Изъ записокъ заграничнаго агитатора.
правитьI.
Красный Оффенбахъ и русскіе кожевники.
править
Красный Оффенбахъ — промышленный городъ, центръ производства портфелей (бумажниковъ) и издѣлій изъ тонкой кожи.
На станціи меня не встрѣчаютъ. Приходится самой съ помощью носильщика найти себѣ обиталище.
Городъ опрятный; гостиница — домъ-особнякъ, должно быть, бывшая вилла какого-нибудь магната-капиталиста изъ Франкфурта. Магазиновъ много, но все дешевка, разсчитано на покупателей со скромнымъ кошелькомъ. На столбахъ, на углахъ улицъ всюду громадные красные плакаты:
«Wer die Wahrheit über die Russische Revolution aus berufenen Munde erfahren will, der versäume nicht die öffentliche Volksversammlung am Sonntag»[1]…
А я пріѣхала въ понедѣльникъ!.. Должно быть, надѣлала хлопотъ устроителямъ…
Неловко, досадно…
Спѣшу въ редакцію.
Что это? Демонстрація? Празднество? Происшествіе? Пустыя за часъ до этого улицы затоплены народомъ, панели запружены, движеніе трамвая затруднено… Откуда этотъ безконечный потокъ людей?
— Обѣденный часъ. Это фабричные, служащіе, конторщики, — поясняютъ мнѣ въ магазинѣ.
Въ редакціи меня встрѣчаютъ холодно, непривѣтливо. Не потому ли, что я принуждена была отсрочить собраніе? Объясняю причину своего опозданія, извиняюсь…
— Сегодня вечеромъ мы обсудимъ вопросъ о вашемъ собраніи. Вы крайне затруднили дѣло своей неожиданной отсрочкой; все уже было готово. Публика такихъ сюрпризовъ не любитъ. Мы рискуемъ остаться при пустомъ залѣ…
Звучитъ почти выговоромъ.
— Давно агитируете по Германіи?
Отвѣчаю.
— Такъ… Мы о васъ наводили справки въ Берлинѣ; Vorstand одобрилъ…
И тѣмъ не менѣе я ощущаю непривычный холодокъ, почти непріязнь…
— Отсюда мы васъ пошлна сѣверъ, на спеціально-женскія темы. О Россіи тамъ говорить на «юитъ. Кстати, у васъ тамъ, въ Россіи, все еще длится экономитез я депрессія?
— Повидимому кризисъ затягивается. Сейчасъ задѣто уже и текстильное производство; до сихъ поръ оно держалось… Производятся массовые разсчеты…
— Очень печально. И для васъ, и для насъ… Да, да, и для насъ… Ваши русскіе затопили городъ. Они ведутъ себя непозволительно; это — такіе Lumpen[2], простите за выраженіе, такія некультурныя животныя, такіе беззастѣнчивые Lohndrücker’ы[3], что противъ нихъ приходится принимать крайнія мѣры. Да, какъ это ни прискорбно, а другого выхода нѣтъ…
— Безчестный народъ… Полное отсутствіе пролетарскаго чувства, — подхватываетъ другой, и, перебивая другъ друга, они продолжаютъ „честить“ моихъ соотечественниковъ.
— Позвольте! что же они дѣлаютъ преступнаго? Въ чемъ ихъ вина? Дайте факты… И неужели же ихъ такъ много въ Оффенбахѣ?
— Много ли ихъ? Тысячи, и все еще прибываютъ. Сколько лѣтъ мы, портфельщики, работаемъ надъ своей организаціей; можемъ съ гордостью сказать — многаго достигли. Я — членъ комитета нашего союза и могу вамъ привести достаточно яркихъ примѣровъ изъ жизни союза до и послѣ нашествія русскихъ… Плата» у насъ выше, чѣмъ въ остальныхъ мѣстахъ Германіи, рабочій день ниже, хозяева съ нами считаются… И вотъ — являются ваши русскіе, и что же вы думаете? Насъ, старыхъ, опытныхъ рабочихъ, выпроваживаютъ на улицу… И изъ-за кого? Изъ-за несознательныхъ, некультурныхъ, крикливыхъ русскихъ! Какъ саранча налетѣли на городъ, осаждаютъ союзъ, требуютъ помощи… Съ какой стати? Вы же не организованы! Ничего не слушаютъ, кричатъ, женщины воютъ, дѣти плачутъ… Гонишь, не уходятъ… Сядутъ на лѣстницу профессіональнаго дома, съ дѣтьми, съ кульками, узелками — и сидятъ… А потомъ и началось: на мѣсто нашихъ стали на фабрики, повыперли насъ таки… Теперь, поглядите-ка, полюбуйтесь: старые, организованные рабочіе шатаются безъ дѣла, а этотъ нестоющій народъ, эти Schmntz-Konkurenten[4] заполонили мастерскія. Что вы на это скажете?
— А сколько они денегъ повыклянчили!.. И не только изъ союзной кассы: у частныхъ лицъ въ долгъ позабирали и не отдаютъ. Бывали и худшія дѣла -кражи.
Я непріятно подавлена, ошеломлена, но, за потокомъ обвиненій, все еще сути дѣла не схватываю.
Приходъ редактора прерываетъ нашу бесѣду.
Это — «ревизіонистъ», и у меня къ нему невольное предубѣжденіе. Но славное, умное лицо, привѣтливость и простота обхожденія развѣиваютъ предвзятую непріязнь.
Насъ оставляютъ вдвоемъ. Атмосфера, созданная его коллегами, исчезаетъ; говорится легко и просто, какъ со старымъ знакомымъ.
Прежде всего пробую выяснить, что значитъ эта враждебность къ русскимъ? Откуда? Чѣмъ вызвана?
Редакторъ улыбается и машетъ рукой.
— Уже успѣли вамъ нажаловаться?! Это — непріятная исторія. Отчасти изъ-за этого мы васъ и выписали. Собственно не «мы», а «я» настоялъ на этомъ, и не безъ борьбы — имѣйте это въ виду… Но вашъ рефератъ послужитъ къ уясненію вопроса, и потому я за него стою.
Наконецъ, узнаю «суть дѣла».
