ИЗЪ ЗАПИСОКЪ ЧЕЛОВѢКА. править
Гамлетъ.
Въ странной судьбѣ именъ (какъ, на-примѣръ, въ имени «человѣкъ»), въ ихъ неправомъ величіи или незаслуженномъ презрѣніи, я вижу законъ неизмѣннаго движенія исторіи. Это — въ маломъ видѣ изображеніе великаго шествія человѣчества, прообразованіе общей участи въ судьбѣ частнаго предмета. Просвѣщеніе сдѣлаетъ съ словами то же самое, что оно дѣлаетъ съ людьми. Исторія первыхъ указываетъ на исторію послѣднихъ, на исторію міра, которая есть судъ міру и вмѣстѣ его возвышеніе. Она поражаетъ всѣ несущественные, внѣшніе признаки предметовъ, — которые приковали къ себѣ вниманіе легкомысленнаго, отуманеннаго человѣка, и мало-по-малу открываетъ въ полномъ достоинствѣ ихъ признаки внутренніе, существенные. Предметъ, закутанный въ покровы лжи, является тогда въ неискаженномъ, естественномъ значеніи. Постепенное освобожденіе себя отъ внѣшняго, наноснаго, посторонняго и торжество внутренняго, нашей родовой собственности — вотъ задача всѣхъ и каждаго. «Я хочу отъ людей немногаго», сказалъ одинъ изъ тѣхъ, которые живутъ, чтобъ мыслить и страдать: «хочу, чтобъ люди были истинны». Но въ этомъ немногомъ — все. Людямъ часто всего труднѣе быть людьми. Однакожь, желаніе великаго страдальца мысли непремѣнно исполнится. Рано или поздно, мы выработаемъ себя: мы сдѣлаемся истинными. Тогда, конечно, не будетъ лжи и въ употребленіи именъ, какъ не будетъ ея въ употребленіи нашихъ силъ и способностей. И вотъ языческій поэтъ произнесъ уже великія слова: «я человѣкъ, и мнѣ доступно все человѣческое». Это изреченіе должно служить твердымъ лозунгомъ живущаго, похвальнымъ надгробіемъ умершаго. И вотъ другой поэтъ, поэтъ христіанства — заставляетъ Гамлета совлечь съ человѣка блестящій внѣшній признакъ и о родителѣ-царѣ сказать, какъ о родителѣ-человѣкѣ: «человѣкъ онъ былъ». Въ этихъ словахъ и упрекъ Горацію, и такой похвальный отзывъ, дальше котораго идти невозможно, потому-что дальше существуетъ только фантастическое возвышеніе.
И такъ, я пишу записки — записки человѣка, произнося это имя съ такою же гордостью, съ какою древній Римлянинъ произносилъ: Romanus sum. Жалѣю очень, что не имѣю счастія принадлежать къ тѣмъ великимъ личностямъ, въ которыхъ жизнь человѣка является на высотѣ красоты или могущества: тогда мои записки получили бъ несравненно-болѣе интереса. Гдѣ жизнь, тамъ и поэзія. Гдѣ больше жизни, тамъ больше и поэзіи, больше пищи любознательности или наслажденію. Если мы любуемся устройствомъ простаго растенія, то, конечно, ливанскій кедръ или суристанская роза привлекаютъ сильнѣе внимательные взоры: такое жь отношеніе между человѣкомъ обыкновеннымъ, который ничѣмъ не возбудилъ общественнаго движенія, и человѣкомъ необыкновеннымъ, который глубиною мысли или силою воли двигалъ людей. Но въ этой скромной обыкновенности есть своего рода достоинство — тождество ея жизни съ жизнью другихъ, общность признаковъ, которыми надѣлено большинство рода. Быть-можетъ, многіе въ моихъ запискахъ прочтутъ собственную свою исповѣдь, во мнѣ узнаютъ себя. Какъ въ темныхъ жилищахъ бѣдности, въ тихомъ сердцѣ добраго человѣка совершаются иногда великія жертвы, является героизмъ, тѣмъ болѣе достойный похвалы, что нѣтъ ему свидѣтелей, кромѣ совѣсти, что онъ живетъ безъ надежды на славу, такъ точно въ жизни обыкновеннаго человѣка являются великіе законы человѣчества, которые мы обязаны заботливо подмѣчать. Отсутствіе дѣятельности общественной, многообъемлющей, замѣняется здѣсь невидимымъ, но все-таки любопытнымъ развитіемъ внутренняго міра, жизнію чувства и мысли. Много перечувствовать есть также подвигъ. Кто пережилъ рядъ мыслей, тотъ можетъ сказать, что онъ не только жилъ, по и жилъ долго. Любопытно слѣдить за постепеннымъ ходомъ великаго творческаго таланта, который оставилъ въ наслѣдство міру высокія созданія своего вымысла, по блаженъ и тотъ, кто «былъ поэтомъ молча». Не будемъ же разсѣянны: останавливаясь съ любопытствомъ передъ ярко-освѣщеннымъ домомъ, заглянемъ и въ тѣ бѣдныя жилища, гдѣ простой человѣкъ исполняете свою обязанность просто, безъ шума и блеска.
