Изъ записокъ сибирскаго охотника.
правитьСлужа въ Нерчинскомъ краѣ, въ округѣ Карійскихъ золотыхъ промысловъ, я познакомился съ купцомъ Кириловымъ, который въ то время жилъ по сосѣдству въ упраздненномъ Шилкинскомъ сереброплавильномъ заводѣ, имѣлъ свой домъ. лавочку и торговалъ разными разностями, начиная съ дегтя и кончая помадой.
Мѣстная интелигенція прозвала его «типомъ». И дѣйствительно, это былъ типъ, да еще такой своеобразный къ которому трудно подобрать подходящій дубликатъ. Сибиряки такихъ людей зовутъ самородками.
Кириловъ былъ смуглый брюнетъ, средняго роста, широковатъ въ плечахъ и вообще костистъ; съ перваго взгляда чуялось что человѣкъ этотъ какъ будто не принадлежитъ къ общему типу зажирѣвшихъ купцовъ, но чѣмъ-то отдѣляется и отъ мѣщанскаго сословія. Одѣвался онъ тоже какъ-то по своему — не то по-русски, не то по-нѣмецки, и снизу отъ него несло дегтемъ, а сверху либо пачулями, либо куняевскою помадой. Говорилъ онъ не торопясь, дребезжащимъ басомъ, въ нотахъ котораго во время душевныхъ волненій проскакивалъ то звонкій фальцетъ, то перекатистое гудѣніе самыхъ толстыхъ струнъ контробаса. Ходилъ онъ тихо, нѣсколько въ развалку, и немного присѣдалъ въ колѣняхъ. Всѣ его движенія были точно разчитаны такъ чтобы лишній разъ не повернуться. Складъ рѣчи ровенъ. обдуманъ, — лишняго не услышишь, какъ и не увидишь на его серіозномъ лицѣ ничего не выражающей, пустоцвѣтной улыбки слащавыхъ людей. А между тѣмъ, надо было послушать этого остроумнаго человѣка, когда онъ разговорится по душѣ и когда изъ него польется такая своеобразная рѣчь что невольно хотѣлось бы записывать, — что ни слово, то и рубль. Тутъ и глаза это, и улыбка бывало такъ своеобразно освѣтятъ всю физіономію что невольно залюбуешься имъ.
Кириловъ былъ охотникъ тоже по-своему, то цѣлый годъ не возьметъ въ руки ружья, то зарядитъ такъ что шляется за промысломъ чуть не каждый день.
Охотничье оружіе его составляли неизвѣстной работы старинный одноствольный дробовикъ и громадная винтовка, едва ли не временъ Ермака Тимоѳеевича.
Бывало спросишь его. — Что же это вы ходите съ такою стариной и не заведете себѣ чего-нибудь новенькаго, хорошенькаго?
— А зачѣмъ же мнѣ новенькое-съ, коли старое хорошо. Вотъ еслибъ Агличане знали что у Кирилова въ Сибири есть такое оружіе которое бьетъ безъ промаха, навѣрное пріѣхали бы въ Шилку (заводъ) посмотрѣть на диковину.
И точно, какъ дробовикъ, такъ и винтовка его били умопомрачительно. Сколько разъ я просилъ его дать мнѣ выстрѣлить изъ нихъ хоть по цѣли, но всегда получалъ такой отвѣтъ:
— Зачѣмъ же-съ? Вѣдь я вашими хорошими ружьями не любопытствую; ваши дорогія, на аглицкой мази поустроены, а мои простые — деготкомъ попахиваютъ.
— Такъ вѣдь я ихъ не испорчу, Семенъ Трифонычъ.
— Знаю что не испортите, только мнѣ тятенька не велѣлъ; а вотъ промышлять поѣдемте, если желаете.
Пришлось и поохотиться съ нимъ. Разъ ѣздили за утками и за гусями, а два раза промышляли въ горахъ за косулями.
Вотъ тутъ-то мнѣ и довелось вдѣть диковинный бой этихъ самопаловъ. Еслибъ я не видалъ этого своими глазами, никому бы другому не повѣрилъ. Кириловъ нерѣдко билъ гусей изъ своего дробовика простою «самодѣлкой» (дробью своего приготовленія) саженъ на сорокъ и билъ такъ что пораженная птица никогда не трепыхалась, а какъ хватитъ, такъ точно она и жива никогда не бывала — словно громомъ пришиблена. Косуль-же на высокихъ горахъ Кириловъ доставалъ изъ винтовки саженъ за полтораста, и звѣрь либо тотчасъ падалъ мертвымъ, либо ложился подранкомъ и не уходилъ съ мѣста.
Такого хладнокровія, какъ у Кирилова на охотѣ, я никогда не встрѣчалъ; а его терпѣнію нельзя было не удивляться. Онъ по цѣлымъ часамъ скрадывалъ, напримѣръ, гусей или косуль и никогда, по крайней мѣрѣ при мнѣ, не пугалъ ихъ; причемъ, конечно, помогала ему дальнобойность его самопаловъ. За то онъ отнюдь не позволялъ себѣ скрадывать дичь въ тѣхъ случаяхъ когда приходилось идти на авось. Положимъ что это прямой разчетъ каждаго хладнокровнаго охотника, но какъ утерпѣть и не попробовать хотя бъ и на авось…
— А зачѣмъ же-съ и время терять? говаривалъ онъ.
Но часто случалось и такъ что по моему мнѣнію нечего было и думать чтобы скрасть дичь; а Кириловъ сообразитъ мѣстность, попроситъ тебя остаться на извѣстной точкѣ, на виду у дичи, а самъ пойдетъ или поползетъ скрадывать, и глядишь его трудъ увѣнчается успѣхомъ. Это не что иное, какъ знаніе характера дичи и умѣнье сообразить въ данную минуту и направленіе вѣтра, и мѣстныя условія. Словомъ, нельзя было не учиться у него особой смекалкѣ, терпѣнію и завидному хладнокровію…
Однажды, въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, мнѣ довелось ѣхать изъ города Нерчинска, чрезъ большое Бянкинское село, въ Нерчинскій заводъ. Надо замѣтить что станція изъ села Бянкина довольно большая — не менѣе тридцати съ чѣмъ-то верстъ, — и на дорогѣ приходится переѣзжать высокій и лѣсистый хребетъ, гдѣ на длинномъ подъемѣ нерѣдко бывали въ мое время ужасные грабежи и проѣзжающихъ, и почтъ, случались неоднократно и убійства. Этотъ лѣсистый кряжъ горъ носитъ и донынѣ названіе Борщевскаго хребта, а въ обыкновенномъ разговорѣ зовется просто Борщевкой.
Поднимаясь длиннымъ тянигусомъ въ гору, на многихъ крутизнахъ ямщики по необходимости везутъ шагомъ, и вотъ въ этихъ-то пунктахъ чаще всего и бываютъ несчастія или, точнѣе сказать, нападенія. Зная впередъ о предстоящемъ долгомъ пути, я приготовился было спать, но колотливая дорога такъ била мой тарантасъ что я никакъ не могъ уснуть меня частенько перебрасывало изъ одного угла въ другой.
— Ну и дорожка! сказалъ я, закуривая папиросу.
— Бѣда, баринъ, чистое убойство, никакъ нельзя и днемъ тутъ поторопиться, а не только ночью; еще хорошо хоть мѣсяцъ-то свѣтитъ, проговорилъ обернувшійся ко мнѣ ямщикъ, досталъ изъ пазухи трубку, набилъ тютюномъ и попросилъ у меня огонька.
— У тебя, ваше благородіе, есть съ собой оборона? спросилъ онъ.
— Есть и ружье, и револьверъ; а что?
— Да вишь, баринъ, мѣсто-то здѣсь страховитое; сколько разъ и на моей памяти пошаливали…
— Да, здѣсь это не долго, дѣйствительно мѣсто самое удобное для разбоя — и концовъ не найдутъ.
— А вотъ, баринъ, поѣдемъ черезъ мостикъ, ручеекъ такой выпалъ изъ хребта, такъ тутъ такая штука случилась!… Года два тому назадъ пріѣхалъ къ намъ въ Бянкино купецъ Кириловъ изъ Шилкинскаго завода, такой несуразный, Семеномъ Трифонычемъ зовутъ.
— Ну, ну, знаю я его; черномазый, басомъ говоритъ.
— Вотъ, вотъ, онъ самый и есть!
— Ну такъ что же?
— Да, вишь, пріѣхалъ онъ къ ночи и требуетъ лошадей, а въ ту пору по этимъ мѣстамъ разбойничалъ злодѣй Дубровинъ, что съ каторги бѣжалъ, и сколько онъ грѣха понадѣлалъ, сколько народа побилъ и ограбилъ, а поймать никакъ его не могли. Не разъ доводилось увидать варнака проклятаго, вотъ и побѣгутъ на коняхъ, а онъ, окаянный, увернется въ лѣсъ, только и видѣли; да такъ затянется что и найти не могутъ; поищутъ, поищутъ, да съ тѣмъ же и домой пріѣдутъ.
— А вѣдь я и его зналъ, онъ при мнѣ и въ каторгѣ былъ; такой большой, толстый мужикъ, красивый. Содержался на Средне-Карійскомъ промыслѣ, оттуда и бѣжалъ весною.
— М-мъ! ну, баринъ, большой-то онъ большой, а каковъ на обличье — не знаю, потому видѣлъ я его ночью.
— Ну хорошо, такъ что же Кириловъ-то?
— Да что, требуетъ коней, да и шабашъ! Ужь сколько отговаривали его и смотритель, и мы, ямщики, молъ нельзя ѣхать, ваше почтеніе, боязно! — «А чего, говоритъ, бояться? этакъ всякаго бѣглаго въ Сибири трусить, такъ и ѣздить не слѣдуетъ, сиди себѣ дома». Какъ мы ни бились, уговорить не могли, заладилъ одно: запрягай, да запрягай — ну и запрягли; а очередь-то моя была, мнѣ и довелось его везти въ самую полночь; по счастью моему, хоть ночь-то свѣтлая была, — вотъ какъ сегодня…
— Что жь онъ въ своемъ тарантасѣ ѣхалъ или въ почтовомъ?
— Какое въ своемъ — нѣтъ; а вотъ въ такомъ же почтовомъ, какъ и этотъ. Напился на станціи чаю, закусилъ, да и собрался. Сталъ я перетаскивать вещи его, и вижу что у него никакой обороны нѣтъ, а потому поопасился самъ, да и пихнулъ подъ сидѣнье топоръ, такъ на всякій, молъ, случай.
— Такъ неужто и пистолета съ нимъ не было?