Знаменитый локаутъ кожевниковъ въ Вильнѣ въ 1907 г. повыбросилъ русскихъ кожевниковъ, преимущественно евреевъ, на заграничный рынокъ. Потянулись и въ Оффенбахъ. Публика сѣрая, забитая, изголодавшаяся; безпомощны, какъ дѣти… Чужіе нравы, чужой языкъ. И встрѣтили ихъ «волками», почуяли «злостныхъ конкурентовъ». Наивно стучались въ союзы, осаждали партійный комитетъ, приставали назойливо, нудно, ждали, требовали помощи, поддержки, указаній… Ихъ отваживали… Что же оставалось дѣлать? На собственный страхъ и рискъ пошли въ заводскія и фабричныя конторы. Соглашались на любыя условія. Развѣ можно винить ихъ за это — «этихъ жалкихъ, наивныхъ, голодныхъ дѣтей?»
Но результатъ оказался трагичный: хозяева обрадовались давно невиданной дешевой рабочей силѣ. Стали давать разсчетъ; поплатились старые профессіоналисты, партійно-организованные… Положеніе непріятное, что и говорить!
— Разумѣется, поднялся ропотъ… А ваши еще преступили цѣлый рядъ священныхъ для насъ, нѣмцевъ, традицій, главнымъ образомъ изъ-за своей безпорядочности. Дѣло дошло до того, что на одномъ собраніи союза портфельщиковъ серьезно обсуждался вопросъ о томъ, чтобы отъ имени союза обратиться въ городское правленіе, — тамъ сейчасъ наше большинство, — и потребовать «высылки» русскихъ за черту города… Порядкомъ тогда повздорить пришлось… И не думайте, что за такое рѣшеніе стояли «оппортунисты», практики, руководители профессіональнаго движенія… Наши, партійные, изъ лѣвыхъ, и тѣ подавали голоса за «крутыя мѣры». Теперь уже страсти нѣсколько поулеглись; поняли, какой путь должны избрать соціалисты: повели агитацію среди вашихъ, пробуютъ втянуть ихъ въ союзы, издаютъ листки на жаргонѣ… Конечно, все это очень затруднительно: чужой языкъ, не найти агитаторовъ… Кстати, не говорите-ли вы на жаргонѣ? Очень жаль. Признаться я на это разсчитывалъ… Намъ бы это очень сейчасъ пригодилось.
Проситъ въ моей рѣчи отвести побольше мѣста положенію евреевъ въ Россіи, освѣтить причины, заставляющія еврейскихъ рабочихъ спасаться за-границу.
— Если вы сумѣете нарисовать яркую картину, наши устыдятся своего шовинизма и яснѣе поймутъ свою ошибку. Не бойтесь бить рѣзкими словами… Надо встряхнуть ихъ соціалистическую совѣсть… Втайнѣ почти вся редакція озлоблена на вашихъ… Впрочемъ, сами увидите сегодня вечеромъ, когда будемъ обсуждать вопросъ о вашемъ собраніи… Боюсь, какъ бы нѣкоторыя лица не стали класть палки въ колеса. Не очень-то жаждутъ вашего реферата, — усмѣхается редакторъ. — Но за то у васъ будетъ сознаніе, что своимъ выступленіемъ вы сослужите службу и своимъ соотечественникамъ… Итакъ, побольше мужества. «Muth und immer mehr Muth» — таковъ долженъ быть нашъ девизъ.
Вечернее собраніе комитета назначено въ домѣ профессіональныхъ союзовъ. Внизу — кнейпа, съ билліардомъ, пивомъ, карточной игрой. Выше — рядъ бюро и помѣщеній: редакціи, союзовъ, комитетовъ и коммиссій. Съ трудомъ отыскиваю помѣщеніе, гдѣ происходитъ засѣданіе комитета.
Комната небольшая; увѣшена снимками съ празднествъ рабочихъ.
Засѣданіе уже началось. Мелкія, будничныя дѣла: продленіе цикла вечернихъ лекцій для рабочихъ, расширеніе зданія партійной типографіи, выборы должностнаго лица и т. д.
Сосредоточенныя лица, полныя вниманія къ дѣлу. Повидимому, все рабочіе, за исключеніемъ редактора.
Въ мою сторону направлены любопытствующіе взгляды; редакторъ привѣтливо киваетъ… Остальные не шевелятся. Порядокъ дня течетъ своимъ чередомъ.
— Пунктъ пятый: вопросъ о перенесеніи собранія русскаго товарища К. съ воскресенія на слѣдующую субботу, 15-го, — читаетъ секретарь.
— Дѣло въ томъ, что товарищъ К. не могла выполнить взятаго на себя обязательства провести открытое публичное собраніе въ воскресенье, т. е. вчера, и предлагаетъ перенести его на субботу, — поясняетъ предсѣдатель.
— Не говоря уже о томъ, что отмѣна реферата стоила намъ большихъ хлопотъ, что при перенесеніи собранія мы рискуемъ остаться при пустомъ залѣ, приходится обратить вниманіе товарищей еще и на то обстоятельство, что перенесеніе реферата сопряжено съ новыми расходами для партіи.
— И немалыми, — вставляетъ кассиръ… — Безъ того эта затѣя дорого обошлась кассѣ: расклейка и печатаніе плакатовъ — 30 марокъ, разсылка объявленій объ отмѣнѣ семь марокъ, — равномѣрно, обличительно звучитъ его голосъ.
— Въ виду всего этого, — продолжаетъ предсѣдатель, — ставлю на обсужденіе вопросъ: переносить ли собраніе на слѣдующую субботу или вообще отказаться отъ реферата товарища К.?.
Никакъ не ожидала такого оборота и чувствую, какъ безпомощно краснѣю. Редакторъ ободряюще улыбается мнѣ черезъ столъ, но это не искупаетъ непріятности моего положенія.
Одинъ за другимъ берутъ слово члены мѣстнаго комитета. Время для реферата неблагопріятное… Перенесеніе его на другой день убиваетъ всѣ шансы на успѣхъ. Не цѣлесообразно, поэтому, взваливать на кассу ничѣмъ не оправдываемые расходы… Въ теченіе пяти дней нѣтъ фактической возможности оповѣстить публику, а дѣла и безъ этого собранія не оберешься; нѣтъ смысла отвлекать силы отъ непосредственной и необходимой работы.
