ИЗЪ ЖИЗНИ ДУХОВНЫХЪ.
правитьІюньское утро уже уступило мѣсто ясному и невыносимо жаркому дню. Еще 10 часовъ, а ужъ жара стоитъ такая, хоть бы въ полдень. Никто изъ крестьянъ не ѣздилъ въ такую жару; кому нужно было куда поѣхать — отправлялся еще досвѣту, чтобъ не спарить на жарѣ скотину.
Но не всѣ такъ разсуждаютъ какъ крестьяне; даже и священникъ села Алѣева не проникся этою народною мудростію. Вотъ выѣзжаетъ онъ съ своего двора и, не смотря на жару, погоняетъ свою маленькую, лохматую, пузатую и вовсе невзрачную лошаденку. И бѣжитъ лошаденка, живо и легко перебирая своими коротенькими ногами, — благо и упряжь на ней не тяжолая: хомутъ мочальный, дуга легкая, маленькая, едва возвышающаяся надъ головою лошади; тѣлега, простая деревенская тѣлега тоже подъ силу нашей лошадкѣ; и груза ни какого нѣтъ въ тѣлегѣ, — только вилы, длинныя вилы, большая половина которыхъ торчитъ внѣ тѣлеги, да священникъ самъ въ старомъ нанковомъ полукафтаньицѣ въ шляпѣ, надѣтой поверхъ бѣлаго какъ снѣгъ колпака — больше никого и ничего нѣтъ въ тѣлегѣ. Виноватъ, впрочемъ: въ колѣнахъ у священника стоитъ кошель, который тотъ поддерживаетъ и постоянно ощупываетъ: цѣло ли тамъ все. И погоняетъ священникъ свою лошадку, а лошадка бѣжитъ своей обычной мелкой, живой рысцой. Трясется тѣлега, трясется кошель въ колѣнахъ у священника; подпрыгиваетъ священникъ, сидя на тѣлегѣ, подпрыгиваетъ лошадка, подпрыгиваетъ дуга, бряцая колечкомъ, — а тому кто сидитъ въ тѣлегѣ, кажется, что и все окружающее тоже подпрыгиваетъ.
Пропрыгавъ версты четыре, лошадка подвезла священника къ рѣкѣ и остановилась у въѣзда на паромъ. Паромъ какъ разъ къ этому времени подходилъ къ тому берегу, на которомъ остановилась лошадь священника. Паромъ причалилъ. Всѣ бывшіе на паромѣ, увидѣвъ священника, сняли шапки и стали подходить къ благословенію. Благословивши всѣхъ, священникъ сталъ вводить свою лошадь на паромъ, а паромщикъ между тѣмъ побѣжалъ на возвышенное мѣсто берега посмотрѣть: не ѣдетъ-ли еще кто. Оказалось, что никого не было.
Воротившись, паромщикъ отчалилъ и велѣлъ двумъ парнямъ (вѣроятно работникамъ) тянуть. Парни ухватились за веревку, проведенную черезъ паромъ отъ одного берега къ другому, — и паромъ медленно, едва-едва замѣтно, началъ подвигаться къ противоположному берегу.
— Что поздно, батюшка, на покосъ-отъ ѣдешь? Чай ужъ полдни скоро? обратился къ облокотившемуся на тѣлегу священнику паромщикъ, тоже облокачиваясь на тѣлегу съ другой стороны.
— Да таки позамѣшкался; тамъ съ молитвой съѣздилъ, съ причастіемъ къ двоимъ. Тутъ вѣдь какъ нарочно, когда спѣшишь куда, такъ тутъ тебѣ сейчасъ и требы.
— Значитъ, тамъ у тѣ другой покосъ былъ, сказалъ паромщикъ, улыбаясь, — ну, а на этомъ-то покосѣ ужъ ты теперь мало наработаешь, своимъ мало поможешь!
— Не помогу такъ посмотрю — все живѣй работа пойдетъ; за хозяйскимъ глазомъ-то какъ-то спорнѣй работа идетъ.
— Это точно, хозяйскій глазъ много значитъ, у меня вотъ у самого работники — такъ это ужъ я знаю. Сейчасъ вотъ только уйди, ну и жалоба на паромщиковъ: не добудишься, баютъ. Одначе, тебѣ-то много нечего заботиться-то, убытку небольно много будетъ, если и полежатъ маленько.
