ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.
правитьИзъ записныхъ книжекъ 1826—1845 гг.
правитьЯ встрѣтила у Пушкиныхъ пріѣхавшаго изъ Москвы Хомякова. Пушкинъ, какъ всегда задорный, грозилъ ему, что скажетъ мнѣ какіе-то ужасные, посвященные мнѣ стихи. Я отвѣчала Пушкину, что напротивъ видѣла очень лестные мнѣ стихи Хомякова. «Это другіе; теперь онъ называетъ васъ иностранкой». И самымъ плачевнымъ тономъ Пушкинъ продекламировалъ восемь строкъ. Чтобы защититься отъ его нападеній, Хомяковъ согласился дать мнѣ эти стихи, но спросилъ, не оскорблена-ли я ими? Несносный Сверчокъ напѣвалъ: «Зеленъ виноградъ… о, мой другъ! Въ тебѣ говоритъ досада». Я увѣрила Хомякова въ томъ, что нисколько не оскорблена его стихами. «Имя у меня не русское, но сердце у меня русское». Хомяковъ воскликнулъ: «Скажите, малорусское». Я отвѣтила: «Не отрекаюсь отъ этого. Надѣюсь, что любовь къ Малороссіи не преступленіе въ оскорбленіи Россіи: Кіевъ такая-же Россія, какъ и Москва».
Въ заключеніе Пушкинъ сказалъ Хомякову: «Развѣ ты не знаешь, что за Дѣвой-Розой[1] всегда останется послѣднее слово. Ты забываешь, что она — „придворныхъ витязей гроза“. Лучшее изъ всего, что тебѣ остается сдѣлать, это смиренно преподнести ей оба стихотворенія». Хомяковъ любезно исполнилъ это; я поблагодарила его, а чтобъ наказать Искру за его поддразниванья, я заставила его прочесть намъ то, что онъ написалъ въ это утро.
Пушкинъ зашелъ ко мнѣ, чтобъ читать свои стихи и засталъ у меня Шамбо[2], принесшаго мнѣ записку отъ Императрицы. Возвращая ей «Вудстока», я, по разсѣянности, послала ей второй томъ вмѣсто перваго. Наконецъ Шамбо отыскалъ этотъ первый томъ. Когда онъ ушелъ, Пушкинъ спросилъ меня: «Отчего это онъ говоритъ французскимъ языкомъ XVII в.?» Я отвѣчала: «Онъ гугенотъ. Существуетъ селеніе, у воротъ Берлина, въ которомъ пріютились изгнанники послѣ уничтоженія Нантскаго Эдикта, — французскій Бухгольцъ. Шамбо сказалъ мнѣ, что тамъ есть еще Мольеры, есть директоръ Ансильонъ, Ларошламберы и др.».
Говоря объ уничтоженіи Нантскаго Эдикта, Пушкинъ сказалъ мнѣ: «Это изгнаніе людей благороднаго и возвышеннаго характера, суровыхъ, мужественныхъ, глубоко убѣжденныхъ и даровитыхъ, — ослабило Францію какъ сильное кровопусканіе. Между тѣмъ, уже первые гугеноты принесли новую промышленность въ Англію; они принесли много пользы Швейцаріи и Голландіи, а особенно Пруссіи. Они были просвѣщеннѣе, чѣмъ масса населенія Пруссіи. Удаливъ этихъ людей изъ своей среды, Франція понесла большую потерю».
Каждый разъ, что я поговорю съ Пушкинымъ, я выношу изъ разговора прекрасное впечатлѣніе. Обо всемъ онъ передумалъ и размышлялъ о множествѣ предметовъ, о которыхъ здѣсь не говорятъ. Онъ какой-то! всевѣдущій, всезнающій и у него оригинальный взглядъ на исторію. Я. спросила его, что онъ подѣлывалъ это время, такъ какъ уже нѣсколько. дней я его не видала; онъ вынулъ изъ кармана нарисованныя имъ карикатуры. Изобразивъ пещеру Сплина, онъ помѣстилъ въ ней Булгарина, Греча, Сенковскаго, Каченовскаго и всѣхъ педантовъ, конечно и Катона. Онъ объявилъ, что намѣренъ написать русскую Дунсіаду[3]. М. одолжилъ ему сочиненія Поппа, которыя приводятъ его въ восхищеніе. Онъ говоритъ, что Поппъ былъ учителемъ Байрона и что Чайльдъ Гарольдъ (онъ зоветъ такъ Байрона) тоже восхищался Поппомъ и думалъ о немъ, когда писалъ своего Донъ-Жуана; онъ привелъ мнѣ выдержки оттуда. Затѣмъ онъ сказалъ, что намѣренъ написать поэму вродѣ «Похищеннаго локона» Поппа — Похищенную русскую бороду. Онъ нарисовалъ еще вмѣсто чайниковъ и пивныхъ кружекъ самовары и ковши, профили которыхъ представляютъ очень похожія карикатуры на его частныхъ и интимныхъ враговъ. Въ настоящее время Пушкинъ занятъ прозой Поппа, а также прозой Байрона.
Вчера Пушкинъ снова видѣлъ у Карамзиныхъ Смирнова, воротившагося на этотъ разъ изъ Лондона. Смирновъ — дипломатъ; Нессельроде очень его любятъ; Карамзина точно также. Онъ поддразниваетъ Софи, какъ и Пушкинъ, и привезъ ей теперь цѣлую груду англійскихъ романовъ. Смирновъ долженъ былъ быть шаферомъ Пушкина, но ему пришлось уѣхать въ Лондонъ курьеромъ. Онъ говорилъ Искрѣ, что Натали напоминаетъ мадонну Перуджино.
Пушкинъ завтракалъ у Смирнова, смотрѣлъ его картины, его коллекцію рѣдкостей искусства, его библіотеку. Они много говорили о Байронѣ, объ Англіи и объ Италіи, въ которой Смирновъ прожилъ шесть лѣтъ. Онъ совѣтуетъ Пушкину предпринять путешествіе по Европѣ и на Востокъ. Искра сказалъ мнѣ: «Путешествіе по Европѣ! О, какъ это меня соблазняетъ! Я готовъ строить безразсудные планы! Смирновъ мнѣ очень нравится; онъ вполнѣ европеецъ, но съумѣлъ прнэтомъ остаться и вполнѣ русскимъ. Мать его была послѣдней Бухвостовой[4], ведущей свой родъ отъ Леонтія Петра Великаго. Мои родители знали ее; она умерла совсѣмъ молодой. Сынъ ея — типъ англичанина или шведа; онъ и верхомъ ѣздитъ, какъ англичанинъ. Онъ былъ очень хорошъ съ бѣднымъ Saint-Priest. Смирновъ прекрасно говоритъ по-русски, хоть и былъ воспитанъ эмигрантами. Когда умеръ его отецъ, дядя отправилъ его, шестнадцатилѣтняго юношу, путешествовать въ сопровожденіи его менторовъ-эмигрантовъ. Восемнадцати лѣтъ онъ, какъ и я, поступилъ въ дипломатическій корпусъ и прожилъ, счастливецъ, очень долго въ Италіи. Думаю, что онъ вамъ понравится, нашъ бояринъ-итальянецъ, нашъ русскій милордъ» {Такимъ образомъ Пушкинъ заранѣе познакомилъ мою мать съ моимъ отцомъ. Встрѣтилась она съ нимъ у Карамзиныхъ. Раньше, во время своихъ кратковременныхъ пребываній въ Россіи, мой отецъ, пріѣзжая въ отпускъ, проводилъ время у себя въ имѣніи, гдѣ охотился (онъ былъ страстнымъ охотникомъ на волковъ), или же у своего дяди, гдѣ жила его единственная сестра, горбатая вслѣдствіе паденія. Послѣ брака моихъ родителей она переселилась къ нимъ. Пушкинъ очень любилъ ее, и она горячо привязалась къ моей матери, къ Пушкину и Жуковскому. Она умерла почти за два года до смерти поэта, который выказалъ при этомъ случаѣ моему отцу много дружескаго расположенія. Хотя тетка моя выросла въ Москвѣ, но говорила по-русски не такъ хорошо, какъ моя мать. Воспитывали ее двѣ эмигрантки. Пушкинъ былъ человѣкъ оригинальный, и оригинальность эта часто вредила ему въ глазахъ тѣхъ, кто поверхностно судитъ о людяхъ, въ глазахъ тѣхъ, кто отъ природы склоненъ къ недоброжелательству, и тѣхъ, которые особенно строго относятся ко всякой выдающейся индивидуальности — не изъ желанія видѣть ее совершенной, а просто изъ мелкаго чувства зависти, вызываемаго сознаніемъ превосходства надъ собою тѣхъ, кого они пересуживаютъ вкривь и вкось. Нельзя не сказать, что вообще доброта, милосердіе, жалость, даже простая благосклонность всегда безконечно проницательнѣе и справедливѣе, чѣмъ зависть, ненависть (какъ и ревность, конечно) и всѣ дурныя страсти, которыя гораздо глупѣе, чѣмъ думаютъ. Оригинальность Пушкина заключалась въ томъ, что онъ, живо чувствуя, любилъ часто казаться равнодушнымъ, шутить, говорить колкости, бросая ихъ необдуманно и не только не остерегаясь свѣтскаго лицемѣрія, но какъ-бы на зло ему. Въ то же время онъ былъ все-таки именно такимъ, какимъ понимала его моя мать, сказавшая ему въ самомъ началѣ ихъ дружбы: «… Просто очень вы добры!» (См. Евгеній Онѣгинъ). Когда моя тетка Софья Смирнова прибыла въ Петербургъ со всей своей свитой, состоявшей изъ 1) сиротки-воспитанницы, дочери крѣпостныхъ, отецъ и мать которой погибли на пожарѣ, 2) старушки — француженки m-lle Казье, воспитавшей мото тетку и умершей годомъ раньше ея, 3) бѣдной родственницы, принятой въ домъ, 4) другой бѣдной русской дѣвушки, взятой для того, чтобъ ходить за m-lle Казье, 5) горничныхъ дѣвушекъ и трехъ старыхъ лакеевъ, — все это размѣстилось въ rez-de-chaussée, такъ какъ тетка моя не могла подниматься на лѣстницу, а мои родители жили въ первомъ этажѣ. Моя тетка Смирнова была умна, начитана, замѣчательно добра; но, какъ большинство горбатыхъ, страдала головными болями и слабостью груди, вслѣдствіе ея узкости. Въ противуположность большинству горбатыхъ, у нея были необыкновенно красивыя руки и ноги. Ножки ея были такъ малы, что это даже затрудняло ее при ходьбѣ. У нея были неправильныя крупныя для ея роста черты лица, умные, голубые, близорукіе глаза, чудесные бѣлокурые волосы и чистый нѣжный цвѣтъ лица; но голова ея была несоразмѣрно велика по ея туловищу, такъ какъ несчастный случай паденія совершенно изувѣчилъ ее. Пушкинъ просилъ, чтобъ его представили ей. Она заранѣе много слышала о немъ отъ моего отца, но почувствовала себя смущенной, когда моя мать привела его къ ней вмѣстѣ съ Жуковскимъ. Войдя къ ней, Пушкинъ, котораго предупредили о ея застѣнчивости, прямо сказалъ ей: «Софья Михайловна, я надѣюсь, что вы окажетесь настоящей сестрой Смирнова, что вы полюбите меня, какъ и онъ, и подарите меня вашей дружбой». Это разсѣяло ея робость, а Жуковскій прибавилъ: «Подѣлите эту дружбу, потому что и я жду моей части».
