ИЗЪ ЖИЗНИ И ЛИТЕРАТУРЫ.
правитьЕще о кн. Вяземскомъ *)
править- ) Изъ множества заявленій, полученныхъ нами по поводу статьи «Недѣли» о князѣ В. Вяземскомъ, мы выбрали для печати пока только небольшую замѣтку г. В. Корсакова и письмо А. П. Суворовой, проникнутое сердечною искренностью, своимъ горячимъ тономъ возбуждающее къ себѣ довѣріе и уваженіе. Но не предавая гласности прочихъ документовъ, мы считаемъ себя обязанными, однако, сообщить нашимъ читателямъ, что всѣ они имѣютъ приблизительно-одно и то-же содержаніе. Въ каждомъ изъ заявленій категорически опровергается все, что въ статьѣ «Недѣли» о кн. В. В. Вяземскомъ увѣренно выставлялось, какъ неопровержимые факты, рисующіе жизнь кн. Вяземскаго въ новомъ и вѣрномъ свѣтѣ. О Вяземскомъ всѣ корреспонденты говорятъ въ тонѣ глубокаго уваженія, какъ о человѣкѣ, выдающемся во всѣхъ отношеніяхъ. Предлагая намъ перепечатать свою обширную статью, появившуюся въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», г. П. Обнинскій обѣщаетъ намъ рядъ самыхъ подробныхъ возраженій въ будущемъ, если, по ходу журнальной полемики, «священная» для него память покойнаго В. Вяземскаго будетъ кѣмъ-нибудь вновь оскорблена столь незаслуженнымъ образомъ. Только за недостаткомъ мѣста мы не можемъ воспользоваться любезнымъ предложеніемъ почтеннаго публициста и, не давая перепечатки его горячо написанной статьи, упоминаемъ о ней здѣсь, какъ о документѣ, который вмѣстѣ съ письмами пр. К. Бестужева-Рюмина и А. Мантейфеля, не можетъ не имѣть значенія въ глазахъ безпристрастныхъ судей. Затѣмъ мы получили небольшое письмо отъ г-жи N., т.-е. А. П. Мантейфель, сообщающей, что она передавала автору «Дознанія» разные «смѣшные курьезы», нисколько не обидные по существу для памяти кн. Б. Вяземскаго и, во всякомъ случаѣ, совсѣмъ не предназначенные и даже не пригодные для печати. Присланы въ редакцію «Сѣвернаго Вѣстника», кромѣ того, коллективное показаніе крестьянъ села Кудаева, гдѣ жилъ кн. Вяземскій, письмо переплетчика Кузнецова, показаніе крестьянина Ѳедора Гаврилова, письмо отъ учениковъ князя Вяземскаго, Николая Мантейфеля и Валерія Мантейфеля, опроверженіе частнаго землемѣра И. Я. Охочинскаго и нѣкоторыя другія письма. Думаемъ, что печатаніе всѣхъ этихъ документовъ, вызванныхъ дознаніемъ «Недѣли», только увеличило-бы черезчуръ разросшуюся житейскую путаницу, произведенную страннымъ, необдуманнымъ поступкомъ «Недѣли». Оригинальная и яркая личность князя В. Вяземскаго могла-бы, повидимому, дать прекрасный матеріалъ для психологической характеристики, но для такой характеристики, повидимому. еще не настало время. Редакція.
Тѣ, кому все твое существо ненарокомъ
Служитъ тайнымъ и вѣчнымъ упрекомъ!"
Только съ теченіемъ времени оно попадаетъ
на точку покоя и становится незыблемо.
Шопенгауэръ.
Грустно браться за перо, чтобы отвѣчать г. Меньшикову на его «дознаніе»… Какъ писать, какъ говорить, когда желаешь молчать, махнуть рукой на поднятыя пересуды, на некрасивую травлю того, память о комъ дорога, кто давно отошелъ уже въ вѣчность. Вотъ почему хотѣлось бы быть, по крайней мѣрѣ, хоть краткимъ, но, по самому существу дѣла, и это едва-ли удастся…
Наступила какая-то вальпургіева ночь съ дикой, непристойной, пляской, затѣянной надъ бѣдной и одинокой могилой… На литературномъ базарѣ циркулируютъ о кн. Вяземскомъ два совершенно противоположныхъ мнѣнія: «вопіющая ложь», разсказанная г. г. Мантейфель, Обнинскимъ и мною, ф «ложь», заключающаяся въ истинно добромъ отзывѣ о князѣ, и меньшиковская «истина», смѣшивающая покойнаго князя съ грязью. Очевидно г. Меньшиковъ малюя князя, въ сущности намалевалъ злодѣя, и сходство это «до того точно, что становится подозрительнымъ»… Какъ бы то ни было, но мы имѣемъ теперь два портрета князя, совсѣмъ не похожіе другъ на друга. Чтобы разобраться въ этомъ противорѣчіи, необходимо установить цѣнность на свидѣтельскія показанія, добытыя авторомъ «дознанія».
II.
правитьЕсли читатель, просматривая статью г. Меньшикова, задастъ себѣ трудъ сдѣлать подсчетъ отзывамъ о князѣ разныхъ лицъ, то окажется, что наибольшее число показаній, числомъ 11, даетъ «помѣщица г-жа N», 7 отзывовъ дѣлаетъ семья Ульяновыхъ и 7 показаній выпадаетъ на долю «бабки Анны». Что касается остальныхъ лицъ, то они даютъ отъ 1 до 3 отзывовъ о князѣ.
Такимъ образомъ наибольшее число показаній принадлежитъ г-жѣ N, Ульяновымъ и отцамъ-священникамъ. Ежели же обратить вниманіе на то, что во многихъ мѣстахъ своей статьи г. Меньшиковъ отмѣчаетъ глухо: «одна помѣщица», «разсказываютъ», «говорятъ» и пр., то по рѣчамъ всѣхъ этихъ анонимовъ мнѣ, какъ лицу знающему «и тѣ края и тѣхъ людей», не трудно было открыть, кто именно эти анонимы. И что же оказывается? Это все тѣ-же г-жа N и Ульяновы… Читаешь г. Меньшикова и съ перваго раза удивляешься этой громадной толпѣ свидѣтелей противъ ненавистнаго имъ покойника, а посмотришь попристальнѣе и увидишь, что это все одни и тѣ-же лица… Выходитъ совершенно тоже, что въ театрѣ, когда передъ зрителями парадируютъ несмѣтныя полчища воиновъ. Зайдите за сцену и вы увидите, что это не полчище, а ничтожная кучка людей торжественно марширующая кругомъ одной кулисы. Тѣмъ не менѣе эфектъ для театральной публики выходитъ полный, какъ въ данномъ случаѣ и для читателей меньшиковскаго «дознанія».