Но могутъ ли быть любопытны записки одного, и притомъ обыкновеннаго человѣка, разсказъ о жизни единицы?.. Отъ-чего же нѣтъ? Въ одномъ есть также откровеніе цѣлаго. Росистый лугъ, при солнечномъ свѣтѣ, представляется серебрянымъ; но и одна капля росы, озаренная солнцемъ, блеститъ какъ серебро. Вѣдь мы любуемся созданіемъ поэта, какъ воспроизведеніемъ жизни: отъ-чего же не любоваться каждымъ произведеніемъ жизни; которое даетъ поэту матеріалъ? Скажу болѣе: при современномъ направленіи общества, индивидуализмъ занялъ высокое мѣсто, такъ-что каждый членъ его объявляетъ свое право на всѣ блага жизни. Равнымъ образомъ, въ современной наукѣ высоко цѣнится познаніе индивидуальныхъ предметовъ: наблюденіе заступило мѣсто выводовъ à priori, монографіи выбили изъ моды системы и общія воззрѣнія. Величайшее наслажденіе мысли — если мы когда-нибудь его достигнемъ — будетъ состоять именно въ совершенномъ знакомствѣ съ натурой каждаго существа въ-особенности, съ индивидуальными свойствами предметовъ. Въ эту эпоху умственнаго владычества, человѣкъ станетъ смотрѣть на міръ познаній такъ же, какъ художникъ смотритъ на міръ эстетическій; умственный образъ каждаго предмета подаритъ ему такія же минуты наслажденія, какія онъ испытываетъ, созерцая идеалъ; онъ увидитъ въ мірѣ тоже, что видитъ въ каждомъ произведеній творчества — что жить значитъ наслаждаться самимъ-собою и быть источникомъ наслажденія для другихъ.
Ясное сознаніе успѣховъ народнаго просвѣщенія не всегда возможно. Общій итогъ ихъ, во всѣхъ классахъ общества, трудно подвести одному. Для этого необходимо наблюдать за движеніемъ каждаго класса въ-теченіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, узнать его состояніе прежде насъ и при насъ, принадлежать къ его членамъ, чтобы сравненіемъ собственнаго значенія съ значеніемъ предшествовавшихъ намъ людей опредѣлить мѣру прогресса. Но если вездѣ поступательное движеніе общества было то же самое, какое оно было въ трехъ генераціяхъ нашей родовой линіи, то нельзя не подивиться величинѣ разстояній, лежащихъ между дѣдомъ, его сыномъ и внукомъ. Справедливо сказалъ о Россіи народный ораторъ; «она необъятна какъ пространство»; но несправедлива другая половина, его фразы: «и терпѣлива какъ время». Нѣтъ, ускоренное біеніе пульса возвышаетъ смѣлые порывы, нетерпѣливое стремленіе впередъ. Ея поколѣнія — члены геометрической прогрессіи, быстро возрастающей. Въ ней городъ отстоитъ отъ города на сотни, тысячи верстъ; въ ней и родные люди, члены одного семейства, раздѣлены еще большимъ промежуткомъ. Только у насъ понятно явленіе, что между дѣдомъ и внукомъ, отцомъ и сыномъ нѣтъ ничего общаго по образованію. Въ другихъ странахъ, не встрѣтишь столь изумительнаго факта: тамъ одно поколѣніе уходитъ не такъ далеко отъ предъидущаго, не такъ далеко отстаетъ отъ послѣдующаго; тамъ отецъ понимаетъ, чѣмъ онъ выше своего отца и чѣмъ онъ ниже своего сына; члены послѣдовательныхъ генерацій подаютъ одинъ другому руки; между ними нѣтъ крайней, разрозненности, доходящей до противоположности, нѣтъ такого рѣзкаго отчужденія, при которомъ родные по плоти становятся посторонними по духу. Конечно, такой быстрый ходъ просвѣщенія исключаетъ совершенно естественность его развитія: не предки намъ его передали, не отъ насъ прійметъ его потомство; оно не наслѣдственное, а пріобрѣтенное; оно не развивалось, а прививалось; члены одного семейства принадлежатъ у насъ къ разнороднымъ общественнымъ слоямъ, такъ-что подъ одною кровлею протекаетъ и жизнь почти инстинктуальная, жизнь посредствомъ преданія, и жизнь вполнѣ сознательная, уничтожающая преданія? Это — крайности, которыя не сходятся. Отъ нихъ проистекаетъ совершенно-разное пониманіе интересовъ жизни, отсутствіе всякаго другаго дѣйствія. Дѣдъ физически заключенъ въ своемъ помѣстьѣ, нравственно — въ сферѣ своихъ взглядовъ, а внукъ не только понимаетъ всѣ современныя заботы науки и общества, но и принимаетъ въ нихъ горячее участіе — по-крайней-мѣрѣ мыслью, желаніемъ: гдѣ жь тутъ послѣдовательность? Впрочемъ, какимъ бы путемъ ни взошелъ человѣкъ на высшую степень образованія — чѣмъ взошелъ онъ скорѣе, тѣмъ лучше. Нѣтъ никакой бѣды, если онъ выше отца и матери. Превосходство образованія, родивъ Отчужденіе, дало ему и противоядіе: онъ сознаетъ свое превосходство, а плодъ сознанія — терпимость, сила примиряющей любви, возможность снисходить къ другимъ ступенямъ развитія. Не всѣ, конечно, отошли такъ далеко отъ своихъ родителей; но чѣмъ ихъ меньше, тѣмъ больше между ними сочувствія. Они и въ многолюдной толпѣ, ихъ разлучающей, узнаютъ себя взаимно, размѣниваются привѣтливыми взглядами и тайно жмутъ другъ другу руки.
