ИЗЪ ДНЕВНИКА ДЕРЕВЕНСКАГО ЖИТЕЛЯ.
правитьКто-то, должно быть, ѣдетъ! Вѣсть эту подаютъ собаки. Я живу почти на краю деревни В., черезъ которую, проходитъ дорога изъ деревни К. на Петербургское шоссе. Если ѣдутъ со стороны шоссе, то издали слышенъ лай собакъ, который все усиливается, по мѣрѣ слѣдованія по деревнѣ, выскакивающими почти изъ каждаго двора разными Жучками, Дружками, Шариками; заднія отстаютъ, на смѣну ихъ появляются ближайшія и, наконецъ, на моемъ краю ѣдущаго аттакуютъ собаки моего хозяина Дружокъ и Пылайка вмѣстѣ съ собаками крайнихъ дворовъ и, проводивъ за деревню, возвращаются обратно во свояси, и все постепенно затихаетъ до новаго проѣзда. Это повторяется неизмѣнно каждый разъ, съ тою только разницею, что, въ случаѣ проѣзда обратно, наибольшій собачій лай начинается у нашего края и постепенно затихаетъ по мѣрѣ удаленія къ сторонѣ шоссе.
Я занимаюсь у окна и уже привыкъ въ такой моментъ отрывать глаза отъ работы, чтобы взглянуть, кто ѣдетъ. Но теперь сквозь собачій лай слышатся выкрики, повидимому, какого-то торговца, которые пока трудно разобрать. Хозяева собакъ начинаютъ унимать ихъ, — знакъ, что ѣдущій остановится въ деревнѣ, — и слышатся какія-то прибаутки. Выглядываю изъ окна: дѣйствительно, какой-то торговецъ, подъѣзжая къ нашему краю, выкрикиваетъ веселымъ манеромъ: «Посуда, ложки, чашки, каменны-муравлены солонки, тарелки! Семеновны, выходите, выносите тряпья, желѣза-чугуна, поищите по чуланамъ, по залавкамъ — по угламъ, по заборамъ — по клѣтямъ! Тетки Ѳедоры, широкіе подолы! выносите тряпья, костей, стекла, бутылокъ! Малые ребятишки, поплакивайте, у матерей попрашивайте!» Торговецъ останавливается противъ моей избы. Къ нему начинаютъ подходить почти со всѣхъ дворовъ мальчики, дѣвочки, бабы и мужики. Вышелъ и я. Торговца окружаютъ со всѣхъ сторонъ, взлѣзаютъ на колеса, на подножку, на тяжи и оглобли, съ которыхъ торговецъ веселыми шутками прогоняетъ, жалѣя лошадь. Мальчики и дѣвочки несутъ свертки разнаго старья и, кинувъ въ телѣгу, снимаютъ шапку и молча протягиваютъ ее къ торговцу, который, взглянувъ быстро на принесенное, отсыпаетъ подсолнуховъ, сколько по его соображеніямъ слѣдуетъ. Мальчикъ, получивъ свою порцію, немедленно приступаетъ въ пощелкиванію. Дѣвочки протягиваютъ передники, куда сыплется чашка или двѣ подсолнуховъ, смотря по цѣнности принесеннаго товара. Рѣдко кто попроситъ прибавки: большею частью довольствуются полученнымъ. Иногда развѣ какая-нибудь баба, вѣроятно, мать какого-нибудь дѣтишки, скажетъ, чтобы торговецъ прибавилъ. Торговецъ безпрекословно прибавляетъ еще одну чашку. Вѣроятно, заявленія о прибавкѣ не часты или пріобрѣтеніе товара обходится торговцу очень выгодно, но только онъ не отказываетъ. Во время этой операціи бабы вынимаютъ, разсматриваютъ товаръ и спрашиваютъ о цѣнѣ, торгуются, смѣются, острятъ; торговецъ, продолжая одѣлять дѣтей подсолнухами, успѣваетъ отвѣчать всѣмъ и незлобиво отшучивается. Нѣкоторые и купятъ что-нибудь. Товару у торговца немного, рублей на десять. Наполнивши возъ всякимъ старьемъ, для чего понадобится объѣздить нѣсколькъ деревень, торговецъ везетъ всё это добро въ Москву, гдѣ находятся спеціальныя лавки, покупающія всю эту рухлядь. Я разговорился съ торговцемъ. Оказывается, что онъ изъ Касимовскаго уѣзда, Рязанской губ.; выѣзжаетъ онъ изъ своего мѣста на свой заработокъ послѣ Святой и разъѣзжаетъ по деревнямъ вокругъ Москвы до самой зимы. Увѣряетъ, что прокормиться можно, а безъ этого не сталъ бы и ѣздить. Говоритъ, что прежде прибыльнѣе было: за старье въ Москвѣ лучше платили.
Вотъ уже нѣсколько дней, какъ стали поговаривать, что скотину надо бы выгнать въ полѣ. Обстоятельства къ тому совершенно назрѣли: кормъ почти у всѣхъ прикончился, яровую солому всю пріѣли; сѣна ни у кого нѣтъ; купить негдѣ ни сѣна, ни соломы, да если бы и было гдѣ купить, то денегъ нѣтъ ни у кого, а если бы и деньги были, то, по бездорожью, проѣхать никуда нельзя. Что можно было раскрыть — раскрыто: съ крышь сараевъ сняли ржаную солому, но и та кончается; скотина ѣстъ ее неохотно: нужно посыпать отрубями довольно обильно.
— Страсть сколько этой посыпки идетъ! — говоритъ мой кумъ, Наумъ Иванычъ. — Нарѣжешь соломки, посыплешь: немного поѣсть, броситъ; опять посыплешь, опять поѣстъ; да такъ-то разовъ пять или шесть въ день; насилу къ вечеру поѣстъ всю рѣзку. Вотъ мѣшокъ посыпки вышелъ въ недѣлю съ небольшимъ. А за него отдай рубль восемь гривенъ! А гдѣ ихъ заработать-то? Безпремѣнно завтра надо скотину выгонять!
Пастухъ (прошлогодній) пришелъ уже давно съ подпаскомъ и живетъ здѣсь въ ожиданіи выгона скотины. Нынѣшняя весна открылась поздно. Въ прошломъ году въ это время скотина давно уже была въ полѣ. Но весна приходитъ, кажется, дружно: въ тѣни доходитъ до 19° R. при южномъ вѣтрѣ. Перепадаютъ дождички. Пастуха наняли за 115 руб.; въ прошломъ году ему заплатили 110 р. Пастухъ отъ себя долженъ уплатить подпаску, котораго онъ нанялъ за 36 р. Срокъ обоимъ до снѣга. Плата пастуху ложится на каждый дворъ по числу имѣющейся въ немъ скотины. Всей скотины въ деревнѣ на 20 дворовъ: 22 лошади, 6 жеребятъ, изъ коихъ одинъ сосунокъ, 20 овецъ и 37 ягнятъ, 5 телятъ и 30 коровъ. Два двора не имѣютъ вовсе коровъ; 6 дворовъ не имѣютъ вовсе лошадей; 14 дворовъ не имѣютъ овецъ; телятъ имѣютъ 5, а жеребятъ 6 дворовъ. Подробности видны въ прилагаемой вѣдомости, которую я составилъ, обойдя всѣ дворы и переписавъ всю скотину.
При раскладкѣ жалованья пастуху и его пищеваго довольствія за единицу (по-крестьянски — чередъ) принимается одна лошадь. Борова идетъ за два череда, жеребята и телята за одинъ чередъ, овца за полчереда; ягнята и жеребята-сосунки не принимаются вовсе въ разсчетъ, такъ же, какъ и теленокъ, если онъ еще при матери. Такимъ образомъ, лошади даютъ 22 череда, жеребята — 5 (въ 3 дворѣ сосунъ), овцы — 10, телята — 5 и коровы — 60; всего 102 череда или по 1 р. 12 к. съ дробью на чередъ. Въ теченіе лѣта число чередовъ можетъ измѣниться или отъ вновь пріобрѣтенной скотины, или отъ теленія телки, когда она будетъ считаться за корову. Выбылая скотина не измѣняетъ разсчета. Окончательный разсчетъ дѣлается при концѣ пастьбы. По предварительной же разцѣнкѣ, 1 дворъ, напримѣръ, долженъ уплатить одного жалованья пастуху за 10 чередовъ, т.-е. около 11 р. 80 к. Харчятся пастухи такимъ образомъ: приходятъ въ первый дворъ и ѣдятъ въ немъ столько дней, сколько числится въ немъ чередовъ, затѣмъ переходятъ въ другой дворъ и т. д. Когда обойдутъ всѣ дворы, начинаютъ опять съ перваго. Можетъ случиться, что не всѣ дворы будутъ обойдены къ окончанію пастьбы одинаковое число разъ. Въ такомъ случаѣ въ будущемъ году харчеваніе пастуховъ начинается съ того двора, передъ которымъ остановились въ прошломъ. Для спанья пастухи нанимаютъ себѣ помѣщеніе, уже на свой счетъ, у одного изъ домохозяевъ деревни, за что платятъ, напримѣръ, въ этомъ году 1 руб. За ту же плату пастухи обязаны пасти 4 мѣсяца лошадей ночью (ночное), а что придется сверхъ 4 мѣсяцевъ, за это получаютъ особую плату по 25 к. съ лошади въ недѣлю.
Сегодня часовъ въ 11 утра, при довольно теплой погодѣ, всеобщее оживленіе въ нашей деревнѣ. Пастухъ идетъ по деревнѣ и сильно хлопаетъ своимъ кнутомъ, — знакъ, чтобъ выгоняли скотину. На улицу высыпаютъ старъ и малъ; дѣтишки отъ восторга кричатъ, пляшутъ и просто визжатъ. Всеобщая радость была бы полнѣе, если бы въ полѣ было достаточно корма: но всѣ знаютъ, что въ полѣ почти ничего еще нѣтъ, кромѣ прошлогоднихъ остатковъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ не побывала коса, и, все-таки, радуются и за коровъ, что онѣ, наконецъ, погуляютъ на волѣ послѣ почти семимѣсячной стоянки на дворахъ, и за себя, потому что рѣзку придется уже теперь приготовлять не 4 раза въ день, а только два, а послѣ и совсѣмъ перестанутъ давать ее. Ворота въ каждомъ дворѣ отворяются и большуха выгоняетъ свою скотинку вѣткою вербы, нарочно спрятанною съ вербнаго воскресенья. При этомъ онѣ тщательно крестятъ и себя, и коровъ, приговаривая: «Дай Богъ часъ! Ступай, матушка, ступай, милая!» Послѣ выгона скотины вѣтви эти частью втыкаются въ полѣ, частью поступаютъ во владѣніе малыхъ ребятъ, которые, схвативъ по вѣткѣ, ходятъ по деревнѣ гуськомъ, изображая собою деревенскій крестный ходъ, для чего они что-то выкрикиваютъ (слышно, между прочимъ: Господи, помилуй, Христосъ воскресе, Богородица и пр.), причемъ басятъ. Затѣмъ вѣтви эти никуда не прячутся. Остальные члены двора вооружаются хворостинами, чтобы, если понадобится, разгонять бодающихся между собою коровъ. Скотина выбѣгаетъ на улицу, радостно озирается и начинаетъ выкидывать такъ называемые козлы, обнюхиваетъ другъ друга; нѣкоторыя начинаютъ бодаться, причемъ хозяева ихъ съ криками и гиками бросаются на нихъ съ своими хворостинами и разгоняютъ ихъ. Потоптавшись нѣсколько противъ своихъ дворовъ, все стадо направляется вонъ изъ деревни: молодыя животныя въ припрыжку, старыя — степенно. Коровы, имѣющія скоро отелиться, не выпускаются, изъ страха, чтобы ихъ не помяли. Почти все населеніе деревни сопровождаетъ стадо до выгона, гдѣ остается нѣкоторое время для окончательнаго успокоенія себя въ томъ, что скотина обошлась. Затѣмъ всѣ потихоньку возвращаются, передавая другъ другу наблюденія какъ о своихъ, такъ и о сосѣдскихъ коровахъ. Въ этотъ день коровы возвращаются рано: къ 4 часамъ ихъ уже пригнали. Завтра ихъ выгонятъ часовъ въ 9 утра, послѣ-завтра въ 7 и т. д., все ранѣе и ранѣе, по мѣрѣ увеличенія въ полѣ корма.
Подошелъ ко мнѣ сынъ хозяина, Павелъ Степановъ, лѣтъ 30-ти и мы съ нимъ разговорились.
— Чай, убавятъ коровы молока много?
— Почесть на половину; да зубы еще понапрасну нахлопаютъ.
— Вѣдь, это убытки! Насколько не доберете денегъ за молоко?
— Что-жь ты подѣлаешь? И не выгонять нельзя: намедни раскрыли сарай (осенью новой соломой крыли), и того уже половина осталась; коли по два раза давать рѣзку, пожалуй, хватитъ; а не выгонять — надо давать 4 раза въ день; на четыре-то раза корму и не хватитъ. Рази съ охоты выпущаемъ? Знамо съ нужды.
— Что же не наготовили корму?
— Наготовишь! Съ весны пристаютъ, пристаютъ съ оброкомъ, насилу отпросишь повременить до покосу, а то займешь да отдашь. Какъ пришелъ покосъ, набилъ какую сторону сѣна, оставилъ бы для себя, а тутъ староста тревожитъ: оброкъ отдай, за покосъ, что снимаемъ у графа Н., отдай, пастуху отдай, что долгу за тобой было — отдай. Глядишь, глядишь, пріѣдутъ тутъ барышники; махнешь рукой — бери! А не продашь, міромъ продадутъ. Коли бы заработки гдѣ были какіе, а то нѣтъ ничего! Бывало, на вашей дачѣ была работа, а какъ вы рѣшились ее, такъ ничего нѣтъ: новый, слышь, живетъ въ Питерѣ, хозяйствомъ не займается. Это еще слава Богу, что у графа покосъ снимаемъ, а теперь, говорятъ, управляющій хочетъ за собою оставить графскую землю: послѣдній годъ, говоритъ, сдаю покосъ.
