Из дневника Натальи Сергеевны *** (Стерн)/ДО

Из дневника Натальи Сергеевны ***
авторъ А. В. Стерн

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ИЗЪ ДНЕВНИКА НАТАЛЬИ СЕРГѢЕВНЫ ***.

Повѣсть.

I.

1 августа. Вчера пріѣхалъ Гриша — Григорій Петровичъ Сѣвскій — женихъ сестры. Господи, сколько радости! Мы за пять верстъ ѣздили встрѣчать его въ долгушѣ. Глотали пыль, жарились на солнцѣ, въ концѣ концовъ насъ застала гроза въ полѣ и мы промокли, что называется, до нитки. Все это было намъ такъ весело, что даже мама хохотала, и мнѣ всѣ удивлялись, что дождь не веселитъ меня. Мы, правда, съ апрѣля не видали дождя, и онъ хоть кого могъ бы тронуть, засуха стояла все лѣто. Остановились у Зайчихи на постояломъ дворѣ пообсохнуть и пообсушиться немного. Таня надѣла рубаху и поневу Марѳуши, повязалась платкомъ, какъ повязываются дѣвки въ нашихъ краяхъ, и была очень довольна. Ее очень занималъ вопросъ, узнаетъ ли женихъ ее тотчасъ же въ этомъ костюмѣ или нѣтъ.

— Какъ ты думаешь, Наташа, узнаетъ меня Гриша?

— Какъ не узнать — узнаетъ, говорю.

— Но если не узнаетъ, вѣдь это будетъ ужасно.

— Что же, собственно, тутъ будетъ ужаснаго?

— Ахъ, какъ же ты этого не понимаешь, это будетъ ужасно, ужасно!

И Таня такъ волновалась, какъ будто въ самомъ дѣлѣ было бы нѣчто ужасное въ томъ, еслибъ онъ не узналъ ея. Право, я даже не довѣряю всѣмъ этимъ волненіямъ влюбленной Тани. Во всемъ этомъ много напускнаго, играннаго, мнѣ кажется. А, впрочемъ, кто ее знаетъ?!

Тетя Женя почти безошибочно, минута въ минуту знаетъ, когда пріѣзжаютъ съ поѣзда и очень гордится этимъ, но надо было видѣть, какъ мы ждали!

"Онъ не ѣдетъ, нѣтъ, онъ не будетъ… онъ опоздалъ!.. онъ заболѣлъ! «

Неужели въ самомъ дѣлѣ можно такъ кипѣть любовью на виду у всѣхъ? Неужели, еслибъ я полюбила, я бы тоже совалась ко всѣмъ со своими чувствами, со своими волненіями, со всѣми этими мелкими дрязгами такъ-называемой любви?

Подумаешь, какъ все это важно — два молодыя существа, когда пришло время, почувствовали влеченіе другъ къ другу, и вотъ мы готовы перевернуть всю жизнь изъ-за этого — глупо!

Минута въ минуту по часамъ пріѣхалъ нашъ женихъ. Растерянно, разинувъ ротъ, оглядывалъ онъ насъ, не видя своей Тани.

Наконецъ-то онъ призналъ ее въ крестьянской дѣвкѣ — вотъ-то была радость, вотъ восторгъ! Весь постоялый дворъ высыпалъ смотрѣть на жениха и невѣсту, съ деревни прибѣжали расфранченныя (нынче первый Спасъ) дѣвки и еле дыша, подталкивая другъ друга, взирали на влюбленныхъ, даже собаки, высуня языкъ, собрались вокругъ насъ, пока мы садились на долгушу. Гриша съ Таней рядышкомъ — идилія!

Гриша, какъ и подобаетъ влюбленному, весь растерялся: въ Москвѣ позабылъ кольца, на станціи свой сакъ, позабылъ еще какую-то бумагу. Вообще, надо отдать ему справедливость, онъ имѣетъ видъ самый жениховскій, то-есть самый глупый. Мама говоритъ, что я это изъ зависти.

Чему завидовать, подумаешь!

У мамы одинъ только и есть идеалъ счастья — супружеская жизнь. Она уже теперь вздыхаетъ по мнѣ, страшась, что я останусь старою дѣвой! (мнѣ двадцать второй годъ, я на три года старше Тани).

— Мнѣ хотѣлось бы видѣть васъ такими же счастливыми, какъ была я сама, говоритъ мама и слезы дрожатъ на ея рѣсницахъ.

Бѣдная мама! Она искренно думаетъ, что была счастлива! Я хорошо помню покойнаго папу и ея супружеское счастье. Мнѣ было двѣнадцать лѣтъ, когда онъ умеръ. Бывало, мама пикнуть не смѣетъ при папѣ. Онъ спитъ, и она ходитъ на цыпочкахъ, чуть дышетъ. Онъ всталъ, и она глядитъ ему въ глаза, ищетъ чѣмъ бы угодить. Боже упаси, если сдѣлаетъ что не впопадъ. Папа не стѣснялся: сказать ей „дура“ при насъ, дѣтяхъ, не считалось грубостью. Онъ былъ глава, онъ приказывалъ, повелѣвалъ, она только точно старалась исполнить его приказанія. Своихъ желаній у нея не было, она желала только то, что онъ желалъ. Самостоятельной жизни у нея тоже не было. Что же она считаетъ своимъ счастьемъ, бѣдная женщина? Грубую ласку, которая иногда выпадала на ея долю? Я помню, какъ свѣтлѣла она, когда онъ входилъ къ ней веселый, что было рѣдкостью, и разсказывалъ то, что случилось съ нимъ, или въ хозяйствѣ, или просто подходилъ, бралъ ея руку въ охабку, не взирая на то, что держала эта рука — ножницы ли, иголку — все равно — и тянулъ ее къ своимъ губамъ, такъ что рукавъ трещалъ (онъ никогда не нагибался) и цѣловалъ нѣсколько разъ. Какою гордостью дышало тогда лицо бѣдной мамы! Вотъ какъ онъ любитъ меня, казалось, говорило оно, смотрите, смотрите. И теперь она живетъ воспоминаніями своего счастья, желала бы и намъ устроить такое же. Разъ она очень обидѣлась, когда я ей сказала, что не желала бы такого счастья, которое выпало на ея долю.

— Что же тебѣ нужно? удивленно спросила она. — Въ чемъ же еще счастье-то, какъ не въ любви? а мы любили другъ друга,

— Но не такъ, какъ я хотѣла бы любить. Нѣтъ, не такъ, не такъ! Ну, да, я хочу любви, но не такой, какъ вижу вокругъ себя, гдѣ чувственность играетъ главную роль. Я хочу любить, но пусть не прикосновеніе руки, не отуманенный страстью взглядъ зажжетъ во мнѣ пламень. Какъ я могу довѣрить этому болѣзненному состоянію, которое заставляетъ говорить нашу низменную природу!

Когда мнѣ было лѣтъ семнадцать, и мы жили въ городѣ, къ намъ приходилъ всякій день одинъ офицеръ. Онъ былъ очень юнъ, красивъ, застѣнчивъ и, кажется, очень влюбленъ въ меня.

Онъ приходилъ обыкновенно послѣ обѣда, садился гдѣ-нибудь въ углу и занимался только тѣмъ, что смотрѣлъ на меня.

И взглядъ его влажный, упорный, влюбленный волновалъ меня. Мнѣ казалось тоже, что я люблю этого юношу. Я дошла до того, что предчувствовала его приближеніе, оглядывалась, когда онъ смотрѣлъ на меня, не спала ночей, думала о немъ, и сдѣлай онъ мнѣ письменное предложеніе или черезъ кого-нибудь, я съ радостью согласилась бы стать его женой. Но судьба пожалѣла меня. Разъ, не стану разсказывать какъ и почему, мы вечеромъ въ саду, при лунѣ остались съ нимъ вдвоемъ. Я чувствовала, какъ сердце сильно билось въ моей груди и кровь приливала къ вискамъ, я была въ его власти — возьми онъ мою руку, поцѣлуй меня, и я не знаю, что бы сталось со мною. Къ моему счастью онъ не посмѣлъ этого сдѣлать, онъ заговорилъ, бѣдный юноша, сбивчиво, глупо сталъ онъ просить моей руки. И по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, я чувствовала, какъ спокойнѣе становилось біеніе сердца, какъ туманъ въ головѣ разсѣивался и завѣса спадала съ глазъ. Онъ глупъ, думала я съ ужасомъ. „Никогда не бывать этому, вслухъ сказала я, — никогда, никогда!“ И я убѣжала отъ него, забилась куда-то въ уголъ, гдѣ никто не могъ отыскать меня, и плакала, плакала. Оплакивала то, что называла любовью и что разрушило первое слово. Я отрезвилась, вылѣчилась, но съ тѣхъ поръ не довѣряю этому слову — любовь. Во имя этого глупаго недоразумѣнія, я чуть было не стала женой идіота — слуга покорный! А любовь Тани, что это такое, разбирая безпристрастно? Просто маленькое чувственное влеченіе двухъ взрослыхъ, здоровыхъ красивыхъ дѣтей, раздутое маменьками и тетушками, такъ какъ партія подходящая. Не будь Гриша подходящею партіей, вѣдь не дали бы развиться этому чувству!.. Нѣтъ, я хочу любви, да, хочу… но я повѣрю ей только тогда, когда она возникнетъ наперекоръ всему. Пусть возстаютъ маменьки, тетушки, пусть цѣлый свѣтъ будетъ противъ моей любви, и я устою и выдержу отпоръ… Да, вотъ какой любви хочу я, сильной, возвышенной, почти трагической.

А эти счастливыя бракосочетанія не для меня!

5 августа. Рожь почти всю обмолотили, выходы самые пустые. У крестьянъ немногимъ лучше нашего. Посѣвъ начался, но земля суха, вѣтеръ вывѣтрилъ влагу и опять понесъ намъ дымъ лѣсныхъ пожаровъ.

Свадьба назначена 30 августа. На свадьбу пріѣзжаютъ родственники Гриши. Это очень волнуетъ бѣдную маму. Мы уже теперь начинаемъ чистить домъ, приготовляемъ флигель, и всякій день вздыхаетъ о томъ, что пожалуй ко времени пріѣзда гостей будетъ дурная погода, хотя дождь „охъ, какъ нуженъ!“ Вздоховъ, по обыкновенію, очень много; мать моя большая пессимистка, обо всемъ вздыхаетъ, все видитъ въ мрачномъ свѣтѣ. По ея словамъ мы уже давно на пути къ разоренію, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ скончался папа и мы лишились главы. Счастье Тани нѣсколько подняло ея духъ, но нельзя не повздыхать, особенно когда есть такое законное основаніе, какъ нынѣшній неурожай, а мы уже, конечно, вздыхаемъ о будущемъ.

— Вотъ нынѣшній годъ неурожаи, на будущій тоже, а тутъ дѣлай приданое! вздыхая, говоритъ она.

И я вижу, съ какимъ наслажденіемъ пересчитываетъ она тонкія наволочки, разсматриваетъ мѣтки.

— Вы бы, пожалуй, рады были, говорю я, дѣлая невинное лицо, — чтобы свадьба Тани разошлась.

— Да что ты! Да ты съ ума сошла, ты просто полоумная какая-то!.. восклицаетъ мама.

— Я пошутила, мама, успокойтесь.

— Нѣтъ, сдѣлай милость, не шути такъ!

И мы хлопочемъ, усиленно шьемъ приданое, мѣтимъ. Гостиная и столовая завалены бѣльемъ. Несмотря на хорошую погоду, мы сидимъ дома и шьемъ не разгибаясь.

Одна Таня ничего не дѣлаетъ, даже не пользуется хорошею погодой — не гуляетъ. Она буквально цѣлые дни просиживаетъ съ Григорьемъ Петровичемъ въ угловой. Сидятъ они рука въ руку и молчатъ. Что они откровенно молчатъ, въ этомъ я убѣдилась не разъ, внезапно входя въ эту комнату „любовнаго сидѣнья“ и всякій разъ заставая ихъ въ одной и той же позѣ и въ одинаковомъ молчаніи. Вотъ прекрасная манера узнать другъ друга до свадьбы! Вчера я посмѣялась надъ ними при maman. Мама очень разсердилась. — „Ты зла, какъ настоящая старая дѣва“, сказала она, — „въ тебѣ зависть говоритъ. И чѣмъ тебѣ, право, не женихъ Евгеній Алексѣевичъ? Любитъ ужь такъ, что другой и во снѣ не приснится! Дала бы ему слово, осчастливила бы человѣка и зависть бы улеглась!“

Скажи мнѣ кто другой все это, я бы разсердилась, но на маму я сердиться не могу. Она такъ добра и такъ любитъ меня.

— Мама, милая, неужели ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что я завидую Танѣ, сказала я и обняла мою старушку.

Вдругъ она неожиданно разрыдалась, припавъ къ моему лицу.

— Ахъ, говорила она, — я не знаю зависть ли это или что другое, но ты несчастна, а я желала бы видѣть тебя счастливою.

— Чѣмъ же я несчастна, мама?

— Не спрашивай, я знаю, знаю…

Я слегка отстранила мать отъ себя и засмѣялась.

— Что ты воображаешь такое? Я спокойна, счастлива, никому не завидую, ничего не желаю и за Евгенія Алексѣевича не пойду, потому что не люблю его. Таня зоветъ тебя, иди, мама.

И я сухо, я чувствую это, отстранила ее отъ себя, бѣдная мама!

Но почему же и она думаетъ, что я несчастна? Почему Таня считается счастливою, а я несчастна? Не дѣти ли мы однихъ отца съ матерью? Не одинаково ли холятъ насъ въ этомъ домѣ? Почему же мать считаетъ меня несчастною? Не потому ли, что я не умѣю дать никому счастья? Не потому ли, что не. умѣю отдаться безъ разсужденій теченію жизни? Такъ просто, кажется, и естественно отдать свое сердце тому, кто тебя любитъ. Вотъ хоть бы напримѣръ, Евгенію Алексѣевичу. Онъ молодъ, недуренъ собою, имѣетъ хорошенькое состояніе, на прекрасной дорогѣ, его родители были бы въ восторгѣ, еслибъ я согласилась стать его женой, моя мама спитъ и видитъ это благополучіе. А я вотъ нѣтъ, не отдаюсь теченію. Противенъ мнѣ Евгеша со своимъ умѣреннымъ либерализмомъ, со своимъ умѣреннымъ умомъ, умѣреннымъ честолюбіемъ и умѣренною любовью. Противный масляный взоръ!.. Ну, а еслибъ это былъ другой? Гриша, напримѣръ? Умный мальчикъ съ возвышенною и кроткою душой? Еслибъ онъ полюбилъ меня?.. Говоря откровенно, было бы то же самое: за его любовь, то-есть за то, что они называютъ любовью, я не отдала бы ему сердца.

Вѣдь не полюбила же я „Агасфера“, а онъ былъ достоинъ любви.

Таня съ Гришей очень милые, добрые, честные люди, и они знаютъ, что имъ надо для ихъ счастья. Имъ надо маленькій, уютный мягкій уголокъ, въ которомъ бы они могли скрыться, созерцая красоту другъ друга. Имъ надо маленькое мѣщанское счастье. Все будетъ завѣсить отъ внѣшнихъ условіи — будетъ у нихъ достаточно средствъ, чтобы съютить себѣ гнѣздо, чтобы сытно поѣсть, будутъ родиться здоровыя дѣти; не обрушится на нихъ какая-нибудь невзгода извнѣ, и они будутъ счастливы, внѣшній міръ врядъ ли тронетъ моихъ переклитокъ, они будутъ довольствоваться своимъ маленькимъ міркомъ… Я слышу возню. Таня страшно о чемъ-то хлопочетъ, нѣсколько разъ пробѣжала мимо моей двери. Высовываюсь и спрашиваю: „что такое?“ — Гриша съ охоты пришелъ, кушать хочетъ. Ахъ, Боже мой, да скоро ли будетъ готовъ бифстексъ?» — Вотъ и онъ бѣжитъ за нею. Они останавливаются у самой моей двери, я слышу легкую борьбу и звукъ поцѣлуя — все кончается этимъ, и только этимъ, будьте счастливы. дѣти мои, я не завидую вашему счастью!

II.

6 августа. Въ природѣ опять жара и смрадъ лѣсныхъ пожаровъ. Деревья или совсѣмъ облетѣли или стоятъ совсѣмъ желтыя какъ въ глухую осень. Трава шуршитъ подъ ногами. Скотъ возвращается домой совсѣмъ голодный. Вчера встрѣтилась съ Василіемъ Терентьевымъ. — Ну что? спрашиваю. — Ничего, матушка барышня, живемъ по-маленьку, къ вамъ шелъ, не нужно ли, молъ, поработать для вашей милости?

— Да вѣдь мы ужь почитай, что обмолотились.

— Обмолотились! Ахъ горе какое! а я было думалъ.

— Ржи-то только почти на посѣвъ и хватитъ, говорю, а у васъ какъ?

— У насъ, слава тебѣ Господи, до января съ хлѣбомъ будемъ.

И онъ доволенъ, что будетъ сытъ съ семьей до января, а тамъ будутъ ѣсть въ долгъ!.. А въ угловой идетъ то же воркованье, тѣ же поцѣлуи. Въ домѣ усиленныя приготовленія къ свадьбѣ. Таня съ Гришей, мама съ тетей, Дуняша съ Глашей, Антипъ съ Настасьей. Только я одна сама съ собою. Каждый день ѣзжу на Вожу купаться. Дѣлаю большія прогулки верхомъ и пѣшкомъ, объѣзжаю поля, дѣлаю видъ, что занимаюсь хозяйствомъ. Много читаю, но не попадаю на настоящее, скоро буду бояться печатнаго. Тоска, Боже, какая тоска! А есть вѣдь здоровье, сила, молодость, красота внѣшняя, а внутри что-то непорчено, червь какой-то точитъ. Къ обѣду пріѣзжалъ Евгеній. Съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ Гриша, у насъ обѣды, je vous prie de croire, безукоризненны. Бывало пріѣдетъ кто-нибудь къ самому обѣду и мама волнуется, бѣжитъ заказывать неизбѣжный зеленый соусъ съ яицами, сегодня же мы стойко перенесли пріѣздъ Евгенія Алексѣевича, соусъ былъ заказанъ раньше. Онъ только-что возвратился изъ Петербурга, пріѣхалъ въ новомъ прекрасно-сшитомъ платьѣ и былъ еще болѣе медлителенъ въ движеніяхъ, чѣмъ прежде, ему, кажется, хотѣлось, чтобъ я осмотрѣла его со всѣхъ сторонъ. Привезъ много разсказовъ изъ служебнаго и придворнаго міра и кажется 12 фунтовъ конфетъ изъ разныхъ кондитерскихъ, мамѣ коробку, Танѣ коробку, и мнѣ. Передавая мнѣ конфеты, онъ какъ-то очень тонко далъ мнѣ замѣтить, что онѣ дороже стоятъ остальныхъ. Я взглянула на него съ благодарностью… Бѣдный Евгеша, и зачѣмъ ты только тратишься. Все старался остаться со мною наединѣ, но я не доставила ему этого удовольствія, онъ долженъ былъ при всѣхъ высказать, что тяготило его душу: «Мой дядюшка князь Дмитрій Ивановичъ непремѣнно хочетъ перетащить меня въ свое вѣдомство. Конечно я пойду, если онъ дастъ мнѣ мѣсто въ Петербургѣ. Я прихожу къ убѣжденію, что служить и жить можно только въ Петербургѣ». Ну и прекрасно, переходите въ Петербургъ, только безъ меня, Евгеній Алексѣевичъ!

6 августа вечеромъ. Завтра пріѣзжаетъ Гришина сестра, Софья Петровна Зарѣцкая, она пріѣзжаетъ раньше срока, такъ какъ воспользовалась поѣздкой въ наши края своего дальняго родственника, случайно проѣзжавшаго черезъ Кіевъ, чтобы не ѣхать одной. Это еще совсѣмъ неопытная молоденькая женщина. У насъ переполохъ; мама вся въ красныхъ пятнахъ. Въ домъ опять нагнали толпу бабъ. Обметаемъ пыль, моемъ полы, какъ будто никогда этого не дѣлали раньше. Нигдѣ пройти нельзя, въ корридорѣ цѣлыя лужи, по всему дому сквозной вѣтеръ, топотъ босыхъ ногъ и громкій бабій говоръ. Авдотья, наша домоправительница кричитъ, конечно, громче всѣхъ. А надо всѣми криками царитъ звонкій голосъ тети Жени. Это нашъ верховный распорядитель. Въ очень важные критическіе моменты нашей жизни, когда мама чувствуетъ себя слишкомъ слабою, она естественно передаетъ бразды тетѣ женѣ. Тетя Женя всего на два года моложе матери, по жизненныхъ силъ и энергіи въ ней масса, да и вообще она на десять лѣтъ кажется моложе. Она бѣгаетъ по всему дому, сунетъ бабъ то въ одно мѣсто, то въ другое, только-что велитъ Матренѣ мыть въ гостиной полъ, какъ уже кричитъ ей изъ угловой: «сюда! сюда! дай тряпку, вонъ паутина, и все, — такъ нельзя, надо прежде обмести. Зови Настю, нѣтъ, нѣтъ, не трогай, Машку зови!» Она почему-то заблагоразсудила отдать кабинетъ, въ которомъ до сихъ поръ помѣщался Гриша, новопріѣзжему родственнику.

Новая суета, Гришу переводимъ въ смежную комнату, перетаскиваемъ кровать. А родственнику — его фамилія Тулиновъ — шлемъ телеграмму, чтобы не вздумалъ проѣхать нашу станцію не побывавъ у насъ. Мы вѣдь ужасно родственны, даже десятую воду на киселѣ мы съ блаженствомъ принимаемъ въ наши родственныя объятія. Мама и тетушка очень гордятся этимъ нашимъ свойствомъ и Таня совершенно сочувствуетъ имъ и говоритъ, что она будетъ горько плакать, если Тулиновъ не завернетъ къ намъ въ Бахмачеево. Да, она въ состояніи плакать объ этомъ, я убѣждена, тѣмъ болѣе, что Гриша наговорилъ ей съ три короба о Тулиновѣ.

