I.
правитьЩуря заспанные глаза, Сережа подымается, начинаетъ одѣваться, потомъ идетъ умываться, потомъ садится пить чай. Мать говоритъ, что надо повторить слова, но онъ торопится — можно опоздать на молитву, а остаться за это на часъ безъ обѣда — у Сережи нѣтъ ни малѣйшей охоты. И онъ торопливо, обжигаясь, допиваетъ чай, поспѣшно собираетъ книги, засовываетъ ихъ въ ранецъ и, вскинувъ на мечи, идетъ къ двери.
— А галстукъ… а галстукъ!… — кричитъ мать.
Кухарка бѣжитъ къ нему съ галстукомъ. Онъ на минуту въ раздумьѣ останавливается, держась за ремни ранца на груди, потомъ торопливо засовываетъ галстукъ въ карманъ:
— Тамъ… послѣ надѣну, — и выходитъ во дворъ.
Яркое, весеннее утро слѣпитъ его всюду разлитымъ блескомъ.
Въ воздухѣ стоитъ особенный, новый для уха послѣ зимней тишины, живой, измѣнчивый, неуловимый шумъ, какъ отголосокъ пробуждающейся послѣ зимней спячки жизни. Ласточки рѣютъ, мелькая бѣлизной брюшка и острыми крылышками, съ веселымъ чиликаньемъ. Куры, пѣтухи озабоченно роются въ сору, оживленно ни на минуту не прекращая свой веселый куриный, но полный для нихъ значенія, разговоръ. Колеблющіеся столбы насѣкомыхъ мелькаютъ по солнечнымъ мѣстамъ, и изъ палисадниковъ доносится легкій ароматъ расцвѣтающей сирени.
Сережа открываетъ калитку и выходитъ на улицу съ такимъ чувствомъ, какъ будто его жизнь отдѣлена, обособлена отъ жизни домашнихъ, отъ жизни всѣхъ другихъ людей, отъ всего окружающаго. По улицѣ идутъ кухарки, хозяйки съ отягченными провизіей корзинами, идутъ на службу чиновники съ портфелями въ рукахъ, съ выраженіемъ оживленія наступающей весны на лицахъ и еще, какъ казалось Сережѣ, съ тѣмъ выраженіемъ, что вотъ у нихъ есть тамъ какое-то дѣло, которое имъ нужно, и они хотятъ его, и идутъ его дѣлать. Почему же, почему только вотъ онъ, Сережа, какъ будто не на своемъ мѣстѣ, какъ будто дѣлаетъ не то, что нужно!.
Сережа завернулъ за уголъ и пошелъ внизъ. Улица съ тянувшейся посрединѣ аллеей еще не зацвѣтавшихъ акацій шла подъ гору, и отсюда видна была большая часть города. Внизу бѣлѣли домики, сплошь виднѣлись крыши вперемежку съ зеленью деревьевъ, оттуда несся шумъ уличной жизни, и весенняя дымка придавала всему легкій, голубоватый колоритъ.
Воробьи цѣлой кучей возились въ пыли посреди улицы, прыгая и безъ умолку чирикая. Сережа близко подошелъ, пріостановился и сдѣлалъ: «фф-ррр!…» Но воробьи попрежнему неугомонно скакали, съ легкой насмѣшкой и задорно поглядывая на него. Тогда Сережа быстро нагнулся, дѣлая видъ, что хватаетъ съ земли камень. Ранецъ скатился со спины, съѣхалъ ему на затылокъ и сбилъ фуражку. Воробьи разомъ и съ шумомъ поднялись и полетѣли густой кучей и тутъ же сразу разсыпались по вѣтвямъ акацій.
«Ишь, поганцы! какъ изъ мѣшка посыпались», — и Сережа поправилъ ранецъ, поднялъ фуражку, ударилъ ее нѣсколько разъ о колѣно, оглянулся по сторонамъ и пошелъ дальше. Ему вдругъ почему-то сдѣлалось легко и весело, и очень захотѣлось подпрыгнуть козломъ, или пуститься во весь духъ, но вѣдь онъ былъ на улицѣ и шелъ въ гимназію. Онъ сдѣлалъ серьезное лицо и пощупалъ у горла тутъ ли галстукъ. Галстука не было. Сережа вспомнилъ, что онъ у него въ карманѣ, и рѣшилъ надѣть сейчасъ, какъ войдетъ.
Со всѣхъ сторонъ шли гимназисты съ ранцами на спинѣ, съ выраженіемъ оживленія на истомленныхъ лицахъ. Впереди сквозь акаціи показалась часть огромнаго бѣлаго зданія, и ощущеніе связанности, и сознаніе, что никуда не дѣнешься, не убѣжишь, опять овладѣло Сережей, хотя онъ по наружности съ прежнимъ видомъ оживленія потянулъ къ себѣ огромную дверь и вбѣжалъ по лѣстницѣ въ раздѣвальную.
Колокольчикъ рѣзко звенѣлъ на молитву, и Сережа бѣгомъ бросился въ классъ, оставилъ ранецъ и пустился внизъ по лѣстницѣ прыгая разомъ черезъ двѣ-три ступени съ рискомъ сломать себѣ шею.
Въ большомъ залѣ, толкаясь, смѣясь, разговаривая, становились въ ряды гимназисты и легкій гулъ голосовъ висѣлъ надъ рядами. Вошелъ директоръ. Шумъ мгновенно смолкъ. Позади директора скромно стали учителя. Директоръ требовалъ, чтобъ и они являлись вмѣстѣ съ учениками на молитву, и никто не смѣлъ ослушаться.
Гимназическій регентъ стукнулъ камертономъ о суставъ большого пальца и поднесъ къ уху. Потомъ, приподнявъ обѣ руки, подержалъ ихъ немного въ воздухѣ, вдругъ махнулъ и послѣ сталъ слегка помахивать, и гимназисты стали быстро, и въ то же время отчетливо, раздѣляя слоги, выговаривать слова молитвы: «Ца-рю не-бесный у-тѣ-ши-те-лю ду-ше и-и-сти-н-йы-й»… Сотни двѣ голосовъ наполнили залъ.
Впрочемъ, пѣли далеко не всѣ, несмотря на строжайшій наказъ всѣмъ пѣть, стоять вытянувшись и усердно молиться. Тѣ, что стояли въ крайнихъ рядахъ со стороны директора, дѣйствительно стояли въ струнку съ глазами, обращенными къ иконѣ, съ раскрытыми для пѣнія ртами. Но стоявшіе въ глубинѣ залы воспитанники, закрытые передними рядами, осторожно шурша страницами, учили слова, пробѣгали переводы, бесѣдовали о ночныхъ похожденіяхъ.
Директоръ крестился, исподлобья поглядывая на учениковъ, на учителей, которые тоже слегка помахивали въ воздухѣ рукой. Каждый былъ занятъ своими мыслями, заботами и обычнымъ ощущеніемъ предстоящаго рабочаго дня. Въ ушахъ звучалъ гулъ голосовъ, наполнявшихъ всю залу, и только слова молитвы: «но избави насъ отъ лу-ка-вааа-гоо!…» вызвали впечатлѣніе окончанія, и всѣ разомъ зашевелились, ряды разстроились, ученики торопливо попрятали подстрочники и слова и стали расходиться съ ощущеніемъ исполненной обязанности и начинающагося трудового дня.
Все зданіе ожило, наполнилось смутнымъ гуломъ голосовъ, точно кто-то, неизвѣстно для чего, обезпокоилъ шмелиный рой, и онъ, гуда и жужжа, сталъ разлетаться, мелькая черными, блестящими брюшками.
II.
правитьВъ тѣсномъ, угрюмомъ классѣ, изъ оконъ котораго можно было видѣть залитую горячимъ солнцемъ площадь, Сережа и его сосѣдъ во партѣ, Дроновъ, гонялись другъ за другомъ вокругъ доски, хватаясь на нее руками, отчего она вся тряслась и вотъ-вотъ, казалось, готова была опрокинуться. Куски мѣла летѣли во всѣ стороны, и отъ упавшей на полъ и захватываемой ногами тряпки подымались клубы
— Будетъ, черти!… вотъ дураки…
И дежурный, ставившій на каѳедру чернила съ перомъ и все поправлявшій передъ каѳедрой стулъ, повернулся къ нимъ и солидно, съ сознаніемъ власти и исполняемаго долга, нахмурилъ брови:
— Ей-Богу, запишу.
Тѣ продолжали бѣгать. Дежурный не вытерпѣлъ, кинулся въ свою очередь ловить и колотить по загривку нарушителей порядка и тишины въ классѣ. Поднялся шумъ.
— Изъ-подъ доски ихъ, — кричали съ партъ, — лови ихъ за ноги!…
— Переверни доску, переверни доску… доской ихъ… доской!… — раздавались совѣты.
— Алексѣй Иванычъ идетъ! — точно вѣтромъ пронеслось по классу.
Ученики, прыгая черезъ парты и получая пинки и подзатыльники, бросились къ своимъ мѣстамъ съ раскраснѣвшимися лицами и блестѣвшими оживленіемъ глазами. Дежурный торопливо подбиралъ разбросанные по полу куски мѣла и затыкалъ на мѣсто тряпку.
