М. Арцыбашевъ.
правитьРазсказы.
править1908.
правитьИзъ записокъ одного человѣка.
правитьНа дачѣ жилъ нѣкто Ивановъ. Это былъ добрый, интеллигентный человѣкъ, и жена у него была еще молодая, очень красивая и милая. Я любилъ ходить къ нимъ по вечерамъ. Лѣтомъ, въ теплыя лунныя ночи, мы, Ивановъ съ женой, я и сестра его жены Нюта, до разсвѣта засиживались на балкончикѣ дачи, освѣщенномъ полной луной, и тихо, мечтательно разговаривали, глядя въ темный лѣсъ, отъ котораго, точно отъ рѣки, тянуло сырой глубиной. Иногда же ходили гулять далеко въ поле и по бѣлой, отъ луннаго свѣта и пыли, дорогѣ долго шли впередъ къ уходящимъ все дальше и дальше, окутаннымъ лунной дымкой горамъ.
Я съ Нютой шли всегда впереди. Нютѣ недавно исполнилось семнадцать лѣтъ и отъ ея смуглаго личика и изящной, тонкой фигурки, гибко двигающейся подъ шуршащей бѣлой кофточкой, обвѣвало меня теплотой и свѣжестью чистой молодости, самой ранней женской весны.
Я уже любилъ ее, и когда бралъ подъ свой локоть хрупкую, круглую ручку, неуловимо скользившую подъ тонкимъ рукавомъ, чувствовалъ такое громадное, счастливое напряженіе, что слезы выступали на глазахъ.
Иногда мы уходили далеко впередъ и когда останавливались поджидать Ивановыхъ, оглядывались назадъ и почему то смотрѣли другъ на друга улыбаясь. А они смутно виднѣлись вдали и долго медленно подходили, призрачные отъ луннаго свѣта, какъ будто плывущіе надъ бѣлой дорогой, пока можно было уже различать ихъ короткія, черныя тѣни отъ нихъ самихъ. Они подходили и тоже улыбались, точно просыпаясь отъ хорошаго сна. Ивановъ снималъ шляпу и, медленно проводя рукой по волосамъ, говорилъ:
— Какъ хорошо, господа!
А жена его, блестя глазами, такими же большими и темными, какъ у Нюты, поднимала къ нему лицо, освѣщенное бѣлой луной и прижималась грудью къ его рукѣ, красиво и незамѣтно.
Потомъ мы шли дальше. Я бережно несъ теплую ручку Нюты, болталъ ей счастливый вздоръ, подбирая самыя красивыя, веселыя и нѣжныя слова которыя только зналъ. За нами слышались легкіе шаги и тихіе, углубленные голоса; надъ головой попискивали невидимыя ночныя птички; иногда густо и важно жужжалъ пролетая жукъ и гдѣ-то глупо шлепался о дорогу. Луна, казалось, стояла на одномъ мѣстѣ и смотрѣла на насъ бѣлымъ, загадочнымъ лицомъ. И мнѣ чудилось, что ночной воздухъ, упруго и осторожно трогающій наши волосы, не воздухъ, а само легкое, красивое счастье.
Ивановы знали о нашей любви и хотя изъ деликатности не давали этого замѣтить, но окружали ее такой тонкой и неуловимой лаской, что казалось, будто и лѣсъ вокругъ дачи, и солнце, и ясныя зори вечеровъ и лодка, покачивавшая насъ съ Нютой на широкой рѣкѣ, — все думало только о томъ, какъ бы придать нашей любви самый красивый и изящный колоритъ.
