Изъ жизни современнаго крестьянскаго «міра».
правитьI.
Праздничная скука.
править
Пасхальная недѣля для сельскаго обывателя самая длинная недѣля въ году и очень скучная. Работать не приказано, а, что дѣлать, не указано и не знаешь, куда дѣвать себя; а для трудового человѣка это безпокойно. Дни тянутся удивительно длинные, подъ жиденькій скучный трезвонъ съ колокольни. Человѣкъ выспится, поѣстъ, чаю попьетъ, погрызетъ сѣмячекъ, прочитаетъ старую газету; побродитъ неторопливо, какъ рабочая лошадь, съ которой сняли хомутъ, тяжело подумаетъ: «куда бы это сходить?» — или — «выпить бы, что ли, по маленькой?» Скучно… Спать не хочется, а веселиться «подъ сухую» рабочій человѣкъ тяжеловатъ на подъемъ. Иногда онъ рѣшитъ въ правленіе сходить, что, въ концѣ концовъ, значитъ, тоже напиться.
Извѣстно, что въ скучное время на праздникахъ не только правленіе и пивныя, но и земскія больницы переполнены народомъ, — не поймешь, — недосугъ ли людямъ въ будни хворать, или недосугъ лечиться?
Томится бездѣльемъ на Пасхѣ большинство людей старшаго поколѣнія. Но и новые люди, которые появились въ наше время въ каждой деревнѣ, — люди «новаго свѣта», какъ ихъ у насъ зовутъ, — тоже томительно скучаютъ и не знаютъ, куда дѣвать себя. Конечно, они почитываютъ книги и газеты, но и книгъ, и газетъ въ деревнѣ всегда мало, въ большинствѣ онѣ уже давно прочитаны, и — потоптавшись около самихъ себя, соберутся эти люди гдѣ-нибудь вмѣстѣ. Устроятъ они длинное чаепитіе. Поговорятъ объ общественныхъ дѣлахъ, но при этомъ тотчасъ же и убѣдятся, что обо всемъ ужо было говорено, все ужь пережевано по этой части. Почитаютъ газету; посмѣются на счетъ Иліодора и Пуришкевича; потолкуютъ о Думѣ, которая столько-то «милліоновъ стоитъ и ничего не дѣлаетъ». Но о Думѣ тоже говорили, и не разъ, получается все одно и то же. Перейдутъ на минеральныя удобренія; вяло потолкуютъ о выдѣлахъ въ личную собственность, о кредитномъ товариществѣ, о клеверѣ; все переберутъ отъ скуки и все — темы старыя, затасканныя. И засядутъ рабы Божіи, въ концѣ концовъ, въ картишки «въ 21»… Водки они вообще не пьютъ, пива не пьютъ изъ скупости; пѣсенъ не умѣютъ пѣть, да и нейдетъ имъ какъ-то пѣсни пѣть, и нѣтъ у нихъ еще своихъ пѣсенъ, а время надо какъ-нибудь провести, — скука!
Въ правленье и лечиться они меньше другихъ ходятъ.
Разумѣется, веселѣе всѣхъ живетъ молодежь. Но порядки теперь на гуляньяхъ совсѣмъ другіе, не тѣ, какіе были въ наше время; слишкомъ чинно ведетъ себя молодежь: такъ обязываетъ мода. Нынче уже нѣтъ веселыхъ хороводовъ съ пѣснями, хороводныхъ обрядовъ и игръ — все это упразднено. Молодежь собирается, напримѣръ, у насъ въ Ивановскомъ какъ разъ противъ волостного правленія, у пожарнаго сарая. «Барышни» въ модныхъ юбкахъ «съ высокимъ корсажемъ» и въ кофточкахъ «подъ заправу», въ перчаткахъ и съ цвѣтнымъ платочкомъ въ рукахъ. Волосы у нихъ пышно зачесаны и выбиваются изъ-подъ платка, а то онѣ и совсѣмъ простоволосыя; въ наше время это почиталось безстыдствомъ и грѣхомъ и явившейся въ такомъ видѣ дѣвицѣ родители немедленно растрепали бы прическу тутъ же на гулянкѣ. «Кавалеры», въ модныхъ пиджачныхъ костюмахъ — «тройкахъ», здороваются съ барышнями за руку, всѣхъ безъ исключенія называютъ на «вы», а себя «мы», и ведутъ изысканно вѣжливые разговоры. Конечно, тренькаютъ балалалайки и «двухрядки» играютъ модный маршъ, называющійся, кажется, «На сопкахъ Манчжуріи». Потомъ кавалеры и барышни парочками «подъ ручку» прогуливаются по деревнѣ и уходятъ въ поле. Старики ворчатъ противъ этихъ вольностей, но нравы отъ этого не портятся, на это и старики не могутъ пожаловаться.
За то вечеромъ парни обязательно напиваются и пьяные, отъ избытка силъ, производятъ драки и безчинства, такъ называемые нынче хулиганскіе поступки. Конечно, молодежь была не менѣе горазда на это и въ наше время. Современные толки о томъ, что въ деревнѣ развивается хулиганство, мнѣ кажется, несправедливы. Во всякомъ случаѣ хулиганскіе поступки теперь совершаются не чаще, чѣмъ прежде, — но дѣло въ томъ, что теперь болѣе щепетильны люди въ деревнѣ, и притомъ мѣстные же крестьяне, пишущіе въ «Земской газетѣ» о дикости нашей, темнотѣ и суевѣріяхъ, будьте покойны, не прозѣваютъ и сейчасъ же напишутъ о случаѣ хулиганства. Именно на основаніи корреспонденцій въ мѣстныхъ газетахъ, сообщающихъ о пьяныхъ, безобразныхъ и безцѣльно-жестокихъ явленіяхъ, господа публицисты больтихъ газетъ создали, думается мнѣ, свое обобщеніе о развивающемся хулиганствѣ въ деревнѣ, какъ симптоматическомъ явленіи нашихъ дней, а земскіе гласные, вычитавъ объ этомъ изъ газетъ, заговорили на собраніяхъ.
Пасха нынче ранняя. Она, какъ разъ пришлась въ пору чуткихъ, прозрачныхъ, хрустальныхъ ночей, до поры дождей и бывающихъ еще позже весеннихъ суховѣевъ. Въ пору, когда ночью въ поляхъ слышно, какъ ручьи журчатъ, безпокойно кричатъ пиголицы, свиститъ крыльями летящая дичь и кричатъ утки на болотѣ страстно, въ перебой — «принимаютъ». Настоящіе охотники у насъ тонко различаютъ эти «пріемы», они говорятъ: — «правильная уточка кричитъ умненько, она высоко вынесетъ — та-та-та-та! а потомъ, сейчасъ коротенько скажетъ: та-та… За такую утку рупь — мало, а иной и трешницы не пожалѣетъ; а дура, конечно, зря кричитъ».
Мой дядя Федоръ Ивановичъ, человѣкъ, по его словамъ, имѣющій свое понятіе, говоритъ, что Пасха нынче «во время пришлась». По своему обыкновенію наставительно, дядя говоритъ:
— Ежели празднуютъ безъ мала десять дней? Это не зря. Это я тебѣ могу сказать. Установлено тутъ съ большимъ понятіемъ. Ты возьми въ голову: теперя человѣкъ окончилъ зимнія работы и долженъ онъ начать лѣтнія… Такъ? По этому случаю онъ долженъ привести себя въ порядокъ и планъ себѣ составить: какъ и что… Сообразить, прикинуть, въ люди сходить, въ лѣсъ, въ поле. И пичужки на зиму не сразу улетаютъ, а сначала полетаютъ, похлопочутъ, въ стайки соберутся, полепечутъ между собой, да и въ дорогу. Ты это примѣчать могъ! Теперя — бери себѣ въ голову — мужикъ на Пасхѣ отдохнулъ, въ поле сходилъ, подышалъ парной землицей, и — сейчасъ у него разныя мечтанія пошли… Ужь ему кажется, что у него обязательно урожай нынче будетъ, потому земля весной жирная, а онъ отдохнулъ, силу чувствуетъ и думаетъ, что онъ ее, землю, нынче совсѣмъ иначе проработаетъ, какъ тѣсто въ квашнѣ промѣситъ, и ужъ забылъ, ежова голова, что — все равно зимой каждый годъ хлѣбъ-то покупать приходится! — Это — не зря, ты теперь самъ понимать можешь… Ну, опять же, оно тамъ для леригіи… тоже, тово, нельзя, — прибавляетъ дядя. — Конешно, иной разъ по свѣтиламъ Пасха поздняя приходится, въ самую пахоту, то большой убытокъ приноситъ… это — вѣрно.
— Вотъ на счетъ убытка, это — вѣрно! — подхватилъ бывшій тутъ староста дер. Малиновой, Харламовъ. — Мало того, что пропьются, да еще, какъ придется, что на Страстной пахать начнутъ, да и бросятъ на недѣлю?… Вотъ ты тутъ и считай, во что это въѣдетъ!
Съ своей стороны мы въ правленіи, т. е., я, волостной старшина, и писарь Альфонцевъ, въ одинъ голосъ говоримъ: божеское наказаніе это время. Каждый день къ вечеру, втеченіе пасхальной не дѣли, мы совершенно хрипнемъ и глохнемъ и бываемъ не въ состояніи сообразить самыхъ простыхъ вещей: сколько, напримѣръ, будетъ «два съ гривной, да безъ четвертака семь»? Каждый день въ волостной канцеляріи толчея просителей и, кромѣ пришедшихъ дѣйствительно по дѣлу, болтается много праздной, безтолковой, а, главное, пьяной публики. И приходится долго выслушивать одно и то же, объяснять одно и тоже, не легко объяснить и не легко отвязаться.
Альфонцевъ жалуется и упрекаетъ меня, что я избаловалъ народъ. Онъ говоритъ, что, бывало, они не шлялись, что ихъ не переслушаешь и ихъ дѣлъ во-вѣки не распутаешь; что они врутъ все и сами не знаютъ, чего имъ надо, а нечего дѣлать, вотъ и шляются.
Большинство народа приходитъ по спорнымъ земельнымъ дѣламъ. Все это обиженная, запутавшаяся и безпомощная публика.
Съ тѣхъ поръ, какъ земельное законодательство стало проникать въ область земельныхъ отношеній, въ область обычнаго права, въ деревнѣ появилось стремленіе «умненько» записать свое арендное, напримѣръ, право, называвшееся обыкновенно «покупкой въ годы» (такъ какъ слово аренда было неизвѣстно), на бумагѣ. Обыкновенно аренда или «покупка въ годы» совершалась безъ письменныхъ документовъ, "по совѣсти, " «по Божьи». Также по совѣсти, «безъ бумаги» совершалась продажа земли до возраста дѣтей, сдавался надѣлъ въ общество уходящими на заработки, на время солдатчины единственнаго работника семьи, и производился временный, выгодный по домашнимъ обстоятельствамъ обмѣнъ угодьями. А такъ какъ съ нѣкоторыхъ поръ «умные люди» поняли значеніе письменнаго документа, — «если все сдѣлать по закону», — и значеніе десятилѣтней давности, то и стали поступать «по закону»; а это въ начавшейся путаницѣ людскихъ понятій значило большею частію поступить именно не по совѣсти, «не Божьи».
А новые земельные законы, внесшіе новыя понятія о землѣ, какъ о собственности и предметѣ купли и продажи, и оказавшіеся на сторонѣ сильныхъ и умныхъ, внесли ужь совершенную обиду ипутаницу. Въ особенности стало много этой земельной неразберихи въ тѣхъ обществахъ, гдѣ общихъ передѣловъ давно не производилось и не нарушался законъ 1893 г., т. е., не дѣлалось уже ежегодныхъ земельныхъ поверстокъ, какъ у насъ, напримѣръ, въ Малиновой, Рамени и Ивановскомъ.
И вотъ безтолковый, недоумѣвающій народъ и толчется съ утра и до вечера въ правленіи, подаетъ бумаги въ судъ, проситъ выдать документы или представляетъ ихъ, безконечно совѣтуется, сердитъ насъ, потому что опасливо вретъ на всякій случай, досадливо дѣлаетъ въ семь верстъ околицу, упрямо ломится въ открытыя двери или стучится лбомъ въ стѣну.
И въ большинствѣ все-таки это скучающій, канительный и нетрезвый народъ! Изъ правленія онъ идетъ въ пивную, изъ пивной опять въ правленіе, а мы совѣтуемъ ему идти спать, потому что не можемъ больше ничего посовѣтовать, никакого подходящаго мѣста для лишняго на праздникахъ рабочаго человѣка пока нѣтъ въ деревнѣ.
Довольно несуразная дѣйствительность!
А тутъ еще, какъ на грѣхъ, служившаго у насъ за писаря поденно, бывшаго учителя Малинина, мы должны были въ качествѣ «неблагонадежнаго» человѣка уволить, а писарь Календаревъ запилъ, и дѣла насъ топятъ! Собственно говоря, выпилъ и другой писарь, помощникъ Альфонцевъ, и порядочно выпилъ; но онъ, какъ острятъ у насъ, запиваетъ четыре раза въ годъ и всякій разъ по три мѣсяца, но будто бы можетъ и чаще, — только бы кто поднесъ. Водка, дѣйствительно, не производитъ на него никакого дѣйствія; Альфонцевъ мужикъ здоровый, благонадежный, членъ союза русскаго народа; разумомъ простъ и самъ о себѣ говоритъ; «въ своемъ дѣлѣ я всякій порядокъ знаю, и старанье у меня есть, только вотъ изъ своей головы не могу выдумывать и слогу у меня нѣтъ; у меня всѣ слова либо въ кучѣ — другъ на дружку лѣзутъ, либо всѣ врозь разбѣгаются».
Къ вечеру народу меньше въ правленіи, но люди пьянѣе. Сейчасъ прибѣгалъ десятскій и звалъ на улицу: тамъ драка…
Я въ десятый разъ толкую двумъ сосѣдямъ, изъ которыхъ одинъ продалъ другому свою укрѣпленную въ личную собственность усадьбу, что «сдѣлки о продажѣ земли нынче нельзя совершать въ волостномъ правленіи, а нужно у нотаріуса»… А они, подвыпившіе, толкаются у стола и просятъ пойти съ ними, «выпить малость», полагая, что въ такомъ дѣлѣ нельзя безъ смазки, сухая ложка ротъ деретъ, что, если меня угостить, то я «обзаконю», велю записать въ договорную книгу.
— Ахъ, дру-угъ… Степанъ Иванычъ! Старшина ты нашъ любезный! Сами знаемъ… Нешто мы не понимаемъ? А! Милый ты человѣкъ… Ужь безъ этого нельзя! Нешто мы не ублаготворимъ тебя?
Экій нелѣпый народъ!
А внизу, у Календарева, онъ самъ, теноръ-сапожникъ Калашниковъ и басъ Яковъ Ялымовъ поютъ «Покаяніе». Поютъ съ большимъ чувствомъ, но разошлись, увлеклись, видимо, и не слушаютъ другъ друга.
--…"Отверзи, отве-ерзи ми две-ери", слышенъ изъ-подъ полу надтреснутый, растроганный голосъ Календарева.
--…"Духъ мой ко храму, ко хра-аму свя-ятому", — густо трубитъ ушедшій впередъ Ялымовъ. А Калашниковъ, обогнавшій ихъ обоихъ, высоко выноситъ своимъ заливистымъ великолѣпнымъ теноромъ:…"Сту-удными бо-о-окаляхъ ду-ушу грѣхми"…
А тутъ еще Альфонцевъ протягиваетъ мнѣ бумагу и проситъ «набросать карандашикомъ», а то у него тутъ «что-то оно не тово… несообразно выходитъ».
Дѣйствительно, «несообразно»…
Подготовляя бумаги къ завтрашнему волостному суду, онъ сочиняетъ заголовокъ судебнаго дѣла по иску крестьянина къ сосѣду въ 7 рублей, стоимость овцы истца, затонувшей въ неогороженной ямѣ съ водой на усадьбѣ сосѣда, т. е. по винѣ этого сосѣда. На обложкѣ, подъ печатнымъ текстомъ — «Гражданское дѣло», — Альфонцевъ написалъ: «по иску крест. Климина къ крест. Филюкову въ 7 руб., за утонутіе овцы, захлебнувшейся водяной влагой въ наполненной ей ямѣ на неогороженномъ пространствѣ усадьбы его, безъ принятія безопасныхъ мѣръ». Ему показалось это нескладно и длинно, и, сокращая, онъ зачеркнулъ слово — «водяной»; потомъ ему не нравится несообразное слово — «утонутіе», и онъ пишетъ: «утопленіе овцы», потомъ «утопіе», — все не нравится… Онъ беретъ новую обложку и въ новой редакціи у него значится:…"7 рублей за его живую овцу, подвергнувшуюся утопленію влагой въ ямѣ по винѣ Филюкова, въ виду нахожденія оной ямы безъ существующей изгороди, на открытомъ пространствѣ его усадьбы, въ публичномъ мѣстѣ".
Совершенно очумѣлый выйдешь изъ правленія уже ночью. А ночь-то… Господи!.. Вся голубая, хрустально-прозрачная, такъ и обниметъ тебя. Въ воздухѣ молодой, тонкій, ни съ чѣмъ несравнимый ароматъ молодой весны… Вздохнешь во всю грудь, прислушаешься: гдѣ-то далеко, далеко въ поляхъ звонко бульбулькаетъ ручеекъ… Только что, очарованный дивной ночью, развѣсишь уши, а въ это время двое пьяныхъ, шлепая по лужамъ, заводятъ дикими голосами: «Уродилася я, какъ въ полѣ былинка»!..
Фу, ты! Что за нелѣпость эта жалобная дѣвичья пѣсенка въ хриплыхъ глоткахъ пьяныхъ мужиковъ среди дивной ночи!.. А тамъ, гдѣ-то, въ концѣ деревни закричали «караулъ»…
Нехорошо!.. Нескладно, «несообразно»!..
II.
Люди разныхъ понятій.
править
Въ правленіи, въ комнатѣ за перегородкой — совѣщательной, или «завѣщательной», какъ называютъ ее у насъ, куда во время суда наши судьи уходятъ на совѣщанія, а въ обыкновенное время и власти, и просители заходятъ выпить «по маленькой», сидятъ бывшій учитель, «неблагонадежный человѣкъ», Малининъ и мой дядя Федоръ Ивановичъ, человѣкъ, имѣющій свое понятіе, и пьютъ водку.
Малининъ — добрый, нервный и несчастный человѣкъ, уволенный за грѣшки, которые нашли за нимъ послѣ недавняго удивительнаго времени великаго общественнаго движенія. Въ то время онъ страстно спорилъ въ кружкахъ и въ возникшемъ тогда «Обществѣ учителей С. уѣзда» по вопросамъ «философскаго обоснованія партійныхъ программъ», углубляясь до причины всѣхъ причинъ, и сличая аграрную программу эс-дэ съ программой эс-эровъ; къ пропагандѣ же своихъ вредныхъ убѣжденій среди народа онъ еще не успѣлъ перейти, какъ и многіе не успѣли, и тѣмъ не менѣе пострадалъ, какъ и многіе пострадали. Теперь у него на рукахъ большая голодная семья, терзающая его доброе сердце. Пока было можно, мы нанимали его поденно въ помощь писарю и любо было смотрѣть на этого дѣльнаго, въ высшей степени добросовѣстнаго работника и честнаго человѣка на писарскомъ мѣстѣ. Календаревъ у насъ хорошій писарь и тоже хорошій человѣкъ, но онъ человѣкъ усталый, замученный, работающій, именно, поденно: день да ночь и сутки прочь, тогда какъ Малининъ, работая, увлекался, подхлестывая себя разными высшими соображеніями.
Дядя Федоръ Ивановичъ и Малининъ, оба — крестьяне села Ивановскаго и даже немножко родственники, но, тогда какъ Малининъ человѣкъ интеллигентскаго склада, тощій, съ выдавшимися лопатками, похожій на гвоздь, дядя похожъ на мѣшокъ съ картофелемъ, — тяжелъ и присадистъ.
Дядя живетъ въ сосѣднемъ, черезъ рѣку, уѣздѣ, гдѣ арендуетъ у помѣщика мельницу. Такъ какъ онъ не бросилъ еще своего хозяйства въ Ивановскомъ, гдѣ у него домъ и все обзаведенье, то мужики выбрали его въ старосты. Мужики, разумѣется, знали, что посадить его въ старосты значитъ то же самое; что, напримѣръ, отдать въ солдаты и раззорить, и они только хотѣли содрать съ него ведра два водки, но дядя, любившій повторять, что полтина барыша лучше, чѣмъ рубль убытка, заартачился на сходѣ. Приговоръ составили и теперь дѣло весьма усложнялось, такъ какъ бумага уже поступила къ барину. Дядя и пріѣхалъ хлопотать, какъ бы освободиться отъ этой почетной должности.
Такъ вотъ, въ совѣщательной дядя и Малининъ пили водку и мирно разсуждали.
--…Необходимо признать важное симптоматическое значеніе случая, — говорилъ учитель, дѣлая соотвѣтствующій жестъ худой бѣлой рукой.
— Погоди! Ладно объ этомъ… А отчего все происходитъ, можешь ли ты мнѣ сказать? Теперь я вотъ, здѣсь, или твое дѣло, что хоть на небо жить полѣзай?
— Причина?.. Причина въ данномъ случаѣ, мнѣ кажется, лежитъ вообще въ условіяхъ существующаго бюрократически-полицейскаго строя государства. Я обращался къ самымъ различнымъ властямъ и учрежденіямъ въ губерніи съ просьбой объяснить мнѣ, на какомъ основаніи я признанъ неблагонадежнымъ и отъ кого зависитъ возстановить меня въ правахъ… Ну-съ, мнѣ вездѣ говорили, что не знаютъ моего дѣла, но… «справятся»; зависитъ, во всякомъ случаѣ, не отъ нихъ. И посылали въ другое мѣсто… Право, можетъ быть, все это зависитъ отъ мѣстнаго полицейскаго урядника?..
— Вотъ!.. А почему, я тебя спрошу, здѣсь строй, а у насъ — другой? Здѣсь — такъ, а въ нашемъ уѣздѣ, черезъ рѣку только, совсѣмъ иначе?.. Ты здѣсь неблагонадеженъ, и толку не добьешься, и даже можешь пропасть, какъ муха или какое-нибудь насѣкомое, а пріѣзжай къ намъ и я тебя на мѣсто поставлю, и хотя ты замаранный человѣкъ, это — ни къ чему! Почему это?.. Не скажешь! А я тебѣ скажу и ты послѣ этого понять долженъ. Гляди сюда и бери въ голову!.. Ну, ладно, — имъ давай сначала выпьемъ.
Они выпиваютъ и Малининъ судорожно морщится и сплевываетъ, а дядя навиваетъ на вилку капусту съ лучкомъ и смачно закусываетъ.
— Тебѣ водка не въ пользу, потому — ты человѣкъ пустой, тонкостѣнный. Во мнѣ она кровь разбиваетъ, а тебя только коробитъ и знобитъ, потому — въ тебѣ мало крови… Ты бы не пилъ, — наставительно говоритъ онъ Малинину.
— Такъ вотъ… Я это могу тебѣ сказать и даже объяснить… Первое дѣло, грунтъ земли, то-есть, почва у васъ здѣсь въ уѣздѣ легкая, песчаная и для хозяйства неплодородная, а у насъ она — первосортный черноземъ… Не понимаешь?..
