Из деревенского дневника (Успенский)/Версия 2/ДО

Из деревенского дневника
авторъ Глеб Иванович Успенский

Опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru • 1) Деревенское житье-бытье.
2) Деревенский случай.

ИЗЪ ДЕРЕВЕНСКАГО ДНЕВНИКА¹.

¹ «Отеч. Зап.» октябрь, декабрь 77 и январь 1878 г.

1) ДЕРЕВЕНСКОЕ ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ.

I.

Гуляя по усадьбѣ, въ которой живу нынѣшнее лѣто, я подошелъ къ плетню, идущему вдоль дороги. Мимо меня проходилъ крестьянинъ съ двумя дѣтьми, дѣвочками, изъ которыхъ одну, полутора-годовую, онъ держалъ на рукахъ, а другую, двѣнадцатилѣтнюю, велъ за руку. Шли они медленно, такъ, какъ ходятъ нищіе, обремененные заботою высматривать человѣка, готоваго «подать», обязанные, поэтому, останавливать свое вниманіе на каждомъ окнѣ, на каждой двери, поглядывать и черезъ заборъ, и въ полуотворенныя ворота. Сходство съ нищими, кромѣ медленной походки, дополнялось еще и внѣшнимъ видомъ приближавшейся ко мнѣ трупы: даже и по деревенски, она была плохо одѣта, выглядѣла бѣдно. У мужика были штаны въ лохмотьяхъ и дырьяхъ, обнаруживавшихъ голое тѣло, ноги у него были босикомъ; дѣвочка, которая была у него на рукахъ, была такъ худа, желта, что показалась мнѣ больною; бѣлые волоса на ея головкѣ были всклочены, росли неровными прядями и носили слѣды весьма таки замѣтной грязи: «лепешками» виднѣлась она между этими бѣлыми дѣтскими волосиками. Таже бѣдность и неразлучная съ нею неряшливость замѣтны были и въ той дѣвочкѣ, которую мужикъ велъ за руку. Самъ онъ шелъ съ открытой головой, что тоже признакъ «нищаго», которому шапка — только помѣха, потому что снимать ее приходится каждую минуту… Когда эта трупа поровнялась со мной, я ожидалъ, что мужикъ попроситъ «милостыньки»… но не просилъ, а остановился и поклонился.

— Ты… «просишь?» нерѣшительно спросилъ я.

— Что ты! съ нѣкоторымъ удивленіемъ взглянувъ на меня, произнесъ крестьянинъ. — Я — сторожъ здѣшній… Господь милостивъ еще!..

— Ну, извини!..

— Сторожъ, сторожъ, братецъ ты мой… Господь еще миловалъ отъ этого… Это вотъ внучки ко мнѣ пришли въ гости… Погулять вотъ пошли… Нѣтъ!.. Храни Богъ отъ этого.

Я еще разъ извинился предъ нимъ и сказалъ:

— Это вотъ я на дѣтей поглядѣлъ, мнѣ и пришло въ голову…

— Ничего, что-жъ… Сторожъ, сторожъ…

— Худы они у тебя, дѣвочки-то.

— Какъ не быть худымъ… Главная причина, другъ ты мой — пищи нѣту!

— Какъ пищи нѣтъ?

— Больше ничего, что нѣту! Была у насъ коровка, Господь, ее у насъ взялъ, пала… Ну, молочка то и нѣту…

— Чѣмъ же ты кормишь вотъ эту маленькую то!

— Чѣмъ? А что сами, то и ей… Кваску, хлѣбца…

— Эдакой то маленькой?

— Что жъ ты будешь дѣлать!.. Вотъ Богъ дастъ осень-то, тѣлочка подростетъ, продадимъ, да своихъ за лѣто мнѣ придется, за караулъ съ барина… Вотъ изъ этихъ продамъ, вотъ Богъ дастъ и купимъ корову-то, ну а покуда что — ужъ надо терпѣть… Ничего не подѣлаешь!..

— Ты ночью караулишь-то?

— То-то только ночью; кабы мнѣ лошадку, у меня бы и день не пропадалъ даромъ…

Надо сказать, что въ деревнѣ, гдѣ происходитъ настоящій разговоръ и гдѣ я живу, идутъ большія постройки, и свободное время крестьянъ, т. е. конецъ мая и іюнь, можетъ быть хорошо оплачено поденной работой.

— Тутъ съ лошадью-то, продолжалъ крестьянинъ: — по семи гривенъ въ день даютъ; такъ я бы за лѣто-то и совсѣмъ сталъ на ноги, вотъ что, другъ ты мой, огорчаетъ-то! У меня жены, нѣту, второй годъ померла, ихняго (онъ указалъ на дѣвочекъ), отца, моей дочки, стало быть, мужа, въ солдаты взяли, вотъ я и ослабъ, а справиться — способовъ нѣтъ… А кабы ежели бы хоть какая-нибудь лошадёнка — вонъ въ пятнадцать рублей на ярманкѣ были — я бы все къ осени-то ужъ какъ бы никакъ, а приспособствовалъ къ поправкѣ.

— Да ты — здѣшній крестьянинъ-то?

— Знамо, здѣшній.

— Такъ вѣдь тутъ у васъ товарищество, банкъ… Въ банкѣ возьми пятнадцать то рублей.

— То-то нашему-то брату не даютъ изъ банки-то!

— Какъ не даютъ, отчего же?

— Отъ того, что не дадутъ, вотъ и все тутъ. Вѣдь тамъ, братецъ ты мой, ручателя надо представить, а гдѣ мнѣ его найдти? Другому, кто посильнѣй, можно сколько хоть, а кто ежели вотъ примѣромъ, какъ я, теперечи, ослабъ — кто за него пойдетъ? Случись неуправка — никому, братецъ ты мой, отвѣчать за тебя не охота, это тоже надо понимать…

Крестьянинъ помолчалъ и прибавилъ:

— Ослабъ оченно! Вотъ какое дѣло… Жена померла, осталась изъ всего роду дочка, да вотъ двѣ внучки, да и дочкѣ-то тоже не сладко, мужа въ солдаты взяли, сама въ работницахъ. Говорятъ, будто изъ губерніи пособіе выйдетъ — ну только не слыхать что-то… Вотъ какое дѣло, братецъ ты мой.

Тутъ крестьянинъ прибавилъ съ улыбкой:

— И то, пожалуй, съ твоей легкой руки собирать пойдешь… Право!.. Тьфу! Храни Богъ!

Плюнулъ и я на это нехорошее предчувствіе.

— А ужъ кабы лошадёнку!.. выказывая намѣреніе уйдти, сказалъ крестьянинъ: — я бъ пятнадцать-двадцать рублишекъ къ осени легкимъ духомъ сбилъ. Къ осени ужъ безпремѣнно и банку бы счистилъ, да и лошадёнка была-бъ въ дому… оно бы все полегче… Ну, ничего не подѣлаешь. Надоть терпѣть — одно!

Покачавъ еще разъ головою и пересадивъ дѣвочку съ одной руки на другую, что дало мнѣ возможность увидѣть ея поистинѣ, какъ спички, худенькія ножки, крестьянинъ попрежнему медленно, потихоньку отошелъ прочь, продолжая свою «прогулку съ дѣтьми», а я остался одинъ, обремененный угнетающимъ впечатлѣніемъ, которое на меня произвелъ этотъ разговоръ. Впечатлѣніе было именно угнетающее, потому что разговоръ наводилъ на рядъ вопросовъ, при маломъ знакомствѣ съ деревенскими порядками почти неразрѣшимыхъ. Судите сами.

Деревня, гдѣ живетъ горемыка-сторожъ, не считающій себя нищимъ, деревня безспорно самая богатая, какую только я когда-нибудь я гдѣ-нибудь видѣлъ; да и не одна только эта деревня богата, т. е. щедро надѣлена естественными богатствами, богатъ весь край; край этотъ приволжье — степная Самарская Губернія, житница русской земли, гдѣ пять пудовъ зерна, посѣянные на десятинѣ земли, даютъ сто пудовъ, приходятъ самъ двадцать, и это почти постоянно, а зачастую бываетъ и больше. Помимо удивительной земли, какіе здѣсь роскошные (въ буквальномъ смыслѣ) луга, какой обильный кормъ скоту, не говоря ужъ просто о красотѣ. Широкая Волга-матушка благодѣтельствуетъ мѣстность, хотя ужъ однимъ тѣмъ, что даетъ возможность имѣть рыбу вѣсомъ въ фунтъ за одну копейку серебромъ, да и безъ этого благодѣянія, рѣки, протекающія край и впадающія въ Волгу, даютъ столько съѣдобнаго живья, что его, какъ говорится, «ловить не переловить, ѣсть не переѣсть». А сколько всякой птицы, всякой дичи гуляетъ по луговымъ «мокринамъ», по этимъ многочисленнымъ степнымъ озеркамъ, прячущимся въ высокой, душистой, изумляющей разнообразіемъ породъ, травѣ! «Благодать!» вотъ что можно сказать, глядя на всю эту естественную красоту, на все это природное богатство мѣстности…

Деревня, о которой идетъ рѣчь, надѣлена всѣми этими благами природы, ничуть не меньше другихъ здѣшнихъ мѣстъ; стоитъ она при рѣчкѣ, а другая, еще болѣе широкая, глубокая и богатая, течетъ не болѣе, какъ въ полуверстѣ. Земли и луга, которыми владѣютъ крестьяне, удивительно тучные, богатые. Кромѣ того, въ самой деревнѣ, какъ подспорье этому природному богатству, ужъ есть подспорье денежное, ссудо-сберегательное товарищество, въ которомъ членами состоятъ хозяева рѣшительно всѣхъ семидесяти дворовъ деревни; наконецъ, чтобы читатель могъ окончательно убѣдиться въ благосостояніи этой деревни, я долженъ сказать, что хотя здѣсь еще и нѣтъ койчего, напримѣръ, школы, фельдшера и т. д., но зато съ самаго основанія новыхъ условій крестьянскаго, быта, т. е. съ 19-го февраля 1861 г., нѣтъ и не было, а надо думать и не будетъ, ни единой копейки недоимки. Этотъ аргументъ въ пользу благосостоянія я могу подтвердить оффиціальною справкою, а личныя мои наблюденія привели меня къ убѣжденію, что такая аккуратность въ отбываніи повинностей, вездѣ крайне для крестьянина обременительная, здѣсь исполняется безъ особеннаго труда, такъ какъ однѣ оброчныя статьи: мельница, рѣка, кабакъ, и т. д., даютъ сумму, покрывающую всѣ налоги: такъ, напримѣръ, одинъ кабачникъ платить обществу 600 руб. сер. за право торговли.

Чего еще нужно для того, чтобы человѣкъ, живущій здѣсь, былъ сытымъ, одѣтымъ, обутымъ, и если не богатымъ, то ужъ, во всякомъ случаѣ, не нищимъ? Такъ непремѣнно долженъ думать всякій, кто знаетъ, что общинное, дружное хозяйство — нетолько спасенье отъ нищеты, а есть единственная общественная форма, могущая обезпечить всеобщее благосостояніе. Такъ долженъ думать всякій, кто знаетъ, что лучшей земли нѣтъ въ свѣтѣ, что изъ такихъ природныхъ богатствъ, въ соединеніи съ общиннымъ дружнымъ владѣніемъ ими, можетъ выходить только добро и что надѣленная ими община можетъ только «улучшатъ» свое благосостояніе.

И представьте себѣ, среди такой-то благодати, не проходитъ дня, чтобы вы не натолкнулись на какое нибудь явленіе, сцену, разговоръ, и т. д. и т. д., которыя ежеминутно разсѣеваютъ всѣ ваши фантазіи, уничтожаютъ всѣ вычитанныя вами соображенія и взглядъ на народную жизнь, словомъ, становятъ въ полную невозможность постичь, какъ при такихъ то и такихъ условіяхъ, могло произойдти то, что вы видите во очію. Вотъ, рядомъ съ домомъ крестьянина, у котораго накоплено 20,000 р. денегъ, живетъ старуха съ внучками, и у нея нечѣмъ топить не на чѣмъ состряпать обѣда, если она не подберетъ гдѣ-нибудь «уворуючи» щепочекъ, не говоря о зимѣ, когда она мерзнетъ отъ холода.

— Но, вѣдь, у васъ есть общинные лѣса? съ изумленіемъ восклицаете вы, диллетантъ деревенскихъ порядковъ..

— Нашей сестрѣ не даютъ оттэдова.

Или.

— Подайте Христа ради!

— Ты — здѣшняя?

— Здѣшняя…

— Какъ же это такъ пришло на тебя?

— Да какъ пришло-то! Мы, другъ ты мой, хорошо жили, да мужъ у меня работалъ барскій сарай да и свалился съ крыши, да вотъ и мается больше долгода!.. Говорятъ, въ городъ надоть везти, да какъ его повезешь-то… Я одна съ ребятами… Землю міръ взялъ…

— Какъ взялъ? Зачѣмъ?

— Ктожь за нее души-то платить будетъ? Души сняли, видятъ — силы въ насъ нѣту, ну и землю взяли.

— А работника нанять?

— На что его наймешь-то? Откуда взять?

