Изъ записокъ несчастнаго пассажира. править
Наконецъ желанный моментъ насталъ. Я въ вагонѣ. Вмѣсто того, чтобы, какъ прежде, плутать въ кибиткѣ по снѣжной степи, испытывать всѣ прелести ночной вьюги и выслушивать ворчаніе пьянаго ямщика, — вмѣсто этого — я въ уютномъ купэ. Правда, купэ маленькое, тѣсное, вдобавокъ противъ меня помѣстилась какая-то линючая дѣвица съ подвязанной щекой, но все-таки это во сто разъ удобнѣе, чѣмъ ѣзда по этой проклятой степи, особенно въ такую вьюгу. Девяносто верстъ не шутка. А тутъ, какіе-нибудь четыре часа, и я на мѣстѣ: у тетушки, у именинницы, у Варвары Пантелеевны.
Однако, для чего они такъ топятъ? Я думаю, градусовъ двадцать пять. Дѣвицѣ съ ея флюсомъ это, очевидно, какъ разъ впору. Но каково мнѣ? Снимаю шубу, и вѣшаю на крючекъ. Мѣховая шапка помѣщается туда же. Совокупность двухъ этихъ одеждъ даетъ на стѣнѣ фигуру домового или лѣшаго. Калоши ставлю подъ диванъ и смотрю на часы: черезъ пять минутъ поѣздъ долженъ двинуться.
Вотъ послѣдній звонокъ, свистокъ паровоза. Кто-то бѣжитъ по платформѣ. Почему-то всегда послѣ свистка кто-то бѣжитъ и отчаянно машетъ руками. Дѣвица лежитъ неподвижно, какъ мумія, и стонетъ, весьма тщательно соблюдая темпъ. Если она такъ будетъ продолжать, пожалуй это скучно.
На стыкахъ рельсовъ насъ потряхиваетъ. Мягкія пружины дивановъ эластично подбрасываютъ меня, и тогда я слегка уподобляюсь резиновому мячу. За окномъ вьюга разыгрывается все больше. Вмѣстѣ съ тѣмъ внутри вагона жара увеличивается. Я начинаю вспоминать про пещь Навуходоносора, но мнѣ отъ этого не легче. Ѣзды мнѣ осталось три часа и сорокъ-двѣ минуты съ небольшимъ. Разсчитываю, можно ли умереть за это время или нѣтъ.
Въ дверь просовываются усы кондуктора. Я очень люблю кондукторовъ въ первомъ классѣ: они такъ пріятно улыбаются, спрашивая билеты, точно отъ этого зависитъ все счастіе ихъ дѣтей. Прошу кондуктора, нельзя ли ослабить топку. Онъ улыбается еще нѣжнѣе, и предлагаетъ отворить дверь въ корридоръ: будетъ гораздо легче.
Дверь отверзта. Правда, какъ будто легче. Вдругъ барышня впадаетъ въ истерику.
— Вы видите, я страдаю, изъ двери дуетъ, у меня глазной зубъ, мнѣ всю половину дергаетъ…
Нечего дѣлать, задвигаю дверь. Моментально дѣлается жарко, какъ на полкѣ. Злобно приваливаюсь въ уголъ и принуждаю себя заснуть. Дѣвица стонетъ протяжно, и все съ паузами. Это дѣйствуетъ на меня гипнотически. Закрываю глаза и впадаю въ трансъ. Сперва вижу передъ собой тетушку въ лиловомъ чепцѣ, потомъ усы кондуктора, потомъ Навуходоносора. Кругозоръ мой постепенно расширяется и я ясно ощущаю, что попалъ въ Египетъ. Солнце паритъ до сумасшествія. Сфинксы лежатъ, широко открывши пасти и щурясь. Пирамиды стоятъ, имъ хоть бы что. Я иду по раскаленному песку, и чувствую, что ноги мои растопились до колѣнъ. Вздрагиваю, и просыпаюсь. На ногахъ у меня лежитъ свалившаяся съ гвоздя шуба. Дѣвица стонетъ по прежнему. Водворяю шубу на прежнее мѣсто и снова закрываю глаза.