Часто, прежде чѣмъ подняться къ моей матери, они заходили къ теткѣ, которая никогда не показывалась гостямъ. Ее часто навѣщали и мои дяди, очень ее любившіе, особенно Іосифъ, который занималъ ее и былъ ея любимцемъ. Только въ Петербургѣ начала она читать новыхъ русскихъ писателей; до тѣхъ поръ, къ удивленію моей матери, она читала только Державина, изъ поэтовъ, и исторію Карамзина. Въ Петербургѣ она прочла Фонъ-Визина, Грибоѣдова, Жуковскаго, Пушкина, Крылова, Батюшкова и наконецъ «Вечера на хуторѣ» и «Тараса Бульбу». У меня хранятся тетради моей бабушки Смирновой, тетки моей, Софьи Смирновой, тетради другой моей grand-tante, кн. Анны Циціановой, которая была красавицей, даровитой и образованной женщиной, въ совершенствѣ рисовавшей миньятюры, музыкантшей (и она, и младшая сестра ея Елизавета были ученицами Фильда, жившаго тогда въ Москвѣ). Во всѣхъ этихъ тетрадяхъ есть переписанныя стихотворенія англійскія и итальянскія и ни одного русскаго. Видно, что всѣ онѣ были прекрасно знакомы съ итальянскимъ, англійскимъ и французскимъ языками, но что русская словесность была для этого поколѣнія еще мертвой буквой. Карамзинъ въ области прозы и Державинъ въ области поэзіи были единственными писателями, которыхъ читали. Исторіографъ-же создалъ русскую повѣсть (подражаніе нравственнымъ повѣстямъ Мармонтеля); этотъ родъ литературы былъ ложенъ; по все-же попытка Карамзина принесла нѣкоторую пользу. Марфа Борецкая и даже Наталья, боярская дочь, доказали, что можно заинтересовать русскихъ женщинъ и сюжетами изъ русской жизни, а женщины оказываютъ вліяніе на правы большого свѣта. Жуковскій тоже написалъ повѣсти (немного сентиментальныя и тоже псевдо-русскія); его Двѣнадцать спящихъ Дѣвъ въ стихахъ написаны съ тою-же цѣлью. Въ записной книжкѣ моей матери есть замѣтка по этому поводу. Дѣло идетъ о Русланѣ и Людмилѣ. "Софи (Смирнова) прочла наконецъ Руслана и Людмилу, который привелъ ее въ восхищеніе. Пушкинъ тоже очень радъ. Больше всего ей поправился прологъ и она сказала ему объ этомъ. Я заставила.ее поговорить съ нимъ о его поэмахъ и сказкахъ, о повѣстяхъ Бѣлкина, а съ Жуковскимъ о Свѣтланѣ, о Царѣ Берендеѣ и его переводахъ. Она читала Шильонскаго узника Байрона и сравнивала строчку за строчкой оба произведенія; такъ-же прочла она Ангела и Пери — Мура. Она сказала обоимъ друзьямъ, что произведенія ихъ дали ей новую радость въ жизни. Крыловъ ей очень понравился; раньше она знала только басни Лафонтена. Имъ хотѣлось знать ея.мнѣніе о Фонъ-Визинѣ и Грибоѣдовѣ. Она сказала: «Я уже не встрѣчала въ Москвѣ Простаковыхъ; но дѣйствующихъ лицъ „Горе отъ ума“ знаю и если-бъ это не было невеликодушно, я назвала-бы вамъ ихъ».
Я нашла характерными эти подробности. Тетка моя выросла и воспитывалась въ Москвѣ, а лѣто проводила въ деревнѣ. Очевидно, съ Екатерины Петербургъ былъ болѣе занятъ русской литературой, чѣмъ Москѣа, хотя К. Аксаковъ и называетъ новую столицу «Незаконнорожденнымъ чадомъ Россіи и Запада». (Письмо К. Аксакова).
Когда моя тетка умерла, Пушкинъ сейчасъ-же пріѣхалъ къ моему отцу, оказалъ ему самое теплое участіе, вмѣстѣ съ нимъ провелъ ночь у гроба покойницы и вызывался проводить гробъ до Москвы, такъ какъ тѣло перевезли въ Донской монастырь, мѣсто погребенія всѣхъ членовъ семьи. Но Пушкина должна была скоро родить, и отецъ мой отговорилъ его отъ его намѣренія, такъ какъ въ то время, принимая въ соображеніе скверныя дороги, для переѣзда изъ Петербурга въ Москву требовалось иногда больше недѣли.
Сообщаю эти подробности потому, что многіе воображаютъ, что у Пушкина не было сердца — только потому, что онъ былъ насмѣшливъ, скептически отзывался о любви, о дружбѣ и вообще саркастически говорилъ о чувствахъ. Гоголь вѣдь тоже прослылъ безсердечнымъ эгоистомъ, присматривавшимся, будто-бы, къ человѣчеству только за тѣмъ, чтобы отыскивать типы. Обвиненіе это впрочемъ падаетъ на большинство геніальныхъ и талантливыхъ людей за то, что они страстно преданы своему труду, что въ немъ видятъ свою миссію и что въ большинствѣ случаевъ они бываютъ не экспансивны. Сентиментальность сплошь и рядомъ сходитъ у насъ за чувство. Поэтому мнѣ хочется сообщить эти подробности, неизвѣстныя біографамъ Пушкина и Жуковскаго. Гоголь прекрасно выразилъ вышесказанное въ письмѣ къ отцу Аксаковыхъ: «Вы знаете меня только какъ писателя; о человѣкѣ вы не много знаете»… (Письмо 1847 г.).}. Я отвѣтила: «Отчего бояринъ, милордъ, итальянецъ и русскій — все за-разъ?»
— Оттого, что онъ говоритъ въ совершенствѣ по-итальянски, что у него наружность англичанина и притомъ онъ хорошій русскій, потому что обожаетъ, какъ я, Петра Великаго и былъ-бы такимъ-же прекраснымъ представителемъ просвѣщенія въ боярской думѣ, какъ и вашъ покорный слуга".
Пріѣхалъ генералъ-фельдмаршалъ[5]. Онъ остановился во дворцѣ; его очень чествуютъ. Вчера онъ разсказывалъ Императрицѣ интересныя подробности, но онъ не краснорѣчивъ. За ужиномъ я сидѣла съ нимъ рядомъ. Онъ сказалъ мнѣ много любезностей о моихъ братьяхъ, особенно о братѣ Аркадіи, который получилъ саблю за храбрость. Пушкинъ просилъ меня передать фельдмаршалу, что онъ былъ-бы очень радъ его видѣть и что онъ проситъ назначить ему свиданіе. Когда я сказала это фельдмаршалу, онъ улыбнулся и спросилъ: «Такъ онъ простилъ мнѣ мое преступленіе?» — «Какое преступленіе?» — «Когда онъ былъ при арміи въ Эрзерумѣ, онъ безъ надобности рисковалъ своей жизнью», — отвѣчалъ фельдмаршалъ, «и я попросилъ его удалиться. Онъ тогда взбѣсился на меня; а между тѣмъ, еслибъ его тамъ убили, мнѣ, конечно, поставили-бы это въ вину». Онъ прибавилъ, смѣясь:
— Я думаю, что правъ былъ я, а онъ виноватъ. Скажите ему, что каждый изъ насъ долженъ дѣлать свое дѣло. Я выигрываю сраженія, а онъ воспѣваетъ ихъ въ безподобныхъ стихахъ. Надѣюсь, что онъ не откажетъ дать мнѣ ихъ собраніе?
Потомъ онъ спросилъ меня, встрѣчала-ли я Грибоѣдова, и долго говорилъ о немъ. (Грибоѣдовъ — двоюродный братъ его жены). Онъ разсказываетъ, что бѣдная вдова Грибоѣдова безутѣшна. Я говорила съ фельдмаршаломъ. по-русски; онъ спросилъ, отчего я такъ хорошо владѣю русскимъ языкомъ, и прибавилъ: «Вообще наши красавицы не блещутъ знаніемъ своего языка»[6]. Мнѣ было весело за ужиномъ. Фельдмаршалъ оригиналенъ. Онъ не краснорѣчивъ; но онъ такъ не похожъ на всѣхъ другихъ.
