ИЗЪ ЛѢТОПИСЕЙ СКОРБЯЩАГО ГРАДА.
правитьПросматривая лѣтописи нашихъ городовъ, я встрѣтилъ странныя сказанія. Нашъ Ушаковскъ (кто бы могъ ожидать отъ него) когда то отличался особенно свободолюбивымъ характеромъ, а купечество умѣло это показать — «оно не только прибывшаго къ намъ бригадира не почитало, но къ сцѣнѣ онаго всѣ старанія прилагало», пишетъ лѣтописецъ. "Самъ господинъ бригадиръ долженъ былъ у богатаго купечества заискивать и къ Ксенофонту Михайловичу Чубукову на поклонъ являться. Ксенофонтъ Михайловичъ тогда былъ головою, «дикій былъ онъ человѣкъ». «Покорись», говорили ему, «не покорюсь!» отвѣчалъ онъ и махалъ только чубукомъ, и ничего съ нимъ подѣлать нельзя было. Пріѣзжаетъ бывало бригадиръ упрашивать Ксенофонта Михайловича еще остаться въ головахъ и вмѣстѣ съ обществомъ начинаетъ молить его. Ксенофонтъ крѣпился да и скажи: «что, говоритъ, служить, пріѣдешь къ начальству просить, просишь — все обѣщаютъ, а пріѣдешь домой, глядь — тебя въ затылокъ». Бригадиръ токъ и опѣшилъ, онъ съ вѣжливостями и политикой, а Ксенофонтъ напрямикъ. Онъ ему тутъ публично предъ обществомъ вычиталъ всю рацею. Таковъ былъ Ксенофонтъ общественникъ! «
Читая эти страницы, которыя впослѣдствіи были названы просто „исторіей нашего самодурства“, я задумался.
Скажите, каковъ былъ Кондратъ то! Съ самимъ бригадиромъ не соглашался и носъ кверху поднималъ, наперекоръ ему шелъ и „къ смѣнѣ его всѣ способы прилагалъ“. Самодуръ, самодуръ, по при всемъ самодурствѣ нельзя было отнять у него извѣстнаго чувства силы и сознанія достоинства. Онъ добивался, говорятъ, „олигархіи“, „гегемоніи“, какъ ставятъ ему въ упрекъ, положимъ, но онъ все таки не былъ „халуй“ и „хамъ“.
Въ своемъ дѣтствѣ я помню еще гордаго сибирскаго Кондрата въ его (феодальномъ замкѣ съ кладовыми, наполненными чаями, съ крытыми дворами, гдѣ грузились обозы, феодала, окруженнаго подобострастными приказчиками и должниками. Престолъ его былъ изъ сыромятной кожи и цибиковъ. Я видѣлъ, какъ передъ нимъ лебезили уѣздные чиновники, какъ самъ окружный начальникъ ласково обращался съ нимъ, какъ юлилъ городничій и какъ около него стаями бродили приказные, ожидая оброненной синенькой во время кутежа. А что это были за пиры! Нѣсколько тысячъ, взятыхъ на одну карту, изчезали въ одну ночь. Музыкантамъ кидали сотенныя. Уѣздный чиновникъ, присутствовавшій при оргіяхъ, благоговѣлъ, млѣлъ и ловилъ „благоволеніе“ ртомъ на лету. Кондратъ иногда, во время попоекъ, этого чиновника, за небольшое вознагражденіе, для потѣхи садилъ подъ столъ.
Припоминаю я гордый, зычный голосъ т--скаго баржеваго хозяина Т--цкона, рычавшаго и фыркавшаго на приказчиковъ и одинаково на приказныхъ, помню разныя подачки отъ откупщиковъ и униженный видъ съ одной стороны и величественную осанку съ другой.