Ибисы, ибисы, ибисы. И папирусъ ростетъ… Вотъ и фараоны, и крокодилы. Крокодилы стонутъ ни дать ни взять какъ дѣвица. Не могу отдать себѣ отчета, съ чего бы это они стонали. Въ глазахъ желтые круги — и опять сфинксы.
Трахъ! лежу на полу. Надъ ухомъ слышу крикъ. Поѣздъ стоитъ на мѣстѣ.
— Боже мой, — аварія! — кричитъ дѣвица съ глазнымъ зубомъ.
— Что такое, что случилось? — кидаюсь я къ кондуктору.
— Не извольте безпокоиться, ваше превосходительство. Автоматическій тормазъ. Станція «Гнилые пруды».
У дѣвицы опять истерика. Предлагаю ей мятныхъ лепешекъ — не ѣстъ. Смотрю на часы, не могу понять, чего мы стоимъ. Хочу выйти въ корридоръ; въ этотъ моментъ вагонъ рветъ съ мѣста, точно имъ выпалили изъ пушки. Ударяюсь вискомъ о косякъ. Очевидно, будетъ шишка. Но все-таки сохраняю хладнокровіе.
Дѣвица стихла. Не лечь ли опять? Читаю на стѣнкѣ объявленія: — «Во избѣжаніе несчастныхъ случаевъ отъ несвоевременнаго выпрыгиванія пассажировъ изъ вагоновъ и увѣчій вслѣдствіе предписанія начальства строго воспрещается». Рядомъ прейскурантъ: "За разрывъ обивки на потолкѣ 2 р. 50 к. Смотрю на потолокъ и думаю, чѣмъ бы достать до обивки?
Мысли путаются. Снова дремота.
Просыпаюсь. Стоимъ на мѣстѣ. Смотрю на часы. Два часа! Какъ разъ на моей «Забираловкѣ». Торопливо напяливаю шубу. Не попадаю рукой въ рукавъ и задѣваю дѣвицу. Слышу протестъ, но не обращаю вниманія. Лѣзу въ калоши, беру коробку съ конспектами, приготовленными для тетушки, и мчусь къ выходу. Дверь не поддается усиліямъ. Я ее почти вышибаю. Вижу, поѣздъ стоитъ въ степи.
— Кондукторъ, — что это?
— Шатунъ лопнулъ, ваше сіятельство, на паровозѣ.
— До «Забираловки» далеко?
— Верстъ еще шестьдесятъ…
Стою съ открытымъ ртомъ.. Потомъ закрываю его, и иду назадъ, въ Африку. Конфекты отъ жары растаяли и текутъ сквозь коробку. Отворяю дверь. Отчаянный визгъ. Барышня начала переодѣваться, рѣшивъ, что я больше не вернусь. Стою десять минутъ въ корридорѣ и облизываю сладкіе пальцы, чувствуя, что и шуба, и пальцы — все липкое. Иду въ «умывальникъ» мыться.
Мертвое молчаніе. Ни звука. Мы въ купэ, какъ Робинзонъ съ Пятницей. Начинаю чувствовать голодъ. Въ это время поѣздъ тихо и плавно начинаетъ двигаться. Очевидно съ поломаннымъ шатуномъ ѣздить пріятнѣе. Но отчего такъ медленно? Версты три въ часъ, не больше. Но все-таки впередъ, а не назадъ.
Дѣвица внезапно начинаетъ ѣсть пирогъ. Или у нея прошелъ зубъ, или она голодна. У меня нѣтъ даже пирога. Голодъ все мучительнѣе. Дѣвица чавкаетъ. Начинаю ее ненавидѣть. Съ чѣмъ пирогъ? Кажется съ говядиной. Къ обѣду я, очевидно, поспѣю, но завтракъ — тю-тю.
