Из истории социал-демократического движения в Петербурге в 1905 году (Сомов)

Из истории социал-демократического движения в Петербурге в 1905 году
автор С. И. Сомов

Дата создания: 1907 г., опубл.: 1907 г. Источник: журнал «Былое», СПб., 1907 г., № 4 • Воспоминания меньшевика С. И. Сомова о событиях в Петербурге накануне «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года. Об авторе почти ничего неизвестно.

Об участии социал-демократии в январских событиях существует в литературе два совершенно противоположных мнения. Одни — противники социал-демократической партии, — утверждают, что январские события прошли без всякого ее участия и влияния, что она не только не была причастна к подготовке движения, но что роль ее даже в самые январские дни равна нулю. Напротив, в социал-демократической прессе можно было читать такие описания указанных событий, на основании которых легко вывести заключение, что социал-демократия была душой движения, что, если лозунги и требования рабочих росли и оформились в процессе событий, то это произошло благодаря растущему влиянию социал-демократии. Мы склонны думать, что то и другое мнение одинаково далеки от истины, и попытаемся в дальнейшем, на основании личных наблюдений, дать материал для более верной характеристики как участия, так и роли социал-демократии в январских событиях, причем считаем необходимым оговориться, что в наши намерения не входит их полное описание.

Путиловская стачка, послужившая поводом для январского гапоновского движения, была совершенной неожиданностью для петербургской социал-демократической организации. До этого до нас через рабочих стали доходить слухи, что гапоновские собрания привлекают массу рабочих, что на них произносятся рабочими смелые, горячие речи, что к 19 февраля 1905 года готовятся огромные собрания, на которые Гапон хотел бы пригласить и социал-демократов. Мало того, мы узнали, что несколько оппозиционных литераторов попытались читать на этих собраниях еженедельные обзоры событий по легальным газетам, и что это встречено было шумными одобрениями рабочих. Все эти известия заставили нас принять решение следить более внимательно за гапоновским движением, но в то же время мы настойчиво продолжали советовать как рабочим, так и интеллигентам не выступать на гапоновских собраниях, так как для нас зубатовское происхождение гапоновщины заслоняло все то, что в этом движении было здорового и многообещающего. К тому же у отдельных рабочих, и в отдельных кружках нашим пропагандистам приходилось встречаться с Гапоном, вступать с ним в победоносные диспуты, и мы из-за этих легких побед в кружках склонны были смотреть на Гапона, как на quantite negligeable; благодаря этому, мы и проглядели громадное массовое движение, связанное с его именем. Таким образом, январские дни застигли нас совершенно врасплох, и потому какого-либо одного общего решения мы по отношению к ним не приняли. Наша организация, как целое, вообще не функционировала за эти дни, и каждый район действовал на свой собственный счет и по собственному усмотрению. При этом события нас до такой степени захватили, что, когда группа собралась лишь за дня 2 до 9 января определить свою тактику, было уже поздно. Таким образом, не подлежит никакому сомнению, что в непосредственной подготовке событий, в выработке плана их мы не принимали никакого участия. Но столь же несомненно, что когда события начались, социал-демократам удалось в отдельных районах приобрести значительное влияние на движение. Они были тем постоянно недовольным и неудовлетворенным элементом, который не мог успокоиться на настоящем и постоянно толкал, по крайней мере, идейно, движение вперед и влево. Первые выступления социал-демократических ораторов, их непривычные речи с резкими, порой столь далекими, столь чуждыми настроению массы лозунгами и требованиями, часто раздражали собрание, вносили диссонанс в столь цельную тогда своим мистическим настроением толпу, но они заставляли призадумываться, не позволяли движению застывать на одном, созданном лишь общим недовольством, настроении, будили мысль и обогащали ее новыми, неведомыми гапоновцам вопросами. Правда, социал-демократы не столько влияли на толпу, сколько сами поддавались громадному захватывающему влиянию толпы. Общее настроение массы сообщалось и им, и все острые углы, все созданные далеким от действительной жизни с ее реальными вопросами, искусственным, маленьким партийным мирком интересы и тактические положения обрубались, перерабатывались и преображались при соприкосновении с действительностью. Но в результате этого взаимодействия создавалось, — по крайней мере в некоторых районах, — более определенное революционное направление движения, являвшееся противовесом сильной веры в «батюшку царя», который выслушает своих «детей» и положит конец их страданиям. Поясню сказанное своими личными наблюдениями за это время.