Вошелъ маленькаго роста, съ блѣднымъ холодно-спокойнымъ лицомъ, съ черной бородкой, въ очкахъ учитель. Онъ подошелъ къ каѳедрѣ, положилъ журналъ и повернулся къ иконѣ. Дежурный бойко и громко, однимъ духомъ, безъ передышки, прочиталъ молитву. Учитель повернулся и испытующе поглядѣлъ на учениковъ:
— Кто кричалъ?
Всѣ примолкли и опустили глаза.
— Я спрашиваю, кто кричалъ передъ урокомъ?
Молчаніе.
— Дежурный?
Дежурный поднялся съ мѣста.
— Кто кричалъ?
— Всѣ.
— Значитъ, и вы?
— Нѣтъ.
— Кто же кричалъ?
Дежурный дѣлаетъ виновато-сердитое лицо, смотритъ на бронзовую съ орломъ пуговицу на фракѣ учителя и выговариваетъ, словно глотая языкъ:
— Всѣ.
— Значитъ, и вы?
— Нѣтъ.
— Кто же кричалъ?
Это становилось тягостнымъ. Дежурный чувствовалъ, что надо какъ-нибудь отвѣтить, и стоялъ, потупясь, съ раскраснѣвшимся лицомъ.
— Ну, такъ останьтесь послѣ уроковъ на часъ.
Дежурный сѣлъ на свое мѣсто, нагнулся и сталъ искать что-то партѣ, хотя ему ничего тамъ не нужно было…
Сережа сидѣлъ на второй партѣ и прижималъ подбородокъ къ груди, — онъ позабылъ передъ урокомъ надѣть галстукъ и теперь старался закрывать шею, чтобъ не увидѣлъ Алексѣй Ивановичъ. Онъ испытывалъ обычное напряженіе, ожидая, что его вызовутъ, и усиливался возстановить въ памяти урокъ, упорно глядя въ книгу.
Алексѣй Ивановичъ нѣкоторое время молча просматривалъ среди неподвижной, напряженной тишины класса свою записную книжку и, наконецъ, вызвалъ ученика. Всѣ зашевелились съ облегченіемъ. У Сережи тоже отлегло отъ сердца.
Онъ такъ же, какъ и остальные ученики, сидитъ на партѣ, неопредѣленно смотритъ передъ собой, въ книгу, или въ ротъ учителю. Его охватываетъ обычное состояніе, какъ будто на классъ, на учениковъ, на парты надвигается сѣрой пеленой туманъ. Туманъ заволакиваетъ всю внѣшнюю жизнь, она отодвигается, становится смутной, неясной, а кругомъ тѣ же стѣны, потолки, парты, доски, тѣ же лица учениковъ. Этотъ сѣрый туманъ ползетъ медленно, какъ тянется урокъ.
Сережа сидитъ съ видомъ внѣшняго вниманія, и мысли и мечты совсѣмъ постороннія лѣниво и безпорядочно тянутся въ головѣ. Онъ думаеть о лодкѣ, которую давно мечталъ выстроить, о томъ, что, наконецъ-таки, недѣля кончается, и послѣзавтра суббота, о томъ, что къ завтраму не надо готовить по математикѣ, такъ какъ учитель назначенъ присяжнымъ засѣдателемъ въ окружной судъ. Потомъ думаетъ о судѣ, о преступникѣ, представляетъ его себѣ съ звѣрскимъ лицомъ, косматыми бровями, потомъ о разбойникахъ, и картины темныхъ лѣсовъ, глухихъ ущелій въ горахъ, гдѣ Сережа самъ скрывается съ разбойниками, одна за одной и, повидимому, безъ связи, но ярко проходятъ въ головѣ, совершенно оттѣсняя сознаніе дѣйствительности.
Вниманіе Сережи раздваивается: онъ слышитъ, что говорится въ массѣ, и въ то же время воображеніе рисуетъ самыя разнообразныя и такъ далекія отъ всего окружающаго картины.
Фантазія устаетъ работать въ одномъ направленіи, и Сережа смотритъ на доску, на карты, развѣшанныя по стѣнамъ, на всю эту обстановку, такъ знакомую и надоѣвшую, на Алексѣя Ивановича, на его блѣдное лицо и думаетъ: «отчего онъ такой блѣдный? вѣрно, больной». Сережа продолжаетъ глядѣть ему въ лицо и съ удивленіемъ не можетъ подмѣтить на немъ черты жестокости: оно только холодное, спокойное. Сережа старается представить это лицо инымъ, смѣющимся, хохочущимъ, или злобнымъ, кричащимъ, или плачущимъ, мокрымъ отъ слезъ, и не можетъ, не можетъ его себѣ представить больнымъ, усталымъ, обѣдающимъ или спящимъ. Въ воображеніи стоитъ все то же холодно-спокойное, неизмѣнное лицо, чуждые, спокойно-требовательные глаза, всегда спокойный, не волнующійся голосъ. Но не только голосъ, лицо, глаза, Сережа не можетъ представить себѣ иной фигуры, иныхъ манеръ, движеній. Онъ на минутку закрываетъ глаза, и та же фигура, корректная, строгая, въ синемъ застегнутомъ фракѣ съ орлами на бронзовыхъ пуговицахъ, стоитъ отчетливо и упрямо въ темнотѣ опущенныхъ вѣкъ, точно передъ Сережей лицевая сторона медали, и онъ не можетъ заглянуть на ея оборотную сторону.
— Роговъ Сергѣй, повторите, о чемъ сейчасъ говорили.
Сережа подымается и, дѣлая невѣроятное усиліе вызвать въ памяти послѣднія слова отвѣчавшаго ученика, повторяетъ.
— Садитесь.
Сережа садится и нѣкоторое время вслушивается въ то, что говорятъ и дѣлаютъ въ классѣ, но потомъ снова отдается мечтамъ.
Впрочемъ, нерѣдко случалось, что учитель накрывалъ его съ поличнымъ невниманія. И тогда начиналась обычная исторія.
— Вотъ видите, Роговъ, вотъ не слушаете и ничего не знаете.
— Я знаю урокъ.
— Этого недостаточно. Недостаточно дома выучить по книжкѣ… Что такое книжка?… вы должны внимательно прислушиваться ко всѣмъ разъясненіямъ въ классѣ. Если вы не будете вслушиваться въ то, что дѣлается въ классѣ, вы будете чисто-механически усвоивать знанія, а такое усвоеніе очень непрочно — нѣтъ сознательнаго элемента. Даже если и перейдете въ слѣдующій классъ, все равно тамъ застрянете.
Учитель говоритъ долго, вразумительно.
Сережа стоитъ потупившись, наваливаясь то на одну, то на другую ногу, и слушаетъ, какъ сквозь сѣрый ползучій туманъ тянутся длинной вереницей звуки голоса учителя. Ему кажется, что это каплетъ вода. Больше, больше, вода каплетъ и набирается, и расплывается цѣлыми лужами… признаки невниманія… послѣдствія… внимательный ученикъ… что такое вниманіе?… вниманіе — сила… вниманіе — все… безъ вниманія умъ, способности, прилежаніе — ничто… Сережа чувствуетъ, какъ за пятку необыкновенно щекотно кусаетъ блоха. Онъ давитъ пятку, удерживаетъ мышцы лица, которыя дергаются, и стоитъ хмурый, съ морщинкой между бровями. «Зачѣмъ Богъ блохъ создалъ!… кому онѣ полезны?».
Съ улицы, залитой весеннимъ блескомъ, сквозь раскрытыя окна врывается нестройный говоръ уличной жизни, несется грохотъ дрожекъ и экипажей, на подоконникѣ воркуютъ голуби, въ водосточныхъ трубахъ гомозятся воробьи, чирикая и мелькая передъ окнами.
При заключительныхъ словахъ: «я вамъ поставлю единицу», точно кранъ заворачивается, вода перестаетъ литься, и Сережа садится за парту. Нѣкоторое время его непріятно томитъ сознаніе, что у него единица, но потомъ это сглаживается, и онъ еще осторожнѣе, отъ времени до времени вслушиваясь въ то, что происходитъ въ классѣ, отдается своимъ собственнымъ мыслямъ.
Сережа отрываетъ кусочекъ бумажки, осторожно подъ партой пишетъ: «Митька, сколько?» и тихонько, не поворачиваясь, показываетъ за своей спиной сидящему сзади ученику, у котораго есть часы. Тотъ тычетъ его въ спину ручкой два раза: двѣ минуты.
По коридору уже слышно идетъ сторожъ. Звонокъ. Ученики шумно поднимаются. Алексѣй Ивановичъ беретъ журналъ и уходитъ.
III.
правитьНа широкомъ гимназическомъ дворѣ лѣниво строились въ двѣ длинныя шеренги ученики. Офицеръ, учитель гимнастики, покрикивалъ:
— Стройтесь, господа, становитесь въ ряды… время не ждетъ.
Приготовишки то и дѣло, смѣясь, балуясь, толкаясь, выбѣгали изъ строя и опять сейчасъ же вскакивали на свои мѣста, поталкивая другъ друга растопыренными руками и крича: «ровняйся, ровняйся, ровняйся». Семи и восьмиклассники пренебрежительно становились въ строй и солидно разговаривали другъ съ другомъ.
Сережа стоялъ среди своихъ товарищей. У него сосало подъ ложечкой, крѣпко хотѣлось ѣсть.
— Смиррр-но!…
Сережа опустилъ руки вдоль туловища и стоялъ сгорбившись, съ выдавшимися на спинѣ лопатками и впалой грудью, и глядѣлъ въ конецъ двора. Тамъ подымалась гимнастика своими лѣстницами, шестами, наклонными досками, трапеціями, стояли гимнастическія машины: параллели, барьеры, «кобыла» и проч. Въ дальнемъ концѣ нескончаемыми рядами тянулись дрова и росли громадные лопухи. Все это было знакомо до мельчайшихъ подробностей, и всегда связывалось съ представленіемъ отдыха, когда на малыхъ перемѣнахъ всѣ выбѣгали изъ гимназіи и лазали по гимнастикѣ и по дровамъ, но теперь почему-то производило впечатлѣніе чего-то давно надоѣвшаго, намозолившаго глаза.
— Выбрасываніе рукъ впередъ и назадъ, разъ-два… разъ-два… — зычно командовалъ офицеръ.
Сережа, машинально махая во командѣ руками, присѣдалъ на корточки, вытягивая носки. «Еслибъ теперь съѣсть котлету съ булкой!»… И опять слушалъ команду, по счету мѣрно наклоняясь, стараясь достать концами пальцевъ до земли, качая направо и налѣво головой и старался припомнить что-то, что онъ долженъ былъ сдѣлать, и не сдѣлалъ, и никакъ не могъ припомнить. Ему приходило въ голову, что онъ не докончилъ послѣдней фразы въ диктовкѣ, что надо списать у кого-нибудь задачу, и что хочется ѣсть, но все это было не то. Охватывала разслабленность, апатія.
«Зачѣмъ Богъ блоху создалъ?… Нѣтъ, не то… ахъ, да, галстукъ!»…
И Сережа опять сталъ прижимать подбородокъ, чтобъ не попасться.
— Справа по шести, правое плечо впередъ, шаго-омъ… маршъ!
Ученики, толкаясь, подымая пыль, построились въ колонну и стали ходить, какъ попало, не слушая охрипшаго отъ крика офицера, который кричалъ, чтобъ шли въ ногу, бодро и расторопно.
— Лѣвой — правой!… лѣвой — правой!… разъ!… лѣвой!… лѣвой!…
Вышелъ директоръ. Всѣ подобрались, подтянулись, и въ облакѣ пыли, которое шло надъ колонной, слышно было, какъ дружно и разомъ стали отбивать шагъ. Директоръ два раза пропустилъ колонну мимо себя, и при этомъ учитель шелъ задомъ передъ колонной, отбивая въ тактъ рукой и рѣзко, и строго считая: «разъ — два, разъ — два»…
Наконецъ, скомандовали: «вольно!» Директоръ ушелъ. Приготовишки разсыпались по двору, какъ цыплята. Ученики разбились на группы. Многіе, улучивъ минуту, шныряли за дрова, доставали табакъ, дѣлали папиросы и торопливо нѣсколько разъ подъ рядъ безъ передышки затягивались. Одну и ту же папиросу курили нѣсколько человѣкъ по очереди, курили до тѣхъ поръ, пока она не начинала жечь губъ. Ѣдкій табачный дымъ билъ въ голову, и отъ этого какъ будто забывалась усталость, и вносилось вмѣстѣ съ рискомъ и опасностью быть пойманнымъ нѣкоторое разнообразіе. Надъ дровами легкой синевой вился дымокъ.
IV.
правитьСережа стоялъ у рѣшетки гимназическаго садика, держась за нее обѣими руками. Тамъ было зелено, свѣжо, и воробьи, и ласточки безъумолку наперерывъ щебетали и мелькали въ кустахъ. Тянуло поваляться въ высокой травѣ среди запаха резеды и зацвѣтавшей сирени, но доступъ туда былъ запрещенъ — ученики мяли траву и портили цвѣты.
Сережа пошелъ за дрова. Онъ не курилъ, но это было мѣсто гимназическаго клуба. Сюда рѣдко заглядывало начальство. Ученики стояли, сидѣли, курили, разговаривали, маленькіе лазали и прятались по дровамъ, старшіе разсказывали о ночныхъ приключеніяхъ, анекдоты, спорили.
— Ну?
— Ну, я туда-сюда… куда дѣваться, залѣзъ подъ столъ… она скатерть спустила по краямъ. Вошелъ Горбыль, раздѣлся, далъ денегъ, велѣлъ за закуской, за виномъ послать… часа три проклятый пробылъ…
— Ха-ха-ха!… хо-хо-хо!… ххха-хха-ха!…
— Ай да Горбыль!… а вѣдь какой святоша. Начнетъ тебѣ нравоученія читать, душу всю вытянетъ… Хха-ха-ха!… хха-ха-ха!…
— А ты что же, Ванька?
— Да чего же: три часа и просидѣлъ подъ столомъ… — и семиклассникъ съ довольно большими усиками и помятымъ лицомъ скверно выругался.
— Языкъ… что такое языкъ?… Сколько человѣчество потратило усилій, геніальности, милліоновъ лѣтъ, пока выработало это удивительное орудіе общенія!… Ей-Богу, мнѣ иногда страшно становится, какъ подумаешь, до чего удивительная вещь… Мы привыкли, господа, ей-Богу, мы привыкли, мы до того привыкли, такъ свыклись съ нимъ, не можемъ, просто не можемъ оцѣнить… а? Что говоришь?
— Какъ бы они велики ни были, Бѣлинскій, Добролюбовъ, Писаревъ, они отжили свое время. Они имѣютъ громадное значеніе, но историческое, господа.
— Нѣтъ, постой, погоди… по-твоему что же, по-твоему какъ теперешніе эти, щелкоперы, что же они по-твоему, что-нибудь сказали, что-нибудь намъ они дали, что-нибудь такое особенное… никогда никогда не соглашусь… ни за что!
— Да не кричите, черти!…
— Э-е, завели философію. . . . . . . . . . . . . . .
— Такъ и напишу отцу: не хочу больше, поѣду хозяйничать, ну ее къ чорту, надоѣла эта вся канитель…
— Я въ юнкерское…
Сережа слышалъ, какъ говорили о «языкѣ», и лица у шестиклассниковъ были нахмурены, сосредоточены. Онъ понималъ, что рѣчь идетъ не о томъ красномъ языкѣ, что у него во рту, но какой же все-таки языкъ? Онъ слышалъ, какъ Горбыль, лысый съ длиннымъ лисьимъ лицомъ, такъ любившій читать нравоученія, выговоры, замѣчанія, вмѣстѣ съ семиклассникомъ Панкратовымъ очутился у какой-то женщины, и что Панкратовъ сидѣлъ подъ столомъ… Сережа зналъ, что между мужчиной и женщиной существуютъ извѣстныя отношенія, но вѣдь это было мерзко, скверно, грѣхъ, вѣдь объ этомъ нельзя было разсказать матери, и Сережа не долженъ бы слушать, но какое-то острое, возбужденное любопытство подмывало его. Лица у учениковъ, толпившихся въ этой кучкѣ, были особенныя, точно масляныя, и они хохотали, повертываясь и толкая другъ друга. У Сережи мысль двоилась: съ одной стороны, это было мерзко и скверно, и онъ радовался, что въ этой скверности попался Горбыль, котораго онъ такъ боялся, который всегда былъ окруженъ ореоломъ авторитета и власти, и теперь этотъ случай развѣнчивалъ его, и тѣмъ какъ бы отнимался постоянный Сережинъ страхъ передъ нимъ и претерпѣнныя отъ него наказанія, съ другой — вѣдь вотъ же всѣ ученики разныхъ классовъ смѣются этому, какъ забавной, пикантной вещи, и, можетъ быть, это хотя и скверно, но всѣ дѣлаютъ, вотъ и Горбыль, уже взрослый, старый человѣкъ.
— Сергѣй.
Сережа быстро обернулся. Передъ нимъ стоялъ толстенькій мальчикъ съ круглымъ лицомъ, коротенькимъ вздернутымъ носикомъ и маленькими умными глазками. Онъ учился вмѣстѣ съ Сережей во второмъ классѣ, но только въ другомъ отдѣленіи.
— Чего?
— Дай булочки.
— Ей-Богу, нѣту, Осикъ, — быстро и торопливо заговорилъ Сережа, какъ бы опасаясь, что его заподозрятъ въ нежеланіи подѣлиться, — ей-Богу, нѣту, забылъ, не взялъ утромъ, а то бы я далъ, ей-Богу, нѣту.
— Ѣсть очень хочется, — проговорилъ мальчикъ, и какъ бы для большей убѣдительности подавилъ себѣ животъ обоими кулаками, — пойдемъ я тебѣ чего-то скажу.