— Что же вы тогда станете дѣлать? Своего покоса, стало быть, не хватаетъ?
— Какой свой покосъ! На полкоровы не накосишь!
— Что же дѣлать?
— А то и дѣлать, что въ дворахъ трехъ-четырехъ будетъ скотина, а у прочихъ ничего не останется.
— Отчего же у этихъ трехъ-четырехъ будетъ скотина?
— Да все по случаю: вотъ староста засиліе взялъ — молокомъ торгуетъ, три коровы имѣетъ, двѣ лошади, живетъ съ достаткомъ; кои станутъ продавать свои доли въ покосѣ, онъ ихъ скупитъ; сниметъ уголокъ у міра графскаго покосу, ну, и будетъ съ сѣномъ. Вонъ Калачикъ: три лошади имѣетъ, въ живейныхъ ѣздитъ; тотъ, можетъ, запасется. Мы вотъ у священника снимаемъ покосъ и пилимъ ему за это 20 саж. дровъ важную весну. У насъ будетъ сѣно. Опять же у насъ три работника: я съ братомъ да отецъ. Ну, еще, може, какой дворъ найдется, а больше не должно!
Вчера была сходка, на которой порѣшили запрудить плотину у пруда, находящагося позади деревни. Прудъ этотъ снималъ прежде (для рыбы) одинъ изъ деревенскихъ крестьянъ за какую-то ничтожную плату. Но такъ какъ плотину (прежнюю, давнюю) сдѣлалъ онъ плохо, то ее и прорвало въ третьемъ годѣ. Въ прошломъ году водомоину не зачинили и вода въ прудѣ почти нея высохла: скотинѣ-то и было плохо насчетъ водопоя. Нынче надо дѣлу пособить, когда въ прошломъ году понадѣялись на авось да небось. Къ 8½ часамъ утра подошли помаленьку всѣ; хозяева двухъ дворовъ отсутствовали (были въ Москвѣ); отъ одного изъ нихъ никто не пришелъ, а отъ другаго пришла молодуха (жена сына), Татьяна.
— А что, нельзя ли мнѣ тутъ что поработать за батюшку?
— Нѣшто не пріѣзжалъ изъ Москвы?
— Нѣтъ, каждый день ждемъ, да вотъ нѣтъ.
Староста рѣшаетъ:
— Ну, что тебѣ тутъ дѣлать? Иди съ Богомъ. Будемъ другую плотину чинить (повыше есть еще одинъ прорванный прудъ), тогда, може, подъѣдетъ. Все равно, и Камолаго же нѣтъ.
Нѣкоторые садятся на землю, свертываютъ папироски, балагурятъ, говорятъ о томъ, гдѣ взять хворосту на плетень и какого; трое уже отправились въ свой лѣсишко срубить на колья потолще. Дѣлается все безъ всякой команды, какъ-то все само собою; какъ-то и не нужна она, какъ не нужна пчелѣ и муравью, отлично знающимъ, что имъ надо каждому дѣлать.
Поболтавши и еще не докуривши, одинъ какой-нибудь встаетъ и молча уходитъ куда-то. Другой посмотритъ ему вслѣдъ, встанетъ и пойдетъ за первымъ.
— Вы за хворостомъ, что ли? — спроситъ третій.
— А то куда-жь?
— И я съ вами.
Нѣкоторые сдѣлали носилки изъ куля и двухъ кольевъ, таскаютъ на нихъ навозъ изъ-подъ дворовъ и валятъ его въ кучу близъ имѣющаго быть плетня. Иные копаютъ землю, остальные все еще сидятъ; сидитъ и староста.
Стали подходить кто съ кольями, кто съ хворостомъ. Нарубили кольевъ. Кумъ мой Наумъ съ сапогами становится прямо въ воду и начинаетъ вколачивать колья. Кумъ мой — человѣкъ съ совѣстью, не любитъ лодырничать; какъ свалилъ колья, прямо полѣзъ въ воду и бьетъ. Вода брыжжетъ кругомъ, попадаетъ и ему въ лицо; онъ беретъ топоръ и бьетъ имъ. Когда онъ протягиваетъ уже руку за топоромъ, выискивается совѣтчикъ.
— Ты бы топоромъ! Эхъ ты, такой-сякой!
— А я что же дѣлаю? Ты только со мной и умѣешь ругаться, ни съ кѣмъ другимъ.
Ни малѣйшей злобы; все весьма добродушно. Добродушно, а, все-таки, намекъ далъ, что я тебѣ все смалчиваю, а ты обрадовался и наваливаешься на меня. Не хорошо-де.
— Полѣзай еще кто, у кого сапоги цѣлы!
Смотрятъ на свои ноги, какъ будто не знаютъ, что они худы, какъ будто надѣются, авось увидятъ на своихъ ногахъ цѣлые сапоги.
— У меня худы, — говоритъ одинъ, подымая ногу.
— У меня тоже, — говоритъ другой и тоже подымаетъ ногу.
— Вотъ у старосты цѣлы, — говоритъ кумъ. — Полѣзай-ка, староста!
— Нѣтъ, тоже, должно, текутъ, — отвѣчаетъ староста, посматривая на сапоги, немного согнувъ голову.
Но или не очень онъ увѣренъ въ томъ, что сапоги его плохи, или несмотря на то, что онъ въ нѣкоторомъ родѣ начальство, все-таки, отъ міра прочь нельзя ужь очень, только, пождавши нѣкоторое время, онъ снимаетъ поддевку и лѣзетъ, къ куму въ воду и они начинаютъ орудовать около плетня. Всѣ видятъ, что староста полѣзъ въ воду въ сомнительныхъ сапогахъ; но никто объ этомъ ничего не говоритъ: всѣ про себя знаютъ, въ чемъ тутъ дѣло.
Заплели плетень, навалили навозу, а потомъ стали валить землю, и утаптывать ее. Сдѣлали плоховато! подняли плотину невысоко.
— Надо бы еще малость подбавить.
— Будетъ съ насъ: на лѣто хватитъ, а покупаться захочешь, и въ грязи покупаешься.
Хохочутъ.
— Николай Лукичъ, сколько мы поработали?
Смотрю на часы: «Полтора часа», говорю.
— Вишь какъ! 6 коп. въ часъ платитъ Николай Лукичъ; стало, по 9 коп. ужо на Д. пропьемъ.
Взваливаютъ заступы "на плечи и уходятъ.
Входитъ сосѣдка (черезъ дворъ) Катерина. Хлопаетъ дверью, кажется, болѣе, чѣмъ сколько это нужно для того, чтобы дверь затворилась; ну, да ужь такъ, чтобы крѣпко было. У нея 5 малыхъ дѣтишекъ. Живетъ одна съ дѣтьми въ избѣ, двора нѣтъ, такъ какія-то заслоночки кое изъ чего. Мужъ живетъ въ Москвѣ и получаетъ въ мѣсяцъ жалованья 6 р. Ни коровы, ни лошади, ничего (дворъ 18-й), только нѣсколько куръ; одну изъ нихъ продала мнѣ мѣсяцъ тому назадъ. Земли не держатъ: мужъ солдатъ. Очевидно, невозможно было бы пропитаться, но есть подспорье: вяжетъ перчатки и чулки. Почти всѣ бабы и дѣвки вяжутъ ихъ. Вяжутъ очень быстро, почти не глядя на работу, вяжутъ всегда: и когда сходятся пѣсни пѣть, и когда просто посидѣть. Хохочутъ, разговариваютъ, а все вяжутъ. Въ день могутъ навязать чистаго барыша на 6 или на 5 коп. Есть и другое подспорье у Катерины. Жила она когда-то въ Москвѣ въ кормилицахъ у нѣкоторыхъ господъ, а потомъ въ нянькахъ у нихъ же. «Господа хорошіе, дай Богъ имъ здоровья, и мною-то довольны были, — разсказывала Катерина. — Все зовутъ: „Приходи, говорятъ, Катерина опять къ намъ служить“. Да развѣ отъ этакихъ-то куда уйдешь? (показываетъ на дѣтей). „Ну, такъ навѣщай насъ“. Вотъ когда кто изъ дѣтей имянинникъ или день его рожденія, пойду къ нимъ, ну, и даютъ: когда 3 р., когда 5 р. Хорошіе господа! А разъ такъ 10 р. подарили, право! Дай Богъ имъ здоровья! Коя-бъ не они, не знала бы, что и дѣлать. Все. вѣдь, такъ: тѣмъ и живы бываемъ, что другъ дружкѣ помогаемъ. Все Богъ; все Онъ, батюшка!
Вотъ эта самая Катерина и входитъ.
— Здравствуйте, — говорю.
Ничего не не отвѣчаетъ. Стоитъ, крестится на уголъ. Кончила. Говоритъ:
— Здравствуйте, Николай Лукичъ!
— Еще здравствуйте! Что скажете?
— Къ вашей милости, батюшка, Николай Лукичъ!
— Въ чемъ дѣло?
— Слыхала я, будто посылали вы въ Москву купить яицъ. Не возьмете ли и у меня?
— Да, кумъ былъ въ Москвѣ вчера, возилъ метлы продавать. такъ я просилъ его купить у Сарафанова отборныхъ, новѣйшихъ, что бы не было прошлогоднихъ. А то, вѣдь, прибавляютъ прошлогоднихъ.
— А почемъ кумъ платилъ?
— Да вотъ счетъ привезъ отъ Сарафанова: 1 р. 90 к. за сотню, коли ежели нонѣшнія, а мѣшанные 1 р. 70 к.
— Это почемъ же за десятокъ выходитъ?
— По 19 к. за десятокъ.
— А мои возьмете?
— Пожалуй, возьму: мы за завтракомъ ѣдимъ яйца; надо много, а свои куры не успѣваютъ нестись. Вотъ я въ запасъ своимъ и купилъ; пока эти ѣдимъ, свои поднесутъ. Давайте и ваши.
— А почемъ положите за десятокъ?
— Да ужь гдѣ наше не пропадало! — смѣюсь я. — Вамъ буду платить по 20 к.
— Ну, вотъ спасибо, батюшка! Покорно благодарю, что не отставили. У меня 4 десятка яицъ-то. Всѣ возьмете?
— Возьму.
— Я сейчасъ ихъ принесу.
Принесла.
— Ну, а какже деньги: вамъ они сейчасъ нужны?
— Сейчасъ, батюшка, Николай Лукичъ, сейчасъ нужны: изъ-за того и продаю.
— Нельзя ли обойтись какъ-нибудь до завтра? Завтра повезу работу въ городъ и привезу деньги.
— Ужь и не знаю, батюшка, какъ и быть: оченно нужны. Давеча бѣгала по сосѣдямъ, не раздобыла хлѣбушка: у всѣхъ дошло, собираются въ городъ за мукой.
У меня учится мальчикъ Сема, внукъ хозяйскій.
— Семушка! добѣги, голубчикъ, къ своему дѣдушкѣ, попроси у него 80 к. Скажи: Николай Лукичъ, молъ, проситъ 80 к. до завтрева.
Сбѣгалъ. Говоритъ: „80 нѣтъ, а вотъ прислали 9 гривенъ: за вами будетъ гривенникъ“.
Отдаю. Благодаритъ. Уходитъ.
— Алешка! поди, скажи Кондратью: лошади на озими!
Алеша, другой внукъ хозяина, играетъ съ ребятами. Кричитъ ему тетка Лизавета, увидавшая лошадей Кондратія на озими, по Алешка не слышитъ.
— Алешка, глухой чортъ! Тебѣ говорю?
— Чего тебѣ?
— Поди, говорю, къ Кондратью: лошади яво на озими!
— Не пойду.
— Поди, жидъ лѣнивый!
Алешка не отвѣчаетъ: продолжаетъ играть.
— У-у какой! — и сама уходитъ въ избу.
Отворяю окно и кричу: „Алешка!“
— А-я?
— Аль ты не знаешь, какъ надо сдѣлать по Божьему-то?
Алеша, опустивъ голову, направляется къ избѣ Кондратія.
— Дядюшка Кондратій! поди сгонь: лошади твои на озими!
Приноситъ Матрена, жена Андрея Баскина, 2 бутылки сливокъ и говоритъ, послѣ обычнаго вступленія:
— Вотъ сливочекъ, Николай Лукичъ, не угодно ли?
— Нѣтъ, голубушка, не надо: не разбогатѣли еще на сливки-то. Вотъ заработаемъ на корову, можно будетъ и сливками обзавестись.
— Да я не за деньги, Николай Лукичъ. Я — такъ! — и сама конфузится. — За вашу прежнюю хлѣбъ-соль.
Лѣтъ 12 эта деревня работала у меня, когда я имѣлъ свою ферму здѣсь по сосѣдству. Съ тѣхъ поръ, какъ я переѣхалъ сюда въ деревню, каждый дворъ приносилъ мнѣ сливки и молоко, и чтобы не столкнуться вдругъ нѣсколькимъ, справляются у кумы, которая готовитъ мнѣ обѣдъ у себя въ русской печкѣ (у меня нѣтъ такой), вышли ли сливки у меня, и носятъ врозь, соблюдая нѣчто вродѣ очереди.
— Спасибо, спасибо, — говорю я, и тоже конфужусь. — Садитесь, гости будете!
Сидимъ, разговариваемъ о житейскихъ дѣлахъ. Изъ трехъ дворовъ принесли на новоселье по курицѣ. Денегъ ни за что не хотѣли брать.