Крайне слабо было влияние социал-демократии в Городском и Нарвском районах. Сильнее оно было на Выборгской стороне, Васильевском острове и Петербургской стороне и особенно за Невской заставой, где пишущему эти строки пришлось главным образом наблюдать и участвовать в движении. Большое влияние социал-демократов в Невском районе объясняется тем, что само гапоновское движение было здесь очень молодо и наиболее слабо: гапоновский отдел был основан лишь за несколько месяцев до январских событий. Кроме того, уровень развития рабочих металлургических заводов этого района был гораздо выше, чем этого требовало гапоновское движение. Долгая работа социал-демократов в этом районе, сравнительно крупное влияние, которое удалось приобрести в этом районе петербургскому Союзу борьбы за освобождение рабочего класса в конце 90-х годов, а главное, довольно широкая культурная деятельность вечерних и воскресных школ, частных легальных библиотек, имели своим результатом, что в этом районе гуще, чем где бы то ни было, разбросаны были отдельные единицы и кучки рабочих, сравнительно очень культурных, начитанных, с большими духовными и политическими интересами. Гапоновское движение захватило поэтому в этом районе, — в противоположность другим районам — сравнительно менее культурную и даже совсем отсталую часть рабочих. В этом районе немало было социал-демократов — рабочих, которые, хотя и не шли в партию, но сохраняли полувраждебный нейтралитет к гапоновскому движению, а когда разгорелись январские события, и этих рабочих также потянуло в гапоновские отделы, сделавшиеся центрами охватившего рабочих брожения, они создавали сочувствующую аудиторию для социал-демократических ораторов. Способствовала влиянию социал-демократии, пожалуй, и сама слабость ее организации. Работавшие там социал-демократы были так мало связаны интересами своей собственной организации, что совершенно ушли в гапоновское движение: они менее всего могли думать о том, чтобы использовать это громадное движение в интересах своей почти несуществовавшей организации.

Как только стачка охватила весь Путиловский завод и стал распространяться лозунг расширять забастовку на весь Петербург, социал-демократы вечером 3 января созвали за Невской заставой своих немногих рабочих и решили на следующий день утром отправиться по заводам и останавливать их. Так как рабочих для этого было мало, то несколько интеллигентов присоединилось к ним сначала с намерением утром речами воздействовать на остановку работ, но этого делать не пришлось, так как рабочие и без всяких речей охотно и легко поддавались первому призыву к остановке работ. Громадные толпы забастовавших рабочих повалили в гапоновские собрания, и вместе с ними туда проникли и мы, все действовавшие в этом районе социал-демократы, с твердым намерением заставить себя выслушать.

Мне еще теперь памятно то громадное впечатление, которое произвело на меня и на моих товарищей это собрание. В собрании царил все время какой-то мистический, религиозный экстаз; в страшной тесноте и жаре часами стояли друг возле друга тысячи народу и жадно ловили безыскусственные, поразительно сильные, простые и страстные речи измученных своих ораторов рабочих. Содержание речей все время было бедное, на все лады повторялись фразы: «мы не можем уже больше терпеть», «нашему терпению уже пришел конец», «страдания наши превзошли уже всякую меру», «лучше смерть, чем подобная жизнь», «нельзя драть с человека три шкуры» и т. д. Но все они произносились с такой удивительной, трогательной искренностью, настолько выходили из самых глубин измученной человеческой души, что та же фраза, произнесенная в сотый раз, вызывала слезы на глаза, заставляла глубоко ее чувствовать и вливала твердую уверенность, что действительно нужно на что-нибудь решиться, чтобы дать выход этому переливавшему через край рабочему горю, рабочей неудовлетворенности. Эта необычная мистическая обстановка сначала нас совершенно ошеломила, и когда первый наш оратор с большой неохотой, и лишь повинуясь раньше принятому нами решению, взял слово, речь его, по содержанию несомненно гораздо более богатая, чем другие речи и в общем очень хорошая, хотя и гораздо менее «крайняя», чем было решено, прозвучала как-то странно чуждо, необыкновенно слабо, как будто то был отголосок другого далекого мира. Несколько хлопков, которые бросили ему по обязанности партийные рабочие, очень скоро замерли. В речи своей он, главным образом, указывал, что нужно говорить всю правду рабочим, что не следует потворствовать их предрассудкам, как делают гапоновцы, а расширить их горизонты новыми требованиями, преимущественно политическими, неотделимыми от экономических. Выяснению этих требований главным образом посвящена была его речь.