— Какъ не много убытку? они тоже, чай, хлѣбъ ѣдятъ, ихъ ублаготворить надо, а то въ другой разъ и не пойдутъ.
— А хлѣбъ-то ай у тѣ покупной? Вотъ ты баишь, съ молитвой ѣздилъ, значитъ, кстины скоро будутъ — вотъ тѣ и хлѣбъ.
— Ну, не хлѣбъ поѣдятъ, такъ время потратятъ, а время пока хорошо; какъ проморгаешь его, ну и простись тогда съ сѣномъ, пойдутъ дожди, тогда его ужъ не соберешь.
— Дожди точно… Еще хоть бы денечка два постояло этакъ-то — тогдабъ и я убрался. Мои тоже подкашиваютъ.
И паромщикъ началъ осматриваться кругомъ.
— То-то и есть то, — вездѣ поспѣвать надо, Тарасъ Ильичъ.
— Это я, батюшка, вѣдь шутя сказалъ; знамо дѣло, за хозяйствомъ надо смотрѣть. А дождя было не откуда ждать, сказалъ паромщикъ, осмотрѣвъ небо, — ишь небо-то какое чистое!
— Какъ знать?!
— Знамо дѣло, что Богъ дастъ, — а у Бога, говорятъ, всего много.
— А дождикъ непремѣнно будетъ — ишь какъ паритъ!.. сказалъ священникъ, протягивая руку въ воздухѣ. Священникъ снялъ шляпу и остался въ одномъ колпакѣ, изъ-подъ котораго выбивались коротенькія косички рѣдкихъ волосъ.
— Точно — душно, отвѣчалъ паромщикъ. — А что, своимъ ничего не везешь? спросилъ онъ послѣ непродолжительнаго молчанія, заглядывая въ тѣлегу, — аль у нихъ есть?
— Какъ ничего не везу? А въ кошелю-то!
— Да что тутъ въ кошелю-то? чего сюда уложишь — хлѣба краюху?!
— О о! Хлѣба у нихъ и безъ того много! — это за работу.
— Э-э! значитъ отъ Прокофья Савельича гостинчикъ?
— Да, отъ него, отъ заправлялы-то вашего….
— Ну, какой онъ заправляла! какъ-то обиженно сказалъ паромщикъ.
— Какъ-же, онъ у васъ всему міру голова, а кабакъ-то его — что твоя расправа, — какъ сходъ, такъ къ нему; безъ Прокофья Савельича у васъ ни какого дѣла не рѣшаютъ.
— Да вѣдь нельзя, батюшка: выпимши-то и толкуется веселѣй. Ты вотъ посмотри, какъ твои будутъ работать, если поднесешь имъ по стаканчику-другому…
— Батюшка, заговорилъ паромщикъ послѣ непродолжительнаго молчанія, — ты когда-то охочь былъ за рыбой съ удочками… я вотъ тутъ тебя все споминаю… Этакая большущая рыбина здѣсь болтыхаетъ — страсть!
— Гдѣ?… спросилъ священникъ, видимо заинтересовавшійся этимъ извѣстіемъ.
— А тутъ въ рѣкѣ; да все около береговъ! я ужъ сколько разъ собирался, хоть одну изловить, да нѣтъ — ни какъ не изловишь береднемъ-то; вотъ ты-бъ съ удочками попыталъ.
— Гдѣ ужь мнѣ самому съ удочками! вотъ я Ваню своего пришлю, онъ тоже охотникъ.
— Онъ у тѣ дома развѣ?
— Дома.
— Ну вотъ и засылай его; я ему укажу, гдѣ она больше всего играетъ.
Паромъ присталъ къ берегу, и разговоръ прекратился. Священникъ надѣлъ шляпу и свелъ свою лошадь, успѣвшую уже порядочно отдохнуть при переѣздѣ черезъ широкую при своемъ устьѣ рѣку Цну. Съ трудомъ выбралась лошадь на довольно крутой и высокій берегъ, и снова засѣменила своими короткими ногами. Дорога, теперь чрезвычайно извилистая, идетъ по кустамъ да по лощинкамъ, такъ что теперь еще болѣе трясется тѣлега, еще больше подпрыгиваетъ священникъ, еще сильнѣе ззякаетъ колечко у дуги; да и лошадь, видно, почуяла скорый отдыхъ, вкусный сочный кормъ, — она стала еще живѣе, еще мельче перебирать своими ногами, чаще и чаще поматывать своею косматою головой.