Но самое главное, что придавало нашей любви характеръ полнаго, яснаго счастья была та постоянная и крѣпкая любовь, которой любили другъ друга они сами. Въ этомъ красочномъ, глубокомъ чувствѣ было все что создаетъ изъ связи мужчины и женщины великую тайну сліянія двухъ въ плоть едину. Порой, по румянцу, вспыхнувшему на смугломъ лицѣ женщины, по томности движеній ея красиваго большого тѣла, я утадывалъ близость безумнаго порыва страсти который гдѣ-нибудь на горячей отъ солнца травѣ, подъ голубымъ вѣчнымъ небомъ, броситъ ее безстыдную и жаркую на все, что захочетъ сдѣлать съ ней онъ. А иногда, когда Ивановъ былъ грустенъ, или боленъ, или просто задумывался надъ своими замыслами, молодая женщина подходила къ нему съ такой лаской и трогательной привязанностью, что отъ нея вѣяло материнской святостью, а онъ казался тихимъ ласковымъ мальчикомъ. Иногда же они спорили о чемъ-нибудь и спорили такъ горячо и въ то же время любовно, что видно было, какъ въ этихъ двухъ, мужчинѣ и женщинѣ, работаетъ одна мысль.
Они прожили вмѣстѣ девять лѣтъ, но я не могъ бы сказать: кто глубже и ярче любилъ — я ли Нюту, семнадцатилѣтнюю дѣвушку, обѣщавшую мнѣ новое наслажденіе, или Ивановъ свою жену, каждая ласка которой, каждый изгибъ тѣла и каждое движеніе были ему знакомы.
Помню, разъ, возвращаясь домой, я остановился на лугу уже сѣдомъ отъ предутренней росы, повернулъ лицо къ чистой, радостной зарѣ, подымавшейся надъ рѣкой, и подумалъ:
«Боже, дай мнѣ, чтобы вся моя жизнь съ Нютой была была такая же…»
Эта мысль дала почву и радость моей любви. Я былъ страстнымъ, увлекающимся человѣкомъ. Каждая красивая женщина, проходившая мимо меня, въ неуловимомъ волненіи своихъ сильныхъ бедеръ, груди и покатыхъ плечъ, созданныхъ для ласки и покорности, зажигала меня загадочнымъ томленіемъ. Когда я былъ еще совсѣмъ молодымъ юношей и съ серьезностью взрослаго соединялъ глупую мечтательность мальчика, я мечталъ: если бы обладать такой безпредѣльной гипнотической силой, чтобы покорять всякую женщину!.. Мечты эти были цѣлой поэмой безконечнаго, цѣломудреннаго сладострастія, поэмой, въ которой каждая красивая молодая женщина должна вписать свою и нарядную, и нагую строфу. Будучи взрослымъ я оставался такимъ же мечтателемъ и смотрѣлъ на женскую красоту, какъ на единственное счастье данное природой человѣку.
Быть можетъ, что, если бы возлѣ не было такой красивой любви, я не подумалъ бы связать всю свою жизнь съ одной Нютой. До сихъ поръ я искренно думалъ, что всякая любовь проходитъ, всякая страсть теряетъ ту глубину переживаній, которую даетъ новая женщина, и начинаетъ тяготить, какъ докучный, неотвязный долгъ. И я понималъ, что нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ тоска по женскому тѣлу, когда еще любишь, уважаешь и цѣнишь душу любовницы, уже отдавшей все, что было у нея.
— Лучше разлюбить, лучше возненавидѣть тогда! — говорилъ я.
Но теперь я понялъ, что и одна женщина можетъ наполнить всю жизнь, утопить въ своемъ тѣлѣ, въ его преданной и постоянной страсти, всѣ желанія и дать такое полное существованіе, что весь остальной міръ станетъ только многоцвѣтной рамкой для законченной, полной жизни.
Конечно, это было бы рѣдкое счастье, но я видѣлъ примѣръ этого счастья и чувствовалъ, что Нюта та же Нина Алексѣевна, только еще моложе, красивѣе и сладострастнѣе. И сознательно я отказывался теперь отъ всѣхъ женщинъ, рѣшая всю свою жизнь отдать одной Нютѣ. И впереди, казалось мнѣ, длинный и ясный, полный красоты и тепла, раскрывался передо мною солнечный день настоящей жизни.