— Какъ есть ничего, одинъ чемоданишко, потникъ, да двѣ перовыя подушки. Я какъ отъѣхалъ верстъ десять, оглянулся, а онъ спитъ, какъ убитый, только храпитъ, да мычитъ съ просонья. Сначала-то я думалъ что онъ пьяный; а чего! говорятъ онъ и вина-то совсѣмъ не пилъ. Вотъ я ѣду, да и поглядываю во всѣ стороны — и такъ мнѣ стало что-то жутко; оборотился я, да и давай будить этого купца, тыкалъ, тыкалъ кнутовищемъ и едва его добылъ — такъ крѣпко уснулъ. «Ты, говоритъ, что, дуракъ этакой, уснуть не даешь»? — «Да ты, молъ, не спи, ваше почтеніе! тутъ мѣсто худое, обороны у тебя нѣтъ, а смотри чтобы чего-нибудь не случилось!» — «Ну, а что можетъ случиться? ты, говоритъ, я вижу хуже бабы! точно тебя зудъ забираетъ, уснуть не даешь». Только онъ это проговорилъ, — смотрю, а у самаго мостика стоитъ человѣкъ, да такой матерящій, и машетъ дубиной. Я хотѣлъ проскочить мимо, понуждаю коней, я онъ, окаянный, сталъ посредь дороги, да какъ закричитъ: «стой!» Ну, баринъ, такъ я тутъ испугался что у меня вожжи вывалились изъ рукъ, сердце захолонуло, въ глазахъ потемнѣло, и я ту же минуту остановилъ лошадей, соскочилъ съ козелъ, да и убѣжалъ за кусты.
« — Куды ты, баба ямщицкая!» кричитъ это мнѣ Кириловъ, а я притаился, да и сижу за кустомъ, просто онѣмѣлъ! Такъ испугался что никогда со мной ничего такого не случалось. Вотъ и слышу опять.
" — Кто ѣдетъ?
" — А тебѣ что за дѣло? таково спокойно и не торопясь говоритъ Кириловъ, привсталъ съ мѣста и замоталъ вожжи на дужку бесѣдки, а въ это время разбойникъ-то и подошелъ къ самому тарантасу; ну, баринъ, тутъ у меня сердце точно точно перехватило, вотъ, молъ, сейчасъ полыснетъ это ножомъ, куда я тогда дѣнусь?
" — Какъ что за дѣло? Да ты знаешь кто я? грозно таково говоритъ душегубецъ-то.
" — И знать не хочу, да и не спрашиваю кто ты, отвѣтилъ Кириловъ.
,, — Я, говоритъ, Дубровинъ!
" — Эка штука что ты Дубровинъ! А я купецъ Кириловъ, Семенъ Трифонычъ.
"Засмѣялся разбойникъ, — купецъ Кириловъ, да еще Семенъ Трифонычъ, велика птица!
" — А ты что за синица! такъ знаешь ловко передразнилъ въ свою очередь купецъ этого самаго разбойника.
" — Ну, коли купецъ, такъ значитъ и деньги есть?
" — Есть, да не про твою честь! Самъ добывалъ какъ тебя не знавалъ, вотъ что!
,, — Да ты что, господинъ купецъ, алтынный рубецъ, шутишь что-ли?
" — Я-то, братъ, не шучу, а вотъ ты такъ лѣаешь одинъ на двоихъ и не знаешь того что я тебя давно бы могъ застрѣлить какъ собаку, да видишь, не хочу этого, понялъ?
" — А ты, говоритъ, господинъ купецъ, не понялъ того что я бы тебя давно ужь на ножъ посадилъ коли бъ ты мнѣ по душѣ не пришелся.
" — Ну, это еще кто кого… А ты бы попросилъ по чести, если что нужно, вотъ я бы тебѣ и далъ, а то кричишь: «Стой! Кто ѣдетъ?» да еще бахвалишься и рѣчи ведешь непристойныя, думаешь испугать. Нѣтъ, голубчикъ, я не изъ трусовъ, а вотъ коли я тебѣ по душѣ, такъ брось ножъ, да и побратуемся честнымъ манеромъ; вотъ если ты осилишь, то я тебѣ и отдамъ что у меня есть…. А то ты на запуги берешь, думаешь что я струшу!…
" — И смѣшной же ты, Семенъ Трифонычъ! еще впервые такого вижу; ну-ка выходи, да давай брататься, коль охота пришла.
" — А вотъ постой! говоритъ спокойно Кириловъ , — дай прираздѣться.
" — Раздѣнься, раздѣнься! А мнѣ такъ и этакъ ладно, говоритъ Дубровинъ, а самъ такъ и хохочетъ.
"Вотъ думаю, баринъ, гдѣ бѣда-то пришла: вѣрно сѣдокъ-то у меня съ перепугу рехнулся; не знаю что мнѣ и дѣлать: то-ли бѣжать, то-ли Богу молиться. а самъ такъ и трясусь.
— Однако, братъ, все это ты врешь! сказалъ я ямщику.
— А вотъ, баринъ, убей меня Господь на семъ мѣстѣ если я тебѣ совралъ хоть въ единомъ словѣ! проговорилъ ямщикъ, снялъ шапку и перекрестился. — Коли ты Кирилова знаешь, такъ спроси его самъ про это дѣло, вотъ и увѣришься. Такъ вотъ вишь, ваше благородіе, Кириловъ-то вылѣзъ изъ повозки, встряхнулъ этакъ плечами, да и говоритъ. — "Ну, давай, Дубровинъ, побратуемся!
"Взялись они въ охапку и стали ходить, — вотъ и такъ, вотъ и этакъ, — но другъ друга уронить не могутъ. А у меня сердце замираетъ, самого потягивать стало — такъ бы кажется и помогъ Кирилову, да боюсь и пошевелиться; только трясусь отъ зарности, да гляжу что будетъ, а при лунномъ-то сіяніи мнѣ все и видно что у нихъ дѣется. Вотъ слышу который-то изъ нихъ пыхтитъ, а который — не знаю, различить не могу, то-ли Дубровинъ, то-ли Кириловъ.
" — Нутка бей подъ ногу! говоритъ купецъ.
" — А, братъ, нѣтъ! изловить хочешь, ну-ка ты вотъ ударь! отвѣчаетъ разбойникъ, а самъ все перебираетъ за опояску.
"Вотъ они значитъ ходили-ходили, ничего другъ съ другомъ подѣлать не могутъ; и подъ ногу ужь бились, а все ничего, только гудитъ какъ ударитъ…
"А тутъ я и слышу, Дубровинъ говоритъ громко таково.
" — Ну, братъ, Семенъ Трифонычъ, сконфузилъ ты меня такъ что хоть въ землю готовъ провалиться; никому я и въ каторгѣ не поддавался, а тебя осилить не могу, давай разойдемся!
" — Ну что жь, давай! а то пожалуй еще походимъ, и мнѣ не охота поддаться.
" — Нѣтъ, братъ, довольно! я ужь присталъ маленько, да и путь мнѣ далекій, а ты — ничего, да и въ тарантасѣ поѣдешь…
" — Я, говоритъ, ничего; хоть и еще столько же, вотъ вспотѣлъ немного, это отъ того что давно уже не барывался, а ты вотъ не хвастай! сказалъ Кириловъ, отошелъ отъ Дубровина и сѣлъ на приступъ у повозки, а Дубровинъ сначала походилъ, помахалъ руками и присѣлъ на дорогѣ на травку.
"Ну, думаю, теперь что у нихъ будетъ? Вотъ смотрю, Дубровинъ снялъ съ себя крестъ, да и говоритъ:
« — Хоть ты и осрамилъ меня, Семенъ Трифонычъ, а пришелся мнѣ по душѣ, вѣкъ тебя не забуду и будемъ мы съ тобой крестовые братья… Давай помѣняемся съ груди крестами, согласенъ? Не обидь и не гнушайся тѣмъ что съ Дубровина!»
" — Давай, братъ, давай! и Господь не гнушался разбойникомъ, а мнѣ и подавно.
"Тутъ Кириловъ растегнулся, снялъ съ себя крестъ, поцѣловалъ и отдалъ Дубровину, а тотъ принялъ отъ него и отдалъ свой. Значитъ, тутъ же и размѣнялись, поцѣловались и оба, надѣвая, перекрестились.
" — Дай Богъ чтобъ этотъ самый мой крестъ напомнилъ тебѣ, Дубровинъ, что Спаситель простилъ, яко Богъ, покаявшагося на крестѣ и распятаго съ Нимъ разбойника, говоритъ ему Кириловъ…
— А ты грамотный? перебилъ я разкащика.
— Грамотный, баринъ, только не шибко, сказалъ мнѣ ямщикъ: — а что?
— Да такъ, я это вижу, потому и спросилъ; а ты продолжай что дальше у нихъ было.
— Да что, ваше благородіе, было? Дубровинъ выслушалъ этого купца, да и говоритъ: "Охъ, нѣтъ! Семенъ Трифонычъ, мнѣ не будетъ прощенія и на томъ свѣтѣ, а Спасителя тутъ нѣтъ чтобы сейчасъ покаяться, да и умереть тутъ же.
" — Слушай-ка, братъ Дубровинъ, говоритъ ему на это купецъ. — Спаситель вездѣ и все это слышитъ, если твое раскаяніе идетъ отъ сердца; а ты брось-ка свои разбои, явись въ управленіе и покайся во всемъ что ты творилъ. Вѣдь повинную голову и мечъ не сѣчетъ, а земной нашъ Богъ, Государь Александръ ІІ, милостивъ.
" — Вѣрно ты говоришь, Семенъ Трифонычъ, еслибы такъ оно было; но вѣдь до царя далеко, а судить-то меня станетъ не онъ. Нѣтъ не пойду, а стану пробираться домой, тамъ у меня и жена, и ребенокъ остались, жалко!
" — Ну, коли такъ, ступай съ Богомъ, и вотъ тебѣ отъ меня на дорогу.
"Тутъ Кириловъ вынулъ какую-то бумажку и подалъ Дубровину, но вѣдь онъ, баринъ, не взялъ, а отдалъ ее назадъ, да и говоритъ:
" — Нѣтъ, Семенъ Трифонычъ, не возьму я съ тебя ни единой копѣйки, а буду помнить до конца своей жизни. А вотъ, если есть у тебя водка, то дай хоть стаканчикъ, чтобы душу согрѣть отъ братней подачки.
" — Нѣтъ, говоритъ, водки у меня нѣту, а вотъ коньякъ есть, его я беру на всякій случай.
" — Ну, все едино, давай хоть этого зелья.
"Тутъ Кириловъ всталъ, сходилъ въ сакъ-валяжъ, досталъ бутылку, откупорилъ, налилъ во что-то и подалъ; а потомъ досталъ подорожниковъ и всѣ сколько ихъ было вытряхнулъ Дубровину въ шапку.