После его речи наступило неловкое молчание в несколько секунд, а затем председатель собрания, рабочий, который, в общем, относился враждебно к социал-демократам, не желая, очевидно, добивать и без того бессильного и неопасного врага, мягко и очень вежливо сказал, что все сказанное оратором о необходимости политических реформ, без сомнения, очень хорошо и верно, но пусть им дадут работать спокойно, и они мало-помалу сами до всего договорятся. После этого опять полились прежние простые, но сильные речи, одна толпа уходила и сменялась другой, у подъезда на дворе открывались новые, еще большие митинги, настроение все росло, и наконец и мы не выдержали, поддались общему настроению и, вместо прежней критики гапониады, наши ораторы стали выступать с призывом к борьбе, с яркими описаниями невозможного положения рабочих и необходимости положить ему конец, с проповедью самой широкой борьбы во всех сферах. Словом, и от нас полились речи, хотя и более содержательные, чем речи гапоновцев, но тон их, но их настроение были уже иные, всецело созданные этой мятущейся толпой. С этого времени влияние социал-демократических ораторов растет, толпа их охотно слушает, не разбираясь совершенно в том, что отличает их от гапоновцев. Многие так и называют их «гапоновскими социал-демократами» и твердо убеждены, что при гапоновском отделе состоят особые должностные лица, называемые социал-демократами. Они кроме этого видят, что социал-демократы довольно сведущие, «умственные» гапоновские чиновники, и потому рабочие отдельных заводов обращаются к ним, когда приходится вырабатывать отдельные заводские требования своей заводской администрации. Таким образом наряду с общими, публичными собраниями начинается ряд полуконспиративных собраний наиболее зрелых рабочих каждого завода и фабрики, собрания, на которых социал-демократы помогают рабочим составлять листки со специальными заводскими и фабричными требованиями. Мне приходилось быть на нескольких таких собраниях, и характерной чертой их являются проникавшие все требования «поиски справедливости», общее стремление покончить с создавшимися невозможными условиями. При выработке требований рабочие не только занимались будущими улучшениями, но также старались получить реванш за все свои прежние, давнишние долголетние обиды и злоупотребления. Так, они требуют, чтобы рабочим выдавали наградные, отмененные уже десятки лет за все эти годы, вознаграждения за понижения расценок, практиковавшиеся долгие же годы. На одном собрании рабочий даже предложил мне вписать в листок требований, чтобы при введении восьмичасового рабочего дня рабочим выдали вознаграждение за неуплаченные им лишние ежедневные 2—3 часа работы в продолжение последних нескольких лет. И мне казалось, что во всех этих требованиях рабочие руководились не столько соображениями материального характера, сколько чисто моральным стремлением устроить все «по справедливому» и заставить хозяев искупить свои прежние грехи. А грехов открылось на этих собраниях чрезвычайно много! И листок с требованиями на каждом заводе обыкновенно грозил растянуться до бесконечных размеров.

