъ такъ мягко и участливо обходился съ больными, съ такой искренней сострадательностью проникался страданіями ихъ, что одними этими врожденными своими качествами пріобрѣталъ неограниченное довѣріе больныхъ, причемъ такая естественная гуманность, чуждая всякой сантиментальности, оказывала прекрасное воспитательное дѣйствіе на слушателей, неизбѣжно привыкавшихъ даже во внѣшнихъ пріемахъ подражать обаятельной личности учителя, и дѣлала его клинику, при всѣхъ прочихъ ея медицинскихъ достоинствахъ, самой образцовой школой для будущихъ врачей Что же касается собственно до лекцій, то большею частью къ каждой изъ нихъ онъ готовился весьма старательно, перечитывалъ для нея массу сырого матеріала и зрѣло обдумывалъ ея планъ. Такая добросовѣстная подготовка дѣлала то, что его лекціи, не блистая особеннымъ краснорѣчіемъ и бьющими на впечатлительность молодежи фразами, являлись дѣловитой умной импровизаціей, въ которой все было разсчитано на то, чтобы слушатели какъ нельзя яснѣе и отчетливѣе поняли и основательнѣе усвоили излагаемую профессоромъ тему. Если же мы прибавимъ, что чтенія эти всегда сопровождались демонстраціями на больныхъ, производимыми съ самою совершенною техникою и съ безукоризненною тщательностью, то станетъ понятнымъ, какъ лекціи Боткина сильно дѣйствовали на слушателей, при отсутствіи всякихъ внѣшнихъ эффектовъ, именно своею сущностью, убѣдительной ясностью и обстоятельностью. Многіе изъ массы его учениковъ могли бы передать, какъ эта трезвость мысли профессора, вмѣстѣ съ его искреннимъ воодушевленіемъ своимъ дѣломъ, впервые заронили въ нихъ сѣмя безкорыстной любви къ наукѣ скрасившей впослѣдствіи всю ихъ жизнь, но наша родная инерція дѣлаетъ то, что мы покуда мало встрѣчаемъ въ печати такихъ разсказовъ; между тѣмъ они лучше всего помогали бы уяснить всю силу живого слова Боткина, его вліянія на молодежь и показать Значеніе его какъ преподавателя. А что ученики достойно цѣнили высокія качества учителя, наглядно доказывается тѣмъ взрывомъ глубокаго горя, какое вызвало извѣстіе о его смерти въ самыхъ глухихъ и отдаленныхъ углахъ Россіи, выразившимся въ цѣломъ рядѣ печальныхъ манифестацій; по нимъ хотя отчасти можно судить, какими рѣдкими феноменами являются въ нашей жизни такіе идеальные наставники, и какъ чувствуютъ это тѣ, кому судьба доставитъ счастливую возможность въ пору своего развитія находиться подъ ихъ руководствомъ и заимствовать хоть часть того свѣта, который они внесли съ собою въ жизнь человѣчества.
Нельзя не пожалѣть также, что и въ медицинской литературѣ сохранилось, относительно, весьма немного его лекцій, взявъ въ соображеніе почти 30-лѣтнюю преподавательскую дѣятельность Боткина.
Только въ 1881 году Боткинъ началъ издавать Еженедѣльную Клиническую газету, гдѣ помѣщались преимущественно сообщенія изъ многочисленныхъ работъ производившихся съ этого года въ клиникѣ его слушателями; но главное украшеніе изданія составляли нѣкоторыя изъ собственныхъ лекцій Боткина, которыя записывались въ клиникѣ ассистентами и впослѣдствіи были изданы отдѣльными выпусками. Такихъ выпусковъ было три, причемъ послѣдній явился уже послѣ его смерти, подъ редакціей д-ровъ Бородулина, Сиротинина и Янковскаго.
Эти лекціи нагляднымъ образомъ свидѣтельствуютъ, что онъ до конца своей жизни оставался самымъ свѣжимъ и талантливымъ клиницистомъ своего времени и что таже ясность аналитическаго ума, тоже мастерство наблюденія и группировки явленій и чрезвычайно добросовѣстное знакомство съ самыми животрепещущими научными вопросами, какія отличали его вначалѣ его клинической дѣятельности, не только сохранились въ немъ до конца, а скорѣе еще много выиграли въ тѣхъ свойствахъ, которыя пріобрѣтаются въ зрѣломъ возрастѣ жизненнымъ опытомъ въ видѣ массы пережитыхъ фактовъ и большимъ отрезвленіемъ мысли. Перечитывая эти лекціи, попавшія въ печать, еще болѣе убѣждаешься, какъ ясно и широко велось имъ образованіе молодежи, и въ то же время какъ много содержалось въ нихъ поучительнаго и для зрѣлыхъ врачей, и для другихъ клиницистовъ, и для самой науки — и нельзя не пожалѣть, что мысль записывать и печатать эти лекціи родилась только въ послѣдніе годы Боткинской жизни, тогда какъ всѣ его прежнія лекціи за предыдущее 20-лѣтіе профессорства такъ и погибли для медицинскаго міра; правда, онѣ служили службу своего прямого назначенія, т.-е. образовали и просвѣтили множество молодыхъ врачей, но не попали въ тотъ складъ человѣческихъ знаній, какимъ служитъ печать, которая одна способна сохранять для науки и потомства результатъ мозговой работы выдающихся мыслителей и ученыхъ. О такомъ сохраненіи лекцій Боткина должны были бы озаботиться окружавшія его лица, потому что самъ Боткинъ былъ необычайно скроменъ и, всю жизнь всецѣло занятый своими ближайшими обязанностями, вовсе не думалъ о томъ, чтобы знакомить внѣакадемическій медицинскій міръ съ своими самостоятельно выработанными взглядами, вполнѣ удовлетворяясь тѣмъ, что дѣлился ими съ своей аудиторіей. Точно также ему сосѣмъ чуждо было то славолюбіе, какимъ страдаютъ современные ученые я которое ихъ такъ нерѣдко доводитъ до мелочныхъ препирательствъ изъ-за права на первенство по поводу какого нибудь новаго открытія или наблюденія: множество фактовъ, впервые подмѣченныхъ Боткинымъ, вошло въ европейскую науку впослѣдствіи или отъ имени какого нибудь заграничнаго ученаго, или какъ выводъ изъ позднѣйшихъ наблюденій многихъ только потому, что все свое самостоятельное и новое, мысли или наблюденія, Боткинъ не спѣшилъ отдавать въ печать, а несъ въ свою клинику и передавалъ слушателямъ, хотя послѣдніе, по недостаточности своего медицинскаго развитія, сплошь и рядомъ не могли и не умѣли еще достаточно оцѣнить важность и значеніе сообщаемаго имъ. Къ счастью, въ его аудиторіи всегда было не мало подготовленныхъ цѣнителей въ лицѣ ассистентовъ и въ толпѣ молодыхъ врачей, продолжавшихъ и по окончаніи курса ревностно посѣщать лекціи Боткина; эту-то послѣднюю категорію слушателей сказанная сторона лекцій его, т.-е. изложеніе самостоятельныхъ продуктовъ его мысли, тѣмъ болѣе интересовала и привлекала, что она еще не стала достояніемъ ученой печати.
Спеціально входить въ подробности того богатаго вклада, какой внесла наблюдательность и устная ученая дѣятельность Боткина въ область клинической медицины, мы здѣсь не можемъ, такъ какъ для этого пришлось бы вдаться въ частности, неумѣстныя въ біографіи, предназначенной преимущественно для публики; это задача другого, болѣе спеціальнаго труда. Скажемъ только, что въ этомъ будущемъ трудѣ придется перечислить чуть не всю номенклатуру внутреннихъ болѣзней, потому что при разборѣ каждаго больного онъ давалъ много такого, что не было заимствовано изъ постороннихъ источниковъ, а принадлежало его собственному мышленію и неутомимой вдумчивости во всякое болѣзненное явленіе; такъ, особенно много расширилъ онъ и освѣтилъ патологію желчной колики, болѣзней сердца, подвижной почки, селезенки, тифа, хроническихъ страданій мозгового вещества, желудочно-кишечнаго катарра и т. д. Благодаря той же тщательности наблюденія и изслѣдованія больныхъ, Боткину удаг лось возстановить въ ряду болѣзней возвратную горячку, которая нѣсколько десятилѣтій прежде являлась въ Европѣ и была описана, а затѣмъ считалась въ числѣ изчезнувшихъ и упоминаемыхъ лишь въ исторіи медицины эпидемій, хотя едва ли мы ошибемся, утверждая, что она изрѣдка продолжала появляться, но по сходству смѣшивалась съ тифомъ.
Кромѣ этихъ выдающихся преимуществъ лекцій Боткина, обязанныхъ его личной талантливости, въ его клиникѣ, вслѣдствіе всесторонняго изслѣдованія, всякая болѣзнь наглядно для студентовъ утрачивала свое шаблонно-книжное опредѣленіе и индивидуализировалась, т.-е. въ ней подмѣчались всѣ уклоненія, какими видоизмѣнялась она въ каждомъ конкретномъ случаѣ по причинѣ особенностей пораженнаго ею организма; вмѣстѣ съ тѣмъ само собою получалось широкое примѣненіе правила, что надо лечить больного, а не болѣзнь. Такимъ образомъ рамки науки раздвигались до безконечности, и всякій вдумчивый студентъ по переходѣ черезъ клинику пріобрѣталъ убѣжденіе, если онъ не пріобрѣлъ его раньше, что въ служеніи наукѣ вообще и медицинѣ въ частности, даже среднему, но трудолюбивому уму открыто обширное поле для послѣдующихъ изслѣдованій, для той плодотворной работы, которая медленно, но неуклонно ведетъ къ познанію истины, т.-e. къ осуществленію самыхъ благородныхъ и безкорыстныхъ идеаловъ человѣчества. Пусть читатель вспомнитъ ту мертвую законченность катехизисныхъ, по выраженію Боткина, истинъ, какую студентъ. Боткинъ вынесъ при своемъ образованіи изъ русской медицинской школы; тогда онъ лучше всего пойметъ и колоссальный переворотъ, совершившійся въ медицинѣ съ введеніемъ въ нее экспериментальнаго метода наблюденія, и заслуги Боткина для Россіи, какъ главнаго, наиболѣе талантливаго и ревностнаго распространителя этого метода въ нашемъ отечествѣ.
Взявъ клинику на свои руки и желая поставить ее такъ, чтобы она могла совершенно отвѣчать современнымъ требованіямъ изученія клинической медицины, Боткинъ немедленно устроилъ при ней лабораторію для того, чтобы дать самое широкое примѣненіе клиническому опыту, какъ въ видахъ болѣе совершеннаго образованія молодежи, такъ и для разработки множества еще не изслѣдованныхъ наукою вопросовъ, безпрестанно возникавшихъ въ немъ самомъ при преподаваніи. Это было нововведеніе, какое до Боткина, помнится, не имѣла ни одна европейская клиника. Въ этой лабораторіи вначалѣ ему все приходилось дѣлать самому, покуда не удалось выработать дѣльнымъ помощниковъ и передать имъ подготовительную часть, такъ сказать, черную работу; первое время онъ не только всякому желавшему заниматься выбиралъ тему, подробно знакомилъ съ нею, указывая и на печатные источники, съ которыми необходимо предварительно познакомиться; не только постоянно слѣдилъ и руководилъ, но долженъ былъ знакомить съ техникой изслѣдованія, съ элементарными пріемами обращенія съ реактивами, животными и т. п. Вторымъ его дѣломъ было учрежденіе при клиникѣ амбулаторіи — пріема приходящихъ больныхъ два раза въ недѣлю, достигшаго вскорѣ огромныхъ размѣровъ и послужившаго новой, дополнительной школой для практическаго образованія будущихъ врачей, а для Боткина — источникомъ новыхъ наблюденій. Только что покончивъ съ лекціей и съ обходомъ палатныхъ больныхъ, онъ переходилъ въ амбулаторію, гдѣ его ассистенты и желающіе изъ студентовъ изслѣдовали больныхъ и въ сомнительныхъ случаяхъ обращались къ нему за разъясненіемъ или провѣркой, причемъ онъ часто долженъ былъ прочитывать чуть не цѣлыя лекціи по поводу этихъ случайныхъ, но поучительныхъ въ какомъ нибудь отношеніи, больныхъ.
Понятно, что, при такой неутомимой дѣятельности профессора наступила для клиники новая жизнь; молодые, способные ученики сгруппировались около него и, увлекаемые его личнымъ примѣромъ, отдавались горячо работѣ. Въ первыя же 10 лѣтъ изъ его клиники вышла цѣлая фаланга молодыхъ профессоровъ, занявшая мѣста клиницистовъ въ провинціальныхъ университетахъ, такъ: Виноградовъ — въ Казани, Покровскій — въ Кіевѣ, Лашкевичъ — въ Харьковѣ, Поповъ — въ Варшавѣ, не говоря уже о томъ, что въ самой академіи большая часть клиникъ перешла въ руки его бывшихъ ассистентовъ; такими были Манассеинъ, Чудновскій, Полотебновъ» Пруссакъ, Успенскій, Кошлаковъ и др. Всѣ они составили такъ называемую Боткинскую школу и, усвоивъ методъ Боткинскаго тщательнаго, разносторонняго изслѣдованія больныхъ, а также пріучившись къ лабораторнымъ изслѣдованіямъ, съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ самостоятельно развивали выводы экспериментальной медицины дальше и продолжали начатое Боткинымъ дѣло — поддерживать медицинское образованіе въ Россіи въ уровень съ положеніемъ европейской науки — и нельзя не согласиться, что въ этомъ отношеніи были достигнуты русскими врачами въ короткое время громадные успѣхи.
Здѣсь умѣстно будетъ вспомнить еще одну почетную заслугу Боткина въ исторіи русской медицины. Раньше, въ первой главѣ, мы упомянули вскользь о печальномъ антагонизмѣ между врачами русской національности и нѣмецкой, вслѣдствіе большей и меньшей доступности докторскихъ дипломовъ — антагонизмѣ, постепенно обострявшемся и приведшемъ наконецъ къ горячей и продолжительной борьбѣ, въ которой Боткинъ принималъ дѣятельное и, по своему видному положенію, первенствующее участіе; за это онъ нажилъ себѣ не мало враговъ въ противномъ лагерѣ, причемъ не мало вынесъ упрековъ въ узкой партійности и фаворитизмѣ. По нашему мнѣнію, тутъ слѣдуетъ винить не Боткина а то привилегированное положеніе, которое было создано для нѣмцевъ предшествовашими порядками и которыми они воспользовались черезъ чуръ въ ущербъ своихъ русскихъ собратій. Если же онъ, всецѣло преданный служенію наукѣ, а потому лучше всякаго другого понимавшій вредъ для ея интересовъ отъ существующей ровни между врачами равныхъ приходовъ, не могъ оградить ни этой науки отъ вторженія человѣческихъ страстей, ни себя отъ боевой роли, то это лучше всего доказываетъ, что несправедливость была слишкомъ вопіюща и вынудила его на вмѣшательство. Заслуга Боткина въ томъ и заключается, что онъ положилъ конецъ забитому положенію врача русскаго происхожденія; поднявъ его образованіе до возможной степени совершенства, онъ въ тоже время заботился открыть ему соотвѣтствующее его знаніямъ поле дѣятельности и могъ утѣшиться еще при жизни, что успѣлъ достичь этого. Вотъ почему, встрѣчая въ числѣ его учениковъ исключительно русскія имена, мы видимъ при этомъ, что ученики эти не были затерты, какъ то было съ ихъ предшественниками, а пользуются теперь независимымъ положеніемъ, и всѣ единогласно признаютъ, что какъ матеріальнымъ улучшеніемъ судьбы, такъ и нравственнымъ подъемомъ своего самосознанія они обязаны въ значительной мѣрѣ Боткину, и какъ преподавателю, и какъ энергичному защитнику ихъ интересовъ.
Если студенты считали за особенное счастье быть слушателями Боткина и гордились своимъ учителемъ, то еще болѣе ихъ былъ счастливъ онъ самъ, когда ему удавалось подмѣтить среди нихъ способнаго юношу, въ котораго онъ стремился полнѣе перелить свои научные завѣты и въ которомъ надѣялся оставить себѣ достойнаго, любящаго свое дѣло преемника. Такихъ молодыхъ людей онъ немедленно приближалъ къ себѣ, помогалъ имъ словомъ и дѣломъ и возбуждалъ къ дѣятельности, увлекая собственнымъ примѣромъ. Несмотря на неизбѣжныя и нерѣдкія разочарованія, онъ не измѣнилъ этой живой потребности близкаго общенія съ наиболѣе талантливыми и трудолюбивыми учениками до послѣдняго времени, отличалъ ихъ при постоянной смѣнѣ своихъ ассистентовъ, открывалъ имъ доступъ въ свой домъ и ко многимъ привязывался съ чисто родительской нѣжностью. Для характеристики такихъ трогательныхъ отношеній приведемъ отрывокъ изъ некролога, напечатаннаго имъ по поводу смерти одного изъ учениковъ и ассистентовъ — Н. А. Бубнова (умеръ 18-го декабря 1884 г.), гдѣ, между прочимъ, Боткинъ говоритъ: «Провожая тѣло нашего товарища, моего ученика и молодого друга, скорбя глубоко со всѣми знавшими покойнаго, я невольно припоминаю жизнь его за послѣднія 9 лѣтъ, которая прошли передъ моими глазами, и въ этихъ-то воспоминаніяхъ я нашелъ возможность если не примиренія съ тяжелой утратой, то, по крайней мѣрѣ, нѣкотораго утѣшенія, дающаго силы покориться печальной судьбѣ нашего молодого товарища. Недолго жилъ онъ на свѣтѣ, но много сдѣлалъ и оставилъ на себѣ тотъ нерукотворный памятникъ, въ которомъ олицетворялось сочетаніе наилучшихъ свойствъ человѣческой природы: любовь къ ближнему, чувство долга, жажда знанія. Благодаря этимъ отличительнымъ свойствамъ природы покойнаго Н. А., являлась та энергія и сила, которая поражала всѣхъ, знавшихъ покойнаго. Онъ носилъ въ себѣ этотъ священный огонь, который давалъ ему возможность преодолѣвать всѣ встрѣчавшіяся на пути трудности и испытанія въ жизни; не изъ разсчета на блистательную карьеру трудился онъ какъ студентъ, какъ молодой врачъ, оставленный при институтѣ академіи какъ хирургъ-волонтеръ частнаго санитарнаго отряда въ Сербіи, какъ врачъ „Краснаго Креста“ въ нашей послѣдней турецкой кампаніи, наконецъ какъ ассистентъ клиники. Вѣтеченіе всѣхъ этихъ трудовыхъ 9 лѣтъ, страстная, безкорыстная любовь къ ближнему, чувство долга и жажда знанія были главными стимулами его жизни и, въ силу сложившихся обстоятельствъ, онъ могъ себѣ давать не разъ высочайшее счастье въ жизни — удовлетвореніе существеннымъ потребностямъ своей души». Поговоривъ потомъ о дѣятельности Бубнова, Боткинъ заканчиваетъ словами: «Но не объ ассистентѣ клиники скорблю я, а о погибшемъ честномъ дѣятелѣ. Осталось въ утѣшеніе одно: что онъ былъ, и да будетъ память его служить примѣромъ для будущихъ дѣятелей на благо нашей родины».