Мальчики положили на плечи другъ другу руки и пошли, обнявшись.
— Я сегодня чай не пилъ.
— Отчего?
— Не буду пить теперь по утрамъ, пока обѣдня не кончится… Грѣхъ до обѣдни наѣдаться… У тебя есть молитвенникъ?
— Нѣтъ, нѣту. У мамы есть.
— Ты купи молитвенникъ… Я каждый день читаю молитвы угоднику, какой въ этотъ день… Ты думаешь, вотъ они курятъ, это ничего? Это грѣхъ, это очень большой грѣхъ. Ты думаешь, Богъ имъ это спуститъ?… Ѣсть очень хочется, — жалобно проговорилъ Осикъ и опять подавилъ животъ.
Сторожъ усердно звонилъ, безъ шапки стоя у дверей зданія и махая колокольчикомъ. Мальчики выбрались изъ-за дровъ и побѣжали въ классъ.
V.
правитьСережу оставили безъ обѣда. Это такъ случилось.
Былъ пятый урокъ. Всѣ сидѣли съ равнодушными, усталыми, сонными лицами. Ученикъ, красный отъ волненія и напряженія, рѣшалъ у доски задачу, робко постукивая мѣломъ. Учитель молча слѣдилъ за ходомъ. Ученики сидѣли неподвижно, кто, опустивъ глаза, читалъ прижатыя колѣнями къ партѣ «Тайны мадридскаго двора», кто сосредоточенно долбилъ перочиннымъ ножичкомъ узкое отверстіе въ партѣ, тщательно выбирая крошки дерева, съ тѣмъ, чтобъ въ концѣ урока залѣпить отверстіе бумажкой, смоченной черниломъ, до слѣдующаго дня, иные, уставившись, неподвижно смотрѣли передъ собой ничего не говорящими глазами.
Сережа сидитъ на своемъ мѣстѣ, со скукой глядя въ раскрытый задачникъ. Отяжелѣвшія вѣки неодолимо опускаются на глаза, и Сережа, чтобъ не дать имъ окончательно опуститься, то и дѣло ворочается и поправляется на партѣ. Нечаянно онъ задѣлъ своего сосѣда Дронова.
— Ты чего? — шепотомъ спрашиваетъ тотъ.
Сережа хочетъ сказать, что ничего, что онъ его толкнулъ нечаянно, и не можетъ: его начинаетъ душить смѣхъ, безпричинный, нелѣпый, безсмысленный, и въ то же время неудержимый смѣхъ. Онъ беззвучно смѣется, сдавливая себѣ грудь партой, въ страхѣ, что замѣтитъ учитель.
Дроновъ съ удивленіемъ глядитъ на Сережу, видитъ, какъ лицо его напрягается, краснѣетъ, глаза дѣлаются узенькими, брови подымаются, и самого Дронова начинаетъ разбирать смѣхъ. Онъ нѣкоторое время крѣпится, потомъ красный, задыхающійся, стискиваетъ зубами ручку, чтобы не расхохотаться. И они оба, не глядя другъ на друга и въ то же время видя другъ друга боковымъ взглядомъ, корчатся отъ душащаго ихъ смѣха. Ничего нѣтъ смѣшного, да имъ вовсе и не хочется смѣяться, но они не могутъ овладѣть собой, и красные съ мокрыми отъ слезъ глазами, задыхающіеся, подавляютъ неимовѣрными усиліями готовый вырваться хохотъ. Внутри все напряженно бьется, точно смѣхъ безпощадно вцѣпился въ нихъ и ни на секунду не отпускаетъ.
— Роговъ Сергѣй, вы чего смѣетесь? — раздается среди тишины класса спокойный и страшный голосъ учителя.
Теперь, когда все кончено, смѣшливость мгновенно прошла, и Ceрежѣ стадо скучно, тоскливо, стыдно и непріятно. Онъ подымается съ опущенной головой.
— Что вы смѣетесь? Что вы нашли смѣшного?
Но Сережа при самомъ искреннемъ желаніи не можетъ отвѣтить.
— Послѣ урока ступайте къ инспектору.
Снова тишина, тикаютъ карманные часы, поскрипываетъ мѣломъ у доски ученикъ, но теперь эта тишина полна томительнаго, тоскливаго и грустнаго ожиданія.
Послѣ урока инспекторъ сдѣлалъ ему выговоръ и сказалъ: «ступайте, и въ другой разъ ведите себя лучше на урокахъ», какъ обрадованный Сережа по забывчивости приподнялъ голову больше, чѣмъ слѣдовало, и инспекторъ, быстро взглянувъ на него, проговорилъ:
— А галстукъ?
Сережа испуганно прижалъ подбородокъ, но было поздно.
— Галстукъ, я спрашиваю?
Сережа полѣзъ въ карманъ и вытащилъ оттуда кончикъ галстука.
— Останьтесь на часъ.
Всѣ разошлись, ученики, учителя, надзиратели, кромѣ того, который остался съ безобѣдниками. Онъ размѣстилъ ихъ въ классѣ и велѣлъ готовить уроки. Ученики достали книги, тетради, карандаши, перья, положили все это на парты и сидѣли надъ ними. Хотѣлось ѣсть, и было скучно.
Иванъ Никитичъ, надзиратель, за отдѣльное вознагражденіе оставался съ безобѣдниками. У него было восемь человѣкъ дѣтей, которыхъ надо было воспитывать, и онъ всегда съ нѣкоторымъ напряженіемъ и тайнымъ страхомъ смотрѣлъ на учениковъ, постоянно опасаясь, что они подведутъ его своими шалостями, подведутъ передъ начальствомъ, передъ директоромъ.
Онъ два раза прошелся по классу, строго поглядывая на сидѣвшихъ за партами мальчиковъ.
— Иванъ Никитичъ, позвольте выйти.
Иванъ Никитичъ, обрадовавшись случаю, подошелъ къ ученику и, придавая себѣ строгій видъ, заговорилъ:
— Ну, вотъ видите, вотъ видите, вотъ только сѣли и ужъ позвольте выйти. Какъ къ книжкѣ, такъ позвольте выйти, а? Какъ же такъ?
— Иванъ Никитичъ, я стараюсь, я учусь. Иванъ Никитичъ, я никогда не шалю, Иванъ Никитичъ…
— Ну, вотъ не шалите, а безъ обѣда остался… а? Какъ же такъ?
— Иванъ Никитичъ… Иванъ Никитичъ… Иванъ Никитичъ… мы всѣ уроки приготовили… мы стараемся… Иванъ Никитичъ!…
Ученики заговорили разомъ и тянулись черезъ парты въ надзирателю.
— Ну, ну, ну… будетъ… будетъ… занимайтесь… нельзя такъ… занимайтесь…
И онъ вышелъ въ коридоръ и прошелъ въ учительскую. Два-три ученика поднялись сейчасъ же и, балансируя, на цыпочкахъ пошли за нимъ. Надзиратель сѣлъ на диванъ, закурилъ папиросу, а ученики прилипли съ замочной скважинѣ, оттаскивая другъ друга и стараясь заглянуть въ скважину.
Иванъ Никитичъ выкурилъ папиросу и тихонько на носкахъ направился изъ учительской. Ученики подпустили его въ самой двери, хватая и удерживая другъ друга, и то одинъ, то другой заглядывали въ щелку съ хитрыми заячьими лицами, потомъ на цыпочкахъ пробѣжали въ классъ:
— Идетъ!…
Иванъ Никитичъ все также на носкахъ, чтобы идти тише, раскачиваясь и переваливаясь, точно у него болѣли мозоли, и помахивая приподнятыми локтями, точно собираясь летѣть, подошелъ къ двери класса, съ минутку постоялъ, прислушиваясь, потомъ съ важнымъ и строгимъ лицомъ вошелъ въ классъ. Ученики чинно сидѣли за партами. Надзиратель походилъ немного по классу, зѣвнулъ, посмотрѣлъ въ окно и потомъ опять ушелъ въ учительскую. Всѣ повскакали со своихъ мѣстъ:
— Айда, ребята!
Поканались, кому оставаться на часахъ. Остальные отворили окно, тихонько вылѣзли, осторожно спрыгнули на землю, пригнувшись, проскользнули подъ окнами учительской и направились къ сторожкѣ. Кромѣ мѣста за дровами, сторожка являлась вторымъ клубомъ.
Когда мальчики вбѣжали веселой гурьбой въ сторожку, ихъ охватилъ знакомый запахъ овчины, чернаго хлѣба, прѣлыхъ онучей, свѣжаго сапожнаго товара. Темныя стѣны, закоптѣлый потолокъ, печка, занимавшая полкомнаты, широкія нары, подслѣповатыя окна, все было знакомо, все носило особенный жилой характеръ уютности, простоты, въ противоположность казенной обстановкѣ гимназіи.
На кругломъ обрубкѣ сидѣлъ сторожъ Лактіонычъ, крѣпкій жилистый старикъ, и, нагнувъ лысую голову, тачалъ сапогъ.
— Здорово ночевалъ, Лактіонычъ?
