Федюшка конокрадъ. — Въ объясненіе недосказаннаго.
правитьI.
правитьАвгустъ мѣсяцъ шелъ къ концу; утромъ и вечеромъ въ воздухѣ стала чувствоваться сильная свѣжесть; переходившая ночью въ крѣпкій, осенній холодъ. Смеркаться стало рано и темь по ночамъ сдѣлалась непроглядною. Привычный деревенскій житель, знающій въ своей деревнѣ каждый камушекъ на улицѣ, каждую ямку, лужу, каждое дерево, иной разъ очутившись въ такія темныя, «черныя» ночи на улицѣ, не узнавалъ дороги, не узнавалъ своего дома, да и добравшись до двора, долго искалъ ногою лежащій у крыльца камень… Тьма убивала въ человѣкѣ способность видѣть, лишала возможности свободнаго движенія, даже притупляла чуткость уха. Два человѣка, столкнувшись случайно въ этой темнотѣ, долгое время даже по голосу не могли узнать другъ друга, и непремѣнно съ нѣкоторою оторопью вели такіе разговоры:
— Кто тутъ?
— Я!
— Кто таковъ — я?
— Да Иванъ!
— Какой Иванъ?
— Да Иванъ, стало быть, Петровъ!..
— Ахъ шутъ тебя возьми… Эка темень-то!..
— Тюрьма чистая! Это ты что-ли, Сафронычъ?
— Что ты, перекрестись!..
— Ай Кузьма?
— Какой тамъ Кузьма! Эво ты!.. Егора-то Перепелкина забылъ…
— Ишь ты вѣдь, братецъ ты мой… Ну, и темень только — чистая преисподняя!
Въ такія ночи, ничего не стоитъ заблудиться въ двухъ саженяхъ отъ деревни, заѣхать невѣсть куда и т. д. Но не этимъ страшны темныя августовскія ночи деревенскому жителю: страшны онѣ главнымъ образомъ волками и конокрадами. Тѣ и другіе начинаютъ дѣйствовать съ изумительной смѣлостію, волки съ голоду, а конокрады и съ голоду и по разсчету — настаетъ время осеннихъ ярмарокъ, хорошаго сбыта скотины; настаетъ осень, время холодное, когда безпріютному человѣку западаетъ мысль о теплѣ, о тепломъ кафтанишкѣ… Тьма покровительствуетъ и волкамъ и конокрадамъ. Испугавшись шума осенняго вѣтра, который въ эти дни уже начинаетъ знакомить деревенскую публику съ своими аккордами грядущихъ осеннихъ завываній, овцы, благодаря непроглядной темнотѣ ночи, разбѣгаются по оврагамъ, лѣсамъ, сваливаются съ кручи въ рѣку, и повсюду настигаетъ ихъ неистовый волчій аппетитъ. Волкъ рѣжетъ овецъ и въ оврагахъ, и въ лѣсахъ, забирается даже въ овчарню, прямо на дворъ къ крестьянину, и тутъ, съ неменьшимъ успѣхомъ, чѣмъ въ полѣ, совершаетъ свои операціи. Тьма и вѣтеръ, пугающій скотину, помогаетъ и конокрадамъ, все потому же, что заставляетъ скотину разбредаться, терять дорогу, блудить… Тутъ-то и караулитъ крестьянскую скотину конокрадная голытьба. Да! И въ этомъ дѣлѣ есть главные и второстепенные дѣятели. Главный конокрадъ носитъ въ народѣ названіе «воровской матки». Эта воровская матка съумѣетъ пріютить и спрягать цѣлый табунъ, и дѣйствуетъ главнымъ образомъ при помощи пастуховъ. Наворованныхъ лошадей, отогнавъ ихъ предварительно на значительное разстояніе отъ мѣста кражи, главный воръ поручаетъ на сохраненіе первому деревенскому пастуху; «побереги!» говоритъ, и пастухъ бережетъ краденныхъ лошадей гдѣ нибудь въ ближнемъ лѣску, гдѣ они ходятъ со спутанными ногами. Бережетъ онъ краденныхъ лошадей потому, что «воровская матка» грозитъ ему: «не то, говоритъ, изъ твоего табуна угоню». И угонитъ, навѣрное угонитъ чужими руками, руками голытьбы, оставаясь самъ здравъ и невредимъ. Сбываютъ краденыхъ лошадей за безцѣнокъ первымъ встрѣчнымъ обозникамъ, пришлымъ изъ далека рабочимъ, которыхъ въ это время (молотьбы) много въ полѣ и т. д. Не безупречны въ отношеніи конокрадства и сами господа пастухи. Знатоки утверждаютъ, что большинство воровскихъ матокъ выходитъ именно изъ пастуховъ. Люди эти умѣютъ обращаться со скотиной, умѣютъ повелѣвать ею, знаютъ мѣста, гдѣ ее спрятать. А подручной голытьбы, которая своими руками будетъ обдѣлывать темное дѣло кражи всегда много, и отвѣчать-то въ случаѣ чего, придется этой же самой голытьбѣ. И жестоко же расправляются деревенскіе люди съ этими раззорителями крестьянскаго хозяйства! Бѣда только, что главные-то, «коренные-то воры», почти непопадаются подъ карающую крестьянскую руку, а весь ужасъ мести выпадаетъ на долю голытьбы. Вотъ что разсказывали мнѣ о такой мести очевидцы ея и участники, крестьяне сельца С., въ которомъ я жилъ прошлое лѣто. Фактъ этотъ, помимо своего непосредственнаго значенія, во многомъ пригодится намъ въ дальнѣйшемъ изложеніи настоящихъ замѣтокъ…
«Ночевало насъ въ ту ночь на полѣ со скотиной человѣкъ пятнадцать… Въ такія ночи, одному пастуху не справиться; для осторожности наряжаемъ караулъ по очереди изъ своихъ… Тутъ, въ этакую темень, да въ вѣтеръ, тутъ ужь сохрани Богъ зѣвать, то есть заснуть, стало быть, или задремать… Тутъ ужь сиди, глади въ оба… Огонь у насъ не переводится, и всю ночь мы вокругъ табуна похаживали да посвистывали… А ночь темная-растемная, и сырой вѣтеръ… И валитъ съ ногъ-то, а все крѣпишься, держишься, потому напуганы мы въ ту пору оченно шибко. Что ни день, то откуда-нибудь и идетъ слухъ: тамъ вчера тройку угнали, а тамъ пару… Стало, какъ никакъ надоть крѣпиться съ вечеру до полуночи, да и за полночь-то, такъ часу до второго, кой-какъ справлялись… Моритъ-моритъ тебя, клонитъ сонъ-то, — встряхнешься, и опять въ ходъ пошелъ… А вѣдь устанешь за день-то въ эту пору, не привели Богъ; съ трехъ часовъ утра на работѣ, да цѣлый день до сумерекъ: въ эту пору и хлѣбъ убираемъ на полѣ, и съ поля возимъ, и молотимъ, самое это бѣдовое время… Бился, бился я такъ-то самъ съ собой, глаза эдакъ-то растопыривалъ, растопыривалъ всѣми способами — хвать и свалился, какъ снопъ.
«Толкаетъ кто-то меня, слышу подъ бокъ, изо всей тоись мочи кулакъ мнѣ подъ ребро посылаетъ… Я было и крикнулъ, да ротъ мнѣ зажали: «воры!» шепчутъ… Очнулся я — догадался, что наши ребята ползкомъ подпозли, притаились… «Гдѣ молъ, воровъ видишь!» — а вонъ, баютъ, двое ползутъ… Не замай, доберутся до лошадей, тогда съ разу всѣмъ единымъ духомъ броситься и шумъ поднять»… И, точно приглядѣлся я къ темени-то: вижу дѣйствительно шевелятся въ двухъ мѣстахъ… Ну, прямо сказать, на звѣря такъ душа не замираетъ… Кажется, цѣлый годъ прошелъ покудова дождались мы конца. И просто, по совѣсти сказать, безъ памяти бросились всѣ, какъ одинъ человѣкъ, только было одинъ изъ воровъ за гриву лошадь поймалъ… А ужь заорали, гаркнули, такъ и сейчасъ мнѣ удивительно, какъ у меня нутро цѣло осталось… Налетѣли мы на нихъ — ястребомъ… Такъ налетѣли, что у одного ногу, у другого руку переломили; секунда, кажется, одна, а глядимъ ужь они какъ куренки валяются ничкомъ, и только охаютъ… Единымъ духомъ: — руки назадъ, мордой въ землю, лежи, дожидайся свѣту… Порѣшили было не бить, а полностію предоставить въ волость, да вѣдь, что будешь дѣлать-то, больно ужь мучители-то большіе: караулимъ сидимъ, ужь конечно, не молчимъ, да нѣтъ-нѣтъ кто-нибудь и тронетъ… То сапогомъ этакъ въ бокъ… то возжой, то за волосы… Вѣрите ли, теперь вспомнить, оторопь беретъ, а въ ту пору, не то что жалѣть, а прямо сказать сластитъ, коли-ежели вцѣпишься… Не утаю, было и моего грѣха въ этомъ дѣлѣ, но въ мѣру… Прочіе же, напримѣръ, ребята такъ разыгрались, въ такую охоту, что коротко вамъ сказать, приспособствовали мы ихъ къ свѣту до безчувствія… Пришлось вести на деревню подъ руки… Одинъ-то постарше все молчалъ, ни словечушка не сказалъ, а другой-то помоложе взмолился: — "Не ведите молъ насъ по деревнѣ, други милые! Убьютъ насъ!.. Охъ, отцы мои родимые… Вѣдь, я говоритъ, вашъ землякъ, Сычовскій… Пожалѣйте своего то… Я говоритъ, Ѳедоръ!.. Въ ту пору невдомекъ намъ было, каковъ таковъ Ѳедоръ!.. (а вѣдь точно нашъ, Сычевскій оказался), а, признаться, жалковато будто становилось; потому сами то мы натѣшились, зло сорвали, а ужь въ деревнѣ, мы это вѣрно знали, имъ, ребятамъ, своей препорціи не миновать… И сказалъ было я: «а что; ребята, не отвесть ли въ самомъ дѣлѣ въ волость, задами?» — Да дерни дурака Ѳедьку сказать эти слова, что молъ вашъ я, землякъ, Сычовской… — «А молъ, такой сякой, такъ ты своимъ землякамъ вредъ, напримѣръ…» И опять замутило на сердцѣ: — «Веди, ребята, деревней!» гаркнули товарищи; и поволокли мы ихъ улицей…
«Солнушко еще и не думало показываться, чуть свѣтало, и народъ еще спалъ. Думали-думали — куда идти? пошли къ Ивану Васильеву… Первѣющій былъ у насъ голова! Староста былъ, копейки мірской не утаилъ, за мірское дѣло горой стоялъ, правду блюлъ пуще глазу, зеницы ока… И откуда такой уродился человѣкъ, дивное дѣло! Съ годъ назадъ его лошадь зашибла, всей деревней хоронили, потому заслужилъ!.. Такихъ еще мы людей и не видывали потомъ… Первый нашъ судія, хранитель мірской, божій человѣкъ… Заберетъ его за сердце какимъ дѣломъ — живъ не разстанется, послѣднюю овцу продастъ, а ужь добьется своего. Вотъ къ этому-то человѣку и повели воровъ-то… Подвели къ дому, разбудили, вышелъ Иванъ Васильевъ: «что молъ такое?» — «Такъ и такъ, говоримъ, воры»… Поглядѣлъ онъ такъ-то на нихъ, поглядѣлъ съ искосу, скрипнулъ зубами: «караульте говоритъ, а я народъ подыму!..» Больше ничего не сказалъ, только пошелъ отмѣривать вдоль порядку саженными лагами, да по окнамъ бухать — «вставай! воры! выходи!..» Всполошилась наша Сычовка. Поднялся народъ, въ чемъ былъ, валитъ со всѣхъ сторонъ, а у насъ полтораста дворовъ… Окружили насъ со всѣхъ сторонъ, даже самимъ не повернуться; и ругали, и плевали на воровъ — въ полную волю… Но настоящаго чтобы — ничего никто не зналъ, какъ быть и что дѣлать. Только идетъ назадъ Иванъ Васильевъ, и лица на немъ человѣческаго нѣту. Рукава засучилъ, побѣлѣлъ ровно полотно. «Ребята, говоритъ, своимъ судомъ грабителей!» И что есть силы-мочи далъ… значитъ по скулѣ, одному и другому! «Бей!» гаркнулъ. Ну, тутъ ужь… Ужь тутъ и мы свѣту не взвидѣли… Что было! Пресвятая владычица! Матерь Божія! Били камнями, палками, возжами, оглоблями, одинъ даже осью тележною… Всякій наровилъ дать ударъ, безъ всякаго милосердія, чѣмъ попало!.. Тутъ ужь мы, караульщики — кто куда!.. Тащитъ ихъ толпа своей силой, а упадутъ, поднимутъ, гонятъ впередъ, и все бьютъ, все бьютъ, одинъ сзади наровитъ, другой спереди, третій съ боку цѣлится чѣмъ попало… Жестокая была битва, истинно кровопролитная!.. Побѣжалъ я за писаремъ (пришло мнѣ въ голову, что не надо ли молъ чего-нибудь по закону сдѣлать), прибёгъ съ писаремъ то назадъ, вижу столпился народъ около амбара посреди улицы — и слышу разговариваютъ: «глянько, малый, глаза-то выпучилъ!..» Пробрался я сквозь народъ — вижу, точно сидитъ бѣдняга на земи: одинъ, постарше-то, этакъ вотъ спиной къ амбару привалился, и глаза точно стали, недвижимо стоятъ, только грудь ходитъ, какъ жерновъ… А другой; Ѳедюшка-то, стонетъ, за сердце хватается… Писарь съ допросомъ къ старшему. «--Кто такой? Откуда?» Смотритъ тотъ глаза выпучилъ, а говорить не говорить… Откуда ни возмись Иванъ Васильевъ. — «Запираться, говоритъ, дьяволъ эдакой?» Да въ волосы ему… Ужь, Боже мой, какъ жестоко! И сказать нельзя. Упалъ тотъ ничкомъ и лежитъ не дышетъ. «Померъ!» говорятъ. — Какъ же! помираютъ эдакіе черти! какой-то старичокъ объявилъ. — Онъ, такой сякой, слово знаетъ! Да мертваго-то (точно вѣдь померъ старшій-то) по спинѣ-то, да по чемъ попало… «Отходить! отходитъ! и другой-то отходитъ!..» закричали… И точно… помутились глаза и у Ѳедюшки… Забрало меня за ретивое: — «Федя! говорю, тебѣ-бы молочка испить»… "Шевелитъ губами, а сказать не можетъ… — «Испей, Ѳедюнька, молочка-то… можетъ отойдетъ»… И что-жь онъ мнѣ отвѣтилъ на эти слова? «— М-медку-бы…» чуть слышно прошепталъ такъ-то, и духъ вонъ…
«И напалъ на всѣхъ насъ страхъ. Никто не думалъ, что убьетъ до смерти, всякій билъ за себя, за свое огорченіе, не считалъ, что и другіе бьютъ. А какъ увидѣли: два покойника — оторопь и обуяла всѣхъ… Всѣ въ разсыпную. — «Не а… не я… не я…» Каждому страшно сдѣлалось. — «Ничего не будетъ!» сказалъ Иванъ Васильевъ и приказалъ яму рыть, травы и льду въ яму класть, а на ледъ покойниковъ положили и опять свѣжей травой завалили.