Учитель, ловившій скользкій грибокъ на тарелкѣ, вопросительно поднялъ вилку.
— Очень просто… Значитъ, у васъ на пескахъ помѣщики не могутъ жить и у васъ во всемъ уѣздѣ нѣтъ ни одного помѣщика, а одни крестьяне… Потому грунтъ почвы у васъ не дозволяетъ, чтобы было какъ слѣдуетъ настоящее имѣнье и жилъ бы баринъ. Понимаешь? Нѣтъ?.. Стало быть, у васъ полиція имѣетъ главную силу и строй этотъ самый не происходитъ! Вашъ строй много хуже нашего, это я тебѣ вѣрно скажу! Вашъ исправникъ али стоновой ничего не знаютъ и вѣрятъ уряднику, что тотъ напишетъ, — то и будетъ. Изъ господъ у васъ только — земскіе начальники; но только здѣсь они легковѣсны: не настоящіе господа, а нанятые, на жалованьи, а силы въ нихъ не заключается, да и живутъ они по городамъ больше. Такъ я говорю?.. А у насъ… у насъ, другъ милый, дру-уго-ое дѣло! У насъ почва другая… У насъ черноземы богатѣ-ѣйшіе; помѣщики живутъ коренные, сильнѣйшіе, зам-мѣчательные! Настоящіе господа — баре-киты, на которыхъ вся земля держится! Прозоровскіе — въ Багульянахъ, графы Шереметьевы — у Спаса, Сабуровы — въ Выковкѣ, Осоргины!.. все рядомъ и по всему уѣзду! Тутъ, другъ милый, не то-о!.. Все генералы, камерьеры, сенаторы… Тутъ тронь-ка, сунься-ка!.. Ему губернаторъ — ни по чемъ, а исправникъ ѣздитъ, когда позовутъ, да — съ днемъ вашего ангела имѣю честь поздравить, ручку пожалуйте! — Вотъ оно что-о! И обыкновенье такое: который баринъ въ Питерѣ не служитъ, а въ имѣньѣ живетъ, онъ тутъ и земскій начальникъ, и судитъ, и рядитъ, и все въ его рукахъ… Полиція не касайся, а говори: чего изволите! Такъ-то… Понялъ теперь? Нѣтъ?.. Ну, выпьемъ еще по маленькой!..
— А происходитъ изъ этого вотъ что: примѣрно, — ты учитель, а баринъ у тебя попечитель… этакій мате-ерый баринище! и ежели ты ему понравился, значитъ, сумѣлъ подмазаться, потрафить ему, то — и живи сто лѣтъ, какъ за каменной стѣной, и никто тебя пальцемъ не тронетъ!..
— Виноватъ! я васъ прерву, Федоръ Ивановичъ! Зачѣмъ же, собственно, потрафлять и, какъ вы выражаетесь, подмазываться? Вѣдь учитель не лакей и, какъ таковой, онъ, я полагаю, долженъ служить дѣлу, а не попечителю, хотя бы онъ былъ и баринище!
— Ахъ т-ты, братецъ мой!.. Какой ты не понятливый!.. Служи, вотъ, дѣлу-то! Гдѣ — оно?.. Опять же — какой лакей? У иного лакея тыща рублей въ банкѣ… Я про то тебѣ говорю, что многіе у насъ изъ вашего брата, изъ фельдшеровъ, изъ урядниковъ черезъ нашихъ господъ у насъ на службу пристроились… въ земской управѣ — тоже… Ѣли досыта, — замечтались, занеслись высоко, набаловали себѣ на шею въ эти годы, ну и… шлялись потомъ — нигдѣ не берутъ, какъ ты же, — неблагонадежны. А у насъ брали!.. Придетъ къ барину такой, какъ ты вотъ, ученый, нагнется да поклонится, скажетъ: простите, глупъ былъ… по недоумѣнію… впередъ никогда не буду. Ну, а господа покорность любятъ; значитъ, упроситъ, потрафитъ, и — готово, благонадеженъ… Баринъ напишетъ: опредѣлите такого-то… И опредѣлятъ, хотя будь ты красный, какъ клюква. Понялъ теперь?!
— Холопы и подлецы такъ дѣлаютъ! — говоритъ возмущенный Малининъ. — Я не способенъ на это!
— Опять ты!.. Экій ты, братецъ, бодливый… кабы — рога? Все еще топырится. Вѣдь я все это тебѣ говорю, добра тебѣ желая. Жалѣю тебя! Я понимаю, — кто, молодъ будучи, не кувыркался, да и въ кустъ головой не попадалъ… А способности тутъ немного надо. Я тебя могу научить и помогу въ этомъ дѣлѣ… Ты слушай и бери себѣ въ голову! Первымъ дѣломъ, примѣрно, могу я тебя сводить къ барину Прозоровскому; хотя онъ и генералъ и камерьеръ, но меня можетъ выслушать снисходительно, потому что я у него лѣтъ пять въ кучерахъ жилъ. Скажу: такъ и такъ, ваше сіятельство, человѣкъ, молъ, хорошій, смирный, а только по неразумію накуралесилъ малость на свою шею, теперь, молъ, и самъ не радъ и, ежели милость свою окажете, то обѣщанье дастъ, что никогда больше никакихъ безобразіевъ дѣлать не будетъ… Такъ ли я говорю!?
Учитель дорывается вскочить со стула.
— Постой малость… А ты, рабъ Божій, въ это время подойдешь смирненько, да и поклонишься низенько, съ уныніемъ и покаяніемъ. Да не говори, что за мной, молъ, никакой вины нѣтъ, — господа это не любятъ, — а, виноватъ, молъ, замечтался… по глупости своей… Постараюсь, молъ, заслужить… Взгляните милостивымъ окомъ… И онъ тебя поставитъ, какъ столбъ въ землю вроетъ!
— Федоръ Иванычъ! — кричитъ, вскакивая, негодующій учитель, — все, что вы мнѣ сказали, все это низость! гадость, подлость! Поймите, — это подлость и низость! Я никогда не сдѣлаю этого! Понимаете, — никогда! Я — честный человѣкъ!
Дядя смотритъ на него съ недоумѣніемъ.
— Я не только не измѣню своимъ убѣжденіямъ, но и не позволю себѣ подличать передъ какимъ-нибудь зубромъ, котораго я пррезира-аю! — кричитъ блѣдный Малининъ, бѣгая по комнатѣ. — Я не способенъ холопски кланяться передъ вашимъ тамъ… бариномъ и отвѣчу только на его поклонъ!
— Значитъ, дуракъ! — говоритъ дядя, тоже возмущаясь и сердито швыряя вилку.
— Вы не имѣете права меня оскорблять!
— Я не оскорбляю, а говорю, что дуракъ ты… Ты бы поклонился, голова не отвалилась, а потрафилъ бы, такъ онъ тебя бы, можетъ, человѣкомъ сдѣлалъ?
— Я — человѣкъ… и мое человѣческое достоинство возмущается противъ подлости, и противъ хамства, и противъ холопства!
— Да какое у тебя можетъ быть достоинство? Ужь ты, тоже, голова, не генералъ ли какой?
— Вы меня не понимаете!
— Нѣтъ, ты меня не понимаешь!
— Я съ вами не могу разговаривать…
— А я съ тобой не желаю!
— Вы еще существо, не живущее сознательною жизнью!
— Я… существо?.. — И дядя зловѣще поднялся.
— Вы мнѣ нервы портите!
— Нѣтъ, ты постой… Я, братъ, православный христіанинъ, на мнѣ крестъ есть, и сотворенъ по образу и подобію Божію, а… не существо!.. Самъ ты, видно, существо, мерзавецъ этакій!..
— П-позвольте.. — дѣлаетъ умоляющіе жесты пораженный учитель.
— Вотъ ты такъ существо, сволочь паршивая! — оретъ дядя, наступая на него.
Мы съ Харламовымъ надрываемся, уговаривая дядю.
— За что же онъ меня оскорбляетъ? — говоритъ Малининъ упавшимъ голосомъ, поднявъ плечи и оттопыривъ свои худыя лопатки.
— Дрянь, стрекоза поганая! А еще я его водкой угощалъ! Существо… Я тебѣ дамъ существо!
Несчастный учитель, ежась отъ брани, уходитъ еще болѣе несчастнымъ.
— А ты не ерепенься, братъ! — мститъ за учителя негодующій Харламовъ. — Конешно, существо, и даже отъ обезьяны произошелъ!
Дядя осыпаетъ его крупной матершиной, но, получивъ сдачи сполна той же монетой, успокаивается. И уходятъ они оба добрыми друзьями.
III.
Собраніе волостного правленія.
править
Собраніе волостного правленія — коллегіальный распорядительный органъ волости, какъ самоуправляющейся единицы. По закону, это собраніе составляется изъ должностныхъ лицъ волости, т. е. изъ сельскихъ старостъ, волостныхъ судей и писаря подъ предсѣдательствомъ старшины. По ст. 107 общаго положенія о крестьянахъ, рѣшенію волостного правленія подлежатъ только слѣдующія дѣла: 1) производство изъ волостныхъ суммъ всякаго рода денежныхъ расходовъ, утвержденныхъ уже волостнымъ сходомъ; 2) продажа частнаго крестьянскаго имущества по взысканіямъ казны или частнаго лица и 3) опредѣленіе и увольненіе волостныхъ должностныхъ лицъ, служащихъ по найму. Всѣ рѣшенія волостного правленія записываются въ книгу приказовъ волостного правленія. И, само собой разумѣется, собранія волостного правленія должны бы объединять дѣятельность старостъ и старшины и въ области общественнаго хозяйства, и въ ихъ отношеніяхъ къ властямъ.
Такъ опредѣляются права собраній волостного правленія въ общемъ положеніи, а, такъ какъ до сихъ поръ изъ губернской типографіи намъ вмѣстѣ съ другими книгами каждый годъ присылаютъ и книгу «приказовъ волостного правленія», то, можно думать, что эти собранія когда-то бывали, но у насъ со времени введенія земскихъ начальниковъ они уже не собирались. Съ тѣхъ поръ, какъ волостное правленіе, органъ крестьянскаго самоуправленія, превратился въ мѣстную канцелярію съ писаремъ во главѣ, подчиненную участковой канцеляріи съ земскимъ начальникомъ во главѣ, а старшина въ послѣднее звено бюрократической цѣпи, въ низ шаго агента полиціи; съ тѣхъ поръ, какъ и выборныя, и служащія по найму должностныя лица, и писарь, и старшина, и даже судья увольняются земскимъ начальникомъ, да и назначаются, въ сущности, имъ же, — этотъ органъ атрофировался совершенно. Теперь всѣ денежные расходы и продажи крестьянскаго имущества съ торговъ и безъ торговъ, и по казеннымъ, и по частнымъ взысканіямъ производятся старшиной по распоряженію земскаго начальника, и всѣ служебныя дѣйствія должностныхъ лицъ волостного правленія опредѣляются приказаніями и распоряженіями изъ канцеляріи земскаго начальника. Теперь волостное правленіе только — старшина и писарь. Это сторона начальствующая, власть, преимущественно полицейская и взыскивающая, а старосты съ міромъ другая Сторона — подначальная и сопротивляющаяся, и обѣ онѣ безпрерывно воюютъ другъ съ другомъ. При своеобразномъ современномъ положеніи волостного самоуправленія выборный старшина обязательно оказывается начальствомъ «во ввѣренномъ ему участкѣ», подчиненномъ и мѣстной полиціи, а никакъ не представителемъ довѣренныхъ ему общественныхъ интересовъ.
Когда-то К. Аксаковъ писалъ по этому поводу слѣдующее: «Положеніе о крестьянахъ создало опасность для развитія общины, создавъ властное независимое сельское начальство, опасное, какъ невѣжественное и чѣмъ болѣе невѣжественное, тѣмъ болѣе (подчиненное уже по Положенію) подчиненное полиціи».
Именно, какъ попытка къ объединенію со старостами и разрѣшенію нѣкоторыхъ вопросовъ по общественному хозяйству, и было мной «самовольно», въ свободные дни на Пасхѣ, созвано собраніе волостного правленія. Однако даже и съ этой только цѣлью, какъ я убѣдился, это была попытка съ негодными средствами.
Первымъ, какъ всегда, на собраніе явился староста дер. Муреней Вуколъ Ловыгинь. Вуколъ — человѣкъ старыхъ понятій и новичокъ въ должности, поэтому старателенъ и всего боится. Онъ принесъ 37 рублей съ полтиной, которыя «во исполненіе приказа» добросовѣстно и съ огромнымъ терпѣніемъ собралъ, и сдаетъ ихъ мнѣ, старшинѣ, подъ росписку. Тутъ у него разныя суммы: волостныя, казенныя и земскія поземельныя, и страховыя для отсылки въ казначейство.
Стоитъ этотъ большой, понурый, «суглобый» смирный мужикъ у стола и мучительно долго считаетъ. Онъ мнетъ бумажки, а маленькіе серебряные гривенники постоянно выскальзываютъ изъ его огромныхъ, тупыхъ, узловатыхъ пальцевъ. Разложивъ деньги кучками, онъ вслухъ считаетъ:
— Стало быть, — дай Богъ памяти… двѣнадцать съ полтиной волостныхъ, да семь съ гривной казенныхъ, да… десять безъ двугривеннаго страховыхъ, а ежели что останется, то — въ земскіе… Стало быть, сколько ихъ тутъ будетъ?.. Ежели семь съ гривной, да двѣнадцать съ полтиной, да эти — туда же?.. Не то. Изъ нихъ надо, — чтобы было тринадцать рублей… безпремѣнно. Ахъ ты, грѣхъ какой! — напряженно кряхтитъ Ловыгинъ. — Стало быть, ежели это — туда?.. а это сюда?.. а эти — въ волостныя сдать? А волостныхъ надо двѣнадцать съ полтиной… Какъ-же? Ихъ столько и было! Д-да, стало — опять не то, — шепчетъ Ловыгинъ.
Потомъ пріѣзжаетъ на бѣговыхъ дрожкахъ некрупный кулачокъ, староста деревни Ворожбы Василій Рязановъ, человѣкъ «новаго свѣта».
Рязановъ небольшого роста, круглый, гладкій, какъ поросенокъ; взойдя въ присутствіе, молится передъ иконой и улыбается, а, здороваясь, говоритъ:
— Это такъ, одна формальность, Степанъ Иванычъ, — старая привычка; у нашихъ стариковъ правило, чтобы, взойдя, помолиться передъ иконами, за этимъ они строго слѣдятъ… я и привыкъ.
Собрались всѣ старосты, но изъ судей никто не пришелъ.
Мы чинно усаживаемся и я открываю собраніе.
Первымъ на очереди старый неразрѣшимый вопросъ о мостѣ черезъ Нюжьменскую гать. Въ предѣлахъ волости, черезъ длинное и очень широкое болото, пролегаетъ весьма важная дорога, единственная въ этомъ направленіи. Уже давно бревенчатая настилка по болоту, которая и называется мостомъ, совершенно сгнила, образовались провалы, ямы и топкій, невозможный для проѣзда путь. Необходимо было положить новую настилку на протяженіи двухъ верстъ. Отъ волости требовалось только доставить матеріалъ, потому что, хотя дорога имѣла только мѣстное значеніе, земство брало на себя всю работу.
Мы вычисляемъ и находимъ, что на каждое тягло въ волости причитается по два аршина площади настилки или по десяти семиаршинныхъ въ длину бревенъ.
— Вотъ и ладно, значитъ, по два воза привезти, только и всего, не много дѣловъ… о чемъ тутъ говорить? И давно его починить надо! — простодушно говоритъ Ловыгинъ.
— Тебѣ — два, а Кирилѣ Калинину — четыре, а Колыванову, вонъ, съ трехъ тяголъ — шесть, а онъ меньше твоего ѣздитъ… Нужно равномѣрно, — вразумляетъ его Харламовъ.
— По ровнюшкѣ, други милые, надо, по ровнюшкѣ, чтобы безъ обиды. Надо со всѣхъ взыскать! У насъ есть бобыльскаго состоянія люди, торговый народъ, мельники… Со всякаго пришлаго проживающаго народа по силѣ-возможности надо взыскать! И они по дорожкамъ ѣздятъ, — совѣтуетъ старичокъ Кирила Калининъ.
— Что жь, оно… да, это дѣйствительно, — неувѣренно говоритъ Харламовъ, — только нескоро сообразишь тутъ, съ кого что… — И, по привычкѣ, беретъ со стола счеты.
Но нашъ ивановскій юрисконсультъ, староста Колывановъ, сейчасъ же разрушаетъ эти соображенія. Улыбаясь, онъ встаетъ и говоритъ:
— Позвольте вамъ замѣтить, что это едва-ли возможно… По закону, насколько мнѣ извѣстно, мы не имѣемъ, знаете ли, права облагать лицъ, которыя не крестьянскаго сословія, и вообще чужихъ, проживающихъ въ волости; а что касается, собственно, бобылей, то является вопросъ: въ какой долѣ сравнительно съ тягломъ мы обложимъ ихъ, соблюдая уравнительность? Тутъ, знаете ли, будетъ большая переписка съ земскимъ начальникомъ и разными инстанціями, чтобы утвердили приговоръ… Вообще-собственно, конца не дождешься!
— Несправедливо будетъ, православные, чтобы натурой, лѣсомъ, значитъ, и съ тягла, то-ись… Хорошо, какъ онъ, лѣсъ-отъ, свой мірской есть, а какъ его купить надо?.. У нашего общества нѣтъ, и у Фокинскихъ, вонъ, нѣтъ, да и у другихъ кое у кого нѣтъ. Намъ вдвое противъ другихъ и встанетъ, ежели его купить… Неровно, молъ, будетъ, я говорю, — заявляетъ хвалынскій Княжевъ.
— Ничего изъ этого не выйдетъ! — Чего зря говорить, пустые орѣхи грызть… время вести, — раздается тяжелый голосъ Власова, скептика и вообще «несогласнаго» человѣка.
— Почему вы такъ думаете, извините, пожалуйста, Егоръ Иванычъ? — шутливо спрашиваетъ его Рязановъ, по привычкѣ близко придвигаясь и трепля по плечу.
— А потому что не привезутъ! Какая-нибудь часть мужиковъ лѣсъ доставитъ, а другихъ — и черезъ пять лѣтъ не соберешь!
— У насъ привезутъ… У насъ, извольте видѣть, дѣдъ Романъ гаркнетъ: на мостъ, міряне, православные христіане! И всѣ поѣдутъ, ха, ха!
Послѣ обмѣна мнѣній мы всѣ соглашаемся, что, можетъ быть, третья часть тягальныхъ крестьянъ привезетъ свою долю матеріала, а остальныхъ не соберешь и кромѣ того, тутъ — «грѣха куча».
Тогда Харламовъ предлагаетъ, разложивъ «по справедливости», сбирать деньги и потомъ матеріалъ купить, а вывезти «помочью».
Всѣ соглашаются, что помочью вывезти можно, только надо купить бочку водки.
— Все равно ничего не выйдетъ! Немыслимо собрать деньги… Чай, не по гривеннику надо… не станешь описи или оборку имущества тутъ дѣлать? А такъ много ли соберешь! Чего зря болтать! — опять встаетъ поперекъ дороги Власовъ, этотъ досадливый, несогласный мужикъ.
Конечно, мы молча соглашаемся съ нимъ. Нельзя не согласиться, ибо, не смотря на описи и оборки, у насъ не только не собрано недоимокъ, но и опять большой недоборъ текущихъ платежей.
— Прошу слова! — встаетъ Колывановъ и говоритъ: — Нельзя не согласиться,. господа, что и тотъ, и другой путъ къ изысканію средствъ для постройки моста очень трудны, но, мнѣ кажется, знаете ли, возможенъ третій путь: вѣдь у насъ есть старинный волостной капиталъ… вотъ бы его и употребить тутъ? Именно объ этомъ я и счелъ долгомъ напомнить собранію. — Колывановъ кланяется и садится.
Такъ какъ взоры почетнаго собранія обращены ко мнѣ, то я подтверждаю, говорю, что, дѣйствительно, есть, но нужно, конечно, ходатайствовать передъ начальствомъ о разрѣшеніи израсходовать его на постройку моста.
— Ну-устяки!.. Чай, деньги наши, мы и расходовать ихъ куда угодно можемъ. Какое начальству до этого дѣло? Пустяки… не чего тутъ ходатайствовать! — горячо споритъ Власовъ, искренне изумленный моимъ разъясненіемъ..
— Вѣрно, вѣрно! — поддерживаютъ его старосты. — Что еще тутъ… такъ и сдѣлать надо! Вотъ и вся недолга…
Но Колывановъ сдержанно улыбается наивности этихъ людей и наставительно говоритъ:
— Дѣло дѣлается законнымъ порядкомъ и по дистанціи… Мы должны собрать сходъ, написать соотвѣтствующій приговоръ, потомъ выбрать уполномоченныхъ, послать въ надлежащее мѣсто ходатайство и оно пойдетъ по дистанціи, и — зря дѣло не дѣлается — можетъ не ранѣе года разрѣшеніе выйдетъ; но могутъ и не разрѣшить…
— Не можетъ быть! — спорятъ старосты, которымъ, въ сущности, очень хочется мостъ починить.
— Я говорилъ, что ничего изъ этого не выйдетъ… Такъ и есть! — сейчасъ же и съ удовольствіемъ противорѣчитъ Власовъ. — Ладно, увидимъ тамъ, что будетъ! Пиши, Степанъ Иванычъ что мы, значитъ, постановили на мостъ употребить нашъ капиталъ, и — больше ничего! — бунтуютъ старосты.
— Я однако не могу подписаться подъ постановленіемъ… Вообще, подъ нашими постановленіями, — заявляетъ, немного смущаясь, Колывановъ.
И, въ отвѣтъ на наши вопросительные взгляды, поясняетъ:
— Знаете, не считаю возможнымъ… Мнѣ стало извѣстно, что собраніе наше безъ разрѣшенія земскаго начальника… собственно, нѣтъ офиціальной бумаги… совсѣмъ незаконное, и… я затрудняюсь: кабы… по шапкѣ не попало!..
Воцаряется общее изумленіе, и старосты вполголоса допрашиваютъ Колыванова.
Я возражаю, разъясняю и читаю о собраніяхъ волостного правленія изъ Общаго положенія. Но тѣмъ не менѣе, въ концѣ концовъ, соглашаются подписать записанное въ книгѣ постановленіе только Харламовъ и Власовъ.
— Я говорилъ, что ничего изъ этого не выйдетъ… Гдѣ намъ! — заключаетъ вполнѣ довольный Власовъ.
Кое-кто изъ старостъ берется за шапки съ явнымъ намѣреніемъ удрать, но я строго, начальнически приказываю остаться.
И, когда мы опять всѣ садимся, я говорю, успокаивая, что теперь ужь у насъ будетъ не собраніе. Теперь мы никакихъ постановленій не будемъ записывать въ книгу, а такъ — поговоримъ о дѣлахъ.
Послѣ этого читаю старостамъ полученную (еще въ прошломъ году) отъ земскаго бумагу, въ которой требовалось, чтобы сельскими старостами «принимались самыя строгія мѣры къ пополненію общественныхъ хлѣбозапасныхъ магазиновъ», а старшиной — «строжайшія» къ понужденію старостъ. — А между тѣмъ — говорю я послѣ этого — изъ присланныхъ вами въ правленіе вѣдомостей о состояніи магазиновъ видно, что они пусты вездѣ, кромѣ: общества дер. Ворожбы и, отчасти, Малиновой. — Надо собирать, господа, и чтобы въ сентябрѣ запасы были пополнены!.