— Какъ откуда? У васъ есть своя касса, изъ вашихъ же собственныхъ денегъ, тамъ, навѣрное, и твоего мужа деньги. У васъ касса есть, общественная!.. Я знаю, тамъ нѣсколько сотъ рублей… Ты можешь заплатить за работу, и у тебя будетъ свой хлѣбъ… Зачѣмъ тебѣ побираться? Проси тамъ денегъ, тамъ деньги ваши, собственныя.

— Ну какъ же! Дадутъ «они» «намъ»… Подайте Христа ради, что вашей милости будетъ…

Наконецъ, обратите вниманіе на сторожа, о которомъ говорено въ началѣ: членъ общины не можетъ найдти поручителя въ 15 ти — 20-ти рубляхъ, тогда какъ кромѣ общественныхъ суммъ, находящихся въ распоряженіи сельскаго схода, въ селѣ есть банкъ, которому государственный банкъ дѣлаетъ кредиту на 15,000 рублей. Этотъ членъ общины не видитъ никакой возможности оправиться, въ виду работы, которая у него да и у всѣхъ его односельчанъ подъ носомъ, когда всѣмъ видно, что двадцать рублей онъ отработаетъ… Что жь это за волшебство? Что это за порядки, при которыхъ въ такой благодатной странѣ, при такомъ обиліи природныхъ богатствъ, можно поставить работящаго, здороваго человѣка въ положеніе совершенно безпомощное, довести его до того, что онъ, среди этого эльдорадо, ходитъ голодный съ голодными дѣтьми и говоритъ:

— Главная причина, братецъ ты мой — пищи нѣту у насъ. Вотъ!

Въ этакой-то роскошной странѣ, при общинномъ-то хозяйствѣ, въ мѣстности съ кассами, банками, въ мѣстности, гдѣ нѣтъ недоимокъ, работящему, обремененному семьей человѣку — нѣтъ пищи?

Что жъ это за порядки такіе? Согласитесь, что, еслибы въ этой деревнѣ на семдесятъ дворовъ вы встрѣтили только этого сторожа, только старуху и бабу, о которыхъ было сказано выше, то и тогда они должны бы поставить васъ въ тупикъ. Но что скажете вы, когда такія непостижимыя явленія станутъ попадаться вамъ на каждомъ шагу, когда вы ежеминутно убѣждаетесь, что здѣсь, въ богатой деревнѣ, ничего нестоитъ «пропасть» человѣку такъ, даромъ, за ничто, пропасть тогда, когда все благопріятствуетъ противному? Очевидно, что въ глубинѣ деревенскихъ порядковъ есть какія то несовершенства, интелектуальныя, достойныя того, чтобы обратить на нихъ вниманіе. И вотъ почему я вновь рѣшаюсь продолжать мои деревенскія замѣтки, начатыя въ прошломъ году, хотя и сознаю, что знакомство мое съ порядками деревенской жизни довольно поверхностно. Я только желаю «обратить вниманіе» на эти порядки знающихъ и думающихъ о народѣ людей. Я ничего не обобщаю, я только разсказываю, что видѣлъ въ извѣстной мѣстности и какое впечатлѣніе произвели на меня эти мѣстные порядки. Какъ въ другихъ мѣстахъ живутъ деревенскіе люди — я не знаю.

II.

Въ прошедшемъ году, лѣтомъ, живя въ деревнѣ въ Новгородской Губерніи — мѣстности бѣдной удобными землями — я могъ замѣтить, что трудныя матеріальныя обстоятельства побуждаютъ деревенскаго человѣка тѣхъ мѣстъ «уходить» изъ деревни и сосредоточиваютъ все его вниманіе на добываніи денегъ, такъ какъ денегъ требуетъ отъ него семья, денегъ требуетъ начальство, а земля — самый главный источникъ доходовъ — до крайности плоха и, кромѣ того, количество ея мало. Всякій случайный заработокъ встрѣчается здѣсь съ восторгомъ, всякій рубль, за что бы онъ ни попадалъ въ руки, считается добромъ. Несомнѣнно, что бѣдность объясняетъ въ этой сторонѣ многія непривлекательныя явленія въ деревенской жизни; но и тогда я не могъ не замѣтить, что бѣдность — еще не все, что стремленіе, во что бы то настало добиться денегъ и потомъ уйдти изъ деревни, имѣетъ основаніе, кромѣ бѣдности, еще и въ томъ нравственномъ одиночествѣ, которое тяготѣетъ надъ каждымъ крестьянскимъ домомъ, надъ каждымъ человѣкомъ, живущимъ въ деревнѣ. Фиктивно соединенные въ общество круговою порукою при исполненіи многочисленныхъ общественныхъ обязанностей, большею частію къ тому же навязываемыхъ извнѣ, они, не какъ общинники и государственные работники, а просто какъ люди, предоставлены каждый самъ себѣ, каждый отвѣчай самъ за себя, каждый самъ за себя страдай, справляйся, если можешь, если не можешь — пропадай. И вотъ тутъ-то, въ этомъ-то множествѣ личныхъ заботъ, огорченій, страданій, никѣмъ необлегчаемыхъ, неосвѣщаемыхъ ни однимъ добрымъ словомъ, переносимыхъ каждою семьею въ полномъ молчаніи или неумѣніи другихъ помочь въ горѣ — я видѣлъ главную причину того, что у человѣка, который понялъ свое одинокое, безпомощное положеніе, должно явиться желаніе уйти отсюда, нетолько для того, чтобы наживать деньги, но для того, чтобы выйти къ свѣту, къ людямъ, къ какому-нибудь знанію свѣта, людей, порядковъ; а деньги нужны для того, чтобы купить это знакомство съ жизнью «по-людски», чтобы лечить своихъ больныхъ дѣтей, какъ лечатъ люди, чтобы учить ихъ не одной палкой, а настоящей наукой, то есть вообще удовлетворить такимъ потребностямъ ума, такимъ движеніямъ человѣческаго сердца, которымъ, при современныхъ деревенскихъ порядкахъ, гдѣ все сосредоточено на мысли о недоимкѣ и податяхъ, нѣтъ мѣста, нѣтъ удовлетворенія и надежды на него нѣтъ. Я говорилъ тогда, что, если въ деревенскую среду не войдутъ посторонніе, болѣе знающіе люди, которые сдѣлали бы «общинными» интересами не одну только землю и раскладку подушныхъ, а всѣ загнанныя, забитыя, неудовлетворенныя потребности крестьянской души, люди, которые дѣлали бы это не изъ-за жалованья, какъ дѣлаютъ нанятыя за десять цѣлковыхъ горемыки-учителя, горемыки-священники, непосѣщающіе деревень доктора и т. д., а какъ люди убѣжденные, что имъ нѣтъ другого мѣста для примѣненія своихъ знаній, своего развитія, кромѣ деревни, нѣтъ другого заработка, болѣе безгрѣшнаго, какъ тотъ, который можетъ дать деревня яйцомъ, подаркомъ курицы и т. д. — то, безъ этого притока въ деревню «свѣта божьяго», деревня стоскуется, разбредется, а что и останется въ ней, потерявъ аппетитъ къ крестьянскому труду, будетъ только безсильнымъ рабочимъ матерьяломъ въ рукахъ тѣхъ, кто дастъ хоть какой нибудь заработокъ.

Такія соображенія, быть можетъ, вполнѣ легкомысленныя и диллетантскія, приходили мнѣ въ голову въ то время, когда передъ моими глазами стояла непобѣдимая человѣческими усиліями бѣдность природы. Теперь же, когда я вижу кругомъ себя «благодать» — обиліе и богатство — я, волей неволей, еще прочнѣй убѣждаюсь въ своихъ легкомысленныхъ фантазіяхъ, т. е. что деревнѣ необходимы новые взгляды на вещи, необходимы новые, развитые, образованные дѣятели для того, чтобы среди этого простора не было лондонской тѣсноты, а среди возможнаго, находящагося подъ руками довольства — самой поразительной нищеты, незнающей гдѣ преклонить голову. Первое, что бросается въ глаза при наблюденіи надъ современными деревенскими порядками — это почти полное отсутствіе нравственной связи между членами деревенской общины. При крѣпостномъ правѣ, фантазіи господина владѣльца, одинаково обязательныя для всѣхъ, сплочивали деревенскій народъ взаимнымъ сознаніемъ нравственныхъ несчастій; господская фантазія имѣла право вломиться въ деревенскую семью и, по произволу, распорядиться личностью человѣка; могла «взять» человѣка и отдать въ науку, въ музыканты, въ поварА, въ портные, «могла взять» и женить или выдать замужъ, не обращая вниманія на человѣка и т. д. Ежеминутная возможность такихъ фантазій связывала міръ одинаковымъ приниженіемъ человѣческой личности; какъ «у людей», а не у государственныхъ работниковъ, у нихъ была общая мысль, общая нравственная забота… Теперь ужь никто не вломится въ семью, кромѣ начальства, которое приходитъ за солдатами, теперь всякій отвѣчай за себя, распоряжайся самъ, какъ знаешь, но связь «нравственнаго гнета» не замѣнилась сознаніемъ необходимости общаго благополучія, общаго облегченія" жизни, такъ какъ на мѣсто произвола не пришло ни знаніе, ни развитіе, ни даже доброе слово. Привычка трепетать, видѣть въ себѣ вѣковѣчнаго работника, привычка видѣть только въ кускѣ хлѣба цѣль существованія своего на землѣ, ничѣмъ и никѣмъ неразрушаемая, держитъ крестьянина и до сихъ поръ въ своей власти.

Произволъ не влѣзетъ въ нравственные интересы крестьянской семьи въ тѣхъ широкихъ и даже фантастическихъ размѣрахъ, какъ при крѣпостномъ правѣ, но и сочувствіе къ нимъ, вниманіе къ нимъ также сюда не войдетъ. Кричи больной ребёнокъ сколько хочешь, всю ночь, весь день, недѣлю, охай и мучайся надъ нимъ мать, отецъ, бабка — вся мало свѣдущая въ медицинѣ семья — никто не войдетъ съ помощью, съ умѣньемъ, точь-въ-точь какъ при крѣпостномъ правѣ. Докторъ, получающій 1,200 руб. на населеніе въ 300 тысячъ человѣкъ, говоритъ: «мнѣ не разорваться». Фельдшеръ также разорваться не въ состояніи… И вотъ умираетъ ребёнокъ, оставляя въ сознаніи тѣхъ, кто любили его, сознаніе непроходимой темноты и тяжести… Здѣсь отецъ не пускаетъ мальчишку на работу, жалѣючи грозить ему и, пожалуй, жалѣючи и прибьетъ, а при настойчивости и непокорности — призоветъ на помощь и старшаго брата, который засвѣтитъ оплеуху не хуже хорошаго родителя, а между тѣмъ, знающій, основательно развитый человѣкъ съумѣлъ бы чѣмъ разсѣять эту скуку, приковавъ вниманіе мальчика къ какому нибудь интересному дѣлу, хотя къ книжкѣ, въ которой разсказывается, отчего кричатъ и умираютъ дѣти?.. Но ни человѣка, ни книжки, ничего такого нѣтъ. Есть школа; но учитель, работающій изъ-за хлѣба, самъ мало знающій, самъ подавленный бѣдностью, радъ отдохнуть лѣтомъ одинъ, попить-погулять въ гостяхъ у сосѣда священника. Да и въ рабочее-то класное время, впору ли ему справиться съ 60-го человѣками?.. Чтобы ихъ научить азбукѣ — и то, по его собственному выраженію, онъ «отмолотилъ» себѣ языкъ. Есть ли ему возможность и время къ внимательности? Нуженъ просто внимательный (и въ большомъ количествѣ) деревенскій житель, а его-то и нѣтъ…

Въ виду отсутствія какого-нибудь свѣта, который бы проникалъ со стороны въ крестьянскую семью, далъ бы возможность видѣть кругомъ себя лучше и шире, далъ бы возможность вздохнуть, видѣть свою участь нетолько въ собственныхъ своихъ рукахъ, нетолько въ тратѣ своего пота и крови; въ виду отсутствія всего этого, каждый крестьянскій домъ, обремененный массою такихъ нравственныхъ заботъ, которыя бы легко уничтожились, если бы были предметомъ общественнаго деревенскаго вниманія, представляетъ необитаемый островъ, на которомъ изо-дня въ день идетъ упорная борьба съ жизнью, при неистовомъ терпѣніи, неисго немъ трудѣ, едва постижимыхъ страданіяхъ. Тяжесть этого бремени такова, что существовать во имя его на бѣломъ свѣтѣ кажется невозможнымъ, и если именно это-то бремя нравственныхъ за ботъ и заставляетъ «биться» крестьянскую семью, то это происходитъ только вслѣдствіе глубокой вѣры въ предопредѣленіе «выше. „Стало быть, такъ угодно Богу, если тысячи и мильйоны народа бьются точно такъ же, какъ и мы“, вотъ какъ объясняетъ себѣ каждый крестьянскій домъ свое положеніе, поднимаясь на работу съ пѣтухами.