Подсчитываютъ расходы, вскользь упоминаютъ, что и тема неудачная, не агитаціонная. Явно склоняются къ отмѣнѣ собранія.
Безпомощно гляжу на редактора. Почему онъ молчитъ и только глаза его дружески, успокоительно мнѣ улыбаются?
— Я думаю, что товарищъ К. ничего не будетъ имѣть противъ отмѣны собранія и вмѣсто Оффенбаха согласится прямо проѣхать въ G. и W., чтобы провести тамъ рядъ женскихъ собраній? — вопросительно обращается въ мою сторону предсѣдатель.
Раскрываю ротъ для возраженія, но редакторъ меня перебиваетъ.
— Прошу слова.
И будто нехотя, очень спокойно, очень равнодушно, онъ говоритъ о томъ, что отмѣна собранія въ Оффенбахѣ принесетъ кассѣ большіе убытки, чѣмъ перенесеніе на другой день. Добровольными пожертвованіями во время открытыхъ собраній удается обычно покрыть всѣ расходы. При отмѣнѣ же реферата уже понесенные расходы такъ и останутся бременемъ на кассѣ. Надо принять во вниманіе, что и референтна уже здѣсь; слѣдовательно, ей придется возмѣстить путевые расходы. Найдетъ ли ревизіонная коммиссія рѣшеніе объ отмѣнѣ собранія достаточно мотивированнымъ?.
Ни слова объ «идейномъ» значеніи собранія. Я раздосадована, разочарована. Но движеніе на лицахъ показываетъ, что слова редактора возымѣли свое дѣйствіе. Небольшая дискуссія съ цифрами съ обѣихъ сторонъ, — и подавляющее большинство голосовъ высказывается за перенесеніе собранія на субботу.
— Теперь остается позаботиться о томъ, чтобы на собраніи было достаточно публики, — замѣчаетъ редакторъ, — Что меня касается, то въ завтрашнемъ номерѣ уже появится объявленіе о рефератѣ, а затѣмъ пущены будутъ соотвѣтствующія замѣтки. Вопросъ исчерпанъ. Могу удалиться.
Вопреки предсказаніямъ и опасеніямъ, въ субботу большой залъ геверкшафсхауза полонъ. Много женщинъ.
— Видите, — говоритъ редакторъ, когда мы усаживаемся съ нимъ за предсѣдательскій столъ на эстрадѣ, — успѣли и плакаты напечатать, и публику оповѣстить… А вѣдь какъ отнѣкивались-то!.Что, ловко я тогда дѣло повелъ? — Смѣется. — Вы, вѣрно, подумали: что за безпринципный человѣкъ редакторъ! И все только о финансовой сторонѣ дѣла хлопочетъ; сейчасъ видно: «ревизіонистъ»… Но это былъ единственный способъ добиться соглашенія; если бы я на засѣданіи коммиссіи задѣлъ снова идейную сторону собранія, страсти разыгрались бы и ничего бы не вышло. А вы, признайтесь-ка, вѣроятно, и комитетъ нашъ осудили за то, что финансовая часть играетъ у насъ такую рѣшающую роль:
— Признаюсь, да.
— Вотъ оно, сейчасъ видно — русская! Вы, русскіе, какъ-то не отдаете себѣ отчета, что каждый пфеннигъ партійной кассы стоитъ лишеній и жертвъ, что пролетаріи наши, чтобы аккуратно вносить свои взносы, должны все время урѣзывать свой бюджетъ, отказывать себѣ часто въ необходимомъ… Какъ же вы хотите, чтобы мы — тѣ, кто знаетъ, изъ какихъ грошей сколочена партійная касса, — относились бы легкомысленно къ этимъ суммамъ, пускали бы деньги на вѣтеръ? Однако, пора и начинать. Сегодня залъ почти цѣликомъ состоитъ изъ нашихъ кожевниковъ. Помните же мои указанія и будьте мужественны.
Но «мужество» у меня сегодня отсутствуетъ. Въ залѣ царитъ та недовѣрчивая, непріязненная атмосфера, которая неуловимыми путями сообщается оратору, связываетъ его языкъ, дѣлаетъ его голосъ глухимъ, вялымъ…
Пара внимательныхъ женскихъ глазъ встрѣчается съ моими. Старушка — милое, ласковое лицо и какъ слушаетъ! Залъ съ его тысячной аудиторіей исчезаетъ, существуетъ лишь эта старушка, въ тактъ кивающая своею сѣдой головою съ гладкимъ проборомъ, старушка съ внимательными глазами и доброй улыбкой… Ей, только ей разсказываю я про темныя дѣянія реакціи, про гибель многихъ тысячъ сыновей такихъ же старушекъ… Побѣда смѣняется кризисомъ, репрессіей… Безработица, локауты… Вильна — массовые разсчеты кожевниковъ… Вотъ оно «опасное мѣсто» моего реферата! Старушка слушаетъ напряженно, внимательно… Ей, только ей буду я говорить о черныхъ ужасахъ погромовъ, о мучительныхъ тискахъ «черты осѣдлости», о юдоли печали, гоненій, отчаянія еврейскаго народа, — тамъ, на далекой родинѣ… Но будто о колючую стѣну ударяются мои слова и глухо проносится но залѣ:
— За своихъ заступается. Еще бы, соотечественники!..
— За своихъ? — Точно бичемъ меня ударили. — Развѣ это не ваши же братья, спаянные съ вами одними страданіями, одними ужасами безпросвѣтнаго пролетарскаго существованія.
Быстро, быстро колотится сердце, но еще быстрѣе льются слова, задорнѣе, горячѣе становится рѣчь…
Старушка забыта. Я потеряла себя, слилась, растворилась въ единомъ переживаніи со слушателями. Все выше и выше растетъ настроеніе…
Кончила. Окружили, спрашиваютъ о Россіи, жмутъ руки…
— Einen tüchtigen deutschen Proletarier sollen Sie heiraten, Genossin[5], — съ чувствомъ желаетъ мнѣ огромнаго роста Genosse, тряся мою руку такъ, что я чуть не вскрикиваю.
Подходятъ кожевники изъ Вильно. Одни благодарятъ, довольны; другіе критикуютъ.
— Вся первая часть — никуда не годилась… Оппортунизмъ чистѣйшей воды… Послѣ вашего выступленія на женскомъ конгрессѣ мы отъ васъ ожидали другого. Впрочемъ, конечно, вы — меньшевичка! — И мой критикъ пренебрежительно пожимаетъ плечами.