Дѣдъ мой и бабка принадлежали къ числу тѣхъ старосвѣтскихъ людей, которые, количествомъ и качествомъ своего образованія, напоминаютъ нѣкоторыя лица комедій Фонвизина. Бабушка писать не умѣла, а знала только славянскую грамоту, и иногда сама читала молитвы во время молебновъ, пѣтыхъ у ней на дому. Это чтеніе не мѣшало ей нисколько обращать вниманіе на предметы посторонніе, совершенно-чуждые богослуженію. Внѣшняя набожность шла параллельно съ хозяйственными заботами, и мы, внуки и внучки ея, исподтишка подсмѣивались надъ нежданнымъ вопросомъ или замѣчаніемъ, которые странно перерывали псаломъ или молитву. «Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ» читала бабушка, и вдругъ, взглянувъ въ окно, кричала дѣвкѣ: «Никакъ пріѣхалъ кто-то? вѣрно Акулина Ивановна? посмотри-ка», и пр., въ томъ же родѣ. По окончаніи молебна, священникъ получалъ десять копеекъ (мѣдью), ни больше, ни меньше, но за то былъ непремѣнно угощаемъ закуской. Незнаніе какого бы то ни было предмета бабушка считала незнаніемъ ариѳметики, какъ такой науки, которую всего труднѣе знать. «Такъ, по вашему, Іоанна Богослова празднуютъ 27 сентября? хорошъ же вы ариѳметчикъ!» Все, противное тѣмъ обычаямъ, посреди которыхъ она выросла и состарѣлась, казалось ей смѣшнымъ; на каждое нарушеніе преданій она смотрѣла, какъ на преступленіе, она непривѣтливо встрѣтила мать мою, молодую жену своего сына, увидавъ ее въ чепцѣ: «Что это ты, малушка (уменьшительное собственной работы, отъ слова малый), нарядилась? Ты бы просто повязала платокъ, по-нашему.» И я очень помню трехъ или четырехъ барынь одной категоріи съ моей бабушкой, которыя каждое воскресенье стояли въ церкви рядомъ, въ бѣлыхъ платкахъ на головѣ, словно богаделенки. Честолюбіе мало занимало моего дѣда и его супругу. Конечно, онъ служилъ, потому-что нельзя-же было не служить дворянину; но главная цѣль вступленія и продолженія службы состояла въ томъ, чтобъ ее поскорѣе кончить что онъ и сдѣлалъ съ полученіемъ перваго чина. Куда же стремился онъ? — къ себѣ, въ деревню, въ наслѣдственное имѣніе, жить на свободѣ, гдѣ и прожилъ до 90 лѣтъ, не оставивъ послѣ себя слѣдовъ, въ полномъ значеніи этого слова. Въ послѣдніе дни жизни, онъ потѣшался двумя забавами: дракою гусей да узкими сапогами — до того узкими, что онъ съ четверть часа натягивалъ ихъ на ноги, а снималъ, разумѣется, вдвое дольше. По нѣкоторымъ оставшимся у меня въ памяти обстоятельствамъ, догадываюсь, что между дѣдушкой и бабушкой вышло небольшое (а можетъ-быть, и большое) семейное дѣло. Иначе, зачѣмъ бы дѣдушкѣ жить не въ главномъ корпусѣ дома, а въ особой комнатѣ, похожей на чуланъ и отдѣленной отъ корпуса холодными, тёмными сѣньми? Вѣдь это почти фамильная ссылка! Зачѣмъ подавать ему особенный чай, т. е. худшаго сорта? Прислуга толковала что-то о размолвкѣ между почтенными супругами, когда они еще не были стариками, — размолвкѣ, въ которой нѣжная половина одержала верхъ, благодаря своей настойчивости; но боязливо умалчивала о причинѣ. Впрочемъ, наши предки не затруднялись въ средствахъ утѣшать себя въ небольшихъ разочарованіяхъ. Дѣдушка нашелъ другое очарованіе — въ винѣ, которое иногда подносится горемъ, въ гусиной дракѣ и узкихъ сапогахъ. Меня мало занимали тогда семейныя трагедіи. Я знаю только, что мнѣ. нравилось приходить къ бабушкѣ, когда мы со всѣмъ семействомъ пріѣзжали въ нашу деревню изъ того города, гдѣ я воспитывался. Бывало, какъ только батюшка и матушка, исполняя завѣщаніе Владиміра Мономаха, лягутъ соснуть послѣ обѣда, я съ радостью убѣгалъ на тотъ дворъ (названный такъ для отличія отъ нашего дома), къ бабушкѣ, которая любила своихъ внучатъ простаковскою любовью. Она обѣдала очень-рано, и потому ея послѣобѣденный отдыхъ оканчивался въ то самое время, какъ начинался онъ у моихъ родителей, уже болѣе цивилизованныхъ. По приходѣ моемъ, немедленно выдвигался столовый ящикъ и выгружались оттуда пышки, свѣжіе огурцы, яблоки. Часъ или два праздной вольности послѣ принужденнаго положенія въ цѣлый день, были для меня сладкимъ временемъ, свободой тѣла и ума. Родители мои не отличались строгостью, но, какъ большая часть родителей, обращались съ дѣтьми на основаніи своихъ понятій о томъ, каковы должны быть люди взрослые. За то, съ какою досадой и горемъ встрѣчалъ я няню, которая приходила съ нашего двора, съ своимъ обычнымъ припѣвомъ: «Пожалуйте! папенька и маменька встали».