Вотъ напр., показаніе — по увѣренію г. Меньшикова — "одной помѣщицы: ": «Знала какъ-же, 30 лѣтъ знала этого бродягу». Это показываетъ г-жа N. (Я сохраню этотъ анонимъ). Г-жа N мнѣ самому этимъ словомъ «бродяга» называла князя. Тогда же она мнѣ сказала: «написать все можно — бумага терпитъ», что тоже г. Меньшиковъ приписываетъ «одной помѣщицѣ», т. е. какъ будто еще новому свидѣтелю противъ князя. Разсказъ о сѣнѣ, которое было выброшено въ Пару — принадлежитъ Ульянову, хотѣ автора разсказа г. Меньшиковъ не называетъ. Вопросъ, предложенный «одною помѣщицей» Прокопію, о порчѣ дѣвокъ, поднятъ тою же г-жею N. Разсказъ «одной помѣщицы» о неспособности князя учить дѣтей, о грубомъ обращеніи съ ними — переданъ опять таки г-жею N и пр. пр. Нѣтъ даже никакой нужды страница за страницей слѣдить за показаніями всѣхъ меньшиковскихъ анонимовъ, которые и мнѣ кое-что говорили «съ пѣной у рта», когда прочитали написанный мною біографическій очеркъ. Больше всего, однако, я слышалъ тогда отрицательныхъ отзывовъ о князѣ отъ г-жи N. Отъ нея же я знаю, что думалъ и какъ отзывался о моей статьѣ Ульяновъ. Самъ же я съ Ульяновымъ никогда не имѣлъ охоты ни видѣться, ни говорить. Тогда же, при нашей встрѣчѣ въ январѣ 1894 г., г жа N, между прочимъ, сказала: «повѣрьте, найдется человѣкъ, который напишетъ намъ опроверженіе на вашего князя». По странной случайности, этимъ человѣкомъ оказался г. Меньшиковъ. Понятно, я никакъ не ожидалъ, что за такую работу возьмется писатель изъ «Недѣли». Я полагалъ, что «въ распоряженіе» г-жи N и Ульянова будетъ присланъ кто-нибудь изъ сотрудниковъ такихъ изданій, какъ «Моск. Вѣд.». «Гражданинъ», «Русское Слово» и т. п, но вышло иначе. Прикрывая, можетъ быть, изъ вполнѣ естественныхъ побужденій анонимъ г-жи N, авторъ «дознанія» пользуется этимъ довольно удачно для увеличенія числа лицъ, говорящихъ противъ князя. Такъ г. Меньшиковъ пишетъ: «семья г. Мантейфель о князѣ отзывается крайне отрицательно» и ни полусловомъ не обмолвливается, что "помѣщица г-жа N связана съ семьею г. Мантейфеля. Ежели не считать А. П--ча, который дурно о князѣ отзываться не будетъ, то остаются: второй сынъ Валерій, ученикъ и любимецъ князя, никогда о немъ дурно не отзывающійся, малолѣтніе Владиміръ и Петръ и г-жа N. Читатели, не знающіе этихъ подробностей, полагаютъ, что дѣйствительно вся семья г. Мантейфель неодобрительно отзывается о князѣ, а на повѣрку выходитъ, что неодобрительно отзывается только одно лицо, все та же г-жа N.
Подобнымъ-же пріемомъ пользуется г. Меньшиковъ для увеличенія числа голосовъ противъ князя и въ нашей семьѣ. Авторъ говоритъ, что "познакомился съ моимъ отцомъ, хорошо знавшимъ князя, съ моимъ братомъ и другими*ЛИ. сейчасъ-же спѣшитъ прибавить: «всѣ говорятъ о князѣ неблагопріятно и проч.». Кто-же, однако, эти всѣ? Мой отецъ не только не говорилъ, что онъ хорошо знаетъ князя, но, напротивъ, сказалъ, что онъ лично не зналъ князя, а потому и отзываться о немъ хорошо или дурно не можетъ. То-же и братъ. Братъ вовсе не зналъ князя и никогда имъ не интересовался, а стало быть не имѣлъ никакого основанія отзываться дурно о князѣ, если не считать основаніемъ то, что онъ могъ слышать отъ г-жи N и Ульяновыхъ. Подъ «другими» надо разумѣть мою нервно-больную сестру, не проронившую ни единаго слова при посѣщеніи Капустина г. Меньшиковымъ и, наконецъ, жену брата, которая едва-ли не въ первый разъ услышала и имя-то Вяземскаго въ день пріѣзда къ намъ г. Меньшикова. Но все это нисколько не смущаетъ автора «дознанія» и, говоря о моихъ семейныхъ, онъ преспокойно заявляетъ: «всѣ говорятъ о князѣ неблагопріятно»…
III.
правитьПочему-же главнымъ образомъ г-жа N и Ульяновы недовольны княземъ? Почему г-жа N купно съ Ульяновыми и отцами-священниками даютъ неодобрительный аттестатъ князю? Чтобы отвѣтить на эти вопросы, надо знать — кто такая г-жа N и что такое Ульяновъ. А для этого неизбѣжно приходится набросать характеристики этихъ двухъ личностей. Г-нъ Меньшиковъ малевалъ портретъ князя главнымъ образомъ на основаніи свидѣтельствъ этихъ двухъ лицъ, а это ставитъ меня въ необходимость сорвать маски и съ самихъ свидѣтелей. Это стоитъ мнѣ невѣроятныхъ усилій надъ собой въ особенности по отношенію г-жи N… Ограничусь-же двумя тремя штрихами, сохраняя полное инкогнито этой особы. Г-жа N по самому своему происхожденію тяготѣетъ къ той кастѣ, о представителяхъ которой въ словарѣ Даля исписано нѣсколько страницъ in folio. Эта дама въ достаточной степени истерзана жизнью, съ надтреснутыми нервами. Она естественно находится почти всегда въ какомъ-то приподнятомъ «состояніи. Другою я никогда ее не зналъ. Ея взгляды на жизнь и ея задачи никогда не выходили изъ границъ мелочной заботливости объ идеалахъ довольства и дворянскаго благополучія. При такихъ данныхъ уже одна исторія „обдѣлыванія“ княземъ чехловъ, „надѣтыхъ къ празднику на мебель“, никогда-бы но примирила г-жу N съ княземъ. А тугъ еще князь, не стѣсняясь присутствіемъ г-жи N, не жалѣлъ красокъ въ своихъ безпощадныхъ отзывахъ о нашихъ отцахъ-священникахъ… Какова-же послѣ этого цѣнность показаній г-жи N и возможно-ли имъ довѣрять? Пусть судятъ объ этомъ сами читатели. Я не буду уже говорить о томъ, на сколько г-жа N была далека отъ пониманія князя. Эта почтенная дама напоминаетъ мнѣ другую не менѣе почтенную жену одного профессора, которая, вскорѣ послѣ смерти Ломоносова, услыхавши однажды въ обществѣ похвалы нашему ученому, вдругъ обратилась къ говорящимъ и спросила: „про какого это вы М. В-ча говорите, ужъ не про Ломоносова-ли?“ и, получивши утвердительный отвѣтъ, авторитетно замѣтила: о, полноте господа: я его очень хорошо знала; это былъ нашъ сосѣдъ. Самый пустой былъ человѣкъ! У него и посуды-то въ домѣ не было: бывало каждое утро къ намъ за кофейникомъ отъ него бѣгали». Только подобною-же мѣркою г-жа "N могла измѣрять князя.
Еще меньшую цѣннность имѣютъ на мой взглядъ показанія Ульянова (объ ульяновскихъ «барышняхъ» я и говорить не буду — это «унисоны»), этого второго устоя, на которомъ зиждется добытая г. Меньшиковымъ «истина».