Да все это было. Я помню даже юныя мечты наши:
— „Нѣтъ, онъ рѣшительно въ коттонъ-лорды выйдетъ. Вотъ только немножко ему вымыться“, говорили мы. Мнѣ казалось, что Кондрату доступно совершенствованіе. При его силѣ, при его капиталѣ ему все будетъ облегчено. Онъ и безъ того первое сословіе, что же будетъ впослѣдствіи. Нѣтъ, исторія рѣшительно за нимъ! Одни протестовали противъ этого и кипятились: „не хотимъ буржуазіи“; мы тогда все это, поподобно всѣмъ молодымъ республиканцамъ, рѣшили гдѣ то на чердакѣ, въ составѣ, кажется, если не измѣняетъ память, троихъ: меня, Сени Ерыжкина и Миши Смиреннова. Смиренновъ былъ самый крайній, впослѣдствіи онъ сталъ исправникомъ и показалъ же онъ буржуазіи — у одной купчихи, цѣлуя ручку, даже брилліантъ изъ кольца выкусилъ. Другіе болѣе умѣренные примирились съ непреложностью факта и искали утѣшенія.
— Мы начинаемъ исторію, помню, говорилъ мнѣ въ юности, старшій братъ, не нужно разрывать пока связи съ буржуазіей, она все таки общественная сила, которая еще пригодится, она дастъ капиталъ на науки и искусства, она просвѣтится, она узнаетъ свою силу, она пойметъ общественное дѣло. Мы „простая чадь“, „меньшіе люди“, незамѣтные бѣдняки, безсиліе, ничтожество, и цензъ, и выборы въ ея рукахъ.
И я начиналъ вѣрить. Мнѣ грезились въ будущемъ просвѣщенные буржуа, Кондратовы дѣти, окончившіе курсъ въ университетахъ, покровители искусствъ; мнѣ рисовалось, какъ они выступали парламентскими ораторами въ нашихъ думахъ, какъ они отстаивали городскіе классы и интересы „простой чади“, какъ они защищали свободу мнѣнія и печати, какъ строили университеты и т. д. При всѣхъ этихъ грезахъ шевелилось у меня, разночинца, не столько чувство самолюбія и зависти, сколько какое то замирающее боязливое чувство за будущее. А что, какъ этотъ представитель „схлюздитъ“ и повернетъ въ сторону своихъ интересовъ, а съ нимъ повернутъ науки и искусства.
Но чувство вѣры въ совершенствованіе всѣхъ породъ на свѣтѣ и даже нашей буржуазіи не могло не заговорить. Правда, были Барановы, Передовщиковы, но были и Мыльниковы, и Сибиряковы у Сибири. Выдвигались же Саламатовы, челобитчики за населеніе.
И вдругъ чрезъ нѣсколько лѣтъ нужно же было постигнуть меня разочарованію. Вмѣсто прежняго независимаго Кондрата и будущаго коттонъ-лорда, я увидѣлъ лисью бритую (физіономію новаго представителя промышленности, съ заискивающимъ взглядомъ пробирающагося, поджавъ хвостъ, осторожно къ чубуковскимъ монополіямъ. Я не встрѣтилъ уже въ немъ гордаго духа и прежняго голоса — дубинка Трсскина его усмирила, Непреоборимый его „артикуломъ“ пробралъ, а одинъ реформаторъ прямо сказалъ: „не платить этому шельмецу долговъ!“ и кошель Кондрата лопнулъ. Пришлось вновь наживать, накоплять, но не попрежнему. Прежнее уже миновало.
Исторію перерожденія, и усмиренія Кондрата одинъ изъ нашихъ американцевъ новѣйшей (формаціи передалъ, мнѣ въ двухъ разсказахъ „о нынѣшнихъ и прежнихъ временахъ“, которые привожу здѣсь буквально.
СКАЗЪ СТАРОЖИЛА 1-ый.