Родители мои стояли нѣсколькими ступенями выше и по врожденнымъ дарамъ и по извѣстному образованію полученному, впрочемъ, на мѣдныя же деньги. Батюшка отличался дѣловою способностью: характеръ ея развился по направленію мечтательному и былъ всегда готовь на идеальныя замашки. Жаль только, что эти естественные дары не имѣли другаго начала дѣйствій, кромѣ инстинктуальнаго стремленія, при которомъ нѣтъ возможности ни оцѣнить себя по достоинству, ни создать достоинство противоположныхъ стремленій. Идеализмъ жены нашелъ на реализмъ мужа, какъ находитъ коса на камень: отсюда рядъ самыхъ непріятныхъ, пошлыхъ и грустныхъ семейныхъ сценъ, особенно въ первые годы брачной жизни, когда еще два противоположные элемента не утратили своей жосткости. Время утишило потомъ громкій ропотъ взаимнаго к недовольства, по случайное сдѣлалось постояннымъ: семейныя ссоры обратились въ привычку, въ какую-то домашнюю обязанность. И всегдашними свидѣтелями этихъ ссоръ были мы, дѣти…. Какъ мы ни были малы, но, чуждыя страстнаго раздраженія, простымъ смысломъ понимали неутѣшительную сторону супружества. Мы видѣли, что поводы къ нестройной жизни большею частью заключались въ ничтожныхъ обстоятельствахъ. Въ-послѣдствіи, мы увидѣли другіе, непустые поводы и не ничтожныя обстоятельства — неумѣнье человѣка отдѣляться отъ самого-себя и входить въ жизнь другаго человѣка.
Въ этихъ внутреннихъ раздорахъ за оскорбляемыя личности, самымъ худшимъ слѣдствіемъ было то, что жизнь супруговъ, терявшаяся для нихъ самихъ, терялась и для дѣтей. Дѣти жили безъ надзора любви, ухаживающей за развитіемъ тѣлеснымъ и умственнымъ. Они проводили время въ кругу нянюшекъ и дядекъ, къ которымъ привязывались особенною любовью, большею, чѣмъ къ отцу и къ матери. Уже послѣ, въ періодъ самостоятельной дѣятельности, когда собственная мысль разсортировала предметы по степенямъ ихъ важности, родители заняли свое истинное мѣсто въ умѣ и сердцѣ сына. Но это почтеніе и любовь, такъ-сказать, пріобрѣтенныя: они дошли къ нему посредствомъ размышленія. Непосредственныя же чувства были стѣснены какимъ-то страннымъ отчужденіемъ, въ то самое время, какъ человѣкъ живетъ преимущественно чувствомъ: ничто не замѣнитъ букета первоначальныхъ ощущеній, тѣмъ-болѣе сладостныхъ, чѣмъ они безсознательнѣе. Я очень помню, что и ученіе и образованіе нрава совершалось у меня само-собою, затрогивая родителей только внѣшнимъ образомъ. Ихъ вниманіе возбуждалось только тѣми случаями, которые выказывали особенный успѣхъ или неуспѣхъ сыновнихъ уроковъ, особенно дурную или хорошую сторону душевныхъ движеній дитяти. Особенности, какъ счастливыя, а иногда несчастныя исключенія, тревожили дремоту родительскаго надзора, и онъ обнаруживалъ свое пробужденіе тамъ похвалою, здѣсь выговоромъ. Конечно, любовь была, любовь искренняя и сильная, но она берегла себя для важныхъ моментовъ дѣтской жизни, а не являлась въ постоянномъ, безпрерывномъ дѣйствіи. Нуженъ былъ толчокъ, чтобъ вызвать ее на показъ и полюбоваться ея энергіей. Ея выходъ въ свѣтъ покупался дорогою цѣною — опаснымъ нездоровьемъ дитяти, отличіемъ на публичномъ экзаменѣ, строгимъ выговоромъ начальства. А такъ, въ будничную, повседневную жизнь, смотрѣніе за дѣтьми, сліяніе ихъ существованія съ своимъ собственнымъ, прекращалось. Подобные чадолюбивые родители не походятъ ли на тѣхъ сострадательныхъ людей, которые не понимаютъ чужой горести безъ собственныхъ опытовъ горя, которые учатся добру въ тяжкихъ переворотахъ своей судьбы? Имъ надобно стать калеками или пойдти по міру, чтобъ удѣлить крупицу нищему, подать руку помощи хромому. Истинно-добрый не имѣетъ нужды въ грозныхъ урокахъ опытности, часто дорогихъ и позднихъ:, онъ здоровъ, но знаетъ, чѣмъ боленъ больной; онъ счастливъ, но понимаетъ, какъ несчастливъ несчастный. Не похожи ли подобные родители и на ту вѣрную жену, которая всю жизнь провела въ измѣнѣ вѣрности и дожидается только особенно-важной оказіи, чтобъ доказать свою супружескую вѣрность? будетъ время, когда она, пожалуй, добровольно отправится за своимъ мужемъ въ ссылку, раздѣлитъ съ нимъ опалу и смерть. Но какъ знать, когда выпадетъ, и выпадетъ ли еще такое пріятное событіе, такое дешевое средство испытать любовь супруги! Торжественные или опасные случаи встрѣчаются рѣдко; иногда ихъ не дождешься цѣлую жизнь, а жить надобно. Плодотворная любовь, какъ связь любящихъ, является въ постоянныхъ актахъ соучастія, въ непрерывномъ взаимодѣйствіи. Такой любви нѣтъ во многихъ отцахъ и матеряхъ; такой любви не помню и я. По-крайней-мѣрѣ, я не помню, чтобъ мнѣ когда-нибудь сказали: «дитя мое, поди къ намъ; разскажи намъ, что ты думаешь и чувствуешь; выслушай разсказъ и о нашей жизни; узнай, какъ мы радовались и горевали; вотъ какъ мы жили прежде, когда были дѣтьми, вотъ какъ живемъ теперь»… Нѣтъ, подобныя слова никогда не поражали моего слуха и сердца. Никогда ре дано было мнѣ утѣшительной возможности бесѣдовать съ родителями, какъ бесѣдуетъ другъ съ другомъ, равный съ равнымъ. Погибли для меня дѣла отца, печали матери — любопытные и, можетъ-быть, спасительные уроки: они сошли въ могилу вмѣстѣ съ умершими. Я лишился многаго въ моей жизни: родители не оставили мнѣ въ наслѣдство исторіи своей жизни. Эта исторія обогатила бы меня вдвойнѣ: она была бы для меня предметомъ горячаго сочувствія тогда, предметомъ интереснаго изученія теперь.
Врожденными свойствами я походилъ больше на мать, чѣмъ на отца. Я изъ числа тѣхъ натуръ, которыя способнѣе созерцать жизнь, нежели дѣйствовать въ жизни. Мысль о предметѣ занимаетъ ихъ очень-много, умѣнье пользоваться предметомъ очень-мало. Удовольствіе и неудовольствіе, смѣхъ и слезы, привязанность и отчужденіе рѣдко вытекаютъ у нихъ изъ непосредственнаго чувства, но всегда почти изъ чувства, проведеннаго черезъ призму сужденія, или, по-крайней-мѣрѣ, черезъ мечту фантазіи. Поэтому, періодъ дѣтства беззаботнаго, всезабывающаго, періодъ бытія непосредственнаго какъ-бы не существуетъ для нихъ: они помнятъ себя дѣтьми, они сознаютъ свои начальные годы. Кружится ли передъ ними мотылекъ? вмѣсто того, чтобъ опрометью броситься къ нему, поймать его и, хоть изъ шалости, запачкать себѣ руки радужною пылью, они только взорами слѣдятъ за полетомъ, эѳирнаго жителя, спрашивая мысленно: откуда онъ явился и куда исчезнетъ? кто посыпалъ его крылья серебромъ и золотомъ? Когда идетъ дождь, они не выбѣгаютъ на дворъ подставить обнаженную голову подъ освѣжительные потоки воды, но у раствореннаго окна или подъ крылечнымъ навѣсомъ прислушиваются къ шуму падающихъ капель. Ровесники находятъ въ нихъ плохихъ товарищей игръ, и рѣзвостей: они бываютъ зрителями дѣтскихъ забавъ, рѣдко участниками въ забавахъ. Нѣтъ въ нихъ ни рѣзвости, которая выказываетъ иногда будущую дѣятельность бодраго человѣка, ни стремленій прямаго любопытства, которыя обнаруживаютъ способность входить въ близкія сношенія съ людьми и природой… Къ-сожалѣнію, подобныя натуры встрѣчаются довольно-часто. Имъ какъ-бы запрещено входить въ жизнь, но жизнь проходивъ передъ ними подъ надзоромъ ихъ страдательныхъ думъ, ихъ неопредѣленной мечтательности; онѣ дѣйствуютъ созерцаніемъ; не столько живутъ онѣ, сколько смотрятъ на жизнь. Онѣ держатъ себя въ почтительномъ разстояніи отъ дѣйствительности, ставя между ею и собою идеальный замокъ или безплодную мысль. Состояніе ихъ жизни можно уподобить пріятной дремотѣ — потому только пріятной, что она защищаетъ ихъ отъ яркихъ лучей свѣта, отъ тревожныхъ голосовъ общества. Они всегда почти правы, потому-что умываютъ руки при каждомъ подвигѣ, который заставляетъ симпатичное существо выйдти изъ самого-себя, изъ круга своей личности, изъ сферы праздныхъ фантазій. Признаюсь, нѣтъ ничего опаснѣе такихъ наклонностей природы, отъ которыхъ многіе родители и неродители въ восторгѣ. Чадолюбивый отецъ! мудрый воспитатель, обязаны, изъ опасенія отвѣтственности передъ публикой, во всякое время противодѣйствовать имъ всевозможными средствами и преимущественно въ тѣ моменты общественной жизни, когда она требуетъ бодрости, движенія, союзныхъ силъ. Главное здѣсь дѣло — подавить эту робость прямыхъ сближеній съ предметами природы и людскаго быта, эту негодную слабость характера, которая складываетъ человѣку руки, это вялое, самодовольное созерцаніе, которое смотритъ во всѣ глаза, подобно испуганной птицѣ, на сказочный міръ и дремлетъ при шумѣ дѣйствительнаго міра, эту поэтическую лѣность организаціи, которая чуждается всякаго безпокойнаго дѣла и привязывается всѣми нервами къ спокойному кабинету. Средства для достиженія цѣли различны; только надобно смотрѣть на нихъ не подъ угломъ романтической настроенности. Воспитаніе часто ошибается въ ихъ выборѣ, дѣля недѣлимое, раздвояя цѣлое и единое. Оно забываетъ, что тѣло подвигается съ успѣхомъ тѣлесными же средствами, и что бываютъ случаи, когда «argumentum ligneum» выгоднѣе духовныхъ побужденій. Слабымъ натурамъ, о которыхъ здѣсь говорится, гимнастическія упражненія принесутъ несравненнобольше пользы, чѣмъ полный курсъ моральной философіи; ушатъ холодной воды подѣйствуетъ сильнѣе эластическихъ помочей, нагрѣтыхъ пеленокъ и колыбельныхъ пѣсень. Но всего нужнѣе заблаговременный физіологическій очеркъ субъекта, который показалъ бы ясно, въ чемъ именно заключается недостатокъ энергіи и какія слѣдуетъ употребить возбуждающія лекарства. Къ-сожалѣнію, въ то время, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, физіологія не предвидѣла важнаго мѣста, назначеннаго ей въ-послѣдствіи.