7 августа часъ ночи. Цѣлый день прошелъ въ ожиданіи.

Волненій было пропасть, какъ будто мы не знаемъ, что есть нѣсколько поѣздовъ, и если Софья Петровна Зарѣцкая не пріѣхала утромъ, то можетъ пріѣхать въ ночь. Ѣздили конечно встрѣчать, какъ обыкновенно, но я устояла, не поѣхала глотать пыль, за что Таня меня назвала «эгоисткой». Возвратилась разочарованная и, кажется, даже въ слезахъ, что дало поводъ Гришѣ въ продолженіе двухъ часовъ утѣшать ее въ липовой бесѣдкѣ (изъ угловой они, наконецъ, перебрались на чистый воздухъ).

Ждали цѣлый день, теперь рѣшено ждать и ночью. Поѣздъ на нашу станцію приходитъ въ половинѣ перваго, оттуда до Бахмачеева двадцать верстъ, считайте минимумъ два часа, могутъ пріѣхать только къ тремъ, но мы ждемъ! Домъ весь освѣщенъ, цѣпныя собаки на привязи и страшно воютъ. Мама съ тетушкой дремлютъ въ гостиной надъ работами. Женихи ушли въ садъ — ночь лунная, а я простилась, нѣтъ, я не намѣрена дожидаться до утра новыхъ родственниковъ, пусть пріѣзжаютъ безъ меня. Когда я прощалась, Таня посмотрѣла на меня съ укоризной и не вытерпѣла, чтобы не спросить: «Неужели ты не встанешь, когда пріѣдетъ Соня?» Я отвѣчала, что не встану, что оставлю это знакомство до завтра.

— И не вставай, сказала тетя Женя съ озлобленіемъ, — никто не нуждается въ твоихъ родственныхъ чувствахъ.

Я ничего не возражала на эти слова и ушла.

Я не знаю дѣйствительно, для чего я стану ломать себя, для чего лгать? Вѣдь мама, тетушка, Таня — всѣ лгутъ, всѣ представляются, настраиваются на этотъ родственный тонъ. Не могутъ же онѣ любить въ самомъ дѣлѣ женщину, которую никогда не видали — все это условная ложь, а я не хочу подчиняться этой условной лжи. Я еще вѣрю Танѣ, Таня теперь въ своемъ глупомъ экстазѣ готова любить не только близкаго Гришѣ человѣка, но даже вещь мало-мальски касавшуюся его. Я на дняхъ подсмотрѣла съ какимъ любовнымъ восторгомъ она оглядывала оставленный имъ на столѣ портсигаръ… Танѣ все прощается, она невмѣняема, но тетушка, я увѣрена, клянетъ въ душѣ милыхъ родственниковъ, такъ дурно устроившихъ свой пріѣздъ, что она, тетя Женя, любящая поспать, должна бодрствовать до трехъ часовъ…

Да пусть, пусть… ломайтесь, кривляйтесь, лгите, меня-то только оставьте въ покоѣ. Однако я слышу лай собакъ. Онѣ такъ и рвутся на своихъ цѣпяхъ, мои бѣдные псы, жертвы родственныхъ чувствъ! Звукъ экипажа… Вотъ онъ влетѣлъ во дворъ.

Павелъ лихо осаживаетъ тройку у крыльца. До меня долетаютъ восторженные возгласы изъ передней, звуки поцѣлуевъ. Вотъ кто-то бѣжитъ по корридору внизу. Очевидно наша вездесущая Настька побѣжала за самоваромъ. Вотъ и онъ! его присутствіе для меня очень ощутительно — весь чадъ несется ко мнѣ — наверхъ. У насъ не умѣютъ поставить самовара безъ чаду — это традиція дома, которою мы гордимся!.. Вотъ вся компанія переходитъ въ залу. До меня долетаетъ гулъ голосовъ. Голосъ тети Жени все покрываетъ, она съ особеннымъ азартомъ о чемъ-то трактуетъ. Вотъ мужской голосъ — не Гришинъ — голосъ, звучащій мягко и какъ-то властно. Тетя Женя даже замолчала… Меня разбираетъ любопытство, не пойти ли взглянуть? вѣдь я еще не раздѣвалась…

Вѣдь это тоже будетъ ломаньемъ, если я насильственно удержу себя здѣсь изъ-за того, что простилась со всѣми. Да пусть же тетушка думаетъ что хочетъ — я иду.

III.

8 августа. Сошла внизъ и застала цѣлую картину: — мама за самоваромъ украдкой утираетъ слезы, Таня стоитъ обнявшись съ молодою красивою женщиной, похожею на Гришу, такою же бѣлокурою, съ такими же волнистыми волосами какъ у него и съ такими же добрыми глазами и обѣ о чемъ-то шепчутся, какъ будто онѣ въ дружбѣ уже десятки лѣтъ. Гриша стоитъ около нихъ и улыбается. Тетушка съ чашкой чая сидитъ за столомъ, она очевидно въ паѳосѣ, съ азартомъ что-то доказываетъ своему собесѣднику, ея любимыя слова «и все» и «такъ далѣе» сыплются безъ конца и собесѣдникъ очевидно не въ силахъ возражать ей — ему не даютъ времени. Собесѣдникъ ея встаетъ при моемъ появленіи и я не безъ нѣкотораго интереса разглядываю его. Это человѣкъ лѣтъ 45 — можетъ и болѣе. Голова красива. Густые вьющіеся волосы съ сильною просѣдью откинуты назадъ и вздымаются цѣлою шапкой надъ умнымъ бѣлымъ лбомъ. Глаза темно-каріе или сѣрые — не разобрала еще, большіе, вдумчивые, ихъ взглядъ какъ бы безсознательно останавливается на васъ и вамъ дѣлается неловко подъ нимъ, такъ онъ упоренъ. Тонкій правильный носъ, мягкая немного грустная улыбка красиво очерченныхъ губъ, усы и борода съ сильною просѣдью, высокій ростъ, немного сутуловатая фигура — въ общемъ впечатлѣніе откровенно пожилаго, не желающаго молодиться человѣка, человѣка внушающаго довѣріе — впечатлѣніе пріятное.

Онъ всталъ когда я вошла и дожидался стоя моего привѣтствія, разсѣянно, какъ мнѣ показалось, слушая тетушку. Таня такъ обрадовалась моему приходу, что вся вспыхнула.

— Это моя сестра, сказала она чуть-чуть задыхаясь Софьѣ, — сестра Наташа, ты знаешь, Таня была уже на ты съ Софьей Петровной.

— А я думала вы спите, сказала Софья пріятнымъ груднымъ голосомъ, и протянула мнѣ обѣ руки, кажется и губы, но я не поцѣловалась съ нею, а только крѣпко пожала ея мягкія маленькія ручки.

— Нѣтъ, я не спала, сказала я. — Чадъ самовара, хотѣла, было, я сказать выгналъ меня съ верху, но я удержалась отъ этой маленькой лжи. И чистосердечно, сама не знаю зачѣмъ, промолвила: — я не хотѣла выходить сегодня и собиралась уже ложиться, но заслышала голоса и меня вдругъ потянуло къ вамъ.

Мама очевидно была мною довольна, она улыбалась и, точно желая помочь мнѣ въ трудномъ дѣлѣ любезности, выдѣлывала что-то ртомъ, повторяя мои движенія губами. Я подошла къ Тулинову и протянула ему руку.

— Павелъ Александровичъ Тулиновъ, назвалъ онъ себя.

— Догадываюсь, сказала я и улыбнулась. Онъ тоже улыбнулся доброю милою, красивою улыбкой. Мнѣ нравится лицо Тулинова. Мы сидѣли до четырехъ часовъ благодушно разговаривая. Тулиновъ уѣзжаетъ послѣ-завтра, у него неотложное дѣло въ Тамбовѣ и ему надо торопиться; онъ присяжный повѣренный по профессіи. Къ свадьбѣ онъ, быть-можетъ, отдѣлается и вернется сюда, но Софьѣ придется возвращаться въ Кіевъ одной, такъ какъ Тулиновъ отсюда проѣдетъ прямо въ Петербургъ. Все это я узнала вчера же отъ него.

— Я вѣдь и то второй мѣсяцъ путешествую въ разлукѣ съ семьей. Вотъ этимъ, прибавилъ онъ, обращаясь исключительно ко мнѣ, профессія наша ужасна, мы почти не принадлежимъ нашимъ семьямъ.

— Вы давно женаты? спросила я.

— О, да, я вѣдь ужь совсѣмъ старикъ, Наталья Сергѣевна, моя старшая дочь почти вамъ ровесница.

— Какъ, ей двадцать второй годъ?

Онъ негромко разсмѣялся.

— Развѣ можно быть такъ наивно-откровенною, сказалъ онъ, — не скажи вы, я никогда бы не отгадалъ сколько вамъ лѣтъ; дочери моей пятнадцать и я считалъ васъ года на два старше ея.

Вотъ первая фраза въ устахъ этого человѣка, которая не понравилась мнѣ, терпѣть не могу этой манеры говорить женщинамъ комплименты. Я знаю, что я не дурна, но не моложава. Я нахмурилась и отвернулась отъ него, чѣмъ и воспользовалась тетушка, чтобы завладѣть Тулиновымъ и владѣла имъ до послѣдняго момента, когда мы разошлись по нашимъ комнатамъ. Я поднималась по лѣстницѣ и слышала еще, какъ на высокихъ нотахъ она выкрикивала: ну и тому подобное… вы понимаете, и все… и такъ далѣе, ну и конечно… Однимъ словомъ, Господи сколько лишнихъ словъ, чтобы ничего не сказать!

11 августа. Сегодня Павелъ Александровичъ долженъ былъ уѣхать отъ насъ, но онъ остался еще на нѣсколько дней.

— Останусь до самаго, до самаго послѣдняго срока, сказалъ онъ, — если вы этого хотите, Наталья Сергѣевна.

— Я хочу, чтобы вы остались, подтвердила я.

— Будь по вашему.

Онъ взялъ мою руку и тихо пожалъ.

Только во время путешествія или въ деревнѣ при исключительныхъ условіяхъ въ родѣ нашихъ можно такъ сойтись въ нѣсколько дней, какъ мы сошлись съ Тулиновымъ.

Въ нашихъ съ нимъ отношеніяхъ пріятно именно то, что ни мама, ни тетя Женя не смотрятъ на него, какъ на жениха. Вѣдь скажи два-три лишнія слова съ молодымъ человѣкомъ, и вы уже видите два озабоченныя женскія лица и трепетныя губы васъ спрашиваютъ: — О чемъ шелъ у васъ разговоръ? Ты кажется съ нимъ не любезна. Или напротивъ: — Ты слишкомъ съ нимъ любезна, помилуй — какой же это женихъ, у него гроша мѣднаго нѣтъ за душой! — И пойдутъ течь слезы матушки, — изливаться рѣчи тетушки — «и все, и тому подобное»…

Тулиновъ же не представляетъ собою ни заманчиваго, ни опаснаго жениха, онъ женатъ, этимъ все сказано. А самой судьбѣ угодно оставлять насъ вдвоемъ: мама, тетушка, Софья Петровна всецѣло поглощены приданымъ. Гриша съ Таней заняты другъ другомъ, а Тулиновъ предоставленъ мнѣ. Когда на другой день по пріѣздѣ Софьи Петровны съ Тулиновымъ всѣ разошлись и тетушка долго топталась на мѣстѣ, разсказывая Павлу Александровичу къ сколькимъ разнороднымъ обязанностямъ призываетъ ея долгъ, присаживалась, опять вставала и наконецъ ушла, я сказала ему:

— А на меня, кажется, возложена исключительная обязанность занимать васъ, Павелъ Алексаноровичъ.

— Которая вамъ особенно непріятна.

— О, нѣтъ. Я убѣждена, мы съ вами всегда найдемъ сюжетъ для интереснаго разговора, а это главное.

— Не въ томъ дѣло, сказалъ онъ, качнувъ своею сѣдою красивою головой, — я очень мало васъ, конечно, знаю, Наталья Сергѣевна, всего нѣсколько часовъ, но моя профессія сдѣлала меня физіономистомъ: какъ ни мало мы знакомы другъ съ другомъ, я однако успѣлъ замѣтить, что заслужилъ вашъ гнѣвъ.

— Вы, мой гнѣвъ!.. вы ошибаетесь, Павелъ Александровичъ.

— Вы измѣняете себѣ, Наталья Сергѣевна, сказалъ онъ съ оттѣнкомъ грусти, какъ мнѣ показалось. — Въ то короткое время, что я узналъ васъ, я успѣлъ замѣтить, что вы правдивы по преимуществу. Зачѣмъ же теперь вы измѣняете своему принципу и говорите неправду? вы недовольны мною.

— Наконецъ-то вы употребили подходящую фразу, сказала я смѣясь. — Ваша профессія испортила вашъ языкъ, вы употребляете слишкомъ сильныя выраженія — вы говорите, что заслужили мои гнѣвъ, это слишкомъ выразительно. Чтобы быть правдивою, скажу, мнѣ дѣйствительно не понравились вчера ваши льстивыя слова о моихъ годахъ…

— Вотъ видите, я зналъ, что вы недовольны мною, воскликнулъ онъ почти радостно. — Скажу вамъ прямо, вы вчера поразили меня простотой и радушіемъ вашей встрѣчи, мнѣ сразу показалось, что мы будемъ съ вами хорошими друзьями, но вчера же мнѣ почудилось, что что-то оттолкнуло васъ отъ меня. Я очень чутокъ, Наталья Сергѣевна!.. я радъ, что дѣло только въ годахъ. Я съ восторгомъ признаю за вами не только 22 весну, но цѣлыхъ 25 лѣтъ, будемъ только друзьями, не сердитесь на меня.

Онъ сказалъ это такъ просто, что я съ радостью протянула ему руку.

И право, мы стали друзьями. Куда дѣвалась моя недовѣрчивость, моя щепетильность. Какъ выражается тетушка, я отношусь къ Тулинову, котораго знаю со вчерашняго дня, какъ будто онъ мнѣ былъ другомъ десятки лѣтъ. Въ нашихъ натурахъ есть что-то родственное. Мы понимаемъ другъ друга не только съ полуслова, но съ полувзгляда. Вчера вечеромъ мы проходили мимо бесѣдки — мѣста заключенія нашихъ влюбленныхъ. Мы были очень близко; между листвой ясно можно было различить бѣлый рукавъ моей сестры и темную сппну Гриши, по ни звука не было слышно. Именно по поводу этого молчанія я не могла удержать улыбки. Павелъ Александровичъ какъ будто мгновенно понялъ мою мысль, онъ заглянулъ мнѣ въ глаза и, улыбнувшись тоже, молвилъ:

— Однако, странный способъ веселиться! И это они всегда такъ?

— По крайней мѣрѣ очень часто.

— Никакіе, значитъ, вопросы не отягчаютъ ихъ влюбленныхъ головъ, и слава Богу, барышня! Будутъ счастливы! Мы бы съ вами стали копаться, допытываться отчего, да почему? Да есть ли это еще счастье настоящее? А они ничего не пытаютъ. Ихъ грѣетъ солнце, имъ свѣтитъ луна, вокругъ нихъ трепещетъ листва. И они думаютъ, что все это создано, чтобы сдѣлать рамку къ ихъ счастью! Для нихъ весь міръ заключается въ нихъ самихъ. Зачѣмъ же имъ слова?.. И они, эти милые эгоисты думаютъ, что они самыя самоотверженныя существа, потому что въ этомъ экстазѣ, въ которомъ находятся теперь, они готовы пролить слезу надъ каждымъ несчастнымъ нищимъ, отдать ему цѣлый… цѣлый рубль изъ своего кошелька. Гриша славный, честный малый, я знаю его давно, съ самаго дѣтства, но это одинъ изъ тѣхъ людей, который можетъ вполнѣ довольствоваться своимъ маленькимъ семейнымъ счастьицемъ. Укромный уголокъ, хорошенькая нѣжная жена, приличная обстановка — чего еще надо!.. Идеалъ сестры вашей, мнѣ кажется, немногимъ выше… О, они будутъ счастливы! "

А онъ счастливъ? Я знаю, что у него семья, но онъ ни разу еще не упоминалъ о женѣ своей. Хотѣлось бы мнѣ знать, счастливъ онъ съ женой? Что это за женщина его жена? Умна, красива? Любитъ его?..

IV.

12 августа. Сегодня многознаменательный день. Личность Павла Александровича, его семейныя отношенія стали мнѣ ясны. Я дня два тому назадъ спрашивала Гришу.

Но можно ли что допытаться у этихъ влюбленныхъ. «Семейное положеніе Тулинова»? Прекрасное семейное положеніе. Жена отличная женщина, обожаетъ его, онъ, конечно, капризничаетъ, но впрочемъ ничего себѣ, живутъ хорошо, насколько я знаю — вотъ и все, что я отъ него добилась.

Сегодня къ обѣду къ намъ пріѣхали дядюшка Петръ Семеновичъ изъ Подымова и Евгеній Алексѣевичъ изъ города.

Только-что дядюшка вошелъ, какъ тетя Женя подхватила его и со своею обычною болтливостью принялась его разспрашивать, сама отвѣчать и разсказывать.

— Что, братецъ, видѣли новыхъ родственниковъ? Не видѣли? Какая прелесть эта Софья Петровна! Какъ хороша, настоящій ангелъ и все. Такъ родственна, нѣжна! А какъ уменъ Павелъ Александровичъ! Вы еще не познакомились съ Павломъ Александровичемъ Тулиновымъ?.. Знаменитый Тулиновъ, вы знаете! Вотъ дайте срокъ, загоняетъ онъ васъ, братецъ! Такъ говоритъ!.. ахъ, какъ говоритъ!

— Что вы даже слушаете, сестрица, успѣлъ вставить свое саркастическое слово дядя Петръ Семеновичъ, который всегда утверждалъ, что сестрицу Евгенію Семеновну можно заставить слушать только сильно ошеломивъ ее чѣмъ-нибудь — «озадачиться и замолчать, но не болѣе какъ на полминуты, не успѣли высказать, пропало ваше дѣло.» Но Евгенія Семеновна на этотъ разъ не озадачилась, сарказма не поняла и продолжала тараторить.

— Вотъ нашъ строгій критикъ сама Наталья наша Сергѣевна (взглядъ въ мою сторону) и та, кажется, довольна, не критикуетъ. Нѣтъ ужь, братецъ, этотъ васъ загоняетъ, загоняетъ, лучше и не вступайте съ нимъ въ споръ.

Дядюшка, какъ большой лохматый серьезный песъ, котораго задираетъ маленькая собаченка, презрительно оглянулся на сестру:

— Это васъ, бабье, сказалъ онъ, — загонять всякій можетъ, а не насъ, матушка. Мы за себя постоимъ.

— Всякій! Ты говоришь всякій, это не всякій, это талантливѣйшій человѣкъ и все… я рада, что ты засталъ его еще, послушаешь, какъ настоящіе-то ораторы говорятъ. Онъ извѣстный адвокатъ.

— Знавали мы такихъ! Щелкоперъ какой-нибудь!. Тетушка сразу оказала дружественную услугу Павлу Александровичу, — возстановила, я это сейчасъ почувствовала, дядю противъ него. Мнѣ это очень досадно, изо всей нашей родни дядю Петра Семено вича Родвилова я люблю и уважаю болѣе всѣхъ. Дядя Родвиловъ братъ по отцу матери нашей и тетѣ Жени, онъ сынъ дѣдушки отъ перваго брака его съ простою крестьянкой. Дядя вѣроятно унаслѣдовалъ отъ матери крестьянскую грубость и наивную прямоту. Онъ много старше сестеръ, ему за шестьдесятъ, тогда какъ матери моей нѣтъ еще и пятидесяти, а тетя Женя, когда принарядится, можетъ сойти за тридцатипяти-лѣтнюю женщину. Несмотря да свои годы, онъ очень крѣпкій и бодрый старикъ, ѣздитъ верхомъ, ходитъ на охоту, стрѣлять безъ промаха. Онъ не женатъ. Живетъ онъ постоянно въ своемъ имѣньѣ и выработалъ свою собственную систему хозяйства, надъ которою всѣ смѣются, но которая, очевидно, приноситъ ему доходъ. Матушка очень любитъ и уважаетъ брата. Сестры лучше чѣмъ кто-либо могли убѣдиться въ его честности и безкорыстіи: когда умеръ отецъ ихъ, не оставивъ духовнаго завѣщанія, Петръ Семеновичъ, не говоря никому ни слова, распорядился своимъ достояніемъ, раздѣливъ его на три равныя части, и это тогда, когда сестры имѣли свое собственное наслѣдіе отъ матери. Тетя Женя никогда не могла говорить объ этомъ поступкѣ брата безъ слезъ. Онъ же искренно считалъ, что поступилъ такъ, какъ поступилъ бы всякій «настоящій человѣкъ» на его мѣстѣ. — Я исполнилъ свой долгъ, говорилъ онъ.

Недружелюбіе дядюшки къ Тулинову выразилось еще за обѣдомъ, когда на мужскомъ концѣ стола завязался безконечный мужской разговоръ или скорѣе споръ. Павелъ Александровичъ говоритъ хорошо, покойно, не волнуясь; въ его словахъ, по-моему, очень ясно выражается его мысль. Но дядюшка дѣлалъ видъ, что не хорошо понимаетъ, все требовалъ болѣе яснаго опредѣленія. Очевидно, они люди двухъ различныхъ лагерей. Дядя человѣкъ стариннаго закала, большой ретроградъ, надо сказать, Павелъ Александровичъ человѣкъ вполнѣ либеральнаго образа мыслей. Вотъ дядя-то и желалъ его поймать на этомъ либерализмѣ, и все укорялъ его въ неискренности. Мой дядюшка любилъ рѣзать все съ плеча и считалъ людей не искренними когда они говорятъ безъ пѣны у рта и съ уваженіемъ относятся ко мнѣніямъ другихъ, будь они діаметрально противоположныхъ мнѣній. Мы умѣемъ только кричать, особенно когда насъ подускиваютъ, какъ это дѣлалъ изподтишка мой милѣйшій поклонникъ Евгеній Алексѣевичъ. Я сидѣла, какъ на иголкахъ во все время обѣда и рада была, когда обѣдъ кончился; задвигали стульями и мужчины разошлись.