Судъ былъ. И точно — ничего не было. Всѣхъ оправдали.
Съ тѣхъ поръ потише стало».
II.
править«Всѣхъ оправдали!» сказалъ мнѣ разсказчикъ; что же это за люди, что это вообще за существа, которыхъ можно истязать, убивать, и за все это получать только одобреніе? — «Такъ! такъ и надо!» говоритъ совершенно по совѣсти всякій обыватель. «Нѣтъ, невиновны!» говоритъ также по совѣсти судъ присяжныхъ… Злодѣйство, безпощадность злодѣйства, выразителями которыхъ являются два убитыхъ человѣка, не подлежатъ сомнѣнію; но по всеобщему «совѣстливому» мнѣнію никакихъ иныхъ средствъ и острастки злодѣевъ, кромѣ истязанія, нѣтъ. Спрашивается: изъ какихъ-такихъ источниковъ выходятъ люди, способные заниматься такими злодѣйскими дѣлами, откуда родятся эти раззорители, эти губители крестьянскаго хозяйства? Вѣдь не валятся же они съ неба, вѣдь не родятся же они исключительно съ злодѣйскими помыслами? Вѣдь хотя убійство двухъ злодѣевъ и санкціонировано совѣстію господъ убійцъ и господъ судей, но вѣдь и господа конокрады также могли бы представить кое-какія соображенія въ объясненіе своей злодѣйской совѣсти, и вѣроятно представили бы, еслибы ихъ заблаговременно не ухлопали.
Размышляя такимъ образомъ, я невольно пришелъ къ вопросу: откуда берется и какъ дѣлается такой удивительный, ожесточенный, безстыдный сортъ людей, которыхъ можно раздавить, какъ клоповъ, и чувствовать себя при этомъ совершенно невиновнымъ?
При первомъ же свиданіи съ разсказчикомъ исторіи убіенія, я спросилъ его:
«— А кто такой этотъ Ѳедюшка?
— Который-съ?
— А вотъ, котораго убили то, конокрадъ?
— О-о, этотъ! Этотъ нашъ, Сычовскій; нашъ, нашъ… Этотъ-то нашъ. А вотъ другой то, такъ и не вызнали чей… Больше ничего, знаемъ — черномазый… Ну, а Ѳедюшка точно нашъ…
— Кто жъ онъ такой? есть у него отецъ, мать?
— А иргъ какъ надобно на это цацъ отвѣтить. Есть, слѣдственно, этотъ Ѳедюшка сирота… Принесла его одна, стало-быть, дѣвица… И выйди потокъ эта самая дѣвица замужъ. Попался человѣкъ, не посмотрѣлъ на грѣхъ, согласенъ былъ взять и съ ребенкомъ; ну, только узналъ объ этомъ старикъ-родитель, отъ ребенка отказался. — «Отдай, говоритъ, ребенка въ люди, тогда приму въ домъ, не отдашь, не надо мнѣ тебя». Ну, сами знаете, дѣло родительское, сурьёзное… Хорошо, какъ переговоришь родителя — твое счастье, ну, а какъ попадется родитель-то изъ крѣпкихъ, тутъ ужь изъ его слова не выбьется… Вы не знаете ли, тутъ у насъ на деревнѣ есть мужикъ, Емельяномъ звать?
— Нѣтъ не знаю…
— Такъ вотъ я что объ немъ скажу: мужикъ этотъ человѣкъ работящій, одно слово, человѣкъ правильный, ну, только что больно тихъ, значитъ, попорченъ… И что-жь съ нимъ отецъ родной дѣлаетъ? Посылаетъ его милостыню собирать, по праздникамъ… Этого то человѣка? Да, онъ и безъ чужого хлѣба своего бы добывалъ въ полныхъ размѣрахъ, ежели бы былъ посурьёзнѣе, а то ну-ко, съ сумкой до деревнѣ шатается… Смотрѣть-то, я вамъ доложу, стыдъ чистый… А почему? Главная причина, нельзя родительскаго благословеній забывать; надобно родителей почитать… Положимъ, такъ сказать, каковъ родитель. Иного родителя, надо прямо говорить, и слушать бы не зачѣмъ; вотъ хоть бы Емелькина отца, судите сами: разлѣнился старикашка, ни на что не похоже… Вдовый онъ; и одинъ у него сынъ Емелька. Покуда сынъ-то подросталъ, ничего былъ человѣкъ, бился по христіански, одинъ самъ собой все хозяйство правилъ, а какъ выросъ Емелька, какъ женилъ его, легъ на печь, «не мое молъ дѣло» и зачалъ канальскій старикъ сластить…
— То есть какъ же такъ?
— Слѣдовательно, то есть вотъ какимъ манеромъ. Примѣрно надо бы ему на работу идти, въ поле, а онъ, старый хрычъ, съ удочками на рѣчку, да цѣлый день и сидитъ на рѣчкѣ… Наловитъ рыбы — этого у него, у стараго хрыча, и званія нѣтъ, чтобы продать или что-нибудь для дому — куда! все самъ съѣсть! Вотъ это самое и есть, что я вамъ сказалъ себѣ сластитъ… Ну, а гдѣ ужь одному женатому съ семьей справиться?.. Чѣмъ бы съ печки-то слѣзть, да помочь сыну, а онъ ему — «иди, говоритъ, по міру, собирай!»… Ну, и идетъ… Потому родительское слово свято… Не послухай его: «прокляну», скажетъ, ну, а вѣдь это, ужь сами судите, довольно будетъ вредно нашему брату… Такъ-то вотъ.
«— Это я къ тому говорю, продолжалъ разсказчикъ, что вотъ и Ѳедюшкинъ-то вотчимъ изъ послушныхъ былъ… Противъ родителя не осмѣливался… Да и мать-то Ѳедюшкина тоже… то есть, куда-жь, позвольте спросить, дѣться ей, съ этакой, напримѣръ, прикупкой? Хорошо еще самое-то берутъ, не бросаютъ, и то еще надо дорожить, что нашелся добрый, человѣкъ… Вотъ мать-то и отдала Ѳедюшку. къ теткѣ; была у нея старушка, тетка… бездѣтная… Отдать-то отдала, да не далъ ей Господь вѣку, черезъ два года и померла. Остался Ѳедюшка сиротой. Покуда жива была тетка, ну коё-какъ, да кое-какъ перебивался, росъ… а эдакъ съ седьмого или восьмого года, и побираться сталъ… Ну, ужь тутъ, конечно, житье не легкое: дадутъ шапку — въ шапкѣ пойдешь, не дадутъ — гуляй безъ шапки… Хорошо коли ночевать пустятъ, — ну, ночуешь, а какъ не случится гдѣ приткнуться — и такъ гдѣ-нибудь, на вольномъ воздухѣ ночь скоротаешь… Ну, однако-жь, надо сказать прямо, у насъ этого нѣтъ, чтобы прочь гнать, и пожалуй, что безъ ночлегу Ѳедюшкѣ жить не приходилось; вотъ, черезъ это самое, какъ я полагаю, онъ и избаловался: сегодня здѣсь ночуетъ, завтра тамъ, поутру проснулся, ушелъ, никто не смотритъ, не видитъ, всякій идетъ по своему дѣлу… вотъ отъ этого-то самаго и повадился нашъ молодецъ побаловываться… Тамъ, изволите видѣть, чулки, напримѣръ, сухонькія надѣнетъ, тамъ рукавички оставитъ, которыя похуже, а которыя потеплѣе, себѣ возьметъ. Такимъ манеромъ, постепенно… Стали замѣчать. Допрашивать иной разъ принимались, да на бѣду мальчонка-го былъ боекъ, востеръ, все ему спускали…
«— Ты молъ, Ѳедька, рукавицы мои обмѣнилъ?
«— Я! говоритъ.
«— Какъ же такъ, шельмецкій ты сынъ, это не порядокъ? За это знаешь…
«— А холодно, говоритъ, дяденька…
«Потреплешь его за вихоръ, и будетъ — что съ него возьмешь? Сирота…
«Такимъ манеромъ и пріучился мальчонка побаловываться… Пробовалъ было онъ въ подпаски наниматься, да не долго нажилъ… Не понравилось, видно, по ночамъ не спать, сбѣжалъ…»
«— На моей памяти и дѣло-то это было, ѣхалъ я въ городъ за кладью; кладь мы возили къ одному барину въ имѣніе, ѣду такъ-то гляжу — Ѳедоръ. Армячишко на немъ длинный, вредлинный, босикомъ, шапка эва какая, гора Голгоѳа настоящая, съ перьями, генеральская, и палка. Дуетъ парень по грязи/, ножонками-то своими молотитъ, вовсю то есть мочь…
«— Куда молъ?
«— Въ городъ, говоритъ, подвези молъ меня, дяденька… " — Ай ты отъ пастуха-то сбёгъ?
«Посадилъ его.
«— Сбёгъ, говоритъ.
«— Что такъ?
«— Больно худая жизнь, говоритъ. Бьетъ, пастухъ то. Лютъ.
«— Куда-жь ты это въ городъ бѣжишь?
«— А въ сиротское, говоритъ, призрѣніе?
«— Это что-жь такое, сиротское призрѣніе? Что-то, говорю, будто не слыхалъ я этакого призрѣнія-то… Что-жь оно такое?
«— А это, говоритъ, зданіе… Большое — пребольшое, и все сироты въ немъ… двадцать тысячъ сиротъ, безродныхъ, безъ отца, безъ матери. Царь сдѣлалъ. И всѣхъ кормятъ на царскій счетъ и у каждаго свой сундукъ, и одежда каждому идетъ отъ Царя. А по двадцатому году, всѣхъ сиротъ женятъ, и идутъ они въ царскіе крестьяне… И земли даютъ тѣмъ крестьянамъ и дома, и скотину, одно слово, живи, не тужи.