Если такъ смотрѣлъ Боткинъ, когда ему самому уже перешло за 50 лѣтъ, на любовь къ ближнимъ, на долгъ и на жажду знаній, какъ на величайшее счастье въ жизни, и такъ, любовно привязывался къ тѣмъ изъ молодыхъ своихъ учениковъ, въ которыхъ подмѣчалъ стремленіе къ тѣмъ же идеаламъ, то можно себѣ представить, съ какимъ рвеніемъ и энергіею принялся онъ за дѣло, когда, будучи въ расцвѣтѣ лѣтъ и силъ, сдѣлался самостоятельнымъ преподавателемъ клиники, получивъ при этомъ широкій просторъ для распространенія своихъ научныхъ познаній и гуманныхъ взглядовъ. Неутомимость его была поразительна; въ первые годы, пока его не стали отрывать отъ клиники другія занятія, онъ отправлялся въ нее въ 10 часовъ утра и оставался тамъ вплоть до вечера въ постоянной работѣ, то за лекціей, то за пріемомъ приходящихъ больныхъ, то за занятіями въ лабораторіи, гдѣ руководилъ заразъ многими начатыми изслѣдованіями; домой онъ возвращался прямо къ 6-тичасовому обѣду, безъ малѣйшихъ признаковъ утомленія, напротивъ, всегда живой, веселый и видимо удовлетворенный результатами своего трудового дѣла — а пообѣдавъ, поболтавъ съ семьей, поигравъ съ часъ и болѣе на віолончели, садился за медицинскія книги, за приготовленіе къ завтрашней лекціи и просиживалъ за чтеніемъ до 3—4-хъ часовъ ночи.
Его могучая, здоровая натура удивительно легко справлялась съ такимъ непрерывнымъ умственнымъ напряженіемъ и не испытывала никакой потребности въ отдыхѣ. Наступила лѣтняя вакація между семестрами 1861—1862 годовъ, первый обязательный отдыхъ для Боткина, когда клиника съ лабораторіей закрылись на лѣто и онъ съ семьей перебрался на дачу въ Ораніенбаумъ. Но что онъ и тутъ не отдавался праздности — лучшимъ доказательствомъ можетъ служить сохранившееся у меня его письмо изъ Ораніенбаума, которое я привожу почти цѣликомъ, такъ какъ въ немъ онъ прекрасно передаетъ самъ то увлеченіе, какое овладѣвало имъ во время ученыхъ работъ.
«Только что прочелъ твое письмо и въ доказательство того, какъ оно меня сконфузило заслуженнымъ образомъ, тотчасъ же сажусь отвѣчать. Ей Богу, гадко самому вспомнить мою подлую лѣнь, которая обуяда меня въ корреспонденціи. Одно меня можетъ нѣсколько оправдать — это то, что все это время я работалъ очень исправно. Не говоря о томъ, что я гибель прочиталъ, я еще сдѣлалъ цѣлую работу, и ради нея ты не ругай меня. Я взялся за лягушекъ и, сидя за ними, открылъ новый кураре въ лицѣ сѣрно-кислаго атропина; надо было продѣлать съ нимъ всѣ опыты, какіе были сдѣланы съ кураре. Новизна пріемовъ работы (по этому отдѣлу я еще не работалъ), удачные результаты и поучительность самой работы до такой степени меня увлекали, что я просиживалъ за лягушками съ утра до ночи, просиживалъ бы и больше, если бы жена не выгоняла меня изъ кабинета, выведенная наконецъ изъ терпѣнія долгими припадками моего, какъ она говоритъ, помѣшательства. Теперь я эту работу настолько кончилъ, что отправилъ предварительное сообщеніе въ здѣшній новый нѣмецкій журналъ. Работѣ этой я чрезвычайно благодаренъ, она многому меня выучила. Окончивши ее, я увидѣлъ, что августъ на дворѣ, вспомнилъ, что для лекцій студентамъ мало было сдѣлано, по крайней мѣрѣ изъ того, что было назначено, и съ лихорадочною дрожью схватился за чтеніе. До какой степени меня обхватываетъ какая нибудь работа, ты не можешь себѣ вообразить; я рѣшительно умираю тогда для жизни; куда ни иду, что ни дѣлаю — передъ глазами все торчитъ лягушка съ перерѣзаннымъ первомъ или перевязанной артеріей. Все время, что былъ подъ чарами сѣрно-кислаго атропина, я даже не игралъ на віолончели, которая теперь стоитъ заброшенной въ уголкѣ. И такъ, не сердись на меня, помирись съ тѣмъ припадкомъ, который, разыгравшись у меня, иногда заставляетъ забывать о пріятеляхъ, и смотри на это. какъ на припадокъ сумасшествія».
Проработавъ подобнымъ образомъ все лѣто и затѣмъ слѣдующій академическій семестръ, онъ на вакаціи 1862 г. отправился за границу. Здоровье жены требовало леченія въ Эмсѣ, а ему самому хотѣлось пожить снова въ Берлинѣ, куда его влекли живыя воспоминанія о недавней его рабочей жизни въ немъ, а главное, опять таки желаніе не прогулять безъ пользы лѣто и вновь заняться въ патологическомъ институтѣ; онъ остался тамъ около 1½ мѣсяцевъ, аккуратно посѣщая лекціи Виргофа и клиники.
«Пребываніемъ въ Берлинѣ я чрезвычайно доволенъ», писалъ онъ, «освѣжился въ научномъ отношеніи такъ, что готовъ былъ остаться тамъ и засѣсть за работу. Даже Фрерихсъ. олицетворенная слабость, какъ клиницистъ, былъ для меня очень полезенъ своими ошибками, которыя служили мнѣ поученіемъ. Въ Берлинѣ я съ ужасомъ увидѣлъ тяжелое положеніе ученаго въ Россіи, до какой степени мы стоимъ тамъ изолировано: всякій, запершись у себя, предоставленъ единственно своимъ силамъ. Эта поѣздка убѣдила меня въ необходимости, если не ежегодно, то по крайней мѣрѣ черезъ два года выѣзжать за границу, а то завянешь и сдѣлаешься никуда негоднымъ».
Закончилъ эту свою поѣздку Боткинъ морскими купаньями въ Трувиллѣ, гдѣ съ нимъ приключилось слѣдующее непріятное обстоятельство, очень его взволновавшее и которое мы приводимъ, какъ образчикъ тѣхъ совершенно неожиданныхъ тревогъ, какія вноситъ безпокойная русская жизнь въ существованіе даже такихъ ученыхъ, какъ Боткинъ, сосредоточенно и исключительно преданный наукѣ — а подобныя тревоги, сваливавшіяся съ неба въ его мирную жизнь, ему пришлось переживать неразъ. Это лѣто была всемірная выставка въ Лондонѣ, для обозрѣнія которой туда пріѣзжало не мало русскихъ, причемъ нѣкоторые изъ нихъ навѣстили проживавшаго въ этомъ городѣ извѣстнаго эмигранта Герцена. Вдругъ въ одномъ изъ номеровъ издаваемой имъ газеты «Колоколъ» появилось извѣщеніе, что кое кто изъ его посѣтителей узнанъ, а потому Герценъ, сообщая объ этомъ, переписываетъ и фамилій ихъ, числомъ около 15, предупреждая, что они, при возращеніи въ Россію, должны быть особенно осторожны, такъ какъ на границѣ ихъ могутъ встрѣтить непріятности. Среди напечатанныхъ фамилій стояло и имя С. П. Боткина.
Кто-то передалъ Боткину непріятную новость, которая повергла его въ сильное разстройство, тѣмъ болѣе, что будучи совершенно незнакомъ съ политическими вопросами того времени, онъ имѣлъ довольно смутное понятіе о Герценѣ и о той агитаціи, которая имъ велась. Первой мыслью его было выписать двухъ своихъ малютокъ, оставленныхъ въ Москвѣ на попеченіе бабушки, и не возвращаться назадъ въ Россію; но онъ вскорѣ одумался и послѣдовалъ убѣжденіямъ близкихъ людей, что не можетъ же онъ испортить всю свою будущность, въ виду опасенія подвергнуться серьезному преслѣдованію изъ-за какого-то явнаго недоразумѣнія и ложнаго обвиненія, такъ какъ онъ не только не посѣщалъ Герцена, но вовсе и не ѣздилъ на лондонскую выставку. На границѣ, при возвращеніи, Боткина и жену дѣйствительно подвергли самому строгому обыску, но послѣ личныхъ объясненій съ шефомъ жандармовъ, дѣло это дальнѣйшихъ послѣдствій не имѣло.
ГЛАВА VI.
Дѣятельность Боткина, какъ практическаго врача, его домашніе пріемы больныхъ и консультативная практика. — Тифъ. — Досуги Боткина и нѣкоторыя черты его характера. — Учено-литературные труды.
править
Послѣ возвращенія Боткина, въ Петербургъ осенью 1862 г. къ его клиническимъ занятіямъ прибавилась новая обширная дѣятельность, если не столь привлекательная для него, какъ клиника, тѣмъ не менѣе неизбѣжно связанная съ его долгомъ и спеціальностью. Первые года полтора или два онъ вовсе не имѣлъ частной практики, и имя его оставалось совсѣмъ неизвѣстнымъ петербургской публикѣ; но по мѣрѣ того, какъ слава его, какъ тонкаго діагноста, упрочивалась въ академіи, она стала распространяться и по городу, и понемногу больные стали разыскивать его скромную квартиру у Спаса Преображенья, въ домѣ Лисицына. Особенно громкій эффектъ произвела въ семестрѣ 1862—1863 гг. его клиническая діагностика весьма рѣдко встрѣчаемой и чрезвычайно трудной для опредѣленія болѣзни — закупорки воротной вены, блистательно оправдавшаяся вскрытіемъ умершаго больного; послѣ этого приливъ паціентовъ къ нему на домъ сталъ до того рости, что въ томъ же 1863 г. въ его небольшой гостиной набивалось до 50 человѣкъ, и онъ, употребляя на пріемъ около 4 часовъ, вскорѣ былъ не въ состояніи осмотрѣть всѣхъ, чаявшихъ его совѣта.
Необыкновенно быстрая популярность Боткина, какъ практическаго врача, слишкомъ извѣстна современному поколѣнію, чтобы намъ на ней долго останавливаться, и понятна всякому, кому приходилось прибѣгать къ нему; каждый новый паціентъ дѣлался безусловнымъ поклонникомъ его и увеличивалъ собою безчисленные ряды лицъ, довѣрявшихъ ему свое леченіе, а такъ какъ эта лавина продолжала рости въ теченіе 30 лѣтъ, то можно себѣ представить, какихъ размѣровъ достигла она впослѣдствіи. Не только добросовѣстная точность и напряженная внимательность, съ какими онъ изслѣдовалъ каждаго, но и его привѣтливая внѣшность, сквозь которую ярко просвѣчивались необыкновенная человѣчность, искреннее участіе къ страждущему и еще болѣе искреннее желаніе помочь ему — дѣлали, изъ него идеальнаго врача, производившаго на всѣхъ, обращавшихся къ нему, зачаровывающее впечатлѣніе и убѣжденность, что если возможно исцѣленіе отъ серьезнаго недуга, то только при содѣйствіи Боткина. И дѣйствительно, съ помощью своихъ знаній, самаго добросовѣстнаго изслѣдованія, сообразительности, а впослѣдствіи и обширной опытности, пріобрѣтенной съ годами, Боткинъ являлся истиннымъ стратегомъ въ борьбѣ съ болѣзнью въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ; но тогда какъ военные стратеги и полководцы заносятъ подвигами и выигранными сраженіями свое имя на страницы исторіи, подвиги Боткина, какъ практическаго врача-гуманиста и искуснѣйшаго борца за ввѣряемую ему жизнь, гораздо менѣе громогласны и, безъ шансовъ перейти въ потомство, способствовали лишь его прижизненной славѣ и глубоко запечатлѣвались горячею благодарностью въ сердцахъ спасенныхъ имъ личностей, ихъ родныхъ, и только на время ихъ жизни. О суммѣ же такихъ отдѣльныхъ спасеній въ практикѣ Боткина лучше всего свидѣтельствуетъ его необычайная популярность, какъ лучшаго врача, среди больныхъ, стремившихся за его совѣтомъ со всѣхъ концовъ Россіи. Не только популяренъ былъ онъ самъ, но большое довѣріе пріобрѣтало все, что было имъ рекомендовано, и больные въ провинціи, никогда лично къ нему не обращавшіеся, нерѣдко принимали лекарство по его рецептамъ, выписаннымъ для ихъ знакомыхъ; такъ сдѣлались весьма распространенными и извѣстными Боткинскія капли, Боткинскій порошокъ, его пилюли, его мазь и пр.; одно время былъ даже въ больтомъ ходу квасъ изъ сухарей, когда-то имъ рекомендованный и извѣстный подъ именемъ «Боткинскаго».
Одновременно съ пріемами Боткина на дому, стала развиваться и его частная практика внѣ дома, почти исключительно консультативная, и быстро достигла тоже огромныхъ размѣровъ, ибо и какъ консультантъ, онъ былъ неоцѣнимъ своими познаніями и добросовѣстностью: Никогда онъ не полагался на передачу болѣзненныхъ явленій лечащимъ врачемъ и на поставленную раньте діагностику, а непремѣнно изслѣдовалъ самъ съ своей обычной старательной манерой, вслѣдствіе чего его консультаціи были чрезвычайно поучительны для лечащаго врача, открывая иногда упущенныя явленія или помогая разобраться въ запутанныхъ случаяхъ, и въ то же время полезны для больныхъ, выводя ихъ раціональнымъ леченіемъ на путь къ сохраненію жизни, если это было возможно. Даже въ самыхъ безнадежныхъ случаяхъ онъ своею гуманностью и задушевнымъ участіемъ умѣлъ скрасить послѣдніе дни умирающаго, вселяя въ него надежду если не на выздоровленіе, то на продолжительное существованіе въ видѣ хроническаго больного — и паціентъ, чуть не агонизирующій, хватался за эту соломенку, надѣялся и проникался горячею благодарностью къ Боткину. Наконецъ, Боткинъ не будучи денежнымъ человѣкомъ, тѣмъ не менѣе однако съ одинаковымъ вниманіемъ относился и къ высоко поставленному лицу, и къ богачу, и къ больничному паціенту, и къ приходившему къ нему лѣтомъ на дачѣ сосѣду — мужику. Среди его ежедневныхъ городскихъ консультацій рѣдкій день изъ 5—6 визитовъ онъ не имѣлъ одну или двѣ даровыхъ, отнуда ясно, что онъ работалъ за деньги только потому, что онѣ ему были необходимы для поддержанія и воспитанія многочисленной семьи. Поэтому-то онъ умеръ не богачемъ, какимъ легко могъ бы сдѣлаться при своемъ колоссальномъ трудѣ и огромной практической дѣятельности, а оставивъ женѣ и дочерямъ состояніе, едва обезпечивающее скромное существованіе. Конечно, удовлетворить всѣхъ, какъ врачъ, онъ былъ не въ состояніи, и ему чаще, чѣмъ кому нибудь другому, приходилось отказывать въ посѣщеніи труднаго больного; поэтому можно было иногда встрѣтить людей, обвинявшихъ его въ недоступности, въ сухости сердца и т. п.; но такихъ людей было сравнительно немного, и подобныя обвиненія падаютъ сами собой: они становятся даже просто непонятными для всякаго, кто близко зналъ, какъ неутомимъ и самоотверженъ былъ Боткинъ въ исполненіи своего долга, какъ усиленно и много работалъ онъ ежедневно, и кто понимаетъ, что есть предѣлъ труду человѣка.
Притомъ Боткинъ считалъ клиническое преподаваніе своей первой обязанностью и главнымъ примѣненіемъ своихъ знаній на службѣ родинѣ и обществу; частная же помощь больнымъ всегда у него стояла на второмъ планѣ. Мало того, какъ говорено было раньше, занятія въ клиникѣ были его самымъ излюбленнымъ дѣломъ потому еще, что отъ нихъ онъ получалъ наиболѣе полное самоудовлетвореніе, чего далеко нельзя сказать о частной практикѣ и въ особенности о домашнихъ пріемахъ. Въ клиникѣ его главной задачей, какъ преподавателя, было разобрать самымъ подробнымъ и разностороннимъ образомъ больного, употребляя на каждаго изъ нихъ одну, двѣ, а случалось, и пять лекцій, и стараясь какъ можно рельефнѣе выставить на видъ всякое, даже самое мелочное уклоненіе даннаго организма отъ его здороваго состоянія — сгруппировать всѣ эти уклоненія вмѣстѣ и, на основаніи выработанныхъ наукою болѣе или менѣе непреложныхъ законовъ, сдѣлать наиболѣе точное распознаваніе; словомъ, самое существенное здѣсь — распознаваніе болѣзни; конечно, Боткинъ отводилъ въ преподаваніи большое мѣсто и леченію больного, но леченіе представляетъ въ медицинѣ отдѣлъ наиболѣе произвольный, подверженный частымъ измѣненіямъ и, не смотря на многовѣковыя усилія врачей поставить его на болѣе раціональную почву, лишено до сихъ поръ тѣхъ непререкаемыхъ, строго научныхъ устоевъ, на какихъ построено распознаваніе. Въ домашнемъ же пріемѣ это соотношеніе между діагностикой болѣзни и леченіемъ ея, ихъ взаимная роль чувствительно измѣняется; безспорно, діагностика необходима и въ домашнемъ пріемѣ; но на первый планъ здѣсь выступаетъ леченіе, больной прежде всего проситъ рецепта, проситъ лекарства, долженствующаго возстановить его здоровье, зачастую утраченное невозвратно. Къ тому же въ домашнемъ пріемѣ невозможно отдавать каждому больному столько же времени, сколько въ цѣляхъ преподаванія употребляется на осмотръ клиническаго больного, т.-е. по меньшей мѣрѣ около часу, и если бы Боткину вздумалось также основательно принимать своихъ частныхъ амбулантовъ. онъ успѣвалъ бы осмотрѣть только развѣ десятую часть пришедшихъ, и тогда между неудовлетворенными неизбѣжно возникали бы неудовольствія, претензіи, бунты. Вслѣдствіе этого являлась необходимость спѣшить самому, торопить больныхъ — и все это вмѣстѣ дѣлало, что домашніе пріемы, по мѣрѣ ихъ разростанія, все болѣе утомляли Боткина, не давая взамѣнъ того нравственнаго удовлетворенія, какое получалось имъ отъ клиники.