Нюта знала мои мысли — я не скрывалъ отъ нея ничего, — и смѣялась имъ загадочнымъ дѣвичьимъ смѣхомъ. Но глаза ея свѣтились такимъ ровнымъ и радостнымъ огнемъ, что я смѣялся вмѣстѣ съ нею и непоколебимо вѣрилъ въ свою мечту.
II.
правитьРѣка была любимымъ мѣстомъ нашихъ прогулокъ. У насъ была своя лодка, называвшаяся почему то «Прекрасной Невернезой», и два китайскихъ фонарика, красныхъ, какъ кровь. Иногда мы зажигали ихъ и выѣзжали на середину самаго широкаго протока рѣки. Все голубѣло вокругъ отъ звѣзднаго неба. Звѣзды дрожали вверху и колыхались въ темной водѣ, а фонарики, повѣшенные на палкахъ съ носа и кормы лодки, плавно раскачивались, бросая въ темной безднѣ красноватые блики. Это было такъ красиво, что даже разговаривать не хотѣлось.
Но тамъ, гдѣ рѣка разливалась по низкимъ лугамъ, по вечерамъ вставали сырые, пронизывающіе туманы. При лунѣ казалось, будто надъ водою ходятъ зловѣщіе призраки.
— Это и есть призраки! — сказалъ я однажды.
— Какъ? — удивилась Нюта.
— Ну, да… это призраки тифа, лихорадки и чахотки.
Ивановъ серьезно засмѣялся.
Не знаю, просто ли потянуло холодомъ отъ болотъ, или смѣхъ его прозвучалъ слишкомъ странно, но стало жутко. Мы долго смотрѣли на тощія, призрачныя тѣни бѣловатыми толпами ходившія подъ мѣсяцемъ, точно онѣ выползли изъ болотъ потанцовать при лунномъ свѣтѣ. Подулъ вѣтерокъ, и видно было, какъ онѣ затолпились, заколыхались, вытянулись и вдругъ побѣжали въ одну сторону, къ далекимъ полямъ по ту сторону холодной рѣки.
— Страшно! — сказала Нюта, и мы далеко отплыли отъ этого мѣста къ крѣпкому лѣсному берегу.
Обычно на рѣкѣ было пустынно и тихо. Только иногда съ сосѣднихъ дачъ, которыхъ было немного въ этихъ мѣстахъ, выѣзжали кататься барышни въ малороссійскихъ костюмахъ и добродушные студенты въ заломленныхъ на затылокъ голубыхъ фуражкахъ и разноцвѣтныхъ рубахахъ. Они ѣздили взадъ и впередъ по широкому разливу и пѣли малороссійскія и революціонныя пѣсни. Мы посмѣивались надъ ними, но любили: ужъ очень они были молоды и счастливы. Иногда они варили кашу и разводили на берегу яркіе костры, прыгающимъ возбужденнымъ свѣтомъ озарявшіе нижнія вѣтви наклоненныхъ, задумчивыхъ дубовъ. И лѣсъ и рѣка оживали, и казалось, обступали со всѣхъ сторонъ яркое, веселое пламя и хохочущую, дурачущуюся молодежь. И только дальніе болотные призраки одиноко бродили, въ холодномъ лунномъ свѣтѣ, по своимъ зловѣщимъ омутамъ, чуждаясь яркихъ пятенъ и звуковъ веселья.
Мы ѣздили смотрѣть на пикникъ и слушать пѣсни. Насъ забавлялъ загадочно-откровенный, черезчуръ русалочій смѣхъ барышень въ малороссійскихъ костюмахъ и неестественно мужественный видъ студентовъ, продѣлывавшихъ чудеса храбрости и ловкости, рискуя каждую минуту холодной ванной, на глазахъ своихъ барышенъ.