А кумъ, зарѣзавъ свинью къ Святой, отрѣзалъ самый лучшій кусокъ — заднюю ногу — и несетъ ко мнѣ, улыбка у него во все лицо, какъ будто несетъ для того, чтобы похвастаться: какая-де свинина вышла хорошая!
— Глянь-ка, кумъ, каку-таку штучку я те принесъ! А на спинѣ сала почесть на вершокъ будетъ, право! На, кушай на здоровье! — и протягиваетъ кусокъ.
Опять стыдно, только хорошо стыдно: судороги пожимаютъ горло.
— Да ты, кумъ, что же такъ-то? Ты положь за нее что слѣдуетъ!
Все было испортилъ: лицо кума мгновенно измѣняется изъ веселаго въ такое, какое получается у человѣка, когда его незаслуженно выругаютъ.
— Что ты, что ты! Я тебѣ это всего сердца, а ты, на-ка вотъ: деньги! Не видалъ я денегъ, что ли? Сытъ, обуть, тепелъ… На что онѣ, деньги-то? — говоритъ кумъ, уже уходя. — Ишь ты, что выдумалъ: положь за нее деньги! Да рази…
Перебиваю:
— Ну, ну, прости, куманекъ, я, вѣдь, не обидѣть тебя хотѣлъ, а тоже отъ жалости: свои дѣтишки съѣли бы! А на добромъ твоемъ желаніи благодарствую.
— Свои дѣтишки? Да и своимъ дѣтишкамъ осталось, слава те, Господи!
Ковыляетъ по деревнѣ Ѳедоръ Безобразовъ съ сыномъ лѣтъ девяти. У сына корзина съ кусочками хлѣба. Они ходятъ ежедневно по деревнѣ и въ каждомъ дворѣ даютъ имъ по куску хлѣба. Года три тому назадъ на пашнѣ съ нимъ что-то случилось — что-то шибко схватило, упалъ онъ на землю и долго бился въ судорогахъ. Снесли его въ избу, пролежалъ на повети года съ два, инда пролежни пошли, да съ червями. Ужь что-что ни дѣлали: нѣтъ ничего легче. Наконецъ, отдышался, но оказалось, что половина тѣла отнялась. Ходитъ съ палкою, одну ногу волочитъ, рука виситъ плетью; когда говоритъ, словно каша во рту; говоритъ съ трудомъ, постоянно забывая и пріискивая по долгу слова. Земли держать баба съ 5 дѣтишками не смогла; землю съ нихъ сняли, оброкъ сложили. Изба и дворъ ветхіе; дѣти ходятъ чуть не голыя. Голодно, холодно. Младшій сынъ — уродецъ; постоянно на рукахъ у старухи, еле двигающейся, матери жены Ѳедора. Отъ всего хозяйства осталась одна корова, которую собирались продавать, да пріостановились.
Сталъ я собирать по своимъ знакомымъ для нихъ. Говоримъ, говоримъ о дѣлахъ, а то и о пустякахъ. „Пожертвуйте, говорю; такъ и такъ: вотъ, говорю, какія дѣла“. Даютъ. Кто рубль въ мѣсяцъ, кто 50 коп., кто 30 коп. Разно. Одинъ выкинулъ три рубля. И по деревнѣ ходилъ, справлялся, кто можетъ дать? Давали и обѣщали давать ежемѣсячно кто 5 к., кто 10 к., кто 15 коп.; одинъ обѣщалъ давать 20 к., да что-то еще не вносилъ ни разу: знать, приспичило самому. Одинъ богатый, мой пріятель, хорошій человѣкъ, изъ сосѣдней деревни, торгующій коровами, положилъ рубль въ мѣсяцъ. Набирается въ мѣсяцъ рублей 5 или 6, а передъ Святой набралась 9 руб., да чаю, да сахару, да свининки. Даютъ и мукой, а разъ дали солонины. Въ началѣ каждаго мѣсяца даю имъ, что соберу. Жена Безобразова, Авдотья, причитаетъ, говоритъ какимъ-то усиленно-приниженнымъ голосомъ.
— Зачѣмъ ноете, Авдотья? Чего печалиться? Вотъ на-те, добрые люди вамъ прислали и всегда пришлютъ, а съ голоду умереть не дадутъ. Ныть-то и нечего.
— Дай вамъ Господи… и пр., и пр.
Приноситъ какъ-то бережно завернутое что-то. Развертываю.
— Это я вамъ, Николай Лукичъ, за ваше неоставленіе. Душа, думала, чѣмъ бы мнѣ васъ отблагодарить, да вотъ рылась въ сундукѣ и нашла шелковый платочекъ: сестра Ѳедора, Аннушка — чай помните? — подарила какъ-то, лѣтъ пять тому назадъ; онъ все и лежалъ въ сундукѣ; намъ гдѣ ужь его носить? А вы господа природные!
Не беру. Пристаетъ. Все-таки, не беру.
— Понуждится когда-нибудь, продадите.
— Господи, батюшка, чѣмъ же мнѣ васъ отблагодарить? Ничего-то не хотите брать. Ну, я когда поработаю на васъ: може, урвусь какъ отъ дѣтей.
— И этого не надо. Ничего мнѣ не надо!
— Какъ же такъ-то? — совсѣмъ растерялась баба. — Что же мнѣ сдѣлать для васъ?
— Имѣете доброе расположеніе ко мнѣ, ну, и довольно. Имѣйте расположеніе и ко всѣмъ людямъ, — вотъ вамъ и вся благодарность. Такъ и Христосъ приказывалъ.
Приходитъ Палаша, молодая баба (она жила у насъ когда-то еще маленькой дѣвочкой), и говоритъ:
— Николай Лукичъ, что я вамъ принесла…
— Что такое? — Вынимаетъ изъ подъ кацавейки фаянсовую пепельницу.
— Это зачѣмъ?
— Возьмите: мнѣ она не нужна, а вамъ, може, нужно.
— И мнѣ не нужно: у меня есть'.
— Возьмите! — говоритъ бабенка просящимъ голосомъ.
— Да, вѣдь, сказываю: не нужно; есть, вѣдь. Гдѣ взяла-то?
— Въ прошломъ году мы съ Филиппомъ жили въ Москвѣ въ номерахъ, такъ студентъ какой-то уѣзжалъ изъ Москвы — подарилъ Филиппу. Возьми-и-те!
— Опять же говорю: не нужно!
— Экой несговорчивый какой! — восклицаетъ бабенка, кладетъ на столъ пепельницу и быстро уходитъ.
— Постойте-ка! — Ушла.
Семка, учащійся у меня, показываетъ мнѣ свидѣтельство, полученное имъ отъ училищнаго совѣта объ окончаніи имъ начальнаго народнаго училища и дающее ему льготу при отбываніи воинской повинности. Въ свидѣтельствѣ поименовали его „Семенъ Ивановъ“, а онъ Семенъ Павловъ.
— Какъ бы опосля чего не было?
— Да, надо исправить; потомъ хуже будетъ.
— Схлопочите, пожалуйста, Николай Лукичъ.
— Давай сюда.
Цѣлая длинная исторія. Зашелъ въ земство: надо удостовѣреніе отъ учителя въ томъ, что Семка — Павловъ, а не Ивановъ; надо удостовѣреніе это представить инспектору народныхъ училищъ вмѣстѣ со свидѣтельствомъ. Члены училищнаго совѣта живутъ по разнымъ мѣстамъ уѣзда и потому надо ждать ихъ съѣзда, а что дальше будетъ — не знаю. Написалъ учителю письмо и прошу его дать нужное удостовѣреніе. Учитель говоритъ Семкѣ: Переправилъ бы Николай Лукичъ самъ: зачеркнулъ бы Ивановъ и прописалъ бы Павловъ; много у насъ такихъ напутанныхъ свидѣтельствъ». Обѣщалъ прислать письмо.
Должно, что-нибудь не такъ: ужь очень что то просто выходитъ. Вечеромъ приносятъ письмо отъ учителя: весьма обязательно прислалъ и удостовѣреніе, и заявленіе къ инспектору народныхъ училищъ.
Деревенскія дѣвушки приходятъ иногда въ гости къ моей дочери; сядутъ онѣ на крылецъ, разговариваютъ о дѣвичьихъ пустякахъ и хохочутъ. Наговорятся, нахохочутся, начнутъ мурлыкать пѣсни. Когда поютъ на деревнѣ, то поютъ во вся; а здѣсь, около избы, поютъ не громко и выходитъ прекрасно. Большую часть пѣсни поютъ въ унисонъ, но есть цѣлые пассажи, которые поются въ два голоса и даже въ три. Можно положить пѣсню на ноты. Пѣсенъ очень много, притомъ самыхъ разнообразныхъ. Узнаютъ новую пѣсню и поютъ ее чаще другихъ. Иногда за цѣлый дедь не услышишь другой пѣсни, какъ только эту новую, модную. Теперь въ ходу двѣ пѣсни; мелодіи ихъ очень красивы и поются онѣ больше въ два голоса. Первая пѣсня такая:
Среди лѣсовъ дремучихъ разбойнички идутъ,
Въ своихъ рукахъ могучихъ товарища несутъ;
Носилки не простыя — изъ ружьевъ сложены,
А поперегъ стальные мечи положены.
На нихъ лежалъ сраженный самъ Чуркинъ молодой;
Онъ весь окрававленный, съ разбитой головой,
Изъ ранъ его сочится по обоимъ по вискамъ;
Одна струя подробно (?) течетъ по волосамъ.
Ремни его кольчужны разрублены висятъ,
Двуствольный пистолетикъ за поясомъ виситъ.
Несли, остановились, сказали: «Братцы, стой!
Давайте подружнѣе могилу брату рыть.
Мы вырыли, спустили, сказали: „Братъ, прощай!
Прощай ты нашъ товарищъ, самъ Чуркинъ молодой!
Теперя намъ не время бесѣдовать съ тобой“.
А сами поскорѣе опять въ кровавый бой.
Мотивъ пѣсни обнимаетъ собою двѣ строчки и потомъ опять повторяется снова.
Другая пѣсня говоритъ, какъ какой-то ходилъ долго около Харькова, на заработки, должно быть, и хочетъ возвратиться домой:
Прощай, Харьковъ, до свиданья, Богь съ тобою, а я прочь
Отхожу на покаянье, пыль дорогою толочь.
Палка толстая готова, давно стоитъ ужь у дверей,
И котомка съ сухарями давно на гвоздикѣ виситъ,
Съ нетерпѣньемъ ждетъ Крылова, ждетъ, почтенья отъ друзей;
Пыль набьется въ носъ и въ уши, лобъ отъ жару затрещитъ.
Нѣтъ чего на свѣтѣ хуже, когда рожа загоритъ.
Путь назначилъ до Рязани, утолялъ свой апетитъ,
Нѣтъ моей пути-дороги: лѣсъ и горы, и вода,
Испытайте мои ноги, путь провѣдаютъ глаза.
Прощай, Харьковъ, до свиданья, отправляюсь я домой,
Тамъ, гдѣ матушка родная, гдѣ отецъ почтенный мой.
Они встрѣнутъ съ удивленіемъ: „Гдѣ-ж“ ты, сынъ нашъ, пропадалъ?
Ты какими чудесами въ домъ родительскій попалъ?»
Сколько лѣтъ я ни скитался въ чужой, дальней сторонѣ,
Хоть безъ должности остался, крестъ и все-таки на мнѣ.
Мотивъ этой пѣсни тоже въ два стиха. Какъ въ первой пѣснѣ, не могли мнѣ разъяснить слова, такъ и здѣсь остались мнѣ не совсѣмъ понятны 5-й, 8-й, 9-й и 10 стихи. «Такъ поемъ, а что значитъ, мы не знаемъ; не мы ее складали». Больше ничего не добился я отъ нихъ.
Вотъ еще одна изъ такихъ пѣсенъ:
Послѣдній часъ разлуки съ тобой, голубчикъ мой!
Не вижу, кромѣ скуки, утѣхи никакой;
Ничто/никто меня не тѣшитъ, ничто/никто не веселитъ,
Одно лишь обольщеніе, милъ плакать не велитъ.
Гуляла я въ садочкѣ, гуляла въ зеленымъ,
Искала тѣ/я слѣдочки, гдѣ милый проходилъ/которы милъ топталъ
Рвала съ травы цвѣточки, которы милъ любилъ,
Садилась подъ кусточекъ, на мелкую траву.
Сидѣли двѣ голубки на яблонькѣ въ саду,
Одна изъ нихъ вспорхнула ко мнѣ на бѣлу грудь,
А я, млада, вздохнула по милыимъ своимъ.
И гдѣ-жь моя отрада и гдѣ же мой покой?
И гдѣ-жь моя забава — Сережа-пастушекъ?
Ходилъ гулять отъ стада на крутый бережекъ,
Ходилъ гулять не мало, ходилъ и день, и ночь,
Игралъ пастухъ Сережа/Сереженька играетъ въ серебряный рожокъ.
Дѣвушки совсѣмъ взрослыя, уже невѣсты (ихъ семь); одна сосватана; свадьба назначена на Троицынъ день. А то есть другая артель, состоящая изъ дѣвчонокъ лѣтъ 12—14 (ихъ тоже семь) и имѣющая замѣнить впослѣдствіи кружокъ теперешнихъ взрослыхъ; собираются онѣ отдѣльно и уже давно выучились пѣть всѣ тѣ пѣснй, жоторыя поютъ и взрослыя. Никто ихъ не училъ; все сами; и второй, и третій голосъ подбираютъ очень ловко. Но дѣти еще совсѣмъ: пѣсни прерываютъ часто, хохочутъ, прыгаютъ. Иногда попросишь ихъ попѣть; онѣ садятся на скамью передъ избою и поютъ себѣ; сидишь, занимаешься, слушаешь. По окончаніи даешь имъ деревенскихъ конфетокъ (спеціально купленныхъ для этого). Одна дѣвчурка, маленькая такая, Даша, самая бойкая на пѣсни; она у нихъ постоянной запѣвалой. Есть еще третья артель, — это подростки дѣвочки лѣтъ 9—12 (этихъ дѣсять); ходятъ онѣ иногда отдѣльно, иногда вмѣстѣ со второю артелью, и тогда подъучиваются пѣть пѣсни и постепенно начинаютъ пѣть самостоятельно.