— Доброе здоровье, молодцы. Али на попасъ остались?
— Верблюдъ оставилъ.
— Ахъ, въ ротъ ему каши горячей до слезъ, сколь много нонѣ наоставилъ.
— Руки разошлись, Лактіонычъ.
— Штобъ его дожжемъ намочило.
Лактіонычъ, не подымая головы, сосредоточенно тыкаетъ шиломъ въ сапогъ, осторожно съ двухъ сторонъ пропускаетъ щетинки и съ легкимъ свистящимъ шумомъ протаскиваетъ въ обѣ стороны, разводя руками, дратву. Мальчики разсаживаются возлѣ, кто на нарахъ, кто на корточкахъ на полу, достаютъ табакъ, дѣлаютъ и закуриваютъ папиросы.
— Лактіонычъ, ты бы разсказалъ намъ чего-нибудь про службу.
— Да чего же вамъ разсказывать, господа емназисты, никакъ ужъ все поразсказывалъ.
— Разскажи, разскажи чего-нибудь, у тебя тамъ много.
Лактіонычъ изъ донскихъ казаковъ, когда-то служилъ въ Польшѣ. У него огромный запасъ разсказовъ изъ времени его службы, и онъ не любитъ заставлять просить себя долго, откладываетъ сапогъ въ сторону, ущемляетъ носъ между пальцами, громко, на всю сторожку сморкается, вытираетъ руки сначала о фартукъ, потомъ о лысую голову и опять принимается за сапогъ.
— Ну, слухайте. Служилъ я въ номеръ двѣнадцатомъ полковника Юганова полку. Стояли это мы, стало быть, въ Польшѣ, мѣстечко Стапница, такъ ледащее мѣстечко. Хорошо. Вышли на траву, стало быть, отъ всей сотни лошадей на пастьбу выгнали, кажное лѣто на траву выходили; сотня по деревнямъ осталась, а насъ пятнадцать человѣкъ къ лошадямъ отрядили. Живемъ недѣлю, другую. Возлѣ рѣчка, такъ себѣ небольшая, а кругомъ все картошка, сколько глазъ скинетъ, картошка. Въ Польшѣ больше все картошка, только и видно зеленые листья да бѣлыя цвѣточки. Работы тебѣ никакой, только што гляди, штобы лошади въ картошку не зашли. Днемъ себѣ спимъ, а почью поперемѣнкамъ караулимъ. Разведемъ костерчикъ на бережку, подвѣсимъ котелокъ и варимъ кашу. Ночи темныя, тихія да теплыя, вверху звѣзды, и въ водѣ звѣзды, возлѣ заразъ кони ходятъ, жуютъ, въ полѣ темь, а акромя насъ никого. Подымешься, обойдешь табунъ, подгонишь къ костру и опять привалишься. Вотъ хорошо. Сидимъ такъ-то ночью, до свѣту далеко, сидимъ это, а оно разомъ, какъ полыхнетъ, ну, до того освѣтило, ажъ все поле видать; кони задрали головы, ушьми сторожатся, за полемъ, какъ на ладонкѣ, видать имѣніе, а это пятнадцать верстъ. Вскочили: что такое? А это по небу звѣзда летитъ и горитъ, и хвостъ за ней огненный съ дымомъ, трошки до земли не долетѣла, стухла. Темень сдѣлалась, ночь глазъ выколи, да.
Лактіонычъ втыкаетъ въ сапогъ шило, откладываетъ въ сторону, достаетъ суровыя нитки и вытаскиваетъ изъ пучка щетинку. Мальчики, кто на корточкахъ, кто на скамьѣ, кто на нарахъ, не спускаютъ расширенныхъ глазъ съ гладкой, точно полированной, покрытой черными точечками головы, съ шевелящихся спутанныхъ сѣдыхъ усовъ, съ заскорузлыхъ черныхъ пропитанныхъ варомъ рукъ.
Лактіонычъ сбрасываетъ съ ноги грубый ссохшійся башмакъ и заворачиваетъ на одной ногѣ штанину. Потомъ плюетъ на поросшую волосами, бугристую отъ выступающихъ мускуловъ ногу, растираетъ и начинаетъ ладонью по ногѣ медленно ссучивать дратву. Нитки бѣгутъ подъ рукой, закручиваясь, прихватываютъ волоски и выдергиваютъ изъ кожи.
— Ну, Лактіонычъ?
— Ну, хорошо. Бросились къ конямъ — три лошади завсегда возлѣ осѣдланныя стояли — думали, кабы табунъ не полыхнулся, ну, ничего, Богъ милостивъ, не разбѣжался, только три маштака отбились, въ картошку забѣгли, заразъ же ихъ и заворотили, все благополучно, стало быть, обошлось. Вотъ хорошо. Сидимъ опять, костеръ ужъ потухать сталъ. «А што, братцы, — товарищъ мой говоритъ, изъ одной станицы съ нимъ были, — што, братцы, говоритъ, не къ добру это». А самъ лежитъ на спинѣ и смотритъ: дорога по небу бѣлѣетъ, Исажары подыматься стали. Какъ чиркнулъ насъ по сердцу этими словами. «Што кличешь-то, на свою голову». — «Это, говоритъ, змѣй, братцы, летаетъ, безпремѣнно змѣй. Недаромъ, говоритъ, мнѣ сердце ссётъ, такъ ссётъ, такъ ссётъ, какъ глиста. Либо дома неблагополучіе, али я тутъ голову сложу… не видать мнѣ Дона, батюшки родимаго». Лежитъ на землѣ, лицомъ кверху обратился. По небу звѣзды играютъ. Мы всѣ молчимъ, которые у костра съ кашей возятся, которые картошку чистятъ, которые такъ себѣ землю ковыряютъ. Ну, хорошо.
Лактіонычъ досучиваетъ конецъ, спускаетъ штанину на покраснѣвшую кожу, нѣсколько разъ просмаливаетъ дратву и грубыми, трудно гнущимися черными пальцами деликатно вдѣлываетъ въ конецъ тоненькую нѣжную щетинку.
— Вотъ хорошо. На другой день подъѣзжаютъ два конныхъ, глядимъ — изъ экономіи, которая верстъ пятнадцать была. «Здорово, господа». — «Добраго здоровья». — «По какому случаю картошку потоптали?» — «Хто ее топталъ». Заразъ обмѣрили картошку, погуторили промежъ себя, уѣхали. Черезъ три дня насъ всѣхъ въ сотню вызываютъ. Ну, и была баня. Фу-у-у, дюже здорово досталось. Хорошо, воротились, скучно намъ, зря насъ человѣкъ обидѣлъ. Вотъ разъ сидимъ опять ночью за костерчикомъ. «За што же, братцы, обидѣлъ насъ. Неужто такъ оставимъ»… Засѣдлали коней, сѣли и гайда. Тё-омная ночь, подъѣхали съ экономіи, ни одна собака не услыхала. Подъѣхали какъ разъ съ той стороны, гдѣ скотный дворъ былъ, слѣзли съ коней, подползли, вырѣзали у сарая плетневую стѣнку, вывели самаго добраго быка и погнали. Отогнали верстъ пять, зарѣзали, разрубили на части, на сѣдла и маршъ-маршъ. Только что прискакали, разсѣдлали коней, выкупали въ рѣчкѣ, штобъ, значитъ, не видать было, што скакали на нихъ, свѣтать зачало, заразъ улеглись, кубыть спимъ. Слышимъ, скачутъ. Впереди самъ помѣщикъ, конь подъ нимъ аглицкій, хвостъ выше колѣна отрѣзанъ, за нимъ рабочіе, приказчики, человѣкъ пятнадцать. Подскакали заразъ: «Куда быка дѣли?» — «Ка-акого быка?» — «Какого! какого ночью угнали да зарѣзали. Вынайте говядину, все одно обыщемъ, хуже будетъ, небось тутъ не спрячете». Ну, мы вдарили руками объ полы: «Ахъ, ты, Господи, наказаніе Божіе, какую напраслину на людей взводите, ишшите, коли найдете, головы съ насъ сымайте, только мы не причинны тутъ ни въ чемъ». Они заразъ съ коней и зачали искать. Все перерыли, землю копали, собакъ изъ экономіи ученыхъ охотницкихъ привели, науськиваютъ, энти бѣгаютъ, крутятся, морды задерутъ, воютъ, а ничего не могутъ. Изъ силъ выбились. Мы стоимъ, смотримъ. Вотъ отослалъ всѣхъ своихъ, потомъ заразъ подходитъ къ намъ: «Ребята, знаю, што быка спрятали, потому некуда вамъ было его дѣть, знаю, што онъ тутъ, дѣло теперь ужъ конченное, што съ возу упало, пропало, начальству доносить не буду, все одно не поможешь, уликъ противъ васъ нѣтъ, откройтесь мнѣ такъ просто для ради любопытства: куда вы его спрятали, потому онъ тутъ, знаю, а гдѣ?» Ну, мы засмѣялись, што-жъ это можно. Подходимъ къ рѣкѣ, полѣзли въ воду и вытаскиваемъ длинныя бечевы, а на бечевахъ говядина привязана и посередь рѣки потоплена. Ажъ по лбу вдарилъ себя панъ: ахъ, пся кревъ, какъ просто, ни за што бы, говоритъ, не догадался. Заразъ вынулъ пятерку: на-те, ребята, на водку вамъ, дюже ужъ вы мозговатый народъ, самого чорта обдуете". Ну, мы поблагодарили, дескать, за ваше здоровье выпьемъ. А самъ прямо въ сотню и обсказалъ все, да. Насъ и забрали.