Но покорно подчиняясь веленію свыше, крестьянинъ, сидящій на необитаемомъ островѣ, не можетъ не дѣйствовать, не можетъ смотрѣть на себя иначе, какъ только въ интересахъ этого необитаемаго острова. Этихъ интересовъ, этихъ заботъ, которые тоже даны свыше, такая гибель, и облегчить ихъ какими-нибудь иными силами, кромѣ собственныхъ, до такой степени кажется невѣроятнымъ (никто не знаетъ примѣра со дня рожденія), что окружающія одну крестьянскую семью другія крестьянскія семьи для первой будутъ также казаться такими же необитаемыми островами, населенными жителями, дѣйствующими и смотрящими на жизнь только во имя своихъ собственныхъ заботъ… Попалась одному необитаемому острову работа, онъ захватитъ ее столько, что не въ состояніи и выполнить, а ужъ сосѣднему острову не скажетъ!.. Если сосѣдній островъ послабѣй, побѣдней, то пожалуй, можно всучить ему работу, которая попалась, но вмѣсто рубля заплатить слабому острову пятиалтынный, а восемьдесятъ пять копеекъ оставить въ карманѣ… Случись тоже самое съ слабымъ необитаемымъ островомъ — и онъ поступитъ также точно, и оба будутъ полагать, что все это совершенно правильно, по Божьему, по Господнему.

И въ самомъ дѣлѣ, при такой разрозненности членовъ общины въ нравственномъ отношеніи, посмотрите, какая ничтожная связь существуетъ между ними и въ вопросахъ общественной выгоды, прямой пользы, разсчета.

Примѣровъ, доказывающихъ полное одиночество крестьянской семьи, полную отчужденность членовъ общества одного отъ другого — великое множество. Вотъ пріѣзжаютъ люди торговые и начинаютъ, при помощи сельской власти, склонять общество на отдачу въ аренду, положимъ, рыбныхъ статей, или права на торговлю виномъ. Общество беретъ тѣмъ меньшую цѣну, чѣмъ 6олѣе роскошное угощеніе представитъ, т. е. чѣмъ болѣе выставитъ вина. На сходкахъ, собираемыхъ по подобнаго рода общественнымъ дѣламъ, обыкновенно бываетъ весь міръ въ полномъ комплектѣ, но это потому, что здѣсь каждый получаетъ свой стаканъ, или два, или пять, смотря по щедрости предпринимателя — побужденіе, какъ видите, вовсе необщественное, что подтверждается полнымъ невниманіемъ всѣхъ членовъ общества къ тѣмъ деньгамъ, которыя получаются съ пропитыхъ оброчныхъ статей. Тутъ члены знаютъ, что изъ 600 рублей, взятыхъ за кабакъ, никому не придется получить на свою долю, и предоставляютъ ихъ, какъ это почти постоянно бываетъ, на расхищеніе людей, стоящихъ у деревяннаго сундука. Ниже, мы увидимъ это расхищеніе мірскихъ суммъ подробнѣе, равно какъ увидимъ яснѣе и отсутствіе подлиннаго общественнаго вниманія къ общественнымъ интересамъ, мало-мальски не слишкомъ копеечнаго характера; теперь же мы только можемъ обратить вниманіе читателя хотя бы на то, что, при нѣкоторой взаимной внимательности членовъ общины другъ къ другу, деньги, взятыя съ кабачника, могли бы тотчасъ же быть употреблены на тысячи полезныхъ дѣлъ, если бы только дѣла эти считались достойными общаго вниманія. Отчего бы на общинный счетъ не отвезти въ больницу того крестьянина, который сломалъ ногу, и, не работая, раззорялъ семью? Отчего бы на эти деньги не выписать фельдшера, не послать талантливаго мальчика-самоучку въ гимназію, который бы воротился служить тому же обществу, положимъ, хоть писаремъ?.. Оттого, что во всѣхъ этихъ затѣяхъ, нѣтъ лично для меня, члена общины, прямой грошовой выгоды, о которой всѣ мы только и думаемъ, а о другой выгодѣ намъ ничего неизвѣстно.

Полное отсутствіе въ деревенскихъ порядкахъ „общественнаго вниманія“ дѣлаетъ то, что самое общинное пользованіе землею вовсе не избавляетъ члена общины отъ голодной смерти. Удивительныя явленія подобнаго рода происходятъ очень просто: вотъ крестьянскій домъ, платящій, положимъ, за двѣ души и владѣющій двухдушевымъ надѣломъ. Работниковъ въ семьѣ одинъ человѣкъ, что зачастую бываетъ даже на 5 и на 6 ртовъ или ѣдоковъ. Этотъ работникъ свалился съ крыши, сломалъ ногу и лежитъ больной. Деньги, имѣющіяся у него на фельдшера, на больницу, въ общественной кассѣ, растрачиваются волостнымъ писаремъ или сельскимъ старостой, или сельскимъ старшиной, да онъ и не полагаетъ, что ему тамъ ихъ дадутъ на такое дѣло. Больной работникъ лежитъ и мучается, работа стоитъ и семью гнететъ бѣдность; платить за двѣ души нѣтъ возможности, надо просить міръ, чтобы онъ снялъ хоть одну душу. Міръ снимаетъ душу, но и землю, на эту душу полагающуюся, беретъ. Лишившись земли и лишившись своего хлѣба, семья слабѣетъ, и очень можетъ быть, что на слѣдующій годъ придется снять и вторую душу, остаться совсѣмъ безъ земли, пойдти по міру, будучи хозяиномъ общественныхъ лѣсовъ, угодій, общественныхъ суммъ, живъ въ благодатной, плодородной мѣстности. Кто же спасетъ, поможетъ мнѣ въ такой бѣдѣ, помогать въ которой деревенскіе порядки не хотятъ, потому что не понимаютъ, чтобы такого рода частное несчастіе могло быть достойно общественнаго вниманія? Меня можетъ спасти родство, родственныя связи, личныя мои отношенія къ частнымъ людямъ, но общественнаго вниманія мнѣ не дождаться; общественные порядки могутъ меня раззорить, но ужь помочь мнѣ стать на ноги — нѣтъ, не помогутъ. Они отдаютъ взятую у меня землю другому лицу, котораго еще не постигло несчастіе, заставившее опустить руки… А я, больной и раззоренный, долженъ ходить по-міру, служить работникомъ у сосѣда, такого же равноправнаго члена семьи, какъ и я самъ. Гдѣ же тутъ „дружная общественная работа?“

Въ рукахъ моихъ, въ настоящее время, находится копія съ учета одного волостного старшины (той волости, въ которой находится обитаемая мною деревня) и служившаго въ волостномъ правленіи писаря. Мнѣ могутъ сказать, что ужь то обстоятельство, что растратамъ старшины и писаря сдѣланъ мірской учетъ, свидѣтельствуетъ объ общественномъ вниманіи къ своимъ собственнымъ интересамъ? Однако, зная дѣло это подробно, я долженъ сказать, что, къ сожалѣнію, мысль объ учетѣ возникла не въ обществѣ, не въ средѣ крестьянъ, а почти на сторонѣ, и принадлежитъ человѣку, почти постороннему обществу: будучи крестьяниномъ той самой волости, о которой идетъ рѣчь, человѣкъ этотъ, лѣтъ двадцати, оставилъ ее, жилъ въ городѣ въ лавкѣ въ мальчикахъ, потомъ въ приказчикахъ, ѣздилъ не разъ съ хозяевами въ Москву и, воротившись, послѣ пяти-шести лѣтъ отсутствія, открылъ въ деревнѣ собственную лавку, въ которой есть, что нужно» главнымъ образомъ, окрестнымъ помѣщикамъ. Человѣкъ этотъ, гранатный, выписывающій газету и если не блистающій особливымъ безкорыстіемъ, т. е. берущій и наживающій извѣстный процентикъ, и процентикъ неубыточный, то уже понимающій, что воровать прямо, безъ всякихъ предлоговъ, нехорошо, понимающій, что воровать общественныя деньги — еще того хуже. Имѣя, благодаря успѣшному ходу собственныхъ дѣлъ, порядочный досугъ, и, стало-быть, время подумать и о постороннемъ, этотъ человѣкъ, быть можетъ, даже подъ вліяніемъ газетныхъ криковъ о всеобщемъ воровствѣ, заинтересовался общественными дѣлами деревни, а заинтересовавшись, открылъ такія вещи, которыя уже не позволили ему остановиться, знать про нихъ и молчать: это уже не по-божески. Прибавлю, что человѣкъ этотъ — человѣкъ впечатлительный, страстный, способный даже и на извѣстнаго рода "непроизводительный расходъ лишь бы добиться своего. А разъ въ деревнѣ явится такой человѣкъ, разъ явится откуда-нибудь доброе намѣреніе, некорыстное желаніе сдѣлать «лучше» и во имя этого лучше не жалѣть средствъ на борьбу, т. е. ставить вино противъ вина и т. д.. такой человѣкъ всегда можетъ разсчитывать на полное сочувствіе. Результатомъ вмѣшательства купца N (будемъ такъ называть человѣка, поднявшаго исторію объ учетѣ) было подано въ уѣздное по крестьянскимъ дѣламъ присутствіе слѣдующее «отъ всего общества с. Б. прошеніе», привожу его въ подлинникѣ, сохраняя изложеніе безъ измѣненія) «1876 года декабря 30-го дня въ Б--мъ волостномъ правленіи были назначены торги на волостную ямщину, и въ тоже время были собраны, изъ каждаго селенія здѣшней волости, выбранные изъ среды общества судьи, которые могутъ присутствовать на волостномъ сходѣ и что прежде чѣмъ была заторгована волостная ямщина, старшина К--въ и писарь его Ѳ--въ, закупили водки не меньше пяти ведръ. А перепоили народъ (теперь этотъ же самый народъ подаетъ прошеніе) до безумія въ самомъ присутствіи волостного правленія, гдѣ были произносимы скверно…ныя слова, пѣсни и неподобныя дѣйствія. Одни сидѣли въ шапкахъ, иныя валялись по полу, чего нравственный сидѣлецъ въ питейномъ заведеніи даже того не допуститъ, что допустилъ волостной старшина и писарь Ѳ--въ, какъ видно, переносили такіе поступки довольно хладнокровно. Между прочимъ, у насъ былъ старшина Моисеевъ, служилъ восемь лѣтъ, но недопускахъ такого неприличія въ волостномъ правленіи и, кремѣ того, честь имѣемъ донести, какъ бывшій старшина Моисеевъ, покупалъ лѣсу для отопленія волостного правленія и изъ этого лѣсу рубилъ срубы, дралъ лубки и затѣмъ мочало, потомъ дѣлалъ продажу и тѣми деньгами покрывалъ расходы волостныхъ суммъ, а отопленіе производилъ почти совершенно безденежное, напротивъ же, настоящій старшина, К--въ, купилъ, конечно, на общественныя деньги въ дачѣ господъ NN двѣ десятины и 12 саженъ лѣсу на сумму 380 рублей, какого еще Моисеевъ не покупалъ (?) что же? изъ такого лѣсу нѣтъ совершенно ни срубовъ, ни лубковъ, ни мочалъ, ни столбовъ, совершенно невидимъ ничего, а слышимъ отъ посторонняго народа, что старшина К--въ разпродалъ лѣсу очень много, кромѣ того, что перевезъ въ своа собственный домъ. А кромѣ того, еще какъ старшина К--въ, такъ и писарь его, подѣлали себѣ посуды, кадушекъ, бочонковъ, ларей, сундуковъ и все это изъ волостного лѣсу, писарь же Ѳ--въ отправилъ въ сосѣдній уѣздъ въ село М. два дубовыхъ воротныхъ столба и возъ липоваго тесу, что, по нашему крестьянскому обсужденію, стоитъ не меньше тридцати рублей серебромъ. Но какъ всего этого расхода въ продажѣ лѣса положительно не видно намъ и для насъ это кажется обременительнымъ, ежели онъ старшина К--въ будетъ покупать каждый годъ такое количество и продавать на стороны, то мы придемъ въ совершенный упадокъ и кромѣ того, въ прошломъ 1876 году волостную ямщину гоняли только за 300 руб., но въ настоящемъ 1877 году уже за 618 (вотъ гдѣ пять ведръ вина!). Поэтому, покорнѣйше просимъ уѣздное присутствіе войдти въ защиту крестьянъ…»

Слѣдствіемъ этого прошенія было разслѣдованіе дѣла на мѣстѣ г. уѣзднымъ исправникомъ, который хотя и пишетъ, что относительно лѣсу не могъ получить свѣдѣній, такъ какъ лѣсъ занесенъ снѣгомъ, но относительно ямщины, подтвердилъ все сказанное въ прошеніи, прибавивъ еще слѣдующія подробности.

«Бывшіе хозяйственные ямщики, крестьяне с. Б., Евграфъ Ильинъ и Петръ Тряскинъ, объяснили мнѣ, что, за нѣсколько дней до торговъ на наемъ хозяйственныхъ лошадей, волостной старшина К--въ объявилъ имъ, что онъ наемъ лошадей желаетъ предоставить земскому ямщику, крестьянину с. Кривой Луки Стожарову, и поэтому уговаривалъ ихъ на торгахъ не сбивать цѣну, за что и далъ имъ по 10 рублей, предупредивъ, что если они вздумаютъ гоньбу лошадей оставить за собой, то онъ, старшина, частымъ разгономъ по волости заморить ихъ лошадей. Такое же предупрежденіе объявилъ и еще другимъ двумъ крестьянамъ того же села, Сучкову и Карташову. Во время торговъ, волостной старшина дозволилъ крестьянину Стожарову поить въ волостномъ правленіи виномъ всѣхъ, являвшихся торговаться, съ цѣлію не понижать торговыхъ цѣнъ, и чрезъ это содержаніе 6 лошадей при волостномъ правленіи оставлено за Стожаровымъ за 618 р. 90 копеекъ…»

Вы видите, что пять ведеръ вина и двадцать рублей денегъ, данныхъ за молчаніе людямъ, прямо заинтересованнымъ въ дѣлѣ, заставляютъ общество дать свое согласіе на прямое разграбленіе общихъ денегъ. Кромѣ того, люди, взявшіе взятку и продавшіе даже собственно свои интересы и выгоды, молчатъ до тѣхъ поръ, пока не вмѣшиваются въ дѣло посторонніе люди.