По сторонамъ дороги постоянно виднѣются мужики, широко размахивающіе косами и оставляющіе позади себя густые ряди подкошенной травы, — бабы и дѣвки въ праздничныхъ нарядахъ, съ усердіемъ разбивающія еще не совсѣмъ просохшую траву. А вотъ вовсе около дороги цѣлая шеренга косарей. Ладно и въ тактъ размахиваютъ они руками, мѣрно и глухо жужжатъ ихъ коси. Ихъ загорѣлыя лица покрыты крупными каплями пота; ихъ волосы подвязаны скрученой травой, чтобъ они не лѣзли въ глаза и не мѣшали работать. Вороты у ихъ рубашекъ открыты, и легкій вѣтерокъ прохлаждаетъ ихъ грудь, тоже покрытую потомъ; у нѣкоторыхъ рукава засучены, и напряжонныя мышцы ясно и отчетливо обозначаются линіями и глубокими бороздками, такъ что первоклассный скульпторъ взялъ-бы за образецъ эту грубую, корявую руку, чтобъ рельефнѣе изобразить физическую силу…
— Богъ на помощь!… крикнулъ священникъ, обращаясь къ косарямъ и снимая шляпу.
Косари остановились. — Спасибо!…крикнули они, и косы снова зажужжали.
Священникъ уже скрылся; вотъ онъ уже другимъ говоритъ: «Богъ на помощь», и отъ этихъ получаетъ «спасибо», — и катитъ далѣе, то скрываясь въ кустахъ, то показываясь на пригоркахъ.
Наконецъ докатилъ онъ до своихъ луговъ. Глазамъ священника представилась самая оживленная картина. Косари, какъ видно, давно уже окончили свое дѣло, такъ что теперь они занимались вмѣстѣ съ бабами разбиваніемъ сѣна. Это самая веселая работа. Въ этой работѣ принимаютъ участіе и дѣти. Иной мальчикъ съ живымъ воображеніемъ представляетъ себѣ, что онъ идетъ на сраженіе, и гордо выступаетъ впередъ, смотря, какъ непріятель (сѣно) летитъ отъ него во всѣ стороны. Другой соображаетъ, что вотъ онъ копнетъ, а тамъ подъ сѣномъ лежитъ цѣлый мѣшокъ золота или по крайнѣй мѣрѣ гнѣздо какой нибудь птички съ яйцами, а то и съ птенцами, и онъ раскапываетъ съ надеждой и удовольствіемъ. А вотъ молодой парень изловчился, захватилъ концомъ грабель порядочный клокъ сѣна и прямо угодилъ имъ въ лицо молодой дѣвушкѣ; дѣвушка отвѣчала тѣмъ-же; всѣ шутятъ, всѣ смѣются, — а между тѣмъ густые ряды травы разлетаются отъ концовъ грабель въ разныя стороны, такъ что и слѣда рядовъ не остается. И скошенная трава тонкимъ слоемъ покрываетъ всю луговину и сохнетъ подъ пронизывающими лучами солнца.
Священникъ распрягъ лошадь, снялъ шляпу, полукафтанье, и остался въ одномъ колпакѣ, въ одной бѣлой и длинной рубашкѣ, подпоясанной пояскомъ, на которомъ была написана молитва: Господи Іисусе Христе и пр. (Священникъ не такъ давно былъ у Митрофанія Воронежскаго, и тамъ онъ купилъ этотъ поясъ, а теперь носитъ его, чтобъ спина не разбаливалась).
— Богъ на помощь!… сказалъ священникъ подходя въ своемъ костюмѣ къ рабочимъ, — какъ дѣлишки идутъ?
— Ничего, батюшка, нонѣ завершимъ, надо полагать, благо время-то стоитъ чудесное. Сѣнцо ухватимъ, батюшка, за первый сортъ. Скотинка наша будетъ сыта цѣлый годъ, сказалъ Никита, работникъ священника, въ отвѣтъ на его вопросъ.
— Ну и слава Богу! что рано подкосили остатокъ-то?