Эти собрания, на которых обыкновенно участвовало от 50 до 100 рабочих, также способствовали росту симпатий рабочих к социал-демократии, но, конечно, главную роль все-таки играло то, что социал-демократические ораторы подчинились настроению толпы и приспособляли к нему свои речи. Политические требования являлись лишь венцом, заключением речи, которая уже предварительно успевала завоевать симпатии. За эти дни у социал-демократов выдвигаются видные агитаторские силы. Интеллигент под названием «Андрей Обуховец» был любимой фигурой на трибуне, на бочке на дворе, на крыше какого-то сарая во дворе. Он овладел тайной говорить 20 раз в день об одном и том же с равным, никогда себе не изменявшим, искренним увлечением, лишенным всяких патетических фраз, в самых простых и понятных выражениях. К нему относились крайне нежно и трогательно. Раз я был свидетелем, как какой-то рабочий, посмотрев на его драные сапоги, отозвал его в сторону, скинул свои галоши и упросил его взять их себе. Другой раз, когда он, стоя на дворе на бочке, в трескучий мороз говорил перед большой толпой, я вдруг заметил в стороне маленького старика рабочего, который тихо плакал. Я подошел к нему и спросил о причине, вызвавшей его слезы, и получил ответ: «Эх, и какой же это парень, а ведь погибает, губит себя парень, ведь не сносить ему головы». Некоторое влияние имел также и другой интеллигент, говоривший очень невнятно, но в то же время с таким жаром и такой живой жестикуляцией, что рабочие с снисходительной иронией так и прозвали его «Трясучкой». Появился у нас также и имевший большой успех бродячий оратор, у которого глубоко прочувствованная речь соединялась с превосходным артистическим дарованием. Худой и очень бледный, с мягкой длинной бородой и нервным измученным лицом, одетый в жалкий зипунишко и в русских высоких сапогах, он напоминал тех бедных, несколько запуганных, но умственных крестьян, которые только что попали в большой город и не успели еще прийти в себя от всего того нового, что им пришлось увидеть. Он везде, на дворе, у ворот, на углах улиц останавливал рабочих, образовывал кучки и толпы, тихим, тягучим голосом, чуть-чуть заикаясь, но замечательно просто и душевно, с некоторым поэтическим лиризмом, говорил рабочим о лучшем будущем, о необходимой борьбе, растолковывал элементарные и сложные политические требования и повсюду вызывал к себе напряженное внимание, а нередко и страстные диспуты. Его потом стали встречать очень охотно, просили говорить, предлагали вопросы, а он, начиная издалека, постоянно тянул одну линию и всегда возбуждал огромное доверие к себе. Мне пришлось видеть однажды, как он явился утром на двор гапоновского собрания и немедленно был окружен стариками и пожилыми «серыми» рабочими, которые охотно вступали с ним в беседу. Он поклонился им в ноги. Все кругом ответили ему, как один человек, тем же глубоким поклоном. А затем полилась приблизительно следующая, не совсем обычная, речь: «С добрым утром, товарищи! Славный у нас сегодня денек, у нас, у рабочих. И славный он не потому, что солнце сегодня не по-зимнему греет и светит, что снег приятно хрустит под ногами, а потому, что у нас в душе должно быть хорошо. А хорошо у нас на душе потому, что мы впервые опомнились, почувствовали себя людьми, впервые все дружно пошли на борьбу с своими врагами. На какую борьбу и с какими врагами?» И тут пошли длинные прекрасные разъяснения, кто враг рабочего, за что нужно бороться, — разъяснения, настолько просто и артистически «по-крестьянски» изложенные, что даже мы забывались и с удивлением слушали, как этот захудалый мужиченко так умно рассказывает такие интересные вещи. «Все это театрально и несколько фальшиво», — скажет какой-нибудь трезвый читатель. Может быть, но в то время естественный здравый смысл часто пасовал перед повышенной, мистической театральностью. Другой раз у меня на глазах произошла следующая комическая сцена. Упомянутый агитатор остановился на крыльце и открыл собеседование. Вдруг откуда-то выскочил дворник и стал разгонять народ. «Здесь не место собираться, — кричал он, — здесь к тому же говорят всегда те, которым не позволяют говорить внутри помещения, бунтовщики. Кто здесь говорит? Кто бунтует?» Наш агитатор спокойно подошел к сердитому дворнику, и смотря на него своим несколько робким взглядом, самым ласковым голосом произнес: «Да это я здесь говорю, товарищ». Дворник посмотрел на него с удивлением и сразу понизил тон. «А? Это ты? Ну тебе-то говорить можно. Что ты, дурак, можешь дурного сказать?» Раздался громкий хохот стоявших кругом рабочих, очевидно уже слышавших «дурные» речи «дурака». И дворник, обидевшись за «дурака», уходя, бросил следующие сентенционные слова: «Стыдно, ребята, смеяться над серым человеком. Ну глуп он еще, успеет поумнеть, а смеяться над ним все же не следует».

Начиная с 3 января, движение с каждым днем или вернее с каждым часом расширялось и углублялось. Настроение повышалось, за Невской заставой, в помещении гапоновского отдела, собрания шли целый день с 8—9 часов утра до 10 или 11 вечера. Каждый час одна толпа сменяла другую. Кроме этого, на огромном дворе, несмотря на жестокие морозы, все время шли грандиозные митинги. Нам приходилось работать ежедневно до полной потери сил. Фактически социал-демократы преимущественно и говорили. Был раза 2 какой-то неизвестный мне литератор, раз говорил на дворе социалист-революционер, но в общем всю тяжесть беспрерывной агитации пришлось выдерживать нескольким социал-демократам и одному-двум гапоновским рабочим. Вначале последние относились с нескрываемой враждебностью к «конкуренции» социал-демократов. Но потом, когда они убедились, что никаких конфликтов от этого не проистекает, что мы вместе с ними ведем одну линию, и, наконец, когда ими было решено не замалчивать политики, они стали даже несколько зависеть от нас, так как в области политической агитации они чувствовали себя довольно-таки беспомощными. Впоследствии они нам сами заявили, что раньше наш разговор с толпой казался им смешным, но потом, когда мы переняли их приемы и их уменье действовать на массу, мы так расширили содержание речей, что уже им от нас приходилось учиться.