Въ гостиной за кофе, однако, разговоръ возобновился, но въ немъ уже приняли участіе и дамы. Тетушка, охотница поговорить, собственно и начала-то его.

— Это ужасно, вы слышали, братецъ, вотъ!.. Бѣдный молодой человѣкъ: семья и все!!, и вдругъ такъ неожиданно…

— О чемъ вы говорите, сестрица, я ровно ничего не понимаю.

— Какъ о чемъ? О Павловѣ, бѣдный молодой человѣкъ! Такой талантливый и тому подобное и вдругъ застрѣлился… Я поплакала и все…

— А я ни пролилъ ни одной слезы. Непутевый малый этотъ Павловъ!

— Ахъ, что вы, братецъ, несчастный, несчастный? Павелъ Александровичъ, вотъ послушайте.

И тетушка передала безпорядочно, какъ только она умѣетъ, исторію несчастнаго Павлова, со своими, конечно, комментаріями.

Этотъ юноша съ большимъ, какъ разсказываютъ, поэтическимъ талантомъ, но безо всякихъ средствъ, года два тому назадъ женился по страстной любви на такой же бѣдной дѣвушкѣ, какъ былъ и самъ. Сначала онъ пробивался кое-какъ литературнымъ трудомъ, къ концу года однако, когда родился у нихъ ребенокъ, онъ внялъ просьбамъ жены и поступилъ на службу, на скудное, но вѣрное жалованье. Литература была заброшена. Павловъ затосковалъ. Къ концу втораго года супружества у Павловыхъ родился второй ребенокъ; средства не увеличивались. Павловъ ходилъ повѣся носъ на службу, но почти ничего не дѣлалъ, подвергая себя частымъ выговорамъ. Не прошло и двухъ мѣсяцевъ послѣ рожденія втораго ребенка, какъ Павловъ застрѣлился, мотивируя свое самоубійство совершенною своею непригодностью въ житейскихъ дѣлахъ и неумѣньемъ устроить какъ слѣдуетъ свою семью.

— Обыкновенная исторія! сказалъ Павелъ Александровичъ.

— Самонадѣянный мальчишка! рѣзко выговорилъ дядя, — я-ста, де мы-ста, литературныя силы. А пороху-то и не хватило, чтобъ этими силами поддержать семью.

По умнымъ губамъ Павла Александровича скользнула грустная улыбка.

— Все это такъ, сказалъ онъ, — уважаемый Петръ Семеновичъ, все такъ, въ молодости много самонадѣянности, но надо сказать правду, ничто такъ не губитъ таланта, какъ семья.

— Позвольте, своимъ зычнымъ голосомъ запальчиво закричалъ дядя, — если талантъ настоящій, то семья будетъ только содѣйствовать его развитію.

— Нѣтъ, извините, онъ непокоенъ, долженъ искать чѣмъ прокормить семью, обуть, одѣть, дать нѣкоторый комфортъ…

— А, вотъ оно что — комфортъ. Для семьи ли его, батюшка, ищутъ-то, этотъ самый комфортъ. Самимъ намъ онъ нуженъ, семью-то мы только приплетаемъ кстати — да-съ. А дѣло-то въ томъ, батюшка, что много слишкомъ на себя мы надѣемся, силишки своей не соразмѣряемъ, да больше думаемъ о себѣ-съ, чѣмъ о семьѣ. Такъ-то. Понравилась рожица смазливенькая, мы и женимся. Пусть, молъ, въ экстазѣ сидитъ предъ нами, да восхищается нашею геніальностью, а забываемъ о томъ, что эту хорошенькую рожицу намъ же придется кормить, а что она пожалуй народитъ намъ съ полдюжины дѣтей. А силенки-то у насъ и не находится, чтобы заработать на всѣхъ или перенести мужественно невзгоду.

— Ну пожалуй и силенки бы хватило, но невзгода является въ томъ, что хорошенькая рожица, какъ вы характерно изволили назвать, окончательно не понимаетъ своего мужа, его стремленія ей чужды, его интересы мало ее трогаютъ.

— Да-съ, мало трогаютъ! насмѣшливо воскпкнулъ дядя, — а вы хотѣли бы связать себя съ свободнымъ человѣкомъ и подчинить его волю всецѣло себѣ! Тотъ… кто позволяетъ себѣ роскошь жениться, тотъ, батюшка, идетъ на то, чтобъ уступать; самъ не уступишь, тебѣ не уступятъ, я не люблю уступать и не женился..

— Вотъ видите ли, мы пришли, значитъ, къ одному и тому же заключенію — обзаводиться семьей не надо, значитъ, и по-вашему.

Дядюшка опѣшилъ, барыни засмѣялись.

— Какъ не надо! оглядываясь воскликнулъ онъ. — Нѣтъ, надо, надо, что вы тутъ проповѣдовать изволите!

— Я впрочемъ говорю не для всѣхъ. Есть люди, которымъ жениться необходимо, только въ семьѣ они и могутъ найти спасеніе. Я говорилъ только объ одномъ сортѣ людей, людей стоящихъ нѣсколько выше общаго уровня, какъ этотъ Павловъ, напримѣръ, со словъ Евгеніи Семеновны, людей, которыхъ обыкновенно не понимаютъ женщины, или очень немногія изъ нихъ, сами выдающіяся. Такимъ людямъ, такъ или иначе, суждено гибнуть въ семьѣ.

До этихъ поръ волновался дядя, Павелъ же Александровичъ былъ совершенно спокоенъ, теперь же, когда дядя, высказавшись, успокоился и не слушалъ даже своего оппонента, тотъ замѣтно волновался, глаза его горѣли, на щекахъ проступилъ румянецъ.

— Представьте себѣ, говорилъ онъ, обращаясь теперь исключительно къ намъ, женщинамъ. — Представьте себѣ хоть бы этого Павлова. У него не крупный, положимъ, но все же талантъ. Онъ дорожитъ имъ. Онъ думаетъ, — быть-можетъ онъ и не правъ, — что въ этомъ талантѣ цѣль его жизни. Онъ влюбился въ дѣвушку, которая, казалось ему, понимала его. И на первыхъ же порахъ онъ натыкается на полное равнодушіе къ тому, что составляетъ часть его жизни, его самого. Онъ рвется къ ней, чтобы подѣлиться тѣмъ, что болѣе всего занимаетъ его, а она: «не хочешь ли покушать, мой милый»? «Дай я тебя поцѣлую»! И обижается, что онъ не ласковъ съ ней, что въ домѣ недостатокъ. «Ты не любишь меня: еслибы любилъ, ты видѣлъ бы, ты досталъ бы». Начинаются маленькія сцены, кончающіяся примиреніями вначалѣ, но онѣ отравляютъ жизнь. Родятся дѣти. Жена больна, раздражена и свое раздраженіе вымѣщаетъ на мужѣ. Она становится требовательна. «Дѣти! восклицаетъ она. Ты долженъ для дѣтей»!

Онъ спасается отъ сценъ, работаетъ надъ прибыльною работой, а талантъ гибнетъ. И жена же, пожалуй, потѣшается надъ нимъ. «Талантъ, говоритъ она, гдѣ онъ, твой талантъ?»

Онъ холодѣетъ къ женѣ, мѣщанская обстановка семьи ему дѣлается противна. Онъ хотѣлъ бы бѣжать, искать другаго, но онъ привязанъ. Вотъ тутъ-то Павловы и стрѣляются! Другіе же бьются цѣлую жизнь, не смѣя сбросить съ себя жерновъ, который сами же навязали на шею, бьются, пока смерть не освободитъ ихъ сама. Дядя, вѣроятно, нашелъ бы, что возразить ему, но онъ уже давно покинулъ комнату и храпѣлъ гдѣ-нибудь на диванѣ. Мы же женщины не возражали, мы были взволнованы, даже тетушка порывалась что-то сказать, но ничего не говорила, а утирала глаза платкомъ. Впрочемъ, она скоро пришла въ себя и стала излагать свой образъ мыслей. Покуда она говорила, я тихонько выскользнула изъ комнаты и пробралась на террасу. Вечеръ былъ теплый, по темный. Густыя облака собрались на небѣ. Столовая, окна которой выходятъ на балконъ, была еще не освѣщена, такъ что я очутилась въ абсолютной темнотѣ. Въ первый моментъ было даже жутко. Потомъ, приглядываясь вдаль, я стала различать дорожки, силуэты липъ, кленовъ, полуоблетавшей березы. Этотъ темный вечеръ съ своими осенними ароматами левкоеевъ и прѣлаго листа навѣвалъ на меня грусть. Я сидѣла въ самомъ темномъ углу, прижавшись къ косяку окна и думала… думала о Тулиновѣ, мнѣ казалось, что сейчасъ онъ говорилъ не о Павловѣ, а о себѣ и мнѣ было грустно, что я ничего не знаю о его прошломъ, мнѣ хотѣлось заглянуть въ это прошлое, постараться разгадать его. Мнѣ казалось, что возникшая въ эти нѣсколько дней между нами близость даетъ мнѣ право на это любопытство. Неужели я не узнаю, ничего не узнаю о немъ! Говоря о Павловѣ, не говорилъ ли онъ о себѣ? Мнѣ казалось, что впервые чужое несчастіе такъ глубоко трогаетъ меня; да, я была убѣждена, что онъ несчастливъ, и мнѣ хотѣлось бы какъ-нибудь утѣшить его, приласкать, какъ маленькаго, сказать ему: «еслибъ это было въ моей власти, вы были бы счастливы». Я кажется такъ занята была своими мыслями, что послѣднія слова выговорила вслухъ — это со мною случается иногда. И вдругъ услышала тихій голосъ: — Вы здѣсь, Наталья Сергѣевна?

V.

Это былъ Туликовъ, онъ обошелъ кругомъ черезъ садъ и стоялъ подъ террасой. Онъ, вѣроятно, очень испугалъ меня, я почувствовала какъ точно что-то оборвалось у меня въ груди и стало трудно дышать. Съ секунду я боялась выговорить слово, наконецъ сказала первое, что пришло на языкъ.

— Вы не боитесь собакъ, онѣ уже спущены, сказала я и сама чувствовала какое-то трепетаніе въ звукахъ моего голоса.

— Можно къ вамъ? У васъ тутъ такъ прекрасно… Вы такъ это хорошо придумали уйти, сюда. Можно?

— Само собою.

Онъ ухватился за балюстраду очень уже ветхую, поднялся на рукахъ и черезъ мгновеніе былъ уже около меня.

— Ну, что вы скажете, милая барышня?.. сказалъ онъ, чуть-чуть прикасаясь къ моей рукѣ. Я видѣла слабое очертаніе его блѣднаго лица и на немъ двѣ большія темныя впадины, которыя точно имѣли свойство пропасти и притягивали къ себѣ, по крайней мѣрѣ я не могла оторвать отъ нихъ взгляда.

— Что вы скажете? Вѣдь бываютъ такіе глупые, подлые моменты въ жизни человѣка!

— О чемъ вы говорите?

— Барышня милая, зачѣмъ эта личина притворства! Не притворяйтесь, вы знаете, о чемъ я говорю. Будьте другомъ, разбраните меня хорошенько. Скажите: старый дуракъ, мальчишка, старый, вѣчный студентъ, болтунъ… Ну скажите же, Наталья Сергѣевна.

Я засмѣялась.

— Не смѣйтесь, а разбраните. Ну говорите: болванъ, старый дуракъ…

— Старый дуракъ, повторила я и опять засмѣялась.

— Такъ, такъ, браните сильнѣй, милая Наталья Сергѣевна, чтобы стыдно мнѣ стало! Ишь разболтался! Душу свою наизнанку выворачивать принялся. Надъ тобою смѣются и ништо тебѣ!..

— Я ничего не понимаю, кто же смѣется и надъ чѣмъ?

— Надо мною, барышня милая, заговорилъ онъ задушевно, машинально беря мою руку, — всякій долженъ надо мною смѣяться, ишь, что выдумалъ изливаться на старости. Терпѣлъ, терпѣлъ, и вдругъ не вытерпѣлъ, проврался. Бываютъ же вѣдь такіе моменты, когда вдругъ что-то точно толкнетъ тебя высказаться, пожаловаться на горькую судьбу, а, Наталья Сергѣевна, бываютъ вѣдь?..

Въ этой задушевности тона, къ которому онъ такъ быстро перешелъ, послѣ шутки, было что-то трогательное.

— Кто же посмѣлъ бы смѣяться, сказала я, удерживая слезы.

— Вы не смѣялись? спросилъ онъ серьезно, — вамъ жаль стало болтуна?

Я молчала, я боялась вымолвить слово, такъ тяжело было на сердцѣ, такъ страшно было разрыдаться тутъ же при немъ.

— Эхъ, милая дѣвушка! пожили бы вы съ мое, пережили бы то, что пережито мною, и тогда, можетъ-быть, ясно поняли бы, что бываютъ минуты, когда невтерпежъ, когда хочется излиться!..

Въ это время въ столовую принесли лампу и нашъ уголъ освѣтился. Изъ глубокихъ впадинъ сверкнули его темные глаза, грустные и серьезные. Онъ тоже вѣроятно увидѣлъ мое волненіе и продолжалъ:

— Вотъ когда предъ собою видишь такой вотъ честный, сочувственный взоръ, когда предчувствуешь, что есть душа, которая пойметъ тебя и пожалѣетъ… пожалѣетъ, барышня? спросилъ онъ. Я утвердительно кивнула головой.

Онъ повторилъ мой жестъ и въ этомъ повтореніи было столько ласки, нѣжности.

— Спасибо, спасибо… И понемногу, не спѣша, хотя и сильно волнуясь въ полутьмѣ этой террасы, онъ разсказалъ мнѣ свою интимную жизнь.

Онъ женился рано, увлекшись хорошенькимъ личикомъ влюбившейся въ него барышни. Первые восторги любви скоро миновали. Не прошло и трехъ мѣсяцевъ послѣ свадьбы, какъ глаза его открылись — онъ былъ связанъ на вѣки съ добренькою, но ограниченною дѣвушкой, мечтавшею о поцѣлуяхъ, о маленькомъ комфортѣ, и только. Его, человѣка идеи, не искавшаго своего личнаго счастья, она не понимала. Она сразу предъявила свои требованія, и онъ долженъ былъ отказаться отъ своей мечты. Моя судьба, сказалъ онъ, похожа на судьбу Павлова. Такъ же, какъ у него, у меня былъ мой талантъ, который я долженъ былъ похоронить для того, чтобы заработать комфортъ женѣ и дѣтямъ.

И вотъ изо дня въ день потянулась жизнь, на которую принято не жаловаться, но которая хуже всякой каторги. Немилая работа, сцены и сценки изъ-за каждаго неурочнаго часа, проведеннаго внѣ дома. Упреки, слезы, ласки немилой жены! Рознь полная и жизнь бокъ о бокъ.

— Разойтись? да, мнѣ приходило въ голову. Но подъ какимъ же предлогомъ я разойдусь съ женщиной вполнѣ добродѣтельною? Какъ оставлю дѣтей, которыхъ люблю. Единственно когда бы я могъ разойтись съ нею, это еслибы встрѣтилъ тотъ идеалъ женщины, который носилъ въ сердцѣ своемъ. Но гдѣ женщина, которая не гналась бы за комфортомъ, которая не ставила бы своей личной жизни, своего очага превыше всего? Гдѣ женщина, для которой любовь превышала бы другія разныя соображенія, для которой княгиня Марья Алексѣевна не являлась бы серьезнымъ пугаломъ? Я не встрѣчалъ такой женщины. Моя жена могла бы и не ревновать меня! А главное — нѣтъ какъ-то охоты думать о личномъ своемъ счастіи. Не сложилась жизнь, какъ хотѣлось, ну и пусть! Есть, не правда ли, барышня милая, задачи выше личной нашей жизни, надъ которыми стоитъ подумать и потрудиться? Что жизнь одного человѣка въ сравненіи съ жизнью массы людей, главная забота которыхъ, забота о хлѣбѣ насущномъ! И онъ не возвращался болѣе къ своей личной жизни, а сталъ развивать «теорію равновѣсія», какъ онъ это называетъ. Онъ пишетъ большую статью по этому вопросу. Врядъ ли ученый трудъ его будетъ когда напечатанъ, идеи, — онъ говоритъ это самъ, — слишкомъ новы, смѣлы, наша цензура не переваритъ ихъ. Онъ мечтаетъ объ изданіи своей книги за границей, о переводѣ ея на иностранные языки.

VI.

21 августа. Онъ уѣхалъ; вчера мы простились съ нимъ, но странно — я не ощущаю пустоты, той пустоты, что была вокругъ меня и во мнѣ до моего знакомства съ нимъ. Его нѣтъ, но онъ былъ тутъ, его мысль осталась со мною. Онъ пробудилъ меня и ушелъ. Пусть онъ ушелъ, но сонъ все же отлетѣлъ и спать я больше не могу. Въ тои средѣ гдѣ мы живемъ, узкой, думающей только объ удовлетвореніи своихъ личныхъ потребностей, такой высокій умъ и характеръ, какъ его, съ отсутствіемъ всякихъ эгоистическихъ стремленій, естественно могъ поразить, тронуть и перевернуть во мнѣ понятія и чувства. Да, чувства!.. Таня утверждаетъ, что я живу однимъ воображеніемъ. Нѣтъ, это ужь не воображеніе… Я люблю его и знаю почему люблю. Это не волненіе крови и не любовь по рецепту. Это не похоже на любовь мою къ офицеру, гдѣ главнымъ образомъ играли роль пламенные взгляды, не похожа и на чувство Тани къ Григорію Петровичу, которому такъ легко было развиться подъ покровительствомъ тетушекъ и маменекъ, гдѣ все такъ счастливо пригнано и по возрасту, и по состоянію, и по желанію родителей. Я же люблю того, кого по вашимъ правиламъ любить не смѣю; любовь моя не подходитъ подъ принятую мѣрку, но это не чувственная страсть; я умъ его люблю, его мысль проникла мнѣ въ душу, и мы стали родными. У него жена, дѣти… Но они не могутъ мнѣ помѣшать любить его. Люблю!.. Какъ страшно и сладко впервые самой себѣ выговорить это слово. Слышишь ли? я тебя люблю. Дорогой мой, слышишь ли, я тебя люблю!.. Если ты спишь, проснись и услышь мой голосъ. Если ты думаешь о другомъ, пусть мгновенно отлетятъ твои думы… Но нѣтъ, я знаю, ты думаешь обо мнѣ, ты, такъ же какъ и я, полюбилъ внезапно и сильно, не думая о томъ позволено ли это? Пусть не позволено, но тѣмъ сильнѣе мы любимъ другъ друга. И никто не догадывается о нашей любви! Можетъ ли придти въ голову благоразумной тетушкѣ, мамѣ, Танѣ, что въ двѣ недѣли могло бы возникнуть чувство. По ихъ разсчетамъ полагается какой-то срокъ на возникновеніе любви, а на повѣрку выходитъ, что она никого не спрашиваетъ и возникаетъ въ одинъ мигъ, какъ и когда ей угодно. Почемъ я знаю, когда я полюбила его, сейчасъ же какъ увидала, услыхала его или днемъ позднѣе? Почемъ я знаю! Я съ разу повѣрила въ него и знала, что онъ вѣритъ мнѣ, но когда это случилось — я не могу отвѣчать, какъ, вѣроятно, не можетъ отвѣтить и онъ. Вчера весь день онъ былъ грустенъ. Я чувствовала, что онъ хочетъ сказать мнѣ что-то, но какъ нарочно насъ не оставляли однихъ. Уйти же въ садъ было нельзя — шелъ дождь. День тянулся долго и томительно, въ моихъ ушахъ почти безпрерывно звенѣлъ голосъ тетушки. Я уходила къ себѣ, старалась заниматься, но ничто не шло на умъ. Нѣсколько разъ открывала дневникъ, но не написала въ немъ и строки. Наконецъ ужь послѣ ужина, когда женихи, вѣроятно, удовлетворившись своимъ сидѣньемъ въ угловой, рано разошлись по своимъ комнатамъ, а мама съ тетушкой и Софьей Петровной стали обсуждать какой-то очень сложный туалетный вопросъ, причемъ тетушка страшно горячилась и даже Павла Александровича звала во свидѣтели, я встала и стала ходить вдоль гостиной, залы и угловой.

— Ты долго будешь прохаживаться, Наташа, крикнула мнѣ мама. — Мы расходимся спать.

— Похожу еще немного, цѣлый дѣнь сидѣла, сказала я.

— Ну такъ лампы не забудь погасить, когда уйдешь, да окна посмотри всѣ ли заперты.

— Я посмотрю окна, сказалъ Павелъ Александровичъ и первый сталъ прощаться, забывъ въ своемъ спѣхѣ выпроводить ихъ, что уходятъ онѣ, а не онъ. Но тетушку не скоро-то можно было выпроводить, она еще долго собирала свои вещи, все время болтая съ Павломъ Александровичемъ, находила одно, забывала другое, посылала Тулинова искать, ахала, охала и находила потомъ въ своей корзинѣ. Наконецъ она распростилась, наказавъ мнѣ еще разъ осмотрѣть всѣ окна, двери и погасить лампы, и еще разъ я обѣщала ей. Павелъ Александровичъ подошелъ ко мнѣ. Вотъ сейчасъ, думалось мнѣ, произойдетъ нѣчто знаменательное!.. И сердце сильно стучало въ груди. Но ничего особенно знаменательнаго не произошло. Послѣ долгаго томительнаго дня ожиданій, мы не находили ничего сказать другъ другу. Мы ходили изъ угла въ уголъ по амфиладѣ и перекидывались незначительными фразами.

