Из летописей Трущобска (Фирсов)/ОЗ 1881 (ДО)

Изъ лѣтописей Трущобска : Фотографія
авторъ Николай Николаевич Фирсов

Дата созданія: 1880, опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ИЗЪ ЛѢТОПИСЕЙ ТРУЩОБСКА.

Фотографія.

I.

Зима только что послѣ масляницы поддалась ясному солнышку. День стоялъ веселый. Въ трущобской земской управѣ часъ былъ присутственный, и члены, просвѣщенные и ретивые, были на лицо. Секретарь, увѣсистый лысый семинаристъ, въѣвшійся въ работу и заѣдавшій на ней канцелярію, озабоченно бродилъ по всѣмъ комнатамъ.

Работа кипѣла.

— Почта-съ, охвативъ обѣими руками прислоненный къ высокой груди столбъ пакетовъ, доложилъ секретарь предсѣдателю и обложилъ его почтой.

— Сегодняшняя?

— Нѣтъ; только вечорошная. Сегодняшнюю еще въ входящій не записали.

Предсѣдатель зарылся въ почту; ворохъ разорванныхъ конвертовъ росъ около стола; пыль сквернаго сургуча покрывала его руки и платье; столбы изъ бумагъ, съ красивыми и некрасивыми бланковыми заголовками, наростали на столѣ. Глаза его пробѣгали по строкамъ. Боже! чего не содержали эти строки! цѣлую энциклопедію Трущобско-Заглохловской жизни! перо летало по полямъ отношеній и рапортовъ, начертывая резолюціи. И опять, Боже праведный, чего не было въ этихъ резолюціяхъ! Секретарь нетерпѣливо, но почтительно топоталъ около предсѣдателя, какъ бы желая обратить на себя вниманіе.

— Исходящую бы почту подписать, Петръ Степанычъ, наконецъ посовѣтовалъ онъ.

— А? что?

— Исходящую бы подписать; а то надо еще занести, да запечатать. Послѣ часу почтмейстеръ не принимаетъ.

Предсѣдатель послушно погрузился въ энциклопедію исходящихъ и сталъ подмахивать фамилію.

Петръ Иванычъ, другой членъ управы, университетскій, носился повсюду. Требовалъ отъ секретаря бумагу изъ государственнаго коннозаводства (Трущобское земство собиралось завести улучшенную породу лошадей), отъ регистратора взялъ номеръ прошлогодней бумаги касательно керосиновыхъ лампъ въ больницѣ; захватилъ подъ мышку толстое дѣло о проведеніи дороги черезъ непроѣздную гать, на ходу подписывалъ открытые листы; разсказывалъ анекдоты и вообще наполнялъ раскатами беззаботнаго суетливаго смѣха бюрократическую, чуть-чуть попахивающую мужицкимъ тулупомъ степенность трущобской земской управы.

Какими ворохами входящихъ и исходящихъ ни огораживается земская управа отъ кислаго запаха овчиннаго тулупа, онъ все-таки проникаетъ въ сердце ея. Ароматы высшихъ соображеній" широкихъ идей и центральныхъ упорядоченій пріятно заглушаютъ иногда этотъ низменный запахъ, но они же и въ чахотку вгоняютъ добрыя начинанія. Ибо ароматы эти разслабляющи.

Въ присутственной комнатѣ запахъ тулупа такъ явственно и нефигурально усиливался, что, преодолѣвъ энциклопедически канцелярскій букетъ, обратилъ къ себѣ носы, а затѣмъ и взоры предсѣдателя, секретаря и Петра Иваныча.

— Чего тебѣ? обратился Петръ Иванычъ, вплотную подойдя къ появившемуся въ дверяхъ источнику тулупнаго запаха. Приземистый сѣденькій мужиченко, помолясь на образа и поклонясь господамъ, безстрастно разсматривалъ широкій добрый ротъ Петра Иваныча, раскрытый смѣхомъ во всю ширину. И мужикъ недоумѣвалъ: чего баринъ гогочетъ, глядя въ упоръ на его мужицкую, сморщенную и отъ мороза разгорѣвшуюся физіономію?

Петръ Иванычъ былъ человѣкъ впечатлительный, стихійный, съ душою воспріимчивою и поэтическою. Еще будучи въ университетѣ, онъ добывалъ нѣкоторыя средства къ жизни, вмѣсто уроковъ, карандашемъ и рѣзцомъ. Нынѣ, будучи малую толику обезпеченъ и очень лѣнивъ, онъ только мысленно рисовалъ то, что хорошо было бы изобразить рѣзцомъ, еслибы не было лѣнь за него взяться или нечего было бы ѣсть. Предстоящій мужиченко тоже годился: славно бы всю эту квадратную фигуру схватить, съ ея плутовскими сѣрыми глазами, словно приткнутыми подъ брови около носа, и съ красной коковочкой, выдававшейся на морщинистой плоскости широкихъ скулъ. Бороденка была бѣдная; выраженіе лица жалкое и вмѣстѣ неуловимое, но упорно проницательное.

— Какъ это, братецъ, ты сюда попалъ? осторожно подойдя къ тулупу, опрашивалъ секретарь.

Мужикъ опѣшилъ и попятился-было съ поклономъ назадъ.

— И гдѣ сторожъ? строго спросилъ предсѣдатель.

Запахъ тулупа, черезъ-чуръ усиливавшійся въ управѣ, всегда раздражалъ нервы лицъ, оную составляющихъ. Не потому чтобы члены и секретарь имѣли отвращеніе къ тулупу, а потому что нефигуральное усиленіе этого запаха въ управѣ обыкновенно возвѣщало появленіе тулупа или даже нѣсколькихъ тулуповъ, индивидуальныхъ, которые, приходя но своимъ индивидуальнымъ дѣламъ, мѣшали управѣ заниматься дѣлами тѣхъ же тулуповъ, но тулуповъ вообще, въ совокупности и идеальности. Тулупъ вещественный не долженъ своимъ присутствіемъ мѣшать работать на пользу тулупа идеальнаго и коллективнаго.

— И гдѣ сторожъ? гдѣ сторожъ? гнѣвно переспросилъ предсѣдатель.

Сторожъ, при такой кипучей дѣятельности управы, очевидно, сторожить оную непрерывно не могъ. Ретивые члены и все заѣдавшій работой секретарь, расходуя наличныя рабочія силы и несмѣтное количество бумаги и чернилъ, не могли не расходовать и хромого шепеляваго сторожа. Секретарь послалъ его сургучу купить; бухгалтеръ велѣлъ фельдшера изъ больницы позвать; Ѳома Андреичъ — женѣ записку отнести; Петръ Иванычъ — мятныхъ лепешечекъ въ аптекѣ захватить; регистраторъ — занести пакеты въ различныя оффиціальныя учрежденія Трущобска. Однимъ словомъ, сторожъ отсутствовалъ, и, къ великой досадѣ любовниковъ тулупа идеальнаго, индивидуальный тулупъ стоялъ въ святилищѣ докладовъ, исходящихъ, входящихъ, открытыхъ и всякихъ иныхъ листовъ. Стоялъ и мѣшалъ работѣ уже однимъ своимъ видомъ, запахомъ однимъ. Въ былыя времена можно было бы устранить это стояніе при помощи «убирайся вонъ» или въ зашею, а нынче — нѣтъ.

— Тебѣ что?

Три голоса заразъ обратились къ мужику. Онъ поклонился на каждый и какъ будто приглядывался прежде, чѣмъ заговорить.

— Что тебѣ?

— Я, ваше степенство, перебѣгая глазами по всѣмъ присутствующимъ и не зная къ кому слѣдуетъ обратиться, началъ мужикъ: — все объ этомъ самомъ…

И остановился, обративъ вниманіе на бумаги, которыя секретарь держалъ въ рукахъ.

— О чемъ, объ этомъ самомъ?..

— Да вамъ оно извѣстнѣе. Трофимъ Егорычъ кабы писалъ. Баетъ, отписалъ. Вамъ оно извѣстнѣе.

— «Да что извѣстно-то?» «Да кто Трофимъ Егорычъ?» «О чемъ писалъ?» посыпались вопросы. Мужикъ оторопѣлъ и, подумавъ, отвѣчалъ на легчайшій также вопросомъ.

— Трофимъ-отъ Егорычъ?

— Ну да, кто такой Трофимъ Егорычъ?

— Трофимъ Егорычъ? — Писарь, ваше благородіе, писарь. Около Покрова посадили, заторопился мужикъ.

— Да писалъ-то о чемъ, какой волости?

— Писалъ, батюшко, все объ эфтомъ о самомъ, о хлѣбѣ, о хлѣбѣ то есть. Потому и заказывалъ мнѣ въ земскую расправу зайти; говоритъ, въ городъ съѣдешь, безвремѣнно сходи. Ужь оченно намъ трудно, сдѣлайте божескую милость, не откажите!

— Да тебѣ изъ магазина что-ли хлѣба нужно?..

— Мнѣ-то?

— Тебѣ-то.

— Изъ магазеи?

— Изъ магазеи, что-ли? Тебѣ, что-ли, хлѣба нужно?

— Мнѣ что же! извѣстно, коли милость будетъ, какъ не нужно, мнѣ зачѣмъ же отъ міру прочь. Какъ по положенью другимъ прочимъ, такъ и намъ.

— Ты въ городъ зачѣмъ пріѣхалъ?

— А вотъ тутъ дѣла. Къ мировому вызывали. По осени льну съ лядины продалъ; мы лядинами, льномъ, ваше сіятельство, занимаемся, у нашей помѣщицы кортомимъ. Она, говорятъ, на теплыхъ водахъ проживаетъ. Да вотъ увязался тутъ этотъ городской мѣщанинъ, ваше степенство, сіятельство; льну я ему осенясь продалъ въ долгъ, мукой къ масляной сулилъ отдать, да окромя посуловъ ничего я отъ него и нонѣ не видывалъ. Вотъ, батюшка, къ мировому! все къ мировому да къ мировому! опять заторопился мужикъ, видя, что господа пристально и не совсѣмъ добро глядятъ на него.

— Такъ ты къ мировому, значитъ, а не въ управу? перебили его нетерпѣливо.

— Точно, ваше благородіе, оно точно, къ мировому, къ Семену Петровичу! Онъ нашей барынѣ, сказываютъ, племянникомъ приходится.

— Да стой, братецъ, стой, разгораясь нетерпѣніемъ, перебилъ его предсѣдатель: — въ управу-то ты зачѣмъ пришелъ?

— Трофимъ Егорычъ заказывалъ, накрѣпко заказывалъ; говоритъ: будешь въ городѣ, безвремѣнно, говоритъ, въ управу въ земскую заходи. Попрошать велѣлъ.

Мужикъ поклонился въ поясъ на этотъ разъ предсѣдателю, разобравъ въ немъ главнаго начальника.

— Да зачѣмъ въ управу? и что попрошать?

— Да вотъ объ этомъ самомъ, о хлѣбѣ писано. Такъ попрошать.

— Да что писано? Аркадій Аркадичъ! Что тамъ писано? уже къ секретарю обратился предсѣдатель, передъ которымъ все наростали бумаги, подкладываемыя разными земскими дѣятелями. — Волости-то какой?

Въ эту минуту художникъ Петръ Иванычъ положилъ мужику на плечи обѣ свои руки и, пристально вглядываясь въ его лицо, самымъ дружескимъ образомъ протянулъ ему руку, такъ что мужикъ совершенно оторопѣлъ.

— Ипатовскій! онъ Ипатовской волости, воскликнулъ Петръ Иванычъ: — у тебя я лошадей въ прошломъ году кормилъ… Еще попъ заходилъ ко мнѣ въ твою избу. Пѣгая кобыла у тебя была. Вотъ я вамъ скажу, лошадь! обратился Петръ Иванычъ къ своимъ сослуживцамъ: — представьте, ляшки — какъ камень… возъ, возъ пудовъ 40—50 наложили и везетъ.

Мужикъ какъ-то жалобно заморгалъ глазами.

— Пала, батюшка, ваше превосходительство! проронилъ онъ, плохо подаваясь на дружеское панибратство образованнаго земца.

— На-а-ла? Ахъ! ахъ! Жалость какая! Вы представить не можете. Если возъ наложить, она рысью… Ахъ, какая была лошадь! Пѣгая! и мускулы… Да нѣтъ; постой! Не можетъ быть! Какъ же она нала?

Петръ Иванычъ разставилъ руки, изобразивъ непритворную скорбь и огорченіе. Мужикъ молчалъ и высматривалъ.

— Да отъ чего пала-то? Что съ ней было? повторилъ свой вопросъ чувствительный земецъ.

— Отъ язвы, батюшка; извѣстно, опухла.

— Отъ язвы? Отъ сибирской язвы?

— Можетъ она и сибирская, Господь ее знаетъ. Одно слово, отъ язвы. Опухла — Господь и прибралъ.

— Да что ты, братецъ, вздоръ говоришь, внушилъ секретарь: — ты вѣдь Ипатовской волости?

— Ипатовской, ваше сіятельство.

— Тамъ и язвы въ этомъ году не бывало. Недородъ хлѣба тамъ былъ, доносили. А язвы не было, это я точно помню. И господинъ уѣздный врачъ, по совмѣстному порученію управы и господина исправника, объѣзжалъ уѣздъ. Въ Ипатовскую волость и не заѣзжалъ, потому что тамъ не было эпизоотіи.

Секретарь, внушивъ мужику, поглядѣлъ на предсѣдателя. И предсѣдатель кивкомъ головы согласился, что дѣйствительно въ Ипатовской волости сибирской язвы не бывало.

— Оно точно, неожиданно согласился и мужикъ.

— Что точно?

Мужикъ молчалъ.

— Что точно? Не было сибирки?

— Оно, можетъ, и не было, ваше степенство, а только моя кобыла пала.

— Да можетъ отъ какой другой болѣзни?

— Божья воля; можетъ, и отъ другой. Только въ нашемъ приходѣ болѣ половины коней выпало. Мало кто отводился…

— Господи, да пожалуй опять какая-нибудь путаница вышла, не безъ безпокойства замѣтилъ предсѣдатель секретарю: — вы бы, Аркадій Аркадичъ, хорошенько въ дѣлахъ справились. А можетъ, тамъ путаница какая.

— Да тебѣ что нужно? Скажи толкомъ, зачѣмъ тебя Трофимъ Егоровъ въ управу прислалъ? продолжалъ онъ допрашивать мужика.

— Выборнымъ я значитъ, ваше степенство.

— Что выборнымъ?

— Руки дали мнѣ, на хлопоты руки дали.

И мужикъ полѣзъ за пазуху тулупа; извлекъ оттуда нѣчто четырехъ-угольное, завернутое въ синій набойчатый съ бѣлыми горошинками платокъ; развернулъ платокъ и, вынувъ оттуда желтоватые листы какой-то форменной бумаги, исписанные дрожащей, полупьяной рукой писаря Трофима Егорыча, съ низкимъ поклономъ передалъ бумагу предсѣдателю. Тотъ быстро пробѣжалъ ее глазами: короткій приговоръ и множество подписей сплошь одного и того же почерка, принадлежащаго мѣстному учителю, которому безграматные домохозяева Ипатовской волости дали свои руки.