Ввиду этого мы все время работали очень дружно, сообща исполняли даже такие функции, как раздачу помощи стачечникам, контролирование действительно нуждающихся и т. п. Влияние наше за эти дни настолько окрепло, что в первый день, когда Гапон стал читать на собраниях свою петицию, он пригласил нас на совместное совещание. Задачей совещания было, по словам Гапона, его желание выяснить отношение социал-демократов к хождению к Зимнему дворцу 9 января и столковаться с ними о необходимых практических приемах. Это совместное совещание состоялось 7 января от 9 часов вечера до 2 часов ночи. Со стороны гапоновцев, кроме самого Гапона, присутствовало 6—7 наиболее выдающихся его рабочих разных районов; со стороны социал-демократов 1 рабочий и 3 интеллигента, среди которых был и автор этих строк. Ввиду большого интереса как личности Гапона, так и вообще этого совещания, постараюсь воспроизвести его возможно точнее.

Встретили нас гапоновские рабочие с торжествующей воинственностью. «Смотрите, — говорили они, — на плоды нашей работы: какие массы народа удалось нам привести в движение. Что представляют собой в сравнении с ними ваши маленькие кружки? Где результаты вашей долголетней работы?» Мы ответили, что в гапоновском движении, без сомнения, учитывается и наша долголетняя работа, что во главе у них часто находятся люди, получившие революционное крещение в наших кружках, что, наконец, и масса отчасти была несколько подготовлена нашими листками, распространявшими революционно-боевые лозунги, и что она настолько привыкла к нашим листкам и верит им, что даже гапоновскую петицию очень многие называют прокламацией. «Но, в таком случае, — спросили гапоновцы, — зачем вы нас позорили, называли зубатовцами, провокаторами?»

Мы откровенно ответили, что они в настоящее время, несомненно, наши товарищи по борьбе, но нельзя отрицать, что в начале гапоновское движение находилось в сношениях с Зубатовым. Разговор грозил принять щекотливый оборот, и Гапон вмешался. Он правдиво признал, что начало движения, связанного с его именем, действительно «темное», но несколько грубоватой лестью скоро успокоил как своих обидевшихся приверженцев, так и озлившихся социал-демократов — последних преимущественно тем, что он «в сторону» шепнул своим — однако так, что мы все слышали: «Какие восхитительные парни — эти социал-демократы!»

После этого маленького инцидента у нас пошла продолжительная товарищеская беседа до поздней ночи. Гапон производил впечатление человека несомненно хитрого, себе на уме, очень честолюбивого, с большими личными планами, но в то же время крайне и искренно увлеченного событиями, захватившими его целиком, морально выросшего, благодаря своей роли, и действительно глубоко проникнутого сильным желанием служить рабочим и быть им полезным. В то же время он, по-видимому, не отдавал себе отчета в непосредственных опасностях движения; я бы сказал даже, что он не вполне заметил и все то громадное развитие, которого оно достигло, а поскольку заметил, — недостаточно проникся мыслью, что для событий таких размеров требуются и большие горизонты и большая ответственность. Подобно нам, но, конечно, в бесконечно большей степени, он был захвачен могучей, с силой естественного потока развивавшейся стихией; незаметно очутившись на ее гребне, он сразу встал перед фактом ее чудовищной силы, которую он не только не был в силах как-либо направить, изменить, но которую не мог даже умственно охватить. В этой его несознательности и заключалась, на мой взгляд, одна из главных тайн той огромной роли, которую этой в общем невежественной, не выдающейся личности, этому не блестящему человеку и даже плохому оратору суждено было играть: несложность и цельность его натуры, его неспособность широко и всесторонне охватить явления огромной важности, его неумение ориентироваться в сложных событиях и предвидеть их возможные последствия позволили ему, предоставляя событиям естественно развиваться, спокойно идти к намеченной цели, не глядя ни назад, ни слишком далеко вперед. Ему, по-видимому, были чужды как сильные угрызения совести, так и внутренняя борьба, вызываемая сознанием сильной ответственности, равно как и глубокие долгие думы над событиями. Не мудрствуя лукаво, он всецело подчинялся толкавшей его все дальше и дальше стихии. К этому следует прибавить, что он был очень мало «испорчен» излишними знаниями и сведениями. По своему умственному уровню он едва ли стоял выше развитых рабочих. Это сближало его с массой, психологией которой он совершенно проникался и даже ей подчинялся: он прекрасно понимал рабочих, как и они его. Даже способ выражения он заимствовал у рабочих, и если бы не священническая ряса, мы бы в тот вечер приняли его за среднего рабочего. Словом, «герой» был вполне детищем «толпы», русская политически малосознательная рабочая масса могла выдвинуть тогда только малосознательного вожака, и потому последний и был ей так близок, так понятен и так обаятелен.