" — А ты, крестовый братецъ, говоритъ Дубровинъ, — испей сначала самъ, а потомъ ужь и мнѣ подай. Вотъ такъ, будь здоровъ и счастливъ!
"Потомъ, значитъ, выпилъ и Дубровинъ, и только-что сталъ закусывать, на хребтѣ зазвякали колокольчики.
" — Ѣдетъ кто-то! надо разставаться! сказалъ Дубровинъ.
" — А что за бѣда? Кому какое дѣло съ кѣмъ я стою! только вотъ ямщика-то нѣтъ, это неловко. Такъ давай, братъ, простимся и ступай съ Богомъ!
"Тутъ, баринъ, они оба поклонились другъ дружкѣ въ ноги и поцѣловались.
" — Я вѣдь не тебя караулилъ, а долженъ былъ ѣхать кабачный повѣренный, да видно не судьба, пришлось съ тобой познакомиться, промолвилъ Дубровинъ.
" — Это воля Господня! сказалъ купецъ, — Онъ тебя отъ грѣха избавилъ.
" — Пожалуй что и такъ! А ты, говоритъ, вотъ что, Семенъ Трифонычъ, исполни мою послѣднюю просьбу и дай слово что исполнишь…
" — Хорошо, исполню, коли могу.
" — Сдѣлай такую милость, не сказывай никому что мы съ тобой видѣлись, побратались и крестами помѣнялись — поколь мы живы; а какъ услышишь что Дубровинъ померъ, ну тогда воля твоя! Только дай обѣщаніе отслужить по мнѣ панафиду и помянуть раба такого-то, " а имя-то, баринъ, я и не дослышалъ.
" — Хорошо, все это я, говоритъ, исполню, если только самъ переживу тебя; вотъ какъ бы ямщикъ не выдалъ!
" — Нѣтъ, онъ съ перепугу-то убѣжалъ въ лѣсъ, а либо на станцію; но вѣдь ты его догонишь, и какъ увидишь, сдѣлай такъ чтобъ и онъ не болталъ, а я сегодня же уйду отсюда и никого трогать не стану вотъ тебѣ на это рука живаго Дубровина. Прощай же, говоритъ, Семенъ Трифонычъ, и не поминай лихомъ, а я тебя вѣкъ не забуду… Вонъ, ѣдутъ!… Прощай!…
"Тутъ, баринъ, я видѣлъ какъ Дубровинъ взялъ свой мѣшокъ, ножъ, дубину, снялъ шапку, поклонился Кирилову, поцѣловался и почти бѣгомъ скрылся съ дороги въ лѣсъ. Маленько погодя и я подошелъ къ повозкѣ.
" — Кто тутъ? спрашиваетъ Кириловъ.
" — Да я, ваше почтеніе, ямщикъ.
" — А, это ты! а я думалъ что ты съ перепугу-то убѣжалъ на станцію.
" — Нѣтъ, я все время сидѣлъ вонъ за этимъ кустомъ.
" — Такъ ты, братъ, значитъ все видѣлъ и слышалъ?
" — Какъ не слыхать, вѣдь близко! Только сначала-то я шибко испужался, а потомъ ничего, обтерпѣлся.
« — Ну ладно, Господь сохранилъ насъ всѣхъ. А вотъ если ты все видѣлъ и слышалъ, то будь другъ и дай мнѣ честное слово что ты никому ничего не скажешь, а я подарю тебѣ за это пятитку. Хорошо?
„ — Хорошо, молъ, Семенъ Трифонычъ! Изволь, буду молчать, а съ меня довольно и того что наглядѣлся какіе люди бываютъ на свѣтѣ…“
— Ну постой, голубчикъ! А какъ же ты не держишь своего слова и разказываешь мнѣ про все это дѣло? сказалъ я ямщику.
— Теперь, баринъ, ничего; потому что Дубровина уже нѣтъ на свѣтѣ; онъ вѣдь, говорятъ, на Карѣ (Карійскіе золотые промыслы) на этихъ же годахъ умеръ на каторгѣ»…
Тутъ я вспомнилъ что дѣйствительно Дубровина гдѣ-то поймали, привели оборотнемъ (обратно) въ каторгу и судили еще въ то время когда я служилъ на Верхне-Карійскомъ золотомъ промыслѣ.
Возвратившись изъ Нерчинскаго завода, я нарочно побывалъ въ Шилкинскомъ и видѣлъ Кирилова; а затѣмъ вскорѣ же собрался съ нимъ на охоту на козьи «солянки», въ окрестностяхъ Шилкинскаго завода. Кириловъ и тутъ поступилъ не такъ какъ обыкновенно дѣлаютъ промышленники: онъ взялъ съ собой не винтовку, а свой знаменитый дробовикъ и зарядилъ его жеребьями.
Мы усѣлись въ разныя засадки (сидьбы), и лишь только стало смеркаться, ко мнѣ тихо подошелъ большой козелъ; но я, боясь испугать, не допустилъ его до солянки, а потому и выстрѣлилъ изъ винтовки саженъ за пятьдесятъ. Пуля попала въ шею, сломала позвонки и животное тутъ же сунулось мертвымъ. Довольный успѣхомъ, я завернулся въ крестьянскую шинель, приткнулся въ уголокъ сидьбы и сталъ задремывать. Было уже довольно поздно, и ночная тьма окутывала всю окрестность, какъ вдругъ меня разбудилъ ужасный гулъ кириловскаго самопала. Долго громогласное эхо ходило по всей нагорной тайгѣ и, замирая постепенно, наконецъ смолкло, а затѣмъ наступила такая тишина, что я снова какъ-то невольно предался всесильному сну, и только предъ солновсходомъ меня разбудилъ Кириловъ.
— Хорошъ охотникъ! сказалъ онъ смѣясь.
— А что?
— Да я подходилъ къ вашей солянкѣ, а отъ нея ускакала козлуха; значитъ, сударь, проспали.
— Проспалъ, батюшка, проспалъ, каюсь; а вы кого это такъ хватили что вся тайга ходенемъ заходила?
— Матку убилъ, да такъ ловко что тутъ же и растянулась.
— Далеко стрѣляли?
— Нѣтъ, саженъ за восемь; и теперь тамъ лежитъ.
— А вѣдь вы совершенно правы что на солянки берете дробовикъ, потому что вблизи онъ жеребьями дѣйствуетъ лучше пули и цѣлить ночью несравненно удобнѣе.
— А вы этого и не знали?
— То-то не зналъ.
— А вы кого стрѣляли?
— Гурана (козла).
— Убили?
— Убилъ.
— Ну и слава Богу! такъ давай-то стащимъ его на мѣсто, да и станемте чай пить, а то я что-то замерзъ маленько.
Мы взяли козла и отправились къ табору, а затѣмъ туда же принесли и козлуху.
За чаемъ я разказалъ Кирилову о своей поѣздкѣ чрезъ Борщевскій хребетъ и просилъ его подтвердить все что я слышалъ отъ ямщика.
Долго онъ не сознавался въ этой исторіи, но когда я сказалъ ему что теперь уже нечего скрывать этотъ случай, потому что Дубровина нѣтъ въ живыхъ, а я все знаю, Семенъ Трифонычъ, прослушавъ очень внимательно мой разказъ со словъ ямщика, подтвердилъ все это и только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ кое-что исправилъ и нѣсколько добавилъ.
Кириловъ тутъ же взялъ съ меня слово что я не стану говорить, а тѣмъ болѣе объ этомъ писать по крайней мѣрѣ лѣтъ десять. Слово я исполнилъ, и вотъ только теперь пришлось разказать этотъ не совсѣмъ заурядный случай.
Вскорѣ Семенъ Трифонычъ скончался почти неожиданно, и я слышалъ будто бы его послѣдняя земная просьба состояла въ томъ чтобъ его непремѣнно похоронили съ тѣмъ крестомъ котораго онъ ни на минуту не снималъ со своей груди. Крестъ этотъ онъ мнѣ показывалъ секретно отъ своихъ въ тотъ день когда я былъ у него въ послѣдній разъ, послѣ описанной охоты. Это большой мѣдный крестъ, очень грубой работы съ вычеканеннымъ Распятіемъ. Тогда Кириловъ носилъ его еще на томъ самомъ «гайтанѣ» на которомъ онъ былъ и на груди разбойника.
Съ 1859 года по 1861 я былъ управителемъ Алгачинской торной дистанціи Нерчинскаго края. Въ мое вѣдѣніе входили собственно Алгачинскій рудникъ, въ селеніи котораго находилось главное управленіе дистанціей и гдѣ жилъ главный управляющій, то-есть въ то время я, и знаменитый въ свое время Акатуевскій рудникъ, исторически прославившійся по содержанію въ его казематахъ тяжкихъ преступниковъ и политическихъ ссыльныхъ.
Эти рудники и самыя ихъ селенія по просту назывались сокращенно Алгачи и Акатуй. Послѣдній находился въ тридцати пяти верстахъ отъ Алгачей, въ шестнадцати отъ Александровскаго завода и былъ расположенъ въ очень угрюмой, горно-лѣсистой мѣстности. Рудникъ этотъ во всей широкой каторгѣ не пользовался доброю славой, а напротивъ, носилъ на себѣ особую печать мрачнаго заточенія, которой боялась вся клейменая братія. Не даромъ посидѣвшихъ въ казематахъ этого рудника называли Акатуевцами, и этотъ терминъ былъ такъ многозначителенъ что сразу давалъ общее понятіе о той личности которая удостоилась такой клички.
Совсѣмъ другое представлялъ рудникъ Алгачинскій, расположенный хотя и въ горахъ, но уже выходящихъ изъ сумрачныхъ лѣсовъ Дауріи и прилегающихъ къ границамъ открытой степной мѣстности. Въ большомъ селеніи Алгачей мирно ютились семьи довольно зажиточныхъ горнорабочихъ, и только встарь были небольшія тюрьмы, гдѣ содержались болѣе или менѣе легкіе преступники. Въ мое же управленіе тутъ казематовъ уже не было и только развалившіеся ихъ фундаменты напоминали о томъ что вотъ, молъ, тѣ мѣста гдѣ бывали огороженныя палями тюрьмы и гдѣ клейменые люди несли свой тяжкій крестъ, побрякивая желѣзными кандалами.
Алгачи расположены между довольно высокими безлѣсными горами и широко раскинулись по двумъ долинамъ орошаемымъ небольшою горною рѣченкой и маловоднымъ ключикомъ. Съ юга прилегаютъ широкія степи, а съ запада, сѣвера и востока подходятъ лѣсистые кряжи горъ, которые далеко уходятъ въ предѣлы Дауріи и въ нѣкоторыхъ пунктахъ принимаютъ характеръ сибирской тайги, гдѣ водятся дикія козы и всегдашніе жители такихъ вертеповъ — медвѣди.