«— Это, говорю, хорошо, ежели правда.
«— Это, говоритъ, вѣрно, мнѣ вѣрные люди сказывали…
«— Ну, коли вѣрно, дай, молъ, Богъ тебѣ счастья… Только что, говорю, наврядъ, напримѣръ..
«— Нѣтъ, говоритъ, это вѣрно.
«— Можетъ, говорю, мѣстовъ нѣтъ.
«— Ну, вотъ — нѣтъ! Это вотъ какой домино — съ версту. И началъ онъ мнѣ опять расписывать, расхваливать.
«— Ладно, ладно, говорю, ступай съ Богомъ.
«Привезъ я его въ городъ, мнѣ, стало быть, на станціи оставаться, а ему въ, это самое зданіе бѣжать. Побёгъ. Хватился я послѣ — одного мѣшка нѣту! «Ахъ, думаю, шельмецъ этакой, какъ ловко стянулъ, и не въ примѣту даже». Ну, думаю, Господь съ нимъ…
«Такъ онъ и пропалъ не вѣсть куда. И забыли было о немъ. Только черезъ полгода этакъ мѣста, приходитъ ко мнѣ нашъ писарь:
«— Запрягай, говоритъ, Родіонъ, лошадь, въ волость требуютъ по дѣлу.
«А въ то время, надо сказать, состоялъ я въ правленскихъ ямщикахъ.
«— Какія, говорю, дѣла тамъ у васъ?
«— Требуютъ, баетъ, личность удостовѣрять… Обозначилось, напримѣръ, лицо, и что оно есть за лицо такое, никому неизвѣстно.
«Ладно. Поѣхали. Пріѣзжаемъ, глядь на крыльцѣ Ѳедька трется.
«— Ужь не ты ли, говорю, Ѳедоръ, личность-то самая есть?
«— Я, говорятъ…
«— Ахъ, ты говорю, шутъ гороховый.
«И писарь-то тоже смѣялся; все былъ мальчонка, а тутъ эва что — личность!
«— Ты говорю, какъ же это, личность ты этакая, мѣшокъ то у меня укралъ?.
«— Ѣсть, говоритъ, нечего было. Продалъ за пятнадцать копеекъ.
«— Ну, а зданіе то, спрашиваю, розыскалъ ли?
«— Обманъ! говоритъ.
«— Что ты?
«— Право слово. Я, бантъ, въ острогъ попалъ, думалъ пойду въ самый большой домъ, а это острогъ… Какъ узналъ я, говоритъ, что это острогъ — бѣгомъ. Сутокъ трое побирался, потомъ въ часть взяли, изъ части въ острогъ, а изъ острога сюда, домой.
«— Зачѣмъ, молъ, тебя домой-то?
«— А я, баетъ, почёмъ знаю…
«А между прочимъ, надѣтъ на немъ новый армякъ… Поглядѣлъ я, думаю: — «Недаромъ, поди, въ острогѣ сидѣлъ», потому откуда у него армяку взяться? да еще новый армякъ-то, цѣлковыхъ, поди, подъ десятокъ…
«— Чей молъ, армякъ-то?
«— Извѣстно, мой!
«И смѣется…
«Н-ну, прочиталъ намъ въ волости писарь бумагу, спросилъ про Ѳедюшку. — «Вашъ-ли, молъ?» — «Нашъ!» говоримъ. «А коли вашъ — везите его домой… Напримѣръ, на мѣсто жительство водворить. Росписались, повезли, ѣдемъ мы дорогою-то, и думается мнѣ: «вѣдь пропадаетъ парень-то, право, пропадаетъ… Подгода въ острогѣ просидѣть — не шутка; чему не научатъ»! И жалко вато мнѣ его стало. Чуяло мое сердце, не по хорошей дорогѣ пошелъ мальчонка. А онъ и въ усъ не дуетъ, и горя мало. Прибаутокъ нахватался, сквернословитъ, напримѣръ, потѣшаетъ насъ съ писаремъ… Да что еще, какую удралъ, анаѳема, штуку… Пошелъ, изволишь видѣть, дождичекъ, и довольно даже порядочный… Вотъ писарь-то и говоритъ: — «Дай, говоритъ, Ѳедюнька, мнѣ твоимъ армячкомъ накрыться»… Далъ — накройся, говоритъ, старичокъ, ничего, накрывайся». Накрылъ тотъ голову — ѣдемъ… Много ли, мало ли проѣхали, ужь это у меня изъ памяти вышло, только Ѳедюнька и говоритъ. — «А что говорить, писарь, я тебѣ скажу, вѣдь въ армякѣ, то у меня что звѣрья этого самаго… Заѣдятъ они тебя»… Услыхалъ писарь — долой армякъ, ну, рукой то чистить, и спину и воротникъ: «ахъ ты пострѣлъ! что не сказалъ»… А Ѳедюнька взялъ армякъ, закутался и поѣхалъ… Всю дорогу писарь мокнулъ на дождѣ. До костей его пробрало. Только ужь потомъ, какъ до дону добрались, Ѳедька-то и загоготалъ: — «Это я говоритъ шутку, съ писаремъ то, сшутилъ»… Ну, каково это покажется? Эдакая шельма сталъ!.. Ну, привезли мы его. Водворили…
— Куда жъ вы его водворили-то?
— Да куда-жь его водворить? Пріѣхали — ну, и слезай съ телеги, вотъ тѣ и весь сказъ…
— То есть, какъ-же это — привезли въ деревню, и оставили на улицѣ?
— Зачѣмъ на улицѣ! Привезли, значитъ, ну, и ступай съ Богомъ…
— То есть, куда-же — «ступай!»
— Да куда ему идтить-то? Ему идти некуда. Кабы родня у него была? А то родни у него нѣтъ… Ну, и добрые-то люди, тоже, послѣ острога-то, не очень, чтобы… Милостыньку-то — подать, подадимъ, а ужь насчетъ ночлега, не всякій-то съ охотой… «Тѣсно молъ, поди къ сосѣду»… А у сосѣда — тоже не просторно… Ужь тутъ пошелъ другой разговоръ. Повертѣлся онъ у насъ на деревнѣ то такъ съ недѣлю, да слимонилъ у кабатчика полтину мѣди, да ковшикъ желѣзный, и опять убѣжалъ… Съ тѣхъ поръ, только ужь годовъ черезъ шесть, я его увидалъ, какъ въ конокрадахъ его изловили… И правду сказать, не узналъ, и выросъ и бороденка обозначилась… Такъ онъ и жизнь кои чилъ…
— «Медку-бы!» напомнилъ я.
— Д-да! вотъ поди-ты… Меду захотѣлъ… И съ чего это?.. видно, рожалось не больно сладко…
Этотъ разсказъ, какъ мнѣ кажется, доказывающій, что Ѳедюнька, еслибы не былъ убитъ, могъ-бы разсчитывать на нѣкоторое снисхожденіе совѣстныхъ судей, навелъ меня на рядъ самыхъ странныхъ мыслей, и именно по слѣдующему случаю.
III.
править— «Нѣтъ не виновенъ!» мысленно произнесъ я, прослушавъ разсказъ словоохотливаго обывателя и представляя себѣ Ѳедюшку живымъ, сидящимъ на скамьѣ подсудимыхъ. Но точно ли, стало приходить мнѣ въ голову, Ѳедюшка могъ быть оправданъ? Я ни капли не сомнѣвался въ томъ, что біографія Ѳедюшки непремѣнно бы тронула господъ судей совѣсти, но въ тоже время, я не могъ не видѣть, что главное дѣйствующее лицо всей этой исторіи, не Ѳедюшка, и не убійцы-міряне, а нѣчто иное, нѣчто такое, что заглушаетъ голосъ совѣсти, заставляетъ его молчать, именно… лошадь! «Конечно, думалъ-бы судья, біографія Ѳедюшки печальна: сиротство, нищета, голоданье и холоданье, все такъ, все это извинительно — но… лошадь! Какъ-бы то ни было, вѣдь все-таки лошадь скотина хозяйственная, украсть лошадь, значитъ, разрушить или, по крайнѣй мѣрѣ, ослабить платежную силу крестьянскаго двора… Конечно, подумалъ бы судья, такъ звѣрски истязать человѣка, такъ безжалостно и безпощадно поступать съ разумныхъ существомъ, вещь возмутительная, въ высшей степени дикая, омерзительная, даже прямо сказать, ужасная, но съ другой стороны, нельзя же и не извинить неразвитого человѣка, потому что вѣдь тутъ замѣшано довольно важное обстоятельство… лошадь! Какъ бы то ни было, лошадь — это вещь хозяйственная, и для бѣдного крестьянина…» и т. д. Правильно ли я представлялъ себѣ сужденія судей совѣсти по настоящему дѣлу, предоставляю судить читателю; но по моимъ соображеніямъ, выходило какъ-то такъ, что именно даже, во имя гуманныхъ идей, Ѳедюшкѣ не было бы никакой возможности уйти отъ арестанскихъ ротъ или отъ острога. Хозяйственный ореолъ лошади помрачалъ всякія соображенія о страданіяхъ человѣка, помрачалъ до того, что во имя этого лошадинаго ореола оказывалось позволительнымъ ухлопать человѣка, какъ собаку, и не чувствовать при этомъ ничего, кромѣ сознанія, что вотъ молъ, теперь стало, на этотъ счетъ, потише»…
Признаюсь, всѣ эти соображенія произвели на меня не очень-то пріятное впечатлѣніе, непріятное почти въ той же мѣрѣ, какъ и слѣдующая, видѣнная мною на дняхъ сцена. На крылечкѣ одной избы сидѣла женщина и ласково-преласково гладила кошку; кошечка была хорошенькая, молоденькая, очевидно, недостигшая еще кошачьяго совершеннолѣтія; женщина ласкала и приговаривала: — «Умница! Вотъ ужь умница, Пеструшечка!.. Мышку поймала! Первенькую». А хорошенькая, молоденькая кошечка, нервно виляя хвостомъ, утирала лапкой окровавленный ротикъ. Я очень хорошо знаю, что нельзя допускать мышей безнаказанно распоряжаться въ кладовой, я, кромѣ того, рѣшительно не стою за мышиную автономію, но я не люблю и милыхъ, наивныхъ мордочекъ, у которыхъ окровавлены миленькія, хорошенькія губки… Я бы не рѣшился гладить и ласкать эту невинную съ окровавленной мордой тварь, хотя и признаю, что тварь эта дѣйствовала на законномъ основаніи, хотя и понимаю, что столь раннее сознаніе своихъ обязанностей, какое обнаружила молоденькая кошка, достойно всякаго почтенія… Понимаю я также и то, что лошадь — подруга и подпора въ великой крестьянской нуждѣ. Что посягать на эту подругу и подпору худо, даже подло и мерзко… Что вполнѣ достойна уваженія та энергія, съ которою человѣкъ, не задумываясь ни на одну минуту, каралъ другого человѣка, желавшаго сдѣлать ближнему худо — все это я чудесно понимаю, и все-таки мнѣ обидно и не хорони на душѣ за этихъ милыхъ, добродушныхъ людей, «до конца постоявшихъ за правое дѣло»… Въ глубокой наивности сознанія правоты этого дѣла — сомнѣваться нѣтъ никакой возможности. Все сдѣлано «какъ слѣдствуетъ», «по Божьи». Во 1-хъ, убить его не хотѣли, каждый ударилъ по разу, по два, а во 2-хъ, не бить, то есть, «не учить» раззорителей — тоже нѣтъ никакой возможности. Посудите сами, когда-же будетъ конецъ мужицкому раззоренію, ежели всѣмъ разбойникамъ потакать? Все это сдѣлано чистосердечно, безъ задней дурной или злой мысли — и все-таки обидно, все-таки эти добродушныя, неповинныя ни въ чемъ худомъ физіономіи, какъ будто бы не совсѣмъ чисты. — «А послѣ этого, Господь далъ, потише стало!» поглаживая причесанную вѣтромъ бороду, говоритъ почтенный и умный, и добрый сычевскій крестьянинъ; и мнѣ невольно припоминается милая, умненькая кошечка, умывавшая лапкой свой хорошенькій ротикъ… И, право, не хорошо на душѣ…
Покуда я предавался соображеніямъ и размышленіямъ обо всѣхъ этихъ невинныхъ людяхъ, словоохотливый сычовскій обыватель продолжалъ свою рѣчь, начавъ ее словами:
— Нѣтъ, вотъ человѣкъ-то былъ, такъ ужь человѣкъ!.. Ужь одно слово!