— Хлѣба проситъ? спросилъ предсѣдатель, разобравъ существо приговора.

Мужикъ низко поклонился и молчалъ.

— Хлѣба?

— Коли милость будетъ.

— Да у васъ магазины запасные есть; изъ нихъ что-ли просите?

— Разобрали, батюшка, ваша степенство.

— Разобрали? что? хлѣбъ?

— А по донесеніямъ оставалось достаточно съ осени, внушительно пояснилъ секретарь.

— Да посмотрите хорошенько, можетъ опять что-нибудь не такъ, потребовалъ предсѣдатель.

Секретарь живо представилъ дѣло съ надлежащею справкою. Въ Ипатовской волости 1,021 душа, хлѣба на лицо къ октябрю было 4,134 мѣры озимого и 1,506 ярового. Остальное въ недоимкѣ. Урожай, по вѣдомостямъ, ниже средственнаго; недоимку приказано было предписаніемъ за NoNo взыскать по осени и тотчасъ же донести, есть ли надежда на пополненіе магазина къ зимѣ; за NoNo было получено отъ старшины донесеніе, что онъ въ надеждѣ.

— Какъ же ты говоришь, что разобрали? обратился секретарь къ мужику: — видишь, вонъ сколько хлѣба оставалось.

— Чтой-то, батюшка, разобрали? какъ будто что-то оттягивая, переспросилъ мужикъ.

— Тьфу ты! терпѣнье съ ними! Да магазины, говоришь, разобрали?

— Разобрали, ваше превосходительство, разобрали, опять заспѣшилъ мужикъ. — Старики на сходѣ порѣшили; говорятъ, чѣмъ попусту ему мѣсто занимать, хоть на томъ мѣстѣ хлѣбушка посѣемъ. Надѣлъ-отъ у насъ не великъ. И разобрали. А тутъ Иванъ Семенычъ усадьбу себѣ строитъ, у князя купилъ, намъ за нее мучки пожаловалъ.

— Какой Иванъ Семенычъ?

— А Иванъ Семенычъ у нашей барыни лакеемъ былъ. Кабакъ съ-первоначалу держалъ. А нонѣ усадьбу строитъ.

— Да за что онъ муки-то пожаловалъ?

— За нее за самую, за эту магазею.

— Ахъ, Господи. Это вы, значитъ, магазинъ, т. е. постройку самую разобрали и за муку бревна продали. Постройку самую съѣли!

— Ее, ее самую, ее самую! обрадовался мужикъ, что его поняли.

— А хлѣбъ?

— Хлѣбъ-отъ?

— Да, хлѣбъ, что былъ въ магазинѣ хлѣбъ?

— Хлѣбъ, да какой же хлѣбъ?

— Да видишь ты: 4,134 мѣры озимого и 1,506 ярового, по вѣдомости… Да недоимка… Сбирали съ васъ недоимку?

— Сбирали, становой не однова пріѣзжалъ. Да гдѣ же намъ! батюшка, помилуйте! гдѣ же намъ! какіе ужь наши достатки! вдругъ взмолился мужикъ и повалился на колѣни.

— Да не о становой недоимкѣ тебя спрашиваютъ. А ты отвѣчай волкомъ. Былъ у васъ хлѣбъ въ магазинѣ къ Покрову? Вставай! обратился Петръ Иванычъ, котораго мужикъ какъ будто понималъ лучше, чѣмъ другихъ предстоящихъ властей.

— Про это мы, батюшка, неизвѣстны, какой тамъ такой хлѣбъ показанъ. А магазея, знамо дѣло, пустая была, старики и порѣшили ее.

Петръ Иванычъ всплеснулъ руками; секретарь, замотавъ озабоченно головой, сталъ рыться въ своихъ документахъ.

— Ну, а недоимку хлѣбомъ въ магазинѣ послѣ молотьбы съ васъ сбирали староста, старшина что-ли? продолжалъ допрашивать Петръ Иванычъ.

— Не бывало этого, батюшка, задумчиво отвѣтилъ крестьянинъ и, какъ бы раздумавъ, рѣшиться ему или не рѣшиться высказать, что на душѣ лежало, оглядѣлъ властей и произнесъ твердо:

— Да съ кого, батюшка, взыскивать-то? У всѣхъ одно — недостатки. Рожь не уродилась еще въ запрошломъ году, яровое поѣли до Петровокъ и съ весны-то мало къ засѣву оставалось, озимого на сѣмена негдѣ было взять; спасибо, кому Иванъ Семенычъ пожаловалъ за работу: десятину, говоритъ, всю какъ есть вспаши, обработай съ семьей, выжми, убери, за то тебѣ 8 мѣръ, али тамъ 10, либо тамъ какъ инымъ манеромъ. Да и то много ли такъ-то народу попользовалось; у его тоже, у Ивана Семеныча, усадьба не широка, только что разводится. Съ кого, значитъ, недоимки-то собирать?

— Какъ умѣли брать, такъ и отдавать умѣйте, назидательно замѣтилъ предсѣдатель Калининъ.

Мужикъ уже позабралъ смѣлости.

— Да свое разбирали, ваше степенство, отвѣчалъ онъ; — на нужду разбирали. Кабы не нужда! И свое опять. Кому и не нужда, такъ тоже говоритъ: «подай, потому я, говоритъ, вносилъ тоже, почто другому будетъ доставаться? Сёгодъ, говоритъ, примѣромъ, не нужда мнѣ, а тамъ кто его знаетъ, можетъ и меня еще пуще застигнетъ».

Присутствующіе всхлопывали глазами. Изъ канцеляріи придвинулся Ѳома Андреичъ, раздраженный исчезновеніемъ безъ слѣда какихъ-то 2 ³/₄ копейки. Ѳома Андреичъ произвелъ наступательное движеніе на мужика, строго, по военному, обратясь къ нему:

— Такъ чего же вы хлѣба просите, коли знаете, что его нѣтъ?

Мужикъ опять оробѣлъ и, принявъ за высшее начальство крупнаго бородатаго барина съ сердитыми глазами, опять опустился на колѣни.

— Хлѣба, батюшка! Кабы заработки были, въ лѣсахъ бы рубка, вывозка — такъ вотъ нѣтути снѣгу. Нѣту работы!

Мужика заставили встать, онъ опять началъ чуточку ободряться.

— Хоть ты что! Трудно, ваше сіятельство, батюшка, ваше степенство. Гдѣ же народу крещеному нынѣ справиться.

— Да откуда же вы хлѣба просите?

— Изъ магазея, изъ этого самаго.

— Да изъ какого же магазея, голова ты съ затылкомъ, когда самъ разсказалъ, что свою магазею вы разобрали, бревна продали и мѣсто запахали?

— Оно точно! это что говорить!

— Такъ изъ какого же магазея?

Мужикъ, опять недоумѣвая, оглядывался кругомъ на властей.

— Ну, говори, изъ какого?

— Да вотъ тамъ писано, господа, ваше благородіе. У писаря нашего, мы руки давали. Изъ земскаго, говоритъ, магазея. Изъ управы, батюшка, изъ управскаго.

Это даже смѣшно земцамъ показалось, потому что какой же такой у нихъ магазинъ, какой у нихъ хлѣбъ! Но было что-то горькое въ улыбкѣ, проступившей на всѣхъ лицахъ; и въ этой горечи было что-то родное и близкое горечи, которою была проникнута мольба вновь повалившагося въ ноги тулупа.

— Да нѣтъ, братецъ, такого земскаго магазина, увѣряли земцы мужика, а мужикъ не вѣрилъ. — Ничего мы не можемъ подѣлать! подумаемъ! утѣшали его. Мужикъ не понималъ. — Да чтожь ты не понимаешь по-русски, что-ль? прикрикнули на него.

— Али намъ съ голоду помирать стало? спросилъ онъ, тоже какъ будто расположенный окрыситься.

Его вразумляли, обѣщали подумать, разъясняли, что они, мужики, сами виноваты, самовольно и преждевременно разбирали хлѣбъ изъ запасныхъ магазиновъ — вотъ теперь и свищи въ ноготки.

Мужикъ не могъ понять вины.

— Али намъ съ голоду помирать? Это не по закону, начиналъ твердить онъ тѣмъ тономъ упорной увѣренности въ своей голодной правотѣ, который на «интеллигентнаго» человѣка производитъ впечатлѣніе грубости; тѣмъ тономъ, который обращаетъ простака-мужика въ оффиціальнаго грубіана, а его человѣческія настоянія — въ цѣлые бунты. Земскія власти склонны были снисходительно относиться къ грубости мужика, но вѣдь и всякой снисходительности есть предѣлъ.

— Сказано тебѣ, что подумаемъ; будетъ сдѣлано, что можно. Ну? понялъ? Ну, и ступай! Ну, и убирайся, твердили ему: — подумаемъ, сдѣлаемъ; ступай!

Канцелярская текущая энциклопедія захватывала земцевъ все больше и больше: передъ предсѣдателемъ выросла уже сегодняшняя входящая и наросла исходящая почта; бухгалтеръ требовалъ Ѳому Андреича. Петръ Иванычъ вспомнилъ, что его два сельскихъ учителя ждутъ; подрядчикъ по постройкѣ земскаго моста пришелъ за деньгами; фельдшеръ изъ больницы явился заявить о скончавшемся подъ ножомъ врача въ земской больницѣ больномъ; помощникъ товарища прокурора заѣхалъ навѣстить заработавшихся пріятелей и, свѣжій съ морозцу, предлагалъ Петру Иванычу прокатиться на своемъ новомъ рысачкѣ. Регистраторы, архиваріусы и прочіе столпы земскаго дѣла въ управѣ давно выглядывали изъ-за косяковъ канцеляріи и метали на секретаря взгляды, крайне его безпокоившіе. «Дѣло» наступало ко всякому по самое горло. Утро утекало, и всякому хотѣлось домой. А тутъ этотъ мужикъ…

— Ступай, братецъ, ступай! разсмотримъ, сдержанно настаиваетъ предсѣдатель.

— Ступай, ступай; тебѣ говорятъ: подумаемъ! понукаетъ Ѳома Андреичъ.

Мужикъ не двигался.

— Ступай же, ступай. Сдѣлаемъ! утѣшаетъ Петръ Иванычъ.

— Ну, сказано тебѣ вонъ — и вонъ! безъ тебя дѣла есть, распоряжается секретарь, припоминая не отправленную еще почту.

А хромой сторожъ, возвратившійся со своихъ разнообразныхъ экскурсій, не ожидая спеціальныхъ распоряженій начальства, но усматривая духъ оныхъ, появляется въ присутственную комнату и, съ безапелляціонною твердостію стража, за плечи выводитъ вонъ мужика. Мужикъ повинуется, но протестуетъ, продолжая лепетать: «али намъ помирать?»

— Это чортъ знаетъ! Все утро пропало! бормочетъ предсѣдатель, а члены чувствуютъ, какъ съ одной стороны какая-то гора сваливается съ ихъ плечъ, а съ другой стороны — наваливается на сердце какая-то щемящая тоска, ничего съ бюрократической энциклопедіей общаго не имѣющая и, повидимому, совсѣмъ ненужная.

II.

«Ступай, братецъ, ступай, подумаемъ; сдѣлаемъ!» И такъ первый призракъ страшилища, властителя безграничныхъ пространствъ и безчисленныхъ желудковъ, страшилища, никогда не умиравшаго на Руси и проявлявшаго свою грозную силу то тамъ, то сямъ, то индѣ, выпровоженъ благополучно и не будетъ мѣшать, по крайней мѣрѣ, на сей день, обычному теченію бумагъ, рѣчей и вообще отправленію общественныхъ обязанностей.

— Да пойдемте же, торопитъ Петра Иваныча товарищъ прокурора: — жеребецъ не стоитъ.

И Петръ Иванычъ соблазняется, разбросавъ повсюду бумаги: лишняя работа аккуратному секретарю. Не взирая на призракъ голода, пожравшій лучшую часть утра, Калининъ успѣлъ подписать 803 окладныхъ листа, 200 бланокъ открытыхъ листовъ, 27 талоновъ и 10 квитанцій казначейскихъ. Сверхъ того, подписалъ (и прочелъ, конечно, предварительно) до полусотни исходящихъ бумагъ, составилъ начерно два журнальныхъ постановленія и поглотилъ разнообразную энциклопедію входящихъ, около 100 или болѣе NoNo, уснастивъ каждую подходящею резолюціею. Онъ успѣлъ даже доложить съ полдесятка бумагъ членамъ присутствія. А текущія распоряженія! а приказанія! А терзанія отъ необходимости производить расходы, когда земская касса пуста! И все, однако, выполнено какъ требовалось.

Юліи цезари еще не изсякли на Руси. Все было исправлено, и совѣсть предсѣдателя управы могла быть спокойна.

Съ спокойной совѣстью, но съ болью въ поясницѣ, съ туманомъ въ глазахъ и съ хмурымъ лицомъ поспѣшилъ Калининъ домой, къ отправленію своихъ супружескихъ обязанностей: супруга была не совсѣмъ здорова и, по предписанію доктора, должна была непремѣнно кататься передъ обѣдомъ. А кататься она соглашалась только съ супругомъ.

— Завтра мы ипатовскимъ дѣломъ займемся; приготовьте все; справки, вѣдомости о ихъ запасныхъ магазинахъ, объ урожаѣ, приказалъ Калининъ секретарю, поспѣшая домой.

Призракъ голода ушелъ, и обезпокоенные имъ члены земства разошлись. Потомъ они прокатались и разболтались съ знакомыми, и опять собрались вмѣстѣ на обѣдъ у почтмейстера. У него жена была именинница. И всѣ были веселы. И тепленько, и уютно, и вкусно, и разговорчиво.

Во время обѣда зашла рѣчь объ ипатовскомъ голодѣ и герольдѣ его, мужикѣ, утромъ обезпокоившемъ управу.

Упоминаніе это въ нѣкоторыхъ, даже въ самыхъ беззаботныхъ земскихъ сердцахъ произвело нѣчто въ родѣ горечи и изжоги. Въ глубинѣ души заслышалось ласковое, но рѣшительное до жестокости: «ступай, братецъ, ступай»; а затѣмъ жалобное, но дерзкое: «али намъ съ голоду помирать?»

— А вы ихъ слушайте больше! догладывая ножку индѣйки, перебилъ исправникъ. — Мошенники естественные!

— Ипатовцы? это ипатовцы? вмѣшался лѣсничій: — воры круглые. Тамъ у меня дача есть, вошла она въ Платовскую волость, такъ всѣ края обворовали. Всѣ дрова у нихъ изъ моего лѣсу.

— Въ надѣлѣ лѣсу нѣтъ, замѣтилъ-было Петръ Иванычъ и поперхнулся: на него свирѣпо устремились глаза собесѣдниковъ.

— Да нельзя же поощрять воровство. Чѣмъ же моя дача виновата, что у нихъ въ надѣлѣ дровъ нѣтъ? возразилъ лѣсничій.