править— Если вы хотите знать на счетъ грабежовъ, то скажу вамъ, сударь, нажива прежде не такъ давалась. Правда и теперь накопляются милліоны, но какъ накопляются. Прежде ты самъ былъ голова, владыко всего, запусти руку въ пушнину, и милліонъ готовъ; поѣзжай къ инородцу и бери своей рукой. Спросите, какъ Салтановъ въ Туру ханскомъ краѣ во время эпидеміи и мора инородческія стойбища объѣзжалъ и своей рукой бралъ. Теперь не то! безъ исправника тоже нельзя это сдѣлать, пригласи въ управу да тамъ ты его облупи, да малицу на двѣ части, а прежде вся купцу шла. Это разъ. Второе — занятія теперь не тѣ. Пушнина мало даетъ, а раскидывай кабачки, строй винный заводъ. Ну, тутъ возня съ акцизными, бери приговоръ отъ общества, подводи механику, а это развѣ даромъ дается?.. Теперь золото — прежде пудовали, а нынѣ золотничаемъ, да золото еще будетъ или нѣтъ, а прежде всего ищи на спиртѣ нагнать свои выгоды, да на рубахѣ рабочему. Въ этомъ прежніе золотопромышленники не нуждались. Горные исправники прежде честнѣе были, пріѣхалъ къ промышленнику, угостился, взялъ и ушелъ. Теперь нѣтъ, присосется, и конецъ. Никакими деньгами не ублажишь, не отпадаетъ. Теперь и нашъ братъ, купецъ, другъ друга сосетъ, ростовщичествомъ сталъ заниматься, намъ же деньги сталъ давать за 25 % въ мѣсяцъ, а то и больше, дома въ заклады берутъ, своихъ же обираютъ и своего брата съѣсть готовы. Для всего потребовались свои (фортели и подмазки. Прежде за долги взялъ и сорвалъ съ плечъ шубу, нынѣ городничаго попроси. Вотъ купецъ теперь и долженъ въ дружбѣ жить, потому онъ безъ городничаго ничто. Возьмите казенные подряды, намъ теперь безъ нихъ нельзя, а они развѣ даромъ даются?.. А банкротство, вѣдь это цѣлая махинація! Забралъ деньги, платить не хочется, ты эту музыку сочини. Не умѣй заручиться и въ полиціи, и въ гражданскомъ, и въ словесномъ судѣ, вѣдь тебя въ острогъ по взысканьямъ засадятъ. Нужно постараться, чтобы тебѣ сказали: „не плати милый другъ, ничего тебѣ не будетъ“. Ну, тогда и дѣйствуй! а вѣдь ты спроси, сколько разъ иной у насъ банкротился?! Онъ банкротился, да у него же и милліоны подъ конецъ жизни. А какъ это сдѣлано?! Не будешь подводить механики, не будешь жить въ ладу и ничего этого не добьешься. А то еще иной умудрится — обанкротится, другихъ оберетъ, да еще казенную субсидію за это выпросить!.. Не ублажи онъ, не поклонись, какой дадутъ отзывъ? „Да какая же этому мошеннику, скажутъ, можетъ быть субсидія и за что — онъ чужія деньги загребъ, сколько сиротъ по міру пустилъ, не умѣлъ своего дѣла вести и капиталъ свой сохранить, съ чего же ему казенныя деньги для растраты давать“! И скажутъ „резонно, казенныя деньги не для того созданы“. А поклонись, покорми кого слѣдуетъ, будь ласковъ, тутъ заведутъ иное: „въ снисхожденіе къ неусыпной дѣятельности и промышленнымъ заслугамъ, для поддержанія коммерціи въ краѣ и развитія заводскаго дѣла, въ виду непредвидѣннаго несчастій, происшедшаго отъ всемірнаго потопа, землетрясенія и прочихъ непредвидѣнныхъ причинъ, выдать такому-то камаринскому сыну 200,000 рублей на поправку“. Нѣтъ, сударь, тепериче надо жить въ мирѣ со всѣми!
СКАЗЪ СТАРОЖИЛА 2-ой.