На самом совещании мы, по предварительному решению, не высказывали своего отношения к хождению к Зимнему дворцу, а занимались больше «интервьюированием» Гапона. В тот вечер он вполне верил, что народ будет допущен к Зимнему дворцу, о возможности кровавых расправ он даже и не думал. Он был убежден, что правительство для вида, быть может, попытается полицейскими мерами задержать рабочие массы и не допустить их до Зимнего дворца, но что при настойчивости масса добьется своего. Но он сильно сомневался в устойчивости, прочности и выдержанности боевого настроения массы. По его мнению, широкое брожение, охватившее рабочие массы, хотя и проявляется в шумных и трогательных формах, но очень поверхностно, не глубоко и может при первом серьезном сопротивлении исчезнуть. «Я прошу вас, социал-демократов, — говорил он, — поставить свои кадры в последних рядах манифестации. Социал-демократы — народ стойкий, убежденный и не испугаются первых насильственных действий полиции. Мой же народ, как и „социал-революционеры" — народ хотя и славный и умереть готов за дело, но способны ли они на что-нибудь другое, кроме мгновенного порыва, за которым следует упадок духа, я не знаю». Чтобы поддерживать все время боевое настроение рабочих, он советовал по пути ломать шлагбаумы, прогонять полицейских с их постов и прибегать ко всяким «мелким» формам проявления силы масс. Но в то же время он просил социал-демократов не выкидывать красных знамен, не делать слишком резких восклицаний и вообще избегать всего того, что может нарушить цельность настроения масс и отпугнуть рабочих. На наш вопрос, как он представляет себе ход предстоящих событий 9 января, он сказал приблизительно следующее: «Я думаю, что тем или иным путем масса доберется до Зимнего дворца. Перед дворцом мы, конечно, встретим много войска. Я и другие рабочие депутаты приблизимся, однако, к войску и, от имени всего рабочего народа Петербурга, попросим аудиенции у Государя. Я думаю, что мы получим аудиенцию. Если царя не окажется в Петербурге, мы заявим, что мы остаемся перед дворцом ждать его приезда, и, по всей вероятности, его дождемся. На аудиенции мы, от имени петербургского народа, передадим Государю нашу петицию, которую я предложу обсудить, но я в то же время заявлю, что не уйду, если не получу немедленного торжественного обещания удовлетворить следующие два требования: амнистию пострадавшим за политические убеждения и созыв всенародного Земского собора. Если я получу удовлетворение, я выйду на площадь, махну белым платком, принесу радостную весть, и начнется великий народный праздник. В противном случае я выкину красный платок, скажу народу, что у него нет царя, и начнется народный бунт». Впрочем, на последнем случае он мало останавливался, считая его, очевидно, маловероятным: он только говорил, что тогда всем разрушительным элементам, к числу которых он, между прочим, относил и все революционные партии, должна быть предоставлена полная свобода действий. Но он очень подробно развивал последствия благоприятного оборота дел. Лишь только два основных требования будут удовлетворены, всеобщая стачка должна прекратиться: всенародному Земскому собору должна быть предоставлена выработка основных законов; но в числе немедленных временных мер, подлежащих осуществлению еще до созыва Земского собора, должен быть введен восьмичасовой рабочий день: необходимо дать немедленно крупное удовлетворение рабочим массам, тем более, что после громадного брожения, после душевных бурь, пережитых петербургским пролетариатом, он психологически не будет в состоянии проводить целые дни на заводах и фабриках. Но есть еще более важная причина, делающая необходимым соединить восьмичасовой рабочий день с созывом всенародного Земского собора: от самих народных масс будет зависеть их дальнейшая судьба, они сами будут призваны выковывать свое собственное будущее счастье. Нужно поэтому дать народу достаточный досуг, чтобы развиваться, учиться и ориентироваться в государственных делах. Это мыслимо лишь при восьмичасовом рабочем дне.

Из такой смеси наивных детских химер и верных наблюдений, свидетельствующих о глубоком знании рабочей души этого периода, состоял весь план, все предвидения этого загадочного первого руководителя пролетарских масс Петербурга.

Не входя в обсуждение планов Гапона по существу, мы заявили, что никаких определенных обещаний по вопросу о нашем участии в предполагавшемся хождении 9 января мы дать не можем, так как наша центральная организация вопроса этого не обсуждала, но что мы имеем все основания предполагать, что организация наша постановит принять самое активное участие в назначенной демонстрации. Мы, однако, не скрывали перед Гапоном своих более пессимистических взглядов, сказали ему, что мы предвидим кровавый оборот движения, и, по-видимому, нам удалось несколько поколебать его оптимизм. На следующий день утром, после дальнейших разговоров с социал-демократами, заночевавшими с ним в той же квартире, Гапон написал свое известное письмо к князю Святополк-Мирскому.

