Изъ литературы о Толстомъ. Илья Толстой. Мои воспоминанія. Москва 1914 г.
правитьВполнѣ понятно любопытство и ожиданіе, съ которыми долженъ подойти къ «Моимъ воспоминаніямъ» читатель. Кому же и разсказать намъ наиболѣе значительное и интересное о великомъ писателѣ — какъ не его близкимъ? Кому и воскресить его, во многомъ еще неразгаданный, образъ, — какъ не его дѣтямъ, выросшимъ въ одной съ нимъ атмосферѣ, въ значительной степени подъ его вліяніемъ. Но ожиданіе читателя останется неудовлетвореннымъ. Книга Ильи Толстого ничего новаго къ тому, что мы знаемъ о его великомъ отцѣ, не прибавляетъ. Она отрывочна, мимолетна. Есть въ ней, разумѣется, (интересныя (страницы, изображающія отдѣльныя стороны яснополянскаго житія, рисующія фигуры тѣхъ или другихъ яснополянскихъ обитателей. Будущій біографъ Льва Толстого воспользуется всѣми этими черточками для характеристики обстановки, въ которой жилъ авторъ «Войны и Міра», по чего-нибудь цѣннаго, остро-значительнаго о немъ Илья Львовичъ не сообщаетъ. Любопытно читаетъ о томъ, какъ Левъ Николаевичъ, обряженный въ медвѣжью шкуру, потѣшалъ дѣтей, показывая имъ разныя штуки; очень интересна глава «Почтовый ящикъ», въ которой приводятся шуточныя, но удивительно мѣткія и остроумныя характеристики, написанныя Львамъ Николаевичемъ, — но и только. Того же, что хотя бы въ малой степени раскрывало тамъ душевный міръ Толстого — книга не даетъ. Она еще разъ вскрываетъ глубокую психологическую рознь, существовавшую между Толстымъ и его семьей. На это, между прочимъ, мимоходомъ указываетъ самъ авторъ воспоминаній. Онъ хочетъ при этомъ часть вины за эту рознь (поскольку здѣсь можно говорить о винѣ) — возложить на Льва Николаевича. "Часто намъ, дѣтямъ, казалось, — вспоминаетъ Илья Толстой, — что не мы не понимаемъ папа, а какъ разъ, наоборотъ, онъ насъ пересталъ понимать, потому что онъ занятъ чѣмъ-то «своимъ».
Это «свое» были его новыя мысли и кучи книгъ, которыя появились у него въ кабинетѣ.
«Къ обѣду онъ выходилъ мрачный, задумчивый, и когда разговаривалъ, то говорилъ только о „своемъ“ и былъ для всѣхъ насъ скученъ и неинтересенъ».
Не понимала семья также и мучительнаго разлада, который угнеталъ душу Толстого за послѣдніе три десятка лѣтъ его жизни, и о которомъ онъ съ потрясающей убѣдительностью говоритъ въ своемъ знаменитомъ письмѣ къ женѣ отъ 8 іюля 1897 года. «Вотъ скоро я умру, — приводитъ грустное предсказаніе отца Илья Толстой, — и будутъ люди говорить, что Толстой училъ пахать землю, косить и шить сапоги, а то главное, что я всю жизнь силюсь сказать, во что я вѣрю, и что важнѣе всего, — это они забудутъ». Слова эти съ полнымъ основаніемъ могутъ быть отнесены прежде всего къ семьѣ писателя, которая, по словамъ автора воспоминаній, относилась «къ его труду, какъ къ причудѣ, съ оттѣнкомъ соболѣзнованія», совершенно не умѣя проникнуть въ сущность тѣхъ мотивовъ, которые заставляли Толстого утѣшать себя этимъ декоративнымъ народничествомъ. Удивительно-ли, если атмосфера такого отношенія къ наиболѣе завѣтнымъ идеямъ Льва Николаевича не могла не родить въ немъ желанія (независимо отъ стремленія зажить «хорошей» жизнью) уйти изъ нея. Насколько семья Толстого осталась чуждой этимъ сокровеннѣйшимъ желаніямъ, его, видно изъ заключительной главы воспоминаній, посвященной завѣщанію, «уходу» и послѣднимъ днямъ жизни писателя. Общій выводъ, который можно сдѣлать изъ книги Ильи Львовича объ этихъ важнѣйшихъ и интереснѣйшихъ моментахъ жизни Льва Николаевича, — заключается въ томъ, что всему виной «друзья и совѣтчики» (въ ковычкахъ), которые навязывались старику со своей дружбой и чуть-ли не цѣлью своей жизни поставили поссорить его съ семьей. Завѣщаніе, подписанное Толстымъ — Илья Львовичъ называетъ «подсунутой» бумагой и изображаетъ исторію его подписанія такъ, какъ будто «друзья и совѣтчики» съ какой-то корыстной цѣлью подговаривали старика лишитъ семью наслѣдства. «Развѣ могъ Левъ Николаевичъ, — восклицаетъ онъ, — обратиться къ защитѣ суда и закона?» Допустимъ, что не могъ. Что же изъ этого? Отсюда можно сдѣлать лишь тотъ выводъ, что «друзья и совѣтчики» оказались людьми весьма дальновидными, ибо споръ, закипѣвшій вокругъ литературнаго наслѣдства Толстого говоритъ, какъ разъ о томъ, что опасеніе «друзей и совѣтчиковъ за судьбу этого наслѣдства были не безосновательными. Въ концѣ то концовъ оказывается, что друзья и совѣтчики дѣйствовали. совершенно безкорыстно, стараясь, во-первыхъ, исполнить волю самого Толстого, а во-вторыхъ, обезпечить всенародное пользованіе его произведеніями.
