1860.
правитьИЗЪ ДАЛЕКАГО ПРОШЛАГО.
правитьI.
правитьЛюблю я мои воспоминанія, я ими живу! Станешь жить поневолѣ въ прошломъ и прошлымъ, когда настоящее скучно и холодно и въ будущемъ тоже не ждешь ничего; поневолѣ вернешься къ старымъ друзьямъ, къ минувшимъ лѣтамъ: въ нихъ моя молодость, въ нихъ отжитые чувства, тѣ радости давно невозможныя сердцу, всѣ прежніе сны! Жизнь ихъ разсѣяла, но въ ту пору имъ вѣрилось, а теперь радъ бы вѣрить, да себя самаго никакъ не обманешь: при самомъ началѣ ужъ и виденъ конецъ! Шевельнется въ душѣ предосадное чувство, но послѣ пообдумавшись, махнешь на всё рукою, да и заладишь жить такъ-какъ Богъ повелѣлъ: знать тому такъ и быть и однажды прожитаго ужъ ничѣмъ не вернуть!
А славное было и блаженное время! Только вспомнишь порою, такъ ужъ станетъ свѣтло и легко на душѣ! Я говорю здѣсь собственно о далекой порѣ моей первой любви.
Ночь такъ хороша, звѣзды блещутъ такъ ясно, воспоминанія такъ и слетаются, такъ и просятся подъ перо! Такъ и быть разскажу, какъ все это было:
Мы переѣхали весною въ деревню. Знаете-ль вы все счастіе свободы? Жаль если нѣтъ; вы бы поняли чувства, съ какими я бросила душную классную, и кисти, и книги, и всю эту жизнь, которою жила почти что отъ пелёнокъ. Узникъ увидѣвшій небо и солнце не могъ право быть радостнѣе и счастливѣе меня; столько было въ душѣ жизни и силы! Раздѣли на весь міръ, на весь міръ бы хватило! А сердце-то, сердце? Оно билось, какъ голубь, просто безъ удержа рвалось изъ труди!
У меня былъ cousin…. съ нихъ всегда начинаешь, съ ихъ легкой руки; а потомъ все впередъ: летишь, сломя голову, покуда рьянный конь не наскочитъ на крѣпкую, досадную преграду: въ жизни женщины — старость, а въ мущинѣ — разсудокъ, та же всё старость, да только моральная.
И такъ продолжаю: былъ у меня cousin… Ну да нѣтъ ему рано. Пусть онъ, жизнь моя, служитъ покуда въ кирассирахъ. Начну лучше такъ:
Была у меня тетушка, сухая и желтая, какъ давно залежалое дѣло въ архивѣ. Ея домъ и усадьба были въ томъ же селѣ, въ полу-верстѣ отъ насъ: S’est dire что мы видались съ нею нерѣдко. Ей было въ то время за семьдесятъ лѣтъ, но здоровья же было? Что семьдесятъ лѣтъ! Сто бы лѣтъ прожила, еще-бъ на сто осталось! Желудокъ варилъ не сваримыя вещи, сонъ былъ легокъ и крѣпокъ, лѣта побѣдила, съ дряхлостію сладила! А какъ поразсказать про ту точность и строгость съ какою она блюла всѣ посты и обряды, такъ и выйдетъ, что въ тетушкѣ крылось, что-то повыше физической крѣпости. Желѣзная воля у старухи была!
Съ нею жила только дочь, перезрѣлая дѣва, да сынъ среднихъ лѣтъ; и въ немъ были задатки чего-то хорошаго, но праздность сгубила, весь съ круга спился! Тетушку уважалъ весь нашъ околодокъ, не взирая на то, что имѣніе ея было всюду заложено, запутано такъ, что даже кредиторы отъ него отступились, а судъ въ немъ просто жилъ. Уважали ее или просто боялись, ну какъ это рѣшить? Вообще лучше не спрашивать, что правитъ подъ часъ уваженіемъ общества? Есть такіе отвѣты — дрожь проберетъ!
У тетушки моей былъ страшно злой языкъ, кто ее раздражитъ, ужъ не жди милосердія, что ни слово, то жало, разомъ съ свѣта сживетъ.