Въ виду подтвердившихся дознаніемъ исправника фактовъ расхищенія мірскихъ суммъ, изложенныхъ въ прошеніи, присутствіемъ было предписано о томъ, чтобы надъ дѣйствіями старшины былъ произведенъ учетъ. Волостной сходъ выбралъ учетчиковъ и уполномочилъ ихъ учесть старшину за всѣ три года его властвованія. Но волостной писарь съумѣлъ составить протоколъ о разрѣшеніи учета обществомъ только за одинъ годъ. Несмотря на то, что учетчики докладывали объ этомъ подлогѣ присутствію, послѣднее осталось на сторонѣ писаря и возвратило (продержавъ у себя учетъ больше году) назадъ въ волостное правленіе, при бумагѣ, въ которой сказано слѣдующее:

«Присутствіе нашло, что (приводимъ также въ подлинномъ положеніи) какъ по дознаніи оказалось, что избранные волостнымъ сходомъ учетчики, уполномоченные для учета суммъ только за 1876 годъ, произвели учетъ кромѣ того еще за 1875 и 1877 г., т. е. вышли изъ предѣловъ даннаго имъ вышеобъясненнымъ сходомъ уполномочія, и потому непризнавая возможнымъ признать (бумага подписана самымъ цвѣтомъ мѣстнаго просвѣщенія) эти учеты правильными, постановило: возвратитъ эти учеты учетчикамъ чрезъ волостное правленіе, предписавъ объявить имъ, чтобы они предъявили учетъ волостному сходу учетъ за 1876 годъ, а волостному сходу объявить, что если онъ, (сходъ) найдетъ нужнымъ сдѣлать учетъ за 75 и 77 годы, то постановилъ бы объ этомъ приговоръ…» Между тѣмъ, старшину уволили, писарь перешелъ въ другую волость, и я не сомнѣваюсь, чтобы безъ особеннаго старанія человѣка, начавшаго дѣло, можно было вновь возбудить къ нему вниманіе, такъ какъ времени прошло много попусту и всякій убѣжденъ, что «все одно — ничего не возьмешь», особливо послѣ бумаги, черезчуръ внимательно и заботливо пекущейся объ общественной волѣ, и послѣ того, что писарь, котораго, по закону, нельзя уже принимать на службу, преспокойно продѣлываетъ тѣ же операціи надъ общественными суммами въ другомъ мѣстѣ.

Было бы долго входить во всѣ подробности расхищеній, практиковавшихся волостнымъ писаремъ и старшиною. Я укажу только на приходъ и расходъ волостныхъ суммъ одного года, года, который даже писарь не пропустилъ въ протоколѣ и который поэтому можно считать не изъ особенно удачныхъ для него и для его сотрудника, именно на приходъ и расходъ волостныхъ суммъ въ 1876 году.

Въ этомъ году изъ суммъ, собираемыхъ по деревнямъ на волостные расходы, изъ штрафовъ, налагаемыхъ волостнымъ судамъ, и изъ денегъ, выручаемыхъ съ продажи общественнаго имущества, напримѣръ, тѣхъ же самыхъ лыкъ, мочалъ и т, д. въ приходѣ и распоряженіи волости образовалась значительная для деревни сумма въ 1,635 р. 74 копейки. Это — приходъ.

А вотъ расходъ — выписываю его вполнѣ, чтобы было видно, какія изъ общественныхъ нуждъ удовлетворяются этими общими деньгами, не возбуждая никакого протеста ни съ чьей стороны до тѣхъ поръ покуда за дѣло не возьнется кто-нибудь одинъ, на свою отвѣтственность.

"1) выдано жалованья должностнымъ лицамъ и произведено платы служащимъ по найму и на другіе предметы: волостному старшинѣ — 233 р. 90 к. волостнымъ писарямъ: первому — 48 р. 91 к. второму — 64 р. 74 к. и третьему, Ѳ--ву — 186 р. 53. Помощнику волостного писаря — 132 р. с. Двумъ сторожамъ — 113 р. 87 к. Кандидату волостного старшины — 6 р. 50.

Итакъ, одинъ персоналъ волостного правленія получаетъ изъ мірскихъ суммъ 785 руб.

Къ этому же слѣдуетъ прибавить.

2) Израсходовано на покупку канцелярскихъ припасовъ 112 р. 40 коп.

3) Употреблено на проѣздъ волостного старшины съ писарями въ губ. городъ по дѣламъ службы 35 р. 89 к.

4) На освѣщеніе волостного правленія 59 р. 48 к.

5) Издержано на ремонтъ дома волостного правленія, старшинскаго и писарскаго помѣщеній 73 р. 12 к.

Все это — расходы управленія. Достаточно прожить въ деревнѣ мѣсяцъ, чтобы убѣдиться, что такіе расходы не что иное, какъ денной грабежъ. Представьте себѣ только, что одной бумаги будто бы можно исписать на 112 р.! сжечь на 60 р. свѣчей! А исполненіе размѣра жалованья властямъ выборнымъ и нанятымъ?

Пойдемъ, однако, дальше:

6) Уплачено волостнымъ старшиной К--вымъ, за покупку лѣса для отопленія волостного правіенія 222 р.

7) Снесено въ расходъ недочета за волостнымъ старшиной, согласно постановленію общаго присутствія волостного правленія 30 р.

8) Перечислено на содержаніе училища излишне противъ раскладки мірскаго сбора принятыхъ за 1-ю половину года 11 р. 98 к.

9) Возвращено С--скому сельскому старостѣ неправильно начтенныхъ 10 р.

10) На содержаніе арестантовъ 30 р. 30 к.

11) Священнику за молебны 4 р. 62 к.

12) Ямщикамъ Стожарову и Тряскину (тому самому, который потомъ за 10 р. позволялъ Стожарову, своему компаньону, утащить 300 р. мірскихъ денегъ) 249 р. 30 к.

Всего расходу 1635 руб. и въ остаткѣ 8 р. 26 к. Вы видите, что деньги есть, что расходуются они довольно щедро, но судите сами, возможны ли такіе расходы, при мало-мальскомъ вниманіи деревни къ общественнымъ интересамъ, при самой маленькой надеждѣ на возможность общественной помощи? Возможно ли, чтобы три четверти всѣхъ мірскихъ суммъ съѣдалось совершенно непроизводительно волостнымъ персоналомъ и чтобы на школу отчислялись какіе-то излишніе 11 р., тогда какъ, вы видите, она можетъ имѣть хорошія средства и безъ этихъ «счастливыхъ» случаевъ? Представьте себѣ, кромѣ всего этого, что если не въ такихъ большихъ размѣрахъ ежегодно скопляются мірскія суммы нетолько въ волости, но рѣшительно въ каждомъ сельскомъ обществѣ, въ каждой деревнѣ, сочтите все это и подумайте, какъ возможно, чтобы при этомъ въ деревнѣ могли быть нищіе, безпомощные, больные, воры, люди, неумѣющіе ни читать, ни писать, ни считать.

И въ то время, когда каждый крестьянскій домъ — цѣлый адъ заботъ, мученій, трудовъ, безпомощности, посмотрите, какъ растрачиваются его же представителями, людьми, вышедшими изъ его среды, средства, которыя, при мало мальски добромъ участіи развитаго человѣка, сдѣлали бы бездну добра.

Учетчики, изъ всей массы безстыдныхъ расходовъ за 1876 годъ, неправильныхъ насчитали только около 400 р. Чего-чего тутъ нѣтъ! На мірскія деньги оклеиваютъ обоями свои квартиры старшина и писаря, покупаются самовары, металическіи чайники, стаканы, рюмки, выписывается газета «Всемірная Илюстрація»; старшинѣ надо наточить пилу, и за точку ея онъ платитъ мірской полтинникъ, потому что онъ служитъ міру. Писарь дѣлаетъ для себя «этажерку» и за распилку лѣса платитъ 3 руб. мірскихъ денегъ, тогда какъ надо было заплатить всего 20 коп. утверждаютъ учетчики. Но всего не перечтешь. Довольно вѣскимъ доказательствомъ того, что члены деревенской общины все болѣе и болѣе укрѣпляются въ необходимости знать только себя, только свое горе, свою нужду, можетъ служить и то, что вотъ, напримѣръ, такое новое общественное деревенское учрежденіе, какъ сельское ссудосберегательное товарищество, ни чуть не измѣняетъ своего банкового духа, духа учрежденія, не претендующаго на болѣе или менѣе общинное распредѣленіе банковыхъ благъ. Давая тону больше, у кого много, мало тому, у кого мало, и вовсе не довѣряя тому, у кого ничего нѣтъ, сельскій банкъ производитъ въ деревнѣ свои операціи, съ тою неизмѣнностью, какъ и въ городѣ, гдѣ, какъ извѣстно, никакой общины не существуетъ, а всякій живетъ самъ но себѣ… Банкъ, какъ вездѣ, даетъ много богатымъ и ничего не даетъ нищимъ, тогда какъ, еслибы въ деревенскихъ порядкахъ вниманіе къ общественнымъ нуждамъ играло бы хоть какую-нибудь іюль, физіономія деревенскаго банка должна существенно измѣниться, мимо него не ходилъ бы сторожъ съ ребятами и не тосковалъ бы о томъ, что нѣтъ нигдѣ поручителя на пятнадцать рублей. Мысль объ общественной связи непремѣнно бы измѣнила порядокъ сельскаго банковаго дѣла и могла бы, пользуясь кредитомъ въ 15 тысячъ рублей серебромъ по 6 % въ годъ, сразу надѣлать въ самомъ дѣлѣ общественныхъ, всѣмъ необходимыхъ дѣлъ, столько всѣмъ доступнаго добра, что деревня стала бы походить на жилое мѣсто. А между тѣмъ, въ четыре года существованія, члены товарищества позаимствовали въ банкѣ не болѣе четырехъ тысячъ, да и тѣ, при отвѣтственности и заботѣ каждаго о себѣ, пали едва ли не новымъ бременемъ только на несостоятельныхъ, плохенькихъ, мужиковъ.

Приведу, въ заключеніе, еще одинъ фактъ, совершающійся предъ моими глазами, доказывающій, что порядки современные деревенскіе далеко не отличаются прочностію и стройностію.

Владѣлецъ большаго имѣнія, прилегающаго къ крестьянскимъ землямъ, предлагаетъ сельскому обществу купить у него 600 десятинъ земли, изъ которыхъ сто десятинъ лѣсу (а въ этой мѣстности лѣсъ дорогъ). Самъ же владѣлецъ не занимается хозяйствомъ и пріѣзжаетъ въ деревню только на дѣти. При прежнемъ владѣльцѣ, земля эта охотно разбиралась какъ мѣстными, такъ и сосѣдними крестьянами, но владѣлецъ пожелалъ, чтобы всю землю пріобрѣли его сосѣди, крестьяне смежной деревни, и не въ розницу, а всѣмъ міромъ. Чтобы облегчить эту покупку и сдѣлать участниками въ ней всѣхъ, онъ предложилъ уплачивать ему не деньгами, а тѣмъ же самымъ лѣсомъ, который находится въ уступаемомъ имѣніи; каждый годъ, крестьяне всѣмъ міромъ вырубаютъ 4 десятины лѣса, и по извѣстнымъ существующимъ цѣнамъ доставляютъ его владѣльцу, прячемъ за возку полагается особая, также существующая плата. Вся операція должна совершиться въ 25-ть лѣтъ, причемъ, къ концу послѣдняго года, крестьяне вновь имѣютъ часть уже 25-ти лѣтняго лѣса. Въ тоже время, они, со дня составленія мірского приговора, начинаютъ пользоваться остальными пятью стами десятинъ земли. Все дѣло въ мірскомъ приговорѣ, въ ручательствѣ всей деревни — вотъ уже идетъ второй годъ со дня предложенія, а ручательства этого все нѣтъ. Крестьяне продолжаютъ нанимать землю на чистыя деньги, кому сколько понадобится, или у сосѣднихъ помѣщиковь, или у своего ближняго, которому пришло трудно, въ послѣднемъ случаѣ всегда подешевле, чѣмъ у помѣщика. Помѣщику платятъ рублей 7—8, ну а ужь своему брату и 5, и 3, потому своему то брату, труднѣе, чѣмъ помѣщику.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, владѣльца имѣніемъ одолѣваютъ просьбами нѣкоторые изъ крестьянъ уступить имъ въ имѣніи участки, а -бывали и такіе случаи, что одинъ какой нибудь крестьянинъ изъявляетъ желаніе купить, на предлагаемыхъ условіяхъ, все имѣніе — одинъ. Владѣлецъ, однако, не желаетъ отдавать земли иначе, какъ всему обществу. Все общество не соглашается — молчитъ, и отличная, нужная, дешевая земля подъ бокомъ у него лежитъ безъ дѣла и безъ пользы.