Приходила Палаша. Мужъ ея, Филиппъ, пришелъ на лѣто въ деревню домой (зимой жилъ на мѣстѣ). Думаетъ поработать у себя въ хозяйствѣ, да за малымъ остановка: лошади нѣтъ. Въ прошломъ году у нихъ была лошадь, купили ее по веснѣ за 17 руб., проработала все лѣто, а на зиму, за неимѣніемъ корма, продали въ сосѣднюю деревню за 5 руб. Такую же исторію хотятъ они повторить и въ этомъ году.
— Что же Филиппъ теперь дѣлаетъ?
— Да такъ кое-что; вотъ метлы вяжетъ. Въ Москву не на чемъ везти, такъ отдаемъ Спиридону за рубль за тридцать коп. сотню.
— Много ли навяжетъ въ день?
— Не равно: когда 40, когда 50 штукъ, а то и 20, а случится что подѣлать по дому, такъ и ничего не навяжетъ. Хворость, что осенью наготовили, весь повязалъ. Теперь шабашъ! Плохо намъ теперь! Вотъ жду, не дождусь, когда корова наша отелится. Все помога будетъ: стану носить молоко старостѣ; може, въ недѣлю наношу рубля на полтора. Корму въ полѣ почти что нѣтъ ничего. Богъ дастъ, теплѣе станетъ: корму прибавится и молока прибавится.
Всѣ деревенскія бабы носятъ молоко къ старостѣ; только мои хозяева сами возятъ молоко въ Москву: въ прошломъ году поссорились со старостой и не стали ему носить. Староста платитъ теперь вплоть до Петрова поста 7 коп. за кружку. Кружка у молочниковъ прежде была равна штофу; но постепенно она дѣлалась все больше и больше, такъ что теперь такихъ кружекъ помѣщается въ ведрѣ не десять, а только восемь; слѣдовательно, кружка равняется 1¼ штофа. Ведро молока поэтому обходится молочнику въ 56 коп. Въ Москвѣ молочникъ ставитъ молоко въ разныя молочныя: цѣльное по 80 к., сливки по 3 р. 50 к. снятое по 30 к. за ведро. Сливками и снятымъ продавать нѣсколько выгоднѣе, чѣмъ цѣльнымъ; но за то надо за нимъ хлопотать дома: отстаивать, снимать сливки, мыть лишнюю посуду. Если ведро сливокъ снять съ 6 ведеръ молока, чтобы получить изрядныя сливки, то ведро молока обойдется въ 83 коп. въ продажѣ; ну, тутъ своя рука владыка: когда нехватки молока, то ведро сливокъ снимется и съ 5 ведеръ, и тогда ведро молока обойдется въ продажѣ въ 94 коп. Въ среднемъ не дѣлается ни очень хорошо, ни очень плохо и можно положить, что молочникъ выручитъ 83+94: 2, т.-е. 88 коп. За его хлопоты ему достается 32 коп. съ ведра. Многонько! Молока въ нашей деревнѣ мало для старосты; онъ покупаетъ молоко еще въ двухъ деревняхъ.
Записей никакихъ не ведется, да и не умѣютъ, а вмѣсто записей употребляется способъ много превосходнѣе: бирки. Очень удобно. Помню, лѣтъ 6 тому назадъ бралъ я молоко у деревенскихъ мужиковъ и завелъ каждому книжки, а у себя имѣлъ одну, со счетами, тоже каждому. Книжки замусливаются, листки вырываются, записанное карандашомъ стирается, а чернилами — размазывается. Страсть надоѣло: бросилъ, завелъ бирки. Берется палочка, раскалывается вдоль пополамъ и на сложенныхъ вмѣстѣ половинкахъ надрѣзаются единицы. Когда наберется 5, такихъ, на затылкѣ бирки вырѣзается «косина», а наберется еще 5 — дѣлается другая «косина» и выходитъ крестъ; половины единицы надрѣзываются вполовину; еще меньшія части отмѣчаются еще какъ-нибудь. Каждая баба одну половинку уноситъ съ собой, а другія половинки остаются у старосты, всѣ вмѣстѣ смѣшанныя. Когда приходятъ бабы, то пока одна баба сливаетъ молоко, прочія подходятъ къ кучѣ половинокъ и, хотя бы изъ сотни, очень скоро находятъ свою половинку, складываютъ ее съ принесенною и, сливши молоко, подаютъ старостѣ для надрѣзыванія. Ошибиться невозможно, ибо надрѣзы не придутся. Надрѣзавъ, староста опять свою бросаетъ въ кучу, а другую отдаетъ бабѣ.
— Вотъ, Николай Лукичъ, думаемъ лошадь купить, да денегъ не хватаетъ; если заложить кое-какія свои вещи (всегда и вездѣ «кое-какія вещи» означаютъ мужнину праздничную поддевку и женину шубейку), да вотъ корова, Богъ дастъ, отелится, може, за 4 р. продамъ теленка. Чего не хватитъ, може, вы не дадите ли? А я бы вамъ отработала ихъ стиркой бѣлья. А то, може, подождали бы, когда усадьбу скосимъ.
А сегодня заѣзжалъ Павелъ Петровичъ поговорить о томъ, не пора ли мнѣ коровъ купить. Дѣло въ томъ, что, живя здѣсь въ деревнѣ, я на себя тратилъ очень немного, а работы въ послѣдніе три мѣсяца я находилъ больше, чѣмъ сколько нужно для пропитанія; работаемъ втроемъ: я, жена и дочь. Въ эти 3 мѣсяца накопили 75 руб.; получу деньги за работу, оставлю на необходимые расходы, а остатки отдаю Павлу Петровичу. Черезъ недѣлю-другую, если пойдетъ тепло и въ полѣ будетъ кормъ, можно будетъ привести двѣ коровы. Цѣль наша пока: обзавестись крестьянскимъ обиходомъ, чтобы наше пропитаніе поставить въ меньшую зависимость отъ московской работы. Нажили бы больше, но изъ нихъ же идетъ и на разныя выручки тому, сему.
— Можно-то можно, да, вѣдь, этакъ, — смѣюсь, — вы не дадите мнѣ и коровами обзавестись; вѣдь, у меня дворъ пустехонекъ пока.
— Мы понимаемъ, что и вамъ никакъ невозможно, безъ коровъ-то!
— Ну, да ладно, авось я скорѣе вашего добуду. Имъ быть такъ! Сколько нужно?
— Да не больше 10 рублей. Дороже 20 р. не купимъ лошади.
— Съ Богомъ, дѣйствуйте!
Сижу на скамейкѣ передъ избой. Подходитъ хозяйскій сынъ, Филиппъ. Обычныя вступленія и потомъ: «Холодно, не даетъ Богъ тепла, никакъ не дождемся травки въ полѣ» и пр., что также должно почесть за вступленіе.
— Николай Лукичъ, вотъ ты братнинаго Семку учишь, а моего Алешку станешь?
— Теперь-то покамѣсть надо погодить; тѣсно въ избѣ: съ троими, вѣдь, занимаемся и то одинъ на моей кровати занимается. Вотъ теплѣе будетъ, такъ въ сѣняхъ можно будетъ расположиться. А обоснуюсь получше — заведемъ цѣлую школу для вашихъ дѣтишекъ. Вѣдь, Алешка ходитъ же въ школу?
— Ходитъ-то, ходитъ, да что-то мнѣ не ндравится.
— Что такъ?
— Да какже? Парнишка умѣетъ уже читать, — выучился, слава те, Господи! — надо приставить къ настоящему дѣлу, а его учатъ такъ, Богъ вѣсть чему. Намедни спрашиваю: ты что теперь читаешь? Думаю, не засадили ли его за дѣло, а онъ… и не пойму, къ чему это?… «Маша ѣла кашу», потомъ: «аистъ свилъ гнѣздо»… Къ чему такое? Это намъ совсѣмъ не принадлежитъ.
— А что бы вы думали нужно ему читать?
— Да по нашему! Грамотѣ я его для чего отдавалъ учиться? Чтобъ про хорошее могъ вычитать? Такъ, ай нѣтъ? Ну, стало, и давай честь божественное что-нибудь. Окромя эфтаго, гдѣ же ты про хорошее узнаешь? Вонъ Семка сказывалъ: велѣлъ ты ему, чтобъ наловчался писать поскладнѣе, переписывать часа по три, что ли, въ день, такъ, вѣдь, онъ что списываетъ? Евангеліе! Это вотъ дѣло! А то на-ка поди: «Маша кашу съѣла»!
— Самое вѣрное, — говорю я.
У кума моего горе: мать померла. Третьяго дня ѣздилъ въ село за попомъ исповѣдывать и причащать: больно тяжело ей стало. Сегодня померла. А кумъ собирался въ Москву. Подходитъ къ окну, плачетъ.
— Что это ты плачешь?
— Да, вѣдь, не удержишься: матушка отходитъ.
— Плакать-то чего же? Дай ей, Господи, умереть, какъ слѣдуетъ.
— Знамо такъ! Да, вѣдь, одно дѣло жалко, а и ума не приложу, какъ мнѣ быть?
— Что требуется-то?
— Пятака мѣднаго нѣтъ, а меньше какъ на 20 р. не обернешься: одному священнику надо отдать рублей 6, за гробомъ надо въ Москву съѣздить; гляди, три съ полтиной отдашь, а то и всѣ четыре. На поминки дай Богъ отдѣлаться тремя пудами муки. Да то, да сё. А тутъ сѣвъ подходитъ: куля два овса безпремѣнно Надо купить. А и кормиться то же надо. Ахъ, матушка, матушка, подождала бы помирать до осени!
Совсѣмъ растерянный видъ.
— Выручи, кумъ! Нѣтъ ли рублей 20? — а въ глазахъ сомнѣніе: «кажется, молъ, понапрасну спрашиваю; какія у него деньги?»
— Милый человѣкъ, вѣдь, нѣтъ ихъ у меня, двадцати-то рублей. Безъ чего-нибудь два рубля есть, на, тащи, а остальныя надо раздобывать. Давай померекаемъ! Нѣшто попытаться у Осипа попросить: може, подъ закладъ дастъ; снесу ему свою поддевку да женину шубку.
Осипъ сторожитъ сосѣднюю дачу (бывшую мою); онъ изъ отставныхъ солдатъ и имѣетъ деньжонки.
— Подъ это не дастъ: малъ закладъ.
— Авось по знакомству дастъ.
— Да развѣ такъ ужь спѣшно нужно? Когда хоронить?
— Завтра полежитъ, а на Миколу — хоронить. Какъ батька скажетъ. Може, ему некогда, либо што: надо спосылать къ ему какого мальченку.
— Коли Осипъ не дастъ, малъ-де закладъ, возьми мою шубу, снеси ему.
— Ну, ладно; я сейчасъ сбѣгаю.
Побѣжалъ. Четверть часа туда ходу. Приходитъ назадъ.
— Не далъ; говоритъ, хочетъ уволиться оттеда, а то бы съ удовольствіемъ.
— Какъ же быть? Развѣ къ Павлу Петровичу съѣздить съ запиской отъ меня? Думается, не откажетъ. На меня спроси.
Павелъ Петровичъ живетъ въ 4-хъ верстахъ; торгуетъ коровами.
— Чай, ужь спитъ! Который часъ-то?
— Половина десятаго! Пожалуй, спитъ. Какъ же быть:то?
— Ужь не знаю, что и дѣлать! Ахъ ты, Господи, грѣхъ-то какой вышелъ!
— Стой, кумъ, пожди! Давай напишемѣ письмо Льву Николаичу; онъ выручитъ.
— Ну?
— Вѣрно, говорю, выручитъ.
— А какъ не дастъ, что я буду въ Москвѣ дѣлать?
— Эвой какой невѣрный! Вѣрно тебѣ говорю: вѣрнѣе вѣрнаго будетъ!
— Пиши, что-ли. Не знаю… А не дастъ?… Ну, тебѣ лучше знать: пиши, воли!
— Ладно; напишу; вотъ и обдумали. Слава те, Господи!
Въ кумову избу тянутся бабы со всей деревни, дѣвки, дѣвчонки, мальчишки; мужиковъ не видать. Изъ избы, слышенъ плачъ: знать, кума причитаетъ. Иду туда. Дверь изъ избы отворена; въ сѣняхъ встрѣчаетъ меня собаченка, какъ на грѣхъ, и ну лаять на меня, да неотвязчивая какая! Впрочемъ, шумъ этотъ никому не мѣшаетъ: причитанія идутъ своимъ порядкомъ; никто даже не оглядывается. Бабы кои входятъ, кои выходятъ. Вводящія плачутъ. Въ избѣ жара несосвѣтимая. Въ нѣсколько секундъ весь, какъ есть, взопрѣешь. Изба буквально полна народу. Покойница лежитъ на лавкѣ покрытая съ головой чѣмъ-то бѣлымъ, головой подъ образами, передъ которыми зажжены восковыя свѣчи и лампада. Кума сидитъ на другой лавкѣ, склонилась надъ покойницей и плачетъ-разрывается: какія-то слова выговариваетъ судорожно, какія — не разберу; послѣ узнаю. Сестры кума, дочери покойницы (тутъ же въ деревнѣ замужемъ за односельчанами) тоже плачутъ-причитаютъ. Не вижу, чтобъ плачъ былъ заказной. А, впрочемъ, кто-жь его знаетъ? Напѣвъ причитанія однообразный, очень унылый, грустный: слезу вышибаетъ. Стоящія тутъ бабы подплакиваютъ. Дѣти кума на печи тоже плачутъ. Кумъ унимаетъ жену.