Всѣ молчатъ. Кто-то громко зѣвнулъ и быстро проговорилъ: «Охо-хо, Господи помилуй, да…» Только старичокъ Кирила Каликинъ ласково и убѣжденно заговорилъ:
— Силушки нѣту сбирать, Степанъ Иванычъ, никакой возможности! Отощалъ народушко; голоденъ сталъ, маломощенъ… Зернышки давно растащили и пріѣли, собрать ничего. нельзя. Хлѣбушко какъ обмолотятъ и съѣдятъ, ничего не оставятъ.
— Было объ этомъ, — обрываетъ его скучающимъ голосомъ Власовъ.
Совершенно вѣрно, магазины пусты, а… собственно потому, что… дѣло испорчено было въ самомъ началѣ; наша извѣстная халатность: принимали безъ всякаго понятія и многіе возвращали ссуду всякимъ мусоромъ и хорошимъ хозяевамъ доставались для посѣва никуда негодныя сѣмяна, и они первые не повезли, а за ними и другіе…
— Однако въ Ворожбѣ вонъ магазины переполнены, — Василій Иванычъ вамъ скажетъ, — не угодно-ли? — намекаю я, пытаясь навести мысль собранія на общественныя запашки, которыя для этой цѣли существуютъ въ Ворожбѣ и которыя меня интересуютъ.
— Ахъ, милый человѣкъ, тамъ народъ сильный, въ Ворожбѣ; мужички хлѣбные, заправпые; у лихъ и такъ, и этакъ — все хорошо выходитъ.
— Не въ томъ дѣло, позвольте вамъ замѣтить, дядя Кирила, — сейчасъ же вступается Василій Рязановъ. — У насъ вовсе не собираютъ. У насъ, изволите видѣть, очень просто… У насъ отведена земля, — такъ и называется магазейная; она дальняя, подъ Боромъ, навозъ на нее нѣтъ разсчету, возить… И значитъ — помочью! Купятъ ведерко вина, объѣздъ сдѣлаютъ и, — разъ-два… въ двадцать четыре часа все сдѣлаютъ! И спашутъ, и засѣютъ… Конешно, все дѣдъ Романъ командуетъ.
— Н-да, слыхали объ этомъ…
— Этакъ хорошо, что и говорить, — скучно тянутъ мужики.
— Вотъ бы и въ другомъ обществѣ такъ попробовать, — говоритъ Харламовъ.
— Гдѣ тутъ… нешто нынче согласишь…
— Куда тутъ!.. нынче народушко весь врозь лѣзетъ, все на выдѣлъ хотятъ мужички, — вздыхаетъ Каликинъ.
— Что зря говорить? Ничего не выйдетъ… Гдѣ намъ!
Бесѣда тягуча, скучна и совершенно не интересна. Дѣло не клеится и вопросы общественнаго хозяйства не вносятъ въ нащу среду объединенія. Старосты однако не торопятся домой, и всѣ уходятъ за перегородку, въ совѣщательную.
Оказывается, за перегородкой водка и пиво; ихъ привезъ съ собой Рязановъ. Ужъ такое обыкновеніе у Рязанова, хотя онъ самъ и не пьетъ.
IV.
Между дѣлъ.
править
Лѣтомъ въ правленіи дѣлъ значительно меньше. Мужики въ полѣ, а начальство на дачѣ, а около Казанской въ присутствіи и совсѣмъ тихо. Притомъ начальство лѣтомъ не предпріимчиво и снисходительно, а когда оно пріѣзжаетъ сердитое, то, значитъ, торопится поскорѣе уѣхать. Но большею частію бываетъ легкомысленно и благодушно. Въ правленіи ему скоро становится скучно и, сдѣлавъ какое-нибудь порученіе, оно уѣзжаетъ, снисходительно пожелавъ мужикамъ дождя, если сухо, или ясныхъ дней въ дождливое время.
Только у писарей нашихъ дѣла всегда больше того, что они могутъ сдѣлать; это понятно, такъ какъ волостныя канцеляріи есть источникъ, питающій всѣ уѣздныя и губернскія учрежденія этого рода. А лѣтомъ, кромѣ того, писаря сочиняютъ различную статистику по порученію губернскаго правленія. Случается то неурожай, то градобитіе и тогда писаря обязываются доставлять свѣдѣнія: о количествѣ неудовлетворительныхъ, погибшихъ и удовлетворительныхъ десятинъ и посылать свои сочиненія два раза въ мѣсяцъ.
Главнѣйшая же и мучительная обязанность старшины — сборы затяжныхъ, какъ неизлечимая болѣзнь, текущихъ платежей, недоборовъ и недоимокъ, лѣтомъ прекращается въ виду полной безплодности этого занятія, ибо мужика въ это время хоть выжми, хоть выверни — ничего не нажмешь. Дѣятельность старшины лѣтомъ преимущественно проявляется внѣ стѣнъ правленія, въ разъѣздахъ по деревнямъ волости. Лѣтомъ у старшинъ на первомъ мѣстѣ дѣла землеустроительныя: старшины, нещадно палимые солнцемъ, шагаютъ по полямъ и обмѣриваютъ полосы, загоны, клинья и косяки укрѣпляющихся въ личную собственность. У насъ, слава Богу, пока дѣлъ въ полѣ мало, но спорныя усадебныя дѣла занимаютъ среди другихъ видное мѣсто. Съ объявленіемъ усадебныхъ земель не подлежащими общественному передѣлу, съ тѣхъ поръ, какъ онѣ стали, такимъ образомъ, личной собственностью, объявилось множество спорныхъ границъ и стоящихъ на чужихъ мѣстахъ построекъ и волостные суды оказались заваленными спорными дѣлами объ усадьбахъ, а старшины лѣтомъ то и дѣло, — «во пополненіе постановленія», — ломаютъ какой-нибудь садишко, амбаръ или другую хозяйственную постройку, оказавшуюся не на своемъ мѣстѣ, и нарушаютъ лѣтнюю «тишину и спокойствіе». А міряне при этомъ оскорбляютъ другъ друга и словами, и дѣйствіемъ, ибо тутъ сплошь и рядомъ проявляется явное торжество грамотнаго плута «съ документомъ» въ рукахъ.
Но. если мы лѣтомъ не собираемъ подати и недоимки, то преимущественнымъ занятіемъ въ это «свободное время» являются выѣзды по взысканіямъ съ должниковъ-крестьянъ по требованію учрежденій и частныхъ лицъ. Производятся безчисленныя описи имущества и безплодныя попытки продать его съ торговъ. Въ волости мало домохозяевъ, у которыхъ теперь земельныя границы не были бы спорными, и, кажется, совсѣмъ нѣтъ таковыхъ, надъ которыми не тяготѣли бы самыя различныя долговыя обязательства, имущество которыхъ не было бы описано, или, по крайней мѣрѣ, не было бы попытокъ описать и продать его съ торговъ. Право, нашъ домохозяинъ мнѣ кажется похожимъ на барана, котораго подкармливали ссудами въ надеждѣ, что онъ отроститъ хорошую длинную шерсть, но онъ уже настолько захудалъ, что только подкормился, а шерсти не отростилъ; и вотъ теперь мы пробуемъ съ него содрать шкуру. За весьма малыми исключеніями, всякій порядочный домохозяинъ у насъ есть должникъ безнадежный и, какъ и полагается таковому, прекрасно знающій, что именно изъ крестьянскаго имущества по закону можетъ быть описано и продано съ торговъ. Поэтому попытки накрыть и описать подходящее для продажи съ торговъ его имущество большей частью бываютъ безплодными. Съ торговъ обыкновенно продается какая-нибудь хозяйственная постройка, которую никто не покупаетъ, потому что… «Купи-ка ее, да стань ломать?.. Тутъ на всю деревню крику надѣлаешь, пыль подымешь, да себѣ первому глаза и напылишь!».
Первое мѣсто среди кредиторовъ въ настоящее время принадлежитъ кредитному товариществу. Почти каждый мѣсяцъ бъ волостное правленіе поступаетъ длинный списокъ должниковъ товарищества, просрочившихъ свои ссуды, съ указаніемъ заложеннаго имущества (если ссуда была выдана подъ залогъ) и размѣровъ ссудъ, и я, старшина, сопровождаемый членами правленія, «банковыми», ѣзжу изъ деревни въ деревню. Согласно циркулярамъ, неоднократно подтверждавшимся и крайне строгимъ, старшина по взысканіямъ кредитнаго товарищества долженъ оказывать содѣйствіе немедленное. А среди всякаго другого начальства новое землеустроительное и кооперативное начальство для сельскихъ властей самое опасное.
Вообще эта наша особаго рода кооперація на особомъ попеченіи у начальства и мнѣ хочется сказать о ней пару словъ, — «критику навести», — какъ говорятъ у насъ, — потому что ея учрежденія играютъ большую роль въ жизни деревни, и не только въ ея экономической жизни. Прежде всего эта наша кооперація весьма самобытна: такъ, напримѣръ, извѣстно, что для всякой коопераціи обязательны начала самодѣятельности и самоуправленія, этимъ кооперативныя учрежденія и отличаются, ну, а наши кредитныя товарищества въ своей внутренней жизни даже менѣе самостоятельны, чѣмъ волостныя правленія, и дѣятельность ихъ всецѣло опредѣляется циркулярами инспекціи, на каждый шагъ нужно получить разрѣшеніе, а предположеніе и циркуляръ къ свѣдѣнію имѣетъ значеніе приказанія. Извѣстно, что общее собраніе членовъ можетъ быть собрано только съ разрѣшенія инспекціи, вопросы на этихъ собраніяхъ разрѣшаются только опредѣленные инспекціей и въ направленіи, желательномъ инспекціи; разрѣшенные, въ противоположномъ направленіи не будутъ утверждены. Члены правленія, инспекціи не желательные, отстраняются по «неблагонадежности», вновь избранные, нежелательные, не утверждаются. При такихъ условіяхъ инспекція, органъ надзора, стала органомъ распорядительнымъ. Инспекторъ для членовъ правленія то же, что земскій начальникъ для сельскихъ властей. На общія собранія едва одна десятая часть членовъ товарищества ходитъ «послушать».
Судя по отчетамъ, дѣла нашего товарищества блестящи, да и вообще эта казенная кооперація вездѣ быстро прививалась и пышно развивалась и развивается. Это неудивительно, потому что почва для денежнаго посѣва была хороша. Истощенная земля — жадно воспріимчива. Но на первыхъ порахъ денежный дождь, пролитый на эту истощенную землю, весь ушелъ въ нее, даже но напоивъ ея; онъ не возбудилъ ея естественныхъ силъ и отъ него не потекло дѣятельныхъ ручейковъ по лицу земли. Теперь болѣе половины домохозяевъ нашей волости состоятъ членами товарищества, а все годное для залога имущество ихъ заложено и мнѣ хорошо извѣстно, что большая часть ихъ брала деньги совсѣмъ не для «развитія производительныхъ силъ хозяйства» и не потому, что серьезно задумывались ими планы хозяйственныхъ улучшеній, да для этого и не годились 30—50 р. краткосрочной ссуды изъ товарищества (изъ отчетовъ видно, что средній размѣръ ссудъ около 40 р.). Нѣтъ, деньги брали только потому, что ихъ давали и трудно было устоять передъ искушеніемъ заткнуть одну изъ нѣсколькихъ зіяющихъ дыръ въ хозяйствѣ: «ну, а тамъ, авось, какъ-нибудь перевернемся». А народъ у насъ хитроумный по части вывертокъ («изъ кулька въ рогожку») и уже успѣлъ освоиться съ оборотами уплаты ссудъ въ срокъ, да и правленіе, чтобы но портить отчетовъ крупной цифрой просроченныхъ ссудъ, охотно устраиваетъ переписки ссудъ и дѣлаетъ это, при сотрудничествѣ членовъ, весьма просто, такъ что инспектора не въ состояніи бываютъ прослѣдить эти операціи. Только меньшинство, или по простотѣ и неловкости, или по небрежности по заплативъ дажо процентовъ въ срокъ, допускаютъ до взысканія своихъ ссудъ исполнительнымъ порядкомъ, доводятъ до описей и торговъ. Такое положеніе создалось потому, что товарищества выдаютъ маленькія денежныя ссуды на короткій срокъ и подъ большіе проценты. Извѣстно, что въ оборотахъ товариществъ преобладаютъ ссуды до 9 мѣсяцевъ, а долгосрочныя чрезвычайно рѣдки. Сельскому хозяину для его хозяйственныхъ улучшеній, какъ торговцу, имѣющему быстрый оборотъ, выдается нѣсколько десятковъ рублей на нѣсколько мѣсяцевъ! Какъ будто крестьянинъ, купившій, напримѣръ, на ссудныя деньги корову, можетъ возвратить черезъ шесть мѣсяцевъ свой долгъ какъ-нибудь иначе какъ только продавъ эту же корову или что-нибудь другое изъ звеньевъ своей жидкой хозяйственной цѣпи и тѣмъ самымъ разорвавъ эту цѣпь. Для порядочнаго же кредитоспособнаго хозяина занимающаго деньги для своихъ хозяйственныхъ оборотовъ, товарищество пока не замѣнило прежняго его кредитора кулака такъ какъ разница между ними для такого хозяина, въ сущности, не велика. Такіе хозяева разсуждаютъ такъ: «прежде Ногтевъ отсчитаетъ на Пасхѣ сто рублей и скажетъ: въ будущемъ году, объ это же время, принеси сто пятнадцать; нынче — дадутъ въ товариществѣ восемьдесятъ восемь и запишутъ — сто, ежели берешь тоже на годъ». И по ихъ разсчетамъ выходитъ, что товарищество, берущее якобы 12 %, беретъ около 14, а кулаки 15 %, т. е. разница не велика. А пока большинство товариществъ съ небольшими оборотами не можетъ брать меньше 12 %, потому что, конкурируя съ сберегательными кассами, само платитъ по вкладамъ отъ 8 до 9 % или пользуется кредитомъ въ Государственномъ банкѣ, связывающемъ ему руки и совершенно исключающемъ возможность для него выдачи долгосрочныхъ ссудъ.
V.
Деревня Ворожба.
править
Какъ-то, около Казанской, въ правленіе явился староста деревни Ворожбы — Рязаново-тожъ, Василій Рязановъ. Онъ одинъ изъ чле новъ всѣмъ извѣстной у насъ огромной семьи Рязановыхъ изъ Ворожбы, которая именно потому чаще зовется Рязановой. Василій торгуетъ скоромнымъ масломъ, яйцами, шерстью, солеными и сушеными грибами и пріѣхалъ, какъ всегда, на бѣговыхъ дрожкахъ. Когда я пришелъ въ правленіе, онъ, по своему обыкновенію, угощалъ писарей пивомъ, озорнымъ разговоромъ и закатистымъ смѣхомъ, какой писаря въ правленьи слышатъ только, когда пріѣзжаетъ Рязановъ. Рязановъ всегда расшевелитъ очумѣлыхъ отъ сидѣнья за полночь и закоптѣлыхъ въ. табачномъ дыму писарей. Отъ него такъ и брызжетъ озорство.
— Мое почтеніе, Степанъ Иванычъ! Имѣю честь кланяться! Съ добрымъ утромъ! Какъ ваше здоровье, Степанъ Иванычъ? — засыпалъ Рязановъ, заходя и справа, и слѣва.
Пиво было уже спрятано.
А, когда мы сѣли, Рязановъ, прищуривъ глаза и почтительно перекосивъ свою веселую рожу, зашепталъ:
— Къ вашей милости, Степанъ Иванычъ… потому же самому дѣлу, но, между прочимъ, — вотъ… — шепталъ онъ, подавая мнѣ бумагу и въ то же время искусно пряча оставленную на столѣ пивную пробку.
Бумага была отъ земскаго; въ ней предписывалось:
«Вслѣдствіе донесенія старосты дер. Ворожбы Василія Рязанова о томъ, что крестьяне его общества на сельскомъ сходѣ самовольно избрали себѣ новаго старосту, крестьянина Шпынева, самовольно же отстранивъ его, Рязанова, при этомъ отобрали у Рязанова сборныя книги и должностной знакъ, передавъ ихъ незаконно избранному новому старостѣ»… и т. д.; мнѣ, старшинѣ, на сходѣ разъяснить крестьянамъ: «1) что староста можетъ быть уволенъ ранѣе срока, на который онъ избранъ, только по его ходатайству, по законно уважительнымъ причинамъ подлежащей властью или, этой же властью, за преступленіе, и 2) для избранія новаго старосты нужно испросить разрѣшенія господина земскаго начальника и, получивъ оное, произвести это избраніе на сходѣ подъ предсѣдательствомъ старшины»… Затѣмъ предписывалось отобрать книги и должностной знакъ и возвратить ихъ старостѣ Рязанову. «Рязанова же, собравшаго сходъ безъ разрѣшенія и допустившаго обсужденіе на немъ вопросовъ не разрѣшенныхъ, а также не воспротивившагося передачѣ его должностного знака и книгъ частному лицу, препроводить подъ арестъ на 5 сутокъ при полицейскомъ правленіи»… «Объ исполненіи немедленно донести»…
— Приходится васъ поздравить, Василій Иванычъ… Однако какъ же вы все это допустили, — удивляюсь я, — и даже книги и знакъ отдали; вѣдь вы же знали, что нынче такъ нельзя? Не угодно ли — пятеро сутокъ!
— Ха, ха, ха… — залился Рязановъ. — Господа писаря меня ужь и такъ поздравляли, Степанъ Иванычъ. — И, придвинувшись поближе и видимо испытывая желаніе потрепать меня по плечу, онъ замѣтилъ:
— По справедливости сказать, Степанъ Иванычъ, пятеро сутокъ это мнѣ наплевать; а что касается, что я допустилъ, такъ это вѣрно, что допустилъ, хотя порядокъ и зналъ… Извольте видѣть, Степанъ Иванычъ, — промежъ насъ говоря: вы знаете дѣда, то есть, дѣда Романа!.. Ну, вотъ, въ этомъ все дѣло. Когда меня выбрали въ старосты, онъ разрѣшилъ… Я говорю: благослови, дѣдушка, міру послужить? — а онъ, — даже съ полнымъ удовольствіемъ тогда, — ладно, говоритъ, Васютка, послужить міру надо; служи — Богъ тебя благословитъ! — И я служилъ по-хорошему, — не хуже людей. Потомъ, вдругъ… что — отчего, и понять даже невозможно, — призываетъ меня и приказываетъ: собирай сходъ, благодари міръ и вели выбирать другого старосту! — И даже довольно строго говоритъ. Значитъ, разговаривать нечего — надо слушаться… ха, ха, ха! — Вы сами знаете, какъ у насъ… А на улицѣ уже и сходъ собирается; мужики галдятъ: — дѣдъ Романъ велѣлъ Шпыпева въ старосты выбирать!.. — Выбираютъ. Я пошевелилъ малость мозгами и помалкиваю, ха, ха, ха! — Думаю — ладно, вамъ скажутъ, ха, ха, разъяснятъ… въ лучшемъ видѣ! — И знакъ отдалъ и книги. — Пусть отсижу пятеро сутокъ, зато въ сторонѣ буду… а имъ разъяснятъ!
Разсказывая, Рязановъ, по живости своего характера, возится, налѣзаетъ на меня и шепчетъ въ ухо. У него привычка во время разговора хлопнуть собесѣдника по колѣнкѣ, по спинѣ, или надвинуть фуражку на глаза.
— Извольте видѣть, Степанъ Иванычъ, — шепчетъ онъ, — мнѣ нѣтъ никакого разсчета высаживаться изъ старостъ, потому, всякую идею на счетъ народнаго блага я понимать могу, да и по торговлѣ мнѣ сподручнѣе…
Я слушаю Рязанова и начинаю понимать, въ чемъ дѣло.
Василію Рязанову очень хотѣлось быть старостой въ Ворожбѣ. Въ виду особыхъ условій — о чемъ будетъ рѣчь ниже — тамъ быть старостой очень удобно. Но Рязанова соблазняли еще удобства, которыя онъ надѣялся создать въ этомъ положеніи для своихъ торговыхъ дѣлъ. Съ благословенія дѣда Романа, онъ и сталъ старостой, но сталъ и злоупотреблять этими удобствами своего положенія. Дѣдъ же Романъ, человѣкъ зоркій, скоро замѣтилъ эту «коммерцію» и приказалъ ему сдать должность, а мужикамъ выбрать Шпынева. Василій еще не могъ ослушаться дѣда и, пряча отъ глазъ міра свое нежеланіе разстаться съ должностью, подчинился, носамъ немедленно тихонько донесъ о всемъ земскому. Пять сутокъ его ареста было взяткой міру; за то теперь онъ ставилъ міръ лицомъ къ лицу съ начальствомъ, самъ оставаясь въ сторонѣ.
Я подписалъ нѣсколько паспортовъ, удостовѣреній и почту, въ томъ числѣ вѣдомость, въ которой значилось, что къ такому-то числу въ волости оказывается 652 дес. яровыхъ «удовлетворительныхъ», 1.249 неудовлетворительныхъ и 346 погибшихъ — всѣ цифры «съ потолка», ибо мы не имѣли никакой возможности. высчитать въ десятинахъ (а такъ требовалось) и число десятинъ неудовлетворительныхъ было показано больше хорошихъ только въ силу убѣжденія писаря Календарева, что плохого всегда больше хорошаго, и поѣхалъ въ Ворожбу.
Деревни Ворожба и Перелазъ, расположенныя среди лиственныхъ лѣсовъ и заливныхъ луговъ, отдѣленныя отъ волости длиннымъ, верстъ на 30, топкимъ лѣсистымъ болотомъ и отрѣзанныя съ другой стороны большой рѣкой, составляютъ мѣстность, которая зовется у насъ «Графчиной» (это бывшая вотчина какого-то графа). Здѣсь особый старый міръ, и по укладу жизни, и даже по внѣшнему облику мужиковъ отличный отъ остальной волости. Надъ «графскими» у насъ смѣются.
Мы шагомъ ѣдемъ песками подъ гору и шагомъ ковыляемъ по бревенчатой настилкѣ на топкихъ торфяникахъ болота. Знойно, и сухо даже въ болотѣ. Только по краямъ дороги буйныя, свѣжія заросли и лѣниво склонили головки пышные болотные цвѣты шапками. Въ природѣ усталость, старческая истома. Теперь ужь не только птицы спѣли свои пѣсни, но и комары въ болотѣ пропали.
Зной нисколько но дѣйствуетъ на Рязанова, онъ очень безпокойный человѣкъ. На свои дрожки посадилъ перелазскаго мужика Якова Еголева, а самъ сѣлъ со мной и всю дорогу говоритъ безъ умолку, хохочетъ, беретъ за талію, заглядываетъ въ глаза и тѣснитъ въ тарантасѣ. Онъ похожъ на толстаго, ласковаго и озорного щенка. Иногда онъ вдругъ вскакиваетъ въ тарантасѣ и безъ всякой причины не своимъ голосомъ оретъ на ямщика:
— Эй ты, какъ тебя, посылай! Шевели возжами! Трогай! Лупи! Жги! Э-эй! Что ты, шутъ, какъ съ кислымъ молокомъ ѣдешь!.. Дѣлай! — И хватается за возжи.