Предстоитъ традиціонное сидѣніе въ партійной кнейпѣ, но явное утомленіе даетъ мнѣ поводъ отказаться.
Завтра выступленіе въ сосѣднемъ мѣстечкѣ.
II.
Въ Саксонской деревнѣ.
править
Въ деревнѣ Гауерницѣ собраніе приходится въ воскресенье днемъ.
Свѣтлый, солнечный день. Воздухъ прозраченъ, какимъ бываетъ только раннею весной. Зелень полей голубоватая, нѣжная. Деревня еще уныло голая, но въ вышинѣ на всѣ голоса уже распѣваютъ перелетные гости о приближеніи весны.
Идемъ по узкимъ проселочнымъ дорогамъ, что вьются среди полей, и кажется, что это не промышленная Саксонія, а кусочекъ далекой родины… Паромъ черезъ Эльбу; плывемъ лѣниво, медленно. И рѣдкіе пѣшеходы идутъ той тяжелой, степенной походкой, «съ развальцемъ», какая отличаетъ сельскаго жителя отъ стремительнаго горожанина.
— Gut’Tag — привѣтствуемъ другъ друга при встрѣчѣ.
Здѣсь человѣкъ не теряется въ людскомъ океанѣ, какъ въ городѣ; здѣсь даже случайный встрѣчный на счету.
Вотъ и Гауерницъ. Деревушка ничтожная; съ бѣлыми избами, садики, огороды. Въ концѣ улицы фабричная труба.
— Это фабрика, перерабатывающая тряпье въ бумагу. Единственное промышленное заведеніе Гауерница. Ничтожное по размѣрамъ, скверно-оборудованное, оно держится тѣмъ, что цѣлый рядъ операцій производятся на дому, въ избахъ. Не только въ самомъ Гауерницѣ, но и въ сосѣднихъ поселкахъ женщины и дѣти заняты разборкой тряпья и лохмотьевъ. Этимъ способомъ хозяинъ остается въ двойной выгодѣ: экономитъ на помѣщеніи и, что еще важнѣе, безъ стѣсненія, безъ вмѣшательства закона можетъ эксплуатировать женскія и дѣтскія силы. Оплата — нищенская, а господинъ фабрикантъ еще дѣлаетъ видъ, что «благодѣтельствуетъ» населеніе. Даетъ работу не каждому, съ выборомъ: приди да покланяйся ему, — строптивыхъ наказываетъ. И тѣ, мимо кого фура съ тряпьемъ проѣзжаетъ, не останавливаясь, въ самомъ дѣлѣ воображаютъ себя «обойденными» и обиженными…
— Темный, забитый нуждой народъ. Еще не пробудился въ нихъ «священный огонь недовольства», — съ улыбкой говоритъ мой спутникъ. — Вотъ и задача вамъ сегодня:, расшевелите ихъ. Покажите, что есть и другая жизнь.. Впрочемъ, явятся все больше мужчины; а они то съ міромъ все-таки соприкасаются. Многіе тутъ только ночуютъвъ семьѣ, а сами работаютъ на желѣзо-прокатномъ заводѣ. Женщины же, — тѣ, кому бы и послушать здравыя рѣчи, — тѣхъ на собраніе не заманишь.
— Если разборка тряпья производится на дому, да еще дѣтьми, значитъ здѣсь должны быть постоянныя эпидеміи? Какъ же къ этому относятся ваши саксонскія власти, такъ много хлопочущія о народномъ здравіи?
— Какъ относятся? А вотъ какъ: вспыхнулъ въ прошломъ, году дифтеритъ, сталъ косить не только дѣтей, но и взрослыхъ. Надѣялись на разслѣдованіе условій труда. Коммунальныя власти зашевелились… Но господинъ фабрикантъ — человѣкъ опытный — зналъ, гдѣ замолвить словечко. Такъ до сего дня никакого разслѣдованія и не предпринято.
— Сколько женщинъ занято на этой фабрикѣ?
— Это сказать трудно, цифры измѣнчивы. Вообще же въ Саксоніи переработкой тряпья и лохмотьевъ занято свыше 19 тысячъ женщинъ. Количество не малое, особенно если вспомнить, при какихъ условіяхъ совершается работа: тряпье разбирается въ жилой комнатѣ. Неразобранные тюки хранятся въ кухнѣ… Дѣти, возвращаясь изъ школы, сразу же засаживаются за это неопрятное дѣло… Однако, мы пришли. Группа здѣсь незначительная, собранія у насъ не частыя, и потому помѣщеніе оставляетъ желать лучшаго.
Дѣйствительно, помѣщеніе скромное. Низкая комната въ два окна, раскаленная желѣзная печь. Человѣкъ шестьдесятъ тѣсно сидятъ за длинными столами, пьютъ пиво. И типъ аудиторіи не такой, какъ въ городахъ: одѣты по праздничному, много яркихъ, пестрыхъ галстуховъ. Лица неподвижныя, застывшія; говору не слышно. Женщинъ съ десятокъ; сидятъ за отдѣльнымъ столомъ. Некрасивыя, болѣзненныя, безцвѣтныя.
Передъ самымъ началомъ собранія дверь съ шумомъ распахивается; величаво вплываетъ высокая, полная «бабуся», въ платочкѣ, въ просторной ситцевой кофтѣ, какія носятъ и у насъ въ деревняхъ. Важно и степенно проплываетъ къ переднимъ мѣстамъ. За ней, сѣменя старческими ногами, плетется ея мужъ, маленькій, сухенькій, сгорбленный.
— Такъ. Вотъ и я пришла. Еще никогда не слышала, какъ говорятъ женщины, — солидно на всю комнату заявляетъ «бабуся». — Пусть и онъ послушаетъ (небрежный жестъ въ сторону мужа). Ему полезно. Ну, старикъ, садись же.
Оба усаживаются впереди, близко передо мною. У бабуси большіе, умные голубые глаза, здоровый цвѣтъ лица и съ просѣдью свѣтло-льняные волосы, гладко расчесанные въ проборъ. А ротъ — характерный ротъ Екатерины II. Когда-то бабуся была красавицей, — это несомнѣнно.