Уже въ письмахъ его отъ 1863 г. слышится нота этого утомленія: «Три недѣли, какъ начались лекціи», пишетъ онъ отъ 4 октября; «изъ всей моей дѣятельности — это единственное, что меня занимаетъ и живитъ, остальное тянешь какъ лямку, прописывая массу почти ни къ чему не ведущихъ лекарствъ. Это не фраза и даетъ тебѣ понять, почему практическая дѣятельность въ моей поликлиникѣ такъ тяготить меня. Имѣя громаднѣйшій матеріалъ хрониковъ, я начинаю вырабатывать грустное убѣжденіе о безсиліи нашихъ терапевтическихъ средствъ. Рѣдкая поликлиника пройдетъ мимо безъ горькой мысли, за что я взялъ съ большей половины народа деньги, да заставилъ ее потратиться на одно изъ нашихъ аптечныхъ средствъ, которое, давши облегченіе на 24 часа, ничего существенно не измѣнитъ. Прости меня за хандру, но нынче у меня былъ домашній пріемъ, и я еще подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ этого безплоднаго труда».
Въ другомъ позднѣйшемъ отъ того же года письмѣ онъ снова возвращается къ этому утомленію и говоритъ: «Часто мнѣ приходитъ въ голову мысль очень печальная: изъ-за чего же бьешься, какъ колокольчикъ? когда же наконецъ придетъ такое время, что не нужно будетъ постояннно плакаться о томъ, что день сдѣланъ не изъ 40 часовъ? Вѣдь если бы еще я страдалъ деньголюбіемъ, честолюбіемъ, славолюбіемъ — клянусь честью, что плюю на все, что можетъ успокоивать припадки этихъ человѣческихъ болѣзней, а между тѣмъ, волей-неволей, я, какъ локомотивъ какой нибудь, въѣхалъ на такіе рельсы, съ которыхъ нельзя соскочить».
При всѣхъ этихъ непрерывныхъ клиническихъ и врачебныхъ занятіяхъ, Боткинъ удѣлялъ еще время для литературныхъ работъ и, кромѣ небольшихъ статей, напечатанныхъ въ «Медицинскомъ Вѣстникѣ» Чистовича, весь 1863 г. составлялъ рефераты по отдѣлу внутреннихъ болѣзней для «Военно-медицинскаго Журнала», поступившаго тогда подъ редакцію извѣстнаго медицинскаго писателя С. П. Ловцова. Теперь рефераты эти естественно позабыты, но въ свое время они оказали врачамъ немалую пользу, и если бы кто вздумалъ перелистовать ихъ въ настоящее время, то удивился бы, сколько добросовѣстнаго труда надо было положить на составленіе изъ и какое множество медицинскихъ книгъ и журналовъ приходилось перечитать для того. Писалъ ихъ Боткинъ изъ любви къ дѣлу, съ единственною цѣлью — познакомить обстоятельно русскихъ врачей съ текущей иноземной медицинской литературой, и зимой писалъ онъ ихъ большею частью послѣ тяжелаго трудового дня, лишая себя такимъ образомъ даже необходимаго ночного отдыха.
Что же мудренаго, что его «локомотиву», при такой дневной и ночной службѣ, пришлось таки соскочить на полномъ ходу съ рельсовъ и осудить себя на довольно продолжительное бездѣйствіе? Крайне утомленный работой и постояннымъ умственнымъ напряженіемъ, Боткинъ легко поддался больничной заразѣ и въ самомъ началѣ 1864 г. захворалъ тяжелымъ сыпнымъ тифомъ съ рѣзкимъ пораженіемъ мозговой системы. Крѣпкій организмъ одолѣлъ болѣзнь, но возстановленіе силъ шло очень медленно, и въ мартѣ того года онъ писалъ: «Не смотря на то, что вотъ уже 1½ мѣсяца, какъ поправляюсь, но далеко не чувствую себя способнымъ къ серьезному труду, а потому ѣду въ Италію встрѣчать весну, и если поправлюсь, къ лѣтнему семестру въ Германію. Велико наслажденіе вырваться изъ того омута дѣятельности, въ которомъ я былъ передъ своей болѣзнью; врядъ ли мнѣ случится еще разъ въ жизни утомляться до такой степени, какъ я былъ измученъ въ этотъ семестръ».
Онъ отправился съ семьей прямо въ Римъ, и тамъ, на полномъ отдыхѣ и подъ благодатнымъ южнымъ небомъ, быстро исчезли слѣды перенесенной болѣзни. Отдохнувши, онъ посѣтилъ Неаполь, съѣздилъ въ Сицилію, а въ половинѣ мая былъ уже въ Вѣнѣ, гдѣ снова слушалъ физіологовъ и клиницистовъ; но Вѣна по прежнему его удовлетворяла мало, его неудержимо тянуло на старое пепелище — въ Берлинъ, къ великому учителю Виргофу; перебравшись туда, онъ остался до конца лѣтняго семестра, уѣзжая рано утромъ съ своей дачи въ Шарлотенбургѣ, возвращаясь только къ позднему обѣду и проводя цѣлый день въ патологическомъ институтѣ, гдѣ «пожиралъ», какъ выражается въ письмѣ, лекція Виргофа, слѣдилъ за его вскрытіями труповъ, занимался микроскопомъ и началъ въ лабораторіи собственную работу, которую однако не успѣлъ довести до конца Изъ-за какихъ-то неудачъ при производствѣ вивисекцій. Въ заключеніе покупавшись въ Біаррицѣ, онъ, послѣ полугодового отсутствія, вернулся въ Петербургъ, гдѣ за это время, при дѣятельномъ усердіи завистливыхъ соперниковъ и враговъ, которыхъ у него вслѣдствіе успѣховъ развелось не мало, уже успѣла сложиться цѣлая легенда о томъ, что у Боткина послѣ тифа сдѣлалось пораженіе мозга и онъ сошелъ съ ума. Но лишь только онъ началъ лекціи съ свѣжими силами, возстановленными отдыхомъ, какъ рядъ блестящихъ діагностикъ наглядно опровергъ всѣ эти вымыслы, и онъ тотчасъ занялъ свое первенствующее мѣсто въ глазахъ студентовъ и общества. Между прочимъ, какъ разъ къ началу этого учебнаго года относится сдѣланное имъ открытіе въ столицѣ эпидеміи возвратной горячки, о значеніи котораго сказано выше.
Мы не станемъ слѣдить погодно, шагъ за шагомъ, за дѣятельностью Боткина, а будемъ останавливаться на болѣе крупныхъ ея фактахъ; упомянемъ мимоходомъ о тѣхъ немногихъ и скромныхъ развлеченіяхъ, которыми онъ нѣсколько разнообразилъ свою, полную самоотверженнаго труда, жизнь. — Отнынѣ т.-е. съ 1865 г., слава его, какъ практическаго врача консультанта, продолжала роста и привлекать къ нему все больше и больше паціентовъ. Въ дни пріемовъ — а они въ эти года были пять разъ въ недѣлю — возвращаясь въ 7 часу къ обѣду, онъ едва могъ протискаться черезъ густую толпу, наполнявшую и переднюю и лѣстницу, которая вела въ 3-й этажъ его новой и помѣстительной квартиры у Пяти Угловъ. Наскоро пообѣдавъ и выкуривъ сигару, онъ тотчасъ же начиналъ пріемъ и не кончалъ его ранѣе 11 часовъ, не успѣвая осмотрѣть значительной части ожидавшей въ пріемной публики. Лучшимъ отдыхомъ для него послѣ такого тяжелаго утомленія была игра на віолончели, и къ этой игрѣ онъ питалъ не только страсть, но и смотрѣлъ на нее какъ на самое дѣйствительное средство для возстановленія своей мозговой энергіи, утомленной работою цѣлаго дня; «это моя освѣжающая ванна», говаривалъ онъ. Три раза въ недѣлю въ 12 часу ночи приходилъ къ нему учитель віолончелистъ (долгое время имъ былъ профессоръ консерваторіи Зейфертъ), въ полночь они засаживались за пюпитры и играли болѣе часу; остальные дни онъ игралъ подъ акомпаниментъ жены на фортепіано, а въ воскресенье тотъ же Зейфертъ приводилъ обыкновенно съ собою двухъ товарищей солистовъ и по вечерамъ шло исполненіе квартетовъ классическихъ композиторовъ, длившееся по 3—4 часа. Боткинъ былъ неутомимый музыкантъ, хотя никогда не могъ выработаться въ порядочнаго солиста; этому, главное, мѣшало его слабое зрѣніе; по причинѣ его онъ не иначе могъ разбирать ноты, какъ близко пригибаясь къ пюпитру, а потому часто сбивался; тѣмъ не менѣе и въ музыку онъ вносилъ отличительныя черты своей натуры — увлеченіе и настойчивость, и продолжалъ брать свои уроки чуть ли не до 50-лѣтняго возраста. И лѣтомъ, отправляясь въ заграничную поѣздку куда нибудь на воды, онъ не разставался, какъ съ цѣлымъ чемоданомъ, набитымъ книгами, такъ и съ віолончелью, даже забиралъ иногда ихъ съ собою двѣ, что однажды подало поводъ къ комическому недоразумѣнію въ Франценсбадѣ, гдѣ водяные врачи хотѣли устроить ему почетную встрѣчу, пріѣхали для того на станцію желѣзной дороги, не зная его въ лицо, и увидавъ въ его багажѣ двѣ віолончели, приняли за странствующаго музыканта, прибывшаго дать концертъ на водахъ. Любя горячо музыку и будучи изъ-за непрерывныхъ занятій совершенно лишенъ возможности посѣщать публичные концерты и театры, онъ находилъ неописуемое удовольствіе въ своей игрѣ, причемъ былъ чувствителенъ къ одобренію ея даже гораздо больше, какъ это нерѣдко встрѣчается въ странностяхъ человѣческой души, чѣмъ къ похваламъ его медицинскихъ талантовъ.
Другимъ развлеченіемъ, замѣнявшимъ для Боткина общественныя удовольствія, были субботы, которыя онъ открылъ у себя съ перваго же года своего пріѣзда въ Петербургъ и поддерживалъ вплоть до послѣдняго времени. Это былъ его журфиксъ, когда сбирались къ нему его друзья и знакомые въ 9 часовъ вечера, и въ бесѣдахъ за длиннымъ столомъ просиживали до поздней ночи. На этихъ субботахъ, въ теченіе 30-лѣтняго ихъ существованія, успѣлъ перебывать чуть не весь Петербургъ ученый, литературный и артистическій, но преимущественно, само собой разумѣется, медицинскій; онѣ имѣли свою исторію, свой періодъ расцвѣта и упадка, и въ нихъ, какъ въ небольшомъ зеркалѣ, отражались всѣ нравственныя настроенія и колебанія измѣнчивой русской жизни: такъ, начавшись съ 1860 г. небольшимъ и тѣснымъ кружкомъ молодыхъ единомыслящихъ товарищей-профессоровъ, онѣ разрослись въ теченіе этого десятилѣтія и первой половины послѣдующаго въ многолюдные, оживленные шумные рауты — и это была ихъ лучшая пора. Въ виду разнокалиберности собиравшагося общества, на нихъ рѣдко поднимались медицинскіе вопросы, также какъ и политическіе, потому что хозяинъ совсѣмъ не интересовался послѣдними, но несмотря на подобное ограниченіе программы для собесѣдованій, вечера эти коротались чрезвычайно весело и доставляли Боткину такое наслажденіе, что онъ старался удержать гостей до 4 часовъ ночи. Самъ онъ, составляя центральную фигуру собранія, былъ весьма гостепріимный и милый хозяинъ, съ сердечнымъ радушіемъ заботившійся только о томъ, чтобы никого не стѣснить и всѣмъ доставить то удовольствіе, которое получалъ самъ отъ этого сборища болѣе или менѣе близкихъ ему лицъ; его непринужденная веселость сообщалась всѣмъ и для завсегдатаевъ этихъ субботъ дѣлала посѣщеніе ихъ незамѣнимымъ источникомъ развлеченія. Не только молодежь, но даже такой анахоретъ, какъ престарѣлый анатомъ Груберъ, смотрѣлъ на эти субботы, какъ на лучшій отдыхъ для себя, послѣ недѣльной работы надъ трупами, и никогда не пропускалъ завѣтнаго дня; здѣсь его суровыя черты преображались, вѣчно нахмуренныя брови разглаживались, и пріятно было смотрѣть, какъ постепенно съ него слетала эта обычная его облицовка, особенно, когда онъ начиналъ какъ-то неумѣло и какъ-то по дѣтски хихикать, слушая въ передачѣ И. М. Сѣченова, постояннаго его переводчика, какую нибудь остроту или смѣшную исторію, только что разсказанную кѣмъ нибудь изъ присутствовавшихъ, на русскомъ языкѣ, который Груберъ плохо понималъ. — Позднѣе, въ 80 годахъ, субботы Боткина стали солиднѣе, и по правдѣ сказать, скучнѣе: и времена измѣнились, и постоянные корифеи прежн ихъ субботъ (Пеликанъ, Якубовичъ, Ловцовъ, Европеусъ и др.) одинъ за другимъ сходили въ могилу, а оставшіеся въ живыхъ старѣлись, постепенно утрачивали прежнюю экспансивность и уже не могли составить такого тѣснаго круга, какъ прежде, встрѣчая на мѣстахъ старыхъ друзей совершенно новое поколѣніе. Только Боткинъ, сѣдѣя и старѣясь, оставался все тѣмъ же привѣтливымъ хозяиномъ, хотя и его безграничное добродушіе стало все чаще и чаще подвергаться испытанію: нѣтъ-нѣтъ, да и явится на субботній вечеръ какой нибудь назойливый паціентъ, увлечетъ хозяина отъ гостей въ другую комнату и сорветъ съ него обстоятельную консультацію, нимало не задумываясь надъ тѣмъ, что лишаетъ Боткина тѣхъ немногихъ часовъ отдыха, на которые онъ имѣлъ неоспоримое право.
Общественная дѣятельность Боткина была столь разнообразна и богата содержаніемъ, что за перечисленіемъ ея фактической стороны у насъ останется слишкомъ мало мѣста для подробнаго описанія его личныхъ характерныхъ чертъ; разбросанныя указанія на нихъ читатель встрѣтитъ и выше и ниже въ нашемъ очеркѣ; здѣсь же, пользуясь сдѣланнымъ отступленіемъ по поводу его досуговъ, прибавимъ нѣсколько штриховъ, дополняющихъ знакомство съ его нравственною личностью. Какъ всѣ люди сильные, онъ былъ нрава мягкаго и уживчиваго и, весь поглощенный дѣломъ, не обращалъ вниманія на житейскія мелочи, избѣгалъ ссоръ и не любилъ праздныхъ споровъ. Всѣ эти мирныя качества его особливо ярко выступали въ домашней, семейной обстановкѣ; тутъ онъ былъ весь на распашку, съ его нѣжно любящимъ сердцемъ, съ его неизсякаемымъ добродушіемъ и незлобивымъ юморомъ и, окруженный своими 12 дѣтьми, въ возрастѣ отъ 30 лѣтъ до одногодовалаго ребенка (отъ перваго брака онъ имѣлъ 5 сыновей и одну дочь, а отъ второго — 6 дочерей), представлялся истиннымъ библейскимъ патріархомъ; дѣти его обожали, не смотря на то, что онъ умѣлъ поддерживать въ семьѣ большую дисциплину и слѣпое повиновеніе къ себѣ. Мы раньше сказали, что Боткинъ не былъ корыстолюбивъ; мало того, онъ, какъ малый ребенокъ, не зналъ цѣны деньгамъ; зарабатывая очень много своимъ трудомъ и получивъ три солидныя наслѣдства отъ братьевъ, онъ проживалъ почти все, тратя большія суммы на содержаніе семьи, на образцовое воспитаніе дѣтей, на свою обширную библіотеку; жилъ просто, безъ излишествъ, но хорошо, домъ его всегда былъ открытъ дли близкихъ знакомыхъ, которыхъ у него было очень не мало. Извѣстно, что также былъ открытъ и его кошелекъ для всякихъ благотвореній, и едва ли кто нибудь изъ обращавшихся за помощью уходилъ отъ него съ отказомъ; по- крайней мѣрѣ, такова была репутація Боткина, потому что его лѣвая рука никогда не знала, что творитъ правая; самъ онъ никогда даже близкимъ своимъ не обмолвливался о своихъ тратахъ подобнаго рода.