— Вотъ негодяй!
— Ахъ, предатель…
— Зачѣмъ вы показывали, Лактіонычъ?
— Хто-жъ его зналъ! Думали, по чести, по совѣсти будетъ, анъ онъ вотъ што тебѣ. Конечно, судъ. Тутъ товарищъ-то, къ которому змѣй леталъ, все на себя и принялъ, дескать я одинъ все сдѣлалъ, а эти ничего не знали. Ну, поклонились мы ему до земи, его въ Сибирь угнали, а насъ въ штрафные перевели и въ сотню, да-а.
Лактіонычъ такъ же сосредоточенно продолжалъ колоть шиломъ и, разводя руками, протаскивать дратву.
Сережа не спускалъ съ него глазъ. Какая-то особенная, настоящая, какъ будто дѣйствительная жизнь раскрывалась передъ нимъ, жизнь, такъ отдѣлявшаяся ото всего, что проходило у него каждый день передъ глазами, и отъ этого имѣвшая особенную цѣнность и значеніе. Такъ же, какъ воробьи кучей возившіеся сегодня въ пыли и мозившіяся въ водосточныхъ трубахъ, какъ яркая залитая солнцемъ площадь, звукъ дрожекъ и человѣческихъ голосовъ, таявшій въ свѣжемъ весеннемъ воздухѣ, также то, о чемъ разсказывалъ Лантіонычъ, казалось настоящимъ въ противоположность всему, что заполняло его гимназическую жизнь.
Минуть черезъ пять мальчики одинъ за другимъ, какъ обезьяны, ловко цѣпляясь, лѣзли въ окно и разсаживались по партамъ. Вошелъ Иванъ Никитичъ съ усталымъ лицомъ и проговорилъ:
— Ну, свободны, дѣти.
Всѣ шумно стали собираться.
VI.
править— Мама, зачѣмъ это учиться?
Сережа сидитъ въ углу съ книгой на колѣняхъ. Щеки пылаютъ, изъ-подъ рѣсницъ блестятъ глаза. Онъ запоемъ безъ перерыва читаетъ сегодня цѣлый день съ самаго утра, какъ только пришелъ отъ обѣдни, послѣ которой изъ гимназической библіотеки выдавались книги. За обѣдомъ подносилъ ложку ко рту, за чаемъ пилъ изъ стакана, постоянно скашивая глаза на лежащую возлѣ на столѣ книгу. Стаканы опрокидывались, супъ проливался на блузу, жаркое попадало на скатерть, мать сердилась, Сережа умолялъ не отнимать книги и читалъ, не отрываясь.
Теперь, когда все больше и больше сгущались сумерки, усталые глаза отказывались служить, комната казалась затянутой мутнымъ туманомъ, и болѣла все время согнутая шея.
Сережа читалъ у Майнъ-Рида о томъ, какъ четыре молодыхъ человѣка плыли въ лодкѣ по Гудзоновой рѣкѣ, какъ они охотились, встрѣчали различныхъ звѣрей, птицъ, ловили рыбу, попадали въ опасныя положенія, проводили ночи на берегу при свѣтѣ востра, а кругомъ стояли лѣса, подымались скалы, тянулись луга и шумѣли рѣчные пороги. Сережа все позабылъ: гимназію, учителей, уроки, товарищей. Сцены, картины лѣсной жизни вставали, точно живые, окружали его, заслоняя комнату, гдѣ онъ сидѣлъ, всю обстановку. Настоящая дѣйствительная жизнь, какъ онъ ее понималъ, разворачивалась передъ нимъ.
Но теперь, когда онъ поднялъ усталую голову отъ книги, небольшая комнатка, низкіе потолки, столъ, стулья, все выступило кругомъ въ вечернемъ полусумракѣ и молчаливо стало на свои мѣста. Со двора сквозь раскрытыя окна доносились крики и смѣхъ дѣтей.
— Мама, зачѣмъ учиться?
Мать сидѣла у окна и штопала пятку Сережина чулка, натянувъ ее на маленькую высохшую тыкву и, не отрывая глазъ, протягивала нитку за ниткой.
— Вотъ тебѣ разъ!… не знаешь, зачѣмъ учиться?
Сережа торопливо поднялся, подложилъ подъ себя книгу, сѣлъ на нее и, придерживаясь обѣими руками за стулъ и, раскачиваясь, проговорилъ:
— Нѣтъ, мама, постой… видишь… я… я говорю… видишь… мама, ты меня не понимаешь…
— Тутъ и понимать нечего: ты просто лѣнтяй.
— Нѣтъ, постой… — говорилъ Сережа, ерзая по книгѣ и держась руками за стулъ, какъ будто боялся улетѣть съ него. — мама, ты пойми… ну хорошо, ну я буду учиться, ну буду переходить изъ класса въ классъ, ну представь, вдругъ меня закинетъ на необитаемый островъ, ну зачѣмъ мнѣ тогда это?
Мать ѵлыбнулась.
— Чудной ты, Сережа. Зачѣмъ тебѣ забираться на необитаемый островъ?
— Нѣтъ, мама, постой… ты меня не понимаешь… Хорошо. Поѣду я куда-нибудь, вдругъ буря, это же возможно… иногда не думаешь, а съ тобой случится… Робинзонъ, наприм., развѣ думалъ? сколько лѣтъ провелъ на островѣ… Вдругъ буря и загонитъ куда-нбудь на островъ, зачѣмъ мнѣ тогда все это! Я каждый день, каждый день учу, а это совершенно не нужно… Сколько я въ жизни потеряю дней!
— Глупости ты все говоришь. Ты бы лучше за уроки сѣлъ.
— Мамочка, я успѣю… Вотъ закинетъ меня на островъ, я тамъ буду лазить по горамъ, охотиться, буду птицъ ловить. Знаешь, какъ птицъ ловятъ? Если пароходъ совсѣмъ разобьетъ, и мое ружье утонетъ… Мама, купи мнѣ ружье, купишь? — если же ружье утонетъ, я буду ловить птицъ на крючки: сдѣлаю изъ булавки крючокъ, насажу червячка и закину на ниткѣ, птица хапъ! я ее и притяну… А то вотъ на сѣверѣ дикихъ гусей пьянымъ горохомъ ловятъ, намочатъ въ водкѣ, разбросаютъ по берегу, гуси наѣдятся, ихъ руками и ловятъ.
Мальчикъ нѣкоторое время молча сидѣлъ, болтая ногами и задумчиво глядя въ окно.
— Развѣ кто-нибудь знаетъ, что съ нимъ будетъ. Вотъ ты жила за Дону, а потомъ въ Польшу уѣхала, а потомъ мы пріѣхали сюда, и папа умеръ… А мы вѣдь не знали, что все это будетъ… Почемъ ты знаешь, что со мной будетъ? почемъ ты знаешь, что меня не закинетъ на необитаемый островъ?
Сережа нахмурилъ брови и еще сильнѣе замоталъ ногами.
— Вотъ, напримѣръ, буква ять, ну, зачѣмъ мнѣ ее, мама?
— Если ты будешь набивать себѣ голову всякими пустяками, такъ я знаю что останешься на второй годъ, а то и совсѣмъ исключенъ… Что-жъ ты хочешь совсѣмъ остаться безъ образованія? На всякаго человѣка смотрятъ и оцѣниваютъ по уму. Человѣкъ прекрасно одѣтъ, манеры у него, даже богатство, все передъ нимъ на заднихъ лапкахъ, а потомъ присмотрятся, а онъ безъ образованія, къ на него плюнутъ. Каждый порядочный человѣкъ долженъ получить образованіе. Вѣдь тебя никуда не примутъ, если ты будешь безъ образованія, никакого мѣста не дадутъ, чѣмъ же жить будешь?
Сережа всѣ окружающія явленія подраздѣлялъ на два большихъ отдѣла: одни это — тѣ, которыя составляли самое существенное того, что наполняло жизнь, были необходимы и неизбѣжны и имѣли смыслъ и съ его точки зрѣнія, и другія, которыя въ сущности къ жизни-то, какъ онъ ее понималъ, не имѣли никакого отношенія, представляли собой что-то чуждое ей, искусственное, придуманное людьми и въ то же время тоже неизбѣжно-роковое. Къ послѣдней категоріи онъ относилъ и ученіе.
Въ глубинѣ души онъ сознавалъ, что все, что говоритъ мать, въ концѣ-концовъ имѣетъ свое особенное значеніе, но это должно было влечь за собой и признаніе всей окружающей его жизни настоящей, дѣйствительной, такой именно, какой она и должна быть, а все, что онъ читалъ въ книгахъ, что рисовало ему воображеніе — мечтой, призраками; но противъ этого онъ протестовалъ всѣми силами своей души.