Но въ праздникъ на рѣкѣ появлялись мѣщане изъ города. Разодѣтые въ красные рубахи и сапоги со сборами, въ зеленые и розовые шелковые платки и неописуемо яркія юбки, они ухарски визжали на гармоникахъ и превращали нашу милую рѣку въ сплошной кабакъ. Къ концу вечера они, точно одурѣлые, кричали, дрались, какъ звѣри, и иногда тонули. Тогда по всей рѣкѣ часа три, подымая илъ, тащили мокрые невода, шарили баграми, вытягивали страшныя, зеленыя коряги, выли, причитали и ругались обалдѣлыми, грубыми голосами. А потомъ, гдѣ-нибудь на зеленой, сырой травѣ, у самой воды, долго лежалъ одинокій, голый трупъ, и изъ-подъ мокраго рядна глядѣло въ синее небо вздутое, страшное лицо съ тусклыми, рыбьими глазами. Возлѣ сидѣлъ стражникъ и сосалъ вонючую цыгарку, а все вмѣстѣ отравляло рѣку на нѣсколько дней, напоминая о томъ, сколько еще идіотовъ и скотовъ на бѣломъ свѣтѣ.
Вотъ въ эти дни намъ ничего не оставалось больше ѣздить кататься на заводи, гдѣ ходили лунные призраки, и въ одну изъ такихъ поѣздокъ, подъ визгъ и скрежетъ раздираемыхъ на части гармошекъ, долетавшіе изъ лѣсу, Нина Алексѣевна простудилась.
Одинъ изъ тощихъ, полуневидимыхъ призраковъ неслышно подошелъ къ ней по глади застывшей воды и обнялъ ея живое, прекрасное тѣло.
Какъ все-таки странно, что никогда человѣкъ не угадываетъ приближеніе смерти. Быть можетъ, Нина Алексѣевна была счастлива и весела, смѣялась въ ту самую минуту, когда смерть начала отсчитывать, сколько часовъ осталось ей жить. Она только пожаловалась, что становится холодно, но даже домой не звала.
На другой день я былъ еще въ городѣ, когда ко мнѣ вошелъ Ивановъ и съ нимъ въ комнату вошло что-то иное, не то добродушное веселье, которымъ вѣяло отъ него всегда.
— Жена умираетъ! — сказалъ онъ негромко и лицо его не измѣнилось.
Это было ужъ каменное лицо человѣка, достигшаго предѣловъ скорби, за которыми кончаются слезы и жалобы и наступаетъ молчаніе.
Я проявилъ тогда гораздо больше шумнаго испуга. Сначала не повѣрилъ и чуть ли не заставилъ его увѣрять меня въ томъ, что жена его дѣйствительно умираетъ, потомъ поблѣднѣлъ, засуетился, побѣжалъ за докторомъ. Ивановъ все время оставался молчаливъ и неподвиженъ. По дорогѣ отъ доктора мы зашли въ аптеку за первыми лекарствами. Ихъ приготовляли долго. Аптекарь, жестоко равнодушный человѣкъ, пропитанный запахомъ аптеки и высохшій отъ него до самаго сердца, долго и методично заворачивалъ каждый пузырекъ въ двѣ, три бумажки, припечатывалъ, перевязывалъ, заклеивалъ облатками, стараясь наклеить ихъ ровненько и аккуратно. Казалось, онъ дѣлаетъ это или для собственнаго удовольствія или на зло. Я не могъ сидѣть на мѣстѣ отъ волненія, былъ рѣзокъ съ аптекаремъ, сердился, возмущался и въ тоскѣ переходилъ отъ окна къ окну.
Ивановъ сѣлъ на диванчикъ у двери, такъ и просидѣлъ все время совершенно неподвижно. Лицо у него было какое-то странное, точно онъ внутренно прислушивался къ чему-то необыкновенному. Иногда мнѣ казалось, что онъ слышитъ что-то подъ поломъ аптеки, и становилось страшно.
«Катится колесница Джагернаута и я слышу шумъ и грохотъ ея колесъ!..» машинально вертѣлось у меня въ мозгу, назойливо и тупо повторяясь.
Можетъ быть, это и въ самомъ дѣлѣ былъ, слышимый ему одному, шумъ и грохотъ катафалка, приближающагося, чтобы навсегда увести его счастье. И онъ какъ будто измѣрялъ разстояніе между неизбѣжнымъ концомъ и своей собственной жизнью, не мыслію, а всѣмъ существомъ своимъ соображая, можетъ ли онъ довести ее до конца и долго ли придется жить.