Каюсь, не безъ намѣренія, раньше, я употребилъ выраженіе: что такое Ульяновъ? Это вѣдь «не личность», а цѣлое явленіе русской пореформенной жизни. Явленіе, отлившееся уже въ совершенно законченный и опредѣленный типъ волостеля-дѣльца, «непремѣннаго» земца, друга и пріятеля каждаго мѣстнаго кабатчика, торговца, фабриканта. Дѣльца то черезъ-чуръ осторожнаго, то безмѣрно храбраго въ своихъ безконечно варьирующихъ хищническихъ авантюрахъ, не чуждыхъ удивительной изобрѣтательности и безцеремонной наглости. Это не типъ грубаго озвѣрѣлаго кулака, нѣтъ, «бери чиномъ выше»! Характеристическая особенность этого рода дѣльцовъ — извѣстный лоскъ, внѣшняя благовоспитанность, если хотите, и необыкновенная почтительность къ власти. Путемъ темныхъ и сложныхъ манипуляцій они опутываютъ окружное населеніе, всюду имѣютъ своихъ сторонниковъ-горлановъ и такимъ образомъ дѣлаются безсмѣнными диктаторами своей волости. Это своего рода мужицкіе Бисмарки, находящіеся an courant всей уѣздной жизни… Крестьянство они считаютъ «быдломъ» и естественнымъ удѣломъ этого «быдла» признаютъ крѣпостное состояніе. На освобожденіе крестьянъ всегда готовы смотрѣть какъ на актъ «Высочайшаго увлеченія» и корректируютъ это увлеченіе необузданнымъ самовольствомъ, подъ охраною законовъ. Любимое ихъ выраженіе: «нонче слабъ народъ сталъ»! И, какъ панацею отъ этой «слабости», рекомендуютъ розги — «лѣсу мало на ваши спины»!.. Знакомый со всею округой, знающій каждаго въ лицо, видящій въ каждомъ карманѣ, всюду рыскающій, все высматривающій, вѣчно соображающій и промышляющій о своихъ личныхъ нуждахъ и пользахъ, облеченный самъ властью и пользующійся довѣріемъ властей выше его стоящихъ, такого рода дѣлецъ есть настоящій бичъ населенія. Оно его трепещетъ и боится пуще всякаго станового, исправника, земскаго начальника, мимолетомъ наѣзжающихъ въ деревню. Въ глазахъ населенія онъ есть «альфа и омега», первая и послѣдняя инстанція, дальше которой идти некуда для разрѣшенія всѣхъ тѣхъ безконечныхъ недоразумѣній, которыя такъ обильно и щедро плодитъ жизнь въ безпросвѣтно темной крестьянской средѣ…
Съ подобнаго-то рода дѣльцомъ-волостелемъ, въ свое время, повстрѣчался князь. Разумѣется, они мгновенно стали врагами…
IV.
правитьТеперь этотъ дѣлецъ свидѣтельствуетъ противъ князя! Какую же вѣру можно дать такому свидѣтелю?! Князь насквозь видѣлъ Ульянова. Не стѣсняясь, въ теченіе многихъ лѣтъ, князь доказывалъ и разъяснялъ дѣльцу его зловредность для окружнаго населенія и тѣмъ ковалъ себѣ заклятаго врага. Бывшему военному писарю, солдату николаевскихъ временъ, трудно, конечно, было оппонировать князю. Но тѣмъ хуже… Этотъ писарь былъ все же умница. Онъ нюхомъ чувствовалъ, что усвой онъ хоть частицу понятій князя о томъ, что хорошо и что дурно и, какъ дымъ, разлетятся всѣ его писарскія вожделѣнія, и вотъ злоба и негодованіе противъ князя растутъ, какъ комъ снѣга, скатывающійся съ горы… Ульяновъ никогда не произносилъ имя князя безъ ругательствъ. Всѣ средства были хороши, чтобы унизить этого врага. Меня нисколько бы не удивило, если-бы даже Ульяновъ предъявилъ г. Меньшикову всѣхъ старухъ с. Кудаева и окрестныхъ деревень въ качествѣ бывшихъ жертвъ князя. Сдѣлать это ему не представляло ни малѣйшаго труда. При томъ положеніи, которое занимаетъ среди тамошняго населенія Ульяновъ, ему достаточно-бы было ничтожнаго давленія на старушичьи мозги, и цѣлый хоръ «свидѣтелей» и «свидѣтельницъ» былъ-бы къ его услугамъ.
Но въ той же семьѣ Ульянова, у того же семейнаго очага принципіальнаго ненавистника князя, росъ и возмужалъ родной сынъ Ульянова, Матвѣй Ильичъ, знавшій князя, любившій и понимавшій его. Онъ, очевидно, не раздѣлялъ воззрѣній своего отца…
Матвѣй Ильичъ замѣнилъ временной деревянный крестъ на могилѣ князя крестомъ чугуннымъ и у подножія его выбилъ слова Пушкина:
Обстоятельство это только показываетъ, какъ безпристрастно велось меньшиковское «дознаніе…»
V.
правитьЧто сказать о свидѣтеляхъ изъ бывшихъ крестьянъ князя? Всѣ эти лица и до днесь въ сущности «крѣпостные», если уже не Вяземскаго, то Ульянова и г-жи N. Люди эти не воспользовались дарованной имъ свободой. Какъ прежде они ютились около «своихъ господъ», такъ теперь они превратились въ захребетниковъ тѣхъ, кто по своему общественному положенію могъ имъ замѣнить прежняго владѣльца. Люди, подобные Прокопію, Гаврилѣ, бабкѣ Аннѣ и пр., теперь Ульянову и г-жѣ N говорятъ: «вы наши отцы, мы ваши дѣти», какъ когда-то тоже самое говорили князьямъ Вяземскимъ. Мнѣ не было и 16 лѣтъ, когда я зналъ уже Гаврилу. Еще тогда его новый баринъ рекомендовалъ мнѣ его, какъ «лакея въ душѣ», а Гаврила, не смущаясь ѣдкостью такой рекомендаціи, ухмылялся и хихикалъ, видимо довольный барскою шуткой и милостивымъ вниманіемъ… Гаврила, Прокопій — это Молчалины барской дворни. Полагаю, что изъ угожденія выше ихъ стоящимъ, подобнаго рода люди могутъ давать показанія, какія понадобятся… Въ сноровкѣ и чутьѣ угодливости природа имъ не отказала, и все дѣло въ томъ, въ какомъ тонѣ заговоритъ съ ними «вопрошатель» и «дознаватель» и «кто онъ самъ будетъ». Я съ дѣтства не разрывалъ моей связи съ Серпуховскимъ уѣздомъ и за все это долгое время хотя-бы единый намекъ далъ мнѣ поводъ заподозрить князя хоть въ чемъ-нибудь изъ того, что понадобилось возвести на него г. Меньшикову. Напротивъ, каждый мой пріѣздъ въ тѣ края все больше и больше знакомилъ меня съ выдающеюся личностью князя и заставлялъ вдумываться въ эту богато одаренную натуру, въ это большое, истинно человѣческое сердце. Помимо мотивовъ: угодливости и властнаго давленія на мнѣнія свидѣтелей со стороны, не послѣднюю роль въ ихъ отзывахъ о князѣ играло, вѣроятно, и ихъ полнѣйшее непониманіе личности князя. Эти чудовищно безобразные отзывы бывшихъ дворовыхъ и крѣпостныхъ отчасти напоминаютъ мнѣ замѣчаніе о Даламберѣ его служанки.