На следующий день мы созвали два собрания социал-демократических рабочих Невского района, число которых за эти дни значительно увеличилось, — одно в селе Смоленском, другое в селе Александровском, — для совместного обсуждения вопроса нашего участия в событиях 9 января. Рабочие, в особенности обуховцы, в общем отрицательно относились к гапоновскому движению и сильно настаивали на том, что социал-демократы должны отказаться от всякого участия в нем. Позорно и недостойно социал-демократии, говорили они, идти крестным ходом под предводительством попа к Зимнему дворцу просить там сжалиться и пожалеть рабочих, тем более, что все это кончится лишь расстрелами и массовым избиением. Лишь после долгих прений нам удалось убедить их в том, что наше участие или неучастие в демонстрации не может иметь никакого влияния на самый факт ее осуществления, но что мы не имеем права повернуться спиной к этому первому массовому выступлению петербургского пролетариата и обязаны своим участием в нем бороться против отрицательных черт гапониады и пытаться внести в него более широкие лозунги. И в самой петербургской центральной группе раздавались голоса, видевшие измену принципам социал-демократии в нашей совместной деятельности с Гапоном; по их мнению, обязанностью социал-демократов было — вести борьбу и самую упорную борьбу как с Гапоном, так и с его планами. Большинство группы, однако, вполне отдавало себе отчет в мировом значении развертывавшихся перед нами событий и высказывалось за самое решительное участие в них.

События 9 января настолько известны, что я считаю излишним останавливаться на них подробно. Рабочие Невского района, на мой взгляд, дали меньший процент участников демонстрации, чем другие районы, причем в стороне от движения остались наиболее передовые слои рабочих. Известно, что невские рабочие были задержаны на границе города, что после нескольких холостых залпов, после некоторых попыток разогнать толпу казаками, которые наталкивались на коленопреклоненных женщин и стариков, вся толпа бросилась через Неву, и разными путями проникла в город. Кроме городских рабочих, преимущественно рабочие из-за Невской заставы наполняли собой Невский проспект и площадь у Александровского сада. Жертвы, понесенные рабочими Невского района, были поэтому меньше, чем в других районах. Не стану я также описывать всех ужасов этого дня. Скажу лишь, что правительственная расправа превзошла даже самые мрачные опасения и носила провокационный характер: до того она противоречила терпимому отношению полиции к революционной агитации предшествующих дней. Что мы, активные участники движения, которые чувствовали и свою долю ответственности, должны были пережить в тот памятный день, едва ли поддается описанию. Убивались и расстреливались не только тысячи молодых жизней, но и наивная вера, воспитанная и выросшая в народе долгими веками, та непосредственная детская вера в то, что стоит только громко провозгласить свое горе, так громко, чтобы оно было услышано, наконец, там, где оно всегда скрывается недругами народа, — и спасение сразу явится; был нанесен смертельный удар тому стихийному энтузиазму, который впервые рабочие массы вложили в дело своего освобождения. Хорошо ли это освобождение народа от вредных и нежизненных иллюзий такими средствами — вопрос другой. Но в тот кровавый день этот ответ пулями и саблями на трогательное доверие масс порождал не только негодование и жажду мести, но и горькую обиду за эту рабочую массу и бесконечную жалость к ней.

С тяжелым чувством отправился я вечером того же дня на собрание центральной социал-демократической группы, на котором присутствовало, кроме членов группы, еще много других социал-демократических работников из всех районов. На собрание должны были стекаться отчеты о событиях этого дня и здесь же должны были вырабатываться решения о дальнейших действиях. Оказалось, что повсюду произошло одно и то же: во всех районах безоружный народ расстреливался, не оказывая никакого сопротивления. Только на Васильевском острове была сделана слабая попытка строить баррикады. Но как это ни странно, оказалось, что общий тон собрания противоречил индивидуальному настроению каждого из нас. Тон собрания был крайне бодрый, большинство его участников выражало твердую уверенность, что теперь рабочие окончательно распростятся с своими прежними иллюзиями и что на следующий же день начнется активное выступление рабочих масс уже под истинно революционными лозунгами. Отчеты о настроении рабочих из разных районов изображали его сильно повышенным, боевым и жаждущим мщения за погубленные жизни и разбитые иллюзии. Решено было поэтому на следующий день вызывать новые выступления и продолжать начавшуюся революцию. Некоторые вновь приехавшие товарищи были откомандированы в районы на помощь старым, усталым работникам. Следующий день принес нам, однако, большое разочарование. Продолжаю рассказ свой о Невском районе, тем более, что все, что относится к нему, в большей или меньшей степени применимо ко всему Петербургу.