Что за причина такого непостижимаго явленія? Изъ распросовъ и разговоровъ съ крестьянами, которые касались этого предмета, я могъ убѣдиться только въ томъ, что взаимная рознь членовъ деревенскаго общества достигла почти опасныхъ размѣровъ. Покупая имѣніе всѣмъ обществомъ (объясняли мнѣ нѣкоторые изъ крестьянъ), все-таки, необходимо «выбрать» одного человѣка, который бы имѣлъ дѣло съ конторой владѣльца, велъ счетъ подводамъ при возкѣ дровъ, записывалъ рабочіе дни при рубкѣ и т. д. Необходимъ, словомъ, человѣкъ, которому бы могло довѣрить все общество, и вотъ такого-то человѣка и нѣтъ между семидесяти) дворами! Изъ семидесяти домохозяевъ выбираютъ сельскаго старосту, сборщика, но это — лица офиціальныя, имѣющія дѣло съ начальствомъ, да и выбираются-то они для начальства больше. Выбрать же своею человѣка, который бы блюлъ общіе интересы такъ же точно, какъ и свои собственные, оказывается невозможнымъ. Всякій думаетъ, что человѣку нельзя не соблюдать только своей собственной выгоды, пользы, я что онъ, особливо поставленный въ нѣсколько иное положеніе, чѣмъ другіе покупщики имѣнія, съумѣетъ повернуть дѣло такъ, что только одному ему и будетъ лучше, а всѣмъ другимъ хуже. Кого изъ крестьянъ, знакомыхъ мнѣ, ни называлъ я, всѣ, по мнѣнію разныхъ деревенскихъ людей, оказывались не надежными… «Ничего, человѣкъ, что говорить, а дай-ка ему…» Вотъ какъ характеризовали деревенскіе люди другъ друга… Кромѣ этого, недовѣріе къ еще не избранному никѣмъ распорядителю, недовѣріе къ возможности существованія личности, которая бы не попользовалась насчетъ другихъ, если къ этому подвернется случай, одинаково господствуетъ какъ въ кругу состоятельныхъ крестьянъ, такъ и въ кругу крестьянъ послабѣй. Состоятельные и слабые, двѣ довольно ясно очерчивающіяся деревенскія групы, такъ же не позволяютъ осуществиться выгодному для всѣхъ дѣлу. Для слабыхъ не день сильнымъ стать еще сильнѣе — прямое удовольствіе, а увѣренность ихъ въ томъ, что, приравненъ участіи въ покупкѣ, сильнымъ достанется больше, чѣмъ слабымъ, что слабый-то, собственно, окажется только работавшимъ для сильнаго, такъ велика, непоколебима, основана на такихъ неопровержимыхъ для всякаго фактахъ, что желаніе владѣльца, кажется неосуществимымъ.

Итакъ, необходимая для крестьянъ земля, предлагающаяся на самыхъ выгоднымъ условіяхъ — лежитъ въ пустѣ. Богатые мужики винятъ бѣдныхъ въ томъ, что они не даютъ имъ и себѣ устроиться лучше, «точно собака на сѣнѣ лежитъ, ни себѣ, ни другимъ»; бѣдные сердятся на сильныхъ, видя ихъ намѣреніе попользоваться чужими трудами, закабалить ихъ приговоромъ владѣльцу на двадцать пять лѣтъ, чуять въ этой операціи «новую барщину»; всѣ вмѣстѣ, никто не вѣритъ другъ другу, и каждый изо всѣхъ силъ старается какъ-нибудь захватятъ себѣ клочокъ землицы на сторонѣ, должаетъ въ банкѣ, у частныхъ, лицъ, платитъ проценты и деньгами, и натурой. Словомъ, бьется какъ рыба объ ледъ.

И нѣтъ людей, которые бы приняли къ сердцу весь этотъ, ужасъ деревенскихъ порядковъ, которые бы, переставъ сочувствовать народу на словахъ, считали бы своею обязанностью жить среди него, отдавая ему свои знанія и давая ему возможность видѣть и понимать такія вещи, которыя теперь уткнуты въ самый темный уголъ собственныхъ своихъ нуждъ, заботъ и горя…

2) ДЕРЕВЕНСКІЙ СЛУЧАЙ.

I.

Въ погожій лѣтній день, часовъ въ шесть вечера, когда раскаленный воздухъ понемногу начинаетъ простывать, на пчельникѣ у сельскаго писаря, за самоваромъ сидѣли деревенскіе гости. Гости сидѣли и лежали на землѣ, вокругъ самовара, и вели разговоры съ хозяиномъ пчельника, старымъ отставнымъ солдатомъ съ прострѣленнымъ и несгибавшимся колѣномъ. Былъ тутъ, въ числѣ гостей «банковскій писецъ», молодой человѣкъ изъ семинаристовъ, завѣдующій счетною частію въ мѣстномъ ссудномъ товариществѣ, былъ тутъ сельскій староста, былъ еще одинъ, крестьянинъ изъ тѣ къ, которые «почище», былъ и пишущій эти строки. Да больше-то, кажется, никого и не было… Всѣ мы испытывали хорошія ощущенія вечерней прохлады и крѣпкою лѣсного воздуха: пчельникъ стоялъ на широкой луговинѣ среди лѣса, былъ обнесенъ кругомъ загородкою, которую со всѣхъ сторонъ густо обступилъ мелкій кустарникъ; тишина, благодаря этому кустарнику, стояла на пчельникѣ поразительная. Всякій малѣйшій шорохъ, звукъ въ лѣсу или скрипъ телеги на пролегавшемъ невдалекѣ отъ лѣсу проселкѣ слышался здѣсь среди тишины необыкновенно отчетливо.

Наслаждаясь окружавшею насъ «благодатью», мы попивали съ удовольствіемъ довольно безвкусный, если не сказать прямо скверный, чаекъ и вели непринужденный разговоръ: то о пчелахъ, то о деревенскихъ дѣлахъ, то о покосѣ, то о нашихъ общихъ деревенскихъ знакомыхъ; въ разговорѣ именно объ этихъ нашихъ общихъ знакомыхъ и отразилось то чувство удовольствія, непринужденности, которое навѣвала природа, вечерняя прохлада, звуки собиравшеюся спать лѣса… Какъ-то вышло такъ, что, только уходя съ пчельника, я сообразилъ, что мы почти только и дѣлали, во время разговоровъ, что непремѣнно кого-нибудь ругали или мошенникомъ, или дуракомъ, или подлецомъ; ужь послѣ я вспомнилъ, что мы «на прохладѣ то» перебрали всѣхъ нашихъ общихъ деревенскихъ знакомыхъ, и всѣхъ почти кто-нибудь изъ насъ «распечаталъ», какъ говорится, въ самомъ лучшемъ видѣ. Но такова была сила прелести вечера, простора и уюта пчельника, что, и распечатывая ближнихъ, мы не чувствовали ничего, кромѣ самого лучшаго, самого благораствореннаго состоянія духа. Легко было на душѣ, хорошо. Тѣло покойно нѣжилось на мягкой травѣ, и чистый лѣсной воздухъ свѣжо чувствовался въ груди.

Когда мы, такимъ образомъ, перемыли всѣмъ нашимъ знакомымъ косточки, когда переговорили обо всѣхъ деревенскихъ дѣлахъ и бездѣлицахъ, разговоръ на минуту было замолкъ. Кто то выразилъ желаніе даже отправиться по домамъ; но одинъ вопросъ, неожиданно сдѣланный однимъ изъ гостей, именно банковскимъ писаремъ, направилъ разговоръ совершенно на неожиданную тэму…

— А лѣшіе попадаются тутъ у васъ, въ лѣсу то? произнесъ писарь, лежа на спинѣ. Произнесъ вяло и, повидимому, просто такъ, неизвѣстно зачѣмъ и почему.

— Ну, ужь не могу тебѣ сказать, почему-то многозначительно мотнувъ головою, отвѣчалъ ему хозяинъ пчелякъ: — Лѣшіе, нѣтъ-ли, а что-то… есть!..

— Есть?

— Есть что-то!..

Эти слова пчелякъ произнесъ еще многозначительнѣе и принялся питъ чай, не отрывая губъ отъ блюдечка и поглядывая на публику уже совсѣмъ загадочно.

— Что же такое? Черти, что ли?..

Но пчелякъ молчалъ и пилъ.

— Ну вотъ — черти! сказалъ староста: — у насъ тутъ съ образами весь лѣсъ обойденъ… Тутъ этой дряни не должно быть. Тьфу!

— Такъ что же такое тутъ?

— А вотъ что тутъ, братецъ ты мой, торопливо схлебнувъ послѣдній глотокъ и на рѣчь-то ему: — сказалъ оживленно пчелякъ… Женщина тутъ плачетъ… Вотъ ужь тринадцать лѣтъ… И такъ рыдаетъ, Боже милостивый, и всякій разъ вотъ объ эту пору, какъ солнце начнетъ садиться…

Всѣ затихли и, надо сказать правду, прислушались къ лѣсу…

— Это точно! сказалъ одинъ изъ гостей: — я самъ слышалъ.

— Тутъ много кто слыхалъ! прибавилъ староста. Ну, только, надо быть, нечистого тутъ нѣтъ…

— Это птица у васъ тутъ какая-нибудь кричитъ, а вамъ, кажется плачетъ…

— Ну — птица!.. Какая птица, когда я ее вотъ такъ, какъ тебя вижу…

— Ты видѣлъ ее?

— Говорю, видѣлъ — вотъ, какъ тебя.

— Ну, что-жь она? Молодая…

— Ну, ужь этого я, братецъ, не распозналъ… Не до того тутъ было. А подлинно тебѣ говорю, высокая, худая, вся въ бѣломъ, я платокъ, и сарафанъ… а руки — бѣлѣй снѣгу… И не своимъ-то голосомъ рыдаетъ… Вотъ эдакъ то руками схватится за голову — и зальется…

Старикъ представилъ, какъ она плачетъ, и самъ прорыдалъ такимъ старческимъ хриплымъ рыданьемъ, что всѣхъ невольно проняла дрожь…

— Какъ же ты ее встрѣтилъ-то? преодолѣвъ впечатлѣніе страха, спросилъ писарь.

— А такъ, я, братецъ ты мой, по лѣсу, какъ разъ вотъ объ эту пору, и наровилъ я отъ Никольскаго добраться до дому прямикомъ, стало быть, какъ есть насквозь весь лѣсъ мнѣ пройдти пришлось… Иду я — палка у меня… Палку я завсегда держу, иду… Пошла чаща, иду разгребаю вѣтки-то, вдругъ раздвинулъ въ одномъ мѣстѣ, а она прямо передо мной… Такъ я и обмеръ. Думаю: — «И ну!» Только тою-жъ минутою глянула она, да какъ птица по лѣсу — эво кругомъ какимъ и вонъ гдѣ позади меня какъ зальется… Ну, я — давай Богъ ноги…

Всѣ молчали.

— Истинная правда! прибавилъ пчелякъ: — хочешь вѣрь, хоть нѣтъ — что мнѣ врать… А есть это! Вотъ сейчасъ побожиться… У меня сынъ Егоръ, такъ тотъ, въ полдень въ самый жаръ, на нея наткнулся…

— А чай и жутко было, Иванычъ? проговорилъ староста.

— Да ужь не безъ того. Не хвастаясь, скажу — не робокъ я, видалъ на своемъ вѣку много дѣловъ пострашнѣй, а не утаю: зачалъ щелкать по лѣсу-то, забылъ, что нога прострѣлена… Добрался до дому-то — слава тебѣ Господи!

Всѣмъ стало легко, когда пчелякъ произнесъ послѣднюю фразу я всякій, подъ вліяніемъ этого впечатлѣнія, облегчившаго душу, поспѣшилъ разсказать какой-нибудь случай изъ своей жизни, въ которомъ страхъ игралъ также не малую роль, но въ которомъ, въ концѣ-концовъ, все оказывалось вздоромъ и смѣхомъ. Со всякимъ случалось что-нибудь подобное, и всякій разсказалъ что зналъ или слышалъ, и, наконецъ, опять настало молчаніе. И «о страшномъ» не было уже матеріала для разговора. Но старикъ-пчелякъ, любившій поговорить, казалось, не желалъ давать разговору какого-нибудь другого направленія и сохранялъ на своемъ лицѣ тоже нѣсколько таинственное выраженіе.

— Нѣтъ, наконецъ, сказалъ онъ: вотъ съ Кузнецовой женой, вотъ такъ ужь напримался я страху…

Кузнецовъ былъ молодой сельскій торговецъ; въ сосѣднемъ большомъ селеніи у него былъ магазинъ; я зналъ его лично, и крайне удивился, узнавъ, что онъ — семейный человѣкъ, такъ какъ постоянно видѣлъ его и въ квартирѣ, и въ лавкѣ одного.

— Развѣ Кузнецовъ женатъ? спросилъ я.

— Какъ же! Да-авно!

— Гдѣ же его жена?