Какія-же причины заставляютъ отцовъ-священниковъ неодобрительно отзываться о князѣ? Прежде всего они очень хорошо знали, что князь имъ сильно не симпатизируетъ. Во-вторыхъ, всѣ они съ большимъ решпектомъ относятся къ Ульянову. Нѣтъ сомнѣнія, что тамъ, какъ говорятъ у насъ, «въ волости», въ домѣ Ульянова, въ этомъ болотѣ, откуда выходили всѣ черти противъ князя, отцы выслушивали о немъ цѣлыя притчи, которыя извѣстнымъ образомъ настраивали ихъ воображеніе противъ князя… Наконецъ, кто-же изъ нихъ, теперешнихъ, могъ знать князя — вѣдь это все новые люди, сравнительно очень недавно пріѣхавшіе въ наши края. Г. Меньшиковъ ссылается главнымъ образомъ на благочиннаго отца Ев. Соколова, будто-бы записавшаго много разсказовъ о князѣ, «но когда умеръ князь, священнику стало жаль его, и онъ сжегъ записки о немъ: de mortuo aut bene, aut nihil». Отчего-же отцу благочинному не было жаль князя, когда о немъ онъ передавалъ всякій вздоръ г. Меньшикову? Не объясняется-ли это «жалѣю — не жалѣю» отца Соколова тѣмъ «страннымъ пристрастіемъ къ Каткову», которое отмѣчаетъ и самъ г. Меньшиковъ? Не потому-ли же «странному пристрастію» о. Соколовъ именуетъ князя нигилистомъ и революціонеромъ?
Показаніе Кузнецова съ классическою, можно сказать, ссылкою на Илью Агафонова, т. е. того-же Ульянова, весьма характерно. Оно указываетъ на предварительную «спѣвку» этихъ двухъ лицъ. Хотя у Кузнецова могли быть и старые счеты съ княземъ, не разъ защищавшимъ дѣтей Кузнецова отъ ихъ отца.
H. В. Воронковъ говоритъ, что его показаніе г. Меньшиковъ исказилъ и какъ-бы умышленно не въ пользу князя. Судя по письму отъ 1 мая 1895 г., полученному мною отъ г. Мантейфеля, отзывъ о князѣ Кирьякова, приводимый въ «дознаніи», тоже искаженъ {Письмо г. Мантейфеля отъ 1-го мая 1895 г. «Сегодня 1-го мая, я вспомнилъ о моемъ вѣчно ушедшемъ другѣ князѣ В., и уйдя въ сосновый боръ (чтобы быть къ нему поближе), я сталъ читать ваши статьи, посвященныя его памяти и… многоуважаемый добрый мой Владиміръ Алексѣевичъ… читая эти теплыя, никогда не остывающія строки, я заливался горькими слезами… какими я ни разу не плакалъ еще со дня кончины князя, этого вѣчно юнаго, не умирающаго старца, друга моей жизни… Я и сейчасъ плачу, хотя и не охотникъ до этого. Вспомнились мнѣ мои юные, студенческіе годы, Грановскій, дѣтскія грезы о всеобщемъ счастьѣ и не разлучно съ ними всей душой моей завладѣлъ чудный образъ князя, который, несмотря на разность нашихъ лѣтъ, всегда умѣлъ дѣлить со мной и восторженныя мечты, и идеалы молодости… Вспомнилъ я, какъ онъ съ упоеніемъ читалъ въ вихровскомъ саду и на берегахъ Нары вдохновенные стихи Пушкина, Гейне, Лермонтова… Какъ я бѣгалъ къ нему въ боръ съ каждымъ удачнымъ переводомъ изъ Гейне и Байрона (Гяура) Онъ такъ все понималъ, такъ любилъ все мірозданіе, начиная отъ далекой звѣзды, отъ пышнаго Оріона и кончая незамѣтной бабочкой, букашкой, червякомъ, ползающимъ въ травѣ, къ которому онъ склонялся съ любовью… Вспомнилъ, какъ онъ посвящалъ меня во всѣ сокровенныя прелести природы и поэзіи… Какъ онъ слышалъ въ звукахъ Моцарта и Шопена тайный откликъ на все занимавшее его, видѣлъ связь, для насъ можетъ быть недоступную, въ мірѣ цвѣтовъ, дремучаго лѣса, въ движеніи планетъ съ созвучіями этихъ вдохновенныхъ піастровъ! Вспомнилось, какъ онъ толковалъ мнѣ о томъ, что музыка есть душа ваянія, оживляющаго недвижныя статуи, которыхъ онъ такъ страстно любилъ! Его даръ — мраморныя Венеру и Юнону — я и теперь храню, какъ святыню въ своей гостинной!
Благодарю васъ глубоко, искренно за эти прекрасныя минуты, за то, что вы какъ будто вернули мнѣ вашими строками моего друга и вырвали у меня хорошія, человѣческія слезы.
Вашъ очеркъ написанъ тепло, благородно, красиво, и главное — онъ воспроизводитъ внутренній, нравственный обликъ князя!
Цѣлую васъ за это, милый Владиміръ Алексѣевичъ. Заключительный аккордъ Обнинскаго трогательно вѣнчаетъ вашу статью-симфонію, вполнѣ достойную такой героической личности. Слава вамъ, что вы въ „царствѣ тьмы“ и изнуряющаго всѣхъ эгоизма — высоко подняли свѣточъ дивнаго мужа! Какъ кстати пришлось ваше слово нашему духовно-бѣдному поколѣнію. Словно ударъ колокола въ глухую ночь, напугавшій совъ, филиновъ и сычей.
Если будетъ досугъ и охота, черкинте въ Серпуховъ. Весь май я буду странствовать по земскимъ школамъ для экзаменовъ.
А. Мантейфель.
Мой черствый хозяинъ Кирьяковъ прочелъ вашу статью, какъ близко знавшій князя въ Серпуховѣ, и въ восторгѣ; хотя и купчина, но искра Божія еще есть. Онъ мнѣ разсказалъ новыя поразительныя вещи о князѣ и его безграничной жалости къ людямъ. Князя онъ (купчина) боготворитъ. И камни даже возопіяли и подвиглись.
Обнинскій говоритъ, что вы мало развили важный пунктъ о неподготовленности русскаго общества для такихъ дѣятелей.
Обнинскій сказывалъ, что ваша статья о князѣ въ Казани поразила всю интеллигенцію и прокуроръ Симоновъ просто съ ума сходитъ о князѣ (что не видалъ его). Вы сдѣлали furor тамъ.}.
Въ своемъ „дознаніи“ г. Меньшиковъ, между прочимъ, говоритъ: „Наконецъ, это бродяжничество князя-Рюриковича показалось зазорнымъ мѣстнымъ дворянамъ“. Въ доказательство этого вздора г. Меньшиковъ увѣряетъ, что „предводитель дворянства (кому же не вступиться за дворянъ, какъ не предводителю!), Шнейдеръ, устроилъ князя старшимъ сторожемъ при земской больницѣ“.
Нашихъ дворянъ никогда не шокировалъ князь, потому что никто изъ нихъ не зналъ за княземъ тѣхъ гадостей, что разсказываетъ о немъ г. Меньшиковъ. Большинство дворянъ, кто о немъ слышалъ, отзывалось о князѣ, какъ о чудакѣ и оригиналѣ и только. Г. Шнейдеръ никогда не былъ у насъ предводителемъ дворянства, которымъ и по днесь состоитъ г. Рюминъ. А. Ф. Шнейдеръ былъ предсѣдателемъ серпух. земской управы и просилъ только князя присмотрѣть за постройкой больницы, какъ человѣка знающаго и интересующагося. „Г. Шнейдеръ пишетъ авторъ дознанія“, будто-бы выразился: „надо убрать эту тварь, чтобы но свѣту не бродила“. Смѣемъ увѣрить г. Мельникова, что г. Шнейдеръ не выражается такимъ языкомъ.