— Не слушаете вы ихъ, мошенниковъ, внушительно продолжалъ исправникъ. — Они вамъ и нивѣсть что наговорятъ, чтобы отъ недоимокъ отлынивать. Вѣдь это только мое терпѣніе, да, признаюсь, не хочется начальника губерніи всякимъ вздоромъ безпокоить, все думаешь, какъ-нибудь своей собственной властью справиться, а то бы ихъ давно надо было…

Исправникъ замолкъ въ таинственномъ негодованіи и погрузилъ усы въ ложку съ малиновымъ кремомъ.

— Что давно бы надо? спросилъ Калининъ.

— Да то-съ, что давно бы туда военную команду надо-съ. Да-а! А съ полдесяточка буяновъ въ острогъ бы. Вотъ-съ. Голоду-то тамъ бы и не было. Этого-то мужиченка, что къ вамъ приходилъ-съ — перваго. Знаю я его! Зна-аю! Пѣгая кобыла у него была, вы говорите?

Петръ Иванычъ, кивнувъ головой, развелъ широко руками для обозначенія размѣровъ зада кобылы.

— Ну, ну, вотъ именно; его-то и слѣдовало бы-съ. Первый во всемъ зачинщикъ. Я его хорошо знаю; въ прошломъ году эту самую кобылу надо было продать — онъ тоже недоимщикъ — а онъ ее спряталъ, въ лѣсъ что-ли или въ болото, чортъ его знаетъ. Однимъ словомъ, становой побился-побился, да такъ съ пустыми руками и уѣхалъ. Вотъ онъ и къ вамъ ныньче явился съ приговоромъ!

— Да что же такое, что онъ къ намъ въ управу съ приговоромъ? Въ городъ ѣхалъ — ему дали руки мужики.

— Дали, дали-съ… Знаемъ мы это, какъ мужицкія руки даются. Знаемъ-съ! разгорячился исправникъ. — Да и кто подписалѣто знаемъ. Учителишко тамъ шельма у нихъ. Намедни тоже становой туда пріѣзжаетъ, въ эту Ипатовку, недоимку сбирать; накопили каналій, что не расчерпаешь! Меня сверху, изъ губернскаго правленья пекутъ, да и вы, господа земство, масла въ огонь подливаете, тоже вѣдь требуете взысканій… Недоимка тамъ за два года… становой пріѣхалъ. Ну, описывать, продавать. А что толку! кто тамъ въ Ипатовкѣ покупать станетъ? одинъ Смѣлковъ Иванъ Семеновъ, бывшій лакей, аккуратный хозяинъ, усадьбу скупилъ… Ну, его становой и привезъ въ Нігатовку. Такъ вѣдь, повѣрите ли, даже съ нимъ эти мужичонки снюхались. И онъ не сталъ покупать! А? каково вамъ это покажется? Вотъ вѣдь канальи какія, а вы ихъ слушаете. Эхъ, господа, господа! Да это еще что! А то сопротивленіе-съ, наглость! двухъ коровъ въ лѣсъ отъ станового спрятали; а то баба ключей отъ чулана не дала, такъ-таки и не дала! Тамъ, говоритъ, мои сарафаны, не дамъ, да не дамъ, не дамъ!

Исправникъ разгорячался отъ звука собственныхъ словъ, выкрикивая яростнѣе и яростнѣе бабье: не дамъ.

Онъ даже малиноваго крема не доѣлъ и гнѣвно оттолкнулъ тарелку, брякнувъ ложкой.

— А вы ихъ слушаете! поблажаете! повторялъ онъ. — Избаловали вы, господа, этотъ народецъ. Мужиченка этого пороть бы, да перепороть, а вы съ нимъ бесѣдуете въ присутствіи. Ну, какое они послѣ этого могутъ къ намъ имѣть уваженіе? Товарищъ прокурора ожидаетъ, а вы съ нимъ. Да-съ. Ну, что я теперь представлю въ губернское правленіе? Они не платятъ ни гроша, бунтуютъ, а вы: голодъ! голодъ!

Когда исправникъ разгорячался, онъ не стѣснялся даже въ присутствіи дамъ и употреблялъ весьма рѣзкія выраженія.

— Да, отъ нужды все можетъ быть, рискнулъ кто-то возразить.

— Гладьте ихъ по головкѣ! гладьте!

— Помилуйте, кто же ихъ гладитъ? Однакожь, если хлѣбъ не родится, да скотъ выпалъ, да работы нѣтъ… защищали земцы.

— Ахъ, Господи! право это удивительно! Да когда же у нихъ хлѣбъ, въ этой чертовой сторонѣ, родился? никогда-съ! Сибирка что ли еще? такъ вѣдь тоже не впервые. А работать, такъ первый лѣнтяй! Испоконъ вѣку такъ было. И никакихъ голодовъ не проповѣдывали. Жили себѣ, да жили. И всѣ жили спокойно. И мы жили, и они жили. А ныньче… голодъ! знаемъ мы откуда эти голода пошли! Только вотъ начальство не хочется безпокоить.

Земцы понимали что значатъ рѣчи исправника и двусмысленныя улыбки чиновныхъ ихъ сотрапезниковъ. Они понимали, что съ исправнической точки зрѣнія у управы былъ хвостъ замаранъ. Въ самомъ дѣлѣ, бывали же прежде и сибирки, и горячки, и неурожаи, и всѣ жили однако. А нынче, вдругъ никому не стало покоя. До того никому нѣтъ покоя, что собственно и земцевъ самихъ злоба разбирала. Хлѣбъ мужики разворовали, магазины разнесли, хлѣба дарового просятъ. Работы нѣтъ? Ну, подъ носомъ нѣтъ работы, конечно. Да вѣдь подъ лежачій камень и вода не течетъ. Русь не клиномъ сошлась. Въ Ипатовской волости нѣтъ работы, да гдѣ же нибудь она есть… Ну, поискали бы; а то въ управу лѣзутъ, въ самомъ дѣлѣ. Ну, и недоимки. Пріятно было бы, кабы поступали эти недоимки, ибо и земская касса пуста. Да, что ни говорите, а и земцы не могутъ не чувствовать озлобленія. Голодъ, сибирка, безработица, мужики лѣнтяи, чѣмъ тутъ поможешь? Какъ ни лѣнивъ, какъ ни надоѣдливъ мужикъ, а есть въ этой его лѣни и надоѣдливости что-то такое близкое, знакомое имъ, земцамъ. Какъ ни плотна земская бумажная энциклопедія, но она еще не обратилась въ непроницаемую для человѣческихъ ощущеній броню. Почва подъ ногами Петра Иваныча, Петра Степаныча, Ѳомы Андреевича таже самая, на которую опираются босыя ступни ипатовскихъ лѣнтяевъ и подлецовъ. Заколышется эта почва сибиркой и неурожаемъ подъ ипатовцами, заколышется она и подъ Петромъ Степанычемъ и К^о. А подъ исправникомъ иная почва: толстая перина предписаній и выговоровъ губернскаго правленія; и всѣ заботы исправника должны сосредоточиваться на томъ, чтобы сотрясенія ипатовской почвы не потрясали губернскаго правленія, ибо сотрясенія послѣдняго отражаются и на исправникѣ.

Поэтому-то онъ и раздраженъ мягкостью своего нрава, препятствующаго ему расправить крылья во всю мощь!

III.

Солнце шло на прибыль; шло на прибыль и бѣдствіе. Призракъ голода вставалъ то тамъ, то сямъ въ отдаленныхъ тундрахъ Трущобскаго уѣзда и появлялся передъ очами правящихъ. Полиція, личное благоденствіе которой обусловливалось рапортомъ о томъ, что все обстоитъ благополучно, утверждала, что этотъ призракъ — химера, созданіе разстроеннаго земскаго воображенія и противозаконныхъ заклинаній сельскихъ учителей. Управа хотя видѣла ясно эти призраки, по ихъ очертанія, дѣйствительно, были такъ знакомы и такъ обычны, столько разъ и раньше бросались въ глаза, что и въ самомъ дѣлѣ, настоящіе ли то были признаки бѣдствія или неизбѣжныя явленія, безъ которыхъ Трущобскъ не Трущобскъ, рѣшить не могли. Очертанія обычныя, а размѣровъ издали не опредѣлишь въ точности.

Запасы хлѣба, урваннаго покупкою у земледѣльцевъ по осени профессіональными скупщиками, налетавшими на деревни передъ осеннимъ періодомъ взысканія податей, сгруппировались около города и были не велики. Хлѣбъ дорожалъ изо дня въ день. Относительно состоятельная часть населенія, даже городского, начинала тяготиться. Изъ глубины тундръ доходили свѣдѣнія о невозможности для крестьянъ даже за деньги пріобрѣтать хлѣбъ. Мѣстами безснѣжная зима оголяла поля и вымораживала озимь. Мѣстами оголяла поля, незасѣянныя вовсе съ осени по недостатку сѣмянъ или по недостатку рабочаго скота, выпавшаго отъ сибирки. Если заработковъ не было съ осени, то къ"концу зимы, разумѣется, не откуда имъ было взяться.

Тамъ и сямъ прорывались болѣзни. То дифтеритъ, то тифъ, то какія-то горячки. Лекаря и фельдшера объѣзжали волости, подававшія свой страдальческій голосъ и, возвращаясь въ управу, доносили о количествѣ розданныхъ лекарствъ, проѣзжанныхъ прогоновъ, повторяя въ сотый разъ давно запѣтый припѣвъ: что же подѣлаешь при деревенской гигіенѣ, да при такомъ недостаточномъ питаніи?

Приговоры о пособіяхъ поступали гуще и гуще; переписка о недостаткѣ хлѣба захватывала все болѣе и болѣе земскія писанія. Однако, и это опять естественно; потому что земство съ самаго начала стало побаловывать мужиковъ подачками. Ну, и разлакомились. Распустили мужиковъ, значитъ.

Полиція жаловалась на невозможность взыскивать недоимки; и вотъ, два, три сельскихъ учителя и одинъ молодой псаломщикъ исчезли куда-то изъ трущобскихъ тундръ; вѣроятно, въ тундры болѣе отдаленныя. И изъ тѣхъ пунктовъ тундръ трущобскихъ, гдѣ они проживали, стало дѣйствительно поступать менѣе жалобъ на голодъ.

— Изволите видѣть, тамъ всего однимъ ртомъ меньше, а всѣмъ хлѣба стало хватать! торжественно острилъ исправникъ.

Исправникъ лично былъ настолько обремененъ дѣлами, что изъ Трущобска выѣзжать ему было некогда. Становые же, посѣщавшіе отдаленныя тундры, хотя и проговаривались, что оно, конечно, нужда! но прибавляли, что, впрочемъ, это дѣло обыкновенное.

— Ну, а это тоже обыкновенное дѣло по твоему? заоралъ однажды во всю свою бывшую командирскую глотку отставной генералъ К., вынувъ изъ задняго кармана своего длиннополаго сюртука нѣчто завернутое въ листъ «Московскихъ Вѣдомостей».

Генералъ развернулъ катковское изданіе, и изрядныхъ размѣровъ комъ подсушеннаго навоза выкатился на столъ.

— Это тоже обыкновенное дѣло? повторилъ онъ, суя подъ самый носъ станового этотъ комъ. — Видалъ?

— Видалъ-съ, ваше превосходительство, видалъ-съ.

— Видалъ? Такъ ты отвѣдай, отвѣдай, братецъ, совалъ генералъ почти въ ротъ полицейскому комъ. — Ты отвѣдай; это, братецъ, три волости жрутъ. Докормили! Ахъ, вы! Кормильцы!

И генералъ сердито покатилъ комъ по столу, по направленію* къ исправнику.

Дѣло происходило на уѣздной вечеринкѣ. Аристократіи Трущобска смерть надоѣли толки объ этомъ голодѣ. Но генералъ новинку привезъ, и всѣ заинтересовались.

— Хлѣбъ! это хлѣбъ? съ любопытствомъ разсматривали комъ аристократы и аристократки, собравшіеся на вечеринку: — да изъ чего же это? это навозъ. Фуй! Фи!..

— Изъ чего? ну, кора, опилки, лебеда, мякина. Суррогаты, какъ вы ихъ тамъ называете, что ли. Вонъ еще, слава Богу, на крупчатномъ заводѣ отруби дешево продаютъ. Куль отрубей за недѣлю работы.

— Господи! да невозможно этого ѣсть! восклицали кругомъ.

— А ѣдятъ. Ты вѣдь знаешь, ѣдятъ? настойчиво тормошилъ генералъ станового.

И становой долженъ былъ сознаться, что, дѣйствительно" ѣдятъ.

— Еще не то будутъ ѣсть! А вы бы въ музей комъ-то послали! иронизировалъ генералъ, обращаясь къ земцамъ: — у васъ, кажется, губернская управа музей земскій устраиваетъ. Такъ вотъ вы имъ и пошлите. Коли мало, я еще пришлю.

Генералъ раздраженно расхохотался. Столпы трущобской администраціи ахали и хмурились.

IV.

Управа командировала Петра Иваныча въ наиболѣе плакавшіяся на голодъ части уѣзда и снабдила его инструкціями, пространными и обстоятельными. Съ одной стороны, поручалось ему провѣрить поступившія въ управу свѣдѣнія, съ другой — разрѣшить нѣкоторыя ссуды изъ запасныхъ магазиновъ; съ третьей, наконецъ, собрать новыя свѣдѣнія. Петръ Иванычъ дней на десять какъ въ воду канулъ. Ни слуху о немъ, ни духу. Правда, волости — дальнія, затошныя; сообщеніе съ ними, даже зимой, едва возможное. Однако, могъ бы онъ все-таки хоть что-нибудь написать. Но Петръ Иванычъ вообще терпѣть не могъ писать, что было весьма непріятно для его болѣе практичныхъ земскихъ сотоварищей. Ибо какимъ же образомъ возможно служить въ земствѣ и не писать, когда всѣ пишутъ, и когда безъ писанья дѣла, очевидно, дѣлаться не могутъ? Поэтому, если Петръ Иванычъ, сгинувъ въ отдаленныхъ трущобскихъ тундрахъ, даже не писалъ, то аккуратный, заботливый и многописальный Ѳома Андреичъ имѣлъ право утверждать, что Петръ Иванычъ «дѣла» не сдѣлаетъ.

И дѣйствительно. Приблизительно дней черезъ 12—14 послѣ своего отъѣзда Петръ Иванычъ вынырнулъ изъ болотъ и появился въ управѣ. Онъ прямо подкатилъ къ ней на тройкѣ гусемъ и ввалился въ присутствіе въ шубѣ, въ шапкѣ, забрызганный ростопельной грязью. Едва поздоровавшись съ товарищами, онъ сталъ бормотать какія-то несвязныя рѣчи: «Ужасъ! говоритъ, ужасъ! какая картина! какая картина! вы что-нибудь приготовили?»

Ѳома Андреичъ предположилъ, не клюкнулъ ли Петръ Иванычъ лишняго отъ скуки въ дорогѣ, и даже сообщилъ свое предположеніе потихоньку секретарю въ канцеляріи. Но секретарь усумнился и замѣтилъ, что никогда этого съ ними не бывало, что, впрочемъ, они и безъ вина всегда какъ будто съ угару дѣлами занимаются, всѣ бумаги раскидаютъ, послѣ нихъ не сыщешь.