править— Нынче торговому человѣку жить не въ примѣръ тяжелѣе. И странно, — выдумаете, берутъ съ насъ? Никоимъ образомъ! Гдѣ вы слыхали, чтобы съ насъ брали? Да спросите даже мужика. Развѣ хоть единый скажетъ вамъ, что съ него исправникъ, или засѣдатель взялъ, такъ изъ рукъ взялъ. Никогда! ни Боже мой! нынче не берутъ-съ! Это уже со времени Сперанскаго и его ревизій вывелось. Нынче угостить можешь, винъ разныхъ тамъ рублей по 6, а у богачей и по дороже бутылочку, сигарки тамъ сотню въ сто рублей, это можно, закусочекъ разныхъ… А брать, ни Боже мой! Въ бостончикъ можно съиграть, въ генеральскій, такъ въ вечеръ нѣсколько сотняжекъ проиграть это можно. Китайскихъ вещей привезти, мѣховъ, чаю, ну, конечно, за деньги, но не по фактурѣ, а по своей цѣнѣ — вещь стоитъ 500 р. или 1000 р., купецъ поставь ее въ 100 р., потому купецъ грабитель и лишняго не долженъ брать. А это все таки не задаромъ. Нынче не берутъ, ни Боже мой! Квартиру отдать на хорошихъ условіяхъ купецъ чиновнику можетъ, и даже губернатору, лошадей поставить, сани, сбрую — все это онъ можетъ изъ признательности чувствъ. Но брать съ купца, ни Боже мой!… Опять, когда нуждается чиновникъ (а они всѣ нуждаются, штаты-то знаете), куда долженъ онъ обратиться, опять къ купцу. У меня тятенька откупщикъ былъ, такъ въ прежнее время взятки съ него все виномъ брали къ празднику — кто полведра, кто ведро, кто два, по чину. Такъ всѣмъ и разсылали. Нынче не то, водку можно въ кабакѣ купить за деньги. А позвольте въ долгъ одному 15 р., другому 25, третьему 50 и такъ далѣе, а вотъ одинъ предсѣдатель, такъ тотъ изъ Питера пріѣхалъ и девятый годъ живетъ въ Сибири въ г. Затопляевѣ — тысячъ по пяти проживаетъ, все въ долгъ, потому изъ деревни не шлютъ, ничего не подѣлаешь! Нѣтъ, нынѣ не берутъ! Это Боже сохрани и слуху нѣтъ объ этомъ! А то еще иные начальники на благотворенія пошли. Мнѣ, говорятъ, не-нужно, а въ человѣколюбивое общество. На то у насъ и пословица нынѣ „надо дать въ человѣколюбивое общество“, или „ой, парень, придется платить въ человѣколюбивое общество“. А чтобы такъ брать, ни Боже мой!
Возьмемъ также тяжебныя дѣла. Прежде бывало, въ земскій судъ, какъ въ свое мѣсто, идешь, квартальный тебя у дверей дожидается и нрошепьевъ не нужно. Секретарю синенькую въ присутствіи на столъ, и все тебѣ подписано. Квартальный ничего не говорилъ, а взглянетъ — видитъ, что въ рукахъ у васъ двугривенный:і самъ ужъ бѣжитъ, догадался, что нужно. Нынче не то, приди, изложи словесно, потомъ письменно, марки приложи, подай, зайди разъ, два, три и ничего не дождешься. Скажутъ — „на домъ ступай“! Если ты не умѣлъ прійти какъ слѣдуетъ, „дома нѣтъ — въ канцеляріи“, въ канцелярію — „домой уѣхамши“, опять на домъ, „въ канцелярію уѣхали“, такъ ты и будешь, какъ Каинъ, между домомъ и канцеляріей ходить всю жизнь… Нынѣшнему судопроизводству насъ одинъ судья научилъ. Пріѣхалъ въ городъ, къ нему бумаги, прошенія и въ каждомъ прошеніи то рублевка, то синенькая, по состоянію (такъ заведено было). А онъ, возьми, да и выкидай всѣ. „Это, говоритъ, что! Нынче не берутъ“! Что же, думаемъ, слава