Пушкинъ будетъ очень доволенъ. Ему такъ хотѣлось видѣть Паскевича; онъ самъ отнесетъ ему свои стихотворенія; онъ долженъ сдѣлать это для скрѣпленія мира. Паскевичъ сказалъ мнѣ еще: «У насъ, въ Россіи, было много поэтовъ-военныхъ: Грибоѣдовъ, который отличался необычайной храбростью, Батюшковъ, партизанъ Денисъ Давыдовъ, Рылѣевъ, Безстужевъ, Одоевскій; всѣ они умѣли и драться и писать стихи. Если я выпроводилъ Пушкина въ Тифлисъ, то потому, что находилъ лишнимъ даромъ подставлять его подъ пули, тѣмъ болѣе, что онъ былъ тамъ не въ качествѣ военнаго». Я передала тогда фельдмаршалу, что говорила Натали, и онъ просилъ меня сказать ей, что принимаетъ на свои счетъ ея благодарность, предназначавшуюся Раевскому, что онъ охотно и отъ всего сердца принимаетъ должную ему часть этой благодарности.
Сегодня вечеромъ зашла рѣчь о трактатѣ Священнаго Союза, и Его Величество разсказалъ интересныя подробности. Въ 1814 г. Штейнъ уже говорилъ въ этомъ смыслѣ Государю и Каподистріа, которымъ это было по сердцу. Въ 1815 г. баронесса Крюднеръ была въ Парижѣ, и тогда снова занялись этимъ предметомъ. Государь говоритъ, что въ черновой договора, хранящейся въ тайныхъ архивахъ Зимняго дворца, вся его религіозная часть, вступленіе, написано рукой баронессы Крюднеръ, а остальное, часть политическая, написано Государемъ и Каподистріа, который дѣлалъ свои замѣчанія на поляхъ страницъ, написанныхъ Государемъ, а Государь — свои замѣчанія на поляхъ страницъ, написанныхъ графомъ. Впрочемъ, и черновая и текстъ съ подписью почти тождественны. Государь прибавилъ: «Въ то время и въ Берлинѣ, и въ Петербургѣ всѣ были гетеристами; въ Лондонѣ же и въ Вѣнѣ дипломатія была чужда этому вліянію и Талейранъ не былъ гетеристомъ».
Пушкинъ встрѣтилъ у меня Жюли[7], и когда она уѣхала, разговоръ зашелъ объ ея братѣ и объ его стихотвореніяхъ. Пушкинъ находитъ ихъ очень музыкальными, почти столь же музыкальными, какъ стихи Жуковскаго. Онъ продекламировалъ мнѣ стихотвореніе, конецъ котораго ему-особенно нравится.
«Онъ пѣлъ; у ногъ шумѣла Рона,
Въ ней мѣсяцъ трепеталъ;
И на златыхъ верхахъ Ліона
Лучъ солнца догоралъ…»
Я замѣтила, что и меня восхищаетъ мелодичность этихъ чудныхъ стиховъ, и что я выучила ихъ къ экзамену наизусть еще въ институтѣ за годъ до выпуска, такъ какъ Плетневъ предоставлялъ намъ самимъ выбирать для заучиванія наизусть тѣ стихотворенія, которыя намъ нравились: "Такъ это вы сами выбрали для выпускного экзамена «фонтанъ любви, фонтанъ живой?» спросилъ Пушкинъ. Я отвѣчала: «Да, сама. Я люблю пѣвучіе стихи. Но въ вашихъ стихахъ, кромѣ этого достоинства, есть еще и другія. Надѣюсь, что это вамъ лестно?» Пушкинъ засмѣялся. Онъ сказалъ, что находитъ Жюли оригинальной и такъ какъ онъ очень проницателенъ, то прибавилъ: «Она умна и должна быть очень прямого характера». Я отвѣчала: «Она безукоризненно пряма. За это-то я и люблю ее; на нее можно положиться».
Такъ какъ Пушкинъ восхищался тѣмъ, что онъ называетъ «льющимися» стихами, я разсказала ему, что вычитала въ курсѣ англійской литературы выраженіе, которое показалось мнѣ оригинальнымъ: «а liquid verse», это мѣтко, потому что стихъ льется, какъ вода. Я прибавила: «Это поэтическія слезы вашего фонтана Любви». Маріанна Скугель давала мнѣ курсъ литературы и я списала оттуда для Пушкина слѣдующіе стихи:
«Sighed the enow-drops: who shall miss us,
When the happy air shall thrill
At thy presence, pale narcissus,
At thy gleam, o, daffodil» *).
- ) Вздыхая прошепталъ подснѣжникъ:
«Кто пожалѣетъ о моемъ отсутствіи.
Когда счастливый вѣтерокъ заколеблется
При твоемъ появленіи, блѣдный нарциссъ,
При твоемъ блескѣ, о, буковица».
Snow drops — подснѣжникъ, который не попадается ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ и начинаетъ встрѣчаться у насъ только на западѣ и юго-западѣ. Daffodil — французскій золотоцвѣтникъ, который расцвѣтаетъ въ ту пору, когда кукушки начинаютъ пѣть въ лѣсахъ. Англійская буковица тоже неизвѣстна у насъ на сѣверѣ, а англо-саксонскіе cow-slips растутъ у насъ вездѣ. Въ народѣ orchis macculata называется кукушкины слезки. Цвѣтокъ этотъ играетъ такую-же видную роль въ старинныхъ сельскихъ обрядахъ зеленыхъ святокъ (семика), какую viola tricolor или Иванъ да Марья играетъ въ ночь на Ивана Купалу, вмѣстѣ съ волшебнымъ, магическимъ папоротникомъ, который встрѣчается во всѣхъ странахъ Запада, вездѣ, гдѣ жгутъ костры въ этотъ день, и сохранились всѣ преданія этого, по преимуществу, кельтическаго праздника.
Искра сейчасъ-же записалъ эти стихи стараго англійскаго поэта, имени котораго я не могу вспомнить, во всякомъ случаѣ второразряднаго поэта. Пушкинъ сказалъ мнѣ тогда: «Авторъ изъ тѣхъ поэтовъ, которыхъ англичане называютъ poetas minores и у которыхъ часто попадаются проблески вдохновенія. Замѣтьте любовь англичанъ къ цвѣтамъ и къ природѣ. И Шекспиръ и всѣ ихъ поэты такъ часто говорятъ о нихъ. Они открыли и оцѣнили прелесть цвѣтовъ и самой простой природы гораздо раньше, чѣмъ французы, которые должны были ждать барвинка Жанъ-Жака Руссо, чтобы оцѣнить эти полевые цвѣты»[8].
На-дняхъ я попросила Пушкина дать мнѣ стихотворенія Андрея Шенье. Онъ принесъ мнѣ томъ ихъ, отмѣтивъ тѣ стихотворенія, которыя онъ находилъ наиболѣе оригинальными и наиболѣе удачными подражаніями греческимъ. Раньше изъ всего Шенье я знала только стихи: «А la Jeune Captive» (М-lle de Coigny) {Оцѣнка Шенье и высокое мнѣніе Пушкина о его талантѣ тѣмъ болѣе замѣчательны, что въ самой Франціи до 1819 г. имя его было предано забвенію; Жозефъ Шенье, который былъ старше его, еще въ 1815 г. считался выдающимся поэтомъ, равно какъ и Руше. Можно было подумать, что этотъ плохой поэтъ, погибшій 7-го Термидора, вмѣстѣ съ А. Шенье, былъ выше и значительнѣе его. Правда, что тогда не существовало полнаго изданія его стихотвореній; издано было только нѣсколько поэмъ, появившихся въ «Mercure de France» до революціи. Только въ 1819 г. когда появилось первое изданіе стихотвореній Шенье, другой поэтъ, Альфредъ-де-Виньи, восхищавшійся ими, заговорилъ о нихъ и разъяснилъ ихъ значеніе въ 1820 году. А между тѣмъ Пушкинъ, будучи еще совершенно юнымъ, во время своего пребыванія въ Одессѣ, уже прочелъ этотъ томикъ, съ энтузіазмомъ отнесся къ дарованію Шенье, написалъ свою прекрасную оду (или, вѣрнѣе, элегію) на смерть поэта и понялъ значеніе того, что Шенье хотѣлъ выполнить (а частью и выполнилъ) — обновленіе поэтическаго языка. Онъ понялъ, что Шенье былъ первымъ лирическимъ поэтомъ по идеалу греческаго лиризма. Эта дальновидность Пушкина, какъ критика, достойна замѣчанія и не была еще достаточно оцѣнена. Дѣйствительно, со времени Ронсара и Плеяды, лирическая поэзія не имѣла своихъ представителей во французской литературѣ, которая была по преимуществу реторической до XIX вѣка, и становится лирической только съ Альфредомъ де-Виньи, Ламартиномъ, Альфредомъ Мюссе, Викторомъ Гюго, поэзія которыхъ — поэзія воображенія и чувства, по преимуществу. Ни Шендоллэ, ни Жильбера, ни Мальфилатра, ни Александра Суме нельзя еще назвать настоящими лирическими поэтами, хотя нерѣдко они съ успѣхомъ пытали свои силы въ лирикѣ.