— Дождь все еще идетъ.

— Кажется идетъ. Это хорошо, пусть промокнетъ земля.

И молчаніе на нѣсколько минутъ. Такъ мы ходили около получаса.

— Однако, пора пополнить завѣтъ тетушки, сказала я, стараясь шутить.

— Погодимъ немного, сказалъ онъ просительно, — вѣдь это послѣдній вечеръ…

Я чувствовала, — не знаю, замѣтилъ ли онъ, — какъ поблѣднѣла при этихъ его словахъ. И мы продолжали ходить другъ около друга, теперь не перекидываясь даже словами. Я невольно вспомнила Гришу съ Таней.

— Ну теперь пора, сказала я рѣшительно.

— Пора, повторилъ онъ, какъ эхо.

Мы прошли со свѣчой въ угловую, осмотрѣли окна, онъ всталъ даже на подоконникъ и задвинулъ верхнюю задвижку.

— Такъ? спросилъ онъ, оборачиваясь и ища одобренія.

— Такъ.

Потомъ мы прошли въ гостиную и сдѣлали тамъ то же самое — осмотрѣли окна, погасили лампы и минуя залу, прошли въ переднюю. Пока мы шли залой, онъ точно про себя сказалъ:

— Въ послѣдній разъ по милому дому съ милою дѣвушкой…

Въ передней онъ сталъ на ларь, чтобы достать и завернуть лампу. Но свернутый винтъ не поддавался его усиліямъ. Лампа мигала, вспыхивала, но не гасла. Онъ, стоя на ларѣ, еще обернулся ко мнѣ и съ неописуемою грустью сказалъ:

— Не хочетъ гаснуть… жалко тоже!

Я поняла мысль этихъ словъ и мнѣ хотѣлось плакать, но я шутливо замѣтила:

— Ну если вы лампу не умѣете заставить повиноваться…

— Какъ не сумѣть! заставимъ! И онъ сильно дунулъ.

— Гасни, старина!.. Готово, барышня.

Мы обошли всѣ пять оконъ залы и балконную дверь, погасили обѣ лампы.

— Ну теперь, сказала я, — доведу васъ до вашей двери, — онъ спалъ въ кабинетѣ, — и прощайте.

Онъ остановился предо мною и смотрѣлъ на меня молча съ высоты своего роста, не протягивая руки навстрѣчу моей.

— Нѣтъ, такъ нельзя, такъ нельзя, сказалъ онъ. — Поймите, вѣдь, мы прощаемся совсѣмъ, совсѣмъ. Я обѣщалъ вашей матушкѣ пріѣхать сюда къ свадьбѣ, но я не пріѣду, дитя мое… Васъ это огорчаетъ?.. я бы и хотѣлъ, да не могу, не могу!.. Простимся же здѣсь сейчасъ, завтра уже будетъ не то… завтра на народѣ… Онъ говорилъ отрывочно, волнуясь.

— Дайте мнѣ здѣсь съ глазу на глазъ поблагодарить васъ за тѣ нѣсколько отрадныхъ дней, что я провелъ съ вами. Можетъ-быть, мы никогда болѣе не встрѣтимся, но впечатлѣніе, все равно, останется ярко. Вы сами не знаете, милое дитя, какъ огромно впечатлѣніе… Спасибо, спасибо вамъ!..

Онъ взялъ меня за обѣ руки и вдругъ нагнулся и поцѣловалъ въ лобъ. Потомъ, не глядя на меня, онъ взялъ свѣчу и пошелъ впередъ. Такъ онъ довелъ меня по корридору до лѣстницы наверхъ.

— Ну, идите, сказалъ онъ, передавая мнѣ свѣчку. Я сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ по лѣстницѣ, онъ смотрѣлъ мнѣ вслѣдъ.

— Да скажите же что-нибудь на прощанье, сказалъ онъ съ мольбой. Мнѣ дѣйствительно самой показалось необходимымъ сказать ему нѣсколько словъ, я торопливо вернулась и стоя на послѣдней ступенькѣ, почти въ ровенъ съ его лицомъ, дѣлала усиліе что-то такое сказать, и вдругъ неожиданно для себя заплакала. Онъ схватилъ ту мою руку, что держала подсвѣчникъ въ обѣ свои и сталъ беззвучно цѣловать.

— Милая, милая, повторялъ онъ, — да благословитъ тебя Богъ за твои слезы. И вдругъ онъ оторвался отъ меня и шибко пошелъ по темному корридору, не оглядываясь болѣе…

Онъ уѣхалъ. Увидимся ли съ нимъ или нѣтъ, все равно, я люблю его и знаю, что онъ меня любитъ. На радость или на горе намъ эта любовь?.. Что лучше, увидѣться или никогда болѣе не встрѣчаться и вѣчно носить воспоминаніе о немъ?..

VII.

24 августа. Какъ монотонно тоскливо тянутся дни. И сколько, сколько ихъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ уѣхалъ. Сегодня впервые послѣ долгихъ дней ненастной, холодной, сырой погоды проглянуло солнце, стало теплѣе, но на душѣ не стало легче, напротивъ, этотъ свѣтлый осенній день какъ будто идетъ въ разрѣзъ съ настроеніемъ. Схожу внизъ къ кофе. Все наше общество уже въ сборѣ. Гриша, бѣлый, розовый, сіяющій, Таня бѣлая, розовая, сіяющая, Софья Петровна бѣлая, розовая, сіяющая. Мама съ тетушкой не бѣлыя, не розовыя, но тоже сіяющія.

Всѣ встрѣчаютъ меня возгласами:

— Соня, Соня! сколько извѣстій проспала!

— Что такое? спрашиваю я насторожившись… (вѣдь можетъ-быть и отъ него есть извѣстіе).

— Мои новые папа съ мамой, говоритъ Таня, а сама смотритъ на Гришу, — завтра пріѣзжаютъ. Слышишь, Соня, родители наши съ Гришей пріѣзжаютъ!.

— Порадуйтесь и, за меня, говоритъ Софья Петровна свѣтлѣя, мужъ мой тоже ѣдетъ, — я никакъ этого не ожидала, это такая радость!

— Слава Богу, всѣ, всѣ, говоритъ мама. — понемногу сбираются, веселая, хорошая у насъ будетъ свадьба.

Мнѣ показываютъ письма, какъ будто я не вѣрю имъ.

— А вотъ, говоритъ мама, — и отъ Павла Александровича письмо… Какой право обходительный, любезный человѣкъ, изъ молодежи такихъ теперь нѣтъ!

— Само собой нѣтъ такихъ, любезность и «все» вывелось изъ нашего общества, говоритъ тетя Женя, — теперь стыдятся быть любезными, говоритъ она, и смотритъ почему-то на Гришу.

— Развѣ я не былъ любезенъ съ вами, тетя Женя?

— Ахъ нѣтъ, мой милый, это я не про васъ, но всегда скажу, нынѣшняя молодежь…

Болтовня тети Жени даетъ мнѣ время оправиться.

— Что онъ пишетъ, Павелъ Александровичъ? спрашиваю.

— Да вотъ возьми, прочти сама. Обходительный человѣкъ!

Его письмо невелико. Онъ проситъ принять его благодарность за родственное гостепріимство, говоритъ, что онъ всегда будетъ вспоминать о двухъ недѣляхъ, проведенныхъ въ миломъ Бахмачеевѣ. И никогда не забудетъ той атмосферы тепла, что окружала его здѣсь. Потомъ онъ выражаетъ сожалѣніе, что не можетъ еще разъ вернуться къ намъ, чтобы присутствовать на свадьбѣ Тани, проситъ передать свои пожеланія счастья и шлетъ всѣмъ привѣтъ.

Мнѣ посвящены отдѣльно двѣ строки. — «Скажите моему молодому другу и сотоварищу Натальѣ Сергѣевнѣ, что никогда не забуду того самоотреченія, съ которымъ, не боясь скуки, занимала старика.» — Этого онъ могъ бы и не писать! Зачѣмъ эта натянутость, эта ложь! все равно никто ничего не подозрѣваетъ. Нѣтъ, эти строки мнѣ сдѣлали больно, больно. Зачѣмъ онъ ихъ написалъ!

26 августа. Всякій день пріѣзжаютъ все новыя и новыя лица: родня наша и жениха. Всѣ углы нашего дома переполнены. Флигель весь отданъ мужчинамъ, старымъ и молодымъ; туда перешелъ и Гриша, помѣстившійся въ одной комнатѣ съ отцомъ. Всѣ же дамы помѣщаются въ домѣ. Таня перешла ко мнѣ наверхъ. Намъ кое-какъ примостили двѣ узенькихъ постельки, и насъ раздѣляетъ только одинъ небольшой столикъ. Таня въ восторгѣ. Ей очень нравится, что мы напослѣдяхъ спимъ опять въ одной комнатѣ и можемъ болтать, не поднимая головы съ подушки. Когда мы были маленькими, эта комната была нашею дѣтской. Танѣ нравится припоминать разные эпизоды, происходившіе въ этомъ углу, она въ восторгѣ, что можетъ видѣть церковь изъ окна. Это старое зданіе странной архитектуры, испорченной, увы, пристройкой колокольни. — «Вотъ тутъ, говоритъ она умиленно, — насъ повѣнчаютъ съ нимъ, соединятъ на цѣлую, цѣлую жизнь!»

Таня въ расплавленныхъ чувствахъ; близость свадьбы, всеобщая ласка и восхищеніе ею, дѣлаютъ ее еще добрѣе обыкновеннаго и ласковѣе. Это понятно. Человѣкъ, который любитъ, любимъ и счастливъ, долженъ сдѣлаться лучше, естественно ему не хочется обмануть всеобщихъ ожиданій и хочется видѣть всѣхъ счастливыми, оттуда этотъ позывъ къ ласкѣ. Она нѣсколько разъ на день, какъ-то невзначай, проходя мимо меня, то мазнетъ меня по плечу, то за руку возьметъ, то какъ будто ненарокомъ коснется щекой моей щеки… Весь нашъ домъ въ настоящую минуту наполненъ атмосферой ласки, любвп. Въ одномъ углу шепчутъ слова любви Гриша съ невѣстой, въ другомъ — Софья Петровна съ мужемъ цѣлый день о чемъ то трактуютъ. Она мурлычетъ и льнетъ къ нему, какъ кошка. Старики Сѣвскіе тоже нѣжничаютъ между собою или ласкаютъ Таню, умиляются надъ Гришей. Они очень милы, добры эти старики, но смѣшны и скучны. Смѣшно смотрѣть, какъ мама со старухой Сѣвской присѣдаютъ другъ предъ другомъ и стараются лицомъ показать свой товаръ. — «Мой Гриша, говоритъ какъ-то въ носъ Авдотья Степановна Сѣвская, — такъ заботливъ, такъ ласковъ, у него такой ангельскій характеръ! жить съ нимъ Таничкѣ будетъ легко, всегда скажу». — «Моя Таничка. болѣе робко замѣчаетъ мама, — такая уступчивая, бывало маленькая совсѣмъ»… Тетя Женя, конечно, не даетъ докончить мамѣ свою похвалу, не разобравъ въ чемъ дѣло, вмѣшивается и иногда выходятъ презабавныя недоразумѣнія. Пріѣхали наши двоюродные братцы-шафера — поперемѣнно ухаживаютъ то за невѣстой, то за Софьей Петровной, то за мною. За мною пытаются ухаживать и шафера жениха, его товарищи по школѣ Павлиновъ и Ладыжскій. Состояніе моего духа напряженное. Мнѣ трудно выносить эту сутолоку. Ни минуты не быть одной? Иногда я тайкомъ убѣгаю въ лѣсъ, чтобъ отдышаться, вздохнуть полною грудью. Я рада, когда вечеромъ устраивается винтъ и всѣ усаживаются за столы, кромѣ жениховъ, Софьи Петровны и меня. Можно, по крайней мѣрѣ, ничего не говорить, ни о чемъ не думать, смотрѣть въ пространство. Съ нетерпѣніемъ жду свадьбы, «окончанія благополучія», какъ говоритъ Авдотья Степановна, по крайней мѣрѣ опять будемъ жить по старому. Не нужно будетъ насиловать себя — напряженно улыбаться, говорить. И то уже всѣ спрашиваютъ меня, почему я грустна. Особенно сегодня мнѣ этимъ надоѣдаютъ, оттого, вѣроятно, что я именинница. Евгеній Алексѣевичъ говорилъ сегодня все какими-то намеками, говоритъ, что онъ «все, все понимаетъ». Хотя сегодня никого не звали, но человѣкъ шесть пріѣхало къ обѣду. У насъ было мороженое и двѣ бутылки не настоящаго шампанскаго. Антипъ очень искусно розлилъ — пѣны было пропасть. Тетушка, которую общая любовная атмосфера настраиваетъ на особый ладъ, которая уже нѣсколько разъ принималась сѣтовать на свое одинокое вдовье положеніе, убѣждена, что я завидую Танѣ. Какъ-то на этихъ дняхъ она вдругъ обняла меня со слезами на глазахъ:

— Ахъ, моя милая, кабы намъ съ тобою «и все»!.. Это были очень многозначительныя слова, и слезы тетушки право тронули меня, но когда же наконецъ тридцатое августа, когда же свадьба?!

VIII.

1 сентября. Какъ трудно быть послѣдовательнымъ, когда все перепуталось въ головѣ, по я дала себѣ слово не забѣгать впередъ. 29 августа у насъ былъ дѣвичникъ. Нѣчто въ родѣ бала. Съѣхались почти всѣ сосѣди, многіе изъ города, танцовали. Мнѣ было очень тоскливо, да и Гриша съ Таней, кажется, не блаженствовали. Такъ какъ на другой день свадьба была назначена рано и предвидѣлось много хлопотъ, то вечеръ положено было кончить къ двѣнадцати. Въ десять часовъ начался котильонъ, въ одиннадцать всѣ сидѣли уже за ужиномъ, а къ двѣнадцати дѣйствительно всѣ не остающіеся на ночовку разъѣзжались. Было странно даже какъ это въ нашемъ безалаберномъ домѣ и программа такъ буквально выполнена.

Я была утомлена и предыдущими днями и только что прошедшимъ и рада была взобраться наверхъ въ нашу импровизованную комнату. Къ счастью, никто изъ барышенъ, какъ это предположено было раньше, не остался ночевать у насъ. Мы оставались вдвоемъ съ Таней. Но я давно уже была наверху, раздѣлась и лежала на своемъ неудобномъ, жесткомъ ложѣ, а Таня все не шла. Я слышала голоса матери, тетки и ея внизу, въ спальнѣ, гдѣ теперь спала и тетя Женя, уступившая свою комнату кому-то изъ пріѣзжихъ. Наконецъ послышались легкіе шаги Тани по лѣстницѣ.

— Ты еще не спишь? сказала она. — Мнѣ тамъ пришлось утѣшать маму. Плачетъ наша старушка. Она живо раздѣлась, легла въ постель, но потомъ сейчасъ же вскочила, сѣла, какъ садилась дѣвочкой, бывало, натянувъ на колѣни рубашку и обнявъ ихъ руками.

— И вѣдь какъ жалко мнѣ маму, сказала она, — люблю ее, кажется, больше прежняго, а ничего бы не хотѣла измѣнить, ничего даже для нея. Еслибы ты знала, еслибы ты знала, Ната, какъ я счастлива. Она вся содрогнулась своими узенькими дѣтскими плечиками. — Вотъ знаю вѣдь, что завтра буду его женой и не могу еще привыкнуть къ мысли объ этомъ счастьи. Господи, Господи, какъ я его люблю!.. Вѣдь любила же я и прежде — маму, тетю, тебя, наше Бахмачеево. И всѣхъ васъ люблю еще больше, но все это не то, не то, что Гриша… Какъ мнѣ объяснить тебѣ, говорила она, страстно сжимая на груди свои худенькія ручки. — Это точно я, не я, точно я не принадлежу себѣ больше. И это такое счастье, такое счастье!.. Почему ты, Ната, не можешь такъ любить?

Она въ одинъ мигъ перескочила со своей кровати на мою и, нѣжно обнявъ и прильнувъ ко мнѣ, говорила:

— Если я тебѣ желаю чего на прощанье, такъ только любви, такой любви, какъ моя!.. Но ты не можешь такъ любить!..

— Но почему же, Таня, если я не люблю до сихъ поръ…

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не полюбишь такъ, ты… ты, слишкомъ умна для этого. Мы съ Гришей любимъ не разсуждая. Ты стала бы допытываться, какъ, да почему? Ты не умѣла бы насладиться вполнѣ. Любя сегодня, ты стала бы мучиться тѣмъ, что завтра ты разлюбишь. Мы же не думаемъ объ этомъ. Что-жь если и уменьшится наша любовь, то все же останется маленькая доля… Да и что думать о будущемъ, когда настоящее такъ хорошо!

— Можетъ-быть умъ-то въ томъ и есть, сказала я, чувствуя въ этотъ мигъ какую-то небывалую еще нѣжность къ сестрѣ, чтобы жить настоящимъ, не думая о будущемъ.

Но Таня, кажется, не слушала меня, она цѣловала меня въ глаза, лобъ какими-то короткими, маленькими, щекочущими поцѣлуями, и на лицѣ ея была улыбка счастья.

— Ну, теперь спать, сказала она, потягиваясь, — завтра рано разбудятъ… Прощай… какой-то завтра будетъ день? Еслибы было ясно, какъ сегодня!

Она улеглась на своей узенькой постелькѣ, свернувшись комочкомъ.

— Ты знаешь, я не увижусь съ нимъ цѣлое утро, мы встрѣтимся только въ церкви… Какая счастливая встрѣча!.. Поспѣютъ ли пѣвчіе?.. Неужели не пріѣдутъ!

Эти пѣвчіе составляли большую заботу Тани. Гриша уже два раза ѣздилъ въ городъ, чтобъ уговориться съ архіерейскими пѣвчими, но всякій разъ чего-то не договаривалъ, и тетушка оставалась имъ недовольна. Она и теперь утверждала, что пѣвчіе не пріѣдуть, такъ какъ задатку не получили.

— Ну, да все равно, воскликнула Таня, — и безъ пѣвчихъ обвѣнчаемся, пусть поетъ Василій Ивановичъ! Прощай, Ната.

Она погасила свѣчу. Черезъ пять минутъ она уже спала. Въ первый разъ я позавидовала сестрѣ. Она любила, имѣла право люблть, имѣла право говорить о своемъ избранникѣ. A я? Я, можетъ-быть, даже не увижусь никогда больше съ нимъ. Тутъ не разсужденія губять любовь, а сама судьба, думала я.

….Но судьбѣ захотѣлось побаловать меня.

IX.

Насъ подняли рано. Въ двѣнадцать часовъ было назначено вѣнчанье; до этого часа надо было много дѣла передѣлать, какъ говорила тетя Женя.

Внизу шла уже работа по перестановкѣ мебели, устройству буфета и стола для параднаго завтрака. Антипъ хлопоталъ и возился изъ всѣхъ силъ. Торжество, да еще свадебное торжество — это было въ его вкусѣ, и онъ устанавливалъ букеты, конфекты, разстилалъ ковры для благословенія невѣсты. Во флигелѣ тоже шла работа. Тамъ тоже рано перебудили молодежь. По старозавѣтному обычаю невѣсту должны были отпустить изъ одного дома, жениха изъ другаго дома, то-есть изъ флигеля, гдѣ должны были собраться вокругъ него всѣ родные, и положено было Гришѣ съ Таней не видаться въ это утро.

Вся эта торжественность мнѣ казалась напускною формалистикой. Я встала въ тоскливомъ настроеніи, предвидя длинный, скучный день, шумный и суетливый. Мама сама принесла намъ наверхъ кофе.

— Зачѣмъ это, мамочка, сказала я, — развѣ мы не могли пойти сами внизъ?

— Ну, ужь нѣтъ! Не пущу туда распивать кофе, тамъ уже все готово, устроено… Пейте, пейте здѣсь, да одѣваться скорѣй. Ужь стариковъ-то я сплавила во флигель, тамъ все готово, туда ушли сына одѣвать. А Таню мы въ угловой одѣнемъ, платье туда снесено. Тетя Женя въ семь часовъ вскочила и все устроила.

Мама торопила меня:

— Одѣвайся, одѣвайся, Наташа, барышни сейчасъ пріѣдутъ, и невѣсту пора одѣвать.

— Хорошо, хорошо, мама, я сейчасъ буду готова.

Къ одиннадцати часамъ мы всѣ уже были въ парадѣ, кромѣ невѣсты. Тетя Женя торжественная, съ краснымъ цвѣткомъ въ волосахъ, высоко поднявъ шлейфъ своего шелковаго платья, показывая воланы бѣлой вышитой юпки, носилась какъ ураганъ по дому, всѣхъ разнося, всѣмъ читая наставленія. Она слетала и во флигель, чтобъ и тамъ навести порядки.

Наконецъ, все было готово. И Таню торжественно повели одѣваться. Софья Петровна исполнила свой долгъ относительно ея, какъ самая счастливая въ супружествѣ женщина, надѣла ей серьги и отправилась во флигель къ жениху — она была у него посаженною матерью.

Таня очевидно была высоко настроена, какъ-то торжественно умилена. Суета, сутолока этого утра, безтолковыя распоряженія тети Жени мало ее трогали. Она перестала даже спрашивать о пѣвчихъ, которые все еще не пріѣзжали. Въ выраженіи ея лица было что-то спокойное, кроткое, глаза ея останавливались на лицахъ и предметахъ съ какою-то умиленною лаской: Кокетливая, обыкновенно очень заботливая насчетъ своей прически, она теперь не обратила вниманія на то, какъ причесалъ ее привезенный изъ города куаферъ. Я чувствовала, что люблю сестру, что мнѣ жаль разстаться съ нею. Но настроить себя на тотъ ладъ, на который она была настроена, я не могла; напротивъ, сегодня болѣе, чѣмъ когда, меня сердили, раздражали мелочи.