Богу! Только ждемъ. Дѣла у судьи копятся, а онъ цѣлый годъ въ карты играетъ и въ судъ не ѣдетъ. Господи, что же это будетъ! Другой годъ дѣла копятся. Вышли изъ терпѣнія, пришли, на колѣни стали. — „Что же, молъ, дѣла? сродственники въ тюрьмѣ сидятъ“. — Да? говоритъ. — Точно такъ! — А я, говоритъ, не зналъ! — ну, что же, пусть посидятъ! — Ваше-ство, говоримъ, помилосердуйте, дѣла поспѣшите, въ вашихъ рукахъ! — „Нѣтъ, говоритъ, дѣла лежатъ въ канцеляріи — очереди ведутъ. Нельзя, господа, — чиновники не успѣваютъ, штаты малые, людей нѣтъ. Ныньче вѣдь не берутъ, сами знаете, — дѣла пусть полежатъ“, а самъ опять въ карты играть уѣхалъ. Такъ мы взвыли… Пять разъ на поклонъ ходили, на колѣняхъ стояли. — Что вамъ, говоритъ, нужно? нынче вѣдь не берутъ, ну, и ждите! Такъ онъ насъ, такъ проманежилъ, такъ… Ну, правда, черезъ полгода домъ началъ строить трехъ этажный, лошадей, заимку завелъ, залоги сталъ купцамъ давать. Дѣла очереди дождались послѣ этого. Его безкорыстіе и начальство знало. Ну, и мы узнали! Нѣтъ, нынче не берутъ. Ни Боже мой!
Такъ вотъ новая политика, подумалъ я, — мѣшокъ смирился и покорился, онъ пошелъ на стачку. Вотъ откуда исторія пышныхъ обѣдовъ, по поводу которыхъ пишетъ лѣтописецъ, что „нигдѣ нѣтъ такого раболѣпія и заискиванія, какъ у сибирскаго купечества“. Въ самомъ дѣлѣ, никто не сосчиталъ доселѣ, во сколько десятковъ тысячъ обошлись обѣды городовъ (нѣкоторые обѣды въ городахъ обходились въ 7000 руб. каждый), жертвы на просвѣщеніе были ничто въ сравненіи съ этими обѣдами. Виноградъ, апельсины, груши и персики зрѣли, „наклонялись надъ столами“, и это было уже дороже старыхъ, жирныхъ естественныхъ произведеній — омулей, осетровъ и моксуновъ. Это было не старое патріархальное поднесеніе „подлежащаго“ публично на блюдахъ, не былъ извѣстный презентъ червонца въ бокалѣ, отчего выпившій засѣдатель падалъ со стула, увѣряя, что подавился.[1] Нѣтъ, это была изощренная кулинарнымъ искусствомъ дань вѣка. Такова же исторія современныхъ пикниковъ, которые по новости приходилось пояснять особымъ примѣчаніемъ для приглашаемыхъ лицъ, подписавшихся на пикникъ, „покорнѣйше де просятъ озаботиться объ экипажахъ для прогулки“[2] (сдуру то экипажи, пожалуй, отпустятъ домой). За этими пикниками шли брильянты на свадьбу, чернобурныя шубки съ новыми фасонами.
Исторія эта рисуетъ весь трагизмъ Кондратова положенія и всю исторію его гражданскаго мужества. Съ наступленіемъ канцеляріи и регламентаціи противъ Кондрата скопилась туча, эта, туча была изъ дѣлъ, направленныхъ на него въ разныхъ судахъ. Началъ рвать Кондрата приказный пискарь, начала тащить судейская щука, а бригадиръ призвалъ и такое благотвореніе предложилъ, что Кондратъ рѣшилъ, — ему смерть пришла. Тогда онъ придумалъ выходъ. Послѣ сытнаго обѣда онъ взялъ подъ руку совѣтника, ввелъ его въ своей феодальный замокъ, обставленный выписанной золоченой мебелью, провелъ въ спальню къ дочери и сказалъ: возьми ее, милліонъ въ приданое, и будемъ жить мирно.
Это была трагедія Ифигеніи въ Ушковскѣ, которая имѣетъ быть скоро поставлена на мѣстной сценѣ.