Когда-то бывали въ этомъ районѣ изюбры, сохатые (лоси) и аргали (горные бараны); но въ мое время ихъ уже тутъ не встрѣчалось, и только въ памяти старожиловъ оставались преданія о томъ что ихъ отцы и дѣды не рѣдко убивали этихъ звѣрей чуть не за огородами. Бродя по лѣсамъ прилегающимъ къ Алгачинскому руднику, я нѣсколько разъ находилъ черепа, кости и рога этихъ животныхъ, но уже потрухшіе, поросшіе мхомъ и ясно говорившіе о томъ что эти представители сибирской фауны жили здѣсь давно.
Но и въ описываемое мною время на долю охотниковъ оставалось все-таки не мало дичи разнаго сорта: въ окрестностяхъ Алгачей было множество зайцевъ, толуевъ (Lepus tolaia), каменныхъ рябчиковъ (сѣрыхъ куропатокъ), тетеревей, лисицъ, волковъ, горностаевъ, хорьковъ (колонковъ) и громадное количество тарбагановъ (байбаковъ, порода сурковъ); въ степяхъ, кромѣ того, встрѣчались степныя куры (дрохвы), журавли, и по рѣчкамъ разныя породы утокъ, стаи пролетныхъ гусей, а въ окрестныхъ горахъ дикія козы. Въ лѣсахъ попадались рябчики, глухари (рѣдко) и водились дикія кошки, рыси и медвѣди.
Было надъ чѣмъ отвести душу, такъ что я, проживъ въ Алгачахъ три года, вдоволь натѣшился охотой и есть чѣмъ вспомянуть мнѣ прожитое время, какъ охотнику. Полагаю что такихъ удобныхъ мѣстъ для охоты немного по всей Руси православной. Надо замѣтить что, перечисляя мѣстную фауну, я не упомянулъ о бекасахъ, куликахъ, перепелкахъ, кроншнепахъ и мелкихъ звѣркахъ, которые нерѣдко попадали подъ выстрѣлы и пополняли пробѣлы иногда неудавшейся охоты за болѣе цѣнною дичью.
Въ самомъ Алгачинскомъ селеніи моими хорошими товарищами по охотѣ были мой деньщикъ Михайло Кузнецовъ, братъ моей жены Прокопій Ивановъ Кругловъ и сослуживецъ оберъ-штейгеръ Алексѣй Ефимовичъ Соловьевъ, а изъ близьлежащаго казачьяго селенія Манкечуръ — казаки Григорій Лончаковъ, Степанъ Первушинъ и Епифанъ Шваловъ; всѣ трое настоящіе промышленники и удалые звѣровщики, особенно первый, котораго по его удачѣ называли просто Гришкой и нерѣдко величали «моргеномъ», что на мѣстномъ туземномъ діалектѣ означаетъ первостатейнаго охотника, великолѣпнаго винтовочника и безстрашнаго звѣровщика.
Жива въ такомъ охотничьемъ гнѣздѣ, я полевалъ чуть не каждый день, и только ненастная погода или служба задерживали меня дома. Чаще всего я отправлялся на охоту съ Михайлой и съ Соловьевымъ, и почти не было случая чтобы мы возвращались съ охоты съ пустыми руками, несмотря на то что нерѣдко ходили въ ближайшихъ окрестностяхъ и отлучались на короткое время.
Однажды, взобравшись на окружающія долину горы, мы долго преслѣдовали хитраго толуя, который жилъ почти постоянно на одномъ мѣстѣ и уже нѣсколько разъ оставлялъ насъ съ носомъ, но въ этотъ разъ какъ-то прозѣвалъ и былъ срѣзанъ мною на очень большомъ разстояніи. Празднуя эту побѣду, мы усѣлись на вершинѣ безлѣсной горы, вытащили изъ кармана небольшую фляжку, выпили по рюмочкѣ, закусили ватрушками, закурили и тихо разсуждали о разныхъ разностяхъ; разговоръ незамѣтно перешелъ на рудникъ, и Соловьевъ, какъ истый любитель горнаго дѣла, говорилъ, что ему крайне хотѣлось бы побывать въ заброшенныхъ стариками работахъ рудники чтобы полюбоваться богатствомъ серебристыхъ рудъ и познакомиться съ прежнимъ веденіемъ горныхъ работъ, но что онъ одинъ боится и не смѣетъ этого сдѣлать безъ моего дозволенія. Этотъ интересный разговоръ задержалъ насъ совершенно незамѣтно на горѣ довольно долгое время, и мы досидѣли до того что начало смеркаться.
Посмотрѣвъ подъ гору, я вдругъ увидалъ что по долинѣ пади, между небольшими кустиками, громадный волчище гонитъ во всю свою прыть сѣраго толуя. Сначала, растерявшійся заяцъ, вѣроятно застигнутый врасплохъ, бѣжалъ не бойко и чуть не попался въ лапы сѣрому куму, но потомъ вдругъ наддалъ и пошелъ такъ улепетывать что только снѣжная пыль струйкой вилась позади его, а куманекъ видимо отставалъ. Поперекъ бѣга животныхъ, «въ сугонь», какъ говорятъ Сибиряки, тянулась полевая поскотина, отдѣлявшая кусты и сѣнокосный лугъ отъ выгона.
Мы не спускали глазъ и любовались, дѣлая разныя предположенія о финалѣ этой охоты.
— Охъ, однако, у поскотины-то онъ его сцапаетъ! сказалъ Соловьевъ.
— Не знаю, врядъ-ли, потому что волкъ много отсталъ и толуй успѣетъ увернуться.
Странное дѣло! какъ я ни жалѣлъ спасающагося зайца, но въ этомъ случаѣ мнѣ хотѣлось чтобъ охота звѣря увѣнчалась успѣхомъ. Надо было видѣть всю смекалку и хитрость волка, когда онъ, несясь во всю прыть, выгадывалъ разстояніе, бралъ на перерѣзъ и перескакивалъ черезъ небольшіе кусты, мѣшавшіе его прямому направленію.
Мы уже молча впивались глазами въ эту живую картину и слѣдили за каждымъ моментомъ гона. Но вотъ толуй, какъ по землѣ летящая птичка, скоро достигъ поскотины, моментально проскочилъ между жердями городьбы, свернулъ налѣво за кусты и полетѣлъ къ нашей горѣ, а сѣрый кумъ, добѣжавъ до того мѣста гдѣ проскочилъ заяцъ, вдругъ остановился и понуро посмотрѣлъ подъ жердь поскотины, какъ бы прячась отъ насмѣшливаго глаза.
— Что взялъ? гаркнулъ Соловьевъ и невольно захлопалъ въ ладони.
— Ухъ! у-ухъ! закричалъ и я въ догонку не солоно хлѣбавшему волку; онъ, услыхавъ наши возгласы, сначала остановился, посмотрѣлъ прямо на насъ съ такою ужимкой какъ будто послалъ намъ сто чертей за нашу насмѣшку, и затѣмъ, еще болѣе пригнувшись, побѣжалъ вдоль городьбы.
Пока мы спускались съ горы, прошли кусты и выбрались ни дорогу, совсѣмъ уже смерклось; но мы, зная всѣ скоротки, не торопились, подвигались къ дому потихоньку и всю дорогу толковали о томъ, какъ бы въ самомъ дѣлѣ пробраться въ старыя работы рудника и осмотрѣть ихъ рудныя богатства.
— А ты вотъ что сдѣлай, Ефимычъ, приготовь все необходимое къ этому походу и потолкуй со стариками которые прежде работали въ рудникѣ и помнятъ работы.
— Хорошо; я ужь объ этомъ думалъ и, признаться, говорилъ съ нѣкоторыми стариками.
— Ну, что же они толкуютъ?
— А то и толкуютъ что теперь въ верхніе горизонты не попасть, ихъ завалило; а нижніе затоплены водой.
— Да это, братъ, и мы съ тобой знаемъ, а ты вотъ разыщи-ка старые планы и посмотри расположеніе проработокъ чтобы была возможность хоть сколько-нибудь оріентироваться при осмотрѣ.
— Хорошо, я посмотрю въ архивѣ чертежи и поспрошу старика штейгера Терентьева, нѣтъ ли у него какихъ-нибудь плановъ.
Вспомнивъ старика Терентьева, не могу не остановиться на этой замѣчательной личности. Въ мое время, этотъ дѣдушка насчитывалъ себѣ около ста трехъ лѣтъ и не разъ говорилъ что онъ служилъ «вѣрой и правдой двумъ царицамъ и четыремъ императорамъ». Въ 1860 году Терентьевъ былъ еще настолько бодръ что бойко ходилъ и исполнялъ почти всѣ домашнія работы. Онъ очень любилъ меня и часто захаживалъ ко мнѣ «побалагурить», какъ онъ выражался.
Бывало подойдетъ къ моему дому дѣдушка, а я увижу его въ окно, возьму да и спрячусь куда-нибудь за дверь, за шкафъ, либо улягусь на кровать и закроюсь съ головой одѣяломъ. Вотъ онъ взойдетъ въ комнату, помолится на образа, постучитъ костылемъ и, не видя меня, кричитъ:
— Бари-инъ! ты гдѣ-ѣ?
Я молчу.
— Э-эй, бари-инъ! ты гдѣ? куда захоронился? Постой, я те найду, пучеглазаго!
И пойдетъ старикъ искать по комнатамъ, заглядывая во всѣ углы и ощупывая висящее платье, такъ какъ былъ уже слабоватъ зрѣніемъ. За то какъ онъ, бывало, радовался, какъ найдетъ меня и уцѣпится костлявыми пальцами!
Достойно замѣчанія и то что совсѣмъ пожелтѣвшій дѣдушка Терентьевъ, при такой глубокой старости, сохранилъ всѣ зубы и ослабѣлъ только зрѣніемъ, а ходилъ и даже бѣгалъ еще такъ что однажды я, при всей своей прыти, не могъ убѣжать отъ него «взадпятки», подзадоривъ его «сбѣгать въ бѣги», съ тѣмъ условіемъ что онъ долженъ бѣжать обыкновеннымъ порядкомъ, а я задомъ напередъ. Видя предъ собой надувающагося старика, съ костылемъ въ рукахъ, съ развѣвающеюся пожелтѣвшею бородой, и одолѣваемый смѣхомъ, я не могъ выиграть съ него пари на разстояніи пятидесяти саженъ… Да, завидная старость, при такомъ здоровьѣ, силѣ и сохранившейся памяти!..