— Да ужъ давно. Разбивать на ряду станемъ, чай поспѣетъ.
— Ну, разбивайте, разбивайте! вотъ и я къ вамъ подстану; кажется, не много осталось, до обѣда кончимъ. Ну-ка ты, Аксинья, дай-ка мнѣ свои грабли-то, а сама ступай, дрова собирай, да кашу заваривай; не задерживай тогда обѣдать то! Нынѣ кончить надо.
Аксинья, къ которой священникъ обращался съ этими словами, отдала грабли, и пошла къ тѣлегамъ готовить обѣдъ; а священникъ съ такимъ усердіемъ принялся разбивать ряды травы, будто отыскивалъ въ нихъ потерянную драгоцѣнность.
— Ну-ко, ну-ко, отецъ Евдокимъ, тряхните стариной-то! вотъ такъ! вотъ такъ!… говорилъ дьяконъ, увидѣвъ пріѣхавшаго священника и подходя къ нему.
— А ты что, кончилъ?… спросилъ дьякона священникъ.
— Вотъ ждемъ, маленько завянетъ, тогда и разбивать начнемъ. Нынѣ тоже думаемъ кончить; да и кончили бы, еслибъ пригласить двухъ-трехъ.
— Что жъ, зачѣмъ дѣло-то стало? взялъ да пригласилъ, — народу-то въ лугахъ много; изъ общественскихъ чай пустятъ, хоть четверыхъ.
— Такъ-то такъ, да… и дьяконъ хлопнулъ себя по карману, — да тутъ-то — яко нагъ, яко благъ, яко нѣтъ ничего. У васъ, отецъ Евдокимъ, нѣтъ этакъ рублишка?.. прибавилъ дьяконъ въ полголоса.
— А-а! вонъ въ чемъ дѣло-то! ну, братъ, рубля-то у меня ужъ и нѣтъ, не прогнѣвайся: полтинникъ вотъ изволь. Тамъ Андрей Петровичъ съ пономаремъ придутъ — имъ тоже надо будетъ дать.
— Маловато, батюшка, полтинникъ-то….
— Что за мало? Штофъ на четверыхъ достанетъ какъ разъ, особенно, намаявшись-то.
— Эка на четверыхъ! вѣдь и самъ выпьешь стаканчикъ-другой.
— О! ишь ты, о себѣ-то помышляешь пуще всего! Нѣтъ, ты ужъ о себѣ послѣ когда нибудь подумай, отецъ дьяконъ.
— Видно дѣлать нечего, надо послѣ когда нибудь. А хорошо теперь это послѣ труда-то бдѣннаго, стаканчикъ-бы пѣннаго!
— Мало-ли что хорошо, отецъ дьяконъ!
Священникъ вынулъ изъ кармана горсть мѣдныхъ денегъ и сталъ отсчитывать полтинникъ.
— Что позамѣшкались, отецъ Евдокимъ? спрашивалъ между тѣмъ дьяконъ, впиваясь глазами въ деньги, какъ бы желая угадать: не больше ли рубля у попа и нельзя-ли выпросить еще хоть четвертакъ, — ужъ не пріѣзжалъ-ли кто?
— Развѣ тебѣ пономарь ничего не говорилъ?
— Онъ ничего не сказывалъ. А развѣ что есть?
— Да какъ-же, дежурный отъ благочиннаго былъ, маршрутъ архіерейскій привезъ. Скоро архіерей къ намъ пожалуетъ. Благочинный велѣлъ всѣмъ дьяконамъ катехизись учить — спрашивать вишь будетъ….
— Ой! да будто и вправду катехизисъ учить?… спрашивалъ дьяконъ; послѣдняя вѣсть о катехизисѣ запугала его болѣе всего.
— А-а! испугался! вотъ онъ тѣ, пріѣдетъ, задастъ. А вѣдь ты, дьяконъ, лучше бы копны вмѣсто мерина согласился возить, чѣмъ катехизисъ то учить? а? Ну моли Бога за архіерея — не ѣдетъ онъ въ нашу сторону-то. А я съ молитвой ѣздилъ… прибавилъ священникъ, отдавая дьякону полтинникъ.
— Къ кому?
— Къ Михѣеву.
— Что ему Богъ далъ?
— И то и другое.