Сейчасъ — это олицетвореніе несокрушимой силы и энергіи. Какой контрастъ съ этими вялыми, блѣдными женщинами тамъ у окна, этими типичными «рабынями капитала»!.. Бабуся слушаетъ внимательно, скрестивъ руки на животѣ. И вдругъ, со вздохомъ на всю комнату:
— Да, да! Вотъ эта-то, видно, въ школѣ побывала!
Замѣчаніе относится ко мнѣ.
Отъ печки пышетъ жаромъ. Пробую отойти къ входной двери, но ее часто пріотворяетъ прибывающая публика. И здѣсь неудобно. Становлюсь посреди комнаты, тѣсно окруженная слушателями. Такъ, пожалуй, даже лучше.
Интимная обстановка заставляетъ упростить рѣчь до дружеской бесѣды; теперь я ближе къ слушателямъ, понятнѣе имъ…
Послѣ реферата предсѣдатель предлагаетъ открыть дискуссію. Но публика жмется, молчитъ. Равнодушіе? Стѣсненіе?
— Небось мужчины-то языки свои проглотили, — вдругъ нарушаетъ тишину низкій голосъ бабуси. — Ничего, что баба, — больше вашего знаетъ. Надъ такой не покуражишься. Посидите-ка и вы разъ дураками. Спѣси-то у васъ поубавится. Du alter! komm nun!"[6] — И, самодовольно ухмыляясь, она побѣдительницей уплываетъ изъ комнаты. За ней покорно сѣменитъ мужъ.
Врядъ-ли удавалось ему надъ ней «покуражиться»!
Дискуссія явно не состоится. Задыхаюсь отъ духоты и ухожу въ сосѣднюю комнату. Здѣсь мирные обыватели, по случаю воскресенья, попиваютъ кофе, пиво, сражаются на билліардѣ. Натыкаюсь на бабусю и, разумѣется, вступаю въ бесѣду.
Она — «домохозяйка»: своя избушка, торгуетъ овощами. Мужъ бывшій ткачъ, но по слабости здоровья уже давно «на ея шеѣ». Есть дѣти и внуки: всѣхъ сама на ноги поставила. Одинъ внукъ даже «конторисгомъ» сталъ. Сейчасъ вдвоемъ остались, — всѣ по свѣту разбрелись. А работать до сихъ поръ приходится, какъ послѣдней клячѣ: всѣ съ нея тянутъ — дочери, сыновья, внуки. Не двужильная, и ей пора на покой. Да ужъ, видно, только въ могилѣ и дадутъ отдохнуть. По ночамъ и то работаетъ: вяжетъ шерстяныя кофты; большой спросъ на нихъ пошелъ, и скупщикъ охотно покупаетъ. Только глаза плохи что-то стали, очки приходится носить, а ей всего 68 лѣтъ; отецъ и мать до восьмидесяти дожили и очковъ не знали. Положимъ, тѣ были «землевладѣльцы», — свою землю пахали, имѣли корову, лошадь, свиней… Не то, что эта фабричная голь, какъ ея мужъ. Не будь ея, давно бы подъ заборомъ сдохъ… Только ею и кормится. Тихій онъ, одно утѣшеніе, зря не перечитъ. Прежде тоже, бывало, пробовалъ куражиться, ревновалъ ее… Усмѣхнулась, опустила глаза. Что-то вспомнила… Всѣ они, мужчины, — «скоты» и всѣ дураки. Въ концѣ концовъ самаго умнаго вокругъ пальца можно обернуть; ничего, что сама безграмотная, а онъ ученый…
— А вы сами откуда? — прерываетъ она себя.
— Я? Изъ Россіи.
— Изъ Россіи? Батюшки мои! Этакую даль и одна пріѣхала? Прямо сюда?
— Я уже два года за-границей. Теперь вотъ у васъ работаю.
— Замужемъ?
— Да.
— И мужа оставила? Одна ѣздите? Вотъ, это такъ. Дѣлать дѣло, такъ ужъ дѣлать! Чего съ ними путаться, — одобрила бабуся и, пожелавъ успѣховъ въ агитаціи (сама она давно организована, «соци» — народъ дѣльный), увела своего терпѣливо дожидавшагося супруга.
Занимаю столикъ возлѣ многочисленной семьи, подъѣхавшей къ кнейпѣ на собственныхъ лошадяхъ, въ линейкѣ. Повидимому — помѣщики; дѣлаютъ воскресный «Ausflug». Солидный папаша заказываетъ кофе, пирожное. Но дамы въ воскресно-безвкусныхъ шляпахъ перешептываются, разглядываютъ меня съ любопытствомъ. Новое необычное лицо въ этой деревушкѣ. Обращаетъ на меня вниманіе и папаша. Любопытство растетъ. Подзываютъ хозяйку. Разспрашиваютъ. И вдругъ — выраженіе лицъ мѣняется, становится «сухимъ», полнымъ презрительнаго неодобренія.
Кофе не допитъ, пирожное не доѣдено, а папаша уже рѣшительно и демонстративно встаетъ и громко командуетъ: «Kommt, Kinder, kommt, hier ist keine passende Gesellschaft für euch»[7].
Дѣтишки, уплетая остатки пирожнаго, косятся на меня; въ глазахъ любопытство и маленькій страхъ… Кажется, думаютъ: а какъ она вдругъ на насъ бросится?..
И вся семейка величественно удаляется. Достоинство «аграрія» не позволяетъ пить кофе въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ съ соціалъ-демократкой.
III.
Умирающій городъ.
править
Пустынно и темно въ узкихъ уличкахъ стараго текстильнаго гнѣзда Grossenhain’а. Насупились низкіе дома съ высокими, крутыми крышами; точно вымерла жизнь за ихъ темными, пустыми окнами. Ни кафе, ни оживляющихъ магазинныхъ огней, ни трамваевъ.