Гаврила лѣниво отстраняетъ его плечомъ и, скосивъ глаза, говоритъ невозмутимо:
— Ишь ты, какой горячій… въ пристяжку бы тебя къ намъ припрячь.
— Попа тебѣ возить, а не старшину!
Тарантасъ вязнетъ, качается, спотыкается, а Рязановъ говоритъ:
— За моремъ телушка — полушка, Степанъ Иванычъ, да рубль перевозу; эту пословицу русскіе мужики выдумали, я такъ полагаю… По справедливости возможно сказать — Россія самая необразованная часть свѣта во всей Европѣ… А по этой дорогѣ, примѣрно говоря, весной или осенью провезти телушку стоитъ даже дороже рубля!.. Извольте видѣть, на базарѣ въ Маржевѣ послѣ Покрова пудъ хлѣба стоитъ шестьдесятъ копѣекъ, а у насъ въ Погостѣ девять гривенъ въ одинъ и тотъ же день! Потому, значитъ, за моремъ телушка — полушка, да рубль перевозу… Конешно, это нашему брату-торговцу лучше быть не надо.
Рязановъ ловко щелкаетъ крышкой портсигара и предлагаетъ мнѣ папиросу.
— Темнота — много значитъ, Степанъ Иванычъ, я торгую масломъ скоромнымъ, яйцами, цыплятъ беру и телятъ забираю, и, нечего зря говорить, у насъ въ Графчинѣ эти дѣла еще можно вести… потому что народъ у насъ темный, леригіозный, посты соблюдаетъ и по средамъ и пятницамъ скоромное не ѣстъ, а есть и такіе суевѣры, что и понедѣльничаютъ! Ха, ха, ха! А въ другихъ прочихъ мѣстахъ ужь совсѣмъ другой народъ сталъ. У васъ, въ Ивановскомъ, пройди вдоль и поперекъ, фунта масла и десятка яицъ не купишь, потому что у васъ ужь постовъ не соблюдаютъ, можно сказать, всѣ…
— Постовъ-то не соблюдаютъ, а яйцы, можетъ, одинъ урядникъ да учитель ѣстъ, а крестьяны не охочи до яйцовъ; еще брюхо съ яйцовъ-то заболитъ, — откликается Гаврида съ козелъ.
— Вотъ, ежели, Степанъ Иванычъ, по мясному дѣлу кто, то у васъ много привольнѣе нашего… Главное дѣло, извольте видѣть, у васъ народъ слабый, скотину продаетъ не во время, а когда его нужда прижметъ, что, значитъ, ему ни взадъ, ни впередъ… Тутъ его, прижатаго-то, легко взять: онъ смирный бываетъ, податливый — куда хошь… ха, ха, ха! А наши Графскіе — крѣпкіе мужики: что поплоше, они для себя рѣжутъ а получше что, — во время — выждутъ цѣнъ и въ городъ свезутъ.
— У насъ сѣрый народъ, Степанъ Иванычъ, — говоритъ опять Рязановъ, тѣсня меня въ тарантасѣ, — живутъ по старинѣ, какъ, значитъ, отъ первобытныхъ временъ… Тутъ весной, какъ разолье-ется… такъ ни пройти, ни проѣхать, сидимъ, какъ зайцы на острову: ни мы — въ люди, ни къ намъ — люди! А у васъ народъ — не клади пальца въ ротъ… Фа-армальный! — Шибко въ образованіе идетъ… Я человѣкъ понимающій, могу всякій разговоръ вести, знаю съ кѣмъ — какъ надо говорить, а и то не знаю — ты, но знаю — вы, говорить иному субъекту! Ха, ха!
— Извольте видѣть, Степанъ Иванычъ, женскій полъ — тоже… У насъ баба толстокожая, широкая въ кости, мясистая — баба рабочая, вродѣ какъ на манеръ коровы, ха, ха, ха! Лѣтомъ она въ нолѣ, а зимой въ лѣсу и за пряжей также, за станомъ… Вѣдь, слава Богу, по старинкѣ: кромѣ всего прочаго, баба должна мужику рубашку и штаны выткать, и мыло на ея счетъ; само собой, себѣ одежу и дочерямъ, — ежели есть онѣ, — наряды: все добудь баба! Все, кромѣ зимней одежи, то — изъ семьи. И у бабъ нашихъ своя коммерція: первое — отъ коровъ, — кромѣ того, что на столъ подать, — остальное въ ихъ пользу; второе — отъ льна: ленъ въ ихъ пользу. Ну, и прочее, разное… А у васъ, конешно, другіе порядки. Мужики у васъ въ промыслѣ, хозяйство легонькое, пустяковое, и бабы занимаются только что въ избѣ, на счетъ чистоты и все такое… И бабеночки у васъ, Степанъ Иванычъ, акуратненькія, мяконькія, фасонистыя; очень приличный у васъ женскій полъ, Степанъ Иванычъ! Ха, ха, ха! — заливается Рязановъ.
И вдругъ выхватываетъ изъ-подъ сидѣнья кнутъ, вытягиваетъ но лошадямъ и невѣроятно дико рявкаетъ. Лошади дергаютъ, Гаврила спотыкается на козлахъ, но удерживается и ужасно ругается, а Рязановъ задыхается отъ смѣха.
— Пожалуйте папиросочку, Степанъ Иванычъ, — говоритъ онъ, отдышавшись, звонко щелкаетъ портсигаромъ и упрашиваетъ взять, закурить, хотя знаетъ, что я не курю.
— Я тоже такъ… балуюсь, больше для фасона и для пріятности съ хорошимъ человѣкомъ. Дѣдъ Романъ не знаетъ про порцыгаръ; при немъ я ни-ни… Боже сохрани!
— Удивительное дѣло, Степанъ Иванычъ! Что значитъ мнѣ дѣдъ Романъ? По настоящему — ничего… Онъ — самъ по себѣ, я — самъ по себѣ! Слава Богу, дѣло свое веду, свой капиталъ имѣю и понимать могу, что къ чему и какъ. А вотъ, поди-жь ты, не могу супротивъ его встать. Примѣрно говоря, я теперь староста, какъ ни какъ, начальникъ въ опчествѣ, и по правилу закона за дерзость, супротивство и прочіе поступки могу на двое сутокъ подъ арестъ посадитъ кого угодно? То-ись, даже очень скоро!.. А, нука, посади-ка дѣда Романа? — Ха, ха, ха… — запыхтѣлъ Рязановъ, задыхаясь отъ смѣха. — Онъ первый бунтовщикъ и супротивникъ… Ну-ка, Василій Ивановъ, въ кутузку его на двое сутокъ! ха, ха, ха… Ба-атюшки мои!.. До чего это ни съ чѣмъ несообразно, Степанъ Иванычъ! А? А вѣдь очень даже просто? Прикажу десятскимъ: эй, вы! отведите Романа Рязанова въ волость! Въ холодную его на двое сутокъ за супротивство! Ей-Богу?.. — Рязановъ сдѣлалъ удивленные большіе глаза, хлопнулъ себя по колѣнямъ и захохоталъ, какъ сумасшедшій. — Ба-атюшки свѣты! Ни за что не скажу, и десятскіе не пойдутъ! Ни за что не пойдутъ. Скорѣе сами отсидятъ но недѣлѣ!.. Вѣдь это все равно, что вонъ этотъ крестъ у раздорожицы уронить и свалить въ болото, — молъ, онъ на дорогѣ стоялъ, ѣздѣ мѣшалъ…
Тарантасъ дребезжитъ по ровной плотной настилкѣ черезъ гать, и мы въѣзжаемъ въ «выгородь»; ѣдемъ межъ двухъ пряселъ и останавливаемся у полевыхъ воротъ. Здѣсь великолѣпныя изгороди въ семь-восемь трехзвенныхъ тесаныхъ жердей съ дубовыми кольями и тяжелыя, скрипучія полевыя ворота. Кстати сказать, степень исправности полевыхъ изгородей даетъ довольно вѣрное представленіе о силѣ земледѣльческаго хозяйства у крестьянъ.
Въ Ворожбѣ широкія усадьбы: отъ огородовъ до овиновъ цѣлое поле; мѣсто низкое и поперекъ, посрединѣ, рядъ мочажинъ, лѣтомъ, видимо, пересыхающихъ. Проѣзжая, я вижу цѣлый рой мужиковъ, которые тутъ что-то копаютъ. Такъ какъ сегодня день праздничный, то это меня удивляетъ и я спрашиваю Рязанова, что они дѣлаютъ.
— Это все дѣда Романа затѣи, Степанъ Иванычъ. Изволите видѣть, березки посажены по долинѣ въ подъаршина ростомъ, — это тоже онъ посадилъ. Спрашивается, когда онѣ вырастутъ? Словъ нѣтъ, оно хорошо; рощица, духъ хорошій и… все такое; да что въ ней толку, ежели ему, старику, ужь не гулять по этой рощѣ, не пользоваться? И канаву теперь роютъ… такъ, — зря, потому у насъ съ той стороны деревни цѣлое озеро. Хотя оно, конечно, не безъ пользы, но ежели бы тутъ, примѣрно, льну посѣять, то можно бы получить хорошій доходъ. Но у нашего дѣда свое заключеніе на счетъ этого. Ежели, говоритъ, тутъ по бережку ивнячку посадить, чтобы онъ, ивнячокъ, въ воду глядѣлся, да карасиковъ въ канавку напускать, да по лугу березокъ посадить, то тутъ, на лужку, можно уху варить, винца малость выпить, пѣсенокъ въ рощицѣ попѣть, и очень, дескать, воопче, пріятно будетъ время провести! Хмъ… Все этакія, можно сказать, фантазіи. Опять же съ народомъ любитъ поваландаться старикъ. Бо-ольшое для него удовольствіе! Роютъ они эту канаву помочью, по праздникамъ. Знаете, хотя на помочахъ за работу денегъ и не платятъ, только эта забава стоитъ дороже, какъ ежели бы заплатить, да и съ народомъ канителиться — ничего не возьмешь. У нихъ такое обыкновеніе: значитъ, съ утра, какъ только солнышко взойдетъ, собираются мужики какъ есть со всей деревни. Дѣдушка на манеръ генерала тутъ: разставитъ рядами, и — «Господи благослови»… начнутъ разъ въ разъ, лопата въ лопату, а дѣдъ въ зачинѣ. — «Залога!» — скомандуетъ дѣдъ, — тогда всѣ въ разъ тычутъ лопаты, дѣлаютъ передышку и опять… Черезъ извѣстное время дѣдъ подноситъ по большому стакану водки, а бабы закуску. Габотаютъ только до полдня. Дѣдъ закричитъ: бросай, ребятушки, молимся Богу! И отправляются первымъ долгомъ на озеро купаться; потомъ надѣваютъ новыя рубахи и начинается обѣдъ. Варятъ, какъ на свадьбу; цѣлаго барана съѣдаютъ — ей-Богу! А ужь потомъ, на лугу — пиръ до ночи. Поютъ, значитъ, старинныя пѣсни и очень порядочно, можно сказать, поютъ, хотя пѣсни у нихъ и старинныя. Дѣдъ, конешно, запѣваетъ. Потомъ ужь, обыкновенно, на палкахъ тянутся, борются — силу пробуютъ; понятно, народъ у насъ, Степанъ Иванычъ, сѣрый, не развитой… Да, вонъ, и дѣдъ Романъ.
У канавы Рязановъ останавливаетъ лошадь. Мужики снимаютъ шапки и я сразу отличаю въ толпѣ дѣда Романа. Онъ осанистый, широкогрудый, невысокій старикъ; кланяется по-старинному, упирая руки въ бедра, всѣмъ станомъ, а ходитъ, запрокинувъ голову.
— Вотъ, дѣдинька, старшина къ намъ, съ бумагой отъ барина… и но прочимъ дѣламъ. Сходъ надо будетъ собрать, — доложилъ Рязановъ.
— Милости просимъ, милости просимъ, — закрякалъ дѣдъ. — Родителя твоего зналъ. Зналъ, зналъ… Да, такъ, такъ. Ко мнѣ, твое степенство, милости просимъ… Начальство не проѣзжало мимо. Не забывало… Михайла тамъ самоваръ поставитъ. А мы вотъ кончимъ… кончимъ и придемъ. Да, да!
Покрякивая, дѣдъ обошелъ экипажъ, критически осматривая упряжь, потрогалъ сѣделку и подъ хомутомъ.
— Эй ты, молодецъ, какъ тебя… Ямщичокъ, ямщичокъ, молодой мужичокъ, — такъ, такъ… Криво впрягъ, да и ѣдетъ такъ! Слѣзь, парень, съ козелъ, зря ты тамъ сидишь, безъ толку. Лошадка скотинка безсловесная, а то она бы тебя поругать должна. Да, да, поругать!
Гаврила скопфужепно перебиралъ вожжи, а дѣдъ выравнялъ гужи, — а то у насъ лошадь терлась бокомъ объ оглоблю, — подтянулъ на сѣделкѣ, и любо было смотрѣть, какъ грубые, толстые ремни и веревки упряжи захлестывались въ рукахъ дѣда, точно тесемки, и какъ пошатывался большой конь, когда онъ подергивалъ упряжь. Покачавши тарантасъ и даже приподнявъ его вмѣстѣ съ нами съ одного колеса, дѣдъ хлопнулъ лошадь по спинѣ и сказалъ:
— Ну, съ Богомъ, поѣзжайте теперь!
— Это все Рязановы, — указываетъ мнѣ Василій на порядокъ большихъ избъ на красной сторонѣ. — Вонъ — Егоровы, Фомичевы, Митричевы, Романовы, то-ись, дѣда Романа. Вонъ, три избы подрядъ это — наши Романовы; крайняя — моя.
Въ Ворожбѣ широкія избы, широкіе карнизы и глубокіе навѣсы. Тѣнистые глубокіе навѣсы крышъ, у воротъ двора и надъ крыльцами. Старыя тѣнистыя березы осыпали старыя кровли и улицу сережками и длинныя плакучія вѣтви виснутъ съ крышъ. Улица вытоптана скотомъ, она темная, жирная, навозная, похожая на большой дворъ; и подъ навѣсами у дворовъ, у избъ, держится глубокая, густая, пахучая тѣнь: тепло и густо пахнетъ парнымъ навозомъ и парнымъ молокомъ.
Вездѣ березы. Мнѣ уже сказали, что березки любитъ дѣдъ Романъ, и я понялъ, что широкіе карнизы, глубокіе навѣсы у дворовъ и крылецъ, тоже, такъ сказать, стиль дѣда Романа.
Спереди, черезъ улицу, по озеру — баньки; онѣ опять въ тѣни старыхъ березъ, и тутъ — трава но поясъ и звенятъ сверчки…
VI.
Семья Рязановыхъ.
править
Мы сидимъ въ горницѣ избы Романа Рязанова и второй сынъ дѣда, Хрисанфъ или Кирсанъ, какъ (по невѣжеству своему, — объяснилъ онъ) зовутъ его здѣсь, угощаетъ меня чаемъ. Я смотрю на баньки въ тѣни березъ и говорю, какъ хороши онѣ, а Кирсанъ снисходительно соглашается:
— Такъ точно, баня большую пріятность имѣетъ для нашего простонародья; выдумалъ ее, конечно, человѣкъ умный. Мужики очень грязный народъ, можно сказать, какъ свиньи, а при помощи принадлежащихъ имъ бань они все-таки имѣютъ возможность смывать покрывающую ихъ грязь.
Въ большой, съ добрый сарай, горницѣ съ маленькими окнами я удивляюсь широчайшимъ лавкамъ, половицамъ пола въ аршинъ ширины и розовому дереву стѣнъ. Все построено изъ исполинскаго стараго лѣса въ старыя привольныя времена. По замаслившемуся желтому полу пробѣжали дорожки половиковъ; надъ кутникомъ виситъ праздничная конская сбруя; очень чисто, и пахнетъ сѣномъ, дегтемъ, мясными щами и восковой свѣчей. Запахъ, по моему, чрезвычайно пріятный. Можетъ быть, онъ хорошъ потому, что въ горницѣ розовыя стѣны, а въ окнахъ трепещетъ зеленая сѣтка молодыхъ березъ.
Кирсанъ недавно вышелъ изъ солдатъ, но уже обросъ бородой и волосами. Волосы у него подстрижены высоко въ кружокъ и густо смазаны, шея гладко выбрита, борода расчесана. Онъ въ брюкахъ и туфляхъ, носитъ жилетку, ключъ на пояскѣ. Чайную посуду Кирсанъ аккуратно самъ перетеръ полотенцемъ и былъ при этомъ похожъ на буфетчика въ сельской пивной.
Съ нами сидитъ парень лѣтъ двадцати, ростомъ выше меня на цѣлую голову и съ плечами, кокъ у дѣда Романа, Миша. Кудряво раскланявшись, онъ сказалъ: «имѣю честь рекомендоваться — Михаилъ Романычъ Рязановъ», и покраснѣлъ.
— Очень любятъ также париться у насъ, — брезгливо морщась, гнусаво и монотонно говоритъ Кирсанъ. — Иной крестьянинъ значительное число вѣниковъ обтреплетъ объ себя. Зда-аровый народъ… И ни о чемъ не думаетъ. Въ навозной кучѣ, извините, можетъ ночевать, изъ свиного корыта хлебать. На низкомъ уровнѣ животнаго…
— И лечатъ баней… отъ всѣхъ болѣзней дѣйствуетъ! — вступаетъ въ разговоръ Миша. — Я всегда противъ нашего невѣжества и предразсудковъ возстаю, только меня не слушаютъ… Знаете, въ прошломъ году у насъ въ банѣ запарили парня! Прямо до смерти запарили!.. Вспотѣвши, онъ напился квасу и у него отнялись ноги…
— Въ разгоряченномъ состояніи выпилъ… и лишился дѣйствія ногъ, — поясняетъ Кирсанъ.
— И вотъ, я вамъ скажу, затащили его въ баню… Крёсна наша — тетка Александра, да еще двѣ бабы, принялись изъ него простуду выгонять. Температуру нагнали нестерпимую и стали дарить! Устанетъ, задохнется одна, тогда лѣзетъ другая… Три дуры темныя, закоснѣлыя! Онъ, знаете, и просилъ, и плакалъ, и кусался, и все! А онѣ, вѣдьмы, обвязали себѣ головы рубашками, дарятъ его и уговариваютъ потерпѣть: «потерпи, родимый, ее, простуду, сразу надо выгонять, а то она на нутрь уйдетъ — хуже будетъ». Такъ, я вамъ скажу, и замучили парня: у него хлынула кровь горломъ!
— А организмы были у парня на рѣдкость здоровые, — замѣчаетъ Кирсанъ.
Миша посмотрѣлъ въ окно, заторопился и сказалъ:
— Извините, пожалуйста, надо воза накладывать, завтра у насъ на базаръ собираются. — И вышелъ.
Кирсанъ тягуче разсказываетъ о темнотѣ и невѣжествѣ, а я отъ нечего дѣлать смотрю въ окно. Изъ окна виденъ широкій дворъ и улица, тоже похожая на дворъ. Въ тѣни навѣсовъ на улицѣ, какъ и на дворѣ, лежитъ, чешется и роется всякій домашній скотъ, а по двору ходитъ Никита, старшій сынъ дѣда Романа, мужикъ, съ точки зрѣнія этого скота, вѣроятно, очень вкусный. У него сѣно въ головѣ, сѣно въ бородѣ и весь онъ осыпанъ мукой и перепачканъ въ мучномъ растворѣ. Онъ то подмѣситъ лошадямъ, то подольетъ свиньямъ, то поитъ телятъ и ходитъ, устанавливаетъ порядокъ. Телята лижутъ его широкую спину, когда онъ наклоняется, и имъ, я думаю, хочется пожевать его бороды, въ которой такъ много запуталось сѣна.
Около телѣгъ на улицѣ появился дѣдъ и мѣшки тяжело зашлепали о телѣги. Работаютъ у Романовыхъ молодцовато, лихо и со щегольствомъ; легкія, складныя телѣги покрываютъ брезентами и, когда дѣдъ увязывалъ, то опять толстыя веревки захлестывались въ его рукахъ, какъ тесемки въ рукахъ ловкаго приказчика въ лавкѣ, и увязанный возъ былъ, какъ игрушка — любо смотрѣть!
— У насъ всегда такъ, — говоритъ съ усмѣшкой Кирсанъ — дѣдушка съ Мишей всегда на выхвалку, не уступаютъ другъ другу — кто ловчѣй и сильнѣй… Никита, конечно, за ними не поспѣваетъ; онъ, какъ повезъ, такъ и везетъ, рыси не прибавитъ… Н-да… А я вотъ совсѣмъ не имѣю къ этому способностей, совсѣмъ не существуетъ у меня стремленія къ крестьянству… Главное, что дѣло тяжелое и грязное и очень даже безтолковое. Обратите вниманіе: круглый годъ, какъ животныя, возимся на дворѣ, въ полѣ, въ грязи и въ навозѣ, а толку никакого нѣтъ… Домъ — яма. Мы вотъ около Казанской рожь продаемъ, и это, на взглядъ поверхностнаго вниманія, даже очень хорошо, пожалуй, и рѣдко встрѣтить можно; а между прочимъ, какъ я вотъ все записываю и подсчитываю, такъ знаю, что мы никакого результата не получаемъ, то-есть, чтобы на рукахъ обозначалось… Нѣтъ. Собираемъ, собираемъ, возимъ, возимъ и всякихъ продуктовъ къ осени горы наготовимъ, и все это провалится, какъ въ яму; все будетъ потреблено въ пищу скоту и людямъ. Много и продадимъ, конешно, но все это уйдетъ на покрытіе многочисленныхъ расходовъ, и, въ концѣ концовъ, на рукахъ никакихъ результатовъ. И немыслимо… Я все записываю, и мнѣ видно. Если что и обозначится когда, то обязательно какая-нибудь принадлежащая намъ постройка ремонту запроситъ или что. А весной опять сначала начинаемъ, да такъ и топчемся на одномъ мѣстѣ, въ землѣ да въ навозѣ, изъ хомута не выходимъ, а толку нѣтъ…
— Главное дѣло — расходы одолѣли, — неторопливо и монотонно разсуждаетъ дальше Кирсанъ. — Въ большомъ домѣ незамѣтно, а у насъ не желаютъ считать и никакой экономіи не соблюдаютъ. Когда я высчитываю расходы, считаю, что у меня записано, — дѣдушка только смѣется… Онъ все смѣется. А порядки — сами видите… У насъ нѣтъ положенія, чтобы гостя какъ слѣдуетъ принять, честно, благородно… Я по этой причинѣ, признаться, и самъ въ гости не хожу, — а, между прочимъ, ни пѣшій, ни конный не минуетъ, чтобы къ намъ не завернулъ, либо пообѣдать, а то и ночевать: дѣдъ Романъ ужь не пропуститъ, — у насъ милости просимъ всякая шваль. А къ крёсной Александрѣ старухи, сироты и прочая голь, съ сумочками и мѣшечками, шляется; у ней каждый день то година, то память родителямъ и по этому случаю выдача полагается: кому пшена, кому мучки… И дерьма этого, извините, множество расплодилось около насъ и кормятся… Если станешь возражать противъ этого, то тебѣ скажутъ, что Богъ на всѣхъ подастъ: «онъ, Батюшка, невидимо подастъ», и про милостиваго Филарета разскажутъ… А я знаю, что на Бога надѣйся, да и самъ не плошай… Нѣтъ, извините пожалуйста, не прежняя пора.