— Ну, крестись, душечка, говорила тетя, накидывая на сестру бѣлую юпку, — говори: во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. И Таня покорно крестилась и кротко произносила, что ей было велѣно, а меня это злило, раздражало, я отходила въ сторону. Таня сейчасъ же замѣчала мое отсутствіе.

— Будь же здѣсь около меня, говорила она.

Или, видя толпу бабъ у дверей въ корридорѣ, она оборачивалясь туда, звала кормилицу свою Матрену и говорила, чтобы подвела своихъ дѣвочекъ, — «пусть смотрятъ».

Уже на Таню надѣвали платье, когда вошли двѣ сестры Павлищевы, единственныя наши подруги изъ сосѣдства. Онѣ оправдывались, что опоздали. А изъ-за нихъ выглядывало въ дверь потное, серьезное, озабоченное и глупое лицо Антипа, которое дѣлало мнѣ какіе-то таинственные знаки.

— Изъ княжеской оранжереи, буркнулъ онъ, — два букета прислали; одинъ, значитъ, для невѣсты — ужь не знаю почему женихъ взялъ, — а другой, значитъ, вамъ, барышня, я онъ подалъ мнѣ картонку. Да доложите маменькѣ — Павелъ Александровичъ пріѣхали, я ихъ во флигель провелъ-съ.

— Какой Павелъ Александровичъ?

— Извѣстно какой, что съ Софьей Петровной пріѣзжали.

— Что? Что? воскликнула тетушка, — Павелъ Александровичъ пріѣхалъ?

— Такъ точно, Павелъ Александровичъ, равнодушно отвѣчалъ Антипъ.

А у меня сначала все помутилось въ глазахъ, потомъ они какъ будто расширились, въ комнатѣ стало свѣтлѣе, посвѣтлѣли и лица меня окружавшія. Въ груди тоже точно что расширилось.

— Павелъ Александровичъ пріѣхалъ, сказала радостно сестра, — какъ я рада! Ты тоже рада, Ната? Я утвердительно качнула головой. И вдругъ почувствовала приливъ небывалой нѣжности къ сестрѣ и жалости утраты этого милаго, кроткаго существа; я охватила шею ея руками и, несмотря на то, что зашнуровывавшая ее тетя Женя кричала, что я ей мѣшаю, прильнула къ ней; сестра тоже обхватила мнѣ шею и мы долго оставались такъ, не обращая вниманія ни на крики тети Жени, ни на другихъ окружающихъ насъ лицъ. Ахъ, какъ стало свѣтло на душѣ, какъ отодвинулись маленькія дрязги, какъ стало мнѣ смѣшно мое неудовольствіе сутолокой нынѣшняго утра, мое брезгливое отношеніе къ бѣдной нашей тетѣ. Не все ли равно всѣ эти мелочи, когда онъ здѣсь, пріѣхалъ, когда сейчасъ я увижу его! Въ моей душѣ торжественный благовѣстъ, уносящій меня за облака. Не заглушитъ ли онъ тѣхъ мелочныхъ криковъ, что раздаются съ земли! Благодарю тебя, Господи, за ниспосланное счастье! Благодарю.

Теперь мнѣ все казалось въ иномъ свѣтѣ. Въ этихъ лицахъ, выглядывавшихъ изъ корридора, было что-то умилительное; заплаканные глаза мамы не сердили меня, я понимала нашу бѣдную маму, желавшую счастья своимъ птенцамъ и оплакивавшую утрату одного изъ нихъ. Теперь для меня не было ничего смѣшнаго въ этомъ торжественномъ сидѣніи невѣсты у стола съ хлѣбомъ-солью и образами между дядей и тетей Женей — посаженными — и ожиданіемъ шафера жениха, который долженъ былъ прйдти изъ флигеля съ букетомъ и объявить, что женихъ въ церкви, — этотъ церемоніалъ, который наканунѣ казался мнѣ еще такимъ нелѣпымъ и смѣшнымъ. Мы всѣ сидѣли въ молчаніи вокругъ невѣсты и я чувствовала трепетъ ожиданія.

— Женихъ уѣзжаетъ! крикнулъ кто-то изъ толпы, — подаютъ коляску. Въ этотъ моментъ вошелъ шаферъ съ букетомъ изъ бѣлыхъ розъ.

Таня сдѣлалась совсѣмъ бѣлою, поблѣднѣла и я. Всѣ встали, заторопились. Началось благословеніе. Я никогда не думала, чтобъ это могло быть такъ трогательно. Ее благословила мать, посаженные, дали образъ благословить и мнѣ. И мы всѣ прощались съ нею, какъ будто она уходила въ другую жизнь. Слезы дрожали на ея рѣсницахъ, она была взволнована, но боялась забыть хоть самаго маленькаго изъ толпы и всѣхъ обнимала, цѣловала…

Мы вышли къ экипажамъ. Таня сѣла съ тетей Женей и мальчикомъ съ образомъ, и тутъ произошла путаница. Дядя кричалъ, что ему необходимо сѣсть тоже съ невѣстой, мама его не пускала, говорила, что такъ не дѣлается и посадила его съ собою на маленькой скамеечкѣ предъ нами. Онъ всю дорогу, то-есть ровно три минуты, ежился, кричалъ, чтобъ его пустили, что онъ сойдетъ, «лучше идти пѣшкомъ, чѣмъ сидѣть на такомъ эшафотѣ». Но мы его довезли какъ разъ вовремя, когда невѣста выходила изъ кареты, и онъ могъ сопутствовать ей по сукну отъ воротъ къ паперти.

— Пѣвчіе-то еще пріѣхали-ли? спохватилась тетушка. Даже въ этотъ торжественный моментъ она не могла помолчать. И въ отвѣтъ ей грянулъ хоръ сорока чудныхъ голосовъ: «Гряди, гряди, голубица».

Мы всѣ, сопровождавшіе невѣсту, стали налѣво, тогда какъ сопровождавшіе жениха стояли направо. При томъ торжественно умиленномъ настроеніи, которое нашло на меня, меня даже не тянуло посмотрѣть на Павла Александровича. Я знала, что онъ тутъ, смотритъ на меня, и этого счастья мнѣ было довольно. Священникъ подвелъ жениха къ невѣстѣ и вмѣстѣ повелъ въ большую церковь. Мы всѣ двинулись за ними. Въ эту минуту я увидѣла Павла Александровича, онъ радостно улыбнулся мнѣ. И на его лицѣ, мнѣ казалось, я вижу печать того же торжественнаго настроенія, что было въ моей душѣ. Ему хотѣлось стать рядомъ со мною, но я отошла подальше, мое настроеніе разрѣшалось слезами. Мнѣ неудержимо хотѣлось плакать, плакать. Слезы одна за другой накипали на рѣсницахъ и падали на бѣлый букетъ изъ розъ. Богъ знаетъ, что заставляло меня лить эти слезы. Я смотрѣла на стѣны храма толстыя, древнія стѣны, на строгія лики иконъ, вспоминала какъ дѣвочками насъ водили сюда къ причастію — и слезы лились. Я смотрѣла на бѣдную маму, мнѣ представлялось то, что въ душѣ своей она переживаетъ теперь., и я плакала. Я глядѣла на лица окружавшихъ насъ со всѣхъ сторонъ мужиковъ и бабъ и ихъ наивное любопытство, ихъ размашистые кресты заставляли меня лить слезы. Я старалась не глядѣть въ его сторону, но я чувствовала его присутствіе, и слезы лились отъ умиленія и восторга.

— Да перестань же, матушка, говорила тетушка, толкая меня, — это просто неприлично. Всѣ ужь перестали плакать, а ты только теперь начинаешь — всегда не вовремя.

— Милая тетя, сейчасъ, сейчасъ я перестану. — И мнѣ хотѣлось приласкать тетю Женю, надъ которой утромъ еще я смѣялась, на которую такъ искренно злилась.

Но вотъ Таня уже обвѣнчана. Молодой мужъ, влюбленный, умиленный, растроганный цѣлуетъ прямо въ губы, всѣ тѣснятся вокругъ и поздравляютъ молодыхъ, у всѣхъ радостныя лица, только я въ слезахъ, но и у меня радостно на душѣ.

При разъѣздѣ происходитъ опять путаница. Мама, тетя и дядя уѣзжаютъ первые, чтобъ успѣть приготовить встрѣчу новобрачнымъ, пока они служатъ еще молебенъ. Всѣ спѣшатъ къ выходу, садятся кто куда попало, лишь бы вовремя пріѣхать домой. Но вотъ ужь и молебенъ конченъ. Павелъ Александровичъ откуда-то принесъ мою бѣлую мантилью и накидываетъ на плечи.

— Давайте букетъ! говоритъ онъ, — бѣдныя розы, сколько видѣли онѣ слезъ!

Онъ прячетъ въ букетъ свое лицо, и кажется мнѣ, что онъ проникаетъ въ мою душу и видитъ, что тамъ происходитъ. Ну что же, смотри!

Новобрачнымъ подана карета. Мы оглядываемся, ищемъ экипажа, всѣ уѣхали, нѣтъ ни одного у паперти. Но вотъ какая-то коляска мчится отъ дома сюда, о насъ, вѣроятно, вспомнили и послали намъ экипажъ. Мы вдвоемъ садимся съ нимъ въ коляску. Меня это не смущаетъ, даже не радуетъ, мнѣ кажется, что это такъ и быть должно.

— Вы не браните меня, что пріѣхалъ, говоритъ онъ, — сознаю что глупо, но такъ тянуло, такъ хотѣлось еще разъ взглянуть, не браните?

— Нѣтъ, не браню, не могу бранить.

— Вы нынче добрая, умиленная, ласковая.

— Счастливая… говорю я, — особое — какое-то настроеніе.

— Счастливая!.. повторяетъ онъ и заглядываетъ въ мои заплаканные глаза.

Мы входимъ вслѣдъ за новобрачными, которыхъ въ передней ужь осыпали хмѣлемъ.

Насъ встрѣчаютъ улыбками.

— А, вотъ и вторая пара! — Настоящая невѣста, бѣлое платье, бѣлый букетъ и глаза заплаканы. — Женихъ-то только нѣсколько сѣдъ, восклицаетъ дядя…

Сегодня въ четыре часа послѣ завтрака съ шампанскимъ мы до «Зайчихи» проводили молодыхъ.

X.

8 сентября. Всѣ эти дни кто-нибудь да уѣзжалъ… Сегодня уѣхалъ Павелъ Александровичъ. Онъ уѣхалъ послѣдній. Я просила его о томъ, чтобы хоть два дня, хоть день онъ пробылъ у насъ въ одиночку. Мама съ тетей тоже просили его остаться; удивляюсь, какъ не видятъ онѣ въ чемъ дѣло, но тѣмъ лучше для насъ, тѣмъ лучше! Послѣдній день мы провели почти исключительно съ глазу на глазъ. — Мама сводила счеты у себя. Тетя уѣхала навѣстить дядюшку, которому нездоровится. И онъ только разъ во все это время заговорилъ о томъ, чѣмъ полны мы оба — о нашей любви.

— Жизнь, сказалъ онъ, — слагается нелѣпо, то, что казалось бы мы любимъ безумно, къ чему хотѣлось бы стремиться всѣмъ существомъ своимъ, отъ того мы должны отворачиваться или бѣжать безъ оглядки. Ахъ, барышня милая, дитя мое умное, тяжело, тяжело!

Я вѣрю, что ему тяжело, тяжелѣе чѣмъ мнѣ, жизнь его сложнѣе, у него жена и дѣти… Но любовь иногда превозмогаетъ и эти препятствія. Жена его натура мелкая, недостойная такого человѣка. А впрочемъ, пусть будетъ такъ, какъ онъ хочетъ. Захочетъ, чтобъ я шла за нимъ, и я уйду, ни на кого и ни на что не глядя. Жизнь моя и воля моя въ его рукахъ. Я сказала ему это на прощанье. На этотъ разъ я не плакала и онъ не говорилъ, что прощаемся на вѣки. — Нѣтъ, мы увидимся, мы должны увидѣться. Два человѣка не сталкиваются такъ для того, чтобы разойтись. Онъ былъ очень взволнованъ и просилъ, какъ милости, позволить писать. Я буду ждать какъ манны небесной твоихъ писемъ, дорогой мой! Пиши, рѣшай; участь моя въ твоихъ рукахъ!

20 сентября. Сегодня я получила его письмо. Первое письмо его! Конвертъ былъ надписанъ не его рукой, и я легко могла бы соврать мамѣ, но когда она спросила меня съ удивленіемъ отъ кого изъ Петербурга я получаю письма (наши молодые еще путешествуютъ), я отвѣчала, что отъ него. Маму это не особенно удивило.

— Что же это, сказала она, — вы успѣли ужь такъ сдружиться, что пишете другъ другу?

— Да, мы условились писать.

— Какія-нибудь философскія разсужденія. Ты бы намъ почитала вслухъ.

— Нѣтъ, ужь увольте, мама, достаточно и про себя прочесть. И я ушла на верхъ, чтобы никто не мѣшалъ мнѣ разспросами.

"…Опять Петербургъ, пишетъ онъ мнѣ, — между прочимъ, опять высокіе дома, торцовыя мостовыя, опять шумъ, грохотъ. И опять любезныя улыбки и ни одного искренняго, сердечнаго ласковаго слова. Опять постылый домъ съ изящною адвокатскою обстановкой, вездѣ фальсификація, все «какъ будто бы» и ничего настоящаго. Какъ будто бы любимая жена, какъ будто бы семейная жизнь и радость встрѣчи…

" — Ахъ! ахъ! меня окружаютъ, цѣлуютъ. «Наконецъ-то! такъ долго не ѣхалъ, мы скучали.» И я вижу натянутую мину, безъ меня ужь привыкли, я уже въ сущности лишній. — «Ахъ, да, вотъ твое кресло, садись милый, безъ тебя привыкла сидѣть въ немъ. Ну, а какъ дѣла? много заработалъ?»

"Вотъ оно начинается настоящее-то. Главное дѣло въ мошнѣ, привезъ полную мошну — и ты такой, сякой немазаный. Какъ сказать, милая барышня, что дѣло передано другому, что другой получитъ и мошну, какъ сказать этой женщинѣ съ вожделѣніемъ смотрящей мнѣ въ глаза, что денегъ не привезено? и я лгу, барышня милая, вывертываюсь, говорю, что мошна прибудетъ потомъ.

" — Потомъ! Боже мой, а намъ теперь такъ нужны деньги!

« — Деньги, деньги, понимаете, дорогая, первое слово деньги. И вѣдь уже не одна она, а и дѣти привыкли. Съ ожиданіемъ смотрятъ мнѣ въ глаза. На глазахъ дочери навертываются слезы, когда я говорю, что денегъ со мной нѣтъ. Нѣтъ, это гадко, отвратительно быть денежною машиной. Я не могу выносить этихъ выжидающихъ взглядовъ, я ухожу… И вотъ я одинъ. Мнѣ легче одному. Одинъ я могу воскрешать въ своей памяти милый образъ дѣвушки, которая ничего не ждала отъ меня, съ которою я отдыхалъ душой.»

Мнѣ жаль его, мнѣ жаль! Онъ не зоветъ меня. Онъ не можетъ звать. Онъ считаетъ себя не въ правѣ разрушить мою «блаженную жизнь».

«Живите мирно, пишетъ онъ далѣе, — живите мирно, милое дитя, и грезьте о счастіи, если вы не считаете себя еще счастливою. Въ чемъ ваше счастье? Если въ любви — любите. Но не отдавайте вашего сердца золотой посредственности, которая изсушитъ его, измотаетъ и не дастъ ему удовлетворенія. Умѣйте сдѣлать выборъ. И если хотите отдать свое сердце, отдайте его все безъ изъятія, не оставляя для себя ни самомалѣйшаго кусочка. Я говорю это одинаково о человѣкѣ и о дѣлѣ. Да, дитя мое, не одному человѣку можно отдать свою душу, но и дѣлу, идеѣ. Вы сотканы изъ хорошаго матеріала, и я не удивлюсь, если идея увлечетъ васъ. На всякое хорошее, разумное дѣло я благословляю милую дѣвушку. Умѣйте любить и отдаться любви своей, милая Наталья Сергѣевна… А намъ, старикамъ, пора на покой. Тяжело признаться, но разбиты силы, не работается больше. Помните, я мечталъ окончить свой трудъ, — вотъ онъ лежитъ передо мною, а я… я пишу вамъ. Пора оставить мечты, нора на покой, не правда ли?»

Нѣтъ, не правда! Зачѣмъ говорить тебѣ о старости, ты полонъ силъ!.. Читая послѣднія слова его письма, мнѣ почему-то пришелъ на умъ нашъ Гатискій садъ, можетъ-быть потому, что сегодня утромъ я была тамъ. Это бывшая помѣщичья усадьба когда-то купленная моимъ отцомъ. Домъ и службы давно снесены, ихъ не запомню даже въ раннемъ дѣтствѣ, но хорошо помню ямы погребовъ и подваловъ, и остатки кирпичнаго фундамента. Теперь ямы почти всѣ сравнялись, кирпичи исчезли, нѣтъ слѣдовъ старой усадьбы, только садъ уцѣлѣлъ. Разрослись на свободѣ старые вязы, клены и липы, могуче раскидали вѣтви свои, сплелись, перепутались ими. Старыя ели кой-гдѣ стоятъ отдѣльными группами или мрачную зелень свою соединили съ яркою зеленью березы, разросся вишнякъ въ непроницаемую гущу, перепутался съ кустами бузины, сирени, рябины и все заплела цѣпкая малина. Люблю я Гатискій садъ весной, когда въ непроницаемой тѣни вѣковыхъ деревьевъ зацвѣтутъ ландыши, люблю когда цвѣтетъ вишнякъ, и устарѣлыя, одичалыя яблони, уцѣлѣвшія на свѣтлозеленой лужайкѣ, покроются бѣлорозовымъ цвѣтомъ. Люблю притаиться гдѣ-нибудь въ тѣни, смотрѣть сквозь листву на синее торжественное весеннее небо, слушать шелестъ травы, жужжанье пчелъ, хлопотливое карканье грачей. Слышишь, чувствуешь, какъ все живетъ вокругъ тебя, стремится къ жизни, къ наслажденію. Хорошъ весной нашъ Гатискій садъ!.. Но еще больше люблю его осенью. Какъ наряденъ онъ съ этою золотою листвой широколиственныхъ кленовъ, перемѣшанный съ сѣроватою зеленью березки и темной ели. Какъ красива темнопурпуровая листва могучаго вяза. Какъ прозрачно, но блѣдно небо надъ ними. Какъ тихо. какъ замерло все кругомъ. Предчувствуешь скорый конецъ этой красоты, но тѣмъ дороже она, тѣмъ болѣзненнѣе сжимается сердце по ней. Поднимается вѣтеръ и завтра можетъ-быть облетитъ пурпуровый нарядъ моего чуднаго вяза… Да, облетитъ, мой милый… Но вѣдь опять придетъ весна, опять оживетъ природа и опять пробьются листья на моемъ вязѣ и затрепещутъ. Такъ и ты, пройдутъ дни печали, безсилья и опять оживешь, опять зароится мысль, закипитъ работа. Жди весны, мой милый!

XI.

22 сентября. Только что вчера вечеромъ сошла я въ гостиную, какъ на встрѣчу мнѣ поднялся Агасферъ. Этимъ прозвищемъ окрестила тетя Женя сосѣда нашего Николая Дмитріевича Миклина, человѣка замѣчательно хорошаго и добраго, но носящаго страшно мрачную физіономію. Кромѣ дикой физіономіи съ нависшими надъ глазами бровями, Миклина не въ чемъ укорить. Онъ прекрасный сынъ, братъ, образцовый помѣщикъ, безкорыстный труженикъ на поприщѣ науки. Докторъ медицины по профессіи, онъ не практикуетъ за деньги и лѣчитъ бѣдныхъ даромъ.

Имѣя средства къ существованію, онъ всецѣло посвятилъ себя наукѣ, которой и предается со страстью, не забывая людей, его окружающихъ. Агасферъ, однимъ словомъ, не человѣкъ, а идеалъ человѣка. Но я бы желала, чтобъ онъ былъ менѣе добродѣтеленъ, право скучно иногда имѣть дѣло съ такою прокислою добродѣтелью, постоянно чувствуешь себя въ чемъ-то виноватымъ.

Какъ я сказала, Миклины наши ближайшіе сосѣди и годъ тому назадъ Агасферъ очень часто посѣщалъ насъ. Несмотря на мрачный его видъ, я разгадала его добродушіе и хотя мнѣ не было съ нимъ весело, но мы, казалось, были добрыми друзьями. Онъ училъ меня лѣчить простыми средствами крестьянъ, указывая цѣлебныя травы — онъ былъ ботаникомъ по преимуществу. И однажды, разсказывая мнѣ устройство одного цвѣтка, вдругъ прервалъ себя и неожиданно признался мнѣ въ любви.

Признаюсь я пожалѣла, что не люблю и не могу любить этого слишкомъ добродѣтельнаго человѣка.

— Вы слишкомъ хороши для меня, сказала я, — я не люблю васъ.

Онъ былъ смущенъ, огорченъ больше, чѣмъ хотѣлъ это показать.

— Я можетъ-быть дѣйствовалъ слишкомъ нахрапомъ, Наталья Сергѣевна, слишкомъ васъ озадачилъ, вы не ожидали. Ради Бога подумайте, я не тороплю, времени впереди много, я буду ждать.

— Къ сожалѣнію, мнѣ нечего думать, я уже сказала, что не люблю васъ.

Онъ молча довелъ меня до дому и, простившись со мною, пошелъ прощаться съ матушкой.