Монтекки и Копулетти прекратили споръ, они слились, стачка была совершена. По за то ушаковскимъ Кондратомъ было все потеряно для потомства — и независимость состоянія, и гордость предковъ.
Въ этотъ моментъ, въ ночь дипломатическаго брака, на ушаковскомъ небѣ, но сказанію лѣтописца, заводили круги, на кладбищѣ была буря, и слышно было, какъ Чубуковъ въ гробѣ скрежеталъ зубами и стучалъ окоченѣлыми ногами.
По паденіе совершилось. Кондратъ съ этого времени выравнялся. Началось поколѣніе бритыхъ вкрадчивыхъ и гостепріимныхъ Хапуновыхъ, Безьянкова, Чумазаго и другихъ прохвостовъ, рядомъ съ ними явились Погонщиковъ, Михѣичъ и т. д. Наконецъ, за ними начало выдвигаться еще болѣе безцвѣтное, совсѣмъ камолое поколѣніе цивилизованныхъ Кондратовъ.
Фигура на историческомъ барельефѣ измѣнилась. Чубуковъ и съ блюдомъ все-таки представлялъ изъ себя полководца. Я часто сравнивалъ его позу даже съ Кутузовымъ и Барклаемъ, онъ ходилъ въ ситцевой рубашкѣ и все-таки быль господинъ (senieur); нынѣшній „цивилизованный Кондратъ“ во фракѣ и перчаткахъ есть рабъ лукавый — не болѣе. По словамъ однихъ лѣтописцевъ, послѣ этого сліянія купечества началось ликованіе и наступилъ вѣкъ „цивилизаціи“, иные же лѣтописцы величаютъ эту эпоху просто временемъ „содомскаго грѣха“. Наѣхали какіе то „гамадрилы“ изъ породы плотоядныхъ насѣкомыхъ, накинулись на купеческую икру и пошла у нихъ компанія съ „цивилизованнымъ“ Кондратомъ.
Цивилизація, какъ видно, теперь въ полномъ разгарѣ. Хоть времена стали мрачнѣе, по то и дѣло доносятся извѣстія о празднествахъ да о пикникахъ. Нѣкоторые сравниваютъ это съ эпохою паденія нравовъ въ римской имперіи. Увы! я не могу у подобить Ушаковскъ Риму, которомъ онъ никогда не былъ.
Я только слышу, какъ на вопли о просвѣщеніи въ Ушаковскѣ отвѣчаютъ постройкою опереточнаго заведенія и храма Вакха, причемъ, какъ и слѣдуетъ ожидать, формированіемъ персонала изъ мѣстныхъ увеселительныхъ заведеній будетъ завѣдывать г-нъ полиціймейстеръ. Слышу я о какихъ то пикникахъ, гдѣ цивилизованные граждане сливаются съ гамадрилами, гдѣ гамадрилы превозносятъ „тѣла ушаковскихъ Еленъ“, а Гражданѣ вкусы (къ купеческой икрѣ) гамадриловъ; вылезшій изъ подъ конкурса „Кондратъ утопающій“ вывозитъ сюда приманку для гамадриловъ, свою красивую супружницу, и самъ провозглашаетъ тостъ за нашихъ, Парисовъ», «Парисы» же въ свою очередь за своего великодушнаго «Менелая»; даже приказчикъ утопающаго принималъ участіе и произносилъ, говорятъ, рѣчь. Танцы безъ конца и до упаду. Прекрасно!
И это дѣлается въ то время, когда образованному человѣку и патріоту такъ тяжело живется, когда изъ груди честныхъ гражданъ раздается стонъ, почти вопль отчаяніи.
— Кондратъ цивилизованный, Кондратъ танцующій и говорящій спичи! не продаешь ли ты своего послѣдняго имущества, своей чести за чечевичную похлебку гамадрильскаго общества?! Не продаешь ли ты жены,J дочери и сына? Не продаешь ли ты своего будущаго? А вѣдь на тебя возлагались когда то надежды!…
Или «на кого была надежда, того и разорвало!»