У такой крупной и оригинальной личности, какимъ былъ князь — враги, конечно, были, но то, что этими врагами двигало, было все такъ лично, мелко и ничтожно… Князь и его жизнь были живымъ укоромъ людской пошлости; это была личность, напоминавшая о чемъ-то другомъ, возвышенномъ, вѣчно дисгармонирующимъ съ людскими эгоистическими вождѣленіями… Но эта же личность пугала людей своею необыкновенною прямотою и искренностью… И враги не жалѣли ничего, чтобы отдѣлаться отъ этого непріятнаго для нихъ человѣка. Имъ онъ обязанъ тѣмъ, что былъ выгнанъ изъ дома своего лучшаго друга…
VI.
правитьНарисовавъ отвратительный портретъ какого-то злодѣя и объяснивши въ то-же время читателямъ, что это и есть „настоящая“ фотографія съ Вяземскаго, г. Меньшиковъ, очевидно, самъ ужаснулся тому, куда завело его усердіе, достойное лучшей участи. Подъ конецъ своей статьи онъ силится ослабить произведенное впечатлѣніе и пишетъ: „Я увѣренъ, что біографы Вяземскаго безъ злаго умысла[1] исказили дѣйствительный образъ князя. Они старались написать біографію какъ можно лучше — но сами находились подъ господствующимъ теперь въ обществѣ представленіемъ о томъ, что лучше. Послѣдніе годы наиболѣе извѣстно ученіе Толстого — оригинальная, увлекательная система настоящей жизни; типъ современнаго героя и т. д. Біографы князя Вяземскаго — подъ гипнозомъ моды — безсознательно придали своему герою черты моднаго типа; не будучи писателями, не умѣя описывать точно, біографы подчинялись представленію о князѣ не какимъ онъ былъ, а какимъ долженъ-бы быть. Лѣтъ 20 тому назадъ, при другомъ общественномъ настроеніи, тѣ же біографы[2] изобразили бы князя революціонеромъ, пошедшимъ въ народъ для пропаганды, деревенскимъ агитаторомъ и пр.“.
Г. Меньшиковъ совершенно ошибается. Ни сознательной, ни безсознательной лжи біографы не говорили. Ежели въ моемъ очеркѣ, помѣщенномъ въ „Сѣв. Вѣст.“ и есть какія либо неточности, то онѣ вовсе не такого характера, чтобы искажали личность князя — это во-первыхъ, а во-вторыхъ именно почти 20 лѣтъ тому назадъ мною былъ помѣщенъ въ 1877 г. въ „Недѣлѣ“ очеркъ „Князь-крестьянинъ“ по своей сущности совершенно тождественный тому, что я напечаталъ въ „Сѣв. Вѣсти.“ въ концѣ прошлаго года. Въ „Князѣ-крестьянинѣ“ Вяземскій вовсе не выставляется революціонеромъ и агитаторомъ, хотя 1877 годъ и былъ именно годомъ большаго революціоннаго броженія среди нѣкоторой части нашего общества. Читатели могли-бы увидѣть изъ этого очерка, что князь для меня былъ все тѣмъ-же въ 1877 году, какъ изъ 1894. Но этого мало. Увлеченный личностью князя, его совершенно мирной истинно культурной работой на благо людей, и видя броженіе, которое всѣмъ еще памятно, я остановился на мысли познакомить наше общество и главнымъ образомъ молодежь съ крупною личностью князя. Съ этою цѣлью и былъ напечатанъ „Князь-крестьянинъ“. Мнѣ думалось тогда: хорошо-бы было, ежели-бы кто нибудь изъ нашихъ большихъ писателей обратилъ вниманіе на мой слабый очеркъ и, силою своего таланта, развилъ написанное мною о князѣ, раскрылъ-бы молодежи новые горизонты, рекомендуя не „дѣйствіе“, а такъ-сказать самодѣйствіе… Я помню, какъ съ моимъ очеркомъ я собирался идти къ Ѳ. М. Достоевскому. Я хотѣлъ съ нимъ переговорить; хотѣлъ просить его взять на себя трудъ написать статью по поводу „Кн. Пряникова“ съ указаніемъ для молодежи единственно истиннаго хотя и тернистаго пути къ благу, пути самосовершенствованія въ духѣ самоотверженной любви къ людямъ, на подкладкѣ непрерывной борьбы съ собственными страстями и пр. Я рисовалъ себѣ, какой шумъ произведетъ горячая статья Достоевскаго, которому молодежь уже поклонялась въ то время, жадно прислушивалась къ каждому его слову… Князь Вяземскій, въ моихъ глазахъ, былъ примѣромъ „новой вѣры“, какъ я тогда называлъ то будущее движеніе, которое мнѣ хотѣлось видѣть въ нашемъ обществѣ… Я былъ молодъ. Всѣ эти мысли взбудоражили мою голову. Я промечталъ всю ночь, а на утро, проглядывая моего „Князя-крестьянина“ я нашелъ его до того слабо написаннымъ, что стыдно было и думать идти съ нимъ къ Достоевскому… Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ, но я не переставалъ интересоваться княземъ. Въ 1892 г. князь скончался и я задумалъ написать его біографическій очеркъ. Ежели я не былъ точенъ — ежели у меня вкрались хронологическія искаженія, о которыхъ, между прочимъ, мнѣ говорилъ и г. Мантейфель, но уже послѣ напечатанія очерка въ „Сѣв. Вѣстн.“, то виною тому нѣкоторая спѣшность работы. Да и не въ хронологіи дѣло. Заявленіе г. Меньшикова, что „біографы князя“ списали точка въ точку ученіе Толстого въ портретѣ кн. Вяземскаго — совершеннѣйшій вздоръ. Чѣмъ, скажите на милость, Вяземскій, о которомъ писалось въ „Сѣв. Вѣстн.“ годъ тому назадъ, отличается — въ своихъ основныхъ чертахъ — отъ „Князя-крестьянина“, напечатаннаго въ 1877 г., т. е. 17 лѣтъ тому назадъ, а тогда о нравственно-философскомъ ученіи Л. Н--ча мы еще ничего не знали. Заявленіе г. Меньшикова такая-же нелѣпость, какъ и увѣреніе г. Сементковскаго, что гр. Толстой „списалъ“ свое ученіе съ Вяземскаго.
VII.
правитьСтатья эта была уже написана, когда я прочелъ „Литературное слѣдствіе“ г. Меньшикова въ № 37 „Недѣли“. Въ этомъ „слѣдствіи“ г. Меньшиковъ дѣлаетъ два дѣла: ругается и невольно расписывается въ своей наивности. Онъ открываетъ, наконецъ, анонимъ г-жи N и совершенно правдиво, въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, разсказываетъ, кто были дѣйствительными е слѣдователями» и «дознавателями». Это все-та же неизмѣнная г-жа N и Ульяновы, которые, какъ оказывается, и водили г. Меньшикова по всѣмъ мытарствамъ, чтобы получить «истину»… Какой же приговоръ могъ вынести такой синедріонъ кромѣ меньшиковскаго «дознанія»?! Синедріоны всегда выносятъ такія приговоры — это было извѣстно еще 2000 лѣтъ тому назадъ…
Шумъ поднятый въ литературѣ меньшиковскимъ «дознаніемъ», повидимому, пришелся по вкусу многимъ. Люди вообще склонны радоваться больше опорочиванію своихъ ближнихъ чѣмъ ихъ прославленію.