Прошла высокая прямая старуха съ блѣднымъ лицомъ и бѣлыми руками, крёсна Александра, похожая на монахиню большого чина. Она медленно поклонилась и ничего не сказала.
— По моему характеру, позвольте вамъ замѣтить, это не жизнь, а одна непріятность, — продолжаетъ, помолчавъ, Кирсанъ. — Я люблю жизнь спокойную и чтобы все сообразно, аккуратно, благородно, и, конечно, чтобы по прошествіи времени и наличный дивидентъ можно было получить, и все чисто и… и въ свое время… Конешно, я видалъ, какъ живутъ люди въ свое удовольствіе. И въ домѣ, поглядишь, у иного все, какъ слѣдуетъ, благородно, сообразно… Обстановочка — занавѣсочки, цвѣточки, салфеточки вязаныя на столахъ, посуда приличная въ горкѣ, и все такое… И гостя можно принять… и дѣльцо все въ кучкѣ, и все — въ рукахъ. А у насъ — не видать ни начала, ни конца въ дѣлѣ… Старики наши крѣпко большину держатъ и разное тамъ говорятъ… Конешно, у нихъ свое понятіе. Вмѣстѣ крѣпче, работа спорѣе, и по Божьи такъ слѣдуетъ… Многое они говорятъ… Человѣкъ у нихъ вродѣ рабочаго животнаго. Да что тутъ… я вамъ прямо скажу: дѣлиться я хочу… — высказалъ, наконецъ, Кирсанъ то, что хотѣлъ сказать, и какъ будто даже немного смутился.
— Вы, Степанъ Иванычъ, извините, пожалуйста; я спрошу васъ: вѣрно ли, что по изданному закону причитающійся мнѣ пай земли можно утвердить въ полную собственность, такъ что можно продать, ежели пожелаю, и у другихъ купить? И что, примѣрно, старшій въ домѣ есть полный хозяинъ всего имущества, — можетъ даже ничего не дать при раздѣлѣ?..
Я объяснилъ.
— Д-да, — протянулъ задумчиво Кирсанъ — вотъ второе-то мнѣ не на пользу… Я не къ тому говорю, что наши старики вреднаго направленія, нѣтъ, они все на пользу стараются, а только на счетъ этого будутъ препятствовать. По ихнему старинному понятію, это вродѣ какъ безчестье, позоръ для семьи. Дѣдушка говоритъ: что Богу молиться, что на землѣ трудиться, надо сообща, всѣмъ вмѣстѣ. Чтобы дома — всей семьей, а въ полѣ — всѣмъ міромъ; это у него законъ такой. А дѣдъ у насъ, вы знаете, всему міру началъ и всѣмъ ворочаетъ. У насъ и пахать выѣзжаютъ всѣ вмѣстѣ, во время, по старымъ святцамъ и начинаютъ, и кончаютъ, а кто не успѣетъ удѣлаться, тому пособляютъ, и дѣдъ всегда впереди, какъ табунный баранъ…
— Это вѣрно, что по старымъ святцамъ, — подхватываетъ вошедшій въ это время Миша. — У нихъ всякимъ дѣломъ по хозяйству особый святой завѣдуетъ: Онуфрій — гречихой, Фролъ и Лавръ — скотиной и много ихъ… всякъ но своей части. И по болѣзнямъ; Лаврентій отъ глазной, Антоній — на счетъ зубовъ и тому подобное… А если сказать теперь, что они греки были или итальянцы, такъ обидишь, ей-богу! Они думаютъ, что всѣ святые были тоже русскіе мужики и по-русски говорили! Честное слово! Много у насъ всякихъ предразсудковъ и суевѣрій, и трудно, я вамъ скажу, противъ всего этого бороться. Крѣпко, очень даже у насъ держатся стараго строя! Такая вещь… Вотъ на счетъ спанья и вставанья я года три воюю. У насъ, по-старинному, привыкли вставать рано и ложиться рано, вмѣстѣ съ кочетами, а въ полдни отдыхать: часа два всѣ храпятъ. А я желаю по своему: считаю, что утромъ вставать нѣтъ никакой надобности. Конешно, лѣтомъ, когда оводно — другое дѣло. А вечеромъ я поздно ложусь, потому что въ это время газетку прочитаешь, книжку… За то я въ полдни не желаю спать и не сплю! Понимаете… вотъ изъ-за этого споримъ каждый день!
Крёсна говоритъ, что на счетъ этого порядокъ въ писаніи установленъ: законъ такой… что для птицы, что для звѣря и. для человѣка. Въ полдень, говоритъ, всякая Божья тварь отдыхаетъ и кустикъ, и всякая травка, и человѣку надо, а работу работать грѣхъ!
— Что-жь мы, все-таки, за пустымъ чаемъ сидимъ! — прерываетъ самъ себя Миша, обращаясь къ Кирсану, очевидно, имѣя въ виду меня, какъ гостя.
Тотъ уклончиво пожимаетъ плечами.
Миша сейчасъ-же встаетъ и уходить. Миша, видимо, натура горячая, порывистая.
Я начинаю понимать, что въ крѣпкой семьѣ Рязановыхъ не все ладно и что Кирсану и Мишѣ хочется до чего-то договориться.
— Воюютъ они съ теткой Лександрой — бѣ-ѣда! Какъ начнутъ на счетъ постовъ, килы, озепа, сглазы и прочаго — святыхъ вонъ выноси. А ужь какъ о нечистой силѣ откроютъ огонь… и невозможно вообразить, что тутъ происходитъ! — неодобрительно гнуситъ Кирсанъ. — А по-моему — одна глупость… Миша, конешно, молодъ, не можетъ терпѣть суевѣріевъ и по наукѣ ни во что не вѣритъ; горячъ, а только ни къ чему это: изъ споровъ шубы не сошьешь… Да и книжки? Миша говоритъ: это духовная пища; а по моему, сколько ни питайся ей, а все щей захочешь… Н-да… Къ тому же тетку Лександру не убѣдишь, она, конешно, закоснѣлая женщина, опять-же по своему-то тоже все знаетъ, — разсуждаетъ Кирсанъ, аккуратно разливая чай.
— По нашему внѣшнему состоянію, позвольте вамъ сказать, — нельзя замѣтить, а, между прочимъ, каждый день свара идетъ и совершенно приводитъ въ нервное разстройство. Дѣдъ все больше въ нолѣ, ничего этого не видитъ; станешь ему говорить, такъ только хохочетъ. Никита все на дворѣ; опять-же у Никиты дѣтей много: ему выгодно поднять ихъ въ семьѣ, на чужой спинѣ. Ни. кита больше молчитъ и съ крёсной Лександрой — одна партія; а мы съ Мишей по-своему жить хотимъ, — конешно, всякъ себѣ добра желаетъ… А промежъ насъ — бабы; онѣ исподтишка, а тоже по своимъ дѣламъ непріятствуютъ.
Тягучія разсужденія Кирсана прервалъ вошедшій Миша; онъ потомъ дополнилъ ихъ, а изъ послѣдующихъ крайне тягостныхъ сценъ, невольнымъ свидѣтелемъ которыхъ я сдѣлался, передо мной вырисовалась картина полнаго разложенія семьи Рязановыхъ, разстройства патріархальныхъ, «на взглядъ поверхностнаго вниманія», какъ выражается Кирсанъ, крѣпко, на религіозно-нравственныхъ основаніяхъ построенныхъ отношеній членовъ этого хозяйственнаго содружества. И вырисовалась въ драматическихъ очертаніяхъ.
Миша вошелъ красный, пылающій.
— Вотъ и поживи тутъ съ нашими дураками закоснѣлыми!.. — И Миша сердито швырнулъ тапку въ уголъ.
— Прямо нѣтъ никакой возможности… Ду-урища старая! Ты ей говори — свое, а она — свое… Крёспа наша! — крикнулъ онъ Кирсану. — Говорю ей: гость у насъ… пришли рыбки или чего тамъ!.. А она: Что ты, говоритъ, поганецъ этакій! А еще книжки читаешь! Полагается-ли? Чай, постъ идетъ! Аль забылъ? Опятьже — понедѣльникъ, добрые люди съ масломъ не ѣдятъ, а ты рыбки… Да и пошла, и поѣхала!
— Ты тоже, конешно, поѣхалъ? — усмѣхнулся Кирсанъ.
— Потому что я этого не могу переносить! Вы, Степанъ Иванычъ, образованный человѣкъ и можете понять… Такая вещь: темная деревенская женщина! Что она можетъ знать?.. А и слушать не хочетъ. Я говорю: въ старые годы люди телѣги не умѣли толкомъ построить, стало быть, какую они намъ могли мудрость преподать, правильный законъ? Ежели они сами ничего не знали, даже не знали, что земля круглая и что она вертится? И споримъ… Въ настоящее время ученые люди — доказываю ей — черезъ сто верстъ могутъ другъ съ другомъ говорить, а на телѣгахъ безъ лошадей ѣздятъ; по во-оздуху летаютъ! Вотъ они, молъ, такъ мудрецы, и, конешно, все знаютъ… А вотъ постовъ тоже не соблюдаютъ! И по понедѣльникамъ, и даже въ великомъ постѣ говядину ѣдятъ, не считаютъ за грѣхъ! Говорятъ, что никакого ада на томъ свѣтѣ не будетъ и жечь насъ не станутъ! И всячески ей доказываю… Ну, понимаете, такая вещь — ее не убѣдишь! Замолчи, — скажетъ — пустомеля; хоша ты и отъ глупаго разума это говоришь, а повѣсятъ тебя за языкъ нечистые. Каждый день споримъ, просто бѣда! Потому что я не могу терпѣть этихъ суевѣріевъ. Про докторовъ, про леченье… Я говорю: доктора по десяти лѣтъ учатся и даже больше; всѣ кости и суставы въ человѣкѣ наизусть знаютъ… Ну, да что тутъ! — волнуется Миша. — Я вамъ скажу… прямо нѣтъ никакой возможности для меня въ нашей семьѣ жить!..
— Федосья! — кричитъ довольно грозно Миша и широколицая баба съ понурой спиной и толстыми плечами, заглянувшая въ дверь, останавливается, опустивъ большія красныя руки. — Ступай, сходи, принеси намъ хоть меду! Что-жь это…
— Я спрошу, Михайла Романычъ… Какъ крёсна-матушка? — смиренно отвѣчаетъ баба. Она — жена Миши.
— Такая вещь, Степанъ Иванычъ, — говоритъ неловко помолчавъ и застѣнчиво Миша, -будто бы по новому закону…
И, почему-то тоже конфузясь, онъ спрашиваетъ, дѣйствительно ли сельскій сходъ теперь не можетъ «препятствовать» при семейныхъ раздѣлахъ, что онъ въ этомъ дѣлѣ «совсѣмъ не причемъ теперь», а что старшій членъ семьи можетъ «препятствовать» и даже, если захочетъ, то ничего не дастъ изъ имущества; напримѣръ, «еслибы, скажемъ, сынъ» захотѣлъ выдѣлиться изъ семьи? И правда ли, что можно укрѣпить свой земельный надѣлъ въ личную собственность и даже выдѣлить его къ одному мѣсту? Словомъ, Миша спрашивалъ то же, что и Кирсанъ. А изъ послѣдующаго разговора съ нимъ я понялъ, что онъ спрашивалъ больше «для вѣрности», такъ какъ уже все зналъ объ этомъ отъ Василія Рязанова. Понялъ я и то, что не только семьѣ Рязановыхъ, но и общинѣ въ Ворожбѣ грозитъ серьезная опасность. Кирсанъ, Миша и небольшая пока группа крестьянъ живетъ мечтой о выдѣлѣ изъ общины, а головой въ дѣлѣ Василій Рязановъ, онъ и соблазнъ внесъ. Потомъ я узналъ, что у Миши хорошіе хозяйственные планы и, конечно, широчайшіе. Кирсанъ, любитель жизни чистой и спокойной, продастъ свой надѣлъ, чтобы выручить деньги; онъ займется «торговлишкой». А Василій Рязановъ будетъ покупать землю: въ группѣ имъ подобраны такіе крестьяне, которые, несомнѣнно, свои паи продадутъ. Однимъ словомъ, выяснилась обыкновенная исторія: то, что совершается въ настоящее время во многихъ общинахъ.
Изъ боковушки вышла крёсна-Александра. Она поставила намъ на столъ на широкой доскѣ-пирожницѣ широкій пирогъ съ изюмомъ и коробочекъ отличныхъ вяземскихъ пряниковъ.
— Кушай, гость дорогой, — низко поклонилась она, такая прямая, спокойная, со смиреніемъ въ черныхъ глазахъ, прячущихъ свой строгій взглядъ. — Не взыщи, — не въ обычаѣ у насъ чаемъ угощать, не знаемъ, что и на столъ подать. Обѣдать вотъ милости просимъ… — Потомъ, чуть-чуть усмѣхнувшись въ сторону Миши, тѣмъ же тономъ и не поднимая глазъ, сказала: — Чтой-то ты, Михайла, меду требуешь; аль забылъ, другъ милый, что медомъ-то послѣ Спаса разговляются? Ужь ты не взыщи, гость дорогой, на глупомъ его разумѣ… Молодъ. Оно, правда: пора бы ужь и умъ копить… — И тутъ старуха усмѣхнулась снисходительно и обидно.
— Вотъ что, крёсна, — вскочилъ Миша, весь вспыхнувъ, — я никакихъ твоихъ Спасовъ понимать не хочу и ты меня не учи!
— Что ты, Михайла, что ты мелешь! Ахъ, батюшки! Да за такія слова не только учить, а рубашку тебѣ надо засучить, поганецъ этакій!
— Дура! дура! дура! — кричитъ Миша внѣ себя. — Не можешь ты меня учить! Я больше твоего знаю… Тыщу разъ я тебѣ доказывалъ!
— Что ты мнѣ доказывалъ?.. Мололъ… празднословилъ, — говоритъ совершенно спокойно крёсна-Александра, только губы свои топкія плотно сжала.
— Доказывалъ! По наукѣ доказывалъ!
— По глупости болталъ, бѣса тѣшилъ.
— Ничего ты не понимаешь… Простая, необразованная баба ты и не можешь меня учить!
— Нельзя, родимый, не учить тебя… Глупъ ты, молодъ разумомъ и страха Божьяго нѣтъ въ тебѣ… Не учить тебя и отъ Бога грѣшно, и съ насъ — родителей спросится.
— Надоѣли вы мнѣ съ грѣхами, къ чорту васъ всѣхъ…
— Миша… Мишка! Что ты сказалъ… что ты сказалъ! — зашептала старуха, видимо пораженная, и рѣшительно вцѣпилась обѣими руками Мишѣ въ волосы. — Это родителей-то! Не поминай чернаго, не поминай чернаго… Ахъ ты, поганецъ этакій! Какъ это языкъ у тебя повернулся… Уста свои опоганилъ! Это насъ… насъ такъ-то!.. — приговаривала она, низко наклоняя Мишину голову, раскачивая и, вѣроятно, больно теребя за волосы.
— Оставь, крёсна, брось… нехорошо при чужомъ человѣкѣ, — вступился Кирсанъ. — Совершенное безобразіе! — обратился онъ ко мнѣ, пожимая плечами.
Но въ это время Миша бѣшено толкнулъ старуху и она тяжело сѣла на полъ, и, какъ на грѣхъ, какъ разъ въ этотъ моментъ вошелъ дѣдъ Романъ.
Изумленъ дѣдъ былъ до послѣдней степени; покрякалъ, смущенно погладилъ обѣими руками бороду; посмотрѣлъ на насъ съ Кирсаномъ, на Александру, которая неловко сидѣла на полу, на всклокоченнаго, пылающаго Мишу; видимо, ничего не понималъ, а, когда понялъ, то покраснѣлъ даже.
— Чаекъ пьете, значитъ, да… тово, какъ его… оно, — бормоталъ сконфуженный дѣдъ.
Ссоры, какъ я уже зналъ, были не въ диковинку въ семьѣ Рязановыхъ, но все это произошло при мнѣ, чужомъ человѣкѣ, и это обезкуражило дѣда.
Крёсна-Александра встала, пошевелила что-то губами, но ничего не могла сказать и поспѣшно ушла въ боковушку.
— Гмъ…. гмъ… по какимъ такимъ дѣламъ, твое степенство, къ намъ? — неловко спрашивалъ дѣдъ, присаживаясь на лавку.
Я сталъ объяснять, но онъ плохо слушалъ и только переспросилъ: — сходъ значитъ, сходъ, собирать будешь?.. — И, не дослушавъ меня, вдругъ гаркнулъ такъ громко и грозно, что я привскочилъ на лавкѣ.
— Что ты здѣсь надѣлалъ, свиненокъ этакій!?
Свиненокъ, съ аршинными плечищами, подъ которымъ, какъ говорится, лавка гнулась, молчалъ.
— Пошелъ вонъ отсюда!
Миша пошевелилъ плечами и не тронулся съ мѣста.
Дѣдъ пристально посмотрѣлъ въ поблѣднѣвшее теперь лицо его, увидѣлъ нѣчто новое и очень, должно быть, значительное, поерзалъ по скамьѣ и вопросительно закрякалъ.
Кирсанъ сталъ объяснять:
— По случаю взаимной непріятности и раздраженнаго состоянія… Миша потребовалъ меду къ столу, — какъ они будучи гостемъ у насъ, — крёсна отказала, какъ это преждевременно и грѣхъ… Ну, слово за слово, поспорили и въ сердцахъ крёсна коснулась волосъ, а Михайла оттолкнулъ; и она, не будучи въ состояніи держаться на ногахъ, упала… Только и всего.
— Такъ, такъ… — закрякалъ досадливо дѣдъ. — Ступай, Михайла, проси прощенья! Поклонись крёснѣ въ ноги! Да…
— Не пойду.
— Не пойдешь?!
Миша сначала опять покраснѣлъ, потомъ поблѣднѣлъ, покраснѣлъ, сердито сморщилъ брови, поцарапался въ затылкѣ и рѣшительно брякнулъ:
— Батя, отдѣли меня!
— Что, чего… какъ отдѣли? — спрашивалъ дѣдъ, не понимая отъ изумленія.
— Я говорю, отдѣли меня, потому что невозможно для меня жить въ семьѣ, — твердо повторилъ Миша. — Вы препятствуете мнѣ жить по своему, а по вашему я не желаю; значитъ, нечего намъ мѣшать другъ другу. Отдѣли меня, вотъ и все!
— Такъ, такъ… Значитъ, ты дѣлиться хочешь? Ты… желторотый воробей! — И дѣдъ Романъ тоже было потянулся къ волосамъ Миши, но изъ этого уже ничего не вышло. Миша такъ рѣшительно всталъ, что на столѣ посуда задребезжала, и старикъ опустился на скамью пораженный.
— Гмъ, гмъ, — закрякалъ онъ, понявъ серьезность момента.
— Это надо оставить, батя.
— Та-жъ. Дѣлиться хочешь… Что-жь? Оперились пташки — полетѣли: своей воли захотѣли… Н-да, широкъ домъ у Романа, а тѣснота настала: негдѣ Михаилу Романычу развернуться. Мѣшаемъ… А неспѣло яблоко — рано ему отпасть! Еще Кирсанъ бы, тотъ ну, туда-сюда, а и то — молчитъ…
— Я тоже, тятенька, что касающе раздѣлу, тоже нахожусь въ такомъ намѣреніи, — осторожно воспользовался моментомъ Кирсанъ. — Тоже, въ свою очередь, и я, потому, какъ всякъ по своему хочетъ жить…
— И ты, значитъ, — прервалъ его дѣдъ. — Ну, ты таковскій… Ты не настоящій человѣкъ, не крестьянинъ ты; нѣтъ въ тебѣ настоящаго духу… Торговлишкой, навѣрно, будешь заниматься, или какъ тамъ…
— Вотъ я и считаю долгомъ вамъ замѣтить, тятенька, что какъ, значитъ, въ настоящее время господинъ старшина здѣсь и сходъ соберется, то своевременно было бы…
— Ну, Миша, ай, Миша!.. Сказалъ слово, по мѣсту попалъ… — твердилъ, не слушая Кирсана, сильно взволнованный старикъ. — Удивилъ! Вотъ бы Никита отдѣлился? Не диво. И отъ людей не стыдно, ему — чередъ, онъ — старшій… Да… А то — Миша? Молоденькій паренекъ, а съ родителемъ не ужился! Стыдно въ люди сказать, а людямъ — на смѣхъ. Да… Въ нашей семьѣ еще такихъ дѣловъ не бывало! Значитъ, ты, Михайла Романычъ, по своему хочешь жить, по своимъ обычаямъ? Наши тебѣ обычаи нехороши?
— Было говорено, батя; доказывалъ я… говорилъ. Вамъ не понять, — угрюмо и неохотно отвѣтилъ Миша.
— Такъ, другъ милый… Будешь ты по своимъ обычаямъ молоко въ посты ѣсть, вставать будешь поздно и спать послѣ обѣда не будешь… Такъ. А еще-то что? Суевѣрій у тебя никакихъ не будетъ, а вѣра у тебя какая будетъ? Ты бы мнѣ сказалъ? Наша вѣра плоха, а какая твоя-то, хорошая-то, ты намъ не сказалъ! Ну-ка, скажи? Вотъ и не скажешь… да, и не скажешь… По нашему, земля на семи китахъ стоитъ… Ты говоришь: это суевѣріе, али одно невѣжество наше, а по вашему-то, на чемъ она стоитъ? Тоже не скажешь! Да… А ни на чемъ еще, другъ милый, она у васъ не стоитъ; она еще у васъ вертится! Ты вотъ это пойми!
Старикъ говорилъ необычно для него горячо и быстро, совершенно разстроенный.
— И пошла врозь семья, развалилась, какъ большая телѣга, стало четыре одноколки; плохо на нихъ поѣдутъ. Раздѣлили рѣку на четыре ручья, и нѣтъ ужъ рѣки, а только ручьи… Что ты на это скажешь, старшина? Падаютъ большія дерева, а остаются все кустики, не станетъ лѣсу, а только кустарникъ… Да. Всякъ для себя хочетъ жить… Отъ большого костра и людямъ тепло, онъ ярко горитъ, а раствыряй его, и закурятся головни, всякая сама для себя коптитъ, и нѣтъ отъ нихъ тепла, а одинъ чадъ. Такъ-то. Да, вотъ оно… Кирсана не жаль, — ни къ чему онъ… И Никиту бы не жаль. Что Никита? Никита не самъ свой: онъ работникъ, а не хозяинъ; онъ на дворѣ, а не во всемъ домѣ. И Никиту не жаль! А Миша… Мы-ншу… — И вдругъ дѣдъ Романъ всхлипнулъ и широкая борода его запрыгала.
— Не надо, батя… чего ты, не реви… Вотъ, право… — проворчалъ Миша, сморщившись, какъ отъ зубной боли. — Ему было жаль отца и досадно, стыдно за неприличную домашнюю сцену при постороннихъ.
— На схо-одъ, дѣдушка Романъ, — звонко постучала подъ окномъ баба-десятскій.