Былъ солнечный день и ясность голубого неба улыбалась на всемъ. Далекія горы, поля и изгибы блестящей на лугахъ рѣки были воздушны и легки.
Я уже немного овладѣлъ собой и, искоса посматривая на заострившіися профиль сидящаго рядомъ со мною на дрожкахъ Иванова, и хотѣлъ, и не могъ проникнуть въ его душу. Что-то ужасное совершалось въ ея темной глубинѣ, въ которую уже не проникалъ ни одинъ лучъ солнца, ни одинъ веселый звукъ, доносившійся съ луговъ. Но на поверхности не было ничего особеннаго и лицо его напомнило мнѣ блестящую, мирную голубую рѣку, на днѣ которой лежитъ утопленникъ. Рѣка неподвижна, она принимаетъ ласковые оттѣнки, меланхолично шевелитъ метелками камышей и отражаетъ въ себѣ бѣлыя облака, а гдѣ-то тамъ, въ сырой и зеленой ея глубинѣ, гдѣ тянутся слизистыя зеленыя нити и ползутъ рѣчные гады, въ это время завершается послѣдняя страшная борьба со смертью.
На дачѣ все было сбито съ мѣста, точно послѣ погрома. Потемнѣвшее личико Нюты не улыбалось мнѣ, деревья стояли вокругъ дома неподвижно, какъ будто тоже слушали и ждали, а ихъ зеленая, темная глубина казалась жуткой, таящей тайну. И когда я изрѣдка выходилъ въ лѣсъ, чтобы опомниться и собраться съ мыслями, меня окружало слишкомъ торжественное молчаніе.
День и ночь, и опять день смерть стояла на опушкѣ, и мы ощущали ея присутствіе въ страшной тяжести, подавлявшей даже голоса. Она какъ будто раздумывала, — войти или нѣтъ, и порой казалось, что вотъ она отодвинется къ первымъ деревьямъ лѣса, оглянется и беззвучно уйдетъ въ зеленую чащу. И оживится земля, и запоютъ птицы, засмѣются наши сердца, и солнце утромъ умоется росою, чтобы освѣтить нашъ домъ новымъ радостнымъ свѣтомъ.
Въ послѣднюю ночь Нинѣ Алексѣевнѣ стало какъ будто лучше. Она пришла въ себя и хотя не говорила отъ слабости, но улыбалась слабо и блѣдно. Только сухой, блестящій взглядъ ея все переходилъ съ лица на лицо, будто спрашивая о чемъ-то, непонятномъ для насъ. Все ожило. Зажгли лампы и пили чай, говоря другъ другу:
— Ну, слава Богу… кризисъ, кажется, миновалъ!
Но когда я вышелъ на площадку передъ домомъ, я ясно почуялъ, какъ быкъ чуетъ въ полѣ окровавленную бычью кость, что смерть не ушла. Она была тутъ, въ дверяхъ, готовая войти, и тьма, облѣпившая землю, пугала меня своими черными пятнами. Лѣсъ подступилъ къ самому дому и давилъ мозгъ своей глухой неподвижностью.
И смерть вошла: когда я вернулся, Нюта, съ перекошеннымъ отъ страданія лицомъ, сообщила мнѣ, что Нинѣ Алексѣевнѣ опять хуже.
Я вошелъ и самъ почувствовалъ, что есть нѣчто страшное, послѣднее въ томъ, что, никого не спрашивая и даже не думая, — можно ли? — я вошелъ въ спальню молодой женщины.
Долго и робко смотрѣлъ я въ красивое горящее лицо, разметавшее по бѣлой подушкѣ черные, спутанные волосы. А утромъ, когда встало солнце, она умерла и лежала на кровати каменно-спокойная, четко вырѣзываясь на сѣрой стѣнѣ землисто-сѣрымъ, каменнымъ профилемъ.