Онъ сидѣлъ все такой же нахмуренный и пересталъ качать ногами.
— Мамочка, да на что мнѣ мѣсто? Учителемъ я ни за что не сдѣлаюсь, — ихъ всѣ терпѣть не могутъ. Чиновникомъ? чиновникомъ тоже не хочу, каждый день все ходи да ходи въ одно и то же мѣсто, ску-учно… Я непремѣнно сдѣлаюсь охотникомъ… Ахъ, мама, развѣ я живу теперь!…
Сережа вскочилъ, поставилъ посрединѣ комнаты два стула, съ разбѣга перепрыгнулъ черезъ нихъ, зацѣпился, и съ грохотомъ полетѣлъ подъ столъ.
Мать, отложивъ работу, сердито повернулась къ нему.
— Да что это ты въ самомъ дѣлѣ содомъ поднялъ. Садись сейчасъ заниматься. Вчера не готовилъ ничего, сегодня книжки въ руки не бралъ. Двоекъ нахватать хочешь?
— Сяду, сейчасъ сяду, — говорить, выбираясь изъ-подъ стола, Сережа, красный, дѣлая просительное лицо и потирая локоть и колѣно, — мнѣ необходимо быть ловкимъ и сильнымъ… Мамочка, если ты мнѣ не позволишь сдѣлаться охотникомъ, такъ я путешествовать отправлюсь… Мама, ну, что за жизнь: въ классъ да изъ класса, въ классъ да изъ класса…Ты посмотри, напримѣръ, въ Америкѣ краснокожіе… ахъ, мама, какіе они хитрые и ловкіе. Вотъ они замѣтятъ, что бѣлые лагеремъ стали и поползутъ къ нимъ съ тамагауками въ травѣ, такъ совершенно незамѣтно, трава даже не шевелится.
Сережа быстро легъ на животъ и поползъ по полу, волоча за собой ноги и пролѣзая между ножками стульевъ, стараясь ихъ не зацѣпить.
— Сережа, ты завтра принесешь-таки двойку. Сію минуту садись заниматься.
Сережа ущипнулъ себя за ухо, подхватилъ одну ногу рукой, а на другой поскакалъ въ другую комнату заниматься.
VII.
править— Сережа, ты чего же чай не пьешь?
— Я, мама, не хочу.
— Что за глупости.
Сережа сосредоченно складываетъ книги въ ранецъ. Утреннее солнце глядитъ въ окно, блеститъ на самоварѣ, ярко дробится въ стаканахъ янтарнаго чая. На столѣ бѣлая, еще горячая булка и масло.
Сережа старается такъ стоять, чтобы не видѣть булки, масла и этого колеблющагося золотистаго чая. Книги сегодня что-то особенно долго и туго лѣзутъ въ ранецъ.
— Пей же, тебѣ говорятъ, опоздаешь.
— Я, мама, не буду пить.
— Это почему?
— Я… я, мама… видишь ли… ну… обѣдня еще не кончилась… я до обѣдни не буду пить.
— Что еще за глупости! Будешь сидѣть пять часовъ въ гимназіи, не ѣвши.
— Мамочка, не сердись… не сердись.
Сережа подходитъ къ матери, ласково беретъ ея руку и цѣлуетъ.
— Христіанскіе мученики еще не такъ терпѣли… Я, мама, постоянно грѣшу… Богу не молюсь… я, мама…
— Сережа, всему время и мѣсто. Богу надо молиться, надо всей душой молиться, и чай надо пить. Ты думаешь Богу пріятно, что ты огорчаешь мать… Ты учись, старайся, слушайся учителей, не огорчай мать, это лучшая жертва Богу. Богъ развѣ требуетъ отъ насъ, чтобы мы себя морили… вѣдь Онъ — Отецъ людямъ, это — нашъ Отецъ. Развѣ отцу нужно, чтобы дѣти голодали, не ѣли для него… Ему одного только нужно, чтобы они слушались Его и слушались тѣхъ, кого должны слушаться.
Сережа продолжаетъ запихивать книги. Слова матери, какъ и слова учителей влѣзаютъ въ одно ухо и вылѣзаютъ въ другое каждый разъ, какъ въ его голову приходятъ мысли, его собственныя мысли, онъ упорно охраняетъ ихъ не только отъ учителей, но даже и отъ матери. Онъ невольно чувствуетъ, что они оцѣниваютъ эти мысли совсѣмъ не съ той стороны, съ какой онѣ ему такъ дороги и близки, и поэтому всѣ ихъ убѣжденія его совершенно не трогаютъ.
— Мама, я чай не буду пить, — говоритъ Сережа тихимъ, покорнымъ и упрямымъ голосомъ.
— Что за несносный мальчишка! — и мать съ раздраженіемъ дергаетъ Сережу за руку и насильно сажаетъ за столъ, — что за фокусы!… Расхвораться захотѣлъ, а потомъ возись съ нимъ!
Она придвинула къ нему стаканъ съ чаемъ и положила возлѣ булку, намазанную масломъ. Сережа сидитъ, сгорбившись, со складкой между поднятыми бровями и смотритъ на стаканъ.
Попрежнему ярко свѣтитъ утреннее солнце, ослѣпительно бѣлѣетъ въ его лучахъ чистая скатерть, и искрится, и колеблется золотисто-янтарный чай. Никогда онъ не казался такимъ вкуснымъ, какъ сегодня. Сережа глотаетъ слюну и, когда мать отворачивается, незамѣтно выливаетъ изъ стакана въ полоскательницу.
— Ну, вотъ давно бы такъ, — говоритъ мать, беря стаканъ, — безъ всякихъ фокусовъ… Налить еще?
— Нѣтъ, больше не хочу, — и Сережа, покраснѣвшій, старается не глядѣть ей въ глаза.
— А булку что-жъ не ѣшь?
Сережа беретъ булку, незамѣтно выбрасываетъ за окно, гдѣ ее подхватываетъ собаченка, надѣваетъ ранецъ на сутулую спину и уходитъ.
Дорогой онъ старается вернуть себѣ то значительное особенное чувство, которое наполняло его утромъ, и не находитъ его. На душѣ непріятный осадокъ и глухое раздраженіе.
Этотъ день былъ очень несчастливъ для Сережи: онъ подрался со своимъ сосѣдомъ, Дроновымъ, за что полурока долженъ былъ стоять, повалилъ на перемѣнкѣ огромную классную доску, надѣлавъ страшнаго грохота и переполоха, и когда его вызвали на третьемъ урокѣ, долго не могъ начать отвѣчать урокъ, такъ какъ ротъ былъ забитъ булкой; онъ, давясь и вытягивая шею, глоталъ не прожевывая, учитель, сердитый и раздраженный, стоялъ передъ нимъ; за это его водили съ директору.
VIII.
править— Мнѣ скучно.
Сережа лежалъ на животѣ, положивъ щеку на «Таинственный островъ» Жюля Верна. Другая щека у него была красная съ отпечаткомъ пальцевъ руки, на которую онъ опирался. Мать, разсматривавшая выкройки только что полученнаго журнала, проговорила разсѣянно:
— Пойди, погуляй!
Мальчикъ, все также прижимаясь щекой къ книгѣ, лежалъ, похлопывая носками о диванъ
— Скучно.
Часы тикали торопливо и равнодушно, имъ было все равно. Шуршали разворачиваемыя выкройки, изъ оконъ доносилась воробьиная возня, говоръ, дѣтскіе голоса, стукъ дрожекъ на улицѣ, и охватывала лѣнь и истома жаркаго дня.
— Такъ почитай.
— Не хочется.
Сережа приподнялъ голову: въ переплетѣ окна ему былъ виденъ кусочекъ неба, голубого и яркаго.
«Отчего это такъ, — думалъ Сережа, глядя на этотъ сверкающій голубымъ блескомъ кусочекъ, — отчего это такъ: некуда пойти, никого у меня нѣтъ… Другіе люди вездѣ ѣздятъ, имъ весело… верхомъ или на пароходѣ, а я все-о-о дома…»
Сережа вздохнулъ и опять прижался щекой къ книгѣ. Онъ попытался вызвать въ воображеніи картины жизни и приключеній Жюль-верновскихъ героевъ на «Таинственномъ островѣ», которыми онъ упивался, и которыя стояли передъ глазами ярко и выпукло, какъ живыя, но теперь онѣ показались тусклыми, однотонными и мертвыми.
— А уроки выучилъ?
— Выучилъ, — безнадежно проговорилъ Сережа.
— Пойди къ Ванѣ.
— Не хочу. Какъ придешь, онъ вытащитъ дневникъ и начнетъ показывать, сколько у него пятерокъ и четверокъ.
— Ну, къ Мишѣ.
— Не хочу.
— Да почему же? — начиная раздражаться, проговорила мать.
— У него тонкая шея и за ухомъ шишка, — упавшимъ голосомъ проговорилъ Сережа.
— Что за глупости… сдѣлаютъ операцію, вотъ и не будетъ шишки.