Общая молва свидѣтельствовала что въ свое время Терентьевъ былъ порядочнымъ «осилкомъ», и самъ онъ разказывалъ что ему разъ довелось задавить однѣми руками матераго волка, который бросился на него, попавъ въ капканъ обѣими передними ногами.
Терентьевъ неоднократно говаривалъ мнѣ про свою молодость и передавалъ что въ прежніе годы парни до двадцати лѣтъ ходили лѣтомъ въ длинныхъ пропускныхъ рубахахъ, босикомъ и не носили шароваръ.
— Я, баринъ, до двадцати пяти лѣтъ не зналъ какія такія женщины, а бывало съ дѣвушками же вмѣстѣ купаюсь на рѣчкѣ, да дурю какъ ребенокъ; посажу какую-нибудь, ужь почитай невѣсту, на закорки, да и тащу ее въ воду, и она ничего, только визжитъ, да хохочетъ… А нынѣ что? Другаго отъ земли не видно, а ужь туда же. Я до пятидесяти лѣтъ не зналъ вкуса водки и губъ не мочилъ, а теперь чего? Погляди-ка на молодяжникъ — одинъ срамъ! тьфу! И говорить-то грѣшно о нихъ, право такъ! Однако скоро міру конецъ и все это передъ антихристомъ!..
Проживя въ Алгачахъ три зимы, я никогда не видалъ Терентьева въ шубѣ. Онъ и въ это время года ходилъ въ одной крестьянской шинели и только въ большіе морозы надѣвалъ сверху другой зипунъ. Бывало скажешь ему что вѣдь онъ можетъ простудиться…
— Нѣтъ, не «простыну», баринъ! Вѣдь тепло еще, а шуба-то дѣтямъ годится.
А какое тепло, другой разъ градусовъ около сорока и на его спинѣ по зипуну сядетъ толстый бѣлый куржакъ (иней), а самъ старикъ поалѣетъ словно красный самоваръ и отъ него вялитъ паръ отъ усиленной ходьбы по морозу.
Однажды съ Терентьевымъ произошелъ довольно куріозный случай. Находясь на коронной службѣ, онъ былъ старшимъ штейгеромъ и управлялъ рудникомъ. Вдругъ, совершенно неожиданно, пріѣхалъ горный начальникъ всего Нерчинскаго края, полковникъ Родственный. Осмотрѣвъ рудникъ, онъ пошелъ въ обогатительную фабрику, но замѣтя въ ней разсохшіеся штосгерды, остался недоволенъ и налетѣлъ на Терентьева; тотъ, какъ нижній чинъ, долго вѣжливо оправдывался и называлъ его полковникомъ и вашимъ высокоблагородіемъ, а когда начальникъ не принялъ въ резонъ оправданій и обругалъ его старымъ дуракомъ, то взбѣленился и Терентьевъ, отскочилъ отъ него, замахалъ руками и почти закричалъ на своего грознаго начальника:
— Что ты, что ты, пучеглазый! да развѣ они эки были съ первоначала? Вѣдь ты видишь что засуха стоитъ, а фабрика не дѣйствуетъ, вотъ и разсохлись! И тебя разсушитъ, такъ замочить можно. Пучеглазый, такъ пучеглазый и есть!…
Родственный, выслушавъ эту тираду, сначаля разсердился и велѣлъ Терентьева посадить подъ арестъ, полагая что старикъ выпилъ; но узнавъ что слово «пучеглазый» составляетъ поговорку старика, безъ которой онъ не Терентьевъ, приказалъ тотчасъ же освободить его и долго смѣялся, разказывая какъ его въ Алгачахъ распекъ чудакъ штейгеръ.
Старикъ Терентьевъ ужасно не любилъ когда къ нему приставали школяры съ этимъ эпизодомъ и всегда ругался, а то такъ и костылемъ щелкнетъ не на шутку.
Въ 1862 году Терентьевъ скончался въ самую Пасху, легъ отдохнуть на «лѣнивку» и тихо уснулъ на вѣки…
Послѣ нашего разговора съ Соловьевымъ о попыткѣ осмотрѣть старыя работы рудника, прошло не менѣе двухъ мѣсяцевъ; зима стояла въ полномъ разгарѣ. Вотъ, однажды, долго прозанимавшись вечеромъ, я не захотѣлъ ужинать и, отпустивъ Михайлу, улегся спать.
Странный мнѣ приснился сонъ.
Рано утромъ будто пришелъ я въ обширную рудничную свѣтлицу, въ которой всѣ люди готовились къ раскомандировкѣ по работамъ. Самое зданіе свѣтлицы состояло какъ бы изъ громаднаго манежа, освѣщеннаго по длиннымъ стѣнамъ большими окнами; въ одной изъ короткихъ стѣнъ были входныя двери, а въ другой такой же стѣнѣ помѣщались тоже двери, но уже выходныя и надъ ними возвышался довольно большой балконъ огороженный крѣпкими перилами. Балконъ устроенъ будто бы для того чтобы на него всходили заправители рудника и оттуда, видя всѣхъ людей, дѣлали перекличку и распредѣленіе рабочихъ. Въ короткой стѣнѣ, надъ всходными дверями помѣщенъ образъ, предъ нимъ горитъ лампада; а вдоль длинныхъ стѣнъ, подъ окнами, устроено пропасть верстаковъ, на которыхъ должна сортироваться малолѣтками руда.
Войдя въ эту свѣтлицу, я встрѣтилъ оберъ-штейгера Соловьева, помощника управляющаго округомъ, капитана Ивана Алексѣевича Комарова, и управляющаго округомъ, Юлія Ивановича Эйхвальда, который поздоровавшись со мной пригласилъ и меня на балконъ. Всѣ четверо вошли мы на это возвышеніе, и предъ моими глазами открылась довольно эффектная картина: масса народа всѣхъ возрастовъ кишѣла по всей свѣтлицѣ, и несмотря на то, во входныя двери, приходившіяся противъ нашего балкона, еще постоянно входили люди, крестились на образъ и смѣшивались съ толпой. Смутный гулъ доносился до уха отъ массы говорящаго люда и мѣшалъ намъ разговаривать.
Первымъ съ праваго бока на балконѣ стоялъ Эйхвальдъ, вторымъ Комаровъ, потомъ я и затѣмъ Соловьевъ, который держалъ списки рабочихъ и чертежи рудника. Всѣ мы четверо облокотились на перилы балкона и ждали какъ бы переклички.
И вдругъ я вижу что во входныя двери, прячась за народомъ, вошла Смерть, точь-въ-точь въ такомъ видѣ какъ принято изображать ее на картинахъ — одинъ скелетъ съ длинною косой на плечѣ. Замѣтивъ ее, я тотчасъ подтолкнулъ Соловьева и спросилъ: «видишь?» Онъ отвѣтилъ мнѣ: «вижу!» Но Комаровъ и Эйхвальдъ стояли попрежнему и ничего но говорили. Я не спускалъ глазъ съ появившейся гостьи и все время слѣдилъ за нею, а потому ясно видѣлъ какъ она согнувшись юркнула въ народъ и стала бойко пробираться у самой длинной стѣны, по лѣвому боку отъ входныхъ дверей. Голова скелета была обращена къ окнамъ, а костлявыя руки перебирались по стѣнѣ и несмотря на гамъ народа до меня четко доносились ужасно непріятные звуки, происходившіе отъ постукиванія пальцевъ о стѣну.
Но вотъ я вижу что смерть пробѣгаетъ всю длинную стѣну, никого не трогаетъ и заворачиваетъ къ нимъ. Я не утерпѣлъ и поспѣшно сказалъ Комарову и Эйхвальду: «Смотрите, смотрите! берегитесь!» — "Ничего! отвѣчаютъ они оба и не мѣняютъ позы. Въ это время Смерть, добѣжавъ до балкона, вдругъ сдѣлалась громаднаго роста и сравнялась съ ними. Я усиленно наблюдаю за ея движеніемъ, но видя что она спокойно минуетъ ближе къ ней стоящихъ, также не мѣняю своего положенія. Вдругъ въ ея глазныхъ впадинахъ сверкнули какъ бы змѣиные глазки, и вытянувъ костлявыя руки, она бросилась на меня, но я успѣлъ моментально увернуться отскочивъ назадъ, — пяльцы ея хватили меня только по груди, сорвались и брякнули другъ о друга. Только что я опомнился, съ ужасомъ вижу что Смерть точно также бросилась на Соловьева, но и тотъ успѣлъ увернуться…
Послѣ этой неудачи, Смерть вдругъ сдѣлалась опять обыкновеннаго роста, какъ бы пристыженно согнулась и юркнула въ народъ; а затѣмъ торопливо побѣжала тѣмъ же порядкомъ вдоль правой стѣны длинной свѣтлицы, и я видѣлъ, какъ она выскочила въ тѣ же входныя двери.
Народъ точно не замѣтилъ ея появленія и не обращалъ на нее никакого вниманія. Но Комаровъ и Эйхвальдъ спросили: «Съ чего это она хотѣла изловить васъ?» — «Не знаю!» сказалъ я, а Соловьевъ отвѣтилъ: «ловила, да не поймала!..»
Тутъ я проснулся. Въ комнатѣ было совершенно темно, такъ что я съ трудомъ нашелъ спички и зажегъ свѣчку. Въ это время подошелъ ко мнѣ мой знаменитый Танкредъ и сталъ меня лизать. Я посмотрѣлъ на часы — было ровно три часа ночи. Положивъ съ собою вѣрнаго пса, я перекрестился и скоро снова заснулъ.
Утромъ, напившись чаю, я только что сталъ прочитывать разные служебные документы, какъ явился Соловьевъ съ кипой чертежей рудника и просилъ меня разсмотрѣть ихъ вмѣстѣ съ нимъ.
Долго провозившись за этою работой, мы порѣшили на томъ что сегодня же, послѣ обѣда, поѣдемъ на рудникъ и по возможности осмотримъ старыя работы, пользуясь свѣжимъ впечатлѣніемъ только что провѣренныхъ рудничныхъ плановъ.
— А знаешь ли, Ефимычъ, какой забавный сонъ видѣлъ я сегодня?
— А что? развѣ что-нибудь особенное? спросилъ онъ.
— Да, братъ, такая штука приснилась что и въ умъ никогда ничего подобнаго не приходило.
И я тутъ же разказалъ Соловьеву мое сновидѣніе со всѣми мельчайшими подробностями.
— Странный сонъ! сказалъ онъ и, взявъ шапку, отправился домой, чтобы подготовиться къ путешествію.