Дѣло въ томъ, что къ ней ѣздили хоть рѣдко, да мѣтко: весь, бывало уѣздъ поднимется разомъ, да и съѣдется къ ней къ дню ея именинъ. Какое къ дню именинъ! дня за три съѣзжались; мѣстечка свободнаго не было въ домѣ, прислуга металась словно шальная, ужъ можно сказать: что шелъ пиръ на весь міръ.
Въ тѣ блаженные годы какое значеніе имѣлъ этотъ день! Ждешь, бывало, его, ни на мигъ не задумаешь, всѣ ночи не спишь! Къ счастью, что ночи-то были не зимнія а чудныя, свѣтлыя іюньскія ночи: не успѣешь раздуматься, а заря ужъ глядитъ въ открытое окно; блеснетъ яркое солнышко въ утреннемъ небѣ, пора тутъ мечтать! Стрѣлою улетишь на просторъ и за воздухъ, въ прохладную свѣжесть кленовыхъ аллей; словно что-то зоветъ, словно силою влечетъ въ эту глубь, въ эту даль!
А разсказъ всё ни съ мѣста, а cousin все въ полку! Да простятъ меня грѣшную Богъ и онъ жизнь моя! Ужъ теперь прямо къ тетушкѣ, хоть entre nous soit écrit, она въ день именинъ бывала у меня такъ же мало въ разсчетѣ, какъ и ея высокій, безобразный чепецъ; отвѣсишь обоимъ церемонный поклонъ и пропадешь отъ нихъ на весь круглый день: заберешься бывало, въ отдаленныя комнаты, или съ кѣмъ нибудь объ руку пробродишь въ саду, или просто засядешь въ какой нибудь кружокъ, сидишь, точишь лясы и не опомнишься, какъ день убѣжитъ! Бывало кого, кого тамъ не встрѣтишь? И Соню, и Катю, и нервную Вѣрочку: все друзья все кузины, все сверстницы рѣзваго, беззаботнаго дѣтства. Жизнь потомъ разлучила, словно вѣтеръ буйный всѣхъ по свѣту разнесъ!
Впередъ же мой разсказъ!
Поутру, на зарѣ, прошелъ маленькій дождикъ, славный былъ день, не душный, не знойный, солнце ярко свѣтило, садъ свѣжо зеленѣлъ. А впрочемъ, быть можетъ, мнѣ такъ все казалось, просто было свѣжо, хорошо на душѣ. Ну, да еще-бъ не быть, когда въ главѣ всѣхъ новостей, мнѣ было объявлено, что Костя пріѣдетъ, непремѣнно пріѣдетъ, что ровно въ пять часовъ онъ ужъ будетъ у тетушки? Кузины божились, покуда не разсердились и этимъ окончательно убѣдили меня, что это не сонъ и что полное счастье не мечта на землѣ!
Ребенокъ была: вѣкъ имъ бы была лишь бы ждать, какъ ждалось и вѣрить, какъ вѣрилось! А Костя былъ просто мой троюродный братъ, молоденькій корнетъ въ кирассирскомъ полку. Мы вмѣстѣ росли, а послѣ разстались и, сидя за книгою, отъ зари до полночи, я забыла о немъ, а если и помнила, то какъ будто во снѣ. Но въ тѣнистыхъ аллеяхъ деревенскаго сада поприпомнился онъ: чего тамъ не вспомнишь въ прозрачные сумерки весенняго вечера, подъ шелестомъ листьевъ, подъ ударами сердца, подъ звуками грустныхъ, украинскихъ пѣсенъ, раздающихся гдѣ это на широкой степи? Какъ душа-то еще удержалась на мѣстѣ и не умчалась за ними во слѣдъ!
Ну-съ и вспомнился онъ или лучше сказать мечта создала свѣтлый, свѣженькій образъ, окрестила его милымъ именемъ Кости, разцвѣтила его и высоко поставила надъ грѣшною землею. А тутъ и кузины съ безконечными толками все о немъ, да о немъ! А тамъ самолюбіе, соблазнъ любопытства! Но зачѣмъ подвергать анализу разсудка эту первую, свѣжую, безгрѣшную любовь съ очарованіемъ бывалыхъ волненій, съ безусловнымъ блаженствомъ ея первыхъ надеждъ? Я сама не припомню, какъ всё это случилось, какъ душа перешла вся въ одно ожиданіе! Просто сердце проснулось, захотѣлось любить!