— Полно, Авдотья полно! Будетъ убиваться-то! Не поможешь! — А самъ тоже, нѣтъ-нѣтъ, да и всплакнетъ. Сашутка, сынокъ, на печкѣ плачетъ чуть не навзрыдъ. Весь взопрѣлъ.
— Сашутка, полно, сынокъ, не плачь, не удержишь бабушку-то этимъ. Полно, поди на улицу — простудись!
Остудись, то-есть. Сашутка не слушается: продолжаетъ плакать. Нѣкоторыя выходящія бабы замѣчаютъ меня, стоящаго у дверей. Безмолвно наклоняютъ голову, кланяются. Я тоже наклоняю голову, ничего не говоря. Какъ-то не выговаривается обыденное слово: «здравствуйте», какъ-то не къ мѣсту оно. Кумъ увидалъ меня, подходитъ.
— Что, кумъ, пришелъ порядки наши посмотрѣть?
Не знаю, что отвѣтить: какъ будто и не для этого пришелъ, а, можетъ, и для этого. Не разберешься въ впечатлѣніяхъ, коли ежели правду говорить.
Понемножку изба опрастывается. Всѣ бабы перебывали, простились съ покойницею. Нѣкоторыя бабы приходили прощаться, когда покойница еще отходила. Ухожу и я.
Хозяйскій сынъ, Филиппъ, стоитъ на улицѣ.
— Филя, это всегда прощаются съ человѣкомъ, когда онъ умираетъ?
— Какже, безпремѣнно! Може, какая обидѣла когда покойницу, такъ чтобъ простила.
— А вы тоже пойдете?
— Мнѣ не зачѣмъ ходить: я ее не обижалъ никогда.
— Да, вѣдь, бываетъ, невольно какъ-нибудь обидишь человѣка.
— Нѣтъ, я, какъ себя помню, вотъ съ этакихъ поръ (показываетъ рукой — этакъ аршинъ отъ земли) никогда ей не согрубилъ ни въ чемъ. Больно смирна была. Бѣда пришла куму-то твому!
— А что?
— Такъ какже! Какая ни была старуха, а все за малыми ребятами приглядитъ. Мать-то пойдетъ куды по хозяйству, особливо лѣтнее дѣло, на покосъ, али на жнитво, все ей слободно. Ну, а теперь, какъ ты ни вертись, не миновать наймать работницу. Заработать негдѣ… Эхъ ты, сердечный!… Опять же: одинъ; ребятки-то еще малые, подмочи-то ни откуда и нѣтъ. Плохо ему.
— Свѣтъ не безъ добрыхъ людей. Никто, какъ Богъ.
— Это дѣйствительно. Кабы не добры люди, что-жь бы ты подѣлалъ?
А кумъ начинаетъ обряжать телѣгу; собирается въ ночь въ Москву. Ходитъ около телѣги, хлопочетъ; со стороны поглядѣть, будто ничего и не случилось. Трудовая жизнь не очень-то даетъ останавливаться на какой-нибудь печали.
Часовъ въ 12 ночи кумъ уѣхалъ въ Москву. Въ избѣ его всю ночь видѣнъ свѣтъ. Мой ученикъ взялся читать надъ покойницею псалтырь, конечно, своею охотою и безъ всякаго вознагражденія. На смѣну ему выискался еще охотникъ — Ванюша. Оба они кончили начальную школу.
Каждую ночь, пока не схоронятъ, приходятъ старухи деревенскія и дежурятъ около умершей. Перебываютъ почти всѣ старухи. Молодыя не ходятъ. Я спрашивалъ, зачѣмъ онѣ это дѣлаютъ? Какъ утромъ начнутъ коровъ выгонять, такъ онѣ на покой, а всю ночь ведутъ разговоры свои бабьи, какіе имъ нужны; одна старуха взялась и вычистила самоваръ. Ночь темная, дождь, вѣтеръ, холодно. Уныло!
Деревня имѣетъ свой обычный видъ; ничто не показываетъ, что въ одномъ изъ дворовъ умеръ человѣкъ. Иногда, только какъ будто вдали гдѣ-то, слышны плачъ и причитанія. А то все попрежнему: такъ же дѣвки гдѣ-то пѣсни поютъ, такъ же ребятки наяриваютъ на гармоникѣ, такъ же самые малыши играютъ, лепечутъ, подымаютъ шумъ и гамъ подъ самыми окнами кумовой избы, бѣгаютъ въ избу, выбѣгаютъ назадъ. Изрѣдка, увидишь, пробирается какая-нибудь баба навѣстить покойницу. Перебываетъ много, все женщины; мужчинъ не видать, чтобы ходили.
— Старыхъ ведеръ нѣтъ ли починить! — Подъ окномъ стоитъ какой-то парнишка.
— Кто такіе? Откуда взялись?
— Костромскіе мы.
— Такъ и ходите по деревнямъ?
— Такъ и ходимъ.
— Только этимъ и промышляете?
— Мы маляры и кровельщики. Гдѣ что надо, то и дѣлаемъ.
— И матеріалъ съ вами?
— Все, что нужно.
— А сколько возьмете бадейку сдѣлать?
— Изъ стараго или новаго желѣза?
— Изъ новаго.
— Полтину беремъ, безъ лишняго.
— Знаю, знаю; въ Москвѣ дороже; да и покрѣпче, чай, сдѣлаете?
— Гдѣ-жь сравнять: на продажу, аль на заказъ?
Набралъ по всѣмъ дворамъ ведеръ шесть; устроился, гдѣ-то приткнулся и постукиваетъ. Ловко! А то бы въ Москву надо везти, починять-то старье. Дно вставить 15—20 к., дужку сдѣлать 5 к. Дешево и сердито!
Поздно ужь, совсѣмъ ночью, привезъ кумъ изъ Москвы гробъ; по письму моему Левъ Николаичъ собралъ 17 р. 20 к.; оказалось, дали два студента по 5 р., гувернантка — 1 р., няня20 к., самъ Левъ Николаичъ далъ остальныя. Кумъ измокъ страсть какъ: всю обратную дорогу дулъ его дождь; понадѣялся — тепло будетъ, не взялъ тулупа, ну, и… Напрасно не взялъ. Теперь то и видать, что напрасно не взялъ.
Были у священника: сегодня нельзя похоронить — завтра. Жаль, сегодня праздникъ, полагается обѣдня; за этой обѣдней и отпѣли бы, все дешевле стало бы; а завтра надо заказывать особливую обѣдню. Эхъ, не выгорѣло! А нельзя потому, что обходитъ сегодня священникъ свое село съ крестомъ; это у нихъ каждый годъ на Миколу обходятъ съ крестомъ; ему и некогда. «Пріѣзжайте, говоритъ, завтра».
Часовъ въ 6 утра кумъ уже уѣхалъ на парѣ за священникомъ. Часамъ къ 9 пріѣхалъ священникъ съ причетникомъ. Всѣ бабы принарядились и все ждали, высматривали, не ѣдетъ ли. Попѣвши, что надо, вся процессія выходитъ изъ избы, черезъ ворота. Впереди Семка съ иконою, обвязанный по ушамъ платкомъ. Гробъ несутъ: кумъ, дядя его и оба мужья дочерей покойницы. За гробомъ цѣлая гурьба бабъ. Плачъ усиленный. Процессія направляется вдоль деревни. Если какой дворъ пожелаетъ отслужить литію по покойницѣ, то процессія останавливается передъ дворомъ. Всякій дворъ останавливалъ процессію. Вышедши изъ деревни и пропѣвши литію еще одну на полѣ, священникъ съ причетникомъ уѣзжаютъ въ село, а процессія уже безъ нихъ направляется въ село (3 версты). Сестра кумы и еще нѣкоторыя бабы въ это время дома у себя и у сосѣдей усиленно стряпаютъ, приготовляютъ блины, лапшу, пироги и прочія явства для поминокъ. По деревнѣ не видать, что убылъ человѣкъ.
Ходитъ Герасимъ по дворамъ, сзываетъ:
— Это у васъ дома? Выходите съ магазеи мірской овесъ получать.
Года за три тому назадъ стали слухи носиться въ волости, что, по предложенію земства, нѣкоторыя деревни завели уже у себя общественныя запашни, чтобы обезпечить себя сѣменами овса и ржи. Нашимъ мужикамъ это понравилось; стали собираться и они къ этому дѣлу; года въ два собрались и въ прошломъ году всѣмъ міромъ засѣяли отдѣльный елинокъ овсомъ. Работали всѣмъ міромъ. Посѣяли 22 м овса, а собрали 110 мѣръ. При раздачѣ пришлось на 2 души 3½ мѣры, да еще остались остатки 7½ мѣръ, которыя взялъ Андрей Точеный себѣ на сѣмена, съ тѣмъ, чтобы къ осени вернуть 9 мѣръ. Порѣшили, чтобы и каждый, ному достался овесъ, вернулъ его осенью съ процентомъ по такому разсчету, что за каждыя взятыя 3½ м. вернуть 4 м. Такимъ образомъ, въ осени соберется уже 106 м.[1]. Въ будущемъ году такая же исторія и овса будетъ 121 м. Въ слѣдующемъ овса будетъ 139 м и т. д. Пока еще немного, а, все-таки, пбмога; вуму, напр., на двѣ души 3½ мѣры, значитъ, слишкомъ на 2 руб. помоги. Да, сверхъ того, въ этомъ году изъ посѣянныхъ 18 мѣръ можно ожидать 90 мѣръ. Слѣдовательно, въ будущей веснѣ будетъ, навѣрное, около 190 мѣръ или почти 7 мѣръ на двѣ души (дворъ). Тоже и съ рожью. Въ прошломъ году посѣяно 8 мѣръ ржи и вотъ, что теперь будетъ. Помаленьку, помаленьку, можетъ, и устроится такъ, что будутъ свои сѣмена, и озимыя, и яровыя. Никто не помогъ, а по слуху — сами себѣ помогли, хотя и похоже на Тришкинъ кафтанъ.
Вернулись съ похоронъ. Подходитъ кумъ къ окну:
— Кумъ, пойдемъ поминать бабушку.
— Не пойду.
— Что же?
— Коли сполнять все, что люди приказываютъ, некогда будетъ сполнять, что Богъ приказалъ. Опять же это глупости: этимъ души не помянешь.
— По нашему, обычай такой; засудятъ, коли не соберу поминки.
— Люди засудятъ — пустяки; гляди лучше, чтобы Богъ не осудилъ! Давеча Филя книжку показывалъ, — купилъ онъ ее у Троицы, — такъ тамъ тоже написано, что это — глупости. Прочти-ка!
— Знаю, а все какъ-то… не знаю, что тебѣ сказать на твои слова… быдта какъ надо!
— Твое дѣло: дѣлай, какъ знаешь; я-то не стану дѣлать.
На поминки приглашается поголовно вся деревня: и старъ, и малъ. За разъ всѣ не помѣщаются, такъ въ три перемѣны. Сначала родные, потомъ остальные. Поставили въ избѣ три стола и стали поминать покойницу. На поминки наварили, напекли: блины, кутья, щи съ говядиной, похлебка съ говядиной, лапша съ говядиной, картофель жареный, молочная каша, овсяный кисель. На заявленіе, что всего наготовленнаго хватило бы чуть не на мѣсяцъ для одной семьи, кума отвѣчаетъ:
— Ну, пускай: не станутъ тревожить костей старушечьихъ. Да и по моему пустяки: лучше панифиду бы отслужили лишнюю. А вотъ причетникъ говоритъ, что нѣтъ лучше для покойницы, какъ раздавать на поминки яйца. Ужь и не знаю…
Пріѣхалъ горшечникъ; на возу у него изъ синей глины кувшины для молока, одиночные и парные, подойники и разные горшки. Верстахъ въ 35-ти есть цѣлая деревня горшечниковъ; по близости тамъ открылась черная глина и съ незапамятныхъ временъ, до моровой язвы еще, вся деревня — горшечники. Горшки выкладываются на землю и тщательно осматриваются. Хозяину моему понадобилось купить 10 парниковъ; отбираются самые малые подвиду, чтобы поменьше молока входило; которые съ видимымъ изъяномъ, откладываются въ сторону; затѣмъ сторговались по 5 к. за парникъ. Послѣ этого идетъ окончательная повѣрка: приносится вода и наливается въ каждый кувшинъ; при этомъ видно будетъ, который кувшинъ потечетъ, а также виднѣе станетъ, какой кувшинъ поменьше.
Одна баба взяла подойникъ съ носикомъ для болѣе удобнаго процѣживанія молока. Сторговались за 10 коп.; баба снесла его въ избу, да позамѣшкалась. Тѣмъ временемъ горшечникъ уложился и уѣхалъ. Отъѣхалъ уже съ ¼ версты. Баба выскакиваетъ изъ избы; видъ очень озабоченный; на улицѣ уже никого не осталось. Я гляжу изъ окна.
— Ахъ, батюшки, никакъ ужь и уѣхалъ? Да, вѣдь, я ему деньги не отдавала! — говоритъ баба въ пространство и съ безпокойствомъ оглядывается; наконецъ, увидала гдѣ-то мальченку какого-то.
— Ванюша! добѣги до! горшечника; чай, недалече отъѣхалъ; на, дай ему гривенникъ, скажи: которая баба взяла подойникъ деньги не отдавала.