Въ назначенный часъ я съѣхался съ Соловьевымъ на дорогѣ, и мы вмѣстѣ направились къ руднику который находился въ двухъ верстахъ отъ Алгачинскаго селенія. Пріѣхавъ къ капитальной шахтѣ[1], мы оставили верховыхъ лошадей подъ навѣсомъ, зажгли бленды[2], перекрестились и спустились по деревяннымъ лѣстницамъ (стремянкамъ) въ рудникъ.
Имѣя въ виду путешествіе по старымъ работамъ, мы съ Соловьевымъ одѣлись въ самое старое платье, подпоясались кушаками и обулись въ мягкіе козьи унты, которые имѣютъ мягкую подошву и шьются безъ каблуковъ. Въ карманахъ у насъ имѣлись запасные стеариновые огарки и спички, а за поясами торчали горныя кирочки (металлическіе крѣпкіе молотки, у которыхъ одинъ конецъ пирамидально-острый; ручки короткія). Но запасаясь съ такою предусмотрительностью, мы сдѣлали величайшую глупость, непростительный промахъ: желая посѣтить старыя работы, съ искони пройденныя прадѣдами, никому изъ рудничныхъ надсмотрщиковъ не сказали объ этомъ намѣреніи. Словомъ, поступили не только необдуманно, но какъ неразумные школьники, не сознающіе того, что дѣлаютъ. Случись съ нами какое-нибудь несчастіе, никто бы не зналъ гдѣ мы находимся, въ какомъ лабиринтѣ подземныхъ проработокъ погибаемъ.
Очутившись въ рудникѣ, мы скоро добрались до старыхъ, такъ-называемыхъ Чевкинскихъ работъ. Названіе этихъ работъ, въ честь знаменитаго Чевкиня, въ Алтачинскомъ рудникѣ имѣетъ историческое значеніе. Дѣло въ томъ что, когда Чевкинъ, состоя такъ-сказать шефомъ горнаго міра, имѣвшаго въ то время государственное значеніе, былъ въ Нерчинскомъ краѣ и высмотрѣлъ всѣ уголки горно-заводской промышленности, онъ обратилъ особое вниманіе на ту часть Алгачинскаго рудника гдѣ очень богатыя серебристыя руды выходили своими залежами къ поверхности. Какъ умный человѣкъ, онъ хорошо понималъ человѣческую слабость ко всякому богатству и зналъ что жадность эта пересилитъ благоразуміе ближайшихъ горныхъ дѣятелей, что они прежде всего возьмутъ эти богатства и тѣмъ испортятъ весь рудникъ, т.-е. обнажатъ его къ поверхности мѣсторожденія, причемъ всѣ атмосферныя хляби проберутся въ рудникъ и затопятъ его нижніе горизонты. Въ силу этого соображенія Чевкинъ приказалъ загородить эти богатства крѣпью, а единственный къ нимъ доступъ — двери запечаталъ своею именною печатью, съ тѣмъ чтобы никто и пальцемъ не смѣлъ трогать этихъ сокровищъ природы.
Сначала, это заповѣдное приказаніе свято исполнялось мѣстнымъ управленіемъ, но потомъ, по отдаленности края и за перемѣною Чевкинымъ службы, рудничные дѣятели нашли возможнымъ незамѣтно обойти «китайскую стѣнку», особою лазейкой пробрались къ замурованнымъ богатствамъ, пожились въ этомъ ларчикѣ чѣмъ имъ хотѣлось, законопатили пролазную норку и свято сохранили Чевкинскую дверь и его именную печать!.. Въ мое время эти, уже историческіе, памятники были еще цѣлы и хранились въ рудникѣ какъ святыня, напоминающая о мудромъ управителѣ.
Вотъ въ эту-то самую лазейку намъ и хотѣлось пробраться чтобы воочію посмотрѣть чудовищные остатки выкраденнаго богатства. Какъ горные духи пролѣзли мы кверху по замаскированной лазейкѣ и скоро очутились въ заколдованномъ мірѣ руднаго ларчика. Надо быть любителемъ горнаго дѣла чтобы понять то очарованіе какое ощущали мы въ тотъ мигъ когда наши стеариновыя свѣчи освѣтили ту массу серебристыхъ рудъ которая, блестя миріадами зеркальныхъ поверхностей, явилась предъ нашими глазами, рѣшительно во всѣхъ уголкахъ заброшенной проработки. Это было что-то фантастическое, сказочное, и мы положительно осовѣли, не знали куда смотрѣть, чѣмъ любоваться, какіе образцы рудъ класть въ свои карманы. Громадныя глыбы блистающихъ рудъ, въ нѣсколько сотъ пудовъ, висѣли надъ нашими головами, или уже оторванныя отъ потолка, лежали подъ нашими нотами…
Понимая всю опасность нашего путешествія по такимъ выработкамъ, мы разговаривали шепотомъ, двигались тихо и шагъ за шагомъ переступали все далѣе и далѣе, сохраняя возможную тишину чтобы не нарушить равновѣсіе воздуха и не поколебать связи въ висѣвшихъ надъ нами хоть и богатыхъ, но ужасныхъ тяжестяхъ. Пробравшись до конца выработки, мы хотѣли спуститься въ другую лазейку, которая снизу была открыта, но, увы! оказалось что ее сверху завалило оторвавшеюся рудой. Пришлось волей-неволей возвращаться тѣмъ же путемъ, снова восхищаться висящею со всѣхъ сторонъ рудой и вмѣстѣ съ тѣмъ замирать сердцемъ и духомъ, вполнѣ понимая еще большую опасность, такъ какъ мелкіе камешки уже то и дѣло начинали сыпаться сверху и съ боковъ старой выработки. Мы невольно шептали молитвы и творили крестное знаменіе: только милосердіе Создателя могло сохранить насъ отъ повсюду висѣвшей надъ нами смерти… Благополучно добравшись до путеводной лазейки, мы тихо спустились ею до безопаснаго мѣста, вздохнули свободно и мысленно благодарили Господа за свое спасеніе.
Казалось бы довольно хорошій урокъ получили мы, но нѣтъ, мы этимъ не удовольствовались и порѣшили сходить, въ старыя Васильевскія работы. Пробравшись до нихъ разными, уже забитыми ходами, мы очутились на самомъ нижнемъ горизонтѣ и вступили на гладкую поверхность льда который покрывалъ по одной ватеръ-линіи всю нижнюю часть рудника и окончательно преграждалъ путь къ дальнѣйшему осмотру нижнихъ горизонтовъ въ старыхъ работахъ.
Намъ представилась возможность наслѣдовать одинъ «низпадающій» штрекъ[3] Васильевскихъ работъ, и мы смѣло отправились этою выработкой по льду. Сначала мы шли во весь ростъ, потомъ пришлось согнуться, затѣмъ идти на колѣняхъ и наконецъ ползти, чтобы добраться до руднаго забоя[4]. Тутъ воздухъ былъ такъ плохъ что наши свѣчи едва горѣли и худо освѣщали нашъ, какъ бы змѣиный путь.
Пробравшись ползкомъ къ забою, мы осмотрѣли рудную жилу, набили изъ нея кирочками образцовъ, положили ихъ въ опорожненные карманы, кой-какъ повернулись лежа на животѣ въ тѣсной выработкѣ и поползли обратно. Но выбравшись до того мѣста, гдѣ уже можно было идти на колѣняхъ, Соловьевъ ни съ того, ни съ сего вздумалъ подолбить ледъ кирочкой. Лишь только онъ ударилъ раза два или три острымъ концомъ молотка подъ своими колѣнками по льду, какъ на гладкой поверхности образовалась небольшая сквозная лунка (дырка), изъ которой моментально засвистѣлъ такой удушливый воздухъ, что намъ едва не захватило дыханіе, и мы во всю прыть заковыляли къ выходу, а вставъ на ноги, почти бѣгомъ выскочили изъ этой проработки.
Не понимаю, какое затменіе охватило наши головы: мы и тутъ еще не догадались по чему и надъ чѣмъ мы ходимъ. А судьбѣ угодно было допустить насъ къ новой попыткѣ.
Выйдя изъ Васильевскаго штрека, мы задумали побывать и въ Васильевскомъ гезенгѣ[5]. Прибывъ туда, мы кой-какъ спустились по четыремъ уцѣлѣвшимъ, но крайне ветхимъ и поломаннымъ лѣстницамъ на двѣнадцать саженъ глубины и дошли опять до льда. Не имѣя возможности спуститься ниже, мы вышли на него и на двѣнадцати или пятнадцати квадратныхъ аршинахъ ледяной поверхности стали разгуливать какъ дома, — бить кирочками изъ боковой рудной жилы образцы, разсматривать ихъ при свѣчкѣ и собирать въ карманы.
Надо замѣтить что въ Васильевскомъ гезенгѣ спускныя лѣстницы находились съ одного бока и по обыкновенію отдѣлялись бревенчатою стѣнкой отъ самаго колодца проработки, по которому когда-то ходили на воротѣ бадьи съ водой и спускался «лѣсъ» (бревна) для крѣпленія горныхъ выработокъ.
Набравъ достаточное количество образцовъ руды, я пошелъ къ лѣстницѣ и сталъ звать Соловьева чтобы покончить осмотръ и поскорѣй убираться во свояси, такъ какъ самъ порядочно усталъ, а свѣчи наши догорали въ блендахъ. Но любознательный Ефимычъ все еще ковырялъ рудную жилу на противуположномъ концѣ отъ меня (черезъ пять или шестъ аршинъ) и просилъ подождать. При этомъ, мнѣ, какъ и Соловьеву въ штрекѣ, пришла глупая мысль и здѣсь подолбить ледъ кирочкой.
Не долго думая, я сталъ на колѣнки, откинулъ полы одежды и ударилъ по льду острымъ концомъ кирочки, отчего тотчасъ образовалась лунка; я ударилъ другой разъ, но тутъ часть ледяной корки провалилась, кирочка вырвалась у меня изъ рукъ и, упавъ въ отверстіе, полетѣла въ преисподнюю… До моего уха донеслись ужасные звуки паденія инструмента на громадную глубину… Ту-ту-ту-ту-ту… шлепъ! слышали мы оба и, понявъ въ чемъ дѣло, онѣмѣли на мѣстѣ, я на колѣнкахъ надъ провалившеюся частью льда, а Соловьевъ на другомъ концѣ по длинѣ гезенга около рудной жилы… Опомнясь, я отклонился назадъ и моментально схватясь рукой за лѣстницу, перекрестился и невольно подумалъ: «я спасенъ! а что будетъ съ Соловьевымъ?» Дрожь пробѣжала по всему моему тѣлу… Что мнѣ было дѣлать? что предпринять чтобы спасти Соловьева? Вылѣзать изъ гезенга и бѣжать по руднику за людьми немыслимо! Соловьевъ въ это время можетъ десять разъ провалиться въ бездну и десять разъ умереть, пока я приведу рабочихъ. Я живо сообразилъ все положеніе несчастнаго и сказалъ:
— Ефимычъ, стой на мѣстѣ и Бога ради не шевелись.