«Non hatred is by far the longest pleasure».
Старая, печальная истина! Кажется ясно, что человѣкъ, говорящій добро о другомъ, да еще мертвомъ, не можетъ руководиться низостью.
Предложеніе г. Меньшикова отправить въ Серпух. уѣздъ изъ любой редакціи довѣренное лицо для вторичнаго опроса свидѣтелей — замѣчательно наивно. Да развѣ кто не вѣритъ г. Меньшикову, что дама, дѣлецъ и К° говорили именно то, что они говорили? Посылайте хоть 20 разъ, кого хотите, эта «камарилья», сгруппированная около волостнаго старшины, будетъ «гвоздить» одно и то же… Этимъ путемъ не добьетесь непринужденныхъ показаній.
«Время» — вотъ «благородный справедливый человѣкъ». Подождемъ его приговора. Онъ же будетъ и судомъ общественной совѣсти. Это будетъ надежнѣе «дознанія», свидѣтели котораго «соборне» пропѣли такую своеобразную «вѣчную память» надъ могилою своего брата-человѣка…
Правдивое слово о князѣ В. В. Вяземскомъ.
правитьЯ съ самаго дѣтства помню князя Василія Васильевича Вяземскаго, какъ друга нашей семьи. Молчать, послѣ возмутительной клеветы, взведенной на него «Дознаніемъ» г. Меньшикова, немыслимо. Василій Васильевичъ былъ извѣстенъ всему Серпуховскому уѣзду, какъ рѣдкой души человѣкъ. Состояніе свое онъ роздалъ бѣднымъ и погорѣльцамъ. Если случалось у кого изъ крестьянъ несчастье, каждый бѣжалъ за помощью къ князю. Многіе эксплоатировали его, но онъ, не смотря на то, съ горячимъ участіемъ откликался на каждый призывъ нуждавшагося въ его помощи. Все это онъ совершалъ просто, безъ малѣйшей рисовки. Эстетикъ и художникъ, Вяземскій былъ глубокоразвитымъ и образованнымъ человѣкомъ. Въ его лѣсномъ домикѣ была устроена большая мастерская, въ которой онъ плотничалъ безъ посторонней помощи. Весь свой заработокъ онъ отдавалъ бѣднымъ. Возможно-ли, чтобы въ той мѣстности, гдѣ память о князѣ, какъ о человѣкѣ гуманномъ и отзывчивомъ на все доброе, еще слишкомъ свѣжа, г. Меньшиковъ могъ собрать лишь одни возмущающія общественную совѣсть факты?
Состраданіе къ людямъ есть источникъ всякой нравственности. Это замѣтилъ еще Шопенгауэръ. Это состраданіе къ людскимъ немощамъ яркою чертою проходитъ въ жизни Василія Васильевича, Если-же были въ его молодости какія-либо слабости и уклоненія отъ добраго пути, то позднѣйшая его жизнь, полная стоическаго отреченія отъ личнаго блага, вполнѣ искупила всѣ заблужденія юности. Лишь очень рѣдкія, исключительныя души способны пожертвовать личнымъ счастьемъ для другихъ.. Слова: звѣрь, истязатель я прочіе рѣзкіе эпитеты, брошенные г. Меньшиковымъ по адресу покойнаго князя, не даютъ читателю никакого понятія о настоящемъ, истинномъ Василіи Васильевичѣ Вяземскомъ. Тотъ не звѣрь и истязатель, у кого сердце согрѣто любовью къ ближнему, а князя согрѣвала именно такая любовь. Тотъ не звѣрь и не истязатель, кто благоговѣлъ передъ Христомъ, кто любилъ Христа изысканною любовью тонко чувствующей религіозной и эстетической натуры. Я упоминаю все это, какъ о фактахъ, сжившихся со мною съ самаго дѣтства и глубоко запавшихъ въ мою душу. Поэтому, понятно негодованіе родного брата моего А. П. фонъ-Мантейфеля, въ родовомъ имѣніи котораго, Сельцѣ Вихровѣ, подъ Серпуховомъ, провелъ часть нынѣшняго лѣта г. Меньшиковъ. Ни братъ мой, ни его почтенные сосѣди, хорошо знавшіе покойнаго князя, ничего не подозрѣвали о «Дознаніи» г. Меньшикова.
Бывшій прокуроръ московскаго окружнаго суда, извѣстный публицистъ П. Н. Обнинскій хорошо зналъ кн. Василія Васильевича. Знала его отлично и семья Чебышевыхъ, изъ которыхъ знаменитый математикъ Пафнутій Львовичъ недавно скончался, но живъ его родной братъ, бывшій военный профессоръ. Владиміръ Львовичъ Чебышевъ. Названныя лица, я искренно въ томъ убѣждена, подтвердятъ каждое слово моего настоящаго письма. Они изстари входили въ кругъ близкихъ знакомыхъ нашей семьи. Грустно издали смотрѣть на нравы, господствующіе въ нѣкоторой части печати. Грустно видѣть легкомысленное, корреспондентское издѣвательство надъ личностью, достойною, безъ всякаго сомнѣнія, самаго серьезнаго изученія. Грустно читать эти развязныя изобличенія съ оттѣнкомъ не литературнаго, а полицейскаго розыска — съ полною готовностью искажать, извращать несомнѣнные факты, Богъ вѣсть ради какихъ цѣлей.
Новѣйшіе московскіе скорпіоны.
правитьВъ отдѣленіи разслѣдованія направленій русской мысли тонъ уже задаютъ въ настоящее время не «Московскія Вѣдомости» и ихъ былые соратники: онѣ сами служатъ лишь поддержкой нѣкоторыхъ органовъ московской печати иного, довольно замысловатаго типа — «Русскаго Обозрѣнія» и «Русскаго Слова». Эти новѣйшія изданія превосходятъ всѣ, знакомые намъ со временъ Булгарина, образцы помянутаго отдѣленія, не только по цинизму своей откровенности, но и по бездарности, даже просто по дѣтской безтолковости. Эти свои качества, убогая газетка и жалкій журналъ проявили теперь особенно въ «исторіяхъ» съ г-жей А. А. Штевенъ и съ профессоромъ А. С. Трачевскимъ. Изъ ихъ-же донесеній явно выходитъ, что оба педагога обычнымъ способомъ скромно дѣлали простое дѣло — обучали народъ: одна своими школами, другой своими лекціями и учебниками. Все это, такъ сказать, вполнѣ цензурной во вторыхъ изданіяхъ. А теперь, благодаря свѣженькимъ московскимъ «органамъ», снабженнымъ великими глазами и малымъ чутьемъ правды, все это даетъ матеріалъ для страннаго «обвинительнаго акта» и называется «непозволительнымъ балагурствомъ». Такіе, слишкомъ извѣстные труженики, какъ профессоръ Трачевскій и г-жа Штевенъ, могутъ не тревожиться «указаніями» и «предостереженіями» г-дъ Александровыхъ-Шевелевыхъ. Но каждый представитель сколько-нибудь серьезной печати не можетъ не покрыться краской стыда при чтеніи столь явно-лживыхъ и столь грубо-безграмотныхъ извѣстій изъ спеціальнаго отдѣленія въ Москвѣ. Мы, съ своей стороны, считаемъ долгомъ возвысить голосъ негодованія противъ новаго небывалаго униженія печатнаго слова самозванцами Русскаго Слова. Совѣсть обязываетъ насъ выставить на позоръ предъ читателями «Сѣвернаго Вѣстника» этихъ писакъ, которые «обвиняютъ» людей за ихъ преклоненіе предъ «поборниками человѣческаго достоинства, гуманности и просвѣщенія» (слова г-жи Штевенъ), предъ «просвѣтительными мѣрами, въ широкомъ смыслѣ новыхъ человѣческихъ началъ въ жизни Россіи» (слова проф. Трачевскаго).