— Что съ Агасферомъ? спросила мама, ничего никогда не замѣчавшая, — онъ чѣмъ-то очень разстроенъ, и онъ совсѣмъ простился, онъ куда-то уѣзжаетъ.

И дѣйствительно мы не видали его больше, онъ уѣхалъ. А вслѣдъ за нимъ вскорѣ и сестры его переѣхали въ Петербургъ и въ нынѣшнемъ году пріѣзжали въ іюнѣ на очень короткій срокъ, онъ же совсѣмъ не пріѣзжалъ.

Появленіе въ настоящую минуту Агасфера удивило меня и обрадовало.

— Какъ же это, мама, вы не послали мнѣ сказать, что Николай Дмитріевичъ здѣсь, укорила я мать.

— Онъ только что вошелъ, душа моя.

Ему очевидно доставила удовольствіе моя привѣтливость, къ которой онъ не былъ пріученъ. Глаза его улыбались изъ-подъ черныхъ нависшихъ бровей.

— Ничего, успѣли бы повидаться, говорилъ онъ, до боли стискивая мнѣ руку.

— Когда же пріѣхали? откуда?

— Вотъ сейчасъ только разсказывалъ Татьянѣ и Евгеніи Семеновнамъ о своемъ путешествіи…

— Въ Самару я ѣздилъ, Наталья Сергѣевна, въ Самару-съ. Тутъ не хорошо, голодуха, поди, къ февралю окажется, а тамъ и теперь капутъ, и теперь съ лебедой хлѣбъ ѣдятъ. Не хорошо, не хорошо, Наталья Сергѣевна! И онъ началъ разсказывать о народномъ бѣдствіи, о которомъ въ нашихъ краяхъ, несмотря на нынѣшній, какъ казалось намъ, неурожай, мы не имѣли понятія. Я чувствовала, что блѣднѣю.

— Да ужь теперь, съ этой поры болѣть началъ народъ, вотъ что скверно-то! Вотъ соберусь съ силами, хлѣбъ здѣсь продамъ и опять туда….

— Что же вы будете тамъ дѣлать?

Онъ усмѣхнулся.

— Какъ сказать? еще и самъ не знаю, дѣло во всякомъ случаѣ найдется, нельзя же оставлять умирать народъ, субсидій слишкомъ мало, надо прибѣгнуть къ частной благотворительности. организовать что-нибудь. Нужна энергія, люди нужны, Наталья Сергѣевна, а ихъ-то вѣдь и мало!

Я посмотрѣла на него въ упоръ. А что если слова письма Павла Александровича не что иное, какъ предсказаніе, что если пойти на это невѣдомое, но во всякомъ случаѣ благое, дѣло подъ руководствомъ Агасфера?

— Что же, спросила я, — и женщины нужны вамъ?

— Еще бы не нужны! Во многихъ случаяхъ женщины добросовѣстнѣе насъ, выносливѣе, исполнительнѣе. Женщины — это великое дѣло, Наталья Сергѣевна!

— Ужь не хочешь ли ты ѣхать въ эту самую Самарскую губернію? испуганно воскликнула мама.

— Я ничего не говорю, только спрашиваю.

— Что-жь подъ моимъ руководствомъ это не было бы страшно, Татьяна Семеновна.

— На васъ, конечно, батюшка, положиться можно, вы человѣкъ солидный, стойкій, столпъ каменный, ну а все же отпустить такъ дочь…

На этомъ разговоръ прервался и немного погодя я должна была пойти на верхъ за какою-то работой для мамы.

— Я къ вамъ, услышала я съ низу голосъ Агасфера. — Можно?

Еще съ прошлаго года, когда у меня было воспаленіе въ легкомъ и онъ навѣщалъ меня, какъ докторъ, еще съ того времени онъ усвоилъ привычку ходить ко мнѣ на верхъ, хотя мама нѣсколько разъ шутя говорила ему, что это неприлично.

— Подумайте-ка серьезно объ этомъ дѣлѣ, Наталья Сергѣевна, говорилъ онъ входя и нагибаясь въ двери, — право, хорошее дѣло! Можно истинную пользу принести. Конечно, сейчасъ я бы васъ не взялъ, а потомъ, вглядѣвшись, рѣшивъ какъ надо дѣйствовать, я бы съ восторгомъ пріѣхалъ за вами.

— Да, конечно, я знаю…

— Вамъ дѣло надо найти, что такъ-то жить, небо коптить. Вотъ Татьяна Сергѣевна замужъ вышла, и хорошо, право, сдѣлала, дѣтей будетъ няньчить, мужа ублажать, а вы нѣтъ, разборчивы, такъ къ дѣлу какому пристроивайтесь, такъ-то!

Вдругъ онъ спохватился.

— Вы не думайте, что я со своекорыстною цѣлью — Боже избави! Я давно забылъ эти, свои прошлогоднія глупости и васъ прошу забыть. Такъ, пустяки лѣзли въ голову, отъ нечего дѣлать.

— Благодарю за откровенное признаніе, сказала я смѣясь.

Онъ удивился моему смѣху.

— Вѣрно вамъ говорю, иначе бы не пошелъ въ ваше Бахмачеево, не прилѣзъ бы къ вамъ на верхъ. То чувство, противное чувство, отнимающее энергію; человѣкъ въ плѣну и не отвѣчаетъ за свои поступки, а теперь, слава тебѣ Господи, я свободенъ, и онъ тряхнулъ своею кудлатою головой, и зову васъ безъ задней какой цѣли. Зову не для себя, а для васъ и для дѣла.

Хорошій человѣкъ Агасферъ, слова его нѣсколько грубы, но какъ правдивы, честны! Сегодня же напишу Павлу Александровичу, посмотримъ, что скажетъ онъ, одобритъ ли нашъ планъ.

29 сентября. Погода стоитъ превосходная, послѣ нѣсколькихъ дождей въ августѣ, опять засуха, но дни чудные! Агасферъ не уѣзжалъ еще, онъ молотитъ рожь и лѣчитъ народъ, который бредетъ къ нему цѣлыми массами. По вечерамъ приходитъ къ намъ «чайку попить». Онъ гораздо разговорчивѣе прошлогодняго, у насъ вѣчно съ нимъ споры.

Бѣдная мама мечтаетъ соединить насъ брачными узами, она даже соглашается отправить меня съ нимъ въ Самарскую губернію. А онъ, дѣйствительно, забылъ «свои прошлогоднія глупости», онъ меня, кажется, и за женщину-то не считаетъ, даже досадно. Не будь я поглощена своимъ чувствомъ, я бы стала кокетничать. А отъ Павла Александровича нѣтъ отвѣта, вѣроятно, онъ уѣхалъ, и письмо мое попало въ руки прекрасной супруги. Не думаю, чтобъ она стала съ нимъ церемониться.

5 октября. Наконецъ-то письмо отъ него. Его не было въ Петербургѣ, а письмо мое ждало его тамъ.

«Что за милая нелѣпость, пишетъ онъ. — этотъ вашъ Самарскій планъ? Куда? Зачѣмъ? въ какую такую Самару? Кого спасать и, главное, какъ спасать, милая барышня? Какъ это свѣжо, юно, прекрасно и какъ нелѣпо! Что это за личность вашъ Агасферъ, подавшій вамъ такую блестящую, геніальную идею? Въ вашемъ описаніи онъ выходитъ настоящимъ героемъ. Я боюсь только, какъ бы этотъ герой не имѣлъ своей личной маленькой цѣли, приглашая васъ въ Самару кого-то спасать. Вѣдь онъ не женатъ, этотъ, вашъ вѣчный жидъ, и хорошенькая пылкая сосѣдка очень нравится ему? угадалъ? Что же, сочетайтесь узами брака, надѣньте на себя вериги, отдайте вашу молодость, вашу волю этому жиду… но не говорите мнѣ о какой-то нелѣпой Самарѣ. Если я писалъ вамъ о дѣлѣ, то не о такомъ, увѣряю васъ. Дѣло вокругъ насъ, стоятъ только присмотрѣться. Вотъ пріѣзжайте въ Петербургъ, и мы поговоримъ. Но я не смѣю мечтать объ этомъ счастьѣ. Неужели я увижу опять эти чудесные глаза, услышу этотъ голосъ. Нѣтъ, лучше не пріѣзжайте смущать насъ, оставайтесь съ вашимъ Агасферомъ; у него, какъ видно, крѣпкіе нервы, у этого героя. Я не смѣюсь надъ нимъ, нѣтъ. Будьте счастливы, если можете, милое дитя! А намъ предоставьте болѣть, терзаться, изнывать въ одиночествѣ. Есть поколѣніе, есть люди, мое дитя, которые не смѣютъ мечтать ни о чемъ другомъ, кромѣ одиночества Насъ перестаютъ понимать, мы отщепенцы. Насъ не приплетаетъ ни старое поколѣніе, ни новое, мы стоимъ на рубежѣ… Еще женщины могутъ сочувствовать намъ, но у женщины свои заботы, свои большіе и маленькіе Агасферы…»

— Вотъ это ужь и не хорошо, Павелъ Александровичъ, вы приплетаете Агасфера ни къ селу, ни къ городу, позвольте вамъ замѣтить.

«Я шучу, милая барышня, пишетъ онъ дальше, — я не вѣрю, чтобы вы увлеклись этимъ жидомъ, но надо же мнѣ излить свою жолчь, вѣдь я вамъ говорилъ, что я боленъ, золъ, измученъ физически и нравственно, ни слова на бумагѣ, а живую рѣчь, вашъ, голосъ хотѣлъ бы я слышать, это былъ бы цѣлительный бальзамъ, но прощайте, прощайте, я не зову васъ»… На этомъ онъ обрываетъ письмо.

И я хочу тебя видѣть! Я люблю тебя и мы увидимся, мой милый!

XII.

6 октября. Какъ нарочно, Агасферъ опять началъ разговоръ о Самарѣ.

— Я собираюсь, ну, а какъ же насчетъ того, пріѣзжать за вами?..

— Это еще видно будетъ, Николай Дмитріевичъ. Вы знаете, вся эта Самара, съ ея голодомъ, кажется мнѣ теперь какою-то странною. Я не совсѣмъ вѣрю…

Онъ свиснулъ.

— Не ѣдете, значитъ, такъ бы прямо и говорили. Силенки, значитъ не хватило. Ну-съ, прощайте, Наталья Сергѣевна! Мы не измѣняемъ своему слову и отправляемся. Прощайте.

9 октября. Сегодня уѣхалъ Агасферъ. И его отъѣздъ очень смутилъ моихъ старухъ.

— И онъ ничего не говорилъ тебѣ? спрашиваютъ онѣ меня поочередно.

— Ничего.

— Не можетъ этого быть, никогда не повѣрю.

— Ходилъ, ходилъ, чай пилъ, на верхъ изволилъ шляться, вмѣстѣ бабъ лѣчили, въ Самару съ собой звалъ…

— А вы бы, мама, отпустили?

— Почему же съ женихомъ не отпустить!

— Но я ему и не нравлюсь даже, мама.

— Разсказывай, матушка, разсказывай! Ужь навѣрное твои тутъ штуки!

Дядя пріѣхалъ, тоже спрашиваетъ:

— А Агасферъ-то, говорятъ, уѣхалъ?

— Уѣхалъ, дядя.

— Что-жъ, небось, не нравится? Не по вкусу прошелся, больно прямъ, честенъ, человѣкъ больно хорошій, вамъ бы щелкоперовъ, въ родѣ, какъ бишь его, этого родственника, что зубы заговариваетъ, а Агасферъ больно хорошъ для васъ, бабья! Какъ ему не отказать!

— Да, дядя, поймите, я не нравлюсь ему, онъ и не думаетъ обо мнѣ.

— Разсказывай, матушка!..

11 октября. Погода еще не портится, но какая тоска, тоска. Выйду въ березовую аллею, пройдусь, думая о немъ, березы стоятъ голыя, желтый листъ шуршитъ подъ ногами, пройду въ Гатискій садъ, тамъ тоже листья облетѣли, грачиныя гнѣзда пусты, ими, кажется, воспользовались ужь воробьи на зимовку, только ихъ чириканье и раздается по саду, значитъ устраиваются на зимнія квартиры. Всѣ устраиваются, только я не могу найти себѣ мѣста. Въ огородѣ прекратилась дѣятельность, уныло стоятъ на грядахъ однѣ кочерыжки. Скука, тоска! Работать не хочется, не хочется читать, къ дневнику не тянетъ. О чемъ, собственно, писать? Люблю, люблю!.. Нѣтъ такъ нельзя, чѣмъ-нибудь да надо это кончить! Любовь моя растетъ!..

15 октября. Письмо отъ него, отъ 11 числа и не странно ли, онъ начинаетъ свое письмо тѣми же словами, что я свои дневникъ въ этотъ день 11 октября: "Тоска, тоска, пишетъ онъ, — куда не пойду, что не примусь дѣлать — всюду тоска неотступно слѣдуетъ за мною. Съ какимъ бы восторгомъ кинулъ я тутъ все и уѣхалъ бы къ вамъ въ медвѣжій уголъ. Семейные узы, общественные узы, только, видно, смерть освободитъ отъ васъ? Господи! Какъ глупо устроенъ свѣтъ! Люди не только не смѣютъ сдѣлать то, къ чему влечетъ ихъ душа, они не смѣютъ даже говорить объ этомъ. О, какъ тяжело, какъ тяжело, милое дитя мое, моя маленькая Доротея. Но полно объ этомъ. Сегодня я былъ у вашей сестры. Они отлично устроились въ своемъ гнѣздышкѣ и счастливы, какъ двѣ, ни о чемъ не разсуждающія птицы. Таня говоритъ, что выпишетъ васъ… Возможно-ли это? Такъ мы увидимся?.. И чего я жду? Къ чему всѣ эти ожиданія! Что дастъ мнѣ вашъ пріѣздъ кромѣ лишней муки? Вѣдь не посмѣетъ же милая дѣвушка разбить свѣтскія оковы, спутывающія ее. Кстати, объ оковахъ. Вотъ что я открою вамъ, милый другъ мои: я рѣшился разойтись съ женой. Эта постоянная рознь, эти упреки, это непониманіе и перетолковываніе каждаго слова, эта жизнь въ низменной средѣ дрязгъ — это невыносимо. Я предвижу, конечно, цѣлый рядъ каменій, которые посыпятся на меня за это мое рѣшеніе.

«Семнадцать лѣтъ совмѣстной жизни!.. дѣти!.. и т. п. Какъ будто черезъ семнадцать лѣтъ каторги перестаешь мечтать о свободѣ! Впрочемъ, не въ моей свободѣ тутъ дѣло. Я менѣе думаю о себѣ, чѣмъ о дѣтяхъ — лучше разъединить ихъ, по не дѣлать ихъ свидѣтелями постоянныхъ семейныхъ распрей. Я знаю, что большинство не пойметъ меня, найдутся люди, которые укорятъ въ эгоизмѣ — пускай! Я привыкъ стоять особнякомъ и принимать укоры на свою бѣдную голову — она все вынесетъ эта сѣдая голова, которая имѣетъ смѣлость разсуждать по своему, а не по шаблону нашихъ моралистовъ. Пусть я буду одинъ. Пусть никто не посмѣетъ раздѣлить мою несчастную участь бобыля, я поступлю такъ, какъ говоритъ мнѣ совѣсть!»

Ты думаешь, что никто не посмѣетъ раздѣлить твою участь? А я? Меня ты забылъ? Твоя Наташа смѣла, оковъ для нея не существуетъ. Если я могу дать тебѣ счастье — бери его. Что мнѣ слезы матери, моя репутація, я горда твоею любовью, я готова стать на крышу дома и громко крикнугь, чтобы всѣ слышали: «я люблю его»! Иду къ тебѣ, моя любовь, въ руки твои отдаю свою участь.

Меня била лихорадка, когда я писала ему это. Но въ сущности это такъ мало передаетъ то, что я чувствую. Нѣтъ словъ въ языкѣ, которыя бы выразили мою любовь. Я ѣду въ Петербургъ. Къ счастью, Таня пишетъ и зоветъ меня. Но маму волнуетъ мой отъѣздъ. Она, кажется, понимаетъ, что со мною происходитъ что-то неладное. Зачѣмъ такъ скоро? говоритъ она, — дай и мнѣ собраться, но я именно этого-то и не хочу.

— Зачѣмъ же вамъ? Какъ помѣстимся мы вдвоемъ въ Таниной маленькой квартиркѣ, потомъ пріѣдете, мама.

Тетя Женя совсѣмъ удивила меня. Приходитъ сегодня ко мнѣ на верхъ, лицо въ красныхъ пятнахъ, очевидно, въ волненіи. Сѣла молча въ кресло, смотритъ, какъ я укладываюсь и вдругъ вскакиваетъ, обнимаетъ меня, у самой слезы такъ и текутъ, такъ и текутъ.

— Нѣтъ, говоритъ, — я не могу этого вынести и все, Наташа, дѣвочка моя, не ѣзди, ты губишь себя. Я вижу, знаю и все… Переписка эта, бѣдная сестра не знаетъ, жаль ей открыть глаза, Наташенька, не ѣзди, не губи себя!

Признаюсь, слезы тети Жени трогаютъ меня.

— Тетичка, милая моя, говорю я, — все это ваше воображеніе. Ничего опаснаго въ моей перепискѣ нѣтъ. Не смущайте, пожаіуста, маму. Говорю, а самой такъ и хочется крикнуть: люблю его, ѣду къ нему, дѣлайте, что хотите, вы не удержите меня.

XIII.

23 октября. Я въ Петербургѣ. Тетя, къ счастью, не шепнула своихъ опасеній матери. Обѣ мои старушки хотѣли, было, прибѣгнуть къ авторитету дяди, чтобъ удержать меня въ деревнѣ, но дядя, къ счастью, былъ въ отлучкѣ, и я безпрепятственно могла выѣхать. Все, какъ нарочно, устроилось для меня отлично, такъ какъ въ Петербургъ ѣхала одна сосѣдка наша, старушка Алферова, и мама спокойно отпустила меня, поручивъ ея покровительству.

Сестра меня встрѣтила на вокзалѣ, выѣхала вслѣдствіе моей телеграммы изъ Твери. Лицо смущенное.

— Что такое случилось? спрашиваетъ. — Зачѣмъ ты пріѣхала?

— Да ты звала, говорю.

— Только-то! Ну, очень рада, не ожидала, что такъ скоро исполнишь мою просьбу; у меня и комната тебѣ еще не готова, но очень, очень рада. А то мы, было, испугались съ Гришей, думали что-нибудь случилось… Онъ на службѣ, но скоро вернется. Давай же поцѣлуемся хорошенько. Какъ я рада! Таня очень похорошѣла и такая элегантная, я около нея буду совсѣмъ замарашкой.

— Ну, ѣдемъ, ѣдемъ скорѣй, увидишь, какъ хорошо у насъ. Мы здѣсь недалеко — на Надеждинской.

Дорогой я спрашиваю о Павлѣ Александровичѣ.

— Какже, видаемъ, сегодня хотѣлъ зайти ко мнѣ утромъ, въ отсутствіе мужа.

— О моей телеграммѣ не знаетъ?

— Нѣтъ, не успѣли еще сообщить.

— Ну, пожалуста, сдѣлай мнѣ удовольствіе: когда придетъ, не говори, что я пріѣхала.

— Хочешь сдѣлать сюрпризъ своему другу? Удивляюсь я этой вашей дружбѣ! И когда успѣла такъ подружиться, и знакомство-то всего нѣсколько дней.

Вотъ ужь и Таня начинаетъ читать мораль. Но я только улыбаюсь, все это надо было предвидѣть. И все это мнѣ все равно, я слишкомъ его люблю.

Не успѣла я нѣсколько привести себя въ порядокъ, какъ послышался звонокъ.

— Это, вѣроятно, Павелъ Александровичъ, сказала Таня, — для Гриши слишкомъ еще рано.

— Смотри же, Таня, не выдавай меня.

— Хорошо, хорошо.

Она вышла въ гостиную, а я съ замираніемъ сердца осталась въ спальнѣ, прислушиваясь.

Да, это онъ, его походка, его голосъ. Онъ справляется обо мнѣ, нѣтъ ли отъ меня писемъ. О, милый мой! о, милый!..

Онъ не успѣлъ еще сѣсть, а я ужь не вытерпѣла и встала въ дверяхъ. Увидавъ меня, онъ поблѣднѣлъ и пошатнулся.

— Вы! воскликнулъ онъ.

— Сюрпризъ, кажется, удался, сказала Таня.

Да, удался болѣе, чѣмъ я хотѣла; онъ былъ такъ смущенъ, растерянъ, что я даже не могла угадать, насколько онъ радъ.

— Когда же? спрашивалъ онъ, точно оробѣвъ.

— Съ почтовымъ поѣздомъ.

— Ахъ да, съ почтовымъ. Ну, и надолго?.. Надо посмотрѣть Петербургъ, Наталья Сергѣевна!

Наконецъ Таня догадалась выдти, чтобы приготовить что-то такое къ завтраку.

— Ты радъ? спросила я, протягивая ему руки, впервые говоря ему «ты».

— Само собою радъ, отвѣчалъ онъ, чуть-чуть притрогиваясь къ моей рукѣ. — Но, ради Бога, не выдай себя, глаза твои такъ выразительны… Я боюсь… боюсь за тебя, моя героиня, дитя мое милое, неразумное!

Онъ опять становился самимъ собою, нѣжнымъ, любящимъ.

— Я ничего и никого не боюсь, сказала я, — когда ты со мною… Ты расходишься съ… съ нею?

Онъ перемѣнился въ лицѣ.

— Да, конечно… но такъ много еще невыясненнаго… погоди говорить объ этомъ… Ты получила мое письмо?

— Отъ 11 октября?

— Нѣтъ, позднѣе?

— Не получала.

— Жаль, что не пождала. Я говорилъ тамъ многое… Ну, да что подѣлаешь. Я такъ радъ видѣть моего юнаго друга…

Таня, войдя, помѣшала нашему объясненію. Такъ больше мы уже и не оставались наединѣ; пришелъ Гриша, и мы стали завтракать.