— Ужасъ! ужасъ! повторялъ, суетливо здороваясь съ кѣмъ попало, Петръ Иванычъ. — Да вы приготовили ли что-нибудь?

— Что намъ приготовлять! Вѣдь вы ничего не писали…

— Ну, гдѣ мнѣ писать! ну, когда мнѣ писать было! Да вы понимаете, что такія картины, такія… вѣдь и писать даже невозможно.

— Да вы-то что привезли?

— Я? что я привезъ? что я привезъ?.. ха, ха, что я привезъ! Петръ Иванычъ постепенно разоблачался. Оставшись въ затертомъ, замшившемся отъ овчины пиджакѣ и сѣрыхъ валенкахъ по колѣно, онъ выворотилъ оба кармана брюкъ. Они были пусты.

— Видите, пусто, пояснилъ онъ. Изъ боковаго кармана пиджака онъ вытащилъ большой бумажникъ, раскрывъ, швырнулъ его на столъ и опять пояснилъ: — видите, пусто. Аркадій Аркадинъ! заплатите, батюшка, прогоны ямщику. На послѣдней станціи нечѣмъ было…

Онъ выкинулъ изъ жилетнаго кармана два мѣдныхъ пятака…

— Вотъ что я привезъ.

— Да говорите толкомъ, денегъ что ли вамъ не хватило на дорогу?

— На дорогу? Мнѣ? Нѣтъ, хватило мнѣ денегъ на дорогу, хватило. Всѣ, что дома лежали, захватилъ съ собой. На Петряевскомъ заводѣ ночевалъ, тамъ банчикъ заложили, полторы сотни выигралъ, понимаете?

— Ну, до банку ли?

— Да, полторы сотни выигралъ. У Ивана Семеныча занялъ на свой счетъ 500 рублей, спасибо повѣрилъ… И вотъ только привезъ два пятака!

— Да вы намъ о дѣлѣ-то говорите, Петръ Иванычъ! Дѣло-то какъ? пособіе?

— А вотъ я вамъ о дѣлѣ и говорю, что безъ малаго тысячу роздалъ.

Управа всплеснула руками.

— Кому вы роздали? Какую тысячу?

— Да голоднымъ роздалъ.

Петръ Иванычъ пересталъ метаться изъ угла въ уголъ и лицоего начало покрываться сумракомъ.

— Да помилуйте, какія вы деньги роздали? Никакихъ вамъ управа денегъ не давала. Никакихъ денегъ не поручала раздавать…

— Ну, а вотъ я выигралъ, занялъ, роздалъ…

— Ну, и раздавайте свои! Управа тутъ не виновата.

— Ну, конечно, не виновата. А я не могъ. Вы понимаете… вѣдь это ужасъ!

— Да вѣдь вамъ не поручали. Ну, а въ хлѣбныхъ магазинахъ, гдѣ просили мужики, провѣрили бы…

— Чего тамъ провѣрять? Роздалъ.

— Что роздали?

— Хлѣбъ.

— Весь хлѣбъ?

— Весь. Да какже не весь?

— Послушайте, Петръ Иванычъ, такъ дѣла не дѣлаются.

Ѳома Андреичъ начиналъ впадать въ свойственный ему бюрократически-авторитетный тонъ. Онъ прежде служилъ гдѣ-то въ Петербургѣ столоначальникомъ. Этотъ тонъ былъ не по земски и не по товарищески рѣзокъ, хотя, можетъ быть, товарищъ, ненаписавшій въ теченіи 12-ти дней ни единой бумаги и, слѣдовательно, не сдѣлавшій никакого «дѣла», этого тона и заслуживать.

— Такъ, батюшка, дѣла не дѣлаются, повторилъ Ѳома Андреичъ, а въ добродушныхъ, по пасмурныхъ глазахъ Петра Иваныча сталъ искриться гнѣвъ.

— Позвольте, господа! поспѣшилъ предотвратить столкновеніе предсѣдатель Калининъ: — сядемъ, разберемъ и обсудимъ…

— Ну-съ, началъ онъ, когда присутствіе разсѣлось: — потрудитесь передать управѣ, Петръ Иванычъ, что вы сдѣлали?

— Объѣхалъ волости, какъ мнѣ было поручено, доложилъ путешественникъ.

— И? спросилъ предсѣдатель.

— И? подчеркнулъ Ѳома Андреичъ.

— И-и-и… говорю вамъ, что это невыразимо, что я ничего подобнаго нетолько не видалъ — вообразить себѣ не могъ.

— Да позвольте, у васъ была инструкція, у васъ были вопросные пункты для изслѣдованія. Ну, вы намъ какъ-нибудь по порядку все и разскажите. Вѣдь записано же у васъ что-нибудь. Я нарочно такъ велѣлъ приготовить экземпляръ инструкціи и вопросныхъ пунктовъ, чтобы вамъ на нихъ было удобно писать. Ну-съ, что же?

— Да ничего же. Ничего, кромѣ того, что помогать нужно… Какіе тамъ пункты! голодъ тамъ, а не пункты.

Ѳома Андреичъ вскипѣлъ и, сбѣгавъ въ канцелярію, досталъ тамъ два очень толстыхъ дѣла о голодѣ; въ одномъ изъ дѣлъ отыскалъ чернякъ инструкціи и вопросныхъ пунктовъ.

— Не лучше ли намъ вотъ такъ, по порядку, посовѣтовалъ онъ предсѣдателю, водя пальцемъ по пунктамъ. И предсѣдатель согласился, что, дѣйствительно, лучше.

Начался допросъ. Ѳома Андреичъ допрашивалъ, Петръ Иванычъ отвѣчалъ.

— Пунктъ первый: количество хлѣба озимого въ запасныхъ магазинахъ, съ обозначеніемъ отдѣльно по каждому.

— Ни зерна-съ ни въ одномъ теперь больше не осталось.

— Второй пунктъ: количество ярового?

— Ни зерна-съ. И мыши вывелись. Весь мышеѣдъ съѣденъ.

— Да позвольте, по вѣдомостямъ былъ тамъ хлѣбъ; недоимки должны были быть собраны…

— Никакихъ недоимокъ не могло быть собрано. Какія это все у васъ фантазіи, Ѳома Андреичъ! Недоимки! Никакихъ недоимокъ не могло быть собрано. А что и было тамъ по вашимъ вѣдомостямъ, такъ я все роздалъ.

— Да помилуйте, такой роздачи даже уѣздная управа не могла сдѣлать. Это превышеніе власти! Надо было снестись съ губернской прежде.

— Ну, и отдавайте меня подъ судъ! Есть когда сноситься! И строенія-то иныя давно снесены, а у васъ вѣдомости! Мало ли что въ вѣдомостяхъ!

— Пунктъ третій: узнать о количествѣ хлѣба, находящагося у крестьянъ: а) озимого на продовольствіе?

— Ни зерна, ни у кого.

— б) Ярового на продовольствіе…

— Ни порошинки.

— Гм… Гм… в) Озимого на посѣвы?

— Говорю вамъ, ни зерна, ни по а, ни по б, ни по и; хоть всю азбуку перечитывайте…

— Гм… Заработки, которыми бы могли прокормиться крестьяне до новаго урожая?

— Одинъ заработокъ: на печкѣ лежать, да голодные зубы на полку скласть.

— Ну, а о количествѣ хлѣбныхъ запасовъ у частныхъ землевладѣльцевъ, у торговцевъ…

— Какіе тамъ частные землевладѣльцы? Какіе торговцы? Шишиморники!

— Есть однако. Вотъ тамъ Сусликовъ, вотъ Петряевскій заводъ, склады у Мурова.

— Ну, есть… Ну, суньтесь, разузнайте; такъ они вамъ и доложатъ!

Ѳома Андреичъ въ негодованіи даже пересталъ пальцемъ по инструкціи водить и самую инструкцію отодвинулъ въ сторону.

— Ну, а скотъ? разузнали вы, скотъ-то хоть остался ли? Сибирка, дѣйствительно, была въ Ипатовской волости?

— Разумѣется; была и въ Ипатовской, и въ Островской, и въ Лохматовой.

— А по вѣдомостямъ доносили, что нѣтъ. Это, въ самомъ дѣлѣ, ужасно!

— Ну, да, то-то ваши вѣдомости! Станетъ сибирка съ вѣдомостями справляться.

— Позвольте. А количество засѣяннаго хлѣба? По крайней мѣрѣ, для каждаго общества отдѣльно…

— Да на кой это чортъ?

— Какъ, на кой чортъ? на посѣвъ надо будетъ приготовить. Въ инструкціи было…

— На кой чортъ? Гдѣ тутъ повѣрять! Все равно ничего не уродится. Да у многихъ и лошедей нѣтъ; пахать нечѣмъ.

— Позвольте, Петръ Иванычъ! вѣдь это рѣшительно невозможно! Что же мы теперь будемъ дѣлать? вѣдь ни одной цифры не представлено управѣ.

— Цифры! Какія вамъ цифры! вдругъ оживляясь и замахавъ руками, перебилъ Петръ Иванычъ: — какія вамъ цифры! Поглядѣли бы вы на эти ужасы… Что за картина, Боже мой! Я ничего подобнаго не видывалъ, не слыхивалъ, не воображалъ. Понимаете? наступалъ на своихъ товарищей не сдѣлавшій дѣла земецъ: — вы понимаете: ѣдешь день, два, пять… ужь какъ ѣдешь — одинъ Богъ вѣдаетъ! въ Ппатовскую волость даже на салазкахъ съ собаками не пробраться, на жердяхъ какихъ-то жидовскихъ… ѣдешь день, два, пять, десять… поля гдѣ чуть повыше оголены, озимь либо не посѣяна, либо вымерзла, а въ нижнихъ, говорятъ, вымокла… Магазины пусты. Сѣно, солома, какіе были запасы для скота, распроданы ни за грошъ, чтобы хлѣба купить… Хлѣба этого не хватило, конечно, и на недѣлю. Скота нечѣмъ кормить; гдѣ были соломенныя крыши — такъ и онѣ раскрыты. Въ Ипатовской волости, въ одной деревнѣ, солому съ крышъ мнутъ съ мякиной, съ отрубями, хлѣбъ пекутъ и ѣдятъ…

— Только въ одной деревнѣ?

— Въ одной. Покуда и того довольно… Скотъ — который подохъ, а который подохнетъ навѣрно. Да и осталось его немного. Который распроданъ. Ужь можете себѣ представить, за какія цѣны распроданъ… Кому успѣвали, тому и совали. Корову — за четыре мѣры овса, лошадь — за куль муки. Да еще это хорошо. И хорошо, коли успѣвали продавать за хлѣбъ. А то становой налетѣлъ, вотъ двѣ недѣли тому назадъ, такъ продалъ за недоимку… Въ избу зайдешь — диссентерія, горячка, мертвые ребята, опухшіе, какъ водой налитые, старики…

— Да невозможно же это! помилуйте! Вы увлекаетесь. Ну, какъ бы намъ этого не доносили! Полиція, становые — все-таки люди, человѣческое же сердце у нихъ!

— Человѣческое. Но говорятъ же они вамъ, что дѣло обыкновенное. Ну, обыкновенное и есть. Въ этомъ году побольше, въ иномъ поменьше. Ну, вотъ и все. Они привыкли.

— А заработки? дѣйствительно ли никакихъ нѣтъ? тамъ вѣдь лѣсныя вырубки… вотъ у Мурова лѣса огромные. Ну, въ Лохматовой волости заводъ.

— Да-съ. Я знаю, что по политической экономіи, когда хлѣбъ дорожаетъ, и цѣна на трудъ дорожать должна.

— Ну, не всегда и не всегда пропорціонально.

— Не всегда — это вѣрно. А вотъ тутъ хлѣба нѣтъ; то есть, не то, что онъ вздорожалъ, а просто его нѣтъ, ѣдятъ хлѣбъ потъ такой, какъ генералъ привозилъ. А то еще пекутъ изъ соломы съ корой… изъ оленьяго моха. Я ихъ научилъ мохъ прежде вымачивать, а то онъ выходитъ горькій…

— Позвольте, замѣтилъ предсѣдатель: — этотъ оленій мохъ, это — исландскій; это, дѣйствительно, хорошій суррогатъ, потому что онъ, вообще говоря, питателенъ; имъ отъ чахотки, отъ истощенія лечатъ.

Петръ Иванычъ, въ своемъ увлеченіи, не обратилъ вниманія на это замѣчаніе и продолжалъ:

— Горечь! меня стошнило, едва закусилъ, а они ѣдятъ да хвалятъ. Да-съ, тутъ не вздорожалъ хлѣбъ, а просто нѣтъ его, и купить негдѣ. А плата заработная? гдѣ же ей возвышаться, когда ея вовсе нѣтъ. Вы это поймите: нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ!

— А вывозокъ лѣсныхъ совсѣмъ не было?

— Ну, да, какъ же! Вывозокъ не было. Какъ только Муровъ провѣдалъ, что хлѣба не стало, такъ сейчасъ по голой землѣ сталъ въ своей Ипатовской дачѣ дрова рубить. Нынче не вывезетъ, за лѣто вылежатся, на пароходы дороже въ будущемъ году сбудетъ. Да на многихъ ли и этой работы хватило? Вы бы спросили, какъ платятъ.

— А какъ?

— Да такъ — отрубями, чтобы половинная, сравнительно съ прежнимъ, плата выходила. А на заводахъ тоже: хочешь, говорятъ, не за деньги, а за мучку — работай. Конечно, хотятъ. И опять на многихъ ли хватаетъ? А мучка, знаете, какая? Помните, въ прошломъ году у Сусликова 2 барки затонули? онъ вытащилъ, да продалъ: смоклая, перепрѣлая. Лучшепькая въ камни слежалась. А ею на заводѣ рабочихъ трудъ оплачиваютъ, по 9 р. за куль разсчитываютъ. И тому рады, въ ногахъ валяются, работы просятъ съ такой-то платой. Ужасъ, ужасъ! понимаете? нѣтъ словъ, нѣтъ красокъ… Надо это видѣть!

Петръ Иванычъ то блѣднѣлъ, то вспыхивалъ и, вскочивъ въ волненіи со стула, сталъ большими шагами ходить по комнатѣ.

Онъ остановился на нѣсколько секундъ посреди комнаты, закрылъ глаза рукой. Передъ глазами земца-художника вставали видѣнные образы. Дрожь замѣтно пробѣжала по его тѣлу, и лица какъ-то потемнѣло.

— Ужасно! чуть слышно проговорилъ онъ, опуская руку съ. лица, но ни на кого не глядя.