Любопытную особенность въ немъ составляло его отношеніе къ политической, общественной и идейной жизни окружавшаго міра; долгое время къ вопросамъ этого порядка онъ питалъ полное равнодушіе и нисколько не интересовался знать, что происходитъ за предѣлами науки, словно сосредоточенное занятіе послѣднею лишило его совсѣмъ способности вдумываться во все остальное; только позднѣе, перейдя за 40-лѣтній возрастъ, онъ сталъ привыкать, чтобы въ минуту отдыха, жена или одинъ изъ сыновей читали ему крупныя новости, изъ газетъ, и такимъ образомъ нѣсколько сталъ оріентироваться въ политикѣ; самого же его съ политической газетой въ рукахъ я ни разу въ жизни не видалъ, а между тѣмъ, даже за нѣсколько недѣль до смерти, онъ не могъ выйдти на прогулку безъ медицинской газеты или брошюры въ карманѣ, и когда оставался одинъ, доставалъ ихъ и, усѣвшись гдѣ нибудь на лавочкѣ, погружался въ чтеніе. Точно также только въ послѣднія 10—15 лѣтъ жизни онъ началъ знакомиться съ произведеніями современныхъ русскихъ писателей и почерпалъ изъ этого знакомства большое удовольствіе; особенно восторгался онъ Салтыковымъ, а въ послѣднія свои предсмертныя недѣли въ Ментонѣ съ живымъ интересомъ слушалъ чтеніе романовъ Достоевскаго, находя, что «это замѣчательно тонкій наблюдатель, но совсѣмъ не мастеръ писать». Служба въ званіи гласнаго думы особенно быстро и практически ввела въ его кругозоръ общественныя дѣла и не только приковала его вниманіе къ этой сторонѣ жизни, не находившей до сихъ поръ мѣста въ его мыслительномъ обиходѣ, но и увлекла принять въ ней самое живое и весьма плодотворное, какъ увидимъ ниже, участіе. Вообще же слѣдуетъ сказать, что не смотря на всю запущенность своего политическаго и общественнаго развитія, Боткинъ былъ сторонникомъ прогрессивныхъ идей, если не вслѣдствіе сознательной обдуманности, то вслѣдствіе своего глубокаго образованія и своихъ инстинктовъ, какъ истиннаго представителя науки; такимъ онъ являлся и въ конференціи академія и во всѣхъ комиссіяхъ, гдѣ ему случалось участвовать; такъ, онъ былъ между прочимъ горячимъ защитникомъ высшаго и медицинскаго образованія женщинъ, доказывалъ это на дѣлѣ, и первая женщина-врачъ, получившая докторскія права въ Россіи, г-жа Кашеварова-Руднева, по окончаніи курса въ академіи, немедленно же была принята имъ, въ качествѣ ассистента, въ клинику.
Прежде чѣмъ вернуться къ разсказу о дальнѣйшей жизни Боткина, необходимо указать еще на его печатные труды, такъ какъ главные изъ нихъ относятся къ тому періоду, на которомъ мы теперь пріостановились. Что литературное наслѣдіе, оставленное имъ, делеко не обширно и не соотвѣтствуетъ громкому его значенію, достаточно оправдывается тѣмъ подавляющимъ количествомъ главныхъ его занятій, по званію преподавателя и по обязанностямъ врача, которыя онъ несъ постоянно на себѣ; не его вина, что день состоитъ не изъ 40 часовъ, какъ жаловался онъ самъ, и для того, чтобы написать то, что было издано, онъ съ величайшей натяжкой долженъ былъ выкраивать себѣ время изъ тѣхъ часовъ, которые отдаются обыкновенно ночному и вакаціонному отдыху. Такимъ образомъ были написаны имъ и напечатаны 3 выпуска «Курса клиники внутреннихъ болѣзней»; изъ нихъ первый явился въ 1867 г., второй — въ 1868 г. и наконецъ третій — въ 1875 г., и на томъ изданіе прекратилось. Въ первомъ выпускѣ Боткинъ разсматриваетъ болѣзни сердца, во второмъ — лихорадочное состояніе и сыпной тифъ, а третій заключаетъ въ себѣ двѣ статьи: а) о сократительности селезенки и объ отношеніи къ заразнымъ болѣзнямъ селезенки, печени, почекъ и сердца, въ) о рефлекторныхъ явленіяхъ въ сосудахъ кожи и о рефлекторномъ потѣ. Первые два выпуска переведены на французскій и нѣмецкій языки, а послѣдній — только на нѣмецкій и, не смотря на богатство медицинскихъ литературъ этихъ странъ, встрѣтили въ нихъ весьма сочувственный пріемъ, а потому, понятно, что у насъ, при скудости самостоятельныхъ медицинскихъ сочиненій, они были выдающимся событіемъ; прекрасная разработка патологіи и леченія описываемыхъ болѣзней, стремленіе автора дать всякому болѣзненному явленію строго научное объясненіе, его тонкая наблюдательность, наконецъ, превосходный по ясности языкъ составляютъ отличительныя достоинства этихъ выпусковъ и показываютъ, какъ могъ бы Боткинъ обогатить нашу литературу, если бы имѣлъ хоть немного болѣе свободнаго времени.
Помимо этихъ произведеній и участія небольшими статьями въ разныхъ медицинскихъ газетахъ, помимо его прекрасной академической рѣчи «Общія основы клинической медицины», написанной для акта въ академіи въ 1866 г., и др. небольшихъ трудовъ, упомянемъ еще объ основаніи имъ «Эпидемическаго листка»; все около того же времени, а именно въ 1866 г., въ виду приближенія къ Петербургу холеры, Боткинъ задумалъ учредить эпидеміологическое общество, предложивъ предсѣдательство въ немъ Б. В. Пеликану, какъ лучшему тогдашнему русскому эпидеміологу; общество было основано не только съ теоретическою цѣлью изученія эпидеміи, но и съ практическими задачами организаціи врачебной и денежной помощи пострадавшимъ; оно издавало около 2-хъ лѣтъ подъ редакціей Ловцова «Эпидеміологическій листокъ», въ которомъ Боткинъ принималъ дѣятельное участіе небольшими сообщеніями, но и общества, и листокъ просуществовали недолго, вслѣдствіе равнодушія къ нимъ врачей, понятнаго въ тѣ времена, когда вопросы эпидеміологіи были еще мало разработаны и интересовали только весьма немногихъ. — Наконецъ, въ концѣ 60-хъ годовъ, Боткинъ предпринялъ изданіе «Архивъ клиники внутреннихъ болѣзней проф. Боткина», въ которомъ рѣшилъ помѣщать всѣ лучшія и наиболѣе интересныя работы, произведенныя его учениками въ клинической лабораторіи. Сборникъ этотъ выходилъ по мѣрѣ накопленія матеріала, и всего было выпущено 11 болѣе или менѣе объемистыхъ томовъ; изъ нихъ первый томъ появился въ 1869 г., а послѣдній — въ 1887 г Въ сборникѣ этомъ заключается много замѣчательныхъ данныхъ по экспериментальной разработкѣ самыхъ разнообразныхъ клиническихъ вопросовъ и, хотя въ немъ нѣтъ ни одной статьи, принадлежащей непосредственно самому Боткину, но и онъ свидѣтельствуетъ также о его неутомимой дѣятельности, потому что всѣ, почти безъ исключенія, помѣщенные въ немъ труды принадлежатъ его личному почину, совершены подъ его руководствомъ и прошли черезъ его окончательную редакцію.
ГЛАВА VII.
Придворная служба. — Поѣздка на театръ военныхъ дѣйствій. — Ветлянская эпидемія. — Юбилей. — Дѣятельность въ качествѣ гласнаго думы. — Предсѣдательство въ комиссіи оздоровленія Россіи. — Занятія въ Петербургскихъ богадѣльняхъ.
править
Вслѣдствіе безпрерывной работы и отсутствія всякаго физическаго ухода за собой, крѣпкое здоровье Боткина, опять стало расшатываться; сильный припадокъ желчной колики, случившійся зимой 1867 года, заставилъ его обратить на себя болѣе серьезное вниманіе съ тѣхъ поръ онъ 5 лѣтъ подрядъ посѣщаетъ Карлсбадъ и, при помощи этихъ водъ и болѣе строгой діэты, снова приводитъ себя въ порядокъ.
Зимой на 1872 г. его дѣятельность еще значительно осложнилась приглашеніемъ принять на себя леченіе императрицы Маріи Александровны и назначеніемъ его лейбъ-медикомъ. Эти новыя обязанности весной того же года заставили его покинуть на время Петербургъ и сопровождать царственную паціентку въ Ливадію; эта поѣздка дала ему случай впервые и основательно познакомиться съ южнымъ берегомъ Крыма, и его природныя красоты и климатическія условія привели его въ восторгъ. «Но», писалъ онъ «живописность Крыма, прелестный его климатъ стоятъ въ неимовѣрномъ контрастѣ съ отсутствіемъ всего похожаго на комфортъ для злополучнаго путешественника. Какъ больничная станція, онъ. по моему мнѣнію, имѣетъ большую будущность, лишь бы появились тѣ необходимыя удобства, безъ которыхъ сюда невозможно посылать больныхъ съ кошелькомъ средняго размѣра. Пока же онъ доступенъ или очень богатымъ, или людямъ, не отравленнымъ европейскимъ комфортомъ, но современемъ займетъ мѣсто значительно выше Монтре, хотя никогда не перегонитъ Ментоны».
Званіе лейбъ-медика время отъ времени прерывало его клиническія занятія; такъ, позднѣе, онъ долженъ былъ провести съ императрицей двѣ зимы на побережьѣ Средиземнаго моря, а именно съ 1874 на 1875 г. въ С. Ремо и зиму на 1880 г — въ Каннѣ; паціенты толпою осаждали его и тамъ; конечно, по большей части то были русскіе, но обращались и иностранцы, и въ числѣ послѣднихъ находилась, между прочимъ, жена принца Амедея, брата теперешняго короля Италіи. Въ С. Ремо же ранней весной 1875 года его постигло первое и глубокое горе въ его личной жизни: тамъ скончалась его жена, первый и лучшій его другъ; она была всегда слабаго и деликатнаго здоровья, безпрерывно хворала, наконецъ, можетъ быть, вслѣдствіе частыхъ родовъ у нея развилось острое малокровіе, которое и свело ее въ могилу. Горе Боткина было сильное, подавляющее, но громадный трудъ и время скоро заживили эту рану и менѣе чѣмъ черезъ полтора года послѣ смерти первой жены, онъ вторично женился на вдовѣ Е. А. Мордвиновой, урожденной княжнѣ Оболенской.
Вспыхнувшая въ 1877 году русско-турецкая война снова увлекла его изъ Петербурга, и онъ въ маѣ поѣдалъ, по званію лейбъ-медика, въ свитѣ императора на театръ военныхъ дѣйствій и провелъ на немъ безвыѣздно около 7 мѣсяцевъ, передвигаясь съ императорскою квартирою съ мѣста на мѣсто, изъ Плоэшты въ Зимницу, Павлово, Бѣла, Горный Студень, Парадимъ. Вездѣ онъ постоянно ходилъ по военнымъ госпиталямъ и лазаретамъ, помогалъ совѣтами и снова пережилъ ощущенія душевной муки и часто безсильнаго желанія облегчить тяжелое положеніе больныхъ и раненыхъ, сугубо страдавшихъ отъ неурядицы военнаго времени и отъ неудовлетворительной организаціи военно-санитарной части, т. е. пережилъ все то, что ему пришлось еще юношею испытать въ крымскую войну въ Симферополѣ. Конечно, разница въ постановкѣ военно-медицинскаго дѣла въ періодѣ между этими двумя войнами произошла весьма замѣтная: лазаретовъ было открыто несравненно больше, и снабжены они были всѣмъ необходимымъ болѣе доброкачественно и изобильно, эвакуація совершалась правильнѣе и цѣлесообразнѣе, помощь Краснаго Креста и частной благотворительности (изъ нихъ первой вовсе не существовало въ 1850-хъ годахъ) теперь приняла широкіе размѣры, медицинскій и санитарный персоналъ много выигралъ и въ отношеніи образованія и даже въ отношеніи самоотверженія, но за всѣмъ тѣмъ оставалось еще желать многаго — и сердце Боткина, отзывчивое всегда на людскія страданія, мучилось вдвойнѣ, и какъ врача и какъ гражданина, когда ему приходилось видѣть безпомощность больныхъ и раненыхъ воиновъ и сталкиваться съ неумѣлостью, съ поверхностнымъ и равнодушнымъ отношеніемъ администраціи къ положенію страдальцевъ, и что хуже всего, съ различными ея злоупотребленіями. Ему приходилось то и дѣло во многомъ разочаровываться: «вообрази, я — по натурѣ блондинъ, а теперь начинаю дѣлаться брюнетомъ», такъ образно выражается онъ въ одномъ изъ писемъ, разсказывая о своихъ впечатлѣніяхъ военнаго времени. Намъ случилось прочесть многія изъ его писемъ съ войны къ женѣ, изложенныхъ въ формѣ дневника и написанныхъ просто, безъ всякой обработки и безъ малѣйшей претензіи на оглашеніе, какъ пишутся письма къ близкому человѣку — и мы были поражены ихъ безыскуственною прелестью и талантливою наблюдательностью, сообщающими имъ даже не малое литературное достоинство, не говоря уже о томъ, что они лучше всякихъ стороннихъ прикрасъ обрисовываютъ нравственныя качества Боткина, какъ человѣка. Вдова покойнаго, Е. А. Боткина, съ величайшею готовностью давала намъ право воспользоваться этимъ матеріаломъ; къ сожалѣнію, размѣры нашего очерка и боязнь не въ мѣру растянуть военный эпизодъ въ мирной жизни Боткина не позволяютъ намъ сдѣлать, этого и мы приведемъ здѣсь только одинъ небольшой отрывокъ изъ этого дневника, высказывая при этомъ наше горячее желаніе увидать его поскорѣе весь цѣликомъ въ печати, какъ въ виду его біографическаго интереса, такъ и интереса историческаго.
«Горный Дубнякъ, 19 августа 1877 г. Вчера такъ былъ измученъ, что не могъ дописать того, что хотѣлъ. Вчера пришлось три раза побывать въ госпиталѣ; утромъ отправился, какъ обыкновенно, посмотрѣть больныхъ, послѣ завтрака объявили, что пришелъ транспортъ раненыхъ въ 169 человѣкъ. Тотчасъ же поѣхалъ, чтобы увидѣть во очію больныхъ еще на телѣгахъ, неумытыхъ, замученныхъ отъ переѣзда 40 верстъ на арбахъ по сквернымъ дорогамъ. Тяжелое впечатлѣніе, которое съ непривычки даже и нашего брата врача забираетъ. Съ переломами бедръ, съ сквозными ранами груди переносятъ перевязку очень тяжело; одинъ съ сквозной раной груди тотчасъ же по пріѣздѣ началъ кончаться, другой, вѣроятно тифозный, тоже почти умиралъ. Да, это тяжелый видъ: у меня не разъ навертывались слезы, слушая эти стоны и смотря на этихъ людей, изнемогающихъ отъ ранъ, отъ солнца, отъ тряски, отъ усталости. Часа черезъ два, когда всѣхъ уложатъ по постелямъ, перемѣнятъ бѣлье, умоютъ, напоятъ — конечно, картина въ тѣхъ отдѣленіяхъ, гдѣ раненые полегче, мѣняется: завязываются бесѣды, люди здороваются, веселы, охотно разсказываютъ подробности битвы, въ которой были ранены. Всѣ прибывшіе были отъ 14 числа изъ дѣла Воронцова; такого подбора тяжело раненыхъ еще не встрѣчалось: у многихъ встрѣчалось по двѣ и даже по три раны, почти всѣ раны огнестрѣльныя, или пулями, или картечью. Восемь было привезенно ампутированныхъ, девятаго ампутировали сегодня утромъ. Я смотрѣлъ, какъ подвозили телѣги къ палаткамъ и какъ вынимали этихъ несчастныхъ, все это дѣлалось въ высшей степени добросовѣстно и скоро, и транспортъ почти въ 200 человѣкъ больныхъ былъ уже весь размѣщенъ почти въ одинъ часъ времени; чуть не каждаго раненаго нужно было поднимать четыремъ санитарамъ. Какъ своехарактерно рисуются при этомъ раненые солдатики! Лежитъ, напримѣръ, въ телѣгѣ солдатикъ съ раной въ ногу, подходятъ его вытаскивать — съ какимъ вниманіемъ слѣдить онъ за своимъ бѣднымъ скарбомъ, который вытаскивается изъ его телѣги, узелокъ, другой, ранецъ; „вотъ, вотъ, забыли“, кричитъ онъ и тянется въ уголъ телѣги за манеркой; когда все его имущество вынесено, онъ спокойно передаетъ и самого себя на руки санитаровъ: „осторожнѣе, земляки, осторожнѣе, вотъ такъ, ногу-то повыше; ой, ой, зачѣмъ опустилъ“ и т. д. Зайдешь черезъ полчаса въ палатку, всѣ размѣстились: кто моется, кто пьетъ, а кто стонетъ еще отъ боли въ ранѣ; черезъ часъ уже немного пободрѣе, и водочки выпили, а кто и чаю напился. Между прочимъ солдатскимъ скарбомъ вчера у одного больного я услышалъ въ мѣшкѣ живую курицу, которую онъ дотащилъ до лазарета. Не могу тебѣ передать, до какой степени симпатичны мнѣ наши раненые; сколько твердости, покорности, сколько кротости, терпѣнья видно въ этихъ герояхъ, и какъ тепло и дружно относятся они другъ къ другу, какъ утѣшаются они въ своемъ несчастій тѣмъ, что вытѣснили, или прогнали „его“! Сегодня подъ хлороформомъ молодой солдатикъ все бредилъ непріятелемъ: „это нашъ, это нашъ“, кричалъ онъ, „сюда, сюда“ и проч.; наконецъ, при болѣе сильной наркотизаціи, онъ запѣлъ пѣсню (вѣроятно былъ запѣвалой) во все горло и пѣлѣ, пока не заснулъ вполнѣ. Больные привозятся съ ружьями, и не рѣдко тифозный безъ сознанія, при вытаскиваніи изъ телѣги, первымъ вопросомъ дѣлаетъ: „гдѣ мое ружье?“ Госпиталь расположенъ вдоль рѣчки въ кибиткахъ, въ каждой изъ нихъ помѣщается по восьми человѣкъ, одна кибитка отъ другой по крайней мѣрѣ въ 12 шагахъ. Можешь себѣ представить, сколько пришлось вчера исходить, переходя во время пріема транспорта изъ одной кибитки въ другую, возвращаясь опять въ первыя и т. д.».