Дѣдъ горько крякнулъ, вытеръ бороду и подъ глазами и сказалъ:
— Ну, значитъ, пойдемъ на сходъ… Поклонимся міру. Какъ міръ насудитъ, такъ и будетъ. Безъ міру этого дѣла нельзя. Собирайтесь, значитъ!
— Міръ въ настоящее время, тятенька, безъ всякаго вниманія, не имѣетъ силы, только, что касаемо земли, — кротко замѣчаетъ Кирсанъ, которому, въ виду легкаго согласія дѣда на раздѣлъ, должно быть, не хочется участія міра въ дѣлѣ.
— А что самое-то главное, какъ не земля? — проворчалъ дѣдъ. — Да и врешь ты, — міръ всегда имѣетъ силу.
VII.
Старый міръ.
править
Сходъ собрался у избы дѣда Романа. Обыкновенно сельскіе сходы собираются у избы или въ избѣ старосты, но въ Ворожбѣ, кто бы ни былъ старостой, сходъ всегда собирается у Романовыхъ, такъ повелось. Тутъ, у воротъ, въ тѣни старыхъ березъ, для сходовъ лѣтомъ былъ устроенъ широкій навѣсъ и подъ нимъ поставлены широкія скамьи, а тонкія плакучія вѣтви падали съ крыши навѣса и висли до земли. У насъ, въ Ивановскомъ, бабы давно бы ихъ срѣзали на вѣнки, а здѣсь это было строго запрещено.
Когда мы вышли, сходъ былъ въ полномъ составѣ. Бросалось въ глаза сравнительное единообразіе по внѣшнему виду этой буро-дубленой толпы, все была пестрядь, овчина и баранья шерсть на волосатыхъ, широкихъ мужикахъ. За немногими исключеніями, здѣсь еще сохранился истинно мужичій стиль толпы.
Впереди вокругъ стола усѣлись, опираясь на палки, мужики старшаго поколѣнія. Они всѣ съ палками; эта палка, которую зовутъ посохомъ, имѣетъ въ данномъ случаѣ особое значеніе; это не просто палка, а такъ сказать, жезлъ въ рукахъ почетнаго человѣка, мірского совѣтника. Въ другихъ деревняхъ нашей волости сходы нынче составляетъ гораздо болѣе молодая толпа, а къ столу вылѣзаютъ просто наиболѣе заинтересованные и рѣчистые мужики и передняя скамья уже не имѣетъ значенія почетнаго мѣста.
При нашемъ появленіи мужики встаютъ и кланяются медленно, по-старинному, нагибаясь всей спиной.
Я открываю сходъ. Сажусь и рядомъ со мной садятся двое старостъ: не признаваемый міромъ Василій Рязановъ и не признанный начальствомъ Шпыневъ. Въ то время, какъ я надѣваю цѣпь, и Шпыневъ пытается прикрѣпить знакъ старосты, но я, къ удивленію и его, и схода, запрещаю ему дѣлать это.
Воцаряется важная, серьезная тишина и я читаю бумагу отъ барина, а, прочитавъ, разъясняю ее, такъ какъ странный, канцелярскій языкъ бумагъ крестьяне обыкновенно плохо понимаютъ.
Я разъясняю, что они неправильно поступили, высадивъ старосту Рязанова до законнаго срока, хотя бы и онъ, и они этого хотѣли, неправильно потому, что незаконно. И также неправильно выбрали Шпынева. Рязановъ долженъ былъ просить объ увольненіи самъ и у барина; а когда бы его баринъ уволилъ, то только тогда они и могли просить, тоже у барина, разрѣшеніе собрать сходъ для выбора старосты и, получивъ его, выбрать Шпынева.
— Вотъ за это самое, православные, — спѣшитъ объясниться Василій Рязановъ — за то, что я, по простотѣ своей, не препятствовалъ вамъ, — потому я изъ мірской воли никогда не желаю выходить, — и, какъ имѣя одно отягченіе, самъ хотѣлъ освободиться отъ службы, за это самое мнѣ попало вдоль загривка: въ арестанской вотъ посиди, да и опять въ старостахъ сиди!
— Все сиди… Чай, можно и полежать будетъ, — раздается изъ заднихъ рядовъ.
— Да, такъ вотъ… — продолжаю я — въ бумагѣ, которую я прочиталъ вамъ, господинъ земскій начальникъ поручаетъ мнѣ отобрать у незаконно избраннаго вами старостой Шпынева должностной знакъ, печать и книги и передать ихъ Рязанову.
Всѣ молчатъ, видимо въ полномъ изумленіи, потому что кто-то думаетъ вслухъ: «Н-да, вотъ оно какъ выходитъ… Не моги, значитъ»…
— Не дѣло ты, старшина, говоришь, ой, не дѣло! А ежели онъ неугоденъ намъ? хоша вреда отъ него нѣтъ, а и добра нѣтъ, я къ примѣру говорю, а выходитъ, что до срока не моги смѣнить — терпи! — укоризненно, «съ мѣста», говоритъ какой-то старикъ и приводитъ слѣдующій вразумительный примѣръ:
— Купилъ я, скажемъ, лошадь… съ виду — показалась, а на дѣлѣ — плоха оказалась: не везетъ, да еще и съ норовомъ; а я ее долженъ держать… Не дѣло.
Я поясняю, что по закону староста выбирается на три года, а если за нимъ обнаружатся должностные проступки, то общество можетъ, конечно, ходатайствовать передъ начальствомъ о его смѣщеніи, доложивъ о его проступкахъ. Но начальство вообще слѣдитъ за правильнымъ исполненіемъ старостами своихъ служебныхъ обязанностей…
— И это не дѣло, нѣтъ, не дѣло… не подобаетъ, не слѣдъ обществу о проступкахъ старосты доводить до начальства. Не диво замотаться человѣку въ этомъ дѣлѣ, а обществу его безчестить не годится.
— Не годится міромъ порочить человѣка… Не дѣло! Мало ли што бываетъ… — гудятъ на скамьяхъ.
— Н-да… вотъ оно… — слышенъ опять угрюмый голосъ думающаго вслухъ человѣка. — Смѣнить, оно, не моги и другого выбрать не моги… начальству, вишь, не въ угоду… а положено три года и сиди три года.
Съ передней скамьи встаетъ бородатый старикъ; хитро усмѣхаясь въ бороду, онъ стучитъ посохомъ и говоритъ:
— Послушайте православные, что я скажу! А сначала спрошу вотъ тебя, твое степенство. Обычай у насъ былъ такой: ежели староста неугоденъ былъ міру, такъ и малымъ ребятамъ извѣстно это, что, стало быть, за имъ проступки есть. Мы и говорили ему: отойди съ Богомъ — самъ знаешь… И другого выбирали. Теперя такимъ манеромъ старосту высадить нельзя, а ежели онъ не захочетъ, такъ, выходитъ, и совсѣмъ погодить надо? Выходитъ, ежели староста у насъ ужь больно много нагрѣшитъ и захотимъ мы обо всѣхъ его проступкахъ начальству донести, такъ придемъ и скажемъ: пиши, староста въ приговорѣ, что ты плутъ и мошенникъ; вотъ про этотъ твой проступокъ запиши, да и про этотъ не забудь! Потому мы желаемъ, чтобы начальство тебя отмѣнило и дозволило другого выбрать. Такъ ли я говорю?.. А ежели онъ откажется это въ приговорѣ писать, не дозволитъ? Да и сходъ не станетъ собирать? Тогда какъ?
— Н-да, вотъ оно… Тогда какъ? Ежели онъ не дозволитъ приговоръ писать?.. Ничего и не подѣлаешь, — думаетъ вслухъ угрюмый мужикъ.
Встаетъ дѣдъ Романъ Рязановъ.
— Скажу и я, мужики… Дивно что-то стало. Гмъ, гмъ… Хитро. Выходитъ, староста служитъ не міру, а начальству. А только я думаю: міръ его почиталъ старостой, міръ и чести лишитъ… Опять же, чего тутъ хорошаго, если мы у старосты будемъ на шеѣ сидѣть или онъ на шею сядетъ? А похоже, такъ будетъ… Не порядокъ это! По доброй волѣ надо…
— Да чего тутъ толковать! Нечего толковать! Время вести… Было говорено! Не надо намъ Василья, а Шпынева надо! — безъ всякой видимой причины, — прорвало, какъ говорится, — пронзительно заоралъ одинъ изъ мужиковъ и добавилъ скороговоркой: — Шпынева надо и больше ничего.
Онъ и сбилъ окончательно сходъ съ пути.
— Не надо Василья! Не желаемъ! Не согласны на Василья…
— Значитъ, пиши, Еграфъ, приговоръ… Постановили всѣ воопче… на Василья Рязанова не согласны, а желаемъ, какъ по старому, Шпынева.
Я пытаюсь объяснить, что, если они такъ напишутъ, то ничего изъ этого не выйдетъ, кромѣ вреда для нихъ, но мужики дружно кричатъ: «пиши, Еграфъ», и въ видѣ уступки добавляютъ: «просима, молъ, чтобы былъ Шпыневъ, а Василья не желаемъ».
Тогда я, чувствуя себя въ неловкомъ положеніи, видя, что мы совсѣмъ не туда пріѣхали, куда ѣхали, говорю, что моя, молъ, обязанность была объявить имъ распоряженіе земскаго начальника и отобрать у крестьянина Шпынева должностной знакъ старосты, печать и книги, и такъ какъ я это уже исполнилъ, то закрываю сходъ и ухожу. И я, забравъ эти вещи, вышелъ, а за мной, ловя моментъ, увильнулъ и Василій Рязановъ.
— Ну, и дураки… Вотъ дураки неестественные! Везъ всякаго понятія! Ну, да я имъ теперь привью воспу! — радостно бормоталъ онъ, забѣгая и справа, и слѣва и тѣсня меня на дорогѣ.
А сходъ продолжался своимъ порядкомъ. Эпизодъ со старостами былъ понятъ, какъ пустая придирка со стороны начальства; «начальство ужь всегда такъ: сперва придерется, а потомъ и обойдется». И мои объясненія были приняты, какъ служебные, во исполненіе порученія, разговоры, формальность — «чтобы все по правилу порядка было». Участникамъ схода и въ голову не пришло, что они совершали беззаконное дѣяніе, что, въ данномъ случаѣ, на лицо уже были неповиновеніе властямъ и незаконный сходъ «съ преступными подстрекателями», какъ потомъ это и было истолковано. Катастрофа въ семьѣ Романа совершенно заслонила «канитель со старостами».
Дальше на сходѣ происходило вотъ что.
Дѣдъ Романъ, низко поклонясь міру православному на всѣ четыре стороны, сказалъ, что «дѣти его любезныя въ раздѣлъ хотятъ, на свою волю», а онъ, отецъ ихъ, препятствовать имъ въ этомъ не хочетъ. «Видно, время шло, да и до насъ дошло!» И теперь онъ отдаетъ свое семейное дѣло «на мірской судъ, на мірскую волю». «Что міръ насудитъ, то и будетъ», не онъ теперь, а міръ началъ кладетъ въ его домѣ. И всталъ дѣдъ врядъ со своими сыновьями и рядомъ съ крестной Александрой, склонивъ покорную голову передъ міромъ, а сзади врядъ встали всѣ Романовы, и женщины, и дѣти.
Говорили мнѣ, что онъ это такъ хорошо сказалъ и такъ было трогательно смотрѣть на дѣда съ крестной, что многіе даже поревѣли. И я думаю, что хорошъ долженъ былъ быть дѣдъ Романъ въ это время.
По обычаю, членовъ семьи, каждаго порознь и всѣхъ вмѣстѣ, «мирили» и «урезонивали» на сходѣ; всѣ знали, разумѣется, что изъ этого ничего не выйдетъ, но таковъ обрядъ: всякое дѣло должно дѣлаться своимъ порядкомъ. А послѣ этого сходъ спрашивалъ каждаго порознь, чѣмъ онъ промышлять думаетъ и какъ хозяйство вести, и спрашивали тоже во исполненіе обычая, потому что всѣ знали, кто къ чему склонность имѣетъ и «кто сколько поднять можетъ». И присудили было только Кирсана отдѣлить, а Мишѣ по молодости отказать, но самъ дѣдъ просилъ полнаго раздѣла и тогда выбрали трехъ «добросовѣстныхъ», уполномоченныхъ отъ схода стариковъ, которые все имущество на дворѣ, въ домѣ, въ полѣ, въ сараяхъ, амбарахъ, подпольяхъ и сундукахъ оцѣнили и раздѣлили.
Миша, какъ слѣдуетъ младшему сыну по обычаю, остался въ старомъ большомъ домѣ. Кирсанъ получилъ другой домъ малый, долю деньгами, хлѣбомъ и домашней утварью; а дѣдъ съ крестной Александрой получили свои стариковскія доли и вышли въ новый домъ на новое хозяйство, и съ ними пошелъ Никита, — какъ и слѣдуетъ по обычаю: старой опытной птицѣ — новое гнѣздо вить.
Расходясь врозь, на новую жизнь, Романовы молились Богу, кланялись другъ другу въ ноги и просили простить: «кто въ чемъ кому согрубилъ и обидѣлъ, зло понесъ и лихо помыслилъ» и много было сказано всякихъ хорошихъ словъ. Только Миша, говорили, все при этомъ «топырился», былъ противъ того, чтобы «въ ноги кланяться». Разсказывали, что дѣдъ Романъ не утерпѣлъ, когда пошелъ изъ стараго дома, неся икону, какъ это первымъ долгомъ полагается, поревѣлъ таки; но, проходя дворомъ, покрякалъ и сказалъ: «слышь, Михаила, завтра пораньше вставать надо, — ночью дождю быть, — косяки на Поломахъ надо спахать, тамъ послѣ дождичка-то мягко будетъ, способно»; а потомъ остановился, потрогалъ телѣгу и добавилъ: «я бы купилъ у тебя, Миша, эту телѣгу… ежели не дорого возьмешь?»
Это разсказывалъ писарь Календаревъ, который на другой день ѣздилъ въ Ворожбу, по просьбѣ Кирсана писалъ раздѣльный приговоръ. Кирсану хотѣлось, чтобы все «какъ слѣдуетъ по формѣ и законно было».
Бѣда не приходитъ одна и вскорѣ въ Ворожбѣ и съ дѣдомъ Романомъ произошли грустныя событія, хотя для нашего времени и весьма обыкновенныя.
По доносу Василія Рязанова крестьянъ деревни Ворожбы: Романа Рязанова, Анисима Шпынева и двоихъ другихъ арестовали административно за подстрекательство общества къ неповиновенію власти и пр… и однажды они ночевали въ нашемъ вонючемъ волостномъ клоповникѣ, препровождаемые въ уѣздный городъ. Волостной сторожъ, старый сотскій Кондратій Птица, послѣ сказывалъ, что онъ во всю жизнь не испытывалъ такой скверности, какъ когда запиралъ дѣда Романа въ клоповникъ. — Лучше бы я тебя, старшина, посадилъ, да, вонъ, и съ писаремъ вмѣстѣ! Ужь больно неподходящее дѣло, — говорилъ Кондратій.
Не трудно себѣ представить, что перенесъ дѣдъ въ это время: онъ постарѣлъ «отъ безчестья»…
Въ Ворожбѣ начались укрѣпленія земли въ личную собственность, но выходъ на отруба застрялъ въ рукахъ землеустроительной коммиссіи, вслѣдствіе трудности согласить интересы оторонъ; и начался въ обществѣ извѣстный разладъ, путаница и озлобленіе — «всѣ грѣшатъ другъ на друга». Начались судьбища и доносы… Кирсанъ Рязановъ открылъ мелочную лавочку и пивную, гдѣ тихонько торгуетъ водкой. И вообще Ворожба тронулась, вступила на извѣстный для русской деревни путь развитія.
VIII.
Мертвый міръ.
править
Въ присутственной у стола стоятъ два хвалынскихъ мужичка, два брата, Мишенька и Васенька. Они пересылались по этапу изъ города и сегодня сданы намъ подъ расписку.
Маленькіе, тщедушные и, не смотря на то, что паспортныя примѣты у нихъ разныя, удивительно похожіе другъ на друга, съ смѣшными рыжими бороденками, они смахиваютъ на цирковыхъ клоуновъ или на балаганныхъ комиковъ — Фому и Ерему. Стоятъ они у стола въ затылокъ другъ за другомъ, кривоногіе, веселые, самодовольные, и разговариваютъ съ Харламовымъ.
Староста Харламовъ, въ качествѣ члена правленія кредитнаго товарищества, пріѣхалъ къ намъ въ волость вмѣстѣ съ предсѣдателемъ его Лукинымъ, и мы всѣ вмѣстѣ должны поѣхать какъ разъ въ Хвалынь дѣлать описи и торги.
Харламовъ считаетъ на счетахъ и уже успѣлъ обнаружите: въ продовольственной раскладочной вѣдомости ошибку въ 47 копеекъ.
— Что, кусаютъ, Миша? — спрашиваетъ онъ одного изъ братьевъ, потому что они сучатъ ногами и разными хитрыми способами постоянно чешутся, стараясь это дѣлать незамѣтно.
— Страсть, Петровичъ; невозможно терпѣть, родимый; до сѣделки достаютъ!
— Пріобрѣли, значитъ?
— Бѣ-да! Хошь, тебѣ подѣлимся? Ублаготворимъ…
— Зда-аровыя… Одна у меня скатилась, да съ собакой драться схватилась… Вотъ какая! — добавляетъ Васенька.
— Да, по кой шутъ васъ въ городъ понесло?
— Вѣрно, Петровичъ, бы, оно не-пошто… Вонъ Вася, говоритъ: пойдемъ, Миша…
— Я и говорю: пойдемъ, Миша, — подхватываетъ Васенька — себя, значитъ, покажемъ, людей посмотримъ! Хи, хи, годовъ пять въ городѣ не бывали…
— Ну? — торопитъ Харламовъ.
— Ну, хе, хе, смѣшно, Петровичъ! Самоваришко купить захотѣли, хе, хе, — стыдливо смѣются братья — потому машины этой у насъ еще не было…
— Ну, ну, дальше?
— Ну, заявились мы въ городъ; пришли, видишь ты, ужь къ вечеру; въ ночлежку пошли ночевать, значитъ. А ночью-то — обходъ — буточники-солдатики и — айда, други милые, въ часть, въ полицію! А паспортовъ-то у насъ и не было; мы, никуда не бывавши, и забыли, что ихъ надо. Небывало у насъ паспортовъ… Ну, съ нами и разговаривать не стали: опредѣлили насъ съ Васей въ острогъ, во вшиву команду: дожидайся етапу!
— Долго ли вы этапу ждали?
— Долго ли ждали? А долго… недѣль пять.
— Все въ острогѣ сидѣли?!
— Да, какъ слѣдуетъ, въ настоящемъ острогѣ, съ рѣшеткой… Видишь ты… въ нашъ уѣздъ народу не было и все нажидали партіи.
— Неужто пять недѣль! Врешь ты, Миша?
— Ей-Богу, Петровичъ!
— Ну, дальше…
— А дальше?.. Дальше въ уѣздъ гоняли… И то, Петровичъ, далеко: безъ малаго сто верстъ туда, да слишкомъ сто оттуда сюда.
— Да по кой же шутъ васъ въ уѣздъ гоняли? Чай, здѣсь, прямо въ волость, всего-то верстъ тридцать!
— По дистанціи слѣдуемаго назначенія для препровожденія по мѣсту жительства, — поясняетъ Лукинъ.
— Для препровожденія, Петровичъ, — какъ мы безпачпортные…
— Знаю, что для препровожденія! Да по кой шутъ, — опять я говорю, — черезъ уѣздъ двѣсти верстъ околицы гнуть, киселя хлебать? Удивительно, ей-Богу!
— Такъ постановлено… не однихъ насъ.
— Зря постановлено… Ну, сообрази ты, Алексѣй, — ты можешь понимать… Имъ, скажемъ, все равно шляться… да вѣдь, чай, съ ними солдатъ гоняли, десятскихъ? Да и они все же по полтинѣ бы за день заработали, а тутъ, на-ко, попусту прошлялись… Зря это, не дѣло!.. Я тебѣ сейчасъ покажу и тебѣ явственно будетъ, — хватаетъ Харламовъ счеты. — Гляди сюда: пять недѣль зря въ острогѣ просидѣли, для двоихъ выходитъ семьдесятъ дней… Такъ? Прокормить ихъ тамъ стоило, — считая… по гривеннику на рыло на день, — семь рублей… Да отопленіе, освѣщеніе, караульнымъ жалованье… хоть по пятаку класть, — три съ полтиной. Такъ? Да заработать они могли бы по полтинѣ въ день каждый, на худой конецъ… дней шестьдесятъ бы сработали, — тридцать рублей! Потомъ, два дня въ уѣздъ, да два — оттуда въ волость… это, братецъ мой, уже считай по четвертаку, а то и всѣ три гривенника на каждаго, на день, — тутъ конвой дорого пойдетъ, — значитъ… четыре полтины по малости: а четыре полтины, тѣ же два рубля… Да въ уѣздѣ сидѣли… Сколько, Миша, сидѣли?
— Безъ малаго три дня, Петровичъ.
— Вотъ… рупь безъ гривенника, да за работу бы по полтинѣ — полтора, — два сорокъ, значитъ… Вотъ она штука-то какая! А всего… гляди сюда… всего, другъ милый, безъ гривенника сорокъ пять! Во-отъ оно что! Счеты-то, они скажутъ… А это — денежки! На нихъ можно лошадь купить! А ежели бы Мишенькѣ-то лошадь купить… Что бы тутъ было? Пожалуй, былъ бы онъ не Мишенька, а Михаилъ Васильичъ!
— Хи, хи, хи, — стыдливо смѣется Мишенька.
— Вполнѣ возможно, что жизнь бѣднаго деревенскаго обывателя могла бы идти по пути противоположнаго направленія существующему состоянію, — соглашается и Лукинъ.
— Д-да, вотъ какъ этакъ иной разъ прикинешь на счетахъ, да сообразишь, чего оно стоитъ, такъ и выйдетъ шутъ знаетъ что, вродѣ какъ глупость какая!.. Вонъ Лыковскіе трое по два мѣсяца за политику сидѣли… я намедни и занялся, подсчиталъ, что это значитъ… Положилъ, сколько стоило ихъ въ острогѣ содержать, да сколько они могли бы въ это время заработать, да семейные изъ-за нихъ гуляли, да въ дѣлахъ разстройство и опущеніе произошло… такъ оно, другъ милый, во-онъ куда хватило, за три-ста рублей! Триста рублей! — шесть хор-рошихъ коровъ! Вѣдь шесть коровъ! Сообрази-ка, что это значитъ?
И Харламовъ швырнулъ счеты.
— Вы, Михайла Петровичъ, любите на все наводить критику… такихъ подобныхъ фактовъ очень много и даже въ цивилизованной Европѣ… А всего больше убытковъ люди причиняютъ себѣ, будучи подвержены напиткамъ алкоголя, — отзывается Лукинъ и сейчасъ же добавляетъ: — однако мы производимъ одни разговоры, а намъ принадлежитъ по дѣлу ѣхать.