Все ближе и ближе звенѣлъ колокольчикъ по мѣрѣ того, какъ мы вмѣстѣ съ Катею поднимались все выше въ высокую гору, надъ которою повисъ тетушкинъ домъ и мы еще шли въ извилистыхъ дорожкахъ, перебѣгающихъ вверхъ по скату въ цвѣтникъ, какъ ужъ онъ неожиданно смолкъ у крыльца.
Минуту спустя Костя былъ на балконѣ. Много лѣтъ пронеслось надъ этою минутою! Душа покорилась другимъ впечатлѣніямъ и они, въ свою очередь, отодвинулись вдаль! Въ мечтахъ другой образъ, надъ сердцемъ все — сильна иная любовь: ею живу, съ нею умру! Теперь я могу съ безпристрастною правдивостью нарисовать вамъ Костинъ портретъ и представить вамъ милаго героя поэмы, рядомъ съ которою спятъ въ могилѣ минувшаго многіе свѣтлые, невозвратные сны!
Какъ ни страненъ мой вкусъ, но меня просто злитъ красавецъ мущина. Благодаря судьбѣ, cousin мой не былъ имъ. Въ его продолговатомъ, смугло-блѣдномъ лицѣ было много погрѣшностей, но эти погрѣшности не портили цѣлаго и не смѣли коснуться выразительныхъ глазъ, полныхъ лѣни и нѣги и, au possible, казавшихся и вдвое блестящѣе и вдвое чернѣе отъ длинныхъ рѣсницъ и отъ голубоватыхъ отливовъ бѣлковъ. Очень нѣжные, свѣтлорусые волосы Кости были, какъ всѣ свѣтлорусые волосы; такіе же усы пробивались надъ свѣженькимъ и хорошенькимъ ртомъ.
За всѣмъ этимъ Костя былъ строенъ какъ все, что стройно на свѣтѣ и довольно высокъ, даже очень высокъ. Въ походкѣ, въ манерахъ, во всѣхъ его позахъ проглядывало тожъ, что и въ его глазахъ, та же лѣнь, та же изнѣженность, составляющія такой рѣзкій контрастъ съ привитою и природною болтливостію Кости: слова спотыкались отъ излишней поспѣшности съ какою его мысль залетала впередъ.
Теперь на всё это бросьте лоскъ воспитанія, да прикиньте ужъ кстати кирассирскій мундиръ, вотъ вамъ и весь Костя не касаясь моральнаго.
Мы усѣлись вдвоемъ въ первой ближней бесѣдкѣ, вдали ревнивыхъ глазъ, которыхъ впрочемъ небыло.
— Cherè cousine, cherè amie! говорилъ cousin Костя съ своею милою поспѣшностію. Наконецъ то увидѣлись! Какъ я ждалъ этой встрѣчи! А ты? Я не могу рѣшительно говоритъ тебѣ: вы…. C’est une vieille habitude, ты мнѣ ее простишь, если ты не забыла и Костю и твою прежнюю привязанность къ нему.
— Ты такъ милъ и такъ добръ, что скрытничать съ тобою было-бъ просто грѣшно! отвѣчала я Костѣ. Прошло года два и я тебя забыла, но послѣ снова вспомнила.
— Чисто женскій отвѣтъ, ни на шагъ безъ загадки! Но ты мнѣ все разскажешь: и какъ ты забыла и какъ опять вспомнила. Мы будемъ друзьями; не разстанемся-жъ мы на нѣсколько лѣтъ! Тогда было возможно… И тогда было грустно, но теперь: ни за что, когда мы снова, встрѣтились, que je dispose de moi!
— Ни за что! повторила я съ тѣмъ же увлеченіемъ.
— И знаешь ли, cousine, предчувствія лгутъ, но я вѣрю своимъ. Тебя удивитъ, но задолго, задолго я ужъ былъ убѣжденъ, что мы съ тобою встрѣтимся, точно такъ какъ вы встрѣтились! Я воображалъ тебя точно, точно такою…. avec tes cheveux soyeux avec ta robe blanche!