Вернувшись въ концѣ ноября въ Петербургъ, гдѣ объ еМо отсутствіи горевали и въ клиникѣ и среди больныхъ, Боткинъ съ наслажденіемъ набросился на свои привычныя занятія и проработалъ такъ усердно, что лѣтомъ для возстановленія силъ долженъ былъ съѣздить опять на морскія купанья въ Трувилль. Въ этомъ же году онъ былъ избранъ предсѣдателемъ старѣйшаго нашего медицинскаго общества, «общества русскихъ врачей въ C.-Петербургѣ», и несъ эту обязанность вплоть до самой смерти.
Въ послѣдующую затѣмъ зиму, въ концѣ 1878 года, посѣтила приволжскій край Левантійская чума, къ великому благополучію Россіи ограничившаяся небольшимъ пространствомъ и по мѣсту наибольшей своей интенсивности вошедшая въ исторію медицины подъ названіемъ «Ветлянской чумы». Для полноты настоящаго очерка необходимо упомянуть о ней, потому что эпидемія эта вызвала въ Боткинѣ тотъ весьма непріятный инцидентъ, который чрезвычайно тяжело отразился на немъ нравственно и физически и связалъ его имя съ темнымъ именемъ Наума Прокофьева. Сущность даннаго инцидента въ томъ, что Боткинъ въ началѣ 1879 года подмѣтилъ на многихъ своихъ городскихъ и клиническихъ больныхъ необычно частое опуханіе лимфатическихъ железъ всего тѣла я, поставивъ его въ связь съ Ветлянской эпидеміей, полагалъ, что такая патологическая особенность служитъ признакомъ дальнѣйшаго распространенія чумы и возможнаго заноса ея въ Петербургъ. Вскорѣ послѣ того ему представился въ клинической амбулаторіи больной — дворникъ Наумъ Прокофьевъ, у котораго быстрое опуханіе железъ всего тѣла было выражено особенно сильно, и Боткинъ, подробно разобравъ случай въ присутствіи студентовъ, призналъ его настолько сомнительнымъ, что счелъ необходимымъ подвергнуть больного самому всестороннему наблюденію и строжайшему отдѣленію отъ остальныхъ больныхъ. Діагнозъ чумы доставленъ былъ публично, и безпристрастіе біографа заставляетъ насъ признать, что въ этомъ случаѣ Боткинъ поступилъ черезчуръ поспѣшно и опрометчиво, не взвѣсивъ послѣдствій оглашенія факта такой потрясающей общественной важности, а только руководясь его научнымъ интересомъ: Весьма натурально, что извѣстіе о томъ въ тотъ же день съ быстротою молніи разнеслось по столицѣ и произвело страшную панику; имя Боткина было слишкомъ авторитетно, чтобы сомнѣваться въ истинѣ діагностики, и огромное большинство приняло ее, какъ оффиціальное признаніе появленія ужасной гостьи въ Петербургѣ. Но когда прошло нѣсколько дней, и состояніе Наума Прокофьева, вмѣсто ожидаемаго ухудшенія, стало постепенно улучшаться, тревога въ городѣ улеглась, зато печать съ яростью обрушилась на Боткина, и его славное и ничѣмъ до сихъ поръ не запятнанное имя, которымъ такъ справедливо гордилась Россія и русская наука, сразу сдѣлалось мишенью ежедневныхъ нападеній и самыхъ обидныхъ оскорбленій, доходившихъ до нелѣпости; его обвиняли и въ отсутствіи патріотизма, и въ какомъ-то заговорѣ съ англичанами, а Катковъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» утверждалъ, что Боткинъ напустилъ тревогу исключительно ради спекуляціи, чтобы уронить на биржѣ курсъ рубля и сыграть на его пониженіе. Нѣсколько недѣль продолжалась эта жестокая травля, — и какъ ни велико было самообладаніе Боткина, какъ ни старался онъ бодриться и замкнуться въ сознаніи честно и убѣжденна исполненнаго долга, повторяя себѣ и близкимъ извѣстное изреченіе Галилея: «е pur si muove», она произвела на него глубокое, неизгладимое впечатлѣніе; онъ лишился сна, аппетита, все его нравственное существо было потрясено, потому что тутъ впервые его дѣтски довѣрчивое и благодушное отношеніе къ людямъ встрѣтилось съ людской жестокостью и несправедливостью въ той ихъ грубой и стихійной формѣ, которая мгновенно забываетъ всѣ прежнія заслуги человѣка, и безъ всякой пощады предаетъ казни вчерашняго кумира. Самъ Боткинъ до конца жизни, по всѣмъ видимостямъ, сохранилъ убѣжденіе, что всѣ тогдашнія нападенія были несправедливы, что діагностика его была вѣрна, т.-е. что Наумъ Прокофьевъ и всѣ остальные больные, у которыхъ наблюдались аналогичныя явленія, носили на себѣ несомнѣнные признаки предвѣстниковъ чумной эпидеміи, и если болѣзнь не развилась на нихъ въ полную и ясную картину, то только потому, что очагъ эпидеміи на Волгѣ быстро потухъ, благодаря, частью — энергическимъ мѣрамъ правительства, частью — тому, что въ воздухѣ произошли неуловимыя атмосферныя измѣненія, неблагопріятныя для доразвитія и распространенія эпидеміи, и она замерла въ Петербургѣ въ этомъ періодѣ предвѣстниковъ. Правъ онъ былъ или неправъ — рѣшить могутъ только позднѣйшія наблюденія, если встрѣтится крайне нежелательная возможность произвести ихъ снова при подобныхъ же условіяхъ.
Но если этотъ эпизодъ оставилъ неизгладимыя послѣдствія на здоровьѣ Боткина, какъ есть основаніе предполагать, то едва ли нравственное впечатлѣніе отъ него могло остаться долго въ немъ, потому что общество не только скоро забыло исторію Наума Прокофьева и продолжало увеличивать запросъ на своего незамѣнимаго консультанта и врача, но оно скоро доказало ему самымъ яркимъ и очевиднымъ образомъ, какъ высоко и горячо Цѣнитъ его заслуги и достоинства. Въ 1882 г. почитатели его и ученики задумали устроить празднованіе 25-ти-лѣтней его дѣятельности, и какъ ни старался онъ по скромности отклонить отъ себя всякія внѣшнія манифестаціи, оно произошло 27-го апрѣля и отличалось необыкновенной импозантностью вслѣдствіе стеченія на него, при совершенномъ отсутствіи оффиціальнаго участія, такой многочисленной публики, какая едва ли когда нибудь до того собиралась на нашихъ юбилейныхъ торжествахъ. Происходило оно въ зданіи Городской Думы, въ число гласныхъ которой Боткинъ не задолго передъ тѣмъ былъ выбранъ; здѣсь тянулась такая длинная вереница поздравленій отъ различныхъ учрежденій, обществъ и лицъ, что пріѣхавши въ Думу въ 11 часовъ утра, юбиляръ долженъ былъ до 3½ часовъ выслушивать обращенные къ нему адресы и рѣчи съ самой лестной оцѣнкой его заслугъ и трудовъ; онъ былъ чрезвычайно взволнованъ и сильно сконфуженъ, тѣмъ болѣе, что, находя, по своей природѣ, главное наслажденіе своей жизни въ трудѣ и не будучи въ состояніи обходиться безъ него, считалъ всѣ эти похвалы въ дѣйствительности незаслуженными и преувеличенными. Въ тотъ же вечеръ состоялся юбилейный обѣдъ по подпискѣ, на которомъ участвовало около 400 человѣкъ, и между ними, кромѣ врачей, находились всѣ видные представители столичной образованной среды. На обѣдѣ получено было множество депешъ изъ разныхъ концовъ Россіи, показавшихъ, какой сочувственный отголосокъ встрѣтилъ и въ провинціи почетъ, Возданный знаменитому юбиляру; всѣ университеты и большинство ученыхъ обществъ, въ которыхъ онъ не состоялъ еще почетнымъ членомъ, выслало къ этому дню ему дипломы на это званіе. Здѣсь кстати отмѣтить, что при концѣ своей жизни Боткинъ состоялъ членомъ 33-хъ учрежденій и ученыхъ обществъ, и въ томъ числѣ 9 иностранныхъ
Съ 1881 г. къ многочисленнымъ и постояннымъ занятіямъ Боткина прибавилось новое дѣло, на пользу котораго онъ удѣлилъ значительную долю послѣдняго 8-лѣтняго періода своей жизни съ свойственными ему добросовѣстностью и безкорыстіемъ; то была его служба въ званіи гласнаго петербургской Думы, связанная съ разработкой множества разнообразныхъ вопросовъ по больничной и врачебной организаціи столичнаго управленія. Эта дѣятельность Боткина была такъ богата для города благотворительными результатами, что Дума, по предложенію городского головы В. И. Лихачева, нашла достойнымъ увѣковѣчить память его послѣ смерти постановкой его портретовъ, какъ въ залѣ Думы, такъ и въ городскихъ больницахъ, и кромѣ того одной изъ этихъ больницъ, именно городской барачной, присвоить названіе «Боткинской городской барачной больницы». Чтобы познакомитъ съ этой стороной дѣятельности Боткина, мы считаемъ за лучшее привести довольно длинную выдержку изъ доклада городскаго головы, по поводу этихъ предложеній, отъ 29-го января 1890 года, потому что голосъ такого компетентнаго судьи, подкрѣпленный утвержденіемъ выборнаго представительства столицы, ближе всякаго другого способенъ обнять и оцѣнить заслуги Боткина на пользу городского дѣла. Напомнивъ объ обстоятельствахъ, вызвавшихъ постройку въ 1880 г. барачной больницы и о состоявшемся въ томъ же году рѣшеніи правительства о скорѣйшей передачѣ больницъ въ вѣдѣніе города, г. Лихачевъ продолжаетъ:
«До 1881 года въ средѣ гласныхъ петербургской городской Думы не было врачей. Для врача городскія общественныя дѣла, имѣвшія до того времени исключительно хозяйственный характеръ, представляли мало спеціальнаго интереса. Но какъ только передача въ вѣдѣніе города больничнаго и санитарнаго дѣла становилась близкимъ къ осуществленію фактомъ» то можно было ожидать, что и врачи не будутъ уклоняться отъ избранія въ гласные Думы. Однако, всѣ интересующіеся городскими дѣлами обыватели столицы сознавали, что въ данномъ случаѣ было желательно, чтобы въ составѣ гласныхъ находился врачъ, пользующійся вѣскимъ авторитетомъ. Вслѣдствіе этого, многіе изъ гласныхъ Думы, и въ особенности изъ членовъ городской коммиссіи общественнаго здравія выражали желаніе видѣть въ составѣ городского управленія такое высоко авторитетное въ медицинскомъ мірѣ лицо, какъ С. П. Боткинъ, который стоялъ въ это время въ спискѣ городскихъ избирателей на 4-хлѣтіе 1881—1885 г О такомъ желаніи ему было заявлено.
"Относясь серьезно къ обязанностямъ представителя городского населенія, С. П. Боткинъ не сразу рѣшился принять на себя званіе гласнаго и, въ отвѣтъ за предложеніе поставить его имя въ списокъ кандидатовъ въ гласные городской Думы, выразилъ опасеніе, что прямыя его занятія будутъ мѣшать ему исполнять новыя обязанности. Вотъ что писалъ онъ бывшему предсѣдателю коммиссіи общественнаго здравія (В. И. Лихачеву) 21 марта 1881 года: «Долго колебался я прежде, чѣмъ рѣшился дать согласіе и не отказываться отъ выбора въ гласные. Взять на себя еще новую обязанность, при той массѣ занятій, которыя у меня на рукахъ — право не легко, тѣмъ болѣе, что не чувствуешь въ себѣ достаточно силъ, чтобы добросовѣстно выполнить еще новое дѣло. Съ другой же стороны, совѣстно и уклониться отъ должности, въ которой, можетъ быть, принесешь какую нибудь пользу». При этомъ Боткинъ счелъ необходимымъ выразить надежду, что къ нему отнесутся снисходительно и дадутъ возможность принимать участіе въ общественныхъ дѣлахъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда его содѣйствіе дѣйствительно можетъ быть полезно.
«Въ 1881 году С. П. Боткинъ былъ избранъ въ первый разъ въ гласные Думы и затѣмъ членомъ и замѣстителемъ предсѣдателя коммиссіи общественнаго здравія. — Вступивъ въ составъ городского управленія, С. П. Боткинъ уже не могъ не принимать горячаго участія въ окончательномъ устройствѣ и обзаведеніи городской барачной больницы и, по постановленію Думы 15 января 1882 года, сдѣлался ея попечителемъ по врачебной части. Барачная больница съ того времени сдѣлалась любимымъ дѣтищемъ С. П. Боткина; въ нее онъ вложилъ свою душу; при своихъ посѣщеніяхъ больницы, нерѣдко лично осматривая и изслѣдуя тяжело больныхъ, С. П. одно появленіе котораго успокоивало и ободряло страждущихъ, собственнымъ примѣромъ училъ, какъ долженъ относиться врачъ къ больному человѣку, для того, чтобы пріобрѣтать его довѣріе и облегчать его страданія. Для барачной больницы С. П. не жалѣлъ ни своего дорогого времени, ни своего драгоцѣннаго труда и даже разъѣздныя деньги, полагавшіяся ему отъ города, какъ попечителю, затрачивалъ цѣликомъ на улучшеніе тѣхъ сторонъ научной обстановки больницы, которыя, для людей непосвященныхъ въ науку, могли казаться излишней роскошью; таковы, напримѣръ, лабораторія и кабинеты, не разъ впослѣдствіи доказавшіе свою несомнѣнную пользу при изслѣдованіи различныхъ заразныхъ началъ, при изслѣдованіяхъ воды и проч. Клиническіе методы изслѣдованія и леченіе больного сдѣлались возможными и удобопримѣнимыми на практикѣ даже въ городской больницѣ — результаты леченія стали получаться совсѣмъ иные. Барачная больница практически рѣшала ту задачу, которую теоретически разрѣшила и намѣтила городская коммисія общественнаго здравія въ своемъ докладѣ о передачѣ больницъ городу». N
Далѣе г. Лихачевъ разсказываетъ, какъ избранный въ 1886 году почетнымъ попечителемъ всѣхъ городскихъ больницъ и богадѣленъ, Боткинъ не замедлилъ осмотрѣть больницы и, опредѣливъ все, что въ постановкѣ ихъ было неудовлетворительнаго, указалъ на многое, чтц необходимо было немедленно улучшить и реорганизовать, и вслѣдствіе этихъ указаній "въ рукахъ городскаго общественнаго управленія принятыя больницы въ весьма короткое время замѣтно улучшились и результаты леченія стали получаться болѣе успѣшные, хотя при попечительномъ совѣтѣ, въ среднемъ выводѣ, затраты на каждаго пользованнаго больного мало чѣмъ разнились отъ теперешнихъ. Достиженію такого состоянія больницъ, и притомъ въ короткое время, весьма много содѣйствовало участіе С. П. Боткина въ городскомъ общественномъ управленіи. Всѣ городскіе дѣятели въ его присутствіи чувствовали увѣренность, что больнично-санитарное дѣло ведется въ должномъ направленіи, и этой увѣренности не могли поколебать никакія, откуда бы они ни исходили, нападки на это дѣло.
«Санитарное дѣло, уже по своему существу, не могло быть чуждымъ С. П. Боткину, какъ современному клиницисту, и онъ всегда охотно принималъ участіе въ обсужденіи санитарныхъ вопросовъ, соприкасавшихся съ врачебною помощью заболѣвающимъ. Когда въ концѣ 1881 года врачебная община, наблюдавшая за школьно-санитарнымъ въ городскихъ училищахъ надзоромъ, рѣшительно отказалась продолжать вести это дѣло въ 1882 г. за сумму, ассигнованную на этотъ предметъ Думою, то городская училищная коммисія вынуждена была немедленно организовать свой особый школьно-санитарный надзоръ. Приглашены были для того 5 женщинъ-врачей, такъ какъ средства были слишкомъ скудны, и изъ врачей-мужчинъ желающихъ взяться за это дѣло не находилось. На медикаменты было ассигновано Думою 500 руб. — сумма крайне ничтожная: на каждую школу причиталось всего по нѣсколько рублей. Въ это время уже разгоралась эпидемія скарлатины и дифтерита, въ особенности среди дѣтскаго населенія Петербурга. Необходимо было снабдить школьныхъ врачей аппаратами для изслѣдованія горла и для примѣненія лекарственныхъ веществъ, снабдивъ ихъ въ тоже время ручными небольшими аптеками. Каталогъ медикаментамъ могъ быть составленъ только самый ограниченный, способный вызвать улыбку у врачей-практиковъ, привыкшихъ выписывать лекаротва заразъ на нѣсколько рублей для одного больного. Обсуждать подобный каталогъ медикаментовъ С. П. Боткинъ не только не отказывался, но даже принялъ самое живое участіе въ преніяхъ, терпѣливо выслушивалъ возраженія, какъ бы они ни были неосновательны, только изрѣдка дѣлалъ мѣткія указанія, въ чемъ должно заключаться истинное призваніе врачей, въ особенности школьныхъ. И послѣ того, принявъ на себя званіе предсѣдателя субъ-коммиссіи по школьно-санитарному надзору, онъ охотно посѣщалъ ея засѣданія, и несомнѣнно, ему обязано это благое дѣло постановкою на правильныхъ, разумныхъ основаніяхъ».