Засыпаю. Во снѣ вижу бараній бокъ съ кашей. Мучительно начинаю стонать. Дѣвица толкаетъ меня въ плечо, и проситъ ее не пугать. Смотрю ей въ корзину и думаю, не осталось ли тамъ пирога. Приходитъ въ голову нелѣпая мысль — если она заснетъ, запустить въ корзинку руку, вытащить кусокъ и съѣсть въ корридорѣ…
Опять стали. Темнѣетъ. Мой желудокъ начинаетъ ворчать, какъ цѣпная собака. Кондуктора что-то кричатъ и бѣгаютъ по снѣгу. Четвертый часъ на исходѣ. Боже мой, какъ же обѣдъ у тетушки?
Барышня храпитъ какъ дворникъ. Корзинка полуоткрыта. Протягиваю руку. А если проснется? Приподымаю крышку. Лежатъ туфли и пудренница. Неужто все, все до послѣдней крошки?..
Внезапно развязываю коробку съ конфектами, и начинаю жевать ананасъ. Не умирать же мнѣ съ голоду!
Около фунта съѣдено. Ложусь на диванъ. Начинаютъ ползать крокодилы. Имъ хорошо, потому что они дома, и кромѣ конфектъ питаются еще чѣмъ-нибудь. Одинъ внезапно хватаетъ меня за ногу и держитъ. Вскрикиваю и просыпаюсь.
Меня трясетъ за ногу кондукторъ съ фонаремъ. Спрашиваю, который часъ? — половина пятаго!
— Мы, ваше сіятельство, дальше не поѣдемъ. Мостъ сломанъ.
Барышня взвизгиваетъ, и стращаетъ кондуктора: ее крестила сама баронесса Шпицбубе. Кондуктору все равно.
— До станціи далеко?
— Никакъ нѣтъ, три версты.
Озаряетъ геніальная мысль: дойти до нея пѣшкомъ, и тамъ съѣсть яичницу. Лѣзу въ калоши и шубу и даю кондуктору за это двугривенный. На прощанье отдаю дѣвицѣ конфекты. Та беретъ коробку и навѣки къ ней прилипаетъ. Лѣзу вонъ.
Вьюга, снѣгъ, метель и пятнадцать градусовъ мороза. Представляю себѣ, что въ соловецкомъ монастырѣ теперь еще холоднѣе, и иду. Вдали мелькаютъ огни. Черезъ мостъ сторожъ не пускаетъ. Даю двугривенный. Ведетъ меня съ фонаремъ и проситъ не оступиться.
Два раза упалъ. Расшибленъ носъ, ушиблена нога. Шуба разорвана. Пришелъ на станцію все-таки. Мнѣ всѣ очень обрадовались. Яичницы нѣтъ, куры не несутся. Выпилъ три рюмки водки и бутылку молока. Стало легче. Спрашиваю лошадей. Лошадей не держатъ. Спрашиваю, нѣтъ ли деревни по близости, — говорятъ: нѣтъ. — Какъ же у васъ ѣздятъ? «Да у насъ не ѣздятъ».
Обѣщалъ рубль сторожу за экипажъ. Приводитъ проѣзжаго хохла. — Забираловку знаешь? — Эгэ! — Свезешь меня? — Эгэ! — Что возмешь? — Десять карбованцевъ. — Эгэ! Даты съ чѣмъ? — Возъ съ сѣномъ. — Чудесно!
Одно скверно — оказалось, что онъ на волахъ. Влѣзъ на верхъ. — А бури не боишься? Ни! Цопъ, цопъ! — и поѣхали.
Къ тетушкѣ пріѣхалъ къ вечеру на другой день. Старушка обидѣлась. Къ утру заболѣлъ лихорадкой. Натерли меня ромомъ и дали его же внутрь. Черезъ сутки полегчало.
А еще черезъ сутки пришелъ въ Забираловку и поѣздъ, на которомъ я ѣхалъ.
Въ другой разъ поѣду въ кибиткѣ.