Мой пріятель Алексѣй Иванычъ Лукинъ принадлежитъ къ числу замѣтныхъ «новыхъ» людей въ волости. Напримѣръ, всѣ предпріятія по части коопераціи въ волости зачинались имъ. Онъ былъ предсѣдателемъ потребительскаго общества, въ настоящее время уже, какъ водится, прогорѣвшаго, и состоитъ секретаремъ лыковскаго сельско-хозяйственнаго общества, бездѣйствующаго отчасти потому, что нѣтъ средствъ, отчасти потому, что земство уже открыло свои склады и прокатные пункты во всѣхъ крупныхъ центрахъ уѣзда и обществу стало нечего дѣлать, вѣрнѣе, оно не знаетъ, что дѣлать. Лукинъ пишетъ корреспонденціи въ газетахъ, гдѣ описываетъ «дикость нашу», разсказываетъ «о темнотѣ и суевѣріяхъ въ крестьянской средѣ», о неурожаяхъ и кулакахъ. (О проблескахъ, о всходахъ на народной нивѣ, объ отрадномъ починѣ и любительскихъ спектакляхъ въ школахъ пишутъ оптимисты учителя). Лукинъ говоритъ невозможнымъ книжнымъ языкомъ, досадно медленно и иногда неудобопонятно. Онъ, что называется, еще не овладѣлъ новой для него рѣчью; приблизительно такъ же говорятъ почти всѣ «новаго свѣта» люди въ деревнѣ. Лукинъ имѣетъ единственное твердое убѣжденіе, что бѣдность, всѣ пороки, всѣ несовершенства крестьянской жизни происходятъ отъ пьянства. Шинкарей и пьяницъ онъ ненавидитъ слѣпой ненавистью. Онъ убѣжденъ, что очень легко искоренить пьянство: стоитъ только запретить дѣлать водку, вотъ и все; а не будетъ водки, не будетъ и пьянства. Самъ онъ удивительно аккуратный и умѣренный человѣкъ, любитъ тишину и порядокъ; подсмѣиваясь надъ его разсчетливостью, у насъ говорятъ, что женѣ своей онъ выдаетъ по пяти спичекъ на день, и онъ не отрицаетъ, что у него все «высчитано». Какъ и всѣ молодые крестьяне уровня его развитія, «новаго свѣта» люди, онъ благоговѣетъ передъ наукой, создавшей удивительныя машины, и ученымъ человѣкомъ, но это не мѣшаетъ тому, что въ его представленіяхъ царитъ большая смута.
Однако къ дѣлу… Итакъ, Лукинъ, Харламовъ и я поѣхали въ село Хвалынь. Конечно, на Хвалынской дорогѣ мы были самые непріятные путешественники. Старшина ужь всегда, въ силу своего служебнаго положенія и неискоренимой неисправности сельскихъ обывателей, является представителемъ взыскивающаго, штрафующаго, запрещающаго, требующаго и пресѣкающаго начальства. Даже, когда онъ только разъясняетъ и имѣетъ наблюденіе, и, исполняя свои прямыя обязанности по должности, заботится о благочиніи и благоустройствѣ, и то выходитъ одинъ вздоръ и непріятность. И при этомъ онъ, какъ скотина въ огородѣ, не столько съѣстъ, сколько напортитъ.
Въ Хвалыни, какъ я уже упоминалъ, я долженъ былъ произвести описи и торги по претензіямъ кредитнаго товарищества; а Харламовъ и Лукинъ ѣхали со мной, какъ представители товарищества. Товарищество неохотно доводило дѣло до продажи имущества своихъ неисправныхъ заемщиковъ, но въ данномъ случаѣ хвалынцы уже всѣ отсрочки безсовѣстно просрочили, и даже нельзя было сдѣлать обыкновенно дѣлаемыхъ въ этомъ случаѣ переписокъ, просто потому, что мужики не просили объ этомъ и не несли даже процентовъ. Кромѣ того, у меня накопилась для Хвалыни кипа взысканій частныхъ лицъ и земства, взысканій и штрафовъ по приговорамъ волостного суда, и, наконецъ, въ селѣ надо было выбрать старосту, такъ какъ предъидущій староста Княжевъ отсидѣлъ свое трехлѣтіе и имѣлось уже разрѣшеніе на выборъ новаго, но никакъ не могъ собраться полный, въ законномъ составѣ сходъ и, по тому же самому, въ Хвалыни до сихъ поръ не было произведено раскладки. «Даже мѣры принималъ, ни къ чему имъ… такой народъ!» — жаловался Княжевъ. А собирать по домамъ подписи подъ приговоромъ, сдѣлавъ постановленіе кучкой сосѣдей, — какъ это практиковалось въ Хвалыни, — теперь Княжеву запрещено было.
И вотъ, «во исполненіе вышеизложеннаго», какъ пишутъ наши писаря, мы и ѣхали въ село Хвалынь, нарушая колокольчикомъ тишину въ поляхъ и возбуждая безпокойство мирныхъ поселянъ.
Эти соображенія я высказываю Харламову, который пялитъ свои цыганскіе глаза на убѣгающіе пустыри и шевелитъ губами, вѣроятно, что-нибудь высчитывая.
— Безпокойство? Хвалынскіе мужики почувствуютъ безпокойство? — накинулся на меня Харламовъ. — Никакого. Ни малѣйшаго! Даже брюхо не почешутъ. Тутъ такіе нахалы, такіе лодыри, просто дрянь народъ! Тай, хвалынцы да фокинцы — одинаковы: хламъ какой-то, а не люди. Вонъ, Ловыгинъ про стариковъ говоритъ, — и онъ изобразилъ тяжелый голосъ Ловыгина — «это старье зарывать надо, а ребятишекъ беречь, — мрутъ больно», — а я про хвалынцевъ скажу: этотъ хламъ зарывать надо. Ну ихъ!
— Д-да, народишко здѣсь мяконькій, безъ плети не поѣдешь, да, пожалуй, и никакъ не поѣдешь, — охальники! — откликается и Гаврила съ козелъ.
Такъ какъ хвалынцевъ я и самъ хорошо знаю, какъ и мнѣнія моихъ спутниковъ, то я замолкаю и любуюсь окрестностями.
Наши деревенскіе обыватели въ отставкѣ, старые старики) кочуя съ печи на заваленку и томясь однообразіемъ и бѣдностью внѣшнихъ впечатлѣній, говорятъ, что слышатъ, какъ время течетъ. По ихъ словамъ, въ концѣ іюля, — всего чаще около 28 числа, въ природѣ происходитъ рѣзкая перемѣна, и именно сразу въ одинъ день. Совпадаетъ она съ уборкой послѣдняго ржаного снопа съ поля. Подуетъ однажды вѣтерокъ и унесетъ густой, пахучій, жирный и влажный воздухъ; сразу въ природѣ станетъ пусто, сухо и мертво.
Теперь время какъ разъ послѣ перелома, и въ природѣ монотонная тишина и, дѣйствительно, какъ-то пусто, хотя здѣсь, на бѣдныхъ, легкихъ и мягкихъ почвахъ еще свѣжо, зелено и очень хорошо. На тучныхъ черноземахъ въ сосѣднемъ южномъ уѣздѣ теперь уже природа стара, мрачна и неопрятна. Тамъ лиственные лѣса уже потеряли свою листву, и по дорогамъ стоятъ старые дуплистые рогатые стволы; крупные цвѣты на толстыхъ стебляхъ давно отцвѣли, остался лишь бурьянъ сухой колючей травы; «собачки» цѣпляются за платье, и «на лужокъ» въ колючій бурьянъ не захочется прилечь; къ тому же все перепачкала тонкая, черная пыль. Природа тамъ расточительно живетъ и скоро старится. Здѣсь же вдоль дороги бѣгутъ молодые зеленые перелѣски, (лѣса здѣсь хвойные); мягкая пышная травка, пушистая метлижка покрыла всѣ пустыри у дороги и убрана свѣжими еще цвѣтами, Правда, косить тутъ нельзя, травка мелкая съ подсѣдомъ бѣлоуса, но такъ и хочется нырнуть въ травку и полежать на спинѣ, глядя въ кроткое невысокое небо. А но лугу и въ поляхъ во всѣ стороны бѣлыми лентами разбѣжались плотныя послѣ дождя тропинки; по нимъ всегда хочется босикомъ побѣжать.
— Вонъ, какъ они безпокоятся, — полюбуйтесь! — презрительно ворчитъ Харламовъ, указывая на группу мужиковъ на лугу. Мужики привольно расположились на мягкой травкѣ, которой заросла вся улица въ Хвалыни, и играютъ въ карты, «въ 21».
Староста Княжевъ, человѣкъ помнящій старыя времена и любящій субординацію, встрѣтилъ насъ у воротъ низкимъ поклономъ. Онъ въ кафтанѣ и безъ шапки, похожъ на зажиточнаго степеннаго старика, хозяина большого дома и хозяйства, этотъ лѣнивый и легкомысленный мужикъ.
— Просимъ милости, просимъ милости, гости дорогіе! Въ горницу пожалуйте! — суетился онъ, ведя насъ пустымъ растрепаннымъ дворомъ съ кислымъ бобыльскимъ запахомъ и по развалившимся ступенькамъ крыльца. Что за невѣжество! — строго прикрикнулъ онъ, отворивъ дверь въ избу, и двѣ дѣвочки, занимавшіяся звѣринымъ промысломъ въ головахъ, вскочили испуганныя, а у порога завозился новорожденный теленокъ и зашумѣли рои мухъ.
— Въ горницу пожалуйте… Духъ здѣсь не тово… тяжелый. Супруга, Анна Ивановна, самоварчикъ намъ изготовьте и все такое…
— Да, полно ты, дядя Митрій, — ничего намъ не надо. Не суетись ты, братецъ мой, а пошли лучше поскорѣе десятскихъ да понятыхъ сюда, — проситъ Харламовъ.
— Сичасъ, сею минуту, — все сдѣлаю… одна нога — здѣсь, другая — тамъ! Приму мѣры! — И, изобразивъ, какъ онъ будетъ торопиться, староста исчезъ.
— Значитъ, теперь не дождемся, — ворчитъ Харламовъ. — Знаю я его. Теперь побѣгутъ по сосѣдямъ занимать чаю, сахару, собирать посуду, потому ничего у нихъ нѣтъ, самимъ жрать нечего, --. ужъ я знаю.
— Конечно, нѣкоторое количество водки раздобудутъ, — качаетъ головой Лукинъ.
— А мягкій, круглый мужикъ, будто богатый.
— И чѣмъ только живутъ эти хвалынцы, песъ ихъ знаетъ… Гляди, старшина, на улицѣ у нихъ ровно праздникъ?
— Свободно живутъ, вродѣ, какъ дачники или цыганы.
Лукинъ раскладываетъ свои бумаги и мы ждемъ покупателей на торги.
Хвалынь и Фокино самыя бѣдныя селенія въ волости, но въ нашемъ кустарническомъ уѣздѣ таковыхъ много, а по лицу земли россійской вѣроятно, и весьма много. Это, какъ выражается Ловыгинъ, «мертвыя» деревни. Дѣйствительно, есть бѣдность грязная, трудовая, и мужикъ въ ней — кляча заѣзженая, отощалая, но, если ее подкормить, то она поправится — нутромъ она здоровая, а есть бѣдность оголтѣлая, нищенская, упадочная и человѣкъ-кляча искалѣченная, безсильная и одичалая, — уже помирился съ ней Такъ обстоитъ дѣло въ Хвалыни. Это видно сразу, стоитъ взглянуть на улицу. Улица зеленая, бархатная; вся она давно и густо поросла травой, а высокая крапива полками обступила дворы, пробралась въ огороды и выступила на улицу, туда, гдѣ лежатъ и гніютъ бревна старыхъ, незаконченныхъ построекъ. Лужайка не вытоптана, не унавожена скотомъ, не захламлена полѣнницами дровъ, къ которымъ приставлены старыя телѣги, бороны, всякія подѣлки и запасы, изъ-за чего нашему брату, старшинамъ, «принимая мѣры пожарной безопасности», приходится воевать съ мужиками. Хвалишь въ этомъ отношеніи безукоризненна. Но на хозяйственнаго мужика, какъ Харламовъ, эта зеленая улица производитъ впечатлѣніе мертвой. Такой же признакъ хозяйственнаго упадка представляютъ куцые, худые, холодные дворишки. Извѣстно, что изба можетъ еще быть плоха, но дворъ у хозяйственнаго крестьянина всегда бываетъ большой и теплый. Хоть и кое-какъ и кое-чѣмъ, но онъ густо и заботливо покрытъ и обставленъ, и «духъ» тамъ держится теплый, «парной, хозяйственный». Въ Хвалыни два ряда еще новыхъ избъ, но до сихъ поръ недостроенныхъ, съ выбитыми и заклеенными газетой и бабьимъ тряпьемъ окнами; избъ ощипанныхъ, похожихъ на стайку озябшихъ линяющихъ куръ. На избахъ желѣзныя крыши. Въ селѣ былъ недавно пожаръ, и онъ немного поддержалъ крестьянъ. Погорѣльцы получили страховку и земство дало въ кредитъ, въ разсрочку желѣзо на крыши; купецъ далъ лѣсу на постройку; а, главное, мужики получили «удостовѣренія» и пошли сбирать… многіе и до сихъ поръ сбираютъ «на погорѣлое мѣсто» — привыкли, и поэтому говорятъ: гдѣ потеряешь — не чаешь, гдѣ найдешь — не знаешь. Лучшій домъ въ селѣ принадлежитъ Ефиму Мѣсяцу, счастливцу, которому всѣ завидуютъ, отморозившему въ пьяномъ видѣ ноги до того, что ему ихъ отрѣзали по колѣна; этотъ удачливый человѣкъ живетъ теперь въ городѣ, собираетъ подаяніе, а дома держитъ работника, завелъ большое хозяйство и живетъ «бариномъ», всѣмъ на зависть. И опять выходитъ: гдѣ потеряешь — не чаешь, а гдѣ найдешь — не знаешь.
Хвалынь переживаетъ ту же губительную экономическую эволюцію, какъ Фокино и многія другія деревни, обусловленную паденіемъ кустарнаго промысла. Въ свое время выгодный промыселъ привлекъ къ себѣ все вниманіе еще дѣдовъ, а при отцахъ, падая, онъ поглотилъ и остатокъ силъ уже запущеннаго земледѣльческаго хозяйства. Теперь промыселъ окончательно упалъ и дѣтямъ досталось разрушенное хозяйство, которое у нихъ нѣтъ силъ поднять, а помощи неоткуда ждать. Харламовъ говоритъ, что «во вѣки имъ не подняться, корней у нихъ нѣтъ, приняться не за что, да и паровъ уже у мужиковъ нѣтъ». «Ты возьми счеты и прикинь! Ежели у нихъ на сто дворовъ — сорокъ коровъ, а лошадей и того меньше; а надо сто сорокъ… Гдѣ-же что-то взять? Негдѣ. Значитъ, и говорить нечего».
Главное занятіе крестьянъ с. Хвалыни офиціально въ бумагахъ и въ статистическихъ карточкахъ отмѣчается, какъ земледѣліе и выковка гвоздей, т. е. то, что должно быть, и совсѣмъ не то, что въ дѣйствительности, а откуда они добываютъ средства къ жизни въ дѣйствительности, не легко сказать. Въ селѣ занимаются и земледѣліемъ, причемъ земледѣльцы въ извиненіе себѣ говорятъ: «нельзя мнѣ не крестьянствовать, потому лошадь держу»; и доковываютъ «такъ себѣ, — на табакъ»; а большинство бродяжничаетъ на сторонѣ, занимаясь неизвѣстно чѣмъ и въ томъ числѣ нищенствомъ. Бабы занимаются питомничествомъ, т. е. берутъ изъ воспитательнаго дома въ городѣ ребятишекъ и воспитываютъ, т. е. морятъ ихъ (потому что ребятишки всегда помираютъ), и бабы считаютъ это выгоднымъ занятіемъ. Мужики, проживая дома, бьютъ зайчишекъ въ лѣсу, торгуютъ муравьиными яйцами, но въ послѣднее время всего больше уходитъ ихъ «въ медикане», т. е. торговать медикаментами. Послѣдній промыселъ новый и, кажется, имѣетъ будущность. Обыкновенно медикане покупаютъ въ аптекарскихъ магазинахъ разныхъ дозволенныхъ къ продажѣ лекарствъ и съ коробкомъ сбоку отправляются странствовать. Само собой разумѣется, что они при этомъ и лечатъ всѣ болѣзни, и килу, и порчу, берутся выводить таракановъ и отъ запоя лечатъ; продаютъ они и недозволенныя лекарства или просто выдаютъ продаваемыя за таковыя. Интересно, что лучшими мѣстами для своихъ операцій они считаютъ губерніи: Тамбовскую, Пензенскую, Воронежскую и отчасти Симбирскую. По ихъ словамъ, тутъ живетъ самый «глупый, темный народъ на всемъ свѣтѣ». Въ Саратовской уже нечего дѣлать; въ Калужской или Курской тоже еще можно, а къ Ярославлю и не лѣзь, — «тамъ народъ ужь пойдетъ практикованный».
У общества порядочныя угодья, расположенныя однако какъ-то странно, въ видѣ кусковъ и клиньевъ, многія за полями сосѣднихъ обществъ. Хвалынцы пользуются неудобнымъ расположеніемъ своихъ угодій и сдаютъ ихъ въ аренду кое-кому изъ богатыхъ мужиковъ; это представляетъ случай выпить хорошіе могарычи, но сама арендная плата отбирается властями въ уплату податей: именно подъ этимъ условіемъ имъ и разрѣшаются эти арендныя сдѣлки. А податей и недоимокъ за ними больше, чѣмъ за инымъ помѣщикомъ, и несравненно больше, чѣмъ за крестьянами другихъ деревень.
Мы. сидимъ и дожидаемся. «Супруга» Анна Ивановна изрѣдка приноситъ что-нибудь изъ посуды, а староста пропалъ, десятскихъ и понятыхъ тоже нѣтъ. Отъ нечего дѣлать мы съ Харламовымъ наблюдаемъ улицу.
На зеленой лужайкѣ улицы живетъ большинство населенія Хвалыни. Сидятъ кружками бабы, такъ, безъ всякаго дѣла, и тоже такъ себѣ посиживаютъ кое-гдѣ мужики, покуривая; Харламовъ съ осужденіемъ сейчасъ же мнѣ указалъ кружокъ мужиковъ, которые несомнѣнно играли «въ 21», а между ними были завѣдомые недоимщики и должники въ товарищество. Но кое-гдѣ какой-нибудь «стямай» и такъ, въ одиночку стоитъ; спалъ онъ гдѣ-нибудь, всталъ, вышелъ на улицу заспанный, да и стоитъ.
— Не уѣжно, да улежно, — опредѣляетъ Харламовъ свои впечатлѣнія и захлопываетъ окошко. — За то погулять, примѣрно, такъ здѣсь на это мастера. Погулять съ ними на праздникахъ очень даже интересно. Мнѣ случалось, вѣдь я — зять здѣшній. Главное, они народъ легкій и безъ всякаго самолюбія. Наши или быковскіе — народъ тяжелый: ежели разгуляются, то только перепьются, переругаются, передерутся, набезобразятъ и больше ничего у нихъ не выйдетъ; а здѣсь умѣютъ!.. Пѣсню раздѣлаютъ или на балалайкахъ… ну, прямо разутѣшатъ. Талантъ у нихъ на это. Или сплясать, — какъ поляки. И шутка у нихъ веселая, легкая… А ежели напьется кто, то сейчасъ и спать, потому — народъ слабый, пустой, одну картошку ѣдятъ, хлѣба въ емъ нѣтъ и поэтому вина мало подымаютъ… тоже какъ поляки…
Харламовъ началъ было разсказывать о полякахъ: онъ въ солдатахъ въ Польшѣ служилъ, но пришелъ староста, поставилъ на столъ полбутылки водки и колечко тонкой колбасы на закуску и по этому случаю Харламовъ иронически замѣтилъ:
— Значитъ, и ты, дядя Митрій, постовъ-то не держишь?
— Пощусь, пощусь, другъ милый; какъ и другіе прочіе — круглый годъ постъ держимъ… а на счетъ что касается леригіи, такъ у насъ къ этому не больно привержены… Молодые люди еще про природу, про естество и вещество читаютъ и ни во что не вѣрятъ… понимаютъ. А я такъ, какъ другіе прочіе… какъ всѣ, такъ и я.
— Вообще народу совсѣмъ не надо стало разныхъ тому подобныхъ религіозныхъ утѣшеній, — замѣчаетъ Лукинъ.
— Не утѣшишь, вѣрно, не утѣшишь… молъ, терпи, такъ на томъ свѣтѣ будешь яблоки кушать… нѣ-ѣтъ, нынче скажутъ: ты терпи, а я хочу здѣсь кушать.
— Терпятъ, братъ, въ лучшемъ видѣ и кушаютъ картошку. Вотъ хоть бы у васъ, — возражаетъ Харламовъ.
За чаемъ мы разсуждаемъ о томъ, что мужики терпятъ потому, что ничего нельзя сдѣлать — некуда податься, и что народъ у насъ никуда не годенъ, и что онъ «подверженъ напиткамъ алкоголя», потомъ переходимъ на тему, — какъ выразился Княжевъ, — что нынче «живутъ не до дружка, а до свово брюшка», на хозяйственное состояніе и жизнь хвалынцевъ.
Староста краснобай, мастеръ бобы разводить, поглаживаетъ свою пышную бороду, испытывая удовольствіе бесѣдовать въ такой приличной компаніи, и раскалякиваетъ:
— Главное дѣло, другъ милый, Михайла Петровичъ, ежели принять въ разсужденіе и вникнуть въ дѣло умомъ своимъ, такъ надо сказать, что народъ у насъ съ легкостью живетъ и даже имѣетъ свою пріятность, и это вѣрно, что не уѣжно, да улежно… Заботъ теперя по хозяйству у нашихъ людей совсѣмъ мало. Скажемъ — нужда?.. это — конешно, такъ она, нужда легкая. Опять… ежели работаютъ мало, такъ и ѣдятъ мало, а носятъ, что Богъ послалъ: то же на то же и выходитъ. Лѣтомъ лежатъ на брюхахъ на травкѣ, а зимой на печкѣ — газеты читаютъ. У насъ у всѣхъ ничего нѣтъ, значитъ, мы другъ дружкѣ и не завидуемъ. Оно, правда, ни царскаго, ни барскаго, ни поповскаго не платятъ, — это какъ есть…
Наши разсужденія могли бы надолго затянуться, но при словѣ «не платятъ» мы всѣ трое вдругъ сказали: — Староста, что же десятскіе?
— Десятскіе? Они, должно, народъ гонятъ. Я приказалъ, чтобы немедленно… — засуетился староста. — Эк-кій народъ!
Посмотрѣвъ на улицу, староста однако увидѣлъ десятскаго Рогова на лужайкѣ въ кружкѣ мужиковъ; онъ, кажется, игралъ въ карты.
— Сичасъ я его сюда, въ избу представлю! — строго пообѣщалъ староста.
Роговъ, франтъ, въ помятой шляпѣ на затылкѣ, въ драныхъ зеленыхъ чиновничьихъ брюкахъ и босой, не проявилъ особеннаго интереса къ нашимъ строгостямъ; онъ пожалъ плечами и отвѣтилъ:
— Я же говорилъ народу… Чего жъ? Они же всѣ и безъ того очень прекрасно знаютъ, что пріѣхалъ старшина собирать сходъ… и не подарки дѣлать, а торги, да описи. Вѣдь всѣ же на улицѣ?.. Даже изъ окошка покричать можно. Какъ надоѣстъ вамъ покупателей ждать, такъ они и придутъ. Чего жь?