Далѣе въ своемъ докладѣ г. Лихачевъ разсказываетъ о борбѣ съ эпидеміями дифтерита и скарлатины, посѣтившими Петербургъ весной 1882 года; потребовалась со стороны Думы широкая организація врачебной помощи низшимъ слоямъ населенія, и Коммисія общественнаго здравія выработала планъ такой помощи, установивъ повизитную плату врачамъ за посѣщеніе больного на дому въ 30 коп., а въ ночное время 60 коп. «Размѣръ такой малой повизитной платы противоречилъ корпоративному духу и традиціямъ врачей-практиковъ и, конечно, не находилъ въ нихъ сочувствія. Тѣмъ не менѣе Боткинъ согласился съ основательностью доводовъ Коммисіи и присоединилъ свой голосъ за проектъ, подвергаясь за это несправедливымъ нареканіямъ. Ради блага нуждающагося населенія онъ рѣшился навлечь на себя временное неудовольствіе врачей-практиковъ, надѣясь, что думскіе врачи оправдаютъ возложенныя на нихъ ожиданія, что и оказалось на дѣлѣ въ весьма скоромъ времени. Борьба съ эпидеміей дифтерита и скарлатины, при совмѣстныхъ усиліяхъ столичной администраціи и городского общественнаго управленія, при содѣйствіи практикующихъ въ Петербургѣ врачей, увѣнчалась полнымъ успѣхомъ, а благодаря раціональному распредѣленію врачебныхъ силъ и средствъ, подъ руководствомъ С. П. Боткина, потребовала со стороны города небольшой денежной затраты.
„Во все время своего почти 9-тилѣтняго пребыванія въ составѣ городского общественнаго управленія, С. П. Боткинъ не переставалъ принимать самое горячее участіе во всѣхъ вопросахъ, касающихся оздоровленія столицы путемъ санитарныхъ мѣропріятій и улучшенія больничнаго дѣла, вникалъ въ подробности вырабатывавшихся проэктовъ новыхъ больницъ, слѣдилъ за болѣе цѣлесообразнымъ распредѣленіемъ больныхъ, въ особенности хрониковъ, по лечебнымъ заведеніямъ, совѣтуя при первой къ тому возможности выдѣлять хрониковъ и ненелечимыхъ въ особую больницу, для чего онъ признавалъ наиболѣе подходящимъ главный корпусъ петропавловской больницы“.
Такимъ образомъ, изъ приведенныхъ выдержекъ мы видимъ, что это осложненіе дѣятельности Боткина обязанностями гласнаго только подтвердило, какой неистощимый запасъ умственной рабочей энергіи хранился въ немъ, и, несмотря на то, что вскорѣ около этого времени физическое его здоровье начало разстроиваться, онъ не только не уменьшалъ своего труда, а скорѣе увеличивалъ въ разнообразіи его состава, такъ какъ въ количествѣ этого сдѣлать было невозможно за невозможностью расширить рамки трудового дня. Будучи занятъ, какъ клинницстъ, какъ лучшій столичный врачъ, какъ лейбъ-медикъ, какъ городской гласный въ области его спеціальности, онъ въ тоже время безпрестанно участвовалъ въ разныхъ коммисіяхъ, редижировалъ медицинскую газету и пр. — и вездѣ, во всякомъ дѣлѣ продолжалъ проявлять тоже не слабѣющее увлеченіе, туже безукоризненную добросовѣстность, тотъ-же свѣжій организаторскій талантъ, какіе поражали въ немъ при началѣ его поприща. Какъ видимъ изъ доклада г. Лихачева, всѣ эти качества ярко выразились и въ его думскихъ больничныхъ занятіяхъ. Городскія больницы тотчасъ же стали близкимъ роднымъ предметомъ его заботъ, особенно, когда вскорѣ во главѣ ихъ, въ званіи старшихъ врачей, выступили Соколовъ, Алышевскій, Нечаевъ Сиротининъ, Васильевъ и другіе бывшіе ученики, глубоко преданные ему и его школѣ, совершенно солидарные съ нимъ во взглядахъ на больничное дѣло и знавшіе истинную цѣну его мудрыхъ совѣтовъ и замѣчаній; они и теперь, при всякомъ экстренномъ затрудненіи, медицинскомъ или административномъ, шли къ нему и всегда встрѣчали въ немъ неизмѣнную готовность помочь и словомъ и дѣломъ. Самою же любимою его изъ этихъ больницъ сдѣлалась барачная, такъ какъ онъ больше всего участвовалъ въ ея устройствѣ, и въ ней, какъ въ самой юной по возрасту, осуществлялся ближе всего его идеалъ больницы; въ ней находились всѣ нужныя приспособленія для изслѣдованія, самый персоналъ врачей ему былъ знакомѣе, потому что навербовывался изъ молодыхъ и недавнихъ его учениковъ, въ любви къ дѣлу которыхъ онъ не сомнѣвался, такъ что на этой больницѣ лежала свѣжая, не затронутая временемъ и рутиной, печать его клиники и школы. Сюда онъ пріѣзжалъ аккуратно разъ въ недѣлю не для бѣглаго обхода, а оставался отъ 3-хъ до 4-хъ часовъ, входя во всѣ подробности, особенно врачебныя, до того, что, какъ въ клиникѣ, зналъ всѣхъ интересныхъ больныхъ, слѣдилъ за ходомъ ихъ болѣзни и участвовалъ своими совѣтами въ леченіи. И какъ посѣщенія клиники, такъ и этой больницы, онъ дѣлалъ не во исполненіе только своего формальнаго долга, а по чувству привязанности и живого интереса къ хорошо организованному больничному дѣлу; вотъ почему не разъ, при отъѣздѣ изъ барачной больницы, онъ говаривалъ, что эти продолжительныя посѣщенія нисколько не утомляютъ его, а напротивъ, доставляютъ ему величайшее наслажденіе.
Въ 1886 году Боткинъ былъ призванъ къ новой задачѣ, грандіозной.по замыслу, но увы! оказавшейся совершенно невыполнимой при настоящемъ положеніи вещей — къ предсѣдательствованію въ комиссіи, учрежденной при Медицинскомъ Совѣтѣ, по вопросу объ улучшеніи санитарныхъ условій и уменьшеніи смертности въ Россіи. Учрежденіе этой комиссіи обязано своимъ происхожденіемъ представленію министру внутреннихъ дѣлъ заключеній, принятыхъ въ Обществѣ русскихъ врачей въ Петербургѣ, подъ предсѣдательствомъ Боткина и по докладу доктора Экка, о чрезмѣрной смертности въ Россіи. Изъ данныхъ за послѣдніе годы, сгруппированныхъ д-мъ Эккомъ, явствовало, что смертность у насъ значительно превосходитъ смертность въ другихъ европейскихъ странахъ и, составляя 35 смертей на 1000 человѣкъ въ годъ, уноситъ изъ каждой тысячи населенія на 10 человѣкъ больше, чѣмъ въ Германіи, на 15 больше, чѣмъ во Франціи, на 16 больше, чѣмъ въ Англіи и, наконецъ, чуть не на 20 человѣкъ больше, чѣмъ въ Норвегіи. На основанія этихъ точныхъ данныхъ сравнительной статистики, и представлены министру заключительные выводы Общества русскихъ врачей, обращавшіе вниманіе центральной власти на то, что смертность у насъ есть насильственная, а не естественная, и что борьба съ нею составляетъ нашу первую государственную потребность, для поднятія благосостоянія населенія повышеніемъ его рабочей способности. Учрежденіе коыисіи съ такимъ первостепеннымъ и гуманнымъ дѣятелемъ во главѣ, какъ Боткинъ, возбудило въ врачахъ и во всемъ русскомъ образованномъ людѣ радостныя ожиданія на улучшеніе санитарнаго состоянія въ Россіи и съ перваго же засѣданія показало, что она взглянула широко на постановленную ея рѣшенію задачу, ставя первою необходимостью коренное преобразованіе существующихъ административныхъ инстанцій, завѣдующихъ санитарными вопросами и предлагая замѣнить ихъ учрежденіемъ главнаго управленія по дѣламъ здравія. „Безъ реорганизаціи администраціи врачебно-санитарныхъ учрежденій“, выразился одинъ 9ізъ членовъ комисіи, покойный профессоръ Доброславинъ, „не только невозможно что нибудь сдѣлать для улучшенія санитарнаго положенія населенія, но невозможно и разсуждать о томъ за полнымъ отсутствіемъ данныхъ, на коихъ таковыя разсужденія могли бы опираться“. Но такъ какъ подобная реорганизація не входила по крайней мѣрѣ въ ближайшія намѣренія правительства, то засѣданія комисіи утратили въ дальнѣйшемъ своемъ ходѣ всякую твердую, реальную почву подъ собою и свелись на обсужденіе частныхъ, второстепенныхъ мѣръ, слишкомъ мало оправдывавшихъ ея громкое назначеніе. Ей такъ-таки и не удалось выйти изъ своего подготовительнаго періода, и, протянувъ три года чахлое существованіе, на оживленіе котораго Боткинъ потратилъ не мало драгоцѣннаго времени, не будучи въ состояніи добиться сколько нибудь практическихъ результатовъ, она умерла вслѣдствіе отсутствія всякихъ условій для ея жизнеспособности. Надо было знать, какъ горячо взялся Боткинъ за предположенную задачу, чтобы понять его горечь и разочарованіе при ея неудачѣ. Нѣкоторую пользу лично для себя онъ, пожалуй, извлекъ изъ этого труда, познакомившись короче при разработкѣ собраннаго матеріала съ врачебною дѣятельностью земствъ; это знакомство расширило его взгляды на значеніе общественной самодѣятельности, фактически доказавъ ему» что даже въ спеціальномъ дѣлѣ улучшенія санитарныхъ условій, т. е, тамъ, гдѣ ввѣренная его руководству комиссія потерпѣла такое полное крушеніе, многія земства, со своими ограниченными матеріальными интеллектуальными средствами, стѣсненныя въ правахъ иниціативы, начинаютъ достигать медленнаго, но замѣтно постепеннаго успѣха, благодаря настойчивой и сознательной работѣ на благо общее и достигаютъ этого, прежде всего, съ помощью организаціи болѣе раціональнаго народнаго образованія, такъ какъ подъемъ культуры дѣлаетъ народъ болѣе доступнымъ для врачебной помощи и болѣе воспріимчивымъ къ распространенію среди него здравыхъ санитарныхъ и гигіеническихъ понятій и мѣръ.
Отдаваясь изученію такъ мало знакомыхъ ему прежде вопросовъ общественной медицины, городской и сельской, Боткинъ дѣлалъ это никакъ не въ ущербъ клиническому преподаванію, которому продолжалъ служить съ прежнею юношескою страстью. Съ прежнимъ неостывающимъ прилежаніемъ слѣдилъ онъ за колоссальнымъ развитіемъ европейской науки, подхватывалъ налету всякую новую плодотворную мысль или новое открытіе, подвергалъ ихъ своему критическому анализу и, убѣдившись въ жизненности и значеніи, старался развивать дальше и сдѣлать достояніемъ слушателей. Извѣстно, какое огромное практическое значеніе за послѣдніе годы пріобрѣло, благодаря открытіямъ Пастера и Коха и трудамъ ихъ послѣдователей, ученіе о микробахъ, измѣнившее понятіе о сущности многихъ болѣзней — и посѣдѣвшій уже, но вѣчно неутомимый наблюдатель и работникъ, Боткинъ, пользуясь лѣтнимъ отдыхомъ на дачѣ, проводитъ цѣлые часы надъ микроскопомъ и, напрягая свое слабое зрѣніе, старательно изучаетъ этихъ вновь открытыхъ враговъ человѣчества. «Теперь я засѣлъ», пишетъ онъ въ письмѣ отъ 4 августа 1885 г. изъ Финляндіи, «за литературныя студіи микробнаго міра, который дѣйствуетъ на меня угнетающимъ образомъ; микробы начинаютъ одолѣвать стараго человѣка въ буквальномъ смыслѣ слова; на старости лѣтъ приходится ставить свои мозги на новые рельсы. Безъ сомнѣнія, мы переживаемъ въ медицинѣ тотъ періодъ увлеченія, какому подлежитъ всякое новое направленіе, имѣющее большую степень значенія; намъ пришлось начать изученіе медицины съ абсолютныхъ истинъ Рокитанскаго, потомъ мы промѣняли ихъ на клѣточную теорію Вирхова, а теперь надо совершенно серьезно считаться и съ микробами, изъ-за которыхъ начинаютъ забывать не только клинику, но и патологическую анатомію тканей, забываютъ значеніе реакціи организмовъ на микробовъ». Не смотря на такой нѣсколько скептическій тонъ и въ отношеніи къ своимъ силамъ и къ микробамъ, старый человѣкъ и на этотъ разъ не далъ себя одолѣть послѣднимъ и, отлично изучивъ и усвоивъ себѣ новое ученіе, отвелъ ему подобающее и весьма выдающееся мѣсто въ своемъ преподаваніи.
Наконецъ, впечатлительная и нестарѣющаяся ясность этого пытливаго ума прекрасно проявилась, еще за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти Боткина, въ разработкѣ поднятаго имъ вопроса о естественной и о преждевременной, вслѣдствіе болѣзней, т. е. о физіологической и патологической старости. Самое возбужденіе этой интересной и оригинальной темы такъ фактически дорисовываетъ иниціаторскую способность Боткина къ постановкѣ новыхъ наблюденій и умѣнье подойти къ возможно практическимъ выводамъ изъ нихъ, что мы позволимъ заимствовать разсказъ о томъ изъ труда доктора Кадьяна «Населеніе с.-петербургскихъ градскихъ богадѣленъ», вышедшаго въ 1Ѳ90 г. и посвященнаго памяти Боткина. Въ февралѣ 1889 г. среди призрѣваемыхъ городскихъ богадѣленъ обнаружено было три случая сыпного тифа. Боткинъ, какъ почетный попечитель, заѣхалъ въ богадѣльни, чтобы выяснить себѣ причину появленія эпидеміи, и при этомъ обратилъ вниманіе на недостаточность числа врачей, полагаемыхъ при учрежденіи: ихъ тамъ всего было двое; немедленно же объ этомъ онъ увѣдомилъ городского голову, указывая на необходимость увеличить медицинскій персоналъ и предлагая начать съ того, чтобы пригласить 10 опытныхъ врачей для предварительнаго осмотра всѣхъ призрѣваемыхъ и выдѣленія изъ нихъ больныхъ въ особую группу. Больничная комиссія нашла ходатайство Боткина заслуживающимъ полнаго уваженія и просила его самого принять на себя трудъ общаго наблюденія и руководства занятіями 10 командируемыхъ врачей, предоставивъ выборъ ихъ его усмотрѣнію. Боткинъ отобралъ благонадежныхъ молодыхъ врачей, пригласилъ ихъ къ себѣ и, познакомивъ съ предстоящимъ имъ дѣломъ, особенно развилъ передъ ними мысль, что не слѣдуетъ ограничиваться простымъ осмотромъ больного и дряхлаго населенія богадѣлень, а надо обстоятельно изслѣдовать всѣхъ призрѣваемыхъ въ виду научнаго интереса, представляемаго изслѣдованіемъ большого количества лицъ въ состояніи глубокой старости — и тутъ же была составлена самая подробная программа изслѣдованія, обнимавшая собою не только патологическія уклоненія, но и тѣ физіологическія, какія старческій возрастъ приноситъ организму.
Здѣсь мы предоставимъ говорить доктору Кадьяну, которому поручено было разработать собранный такимъ образомъ матеріалъ; его слова намъ дороги, какъ слова очевидца этой послѣдней, предсмертной работы Боткина, ибо показываютъ намъ, до какой степени и тутъ, когда злая болѣзнь уже точила его силы, онъ вполнѣ сохранялъ свою способность горячо отдаваться всякой новой научной цѣли, если посредствомъ ея надѣялся достигнуть положительныхъ результатовъ для науки и человѣчества, и какъ умѣлъ въ тоже время своимъ искреннимъ и серьезнымъ отношеніемъ къ предпринятому дѣлу воодушевить всѣхъ своихъ сотрудниковъ; такъ напримѣръ, его увлеченіе дѣломъ въ данномъ случаѣ сообщилось не только участвовавшимъ врачамъ, но даже расшевелило и тѣхъ старцевъ, которые доживали свой вѣкъ въ богадѣльняхъ. «Дошедшіе до богадѣльни слухи о предполагавшемся осмотрѣ», говоритъ д-ръ Кадьянъ въ предисловіи къ изданному труду, «возбудили нѣкоторое безпокойство среди стариковъ и особенно старухъ; имъ представилось, что будутъ производить надъ ними страшные опыты: вѣсить, мѣрить, раздѣвать чуть не до нага, изслѣдовать всѣ органы и пр. Администрація богадѣльни, имѣя въ виду такое враждебное отношеніе призрѣваемыхъ къ изслѣдованію, и сама стада относиться къ нему съ опасеніемъ. Но какъ только появился въ богадѣльнѣ С. П. Боткинъ, когда призрѣваемые познакомились съ молодыми врачами, присланными для ихъ изслѣдованія, то всѣ страхи, всякія предубѣжденія исчезли сразу. Вполнѣ гуманное обращеніе командированныхъ врачей съ стариками и съ старухами, готовность ихъ потолковать о болѣзни и дать медицинскій совѣтъ, привлекли къ нимъ симпатіи населенія богадѣльни. Во все время, пока происходило изслѣдованіе, не было ни одного Непріятнаго столкновенія между врачами и призрѣваемыми, все шло тихо и спокойно. Отказовъ отъ осмотра не было совсѣмъ, кромѣ одного случая — старухи 79 лѣтъ; но въ виду 2.600 осмотровъ, объ одномъ не стоитъ и говорить». Далѣе д-ръ Кадьянъ разсказываетъ, какъ общій интересъ, возбужденный этой работой, охватилъ не только высшій персоналъ богадѣльни, надзирателей и надзирательницъ, но даже между богадѣльщиками нашлись такіе, которые взялись охотно помогать врачамъ, взвѣшивать товарищей и вообще оказывать посильныя услуги, и, благодаря такому дружному содѣйствію, вся эта сложная работа была закончена въ мѣсяцъ съ небольшимъ. «Принимая порученіе», продолжаетъ д-ръ Кадьянъ, «возложенное на меня городской комиссіей, разобрать матеріалъ, полученный отъ изслѣдованія, я разсчитывалъ, что моимъ руководителемъ будетъ Сергѣй Петровичъ Боткинъ, что онъ дастъ моему труду направленіе наиболѣе плодотворное, и подъ вліяніемъ его указаній получатся выводы болѣе или менѣе важные, во всякомъ случаѣ интересные, что онъ, такъ сказать, одухотворитъ всю работу, дастъ жизнь и значеніе статистическимъ цифрамъ. Моя надежда на это еще болѣе усилилась, когда я увидѣлъ на дѣлѣ, съ какимъ интересомъ С. П. Боткинъ относился къ изслѣдованію стариковъ и старухъ; онъ часто пріѣзжалъ въ богадѣльню, внимательно слѣдилъ за работой молодыхъ врачей, разрѣшалъ ихъ недоразумѣнія, дѣлалъ имъ различныя указанія, обращалъ ихъ вниманіе на спорные вопросы въ отношеніи старости, на тѣ явленія, которыя заслуживаютъ изученія и представляютъ особенную важность и интересъ. С. П. зачастую по цѣлымъ часамъ развивалъ передъ ними свои взгляды на старческія измѣненія, совершающіяся въ организмѣ; излагалъ свои соображенія о старости, все ученіе о которой ему представлялось незаконченнымъ, неразработаннымъ, явленія старости далеко не изученными. Контора богадѣльни обращалась въ аудиторію, и проф. Боткинъ прочитывалъ цѣлыя лекціи, такія же ясныя, вразумительныя и прекрасныя, какъ и тѣ, которыми мы заслушивались, еще будучи студентами. Жаль, что онѣ не записаны».