Тутъ надо замѣтить что Алексѣй Ефимовичъ Соловьевъ — мущина очень высокаго роста, но щедушный и тонкій. Онъ помаленьку раздвинулъ свои длинныя ноги и ступнями почти хватилъ тѣхъ «узговъ», гдѣ ледъ прикасался къ длиннымъ бокамъ колодца (гезенга) и слѣдовательно былъ крѣпче чѣмъ на серединѣ, на вѣсу, при надорванной уже связи ледяной поверхности вслѣдствіе ударовъ моей кирочки. Ефимычъ стоялъ ко мнѣ спиной и былъ блѣденъ какъ полотно.
— Распояшься и брось свой кушакъ ко мнѣ, сказалъ я.
Онъ тихонько снялъ съ себя крученый бумажный кушакъ, смялъ его въ комокъ и бросилъ наотмашь ко мнѣ. Я поймалъ его «опояску», связалъ «мунгальскимъ»[6] узломъ со своимъ шелковымъ кушакомъ и одинъ конецъ послѣдняго крѣпко привязалъ къ лѣстницѣ, а другой конецъ его кушака бросилъ ему на плечо.
— Завяжись подъ мышками и тихонько иди около самой стѣнки лежачаго[7] бока, скомандовалъ я.
Ефимычъ молча завязалъ около себя кушакъ и, едва переступая, сталъ подвигаться ко мнѣ, къ лѣстницѣ, стараясь идти ногами около самой стѣнки по ледяной коркѣ; а я въ это время выбиралъ кушакъ и заматывалъ за выдающуюся ступеньку лѣстницы. Надо было видѣть весь ужасъ Соловьева, который отражался на его лицѣ при этомъ движеніи: его жизнь висѣла на волоскѣ….
Никогда не забуду я той минуты когда Ефимычъ, благополучно добравшись до лѣстницы, судорожно схватился за ея тетиву и замеръ на ней отъ радости….
— Ну, Ефимычъ, поблагодаримъ Господа за то что Онъ спасъ и тебя, и меня отъ такой ужасной смерти.
— Да! сказалъ онъ сквозь слезы и бросился въ мои объятія.
Мы поцѣловались и ото всего сердца помолились, уцѣпившись оба за ветхую лѣсенку….
Дѣло въ томъ что когда-то весь рудникъ до этого горизонта былъ затопленъ водой, которая, вслѣдствіе суровости климата и низкой температуры въ рудникѣ, замерзла сверху ледяною коркой не болѣе какъ на полвершка; а затѣмъ въ неизвѣстный періодъ времени, при отводѣ водъ съ поверхности «горы» (надъ рудникомъ), ушла, просочилась сквозь поры и выработки, и частію была выкачена, такъ что только небольшое количество ея осталось на самомъ низу рудничныхъ выработокъ. Такимъ образомъ осталась лишь ледяная полувершковая корка и, примерзнувъ къ стѣнкамъ проработокъ, висѣла въ полномъ смыслѣ этого слова надъ страшными глубинами, наполненными испорченнымъ воздухомъ, и надъ оставшейся глубоко въ выработкахъ водой.
Вотъ по этой-то ледяной коркѣ мы и ходили въ Васильевскомъ штрекѣ и топтались, отбивая камушки, въ Васильевскомъ гезенгѣ (колодцѣ), надъ двадцати-двухъ-саженною глубиной, до конца работъ, а можетъ-быть и надъ стоячею рудничною водой… Страхъ беретъ и теперь, какъ вообразишь это ужасное положеніе!…
Кое-какъ выбравшись изъ Васильевскаго гезенга, мы еще разъ помолились и отправились въ ту часть рудника гдѣ производились въ то время работы. При входѣ въ Крещенскій штрекъ, намъ попался унтеръ-штейтеръ (нарядчикъ) Алабышевъ, который, по нашимъ лошадямъ у коновязи догадался что мы въ рудникѣ, но не зналъ гдѣ мы находимся, а потому бѣгалъ какъ угорѣлый по рудничному лабиринту и разыскивалъ насъ. Видя это отчаянное выраженіе лица и боясь чтобъ онъ, по рудничному суевѣрію, не принялъ насъ за «хозяевъ» (нечистый рудника) или гномовъ, и не испугался, я первый поднялъ свой голосъ и спросилъ:
— Ну что, Алабышевъ, ты вѣрно насъ разыскиваешь?
— Точно такъ, ваше благородіе; въ рудникѣ неблагополучно! заговорилъ онъ, трясясь отъ волненія.
— Что? что такое случилось?
— Да Чевкинскія старыя работы всѣ обвалились и такъ грохнули что вся «гора» (рудникъ) дрогнула!…
Ефимычъ и я, услыша эту вѣсть, невольно сняли шапки и перекрестились. Это упали тѣ самыя выработки гдѣ мы, какой-нибудь часъ тому назадъ, ходили и любовались волшебнымъ рудничнымъ богатствомъ.
— Вотъ. Александръ Александровичъ, вѣрно сонъ-то вашъ въ руку! Вотъ гдѣ была наша смерть, и ловила, да не поймала; Господь трижды сохранилъ насъ сегодня, сказалъ съ разстановкой Соловьевъ.
— Велика милость Господня, и впередъ намъ наука!..
Я уже сказалъ выше что Акатуйскій рудникъ лежитъ въ горно-лѣсистой мѣстности. Лѣса и горы окружающіе угрюмые казематы этого рудника не изобилуютъ тѣми звѣрями которые такъ дороги для сибирскаго промышленника: изюбровъ и сохатыхъ тамъ почти вовсе нѣтъ, а встрѣчаются только косули да изрѣдка медвѣди. Я приписываю это тому что Акатуевское полѣсье вышло клиномъ и не соединяется съ общимъ лѣсистымъ хребтомъ-становикомъ. Его окружаютъ такія мѣстности которыя болѣе или менѣе заселены и принимаютъ характеръ степей. Вотъ почему въ окрестностяхъ Акатуевскаго помѣстья живетъ пропасть сибирскихъ сурковъ, тарбагановъ, которые отличаются отъ сосѣдней своей братіи величиной и болѣе темною шерстью, почему и цѣнятся дороже скупщиками пушнины.
Да проститъ мнѣ читатель-охотникъ если я, не упоминая о болѣе или менѣе извѣстныхъ звѣряхъ Акатуевскаго полѣсья, скажу нѣсколько словъ о звѣряхъ водящихся въ самомъ Акатуевскомъ рудникѣ, въ его казематахъ, гдѣ содержались такіе субъекты которыхъ нельзя обойти молчаніемъ. Правда, ихъ было немного, но дѣло не въ количествѣ.
Тутъ содержались три тяжкіе преступника — Гаськовъ, Романовъ и Артамоновъ. Всѣ трое сидѣли на цѣпяхъ, каждый порознь, въ особыхъ одиночныхъ помѣщеніяхъ. Конечно, здѣсь не мѣсто приводить ихъ біогоафіи, но все же я позволю себѣ сказать нѣсколько словъ о Гаськовѣ.
Человѣкъ этотъ пришелъ на каторгу за убійство задолго до моего прибытія въ Сибирь и по своимъ «заслугамъ» былъ сразу помѣщенъ въ Акатуевскій острогъ. Перенеся ужасныя тѣлесныя наказанія того времени, онъ остался совершенно здоровъ и обладалъ почти невѣроятною силой. Сперва Гаськовъ содержался въ тюрьмѣ наравнѣ съ прочими товарищами и ходилъ на работы въ рудникъ, но потомъ, выдержавъ срокъ тюремнаго заключенія и въ силу Высочайшаго манифеста былъ освобожденъ и перечисленъ въ команду «вольныхъ ссыльныхъ», которые жили уже не въ казематѣ, а на волѣ и только обязательно ходили на рудничныя работы.
Но какъ глупому сыну не въ помощь богатство, такъ разбойнику въ душѣ — не въ прокъ свобода. Гаськовъ, отдохнувъ подъ мирною кровлей свободнаго селянина, не выдержалъ, — вспомнилъ былое, вырѣзалъ цѣлую семью какого-то зажиточнаго рабочаго, былъ пойманъ на мѣстѣ преступленія и снова посаженъ въ острогъ, но уже не прежнимъ порядкомъ, а въ одиночное заключеніе и на цѣпь, на двѣнадцать лѣтъ.
Въ 1856 году, гостя въ Акатуѣ, у своего товарища, К. Г. Рѣзанова, я въ первый разъ видѣлъ Гаськова, уже седьмой годъ сидѣвшаго на цѣпи. Тутъ же я видѣлъ и Романова съ Артамоновымъ, которые были сняты съ цѣпей и «прикованы къ тачкамъ», что тогда считалось уже нѣкоторою льготой и дозволяло преступнику выходить съ товарищами на работу…
Бесѣдуя съ Рѣзановымъ, я слышалъ отъ него множество разказовъ о чудовищной силѣ геркулеса Гаськова. Онъ разказывалъ мнѣ что когда этотъ звѣрь содержался «просто» въ тюрьмѣ и ходилъ на работу, то управителю не разъ приходила блажь подурачиться и онъ, обращаясь къ преступнику, говорилъ:
— А что, Гаськовъ, хочешь отдохнуть?
— Какъ не хотѣть, ваше благородіе!
— А вотъ вытащи руками бадью изъ шахты и ступай отдыхать.
— Слушаю-съ, благодаримъ покорно.
И геркулесъ Гаськовъ тотчасъ становился ногами на деревянный обрубъ рудничной шахты, бралъ рудоподъемную цѣпь въ руки и въ нѣсколько минутъ поднималъ нагруженную рудой бадью на поверхность, съ двадцати-саженной глубины шахты. Стоявшіе на воротѣ товарищи его только успѣвали навертывать пустую цѣпь на подъемный валъ и удивлялись непомѣрной силѣ собрата, потому что нагруженная рудничная бадья обыкновенно вѣсила не менѣе двадцати[8] пудовъ. Выходило такъ что Гаськовъ, выбирая цѣпь съ грузомъ, въ извѣстный моментъ удерживалъ и приподнималъ, на извѣстное разстояніе замаха, двадцати-пудовую тяжесть одной рукой. А сколько такихъ моментовъ ручнаго размаха приходилось на долю Гаськова, пока бадья выходила на поверхность, изъ двадцати-саженной рудничной шахты?…
За такую штуку Гаськовъ пользовался льготнымъ «отдыхомъ», то-есть его подъ конвоемъ отводили въ казематъ, и онъ на этотъ день увольнялся отъ рудничной работы.