— Изба не топлена со вчерашняго утра. Да и зачѣмъ топить? ни печь, ни варить нечего. Да и топлива нѣтъ. Въ избѣ пахнетъ угарнымъ ладономъ. Большака только что на кладбище отвезли… Умеръ, говорятъ, отъ поноса… Двѣ недѣли хлѣбъ съ мохомъ и лебедой ѣлъ, т. е. просто, значитъ, лебеду и мохъ… Младшій братъ, паренекъ, на весь годъ нанялся къ Сусликову за два куля муки. И мука эта ужь съѣдена семьей. На лавкѣ дома сидѣла старуха, сѣдая, лохматая, страшная. Святая она, мученица, страдалица или вѣдьма? Жолтая кожа присохла къ костямъ, волосы всклокочены… Дѣти къ ней жмутся, плачутъ; не громко плачутъ, силенокъ нѣтъ громко плакать. Они шепчутъ, а шопотъ словно рыданье; сердце человѣческое рветъ! А бабка — какъ истуканъ, не шелохнется, только губами шевелитъ, не разберешь: молитву она шепчетъ или сквернословитъ. Дѣти тоже изсохли, только животы большіе, вздутые, глаза впалые, страшные, изъ темныхъ большихъ синяковъ какими-то умирающими вампирами смотрятъ. Они другъ друга, кажется, съѣдятъ. Малютка трехъ лѣтъ забился въ навозъ къ теленку и жуетъ-жуетъ что-то… отвратительное… У него въ горлышкѣ хрипитъ… дифтеритъ… можетъ быть! На холодной печкѣ стонетъ мать; она совсѣмъ сумасшедшая, бѣшеная, опухла! Понимаете, бѣшеная отъ голода, отъ моховаго хлѣба!.. Глаза въ потемкахъ печного угла свѣтятся, какъ у голоднаго волка; она бредитъ, а около изсохшей груди валяется холодѣющее дѣтское тѣльце: трупъ младенца…

Петръ Иванычъ не говорилъ, а какъ-то шепталъ, словно очерчивая подробности картины, трагическій мракъ которой боязни осквернять громкимъ голосомъ человѣческимъ… Его товарищи смущенно выслушали его; нѣсколько минутъ помолчали, какъ бы желая совладать съ своими чувствами…

— Да, конечно, это ужасно. Но вѣдь тутъ не одинъ голодъ, произнесъ было Калининъ.

— Не голодъ! не одинъ голодъ! запальчиво перебилъ Петръ Ивааычъ. — Надо видѣть; кто видѣлъ эти глаза, тотъ не скажетъ, что не голодъ.

— Да, да, но вѣдь этимъ самымъ нуждающимся еще можно помочь… Не всѣ же…

— Не всѣ! Покуда не всѣ. А не поспѣемъ, можетъ, и всѣ будутъ.

— Да первое дѣло, покуда успѣемъ помочь, работы бы… Работы-то они ищутъ ли? Вы бы какъ-нибудь имъ прежде всего работы пріискали. Тамъ вотъ и заводъ, и Сусликовъ, у него тоже работы!

— Ну да, пріискалъ работу! Вонъ, дѣйствительно, генералъ К. ругается, да помогаетъ. Вонъ хоть эта рубка дровъ у Мурова; хоть въ проголодь оплачивается, да есть. А Сусликовъ! Знаете ли, я къ нему заѣхалъ. Заводъ… И тамъ работаютъ незадорого, конечно, но много народу работаетъ; только онъ съ ихъ работой не церемонится. Днемъ — работай, вечеромъ и ночью — развалъ, оргія. Соберетъ рабочихъ въ домъ, дѣвокъ, пѣсни, плясъ; самъ пьяный. И терпятъ, повинуются… Мужъ жену, молодую красавицу, чуть не убилъ за то, что она не поддалась! Понимаете? Отцы дочерей продаютъ… Сыты, говорятъ, по крайней мѣрѣ. Благодѣтельствуетъ Сусликовъ, цѣлой волости благодѣтельствуетъ. У него за работу платятъ дешево, но зато и спрашиваютъ немного. А только повинуйся!

Петръ Иванычъ опять закрылъ глаза руками.

— Да позвольте, Петръ Иванычъ, это — все картины. А намъ цифръ надо, иначе какъ же мы…

— Цифръ, цифръ! Ну, какія же тутъ цифры! Тутъ надо взять, да накормить сначала, а потомъ цифры. Вы мнѣ поручили собрать свѣдѣнія, я и собралъ…

— Какія же это свѣдѣнія, помилуйте!

— А какія же еще? Я вамъ говорю то, что есть. Я вамъ нарисовалъ картину…

— Ну, такъ что же дѣлать-то по вашему?

— Ахъ, Боже мой! да говорю я вамъ, что прежде всего надо накормить!

— Позвольте. Накормить надо, конечно; да чѣмъ накормить? Вѣдь у насъ въ карманѣ хлѣба на всѣхъ нѣтъ. Къ тому же зря пособій раздавать нельзя. Раздавшій, раздавали нѣсколько лѣтъ сряду, даже когда и такой крайности далеко не было. Ну и что же вышло? Изъ году въ годъ хуже. А отдавать и не думаютъ.

— Есть имъ когда объ отдачѣ думать; какія вы все странныя вещи говорите, Ѳома Андреичъ! произнесъ Петръ Иванычъ, а секретарь мрачно покачалъ головой, предъявивъ присутствію длинный списокъ долговъ губернскому и уѣздному земствамъ, накопившихся и хлѣбомъ, и деньгами.

— Конечно, теперь большинству не до уплаты; да вѣдь не всѣ же! Наконецъ, если послѣ всѣхъ пособій они дошли опяті. до такого состоянія — значитъ, вся система ошибочна…

— Значитъ! мрачно, подтвердилъ Петръ Иванычъ и опустился на стулъ.

— Ну, такъ нужно придумать что-нибудь новое, съ самаго корня.

— Да придумывайте, Господь съ вами, придумывайте, только прежде накормите, сейчасъ же, немедленно! Вы понимаете, что въ эту минуту, покуда мы съ вами о придумываніи разсуждаемъ, тамъ — умираютъ!

— Прекрасно-съ, настаивалъ Ѳома Андреевичъ: — мы это прекрасно понимаемъ и рады сейчасъ пособить. Но въ нашемъ распоряженіи такъ мало средствъ, что надо ихъ роздать очень осторожно. Для этого-то мы васъ и послали, чтобы опредѣлить: кому? гдѣ именно? сколько? Намъ нужны были цифры, а вы яартины привезли. Ну, что же мы съ ними подѣлаемъ?

V.

Недодѣланное дѣло послали додѣлывать Ѳому Андреича. Ѳома Андреичъ отправился собирать свѣдѣнія, захватилъ уполномочія роздать нѣкоторыя отъ управы зависѣвшія скромныя пособія. Когда онъ выѣхалъ, наступила уже ростопель. Но широкому роздолью трущобскихъ болотъ едва возможно было пробраться. Индѣ глубокій снѣгъ, пропитанный влагой оттепели, индѣ снѣгъ стаялъ, и взбитая съ осени дорога затягивалась скользкой бугорчатой корой. Рѣченки прошли. Гдѣ на саняхъ, гдѣ на салазкахъ, гдѣ на лодкѣ, гдѣ на телегѣ, гдѣ и верхомъ;, а гдѣ такъ и вовсе ни на чемъ нельзя пробраться.

Сообщеніе съ самой голодной волостью Лохматовой, девизъ которой, подобно девизу ада, былъ начертанъ Провидѣніемъ и гласилъ: «оставьте всякую надежду, вы, которые здѣсь живете», въ эту волость уже окончательно невозможно было попасть. Зимой она доступна; лѣтомъ въ нее можно пробраться на салазкахъ. Но весной и осенью она совсѣмъ недоступна извнѣ человѣку. Она доступна всегда, вѣчно, во всякое время дня и ночи, только безпросвѣтной нуждѣ, сибиркѣ, горячкѣ. Лошадь туда не проберется, а сибирка съумѣетъ посѣтить лошадей.

Въ эту волость, которую успѣлъ еще объѣхать Петръ Иванычъ, Ѳома Андреичъ уже окончательно проникнуть не могъ. Не могло, значитъ, проникнуть туда никакое пособіе. Пожалуй, еще пакетъ съ бумагами — бумаги всюду проникаютъ — пожалуй, даже деньги, благо онѣ тоже бумажныя, еще могли туда быть пересланы. Но какая же польза въ деньгахъ голоднымъ людямъ, отрѣзаннымъ непроходимыми дебрями отъ хлѣба?

Лохматовскую волость надо было предоставить самой себѣ. Выживетъ! Чего она не выживала на своемъ вѣку? Хоть и покряхтитъ, а все своимъ порядкомъ рано или поздно у ней опять завертится. И подати платить станетъ опять, и рекрутъ ставить будетъ. Лохматовскую волость оставили на волю Провидѣнія.

Остальныя волости можно было объѣхать, и Ѳома Андреичъ привезъ въ управу цифры, которыя долженъ былъ привезти, но не привезъ, Петръ Иванычъ. Цифры были отчетливыя, поразрядныя. По однимъ сама уѣздная управа могла разрѣшить пособія. По другимъ разрядамъ — губернская управа могла разрѣшить; затѣмъ надо было занять, закупить, разсрочить, простить, ходатайствовать у губернскаго земства, испрашивать у правительства. И все выходило въ аккуратѣ. Для всего этого нужно было первымъ дѣломъ собраніе, чрезвычайное собраніе уѣздное. Да, вѣроятно, и губернская управа созоветъ губернское. Дѣло грозное.

Отписавъ всѣ цифры Ѳомы Андреича и расцвѣтивъ ихъ необлыжными картинами Петра Иваныча, предсѣдатель отправилъ къ заглохловскому губернатору ходатайство о разрѣшеніи чрезвычайнаго уѣзднаго земскаго собранія «для принятія необходимыхъ мѣръ противъ голода». И управа стала ждать отвѣта.

Дни, мучительные для управы, голодные для населенія, уходили, болѣзни развивались и усиливались, весна начинала разнѣживать природу.

Отвѣта не было. Послали телеграмму, испрашивающую скорѣйшаго разрѣшенія ходатайства объ открытіи собранія по случаю голода, и получили въ отвѣтъ:

«Господинъ начальникъ губерніи не находитъ возможнымъ разрѣшить чрезвычайное трущобское собраніе по случаю голода, ибо, по свѣдѣніямъ, имѣющимся въ его канцеляріи, голода въ Заглохловской губерніи не имѣется. Подробности письменно».

Дальше я не описываю.

VI.

Губернаторомъ Заглохловскимъ тогда былъ знакомый моимъ читателямъ Пухъ. Человѣкъ онъ, какъ намъ извѣстно, честности испытанной, ни въ себѣ, ни въ другихъ неправды не терпѣвшій, несмотря на большую семью и на бѣдность (конечно, относительную, ибо все-таки жалованье онъ получалъ хорошее и награды; по за то, кромѣ жалованья и наградъ, никакихъ средствъ къ жизни не имѣлъ), искренно ненавидѣвшій всякіе подозрительные пути къ обогащенію. Онъ не всегда даже понималъ, когда его соблазняли, а какого губернатора не окружаютъ соблазнами? и какъ хитро умѣютъ эти соблазны обставить себя! Но Пухъ инстинктивно ускользалъ отъ грѣха, жилъ скромненько, тихонько. Обѣды давалъ только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ. Обыкновенно же, не взирая на званіе начальника губерніи, на чинъ тайнаго совѣтника и даже на Владиміра 2-й степени, онъ питался обѣдомъ изъ трехъ блюдъ, причемъ мясо нарѣзывалось тоненькими ломтиками и дѣтямъ число ломтиковъ было полагаемо сообразно съ ихъ лѣтами. До 8-ми лѣтъ не болѣе одного ломтика; отъ 8-ми до 13 не болѣе двухъ и т. д.

Во всю свою долговременную службу Пухъ съ великимъ трудомъ скопилъ на черный день какіе-нибудь 10—12,000 рублей, откладывая въ банкъ награды и храбро лишая себя въ молодости — легкомысленныхъ развлеченій, въ зрѣломъ возрастѣ — хорошихъ сигаръ и добраго вина. Онъ цѣнилъ честность, уважалъ работу и самъ былъ работящъ, неустанно то писалъ, то подписывалъ, то ревизовалъ, то предсѣдательствовалъ. Онъ былъ искренно благонамѣренъ, всякой благодѣтельной реформѣ сочувствовалъ, и осуществленію ея усердно содѣйствовалъ, и зло повсюду искоренялъ; семейная и общественная нравственность его была безукоризненна. Добродѣтель души его не подлежала ни малѣйшему сомнѣнію. Въ каждое общество его вербовали поголовно. Къ своимъ обязанностямъ начальника онъ относился добросовѣстно; любилъ «знать правду» и помогать «своей губерніи».

Принимая въ соображеніе всѣ эти добродѣтели, трущобская управа могла бы весьма изумиться, получивъ по телеграфу губернаторское veto. Но она не удивилась, а только глубоко огорчилась, ибо приходилось сидѣть сложа руки и взирать на пожирающія населеніе безхлѣбицу, безкормицу и безработицу.

Не удивилась управа только потому, что ей былъ отчасти извѣстенъ нравъ губернатора Пуха. А именно. Онъ любилъ помогать «своей губерніи»; онъ любилъ «знать правду», но онъ понималъ помощь либо изъ Петербурга, ему нарочито заказанную, либо въ надлежащей установленной закономъ и канцелярскими обычаями формѣ имъ испрашиваемую и общую гармонію управленія не нарушавшую. Онъ считалъ себя либераломъ, но предпочиталъ хотя и либеральныя, однако, наѣзжанныя колеи. Если даже изъ Петербурга появлялось какое-либо распоряженіе, клонящееся къ засыпанію щебнемъ этихъ наѣзжанныхъ колей, Пухъ позволялъ себѣ (конечно, только съ почетными, благовоспитанными и благонадежными знакомыми) покритиковать даже петербургскія распоряженія.

Онъ былъ трудолюбивъ, очень трудолюбивъ и уважалъ трудъ. Но онъ понималъ только уваженіе къ тому труду, который изсушилъ его самого. И мужикъ долженъ трудиться. Мужика нужно корить за лѣность, отъ какихъ бы она причинъ ни происходила, но поощрять за трудолюбіе было бы нелѣпо. Ибо что ему на бѣломъ свѣтѣ и дѣлать, какъ не быть трудолюбивымъ? Мужикъ, конечно, можетъ нуждаться и попадать въ разныя бѣды. Но это почти всегда бываетъ по собственной своей випѣ, вслѣдствіе небрежнаго отношенія къ начальническимъ приказаніямъ и по печеніямъ. Напримѣръ, пожары въ селеніяхъ. Конечно, жалко раззореннаго ими мужика; по опять вѣдь и ребенка жалко, если онъ, не взирая на отеческія предостереженія, обжегся о лампу. Вѣдь было ему говорено: не подходи къ огню. Было и мужику заказано: не «позволяй женѣ ленъ мять въ банѣ»; или «уходя на сѣнокосъ на отхожія пожни, не оставляй дома неразумныхъ дѣтей безъ присмотра». Даже совѣтовали мужику избы березками обсаживать; указывали на сосѣднюю глину, изъ которой можно было бы въ свободное отъ работъ время кирпичи дѣлать и дома изъ нихъ, вмѣсто деревянныхъ, строить. Что же дѣлать, коли мужикъ не слушается? Ну, и обжегся. Жалко, а все-таки самъ виноватъ. Съ одной стороны, надо ему латки приложить на обожженое мѣсто, но съ другой — надо дать ему, дураку, понять, что самъ виноватъ.