Унылая, пустая площадь; посрединѣ — мучной складъ. Безлюдно, беззвучно… Но это — не та убаюкивающая тишина деревни, за которой улавливаешь притаившіеся шорохи жизни, заглушенные звуки говорящей природы… Здѣсь — тишина глухого, мертваго подземелья. И кажется, будто самое небо, беззвѣздное, тусклое, налегло на крыши домовъ и давитъ, и душитъ…
Когда-то, полъ-столѣтія тому назадъ Grossenhain былъ живымъ центромъ текстильной промышленности. Сюда изъ далекихъ странъ длинныя вереницы вагоновъ привозили тюки, туго набитые лучшими сортами хлопка. Отсюда увозили узорчатыя тонкія ткани съ замысловатыми рисунками, пестрыми и мелкими, — спеціаль постъ Grossenhain’а. Кипѣла жизнь въ маленькомъ городѣ. Пыхтѣли фабрики, громыхали нагруженныя фуры, позванивали денежки…
Раннимъ утромъ къ фабричнымъ зданіямъ тянулись тяжелой и вялой походкой съ безпросвѣтной покорностью судьбѣ «рабы капитала»… Это были дѣти «ткачей» Гауптмана. Кирпичное чудовище поглотило въ своей ненасытной утробѣ ихъ кормильцевъ, прекратило біеніе жизни въ сотняхъ ткацкихъ станковъ, что стояли въ родныхъ избахъ, раззорило избы, разсыпало членовъ семей по бѣлусвѣту… И, чтобы довершить униженіе, заставило и женъ, и дѣтей стучаться въ ворота къ «кирпичному чудовищу» и терпѣливо предлагать свое единственное достояніе — рабочія руки…
Но сюда же, въ это законченое гнѣздо печали, гдѣ чахоточный кашель смѣшивался съ криками голодныхъ младенцевъ, долетали и первыя искры разгоравшагося «краснаго пламени». Сюда, одушевленные непоколебимой вѣрой въ близость побѣды, являлись люди другого міра, юныя, пылкія головы. Здѣсь, въ тѣсномъ кругу, въ надежной, дружеской кнейпѣ вели они свои воодушевляющія, пламенныя бесѣды… И въ сердцахъ вмѣстѣ съ искрой надежды разгорался протестъ, пробуждалась энергія, зарождалась новая, невѣдомая имъ самимъ сила…
По прежнему, рано поутру тянулись длинныя вереницы рабочихъ. По прежнему, потирая руки, сгребали позванивающее золото хозяева; но Grossenhain уже былъ не тотъ, что прежде.
Что-то таила глухо-роптавшая масса; что-то нарождалось тамъ, въ глубинѣ, за тусклыми окошками низкихъ, затхлыхъ перенаселенныхъ рабочихъ квартиръ… Въ маленькихъ домикахъ съ острыми крышами шла новая, тревожившая властителей города жизнь… Тамъ формировалась и росла новая сила — организація рабочихъ…
Уже не разъ пришлось изумленнымъ хозяевамъ, привыкшимъ съ удобствами, «безъ помѣхъ» пользоваться по, своему усмотрѣнію живымъ товаромъ, столкнуться съ непонятной, жуткой «непокорностью» недавнихъ послушныхъ рабовъ. Уже не разъ среди бѣла дня, въ неурочное время, умолкали станки и пустѣли мастерскія… Уже не разъ разогрѣтая толпа угрожающе обступала фабричную контору и заставляла самого г-на директора, съ трясущейся челюстью, выходитъ къ ней для «окончательныхъ переговоровъ»…
Въ тусклыхъ жилищахъ текстильщиковъ забрезжилъ свѣтъ надежды… Позднѣе сталъ теперь гудѣть по утрамъ нудно-настойчивый фабричный гудокъ; раньше стали зажигаться огяи въ квартирахъ рабочихъ. И родители рѣже выносили въ сумеречную пору крошечные дѣтскіе, плохо-сколоченные гробики…
Казалось, ласковое солнце надежды забросило свой мягкій лучъ въ законченое гнѣздо и шептало о близости, о возможности избавленія…
Но новая бѣда уже сторожила у воротъ злополучнаго гнѣзда печали. Со всѣхъ сторонъ, тѣснымъ кольцомъ обступили, окружили текстильный городъ новыя предпріятія «усовершенствованнаго» типа. Величавыя фабрики съ громадными окнами, со сказочными изобрѣтеніями новѣйшей техники, безъ трясущихся подъ ногами половъ, безъ адскаго, безтолковаго грохота машинъ… Новые методы фабрикаціи товара, новые, невиданные сорта тканей… Не угонишься за ними!
Старый Grossenhain глядѣлъ сначала изумленно, обиженно, попробовалъ понатужиться, посостязаться, но быстро опустилъ свои отяжелѣвшія, старыя крылья. Вагоны, нагруженные заморскимъ хлопкомъ, все чаще и чаще останавливались теперь у сосѣднихъ мѣстечекъ и станцій, все рѣже увозили изъ Grossenhain’а пестрыя узорчатыя ткани — спеціальность умиравшаго города… Если жизнь не замерла еще окончательно, то только потому, что всю тяжесть «креста», выпавшаго на долю стараго города, хозяева пытались переложить на плечи снова притихшихъ, покорныхъ рабочихъ…
— Вотъ одна изъ послѣднихъ, не сдающихся пока крѣпостей, самое крупное предпріятіе города, — указываетъ мнѣ мой спутникъ на угрюмое, длинное фабричное зданіе, съ узкими, мелкими окнами и уродливыми трубами.
— Теперь такихъ чудовищъ больше не встрѣтишь. Прежде война велась въ открытую: мы — съ одной стороны, они — съ другой… Никакихъ сантиментовъ! Теперь же, со всей этой слащавой болтовней о соціальныхъ реформахъ, даже г-да фабриканты сбиваются съ тона и воображаютъ, что, если бумагопрядильня будетъ имѣть видъ увеселительнаго дворца, то классовые интересы сами собою смягчатся. Впрочемъ, старыхъ гроссенхайнцевъ сладкими словечками не купишь. У насъ ненависть въ крови, — съ молокомъ матери всосали… Четвертое поколѣніе во власти капитала, — это что-нибудь да значитъ! Я еще помню, какъ дѣдъ мой изъ упрямства просиживалъ ночи за своимъ станкомъ… И чуть отца не проклялъ, когда тотъ на фабрику отправился… Такъ и умеръ дѣдъ за станкомъ. Утромъ нашли его мертвымъ, а челнокъ въ рукѣ зажатъ. Съ челнокомъ и похоронили…
Мой спутникъ — предсѣдатель мѣстной группы. Старикъ, худой, высокій, держится прямо, гордо несетъ свою красивую голову съ широкой бородой и тонкимъ профилемъ. Волосы бѣлые, а брови и глаза живые, какъ у юноши, черные. Могъ-бы сойти за малоросса.