И онъ разсказалъ мнѣ про Ивана Васильева, другое дѣйствующее лицо въ деревенской драмѣ, и разсказъ этотъ немного поосвѣжилъ мою голову, потому что лицо, о которомъ шла рѣчь, было въ самомъ дѣлѣ лицо замѣчательное, и ужь совершенно въ другомъ родѣ, чѣмъ убитый Ѳедюшка. Жаль было, конечно, убитаго мальчишку, но такъ какъ сожалѣніями сдѣланнаго не воротишь, то я и предпочелъ отдохнуть думою на свѣтломъ образѣ доровитаго, честнаго и дѣятельнаго общественнаго деревенскаго человѣка.
Именно, служеніе общему, «для всей деревни нужному дѣлу» было основной чертой характера Ивана Васильева. Если читатель помнитъ, этотъ Иванъ Васильевъ, первый подалъ знакъ къ бою, въ дѣлѣ съ конокрадами, и тѣмъ самымъ первый бралъ на себя отвѣтственность за всѣ послѣдствія, а это куда какъ много значитъ, куда какъ рѣдко встрѣчается на бѣломъ свѣтѣ. И вотъ эта-то рѣшимость взять добровольно на себя отвѣтственность за то или другое общественное дѣло, взять отвѣтственность предъ міромъ и предъ начальствомъ, словомъ, «не жалѣть» себя, это-то дорогое качество и цѣнилъ въ Иванѣ Васильевѣ міръ. Много я слышалъ разсказовъ объ этомъ человѣкѣ, и всегда разсказывались факты, рисующіе его, какъ общественнаго дѣятеля, тогда какъ про другихъ только и слышишь, какой былъ хозяинъ, какъ наживалъ, да какъ проживалъ; про Ивана же Васильева разсказъ идетъ всегда въ связи съ мірскими дѣлами. Какъ и откуда выходятъ такія личности, какими судьбами, при настоящихъ обстоятельствахъ, могутъ онѣ развиваться до заботы объ общемъ благѣ, я понять не могъ, сколько ни разспрашивалъ родственниковъ покойнаго. Постороннихъ вліяній, постороннихъ людей, посторонняго добраго слова, тутъ не было. Такъ просто уродился человѣкъ съ отзывчивымъ, горячимъ сердцемъ, свѣтлымъ умомъ, родился во тьмѣ, и въ глуши, и пошелъ руководимый искрою Божьей… Куда пришелъ бы онъ, еслибы потребность общественной работы увлекла его изъ глухой деревни, что бы онъ сказалъ и сдѣлалъ на бѣломъ свѣтѣ, ожидающемъ такихъ, съ отзывчивымъ сердцемъ, людей — мудрено сказать; можно только жаловаться на всесокрушающій русскій «случай», который обыкновенно уноситъ такихъ людей невѣдомо куда, большею частью, въ могилу. «Хорошіе — Богу нужны!» говоритъ народъ, и эта участь хорошихъ людей постигла Ивана Васильева: совершенно здоровый, сильный, онъ былъ убитъ лошадью (она лягнула его въ грудь) — и умеръ мгновенно.
Умеръ онъ молодымъ, двадцати четырехъ лѣтъ, въ самомъ началѣ своего душевнаго и умственнаго разцвѣта, и, несмотря на то, память о немъ въ деревнѣ останется на долго. Если вѣрить сычевскому разсказчику, то дѣятельность Ивана Васильева была по истинѣ неутомима, и вспоминается теперь на каждомъ шагу… Идемъ мимо кабака, вспоминаемъ Ивана Васильева, разсказчикъ говоритъ, что Иванъ Васильевъ ни за что не пускалъ въ деревнѣ кабака, и когда міръ все таки отдалъ было право на торговлю какому-то солдату, взявъ съ него за это пятьдесятъ рублей, то Иванъ Васильевъ самъ отдалъ эти деньги назадъ, изъ своего кармана, и устыдилъ этимъ міръ. Кабакъ открыли послѣ его смерти.
А вотъ рядъ избъ новенькихъ, т. е. сравнительно съ другими, почернѣвшими, и опять рѣчь объ Иванѣ Васильевѣ: это онъ надоумилъ купить сообща цѣлый плотъ лѣсу на Волгѣ, и вышло дешевле, лучше и прочнѣе… А вонъ на горѣ лѣсокъ — тоже Иванъ Васильевъ постарался… Кабы не онъ, теперь бы пришлось міру за него въ три-дорога отдать; отдавалъ баринъ этотъ лѣсокъ мужикамъ за девятьсотъ рублей — не брали; за тысячу потомъ отдавалъ, уже вырубивши что получше, — не брали; наконецъ, когда еще кое-что было повырублено, взяли таки за тысячу триста рублей и то только благодаря Ивану Васильеву, который присталъ къ міру, какъ съ ножомъ къ горлу… И Боже мой, какихъ трудовъ, какихъ усилій стоило улаживаніе всѣхъ этихъ, на видъ такъ незначительныхъ деревенскихъ дѣлъ! Сколько нужно сдержанности при такомъ горячемъ характерѣ, какой былъ у Ивана Васильева, чтобы не испугать мірянъ новизной идеи, чтобы не возбудить подозрительности слишкомъ жаркой защитой ея у столбовъ сельской сходки, ветхихъ деньми и напуганныхъ крѣпостными порядками старичковъ! Сколько нужно сдержанности, чтобы не вспылить, не взбѣситься отъ негодованія на упорство, твердое и непослушное какъ камень, которое ничего не знаетъ, кромѣ того, что надобно во всемъ «имѣть опаску», и которое въ большей или меньшей степени, проникаетъ всегда всю сходку сплошь, безъ изъятія. Каждый доводъ въ пользу того или другого плана надобно было повторять не сотни, а тысячи разъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, на всякомъ мѣстѣ, во всякъ часъ… Надо было умѣть не устать удержаться на ногахъ отъ ежеминутнаго однообразнаго повторенія одного и того же, отъ этого упорнаго, утомительнаго долбленія въ одну точку, чтобы, въ концѣ концовъ, то шуткой, то смѣшкомъ, то въ сурьёзъ, продолбитъ-таки толстый и крѣпкій слой общественной трусости, равнодушія, и ничего нежелающаго слышать и знать упорства!
Приведу два примѣра дѣятельности Ивана Васильева изъ разсказанныхъ мнѣ сычовскимъ обывателемъ, чтобы читатель самъ могъ убѣдиться, какъ въ природной даровитости этого человѣка, такъ изъ дѣйствительности одушевлявшихъ его общественныхъ качествъ. И то и другое стало для меня особенно яснымъ, когда обыватель разсказалъ мнѣ о передѣлѣ общественныхъ земель. Дѣло это въ здѣшнихъ мѣстахъ происходитъ, по словамъ разсказчика, обыкновенно, такимъ образомъ: въ годъ передѣла, всѣ общественники-землевладѣльцы, со старостою во главѣ, отправляются на мѣсто передѣла, и во-іхъ, обходятъ общественную землю, дѣля ее на три поля, во-2 хъ, обходятъ отдѣльно каждое поле (озимое, яровое, паръ), дѣля на участки по качеству, также на три участка, хорошій, средній и плохой… и въ-3 хъ… но въ-3 хъ начинается нѣчто, для обыкновеннаго смертнаго, невѣроятное. Представьте себѣ, что, по раздѣлѣ земли на поля, въ каждомъ полѣ оказалось по десяти десятинъ (говорю примѣрно), а, по раздѣлѣ на участки по качеству, десять десятинъ поля раздѣлились такимъ образомъ: хорошей, положимъ, (изъ 10-ти десятинъ) оказалось двѣ десятины, средней три, а пло хой пять. Вотъ эти-то куски и требуется раздѣлить между всѣмъ міромъ, между восьмидесятью человѣкъ. Судите теперь сами, какая египетская работа (ужь не знаю чего: ума или чего-нибудь другого) нужна, напримѣръ, для того, чтобы, опредѣлять ту цифровую дробь десятины, которая приходится на душу въ двухъ десятинахъ хорошей земли, съумѣть потомъ, по пчелиному точно, и вѣрно, безъ обиды, отмежевать эту дробь на землѣ; потрудитесь представить себѣ все невозможное пересеченіе линій, всѣ эти геометрическія фигуты, которыя могутъ при этомъ возникнуть; прибавьте къ этому, что точно такая же операція происходитъ надъ каждымъ полемъ, слѣдовательно, повторяется девять разъ, и подивитесь необычайной силѣ памяти Ивана Васильева, который, въ качествѣ сельскаго старосты (два года онъ былъ сельскимъ старостой), могъ помнить одинъ всѣ эти трижды восемдесятъ геометрическихъ фигуръ! Каждому домохозяину не трудно помнить границы своихъ участковъ въ трехъ поляхъ, но помнить одному границы всѣхъ участковъ — дѣло громадное, а Ивана Васильева именно и хвалятъ за то, что онъ «помнилъ», что онъ не давалъ маху въ случаяхъ споровъ и всегда могъ вѣрнѣйшимъ образомъ указать что кому слѣдуетъ. Но этого еще мало; земля, раздѣленная такимъ аптекарски совершеннымъ способомъ, обыкновенно не остается въ такомъ видѣ, какъ изображено выше. Почти тотчасъ по раздѣленіи ее аптекарски правдиво, на сцену выступаетъ во 1-хъ, взаимное соглашеніе, а во-2 хъ, нужда, и моментально сбиваютъ всю эту кучу геометрическихъ фигуръ, всѣхъ этихъ треугольниковъ, угловъ, клиньевъ, скрупуловъ, драхмъ и унцій въ одну перепутаную массу, совершенно уничтожающую аптекарскую правдивость передѣла: тутъ оказывается, что владѣльцы хорошихъ драхмъ предпочли взять побольше худыхъ золотниковъ, тутъ земля ускользнула, потому что «ты мнѣ подверженъ», потому что нужда велитъ ее отдать въ наемъ, и т. д., и т. д. до безконечности. Но если антекарски-аккуратный видъ правдиваго дѣлежа и исчезъ, если въ дѣйствительности и вышло такъ, что нѣкоторые изъ получившихъ землю, пошли домой вовсе безъ земли, или съ правомъ только на худую землю, тогда какъ другіе съ тѣмъ же правомъ исключительно на хорошую, то все таки, для сельскаго старосты необходимо помнить, крѣпко держать въ головѣ весь процессъ превращенія передѣла изъ одной формы въ другую, то есть памятуя обо всѣхъ вышеупомянутыхъ треугольникахъ и прочихъ фигурахъ, необходимо знать, какъ, на какомъ основаніи фигуры эти очутились вдисе не въ тѣхъ рукахъ, въ которыя попали онѣ при аптекарской развѣскѣ. Все это необходимо было помнить, въ виду необходимости разрѣшать очень и очень частыя недоразумѣнія, возникающія изъ смѣшенія нужды съ правомъ, а орава съ «ты мнѣ подверженъ». А Иванъ Васильевъ все это зналъ, все помнилъ, и фигуры, и драхмы, и «ты мнѣ подверженъ», и что «кому слѣдоваетъ». По крайней мѣрѣ, его рѣшенія по разнымъ земельнымъ спорамъ крѣпко помнитъ вся деревня, говоря, что справедливѣй его никто ни прежде, ни послѣ такихъ дѣлъ разбирать не умѣлъ, потому что никто не обладалъ такою способностію вникать во всю эту геометрію нужды. И мнѣ кажется, что Иванъ Василіевъ не могъ бы въ такомъ совершенствѣ выполнять этого труднаго дѣла, еслибы напряженіе его вниманія не поддерживалось глубокимъ сознаніемъ общественной важности этого дѣла.