Между тѣмъ стихотворенія Пушкина, посвященныя Шенье, написаны гораздо раньше, чѣмъ ему-же посвященное стихотвореніе Альфреда Мюссе. Русскій поэтъ, слѣдовательно, опередилъ французскаго поэта.}. Потомъ Пушкинъ меня спросилъ, почему я спрашивала его прошлый разъ о томъ, находитъ-ли онъ какое-нибудь сходство между Дюма и В. Скоттомъ и сказалъ: «Дюма драматическій писатель, но онъ вовсе не поэтъ; онъ вѣдь не романистъ[9]. Я нахожу, что онъ прекрасно сдѣлалъ, воспользовавшись прозой, а не стихами для своихъ, такъ называемыхъ, историческихъ драмъ, полныхъ подробностей, добытыхъ изъ апокрифическихъ мемуаровъ и легендъ, особенно о Валуа». Я отвѣтила: «Я слышала, что Дюма, Скоттъ, Викторъ Гюго и Шекспиръ — романтики и походятъ другъ на друга; я даже спорила объ этомъ. Янѣ указывали, что на сцену поставили „La donna del Lago“ и „La Dame Blanche“, что любой изъ романовъ Вальтеръ-Скотта можно передѣлать въ драму или оперу. Глинка говорилъ при мнѣ, что Айвенго былъ бы прекраснымъ сюжетомъ для оперы. Я прочла двѣ драмы Дюма, но не нашла въ нихъ ничего похожаго на Вальтеръ-Скотта. Сесиль Акортъ[10] говорила мнѣ, что и Скоттъ бралъ сюжеты для своихъ романовъ изъ исторіи якобитовъ, что разсказы о привидѣніяхъ очень распространены въ шотландскихъ замкахъ и даже въ Великобританіи и сплошь и рядомъ встрѣчаются въ семейныхъ хроникахъ. Она говоритъ, что дѣйствительно исторія англійскихъ пэровъ и gentry полна романическихъ событій и всевозможныхъ приключеній. Но сомнѣваюсь, чтобы Дюма могъ найти въ исторіи Франціи столько невѣроятныхъ происшествій.
У Вальтеръ-Скотта вѣдь нѣтъ ничего несообразнаго. Находите-ли вы что-нибудь общее между нимъ и между В. Гюго и Шекспиромъ?»
— Рѣшительно ничего, — отвѣчалъ Пушкинъ, — и если другой разъ зайдетъ объ этомъ рѣчь, отстаивайте потверже свое мнѣніе, если его будутъ оспаривать. Какъ-то привыкли сваливать всѣхъ романтиковъ въ одну кучу. Во Франціи считаютъ главой романтизма Шекспира, въ которомъ нѣтъ ничего романтическаго въ смыслѣ французскаго романтизма. Въ этомъ смыслѣ и Скоттъ не романтикъ. Корнель — единственный французъ, котораго еще можно сравнивать съ Шекспиромъ и то только въ Сидѣ, въ которомъ, впрочемъ, больше испанскаго. Скоттъ не гонится за тѣмъ, чтобы нагромоздить множество невѣроятныхъ событій, какъ это дѣлаетъ въ своихъ пяти актахъ Дюма, драматургъ, хорошо знающій сцену и искусный въ придумываніи сценическихъ эффектовъ; а зрители снисходительны; они принимаютъ несообразности, сложныя и запутанныя положенія, которыя Дюма мастерски распутываетъ, придавая имъ правдоподобіе, и находятъ даже, кажется, удовольствіе въ выдумываніи этой путаницы, вращающейся, по большей части, на любовной интригѣ. Большинство зрителей, не вдаваясь въ критику самого произведенія, жаждетъ только, чтобъ ихъ до конца держали въ томительной неизвѣстности насчетъ развязки; по крайней мѣрѣ, это доказывается успѣхомъ ДюмаСкоттъ ничего не выдумываетъ; это наблюдатель, который описываетъ. Онъ хорошо изучилъ эпоху якобитовъ; ненависть шотландцевъ къ Вильгельму Оранскому и королямъ ганноверскимъ исторически вѣрна, какъ и приводимыя романистомъ подробности. Когда Лэрдъ Балмавиплъ пьетъ здоровье маленькаго джентльмена въ бархатной шубкѣ, знаете-ли вы, что это значитъ"? — "Знаю. Сесиль объяснила мнѣ, что онъ разумѣетъ крота, такъ какъ Вильгельмъ III умеръ вслѣдствіе паденія съ лошади, которая споткнулась, наступивъ на взрытую кротомъ землю. Она-же объяснила мнѣ и значеніе тоста, при которомъ каждый гость, поднявъ свой стаканъ вина, проносилъ его надъ стаканомъ съ водой. Это означало: «Здоровье короля, который по другую сторону пролива, здоровье короля Джемса, находящагося во Франціи». — «И это исторически вѣрная подробность…
У Скотта дѣйствующими лицами являются не побѣдители женскихъ сердецъ, а якобиты, приверженцы изгнанныхъ Стюартовъ. Думаю также, что Дюма не способенъ вывести на сцену old Mortality, Домини Сампсона, Эди Окильтри, Калебба Бальдерстона; въ его романахъ мы встрѣчаемъ такое разнообразіе типовъ и характеровъ. Маіоръ Дальгети, напримѣръ, очень оригинальный типъ officier de fortune, ничуть не похожій на бреттёра à la Dumas или на искателя приключеній, жаждущаго вмѣшаться въ какой-нибудь заговоръ, осложненный любовнымъ приключеніемъ. Этотъ тонъ и характеръ хвастливыхъ мушкетеровъ дѣлаетъ героевъ драмъ Дюма нѣсколько однообразными; у нихъ нѣтъ даже политическихъ идей, а если они составляютъ заговоры, содержатъ шпіоновъ, сами шпіонятъ, то это только ради страсти къ приключеніямъ. Намъ изображаютъ въ преувеличенно романическомъ духѣ XV и XVI вѣка, и даже XVII, когда эти прекрасные господа составляли заговоры противъ Ришелье и Мазарини. Лига и Фронда заполонятъ весь театръ, если это продолжится. Вальтеръ Скоттъ сдѣлалъ одно характерное замѣчаніе: „Нѣтъ ничего болѣе драматичнаго, чѣмъ дѣйствительность“. Я того-же мнѣнія. И еще есть разница между дѣйствующими лицами Дюма и Скотта. Всѣ герои Скотта одушевлены политической идеей; они дѣйствительно играли политическую роль. Гражданская война едва не охватила Англію; она продолжалась въ Ирландіи…
Въ „Робъ-Роѣ“ достаточно романическихъ лицъ, точно также, какъ и въ „Певерилѣ дю-Пикъ“, въ „Редгаунтлетъ“, гдѣ есть восхитительная пара квакеровъ, въ „Гай-Маннерингѣ“, въ „Ваверлеѣ“, и всѣ эти лица разнообразны. Сколько типовъ въ семьѣ Осбальдистонъ — всѣ сыновья! А Рашлей, что за типъ! Діана Вернонъ и Флора Макъ-Иворъ, двѣ романическія особы, нисколько непохожія одна на другую, ни на Минну, Бренду, Розу Брадвардейнъ. Къ тому-же, въ противоположность драмамъ Дюма, любовная интрига не составляетъ центра и основы романовъ Вальтеръ-Скотта. Но во Франціи непремѣнно требуютъ любовныхъ приключеній, хотя-бы историческія данныя и не представляли ихъ. До сихъ поръ и Викторъ Гюго дѣлалъ центромъ и основаніемъ своихъ драмъ — любовь (за исключеніемъ „Кромвеля“), Безъ Донны-Соль не было-бы и Эрнани». Онъ прибавилъ: «Вы необходимы драмѣ Виктора Гюго». Я сказала: «Вы не можете не подсмѣяться надо мной, какъ и Вяземскій. Что у меня общаго съ Донной-Соль? Я никогда не была влюблена въ какого-нибудь out-law[11]. Окрестилъ меня такъ Вяземскій, которому понравился каламбуръ на Соль и соль для его юмористическихъ стиховъ, въ которыхъ онъ говоритъ мнѣ, что я-же и Дона-Перецъ, а должна быть Доной-Медъ»[12].
Пушкинъ посмѣялся моему отвѣту и продолжалъ: «У романтиковъ нѣтъ юмора, ихъ литературная, манера исключаетъ его; къ тому-же юмористомъ надо родиться; они могутъ писать иронически, сатирически, но собственно юморъ есть свойство британца. Шекспиръ, Байронъ, Скоттъ, Стернъ блещутъ юморомъ, англійскимъ или шотландскимъ. А Скоттъ создалъ лица, обладающія шотландскимъ своеобразнымъ юморомъ, отличающимся отъ англійскаго большей сухостью. Тостъ Лэрда Балмавипла юмористиченъ, маіоръ Дальгети тоже полонъ юмора. Словомъ: Скоттъ и Шекспиръ, ничуть не похожи на В. Гюго и А. Дюма. Пари держу, что это Моденъ ихъ сравнивалъ? Отгадалъ я?» «Да; а по части романовъ онъ предпочитаетъ Поля и Виржини, Новую Элоизу, Коринну — романамъ Скотта и классикамъ великаго вѣка, а Вольтера — Шекспиру, изъ котораго онъ, впрочемъ, ничего и не читалъ, кромѣ Отелло въ переводѣ Альфреда-де-Виньи».
«И такимъ образомъ судятъ о писателяхъ», сказалъ Пушкинъ, — «въ сущности, это утѣшительно, потому что можно сказать себѣ, что тебя будутъ критиковать, не читая. Это даже успокоительно!» И онъ засмѣялся отъ всего сердца.