— Разумѣется, нашъ городъ умираетъ, — продолжаетъ онъ свой образный разсказъ. — Держимся только дешевкой… Дрянной товаръ стали вырабатывать, за то дешево. Конечно, и эксплуатація соотвѣтствующая… Читали вы книгу Энгельса о положеніи рабочаго класса въ Англіи? Не хотите-ли живую иллюстрацію къ книгѣ? А еще говорятъ о томъ, что устарѣла, молъ, теорія обнищанія… На моихъ глазахъ измѣняется картина: нищенская плата, отвратительныя условія мастерскихъ, звѣрское обращеніе…
— Но почему-же рабочіе здѣсь остаются?
— Почему? Привычка къ мѣсту — это главное… Дѣдъ жилъ, отецъ жилъ… Да и куда пойдешь? Вы думаете, въ другихъ мѣстахъ слаще? Всюду тѣ же кровопійцы, всюду тѣ же порядки… Къ тому-же — неизвѣстность, безработица… Здѣсь, по крайней мѣрѣ, «свое», извѣданное… Впрочемъ, молодежь и не остается; вотъ, и мои сыновья всѣ разбрелись по свѣту… Но одни уходятъ, а другіе, изъ деревень, все еще тянутся сюда по старой памяти. Обратите вниманіе на собраніи, увидите два рѣзко отличающихся другъ отъ друга типа. Одни, это — мы, поколѣніе текстильщиковъ, нездоровыя и некрасивыя лица, чахоточныя груди… Другіе — деревенскіе парнишки, кровь съ молокомъ; не успѣла еще фабрика выѣсть изъ нихъ запасъ деревенскаго здоровья… Дѣти пахарей изъ Шлезвига, изъ Богеміи… Да, да наслѣдственность — великая вещь! «Естественный подборъ»… Вотъ вы, молодое поколѣніе, совсѣмъ невѣжды въ естественныхъ наукахъ, Дарвина и того не знаете… Въ наше же время каждый соціалистъ создавалъ себѣ прочный фундаментъ изъ естественныхъ наукъ… Поглядите на меня: если я не обратился къ своимъ шестидесяти годамъ въ дряхлаго старца, а еще ношу образъ и подобіе человѣка, то этимъ я всецѣло обязанъ своей матери и бабкѣ. Крестьянками были; дѣдушка и отецъ оба ѣздили за невѣстами въ деревенскую глушь, куда капиталъ еще не протягивалъ своихъ цѣпкихъ лапъ… Здоровыя были бабы; мать моя до 80 лѣтъ дожила и всѣхъ насъ въ повиновеніи держала, недавно и померла-то…
— Вы давно въ организаціи работаете?
— Скоро двадцать пять лѣтъ, состою партійнымъ и союзнымъ функціонеромъ, одновременно. У насъ тутъ дружно люди живутъ, нѣтъ этой безтолковой грызни; союзъ, партія — всѣ одному Богу служатъ; изъ-за чего же копья ломать?
Мы дошли. Залъ большой, но низкій. Невыносимо жарко, душно, накурено.
— Отчего такъ мало женщинъ?
— А на что онѣ вамъ? — иронически улыбается предсѣдатель, и его живые глаза загораются задорнымъ огонькомъ. — Неужто и вы «равноправна»?
— Мой образъ дѣйствій вамъ это подтверждаетъ.
— То, что вы агитаторша? Это ничего не доказываетъ. Исключенія всегда возможны. Но для массъ, для большинства женщинъ — это вредная, недопустимая, безумная затѣя… Наивный утопизмъ и глупость, болѣе ничего.
— Какъ вы можете такъ разсуждать, когда сами прекрасно знаете, что именно въ вашей отрасли промышленности, именно у текстильщиковъ женскій трудъ играетъ такую огромную роль?
— Что-же изъ этого? Что-же тутъ хорошаго, скажите на милость? Хозяйство запускается, квартиры обращаются въ свиные хлѣвы, дѣти мрутъ, а кто выживаетъ, тотъ становится воромъ, пьяницей, негодяемъ… На что похожа женщина, побывавшая на фабрикѣ? Поглядите, полюбуйтесь!.. Вы думаете, намъ мужьямъ это пріятно? Вы думаете, это поддерживаетъ любовь, когда жену уже къ тридцати годамъ отъ вѣдьмы не отличишь? — Глаза у старика горятъ: видно, задѣла больной вопросъ. — Моихъ дочерей я ни одну до этого паденія не допустилъ. Приходилось и голодъ терпѣть, но ни я, ни жена но сдавались…
— Но вы сами знаете: бываютъ случаи, и къ сожалѣнію частыя, когда нѣтъ другого исхода, какъ послать жену и дочерей на службу къ «кирпичному чудовищу»…
— Неправда! Ложь! — и кулакъ его тяжело ударяетъ по столу. — Кабы не женщины, никогда бы такъ низко не палъ нашъ заработокъ. Мужчины сумѣли бы себя отстоять; а эти бабы, эти вертихвостки, готовы бросить семью, домъ, продать себя капиталисту, чорту, кому хотите, изъ-за лишней тряпки; наше классовое дѣло страдаетъ… Вы думаете, я не агитировалъ за десятичасовой рабочій день для женщинъ? Ого! Ещі какъі Пусть-ка законъ имъ хвостъ попри щемитъ… У насъ тутъ по 11 часовъ работаютъ — не желаете-ли на 10 часовъ перейти изъ-за бабъ?.. Думаете перешли? Нѣтъ. Попросту стали бабъ разсчитывать. И прекрасно. Мужчины, безъ нихъ, лучше за себя постоятъ… Однако, начнемъ…
IV.
«Женская долюшка».
править
На станцію меня вызвалось провожать нѣсколько женщинъ. Кажется, остались довольны, чувствуютъ, что для нихъ вела рѣчь.
А предсѣдатель иронически улыбается, пожимая мнѣ руку на прощанье.