Другой разсказъ обывателя, касавшійся дѣятельности Ивана Васильева, рисуетъ его также при дѣлежѣ общественнаго имущества, именно лѣса. Дѣло это, хотя нѣсколько и въ меньшей степени, все-таки требуетъ недюжиннаго вниманія къ общественнымъ интересамъ. Лѣсъ дѣлится такимъ образомъ, во-1-хъ, міряне, по возможности, въ полномъ составѣ назначаютъ участокъ, который подлежитъ къ срубкѣ, для чего, всѣмъ міромъ дѣлаютъ обходъ этому участку, затѣмъ, во-2-хъ, вновь обходить отведенный участокъ, и сортируютъ его на разряды, по качеству лѣса, причемъ топоромъ отмѣчаютъ деревья перваго сорта, второго и третьяго, для чего необходимо обойти лѣсъ три раза, я всего, стало быть, ужь четыре, и въ-3-хъ… но тутъ опять прсисходитъ нѣчто поразительное, именно: обойдя лѣсъ четыре раза, міряне дѣлаютъ каждый свою мѣтку или жребій съ своей мѣткой; для этого берутся по возможности ровные сучья, рубятся и равныя шашки и на этихъ шашкахъ каждый мірянинъ ставятъ свой знакъ, кружокъ, крестикъ, крестикъ и палочку и т. д. Затѣмъ всѣ эти шашки складываются въ шапку старосты и міръ, предшествуемый старостой съ шапкой, трогается въ путь, разумѣется сначала къ деревьямъ перваго разряда. У перваго же дерева, весь міръ, всѣ восемьдесятъ человѣкъ останавливаются и староста вынимаетъ жребій, и дерево мѣтится тою же мѣткой, какая на жребіи. И затѣмъ, такая процедура происходить буквально у каждаго дерева, каждаго куста, чуть не у каждаго сучка. Бываютъ случаи, что иной не признаетъ мѣтку своей, бываетъ, что мѣтки сойдутся одинаковыя, бываетъ множество случаевъ, когда мірянинъ норовить отдѣлаться отъ дерева, которое ему не по нутру — и вотъ почему старостѣ надо помнить всѣ мѣтки, двадцать разъ пересмотрѣть ихъ, чтобы не было одинаковыхъ, похожихъ, двадцать разъ переспросить каждаго, чтобы онъ предъ всѣмъ міромъ и притомъ не разъ засвидѣтельствовалъ всѣ особенности своей мѣтки. Необходимо помнить всѣ эти кружки на мѣткахъ и сучки на шашкахъ, въ особенности въ виду такъ называемыхъ нечекъ (нечки), т. е. лично не присутствующихъ при дѣлежѣ. Занятый работой крестьянинъ поручаетъ вынуть жребій сосѣду, знакомому, первому попавшемуся обывателю. Въ такихъ случаяхъ, обыватель, которому довѣрено вынутіе жребія, ставитъ на этотъ жребій довѣрителя туже мѣтку, какая стоитъ и на его жребіи. Вотъ въ такихъ-то случаяхъ, не въ обиду мірянамъ будь сказано, довольно таки частенько бываютъ случаи, что худое дерево достается печкѣ, и хорошей тому, кому печка довѣрилъ. Необходимо поэтому добиться, чтобы при одинаковости мѣтокъ, являющійся довѣреннымъ мірянинъ, призналъ бы какую-нибудь изъ шашекъ за свою и какую-нибудь за печника. Тутъ ужь нужно помнить такія вещи, какъ напримѣръ сучокъ, и при томъ съ какого боку, и великъ ли, потому что сучокъ можетъ быть и на той и на другой шашкахъ, но только что тутъ поменьше, а тамъ побольше, и не съ того боку, да и потоньше… Все это надо помнить, чтобы никому не было обидно, и Иванъ Васильевъ помнилъ, по крайней мѣрѣ, всѣ сычовскіе жители говорятъ, что за его время никому въ этихъ дѣлахъ обиды не было, что Иванъ Васильичъ никому не далъ сфальшивить…
Сычовскій обыватель не ограничился этими двумя примѣрами общественной дѣятельности Ивана Васильева, и указалъ мнѣ на другой фактъ, рисующій этого человѣка въ самомъ хорошемъ свѣтѣ. Но признаюсь, я слушалъ его не съ особеннымъ вниманіемъ: а вспомнилъ біографію Ѳедюшки… Ѳедюшка, шатающійся за подаяніемъ, Ѳедюшка, научающійся быть воромъ, надѣвая чужіе чулки, Ѳедюшка, шествующій разыскивать какое-то сиротское призрѣніе, вспомнился мнѣ въ ту самую минуту, когда разсказчикъ рисовалъ мнѣ картину, не то чтобы дѣлежа, а прямо сказать, ощупыванія каждаго куста, каждаго сучка, и я невольно изумился передъ тѣмъ полнѣйшимъ отсутствіемъ всякаго вниманія къ участи человѣка, которая выпала на долю Ѳедюшки… Почему на его долю не приходилось ни сучьевъ, ни полѣньевъ, ни геометрическихъ фигуръ? Почему, ощупывая каждое дерево, міряне не нащупали промежду себя брошеннаго на произволъ судьбы сироту? И почему, наконецъ, эти самые міране оказываются невиновными, убивъ сироту, для котораго они но сдѣлали ровно ничего, кромѣ карьеры вора, и острожнаго жителя?
И отчего, думалось мнѣ, столь внимательная къ «твоему» и моему деревенская мысль, не удѣлила самой крошечной дозы этой внимательности, на долю Ѳедюшки? Кому отъ этого былъ бы убытокъ?.. Отчего бы, напримѣръ, тому же самому Ивану Васильеву, или кому-нибудь изъ деревенскихъ жителей не выйдти на сходкѣ, по случаю отдачи права на кабакъ, и не заявить, примѣрно, такого прожекта.
— Вотъ ребята, что я мекалъ, стало быть, насчетъ кабашныхъ денегъ… Есть тутъ у насъ на деревнѣ мальчонка, сирота, ни отца нѣту, ни матери… Семъ бы мы на кабашныя тѣ деньги корову купили, у меня у самого коровенка продажная есть…
— Куда жъ ты съ коровой-то съ эстой воткнешься?
— Да мекалъ такъ: отдать бы ребенка и съ коровой, гдѣ побѣднѣе… Вотъ у насъ старуха съ дочерью безъ мужика бьются, вонъ опять дѣвица одинокая кое-какъ перебивается, тоже безъ всякихъ способовъ… Мало ли… Дать бы имъ корову, онѣ и сами вокругъ мальчонки-то отдохнуть.. А деньги мірскія все одно, пожалуй, что изведутся зря… Велико ли тутъ изъ двухъ-то сотъ кабашныхъ, пятнадцать цѣлковыхъ отдать… По крайности, человѣкъ не пропадетъ; станетъ подростать, можно опять же и учителю за него заплатить, выростетъ, обучится письму, намъ будетъ благодаренъ, а, пожалуй, ежели Господь ему дастъ понятія, и писаремъ намъ послужитъ… Такъ какъ же, православные?..
Я ничуть не сомнѣваюсь, что еслибы было произнесено кѣмѣлибо что-нибудь подобное, то, по нѣкоторомъ размышленіи, навѣрное начались бы сначала одиночныя, а потомъ и гуртовыя заявленія сочувствія означенному проэкту. Особливо было бы хорошо, еслибы нашелся такой человѣкъ, который бы съумѣлъ, на примѣрахъ прошлаго, показать міру предстоящую Ѳедюшкину карьеру, который бы, убѣдивъ міръ въ томъ, что пятнадцать рублей, удѣленные въ пользу сироты, убытку мірянанъ не сдѣлаютъ, упомянулъ бы при этомъ, что, молъ, все равно, отдадите же эти деньги, напримѣръ, какому-нибудь Ивану Фадѣеву, который нуждается въ деньгахъ, потому что завелъ очень большую комерцію, и обѣщаетъ платить міру за эти деньги хорошій ростъ, примѣрно, по копейкѣ съ рубля въ мѣсяцъ и ставить ведро вина… Хорошо было бы также пристыдить мірянъ и этимъ ведромъ, сказавъ нарѣчіе: «али мы ребята своего-то вина не видали? Покорыстоваемся этимъ поганымъ виномъ, а оставимъ безъ призора и помощи сироту!.. Но лучше всего бы, еслибы, повторяю, кто-нибудь нашелся и начертилъ будущую жизнь сироты, если ему не будетъ оказано мірского вниманія. Кто его возьметъ даромъ? У всякаго своей заботы много. А за деньги сыщется человѣкъ, возьметъ и взроститъ. Деньги у насъ есть, стало надо дать, потому, ежели мы не дадимъ, измотается мальченка, избродяжничается, а не въ долгѣ и въ острогъ угодитъ. А ужь изъ острога, сами знаете, какой народъ выходить. На насъ же въ сердцахъ, что мы пятнадцать рублей на него пожалѣли, что мы душу его погубили, воромъ сдѣлали, пожалуй, еще какую-нибудь вреду сдѣлаетъ, пѣтуха пустотъ, лошадей начнетъ воровать…
Еслибы все это происходило, то нѣтъ сомнѣнія, что Ѳедюшка. былъ бы живъ, не былъ бы воромъ, не имѣлъ бы нужды существовать, раззоряя своего же брата крестьянина. Но такъ какъ, въ дѣйствительности, Ѳедюшка оказывается воромъ, раззорителемъ, такъ какъ Ѳедюшка убитъ, а убійцы оказались невинными, то волей-неволей приходится заключить, что вышеописанной сцены почему-то произойдти не могло… До такой степени не могло, что вся вышеприведенная сцена и теперь кажется читателю фальшивой. Не правда ли, какая кисло-сладкая сентиментальность? Такія сцены возможны были развѣ въ сентиментальныхъ романахъ Карамзинскаго направленія, а теперь, еслибы и вывелъ въ какой-нибудь повѣсти такого крестьянина, который бы на сходкѣ завелъ рѣчь о призрѣніи сироты, мнѣ бы каждый сказалъ, что это фальшь, вздоръ, что этого не бываетъ. «Пейзанина представилъ, а не крестьянина!»
И это вѣрно, потому что этого въ самомъ дѣлѣ не бываетъ.
А отчего бы? Чего бы стоило ему быть? Чего бы стоило спасти человѣка?
Однако, нѣтъ. «Сентиментальность! Этого не бываетъ! вранье!»
И точно, на моихъ глазахъ, мѣсяца за полтора до того времени, когда пишутся эти строки, происходила точь въ точь такая исторія; отдавали кабакъ и отдали за двѣсти рублей въ годъ и десять ведеръ вина угощенія. Пьянство и оранье шло далеко за полночь, и увы! никто не вышелъ, не произнесъ вышеозначенной рѣчи, хотя и Ѳедюшки, и сироты всѣхъ возможныхъ видовъ существуютъ въ селеніи, собирая кусочки, перебиваясь со дня на день и т. д. Да мало того, что никто не вышелъ, какъ думаете вы, поступили міряне съ двумя стами рублей, которые имъ оказались ненужными, такъ какъ недоимокъ у нихъ нѣтъ? Они рѣшили раздѣлить деньги по рукамъ, причемъ на душу досталось по два съ чѣмъ то рубля. Такое мудрое рѣшеніе я могу подтвердить копіей съ мірского приговора, изъ котораго, кромѣ того, узналъ, что крестьяне, взявъ съ цѣловальника такую высокую для него, хотя и не нужную для нихъ плату, уступили ему, вмѣстѣ съ правомъ на кабакъ, и мѣсто сельскаго писаря, т. е. предали себя, за эти десять ведеръ вина и за два цѣлковыхъ, ощущаемыхъ въ рукѣ, на полное съѣденіе цѣловальника писаря. Контрактъ этотъ они заключили на два года. Теперь, очевидно, всякое частное деревенское недоразумѣніе, доходящее до волостного суда, или, по крайней мѣрѣ, составляющее предметъ деревенскихъ толковъ, будетъ прекращаться виномъ, разрѣшаться пьянымъ сномъ подъ заборомъ, въ грязи…
Что же это такое? Самоубійство ли это или помѣшательство? Ни то, ни другое. Все дѣло въ томъ, что въ деревнѣ нѣтъ и при настоящихъ условіяхъ нѣтъ возможности быть такому человѣку, который бы внесъ въ общинную жизнь деревни новую мысль, который бы новыми взглядами освѣтилъ (прежде деревня освѣщалась взглядомъ помѣщика) положеніе незнающаго, несмѣлаго и неразвитого крестьянина? Не смѣшно, когда, изучая исторію умственной жизни высшихъ классовъ, указываютъ на личности, внесшія въ высшее общество новые взгляды, когда говорятъ, что тогда-то въ общество «проникли» такія-то идеи, и преобразили его въ такомъ то благотворномъ направленія… и и т. д. Почему же смѣшно, и странно, и глупо желать того же для деревни? Почему же для деревни нужна только земля, частые или рѣдкіе передѣлы, почему нужно увеличеніе только надѣловъ, выгоновъ и т. д., и вовсе не нужно идей, которыя бы освѣжили этотъ ссыхающійся на копейкѣ деревенскій умъ? Почему такъ много заботь и вниманія сочувствующая народу пресса удѣляетъ недоимкѣ? почему такія энергическія усилія энергическихъ умовъ направляются на изобрѣтеніе способовъ, которые бы уничтожили это народное бѣдствіе? вообще почему бѣдствіе только налоги и недоимки?.. И почему — не бѣдствіе и не предметъ вниманія то удивительное обстоятельство, что «невнемлющая и недающая отвѣта» народная масса поминутно выдѣляетъ изъ себя только хищниковъ, кулаковъ, міроѣдовъ, возводящихъ (какъ напримѣръ, конокрады) разграбленіе своего брата крестьянина до степени промышленности, торговаго предпріятія, вродѣ, напримѣръ, торговли шерстью, оптовой торговли льномъ, и т. д., тогда какъ дѣйствительная торговля льномъ, шерстью и т. д., которую именно въ деревнѣ-то и можно бы, и должно довести до степени доходной статьи, не находить почему-то въ крестьянской средѣ хорошаго организатора.