Пушкинъ пришелъ ко мнѣ въ очень дурномъ настроеніи. Ему хотѣлось продолжать литературную газету для бѣдной баронессы Дельвигъ. Цензура была невыносима и ему пришлось отказаться отъ своего намѣренія. Онъ не хочетъ говорить объ этомъ съ Государемъ и — по моему — напрасно. Но онъ находитъ неделикатнымъ говорить съ нимъ теперь, когда у того столько заботъ и хлопотъ послѣ войны. Пушкинъ говоритъ, что безполезно жаловаться на Цензора Катона и настаивать на мелочахъ; но что все-таки, въ концѣ концовъ, онъ будетъ издавать журналъ. Смерть Дельвига очень огорчила поэта; это большая для него потеря. Онъ разсказалъ мнѣ о своемъ свиданіи съ бѣднымъ Кюхельбекеромъ, котораго онъ засталъ на почтовой станціи, когда его перевозили. въ Динабургъ. Онъ сказалъ: «При первомъ благопріятномъ случаѣ буду просить Государя о снисхожденіи къ нему. Ссылка въ Якутскъ лучше этой тюрьмы и была-бы уже милостью; я много о немъ думаю». Пушкинъ былъ удивленъ, когда я сказала ему, что видѣла Кюхельбекера у его тетки, m-me Брейткопфъ, въ Екатерининскомъ институтѣ. Затѣмъ онъ говорилъ мнѣ о Пущинѣ, о Рылѣевѣ, о Безстужевыхъ, объ Одоевскомъ и обѣщалъ дать мнѣ стихи, написанные Одоевскимъ и Рылѣевымъ въ крѣпости; священникъ передалъ ихъ Рылѣевой. Бѣдный Аріонъ[13] былъ очень опечаленъ, хоть и спасся самъ отъ крушенія; въ заключеніе онъ прочиталъ мнѣ наизусть французскіе стихи объ Аріонѣ:
«Jeune Arion, bannis la crainte,
Abordes aux rives de Corinthe;
Minerve aime ce doux rivage,
Périandre est digne de toi;
Et tes yeux у verront un sage
Assis sur le trône d’un roi» 1).
1) Юный Аріонъ, изгони изъ сердца страхъ,
Причаль къ берегамъ Коринѳа.
Минерва любитъ этотъ тихій берегъ,
Періандръ достоинъ тебя;
И глаза твои узрятъ тамъ мудреца,
Возсѣдающаго на королевскомъ престолѣ.
Онъ прибавилъ: «Тотъ, кто говорилъ со мной въ Москвѣ какъ отецъ съ сыномъ въ 1826 г., и есть этотъ мудрецъ». Какъ онъ оригиналенъ; послѣ этихъ словъ лицо его прояснилось и онъ сказалъ: «Аріонъ присталъ къ берегу Коринѳа».
Пушкинъ говорилъ со мной о Паскалѣ и сказалъ мнѣ, что я еще слишкомъ молода для того, чтобъ читать его; но что черезъ годъ или два онъ совѣтуетъ мнѣ хорошенько познакомиться съ его «Мыслями». Онъ сказалъ: «Это величайшій мыслитель, которому не встрѣчаемъ равнаго во Франціи со времени Абеляра, и ея величайшій геній во всѣхъ отношеніяхъ. Онъ проникъ въ душу и въ мысль человѣка, въ ея глубины и ея соотношенія съ Невидимымъ. Онъ говорилъ, что человѣкъ не болѣе, какъ тростника, слабѣйшая изъ тварей, которую жало скорпіона можетъ убить. Только скорпіонъ не знаетъ, что онъ убиваетъ, а человѣкъ знаетъ, что его убиваетъ. Человѣкъ — тростинка, но тростинка, которая мыслитъ. Паскаль говоритъ еще, что основа морали — въ правильномъ мышленіи. Этимъ онъ говоритъ, что всѣ заблужденія мысли въ то-же время и заблужденія совѣсти, потому что тотъ, кто ложно мыслитъ, ложно и поступаетъ и живетъ во лжи. Не читайте его „Provinciales“; эта полемика интересна только какъ историческій фактъ, а въ прошломъ столѣтіи превознесли и восхвалили не въ мѣру эти обличенія изъ ненависти къ іезуитамъ»[14].
Большія пренія между Плетневымъ и Жуковскимъ по поводу псевдонизма, который хочетъ взять Гоголь. Плетневъ находитъ, что «Рудый Панька» звучитъ хорошо и что это вполнѣ хохлацкое имя. А я нахожу, что и Гоголь-Яновскій достаточно хохлацкое имя. Жуковскій думаетъ, что лучше ему выступить подъ псевдонимомъ, потому что авторъ молодъ, а наша критика возмутительно относится къ начинающимъ, и Булгаринская клика будетъ извергать свой ядъ; лучше избѣжать того, что можетъ обезкуражить начинающаго автора. Къ тому-же и Пушкинъ издалъ свои повѣсти подъ псевдонимомъ Бѣлкина, а Гоголь не можетъ претендовать на большее, чѣмъ Пушкинъ. Гоголь и самъ такъ думаетъ. Я сказала ему мое мнѣніе: «Если будутъ восхищаться Рудымъ Панькой, вы вѣдь будете знать, что восхищаются вами». Я нахожу, что Пушкинъ долженъ былъ бы подписаться подъ своими повѣстями; но его забавляло то, что его принимаютъ за Бѣлкина. Я спросила его, гдѣ онъ выкопалъ эту фамилію; онъ сказалъ, что зналъ ее въ провинціи, въ Смоленской и въ Калужской губерніяхъ, гдѣ у Гончаровыхъ есть имѣніе. Слѣдовательно, псевдонимъ этотъ — знакъ вниманія къ родинѣ Натальи Николаевны? Наконецъ порѣшили съ псевдонимомъ Гоголя, и панъ «Рудый Панька» выступитъ на-дняхъ у книгопродавцевъ Петербурга. Жуковскій такъ любитъ прозвища, что окрестилъ уже и Гоголя «Гоголёкъ» за его маленькій ростъ. Я не знаю никого и ничего лучше и добрѣе Жуковскаго; какъ онъ тревожится теперь по поводу Рудаго Паньки, какъ озабоченъ тѣмъ, что о немъ скажутъ. Онъ подбадриваетъ Гоголя. Пушкинъ толкуетъ другое и говоритъ ему:
«Если васъ разбранятъ, тѣмъ лучше. Это докажетъ, что у васъ есть будущность и что ихъ безпокоитъ появленіе новаго, многообѣщающаго писателя».
Жуковскій — воплощеніе безконечной доброты. Искра сказалъ мнѣ вчера о немъ: «Онъ почти слишкомъ добръ. Во всей его обширной особѣ не найдется достаточно желчи, чтобъ убить зловредную муху». Самъ Пушкинъ добръ, какъ всѣ геніальные люди. Онъ заранѣе уже подготовляетъ статью въ защиту Гоголя, и если на послѣдняго слишкомъ нападутъ, если Булгаринъ позволитъ себѣ что-нибудь, возраженія Пушкина будутъ полны не только соли, но и перцу. Я видѣла Булгарина; мнѣ показали это сокровище; у него препротивная физіономія. У Греча и Сенковскаго скучныя лица педантовъ. Вотъ люди, съ которыми нѣтъ охоты знакомиться. Троица скучнѣйшихъ и неправдивыхъ людей, всегда идущихъ кривыми и окольными путями. Sie sind Philister auch.
Пушкинъ нажилъ себѣ непріятностей «Анчаромъ». Въ концѣ концовъ все уладилось; но Катонъ невыносимъ. Императоръ самъ прочелъ corpus delicti, который произвелъ на него сильное впечатлѣніе. Передъ ужиномъ онъ заговорилъ объ этомъ со мною и сказалъ: «То былъ рабъ, а у насъ крѣпостные. Я прекрасно понялъ, что хотѣлъ выразить этимъ стихотвореніемъ Пушкинъ и о какомъ деревѣ онъ говоритъ. Большею частью люди ищутъ и желаютъ свободы для себя и отказываютъ въ ней другимъ. Пушкинъ не * изъ таковыхъ. Я его знаю: это воплощенная прямота, и онъ совершенно правъ, говоря, что прежде всего мы должны возвратить русскому мужику его права, его свободу и его собственность. Я говорю мы, потому что я не могу совершить этого помимо владѣльцевъ этихъ крѣпостныхъ; но это будетъ». Потомъ онъ улыбнулся и сказалъ: «Если-бъ я одинъ сдѣлалъ это, сказали-бы, что я — деспотъ, Уполномочиваю васъ передать все это Пушкину, а также сказать ему! чтобъ онъ присылалъ ко мнѣ то, что хочетъ печатать. Я поручаю это вамъ; но прошу, чтобъ по этому поводу не было лишнихъ разговоровъ. Я вѣдь не могу сдѣлаться единственнымъ цензоромъ всѣхъ пишущихъ; мнѣ пришлось-бы проводить всю жизнь за чтеніемъ рукописей». Государь былъ очень въ духѣ. Я поѣхала къ Карамзинымъ, гдѣ застала Пушкина, который былъ въ восторгѣ отъ этого разговора. Я говорила съ нимъ съ глазу на глазъ, въ углу гостиной, въ сторонѣ даже отъ Е. А. Карамзиной. Пушкинъ сказалъ мнѣ нѣчто удивившее меня. "Меня упрекаютъ въ томъ, что я преданъ Государю. Думаю, что я его знаю; и знаю, что онъ понимаетъ все съ полуслова. Меня каждый разъ поражаетъ его проницательность, его великодушіе и искренность. Послѣ одной изъ непріятностей, причиненныхъ мнѣ Катономъ, я встрѣтилъ Государя въ Лѣтнемъ саду и онъ сказалъ мнѣ: «Продолжай излагать твои мысли въ стихахъ и въ прозѣ; тебѣ нѣтъ надобности золотить пилюли для меня, но надо дѣлать это для публики. Я не могу позволить говорить всѣмъ то, что позволяю говорить тебѣ, потому что у тебя есть вкусъ и тактъ. Я убѣжденъ въ томъ, что ты любишь и уважаешь меня; и это взаимно. Мы понимаемъ другъ друга, а понимаютъ люди только тѣхъ, кого любятъ». Пушкинъ прибавилъ: «Меня очень трогаетъ его довѣріе; но я могу утратить его, если на меня будутъ клеветать». Я поспѣшила увѣрить его въ томъ, что Государь много разъ говорилъ въ моемъ присутствіи, что Пушкинъ не только великій поэтъ и человѣкъ замѣчательнаго ума, но что это человѣкъ честный, искренній, правдивый и вполнѣ порядочный. На Государя нелегко вліять. Пушкинъ вздохнулъ: «Онъ наидовѣрчивѣйшій изъ людей, потому что самъ человѣкъ прямой; а это-то и страшно. Онъ вѣритъ въ искренность людей, которые часто его обманываютъ. За исключеніемъ небольшой части общества, Россія менѣе просвѣщенна, чѣмъ ея Царь. Наши правители вынуждены насильно прививать намъ просвѣщеніе; страна наша варварская; мы ходимъ на помочахъ.. Придетъ время, когда надо будетъ стать на ноги; это будетъ трудно; да и никому это не давалось легко. Во всякомъ случаѣ Государь болѣе русскій человѣкъ, чѣмъ всѣ наши другіе правители, исключая Петра I; но все-же онъ не не на столько русскій, какъ Петръ. Я утверждаю, что Петръ былъ архирусскимъ человѣкомъ, не смотря на то, что сбрилъ свою бороду и надѣлъ голландское платье. Хомяковъ заблуждается, говоря, что Петръ думалъ, какъ нѣмецъ. Я спросилъ его на-дняхъ, изъ чего онъ заключаетъ, что византійскія идеи Московскаго царства болѣе народны, чѣмъ идеи Петра? Хомяковъ поэтизируетъ наше прошлое; я сказалъ ему, что онъ романтикъ». Пришелъ Жуковскій и мы позвали его, чтобъ пересказать ему то, что Государь велѣлъ мнѣ передать Сверчку. Наконецъ, Софи Карамзина спросила насъ: «Что это: заговоръ или вы втроемъ исповѣдуетесь?» Пушкинъ отвѣтилъ: «Да. Я признаюсь въ моихъ большихъ грѣхахъ, а Донна Соль — въ своихъ маленькихъ. У нея ихъ больше, но мои грѣхи тяжелѣе, и это возстановляетъ равновѣсіе. Мы позвали Жуковскаго, у котораго нѣтъ никакихъ грѣховъ, ни большихъ, ни малыхъ, за тѣмъ чтобъ онъ отпустилъ намъ наши грѣхи».