Мальченка бѣжитъ во всѣ лопатки догонять горшечника. Баба стоитъ, глядитъ (подъ гору видно), дожидается, пока тотъ добѣжитъ, сама съ собою разговариваетъ: «Ишь ты, грѣхъ какой!» Изъ окна выглядываетъ еще баба.
— Тетка Авдотья, ты что это?
— Да вотъ взяла у горшечника подойникъ, а онъ ужь и уѣхалъ!
— Ай худой, подойникъ-то?
— Здоровый, да денегъ не взялъ — уѣхалъ.
— О-о! Послала, стало?
— Ванюшка, вонъ, побѣжалъ. Ишь, грѣхъ какой!
— Ничаво! догонитъ! — Расходятся.
Приходили наши два мужика; просили написать «такъ для памяти только» записочку. Что писать то? «Да вотъ отдаю ему на 6 лѣтъ подъ распашку пустыри свои, за 25 р.; половину чтобы теперь, а остальныя черезъ два года».
Полосы незасѣянныя обращаются въ пустыри. Не осилилъ распахать и засѣять всѣхъ полосъ и вотъ онѣ уже нѣсколько лѣтъ стоятъ запущенныя; теперь и трава на нихъ плохо родится. Вотъ новый арендаторъ хочетъ распахать. Цѣна выходитъ около 2 р. за десятину. Написалъ въ двухъ экземплярахъ. Отдаю. Хотятъ уходить. «А что-жь, за написаніе будетъ что съ вашей милости?» — смѣюсь я. Хохочутъ.
— Что-жь, пойдемъ, поднесу, — говоритъ съемщикъ, въ полной увѣренности, что и сомнѣнія быть не можетъ въ томъ, что «поднести» можетъ быть не у мѣста.
— Нѣшто не знаешь? Не потребляетъ, — говоритъ сдатчикъ.
— Ну? Совсѣмъ не потребляете?
— Совсѣмъ.
— Вотъ это хорошо! Дай вамъ Богъ продержаться! А то я бы поднесъ.
— Не требуется.
— Ну, благодаримъ! — Уходятъ.
Приходилъ Ѳедоръ (рязанскій); пріѣхалъ изъ Малороссіи. Лѣтомъ прошлаго года я устраивалъ одно имѣніе тамъ и выписалъ его къ себѣ съ женою. Онъ у меня долго прежде служилъ. Когда я уѣхалъ оттуда, онъ соскучился и пріѣхалъ назадъ. Жену отправилъ домой съ оброкомъ и за паспортомъ, а самъ пріискиваетъ себѣ подходящую работу. Привезъ деньжонки: рублей 40.
— Что-жь думаете дѣлать?
— Думаю, не помѣстятъ ли въ сторожа, когда дачники наѣдутъ. Человѣка четыре понадобится; троихъ уже поставили.
— Жалованья сколько?
— 15 на своихъ харчахъ да на чаишко перепадаетъ. Да думаю приняться еще воду возить дачникамъ. Въ прошломъ годѣ Варваринъ (женинъ) братъ наваживалъ воды рублей на 15 въ мѣсяцъ. Приналечь на себя — можно натаскать и на 20; да коровку завелъ, бы на лѣто: молока тамъ требуется много. Къ осени соберутся деньжонки.
— Ну, вотъ и ладно, а къ зимѣ приходите къ намъ: что-нибудь станемъ дѣлать (парень-то ловкій: на всѣ руки).
— Что-жь, я къ тебѣ съ удовольствіемъ.
Я говорю вообще съ крестьянами на «вы». Но очень часто тѣ мужики, которые меня ближе знаютъ, въ разговорахъ со мной переходятъ на «ты», что мнѣ всегда бываетъ очень пріятно. Начинаютъ всегда разговоръ съ «вы», а ужь потомъ, разговорившись, переходятъ на «ты». Также и я иногда перехожу съ таковыми на «ты» и какъ-то это выходитъ братственнѣе, любезнѣе. Даютъ завтракать.
— Садись завтракать съ нами!
— Спасибо, я обѣдалъ.
— А еще?
— Намъ не требуется привыкать по два разъ обѣдать.
Входитъ Палаша, разсказываетъ, сколько денегъ раздобыла.
Говоритъ:
— Хорошо бы имѣть про всякій случай еще пятерку, авось попадется хорошенькая лошадка. Навязалъ муженекъ-то мой 250 метелъ, да не хочется наймать подводу; хочется уже на своей повезти; а то отдай за лошадь полтора рубля да овса пойдетъ копѣекъ на 25, денегъ-то и много.
Ѳедоръ слушаетъ. Онъ знаетъ Палашу.
— А когда повезешь метлы-то? — спрашиваетъ.
— Коли завтра купимъ лошадь, ну, отдохнетъ дня два: въ среду, либо въ пятницу можно повезти.
Ѳедоръ лѣзетъ къ себѣ за пазуху, вытаскиваетъ кошелекъ, молча, тихо таково, задумчиво, вынимаетъ 5 рублей, протягиваетъ руку.
— На, вотъ, — говоритъ, не смотря на Палашу, — чтобъ къ воскресенью вернула; больше мнѣ самому никакъ нельзя. Гляди, не обмани!
— Ну, вотъ, Ѳедя! Спасибо, что выручилъ; безпремѣнно отдамъ; раньше воскресенья отдамъ, потому на пятницу повеземъ метлы.
— Безпремѣнно обманетъ, — говоритъ Ѳедоръ по уходѣ Палаши.
— Я увѣренъ, что не обманетъ, а если обманетъ, то я раздобуду гдѣ-нибудь.
Нынче въ двухъ дворахъ, какъ я обыкновенно говорю, чортъ въ гостяхъ былъ. Одинъ запрегъ лошадь въ телѣгу и поѣхалъ на торфяное болото везти въ городъ тачки: прикащикъ съ болота нанялъ. Ѣдетъ мимо другаго двора.
— Ванюха, ты куда?
— Тпру-у! А что?
— Да такъ.
— Давеча прикащикъ торфяной нанялъ тачки везти въ Москву.
— Какъ же это? Меня нанялъ и задатку далъ, а ты ѣдешь.
— Стало быть, тебя съ задаткомъ нанималъ, а меня безъ задатку.
Но тому кажется, что Ванюха перебиваетъ ему работу, и онъ горячится. Выскакиваетъ мать Ванюдина, тетка Лизавета.
— И что вы за ненавистники за такіе?
— Да, вѣдь, намъ задатку далъ; ночевалъ у насъ въ избѣ и нанялъ.
— Что же, что нанималъ? И маво нанималъ. Даве пахали, тутъ и Баскакинъ стоялъ, а онъ подошелъ и нанялъ.
— Тамъ я не знаю, нанималъ онъ, ай нѣтъ, только намъ задатку далъ.
— Что же? Вамъ только хлѣбъ ѣсть? Свой хлѣбъ ѣшь, такъ тебѣ нужно, а мы на покупномъ, такъ намъ и не нужно?
— Вотъ погляди — вернется; даромъ хлопоталъ!
Ванюха уѣзжаетъ; остаются бабы однѣ на улицѣ, чтобъ продолжать перестрѣлку.
— Ну, вернется — не твоя забота, — кричитъ Лизавета, взмахивая руками. — Ишь ненавистные! Вамъ нужно и намъ нужно! Вотъ что! Не поглядѣли на васъ: взяли и поѣхали! Что взяли! Васъ нанималъ и насъ нанималъ. — Сама даже присѣдаетъ и голосъ повышается до хрипоты.
Противная сторона унимается. Я высунулся изъ окна, смотрю, улыбаюсь. Напротивъ меня изъ избы тоже высунулись изъ оконъ: цѣлое происшествіе! Я своимъ появленіемъ оказываю какое-то вліяніе, стѣсняющее свободу ругани.
— Ну, и то сказать: чужихъ денегъ не жалко; коли бы заработали, такъ такъ, а не заработанныя не жалко. — Уходятъ. Лизавета одна доканчиваетъ:
— И, Господи, ненависть какая въ людяхъ! Что ему, жало, что ли, что и другой поѣдетъ? Вотъ подишь ты!
Узналъ, какія причитанія приговариваются надъ умершею. Оказывается, что эти причитанія не случайное собраніе жалостливыхъ словъ, а выражаютъ разныя думы, навѣянныя смертью человѣка. У насъ онѣ продумываются или молча, или высказываются въ разговорахъ съ знакомыми и родными, а у нихъ выражаются иначе. Думы бываютъ разныя у разныхъ лицъ: у кумы однѣ, онѣ и выражаются особыми причитаніями; у дочерей покойницы относительно ея думы другія и причитанія другія; у нихъ же — относительно кумы (невѣстки — дочерей) опять иныя думы и иныя причитанія, обращенныя уже къ ней, къ кумѣ.
Смерть покойницы навела куму на такія мысли: «Маменька ты моя милая! Что-жь ты спишь, не пробуждаешься? Сколько я около тебя ни увивалася, сколько я около тебя ни убивалася, не слышитъ твое ретиво сердце! Маменька ты моя милая! Ты открой свои очи ясныя, распечатай свои кровавыя уста; ты скажи-ка со мной слово ласковое; размахай свои бѣлыя рученьки, ты прижми меня къ ретиву сердцу! Ты подумай со мною думушку: на кого же ты меня бросила, оставила меня съ малыми дѣтушками со глупыми? Мои малыя дѣтки напримаются горя безъ тебя, милая бабушка! Найтить ихъ словомъ ласковымъ никого нѣту-те. Милая ты моя маменька! Побудить-то меня будетъ некому безъ тебя, моя милая; была ты для меня добрая, желандивая; отпало отъ тебя все твое желаніе; нападетъ на меня грусть-тоска безъ тебя, милая маменька; пойду — виду я на улицу; погляжу я на всѣ четыре сторонушки, не идетъ ли моя милая маменька, не несетъ ли она мнѣ слово ласковое, не обрадуетъ ли она мое ретиво сердце».
Когда выносятъ покойницу изъ двора, то прибавляются еще такія причитанія: «Погости-ка, моя милая маменька, ты послѣ дочки, остаточки въ моей новой горенкѣ; послѣднее мнѣ съ тобою свиданье». На кладбищѣ говорится: «Разступись ты, мать сыра земля; ты раскройся, гробовая доска!» и опять одни изъ вышеписанныхъ. Сверхъ того, нѣкоторыя причитанія сочиняются экспромтомъ.
Далѣе кума обращается къ дочерямъ покойницы и говоритъ: Милыя мои золовушки, вы забудьте грубную мою досадушку; вы ходите ко мнѣ и ранехонько, и позднехонько; навѣщайте меня горькую съ малыми у меня дѣтками со глупыми. Привѣчайте моихъ дѣтушекъ малыихъ, глупыихъ, замѣсто своей бабушки, своей родимой матушки. Ходить вамъ будетъ больше не къ кому".
Дочери покойницы причитаютъ подходящія изъ вышеписанвыхъ фразъ и отъ себя прибавляютъ: «Родимая ты наша матушка, куда вы снарядились въ путь и дороженьку? Родимая ты наша матушка, откуда, съ какой дороженьки намъ будетъ тебя дожидаться, съ восходу или съ исподу (западъ)? Родимая ты наша матушка! къ кому же намъ теперича будетъ ходить? Безъ тебя кто насъ будетъ привѣчать?»
Потомъ обращенія къ нѣвѣсткѣ и брату: «Любезный ты нашъ братецъ или любезная ты наша невѣстушка! Не привѣчай ты васъ кусомъ сладкимъ, а привѣчай словомъ ласковымъ. Любезные наши сроднички! остались мы горькіе, несчастливые!»
Вотъ сценка съ однимъ изъ тутошныхъ Разуваевыхъ.
— Что же, мимо ѣдете, не заѣдете, Лука Семеновичъ?
Сворачиваетъ лошадь, улыбается.
— А вотъ заѣзжаю! — Слѣзаетъ съ бѣговыхъ дрожекъ, подходитъ къ окну и снимаетъ шапку какъ-то по-купечески, съ вывертомъ.
— Здравствуйте, Николай Лукичъ. Какъ васъ Богъ милуетъ?
— Здравствуйте, Лука Семеновичъ! Благодарствуйте; живу помаленьку, слава Богу. Зайдите въ горницу-то!
Лука Семеновичъ оглядываетъ свои сапоги и всю свою фигуру.
— Да больно мы грязны: вишь грязь какая! Ужь я тутъ постою. Какъ живете, Николай Лукичъ?
— Да вотъ, слава-те Господи, обѣднялъ, — смѣюсь я. — Здѣсь вотъ и поселился.
Смотритъ пытливо: чему тутъ радоваться?
— Слышалъ, слышалъ! Дастъ Богъ, поправитесь!
— Неужли-жь нѣтъ? Знамо поправлюсь! Вотъ, Богъ дастъ, работа будетъ, построимъ себѣ дворикъ, да и будемъ здѣсь доживать свой вѣкъ.
— Здѣсь думаете строиться?
— Здѣсь: все равно гдѣ ни жить, а тутъ и меня знаютъ, и я всѣхъ знаю.
— Не надоѣстъ вамъ здѣсь жить въ грязи?
— Зачѣмъ же мнѣ жить въ грязи? Буду жить не въ грязи!
— Нѣтъ, я про дорогу говорю; у насъ на шиссѣ лучше бы!
— А мнѣ что же? Это вамъ разъѣзжать приходится, а мнѣ, може, разъ въ двѣ недѣли, не больше, придется съѣздить въ городъ. Ничего! Пусть ее будетъ, грязь-то!
— Скоро думаете построиться?
— Какъ Господь дастъ; пока еще не на что. Вотъ коли что наработаемъ. Може, добрые люди помогутъ.
— Я знаю, кому надо бы помочь вамъ дворъ поставить!