Все это говоритъ опять-таки о томъ, какъ далекъ авторъ воспоминаній отъ истинныхъ настроеній, владѣвшихъ душой его отца въ послѣдніе дни его жизни. Эту „далекость“ подтверждаетъ и объясненіе, даваемое имъ „уходу“ Толстого. „Не для того отецъ ушелъ изъ дому, — пишетъ Илья Львовичъ, — чтобы осуществить свою мечту, а онъ ушелъ только для того, чтобы меньше было грѣха“. Дѣло здѣсь идетъ о томъ, будто Левъ Николаевичъ, послѣ составленія завѣщанія, совершенно тайкомъ отъ жены и дѣтей, мучился чѣмъ-то, по мнѣнію Ильи Львовича, весьма похожимъ на угрызеніе совѣсти. „…Измученный, больной физически и нравственно (?), онъ поѣхалъ безъ цѣли, безъ заранѣе намѣченнаго направленія, только для того, чтобы куда-нибудь скрыться и отдохнуть отъ тѣхъ нравственныхъ пытокъ, которыя сдѣлались ему невыносимыми“. Но спрашивается: не лучше ли, не проще-ли было бы старому, измученному человѣку, „больному физически и нравственно“, — вмѣсто бѣгства въ неизвѣстность, безъ цѣли и плана, просто повиниться передъ своей обойденной семьей, уничтожить „подсунутую“ бумагу и успокоиться? Но нѣтъ. Толстой предпочелъ лучше смерть: въ дорогѣ, гдѣ-то на станціи, но не продолженіе того мирнаго житія, которое ненавидѣлъ, изъ котораго хотѣлъ вырваться еще давно, которымъ началъ тяготиться еще за 30 лѣтъ до „ухода“. Илья Львовичъ попросту закрываетъ глаза на цѣлый рядъ признаній (имъ же и приводимыхъ) Льва Николаевича. „Вы не можете себѣ представить, какъ теперь, во время уборки, мнѣ скверно, совѣстно, грустно жить въ тѣхъ подлыхъ. мерзкихъ условіяхъ, въ которыхъ я живу“ — то писалъ Толстой Ник. Николаевичу Ге еще въ 1892 году. А вѣдь, и. кромѣ этого письма и писемъ Софьѣ. Андреевнѣ, намъ извѣстенъ цѣлый рядъ такихъ точно признаній въ письмахъ къ Энгельгардту, Рахманову, Чагѣ, въ дневникахъ, въ запискахъ Гусева, Булгакова и мы. др. Неоднократно, настойчиво твердилъ Толстой о томъ, что его мучаетъ, угнетаетъ его „дурная“ жизнь; что хоть на старости лѣтъ, хоть передъ смертью хочется ему „уйти“ изъ нея и прикоснуться къ жизни „хорошей“. А вотъ ильѣ Львовичу это безразлично: „друзья и совѣтчики“ попутали. Если бы тѣ люди, — кончаетъ онъ свои воспоминанія, которые за послѣдніе годы жизни моего отца, близко къ нему стояли, вѣдали бы, что они творили, быть можетъ, въ такомъ случаѣ, обстоятельства сложились бы иначе». Весьма вѣроятно. Весь вопросъ только заключается въ томъ, къ худшему-ли, или къ лучшему? Авторъ воспоминаній, очевидно, убѣжденъ, что къ лучшему. Мы же позволяемъ себѣ держаться иного мнѣнія.