Пушкинъ очень тронутъ довѣріемъ Государя; Жуковскій также и просилъ меня хорошенько поблагодарить его. Споры Пушкина съ Катономъ безпокоятъ Жуковскаго, который любитъ своего феникса, какъ сына. Когда я замѣтила это Пушкину, онъ сказалъ: «Какъ блуднаго сына».
[Послѣ женитьбы поэта, онъ проводилъ лѣто въ Царскомъ. По утрамъ мать моя заходила къ Пушкинымъ и онъ читалъ ей вновь написанное имъ, говоря: «Почистимъ-ка мою поэзію»!
Разъ утромъ она застала его съ томомъ Платона и онъ сказалъ ей]:
…"Почему онъ желалъ изгнать искусство изъ своей республики? Это нелогично, и я увѣренъ, что это требованіе какого-нибудь иконокласта (sic)! Онъ говоритъ, что красота есть блескъ истины; я прибавляю къ этому, что красота должна быть и блескомъ добра. Я покажу вамъ замѣтку одного неоплатоника, — не помню его имени, который говоритъ: Красота, истина, симметрія есть выраженіе Верховнаго Существа. Жуковскій далъ мнѣ это опредѣленіе. Но платоники не съумѣли осуществить прекраснаго, которое и есть добро въ дѣйствіяхъ; они только мечтали объ осуществленіи его. Только христіанство осуществило этотъ союзъ. Совершенная красота есть, чтобы выразиться однимъ словомъ, гармонія, а что можетъ быть свѣтлѣе, что можетъ быть величественнѣе гармоніи? Жуковскій правъ, говоря, что красота ужаснаго есть богохульство[15] (sic)." [Далѣе есть еще нѣсколько строкъ Пушкина о Платонѣ]. «Платонъ былъ великій мыслитель, но лучшее изъ написаннаго имъ онъ взялъ у Сократа. Я перечелъ Аристотеля въ старомъ французскомъ переводѣ; конечно, онъ доказываетъ существованіе Бога разсудкомъ — и съ какой непоколебимой логикой! Необходимо изучать древнихъ, чтобъ быть вполнѣ просвѣщеннымъ; у насъ недостаточно изучаютъ классиковъ. Я перечелъ теперь всего Мильтона, англичанина возрожденія, пресвитерьянца и въ то же время большого эллиниста. Но республика Платона меня не удовлетворяетъ; я нахожу даже, что „Утопія“ Мора предпочтительнѣе. Перечелъ я и „Похвалу глупости“. Эразмъ одно изъ любопытнѣйшихъ лицъ реформаціи; кто бы ожидалъ встрѣтить въ Роттердамѣ поклонника греческихъ музъ. Теперь мы не получаемъ изъ Роттердама ничего, кромѣ селедокъ» (sic). Я отвѣчала: «А художники? Вы забываете, сколько ихъ было тамъ». — «Дѣйствительно, у нихъ были великіе художники, голландцы и фламандцы; но вѣдь Рембрандтъ не представитель школы эллинистовъ въ искусствѣ; и я скажу, что „Похвала глупости“ въ литературѣ совершенно противорѣчитъ художественнымъ теоріямъ голландцевъ. Это явленіе, которымъ слѣдовало бы заняться. Надо бы сходить въ Эрмитажъ и пересмотрѣть Рембрандта и другихъ голландцевъ и фламандцевъ. Эразмъ окончилъ дни свои въ Базелѣ, кажется, въ очень скучномъ городѣ. Онъ былъ другомъ Гольдбейна, Мора, двухъ папъ, двухъ кардиналовъ. Базель посѣщали желающіе повидать его и подивиться его глубокой учености. Вы еще слишкомъ молоды для того, чтобы читать его книгу; но позже она васъ заинтересуетъ. Въ ней много правды, много тонкой ироніи. Я думаю только, что сердце его не было особенно широко; жизнь человѣчества интересовала его какъ зрѣлище. Это отличаетъ его отъ Мора и другихъ англійскихъ писателей, юмористовъ и сатириковъ. Однако у Эразма мы не встрѣчаемъ пересмѣшекъ, какъ и у Монтэня и Раблэ» {Замѣтки эти о различныхъ предметахъ повидимому доказываютъ, что по временамъ, напр. въ Царскомъ Селѣ, гдѣ мать моя видѣлась съ Пушкиными каждый день, а иногда и по два раза въ день, и въ Петербургѣ, онъ чувствовалъ потребность поговорить съ ней о томъ, что онъ читалъ, и не находилъ отклика въ своей женѣ и свояченицахъ. Когда я была съ моимъ отцомъ въ Одессѣ, въ 1867 г., онъ много думалъ о Пушкинѣ, и искалъ домъ, въ которомъ жилъ поэтъ, для того, чтобы показать мнѣ его; домъ этотъ существовалъ еще въ 1843 г., когда отецъ мой ѣздилъ на югъ въ Одессу, но съ тѣхъ поръ его перестроили; городъ разросся. Въ Одессѣ отецъ разсказалъ мнѣ, что какъ-то вечеромъ, осенью, Пушкинъ, прислупшваясь къ завыванію вѣтра, вздохнулъ и сказалъ: «Какъ хорошо-бы теперь быть въ Михайловскомъ! Нигдѣ мнѣ такъ хорошо не пишется, какъ осенью, въ деревнѣ. Осень — мое любимое время года. Что-бы намъ поѣхать туда!» У моего отца было имѣніе въ Псковской губерніи, и онъ собирался туда для охоты. Онъ сталъ звать Пушкина ѣхать съ нимъ вмѣстѣ. Услыхавъ этотъ разговоръ, Пушкина воскликнула: «Восхитительное мѣстопребываніе! Слушать завыванье вѣтра, бой часовъ и вытье волковъ Ты съ ума сошелъ!» И она залилась слезами къ крайнему изумленію моихъ родителей. Пушкинъ успокоилъ ее, говоря, что онъ только пошутилъ, что.онъ устоитъ и противъ искушенія и противъ искусителя (моего отца). Тѣмъ не менѣе, Пушкина еще нѣкоторое время дулась на моего отца, упрекая его, что онъ внушаетъ сумасбродныя мысли ея супругу.
Разъ, когда онъ читалъ моей матери стихотвореніе, которое она должна была въ тотъ-же вечеръ передать Государю, жена Пушкина воскликнула: «Господи, до чего ты мнѣ надоѣлъ со своими стихами, Пушкинъ!» Онъ сдѣлалъ видъ, что не понялъ, и отвѣчалъ: «Извини, этихъ ты еще не знаешь; я не читалъ ихъ при тебѣ». Ея отвѣтъ былъ характеренъ. «Эти-ли, другіе-ли, все равно. Ты вообще надоѣлъ мнѣ своими стихами». Нѣсколько смущенный поэтъ сказалъ моей матери, которая кусала себѣ губы, чтобъ удержаться отъ вмѣшательства: «Натали еще совсѣмъ ребенокъ. У нея невозможная откровенность малыхъ ребятъ». Онъ передалъ стихи моей матери, нф дочитавъ ихъ, и перемѣнилъ разговоръ. Въ Царскосельскомъ китайскомъ театрѣ затѣвался спектакль, и мать моя сообщила Пушкиной, что она получитъ приглашеніе. Это привело ее въ лучшее настроеніе и она сказала моей матери:
— Пожалуйста, продолжайте чтеніе. Я вижу, что ему этого очень хочется. А я пойду посмотрю мои платья. Вы зайдете ко мнѣ потомъ, чтобъ сказать, что мнѣ лучше надѣть для спектакля?}.