Очевидно, что тутъ есть, дѣйствительно, какая-то недоимка, только не въ крестьянскомъ карманѣ и не въ кассѣ контрольной палаты, а въ народномъ умѣ, развитіи и сознаніи. Не будь именно этой второй недоимки, развѣ двѣсти рублей общественныхъ денегъ могли бы оказаться лишними въ бѣдной деревнѣ, гдѣ въ семидесяти дворахъ, навѣрное, есть десятокъ сиротъ, малыхъ и старыхъ, гдѣ есть десятки хворыхъ, безпомощно валяющихся гдѣ нибудь въ грязныхъ сѣняхъ подъ дверью, гдѣ нѣтъ человѣка, кромѣ кабатчика, который бы умѣлъ прочесть письмо и написать отвѣтъ? Развѣ могла бы тогда деревня чувствовать себя «невиновной», убивъ Ѳедюшку, передъ которымъ она кругомъ виновата?
IV.
правитьВотъ именно на эту-то вторую недоимку деревенскаго житія-бытья, я и желалъ обратить вниманіе читателей, когда писалъ мои деревенскій замѣтки. Недоимка, какъ видите, вполнѣ ясная, и вниманія достойная, и, однако, какъ это не странно, замѣтки мои подверглись обвиненію. Обвиненій этихъ я перечиталъ и переслушалъ не мало, и хотя я очень хорошо сознаю, что писать къ какимъ-то замѣткамъ еще какія-то коментеріи, дѣло не особенно дѣльное, но въ виду такого обвиненія, какъ «измѣна», считаю нужнымъ не то, чтобы оправдать, а досказать недосказанное; это тѣмъ болѣе будетъ у мѣста, что настоящимъ очеркомъ деревенскія замѣтки оканчиваются.
«Не потрафилъ» я моими замѣтками, какъ мнѣ нажегся, главтамъ образомъ, потому, что въ настоящее время въ литературѣ возникъ какой-то странный, небывалый взглядъ на положеніе народа, взглядъ, который, если можно назвать (какъ говорятъ дѣти) — неправдышный. Происхожденіе такого неправдышнаго взгляда, какъ мнѣ кажется, можно объяснить слѣдующими обстоятельствами: утомленныя сознаніемъ трудности переживаемой минуты, общество и печать, (кто раньше, кто позже судить не берусь) пожелали облегчить свое положеніе, какъ бы сговорившись «не думать» объ этомъ положеніи, думать о другомъ. Такое намѣреніе дѣлается совершенно понятнымъ и основательнымъ, если только представить себѣ, въ какомъ въ самомъ дѣлѣ ужасномъ состояніи находилась недавно душа русскаго человѣка, какъ бы случайно, на живую нитку пристегнутаго къ европейскимъ порядкамъ. Русскій человѣкъ неожиданно узналъ, что эта живая нитка — не нитка, а канатъ, и узналъ силу этого каната, именно въ ту минуту, когда только что было сталъ приходить въ себя, строить планы думать, жить. Русская душа оживала, начинала ощущать присутствіе совѣстя; русская мысль, впервые попробовавшая расправить крылья, понеслась было, какъ птица, въ высь, понеслась смѣло, фантазируя, не стѣсняясь и все наровя устроить по новому… И вотъ именно въ эту-то торжественную минуту пробужденія, русскій человѣкъ съ ужасомъ увидѣлъ, что онъ уже жилъ, что онъ не юноша, что онъ уже поврежденъ, и не можетъ дать ходу своимъ новымъ побужденіямъ. Смѣлость мысли, возникавшая въ немъ, парализовалась привычной трусостью; раскаяніе въ прошлыхъ неправдахъ побивалось непобѣдимою потребностію держать ухо востро и т. д… И вотъ съ этой минуты началась ли него не жизнь, а каторга. Какъ бѣлка въ колесѣ, сталъ вертѣться русскій человѣкъ въ кругу противорѣчій, созданныхъ для него временемъ; отъ мысли передѣлать весь свѣтъ, онъ перескакивалъ къ мысли набить свой карманъ; набивая карманъ, каялся, а раскаиваясь, пугался и думалъ только о собственномъ спасеніи. Въ такомъ положеніи онъ стрѣлялся, выбрасывался изъ оконъ, принималъ ядъ, и, разумѣется, переставалъ страдать, но тотъ, кто не принималъ яду, не бросался изъ четвертаго этажа на мостовую, тотъ изнывалъ, томясь тѣмъ нравственнымъ нулемъ, который образовывался изъ этихъ плюсовъ и минусовъ, побивавшихъ одинъ другого въ самой глубинѣ души.
Въ такомъ состояніи, измученному обществу пришла мысль остановить маховое колесо европейскихъ порядковъ, увлекавшее насъ на ненавистный путь всяческой неправды, насъ, которые не хотятъ ея, которые хотятъ по чести, по совѣсти, все такое… И вотъ въ спицы этого колеса стали засовывать разныя препятствія, оказавшіяся, впрочемъ, весьма ненадежными, колесо продолжало размахивать, вышвыривая тѣ, большею частію, бумажныя препятствія, которыми хотѣли его остановить; славянская раса, славянская идея, православіе, отсутствіе пролетаріата и т. д. — все это, доказанное на огромномъ количествѣ листовъ бумаги, было смолото и растреплено не перестававшимъ махать колесомъ, которое какъ бы говорило при этомъ русскому человѣку: все это вздоръ; пролетаріатъ у тебя и есть, и будетъ въ большомъ количествѣ… Фарисей! Обманщикъ! Самъ обворовывающій себя и жалующійся на какую-то Европу! обманщикъ! лжецъ! трусъ! лѣнтяй!
Сербская война была опытомъ на дѣлѣ доказать, что всѣ обвиненія (раздававшіяся собственно въ сознаніи каждаго кто хотѣлъ доказать) — неправда… Было двинуто все, что только считалось силою и орудіемъ сопротивленія. Тронулись съ хоругвями, съ причтомъ, съ колоколами, даже чудовскихъ пѣвчихъ съ неистовыми басами двинули изъ Москвы черезъ Вѣну по Дунаю, прямо на аванпосты Мухтара-паши… По части національной идеи была предъявлена широкая дѣятельность славянскихъ камитетовъ; была предъявлена доброта русскаго сердца, беззавѣтность, безотвѣтность, безпрекословность, безтрепетность и безропотность… Была предъявлена также отчаянная храбрость, готовность смерти, даже какъ будто желаніе смерти, отвага, говорившая «ну бей! бей! ты думаешь я побоюсь!» Было предъявлено безстрашіе, достигавшее безумія, и хладнокровіе, почти граничившее съ умопомраченіемъ; такія крупныя характерныя черты, само собой разумѣется, не могли не перемѣшиваться съ чертами мелкими, хотя и также характерными: была, между прочимъ, предъявлена руская ширь, душа на распашку, а съ тѣмъ вмѣстѣ предъявленъ былъ и кулакъ; и скула свороченная какъ-то сюда замѣшалось, и значеніе слова «учить» было разъяснено. И надъ всѣмъ этимъ носилось достигшее почти европейскихъ размѣровъ лганье прессы…
И, несмотря на то, что было поднято на ноги все, что есть въ наличности самаго сокровеннаго — вышло… Что вышло? Положа руку на сердце, можно-сказать, что вышло — невѣсть что! Въ концѣ-концовъ оказалось, что кто-то нажился, «зацапалъ въ карманъ» — я все! Послѣ этого, что-жь такое происходило? И почему, въ концѣ-концовъ только и слышишь: «виноватъ!» Виноватъ тотъ, виноватъ другой, виноваты сербы… Въ чемъ виноваты? Развѣ тутъ что-нибудь худое случилось?..
Дѣйствительно, случилось очень худое. Оказалось, что западноевропейскихъ язвъ въ русскомъ человѣкѣ такъ же много (или почти также), какъ и въ его подлинникѣ, да вдобавокъ и неевропейекія-то черты русскаго человѣка также оказались съ язвами.
Между тѣмъ, попавъ вмѣстѣ съ обществомъ, быть можетъ по невѣдѣнію, на ложную дорогу самовосхваленія, самопрославленія, литература не могла, какъ не могло и общество, сразу отдаться еще горшему, чѣмъ прежде, разочарованію. Послѣ этихъ торжествъ, сказать себѣ: «будетъ!» и приняться за трудную работу надъ самимъ собой, за безпристрастное изученіе обнаруживавшихся язвъ, дѣло нелегкое, и какъ общество, такъ и литература не могли сдѣлать этого вдругъ. Проклявъ интеллигенцію, которая залѣзаетъ въ сундуки, страдаетъ раздвоенностію и малодушіемъ и т. д., они все сочувствіе сосредоточили на народѣ, но опять-таки не въ смыслѣ сочувствія его дѣйствительному положенію, или его терпѣнію, съ которымъ онъ его переносить — нѣтъ! появилось какое-то слащавое, чтобы не сказать, слюнявое отношеніе къ народу. Въ то время, когда интеллигенція, ея недуги, скорби и язвы разрабатывались довольно подробно и дѣльно, всякое дѣловое отношеніе къ народу считалось какъ бы неумѣстнымъ. Народъ стали просто хвалить за его непочатое, непосредственное чувство, а о томъ, въ какой школѣ воспитывается это чувство, по какой дорогѣ оно идетъ и пойдетъ — объ этомъ не говорилось. Говорилось вообще, примѣрно, такъ: дѣлаю небольшую выписку изъ одной статьи газеты «Недѣля» 1876 года. Статья называется «Отъ себя или отъ деревни?» и вотъ что, между прочимъ, въ ней пишется: «Проѣзжій въ этихъ мѣстахъ — большая рѣдкость; поэтому, если станція приходилась въ деревнѣ, обыкновенно собиралась толпа поглазѣть… Усаживаемся это, бывало, съ своей свитой: въ пасмурную погоду сдѣлаютъ тебѣ кибитку, натащатъ рогожъ и вотъ собравшіеся отъ нечего дѣлать крестьяне начнутъ укутывать и снизу, и сбоковъ, и спереди, чтобъ нигдѣ не промочило, точно своего роднаго выправляютъ. Врѣзалось мнѣ лицо одного парня — одно изъ славныхъ русскихъ лицъ; онъ болѣе всѣхъ старался и, кончивъ, весело сказалъ: «ну, теперь ладно, не пройметъ!» Что я былъ этимъ людямъ? Что они мнѣ? Откуда такое почти родственное участіе къ проѣзжему?» И вотъ на этомъ-то фактѣ строится цѣлая теорія, доказывающая, что все спасеніе общества лежитъ въ глубинѣ «непосредственнаго чувства», насквозь проникающаго душу и тѣло (!) простого человѣка. Признаюсь, я вовсе не вижу, чтобы въ вышеописанномъ подвигѣ было что нибудь такое, отъ чего можно было бы приходить въ умиленіе, такъ какъ для того, чтобы обернуть проѣзжему ноги, да притомъ «отъ нечего дѣлать», да еще въ деревнѣ, гдѣ «проѣзжающій большая рѣдкость» вовсе, мнѣ кажется, нѣтъ надобности въ какихъ-то особенныхъ, исполинскихъ размѣрахъ нравственного чувства, проникающаго будто бы нетолько душу, но даже — страшно сказать — самое тѣло, да притомъ еще «насквозь!» Ужь ежели на этомъ строить радующія и радужныя теоріи будущаго, то какую блистательную будущность долженъ я предсказать такъ называемому гнилому Западу, на основаніи слѣдующаго факта: одинъ гнилой западникъ, съ которымъ я ѣхалъ на омнибусѣ, въ проливной дождь, проѣхалъ лишнихъ три или четыре длинныя парижскія улицы (тогда какъ ему давно надо было слѣзть) потому, что у меня не было зонтика и онъ держалъ свой зонтикъ надо мной! Если прибавить къ этому, что проѣзжающихъ въ Парижѣ будетъ нѣсколько болѣе, чѣмъ тамъ, гдѣ ѣздилъ авторъ выше поименованной статьи, что они не составляютъ предмета развлеченія, и что, наконецъ, человѣкъ этотъ сдѣлалъ доброе дѣло не отъ нечего дѣлать, а въ силу сознанія кокой-то обязанности, то во сколько разъ этотъ поступокъ будетъ выше поступка «одного изъ славныхъ русскихъ лицъ», воспѣваемыхъ авторомъ. Да и кромѣ всего этого, меня, признаться, беретъ сомнѣніе насчетъ одного обстоятельства: мнѣ почему-то представляется, что при этихъ обоюдныхъ симпатіяхъ барина и «славнаго лица», дѣло едва ли обошлось безъ мелочи, такъ что-нибудь вродѣ двугривеннаго… Право, должно быть что-нибудь тутъ непрѣменно промелькнуло, какое-нибудь «съ вашей милости», или просто такъ: «на, молъ-тебѣ, спасибо!» и, конечно, «благодаримъ покорно!» Очень можетъ быть, впрочемъ, что я и ошибаюсь; я согласенъ, что иной разъ въ карманѣ не бываетъ мелочи, и тогда непосредственное чувство проникаетъ насквозь безъ всякаго гонорарія… Но и тогда непосредственное чувство все-таки ни какъ не можетъ служить характеристикой народныхъ доблестей, и строить на немъ одномъ что либо прочное и величественное для будущаго не представляется никакой возможности. Судите сами: среди площади, на сельской ярмаркѣ происходитъ драка, толпа окружаетъ дерущихся, такъ какъ такія явленія вообще рѣдки и посмотрѣть на нихъ любопытно. Но посмотрите, что дѣлаетъ это же самое непосредственное чувство, проникающее насквозь.