Былъ человѣкъ и жилъ своей яркой, красивой жизнью. Смотрѣли на него другіе люди, радовались и видѣли красоту, глубину переживаній, радость жизни, занимавшіе въ мірѣ ничѣмъ не смѣняемое, ничѣмъ не заполняемое мѣсто. Казалось невозможнымъ представить себѣ міръ безъ этого живого, сильнаго тѣла, безъ этой тонкой, своеобразной души. И вотъ что-то свершилось: потухъ какой-то лучъ и комъ земли лежитъ мертвой грудой; на томъ мѣстѣ, гдѣ создавались и разсцвѣтали тончайшіе узоры жизни, уже начатъ безобразный процессъ гніенія.
Было это ужасно, и веселый солнечный міръ, пестрѣвшій всѣми красками и цвѣтами, подернулся неуловимымъ чернымъ флеромъ. Но еще ужаснѣе было то, что осталось на землѣ и что надо было принять и разрѣшить.
Эта женщина жила не столько потому, что она ходила, смѣялась, пѣла и любила, а потому, что яркій цвѣтъ ея жизни крѣпкими корнями росъ изъ жизни другихъ людей, въ нее изливавшихъ свою собственную жизнь. И когда ея не стало, корни оборвались, и ихъ кровавые концы, какъ обнаженные нервы, трепетно и страшно забились въ пустотѣ
Насколько была велика любовь, настолько было неизбѣжно страданіе. Я помню, какъ припомнились всѣ мелочи жизни ея и показалось ужаснымъ, что ей не отдавали столько вниманія, сколько можно было, не взяли отъ нея столько, сколько она могла дать. Казалось, что произошла страшная ошибка, по нерадѣнію, тупости и глупости, утрачено громадное богатство, и сознаніе непоправимой вины было остро, какъ ножъ. И опять-таки, еще ужаснѣе было страшное сознаніе, что все это только кажется такъ, а въ дѣйствительности сколько бы любви, нѣжности и вниманія не было дано ей, рано или поздно пришла бы смерть, какъ придетъ ко всѣмъ, и было бы то же, только тѣмъ мучительнѣе, чѣмъ больше было бы любви и нѣжности.
Я никогда не забуду тѣхъ двухъ часовъ, когда мы перевозили гробъ съ трупомъ Нины Алексѣевны въ городъ.
До города было шесть верстъ и дорога почти цѣликомъ шла по сыпучему, желтому песку, посылавшему въ поле крученые вихри сухой, мелкой пыли. Лошади тащились шагъ за шагомъ; колеса съ глухимъ шорохомъ прорѣзали сыпучую глубину; крутился песокъ въ колесахъ, и гробъ, раскаляемый солнцемъ, медленно качался въ пустомъ полѣ, подъ густымъ, скупымъ небомъ.
Мы шли за гробомъ, и его тяжкая, уродливая голова качалась передъ нами. Тамъ въ ней, въ тѣсномъ, деревянномъ черепѣ, должно быть, такъ же качалась и глухо стукала о доски, мертвая, закостенѣлая головка. Изъ щели гроба торчала чистая, бѣлая кисея, прохваченная гвоздями, точно стальными зубами, ядовито вонзившимися въ чистое, молодое тѣло. И изъ этой же щели сладко нудной волной уже шелъ трупный запахъ и тяжелымъ гнуснымъ облакомъ тянулся за гробомъ.
Кончено все, и та женщина, коснуться нѣжнаго тѣла которой было бы счастьемъ для каждаго живого человѣка, та женщина, которая всю жизнь старалась украшать своей красотой, изящностью и нѣжностью, теперь, уже не зная того, душила насъ трупнымъ смрадомъ, возбуждая тошноту и мучительное для сознанія чувство омерзенія.