Такъ какъ литература, которою угощаетъ меня Пушкинъ, наводитъсмертную скуку на его жену, то послѣ чтенія я катаю ее въ коляскѣ, чтобы привести ее въ хорошее расположеніе духа. Она такой ребенокъ, такъ неразвита еще, что ее занимаетъ то, что я разсказываю ей о своемъ институтскомъ житьѣ-бытьѣ, о масляничныхъ катаньяхъ подъ балаганы въ придворныхъ каретахъ, о шалостяхъ Т. и К., о моихъ проказахъ со Stephanie, о томъ, какъ мы поддразнивали m-me Нагель, которая, проживъ тридцать пять лѣтъ въ Россіи, усвоила только три русскихъ слова: карашо, чистый и пекетокъ вмѣсто кипятокъ.
Софи Карамзина уже разсказала Пушкиной о томъ, какъ въ первый разъ я была на придворномъ костюмированномъ балѣ en Folie, и какъ никто сначала не могъ узнать меня въ этомъ костюмѣ. Пушкинъ попросилъ меня разсказать объ этомъ его женѣ, а также занести разсказъ этотъ въ мои замѣтки для потомства, такъ какъ я пренебрегла этимъ въ свое, время. Не знаю, забавляютъ-ли его эти пустяки или онъ только дѣлаетъ видъ, что это его забавляетъ, потому что это доставляетъ удовольствіе Натали.
Nota bene. — Спросить объ этомъ Жуковскаго. Во всякомъ случаѣ, я напишу объ этомъ балѣ, данномъ четыре года тому назадъ. Никто не хотѣлъ быть la Folie du carnaval, потому что она должна была съимпровизировать рѣчь. Тогда Императрица сказала мнѣ: «Сдѣлайте это для меня, Черненькая. Никто не будетъ знать, что это вы, кромѣ меня и Жуковскаго, который напишетъ вамъ шутовскіе стихи по-нѣмецки и порусски; вы ихъ скажете, и закончите французской импровизаціей».
Я согласилась только подъ условіемъ, что надѣну бѣлокурый парикъ, который измѣнитъ мою наружность; тогда мнѣ будетъ казаться, что это не я. Императрица, смѣясь, разрѣшила мнѣ это, и ея новый парижскій куаферъ Эмэ приготовилъ очень легкій бѣлокурый парикъ, который настолько измѣнилъ меня, что я и сама себя не узнавала. Одѣвали меня у Ея Величества, которая велѣла нашить брилліанты на мой серебряный дурацкій колпакъ и на лифъ. Я была въ бѣломъ атласномъ платьѣ съ серебромъ и съ серебряными бубенчиками. Я шла впереди всѣхъ, открывая шествіе, окруженная паяцами и шутихами въ голубыхъ съ серебромъ и малиновыхъ съ серебромъ костюмахъ. Они стали вокругъ меня, а я — по серединѣ круга передъ Ихъ Величествами.
Я прочитала стихи Жука русскіе и нѣмецкіе. (Онъ разорвалъ потомъ подлинникъ этого chef-d’oeuvre’а). Затѣмъ я заговорила по-французски, наговорила много вздору о масляницѣ, о ледяныхъ горахъ, о качеляхъ, о блинахъ, о томъ, что я въ первый разъ вижу русскую масляницу, воротясь изъ Парижа, гдѣ водятъ по улицамъ быка (le boeuf gras), изъ Рима и Венеціи, гдѣ кидаютъ въ кареты цвѣты и конфеты. Я, наконецъ, вошла въ свою роль и кончила тѣмъ, что расхохоталась, видя ошеломленныя физіономіи особъ, сидѣвшихъ за Ихъ Величествами. Государь, Великій Князь и Императрица-мать узнали меня раньше другихъ; потомъ узнала меня и Великая Княгиня Елена Павловна, а Моденъ закричалъ: «Bravo, Rosina amabile!..»
Тутъ стали апплодировать, паяцы и шутихи протанцовали кадриль. Меня уговаривали остаться въ свѣтломъ парикѣ, но мнѣ было слишкомъ жарко, и я пошла къ Императрицѣ, гдѣ Эмэ освободилъ меня отъ моего парика и утвердилъ колпакъ на моихъ собственныхъ волосахъ. Государь узналъ меня, потому что Императрица-мать сказала ему: «Это моя Россетъ. У нея такой чистый французскій выговоръ». Впрочемъ и остальные находили то-же. Меня спрашивали: кто сочинилъ стихи? Я назвала автора и прибавила, что французская рѣчь моего собственнаго сочиненія. На это Государь сказалъ: «Я почти ничего изъ нея не понялъ. Вы говорили такъ скоро». Я отвѣчала: «Я и сама немного изъ нея поняла. Я говорила слова безъ толку и мнѣ казалось, что это не я говорила. Безъ парика я никогда не рѣшилась бы на это».
Это замѣчаніе остановило вниманіе Пушкина, который сталъ разспрашивать меня о моемъ ощущеніи и сказалъ, что весьма возможно, что актеры испытываютъ то-же самое. Закостюмировавшись, они чувствуютъ себя другими.
Натали пожелала знать подробности и объ остальныхъ костюмахъ, особенно о туалетахъ красавицъ. Княгиня Юсупова была прекрасной Ночью, кн. Annette Щербатова — Ночной Красавицей, Любинька Ярцева — Авророй, Софи Урусова — Утренней Звѣздой, Alexandrine Эйлеръ — Вечеромъ. Были четыре времени года, кадриль Ундинъ, Сильфидъ, Саламандръ и Гномовъ, четыре стихіи и т. п. Я должна была подробно описать ей костюмъ Ночи, ея брилліанты, ея полумѣсяцъ и звѣзды и Ночную Красавицу всю въ бѣломъ съ серебряными лиліями и каплями росы, блистающими на тюлѣ, Аврору — въ розовомъ, осыпанную розовыми листьями, и Вечеръ въ голубомъ платьѣ, затканномъ серебромъ, и Софи Урусову, въ бѣломъ, съ брилліантовой звѣздой въ волосахъ, съ распущенными бѣлокурыми локонами…
Пушкинъ такъ добръ. Онъ всегда благодаритъ меня, когда я займу и позабавлю его жену. Ужасно жаль, что она такъ необразована; изъ всѣхъ его стихотвореній она цѣнитъ только тѣ, которыя посвящены ей; впрочемъ онъ прочелъ ей повѣсти Бѣлкина и она не зѣвала. Теперь Пушкинъ даетъ ей читать Вальтеръ-Скотта по-французски, такъ какъ она не знаетъ англійскаго языка. Онъ говорилъ ей, что Скоттъ — историкъ, потому что онъ изображаетъ идеи лицъ извѣстной эпохи и не искажаетъ историческихъ событій; только участіе, которое его дѣйствующія лица принимаютъ въ этихъ событіяхъ, можетъ быть вымышленно (а Магеннисъ говорилъ ему, что и романическая часть его сочиненій построена на дѣйствительныхъ фактахъ и что встрѣчаются невѣроятныя приключенія въ частной жизни англичанъ, и пэровъ и gentry, сохраняющіяся въ семейныхъ документахъ).
Nathalie такъ наивна, что восхитилась драмой А. Дюма, которую читала и мнѣ посовѣтовала непремѣнно прочитать, говоря, что это интересно, гораздо лучше Корнеля Сидъ, котораго Пушкинъ ей прочиталъ.
Шелъ дождь и мнѣ нельзя было покатать Пушкиныхъ послѣ чтенія. Сверчокъ показалъ мнѣ свои проекты драмъ; онъ много написалъ въ Болдинѣ, гдѣ его задержала холера; Натали была въ Москвѣ со своей матерью[16] и онъ очень тревожился, раза четыре порывался къ нимъ ѣхать, но карантины были такъ строги, что ему пришлось вернуться въ Болдино. Онъ прочелъ мнѣ «Пиръ во время чумы»; тамъ есть очень драматичная сцена; пѣсенка Мэри трогательна и мнѣ очень понравилась. Монологъ «Скупого рыцаря» — chef d’oeuvre по оригинальности. Скупой Пушкина и философъ, и трагиченъ, даже грандіозенъ. Перечиталъ онъ мнѣ «Моцарта и Сальери». Онъ предполагалъ написать на этотъ сюжетъ цѣлую драму, но потомъ бросилъ ее для «Каменнаго гостя». Фикельмонтъ посовѣтовалъ ему прочесть испанскаго «Донъ-Жуана». Но что особенно плѣнило меня, кромѣ Моцарта и «Скупого рыцаря», это сцена изъ «Русалки», это будетъ вполнѣ русская драма. Сцена помѣшаннаго отца превосходна. И это дѣйствительно народно. Пушкинъ разсказалъ мнѣ, что царевна Софья написала либретто для оперы «Русалки». Онъ видѣлъ портретъ ея, сдѣланный въ Голландіи, съ подписью «Самодержица Россіи». Пушкинъ смѣялся надъ этимъ, говоря: «Какая самозванка! Она такъ-же занимаетъ меня, какъ и Марина Мнишекъ. Двѣ честолюбицы съ легкими нравами, одна — русская, другая — полька; это два типа».
Жуковскій принесъ мнѣ своего «Царя Берендея», а Пушкинъ — «Царя Салтана»; и то, и другое очень удачно. Пушкинъ читалъ мнѣ сказки въ прозѣ, которыя разсказывала ему его няня Арина; онъ переложилъ ихъ въ прелестные стихи, чисто-народные; особенно хороша сказка о «Золотой рыбкѣ»; она безукоризненна. «Наташа» менѣе нравится мнѣ, но и она народна; и это разсказала ему Арина. Затѣмъ онъ прочелъ мнѣ исповѣдь Наливайки Рылѣева, чтобъ потѣшить мой патріотизмъ малороссіянки; но стихи показались мнѣ грубыми; сомнѣваюсь и въ ихъ исторической вѣрности. Кажется, Пушкинъ восхищается ими по дружбѣ къ Рылѣеву. Вчера онъ поднесъ мнѣ повѣсти Бѣлкина. Что за фантазія не подписываться своимъ именемъ? Зачѣмъ эта таинственность? Я въ восторгѣ отъ его прозы, въ восхищеніи отъ его слога. Вечеромъ императрица спросила меня о томъ, что я дѣлала въ теченіе дня, и я разсказала ей о повѣстяхъ Бѣлкина. Когда Государь пришелъ къ чаю, она сказала ему: «Пушкинъ написалъ повѣсти въ прозѣ». Государь взялъ ихъ у меня, говоря: «Надо и мнѣ познакомиться съ прозой моего поэта».