Гаськовъ былъ средняго роста, но его плечи, грудь, руки и ноги были такихъ размѣровъ что человѣкъ этотъ невольно бросался въ глаза. Мнѣ хотѣлось узнать кто онъ такой и откуда родомъ. Гаськовъ объявилъ мнѣ что онъ уроженецъ одной изъ приволжскихъ губерній, былъ дворовымъ какого-то (не помню) богатаго помѣщика, у котораго и состоялъ сначала въ кучерахъ, а потомъ былъ переведенъ «въ охоту» и «пожалованъ» главнымъ доѣзжачимъ.
— За что же ты, Гаськовъ, пошелъ на каторгу? спросилъ я его.
— Эхъ, ваше благородіе, что поминать старое! много ужь, значитъ, большихъ грѣховъ накопилось; вотъ и продолилъ всю Сибирь, да и попалъ въ Акатуй, горой его раздуй, въ самый пупъ всей злосчастной каторги, сказалъ онъ уклончиво.
— Ну да ты, Гаськовъ, не стѣсняйся, я вѣдь не слѣдователь.
— За обиду убилъ… обидчика своего… глухо проговорилъ онъ, — а больше не спрашивай, баринъ, не скажу. А допрежь этого я, баринъ, былъ какъ красная дѣвка…
— Ну, хорошо, а когда тебя выпустили здѣсь изъ острога, зачѣмъ же ты снова сдѣлалъ такой большой грѣхъ?
— Не могъ утерпѣть, баринъ. Да что, ты вѣдь не повѣришь, если я скажу тебѣ правду…
— Отчего же ты думаешь что я не повѣрю? Неужели ты полагаешь что я не пойму тебя, какъ братъ по человѣческому подобію, если не по образу Божію, отъ котораго ты можетъ-быть и отрекся?…
— Ну, коли такъ, ваше благородіе, коли ты назвался мнѣ братомъ, сказалъ онъ сквозь слезы, — такъ послушай что я тебѣ скажу. Поймешь ли ты что Гаськову послѣ перваго убійства приходилъ такой часъ что убить человѣка было въ особое удовольствіе? Когда приходилось бороться, этого я не любилъ, а вотъ какъ проситъ о пощадѣ, молитъ тебя какъ Бога, дрожитъ, падаетъ на колѣни, хватается за ноги, а глаза горятъ страхомъ, вотъ тутъ-то мнѣ бывало и любо. А какъ стану давить или колоть, то вѣришь ли, баринъ, что самые эти стоны, бой ногъ и рукъ, вздрагиванье тѣла и все значитъ такое что бываетъ предъ насильною смертью, просто бы не наслушался, не наглядѣлся бы, забывалъ тогда все на свѣтѣ; мнѣ все казалось что я душу своего перваго обидчика…
Словно выше этого счастія и земля ничего для меня не родила!…
А вотъ какъ убью и увижу что не дышитъ, ну тогда станетъ таково жалко что и сказать не умѣю, такъ бы вотъ кажется сквозь землю и провалился!… То-ли меня мать прокляла въ своей утробѣ, то-ли нечистый во мнѣ, Богъ знаетъ!… а говорю тебѣ правду: хошь вѣрь, хошь не вѣрь… Вѣдь ужь кажется всѣ истязанія перенесъ на своей шкурѣ и самъ ничему не радъ, а придетъ такой часъ — такъ бы вотъ и рѣзалъ, такъ бы вотъ и душилъ человѣка за обиду, что подѣлаешь! И пусть бы корысть какая мучила, такъ нѣтъ, а какая-то злоба антихриста завалится на душу и тутъ ужь ничего не помнишь что дѣлаешь…
— Ну, будетъ, Гаськовъ! Не хочу вывѣдывать твоей обиды, а думаю что если ты станешь молиться и просить чистосердечно Господа, то Онъ поможетъ тебѣ и уврачуетъ твою душу…
— Да вотъ ужь седьмой годъ изо дня въ день молюся Ему, баринъ, перебилъ меня Гаськовъ, — и все Евангеліе теперь почитай наизусть знаю, да все еще чувствую что не совсѣмъ я исправился, хоть и вижу что мнѣ легче и сны безпокоить не стали; а то вѣдь бѣда: одно время чуть было не рехнулся, такъ тяжко приходилось.
— Ну, вотъ видишь, Гаськовъ! Значитъ и твою молитву Господь слышитъ, а придетъ время…
— Нѣтъ, баринъ, перебилъ онъ опять, — какое ужь мнѣ время! вѣрно я тутъ и погибну какъ дворная собака.
— Кто знаетъ, на все воля Господня, молись!
— Спасибо тебѣ, баринъ, за это, сказалъ онъ, грохнулъ цѣпью, сѣлъ на свою нару и закрылся руками.
— А что, Гаськовъ, еслибъ опять ты очутился на волѣ, неужели и теперь принялся бы за то же? спросилъ подошедшій въ это время Рѣзановъ.
— Нѣтъ, ваше благородіе, чувствую по душѣ что я бы теперь скорѣе полыснулъ себя чѣмъ другаго…
Мы простились, и я съ Рѣзановымъ уѣхалъ домой. Онъ говорилъ мнѣ что Гаськовъ и прежде былъ и теперь лучшій изо всѣхъ преступниковъ по заключенію въ казематѣ; никогда онъ не слыхалъ отъ него никакой грубости, ни одной жалобы.
Чрезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этого посѣщенія Акатуйской тюрьмы я узналъ что всѣ три вышеупомянутые преступника, согласно Высочайшему манифесту при коронованіи императора Александра II, были выпущены изъ тюрьмы и жили на волѣ.
Про Артамонова я не слыхалъ ничего. Гаськовъ жилъ сначала тутъ же въ Акатуѣ, а потомъ поселился въ какой-то деревнѣ и велъ себя хорошо, промышляя охотой. Что-же касается старика Романова, то онъ пріютился въ Нерчинскомъ заводѣ, попался по какому-то дѣлу, но былъ оставленъ въ подозрѣніи и находился подъ полицейскимъ присмотромъ.
Въ 1860 году мнѣ случилось снова встрѣтиться съ К. Г. Рѣзановымъ и слово за слово пришлось вспомнить геркулеса Гаськова, а именно меня интересовало какъ живетъ этотъ человѣкъ на волѣ. Старый корпусный товарищъ говорилъ мнѣ что Гаськовъ совершенно остепенился и живетъ въ какой-то деревнѣ, работая крестьянскія колеса и промышляя звѣря.
Тутъ онъ, между прочимъ, передалъ мнѣ эпизодъ освобожденія Гаськова изъ одиночнаго тюремнаго заключенія. Получивъ указъ, Рѣзановъ спряталъ бумагу въ боковой карманъ и отправился въ казематъ. Войдя въ камеру одиночнаго заключенія, онъ нарочно постарался сдѣлать такъ чтобы содержавшійся въ ней преступникъ не догадался о цѣли его прихода; поздоровавшись съ арестантомъ, сѣлъ на нару, закурилъ папиросу и повелъ издалека рѣчь о томъ что ожидается Высочайшій манифестъ, а потому есть надежда что и ему будетъ милость и вѣроятно смягченіе его тяжелой участи. Гаськовъ радовался и крестился, слыша изъ устъ смотрителя о возможной милости.
— Да, говорилъ онъ, — еслибы Господь сподобилъ меня пожить еще на свободѣ, я бы замолилъ себѣ прощеніе у Царя Небеснято.
— А что, Гаськовъ, вдругъ я бы тебѣ сказалъ сейчасъ: ну, вырви цѣпь изъ стѣны и ступай на волю, ты свободенъ!
— Эхъ, ваше благородіе, устарѣлъ я маленько, а все бы еще попробовалъ при такомъ разѣ.
— Ну, такъ вотъ что, Гаськовъ, разъ этотъ пришелъ, а царская милость велика, покажи свою силу и освободи себя самъ.
— Ей Богу? спросилъ тотъ поблѣднѣвъ.
— Валяй! вотъ и указъ за пазухой.
— Ну, такъ поберегись же, ваше благородіе!
И Гаськовъ отойдя отъ стѣны шага на два, взялъ въ руки цѣпь, замоталъ ее на кулакъ, крякнулъ и такъ рванулъ съ маху что пятивершковый заершеный пробой вылетѣлъ изъ стѣны и вмѣстѣ съ цѣпью перелетѣлъ черезъ его голову.
— Ну, молодецъ! спасибо! теперь молись Богу и иди за мной! сказалъ ему Рѣзановъ.
Гаськовъ положилъ три земные поклона, вытащилъ изъ-за рубахи мѣдный крестъ, поцѣловалъ и пошелъ; а выйдя на крыльцо, вѣроятно отъ душевнаго волненія и свѣжаго воздуха, поблѣднѣлъ, закачался и упалъ въ обморокъ. Такъ что бывалаго доѣзжачаго едва отлили холодною водой…
- ↑ Шахта — проработка въ видѣ колодца, но гораздо большихъ размѣровъ, идущая съ поверхности и соединяющаяся со внутренними рудниками проработками. По ней поднимается на поверхность руда и ею по особому отдѣленію (форъ-шахтѣ) спускаются и поднимаются люди.
- ↑ Бленда — жестяной или желѣзный рудничный фонарь, безъ стекла, въ которомъ зажигается сальная свѣча или лампочка. Бленда носится на груди и привѣшивается къ платью крючкомъ.
- ↑ Штрекъ — горизонтальная разработка, корридоръ въ рудникѣ, который сообщается со внутренними проработками, но не выходитъ на дневную поверхность.
- ↑ Забой — конецъ, лобъ проработки штрека, почва шахты, гдѣ и работаютъ люди дальше, если нужно подвигать работу внутрь горы.
- ↑ Гезенгъ — углубленіе, колодезь, вертикальная или наклонная проработка, наподобіе шахты, внутри рудника, соединяющая горизонтальныя галлереи рудника на разныхъ высотахъ между собою, но не выходящая на дневную поверхность, какъ шахта.
- ↑ «Мунгалькій» узелъ вяжется по привычкѣ моментально и ни за что не развяжется.
- ↑ Гезенгъ этотъ нѣсколько наклоненъ (не вертикальный); въ такихъ проработкахъ наклонная плоскость носитъ названіе «лежачего» бока, а противуположная сторона «висячаго» бока.
- ↑ Вѣсъ пустой бадьи обыкновенно считался въ 6—7 пудовъ, нагрузка руды въ 15 пудовъ. На воротъ ставилось 6—8 человѣкъ.