Такъ какъ намъ уже надоѣло покупателей ждать, то мы взяли понятыхъ и пошли дѣлать описи, разсчитывая, что тѣмъ временемъ, авось, и сходъ соберется.
Описи подлежало имущество четырехъ домохозяевъ, должниковъ кредитнаго товарищества. Во всѣхъ четырехъ дворахъ не было скота «ни шерстины» и никакого движимаго имущества, сколько-нибудь цѣннаго. (Самовары, понятно, были припрятаны). Въ двухъ избахъ были, правда, швейныя машины, но ихъ нельзя было описать, потому что онѣ были куплены въ разсрочку у Зингера и не оплачены. Описали мы два хлѣва, оцѣненные по 7 руб., и баню въ 8 рублей.
Только у Фоканычева мы имѣли случай и не рѣшились описать самоваръ. Самъ Фоканычевъ, похожій на Донъ-Кихота мужикъ, его жена, укачивавшая сразу двухъ питомокъ, и дочери, двѣ дѣвушки, обучающіяся въ гимназіи, трогательныя въ своихъ чистенькихъ, аккуратно зашитыхъ лохмотьяхъ, сидѣли за самоваромъ и обѣдали, т. е. ѣли вареный картофель съ хлѣбомъ и пили чай. Нужно признаться, что мы не проявили тутъ должнаго безпристрастія, потому что это была извѣстная своимъ геройствомъ семья. Фоканычевъ занимался извозомъ, и его большой ободранный конь мчался день и ночь во всякую погоду, по всякой дорогѣ, причемъ и конь, и хозяинъ удивляли всѣхъ запасомъ нервной силы. Эту свирѣпую энергію Фоканычевъ развивалъ, чтобы добыть средства для содержанія своихъ дѣвушекъ въ гимназіи, а дѣвушки не уступали отцу въ энергіи и искусствѣ голодать и въ то же время не могли прожить и двухъ свободныхъ дней въ городѣ и бѣгали домой къ отцу въ деревню. Еще Фоканычевъ былъ извѣстенъ, какъ мужикъ прямой, но «сурьезный, несогласный» и у него полиція обыски дѣлала.
Мы повѣрили Фоканычеву, что онъ не заплатилъ потому, что у него денегъ не было, а какъ будутъ, такъ онъ и заплатитъ, и возвращались изъ экспедиціи съ пріятнымъ сознаніемъ, что исполнили свой долгъ и не очень навредили своему ближнему. Нужно все-таки имѣть привычку, извѣстный закалъ, чтобы съ вольнымъ духомъ входить въ качествѣ врага въ чужой домъ и отбирать чужое имущество, во имя какихъ бы цѣлей это ни совершалось.
У старосты на сходъ собралось человѣкъ двадцать крестьянъ. Для законной половины домохозяевъ общества требовалось 82 человѣка и мы сѣли опять ждать.
Отъ нечего дѣлать я перелистываю окладную книгу и читаю благозвучныя имена молодого поколѣнія крестьянъ; все это Евгеніи, Геннадіи, Аркадіи, Валентины; по непривычкѣ, странно звучащія для крестьянъ имена. Эту моду ввелъ хвалынскій попъ, а теперь и среди дѣвицъ не найдешь Дарьи, Феклы и Акулины, а все тоже Евгеніи, Валентины и Лидіи.
Однако Харламову, человѣку дѣятельному, надоѣло ждать, онъ видимо, сердится, его возмущаетъ такое отношеніе хвалынцевъ къ общественнымъ дѣламъ и лѣнь ихъ, и оголтѣлая цыганщинѣ жизни; онъ сердито говоритъ одному изъ сходовальщиковъ Квасову:
— Гляжу я на васъ братцы и думаю: нѣтъ въ васъ настоящаго крестьянскаго существа и должны вы всѣ безпремѣнно вымереть, и Хвалынь ваша, и Фокино, вотъ также должны вымереть, пропасть, какъ трава въ засуху.
— Нѣтъ, мы на это несогласны, Петровичъ, — мы хлѣбъ жуемъ, значитъ, поживемъ, — отвѣчаетъ Квасовъ весело, балагурскимъ тономъ, какимъ всѣ говорятъ въ Хвалыни.
— Не живете вы, а такъ… проживаете; нѣтъ у васъ тѣхъ корней, чтобы жить, чтобы за землю взяться, чтобы подняться.
— А на что намъ за землю браться, — намъ бы по землѣ поваляться, а подниматься мы не желаемъ, а желаемъ лежать.
— Песъ знаетъ, что вы за народъ! Хоть подумали бы, что сколько веревку ни вить, а концу быть… Безпремѣнно вымрете вы, какъ какіе-нибудь дикіе народы!
— Виноваты, Петровичъ!
— Эта вина стоитъ полведра вина… помни, Петровичъ! — сейчасъ же подхватываетъ кто-то изъ толпы.
— Хоть бы складчину сдѣлать: его водка, наша глотка, ха, ха! — И публика дружно смѣется.
— И какъ на пескѣ у васъ: что ни посѣй, какъ ни полей — все пропадетъ, — не унимается Харламовъ. — Согласились вы клеверъ сѣять… вы на все согласны…
— Да, у васъ народъ согласный, — иронически подтверждаетъ Квасовъ.
— Дали вамъ сѣмянъ въ разсрочку, на тыщу рублей; дали денегъ на изгороди… Ну, и что изъ этого вышло? Половину сѣмянъ вы пропили, а потомъ кое-какъ сѣяли, покуда готовыя сѣмяна были; не стало сѣмянъ, вы все дѣло бросили… Эхъ, вы! А почему, я спрошу?
— Шутъ-е знаетъ почему? Такъ, одинъ не посѣялъ и другой не посѣялъ…
— На-ароды… И дѣло хорошее — сами-же говорили? И сѣмянъ не трудно было намолотить вамъ и машину дали?
Я вспоминаю, что у меня есть двѣ бумаги изъ земства, объявляющихъ мужикамъ и старостѣ, «съ подпиской на семъ», что дѣло по взысканію съ нихъ денегъ за клеверныя сѣмяна передано земствомъ уѣздному члену окружнаго суда, причемъ предлагалось выбрать уполномоченнаго въ судъ.
— П-публика, — ворчитъ Харламовъ — открыли вамъ добрые люди потребилку, денегъ дали, — вы ее растащили черезъ годъ…
— Мала лавка была — вотъ и черезъ годъ, кабы больше, такъ года бы на два хватило.
— Дало вамъ земство машинъ: вѣялку и прочее… все вы изломали, разбили, сгноили…
— Мѣстный учитель жаловался, — замѣчаетъ и Лукинъ — что открытая здѣсь при школѣ библіотека функціонируетъ всего годъ только, а ужъ половину книгъ растащили и собрать невозможно, и вообще пользующіеся рвутъ и пачкаютъ книги.
— А какъ-же, братцы мои, други милые, теперь, тоже вотъ, на счетъ бычка быть? — кстати заявляетъ и староста и поясняетъ:
— Препоручило намъ также вотъ земство бычка покой породы для производства скота… Ну, быкъ, какъ слѣдуетъ, сполняетъ свое назначеніе, а только должны мы его кормить… А кормить-то вотъ никто и не желаетъ, потому знаютъ, что общество все равно деньги не заплатитъ — не получишь… И теперя быкъ бродитъ зря. Хоть бы земство его взяло, что-ли? Или на прокормъ деньги выслало?
— Очень просто… его надо свалить, да ободрать, да сварить, да за водочкой послать, да всѣмъ міромъ на закуску… ха, ха, ха!
— В-вѣрно, съѣсть его всѣмъ міромъ! ха, ха…
Харламовъ долго и пристально смотритъ на хвалынцевъ, свирѣпо тараща свои черные цыганскіе глаза.
Сходъ такъ и не состоялся. Мы долго ждали сходовальщиковъ, но къ вечеру не набралось и 30 человѣкъ.
Должность старосты передали кандидату Квасову.
IX.
Старинъ Ефимъ Словорѣзовъ.
править
— П-поганое, батенька, время-съ! Н-но и подлый, знаете, на <испорчено>талъ, клянусь Богомъ!
— Что собственно?..
— Положительно нѣтъ никакой возможности служить-съ! — возмущается нашъ урядникъ Гладышевъ, пряча въ карманъ бумагу, которую онъ только что прочиталъ, получивъ отъ волостного разсыльнаго съ почты.
— Доносъ? — спрашиваетъ Календаревъ.
— Донесеніе, голубушка моя, а не доносъ… Долженъ немедленно явиться для дачи объясненія-съ…
— Словорѣзовъ?
— Не только Словорѣзовъ, знаете-съ… много всевозможныхъ шпіоновъ появилось въ настоящее время. Н-но и подлый же народъ сталъ, клянусь Богомъ! Само собой, конечно-съ, этотъ старый дьяволъ Словорѣзовъ изъ-за всѣхъ кустовъ подглядываетъ.
— А въ чемъ дѣло?.. не секретъ?
— Какой секретъ! Пустяки-съ сущіе… Шлялся какой-то старичишка по базару въ Лыковѣ; ну-съ, продавалъ календари, разныя мелкія вещи и портреты Государя и Государыни и оралъ при этомъ: — Кусокъ мыла — пятачокъ, календарикъ — пятачокъ, царь съ царицей — пятачокъ; все на свѣтѣ — пятачокъ!.. Я былъ на базарѣ и «не принялъ мѣръ-съ противъ поношенія царскаго имени». Понимаете! Также донесено, что я якшаюсь и укрываю неблагонадежныхъ людей въ волости, былъ на именинахъ у Кузмичева-съ, «перваго политикана въ волости», «потому что я съ нимъ за одно»… Такъ и написано-съ!
— Ну-устяки, дѣйствительно…
— И-ахъ, батенька!.. Конечно, пустяки, да вѣдь какъ начальство посмотритъ? По нынѣшнимъ временамъ не пустяки-съ! И начальство опасается, и на нимъ доносятъ. Слышали, конечно, Залевскій баринъ! тѣмъ не менѣе-съ объясненіе давалъ, отписывался: поговорилъ тогда на сходѣ про реформы и — пожалуйте-съ — у губернатора доносъ! Всякія измышленія, что онъ съ наложницей-жидовкой живетъ, смутныя рѣчи говоритъ крестьянамъ о землѣ и что передъ портретомъ Государя въ судѣ сидѣлъ въ шапкѣ и съ папиросой, и политикѣ потатчикъ… Конечно, все вздоръ-съ! — А однако и высшее начальство опасается непріятностей. И въ Петербургъ, голубушка, шлютъ… нетрудно, — сунулъ бумажку на почтѣ, и готово-съ… Н-да… а у меня, между прочимъ, трое дѣтей-съ!
— Скверное время…
— Весьма подлое… — Урядникъ покачалъ головой, вздрогнулъ, удивленно приподнялъ брови, нагнулся къ писарю и интимно зашепталъ:
— И на васъ, голубушка моя, бумажка есть…
— То-есть, собственно, какъ на меня? — Писарь опасливо поглядѣлъ на урядника и положилъ перо.
— Да-авно готова-съ! Помните, какъ-то вы здѣсь на сходѣ говорили мужикамъ относительно налоговъ, ну… какъ тамъ… косвенныхъ и прямыхъ?.. Это все описано. У исправника-съ!
— Такъ я-жь ничего особеннаго не говорилъ!
— Конечно, ничего особеннаго!.. Однако знаете, какъ начальству взглянется… А меня, голубушка, опять и тутъ приплели! Дано знать, что я тутъ на сходѣ былъ, все слышалъ, видите-ли, и не донесъ!.. Именно потому, что я, дескать, тоже въ политикѣ участвую, въ одной партіи съ вами и старшиной-съ.
— Какъ? и на меня донесли? — спрашиваю я урядника, чувствуя тоже нѣкоторое безпокойство.
— У нспра-авника-съ, донесе-ено-съ… вы и писарь разныя красныя книжки и запрещенныя газеты даете въ волостную арестантскую читать… законъ 9 ноября осуждали, причемъ хлопали книжкой съ закономъ но о-толу-съ и швыряли всячески ее.
— Я не давалъ книжекъ, увѣряю васъ, — оправдывается писарь и говоритъ неправду.
— Я, дѣйствительно, давалъ, но ничего подобнаго… никакихъ запрещенныхъ въ ихъ числѣ не было, — храбро оправдываюсь я передъ урядникомъ.
— Конечно, батенька, ничего такого особеннаго не было, — успокаиваетъ урядникъ. Но… чортъ возьми, мнѣ кажется, онъ, скотина, подозрительно коситъ глаза, воротитъ рыло на сторону.
То же кажется и писарю, потому что онъ нервно теребитъ бородку и говоритъ уходящему уряднику:
— Постойте, Афанасій Иванычъ… Вы поймите! Ну, что такого особеннаго говорилъ я про налоги? Ничего особеннаго… что вотъ, молъ, есть налоги прямые и есть косвенные, и только… Ничего такого… Все же это въ книжкахъ напечатано.
— Да, конечно же, ничего особеннаго…
— А книжекъ, увѣряю васъ, я давалъ одну или двѣ… приложеніе къ «Нивѣ»… Позвольте, Афанасій Иванычъ, вѣдь вы мнѣ, такъ сказать, кумъ, — зачѣмъ же я передъ вами стану врать?
— Ахъ, батенька, развѣ же я говорю что-нибудь?.. Все Словорѣзовъ, старый чортъ! И боюсь я его, клянусь Богомъ, больше, чѣмъ исправника! Бѣгаю, какъ собака, по его дѣламъ: чуть только свиснетъ.
— Все Словорѣзовъ, старый чортъ, — подтверждаемъ и мы. По уходѣ урядника, человѣка, дѣйствительно, мирнаго, бабьяго склада, котораго въ волости зовутъ «сватомъ», потому что онъ любитъ сватать, знаетъ всѣхъ видныхъ невѣстъ въ волости и ихъ наряды въ сундукахъ, писарь ходитъ совершенно разстроенный и разсуждаетъ:
— Понятно, Словорѣзовъ… но Словорѣзовъ-то — Словорѣзовъ, а и ты отлично донесешь, Афанасій Иванычъ… Вы думаете, не донесетъ? Въ лучшемъ видѣ донесетъ, момента-ально, нисколько по задумается! Чего онъ глаза-то косилъ? И ушелъ, поторопился! — Разстроенный писарь уже не можетъ работать.
— И то сказать, — съ горечью машетъ онъ рукой — кто угодно донесетъ. Развѣ можно нынче довѣрять людямъ!.. Сторожа вонъ, разсыльные… Кто ихъ знаетъ?
Я смущаюсь; мнѣ кажется, что писарь и на меня смотритъ подозрительно, а онъ это мое подозрѣніе чувствуетъ и тоже смущается, и намъ обоимъ ужасно неловко.
У насъ люди пишутъ анонимные политическіе доносы больше всего потому, что это вѣрное средство отомстить врагу.
Спросъ родилъ предложеніе или предложеніе родило спросъ, ужь не знаю, какъ случилось, а только объявились и у насъ шпіоны и сыщики, а при всеобщемъ испугѣ и взаимномъ подозрѣніи и недовѣріи многимъ была приклеена эта грязная, трудно смываемая печать и несправедливо.
Словорѣзовъ часто ходитъ въ правленіе. Онъ приходитъ и во время засѣданій волостного суда, въ которомъ у него всегда есть дѣла, и такъ, въ обыкновенное время. И у насъ часто торчитъ эта тощеватая фигура опрятнаго старика съ густыми бровями, изъ-подъ которыхъ, прячась за очки, подсматриваютъ его безпокойные, обиженные глазки. Торчитъ и внушаетъ безпокойство.
Входя въ правленіе, Словорѣзовъ иронически пошевелитъ густыми усами, поставитъ палочку въ уголъ и, занеся руку на иконы, передъ которыми прежде всего онъ долго молится, иногда остановитъ эту руку и, покачавъ головой и усмѣхнувшись въ усы съ выраженіемъ: «ну, такъ я и впалъ», подзоветъ сторожа и строго скажетъ: «Завтра, парень, православные христіане празднуютъ святыхъ апостолъ Варфоломея и Тита и въ своихъ жилищахъ зажигаютъ передъ святыми иконами лампадку, а въ присутственномъ мѣстѣ и подавно надлежитъ. Бывало, это понимали, а нынче вотъ забывать стали… Зажги, парень, и пыль сотри!»
И сторожа наши со всѣхъ ногъ бросались зажигать лампадку и терли стекла у иконъ. А Словорѣзовъ долго и какъ-то обстоятельно, демонстративно долго молился на иконы и мы всегда чувствовали въ этомъ укоръ нашему неблагочестію, а, помолившись, оглядывалъ стѣны, шкафы и столы и, потянувъ носомъ воздухъ, поправлялъ очки и, воззрившись на портретъ Государя, замѣчалъ: Нынѣшніе образованные люди, тѣ, которые красныя книжки любятъ читать и жидовскія газеты, ничего не признаютъ; передъ портретомъ Государя Императора и передъ священными иконами сидя, папироски курятъ… — И, усмѣхнувшись въ усы, посматривалъ на писарей, начинавшихъ усиленно писать въ это время.
Если въ правленіи были мужики, то онъ начиналъ возмутительные искушающіе разсказы: о студентѣ, который закурилъ папиросу отъ лампады передъ иконой, о баринѣ жидо-масонѣ, совершившемъ невѣроятное непотребство надъ иконой и за это наказанномъ, о соціалистахъ, подкупленныхъ жидами, и о нѣкоторыхъ людяхъ изъ нашего брата, недоумкахъ, которые не вѣруютъ въ Бога и которымъ не надо государя.
Слушая соблазнительныя рѣчи его, мы — образованные люди — мычали нѣчто неопредѣленное, а простецы лукаво переспрашивали, притворно удивляясь и ахая, но большею частію совершенно равнодушные (ужь такой народъ нынче) къ разсказамъ старика, немного забавляясь его страстностью и слабостью къ вопросамъ, которые «до насъ не касаются».
— Свяжись съ нимъ, чортомъ, — чай, у меня трое дѣтей, — говорили образованные люди.
Иногда Словорѣзовъ молча сидѣлъ въ правленіи, поглаживая бороду, «подслушивая» и «подглядывая», искушая нашу подозрительность. А когда въ правленіи не было постороннихъ, то онъ тоже… искушалъ. То предложитъ застраховать чью-нибудь только что сгорѣвшую избу («его просили»). То — суду: разобрать не въ очередь первымъ его кляузное дѣло, притомъ заочно, — въ томъ случаѣ, если замѣтитъ, что отвѣтчикъ не поспѣлъ къ началу судебнаго разбирательства или нежелательный ему свидѣтель еще не явился. И искушеніе было сильно, зная опасность Словорѣзова.
— Я люблю правду и все вижу — меня не проведешь, — говорилъ мнѣ однажды Словорѣзовъ. — Я поглядываю, примѣчаю и знаю, кто чѣмъ дышетъ. Я наблюда-аю… А стою, другъ, за правду, за царя, престолъ-отечество и за вѣру православную и не могу терпѣть этихъ пакостниковъ, политиковъ и нынѣшнихъ мерзавцевъ! Желаю ихъ вывести на свѣжую воду! Я знаю, тутъ нѣкоторые люди живота бы лишить меня желали, прямо смерти предать! — А я не боюсь… Я, братъ, никого не боюсь! Тутъ и начальство нѣкоторое противъ меня идетъ, это я на примѣтѣ держу… А только не боюсь — руки коротки! Меня высоко знаютъ!.. А ты какъ думалъ? Да-а, братъ… пошлю телеграмму и полетишь, хоть ты и начальство! Я человѣкъ прямой, все вижу и не могу терпѣть… Я намедни говорю учителишкѣ нашему: ты, молъ, учитель и долженъ примѣръ показывать; а почему ты, молодой человѣкъ, въ церкви Божьей не былъ: не только за утреней, а и за обѣдней я тебя не замѣтилъ? А? — Проспалъ, — говоритъ. — Ладно. А почему ты, находясь въ церкви Божіей, отставивъ ногу, стоишь и какъ слѣдуетъ не перекрестишься? А почему ты получаешь жалованье очень даже порядочное, а учить начинаешь довольно поздно, а въ 3 часа уже ребятишекъ домой отпускаешь? — Я говорю — могъ бы и позаняться, не великъ трудъ, не дрова колоть? Не понравилось… зафыркалъ, молокососъ. — Вы, говоритъ, не имѣете права! — Ладно, думаю, я тебѣ покажу право, потому я за нимъ кое-что примѣтилъ. Узнаешь, вотъ! Я люблю правду и не могу терпѣть… Говорю попу намедни: ты, молъ, отецъ духовный и санъ носишь, а табачкомъ вотъ занимаешься? Хотя и по тайности, а однако люди знаютъ… Не подобаетъ, говорю, тебѣ. Опять, прислугу вотъ держишь, бабу молодую, немужнюю… И одной попадьи бы, говорю, довольно: попадья у тебя молодая, здоровая. Тоже не понравилось! Ну, да со мной не больно… я носъ-то живо утру. А мужичишки… Прихожу къ Дятлову и что же? Смотрю: пьютъ чай съ кренделями, ѣдятъ селедку, а самъ Егорка книжку читаетъ!.. Возьми во вниманіе, простой мужикъ, голь перекатная, жретъ крендели, селедку въ постъ, и… читаетъ книжку! Я, конечно, не стерпѣлъ, сказалъ… А онъ, что же бы ты думалъ? Только облаялъ! Ладно, думаю опять, я ужь кое-кому указалъ и тебѣ укажу… Теперь вотъ Лукинъ Алешка и Харламовъ — первая политика, соціалисты, разныя слова произносятъ, а въ кредиткѣ и въ обществѣ всѣми дѣлами ворочаютъ! Это какъ? Въ прошлый разъ возмутили народъ на сходѣ противъ меня! Дай, гово рятъ, намъ отчетъ въ расходахъ: это когда я уполномоченнымъ былъ; лѣсъ, — Долгую Гриву, — покупали. Я обсказалъ всѣ расходы правильно, какъ слѣдуетъ. Нѣтъ, ты, говорятъ, представь намъ на все документы, а это голословно! — Что жь, думаю, ладно… зачинщикамъ, смутьянамъ и которые подстрекаютъ народъ… я могу представить!..
— Я много претерпѣлъ и терплю… Мужичонки мнѣ всякія пакости устраиваютъ. Чего-чего не дѣлали! И ворота дегтемъ мазали неоднократно, и окошки выбивали, и поджигали; теперь вотъ жеребенка испортили, какъ есть окарнали: хвостъ по самую рѣпицу отрѣзали, гриву и чолку совсѣмъ выбрили, обезобразили скотину… Я Афонасью заявлялъ, и тебѣ вотъ заявляю — долженъ принять мѣры! Ну, да я ужъ черкнулъ въ одно мѣсто на счетъ этихъ ребятъ, я всѣхъ знаю, они у меня всѣ переписаны, такъ вѣрнѣе будетъ! Я укажу! Меня, братъ, высоко знаютъ!
И Словорѣзовъ ходитъ по селамъ и деревнямъ, ходитъ по базару, заходитъ въ школу, въ судъ, въ церковь и въ жилища испуганныхъ обывателей; вездѣ онъ хозяинъ, властный и опасный, — сила нашихъ дней.