— Когда же мы увидимся? спросила я громко, при всѣхъ, глядя ему въ глаза, когда онъ прощался со мною. Онъ покраснѣлъ, переконфузился, какъ мальчикъ.

— Когда?.. Когда?.. Вотъ Гриша съ Татьяной Сергѣевной обѣдаютъ у насъ послѣзавтра… рожденье жены… Можетъ-быть, вы соблаговолите?.. Я пришлю жену просить васъ.

— Такъ мы будемъ праздновать рожденье вашей супруги? переспросила я.

— Да, маленькій семейный обѣдъ. До свиданія, до свиданія. И онъ поторопился уйти какъ-то неловко, на ходу размахивая рукой.

Что же это такое? Я ничего не понимаю. Расходятся и празднуютъ рожденье! Не доставало еще, чтобы день свадьбы праздновали! Я ѣхала въ такомъ восторженномъ настроеніи, я такъ много ждала отъ этой встрѣчи… Ну, и что же? Мой восторгъ обдали холодною водой, онъ не радъ мнѣ! Или я ничего не понимаю… Зоветъ меня къ женѣ, къ женщинѣ, которую я презираю, которую онъ же научилъ меня презирать. Нѣтъ, нѣтъ, я не пойду туда. О, Боже, Боже, какъ радостно было утро этого дня и какъ печаленъ день!..

Гриша съ Таней, кажется, сразу хотятъ показать мнѣ все замѣчательное въ Петербургѣ. Меня возили въ Казанскій соборъ, въ Исаакіевскій, въ Лѣтній садъ, на набережную Невы, на острова. Все это прекрасно, но мнѣ все, все равно!

24 октября. Меня опять съ утра таскали по городу. Онъ не приходилъ, не писалъ.

Когда мы возвратились, горничная передала мнѣ карточку Ольги Александровны Тулиновой съ покорнѣйшею просьбой не отказать принять приглашеніе на ихъ маленькое торжество.

Я передала карточку Танѣ.

— Я не поѣду, сказала я.

— Это почему?

— Зачѣмъ ты хочешь обидѣть Ольгу Александровну, сказалъ Гриша, — она очень, очень милая женщина.

То-то вотъ и есть, что всѣ милы, пока мы ихъ не знаемъ.

26 октября, 12 часовъ ночи. Наконецъ-то онъ прошелъ, этотъ ужасный день. Разсказывать ли? Да, да, испьемъ ужь чашу до дна, разскажемъ все по порядку, не жалѣя себя, правдиво и искренно. Главное — будемъ правдивы.

Таня и Гриша убѣдили меня ѣхать къ Тулиновымъ; мнѣ не хотѣлось много спорить, боялась выдать себя, и я поѣхала.

«Посмотримъ, посмотримъ, каковы-то вы въ вашей семейной обстановкѣ, думала я дорогой, чувствуя какое-то раздраженіе. — Вы хотите познакомить меня съ вашею супругой, Павелъ Александровичъ, прекрасно!.. Посмотримъ.»

Въ то время, какъ мы подъѣзжали къ подъѣзду ихъ квартиры, подошла, запыхавшись, дама въ черномъ.

— Вотъ и все, сказала она, радушно здороваясь съ сестрой и Гришей. — Я такъ спѣшила, боялась, чтобы вы не опередили меня, и вдругъ, обернувшись ко мнѣ: — это хорошо, что вы пришли съ ними, Наталья Сергѣевна, большое вамъ спасибо.

На мои взглядъ недоумѣнія сестра мнѣ назвала даму.

— Ольга Александровна Тулинова; вѣдь вы не знакомы еще?

Я окинула взглядомъ его жену. Признаюсь, она совершенно не соотвѣтствовала тому представленію, что я сдѣлала о ней. Плохо одѣтая въ потертое пальто, въ старой шляпѣ, въ заштопанныхъ перчаткахъ, она все же — говорю это искренно, хотя и скрѣпя сердце — не смотрѣла тѣмъ безмятежнымъ существомъ, какимъ я себѣ ее представляла. Въ ея лицѣ не было красоты, конечно, но было много благородства. Печальные, исплаканные глаза, именно исплаканные, иначе не могу назвать эти большіе, сѣрые съ жидкимъ блескомъ, усталые глаза, съ немного воспаленными красными вѣками, казалось, испытующе осмотрѣли меня, пока мы стояли у двери. Едва мы вошли въ переднюю, какъ услышали голосъ Павла Александровича.

— Это вы, Ольга Александровна? Всегда умѣете опоздать, явиться не во-время… Безъ васъ тутъ никто ничего не знаетъ!.. Никто!

Голосъ былъ Павла Александровича, но въ этихъ капризныхъ интонаціяхъ я не узнавала его.

— Сейчасъ, сейчасъ, мой другъ, я все устрою, будь покоенъ. И мы всѣ вчетверомъ вошли въ гостиную. Павелъ Александровичъ точно растерялся.

— Я не ожидалъ, думалъ, жена одна… И вы, Наталья Сергѣевна! Это такъ мило съ вашей стороны… Ольга Александровна, вы поблагодарили Наталью Сергѣевну?.. А вотъ и дѣти мои. Michel, Nicolas, подойдите же къ m-elle Nathalie; это вотъ старшая моя дочь Люба.

Ко мнѣ подошла высокая дѣвушка лѣтъ пятнадцати, несложившаяся, но хорошенькая, напоминающая почти въ одинаковой мѣрѣ отца и мать и потупившись стояла предо мною, изрѣдка вскидывая недружелюбный взглядъ на меня. Мнѣ было неловко. Что знала эта семья относительно меня? Мнѣ казалось, что Ольга Александровна старается быть любезною, но мнѣ видѣлась затаенная злоба въ ея взглядѣ. Я сама сторонилась отъ нея, мнѣ не хотѣлось лгать ей, но вмѣстѣ съ тѣмъ, будучи въ ея домѣ, пользуясь ея гостепріимствомъ, я боялась быть съ ней слишкомъ груба.

Павелъ Александровичъ былъ страненъ. Я съ удивленіемъ смотрѣла на него. Онъ вовсе не походилъ на того спокойнаго человѣка, котораго знала я въ Бахмачеевѣ. Онъ былъ нервенъ. Какъ-то, точно отъ холода теръ себѣ руки. То принимался занимать меня, какъ совершенно постороннюю даму, показывалъ альбомы, говорилъ объ оперѣ, точно торопясь все высказать. Потомъ вдругъ, замѣтивъ мой взглядъ недоумѣнья, онъ бросался въ сторону. Нѣсколько разъ онъ обращался къ женѣ:

— Однако, Ольга Александровна, долго же заставляете вы насъ ждать!

— Другъ мой, отвѣчала она, и въ ея слишкомъ мягкомъ тонѣ мнѣ слышалось притворство, — «вѣдь меня дома не было, все утро продержали въ правленіи, вырваться не могла». И она вышла отдать приказаніе.

— Въ какомъ правленіи? спросила я тихо Гришу.

— Ольга Александровна, отвѣчалъ онъ мнѣ громко, — служитъ въ правленіи *** желѣзной дороги.

— Да, матушка, у насъ тутъ женщины-то больше мужчинъ зарабатываютъ!

— Фантазія, пожимая плечами и вставая, чтобы закурить папиросу, а больше, какъ мнѣ показалось, чтобы скрыть краску, бросившуюся ему въ лицо, сказалъ Павелъ Александровичъ, — просто дамская фантазія. Много денегъ принесетъ въ домъ эта забава, нечего сказать, а сколько безпорядка!

— Но, папа, сказала волнуясь Любочка, нервно подергивая худенышми плечиками, — я ужь большая и вполнѣ могу замѣнить маму дома.

— Ну, да, по твоему, матушка, мать всегда права!..

А мнѣ такъ хотѣлось всѣхъ обвинить, а чтобы правъ былъ онъ, одинъ онъ, но увы, увы, онъ точно вдругъ переродился въ этой его семейной обстановкѣ, изъ кумира сталъ простымъ смертнымъ. Къ удивленію своему я смотрѣла на него критически и онъ кажется замѣчалъ это, потому что сейчасъ началъ самъ надъ собою смѣяться.

— Ахъ, барышня, въ этой милой петербургской обстановкѣ становишься такимъ нервнымъ, раздражительнымъ, себѣ противно! Ну, Люба, да или же поторопи тамъ что-ли, я просто отъ голода бѣшусь.

Я критически смотрѣла не только на него самого, но и на обстановку гостиной; на эту триповую мебель, ковры, бездѣлушки, на золоченые стулья вокругъ стола съ альбомами и мнѣ дѣйствительно казалось во всемъ этомъ, какъ онъ и самъ писалъ, какая-то фальшь, особенно, если сопоставить эту обстановку съ убогимъ нарядомъ Ольги Александровны. Что это протестъ съ ея стороны, своего рода ломанье? спрашивала я себя, чувствуя ненависть къ этой женщинѣ.

Наконецъ въ 6¼ былъ поданъ обѣдъ.

— И опоздали-то всего на ¼ часа, сказала Ольга Александровна Танѣ, ведя насъ въ столовую, — всегда въ шесть обѣдаемъ, — вотъ она мужская-то справедливость, милая Татьяна Сергѣевна.

Таня сочувственно поцѣловала ее въ щеку. Очевидно онѣ были хорошими друзьями.

Столовая была небольшая и обстановка ея была много бѣднѣе обстановки гостиной.

— Ну, господа, чѣмъ богаты, тѣмъ и рады! сказалъ Павелъ Александровичъ съ игранною, какъ мнѣ показалось, веселостью, критически въ то же время оглядывая столъ

— Зачѣмъ же это закуска подана не на особомъ столѣ, Ольга Александровна? Всегда все сдѣлаете по-мѣщански!..

Я не глядѣла на него, мнѣ было совѣстно.

Это такъ мало походило на то высокое представленіе о немъ. Неужели вліяніе этой женщины такъ сильно и такъ пагубно!

— Татьяна Сергѣевна, вы садитесь около меня, сказала Ольга Александровна. — А ты, мой другъ, обратилась она къ мужу, будь кавалеромъ Натальи Сергѣевны.

— Вы позволите? спросилъ онъ.

— Думаю позволить.

Но я не рада была, что сѣла рядомъ съ нимъ, лучше бы было сѣсть подальше; все время онъ волновался изъ-за пустяковъ. То у меня оказывался бракованный стаканъ какой-то и онъ черезъ столъ кричалъ женѣ:

— Ольга Александровна, смотрите какіе у васъ ставятъ стаканы.

— Ну, что же дѣлать, говорила та, — другаго нѣтъ, возьми себѣ этотъ, а Натальѣ Сергѣевнѣ поставь хорошій.

То сердился, что не подаютъ достаточно скоро и наконецъ совсѣмъ освирѣпѣлъ, когда на отдѣльномъ маленькомъ блюдѣ ему подали кровавый бифштексъ.

— Это что же такое? воскликнулъ онъ, отталкивая отъ себя блюдо. — Что же на смѣхъ мнѣ подаютъ это!..

— Ахъ, милый, сказала Ольга Александровна, — успокойся пожалуста, просто по силѣ инерціи приготовила Матрена этотъ бифштексъ, отдай его; стоитъ ли такъ волноваться изъ-за пустяковъ!

— Да что вы меня успокоиваете, какъ маленькаго, Ольга Александровна.

Въ ея тонѣ дѣйствительно слышалось какое-то превосходство, въ ея обращеніи съ нимъ было что-то напоминающее сидѣлку съ больнымъ, и я понимала, что это можетъ сердить его. Бѣдный Тулиновъ.

Таню и Гришу не смущали эти домашнія сценки, я же сидѣла, какъ на иголкахъ, боясь поднять глаза.

Послѣ обѣда, который, къ счастью, кончился-таки, мы перешли въ гостиную пить кофе и такъ какъ Ольга Александровна занялась какимъ-то разговоромъ съ Таней и Гришей, а мы остались въ сторонѣ, онъ сказалъ мнѣ:

— Вы еще не были въ моемъ кабинетѣ, дайте вашу чашку и перейдемъ туда. У меня тутъ хорошо, продолжалъ онъ, вводя меня въ обширную, устланную великолѣпнымъ ковромъ комнату, обставленную роскошно и съ большимъ вкусомъ. Это мой скитъ, куда я спасаюсь отъ семейныхъ дрязгъ.

— Довольно роскошный скитъ! сказала я, невольно припомнивъ мизерную обстановку столовой и совсѣмъ уже убогую спальню Ольги Александровны съ дочерью.

— Да? слишкомъ, вы находите? Но видите, барышня милая, профессія-то у меня вѣдь такая, все на обстановкѣ держится. Онъ усадилъ меня въ мягкое кресло и самъ сѣлъ напротивъ.

— Противенъ я вамъ? спросилъ онъ съ тою своею прежнею интонаціей, которую я знала и любила. Я вижу, что противенъ, ахъ, милая, еслибы вы знали, какъ я измученъ, вы были бы снисходительней! Онъ провелъ рукой по лицу, выраженіе котораго дѣйствительно было мучительное.

То отлетѣвшее, было, чувство къ нему (да, отлетѣвшее) вдругъ вернулось; мнѣ невыразимо стало жаль его, и я черезъ столъ протянула ему руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала я, будьте увѣрены, чувство мое то же.

— Милая, милая! на глаза его навернулись слезы. — Вы понимаете, что всѣ эти мелочи, эти маленькія дрязги могутъ извести человѣка! Какъ вамъ нравится это мелкое, злобное, женское чувство, — этотъ бифштексъ, который мнѣ сунули на отдѣльномъ блюдѣ, чтобы показать вамъ, какъ обо мнѣ заботятся, всякій день отдѣльный кусокъ, даже тогда, когда гости, когда вы тутъ…

— Полноте, не клевещите.

— Повѣрьте, Наталья Сергѣевна, я ее знаю, хотѣла вамъ доказать свою заботливость. И опять переходя въ свой настоящій тонъ:

— Такъ досадно, что мы заставляемъ присутствовать васъ при этихъ семейныхъ сценахъ, но скоро, скоро конецъ!.. Надо только выяснить… Дитя мое, да взгляните же на меня!..

И услыша, что кто-то всталъ въ гостиной, онъ тоже всталъ и торопливо, растерянно прибавилъ: — Ну такъ какъ же, что-жъ будетъ далѣе?.. Намъ надо видѣться, выяснить… Приходите завтра около перваго часу въ Эрмитажъ — испанская зала. Мнѣ такъ совѣстно… Но какъ же быть!.. Это вы, Татьяна Сергѣевна? пожалуйте, пожалуйте.

Вмѣстѣ съ Таней пришла и Ольга Александровна. Она не торопясь развернула свою работу и сѣла подъ лампой у маленькаго столика, какъ будто это было ея обычное мѣсто.

Какое-то скверное чувство копошилось у меня на душѣ противъ этой женщины и вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ было гадко на себя — это тайно-назначенное свиданіе въ Эрмитажѣ смутило меня. Я не такъ думала дѣйствовать, когда я ѣхала сюда. А вмѣстѣ съ тѣмъ бесѣда наша вечерняя шла гладко. Ольга Александровна, казалось, совсѣмъ забыла маленькія непріятности, причиненныя ей мужемъ за обѣдомъ, часто обращалась къ нему, говоря съ другими, ссылаясь, какъ на его авторитетъ, называя его «Полей». Онъ тоже иногда, какъ бы забывшись, называлъ ее Ольгой и ты. (Между прочимъ, наше съ нимъ «ты» какъ-то само собою изчезло, мы опять на вы.) Всякій разъ какъ ему было что нужно — была ли то книга, разрѣзальный ножъ, портъ-сигаръ и т. п. вещь, которую онъ искалъ вокругъ себя, она, какъ будто отгадывая, что ему нужно, или сама подавала или глазами указывала дѣтямъ, чтобы подали отцу.

И я почему-то подмѣчаю ловко эти мелочи, зорко присматриваюсь къ нему и точно какая-то холодная струя пробѣгаетъ между имъ и мною. Я припоминаю фразы его писемъ и сопоставляю съ дѣйствительностью… И сейчасъ же ловлю себя на своихъ гадкихъ мысляхъ, и мнѣ дѣлается противно, я ненавижу себя за эту способность все анализировать, вездѣ копаться, присматриваться, прислушиваться къ тону… Но я люблю его, я люблю его! Себя я только ненавижу, потому такъ холодно прощаюсь сѣнимъ.

Что-то будетъ завтра въ Эрмитажѣ?.. Какъ что-то страшно мнѣ за него, за себя, за нашу любовь, но я люблю его, люблю, люблю!..

Предъ сномъ сестра приходитъ поболтать со мною.

— Можно къ вамъ? кричитъ и Гриша, стучась въ дверь. Это ихъ обыкновеніе всюду слѣдовать другъ за другомъ.

Я еще не раздѣвалась и охотно пускаю Гришу къ себѣ, тѣмъ болѣе, что занимаю собственный кабинетъ его, который онъ уступилъ мнѣ.

Разговоръ нашъ вертится само-собою на Тулиновыхъ.

— Какъ понравилась тебѣ, спрашивалъ Гриша (мы въ Петербургѣ перешли съ нимъ на «ты»), Ольга Александровна?

Я мычу что-то неопредѣленное.

— Она славная, говорятъ молодые супруги разомъ.

— Мужественная женщина, прибавляетъ Григорій Петровичъ отъ себя. — Нашему Павлу Александровичу, конечно, непріятно, когда начинается разговоръ объ ея службѣ въ правленіи *** желѣзной дороги, а не будь этой службы, право не знаю, что бы стала дѣлать семья. Онъ слишкомъ лѣнивъ, небреженъ, его престижъ въ публикѣ давно уже палъ, требованія онъ представляетъ большія, а зарабатываетъ мало.

— Его престижъ палъ? Онъ зарабатываетъ мало? воскликнула я съ негодованіемъ, — но Тулиновъ европейская извѣстность, онъ талантъ!..

— Да, онъ талантливъ, но таланту еще мало, говоритъ Гриша съ забавною серьезностью. (Онъ очень забавенъ, этотъ Гриша, когда хочетъ казаться положительнымъ человѣкомъ въ свои двадцать пять лѣтъ съ лицомъ херувима.) — Таланту мало, надо работать, а этого-то онъ и не любитъ. А нельзя же вѣдь всегда выѣзжать на одной психологіи и трескучихъ фразахъ! Гражданскаго процесса, надъ которымъ надо поработать, онъ вести не въ состояніи. Онъ облѣнился, первые успѣхи опьянили его, и онъ такъ и замеръ на этихъ первыхъ успѣхахъ.

Я отлично вижу къ чему клонятъ Григорій и Татьяна — имъ желательно разочаровать меня въ Тулиновѣ, о, дѣти, дѣти, я понимаю васъ!

И я стараюсь не волноваться, возражая имъ. Я въ сущности понимаю, почему онъ не можетъ работать. Давленіе немилой семьи отнимаетъ у всякаго желаніе труда. Но талантъ его не изсякъ. Нѣтъ, онъ воспрянетъ. Я вдохну въ него энергію, я раздую пламя, тлѣющее въ золѣ!..

— Но что-то будетъ завтра? Что скажетъ онъ мнѣ?.. Жду и боюсь этого завтра.

XIV.

27 октября. Куда же ты сегодня? спросила Таня утромъ. Признаюсь, я сконфузилась; я не придумала еще никакой лжи, и мнѣ было противно надувать сестру. И тѣмъ не менѣе я искусно надула ее, отправивъ одну покупать что-то такое въ гостиномъ дворѣ, а къ часу была уже въ Эрмитажѣ.

— Гдѣ испанская зала? спросила я швейцара прерывающимся голосомъ.

— А вотъ пожалуйте по лѣстницѣ, тамъ вамъ укажутъ.

Я поднялась по мраморнымъ ступенямъ, почти не замѣчая красоты лѣстницы.

— Испанская зала? спрашивала я, — испанская зала? Наконецъ вотъ она!

День темный, сумрачный, настоящій октябрьскій, и публики очень мало. Но глаза мои разбѣгаются; красивыя, измученныя, безобразныя лица смотрятъ на меня со стѣнъ, провожаютъ глазами… Но гдѣ же онъ? Гдѣ найти его? Прямо противъ меня мужская фигура, его напоминающая. Онъ стоитъ предъ картиной и поправляетъ сѣдую гриву волосъ.

Вотъ онъ живо обернулся, почувствовалъ мой взглядъ. Идетъ ко мнѣ.

— Пришла, дорогая! шепчетъ онъ. — Идите же, смотрите какія прелести покажу а вамъ.

И онъ ведетъ меня сначала къ той картинѣ, предъ которой стоялъ. Это нищія дѣти Мурильо.

— Смотрите, сколько жизни въ этихъ лицахъ, какія краски!

Мы долго стоимъ предъ картиной, и онъ мнѣ разсказываетъ всю ея прелесть. Потомъ мы переходимъ къ Мадоннѣ на облакахъ. Опять длинный перечень красотъ картины. Я смотрю, слушаю и ничего не понимаю. Мы проходимъ нѣсколько залъ, останавливаясь предъ шедеврами. Онъ читаетъ мнѣ длинную лекцію по искусству. Мы сходимъ внизъ, онъ вводитъ меня въ какія-то мрачныя залы съ саркофагами. Мнѣ дѣлается страшно, мнѣ кажется, что мы съ нимъ оторваны это всего міра, оставлены вдвоемъ.

— Насъ не могутъ запереть здѣсь? спрашиваю я.

Онъ съ улыбкой оглядываетъ и замѣчаетъ мою блѣдность.

— Вы устали, моя дорогая, дайте вашу ручку, сейчасъ мы выберемся отсюда.

Всюду бѣлый или пожелтѣлый отъ времени мраморъ, неподвижность, мертвенность, на всемъ сумракъ петербургскаго осенняго дня.

— Какъ прекрасно все это, шепчетъ онъ.