Я обманывалъ себя, старался не слышать этого сладкаго смрада и больше всего на свѣтѣ боялся, чтобы моя невольная блѣдность и судороги на лицѣ, когда смрадъ попадалъ въ ротъ, не были замѣтны Иванову. Страшнымъ усиліемъ мозга я старался понять, что долженъ думать и чувствовать онъ, самый близкій къ ней, связанный съ этимъ самымъ разлагающимся тѣломъ памятью о прекрасныхъ, таинственныхъ ласкахъ, о наготѣ его, о той душѣ, которая жила въ немъ и которая была извѣстна цѣликомъ только ему одному. Иногда мнѣ уже какъ будто рисовалось что-то безформенное и тяжелое, но мозгъ утомленно падалъ, и я тупо шелъ сзади, по временамъ задыхаясь въ волнѣ ядовитой, смердящей сладости.
Мы похоронили ее, сравняли землю между нею и нами и отдали ее червямъ, во тьмѣ, въ одиночествѣ подъ землею.
III.
правитьЖизнь стала пустой и тяжелой. Я попрежнему бывалъ на дачѣ, попрежнему мы съ Нютой тихо уходили въ лѣсъ и поле, но разговоры наши стали скупы и блѣдны, какъ будто улетѣла ихъ живая душа.
Ивановъ жилъ. Онъ бродилъ по дому, ѣздилъ въ городъ, ѣлъ, пилъ и спалъ, но странно было глядѣть на него. Все хотѣлось спросить:
— Зачѣмъ?..
Онъ никогда не вспоминалъ объ умершей и это было понятно: что жъ тутъ вспоминать?..
И по временамъ мнѣ казалось, что все кончено, что такъ и будетъ онъ жить, какъ собака съ перешибленнымъ задомъ, или рыба, вытащенная на песокъ; будетъ смотрѣть на свѣтъ, разѣвать и закрывать ротъ, проживетъ долго или мало и исчезнетъ, никому не нужный больше.
Если онъ упоминалъ имя умершей, то скороговоркой, вскользь и сейчасъ же заговаривалъ о другомъ. Но однажды, когда были сумерки и мы вдвоемъ сидѣли на крыльцѣ, поджидая ѣхавшую въ городъ Нюту, Ивановъ вдругъ заговорилъ:
— Страшно сказать, — глухо проговорилъ онъ, — но я радъ, радъ, что она умерла теперь, а не послѣ… радъ, что у меня осталась еще надежда, что будетъ другая!
Послѣднее слово онъ произнесъ такъ тихо, что его, должно быть нельзя было услышать подъ ближайшими деревьями, но мнѣ показалось, что мозгъ мой двинулся съ мѣста. Все поднялось: жалость къ милой умершей женщинѣ, удивленіе, негодованіе.
— Что? — воскликнулъ я. — Какъ вамъ не стыдно!
И нестерпимое желаніе ударить его по щекѣ, по блѣдной, плоской щекѣ подлаго, притворявшагося самца, которому нужна была только новая самка, рванула все мое существо.
Человѣкъ, который надъ трупомъ только что умершей женщины, отдавшей ему всю жизнь, вѣрившей ему, какъ Богу, думалъ о томъ, что не все еще потеряно и еще можно получить такое же голое, податливое женское тѣло, ложиться на него и корчиться, слюнявя и визжа отъ наслажденія.
Я не помню, что я ему сказалъ, но помню, что всталъ и смотрѣлъ съ омерзеніемъ и ужасомъ.
И вдругъ Ивановъ тихо, тихо заплакалъ.