Пастеръ.
правитьВъ 20-хъ годахъ въ маленькомъ домикѣ по улицѣ Кожевниковъ небольшого городка Доль поселился наполеоновскій солдатъ Пастеръ, увѣшанный медалями, но вынужденный добывать себѣ хлѣбъ тяжелымъ ремесломъ кожевника. Всѣ надежды, радости и гордости солдата-кожевника сосредоточивались на маленькомъ сынѣ Луи. Когда Луи было всего два года, солдатъ уже грезилъ о славѣ, о почестяхъ, которыя судьба готовитъ его сыну. Конечно, онъ славу и знатность мѣрилъ по своему, по крестьянски. Когда онъ перебрался въ Арбуа и Луи сталъ посѣщать мѣстный колледжъ, то часто говорилъ своему сыну: «когда ты будешь преподавателемъ въ колледжѣ Арбуа, я буду самымъ счастливымъ человѣкомъ на землѣ». Что-бы почувствовалъ старый солдатъ, если бы онъ увидѣлъ на томъ самомъ маленькомъ домикѣ улицы Кожевниковъ въ Долѣ, гдѣ родился Луи, памятную доску, на которой золотыми буквами написано: «Здѣсь родился Луи Пастеръ 27 сентября 1822 года». Вотъ какой славы достигъ его маленькій Луи!.. Нужно отдать честь старому солдату, что онъ не покладая рукъ работалъ и во всемъ себѣ отказывалъ лишь бы доставить сыну средства для полученія образованія. Этотъ періодъ жизни Пастера прекрасно описанъ его зятемъ Vallery-Radot въ извѣстной книгѣ «L’histoire d’un savant par ни ignorant». Сынъ оправдалъ заботы отца и превзошелъ его надежды. Теперь нѣтъ даже такой глухой русской деревни, гдѣ бы не знали если не имени Пастера, то того, что онъ сдѣлалъ для человѣчества. Пастеръ, будучи химикомъ по спеціальности и никогда не покидая своей спеціальности, прослылъ величайшимъ врачомъ и благодѣтелемъ всего рода человѣческаго, по своимъ заслугамъ передъ медицинской наукой. 29 сентября н. с. не стало этого благороднаго человѣка, великаго ученаго и благодѣтеля рода человѣческаго. Французское правительство устроило ему торжественные національные похороны, въ которыхъ принимали участіе всѣ націи. На похоронахъ рѣчь была произнесена министромъ просвѣщенія Пуанкаре, вообще талантливымъ человѣкомъ, прекраснымъ ораторомъ; но на этотъ разъ его рѣчь вышла слишкомъ блѣдной, малосодержательной и неудачно характеризующей Пастера. Дюпюи, бывшій министромъ просвѣщенія, въ 1892 г., на празднованіи семидесятилѣтняго юбилея Пастера, охарактеризовалъ его болѣе удачно. Обращаясь къ Пастеру, Дюпюи сказалъ: «глубокая вѣра въ науку, вѣра апостола поддерживала васъ въ теченіе всей вашей жизни противъ тоски скептицизма и обезсиливающаго разочарованія; вы были вооружены критическимъ умомъ, необходимымъ для всякаго ученаго, но вы не были скептикомъ. Вы были всегда воплощеніемъ убѣжденія, скажу болѣе — вѣры, которая является матерью всѣхъ великихъ мыслей и безсмертныхъ произведеній». Пастеръ на юбилейномъ праздникѣ былъ такъ растроганъ, что не могъ прочесть приготовленную рѣчь, которая и была прочитана его сыномъ. Въ этой рѣчи Пастеръ говорилъ, обращаясь къ учащейся молодежи: «молодые люди, молодые люди! посвящайте себя методамъ точнымъ и могущественнымъ. Вы всѣ, какова бы ни была ваше карьера, не поддавайтесь позорному и безплодному скептицизму, не разочаровывайтесь въ тѣ несчастныя минуты, которыя бываютъ удѣломъ каждой націи. Живите въ свѣтломъ мірѣ лабораторій и библіотекъ. Прежде всего ставьте себѣ такой вопросъ: что я сдѣлалъ для моего образованія? Потомъ, по мѣрѣ того какъ вы будете подвигаться впередъ, ставьте себѣ второй вопросъ: что я сдѣлалъ для моей страны? И такъ далѣе до того момента, когда вы, быть можетъ, будете имѣть счастливую возможность думать, что вы въ какомъ-либо отношеніи содѣйствовали прогрессу и благу человѣчества». Быть можетъ, эти слова благороднѣйшаго служителя идеи человѣчества будутъ приняты во вниманіе и нашей учащейся молодежью.
Памяти Н. В. Стасовой.
править27 сентября скончалась на 74 году отъ рожденія одна изъ самыхъ выдающихся дѣятельницъ на пользу женскаго образованія, Надежда Васильевна Стасова. Несмотря на очень преклонный возрастъ H. В. Стасовой, смерть ея была совершенной неожиданностью для близкихъ ей людей. Переживъ за послѣдніе годы цѣлый рядъ опасныхъ болѣзней и тяжелую глазную операцію — снятія катаракты, хилая, съ очень слабымъ зрѣніемъ, Стасова до послѣдней минуты жизни была полна энергіи и какой-то ненасытимой жажды дѣятельности. Она умерла внезапно, отправившись по дѣлу и потерявъ сознаніе на улицѣ.
Тридцать лѣтъ тому назадъ, въ эпоху великихъ реформъ и вызванныхъ ими прогрессивныхъ общественныхъ броженій, H. В. Стасова находилась въ числѣ людей, искавшихъ практическаго осуществленія для идеи женской эмансипаціи. Женское образованіе, среднее и высшее, надлежащая подготовка для женщинъ воспитательницъ и учительницъ, самостоятельный свободный женскій трудъ въ разныхъ сферахъ жизни, въ разныхъ областяхъ общественной дѣятельности — всѣ эти требованія, столь естественныя, столь необходимыя въ интересахъ здоровой культуры, оформливались лишь постепенно, удовлетворялись неохотно. Въ дѣлѣ средняго образованія женщины, въ подготовкѣ женщины къ роли «доброй жены и матери» многое было сдѣлано со стороны государства, при сочувственной поддержкѣ всего общества. Но всѣ начинанія болѣе глубокаго, болѣе радикальнаго характера, связанныя съ передѣлкой основныхъ понятій «святой старины», шли отъ лучшихъ людей общества и. встрѣчая цѣлый рядъ грубыхъ и сильныхъ препятствій, выносились на ихъ плечахъ. Н. В. Стасова, гуманная и энергичная по природѣ, принадлежала къ тѣмъ людямъ, для которыхъ «борьба за право» является неизбѣжнымъ дѣломъ всей жизни. Живое участіе въ тѣхъ кружкахъ и обществахъ, которыя работали надъ проведеніемъ въ жизнь эмансипаторскихъ идей, составляло для H. В. Стасовой настоящее душевное удовлетвореніе. Вся ея скромная личная жизнь, согрѣтая только любовью жившихъ вмѣстѣ съ нею братьевъ, изъ которыхъ В. В. Стасовъ, извѣстный художественный критикъ, вызывалъ въ ней восторженное почитаніе, — была наполнена заботами и хлопотами на пользу молодыхъ поколѣній, просвѣщеніе которыхъ ей приходилось отстаивать, вмѣстѣ съ другими передовыми людьми, какъ какое-то опасное новшество.