— Какъ, двойни? И дьяконъ замѣтно повеселѣлъ, увидѣвъ что туча, собиравшаяся надъ нимъ въ образѣ катехизиса и архіерея, совершенно разсѣялась, — а въ перспективѣ онъ имѣлъ выручку за двое крестинъ, да пожалуй и гулянье.
— Ну, ну! братцы! золотые! Живѣй, живѣй! сейчасъ-вотъ штофъ на вино дамъ, шутливо заговорилъ дьяконъ, обращаясь къ рабочимъ священника.
— Ты ужъ, отецъ дьяконъ, своимъ штофъ-отъ ставь, а то они у тѣ безъ хлѣба помираютъ, отвѣчала дьякону молодая бойкая баба.
— А — а! Акулинушка! родимая! и ты здѣсь?! Ахъ, провалъ тебя возьми, что жъ ты ко мнѣ-то?
— Благодаримъ покорно, отецъ дьяконъ, сухари то намъ и дома надоѣли.
— Ахъ ты сластоѣшка ты этакая! да дома-то у тебя и сухарей-то нѣтъ.
— Такъ ужъ лучше хлѣбца закусить дома, чѣмъ у тѣ сухари ѣсть на покосѣ.
— Иди дьяконъ, за дѣломъ-то!.. заговорилъ священникъ, желая прекратить разговоръ дьякона съ бабой, разговоръ начинавшій принимать видъ перебранки.
— Ой! и то! Благодаримъ покорно, отецъ Евдокимъ.
— На здоровье! ступай. Живѣй, живѣй!… заторопилъ въ свою очередь священникъ, — вонъ Аксинья ужъ и обѣдъ приготовила.
Трава разбита, и рабочіе направились къ тѣлегамъ.
Всѣ, кромѣ священника и Аксиньи, сѣли вокругъ постеленной на землю рогожи.
— Чего вамъ, мое милые, впередъ-то — квасъ съ огурцами, али молоко кислое? спрашивала Аксинья.
— Молоко послѣ, отвѣчали нѣкоторые, — квасъ давай.
— Да сухариковъ въ него подсыпь, маленько зубы свои поточу, прибавилъ старикъ Софронъ, пришедшій, какъ и всѣ почти рабочіе, къ священнику на день покоситься.
Священникъ между тѣмъ пошолъ къ привезенному имъ кошелю, досталъ оттуда штофъ съ водкой, вынулъ изъ кармана стаканчикъ и налилъ его подходя къ Софрону.
— Ну, Аксинья, послѣдній обѣдъ-то теперь — корми слаще; сала въ кашу больше клади, сказалъ Никита, работникъ священника.
— Что есть, все положила; не бойсь, Никитушка, и такъ-бы поѣлъ, какъ бы не батюшка: матушка вовсе не хотѣла давать сала-то.
— Ну что, Аксинья, готово что-ль? спросилъ подошедшій въ это время священникъ.
— Садитесь, садитесь!.. отвѣчала Аксинья, обращаясь ко всѣмъ, — Софронъ, Никитушка, Поля, садитесь!
— Ну-ка, Софронъ Михайловичъ, передъ обѣдомъ то!..
— Самъ-то, батюшка, сперва пей.
Священникъ выпилъ и подноситъ опять Софрону.
— Ну, здравствуйте, батюшка!
— Кушай на здоровье.
Священникъ подноситъ всѣмъ.
— Ну ка, Пелагея, сказалъ священникъ, поднося стаканъ дѣвушкѣ лѣтъ пятнадцати.
— Нѣтъ, батюшка, я не пью, отвѣчала дѣвушка, покраснѣвъ до ушей.
— Ну, не пьешь?! — выпей! жениховъ-то тутъ нѣтъ, не увидятъ; а мы-то никому не скажемъ, за то работать будешь лучше.
— Выпей, дура! заговорила въ свою очередь и Аксинья, а то вѣдь измаялась — отдохнешь лучше.
— Чего отговариваешься-то!.. примолвилъ и Софронъ, батюшка онъ не обезсудитъ, а мы-то ничего, потому въ нашемъ быту безъ этого нельзя.
Волей-неволей дѣвушка взяла стаканъ и выпила половину.