— Милый мой, дорогой, — зашепталъ онъ, — что же мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать?.. Вѣдь я никогда не забуду ее. Вѣдь я выдумываю другую женщину потому, что не вѣрю въ это! Вы не знаете и никто не знаетъ и никогда не узнаетъ, и ужасъ въ томъ, что не понять вамъ, какая была она! То самое нѣжное, самое милое, самое прекрасное, что въ ней было, отдавалось только мнѣ… и какъ бы я ни плакалъ, какъ бы ни разсказывалъ, никто всей глубины потери не пойметъ!.. Я одинъ это знаю, мнѣ одному это надо пережить. Знаете, — будь проклятъ день, когда я съ ней сошелся, не надо было ни ласкъ, ни счастья, ничего… чѣмъ теперь!.. Я нашелъ въ ней все.. вы знаете это!.. И все я потерялъ… вообразите же, что если бы прошло еще много лѣтъ, больше и больше сужая кругъ жизни, мы срослись бы еще больше еще ненужнѣе сталъ бы для насъ весь остальной міръ… и она умерла бы тогда. Умерла бы, потому что всѣ умираютъ… и нечего плакать, что она умерла сегодня, когда умерла бы все равно завтра, послѣ завтра. Теперь я еще силенъ, я могу сдѣлалъ страшное усиліе и если не пережить, то хоть убить себя. А тогда?.. Чѣмъ больше, чѣмъ дольше счастье, тѣмъ ужаснѣе неизбѣжный конецъ… вы понимаете?.. Не любите же никого, не вѣрьте этой глумливой затяжкѣ, которою издѣвается кто-то надъ человѣкомъ… Живите одинъ и умирайте одинъ!..
Я стоялъ и слушалъ, и чувство холода и тоски ползло по моему сердцу все выше и выше и страшно стало, что я дѣйствительно не пойму того темнаго, безысходнаго ужаса, который чувствую въ его сбивчивыхъ, невыразительныхъ словахъ, и который есть мой ужасъ, потому что рано или поздно я также долженъ буду пережить его.
За лѣсомъ уже поблѣднѣло небо, и плотная масса лѣса стала слабо дѣлиться въ бѣловатомъ лунномъ туманѣ, показывая дальнія поляны и черные, загадочные стволы деревьевъ.
Плакалъ человѣкъ безпомощно и безполезно; лѣсъ блѣдными глазами смотрѣлъ и слушалъ, а у меня было ощущеніе безсильной, нелѣпой тоски.
Вскорѣ послѣ того Ивановъ запилъ, потомъ сталъ угрюмъ, дикъ и непріятенъ, а потомъ, можетъ быть, и вправду нашелъ другую женщину, еще лучше, моложе и пышнѣе. Что жъ, въ такомъ случаѣ, значитъ, онъ не такъ любилъ жену, какъ думалъ я и онъ самъ, и надо, изъ жалости, желать, чтобы это было такъ. А желать этого, желать, чтобы любви было меньше — нелѣпо!.. Богъ съ нимъ!.. Я не знаю конца, потому что не женился на Нютѣ и давно потерялъ ихъ изъ виду.
Но теперь, когда я вспоминаю чистую полосу счастья, давно уже забытую Нину Алексѣевну, тоненькую Нюту и Иванова, я только тяжко и уныло вздыхаю и мнѣ кажется, что я поступилъ правильно, — избѣжалъ страшнаго горя.
Чѣмъ больше любви, тѣмъ ужаснѣе горе смерти любимаго человѣка. А оно будетъ, и мы знаемъ это, знаемъ вѣрнѣе и точнѣе, чѣмъ что бы то ни было на свѣтѣ. Рано или поздно придетъ смерть и разлучитъ людей, бросивъ одного въ пустоту, какъ заброшеннаго щенка.
Такъ. Сотни женщинъ прошли предо мною гибкія, стройныя, таинственно скромныя, безстыдно голыя послѣ того, какъ глаза мои видѣли ихъ прекрасную наготу. Ихъ приподнятыя груди, ихъ готовые глаза, ихъ горячія пріоткрытыя губы надъ бѣлыми зубами — онѣ скрасили мою жизнь, навязанную мнѣ кѣмъ-то жестокимъ, придали ей цѣлую радугу цвѣтовъ, глубину, неожиданность и силу.
Но я уже не любилъ ни одной. И теперь, когда онѣ уже ушли, во мнѣ много благодарной памяти за ту радость, которую дали ихъ ласки, и ни капли сожалѣнія и тоски.
Я одинъ стою передъ лицомъ смерти, и когда она придетъ, умру одинъ, безъ горя и муки, только со страшной злобой въ душѣ къ тому, кто далъ мнѣ человѣческую жизнь и человѣческую смерть.