И вдругъ — голодъ! Можетъ ли быть въ Заглохловской губерніи, столь благонравной, столь бережно такъ много лѣтъ опекаемой благонамѣреннѣйшимъ изъ губернаторовъ, голодъ? Не можетъ! рѣшаетъ Пухъ, ибо онъ слишкомъ хорошо знаетъ свою губернію, и шлетъ телеграмму, что экстреннаго собранія не можетъ разрѣшить.

Но, отославъ телеграмму о неразрѣшеніи собранія, Пухъ отправилъ вслѣдъ за нею утѣшительную бумагу въ трущобскую управу: «Желая лично на мѣстѣ удостовѣриться въ положеніи дѣла народнаго продовольствія, я черезъ два дня (губернаторъ былъ человѣкъ весьма подвижной) выѣзжаю съ этою спеціальною цѣлію на ревизію сѣверныхъ уѣздовъ, въ томъ числѣ и Трущобскаго, а послѣ удостовѣренія произведу надлежащее распоряженіе и своевременно поставлю управу въ извѣстность о томъ».

Не всегда вѣрно: ce qui est retardé, n’est pas perdu. Но все-таки въ Трущобскѣ затеплилась надежда. Хоть погибнетъ много, но что-нибудь и останется. Пухъ не замедлитъ; ревизія у него живо дѣлается: прокатилъ, увидалъ, распорядился, иногда даже и побѣдилъ, какъ настоящій Заглохловскій цезарь.

Ѣдетъ, ѣдетъ! Слава Богу, авось либо еще успѣемъ!

VII.

Дорога совсѣмъ-было падала, когда, не устрашаемый даже трущобскою распутицею, начальникъ губерніи выѣхалъ на ревизію голода. Нѣтъ, впрочемъ, не голода; этого слова ни произносить, ни писать, а тѣмъ паче печатать, не дозволялось. Пухъ выѣхалъ на ревизію не голода, а «недостаточности хлѣбныхъ запасовъ до новаго урожая». Къ счастію губернаторскихъ боковъ и тѣхъ, на обязанности коихъ лежитъ обереганіе этихъ боковъ во время ревизіи, подулъ Борей, заморозилъ проказы ростопели и запорошилъ веселымъ снѣжкомъ и дорогу съ замерзшею грязью, и холмы съ вымерзшею озимью, и надежды обывателей рано выпустить въ поле скотъ. Были первыя числа апрѣля.

Ревизія совершалась быстро и зорко. Волости «нуждающіяся», по лежащія вблизи пути слѣдованія его превосходительства, были обревизованы, у Сусликова осмотрѣнъ заводъ и у него же скушанъ прекрасный ужинъ. Прямо съ этого ужина, въ ночную, Пухъ пустился по направленію къ Трущобску, куда и прибылъ рано утромъ. Какъ и подобаетъ властителю судебъ и желудковъ человѣческихъ, во все время своего путешествія онъ осматривался по сторонамъ очень пронзительно. Изба — такъ на избу зорко и грозно глядѣлъ; хлѣбъ изъ лебеды — такъ хлѣбъ изъ лебеды тѣмъ же взоромъ ѣлъ; становой представлялся — онъ станового глазами пепелилъ; мчался онъ по снѣжной равнинѣ — проникалъ привычнымъ окомъ, казалось, въ глубь самаго снѣга. Онъ все видѣлъ или, по крайней мѣрѣ, былъ увѣренъ, что его взоръ не можетъ не видѣть всего. Но что начальникъ губерніи чувствовалъ и думалъ, что онъ рѣшалъ — никому, кромѣ развѣ вѣрнаго и безмолвнаго правителя канцеляріи, извѣстно не было. Исправникъ, его сопровождавшій, трепеталъ; членъ земской управы волновался, мужики недоумѣвали и метались, какъ угорѣлые, не зная, что слѣдуетъ отвѣчать и показывать. Согласно ли указаніямъ исправническаго перста, стараться, чтобы выходило: «всѣмъ довольны», или, согласно внушенію члена управы и собственнаго желудка, докладывать, что «вѣстимо, умирать съ голоду»….

Мужики въ этихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ старались, подобно губернатору, не выражать своихъ мнѣній. Они просто опускались на колѣни. Выходило и какъ будто «всѣмъ довольны», а, съ другой стороны, могло выходить, что и молили спасти отъ неминучей бѣды.

— Да вы скажите, пожалуйста, хоть собраніе-то намъ разрѣшатъ ли открыть? сердито умолялъ губернаторскаго правителя канцеляріи членъ управы.

Правитель канцеляріи утонченно-вѣжливо и скромно отвѣчалъ, что ему ничего неизвѣстно и что, по пріѣздѣ въ городъ, господинъ начальникъ губерніи, конечно, сами разрѣшатъ этотъ вопросъ.

Наконецъ, господинъ начальникъ губерніи прибыли на зарѣ въ Трущобскъ. Напившись наскоро кофею — Пухъ всегда все дѣлалъ наскоро — онъ началъ принимать. Обмѣнявшись разсыпчатыми любезностями съ предводителемъ дворянства и заѣхавшимъ по знакомству, однако во фракѣ, товарищемъ прокурора, губернаторъ стремительно поднялъ кверху свой красивый греческій носъ, стремительно вышелъ въ пріемную и, мгновенно закаменѣвъ въ позѣ статуи командора, обвелъ оффиціально-грознымъ взоромъ шеренги волостныхъ старшинъ, вызванныхъ въ городъ. Затѣмъ онъ величественно взглянулъ на жавшуюся въ уголъ толпу волостныхъ писарей, адъютантовъ старшинъ.

Старшины не шелохнулись и предстояли предъ начальствомъ, преисполненные неопредѣленнаго страха: кто блѣднѣлъ, кто покрывался багровымъ румянцемъ, кто перебиралъ пальцами полы кафтана. Слышались подавленные вздохи, сдержанный зѣвокъ, неудержимая икота наиболѣе нервнаго бородача.

— Говорите: умиралъ ли въ вашихъ волостяхъ кто-нибудь съ голоду? твердо и грозно спросила статуя командора.

Молчаніе.

— Я васъ спрашиваю, повторилъ Пухъ съ разстановкой, какъ бы по складамъ: — я васъ спрашиваю: умиралъ кто-нибудь изъ мужиковъ съ голоду въ вашихъ волостяхъ? Ну, поняли? умиралъ? Умеръ кто-нибудь съ голоду?

Старшины переглянулись въ смертельномъ страхѣ другъ съ другомъ, вздохи прошли явственнѣе, и икающій еще громче заикалъ.

— А? я васъ спрашиваю. Слышите? Я затѣмъ сюда пріѣхалъ, чтобы васъ спросить: умиралъ кто-нибудь съ голоду?

Маленькій, еще молодой, смышленный и смѣлый мужикъ засѣменилъ на мѣстѣ ногами и вскинулъ на губернатора задумчивые глаза.

— Ну, говори! нѣсколько мягче, желая поощрить старшину, обратилась уже къ нему прямо статуя командора: — говори! Ты какой волости?

— Островской, ваше превосходительство.

— Ну, говори: въ Островской волости умирали съ голоду?

— Смертность, ваше превосходительство, большая; горячки, либо что такое, только по зимѣ не мало померло; опять вотъ поносы эти самые. Ребята…

— Да съ голоду, съ голоду-то, съ голоду, съ голоду умирали ли? понимаешь? съ голоду? вдругъ гнѣвно и шумно разразился губернаторъ, наступая на старшину и изъ маленькой статуи командора обращаясь въ очень маленькую вѣтренную мельницу, съ довольно опасными однако для близь стоящихъ существъ крыльями.

Маленькій старшина отступилъ, инстинктивно ухватясь рукой за свою бородку. Другой смѣльчакъ, стоявшій подальше, во второй шеренгѣ, промолвилъ въ большую бороду:

— Оно може и отъ голода, може и не съ голода… Все отъ Бога… потому нужда оченно большая…

— Нужда? то-то нужда! вотъ такъ и говорите, что нужда. Нужда! Такъ всѣ нуждаются. Не одни вы нуждаетесь. Нужда! Да, нужда! А не съ голоду. А то вы всѣхъ безпокоите: «голодъ, голодъ, умираютъ съ голоду»! Ну, горячка, поносъ, а не голодъ. Понимаешь ли ты, что такое голодъ? видали ли вы, какъ съ голоду-то умираютъ? Ну, какъ люди съ голоду умираютъ? Какъ? Ну, разсказывай. Я слушаю.

Губернаторъ опять окаменѣлъ.

— Извѣстно, батюшка, ваше превосходительство, ужь такаято нужда! кланяясь, бормотали вопрошаемые.

— То-то вотъ и есть, понятія о голодѣ не имѣете. А безпокоите, всѣхъ безпокоите — доносите: голодъ, голодъ! Понимаете ли вы, кого вы этимъ безпокоите?

И губернаторъ высоко указалъ рукою. Двое старшинъ опустились на колѣни, остальные глядѣли, недоумѣвая, опуститься и имъ или нѣтъ? и, надумавъ, тоже стали опускаться понемногу.

Голодъ былъ побѣжденъ. Не грозный уже, но торжествующій взоръ великодушнаго побѣдителя скользнулъ по предстоящей за нимъ свитѣ интеллигенціи и милостиво обратился къ колѣнопреклоненнымъ старшинамъ:

— Ну, вставайте, вставайте! Богъ съ вами! Нужда? Да, это такъ, этого никто не отрицаетъ; мы объ вашихъ нуждахъ заботимся.

— Батюшка! не оставь! произнесъ одинъ наиболѣе простодушный старшина, все еще не подымавшійся съ колѣнъ: — не оставь ты насъ, сиротъ, вотъ вѣдь какъ нудно! Какъ передъ Богомъ, такъ и передъ тобой.

Пухъ умилился — онъ любилъ простыхъ сердцемъ — и ласково-отечески потрепалъ по плечу говорившаго.

— Позаботимся, позаботимся! отечески внушалъ онъ. — И мы заботимся, и земство о васъ заботится… поможемъ, поможемъ!

И вдругъ онъ отступилъ опять въ центръ залы. Скрестивъ руки на груди и выставивъ впередъ правую ногу, произнесъ милостиво, но торжественно:

— Позаботимся! Но впередъ доносите правду, не преувеличивая, не безпокоя… Нужда — это такъ, это мы знаемъ. А не голодъ. И удивляюсь, какъ вы себѣ могли позволить… Это все — отлыниваніе отъ податей! Сами виноваты: лѣность, не работаете!

— Батюшка! кабы работа!

— Молчи! уже грозно окрикнулъ губернаторъ: — кто хочетъ работать, тотъ найдетъ работу. Лѣность, кабаки, отъ податей отлыниванье. А вы безпокоите — всѣхъ. Вѣдь вы воображаете, что… И во всемъ сами виноваты: магазины хлѣбные растратили…

Маленькій смѣлый старшина хотѣлъ что-то пояснить, но Пухъ перебилъ:

— Знаю, знаю! нечего мнѣ разсказывать. Мнѣ все извѣстно. Податей не платите, скотъ отъ описи скрываете, свои магазины растрачиваете, земской управѣ несвоевременно о болѣзняхъ доносите, работы не ищете… сами кругомъ виноваты! Все это вы должны внушить. Я вамъ говорю, а вы мужикамъ своимъ… Слышите? внушить, внушить!

Старшины покорно преклонили головы.

— И, не взирая на все это, мы все-таки о васъ заботимся. Земство о васъ заботится. Но чтобы вы не воображали, что мы съ вами няньчиться будемъ! чтобы не было этихъ вздоровъ… чтобы на другихъ только надѣяться! Не стоите вы, а вотъ о васъ начальники заботятся!

— Благодаримъ покорно! батюшка, ваше превосходительство! опять опустилось на колѣни нѣсколько старшинъ.

— Ну, поняли? И внушите тамъ у себя дома, своимъ подчиненнымъ! А то взыскивать съ васъ будемъ. Вы — начальники; вы — съ нихъ, а мы — съ васъ. Ну, поняли, и прощайте. Я очень радъ, что вы согласились, подкрѣпили мое мнѣніе, что народъ нуждается, что нужда и, можетъ быть, даже большая, но все-таки нужда, а не голодъ.

— Ужь нужда, ужь такая, ваше превосходительство, нужда! ужь такъ-то народу тяжко! твердили старшины.

Губернаторъ, еще разъ плавно проведя рукой но направленію къ ихъ толпѣ, какъ бы благословляя, произнесъ: «Ну, и съ Богомъ, не унывайте, по домамъ», кивнулъ головой и стремительно вернулся въ кабинетъ.

— Ну, вотъ видите, господа, я вамъ говорилъ, что голода нѣтъ! торжественно произнесъ онъ, обращаясь къ предстоящей свитѣ интеллигенціи.

VIII.

Торжественно заявивъ объ одержанной надъ голодомъ побѣдѣ и выразивъ увѣренность, что нужду не трудно будетъ укротить и уничтожить, Пухъ пожелалъ имѣть совѣщаніе съ управой.

— Видите, господа, началъ онъ: — видите, что голода нѣтъ; я такъ и зналъ.

Напрасно предсѣдатель управы протестовалъ; напрасно Петръ Иванычъ развертывалъ яркія картины, а Ѳома Андреичъ длинныя вѣдомости съ краснорѣчивыми и неотразимыми цифрами. Пухъ милостиво относился къ протесту; умилялся картинами Петра Иваныча, такъ что слезы проступали на его добрые сѣрые глаза, и маленькое лицо, утрачивая свое чиновное величіе, дѣлалось кислымъ и безпомощнымъ. Но цифры и вѣдомости Ѳомы Андреича поднимали въ немъ чувство начальническаго достоинства. Онъ ничего не отрицалъ: ни недостатка хлѣба, ни смертности, ни болѣзней, но голодъ отрицалъ упрямо, соглашаясь только, что необходимо принять мѣры. Какія мѣры?

— Я не скрою, господа, сочувственно и конфиденціально пояснялъ Пухъ: — я жестоко распекъ исправника; онъ и его подчиненные должны были донести болѣе своевременно и о недостаточно удовлетворительныхъ всходахъ, и о появившихся болѣзняхъ. Они здѣсь представители мѣстной власти. Ихъ обязанность знать. Они виноваты, и первый виноватъ изъ нихъ исправникъ. Еслибы онъ зорко слѣдилъ за ввѣреннымъ ему населеніемъ, нужда не выступила бы изъ обыкновенныхъ размѣровъ, и обычный порядокъ, котораго исправникъ держался нынче при взысканіи податей, былъ бы, какъ и прежде, умѣстенъ. Нынче же, я не скрою отъ васъ, я порицаю его именно за то, за что долженъ былъ бы въ сущности благодарить — за слишкомъ усердное взысканіе недоимокъ. Порицаю его за невнимательное отношеніе къ нуждѣ, преходящей обычныя границы. Въ самомъ зародышѣ надо было положить нуждѣ конецъ, и все было бы въ порядкѣ. Я исправника нетолько распекъ, я отложилъ его переводъ въ другой Сладководскій уѣздъ до приведенія Трущобскаго уѣзда въ порядокъ. Видите, я не жалѣю своихъ чиновниковъ. Вы видѣли тоже, какъ я распушилъ старшинъ — будутъ помнить! они тоже виноваты, они тоже не доносили, не пресѣкали своевременно. Они еще болѣе виновны. Можете быть увѣрены, что теперь, послѣ моей головомойки, они васъ будутъ поставлять въ извѣстность… Я порицаю всѣхъ, кто далъ разростись злу, очень порицаю.