Въ замѣну высокихъ, производительныхъ талантовъ, которыми отличаются люди, выходящіе изъ ряда обыкновенныхъ, природа наградила меня, какъ и многихъ рядовыхъ людей, благодатнымъ инстинктомъ: я вѣрно чувствовалъ умное и доброе, безошибочно угадывалъ изящное. Глупость, подлость, безобразіе отталкивали меня прежде, чѣмъ я, цѣлымъ рядомъ грустныхъ опытовъ, узнавалъ всю пошлость глупыхъ, всю низость подлыхъ, всю нелѣпость безобразнаго. Они производили во мнѣ такое же потрясеніе, какое производитъ въ извѣстныхъ людяхъ видъ гадины: это — антипатія ко всему отвратительному въ нравственной природѣ, какая-то спасительная брезгливость, вытекающая изъ противоположности между тѣмъ, что истинно-хорошо, и тѣмъ, что несомнѣнно-дурно. Конечно, инстинктъ не есть нравственное достоинство; гдѣ нѣтъ сознанія, тамъ не было борьбы и, слѣдовательно, заслуги — но я и не хочу прирожденное свойство вмѣнять себѣ въ заслугу и достоинство. Я говорю только, что оно во мнѣ есть.
Это нравственное чутье, это артистическое свойство имѣютъ свои выгоды и невыгоды. Выгода въ томъ, что они мѣшаютъ человѣку сдѣлаться мерзавцемъ; невыгода въ томъ, что они еще не дѣлаютъ его истинно-полезнымъ членомъ общества. Кто художникъ по врожденному чувству, тотъ смотритъ на міръ съ эстетической точки, открывая, изящное въ природѣ и людяхъ, любуясь тамъ и здѣсь прекрасными явленіями зиждительной силы. При такой поэтической наклонности, различныя формы красоты и граціи служатъ для него источникомъ несомнѣнныхъ удовольствій. Онъ, какъ греческій живописецъ, желалъ бы создать новую Венеру изъ разрозненныхъ прелестей женской природы, отъ той улыбки, которая заставила улыбнуться мрачнаго Плутона, до тѣхъ изящныхъ слезъ, которыя поэтъ запрещалъ осушать поцалуями счастливой любви. Но бѣда въ томъ, что такое боготворепіе красоты, артистическое міросозерцаніе противорѣчитъ во многомъ назначенію гражданина, вредитъ общественному человѣку. И если новая Венера рѣдко бываетъ хорошей женой, то, вообще, чувство изящнаго встрѣчаетъ сильныя помѣхи на каждомъ шагу общественной жизни и само ей мѣшаетъ. Чтобъ не встрѣчать помѣхъ, надобно удалиться въ тѣсный уголъ эгоистическихъ наслажденій, а это противно нашимъ обязанностямъ. Разсказываютъ, что какой-то англійскій поэтъ обѣдалъ врозь съ своей женой, боясь, что удовлетвореніе простой физической потребности исказитъ высокую прелесть женскаго лица. Не могъ онъ, видно, согласить обычая жизни съ требованіемъ поэзіи: артистъ непріязненно сталкивался съ мужемъ. Но въ отсутствіи подобнаго согласія нѣтъ еще большаго горя. Главное — согласить чувство изящнаго съ неизящными предметами дѣйствительнаго общества, середи котораго мы живемъ и должны жить. Главное, принимать участіе и на пиру общей радости и въ траурѣ общей печали. Врожденная наклонность обращаться къ идеальнымъ сторонамъ жизни есть камень преткновенія для истинно-великодушныхъ подвиговъ. Она вредитъ и отрицательно, и положительно. Люди, одаренные этимъ качествомъ, чрезвычайно-односторонни, крайне-осторожны въ своихъ прикосновеніямъ къ обществу: они пріимутъ участіе въ судьбѣ простолюдина, если онъ живетъ въ опрятной избѣ, и не будутъ имѣть мужество вступить въ дымную лачугу, наполненную тараканами. Сочувствіе къ несчастнымъ тогда только для нихъ обязательно, когда несчастіе является въ изящной формѣ, не оскорбляя ихъ эстетическаго чувства: они охотнѣе протянутъ руку помощи смазливому лицу, цвѣтущимъ годамъ, нежели прокаженному безобразію, дряхлой старости. Зажимая носъ отъ непріятныхъ запаховъ, отворачивая глаза отъ грязныхъ цвѣтовъ, они забываютъ, что въ грязи-то болѣе всего несчастныхъ. Ложная чувствительность, ложный стыдъ — вотъ принадлежности этихъ брезгливыхъ, опрятныхъ или, пожалуй, поэтическихъ натуръ.