« — Хорошенько его, хорошенько!» раздаются голоса. — Рыжій! рыжій, въ бокъ его, лысаго, суй! Суй его по боку-то, по боку-то… Эй, лысый, не плошай! Дуй его, рыжаго-то, въ сусалы, эхъ, прозѣвалъ», и т. д. И что-жь! благодаря этимъ совѣтамъ людей постороннихъ, собравшихся посмотрѣть на битву отъ нечего дѣлать, уже и въ самомъ дѣлѣ, насквозь пробиваютъ бока, причёмъ не обходится безъ смѣху, также безискуственнаго.
Вотъ на такихъ-то тоненькихъ, какъ пленка кипяченаго молока, какъ папиросная бумага, фактахъ, стали выстраиваться въ литературѣ добродушные, милые взгляды на народъ. Можно даже сказать, что литература стала строить народу глазки. Съ этакимъ-то сердцемъ (и тутъ фактъ: одинъ мастеровой далъ покурить папиросу и не спросить за это на водку), какъ у такого народа, да это что-жь такое будетъ! на разные тоны возглашали народные любители и плодили такихъ любителей въ публикѣ. «Народное горе», горе темнаго царства съ Титъ Титычами и Катеринами, горе селъ, дорогъ и городовъ, горе деревенской избы, деревенской женщины, горе лошадинаго и безплоднаго труда, горе безплодныхъ страданій, и т. д., и т. д. — все это исчезло изъ области литературнаго вниманія, пошли въ ходъ «славныя» лица, молодцы-ребята, непосредственное чувство, непочатые углы смиренномудрія и цѣломудрія и т. д., и т. д. Особенно удобно для всѣхъ, нежелающихъ унывать, это неправдышное направленіе было тѣмъ, что, разсуждая и хваля, оно не брало почти никогда фактовъ изъ текущей дѣйствительности. Факты эти были въ изобиліи, но они обыкновенно ставились безъ всякихъ коментарій, случайно, какъ обгорѣлые пни на цвѣтущей долинѣ лжесвидѣтельства. И замѣчателенъ еще маневръ, проэктируемый этимъ миловиднымъ направленіемъ: всякій разъ когда дѣло касалось положенія народной мысли, всякій разъ, когда простыхъ бездоказательныхъ выхваленій оказывалось недостаточно, а необходимо было дать читателю нѣчто осязаемое, представители направленія ловкимъ маневромъ устремлялись въ глубину исторіи… «Какъ такъ, говорили они: — русская народная мысль не дѣйствуетъ, не живетъ? Кто это говоритъ? Кто говоритъ, что расколъ, напримѣръ, похожъ на старый сапогъ?» И для того, чтобы показать, что этотъ сапогъ не старъ, современная его дряблость начинала освѣжаться давно прошедшей жизненностію происходившихъ въ немъ явленій, и выходило нетолько хорошо и умно, а, прямо сказать, блистательно, до того блистательно, что, глядя на стоптанный салопъ, невольно думалось: ужь не во снѣ-ли я?..
Удивительно миловидное выработалось направленіе: скользкое, какъ налимъ, ускользающее отъ всякаго подозрительнаго разсмотрѣнія, и въ тоже время жирное, пріятное, какъ налимья уха… Оказывалось, что мысль народная нетолько не мертва, но, напротивъ, живуща, бурлива… Правда, бурлитъ она тамъ гдѣ-то, невидимо, но это и хорошо, пусть ее копается въ своихъ подземныхъ дырахъ, не мѣшайте ей, вы только испортите! вы, интелигентный гнилой человѣкъ, наживайте себѣ деньги, получайте оклады, но, ради самого Создателя, не трогайте народъ, не суйтесь къ нему съ своимъ «головнымъ» недугомъ… Ради самого Бога!..
V.
правитьПри такомъ-то странномъ взглядѣ на русскій народъ, когда стали восхваляться разныя качества этого народа, независимо отъ условій, въ которыхъ имъ приходится развиваться, мои деревенскія замѣтки, разумѣется, должны были произвести весьма непріятное впечатленіе: читатель только что было изобрѣлъ средній сочувствующій меньшему брату и ни къ чему необязывающій взглядъ, только что успѣлъ поуспокоиться, и вдругъ, вмѣсто милыхъ «деревенскихъ домиковъ», вмѣсто славныхъ русскихъ лицъ и т. д., являются какія-то шаршавыя, карявыя, плохо пахнущія деревенскія картины, хотя не было сомнѣній, что лица у всѣхъ этихъ непонравившихся читателю людей были лица славныя, симпатичныя, хотя и сердца у нихъ были чудесныя и непосредственнаго чувства было много. Я не отрицалъ ни единымъ словомъ всѣхъ этихъ прекрасныхъ качествъ, я только хотѣлъ сказать, что качества эти, воспитываясь въ извѣстной школѣ, могутъ принять то или другое направленіе, что и въ домѣ Вяземскаго на Сѣнной, родятся, и живутъ, и развиваются невинныя дѣти, но что условія, въ которыхъ находится этотъ домъ, невольно направляютъ нравственныя и умственныя силы невиннаго, симпатичнаго, талантливаго ребенка по извѣстному направленію. Люди, нападавшіе на меня, умалчивали о мѣстѣ, въ которомъ помѣщается матеріалъ, а толковали только о томъ, что матеріалъ этотъ превосходный; я же, не отрицая превосходныхъ качествъ матеріала, хотѣлъ только сказать, что именно происходитъ съ этимъ матеріаломъ, и въ какихъ условіяхъ онъ находится. Вотъ и вся разница.
Пренебрегать условіями, въ которыхъ живутъ русскіе люди, полагать, что добрыхъ качествъ русской души не могутъ измѣнить никакія внѣшнія давленія, — нѣтъ никакой возможности. Вся исторія съ Сербіей, очевидцемъ которой пришлось быть и пишущему эти строки, какъ нельзя лучше доказала, въ концѣ концовъ, что школа, въ которой воспитывается русскій человѣкъ, уже пожинаетъ плоды своихъ усилій. Разносторонность, разнообразіе природныхъ качествъ и навыковъ, которыми вообще русскій человѣкъ блисталъ предъ иностранцемъ, тѣмъ не менѣе вовсе не препятствовали тому, чтобы изъ самаго широкаго, свободнаго, обставленнаго всевозможными удобствами проявленія этого разнообразія, не получился бы въ результатѣ такой скучный ноль, какой получился. Въ русскомъ человѣкѣ есть все, только онъ самъ не знаетъ что именно ему-то самому нужно, и отъ этого онъ способенъ исполнять рѣшительно все…
Въ виду огромнаго значенія, которое имѣетъ система воспитанія; въ виду уже получившихся результатовъ этого воспитанія, нельзя было не обратить на нее вниманія и при изученіи деревни. Ошибка моя состояла въ томъ, что я въ моихъ замѣткахъ показывалъ большею частію только результаты; вотъ мужъ, продающій жену, вотъ человѣкъ, желающій только набить карманъ — а зачѣмъ набить — разберемся послѣ и т. д. Читатель, также необращавшій вниманія на систему воспитанія и принесенные ею плоды, не могъ быть доволенъ этими невеселыми картинами, увлекаясь славными лицами и непосредственными чувствами. Между тѣмъ, зная педагогическія условія, въ которыхъ находятся эти непосредственныя чувства, а, главное, зная, что въ деревнѣ нетолько нѣтъ даже тѣни чего нибудь равносильнаго этимъ условіямъ въ смыслѣ отпора, читатель, можетъ быть, не такъ бы негодовалъ на непривлекательные поступки нѣкоторыхъ деревенскихъ обывателей, и, пожалуй, разглядѣлъ бы, что и у мужа, продающаго жену, тоже одно изъ славныхъ русскихъ лицъ. Недавно вотъ было напечатано въ газетахъ, что арендаторъ одной мельницы подговорилъ своихъ рабочихъ убить (покончить) съ хозяиномъ, у котораго онъ эту мельницу арендовалъ. Чтобы склонить рабочихъ на свою сторону, онъ далъ имъ на пропой по четвертаку и обѣщалъ 25 р., когда дѣло будетъ кончено. Дѣло было кончено успѣшно въ ту же ночь и я покорно прошу объяснить мнѣ, какую именно роль въ этомъ чарующемъ значеніи четвертака играетъ незначительность надѣла, обиліе налоговъ, или недоимки и т. д., и т. д. Нетрудно видѣть, что принять грѣхъ на душу и за двадцать пять рублей не было никакого резону, потому что эти двадцать пять рублей вовсе не такія деньги, чтобы въ нихъ можно купить земли, уплатить подати, словомъ, «поправиться». Словомъ, никакими корыстными, экономическими, даже политическими соображеніями объяснить такое явленіе невозможно, если не обращать вниманія на педагогическія условія русскаго народа. Признаемся, не трудно догадаться, что ребята, которые услужили г. арендатору за четвертакъ — суть именно тѣ же самыя славныя лица, которыя съ такой заботливостью укутывали ноги господину проѣзжающему. Непосредственное чувство играетъ въ обоихъ случаяхъ одинаковую роль, подчиняясь въ первомъ случаѣ состраданію къ промокшему проѣзжему и, желанію разсѣять скуку, а въ другомъ желанію — не убить, нѣтъ, Боже сохрани — а просто желанію выпить… Хозяинъ, очевидно, зналъ моментъ, когда завелъ рѣчь о четвертакѣ — и, благодаря водкѣ, все это какимъ-то образомъ и произошло.