— Ишь ты, словно дѣвка красная! ну, вѣнчать тебя еще рано; а вѣдь никакъ засватываютъ? непремѣнно скажу, чтобъ тебя не сватали, шутилъ священникъ, принимая стаканъ, ну, съ Богомъ, ѣшьте на здоровье, а я вотъ маленько отдохну, ѣсть что-то не хочется.
И священникъ отошелъ къ телѣгамъ и сѣлъ на лежащій около телѣги хомутъ.
— А вонъ и Андрей Петровичъ за чѣмъ-то къ намъ жалуетъ, сказалъ священникъ, увидѣвъ идущаго но направленію къ нимъ дьячка.
— За хлѣбомъ небойсь! — онъ все за хлѣбомъ ходитъ.
Подходитъ дьячокъ, высокій широкоплечій мужчина, съ длинной широкой бородой, босикомъ, въ длинной до колѣнъ рубахѣ, черной какъ у чумака въ дорогѣ; рубаха распоясана; на головѣ у него надѣта старая засаленная и завяленная фуражка, которую онъ взялъ напрокатъ у своего сына, пріѣхавшаго изъ училища, и отъ козырька которой остался только небольшой треугольникъ, прикрывающій лѣвый глазъ дьячка.
— Богъ на помощь!.. сказалъ дьячокъ, проходя мимо обѣдающихъ.
— Спасибо, Пахомычъ!.. отвѣчала Аксинья.
— Гдѣ это ты себѣ, Андрей Петровичъ, шлыкъ-то такой досталъ? насмѣшливо спросилъ дьячка Софронъ.
Вопросъ и замѣчаніе Софрона сопровождалось смѣхомъ прочихъ рабочихъ.
— Онъ ужъ весь покосъ въ немъ щеголяетъ. Онъ всегда на покосѣ такъ-то: рубаха то, вишь, какъ нарочно въ трубѣ вывалена, продолжала Аксинья насмѣшливыя замѣчанія Софрона.
— Да что, по вашему чтоль рядиться стану на покосъ-то! вѣдь это не въ церковь: въ церковь — другое дѣло, отвѣчалъ дьячокъ, подходя къ священнику.
— Знамо дѣло, косить — не алилуію нѣтъ, здѣсь какъ разъ запылишься! замѣтилъ кто-то вслѣдъ дьячку.
— А когда онъ не замазаный-то бываетъ? развѣ только изъ бани выйдетъ, прибавила Аксинья.
— Благословите, батюшка.
— Ну что, Андрей Петровичъ, новенькаго скажешь? спросилъ священникъ, благословляя дьячка.
— Какія новости, кромѣ нашей болѣсти! какъ-то сердито отвѣчалъ дьячокъ.
— Что такъ? ай по лѣтошнему опять спина заболѣла? смѣясь спросилъ священникъ.
— Вамъ все, батюшка, смѣхъ, а тутъ — горе! Ишь ихъ какой содомъ!… сказалъ дьячокъ, указывая на свою луговину, на которой около женщины столпилось человѣкъ шесть семь ребятишекъ, — все хлѣба просятъ.
— О-хо-хо, сколько у него работниковъ-то! что же ты тужишь-то? продолжалъ смѣяться священникъ.
— Какіе они работники! только хлѣбъ ѣдятъ.
— Они у него, батюшка, настоящіе татаряты — такіе же бритые и распоясанные, ввернула Аксинья.
— Все веселѣй работать то, Андрей Петровичъ! вступился въ разговоръ и Софронъ, — на міру, баютъ смерть красна.
— Не больно-то весело, Софронъ Михайловичъ, со вздохомъ отвѣчалъ дьячокъ, — съ ними и ѣсть-то не весело.
— Ѣсть-то, Андрей Петровичъ, и одному не скучно.
— Батюшка, двухгривеничка этакъ нѣтъ?
— Что мало? я четвертакъ на твою долю привезъ.
Всѣ засмѣялись, думая, что священникъ шутитъ.
— Нѣтъ, не шутя, батюшка, двугривенничекъ-то пожалуйте.
— Изволь!.. и священникъ досталъ мѣдь, отсчиталъ двугривенный и отдалъ дьячку, а остальныя хотѣлъ положить обратно въ карманъ.
— Коли и взаправду, батюшка, четвертакъ на мою долю привезли, такъ ужъ додайте пятачекъ-то; все равно вѣдь…
— Да вѣдь ужъ это лишнее будетъ.