— Она ужь второй годъ какъ въ больницѣ, въ Москвѣ, лечится… Теперича то, пишетъ, будто поправляется, а ужь, что тогда было, не приведи Царица Небесная!.. Я одинъ, братецъ ты мой, бился съ нею цѣлую недѣлю, день и ночь, такъ ужь знаю, что такое это… Давай мнѣ тысячу рублей теперича — нѣтъ!. Не заманишь!..

— Какая же это у нея была болѣзнь? спросилъ писарь.

— Съ ума сошла… Только съ ума-то сошла на худомъ… И старикъ-пчелякъ шопотомъ разсказалъ о ея недугѣ. Недугъ, дѣйствительно, былъ ужасный…

Стали толковать о причинѣ такого недуга.

— И что за чудо! сказалъ пчелякъ. — Вѣдь какъ братецъ, ты мой, чудесно жили-то въ первомъ году, ангелы преподобные! Торговлю начали чисто, на готовыя денежки, всего много, домъ — съ иголочки, оба — любо глянуть, ужь объ ней и говорить ндчею, королева — одно слово!.. Да и онъ — парень складный… Бывало, взойдешь въ лавку то къ нимъ, соли тамъ или что-нибудь взять, сидятъ оба, какъ птички, и ласковы, и веселы… И самому-то, ейбогу право, весело станетъ… Вдругъ, какъ нечистый попуталъ, сразу, братецъ ты мой, оба какъ оглашенные стали… На второй годъ пошло это у нихъ.

— А дѣти есть у него? спросилъ я.

— Была одна дѣвочка, въ самый первый годъ была, ну, только померши… Двухъ либо трехъ мѣсяцевъ померла то… Ту-ужили оба… стра-асть… А потомъ вдругъ и началось промежду нихъ: слышимъ — «бьетъ»! По вечерамъ, крикъ изъ дому то несется… Что такое… Потомъ-того принялся, братецъ ты мой, за бабами, значитъ, за женскимъ поломъ — проходу нѣтъ!.. Пьетъ, безпутничаетъ, жену бьетъ, бросая ее совсѣмъ, прочь гонитъ. Отецъ ейный тутъ съ родней прибылъ… Помню всю морду этому самому Кузнецову изуродовалъ. Одново они всей родней его били, да какъ били то!.. Самъ своими глазами, видѣлъ, какъ одинъ дьяконъ прямо ему въ лицо старымъ престарымъ вѣникомъ тыкалъ, окамелькомъ… Тутъ было, Боже мой, что. такое! Нѣтъ ему уйму да и шабашъ! Въ теченіи того времени, ейный родитель взялъ да въ судъ его и предоставилъ… значитъ, за истязаніе и самоуправленіе… Присудили, его другъ ты мой, на полгода въ тюрьму. Вотъ тутъ-то съ ней и случилось… Перво-на-перво все тосковала, скучала… Исхудала вся «не знаю говоритъ, что со мной дѣлается»… Бывало, зайдешь въ лавку-то, сидитъ и смотритъ, а примѣтить тебя — не примѣчаетъ… И разъ окликнешь и два — все молчитъ… Ужь когда-когда опомниться! «Ахъ, говоритъ, Иванычъ, я и.не вижу!» — Я молъ тутъ давно стою. — «Ужли давно?» — Именно правда. — И опять на нея этотъ истуканъ найдетъ, опять говори, не говори — все одно… А одново пришелъ, глядь — лавка заперта… Что такое? Пошолъ-было на кухню, идетъ навстрѣчу кухарка. "Взбѣсилась, говоритъ, наша хозяйка… Что дѣлаетъ, такъ ахъ… Лучше и не ходи… Я-было и непошелъ, да за мной самъ отецъ ейный прислалъ, подсобить… Потому сладу нѣтъ… Даже отецъ-то родной и тотъ ушелъ, залился слезами, ушолъ изъ дому. Оставили меня одного… Ну, ужь и принялъ я мученіевъ, вѣкъ не забуду.

Пчелякъ разсказалъ мученія, публика посмѣялась..

— Какъ же ты съ ней справлялся-то?.. спросилъ староста.

— Какъ? извѣстно палкой!

— Билъ?

— Извѣстно билъ, коли резоновъ не слушаетъ. Ей представляешь резоны, а, между прочимъ, она пуще того безобразничаетъ… Что будешь дѣлать, и жаль, а нельзя, другихъ способовъ нѣтъ.. Огрѣешь кнутомъ раза три, четыре — забьется за печку, сидитъ недвижимо и, пожалуй, съ часъ просидитъ, не шелохнется… Ну только ты чуть задремалъ — хвать вотъ она!.. Думаю, нѣтъ, братъ шалишь!.. Одну ночь я такъ-то пробился, на другую потребовалъ цѣпь, приковалъ ее за печкой-то, принесъ возжи, говорю — «вотъ, матушка!» показалъ ей… Ну, съ цѣпи ей сорваться трудно… Погремитъ, погремитъ — ляжетъ… Только ужь что говорила, слова какія, и не дай Богъ! Разомъ съ пятокъ я ее возжами-то урезонивалъ, за эти самыя ея слова… И ругаться тоже — ругалась, словно пьяный солдатъ… Откуда только набралась этого… И бился я такимъ манеромъ съ ней цѣлую недѣлю.

— Все возжами?

— Возжами все и кнутомъ… Однова такъ подсвѣчникомъ успокоилъ ее, потому чуть было изъ цѣпи не вылѣзла… Цѣлую, братцы мои, недѣлю я такъ-то бился. Одинъ. Отецъ-то ея, перво-на перво совсѣмъ разсудка лишился, мужъ — въ острогѣ, одинъ я. Потомъ принялись таскать знахарей и знахарокъ, поили ее и отчитывали, все одно — никакого сродствія… Наконецъ, того надумали въ больницу везти, въ Москву. Вѣришь ли, индо слеза меня самого прошибла, какъ стали ее изъ-за печки-то вытаскивать — вся какъ есть синяя отъ побой…

— Ты ее, должно быть, знатно охоливалъ то…

— Ужь чего тутъ!.. Бывало, за ночь-то у самого ладони напухнутъ…

— И отчего же это съ нею приключилось? спросилъ банковскій писарь.

— Поди вотъ! разбери!.. сказалъ пчелякъ.

— Ужь знамо — дѣло темное! прибавилъ одинъ изъ гостей.

— Господь его знаетъ!.. заключилъ третій.

Впечатлѣніе этого разсказа было тяжолое. Всякій деревенскій житель, въ своемъ домашнемъ быту, непремѣнно испыталъ и постоянно испытывалъ какой-нибудь необъяснимый, непонятный ударъ: какія-нибудь страшныя психологическія и физіологическія страданія, незабываемыя, гнетущія, уродующія человѣка на вѣки, но ничѣмъ не облегчаемыя, неразъяснимыя… И вотъ почему всѣмъ слушателямъ было тяжело послѣ разсказа пчеляка.

Посидѣвъ на травѣ еще нѣкоторое время, мы встали и направились по домамъ. Солнце ужь сѣло; начинало темнѣть, было холодновато и сыро; роса была обильная…

II.

Тяжелое впечатлѣніе произвелъ разсказъ пчеляка и на меня. Давно уже я былъ убѣжденъ, что деревенская жизнь тяжка, даже невыносима иной разъ, настолько отъ матеріальныхъ несовершенствъ и недостатковъ, сколько отъ страданій психологическихъ, отъ такихъ нравственныхъ бѣдъ, которыя и «выплакать-то» даже нѣтъ возможности. Правда, Кузнецовъ, о которомъ разсказывалъ пчелякъ, не былъ крестьянинъ: это былъ сельскій купецъ, но исторія его носила всѣ признаки подлинной крестьянской семейной бѣды, въ которой есть все: и побои, и слезы, и кнуты, и избитыя до синя спины, и очевидно страшныя нравственныя страданія, но нѣтъ только пониманія этихъ страданій, нѣтъ никакого отъ нихъ результата, кромѣ каменной тяжести на сердцѣ, кромѣ угнетающей увѣренности, что такъ угодно Богу и воспоминаніе какого-нибудь «очевидца» о томъ, напримѣръ, что вотъ у него у самого въ ту пору руки напухли отъ битья… Такія семейныя бѣды, если вы только приглядитесь къ деревенской жизни, тяжелыми думами, темнотою безъ просвѣту давятъ крестьянскую душу, пришибаютъ человѣка къ землѣ, словно тяжелымъ неожиданнымъ ударомъ съ неба свалившагося камня, и вы встрѣчаете ихъ на каждомъ шагу. Еще недавно возвращаясь со станціи желѣзной дороги, я встрѣтилъ старика крестьянина, который везъ изъ города племянницу — сумасшедшую дѣвушку. Она глядѣла, но ничего не говорила и ничего не понимала, даже не дѣлала сама ни одного движенія? старикъ-дядя долженъ былъ самъ утирать ей носъ, самъ усаживать ее такъ, чтобы не свалилась, самъ застегивалъ ей армякъ… Что такое? Отчего? — «Господь его знаетъ! Сразу приключилось… Ночью!» Старикъ везъ ее домой изъ сумасшедшаго дома, гдѣ ее тоже шибко били, «вся спина въ синякахъ»… А самъ онъ какъ будетъ лечить ее? Кто, кромѣ отставнаго солдата, предложитъ ему свои услуги насчетъ кнутья и возжей?

Именно съ этой стороны меня и заинтересовала исторія Кузнецова. Немало удивило меня и то обстоятельство, что Кузнецовъ, котораго я звалъ, вовсе не походилъ на того, о которомъ разсказывалъ пчелякъ. Это былъ безспорно добрый человѣкъ, старавшійся, кромѣ того, быть добрымъ, полезнымъ и для другихъ. Учетъ, о которомъ читатель знаетъ по предшествовавшему очерку, сдѣланъ имъ во имя общественной пользы, во имя пониманія обязанностей передъ обществомъ вообще честнаго человѣка. Онъ, Кузнецовъ, по тѣмъ же хорошимъ побужденіямъ, будучи членомъ товарищества, старался на собраніи провести мысль о болѣе правдивомъ распредѣленіи выгодъ. И этотъ-то добрый человѣкъ могъ довести до сумасшествія близкаго, мало того, любимаго человѣка, могъ драться, пьянствовать, безобразничать, даже попасть въ острогъ. Тутъ была тайна, и тайна деревенская. Я рѣшился добиться и толкомъ разузнать, въ чемъ тутъ дѣло? Какого рода были недуги, несчастія мужа и жены, которыя съ такой энергіей излечивалъ отставной солдатъ помощію кнута и воэжей.

И я добился того, чего мнѣ было нужно. Я не буду разсказывать, какія усилія были сдѣланы мною для того, чтобы вынудить Кузнецова разсказать его семейную драму, только драму эту онъ мнѣ, все-таки, разсказалъ. Передаю ее читателю только въ существенныхъ чертахъ, такъ какъ во всей подробности разсказывать ее невозможно.

III.