Намекаетъ на Павла Петровича, который когда-то ставилъ мнѣ коровъ и, по убѣжденію всѣхъ, очень много наживалъ съ меня. Это совершенная неправда, ибо цѣну за коровъ назначалъ я самъ, а онъ только выбиралъ и приводилъ ко мнѣ, но всѣ такъ думаютъ, вѣроятно, полагая, что и они нажились бы.
— Знаю, про кого говорите: про Павла Петровича; только это невѣрно, Лука Семеновичъ.
— Ну, какъ невѣрно? Ему бы не грѣхъ помочь.
— Онъ и то говоритъ: будутъ у меня 4 коровы, будетъ и дворъ. Посмотрю я, какъ у васъ тутъ иногда строятся; совсѣмъ денегъ нѣтъ, анъ, глядь, и построился. Какъ бы, — смѣюсь, — и мнѣ такъ?
Хохочетъ.
— А что же за хитрость такдя? Другъ дружкѣ помогаемъ.
— То-то помогаемъ! Вотъ, думаю, не найдется ли кто и мнѣ помочь. — Смотрю ему въ лицо, улыбаюсь.
— Что не? Гляди, и вамъ кто поможетъ. Этого угадать нельзя! Да не хочешь ли, возьми у меня 8 ми аршинный срубъ. Право, я отдамъ. Мнѣ что-жъ?
Тоже не разъ замѣчалъ я, какъ въ разговорахъ со мною и съ другими начнутъ разговоръ на вы и такъ его и ведутъ; но вотъ иногда, когда начнутъ говорить «по хорошему», т.-е. когда оба разговаривающіе затронуты и высказываютъ что-нибудь «Божье», сейчасъ начнутъ говорить на и я всегда какъ-то чувствую, что о такихъ дѣлахъ и не подобаетъ говорить на вы, и самъ перехожу, иногда самъ вовсе того не замѣчая, тоже на ты.
— Какой такой срубъ? — говорю я, не вѣря своимъ ушамъ, ибо думалъ о немъ, какъ о человѣкѣ, отъ котораго, казалось бы, и нельзя ожидать такихъ дѣяній.
— Да строилъ себѣ: думалъ жить отдѣльно отъ братьевъ, да раздумалъ. Хоро-шій срубъ! Это что! (Тычетъ въ нашу избу). Вдвое толще, да и срубленъ чисто. Конечно, безъ полу и потолка, ну, а крыша подведена вся сполна, подъ тесъ приготовлена, только не крыта еще. Пріѣзжай какъ-нибудь, погляди.
— Что же? Наживать съ меня будете или какъ?
— Зачѣмъ наживать? Самому что стоитъ, то и возьму, а ужь мы строимъ ты знаешь какъ!… Тебѣ такъ не выстроить! Сто рублей возьму — больше не возьму.
— Ну, а какъ же деньги? Вѣдь, я не могу больше какъ 15—20 р. въ мѣсяцъ выплачивать.
— Ну, что деньги? Разбогатѣешь — отдашь; не разбогатѣешь, и такъ хорошо; а сулишь оплачивать — помогай тебѣ Богъ, а умрешь — и мы всѣ не вѣкъ живы будемъ, тоже, гляди, умремъ. Это вотъ какое дѣло! А я что-жь? Я отчего-жь? Я, право, съ моимъ удовольствіемъ. Отчего не помочь? Какъ-нибудь въ праздникъ доѣзжай, погляди!
— Спасибо, спасибо на добромъ пожеланіи! Какъ-нибудь пріѣду. Ну, дѣла ваши какъ? Вѣдь, у васъ, кажись, трактиръ?
— Трактиръ! — махаетъ рукой.
— Что такъ? Нѣшто невыгодно?
— Хочемъ къ новому году прикрыть! Озорство — и больше ничего. Цѣлый день пьяные, ругаются: ты ругаешь, тебя ругаютъ. Грѣхъ одинъ. А выгода какая? Самая пустяковая! Коли ежели пьяныхъ обирать, такъ мы не возьмемъ Богъ знаетъ чего — займаться эфтими глупостями. Нѣтъ, вотъ рощами занимаемся — это такъ! Это наше старинное дѣло; дѣдушка покойникъ еще рощами занимался. Конечно, хлопотно, что и говорить, да, вѣдь, пожалуй, лежи на печи, ну, и не будетъ хлопотъ; безъ хлопотъ нынче ничего ты не подѣлаешь. А трактиръ что? Богъ съ нимъ!
Поговорили, распрощались.
— Пожелавъ вамъ!
— Прощайте, спасибо!
— Не на чемъ! Счастливо оставаться!
Сегодня происходилъ посѣвъ общественнаго овса. Собрались къ 9 часамъ, а къ 12 все кончили: посѣяли, вспахали и забороновали. Тѣ крестьяне, которые не имѣютъ лошадей, поставили вина вмѣсто своей работы и теперь всѣ, собравшись вмѣстѣ, угощаются. Пользуясь тѣмъ, что они всѣ были въ сборѣ, я просилъ кума спросить міръ, почемъ они возьмутъ съ меня за пастьбу моихъ будущихъ коровъ, которыхъ я жду со дня на день, и не отведутъ ли мнѣ земли подъ постройку двора, если таковой когда-нибудь построится. Были разные слухи, что такіе-то и такіе-то говорили-де такимъ-то теткамъ, что съ меня надо положить за пастьбу коровъ больше, чѣмъ съ Осипа. Осипъ (отставной солдатъ, сторожъ на сосѣдней дачѣ) заводитъ себѣ 5 коровъ и міръ положилъ съ него по 5 р. за каждую корову. Это очень недорого, ибо жалованья пастуху на каждую корову падаетъ около 2 р. 25 к., да харчи двухъ пастуховъ упадутъ на каждую корову около 1 р. 50 к., остается 1 р. 25 к. за пользованіе мірскимъ пастбищемъ, да и того меньше, ибо пастухамъ идутъ еще кое-какіе поборы вродѣ отливанія ежедневно одной чашки молока отъ каждой коровы или 180 чашекъ за все лѣто съ одной коровы, что составитъ болѣе 2 ведеръ молока. Совсѣмъ, совсѣмъ недорого!
Я не довѣрялъ слухамъ и выжидалъ. Приходитъ кумъ и сообщаетъ:
— Слышь, кумъ! Міръ присудилъ съ тебя за коровъ, какъ и съ людей, за все про все — 5 руб. съ коровы.
— Ну, благодарствую! Скажите міру отъ меня спасибо и скажите, что я буду платить 6 р. за корову.
— А насчетъ земли какъ же?
Я хотѣлъ снять у нихъ землю по ту сторону, у берега пруда (за этой сторонѣ пруда — деревня), мѣрою около двухъ десятинъ.
— Да насчетъ земли православные не совѣтуютъ тебѣ брать землю въ этомъ мѣстѣ, а говорятъ: мы ему дадимъ въ Безъимянкахъ, либо за долгимъ кономъ. Ты, вѣдь, знаешь, гдѣ. А взять съ тебя сколько мы хлѣба сымаемъ — тебѣ дорого покажется.
Я сказалъ, что строиться мнѣ въ другомъ какомъ мѣстѣ «будто какъ не хочется».
— Поди къ намъ на сходку, тамъ лучше сговоримся.
— Не пойду. На сходку я когда въ другое время, пойду, а теперь не пойду: будутъ стѣсняться меня.
Съ этимъ кумъ отправился на сходку.
Безъ него мы начали совѣтоваться между собою и пришли къ тому заключенію, что, пожалуй, намъ достаточно взять подъ дворъ неширокую полосу вдоль пруда, а для хозяйства землянаго взять землю и индѣ.
Посылаю Дашутку, случившуюся на улицѣ, на сходку за кумомъ. Кумъ первомъ словомъ и говоритъ, что на сходкѣ какъ разъ объ этомъ предположеніи и хотѣли мнѣ «сказать», предлогъ дать.
— Потому отъ каждой полосы отойдетъ самые пустяки; отрѣжемъ тебѣ по 15 саженъ отъ полосы, тебѣ и на огородишко останется тутъ же, а опричь того дадимъ земли въ иномъ мѣстѣ.
— Ну, ладно, столковывайтесь тамъ!
Черезъ полчаса идетъ кумъ со старостой, депутатами отъ сходки и говорятъ, впрочемъ, больше то же самое.
— Только міръ говоритъ: онъ тамъ настроитъ, нагородитъ, а послѣ намъ какъ же пахать?
— Да, вѣдь, чтобы привести все въ прежній видъ, — говорю.
— То-то, то-то! И мы объ этомъ же! Еще они говорятъ: курица какая зайдетъ къ тебѣ, такъ не сталъ бы писать штрафу аль-бо корова.
— Да, вѣдь, я же загорожусь: скотина не взойдетъ, сами себя беречь будемъ, а куры на ту сторону не пойдутъ, а пойдутъ — прогонимъ, попугаемъ.
— То-то, міръ и говоритъ: коли онъ загородится, то мы не отвѣчаемъ, а загородится — будемъ штрафы платить, коли ежели что сломаетъ скотина.
— Никто ничего платить не станетъ, потому буду стеречь себя не штрафами.
— Такъ, такъ! И мы также говоримъ. Только народъ теперь выпимши, а мы это дѣло обдумаемъ, когда будемъ «тверезые». Вотъ отмѣряемъ 15 саженъ, поставимъ вѣшки и пусть всякій придетъ-пооглядится, много ли у кого отойдетъ. Пусть сообразятъ.
— Конечно, конечно, дѣло не къ спѣху. — Ушли.
Черезъ нѣсколько времени приходитъ Филиппъ, облакачивается въ открытомъ окнѣ и говоритъ:
— Сказывалъ твой кумъ, будто вы хотите супротивъ Осипа дать больше. Міръ спрашиваетъ, правда ли?
— Правда.
— А коли правда, міръ велѣлъ сказать: на томъ благодаримъ и спрашиваемъ, не будетъ ли вашей милости, значитъ, чтобы теперь получить лишки, а остальныя староста, значитъ, будетъ собирать, по пяти-то рублей.
— Все равно, можно и теперь: вотъ три рубля, коли 3 коровы будутъ, а коли больше будетъ, тогда еще дамъ.
— Ну, вотъ, благодаримъ! Потому мы малость выпили, — безлошадные подносили, — такъ еще захотѣли.
— Дѣло ваше, дѣлайте, какъ знаете!
Пьющіе ушли въ трактиръ въ сосѣднюю деревню, а непьющіе остались. Кумъ пришелъ и говоритъ, что онъ со старостой отмѣрилъ 15 саженей и поставилъ вѣшки. Вдоль берега вышло 60 саж.
— Посмотрѣлъ я на свою полосу — пустяки отходитъ; думается, не больше ½ м. ржи разбросалъ бы я на свою двудушную полосу, значитъ, на этотъ на кончикъ, что тебѣ отходитъ. Это ничего, это можно. И староста говоритъ, что отъ него не много отойдетъ.
Полмѣры ли высѣешь? Дѣлаю разсчетъ. Обыкновенно въ частныхъ хозяйствахъ высѣвается на десятину зн., а крестьяне сѣять гуще: 12 мѣръ; поэтому на 900 кв. саженъ по ихъ сѣву выйдетъ 4½ мѣры; душъ 54, а дву-душъ 27; поэтому кумъ долженъ высѣять 1/27 часть 36 гарнцевъ = 4½ мѣрамъ или ¼ мѣры съ небольшимъ. Сообщаю результатъ.
— Да, пожалуй, что такъ.
Я говорилъ, что если подъ выстройку дадутъ только, то согласенъ заплатить за десятину и дороже, а за весь конъ такую плату нельзя дать. Кумъ соображаетъ.
— Да такъ, убытку не будетъ; по мнѣ, бери, владай хоть завтра.
Къ вечеру стали возвращаться мужики, совсѣмъ охмѣлѣвши. Идетъ второй хозяйскій сынъ, Павелъ, покачивается, кричитъ на всю деревню, ругается на какого-то «косого чорта» и родителей поминаетъ черезъ каждыя три, четыре слова. Эта съ нимъ исторія случается въ другой разъ. Еще Павелъ не дошелъ до своего двора домовъ за пять, какъ домашніе его побѣжали его унимать. И кумъ тоже подошелъ (Павелъ женатъ на кумовой сестрѣ). Старуха-мать подходитъ къ сыну.
— Молчи, молчи, дуракъ, не ругайся! — а сама грозится, подъ самымъ носомъ помахиваетъ пальцемъ. — Нишкни!
А тотъ все свое. Подошла братнина жена, ухватила за одну руку, кумъ за другую. Ведутъ его, уговариваютъ. Мать идетъ впереди и при поминовеніи родителей внезапно поворачивается и опять пальцемъ грозитъ у самаго носа. Жена Павла идетъ сзади и подталкиваетъ муженька, а при болѣе сильномъ ругательствѣ накладываетъ ему въ загривокъ. Сами посматриваютъ въ нашу сторону, уговариваютъ Павла въ полуголосъ. А тотъ куда тебѣ: мелетъ свое. Процессія направляется въ ихъ двору. Цѣль домашнихъ Павловыхъ затащить его въ избу: оттуда-то бабы ужь не выпустятъ до вытрезвленія; въ избѣ можно почесть исторію поконченною и ужь, по крайней мѣрѣ, не соблазнительною.
Стали подходить и остальные; сына сосѣдскаго (на перекоски со мною) бабы встрѣтили еще дальше и повели задами, чтобы входилъ въ свою избу не на нашемъ виду (кумъ такъ разсказывалъ), и уложили его спать.
Палаша съ мужемъ въ Москвѣ была вчера; метлы продали, а денегъ Федору не отдали, а отдали солдату Осипу, говори, что Осипъ очень приставалъ и говорилъ, что ему необходимо купить что-то. Ѳедоръ смѣется, на меня глядя; мнѣ какъ-то совсѣмъ не хорошо, обидно за Палашу: зачѣмъ она такъ сдѣлала? А Палаша — ничего, какъ будто такъ и слѣдовало; такъ, по крайней мѣрѣ, по виду, а въ душѣ, можетъ, и понимаетъ, что неладно что-то вышло. Отдалъ Ѳедору свои.