Приведенная выдержка не только лишній разъ потверждаетъ неутомимую дѣятельность Боткина и то страстное и въ то же время настойчивое, а не скоро охлаждающееся, отношеніе къ предпринятому дѣлу, какое онъ вносилъ во множество работъ, задуманныхъ имъ втеченіе 30-лѣтняго профессорскаго поприща; она притомъ фактически доказываетъ намъ его великое значеніе какъ ученаго и объясняетъ, почему его преждевременная смерть составляетъ такую тяжелую и незамѣнимую потерю для науки. Такъ, въ данномъ случаѣ мало того, что починъ труда принадлежитъ цѣликомъ Боткину, что онъ самъ организуетъ его и дѣятельно содѣйствуетъ его исполненію подробными указаніями — опубликованные результаты служатъ яснымъ свидѣтельствомъ, что затѣянная и исполненная работа потеряла, по причинѣ его смерти, въ значительной степени тотъ научный смыслъ, который получила бы, если бы была окончена при его жизни. Мы можемъ только догадываться, что, предпринимая это изслѣдованіе, Боткинъ намѣтилъ себѣ уже нѣкоторыя изъ сторонъ его, которыя имѣлъ въ виду разработать и выяснить при помощи его; такъ, съ этой цѣлью онъ обратилъ особое вниманіе на изученіе у богадѣльщиковъ старческой одышки и подвижности сердца въ старческомъ возрастѣ, поручивъ спеціально изслѣдовать ихъ двумъ изъ соучастниковъ — докторамъ Кудревецкому и Волкову. Но одухотворитель работы умеръ, а съ нимъ погибла и разработка этихъ вопросовъ; въ результатѣ изслѣдованія получился почтенный трудъ, богатый цифровымъ и старательно подобраннымъ матеріаломъ, но матеріалу этому долго суждено оставаться въ сыромъ видѣ, потому что для его окончательной обработки и извлеченія изъ него необходимыхъ выводовъ нуженъ былъ самъ Боткинъ, съ его наблюдательностью, съ его широкимъ обобщающимъ умомъ, съ огромными знаніями, а сочетаніе всѣхъ такихъ свойствъ въ одномъ лицѣ является у насъ покуда весьма рѣдкимъ исключеніемъ. Такъ, эта предсмертная работа Боткина и остается недопѣтой лебединой пѣснью нашего ученаго.
VIII.
Первые признаки болѣзни. — Потеря малютки сына. — Поѣздка въ Біарицъ. — Пребываніе въ Парижѣ. — Поѣздка на Принцевы острова. — Ухудшеніе болѣзни. — Пребываніе на югѣ Франціи. — Смерть.
править
Такимъ образомъ, когда Боткинъ находился въ апогеѣ своей дѣятельности, когда умственная и нравственная его энергія сохранялись на степени молодыхъ силъ, я Россія могла ожидать отъ него еще много неоцѣнимыхъ ученыхъ, преподавательскихъ и общественныхъ услугъ, физическое его здоровье стало замѣтно разсуживаться и внушать опасенія его семьѣ и друзьямъ. Какъ ни былъ крѣпокъ его организмъ отъ рожденія, однако, вслѣдствіе какихъ-то причинъ и, вѣроятнѣе всего, постоянной, чрезмѣрной мозговой работы, мало подвижнаго и черезчуръ сидячаго образа жизни, а также пренебреженной діететики въ годы первой молодости, образцовымъ его признать было нельзя, такъ какъ онъ подвергался нерѣдкимъ заболѣваніямъ. Раньше было говорено о желчной коликѣ, которая со времени пребыванія въ Берлинѣ преслѣдовала его всю жизнь, то въ формѣ острыхъ болевыхъ припадковъ съ болѣе или менѣе продолжительными перерывами, то въ формѣ тяжелаго желудочнаго пищеваренія; это обстоятельство, подъ страхомъ повторенія жестокихъ болей, заставляло его быть осмотрительнѣе и строже соблюдать нужныя гигіеническія правила; такъ, въ употребленіи пищи и вина онъ не выходилъ изъ рамокъ умѣренности; наклонности же къ общему ожирѣнію, какъ послѣдствію сидячей жизни, старался противодѣйствовать во время лѣтняго отдыха большими прогулками пѣшкомъ или верхомъ, а зимой давно поставилъ себѣ за правило отпускать съ послѣдней консультаціи экипажъ и возвращаться домой къ обѣду пѣшкомъ — и его каждый день можно было встрѣтить въ седьмомъ часу вечера, быстро идущимъ по улицѣ своей раскачивающейся походкой, съ заложенными за спину руками съ тростью, всегда съ задумчиво опущенной головой и разсѣянно отвѣчающимъ на поклоны многочисленныхъ знакомыхъ. Этими мѣрами и частыми поѣздками въ Карлсбадъ и на морскія купанья его здоровье поддерживалось весьма удовлетворительно — и только исторія съ Ветлянской чумой впервые вывела его нервную систему изъ того замѣчательнаго равновѣсія, въ какомъ она всегда находилась и къ которому съ тѣхъ поръ болѣе не возвращалась, и весьма возможно, что д-ръ Н. И. Соколовъ правъ, относя къ этому времени начало сердечнаго разстройства Боткина.
Въ 1882 г., въ разгаръ зимнихъ занятій, впервые сдѣлался у него сильный припадокъ грудной жабы въ формѣ мучительнаго стѣсненія въ груди и удушья, продолжавшихся трое сутокъ, которыя онъ провелъ неподвижно въ креслѣ. Случись такой припадокъ съ кѣмъ нибудь изъ его паціентовъ, Боткинъ придалъ бы ему навѣрное очень важное значеніе, посовѣтовалъ бы прекратить чрезмѣрныя занятія, поѣхать въ теплый климатъ и т. п.; мы уже не говоримъ о томъ, что врачамъ самимъ обыкновенно свойственно, по роду ихъ знаній и занятій, преувеличивать значеніе собственныхъ болѣзненныхъ припадковъ и обращать на нихъ не въ мѣру должное вниманіе. Но Боткинъ, чуждый всякаго субъективизма и поглощенный заботами о здоровьѣ другихъ, отнесся и тутъ совсѣмъ своеобразно къ болѣзненной перемѣнѣ въ своемъ организмѣ и этимъ какъ бы оправдалъ на себѣ то опредѣленіе геніальности, какое далъ ей Шопенгауеръ, а именно, что это есть способность, при служеніи идеѣ своими познаніями, совершенно упускать изъ виду собственный интересъ и собственныя цѣли. Какъ только ему стало легче и явилась возможность двигаться, онъ тотчасъ поѣхалъ въ клинику, съ визитами по больнымъ, приписавъ собственный припадокъ временному нервному разстройству сердца подъ вліяніемъ присутствія камешковъ въ желчномъ пузырѣ и думая легко поправить свое нездоровье на свободѣ во время лѣтняго отдыха. Какъ разъ съ этого года онъ сталъ уѣзжать на лѣто въ Финляндію на купленную имъ мызу въ 3—4 часахъ ѣзды отъ Петербурга — и такое удаленіе его отъ столицы и отъ вольныхъ давало ему значительно больше досуга, который онъ сталъ употреблять на длинныя прогулки, разныя мускульныя работы, занимаясь, напримѣръ, и обыкновенно вмѣстѣ съ семьей, то уборкой сѣна, то поливкой обширнаго сада и т. п. Ему, какъ домовитому семьянину эта идилическая жизнь въ тѣсномъ кругу семьи, въ противоположность его городской суетѣ, теперь такъ пришлась по вкусу, что онъ прожилъ нѣсколько каникулъ подрядъ въ этомъ финляндскомъ имѣніи и за нравственнымъ удовлетвореніемъ такимъ отдыхомъ находилъ, что здоровье его значительно поправилось, хотя при* падки грудной жабы продолжали повторяться, но рѣдко и въ болѣе легкой степени.
Въ, одно изъ этихъ пребываній въ Финляндіи, именно въ началѣ іюля 1886 г., его посѣтила семейная бѣда: умеръ его 5-лѣтній сынъ, котораго онъ боготворилъ, и умеръ такъ быстро, что отецъ не былъ приготовленъ къ такой внезапной потерѣ, а потому горе его не имѣло границъ. Чтобы показать глубину родительской нѣжности къ умершему малюткѣ, приведемъ небольшой отрывокъ изъ письма Боткина, писаннаго вскорѣ послѣ постигшаго его несчастія. Разсказавъ о нѣкоторыхъ загадочныхъ мозговыхъ явленіяхъ, подмѣченныхъ еще за годъ до смерти не по лѣтамъ развитого ребенка, онъ продолжаетъ: «Мы съ женой чуяли бѣду; не высказывая другъ другу своихъ опасеній, мы только все болѣе и болѣе привязывались къ этому гостю между нами. Постоянное чувство страха за его жизнь было такъ сильно, что я не могъ встрѣтить ни одного гроба ребенка, чтобы не вспомнить о Лялѣ; въ прогулкахъ, при видѣ ямы или колодца, первою моею мыслью было, гдѣ Ляля, какъ бы онъ не попалъ въ колодецъ и т. п. Всю зиму онъ провелъ въ нашей спальнѣ, и при первомъ его движеніи ночью, то я, то мать были около него — и сколько любви, сколько сердца давалъ онъ намъ за это вниманіе! сколько нѣжныхъ, милыхъ словъ умѣлъ онъ сказать мнѣ и мамѣ, сколько теплоты умѣлъ выразить въ теченіе своей короткой жизни! И отъ всего этого остались одни только воспоминанія!» — Подъ вліяніемъ этого нравственнаго потрясенія, у Боткина тотчасъ же возобновились припадки сердечной жабы, сначала въ легкой степени, но вскорѣ разразились сильнѣйшимъ приступомъ, продолжавшимся пять дней, послѣ котораго онъ долго не могъ вернуться къ прежнимъ силамъ. Когда же, поправившись, онъ во второй половинѣ сентября переселился въ Петербургъ, знакомые, не видавшіе его съ весны, были поражены происшедшей въ немъ перемѣной; онъ сильно посѣдѣлъ и постарѣлъ, и душевное, глубоко затаенное горе, не смотря на самообладаніе и желаніе казаться покойнымъ, безпрестанно выдавало себя то дрогнувшимъ въ разговорѣ голосомъ, то временнымъ выраженіемъ тяжелой тоски на лицѣ; въ семьѣ также стали замѣчать нѣкоторую раздражительность, несвойственную его обыкновенно ровному, миролюбивому характеру. — Къ лекціямъ онъ приступилъ со страхомъ, что у него не хватитъ силъ на дорогое ему дѣло, и первыя двѣ недѣли ему пришлось вести ихъ съ большими усиліями и напряженіемъ, впервые сидя, а не стоя, какъ бывало прежде; но мало по малу онъ втянулся и не только довелъ семестръ благополучно и не пропустилъ ни одной лекціи до конца, но не убавилъ при этомъ нисколько и своихъ другихъ внѣклиническихъ занятій. Какъ ни трудно было Боткину признать себя больнымъ, какъ ни старался онъ объяснить свои припадки присутствіемъ желчныхъ камней, все поджидая, что ущемившійся камень вотъ-вотъ проскочитъ и его прежнее, прекрасное самочувствіе снова сразу возстановится, однако въ 1887 г. онъ наконецъ рѣшился измѣнить своей семилѣтней безвыѣздной жизни въ Россіи и отправиться на морскія купанья въ Біаррицъ, хотя и тогда уже не было недостатка въ предупрежденіяхъ со стороны близкихъ врачей, что купанья эти едва ли ему могутъ принести пользу, что, напротивъ, съ ними надо быть осторожнымъ, особенно послѣ того, какъ не задолго до выѣзда изъ Россіи у него открылось легочное кровотеченіе, правда, небольшое. И дѣйствительно, первая же попытка выкупаться въ морѣ вызвала такое сильное удушье, что продолжать далѣе купанья было невозможно — и онъ надумалъ замѣнить ихъ холодными душами, благопріятный эффектъ которыхъ на первое время ему показался чудотворнымъ. О его тогдашнемъ настроеніи лучше всего свидѣтельствуетъ слѣдующее мѣсто его письма изъ Біаррица отъ 20 октября 1887 г.: «Я еще ни отъ одного средства не видалъ на себѣ ни разу такого блистательнаго дѣйствія, какъ отъ душей; не могу передать того ощущенія счастья, когда я почувствовалъ себя освобождающимся отъ какихъ-то пудовъ, которые давили меня и душили немилосердно; теперь я хожу совершенно свободно и даже послѣ сытнаго обѣда могу подниматься въ гору; сонъ, кашель, аппетитъ — все стало лучше. Я потому и не писалъ тебѣ такъ долго, что не могъ сообщить ничего утѣшительнаго. Проѣхать черезъ всю Европу съ надеждой найти облегченіе въ купаньяхъ — и такъ оборваться сразу, чувствовать надъ собой постоянный гнетъ отъ невозможности двигаться свободно, чувствовать и осязать начинающееся разрушеніе своего тѣла — все. это ложилось до такой степени тяжело на мое нравственное настроеніе, что дѣлиться этимъ съ друзьями не хотѣлось. Теперь я снова сталъ человѣкомъ, и мнѣ настолько лучше, что съ удовольствіемъ подумываю о будущей зимѣ въ Петербургѣ».
Таково уже было свойство этой рабочей натуры; чуть только перемежались его мучительные припадки и ему дышалось свободнѣе, мыслительныя его способности начинали работать усиленно, какъ бы стараясь вознаградить себя за упущенное время, въ головѣ зарождались новые вопросы и планы новыхъ работъ, которыхъ рѣшеніе ему хотѣлось двинуть немедленно, провѣрить и разработать въ клиникѣ — и онъ страстно стремился поскорѣе домой къ своему дѣлу. Такъ и теперь; едва его самочувствіе стало лучше, онъ покинулъ Біаррицъ, около 15 ноября переѣхалъ въ Парижъ и безповоротно рѣшилъ вернуться въ Петербургъ, вопреки увѣщаніямъ и совѣтамъ друзей, видѣвшихъ, что облегченіе эти было временное, непрочное и скорѣе субъективное, такъ какъ дѣятельность сердца продолжала оставаться весьма неправильной, и припадки удушья на ходьбѣ возобновлялись безпрестанно. Но Боткинъ не хотѣлъ знать себя больнымъ, старался по возможности скрыть свои припадки отъ самыхъ близкихъ людей, чтобы избѣгнуть ихъ тревожныхъ совѣтовъ — и силой своей огромной воли достигнулъ того, что не смотря на совсѣмъ пошатнувшееся здоровье, провелъ около 3 недѣль въ Парижѣ въ такой хлопотливой дѣятельности, которая могла бы измучить и свалить съ ногъ самаго здороваго человѣка. Съ ранняго утра онъ принимался за осмотръ многочисленныхъ парижскихъ больницъ, посѣщалъ лекціи и перезнакомился со всѣми клиницистами внутреннихъ болѣзней, со стороны которыхъ встрѣтилъ самый почетный пріемъ; такъ, между прочимъ, проф. Шарко объявилъ студентамъ на лекціи, на которую самъ привезъ Боткина, объ его присутствіи въ такихъ у лестныхъ выраженіяхъ, что аудиторія огласилась сочувственными рукоплесканіями. Большинство профессоровъ устроивало въ честь его банкеты, отъ которыхъ невозможно было отказаться и рѣдкій день онъ могъ отдохнуть и спокойно пообѣдать въ кругу своей семьи и близкихъ. Чтобы дать приблизительное понятіе объ этихъ церемоніальныхъ банкетахъ, пользуемся коротенькимъ описаніемъ одного изъ нихъ, сдѣланнымъ Боткинымъ въ письмѣ изъ Парижа: «Обѣдъ у проф. Germain Sée, хотя и былъ порядочно скученъ, но тѣмъ не менѣе весьма интересенъ. За параднымъ столомъ сидѣло 24 человѣка приглашенныхъ, посрединѣ его стояла корзина цвѣтовъ, украшенная русскими и французскими флагами; меня посадили около хозяйки дома, хозяинъ сидѣлъ съ Жюль Ферри; врачей почти не было, а были два члена академіи наукъ, астрономъ я математикъ, редакторы газетъ Débats и Liberté, адмиралъ-генералъ, какой-то чиновникъ президента Греви; за обѣдомъ общаго разговора не было, а больше пробавлялись бесѣдами съ сосѣдями. Въ концѣ обѣда былъ сказанъ любезный тостъ за мое здоровье, къ счастію, безъ политическихъ намековъ — и только послѣ стола ко мнѣ подошелъ Ж. Ферри съ политическимъ разговоромъ, въ которомъ онъ старался познакомить меня со своими взглядами на высшую политику. Разговора этого не передаю, ты самъ можешь его очень хорошо представить, зная Ферри лучше меня». Видя Боткина въ этой лихорадочной суетѣ парижскаго дня, подѣленнаго съ утра до вечера между внимательнымъ изученіемъ клиникъ и болѣе или менѣе утомительными обѣдами съ ихъ изысканными блюдами и тонкими винами, слушая, съ какимъ увлеченіемъ и живостью, по возвращеніи лишь поздно вечеромъ домой, передавалъ онъ въ подробности всѣ малѣйшія свои впечатлѣнія, никому бы въ голову не пришло, что это — человѣкъ, на котораго неизлечимый недугъ наложилъ свою руку и обрекъ на неизбѣжную смерть.