"Помилуйте!.. Любилъ-ли? и по сейчасъ я безъ нея сохну, а ужъ что было съ перваго началу, того и не разсказать словами. Да и какъ не любить-то? Вѣдь это одно — ангелъ превосходный, другихъ словъ для этого нѣтъ… Красавица первая! развязность, напримѣръ, рѣзвость… Или опять взять въ работѣ — огонь, проворна, аккуратна.. Въ короткихъ словахъ сказать, по моему понятію, миловиднѣй не сыщешь… Сколько ихъ я на своемъ вѣку, напримѣръ, будемъ такъ говорить, не обсуждалъ — тряпки и мочалки, больше ничего… Да что еще: вѣдь, мы съ ней съ самыхъ раннихъ дѣтскихъ дней — друзья; мы ужъ съ ней десяти-девяти лѣтъ цѣловались… Самъ Господь опредѣлилъ намъ быть въ бракѣ: мой родитель изъ-и оконъ вѣку жилъ здѣсь и ейный, Милочкинъ, и имя то, позвольте сказать, сколько миловидно-Емилія! Батюшка отецъ Іоаннъ, священникъ (теперича онъ ужъ оставилъ должность), также здѣсь съ искони бѣ… И оба съ молодыхъ лѣтъ вдовые, и Милочкинъ, и мой… Родители наши души въ насъ нечаяли. Скажу одно: даже сѣкли насъ, ежели случалось за шалости, и то съ большимъ вниманіемъ и болѣе для угрозы, но нежели чтобы обидѣть. Милочку всего одинъ разъ и подвергли — крыжовнику, съ позволенія сказать, объѣлась… Рѣзвая!.. У — Боже мой… Отецъ-то Іоаннъ, бывало, не налюбуется ей… И былъ онъ большой пріятель съ моимъ родителемъ; мой родитель, доложу вамъ, покойникъ, царство ему небесное, былъ старинный сельскій купецъ. Теперь такихъ нѣту. Теперь все такой народъ пошелъ: налетитъ, одурманитъ, насулитъ, обдѣлаетъ — и въ другое мѣсто… Теперь пошелъ въ ходъ жадный человѣкъ, а такихъ, какъ родитель-покойникъ, и въ поминѣ нѣту! Родитель былъ человѣкъ тихій, жилъ на одномъ мѣстѣ, дѣла велъ постоянныя, и все только хлѣбомъ, больше ничѣмъ, никакими дѣлами не занимался… Были у него въ разныхъ деревняхъ тоже постоянные знакомые по хлѣбной части, серьёзные мужички, а въ городѣ онъ тоже довѣрителей не мѣнялъ, все больше съ однимъ кѣмъ-нибудь дѣла дѣлалъ. Знаете, чай, Пастуховыхъ? Ну вотъ съ ними съ одними онъ болѣе двадцати годовъ, окромѣ ни съ кѣмъ, никакихъ дѣдовъ не дѣлалъ. И никогда въ покойникѣ родителѣ жадности не было: есть у него въ десяткѣ деревень знакомство, есть одинъ хорошій человѣкъ въ городѣ — и будетъ! Не такъ, какъ теперь, всякій наровитъ цѣлую губернію одинъ захватить въ свои лапы, да и орудовать… Нѣтъ! Родитель не жадничалъ… Самъ бралъ, пользу и другимъ давалъ… Одно слово — велъ дѣло по чести и совѣсти, тихо и безъ всякаго азарта… И бѣдному человѣку у него тоже отказу не было; и пропадало тоже немало, но родитель никогда не дозволялъ себѣ, чтобы тамъ по судамъ или что… «Богъ съ нимъ!» — больше ничего!.. Бога онъ помнилъ, помнилъ крѣпко. Какъ, бывало, покончимъ дѣла или въ промежуткѣ, среди лѣта, ежели знаемъ, напримѣръ, что все дѣло постановлено вѣрно, сейчасъ, Господи благослови, куда нибудь на богомолье, по монастырямъ, въ Москву, въ Сергіевскую Лавру, въ Оптину Пустынь, къ разнымъ угодникамъ… Ѣздили неспѣша, полегоничку… Наглядимся, наслушаемся всякихъ дѣловъ — домой! Зиму ужь безпремѣнно дома, и ужъ тутъ каждый день: либо отецъ Іоаннъ у насъ чай съ ромомъ пьетъ и газеты обсуждаетъ, либо мой родитель у отца Іоанна разговоръ ведетъ о пустынѣ объ какой нибудь, или такъ разговоръ слушали… Ну, и мы тутъ… То Милочка у насъ, то я у нихъ… Съ самыхъ раннихъ лѣтъ стали мы слышать отъ нашихъ родителей, что когда подростемъ, такъ они насъ непремѣнно женятъ.. потому, лучше пары нѣтъ. Я тоже былъ не плохъ, одинъ сынъ, и притомъ, не нищій какой-нибудь; всѣ знали, да и самъ родитель мой не такъ, что у него есть достатокъ, и онъ не разъ поговаривалъ, что, въ случаѣ брака, всѣ дѣло сдастъ мнѣ, а самъ ужь такъ будетъ вѣкъ доживать на спокоѣ. И у отца Іоанна тоже было не безъ достатку. Окромѣ того, мы изъ дѣтства другъ дружкой любовались. Такъ, что можно прямо сказать, съ дѣтства были влюблены другъ въ дружку… И даже такъ влюблены, что вполнѣ навѣрно знали о своемъ бракѣ, оба дожидались… Бывало, ѣздимъ мы съ отцомъ въ отлучкѣ, по святымъ ли мѣстамъ, такъ по дѣламъ ли въ деревняхъ, только и жду какъ бы домой, къ Милочкѣ… Но былъ я робокъ; она, правду сказать, посмѣлѣй была… побойчѣй, первая, бывало, за щеки обхватить и того… да! Разъ даже что… Да что ужь! одно слово — смѣлая!.. Тормошитъ тебя, бывало, страсть! «Все равно, говоритъ, насъ съ тобой повѣнчаютъ». Ну, однакожъ, ждали мы порядочно… Повѣнчали насъ, сударь мой, въ самое прекрасное время: пошелъ ей восемнадцатый годъ, а мнѣ ударилъ двадцать первый… Хотѣлъ-было родитель мой еще повременить — ну, только что согласія нашего на это не было… На что я въ ту пору былъ робокъ и родителя почиталъ, а тоже, однажды, не вытерпѣлъ и поднялъ щетину: «какъ же это мнѣ такъ можно… да!..» Правду надо сказать, что и Милочка тутъ меня много подгвазживала на упорство… Сама-то она ужь вошла въ возрастъ потишѣла, а начала меня все на родителей натравливать… Бывало, такъ, что и на своего отца напуститъ меня… налетишь такимъ ястребокъ, смѣшно вспомнить… А главная причина — сталъ мой родитель похварывать, стали въ немъ старыя разныя простуды открываться, вотъ по этому случаю и порѣшили насъ повѣнчать… А какъ насъ повѣнчали, тутъ родитель мой и порѣшилъ дѣла прекратить. «Живите, говоритъ: — какъ хочется… Заводите свое дѣло какое по вкусу…» И какое, милостивый государь, послѣ того для насъ настало удовольствіе, то даже, извините, этого невозможно представить… Поѣхали мы вдвоемъ, я да она въ городъ, повидаться съ отцовскими знакомыми, посовѣтоваться, что они присовѣтуютъ насчетъ дѣловъ; изъ города, вздумалось намъ, махнутъ въ Москву, такъ какъ порѣшили мы завести вотъ эту самую лавку, въ которой тепереча разговоръ у насъ идетъ, а порѣшивши это дѣло, задумали закупать товаръ въ Москвѣ, изъ первыхъ рукъ. Дѣлать — такъ ужъ дѣлать. И что-жъ? Мы въ Москвѣ съ Милочкой ни единнаго часу не разлучались: все вмѣстѣ и по лавкамъ, и по конторамъ, и вездѣ насъ московскіе купцы все вмѣстѣ видѣли и приглашаютъ на вечера, въ театръ… Были мы тутъ, прямо сказать, во всѣхъ мѣстахъ, и въ церквахъ, и во дворцахъ, и въ театрахъ, всего насмотрѣлись, всѣ, напримѣръ, древности, рѣдкости, мощи тамъ или, опять взять, картины разныя, статуи все — видѣли. И любопытно, и хорошо, и легко намъ было и ужь такъ радостно, весело, слеза пронимаетъ, какъ вспомнишь. Въ гостиницѣ-то, въ чижовскомъ подворьѣ, гдѣ мы стояли, и то какъ есть всѣ сосѣди нами двумя любовались. Какой-то старичокъ все глядѣлъ на насъ (тоже сосѣдъ) да однова прямо со слезами разцѣловалъ насъ обоихъ и перекрестилъ: «дай вамъ говоритъ, Богъ…» Право слово. Такое у насъ шло удовольствіе мѣсяца полтора, покудова не обозначилось у Милочки положеніе. Затихла, идти никуда не хочетъ, и ко сну ее стало клонить… «Собирайся, говоритъ, домой, пора!..» Ну, я вижу, дѣло началось сурьёзное… Сразу мы оба точно все московское перезабыли, точно даже не видали, только и думаемъ — домой добраться!.. «Строиться надо! говоритъ Милочка: — пора ѣхать…» Скорехонько мы собрались и уѣхали строиться, лавку заводить, гнѣздо вить, для себя, для дѣтей… Жить-поживать…

IV.

"Все такъ и вышло, какъ по писанному: и домъ съ лавкою готовы, и торговля пошла, и дочь родилась… Домъ, изволите сами теперь видѣть, строенъ не кое-какъ; опричь лавки, для собственнаго семейства цѣлыхъ три покоя, пять оконъ на улицу; для родителя мезонинъ, съ теплымъ ходомъ изъ кухни. Все хорошо, однимъ словомъ. Но лучше всего — дочка-дѣвочка… И что это былъ за ребенокъ!

Разсказчикъ хотѣлъ говорить, но вдругъ горько заплакалъ…

"Нельзя этого описать… То есть, души мы не чаяли всѣ, и я, и Милочка, и старикъ-родитель, только тѣмъ и дышали, Ольгунькой любовались… Здоровый былъ ребенокъ, веселый, занятливый, словомъ сказать — отрада… И жили мы, такимъ родомъ, въ полномъ удовольствіи, и весело намъ всѣмъ, и мило, и дѣло пущено чисто, благородно — все шло такъ, лучше требовать невозможно…

"И вдругъ пошли со мной несчастія!.. Однова, сидѣлъ старичекъ-родитель съ Ольгунькой на крылечкѣ, няньчился, смотримъ. зашатался и словно будто падаетъ… Подбѣжали, подхватили Ольгуньку — такъ онъ и грохнулся… Что такое? Лежитъ человѣкъ безъ памяти, а съ чего взялось — неизвѣстно. Перенесли его въ покой, за фельдшеромъ съѣздили, привезли его ужь на другой день. Поглядѣлъ онъ — «банки!» говоритъ. И закати онъ ему тридцать пять штукъ… всю спину изрѣзалъ. А по-утру, родитель Богу душу отдалъ… Вы извольте только подумать, каково это было намъ съ Милочкой! Мы родителя всѣмъ сердцемъ почитали, потому онъ былъ для насъ чистый ангелъ-хранитель, самая кротость во плоти.. И вотъ — померъ… Вчерась былъ живъ, шутилъ съ Ольгунькой, нонѣ лежитъ и не дышетъ.. Призадумался я, точно что меня пришибло… Опустѣло кругомъ насъ съ Милочкой, только всего и оставалось отрады — Ольгунька. И вдругъ и Ольгунька помираетъ! Помираетъ въ одни сутки. Что же это такое? Цѣлый день ребенокъ неизвѣстно отъ чего кричитъ, кричитъ не своимъ голосомъ, цѣлый день мы всѣ, и я, и Милочка, разныя женщины родственницы, мечемся, какъ угорѣлые, ничего не понимаемъ, не знаемъ, что это, отчего, какъ помочь… Даже фельдшера не могли привезти, потому на дворѣ стояла невылазная грязь. То есть, привезти-то его привезли, но ужь дѣвочка на столѣ лежала..

"Но ужь тутъ, доложу вамъ, опостылѣлъ мнѣ бѣлый свѣтъ. Даже такъ, что показалось мнѣ пріятнѣе вмѣстѣ съ Милочкой умереть, чѣмъ жить на свѣтѣ! Зачѣмъ домъ, зачѣмъ торговля, зачѣмъ мы съ Милочкой, все одна мозга, тоска, безпокойство, скука… Изъ-за чего жить на свѣтѣ?…

"Которые изъ знакомыхъ видали меня въ ту пору, «лица, говорятъ, на тебѣ, Кузнецовъ, нѣту… Какъ бы съ тобой чего худого не было»… И въ правду, я и самъ, признаться, опасался… Да какъ же: все было хорошо, любезно, и вдругъ — пустыня, холодъ я тоска, и за что? Отчего?… рѣшительно скажу вамъ, даже и совершенно никакой не было охоты жить… Даже съ Милочкой говорить не хочется… Объ чемъ говорить? Да и она сама не льнула ко мнѣ, все больше лежитъ къ стѣнѣ лицомъ и плачетъ… Вотъ въ такое-то время и приди ко мнѣ въ лавку одинъ человѣкъ… Даже прямо есть за что спасибо сказать, по крайности, самъ я много благодаренъ. Теперече, ежели Богъ дастъ, воротится Милочка благополучно — совсѣмъ у меня другая будетъ политика… Аптекарю спасибо. Онъ всему тутъ дѣлу корень…

"Приходитъ, стало-быть, этотъ самый аптекарь ко мнѣ въ лавку; отпустилъ я ему что требуется и сѣлъ въ свой уголъ за прилавокъ — молчать и горемъ своимъ мучиться… Только аптекарь-то и говоритъ:

" — Что это, хозяинъ, пригорюнился?

— Что-жь, говорю будешь дѣлать… видно, ужь такъ Богу угодно… и разсказалъ ему, какъ дѣвочка умерла и какъ померъ родитель…

" — Ну, говоритъ аптекарь: — насчетъ родителя — дѣло ужь совсѣмъ плевое, не воротишь, а насчетъ дѣвочки печалиться тебѣ нечего. Другія будутъ…

— Охоты, говорю, у меня ужь нѣту…

" — Будто!.. Какъ же это такъ? Къ этому-то, говоритъ, нѣтъ охоты?.. Какой же ты, послѣ этого, говоритъ, купецъ? И сталъ онъ тутъ меня язвить.

" — Вѣдь, у васъ, говоритъ, только и дѣла, что за прилавочкомъ сидѣть, денежки получать, да съ женой спать… Ну. какія же у тебя больше дѣла-то. ѣлите да спите съ женами! Больше ничего?… И дѣтей народите, тоже будутъ за прилавкомъ сидѣть, денежки считать…

— Помираютъ, вотъ, наши дѣти то…

" — Да ты развѣ думалъ когда, отчего это они помираютъ и нельзя ли какъ-нибудь такъ сдѣлать, чтобы не помирали? Ну, знаешь ли ты, отчего твоя дѣвочка кричала… Вѣдь, кричала?

— Кричала цѣлый день…

" — А ты съ женой только смотрѣли и ахали?..

Что-жъ я буду отвѣчать? «Такъ точно, говорю…»

« — Ну, вотъ видишь, говоритъ: — рожать умѣете, а даже ходить не умѣете, не знаете, что вредно, что полезно… Это и поросяты такъ-то за дѣтьми ходятъ…

И потомъ, говоритъ, ежели ты самъ ничего не знаешь, какъ же ты дѣтей-то своихъ воспитывать будешь? А, вѣдь, такъ поди, чай, учить начнете, за вихорь, розги, палкой… „Добру!..“ называется… Сами — невѣжи круглыя, а берутся учить, точно въ самомъ дѣлѣ знатоки… Куда вамъ! ужь вы рожайте только, это — вотъ ваше дѣло».