Пушкинъ прочелъ мнѣ пѣснь о Стенькѣ Разинѣ, которую сообщила ему Арина, и двѣ другія, слышанныя имъ въ Екатеринославѣ, въ ранней молодости. Онъ разсказалъ мнѣ, что удальцы волжской вольницы останавливали мимо идущія суда крикомъ: «Сарынь на кичку!» Они убивали только оказывающихъ сопротивленіе, грабили товары, срѣзали паруса, отбирали весла и исчезали. Искра прибавилъ: «Это славянское vogue la galère!» Смирновъ, который очень долго жилъ въ Италіи, разсказывалъ, что итальянскіе разбойники, останавливая путешественниковъ для грабежа, также кричатъ: «Faccia a terra». У него есть пѣснь о Стенькѣ Разинѣ въ тюрьмѣ. Повидимому Стенька слылъ колдуномъ и главными чарами его было то, что онъ рисовалъ на стѣнѣ своей тюрьмы парусную лодку и затѣмъ уплывалъ на этомъ магическомъ суднѣ. Самая оригинальная изъ пѣсней о Стенькѣ — та, въ которой онъ топитъ свою татарскую царевну и приноситъ ее въ жертву своей матушкѣ Волгѣ. Есть пѣсня и о сынѣ этого разбойника. Пушкинъ хочетъ переложить все это въ стихи; въ настоящее время онъ очень заинтересованъ Стенькой Разинымъ; у него пристрастіе къ этому удальцу.
- ↑ „Дѣва-Роза“ заглавіе перваго стихотворенія Хомякова, посвященнаго моей матери. „Иностранка“ — заглавіе второго.
- ↑ Шамбо былъ секретаремъ Императрицы. Онъ сопровождалъ ее въ Россіи до ея замужества. Это былъ прекрасный и очень уважаемый человѣкъ. У меня сохранилась принесенная имъ записка, въ которой Императрица пишетъ моей матери: «Вы прислали мнѣ второй томъ, предполагаю, что существуетъ и первый». Въ то время много читали Вальтеръ-Скотта, и Императрица давала его романы своимъ молодымъ фрейлинамъ. Оказывается, что сама она читала эти романы послѣ нихъ. Мать моя была разсѣянна.
- ↑ Dunciade, сатирическая поэма Поппа, направленная противъ плохихъ поэтовъ его времени; въ ней есть этотъ образъ — пещера Сплина.
- ↑ Бухвостовъ, Леонтій Сергѣевичъ, маіоръ артиллеріи, извѣстный подъ именемъ „перваго русскаго солдата“, род. въ 1650 г. Въ 1674 г. вступилъ въ военную службу, умеръ 1728 г. Петръ Великій его очень любилъ и прозвалъ „первымъ россійскимъ солдатомъ“, быть можетъ за высокій ростъ или, какъ полагаютъ, за то, что онъ первый записался въ „потѣшные“.
- ↑ Кн. И. Ѳ. Паскевичъ былъ тогда единственнымъ русскимъ фельдмаршаломъ другимъ фельдмаршаломъ былъ герцогъ Веллингтонъ, которому Александръ I далъ этотъ почетный титулъ. Послѣ венгерской кампаніи Императоръ Николай пожаловалъ графа Радецкаго званіемъ фельдмаршала русской арміи. Это единственные иностранцы, носившіе въ XIX в. этотъ титулъ, не служа Россіи. Графовъ Витгенштейна и Дибича въ то время уже не было въ живыхъ.
- ↑ Я нашла еще слѣдующую замѣтку, имѣющую отношеніе къ этому разговору. «Пушкинъ сказалъ мнѣ: какъ вы быстро переводите на французскій то, что мы говоримъ по-русски, это удивительно. Это очень полезное упражненіе, это пріучаетъ отъискивать равнозначущія выраженія на двухъ языкахъ и, кромѣ того, это пріучитъ васъ съ большею легкостью писать по-русски — такъ-какъ вы говорите, что, какъ и всѣ наши свѣтскія женщины, не имѣете навыка въ этомъ отношенія, — хотя говорите вы отлично. Когда-нибудь на досугѣ займитесь переводомъ всѣхъ вашихъ замѣтокъ на русскій, ради упражненія въ слогѣ». Я отвѣтила, что у Карамзиныхъ говорятъ преимущественно по-французски, но рѣчь пестрая — смѣсь французскаго съ нижегородскимъ, отдѣльныя же фразы говорятся либо на томъ, либо на другомъ языкѣ, а не такъ, чтобы слово или два русскихъ вставлялись во французскую фразу, и наоборотъ. Я продолжаю составлять свои замѣтки на французскомъ языкѣ: сокращенія словъ удобнѣе; я такъ привыкла, да и слова короче, наши русскія слова иногда нескончаемо длинны — столько слоговъ, а я лѣнива! Это признаніе разсмѣшило его. Я спросила его, не представляетъ-ли большое количество слоговъ, обусловленное склоненіями, трудности для русской поэзіи. Онъ улыбнулся: «Да, это составляетъ нѣкоторую трудность, но она существуетъ и для латинскаго языка, и для греческаго, и для нѣмецкаго. Итальянскій языкъ самый легкій для поэтовъ, а д’Убриль говорилъ мнѣ, что и испанскій обладаетъ тѣмъ-же свойствомъ. Англійскій языкъ изобилуетъ односложными словами, это тоже выгодно для поэтовъ, но самымъ труднымъ языкомъ для поэтовъ я считаю французскій, — не langue d’Oc, а Lingue d’Oil — французскій языкъ начиная съ XVII в.». Я сказала: «Вѣдь вы писали французскіе стихи». Онъ расхохотался: «Вы называете это стихами, — вы чрезвычайно добры! Я написалъ цѣлую комедію по-французски до поступленія въ лицей»…
- ↑ Жюли Батюшкова, сестра поэта, тоже была фрейлиной и была очень дружна съ моей матерью. Она вышла замужъ за военнаго, — Николая Васильевича Зиновьева. Сохранилось ея письмо къ моей матери отъ 1837 г. Въ немъ она говоритъ о смерти Пушкина. Я приведу его ниже. Генералъ Зиновьевъ былъ воспитателемъ покойнаго Наслѣдника Цесаревича Николая Александровича, скончавшагося въ Ниццѣ, и Великаго Князя Александра Александровича, нынѣ царствующаго Императора Александра. III. Какъ и его жена, онъ былъ воплощенной прямотой. Всѣ члены семьи Зиновьевыхъ отличались этимъ качествомъ и большой простотой во всемъ. Отецъ Н. В. Зиновьева былъ женатъ три раза и отъ этихъ трехъ браковъ у него было двадцать два человѣка дѣтей. Они были очень дружны между собою, вели жизнь патріархальную, семейную и дружную, чуждую свѣтскости, что довольно рѣдко встрѣчаешь въ большомъ свѣтѣ.
- ↑ У меня есть офортъ, изображающій Жанъ Жака съ барвинкомъ въ рукахъ, а на оборотной сторонѣ написано: «Подаренъ Императрицей послѣ разговора о барвинкѣ Руссо, — въ Петергофѣ». — Дѣти нашли Ländler-grass (изъ породы злаковъ), что очень обрадовало Императрицу. Эта травка напоминаетъ ей ея дѣтство, какъ и васильки, которые она любитъ болѣе всѣхъ полевыхъ цвѣтовъ. Что касается розъ, то это — ея страсть; въ коттэджѣ есть чудныя розы. Я очень люблю коттэджъ, садъ — этотъ уголокъ такъ симпатиченъ и всегда меня очаровываетъ. Ихъ Величества чувствуютъ тамъ себя такъ же уютно, какъ и въ Аничковомъ дворцѣ, полномъ для нихъ хорошихъ и свѣтлыхъ воспоминаній молодости, воспоминаній о времени до ихъ восшествія на престолъ.
- ↑ Прошу читателей вспомнить, что разговоръ этотъ значительно предшествуетъ той порѣ, когда Дюма перешелъ къ роману; иначе мнѣніе, высказанное Пушкинымъ, можетъ показаться страннымъ.
- ↑ Миссъ Акортъ, дочь посланника лорда Гетсбери.
- ↑ Out-law, стоящій внѣ закона.
- ↑ Есть стихи Вяземскаго, посвященные моей матери, въ жанрѣ, который англичане называютъ doggerell rhyme (нескладныя, неправильныя вирши).
- ↑ Намекъ на поэму Аріонъ, посвященную памяти декабристовъ.
- ↑ Я нашла эту замѣтку въ тетрадкѣ, гдѣ рѣчь идетъ о бельгійской революціи и о польской кампаніи; нашла ее между выписками изъ Oraisons funèbres Боссюэта и отношу ее къ 1831 году. Замѣтка эта служитъ свидѣтельствомъ того, что и Пушкинъ относился къ чтенію моей матери съ такимъ-же интересомъ, какъ и Жуковскій.
- ↑ Жуковскій говорилъ это по поводу нѣкоторыхъ произведеній романтиковъ; все мрачное ужасало его, все вымученное было для него предметомъ отвращенія.
- ↑ Онъ былъ тогда ея женихомъ.