— Ничего ста, я табаку себѣ куплю, а то глаза что-то туманить стало, — давно не заряжалъ.
— А у отца дьякона-то развѣ нѣтъ тоже?
— Онъ тоже на меня понадѣялся, да инъ ошибся.
— Кто ихъ батюшка, знаетъ, кто на кого у нихъ надѣется-то! Они всегда такъ-то другъ на дружку говорятъ, проговорила Аксинья, почему-то не любившая дьячка и дьякона.
— Ну, ужъ и всегда; вотъ нынѣ только обѣдняли. У тебя, Аксинья, не останется хлѣба? вѣдь вы ужъ нынѣ кончите совсѣмъ.
— Ну вотъ, всегда у тѣ не достаетъ; прошлый годъ тоже самое было: пришолъ, взялъ полхлѣба, а послѣ и не отдалъ. Даста, на покосѣ, говоритъ, бралъ, на покосѣ и отдамъ. Ну вотъ онъ и покосъ!…. Отдавай. А хлѣба теперь у насъ нѣтъ, вонъ сухари есть, бери, сколько хоть.
— Ну давай хоть сухарей! дьячокъ насыпалъ полну фуражку сухарей. — Такъ, батюшка, пятачекъ-то добавьте, обратился онъ къ священнику.
Священникъ отдалъ пятакъ, и дьячокъ ушолъ.
— Ну, теперь, батюшка, пономаря дожидай, усмѣхаясь сказалъ Софронъ, — покорно благодаримъ за хлѣбъ за соль, прибавилъ онъ, помолившись послѣ обѣда.
— На здоровье! Вамъ спасибо, что помогли.
— Не за что, батюшка.
Къ вечеру, не далеко отъ того мѣста, гдѣ стояла тѣлега, уже красовался высокій стогъ сѣна; на самой его верхушкѣ сидѣлъ Софронъ. На луговинѣ не осталось ни одного клочка травы. Стогъ отесывали граблями, и остатки клали въ тѣлегу.
— Ну, батюшка, ладно ли? кричитъ Софронъ съ верхушки стога, — теперь давайте веревку. Софрону подали веревку, одинъ конецъ которой былъ удержанъ бросавшими, а другой конецъ Софронъ спустилъ на противоположную сторону.
— Теперь держите крѣпче! Держите?
— Держимъ!
И Софронъ сталъ спускаться по свободному концу веревки.
— Теперь слава Богу, сказалъ онъ, ставъ на землю.
— Слава Богу! спасибо! сказалъ священникъ, — теперь лошадей запрягайте и по домамъ.
Лошади были готовы. Кувшины, котелки, кошели, все было уложено и готово къ отъѣзду.
— Ты, Аксинья, и тотъ кошель уложила, что я-то привезъ? Экая ты какая! ну-ка, достань его.
Аксинья достала кошель, и священникъ вынулъ оттуда другой штофъ съ водкой.
— Ну-ка, Софронъ Михайлычъ, окончимши-то…
— Съ себя, повторилъ Софронъ уже затверженую форму.
— Нѣтъ, я ужъ послѣ.
— Ну, окончимши!.. поздравилъ Софронъ, принимая стаканъ. Священникъ сталъ подносить всѣмъ, а Аксинья изрѣзала оставшуюся краюху хлѣба и раздавала на закуску.
— Спасибо вамъ, братцы, сказалъ священникъ, наливая себѣ остатки отъ штофа, — не оставляйте въ другой разъ.
— Зачѣмъ забывать, ты у насъ одинъ, чай; мы тѣ завсегды… а осталось хоть немного? спросилъ вдругъ Софронъ, указывая на штофъ. — Плесни, прибавилъ онъ, указывая на стогъ.
— Для чего это? спросилъ священникъ.
— Старики баютъ, не смоетъ лучше.
— Ну, нѣтъ, это не поможетъ; какъ дождь пойдетъ — это не спасетъ.
Тѣмъ не менѣе священникъ плеснулъ.
— Ну, живѣй, живѣй! сказалъ онъ и сѣлъ на свою тѣлегу съ работникомъ.
На другую тѣлегу сѣли Софронъ, другой работникъ и Аксинья, и помчались по старой дорожкѣ къ дому. Остальные рабочіе пошли пѣшкомъ.