Дѣлалъ я ему разныя представленія въ свою пользу, однакожь, онъ меня опровергъ:

" — Ты, говоритъ, скажи одно: кричала дѣвочка?

— Кричала!

" — Цѣлый божій день кричала не своимъ голосомъ?

— Точно такъ, говорю.

" — И оба вы съ своей женой — «родители», «воспитатели» ничего не знали: что? какъ? отчего? Не знали?..

— Точно, что не знали…

" — Гдѣ болитъ? въ головѣ ли, въ животѣ ли, въ спинѣ ли?.. Ничего не знали?

— Ничего! Кричитъ!..

« — Ну, такъ сами вы ее и уморили… И другая будетъ — и другую уморите…»

Такъ меня и обожгло отъ этихъ словъ…

— Что ты, говорю, другъ любезный, прикуси языкъ-то.

« — Прощай, говоритъ. — Тоже „родители“ называются., почитай ихъ!..» И ушелъ.

V.

"Кажется, ужь довольно дерзко обошелся, а чтожь бы вы думали? Задумался я надъ этими словами… И даже такъ задумался, что въ городъ къ аптекарю поѣхалъ и книжки даже бралъ читать. Судите сами: былъ ли счастливѣй меня человѣкъ? Чего мнѣ недоставало? Все у меня было и все я получилъ, такъ, по-крайности, мнѣ представлялось. Лѣтъ пятнадцать къ ряду только и дышалъ Милочкиной любовью; пережилъ съ нею годъ только счастія, какого иному и во снѣ не приснится; зналъ что такое радости семейной жизни, что за счастіе быть отцомъ, и вдругъ, одно за другимъ, два несчастія, потомъ пустота голая и сознаніе собственнаго невѣжества… А насчетъ невѣжества я понялъ сразу, послѣ одного только разговору, и тутъ же, какъ только аптекарь изъ лавки вышелъ, почувствовалъ я, что во второй разъ я ужь не буду съ Милочкой счастливъ такъ, какъ до несчастій… До несчастій я жилъ, точно птица порхалъ, теперь маѣ стало представляться, что порхать ужь я не буду, я узналъ о своемъ невѣжествѣ… А что всего обиднѣй, въ Милочкѣ то, кромѣ жены, кромѣ хорошенькой, милой женщины… я ужь тоже — истинно противъ воли — также невѣжу увидалъ… Кои представлю, кои вспомню, какъ это мы оба глупые, тупоумные, бились ночью съ дѣвочкой, ничего-то не понимая, такъ и почувствую къ Милочкѣ что-то нехорошее, то есть что то какъ будто злитъ… Думаешь иной разъ — хоть бы подумала — отчего это и какъ… А смотритъ, какъ человѣкъ мучается и не думаетъ — тошно… вѣрное слово…

Скучно мнѣ, пусто на душѣ было; надобенъ мнѣ былъ какъ всякому человѣку интересъ… А опять съ Милочкой ту же любовь продолжать не было ужь интересно, потому что первое время самой задушевной любви окончилось вздоромъ, мученіемъ душевнымъ, обозначило въ насъ обоихъ, прямо сказать, мѣднолобіе… Поднялась моя любовь, по этому случаю, градусомъ повыше, сталъ я любить другое… Сталъ я влюбляться въ размышленія, въ разсужденія… И повѣрите ли, въ слова, въ мысли, которыя пошли у меня ходить въ головѣ, я также точно сталъ влюбляться, какъ въ Милочку… Однова, аптекарь (это ужъ въ городѣ какъ-то случилось) показалъ мнѣ тамъ такую штуку — чашка съ водой, вода, какъ есть чистая, комнатная, и вдругъ подсыпали чего-то, что же? въ одну минуту замерзла, а было лѣто… Такъ что со мной было, еслибы вы только знали?.. Такое охватило меня невѣдомое блаженство, такая радость какдя-то (и истинно самъ не знаю, отъ чего?), ну ни съ чѣмъ сравнить невозможно… Точь-въ-точь такъ же у меня забилось сердце, заныло, таково весело, и въ голову точь-въ-точь такъ ударило, какъ бывало съ Милочкой, до свадьбы еще случалось, если иной разъ долго не видимся, да вдругъ гдѣ-нибудь въ темномъ мѣстѣ и… вотъ!.. Прямо вамъ сказать, началась у меня другая любовь, выше, и много любопытнѣй, такъ, по крайности, въ ту пору мнѣ представлялось…

— А съ Милочкой, спросилъ я: — разговаривали вы о вашихъ мысляхъ?

— Нѣтъ! въ томъ-то и бѣда вся, что не разговаривалъ… А почему я не разговаривалъ, потому что въ головѣ-то у меня стояло все вмѣстѣ, а по отдѣльности — ничего не было… Все, о чемъ я отъ роду не думалъ, все у меня стало подниматься въ головѣ сразу, цѣлыми ящиками, оптомъ, если сравнить по торговому… Я бы и радъ говорить съ ней, но ничего бы путнаго не сказалъ… Я чуялъ, что не съумѣю заставить ее заинтересоваться тѣмъ же самымъ, что меня захватило… Словъ у меня не было, не зналъ, съ какого конца взяться, откуда захватить, а главное, не утаю, не въ обиду Милочкѣ будь сказано, казалось мнѣ, что плюнетъ она на всѣ мои разговоры — и больше ничего. Не пойметъ-съ. Неинтересно ей это… Сердило меня и то, что я самъ съ мыслями не разобрался, сердило и то, что и Милочка ихъ не пойметъ… а, главное, вотъ что меня не то, что сердило, а прямо вводило даже въ гнѣвъ: сказывалъ я вамъ, что послѣ несчастій мнѣ такъ было тоскливо и тяжело, что я даже и отъ Милочки какъ-то сталъ поотставать, да и она тосковала и молча мучилась… Съ тѣхъ поръ, какъ произошло во мнѣ это самое превращеніе, самому мнѣ стало легче; а тосковалъ по дѣвочкѣ, точно и иной разъ просто даже до слезъ тосковалъ, но ужь у меня было лекарство, занятіе… Иной разъ раздобудешь книгу, какого-нибудь, напримѣръ, Жуля Верна, напролетъ всю ночь… Помните, какъ одинъ англичанинъ выстрѣлилъ въ мѣсяцъ… То-есть, всю ночь напролетъ… И рвусь я, что дальше, то больше… И все мнѣ пріятнѣй, хитрѣй, мудренѣй, прямо сказать, забористѣй… А между прочимъ, слышу, что Милочка не тѣмъ наровитъ вылечиться… Жаль мнѣ ее, вотъ какъ, до слезъ, т. е. до кровавыхъ слезъ жаль… Теперь, Богъ дастъ воротится, я все ей сдѣлаю, все предоставлю, словомъ — теперича у насъ съ ней совсѣмъ другой разговоръ пойдетъ… Но тогда, когда я влюблялся, съ каждымъ днемъ все сильнѣй и сильнѣй, въ другое дѣло, въ новое, любопытное, умное, и каково это мнѣ было слышать тотъ, наприміръ, разговоръ: «вотъ погоди, опять ребенокъ будетъ, опять поправишься, все какъ рукой сниметъ!» Это говорили Милочкѣ всѣ ея родственницы, всѣ бабы, какія только въ домѣ не были… Всѣ одинаково полагали, что необходимъ опять ребенокъ, чтобы вновь жизнь получила смыслъ… Каково мнѣ это было слышать каждую минуту, когда ужь самъ-то я на другой смыслъ наскочилъ: сидятъ ли за самоваромъ, отдыхаютъ-ли на крылечкѣ, въ кухнѣ-ли соберутся, все одинъ разговоръ: «Вотъ ребенокъ будетъ!» «Вы съ мужемъ люди молодыя — чего тамъ! Вотъ хитрое дѣло, подумаешь!..» И что-жъ вы думаете? Однажды слышу, Милочка разговариваетъ съ одной бабой и говоритъ ей: «Вотъ, когда у меня ребенокъ будетъ, я тебя въ кормилицы.» То есть, и званія никакого нѣтъ, насчетъ чтобы ребенка, а ужь кормилицу приторговываютъ… Что жъ я-то такое? Да какъ это не стыдно, думаю, не подумать хоть бы о томъ, что, вѣдь, и второго уморимъ ни за что ни прочто!.. Вѣрите ли, даже упорство какое-то во мнѣ стало дѣйствовать… Точно вотъ врагъ какой между мной и Милочкой появился… Уклоняюсь я отъ нея… И намѣренія-то ея мнѣ куда не по душѣ… Забьюсь въ лавку съ какимъ-нибудь сочиненіемъ, съ мѣста, кажется, шестеркой лошадей несворотить… «Иди чай пить!» Нѣтъ, думаю, знаю я ваши намѣренія — не хочу. «Иди ужинать!» Опять я не хочу… А тамъ все разговариваютъ про тоже самое… И стали даже такъ поговаривать: что же это за мужъ? Это что въ хорошихъ семействахъ не допускается… Эдакимъ вотъ манеромъ… И сталъ я, прямо скажу, даже ожесточаться… И чтоже? Однажды ночью, не помню ужь что у меня въ головѣ было, только ужь совсѣмъ, совсѣмъ не то… гляжу, Милочка сама подошла ко мнѣ изъ спальни…. взяла такъ то за плечо и смотритъ… какъ понялъ я этотъ взглядъ, сразу, рвануло меня по всей внутренности — «убирайся ты прочь отъ меня…» То-есть, не своимъ голосомъ гаркнулъ.

Съ этой самой минуты, все и помутилось въ дому!..

VI.

Поглядѣлъ бы кто на насъ въ ту пору, злѣй насъ, кажется, на свѣтѣ не было. И съ Милочкой-то что сталось — уму не постижимо. — «Такъ такъ-то! хорошо-же!» къ отцу — отецъ ко мнѣ съ увѣщаніемъ; за родней — за старичками, за старушками — настоящій съѣздъ, земское собраніе… Милочка плачетъ и жалуется, а мнѣ ни капельки не жалко, т. е. вотъ хоть бы капелька… Теперича я знаю: она тоже не знала, что дѣлала, ей также

Богъ вѣсть, что мерещилось… Ну, только я ужь тутъ совсѣмъ ожесточился… Помилуйте, скажите: хотятъ меня, напримѣръ, силкомъ, къ этому самому порядку привести. — «Какъ не стыдно! Ни Бога въ тебѣ нѣтъ, ни совѣсти!.. И что это такое!» Это я съ утра до ночи слышу сутокъ двое къ ряду. А то такъ просто стали обзывать меня «подлецомъ!» «Какой это мужъ? это, говорятъ — подлецъ изъ подлецовъ». Дальше да больше — вдругъ отецъ Иванъ подступилъ ко мнѣ съ непороткомъ: — "Ты что жъ это, такой сякой? а?.. да не говоря худого слова — бацъ меня по уху, бацъ по другому… Племянникъ-дьяконъ услыхалъ — подлетѣлъ, развернулся — хлопъ! хлопъ..! "Ну, ужь тутъ и я изъ всякихъ границъ вышелъ… Милочва было за меня заступаться стала, «нетроньте, нетроньте его»; но ужь у меня не оставалось снисхожденій. "Сама, говорю, заварила этотъ срамъ да заступаться? Вонъ! И принялся содѣйствовать! Что тутъ такое было — уму непостижимо! Тутъ были въ ходу и кнутья, и метла, и самоваромъ кто-то сколотилъ меня по головѣ, и Жуль Верна я разшибъ (какъ есть всю книгу съ рисунками) объ чью-то морду — ужь не помню — и всѣ въ крови съ синяками, съ раздутыми щеками — то есть Богъ знаетъ что!.. И все это — на народѣ; собралась вся деревня, ревъ, плачь. «Исполняй законъ!» вопіютъ. Хохотъ, срамъ!..

«Въ тотъ же часъ, послѣ этого боя, я ударился прямо въ кабакъ, и съ этого сраму сталъ пьянствовать… Слышу, вдобавокъ ко всему, распознали, что я къ аптекарю хожу, присодѣйствовали обо всемъ къ исправнику, все перерыли и всѣхъ моихъ знакомыхъ въ скорости предоставили къ благоусмотрѣнію — ну, словомъ, осрамили меня въ самомъ полномъ размѣрѣ… Тутъ-то вотъ и сталъ я безобразничать и въ свою голову добезобразничался до суда, да и Милочку съ ума свелъ».

Оставляю неразсказанными много неудобныхъ для печати подробностей, касающихся болѣзни бѣдной деревенской женщины. Сколько перестрадала эта жертва «неожиданнаго деревенскаго случая!..» Припоминая всю эту исторію, съ ужасомъ вспоминаешь разсказъ пчеляка и разговоръ о леченіи больной.

— Ты какъ же съ ней справлялся-то?

— Какъ? Извѣстно, палкой… коли не слушаетъ резоновъ… У меня даже у самаго руки опухли… Синяя вся отъ побоевъ, даже слеза прошибла… Потому возжами орудовалъ…

Г. Ивановъ.

"Отечественныя Записки", № 10, 1878