И губернаторъ, стараясь сдѣлать сердитую физіономію, оглядѣлъ своихъ собесѣдниковъ, земцевъ, желая выразить своимъ краснорѣчивымъ взоромъ: "а васъ, господа, порицаю больше всего; ваше дѣло было не дозволять злу выйти изъ обычныхъ рамокъ; а вы нетолько дозволили, но и разшумѣлись еще!

— Въ виду всего этого"вы согласитесь, ваше превосходительство, что необходимо принять неотложныя и энергичныя мѣры, замѣтилъ предсѣдатель.

— Да-съ, я согласенъ, должно принять энергичныя мѣры. Для личнаго ознакомленія съ размѣрами нужды и для опредѣленія собственно этихъ мѣръ я и пріѣхалъ. И я ихъ опредѣлилъ.

И губернаторъ исчислилъ эти мѣры: 1) распечь исправника, сдѣлать выговоры становымъ, распушить старшинъ, смѣнить нѣкоторыхъ старостъ; 2) отсрочить въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ взысканіе недоимокъ. Эти мѣстности уже самъ онъ, Пухъ, опредѣлитъ, отчасти руководясь своей ревизіей, отчасти управскими вѣдомостями, значитъ по соглашенію; и будетъ у правительства о надлежащемъ пособіи и облегченіи самъ ходатайствовать отъ себя; 3) послать докторовъ и фельдшеровъ лечить поносы и горячки; объ этомъ уже должна позаботиться сама управа; 4) раздать пособіе хлѣбомъ или деньгами, пособіе заимообразное; а если управа затрудняется, гдѣ достать хлѣба, то онъ укажетъ — онъ уже имѣлъ разговоръ съ Сусликовымъ, когда у него ужиналъ; у Сусликова много запаснаго хлѣба, онъ обѣщалъ продать земству по сходной цѣнѣ. Сусликовъ даже въ городъ пріѣхалъ, чтобы переговорить съ управой. Видите, Пухъ недаромъ ревизовалъ; онъ все придумалъ, все устроилъ. Конечно, у земства запаснаго капитала уже нѣтъ, продовольственный оно въ первые годы своего существованія непроизводительно растратило, но губернаторъ берется выхлопотать и т. д.

Вотъ онѣ мѣры; тутъ все обдумано. Чего вамъ еще? Только примите эти мѣры, напишите нѣсколько бумагъ — и будетъ вновь тишь, да гладь, да Божья благодать.

— А уѣздное земское собраніе разрѣшите, ваше превосходительство? Даже исчисленныя вами мѣры мы не можемъ привести въ исполненіе безъ собранія, спросилъ Калининъ.

— Даже? проворчалъ рѣзко Пухъ и прибавилъ тономъ, которымъ поблажаютъ раскапризничавшихся и не въ мѣру требовательныхъ дѣтей:

— Хорошо-съ. Чрезвычайное собраніе! Я собственно не знаю, зачѣмъ оно? Это всегда сопряжено съ безпокойствомъ, съ тревогой, съ шумомъ и по большей части напраснымъ. Но положимъ… Вы увѣрены, что ваши гласные съѣдутся? Земцы, вѣдь надо сознаться, не особенно-то подвижны. Еще соберется ли ваше собраніе?.. Ну, да хорошо-съ, я разрѣшу. Но съ однимъ условіемъ…

И Пухъ твердо провелъ по столу ребромъ руки, желая внушить, что это условіе — sine qua non.

— Съ какимъ условіемъ, ваше превосходительство?

— Съ такимъ-съ, чтобы вы мнѣ предварительно опредѣлили точно, о чемъ будетъ совѣщаться собраніе, что вы ему предполагаете докладывать…

— Мы будемъ совѣщаться о голодѣ…

При словѣ «голодъ» Пухъ вспыхнулъ, вскипѣлъ, привскочилъ было даже на диванѣ, по сдержался и только произнесъ, стиснувъ зубы: — Ну-съ?

— Намъ понадобится испросить кредитъ на леченіе болѣзней и на пособіе хлѣбомъ и деньгами для большинства уѣзда…

— Кромѣ опредѣленныхъ мною мѣстностей?

— Непремѣнно.

— Ну-съ?

— Попросить право ходатайствовать передъ губернскимъ земствомъ объ…

— Это что же? И губернское чрезвычайное собраніе?

— Ужь это тамъ какъ губернская управа знаетъ.

— Гм. Хорошо-съ. Потомъ?

— Потомъ, это едвали еще не важнѣе, надо будетъ позаботиться что-нибудь сдѣлать, чтобы устранить повтореніе зла. Всѣ пособія — только самыя ничтожныя пальятивы: сегодня поможемъ, завтра будетъ еще хуже. На нашихъ глазахъ дѣло идетъ изъ году въ годъ подъ гору, наступитъ время непоправимаго бѣдствія.

И Калининъ исчислилъ извѣстные земству, но недостаточно изслѣдованные корни, необходимость перестройки системы, осуществленіе нѣкоторыхъ проектированныхъ правительствомъ реформъ.

Пухъ багровѣлъ, зеленѣлъ; его добрые глаза хотѣли выразить ярость и выражали только ужасъ; онъ положительно дрожалъ, руки у него тряслись такъ, что пепелъ сыпался съ сигары на платье, когда Калининъ закончилъ словами:

— Вообще, пора объ этихъ голодахъ, и безработицѣ, и хронической смертности подумать серьёзно, не со стороны однихъ минутныхъ пальятивовъ.

Тяжкое молчаніе царило нѣсколько минутъ въ комнатѣ. Что-то грозное и невѣдомо-страшное давило всѣхъ. И Пухъ не могъ не чувствовать этого давленія. Но жизнь выработала изъ него героя бюрократіи. Онъ умѣлъ владѣть собой и оставаться вѣрнымъ своему долгу.

— Какая хроническая смертность? глухимъ голосомъ спросилъ онъ.

— Прирощеніе населенія — едва одинъ процентъ въ годъ; это — средній выводъ за десять лѣтъ, пояснилъ Ѳома Андреичъ.

— Ну, такъ что же? Все-таки прирощеніеі очевидно не осмысливая цифры, возразилъ Пухъ: — въ безработицѣ сами мужики виноваты. А голода, господа, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ. Вы меня не разувѣрите, я опытенъ, я самъ своими глазами видѣлъ что есть и чего нѣтъ. Голода, господа, нѣтъ.

И, словно отталкивая отъ себя мощной бюрократической рукой нѣчто невѣдомое и грозное, губернаторъ приподнялся во весь ростъ и тревожно твердилъ:

— Голода нѣтъ, голода нѣтъ! Я могу, началъ онъ спокойнѣе, совершивъ большое усиліе, чтобы овладѣть собою: — я могу разрѣшить собраніе, если вы дадите мнѣ слово, что будете вести рѣчь только о дѣлѣ собственно, то есть «о временной нуждѣ населенія въ хлѣбѣ на продовольствіе». Отнюдь не о голодѣ, котораго нѣтъ. Если вы мнѣ дадите слово, что пособіе будетъ оказано тѣмъ мѣстностямъ, которыя мы съ вами опредѣлили…

— Но голодъ…

— Нѣтъ-съ голода! Я вамъ говорю: нѣтъ голода! уже рѣзко произнесъ Пухъ. — И чтобы я позволилъ этакое, этакое… произвести смущеніе, замѣшательство…

— Какое же смущеніе? какое замѣшательство, ваше превосходительство?

— Ахъ, господа! если вы не понимаете что вы дѣлаете, такъ я обязанъ по долгу сказать вамъ настоящее слово: вы можете отечеству вредъ нанести. Вы вѣдь представители мѣстнаго землевладѣнія, дворянства — и вотъ, по поводу нѣсколько усилившейся противу обыкновенія нужды, вы хотите бить въ набатъ на всю Россію, на всю Европу… Все идетъ своимъ чередомъ. Конечно, бываютъ и кой-какія несчастія. Но вѣдь мы въ Заглохловской губерніи не на островѣ Утопіи живемъ. А вы хотите заявлять, что все надо передѣлать, перестроить. Вы хотите для этого созвать собраніе. Нѣтъ, господа, это невозможно! Я понимаю нужду, понимаю ваше рвеніе, я цѣню его, я помогу всѣмъ, чѣмъ могу. Но этого… этого… этого я дозволить не могу!

IX.

Правитель канцеляріи, имѣвшій къ губернатору постоянно свободный входъ и оберегавшій вообще нервы его превосходительства, появился неслышно, словно не въ дверь вошелъ, а изъ земли выросъ, посреди начинающихъ волноваться собесѣдниковъ. Тѣмъ спокойно, сонно подчиненнымъ тономъ, который обыкновенно дѣйствовалъ на нервы Пуха успокоительнѣе лавровишневой води, тѣмъ тономъ, который, какія бы рѣчи ни произносились, означалъ: «вы напрасно утруждаете себя, ваше превосходительство, у васъ есть дѣятельная канцелярія, а слѣдовательно, все обстоитъ благополучно», доложилъ:

— А тамъ Ѳаддей Иванычъ Сусликовъ дожидается въ пріемной, заѣхалъ спросить, когда можете его принять, ваше превосходительство?..

— Сейчасъ, сейчасъ, просите! переходя въ радостный тонъ, отвѣчалъ Пухъ и даже самъ было рванулся къ двери пріемной, но удержался, вспомнивъ о необходимости поддерживать достоинство.

— Просите, просите Ѳаддея Иваныча! Я свободенъ. И кстати, даже теперь вотъ съ земствомъ совѣщаюсь. Онъ тоже земскій человѣкъ… Онъ даже обѣщалъ помочь! онъ намъ можетъ быть полезенъ. Просите!

Ѳаддей Иванычъ, самый крупный трущобскій землевладѣлецъ новѣйшей формаціи, первой гильдіи купецъ, ведущій торговлю хлѣбомъ и лѣсомъ съ столицами и за-границами, уѣздный и губернскій гласный, былъ человѣкъ преклонныхъ лѣтъ, крупной, здоровенной фигуры. Лицо широкое, красное, одутловатое, какъ бы съ перепою или недосыпу; маленькихъ глазъ почти не было видно, только ихъ проницательное сверканье чувствовалось собесѣдникомъ и проникало въ чужую душу и чужіе помыслы. Ѳаддей Иванычъ на этотъ разъ втиснулъ себя во фракъ и по накрахмаленной рубашкѣ распустилъ двѣ широкія яркія ленты съ медалями.

Тяжело отпыхиваясь, онъ почтительно поклонился губернатору. Пухъ налетѣлъ на него съ своими разсыпчатыми любезностями, демонстрируя нѣкоторымъ образомъ противу земцевъ, съ коими обходился холодно, сдержанно и даже сурово. Земство смущало гармонію Заглохловской области, Сусликовъ же принадлежалъ къ числу настройщиковъ, оную гармонію возстановлявшихъ. Онъ умѣлъ сдѣлать во-время филантропическое пожертвованіе, или предложить свои комерческія услуги всегда кстати. И за то вознаграждался медалями. Нынѣ онъ пламенно желалъ креста, хотя бы въ петлицу, и прозрѣвалъ его сквозь безпокойную голодуху.

— Ну, вотъ, очень радъ, что вы пожалов… что вы пріѣхали, любезничалъ Пухъ. — Можетъ быть, намъ поможете. Вотъ-съ, господа, обратился губернаторъ къ земцамъ: — вы говорите: голодъ, безработица! А поглядѣли бы вы на заводы Ѳаддея Иваныча!

— Были тамъ и мы-съ, мрачно произнесъ Ѳома Андреичъ.

— Да? Видѣли? Прелесть! Работа кипитъ, вся волость у него

на работѣ; всѣ веселы… довольны… сыты. Я самъ видѣлъ. Балуете вы ихъ, Ѳаддей Иванычъ!

— Что же, ваше превосходительство, намъ, слава Богу, Господь даровалъ, такъ за что же православныхъ обижать! Бысть нагъ и одѣлъ меня. Такъ, кажется, насъ попы-то учатъ!

— По христіански, по христіански, Ѳаддей Иванычъ. Вотъ вѣдь и въ вашей волости нужда, недостаточный урожай…

— Ужь какой достаточный. Брюха подводитъ.

— А вотъ вы тамъ живете, и нужды не видно: вотъ что значитъ одинъ человѣкъ… полезный, умный, практичный.

— Гдѣ ужь намъ, ваше превосходительство!

— Нѣтъ-съ, ужь это я самъ видѣлъ! Что же, до новаго хлѣба вашу волость прокормите?

— Господь потерпитъ грѣхамъ, такъ охулки на руку не положимъ. Всѣмъ будетъ что чавкать.

— Ха-ха, прекрасно, прекрасно! Вотъ онъ, господа, не унываетъ! Говорятъ: голодъ, а у него кипитъ работа!

— Помогаетъ Господь, Мать Пресвятая Богородица.

— Помогаетъ, помогаетъ, почтенный Ѳаддей Иванычъ. За Богомъ молитва, а за царемъ служба — губернаторъ многозначительно потрепалъ купчину по плечу: — за царемъ служба не пропадетъ…

— Рады стараться!

— Ну, такъ вотъ, господа, обратился Пухъ опять къ земцамъ. — Онъ не одну свою волость, а весь уѣздъ прокормитъ.

Сусликовъ, метнувъ молніями своихъ неуловимыхъ глазокъ въ самую глубь земскихъ думъ, утвердительно кивнулъ головой.

— Это какъ же вы прокормите? сурово спросилъ Калининъ.

— А вотъ объясните, предложилъ Пухъ.

— Да что же много разговаривать? Я наслышанъ, господа, что хлѣбомъ народъ нуждается. Управа закупать, что ли, будетъ?

Онъ пронзительно глядѣлъ на Калинина. Тотъ пожалъ плечами и промолвилъ:

— Можетъ быть.

— Такъ вотъ я предоставлю, коли хотите.

— Да много ли вы достанете въ уѣздѣ? Теперь распутица, навигація еще не скоро откроется. А въ Трущобскѣ почти нѣтъ. Да и за какія цѣны? Да и какъ провести въ нуждающіяся волости?

— Въ уѣздѣ много хлѣба, господа, не токмо, что у торговцевъ, а и у мужичковъ у иныхъ. Хлѣба какъ не быть! Только его умѣючи искать надо.

Пухъ привскочилъ.

— У мужичковъ? а говорятъ, они съ голоду умираютъ?