Но мнѣ страшно. И мы идемъ, идемъ… На ходу онъ цѣлуетъ мнѣ руку.

— Ну и что же? спрашиваю я нерѣшительно.

— Ахъ, дайте опомниться, счастье иногда приходитъ слишкомъ неожиданно. Дайте оправиться, дорогая, ни о чемъ не думать.

— А Ольга Александровна знаетъ?

— Знаетъ… то-есть догадывается. Нельзя вдругъ объявить ей.

— Но… но… по раньше развѣ не было рѣшено?

— То-есть въ принципѣ, конечно, было… но вѣдь вы видѣли, какая она… Ахъ, звонокъ!.. Поторопимся, барышня милая, героиня моя отважная, душа прямая, честная!..

И мы торопимся къ выходу.

— Какъ же теперь? говоритъ онъ, — мнѣ съ вами нельзя… могутъ увидѣть…

— Я не боюсь.

— Но я-то боюсь… за васъ, говоритъ онъ съ нѣкоторою даже злобой и сажаетъ меня на одного извощика, а самъ садится на другаго, и, высоко поднявъ воротникъ, ѣдетъ за мною слѣдомъ.

Я физически ощущаю какую-то горечь во рту. На душѣ что-то очень смутно и скверно. Я ѣду по шумнымъ улицамъ Петербурга, и онѣ кажутся мнѣ пустыней. По временамъ я точно теряю сознаніе окружающаго, и мнѣ кажется, что этотъ человѣкъ, что ѣдетъ тамъ за мною, не любимый мною, не тотъ за кѣмъ я съ радостью готова идти на перекоръ всему міру, а совершенно посторонній, чуждый мнѣ человѣкъ… Я точно засыпаю въ тяжеломъ снѣ и вдругъ бужу себя возгласомъ: — я люблю его!..

Какъ сумраченъ день, какъ тяжелъ этотъ нависшій туманъ и какъ кажется мнѣ холоденъ Павелъ Александровичъ, когда ровняется со мною на Кирочной и кланяется мнѣ. Что же это такое?.. Неужели и во мнѣ что-то порвалось!.. Но что же случилось такое? Вѣдь все попрежнему. Мы любимъ другъ друга и возвращаемся съ перваго любовнаго свиданія… Нехорошо!.. Я ощущаю какую-то острую боль въ груди.

— Гдѣ ты была? Что съ тобой, спрашиваетъ меня Таня встрѣчая.

— Ничего со мною; была въ Эрмитажѣ.

— Съ кѣмъ?

— Съ Павломъ Александровичемъ… Тебя удивляетъ? спрашиваю я, а въ груди что-то клокочетъ, въ глазахъ темнѣетъ, мои собственныя слова возбуждаютъ меня.

Я чувствую какую-то потребность говорить, пзобличить себя.

— Тебя удивляетъ? и меня тоже, но у насъ было назначено тамъ свиданіе, мы обсуждали вопросъ… вопросъ… Ты не догадалась, что мы любимъ другъ друга? Да, мы любимъ, любимъ!.. Я люблю выше мѣры! почти кричу я и начинаю хохотать и потомъ рыдать.

Зачѣмъ дѣлаю я это слишкомъ позднее признаніе Танѣ? Не для того ли, чтобъ удержать чувство, котораго мнѣ жаль? Чтобъ отрѣзать путь къ отступленію? Чего хочу я? Или я уже не владѣю собою и надо пустить себя на волю рока?..

Таня и Гриша въ ужасѣ. Они уговариваютъ меня отказаться отъ моего намѣренія. Таня плачетъ, говоритъ, что я убью мать.

Гриша сердится, утверждаетъ, что безсовѣстно разстраивать семью.

— Хорошъ и этотъ старый дуралей, восклицаетъ онъ.

— Я знаю, что убью мать, что я безсовѣстна, я знаю, что буду несчастна, но я отрѣзала себѣ всѣ пути къ отступленію… Не довольно того, что я сказала Танѣ, я написала Ольгѣ Александровнѣ! Вотъ!.. Написала… Будь, что будетъ!

XV.

6 ноября. Итакъ, все рѣшено. Какъ это случилось, и сама не знаю, но онъ расходится съ женой. Я этого хотѣла, я на этомъ настаивала, но рада ли этому я? не знаю, не знаю. Голова въ туманѣ, а сердце? — Сердце ничего не говоритъ.

Она не протестуетъ. Дѣло о разводѣ еще не начато, но Павелъ Александровичъ видѣлся уже со своимъ товарищемъ адвокатомъ. Таня очень жалѣетъ Ольгу Александровну и безпрестанно бѣгаетъ къ ней. Живетъ она еще на квартирѣ мужа, хотя они почти не видаются. Мама ничего не знаетъ и не узнаетъ, пока не данъ будетъ разводъ. Хотя и не совсѣмъ законный бракъ, но все же бракъ, для мамы это будетъ утѣшеніемъ. Мнѣ же, ей Богу, все равно. Я знаю, что многіе на меня показываютъ пальцами — пусть. Жаль только Тани, она очень огорчается, даже нерѣдко плачетъ. Съ Гришей мы очень en froid. Онъ не можетъ простить мнѣ моего смѣлаго поступка, это совершенно выходитъ изъ круга его пониманія. Онъ возмущенъ.

Съ Павломъ Александровичемъ видаемся всякій день, хотя, кажется, онъ очень занятъ. Наши встрѣчи имѣютъ какой-то спѣшный дѣловой характеръ. Если мы начинаемъ говорить о чувствѣ, о будущемъ счастьи, то какъ будто по обязанности, потому что такъ водится между влюбленными. Два, три слова любви и скорѣй, скорѣй кончаемъ съ этимъ. Главный предметъ нашихъ разговоровъ — жалобы на семейное положеніе Павла Александровича, Ольга Александровна съ ея придирчивостью, мелочностью изсякъ самъ собою…

15 ноября. Сегодня было объясненіе съ Таней. Она хочетъ написать о нашемъ рѣшеніи дядѣ Петру Семеновичу, даже написала уже кажется. Гриша посовѣтовалъ ей. Какъ смѣшны эти дѣти! Оыи думаютъ, что дядя можетъ устрашить меня или подѣйствовать убѣжденіями, Въ чемъ же онъ станетъ убѣждать меня? Что я взбалмошна, необузданна, не обдумываю своихъ поступковъ. что иду на несчастье, разрушая чужое гнѣздо… Ну и что жь изъ этого? Въ гнѣздѣ, которое разрушаю, не было счастья, не будетъ и въ моемъ. Гдѣ вы его видали счастье-то, дядюшка? А я рождена для несчастья — фатумъ!.. Вотъ Таня утверждаетъ, что между нами нѣтъ любви; о, съ этимъ я буду спорить!

— Ты, говоритъ, такъ же мало любишь его, какъ я китайскаго императора.

Очевидно вы не можете понять, Татьяна Сергѣевна, какъ люди, сжигающіе за собою корабли изъ-за любви своей, могутъ дѣлать это и не цѣловаться, не говорить другъ другу пошлыхъ нѣжностей!..

15-ю поздно вечеромъ. Весь день ждала его, только вечеромъ прислалъ посыльнаго съ письмомъ:

«Измученъ, боленъ, врядъ ли буду въ силахъ подняться завтра. Не ждите, дорогая!»

Что съ нимъ? Сильно безпокоюсь.

17 ноября. Вчера утромъ, какъ только было возможно, побѣжала къ нему.

Звоню не безъ волненія.

Съ тѣхъ поръ, какъ обѣдала въ рожденье Ольги Александровны, я не была здѣсь.

Открываетъ мнѣ дверь Люба и, какъ бы увидавъ змѣю, бросается въ сторону и оставляетъ въ передней меня одну. Я запираю дверь и скидаю верхнее платье. Появляется Ольга Александровна. Блѣдна; губы дрожатъ.

— Вамъ что угодно? спрашиваетъ, не протягивая мнѣ руки.

— Павелъ Александровичъ боленъ, говорю я, — оглядывая ее съ ногъ до головы, и я пришла…

— А?.. Онъ собственно вѣдь не очень боленъ… Впрочемъ, если угодно, я спрошу.

Меня сердитъ этотъ тонъ и эта манера прямо идти къ нему, какъ будто она имѣетъ на то право, а я нѣтъ.

Черезъ минуту она опять около меня и молча указываетъ на его дверь. Жестъ презрителенъ — величавъ. Какъ она смѣетъ такъ обращаться со мною! Я прохожу не глядя на нее. Мнѣ хочется пожаловаться ему на нее, но онъ такъ желтъ, осунулся, у него такой жалкій видъ. Такъ вотъ какъ сидитъ онъ теперь въ креслѣ, одѣтый въ кэкой-то широкій пиджакъ, среднее между женскою кофтой и мужскою тужуркой. (Я подозрѣваю, что Ольга Александровна сама сшила ему эту штуку!)

— Простите, говоритъ онъ, не вставая, — простите, что такъ принимаю, не могу одѣться.

— Что вы, милый! Развѣ мы не свои, говорю я, — вотъ узнала, что больны и прибѣжала къ вамъ.

— Не стоило приходить, утруждать себя; что я вамъ, на что нуженъ? Такъ старая брюзга!

— Что же это, укоръ? Чѣмъ провинилась предъ вами?

— Чѣмъ же вы можете провиниться? еслибъ и совсѣмъ не пришли, я не удивился бы.

— Да въ чемъ же вы укоряете меня?

— Вы знали вчера, что я боленъ…

— И сегодня, мой другъ, надо было много гражданскаго мужества, чтобы придти, увѣряю васъ… У васъ тутъ аргусы…

— Это жертва! восклицаетъ онъ. — благодарю! мнѣ только и остается, что принимать жертвы и благодарить. И охота вамъ компрометировать себя, удивляюсь!

— Вы несправедливы и жестоки, говорю.

— Не жестокъ, а боленъ измученъ. Ну простите меня, моя маленькая Доротея…

Онъ цѣлуетъ мнѣ руки и плачетъ настоящими слезами, которыя текутъ по усамъ и бородѣ. Я не люблю, когда мужчина плачетъ.

— Душа моя, простите меня, я совсѣмъ разстроенъ, это нервы, нервы! И зачѣмъ вы только пришли! Простите. простите, не буду больше. Дайте мнѣ капель.

Я такъ рада услужить ему, я бросаюсь къ стклянкѣ, которую онъ указываетъ мнѣ.

— Не та, не та, кричитъ онъ. — развѣ вы не умѣете прочесть надписи. Боже мой!

Я суюсь безъ толку отъ одной стклянки къ другой, наконецъ нападаю на настоящую.

— Пятнадцать капель… Боже мой. да вы ужь накапали двадцать пять, вы хотите уморить меня. Дайте я самъ… Ахъ, не могу, руки трясутся… Ну вотъ опять тридцать капель и воды нѣтъ. Намъ не обойтись безъ Ольги Александровны. Ольга Александровна! кричитъ, Ольга! да идите же.

— Павелъ Александровичъ не зовите, говорю я задыхаясь, — ради Бога, не зовите ее.

Но онъ въ своемъ эгоизмѣ не понимаетъ всей унизительности моего… нашего положенія…

Она приходитъ и капаетъ ему настоящее число капель, тутъ же гдѣ-то находитъ графинъ съ водой, не торопясь наливаетъ полрюмки и подноситъ къ его губамъ. И сдѣлавъ свое дѣло, не глядя на меня, выходитъ, оставляя впечатлѣніе чего-то убитаго, исплаканнаго, но гордаго и праваго. Я ненавижу ее.

18 ноября. Докторъ еще не выпускаетъ его. Я посѣщаю больнаго. Но вхожу съ стѣсненнымъ сердцемъ, а выходя вздыхаю съ облегченіемъ. Мы, кажется, ужь не находимъ больше, что говорить. Его эгоизмъ, мелочность, болѣзненное самомнѣніе, онъ видитъ, ужь разгаданы, онъ продолжаетъ еще быть «мученикомъ идеи» (хотя какой идеи, право не знаю). Но и это скоро кончится, онъ знаетъ. А скоро, скоро мы будемъ связаны съ нимъ, перейдя черезъ трупъ этой бѣдной Ольги Александровны.

Какъ только онъ встанетъ, состоится рѣшающее свиданіе съ тѣмъ изъ его товарищей, который поведетъ это дѣло. Ахъ, хоть бы скорѣй все это кончилось!..

22 ноября. Вчера еще онъ долженъ былъ видѣться съ К., знаменитымъ присяжнымъ повѣреннымъ и прямо оттуда быть у меня, а его все нѣтъ… Еще не поздно позвать… нѣтъ, поздно, поздно…

23 ноября. И сегодня цѣлый день ждала его, хотѣла, было, написать, но не написала. Гриша съ Таней вечеромъ ѣдутъ въ театръ, я остаюсь дома. Авось онъ пріѣдетъ, надо наконецъ объясниться.

XVI.

Въ ночь съ 23 на 24. Все кончено! Мы не увидимся съ нимъ болѣе.

Съ отъѣзда Тани съ Гришей прошелъ добрый часъ, а его все не было, безпокойство мое и волненіе все расло. Я хотѣла, было, послать къ нему съ письмомъ горничную, потомъ раздумала, велѣла кликнуть извозчика и сама поѣхала къ нему.

Отворила мнѣ Ольга Александровна. Увидавъ меня, она всплеснула руками.

— Боже мой! самъ Господь васъ посылаетъ! Господи. Господи, идите, идите.

И она втащила меня въ комнату.

Руки ея дрожали, исплаканные глаза горѣли какимъ-то страннымъ блескомъ.

— Голубушка, такъ болѣе нельзя, говорила она, хватая меня за руки дрожащими руками. — Я хотѣла къ вамъ, хотѣла умолять, просить и не знала какъ… Самъ Господь васъ надоумилъ… Надо это кончить, дальше такъ нельзя, мы всѣ измучены, истерзаны…

— Конечно, надо кончить, сказала я холодно, — я и пришла затѣмъ, чтобы видѣться и переговорить съ Павломъ Александровичемъ. Пустите меня къ нему!

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала она, хватая меня за руки. — не ходите къ нему, сначала выслушайте меня… Что такое хотѣла я сказать?.. У меня было все готово и такъ ладно… и вотъ теперь забыла, говорила она, болѣзненно улыбаясь и проводя рукою по лбу съ какимъ-то полупомѣшаннымъ видомъ. — Да, что бишь такое?..

И вдругъ, какъ будто вспомнивъ, она кинулась ко мнѣ и опять схватила за обѣ руки.

— Надо покончить съ этимъ, дорогая, милая, надо съ этимъ покончить. Довольно мы всѣ были несчастливы, надо покончить съ этимъ.

— Ужь объ этомъ было говорено, Ольга Александровна, сказала я, стараясь презрительно улыбнуться. — Дайте мнѣ пройти къ Павлу Александровичу.

— А, объ этомъ было говорено! съ силой воскликнула она, удерживая меня и не пуская къ двери, — но я не сказала еще вамъ, что гнусно, недостойно играть въ любовь, когда любви нѣтъ. Пора кончить эту игру, Наталья Сергѣевна, отдайте намъ миръ и спокойствіе.

— Съ удовольствіемъ, сказала я величественно (да, я была величественна), если Павелъ Александровичъ признаетъ это возможнымъ.

— А вы признаете возможнымъ, не любя, играя только въ любовь, разстроить семью? Вырвать человѣка изъ гнѣзда для чего? Что у васъ общаго? Вы полюбили фантазіей, а не сердцемъ, возвели въ герои простаго, самаго простаго слабаго человѣка, но скоро увидѣли, что онъ такое и разлюбили даже фантазіей. Зачѣмъ же вы продолжаете играть! Не хватаетъ мужества сознаться въ ошибкѣ?.. Но я пришла вамъ на помощь… Я прошу, умоляю, откажитесь отъ вашей фантазіи.

— Какъ вамъ угодно называть нашу любовь?

— Любовь!.. Да какъ смѣете вы называть это любовью? При первомъ маленькомъ разочарованіи, когда вы увидѣли, что онъ не то, во что легкомысленно облекъ себя, ваша любовь разлетѣлась, какъ дымъ. Любовь, Наталья Сергѣевна, не шутка, не игра, любовь тяжелое испытаніе. Такъ же, какъ вы, дѣвушкой я полюбила въ немъ героя, но давно онъ пересталъ имъ быть, давно я знаю всѣ его недостатки и слабости, и прощаю за тѣ достоинства, которыя все же въ немъ есть… Вы ихъ не видите, этихъ достоинствъ? спросила она, замѣтивъ мою улыбку, — но они есть! Много выстрадала я за эти семнадцать лѣтъ нашей супружеской жизни, но не переставая любила и люблю, пожалуй! сильнѣе чѣмъ прежде. Въ молодости я не рѣшилась бы умолять васъ, а теперь любовь моя выше самолюбія, и я прошу…

— Но слишкомъ поздно, сказала я. — дѣло о разводѣ, вѣроятно, уже пошло, онъ видѣлся вчера еще съ адвокатомъ. И, наконецъ, онъ любитъ меня, я не могу обмануть его!

— Онъ не видался съ адвокатомъ, Наталья Сергѣевна, и онъ не любитъ васъ…

— Нѣтъ, ужь это слишкомъ, воскликнула я, — не онъ же уполномочилъ васъ сказать мнѣ это. Пустите, пустите меня!

Когда я распахнула дверь кабинета, первое мгновеніе въ полутьмѣ этой большой комнаты, освѣщенной только одною лампой подъ большимъ абажуромъ, въ первое мгновеніе я никого не видала; за его обычнымъ мѣстомъ, за письменнымъ столомъ его не было… И вдругъ я увидѣла его… Онъ сидѣлъ почти у самой двери въ гостиную, которую я сейчасъ отворила, сидѣлъ опершись въ колѣни локтями, закрывъ руками лицо.

— Такъ вы слышали, что было говорено? вы все слышали? сказала я, насильственно смѣясь, — тѣмъ лучше для меня, мнѣ нечего, значитъ, говорить вамъ, супруга же ваша отлично говорила за васъ, вы слышали?!

Онъ не отнималъ рукъ отъ лица и, мнѣ показалось, еще ниже опустилъ голову.

Я чувствовала къ нему какое-то яростное презрѣніе. Мнѣ хотѣлось бы вывернуть его всего на изнанку и показать предъ нимъ всю мизерную сущность его души.

— А, такъ это была фантазія, говорила я, — ваша любовь, ваше семейное несчастіе, все одна фантазія, ваша міровая скорбь, ваше порываніе въ ширь — все, все фантазія? Зачѣмъ же мнѣ приписывать то, что по преимуществу принадлежитъ вамъ, зачѣмъ меня дѣлать отвѣтственною?! Если кто игралъ недостойную игру, такъ это вы. Посмѣйге же поднять голову и посмотрѣть мнѣ въ лицо!.. А, такъ вы были несчастны съ женой, вамъ захотѣлось поиграть въ новое счастье, захотѣлось попробовать!

И я яростно припоминая мелочи, его собственныя фразы и словечки съ чисто женскою памятью и женскою способностью воспринимать слова, преподносила ихъ ему.

— А, такъ вамъ довольно, поиграли и будетъ, вы вновь хотите возвратиться въ лоно семьи! О чемъ же завтра польются ваши рѣчи?.. Кому же вы станете проповѣдывать теперь?..

— Довольно, говорилъ онъ изрѣдка, — лежачаго не бьютъ.

— Да, довольно, довольно, прощайте. Павелъ Александровичъ! Онъ хотѣлъ было взять мою руку, но я не дала ему руки, тогда онъ сдѣлалъ видъ, что хочетъ поцѣловать мое платье, но я вырвала платье и убѣжала.

Скорѣй уходить отсюда, скорѣй, скорѣй!

Въ передней я торопилась одѣваться, но руки дрожали, ноги тоже.

— Вы бы сѣли, сказала Ольга Александровна, которую я даже не замѣтила.

Я сѣла, но печальный видъ этой женщины возмутилъ меня; что она хочетъ сказать этимъ печальнымъ видомъ, когда въ сердцѣ своемъ она ликуетъ.

— Вы рады? сказала я, — вы ликуете, что все сдѣлалось повашему?

— Да, это счастливо; для васъ счастливѣе, чѣмъ для меня, дитя мое. Все это печально, унизительно, но лучше такъ, чѣмъ иначе.

— Да. унизительно, унизительно! воскликнула я.

— А каково ему? тихо замѣтила Ольга Александровна.

Я оглянулась на нее, и вдругъ мнѣ вспомнилась его понурая фигура, жалкая, униженная съ этой полуженской кацавейкѣ, съ лицомъ, закрытымъ руками, и эти жалкіе возгласы: довольно, довольно! Я почувствовала, что блѣднѣю.

— Вотъ что, Ольга Александровна, сказала я вставая. — я много наговорила ему рѣзкаго… Все справедливо, все справедливо, спохватилась я, — но скажите ему, что половины вины я беру на себя… Да, да, это была игра, фантазія моя, а не любовь.

Лицо этой хорошей женщины вдругъ просвѣтлѣло.

— Ну вотъ какъ хорошо, что вы это сказали, камень сняли съ души, воскликнула она, и старику моему легче будетъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Онъ конченъ, мой романъ. Всѣ теперь будутъ покойны и счастливы. — Семья Тулиновыхъ всякій годъ, можетъ-быть, будетъ праздновать этотъ день, какъ день избавленія отъ иноплеменнаго нашествія. Таня съ Гришей повеселѣютъ и возвратятъ мнѣ свою благосклонность. Мама съ тетей безпрепятственно могутъ мечтать о блестящей для меня партіи… А я, что буду дѣлать я?.. По всей вѣроятности поѣду кормить голодающихъ. Не изъ-за честнаго, хорошаго порыва, какъ это было осенью, не изъ состраданья, не изъ чувства обязанности, а изъ-за того, что потерпѣла неудачу въ пошленькомъ романѣ… Стыдно!

А. В. Стернъ.

Жомино 1892 г.

"Русское Обозрѣніе", №№ 7—8, 1892