Утром я и один новый товарищ отправились за Невскую заставу. Самый вид улиц предместья принес первое опровержение наших расчетов на то, что теперь у рабочих может быть лишь одно настроение — революционное, и одно желание — идти на борьбу, чтобы отомстить за убитых товарищей и поруганные надежды. По пути нам то и дело попадались большие плакаты — треповские объявления, которые молчаливо читались группами рабочих, а порой возле объявления стоял треповский же оратор с характерной «переодетой» физиономией и комментировал объявление. И нужно отдать справедливость полиции: за одну ночь она недурно успела сорганизовать дело. Нужно было во что бы то ни стало изобрести жертву, на которую мог бы быть направлен гнев рабочих, нужно было найти виновника его разочарования, — и об этом полиция позаботилась самым отеческим образом. «Переодетые» ораторы убеждали рабочих, что во всем виноваты студенты с переодетым студентом Гапоном во главе, которые завлекли рабочих не в свое дело, подвели под выстрелы и сами скрылись, воспользовавшись деньгами, собранными у рабочих и якобы для рабочих. Мне лично пришлось выслушать речь одного такого «оратора» перед треповским объявлением, в которой он подробно рассказывал о виденных им многочисленных изуродованных трупах убитых рабочих; доведя своим рассказом негодование рабочих до высокой степени, он прибавил, что все это были трупы «русского народа» и что ни одного студента или «демократника» там не было. Все они 9 января попрятались. Сбитые с толку, рабочие в первые дни очень легко поддавались на эту удочку. Попытки гапоновских вожаков и наших агитаторов бороться против таких «объяснений» успеха не имели, и те же речи, которые раньше зажигали энтузиазм рабочих, выслушивались ими теперь угрюмо и с мрачным недоверием. Кроме того, рабочая масса, сильная своим единством, была раздроблена: гапоновские отделы были почти повсюду закрыты, и рабочие не могли собираться и совместно разбираться в той страшной загадке, которую создал для них день 9 января. Мы с товарищем прежде всего направились в Невский гапоновский отдел, который почему-то еще не успели закрыть. Нам удалось собрать небольшую толпу, открыть собрание и в небольшой речи попытаться подвести итоги вчерашнего дня. Но на первое резкое слово критики существующих политических условий из толпы раздался голос: «В пропасть ты нас тащишь!» «Повесить тебя надо!» Хотя эти возгласы и не были поддержаны толпой, но в общем настроение было такое вялое и растерянное, что после некоторых тщетных попыток расшевелить ее нам пришлось закрыть собрание. После этого и этот последний гапоновский отдел был закрыт полицией, и гапоновское движение, как нечто организованное и самостоятельное, сошло со сцены.

Через два-три дня наша Невская организация получила приглашение от нескольких гапоновцев явиться к ним по какому-то конспиративному делу. Я и еще один товарищ пошли по приглашению и застали наиболее видных из уцелевших гапоновцев этого района. Они заявили нам, что теперь они убедились в правоте наших взглядов, что раньше можно было работать лишь «по-гапоновски», т. е. выставляя только наиболее понятные и близкие требования и замалчивая более отдаленные, политические — теперь же, после всего совершившегося, остается работать лишь по нашим указаниям. Мы могли бы считать себя удовлетворенными этим успехом, если бы тотчас же не оказалось, что о наших взглядах у них составилось несколько своеобразное представление. Они нам заявили, что и они убедились в том, что рабочая масса крайне инертна, тупа и несознательна, что она теперь неспособна бороться за себя, и что если ожидать, пока она разовьется, — пройдут долгие годы без всяких перемен. Остается поэтому наиболее сознательным, наиболее самоотверженным рабочим взять дело борьбы за рабочие интересы в свои руки. Эта небольшая группа рабочих должна прежде всего в ближайшее воскресенье выйти с бомбами и револьверами, чтобы отомстить за своих товарищей и добиться террором сознательного меньшинства того, чего не могла достичь вся рабочая масса. На наш вопрос, много ли у них приверженцев, они ответили, что наиболее сознательные гапоновцы все склоняются к таким взглядам. Мы, конечно, попытались им дать более верное понимание наших воззрений и отклонить их от их безнадежного предприятия, но, кажется, они расстались с нами, несколько разочарованные нашей холодностью и несочувствием к их презрению к массе и к своеобразной теории ее заместительства. Приблизительно с такими же тенденциями мне пришлось встретиться несколько позже среди гапоновских приверженцев на Путиловском заводе за Нарвской заставой, куда я был командирован после январских событий центральной группой и где мне приходилось принимать активное участие в дальнейших фазах рабочего движения этого бурного года.