Отъ первыхъ лѣтъ дѣтства предоставленный самому-себѣ, съ большимъ запасомъ созерцательной способности и малымъ запасомъ способности дѣятельной, похожій преимущественно на мать своимъ мечтательнымъ направленіемъ и нѣсколько-похожій на отца желаніемъ давать отчетъ въ своихъ стремленіяхъ, я, при самомъ вступленіи въ юность, почувствовалъ нужду въ какой-нибудь системѣ, которой покорялись бы всѣ мои отдѣльныя воззрѣнія, которая служила бы мнѣ и правиломъ для дѣйствій и основою для сужденій. Зная главные элементы моей природы, можно было предугадывать, на какую систему падетъ мой выборъ. Свойство матери, мечтательность, требовала фантастической основы, произвольныхъ постановленій, которыя нравятся каждому, кто въ произволѣ и ипотезахъ видитъ поэзію; свойство отца, разсудочность, хотѣла систематической постройки произвольнаго, хотѣла придать логическую внѣшность тому, въ чемъ нѣтъ и быть не можетъ истины внутренней. Чѣмъ неподвижнѣе былъ кодексъ міросозерцанія, тѣмъ онъ казался мнѣ достойнѣе: неподвижность принималъ я за непреложность истины. И я нашелъ этотъ кодексъ, на темныхъ листахъ котораго начертано, что жизнь есть суровое наказаніе, что на бѣломъ свѣтѣ не свѣтъ и радость, а смятеніе и слезы, что обязанность человѣка — воевать съ самимъ-собою и принимать побѣду, какъ сверхъестественный даръ. Случайно попалось мнѣ твореніе мрачнаго противника жизни, который видѣлъ въ ней самаго опаснаго врага живущихъ. По его теоріи, врожденныя способности человѣка были ни больше, ни меньше, какъ пороки, ибо онѣ вытекали изъ зараженнаго источника. А такъ-какъ главныхъ способностей у насъ двѣ: сознаніе и воля, то и главныхъ условій для брани съ жизнію — два. Первое, крайняя недовѣрчивость къ силамъ разума, полное отсутствіе самоуваженія: чтобъ значить что-нибудь на полѣ сраженія, надобно было убѣдиться, что мы ничего не значимъ. И даже въ томъ случаѣ, когда спасительная недовѣрчивость овладѣвала умомъ и сердцемъ, мы всего менѣе обязаны считать ее своей заслугой и всего больше незаслуженнымъ даромъ, чѣмъ-то въ родѣ поэтическаго вдохновенія. Исправивъ порокъ разума, т. е. уничтоживъ его сущность, надобно, по, теоріи гоненій на жизнь, исправить такимъ же образомъ^порокъ воли. Въ этомъ второе условіе борьбы, и главное здѣсь средство — отречься отъ естественныхъ влеченій. Притомъ, надобно замѣтить, что цѣль подобнаго отреченія отнюдь не въ томъ, чтобъ побѣдить волю, но въ томъ единственно, чтобъ приписать побѣду не своей волѣ. Побѣжденная природа утратитъ всѣ свои лавры, если дерзнетъ искать удовлетворенія въ самомъ актѣ побѣды: нѣтъ, стремленіе къ побѣдѣ и награда за нее должны лежать внѣ нашей натуры. Свое собственное удовольствіе, которое мы ощущаемъ, упражнивъ волю — ничто. При каждомъ дѣйствіи, необходимо освобождать себя отъ всѣхъ побужденій, въ которыхъ есть хотя что-нибудь человѣческое. Однимъ-словомъ (говорило мнѣ руководство) воля да будетъ мертва, чувство тупымъ и умъ безумнымъ!