— Молоды вы еще, — вотъ что я вамъ скажу, товарищъ! Думаете, старый дуракъ не пойметъ, въ чей огородъ вы камешки забрасывали, а? Противъ меня агитацію повели; бабьи интересы, значитъ, подъ защиту взяли… Ну, да Богъ съ вами; спасибо, что публику расшевелили. Другой разъ пріѣзжайте; мы вамъ полный залъ женщинъ наберемъ!.. Вишь, съ какой помпой васъ провожаютъ — эскортъ бабій! Смотрите, не совратите вы ихъ окончательно, — шутливо грозитъ онъ пальцемъ.
Женщины закутались въ платки и шали. Неожиданно налетѣли холода; ночь вѣтреная, морозная… Лица у женщинъ нездоровыя, усталыя; старящія, уродующія борозды провели на нихъ заботы и жизнь…
— Вы говорите десятичасовой рабочій день? А гдѣ онъ соблюдается? десятичасовой день — это на бумагѣ, а у насъ все сверхъ-урочные часы… Говорятъ: это «временно», и всего то полъчаса лишнихъ… Для нихъ это незамѣтно, а для насъ то каково? А не, согласна — ступай за ворота, — жалуется одна.
— А развѣ фабричная инспекція не слѣдитъ за правильнымъ исполненіемъ закона?
— Какъ же ей слѣдить? Сверхъ-урочные часы же не вписаны…
— Отчего вы не жалуетесь?
— Кому? инспектриссѣ? Нашли судью! Начнетъ насъ же увѣщевать: «вы плохія хозяйки; оттого у васъ и заработка не хватаетъ… У разсудительной да экономной хозяйки еще сбереженія бы получились. Вотъ пойдите на кулинарные курсы! Прекрасное учрежденіе», — передразниваетъ она инспектрису. — «Всему васъ тамъ научатъ. Самъ господинъ пасторъ во главѣ стоитъ… Небесное жаркое учитъ готовить»… Нѣтъ. Мы съ инспекціей не связываемся. Если что надо, идемъ къ нашему довѣренному лицу отъ союза; это все же свой человѣкъ, — не подведетъ.
— Говорили, говорили соціалъ-демократы о новомъ законѣ для женщинъ. Не вѣсть какихъ благъ наобѣщали, а что вышло? Къ чему привело? — жалуется другая. — Насъ тридцать женщинъ на улицу выбросили, только и всего. Лучше, что ли, что я теперь надъ вышивками по тюлю слѣпну? Сколько зарабатываю? Скажу, такъ не повѣрите… Бываетъ, что и 4 марокъ въ недѣлю не получаю.
— Всѣмъ тяжело! ужъ не знаешь, кому и завидовать, — вздыхаетъ третья. — Мужья все хвастаются: «я семью кормлю, я и хозяинъ». А какое тамъ кормитъ… Онъ то 10 часовъ работаетъ на фабрикѣ, а я весь вѣкъ спины не разгибаю. Онъ семью кормитъ! Да если бъ я надъ каждымъ пфеннигомъ не дрожала, развѣ бы мы могли самъ-шестъ на 15 мар. въ недѣлю прожить? Все сама дѣлаю: сама мужу панталоны шью, сама дѣтямъ чулки вяжу, бѣлье… Это вы правильно сказали: двое мы за тѣ же несчастныя 15 марокъ въ недѣлю на капиталиста работаемъ.
— Я вотъ къ семейному очагу вернулась, какъ рекомендуетъ намъ предсѣдатель, а что хорошаго? Голодаемъ больше прежняго, только и всего… — горько усмѣхается четвертая. — Ничего не подѣлаешь. У каждаго свое горе… Мы въ красильномъ отдѣленіи работали, сестра да я… съ чаномъ что-то неладное приключилось, — вырвался паръ, да прямо на насъ… Ей все лицо, грудь, животъ обварило. Три недѣли промучилась въ больницѣ, да и померла. А мнѣ только плечо да лѣвую руку обдало, и то поправиться не могу. Видите, и сейчасъ рука въ бинтѣ? Язвы пошли, болячки; не залѣчиваются…
— Пособіе вамъ выдаютъ?
— Конечно. Я — организована. Да развѣ на это проживешь? У насъ дѣти, да и сейчасъ вотъ беременна опять. Это ужъ мужья скоты насъ награждаютъ… Угождай имъ, а не то сейчасъ къ дѣвкамъ побѣгутъ… И шелъ бы.. Жаль, что-ли? Да деньги туда снесетъ — вотъ бѣда, начнетъ пить… А мы — голодомъ сиди. Обидно. Возьмите хоть теперь меня: гдѣ ужъ мнѣ съ третьимъ ребенкомъ возиться? И тѣ то ухода требуютъ. Я ему и говорю: «пожалѣй ты меня, Карлъ! вѣдь жена же я тебѣ… и „товарищъ“… Помнишь, вмѣстѣ съ хозяиномъ воевали? Тогда и полюбили другъ друга… Силъ моихъ больше нѣтъ… Больна вѣдь я»… Такъ нѣтъ вѣдь, на своемъ настоялъ. Если ты меня гнать будешь — къ дѣвкѣ пойду…
Закутанныя въ своихъ толстыхъ платкахъ-шаляхъ движутся темныя, безформенныя женскія фигуры въ полу-тьмѣ вымершихъ улицъ и тянутся до жути однородныя повѣсти «бабьей долюшки»…
— Помните Марію? Погибла дѣвушка, — спилась, говорятъ… Поневолѣ запьешь отъ такой жизни…
Тусклая, мертвая станція. Кругомъ меня ни одного пассажира. Тепло жмутъ руки эти закутанныя фигуры съ усталыми, скорбными лицами. Благодарятъ.
За что? За то, что въ эти краткіе вечерніе часы позволила имъ забыть о тусклой безпросвѣтности ихъ темнаго существованія?
- ↑ Кто хочетъ узнать изъ компетентнаго источнику правду о русской революціи, тотъ не долженъ пропустить публичнаго народнаго собранія въ воскресенье…
- ↑ Босяки.
- ↑ Сбиватели заработной платы.
- ↑ Грязные конкуренты.
- ↑ Вамъ, товарищъ, слѣдуетъ выйти замужъ за настоящаго нѣмецкаго пролетарія.
- ↑ Ну, старикъ, иди!
- ↑ Уходите, дѣти, уходите! Здѣсь совсѣмъ не подходящее для васъ общество.