Часа въ три дня Павелъ Петровичъ прислалъ коровъ съ парнемъ, а самъ обѣщалъ заѣхать завтра. Очень мы обрадовались послѣ долгаго ожиданія. Въ особенности дочка моя: прыгаетъ, скачетъ, хохочетъ, обнимаетъ мать; рада очень. Вылетѣла съ матерью на дворъ встрѣчать, никакъ не отойдетъ отъ воровъ, ласкаетъ ихъ и приговариваетъ разныя ласкательныя слова. Принесли воды, наболтали отрубей, дали имъ выпить; выпили съ жадностью; съ дальняго прогона очень отощали; принялись ѣсть солому старую, затхлую, приготовленную для подстилки. Выгнали ихъ попастись около дворовъ до вечера, для чего снаряжены два мальчика. Входятъ сосѣди, принимаютъ большое участіе: кто мѣряетъ хвостъ, дальше ли колѣнъ онъ простирается (одинъ изъ деревенскихъ признаковъ удойливости коровъ); кто пробуетъ вымя: отстаетъ ли кожа на немъ; отыскиваютъ молочныя жилы; пробуютъ, не туга ли къ дойкѣ и всѣ ли соски доятъ; считаютъ число колецъ на рогахъ (при рожденіи каждаго теленка у коровы, при основаніи роговъ, нарождается одно кольцо); жалѣютъ, что коровы очень худы; поздравляютъ съ новосельемъ; утверждаютъ, что коровы, надо быть, хороши. Къ вечеру пригнали ихъ, на новое мѣсто не идутъ, не гнать хворостиной; дочка взяла хлѣбъ, поманила ихъ, пошли. Кума перекрестила спину коровы, сама перекрестилась, присѣла на корточки и стала доить. Раздались знакомые звуки: струи молока падаютъ быстро одна за другой, ударяются какъ-то особенно о подойникъ; потомъ звуки стихаютъ и переходятъ въ глухіе. Молоко пѣнится. Дочка стоитъ въ нетерпѣніи и, наконецъ, обращается къ кумѣ съ просьбой пустить ее подоить. Та говоритъ, что коровы смирны, доить можно, и передаетъ ей подойникъ, а сама идетъ другой брать. Дочка вспоминаетъ старину, присаживается и начинаетъ доить. Кончили.
— Смотри, чисто ли выдоила? — говоритъ мать, смѣясь.
— Чисто! — увѣряетъ Павелъ съ убѣдительностью.
Парень сказывалъ, что коровы куплены у прогонщиковъ.
Прогонщики, это — люди, накупающіе коровъ гдѣ-нибудь подальше отъ Москвы, подъ Дмитровымъ, въ Рогачевѣ и дальше, даже подъ Корчевой. Они прогоняютъ ихъ въ Москву и по дорогѣ, если# случится, въ особенности ближе къ Москвѣ, продаютъ ихъ крестьянамъ, которые нуждаются въ коровахъ, или обмѣниваютъ новотельныхъ на поддоенныхъ. Очень часто прогонщикъ отдаетъ коровъ крестьянамъ въ долгъ, получивъ 5—10 руб. въ задатокъ; затѣмъ получаетъ въ разныя времена по 2—3 руб. и къ осени крестьяне большею частью выплачиваютъ весь свой долгъ. Въ долгъ отдаютъ безъ всякихъ росписокъ — на совѣсть. Обмануть почти невозможно, ибо всѣ дѣла въ деревнѣ совершаются всѣмъ въ явь. Часто прогонщикъ осенью возьметъ обратно свою корову и, стало быть, отпускаетъ только на лѣто, до снѣгу, для пользованія молокомъ и беретъ за это 10—15 рублей. Корова, взятая у прогонщика, въ теченіе лѣта почти окупаетъ себя и если бы всякій, берущій корову, не тратилъ на себя деньги, вырученныя за молоко, а отдавалъ бы ихъ прогонщику, то былъ бы съ коровой на зиму; но деньги употребляются на что-либо ближайше, нужное и выходитъ разстройка.
Коровъ назвали: одну — Пестрянкой, другую — Рыженкой; одна 8 телятъ, другая 7. Надоили 5 штофовъ и снесли къ старостѣ. Оказывается, что кружка его еще больше, чѣмъ я писалъ выше: не 8 кружекъ на 10 штофовъ, а только 7½ т.-е. принимаетъ онъ ведро молока, а платитъ за ¾ ведра. Выходитъ 52½ коп. за ведро. Дешевенько! Плохо: придется обмыслять другой способъ сбыта молока. Отъ старосты получили книжку самодѣльную — бирку, на которой отмѣчается количество принесеннаго молока.
Въ 2½ часа ночи, слышу, идетъ кума коровъ доить; подоила, а тутъ какъ разъ идетъ пастухъ по деревнѣ, на дудкѣ играетъ: даетъ знать бабамъ, чтобъ коровъ выгоняли. Оказывается реформа въ подачѣ этого сигнала: вмѣсто хлопанья кнутомъ, пастухъ завелъ дудку, а то бабы, что не всегда слышатъ хлопанье кнута. «День деньской намаешься, заснешь, какъ мертвая. Гдѣ тутъ услышать?» Въ прошломъ году еще начали жаловаться и въ нынѣшнемъ не забыли, и когда пастухъ началъ опять похлопывать, всѣ бабы начали настойчивѣе жалиться, но пастухъ, видя, что обстоятельства совсѣмъ назрѣли къ уступкѣ — уступилъ, и вотъ онъ теперь выводитъ на своей дудкѣ что-то такое, не то пѣсню, не то такъ какой-то наборъ звуковъ. Снесла опять кума молоко къ старостѣ; молока оказалось опять 5 штофовъ; слила 3½ кружки, остальное принесла назадъ для собственнаго употребленія; а сама пошла въ стадо посмотрѣть, какъ обошлись коровы въ стадѣ и не надо ли побыть около нихъ. Оказывается, коровы смирныя, сразу и привыкли къ стаду, а то случается частенько, что коровы убѣгаютъ назадъ въ ту деревню, откуда онѣ были взяты. Иногда приходится искать ее дня по три. Ничего — отыскиваются: не пропадаютъ. Но время потеряно. Чтобы коровы лучше обошлись и не убѣжали изъ стада, кума наказала пастушенку, чтобъ смотрѣлъ за ними, за что будешь, молъ, получать на чаишко.
— Ты, кумъ, дай ему сегодня гривенникъ, а тамъ и еще дашь когда. А пастуху тоже надо копѣекъ 30 дать, все лучше досматривать станутъ, а то вотъ намедни не доглядѣлъ корову, она и попала въ болото: народомъ насилу вытащили.
Заѣзжалъ изъ Москвы Павелъ Петровичъ и сказалъ, что за Пестрянку заплачено 48 р., а за Рыженку 45 р. и что, онъ барыша съ меня ничего не возьметъ. Это очень недорого; мнѣ бы такъ самому не купить; коровы оказались хорошія: одна дала въ первый же день 8, а другая 7 штофовъ, значитъ далѣе еще болѣе дадутъ. Значитъ, выйдетъ по 6-ти кружекъ старостиныхъ на 42 коп. въ день отъ каждой коровы до наступленія Петрововъ. Обѣщалъ Павелъ Петровичъ прислать еще двѣ коровы. «За одну доплатишь, чего не хватаетъ, а за другую къ зимѣ выплатишь».
Сегодня Духовъ день; тѣмъ не менѣе, староста собралъ весь міръ, чтобы заравнять выбоины по улицѣ деревни, починить мостъ и завалить плотину верхняго пруда, которую недавно починяли и которую прорвало. Покончивши эти дѣла, опять начали совѣтовать между собою о сдачѣ мнѣ земли. Долго «кричали» на концѣ деревни, на томъ мѣстѣ, которое они совѣтуютъ мнѣ взять для постройки двора, говоря, что они ничего не возьмутъ съ меня за это мѣсто лѣтъ хоть десять. Но я стою за свое излюбленное мѣсто. Они затрудняются сдать, говоря, какъ бы я не обидѣлся, какъ бы мнѣ не показалось дорого, ибо желаемое мною мѣсто составляетъ часть ихъ пашни. Я сказалъ, что не обижусь; чтобы высчитали, сколько они снимаютъ съ него хлѣба, я столько и заплачу. Еще посовѣтовались, покричали и объявили 25 р. въ годъ за мѣсто длиною 60 саж., шириною 15 саж. Я сказалъ, что я дамъ 30 р.
— Ишь! Ты вотъ все прибавляешь, ну, и мы тебѣ земли прибавимъ!
Начали говорить о разныхъ неудобствахъ, могущихъ быть, и во избѣжаніе ихъ потребовали, чтобы я написалъ условіе. Говорили, какъ бы скотина моя къ нимъ, а ихъ ко мнѣ не заходила, о курахъ и о загородкахъ, о дорогѣ къ этому участку и проч.
Ну, по рукамъ! Пиши черновую!
До я знаю, что это еще далеко не конецъ. Разговоры еще пойдутъ на долго и обстоятельства долго еще будутъ назрѣвать.
Отворяется окно и всовывается хозяйскій сынъ Филиппъ.
— Николай Лукичъ, дозвольте моему свояку придтить къ вамъ; онъ съ той деревни, откуда я жену бралъ; у его мальченки что-то другой ужь годъ нога болитъ и самъ не знаетъ отчего.
— Что же, другъ, я могу сдѣлать? Вѣдь, я очень мало знаю: тутъ надо къ доктору.
— А онъ у меня спрашиваетъ. Вѣдь, я и того меньше знаю. Все ты лучше мово скажешь. Куда ты ткнешься?
— Ну, ладно, зовите!
— Дядя Степанъ, или сюда!
Дядя Степанъ съ мальчикомъ на рукахъ стоитъ поодаль въ ожиданіи. Разули ногу: въ мѣстѣ соединенія ноги со ступней опухоль. Жаръ въ этомъ мѣстѣ. Мальченка худой-расхудой: больная нога совсѣмъ сухая; ступать на нее больно.
— Въ прошломъ годѣ давали мазать іодомъ — ничего не помогаетъ. Я думаю, не золотуха ли?
— Все равно, другъ, какъ ни назвать; толку изъ этого никакого не выйдетъ. А долго мазали?
— Недѣли двѣ, пожалуй, мазали.
— У меня, братъ, нога болѣла, такъ я мазалъ іодомъ мѣсяцевъ пять кряду. Въ двѣ недѣли помоги не увидишь. Може, французская болѣзнь была у васъ?
— Что вы, что вы! Да я не то что, а даже никакой бабы, окромя жены, не зналъ. Нѣтъ, Боже избави! Нѣтъ, этого нѣтъ! Что вы! — Отмахивается.
— Надо въ дѣтскую больницу свезть въ Москву, на Сокольничьемъ полѣ, а больше не умѣю что посовѣтовать.
— А у тебя нога болѣла, — говоритъ Филиппъ, — какъ ты ее пользовалъ? Лектричествомъ, что ли? Ты какъ говорилъ? Нельзя ли и мальченкѣ ефтимъ самымъ?
— Не знаю, можетъ и быть, и можно. Коли въ больницѣ скажутъ, что можно, то приходите: у меня машинка эта есть.
Разсказываются подробности, относящіяся до больной ногѣ и не относящіяся до нея.
— Покорно благодаримъ на добромъ словѣ и проч. и проч. Уходятъ.
Дѣдка Степанъ (хозяинъ) поѣхалъ въ Москву съ молокомъ. Я попросилъ его купить намъ шайку для омыванія вымени у коровъ. Вернулся дѣдка пьяный (не пьяный, а выпиши); дорогой его закачало, онъ и уснулъ, а у него у соннаго, и вытащили, шайку мою и полмѣры крупъ. Потомъ на дорогѣ задавилъ въ стадѣ чужаго ягненка: насилу отпустили. Пріѣхалъ домой — бабья ругань.
Привели еще одну корову отъ Павла Петровича; по виду тоже должна быть хороша. Но староста уже объявилъ, что за два дня до заговѣнъ цѣна сбавляется и назначается 9 коп. за пару его кружекъ, что въ переводѣ на штофы выходитъ около 34 коп. за ведро. По прежней цѣнѣ до сегодняшнаго вечера мы натаскали 70 кружекъ или 93 штофа, на сумму 4 р. 90 коп., почти въ пять дней.
Былъ на станціи; одинъ знакомый говоритъ, что у него не хватаетъ молока: очень много дачники разбираютъ; совѣтуетъ мнѣ тоже носить молоко къ нему. Онъ продаетъ по 10 коп. за штофъ; ну, ему за хлопоты положить 2 к., все выходитъ 80 к. за ведро, и если за доставку уплатить 10 коп. съ ведра, то останется 70 к., т.-е., переводя на старостины кружки, выйдетъ 10 коп. за кружку, вмѣсто 4½ коп. Это много превосходнѣе, тѣмъ болѣе, что эту исторію можно продолжить до 15 августа, когда цѣна молоку подымется и здѣсь. Молоко носить взялась жена параличнаго Ѳедора Безобразова, чѣмъ заработаетъ себѣ около 6 руб. въ мѣсяцъ. Такъ и стали дѣлать. Третья корова даетъ 9 шт., а стоитъ 45 р., какъ объявилъ Павелъ Петровичъ, заѣзжавшій сегодня къ намъ. Отелилась недавно. Всего молока надаивается вотъ уже третій день около 25 штофовъ. Оказывается, жить можно и не нуждаясь въ городѣ.