— Ну, какъ сдѣлаютъ, тогда и видно будетъ.
— Что ты раскисъ такъ, Сережа!… Мальчикъ долженъ быть живой, рѣзвый, дѣятельный, а ты квасишься. Выучилъ хорошенько уроки, повторилъ, что нужно, и надо побѣгать, порѣзвиться, поиграть, а не кваситься.
Сережа слушалъ все также, лицомъ на книгѣ. То, что говорила мать, было правда, и хотя Сережа чувствовалъ, что это — прописная истина, все-таки онъ ощущалъ передъ матерью нѣкоторую вину; но что-то смутное, чего онъ самъ хорошенько не понималъ и чего мать не могла видѣть, давило сердце.
— Я не понимаю, чего ты скучаешь, тоскуешь, — продолжала мать, — чего тебѣ нужно? Ну, чего тебѣ недостаетъ? Вѣдь все есть: сытъ, обутъ, одѣтъ, учишься, чего еще? Сколько мальчиковъ твоихъ лѣтъ позавидуютъ тебѣ, сколько изъ нихъ остаются безъ образованія, терпятъ горькую нужду, а тебѣ Богъ всего далъ, а ты еще чего-то ламываешься.
Сережа опять чувствовалъ, что мать говоритъ правду, ту правду, которая всѣмъ и давно извѣстна, и, помолчавъ немного и желая открыть матери скрытое отъ нея, онъ проговорилъ, приподнявъ голову и съ блеснувшими слезенками на глазахъ:
— Мама, у меня нѣтъ друга…
И тутъ же почувствовалъ, что онъ не открылъ того, что хотѣлъ, что онъ не можетъ, не умѣетъ, никогда, никогда не сумѣетъ. Мать на минуту оторвалась отъ выкроекъ.
— У тебя нѣтъ друзей!… А Миша, а Алеша, а Коля?
— Ахъ, мама, нѣтъ, нѣтъ, не то… У меня нѣтъ такого друга, съ которымъ бы я былъ всегда, всегда вмѣстѣ… если какая опасность, чтобъ мы защищали другъ друга, чтобъ у насъ все было вмѣстѣ, чтобъ мы спали вмѣстѣ, ну… чтобъ… чтобъ мы постоянно были вмѣстѣ…
Сережа чувствовалъ, что онъ говоритъ не то, что давитъ его сердце, что ему дѣйствительно нуженъ другъ, нужно вылить кому-нибудь сердце, что онъ одинокъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что не умѣетъ выразить словами того, что скрывается за его тоской и одиночествомъ, и, не умѣя высказаться, онъ только сказалъ:
— Ахъ, мама, мама! — и опять положилъ лицо на книгу.
Должно быть, въ его голосѣ прозвучало что-то особенное, — мать поднялась, подошла къ нему, взяла его голову. И Сережѣ вдругъ показалось, что открывается его сердце, и слезы побѣжали изъ глазъ. У матери тоже навернулись слезы. И такъ они сидѣли, прижавшись другъ къ другу, и плакали, сами не зная о чемъ.
IX.
правитьУчитель русскаго языка, Алексѣй Ивановичъ Слободинъ не пришелъ на урокъ. Чтобъ ученики не баловались, ихъ заставили писать диктантъ, а на большой перемѣнѣ надзиратель сказалъ Сережѣ:
— Роговъ Сергѣй, отнесите тетради Алексѣю Ивановичу на домъ.
Сережа взялъ подмышку стопку тетрадей и вышелъ на улицу. Обычное ощущеніе свободы и желаніе подпрыгнуть козломъ и побѣжать въ врипрыжку, охватывавшее каждый разъ, когда онъ выходилъ изъ гимназіи, на этотъ разъ не овладѣло имъ, и онъ шелъ хотя торопливо, но солидно, съ нѣсколько ускоренно бившимся сердцемъ. Сережа въ первый разъ шелъ къ учителю на домъ.
Онъ прижималъ тетради и думалъ, что тутъ и его тетрадь, и быть можетъ, Алексѣй Иванычъ въ ней поставитъ два, а то и единицу. Сережа старался вспомнить, какъ онъ писалъ диктантъ, и какъ на грѣхъ, ему приходили на память грубыя ошибки, которыя онъ сдѣлалъ. Если бы теперь свернуть куда-нибудь въ переулокъ, отыскать свою тетрадь, то можно бы поправить. Но Сережа никуда не сворачивалъ, а чинно спѣша, съ сознаніемъ исполняемой важной миссіи, шелъ по улицѣ и скоро звонилъ у парадной двери.
Ему отворила горничная и провела въ большую комнату, должно быть, залъ. Сережа увидѣлъ какого-то человѣка въ сѣромъ пиджакѣ съ бѣлокурыми волосами, какъ у Алексѣя Ивановича. Онъ сидѣлъ на корточкахъ, а возлѣ него между стульями доставалъ маленькаго звѣрка мальчикъ лѣтъ четырехъ съ такими же бѣлокурыми волосами.
Это былъ какъ будто Алексѣй Ивановичъ, и это былъ совсѣмъ не Алексѣй Ивановичъ. Тотъ же носъ, брови, блестѣвшія золотыя очки, та же небольшая характерная фигура, но когда онъ повернулся бъ Сережѣ и Сережа увидѣлъ его лицо, это было совсѣмъ другое лицо, другое выраженіе лица. Изъ-подъ очковъ смотрѣли мягко и какъ будто съ грустью глаза не Алексѣя Ивановича, а какого-то незнаемаго до сихъ поръ человѣка. И такъ это было ново, неожиданно, такъ прочно въ сознаніи Сережи съ именемъ Алексѣя Ивановича въѣлось представленіе небольшой фигуры, сухой, строгой, такого же ничего не говорящаго лица и глазъ, всегда чуждо, холодно и требовательно глядѣвшихъ на учениковъ, что теперь этотъ мягкій подернутый грустью взглядъ смутилъ Сережу. Онъ растерялся, мялъ тетради, глядя то на бѣлокурую головку, возившуюся подъ стульями, то на окна, заполнявшія комнату веселымъ, яркимъ свѣтомъ, то на свои сапоги, подернутые тонкой сѣроватой пылью.
Человѣкъ въ сѣромъ пиджакѣ, который такъ былъ похожъ и такъ непохожъ на Алексѣя Ивановича, поднялся и проговорилъ:
— Вы еще не видѣли сурковъ?
И потомъ, улыбнувшись, подалъ руку:
— Ну, здравствуйте!
Вмѣстѣ съ этой улыбкой что-то теплое, мягкое, нѣжное, какъ ласка матери, волной поднялось въ душу мальчика. Мысль, никогда ему не приходившая въ голову, вдругъ поразила его: у Алексѣя Ивановича также есть свой домъ, семья, сынъ, котораго онъ горячо любитъ. И теперь Сережа уже никакъ не могъ даже при усиліи вернуться къ прежнему Алексѣю Ивановичу въ застегнутомъ фракѣ съ бронзовыми пуговицами, съ спокойнымъ лицомъ и холодными глазами. Смущеніе, робость, растерянность и отчужденность разомъ пропали, Сережа присѣлъ на корточки возлѣ мальчика и, улыбаясь, и глядя снизу вверхъ, проговорилъ:
— У нашихъ знакомыхъ тоже былъ сурокъ… у нихъ длинные зубы…
Мальчуганъ, наконецъ, выбравшійся изъ-подъ стула, держа сурка, перевѣсившагося толстымъ животомъ черезъ ручонку, смотрѣлъ на Сережу внимательными, не по-дѣтски серьезными, широко раскрытыми глазами и солидно сказалъ:
— Онъ не кусается.
Алексѣй Ивановичъ переложилъ тетради на столъ, даже не взглянувъ, какъ будто вовсе не въ нихъ было дѣло, и погладилъ Сережу по головѣ.
— Что же, за городомъ въ лѣсу не были? И рыбу еще не удили?
— Намъ не позволяютъ… въ гимназіи… — запнувшись, проговорилъ Сережа, съ удивленіемъ глядя на Алексѣя Ивановича.
— А, не позволяютъ, — проговорилъ тотъ, какъ будто въ первый разъ узналъ объ этомъ, и улыбаясь все той же милой, незнакомой улыбкой.
Когда Сережа вышелъ и пошелъ по улицѣ, солнце особенно радостно и весело заливало бѣлые смѣющіеся съ настежь раскрытыми окнами дома, кудрявыя ярко-зеленыя деревья, мостовыя, тротуары, по которымъ, чтобъ не нарушать всюду разлитой радости, узенько и незамѣтно лежали короткія полуденныя тѣни.
«Динь, дидь, динь, динь!» мысленно напѣвалъ Сережа, незамѣтно для прохожихъ прискакивая въ тактъ одной ногой. И ему казалось, что сѣрая, однотонная пелена, покрывавшая, слегка волнуясь, гимназическую жизнь, чуть-чуть приподнялась краешкомъ, и онъ увидѣлъ что-то какъ будто обыкновенное и простое, но отъ чего у него на душѣ стало необыкновенно легко и весело.