Увлеченный мыслію о возможности пріобрѣсть сверхъ-человѣческое совершенство, я сталъ прилежно вникать въ способы для достиженія цѣли. И тогда-то началась брань, крайне-любопытная своей беззаконностью — брань между правилами системы, грозной своею нетерпимостью, и увлеченіемъ жизни, сильной своею естественностью. Шестнадцатилѣтній аскетикъ, я осуждалъ все, что противорѣчью законамъ моей исключительной нравственности: біеніе сердца, свободное движеніе мысли, твердое желаніе воли — все надобно было умѣрить или подавить, какъ преступные замыслы человѣка, который хочетъ выйдти изъ-подъ вліянія спасительныхъ постановленій. Я сѣтовалъ на радость, хотя она оправдывалась своею искренностью, боялся пріятныхъ образовъ воображенія и всего болѣе боялся горячихъ стремленій крови, находя въ ней стихію самую мятежную, самую непокорную условнымъ системамъ нравственности. Страсть была для меня страшилищемъ. Я изъ себя создалъ врага самому-себѣ, врага опаснаго и безотвязнаго, потому-что онъ домашній. На языкѣ моей системы, счастіе заключалось въ отреченіи отъ того счастія, которымъ долженъ наслаждаться каждый, пришедшій въ міръ; верховное благо — въ отчужденіи собственной природы; жизнь человѣка и всего міра — въ непрерывномъ самоумерщвленіи. Таинство жертвы, благодать страданія — вотъ идеалъ, къ которому я стремился по указанію моего руководства.
Но что же вышло? чѣмъ меньше я уклонялся отъ предписаній руководительной системы, тѣмъ больше чувствовалъ неловкость своего положенія. Вѣрность тому, что я называлъ прямою обязанностью, награждала меня отвлеченнымъ удовольствіемъ; но это же исполненіе долга заставляло меня живо ощущать дѣйствительное недовольство, плодъ существенныхъ потерь. На ряду съ одобреніемъ, которое приписывалъ я себѣ, какъ послушный ученикъ, изъ глубины моего чувства раздавался другой, оглушительный и ничѣмъ незаглушаемый голосъ естественной совѣсти, крикъ природы, которая, подобно мстительнымъ богинямъ, преслѣдуетъ безъ отдыха нарушителя ея законовъ. Послѣ напрасной жертвы, напрасное утѣшеніе, за утѣшеніемъ опять жертва — какъ, безплодная наука! это ли значитъ жить? Какъ ни былъ молодъ мой разсудокъ, но онъ замѣчалъ въ избранной имъ нравственной системѣ два коренные недостатка: непослѣдовательность самой-себѣ и противорѣчіе естественному свойству вещей. Мнѣ казалось страннымъ, что, при томъ разъединеніи элементовъ человѣческой натуры, которое система проповѣдывала, при томъ превосходствѣ, которое она отдавала одному изъ этихъ элементовъ, употреблялись, по ея же наставленіямъ, чисто-чувственныя средства для пріобрѣтенія сверхъ-чувственнаго совершенства. Мнѣ казалось страннымъ, что эта система никогда не позволяла нашимъ способностямъ идти прямо, развиваться естественнымъ ходомъ, но перестанавливала мысли, чувства и дѣла, какъ-бы забавляясь ихъ противонатуральнымъ перемѣщеніемъ. Стремилось ли состраданіе помочь несчастному — система запрещала чувству испытывать сладость самоудовлетворенія, находить красоту и награду въ исполненіи своего благороднаго стремленія… Нѣтъ, она требовала, чтобъ и предметъ, возбудившій чувство, и чувство возбужденное исчезли, уступивъ мѣсто третьему предмету, о которомъ человѣкъ въ то время и не думалъ. Смотрѣли ль глаза и умъ на прекрасное созданіе природы — уму вмѣнялось въ обязанность помышлять не о созданіи, обратившемъ на себя его любопытство, а о предметахъ, которые не имѣли къ нему въ то время ни малѣйшаго отношенія. Жизнь долженствовала раждать понятіе о смерти, смерть — понятіе о жизни. Такое извращеніе нормальныхъ способностей нашихъ не могло нравиться здоровому человѣку. Я бросилъ свою систему послѣ цѣлаго года упражненій въ искусствѣ воевать съ самимъ-собою.
Система правилъ, принятая мною въ руководство, оказалась и потому безполезною, что она не дала мнѣ обѣщаннаго: я не пріобрѣлъ небывалаго совершенства. Силы природы безпрестанно увлекали меня изъ душнаго затвора на чистый воздухъ, подъ открытое небо, въ объятія дружелюбныхъ намъ инстинктовъ. Кромѣ безполезности, система произвела положительный вредъ: она нѣсколько ослабила дѣятельность данныхъ мнѣ стихій, тогда-какъ нужно было возбуждать ихъ энергію, сообщать естественное направленіе благороднымъ страстямъ. Сторонняя, косвенная и неожиданная польза ея заключалась въ томъ, что я, въ послѣдствіи времени, всѣми силами вознегодовалъ на то, чему прежде покорялся. Мнѣ хотѣлось отмстить ей за пораженныя движенія юности, за униженное достоинство ума, за оскорбленное значеніе человѣческой природы