И такъ, въ какихъ же собственно педагогическихъ условіяхъ находится въ настоящее время деревенскій житель и, главнымъ образомъ, молодое деревенское поколѣніе? Сравнивая прошлое съ настоящимъ, съ увѣренностію можно сказать, что крѣпостное право, несмотря на всю свою беззаконность, имѣло передъ теперешнимъ полноправіемъ одно несомнѣнное преимущество, именно искренность этой беззаконности. «Что хочу, то дѣлаю»» «ты мнѣ подверженъ» — эти два положенія, управлявшія русскою деревнею, были до той степени всѣмъ деревенскимъ жителямъ явно-беззаконны, что рѣшительно не было никакой надобностю заподозривать въ отношеніяхъ къ помѣщику какой нибудь подвохи. Дѣло было совершенно ясное; оставалось только изучать владѣльца, изучать его повадки, прихоти, привычки… Хоть и не всегда помѣщикъ представлялъ собою предметъ, достойный изученія, тѣмъ не менѣе, крестьянской мысли была работа, было о чемъ подумать, а, главное, была нѣкоторая мірская связь ль виду одинаково надъ всѣми стоящаго беззаконія; благодаря этой мірской связи, одинаковость условій могла иной разъ даже крѣпко сплочивать крестьянскую среду, могла сосредоточивать деревню на какомъ-нибудь намѣреніи, и т. д. Нѣтъ сомнѣнія, что норадки были безобразные, но безобразіе ихъ было явно, просто, безхитростно. Теперь не то. Теперь деревенскій житель опутанъ какимъ-то туманомъ, сбивающимъ неопытнаго человѣка съ толку и пути. Теперь деревенскаго человѣка увѣряютъ, что онъ также свободенъ, какъ и помѣщикъ, говорятъ ему, что онъ самъ управляется съ своими деревенскими дѣлами, словомъ, какъ будто поднимаютъ его изъ ничтожества, и какъ бы даже желаютъ, чтобы онъ не слишкомъ робѣлъ, всталъ бы на ноги, оправился… А между тѣмъ, во всѣхъ этихъ, повидимому, самыхъ гуманныхъ, заботахъ, одновременно съ ними, переплетая ихъ тонкою, во цѣпкою нитью, тянется какая-то нескончаемая фальшь и даже лицемѣріе. Деревню, напримѣръ, увѣряютъ, что въ своихъ личныхъ дѣлахъ она такой же хозяинъ, какъ и помѣщикъ — и точ но, деревня является самостоятельной единицей, когда платитъ повинности; но вотъ помѣщикъ поѣхалъ въ городъ, заложилъ имѣніе въ банкѣ, привезъ деньги, прикупилъ земли — а попробуй сдѣлать туже операцію деревня, ей не повѣрятъ денегъ такъ, какъ повѣрили помѣщику… Крестьянскій міръ увѣряютъ въ томъ, что онъ самоуправляется, что въ его домашнихъ дѣлахъ никто ему не помѣха, а, между тѣмъ, сельскаго старосту — о значеніи котораго для деревни читатель можетъ судить изъ разсказа объ Иванѣ Васильевѣ — можетъ смѣнить непремѣнный членъ, то есть человѣкъ совершенно міру посторонній, ничего въ деревнѣ незнающій и непонимающій. Деревню убѣждаютъ заводить ссудныя товарищества, даютъ ей денегъ, говорятъ, что это ее облегчитъ, поможетъ, и т. д. И съ виду какъ будто бы оно такъ и есть — а попробуйте какъ слѣдуетъ изучить уставъ, который составляется не въ деревнѣ, и вы рѣшительно будете не въ состояніи рѣшить вопроса о томъ, напримѣръ, въ какихъ размѣрахъ надо выдавать ссуду: въ одномъ мѣстѣ сказано, что можно выдавать въ три раза противъ суммы внесеннаго пая, и узнавъ объ этомъ членъ товарищества говоритъ: — «Вотъ это ловки! хорошо! отъ эфтого польза будетъ!» А тутъ же рядомъ весьма категорически объявляется, что можно выдавать только треть, то "есть на три внесенныхъ рубля, какъ будто можно выдать и девять рублей, и въ тоже время нельзя дать больше четырехъ… Въ первомъ случаѣ, крестьянинъ радъ платить по копейкѣ съ рубля — онъ получаетъ кромѣ своихъ трехъ еще шесть рублей лишнихъ, а во второмъ, ему кромѣ своихъ трехъ приходится получить только одинъ рубль лишнихъ денегъ, а платить надо и за свои же собственныя деньги три копейки, то есть дѣлать нѣчто невозможное: платить проценты за собственныя свои деньги!…
Вотъ такою-то гуманностью проникнута вся почти современная педагогическая система деревни. Съ великимъ трудомъ, путаясь въ этихъ правахъ, натыкаясь на плетня, преграждающіе путь къ этимъ правамъ, спотыкаясь и недоумѣвая на каждомъ шагу, деревенскій житель, стремящійся доподлинно узнать, въ чемъ же дѣло, что ему можно и что нельзя, встрѣчаетъ сухой, мертвый взглядъ педагога, вмѣсто ожидаемой, по сладости рѣчи, симпатичной доброй физіономіи.
Человѣка десять недѣль бьетъ лихорадка; у него нѣтъ денегъ, чтобы съѣздить въ городъ взять лекарства. Хоть есть въ деревнѣ богачъ, который даетъ ему, разумѣется, за громадные проценты, денегъ, чтобы вылечиться, поправиться, но крестьянинъ не возьметъ денегъ на свое леченіе; а вотъ на подати — возьметъ, за какой угодно процентъ. Можно кончить виномъ на мірской сходкѣ какія угодно личныя крестьянскія дѣла, недоразумѣнія, даже преступленія, но преступленія противъ педагогическихъ требованій — нельзя.
Настойчивость, неуклонность, съ которыми предъявляются деревнѣ эти требованія, сдѣлали то, что, заполонивъ собою современныя крестьянскія учрежденія, они уже значительно измѣнили и тѣ порядки, которые созданы были когда-то самою деревней. Такъ, восхищаясь общиннымъ землевладѣніемъ, этою удивительною точностію, достигающею аптекарскаго совершенства при дѣлежѣ общественнаго имущества — нельзя оставлять безъ вниманія тѣхъ измѣненій первоначальнаго идеала, которыя произошли вслѣдствіе преобладанія въ крестьянскихъ понятіяхъ важности не просто людскихъ, своихъ интересовъ, а интересовъ совершенно постороннихъ. На справедливости, обнаруживаемой деревнею въ распредѣленіи общественнаго имущества, нельзя уже строить особенно плѣнительныхъ фантазій насчетъ справедливости деревни вообще къ человѣку, нельзя уже увѣрять себя, что у насъ «всякій» равенъ «всякому», такъ какъ слово душа, фигурирующая въ общинныхъ дѣлежахъ, имѣетъ уже особенный, установленный педагогической системою смыслъ и вовсе не означаетъ души и человѣка, обладающаго ею вообще. Вѣдь вотъ Ѳедюшка оказался неимѣющимъ души. Ни въ водахъ, ли въ лѣсахъ, ни въ поляхъ, составляющихъ общественное имущество, ему не принадлежало ни сучка, ни рыбки, ни лоскута земли.
Да и не одинъ Ѳедюшка, безродный и сирота, не имѣетъ права считаться душою. Самое дѣленіе семьи на ѣдоковъ (въ иныхъ мѣстахъ на вопросъ: сколько у тебя человѣкъ семьи, отвѣчаютъ: — Да можетъ съ восемь, али, пожалуй, съ девять наберется), работниковъ и душъ, дѣлимое, принятое во всѣхъ вопросахъ, касающихся общественнаго имущества, указываетъ ужь, что душа имѣетъ въ деревенскихъ порядкахъ не подлинное, а искуственное значеніе. Шесть человѣкъ семьи, при одномъ работникѣ, имѣютъ двѣ платежнныя души — это значитъ, что изъ шести человѣкъ только двое вкушаютъ прелести передѣловъ, а четверо сидятъ на шеѣ двоихъ. Или: старуха съ дочерью и внучкой — эти три существа, не имѣя работника, не могутъ ужь считаться въ числѣ душъ, и такимъ образомъ всѣ трое не участвуютъ ни въ лѣсахъ, ни въ водахъ, ни въ земляхъ, а мерзнутъ отъ холода, и побираются христовымъ именемъ. Умри въ семьѣ, при шести человѣкахъ, работникъ, какъ представитель «души» — и всѣ шесть человѣкъ дѣлаются бездушными. Такимъ образомъ, выходить, что если въ той или другой деревнѣ считается, положимъ, пятьдесятъ душъ, то это не значитъ, чтобы и было дѣйствительно пятьдесятъ; пятьдесятъ — это патентованныя, въ дѣйствительности же деревня навѣрное имѣетъ подлинныхъ человѣческихъ душъ втрое большее количество, которое, однако, не пользуется общинными благами.
Теперь прошу представить себѣ положеніе деревенскаго человѣка, который понялъ порядки, среди которыхъ онъ живетъ. Непочувствуетъ-ли онъ себя одинокимъ въ этой общинѣ и не мелькнетъ-ли у него мысль уйдти отъ сюда, туда, гдѣ полегче, гдѣ поинтереснѣй и несправедливѣй? Представьте себѣ къ тому же. что человѣкъ, сообразившій педагогическую механику, на столько еще неодеревенѣлъ, что жалѣетъ, положимъ, своего ребенка, не хочетъ, чтобы тотъ умеръ какъ нибудь случайно, «горлушкомъ», какъ умираютъ на его глазахъ сотни дѣтей ежегодно, не хочетъ, чтобы его, такого милаго мальчика, колотилъ палкой какой нибудь фельдфебель, чтобы его сѣкъ этотъ міръ за баловство, за неплатежъ повинностей — и вотъ является желаніе добиться денегъ, нажиться, и уйти. Уйти изъ этихъ условій необходимо, потому что сдѣлать мірской вопросъ изъ этихъ погибающихъ дѣтей, изъ этихъ сѣченій изъ этихъ фельдфебелей — нѣтъ никакой возможности. Такихъ вопросовъ деревенскій міръ не касается, всякій подавленъ имъ въ одиночку и уже утратилъ вѣру въ то, чтобы вопросы эти могли когда нибудь быть достойными общественнаго вниманія. И вотъ, желаніе "выйти, порождаетъ желаетъ добиться средствъ, и въ человѣкѣ талантливомъ, даже сердечномъ, который понялъ свое собственное положеніе — начинаетъ зарождаться кулакъ, сначала во имя полнаго нравственнаго одиночества, а потомъ, современемъ, и ужъ просто во имя наживы. Тамъ гдѣ — какъ говорится — «не зачто взяться», можно продать барину и жену — лишь-бы выбраться на божій свѣтъ; тамъ же, гдѣ хороша земля, гдѣ природа не обидѣла человѣка, умный деревенскій человѣкъ выбивается въ люди и не покидая деревни. Такъ какъ особенно строгой нравственности система отъ деревенскаго человѣка не требуетъ, то безцеремонность въ средствахъ людей, не желаю щихъ оставаться въ дуракахъ, доходитъ до поразительнѣйшихъ размѣровъ.
Образованіе этого класса людей, этой аристократіи современной деревни, дѣлаетъ положеніе простого мужика еще болѣе труднымъ, и еще болѣе съуживаетъ размѣры его мысли. На ряду съ трудомъ, для удовлетворенія постороннихъ интересовъ, онъ не меньше трудится и на аристократію деревенскую; благодаря этой аристократіи, несовершенныя формы современнаго общиннаго землевладѣнія измѣняются еще болѣе. Вы видѣли, что дѣлежъ земли и безъ аристократіи довольно неудовлетворителенъ; аристократія дѣлаетъ то, что многія изъ признанныхъ за дули душъ принуждены уступить свои владѣнія богатѣемъ, причемъ иной властвуетъ надѣлами пяти-шести человѣкъ. Судите же теперь, много ли настоящихъ хозяевъ въ деревнѣ, если исключить изъ общаго числа живыхъ деревенскихъ людей все, что не имѣетъ и по закону права пользованія землею, и вообще, если вспомнить все, что по поводу этого было сказано выше.
Значительное большинство крестьянскаго населенія, благодаря вышеприведеннымъ обстоятельствамъ, все болѣе и болѣе теряетъ между собою свою мірскую связь, такъ какъ все болѣе и болѣе чувствуетъ трудность личнаго своего положенія. Дѣлежъ двухъ сотъ рублей, взятыхъ съ кабатчика, между душами (конечно, только законными) лучше всего доказываетъ, до какой степени вымерла мысль о дружномъ общественномъ хозяйствѣ и вниманіи: у всякаго много своихъ заботъ и всякому нужны свои два цѣлковыхъ, тогда какъ тѣ же двѣсти рублей дали бы міру около двухсотъ же десятинъ земли (въ сосѣдствѣ, въ удѣльномъ вѣдомствѣ, отдаются земли въ аренду по 1 р., 1—25 за десятину) и десять десятинъ дровяного и издѣльнаго лѣса. Каждый видитъ, что надежда только на себя и, сообразно съ этимъ, живетъ изо-дня въ день. Интересуясь двумя рублями, потому что они попадаютъ ему прямо въ руки, онъ вовсе не интересуется своими собственными сотнями и тысячами, которыя растрачиваются разными старшинами и писарями, не интересуются по тому, что все равно изъ этихъ денегъ никому не достанется ни копейки.