Не приводя въ этой краткой замѣткѣ (сдаваемой нами въ печать въ то время когда въ газетахъ не появилось еще даже объявленія о первыхъ панихидахъ у гроба Н. В. Стасовой), какихъ либо біографическихъ данныхъ, не разсматривая всѣхъ сторонъ ея дѣятельности, мы хотимъ только помянуть благодарнымъ словомъ то, что было сдѣлано H. В. Стасовой въ качествѣ распорядительницы Высшихъ Женскихъ Курсовъ до временнаго закрытія этихъ Курсовъ въ 1889 г. Положеніе ея въ этой офиціальной роли было тяжелое и моментами даже щекотливое. Молодое учрежденіе, обставленное сравнительно хорошими профессорскими и преподавательскими силами, привлекавшее слушательницъ со всѣхъ концовъ Россіи, жило полною, кипучею, возбужденною жизнью. Толпы учащихся дѣвушекъ, часто не вполнѣ хорошо подготовленныхъ средними учебными заведеніями къ научнымъ занятіямъ, но чуткихъ ко всякимъ погрѣшностямъ руководителей и учителей, нервно отзывавшихся на всѣ общественныя настроенія и вѣянія, представляли взрывчатую стихію, съ которой не легко было совладать людямъ, отвѣтственнымъ за учрежденіе. Съ одной стороны приходилось всячески оберегать самое учрежденіе, еще не прочное, утвержденное только какъ бы въ видѣ пробы, съ другой стороны нельзя было не становиться на сторону молодыхъ, живыхъ, не склонныхъ къ компромиссу умовъ. Въ такомъ положеніи очень часто даже самые мягкіе но природѣ люди, думая быть добросовѣстными исполнителями «ввѣренныхъ имъ обязанностей», надѣваютъ на себя маску начальственной суровости и мало-по-малу входятъ въ роль почти полицейскихъ утѣснителей. H. В. Стасова, стараясь дѣйствовать на студентокъ умиротворительно, непрестанно убѣждая ихъ отложить всѣ интересы, не связанные съ научными занятіями, до окончанія курса, чтобы не повредить учрежденію, никогда не хотѣла и не умѣла смотрѣть на какія бы то ни было умственныя волненія, какъ на нѣчто зловредное по существу и несовмѣстимое съ прохожденіемъ курса наукъ въ стѣнахъ заведенія. Она была снисходительна, сдержанна и мягка даже тогда, когда ей самой приходилось выслушивать несдержанныя рѣзкости отъ разгорячившихся дѣвушекъ. Чуждая какихъ бы то ни было сословныхъ и національныхъ предразсудковъ, она вѣрила, что просвѣщеніе сотретъ въ молодыхъ душахъ все то, что является продуктомъ общественной некультурности… Были люди, которые упрекали ее за то, что въ своихъ сношеніяхъ съ молодежью она не была достаточно «тверда». Пусть люди съ иной закваской, съ иными понятіями дѣйствуютъ «тверже»!
Въ 1885 г. пріемъ слушательницъ на Высшіе Женскіе Курсы былъ прекращенъ, а въ 1889 г. зданіе курсовъ временно совсѣмъ опустѣло до возобновленія пріема на курсы. H. В. Стасова должна была лишиться своей прежней должности, что было для нея тяжелымъ нравственнымъ ударомъ. Людямъ, знавшимъ ее, казалось, что она не переживетъ этой отставки, мѣнявшей весь складъ ея жизни. Но сочувствіе окружающихъ, живая благодарность бывшихъ слушательницъ, наконецъ энергія самой натуры, требовавшей какого бы то ни было дѣла и помогавшей ей находить или создавать его, все это дало ей возможность оправиться. Она стала чаще прежняго хворать, зрѣніе, вслѣдствіе катаракты глазъ, совсѣмъ испортилось. Но она не переставала читать, слѣдить за журналами, переписываться съ безчисленнымъ множествомъ лицъ. Болѣе 200 бывшихъ слушательницъ В. Ж. К. вели съ нею переписку до послѣдняго времени ея жизни и неизмѣнно получали въ отвѣтъ ея письма, эти неровныя строки крупнаго неразборчиваго почерка, писанныя почти ощупью. Участіе въ различныхъ обществахъ, ѣзда въ разные концы города, хлопоты объ утвержденіи однихъ общественныхъ учрежденій, изысканіе средствъ и собираніе пожертвованій для другихъ — все это наполняло ея время попрежнему, хотя въ ея занятіяхъ не было прежняго единства. Еще этимъ лѣтомъ, живя на дачѣ, версты на три отъ желѣзной дороги, она по нѣскольку разъ пріѣзжала въ городъ. «Завтра въ городѣ у меня тяжелый день, сказала она однажды лицу, пишущему этотъ краткій некрологъ. — Утромъ надо быть въ Измайловскомъ полку, въ обществѣ дешевыхъ квартиръ, потомъ въ „Ясляхъ“ — на Выборгской, а послѣ обѣда — по Васильевскому Острову въ совѣтѣ общества для отъ исканія средствъ въ пользу высшихъ женскихъ курсовъ». Она хотѣла во всемъ участвовать и всюду поспѣвала. Въ послѣднее время она принимала живое участіе въ такъ-называемомъ «Женскомъ взаимно-благотворительномъ обществѣ». Для этого, только что утвержденнаго и открывшагося общества, потеря его предсѣдательницы будетъ очень чувствительной. Немногіе изъ его членовъ приступали къ этому начинанію, имѣющему цѣлью свободное общеніе интеллигентныхъ женщинъ на нейтральной почвѣ, съ такими серьезными надеждами, какъ покойная H. В. Стасова. «Я думаю, говорила она всего мѣсяцъ тому назадъ, что общеніе женщинъ, при свободной баллотировкѣ лицъ, принимающихъ на себя тѣ или другія обязанности въ данномъ обществѣ, будетъ полезной школой для женщинъ. Слишкомъ многаго еще имъ не достаетъ. Самообладанія слишкомъ мало, сдержанности, — столько суеты, пустыхъ мелочныхъ препирательствъ… И потомъ — еще не отъучились женщины быть рабами мужчинъ. Во всемъ держатся за нихъ, пугаются, подчиняются… Нехорошо это, очень нехорошо! Много еще работы надъ самою собою предстоитъ женщинѣ, прежде чѣмъ она добьется своего освобожденія. И многихъ привычекъ имъ не хватаетъ. Можетъ быть наше общество поможетъ имъ оглянуться на себя и пріучить себя кое къ чему, необходимому для общественной дѣятельности». Эти слова энергичной и гуманной женщины, глубоко вѣрящей въ прогрессъ, стоятъ того, чтобы записать и запомнить ихъ.
Имя H. В. Стасовой должно остаться на всегда въ исторіи женской эмансипаціи, — какъ имя самой безкорыстной и неутомимой дѣятельницы съ благородною и нѣжною душою, съ возвышенною любовью къ свѣту и правдѣ.
28 сентября 1895 г.