И не только онъ прекрасно, по крайней мѣрѣ по субъективному ощущенію, вынесъ Парижъ, но вернувшись въ Петербургъ, провелъ всю зиму въ безпрерывныхъ занятіяхъ, ни на волосъ не уменьшивъ ихъ, хотя др-ъ Н. И. Соколовъ слѣдующей весной при изслѣдованіи нашелъ, что болѣзнь сдѣлала большой шагъ впередъ. Все лѣто 1888 г. прошло для него далеко менѣе удовлетворительно, чѣмъ зима; притомъ тяжко захворала одна изъ его дѣвочекъ, а мы уже знаемъ, какой онъ былъ нѣжный и страстный отецъ, и понятно, что продолжительная тревога за жизнь ребенка не могла не дѣйствовать неблагопріятно на больное сердце; да къ тому же эта болѣзнь заставляла постепенно откладывать предположенный выѣздъ за границу. Наконецъ, когда дѣвочка вышла изъ опасности, наступилъ сентябрь, ѣхать въ Біаррицъ было поздно — и онъ надумалъ пуститься въ Константинополь, на Принцевы острова, покупаться въ Мраморномъ морѣ и, если ему t не станетъ лучше, проѣхать въ Египетъ. На на этотъ разъ купанье вышло гораздо удачнѣе, удушье сдѣлалось гораздо рѣже и стало менѣе мучительно, онъ почувствовалъ себя бодрѣе и получилъ возможность скоро двигаться, а это укрѣпило его въ убѣжденіи, что сердце его здорово и припадки удушья происходятъ только отъ ненормальной возбудимости сердечныхъ нервовъ. Съ улучшеніемъ къ нему тотчасъ вернулась вся его дѣятельная энергія, и онъ. воспользовавшись перерывомъ въ купаньяхъ вслѣдствіе дурной погоды, перебрался съ Принцевыхъ острововъ въ Константинополь на недѣлю и принялся за изученіе военно-медицинской школы и за осмотръ больницъ съ тѣмъ же вниманіемъ и съ тою же любознательностью, какъ, годомъ раньше, то было въ Парижѣ.
Послѣдняя зима его, по возвращеніи домой, прошла со стороны внѣшней его дѣятельности вполнѣ безукоризненно, безъ малѣйшаго послабленія ея въ пользу болѣзни: кромѣ занятій по клиникѣ, по частной практикѣ, кромѣ наблюденія за барачной и другими городскими больницами, кромѣ новой научной работы въ богадѣльнѣ, упомянутой выше, Боткинъ былъ въ числѣ организаторовъ 3-го съѣзда врачей, являясь не только на дневныя, но и на вечернія его собранія. Клинику свою онъ велъ со всегдашнимъ своимъ рвеніемъ и увлеченіемъ. «Мой учебный сезонъ я провелъ хорошо и, окончивъ его, даже не чувствовалъ усталости; бывало, поѣдешь въ клинику, прочтешь лекцію и освѣжишься иногда на цѣлый день», говоритъ онъ въ письмѣ отъ 6 апрѣля 1889 г. изъ Петербурга. Страсть къ преподаванію до того подавляла въ немъ тѣлесную немощь, что онъ самъ какъ бы старался не замѣчать, какъ припадки стали захватывать его и во время лекцій, а между тѣмъ зоркій и заботливый глазъ его старшаго сына-доктора, дрожавшаго за жизнь отца и, въ званіи ассистента, постоянно присутствовавшаго на его лекціяхъ, неоднократно подмѣчалъ, какъ въ пылу увлеченія преподаваніемъ, у отца дѣлался припадокъ грудной жабы, какъ онъ блѣднѣлъ, голосъ становился глуше и прерывистѣе отъ спазматическаго дыханія, рука безпрестанно вытирала выступавшій на лбу крупными каплями потъ, но мощная сила воли быстро покоряла эту слабость сердца, и голосъ лектора снова, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ громко, твердо и увѣренно развивать свою мысль передъ слушателями, которые и не предполагали, какія мучительныя мгновенія только что пережилъ ихъ профессоръ. По окончаніи же учебнаго семестра, когда лекціи, этотъ главный возбудитель его нравственной энергіи, прекратили свое оживляющее вліяніе, и Боткинъ получилъ досугъ болѣе внимательно отнестись къ своей болѣзни, онъ не могъ не замѣтить ея ухудшенія и, все продолжая не допускать органическаго разстройства сердца, а доискиваться причинъ припадковъ внѣ его, приписалъ усиленіе грудной жабы, кромѣ отраженія со стороны желчнаго пузыря, еще отравленію никотиномъ и прекратилъ курить.
Выѣхалъ онъ въ это лѣто нѣсколько раньше за границу и отправился сначала въ городокъ Тунъ въ Швейцаріи; здѣсь онъ хотѣлъ было въ видѣ леченія попробовать методическое восхожденіе по горамъ, но такъ какъ наступалъ уже конецъ августа, а съ нимъ установилась свѣжая и сырая погода въ Берискомъ кантонѣ, то онъ на первыхъ порахъ почувствовалъ себя такъ нехорошо, что оставилъ этотъ планъ, и тутъ не рѣдко стали на него находить минуты сомнѣнія въ полномъ своемъ выздоровленіи. Особенно тяжела была для него мысль, что ему придется отказаться отъ клиническаго преподаванія; однако и съ ней онъ сталъ примиряться и убаюкивать себя надеждой, что взамѣнъ клиники онъ откроетъ курсы для врачей въ одной изъ городскихъ больницъ. Невыразимо тяжело и больно было видѣть, какъ этотъ мощный и по наружному виду здоровый человѣкъ, въ полномъ обладаніи своихъ необыкновенныхъ умственныхъ способностей, съ его неутомимой жаждой дѣятельности, постоянно погруженный въ обдумываніе разныхъ плановъ для будущихъ работъ, имѣвшихъ въ виду всегда или научныя, или общественныя и никогда не личныя цѣли, вдругъ вынужденъ былъ вспомнить о своемъ недугѣ и сознавать, что недугъ этотъ сковалъ его, какъ цѣпи, и обрекаетъ на неподвижность и на бездѣйствіе. Всѣ помыслы -его устремлены на то, какъ бы поскорѣе вернуться въ Петербургъ къ любимымъ занятіямъ, и въ то же время онъ съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе убѣждается, что при такомъ состояніи ему вернуться немыслимо, что предварительно надо нѣсколько поправиться — и вотъ онъ лихорадочно начинаетъ метаться по Европѣ, стараясь отыскать такое климатическое мѣсто и такія условія, которыя дали бы поскорѣе эту возможность возврата домой, избавивъ хоть немного отъ угнетающаго его удушья. Черезъ Парижъ, гдѣ онъ находилъ еще въ себѣ достаточно силъ, чтобы бѣгло осмотрѣть всемірную выставку и прійти въ восхищеніе отъ грандіознаго изящества Эйфелевой башни и зданія машинъ, онъ ѣдетъ въ Аркатонъ и, по мѣрѣ того, какъ ему становится все хуже и хуже, перемѣняетъ его на Біаррицъ, потомъ — на Ниццу и наконецъ, послѣ 10 дневнаго пребыванія въ послѣдней, переѣзжаетъ въ Ментону. Между тѣмъ болѣзненные припадки продолжали быстро усиливаться и стали одолѣвать его до того, что въ Ниццѣ, напримѣръ, онъ всѣ ночи проводилъ въ креслѣ, ее будучи въ состояніи заснуть въ кровати.
По переѣздѣ въ Ментону, Боткинъ подвергнулъ себя молочному леченію, и, подъ вліяніемъ его, ему сдѣлалось замѣтно лучше: онъ снова сталъ спать въ кровати, могъ гулять по набережной моря и доходить до публичнаго сада, гдѣ, усѣвшись на скамейку, слушалъ музыку и наблюдалъ гуляющую публику. До 18 ноября онъ продолжалъ принимать у себя осаждавшихъ его больныхъ, но съ этого дня замѣтилъ, что осмотры эти сильно утомляютъ его, и прекратилъ ихъ. Молочное леченіе черезъ 10 дней такъ ему опротивѣло, что онъ не хотѣлъ его продолжать и хотя не отрицалъ полученнаго отъ него облегченія, но относился къ нему съ недовѣріемъ, боясь вызвать настойчивымъ употребленіемъ молока припадки желчной колики. Онъ такъ упорно стоялъ на своемъ взглядѣ на собственную болѣзнь, что никакими увѣщаніями нельзя было уговорить его испытать леченіе, натравленное непосредственно на укрѣпленіе сердечной дѣятельности: всѣ такія уговариванія его только раздражали, и врачамъ, наблюдавшимъ за нимъ и ясно видѣвшимъ, что болѣзнь зашла такъ далеко, когда на сердечную терапію расчитывать было поздно, ничего не оставалось, какъ предоставить ему самому распоряжаться своимъ леченіемъ. Однажды, подъ вліяніемъ этихъ увѣщаній, ему захотѣлось самому выслушать свое сердце; пришлось ему дать стетоскопъ, изобрѣтенный для самовыслушиванія, и онъ, прислушавшись недолго, но съ большимъ вниманіемъ, отдалъ поспѣшно инструментъ обратно со словами: «да, шумокъ довольно рѣзкій!» и съ тѣхъ поръ больше не повторялъ такого самоизслѣдованія. Несомнѣнно, что по временамъ онъ самъ сознавалъ возможность самостоятельной болѣзни сердца, но гналъ эту мысль поскорѣе прочь, какъ неразрывно связанную если не со смертью, то съ такимъ положеніемъ инвалида, съ какимъ онъ не могъ примириться ни въ силу дѣятельнаго состоянія своего мозга" ни въ силу своей страстной привычки къ труду, ибо подобное положеніе было для него хуже смерти. Настаивая на леченіи желчныхъ камней, онъ однажды прямо выразился: «Вѣдь это моя единственная зацѣпка; если у меня самостоятельная болѣзнь сердца, то вѣдь я пропалъ; если же оно функціональное, отраженное отъ желчнаго пузыря, то я могу еще выкарабкаться».
По прекращеніи молочной діэты, удушья, особенно по ночамъ, снова стали такъ мучительны, что 27 ноября Боткинъ сдѣлалъ первое подкожное впрыскиваніе морфія, произведшее на него самое пріятное впечатлѣніе долгимъ перерывомъ удушья и такимъ освѣжающимъ сномъ, что, проснувшись на завтра, онъ чувствовалъ себя необыкновенно бодрымъ, не хотѣлъ вѣрить серьезной своей болѣзни и снова заговорилъ объ академіи и о лекціяхъ; но въ тотъ же день, за общимъ семейнымъ обѣдомъ, во время кашля у него открылось довольно обильное кровохарканье, какъ слѣдствіе свѣжей закупорки легочныхъ сосудовъ по причинѣ ослабленія сердечной дѣятельности. Съ этого времени Боткинъ слегъ окончательно въ постель и только первые дни выходилъ на полчаса въ гостиную, покуда дѣлалась уборка спальни, а впослѣдствіи перебирался на короткое время въ кресло въ той же комнатѣ и полулежалъ, обложившись подушками. Начиная предвидѣть возможность смерти, онъ вызвалъ изъ Петербурга брата-художника, всѣхъ взрослыхъ сыновей и замужнюю дочь съ зятемъ докторомъ Бородулинымъ и былъ чрезвычайно обрадованъ свиданіемъ съ дорогими ему существами; надежда однако же не покидала больного, и, въ виду настойчиваго его желанія, былъ приглашенъ изъ Бирмингэма извѣстный англійскій хирургъ Лаусонъ Тать (Lawson Tait) прославившійся спеціально цѣлой серіей блестящихъ и удачныхъ удаленій желчныхъ камней оперативнымъ путемъ. Лаусонъ Тэтъ пріѣхалъ въ Ментону 15 декабря и, изслѣдуя, довольно ясно прощупалъ камень, ущемленный въ одномъ изъ желчныхъ протоковъ, но произвести операцію рѣшительно отказался по причинѣ большой вялости сердечной мышцы. Для Боткина отказъ этотъ былъ равнозначущъ смертельному приговору, хотя не вызвалъ въ немъ никакихъ проявленій отчаянія или угнетенія; съ этого дня онъ какъ бы махнулъ рукой, на все и съ замѣчательнымъ спокойствіемъ отдался роковому теченію болѣзни, былъ по прежнему нѣженъ и кротокъ со всѣми окружающими и, въ минуты свободныя отъ страданій, находилъ еще истинное наслажденіе лежать у открытаго окна, любоваться южнымъ безоблачнымъ небомъ и чудными красками Средиземнаго моря. Теперь окружающимъ уже не составляло никакого труда уговорить его посовѣтоваться съ знаменитымъ германскимъ профессоромъ Куссмаулемъ, который немедленно по приглашеніи пріѣхалъ изъ Гейдельберга 19 декабря; но ухудшеніе шло такъ быстро, что даже задержать смертельный исходъ не представляло никакой возможности, и онъ наступилъ 24 декабря 1889 г. въ 12½ часовъ дня, послѣ безпокойной ночи, сопровождавшейся бредомъ, попытками соскакивать съ постели и т. п. Съ 7 часовъ утра началась агонія — и смерть унесла съ земли своего непримиримаго врага, вся жизнь котораго, ясакъ мы видимъ изъ этого краткаго и далеко не полнаго описанія ея, была исключительно посвящена борьбѣ съ болѣзнями человѣчества и унесла въ такомъ періодѣ этой жизни и въ такомъ полномъ развитіи его умственныхъ и нравственныхъ силъ и дарованій, что онъ могъ бы еще много лѣтъ служить живымъ образцомъ русскаго генія и плодотворно работать на благо родины, наукъ и больныхъ.
Мы находимъ слишкомъ спеціальнымъ вдаваться здѣсь въ подробный результатъ вскрытія тѣла умершаго; желающіе ознакомиться подробнѣе вайдутъ полный отчетъ о немъ въ статьѣ Н. И. Соколова «Исторія болѣзни С. П. Боткина», помѣщенной въ №№ 1-мъ и 2-мъ «Больничной газеты Боткина» за 1891 годъ; скажемъ только коротко, что при вскрытіи вайдено, какъ это и было распознано при жизни, весьма значительное жировое перерожденіе сердечной мышцы, развившееся вслѣдствіе давнихъ известковыхъ отложеній въ вѣнечный артеріи и весьма съуживавшихъ ихъ просвѣтъ, отчего приносимой по нимъ крови поступало недостаточно для нормальнаго питанія сердца; ткань печени почти не представляла болѣзненныхъ измѣненій, въ желчномъ пузырѣ найдено множество свободно лежавшихъ въ немъ мелкихъ желчныхъ камней, такъ что присутствіе ихъ не имѣло существеннаго первенствующаго значенія въ конечныхъ фазисахъ болѣзни, убившей Боткина, и удаленіе ихъ оперативнымъ путемъ не могло ни продлить его жизнь, ни, тѣмъ болѣе, излечить его. Что Боткинъ дѣлалъ неправильное представленіе о собственной болѣзни, конечно, не можетъ говорить противъ его достоинства какъ превосходнаго и безукоризненнаго діагноста, а истекаетъ изъ тѣхъ свойствъ человѣческой натуры, по которымъ никто не можетъ быть судьей въ своемъ собственномъ дѣлѣ и въ силу которыхъ ни одинъ врачъ при серьезномъ заболѣваніи никогда не можетъ лечить самого себя. Остается отвѣтить еще на одинъ возможный представиться вопросъ: могла ли бы жизнь Боткина быть спасена, если бы онъ подвергъ себя своевременно цѣлесообразному леченію? Но это вопросъ праздный, потому что отвѣтъ на него не можетъ быть данъ точный, а только болѣе или менѣе гадательный, такъ какъ въ предсказаніи и въ леченіи больныхъ абсолютныхъ истинъ нѣтъ. Возможно, что если бы при первыхъ проявленіяхъ сердечнаго разстройства, т. е. примѣрно въ 1882 г., Боткинъ подчинился бы тому режиму, какой онъ непремѣнно предписалъ бы всякому больному, обратившемуся къ нему за помощью при подобныхъ болѣзненныхъ припадкахъ, его жизнь могла быть продлена; но это такой режимъ, котораго, ни по характеру всей предшествовавшей дѣятельности, ни по своей натурѣ и особенно по дѣятельному состоянію своего мозга, Боткинъ рѣшительно не въ состояніи былъ бы вынести; для этого прежде всего потребовалась бы полная перемѣна образа жизни, уклоненіе отъ всякихъ волнующихъ занятій, обреченіе себя на бездѣйствіе — и Боткинъ былъ бы не Боткинъ, если бы онъ согласился на такія требованія[6].
- ↑ Профессоръ физіологіи.
- ↑ Клиницистъ.
- ↑ Проф. накожной клиники.
- ↑ Извѣстный петербургскій окулистъ, который тогда занимался въ Берлинѣ.
- ↑ Здѣсь кончается рукопись Бѣлоголоваго и дальнѣйшее изложеніе идетъ, съ небольшимъ добавленіемъ, по печатному тексту „Біографической библіотеки“ Павленкова. Г. Д.
- ↑ Добавимъ къ приведенному очерку, что стараніемъ Н. А. Бѣлоголоваго воздвигнутъ Боткину достойный его памятникъ, въ 1860 г., по случаю десятилѣтія профессорской дѣятельности Боткина, было рѣшено среди его почитателей собрать, путемъ ежегодныхъ взносовъ, капиталъ на открытіе школы его имени. Хлопоты по этому дѣлу взялъ на себя Бѣлоголовый. Сначала дѣло шло довольно успѣшно, но впослѣдствіи участники стали вносить неаккуратно свои доли. Но благодаря терпѣнію и настойчивости Бѣлоголоваго, ему удалось до отъѣзда заграницу собрать капиталъ около 20.000 руб. — Послѣ смерти Боткина капиталъ былъ нѣсколько пополненъ и внесенъ въ с.-петербургскую Городскую Думу, которая соорудила на эти деньги образцовое зданіе для городского училища.