— Да вѣдь, ваше превосходительство, мужикъ мужику рознь. Кто съ голоду помираетъ, а кто и съ жиру бѣсится. Вѣдь и мы изъ тѣхъ же самыхъ мужиковъ. Не крупичатые! А слава тѣ Господи, не помираемъ.

— Значитъ, у двухъ-трехъ кулаковъ? ѣдко освѣдомился Ѳома Андреичъ.

— Ну, да ужь тамъ какіе ни на есть, кулаки ли, нѣтъ ли. Товаръ нуженъ — не разбирать стать. А только, что я предоставлю, не сумлѣвайтесь. Куда скажутъ, туда и предоставлю.

— Да цѣны…

— Объ эфтомъ вы не извольте безпокоиться. Я ихъ превосходительству слово далъ. Цѣны христіанскія. Мы найдемъ-съ, столкуемся.

— Позвольте, господа, я разсрочу недоимки, вы купите хлѣбъ дешево. Чего же лучше? и все прекрасно устроится, радостно совѣтовалъ Пухъ.

— Да и для этого нужно собраніе, опять заявило земство.

И собраніе, благодаря собственно Ѳаддею Иванычу, было разрѣшено, хотя и съ оговорками, и съ ограниченіями. Районъ нуждающихся мѣстностей разрѣшено было расширить. Изъ-за двухъ-трехъ волостей стоитъ ли комерціи безпокоиться!

X.

Весна распустилась черемухой и засвѣтилась безсумрачными ночами. Природа ликовала. Но Пухъ изнемогалъ; онъ былъ осажденъ голодомъ въ своемъ прелестномъ загородномъ палаццо, окруженномъ тѣнистымъ паркомъ съ безчисленными семействами грачей. Положеніе его было трагическое.

Уѣздныя собранія, наскоро созванныя въ распутицу, могли самостоятельно оказать самую ничтожную помощь. Ихъ постановленія своевременно не могли быть приводимы въ исполненіе, ибо Пухъ долго держалъ ихъ на просмотрѣ и томительно пререкался. Его заботы и время поглощались также не мало просмотромъ корреспонденцій объ этихъ собраніяхъ, посылаемыхъ въ столичныя газеты. Онъ тщательно старался исключать изъ постановленій, какъ и изъ корреспонденцій, слѣды голода. И все-таки изъ-за «неудовлетворительнаго урожая», какъ ни подчеркивалъ его губернаторъ, выступалъ костлявый скелетъ чудовища и прикасался даже къ его сердцу своими жесткими пальцами.

Помощь отъ уѣздныхъ земствъ была слишкомъ ничтожна и пришла поздно. Дальнѣйшая помощь должна была бы придти отъ губернскаго собранія, къ которому и обращались уѣздныя. Въ распутицу было безполезно созывать это губернское собраніе; гласные, еслибъ и хотѣли, не могли съѣхаться. Поэтому, собраніе состоялось въ маѣ. Изъ цифръ и вѣдомостей, ему представленныхъ, вставали картины жестокихъ человѣческихъ страданій. Мѣры, принимаемыя имъ, были экстренны и широки; ходатайства къ высшему правительству настоятельны и откровенны. Собраніе засѣдало въ Заглохловѣ, въ самой резиденціи Пуха; посылало ему свои постановленія и журналы съ непросохшими еще чернилами и требовало немедленнаго пропуска. Медлить приведеніемъ ихъ въ исполненіе было невозможно. Но и пропускать постановленія тотчасъ же казалось невозможнымъ. Мало ли что въ эти журналы прорвется?

А тутъ еще корреспонденты. Съ ними можно было бы не церемониться. Но въ собраніи всѣ земскія партіи на этотъ разъ слились въ одно, единодушно признавъ общимъ грознаго врага. Аристократическіе петербургскіе гласные, сановники, и тѣ поощряютъ корреспондентовъ.

Губернское собраніе не разъѣзжается, ожидая этихъ разрѣшеній и явно не довѣряя ни обѣщаніямъ, ни бумагѣ."Оно требуетъ непосредственнаго дѣла.

Пухъ — человѣкъ, и человѣкъ благонамѣренный. Онъ уже совершенно сознаетъ, что надо принять мѣры, даже экстренныя, но необходимость заглушить этотъ ужасный, долетающій до Питера крикъ: «Голодъ, голодъ!» для него слишкомъ настоятельна. И онъ борется и изнемогаетъ.

Даже ночью нѣтъ ему покоя. Время между полуночью и раннимъ майскимъ утромъ. Далеко вокругъ парка царитъ тишина и благоуханіе. Только три сонныхъ полицейскихъ стража, едва волоча ноги, бродятъ, охраняя спокойствіе начальства. Начальство отдыхаетъ. Въ огромныхъ окнахъ темно.

И вдругъ, по трескучей булыжной мостовой, отъ города, грохотъ трехъ экипажей и словно изъ земли наростающій вдоль длинныхъ заборовъ лай псовъ. Вспугнутыя подъѣзжающими къ палаццо колясками, галки, обитательницы парка, поднимаютъ неистовый концертъ. И у главнаго подъѣзда раздается рѣзкій, смѣлый звонокъ. Кто дерзаетъ? Дѣло небывалое. Не къ правителю канцеляріи, не скромная ночная телеграмма, а прямо у крыльца генерала три коляски и рѣзкій звонокъ.

Полицейскіе стражи бѣгутъ къ дому и останавливаются, какъ вкопанные, руки по швамъ передъ позвонившимъ: колоссальный, статный старый генералъ, петербургскій сановникъ, по военному опрашиваетъ ихъ.

— Начальникъ губерніи почиваетъ или еще не ложился?

— Точно такъ, ваша свѣтлость, отдыхать изволятъ, въ голосъ и тоже зычно отвѣчаютъ стражи петербургскому генералу, во время пребыванія котораго въ городѣ (онъ губернскій земскій гласный) приказывается всей полиціи чуть не ползать передъ гостинницей, въ которой онъ останавливается, хотя онъ этого нетолько не требуетъ, но даже терпѣть не можетъ.

— Ну, такъ распорядись, чтобы насъ впустили и доложили. Намъ надо видѣть его превосходительство, ласково, по неотразимо приказываетъ его свѣтлость.

Пухъ, однако, не отдыхалъ. Онъ только терзался въ постели, когда на шумъ галокъ, собакъ и экипажей правитель канцеляріи, видимо готовый къ ночному посѣщенію, явился въ спальню своего начальника, гдѣ Пухъ въ халатѣ ходилъ большими шагами.

— Что тамъ такое? спросилъ онъ раздраженно. — Опять земство, опять голодъ?

— Я, ваше превосходительство, давеча справлялся въ собраніи и ожидалъ этого. Я предупреждалъ васъ…

— Что за наглость… ночью! Кто тамъ пріѣхалъ?

— Свѣтлѣйшій…

— Еще кто?

— Графъ Ж., тайный совѣтникъ Д. и…

— Чего они хотятъ? Вы говорите, что справлялись давеча?

— Да. Я былъ предупрежденъ. Они настаиваютъ на томъ, ваше превосходительство, чтобы вы возвратили ихъ журнальныя постановленія, представленныя два дня тому назадъ…

— Разумѣется, возвращу, но надо же ихъ просмотрѣть. Въ этихъ постановленіяхъ такія мѣры, такія ходатайства къ правительству о пособіяхъ, точно вся губернія умираетъ съ голоду. Они настаиваютъ на пропускѣ не въ очередь поѣздовъ и каравановъ съ купленнымъ хлѣбомъ въ губернію и еще, и еще… Это на всю Россію шума надѣлаетъ!

— Оно конечно. Только вѣдь намъ держать эти постановленія безполезно. Вѣдь мы не можемъ ихъ ни опротестовать, ни пріостановить.

— Не можемъ… въ раздумьи повторилъ Пухъ: — но вѣдь они настаиваютъ, чтобы я скорѣе утвердилъ, потому что завтра утромъ съ экстреннымъ поѣздомъ депутацію въ Петербургъ посылаютъ. Вѣдь, знаете, какой это тамъ переполохъ произведетъ!

— Они ожидаютъ, ваше превосходительство, напомнилъ правитель канцеляріи.

— Но что же намъ дѣлать? безпомощно, какъ запуганный ребенокъ, обратился къ нему за совѣтомъ начальникъ.

— Я бы полагалъ сейчасъ же подписать постановленія, относящіяся непосредственно до неотложныхъ мѣръ, а также необходимыя для депутаціи, отправляемой завтра въ Петербургъ.

— Но ихъ надо подготовить, просмотрѣть.

— Я ихъ ужь подготовилъ, ваше превосходительство!

— Тамъ есть рѣзкія выраженія: «голодъ» повторяется, «ужасающее бѣдствіе», и это-то вдругъ вслѣдъ за моимъ отчетомъ!

— За выраженіями они не погонятся. Они исключатъ тѣ, на которыя вы укажете.

— Вы думаете?

— Навѣрное, ваше превосходительство. Дѣло слишкомъ важно и не терпитъ промедленія.

— А вотъ тамъ тоже эти кореспонденціи, вѣдь только появись онѣ въ печати, вѣдь въ столицѣ, знаете, что будутъ думать? Вы замѣтили ихъ вчерашніе журналы, — чего тамъ нѣтъ! и зло развивалось постепенно за всѣ предъидущіе годы… а? Вы это понимаете? Все шло своимъ порядкомъ и было всѣмъ извѣстно… и вдругъ «зло за цѣлый рядъ предъидущихъ лѣтъ». И податная система у нихъ перебрана, и соляной налогъ, и не знаю что. И какое это имѣетъ отношеніе къ гол… — Пухъ чуть было не сказалъ «къ голоду», но воздержался — къ недостатку хлѣба на продовольствіе. Вѣдь это только тревогу вызоветъ безплодную. Я положительно не понимаю: порядочные люди въ собраніи и вдругъ, Богъ знаетъ… все хотятъ перевернуть вверхъ дномъ!

— Позвольте, ваше превосходительство, перебилъ правитель канцеляріи своимъ неизмѣнно ровнымъ, безстрастнымъ тономъ: — полагаю, что собственно этими постановленіями вамъ обезпокоиваться не слѣдуетъ. Собраніе въ возбужденномъ состояніи. Съ одной стороны, дѣйствительно, не совсѣмъ благопріятное положеніе продовольственной части; потомъ, съ нашей стороны, нѣкоторое промедленіе, къ какому они, при обычной вашей дѣятельности, не привыкли.

— Ну-въ, такъ что же по вашему дѣлать?

— Я полагаю, если вы имъ теперь передадите постановленія, необходимыя для непосредственнаго принятія мѣръ, такъ какъ законныхъ поводовъ для протеста съ нашей стороны нѣтъ; если вы имъ теперь же передадите требуемое и обусловите эту уступку тѣмъ, чтобы они смягчили, по крайней мѣрѣ, всѣ постановленія о налогахъ, реформахъ и проч., ровно ни къ чему не ведущія…

— Ровно ни къ чему не ведущія, отозвался Пухъ.

— То, я думаю, они удовлетворятся.

— Вы думаете?

— Изъ уваженія къ вамъ…

— Хорошо уваженіе! но ночамъ осаждаютъ!

— По необходимости, ваше превосходительство, голодъ… Дѣйствительно, имъ медлить нельзя…

Страшное слово вырвалось изъ устъ правителя канцеляріи; эхомъ отозвался поблѣднѣвшій Пухъ; его почти била лихорадка.

— Голодъ, повторилъ онъ: — и вы говорите: голодъ?

— Конечно, ваше превосходительство, пояснилъ слегка смущенный письмоводитель: — это нѣсколько рѣзкое слово, но, съ другой стороны, нельзя не принять мѣръ тотчасъ же.

— Я сейчасъ выйду. Пойдите, скажите, что сейчасъ выйду.

ЭПИЛОГЪ.

Депутація на другой день уѣхала съ необходимыми документами въ столицу, исходатайствовала пособіе и надлежащія мѣры. А къ іюню мѣсяцу циклъ заботъ и пособій «нуждающемуся населенію» завершился.

Пособіе было оказано и систематично, и энергично. Дѣло оказалось обыкновенное. Никто не удивлялся, что пособіе понадобилось. Корреспонденцій и безполезныхъ постановленій о налогахъ, реформахъ, крестьянскихъ надѣлахъ, слава Богу, не проникало за границу Заглохловской губерніи. И въ самомъ дѣлѣ, къ чему бы онѣ?

Живучесть населенія оправдала мнѣніе Пуха и его сподвижниковъ. Живучее населеніе опять умудрилось встать на ноги, если судить по тому, что не прошло и двухъ лѣтъ, какъ лица, прикосновенныя къ взысканію недоимокъ въ Заглохловской губерніи, начиная съ Пуха, получили соотвѣтствующія поощренія за успѣшное взысканіе податей и сборовъ въ тѣхъ самыхъ уѣздахъ и волостяхъ, о которыхъ земцы недавно кричали «голодъ».

— Видите, наговорилъ, торжественно и ласково, по-отечески, почти подсмѣивался Пухъ надъ земцами.

Вообще говоря, мы спали снова спокойно, и спокойствіе наше оберегалось бдительнымъ Пухомъ зорко.

— Послушайте, говорилъ онъ однажды, года черезъ три, Калинину: — я сейчасъ прочиталъ докладъ о народномъ продовольствіи, который представленъ на мое разсмотрѣніе, такъ какъ вы собираетесь его печатать для разсылки гласнымъ. Прекрасный докладъ. Только тамъ есть мѣсто, которое я не могу пропустить, не могу разрѣшить напечатать.

— А именно, что же такое?

— Да вы упоминаете объ этомъ годѣ (помните, еще столько тревоги надѣлали?), упоминаете и говорите: «ознаменовался голодомъ». Вы вспомните, вѣдь голода не было, и я этого выраженія не могу допустить.

— Да, пожалуй, его можно замѣнить, напримѣръ, «ознаменовался большимъ недостаткомъ хлѣба на продовольствіе».

— Гм… гм… да, это лучше. Этакъ можно будетъ напечатать. Но… но вотъ что, ужь это я васъ такъ попрошу, это собственно дружескій совѣтъ: «ознаменовался недостаткомъ хлѣба на продовольствіе». Ознаменовался непріятнымъ, — это что-то не такъ. По моему, «ознаменоваться» что-либо можетъ только хорошимъ… Вы бы и «ознаменовался» выкинули. Совсѣмъ слово не подходящее. Ознаменовался — и вдругъ недостаткомъ хлѣба!

— Я не вижу ничего неловкаго; но, пожалуй, выраженіе можно перемѣнить, оно не измѣняетъ сути.

— Вы сегодня ужасно любезны, mon cher Петръ Степанычъ, игриво продолжалъ генералъ: — и знаете, я хочу воспользоваться вашей любезностью.

— Приказывайте.

— Приказывать земству я не смѣю. Вы знаете это. Но прошу. Знаете, гораздо лучше, спокойнѣе, еслибы управа въ докладѣ вовсе объ этомъ годѣ не упоминала. По пословицѣ: «кто старое помянетъ»…

Л. Рускинъ.

1880.

"Отечественныя Записки", № 6, 1881