— Нѣтъ, въ моихъ ожиданіяхъ все дѣлалось иначе. И я тоже часто старалась вообразить тебя, твои черты, но мое воображеніе рѣшительно лгало, вмѣстѣ съ нимъ и кузины: elles te faisaient tout autre на всѣ мои разспросы, онѣ просто смѣялись надъ моимъ любопытствомъ или такъ, по предчувствію, ужъ впередъ ревновали мою дружбу къ тебѣ!
— Cherè amie, сказалъ Костя, мы отмстимъ имъ за это, я помогу тебѣ. Но скажи, въ самомъ дѣлѣ, продолжалъ онъ съ улыбкою и смотря мнѣ въ глаза всею нѣжностію, черныхъ выразительныхъ глазъ, ты нашла меня лучше того, что обѣщали твои ожиданія и что говорили кузины и сестры?
— Ужъ я думаю такъ: твои сестры въ особенности, elles te disaient tout laid…. съ зелеными глазами….
— Какой ужасъ: съ зелеными? сказалъ весело Костя. А впрочемъ, почемъ знать, что сестры въ этомъ случаѣ не совсѣмъ тебѣ лгали? Ты еще по успѣла хорошо разсмотрѣть. Сама лучше увѣрься, всмотрись въ мои глаза!
— Не хочу! сказала я съ какимъ-то страннымъ трепетомъ, торопливо закрывши рукою глаза.
— А! nous sommes capricieuses, такъ я же хочу, сказалъ Костя настойчиво, схвативши мои руки и крѣпко ихъ зажавши въ своихъ нѣжныхъ рукахъ.
Мы пристально взглянули другъ другу въ глаза! Это былъ первый взглядъ моей первой, счастливой, невозвратной любви! На чемъ лучше закончить и первую главу полу-забытой повѣсти?
II.
правитьНѣтъ, грустное дѣло переживать опять отжитую любовъ! Въ конецъ поразсоришься и съ собою и съ жизнію и еще неохотнѣе, еще вдвое лѣнивѣе поплетешься впередъ въ эту скучную будущность, которая нынче не сулитъ уже счастія, убѣдившись давно, что это напрасно, что извѣрились въ ней!
Не то было въ тотъ вечеръ, прожитый мною съ Костею вкругу этаго шумнаго, имениннаго общества! Праведный Боже! какъ имъ все измѣнилось, все даже и прошлое, какъ будто отодвинулось оно вдругъ отъ меня, такъ ужъ всё мнѣ казалось и пусто и чуждо внѣ всей этой любви и этой новой жизни, съ которою я сживалась такъ легко и свободно, какъ будто бы жить ею было вѣкъ суждено! Забвеніе коснулось этихъ свѣтлыхъ, такъ быстро промелькнувшихъ часовъ и спасибо ему! Не сладить бы мнѣ ужъ теперь съ этимъ міромъ и потомъ жаль бы было коснуться холодностію настоящихъ воззрѣній теплоты и поэзіи подобныхъ минутъ! Жаль и за нихъ и жаль за себя!
Ужъ далеко за полночь простились мы съ Костею, обмѣнявшись еще продолжительнымъ взглядомъ, еще долгимъ, горячимъ пожатіемъ руки. На другой день и тетушка и всё ея общество приглашались къ намъ въ домъ: такъ изстари велось.
У окна дождалась я зари этого дня. Солнце всходило въ синемъ, безоблачномъ небѣ; въ воздухѣ было такъ тихо, такъ тихо: можно было разслышать, какъ капли росы спадали на землю; освѣженныя ею цвѣты ярко пестрѣли между темною зеленью; сколько же нѣги жизни и прелести было въ этой картинѣ Іюньскаго утра, сколько звуковъ таилось въ его тишинѣ! Славно было и тамъ, въ саду еще залитомъ прохладою и тѣнью: влажною свѣжестію обдавало на встрѣчу изъ широкихъ аллей: и въ нихъ то же спокойствіе, все то же безмолвіе: ни звука, ни шелеста! Какъ будто заснула, какъ будто надъ чѣмъ-то сладко, крѣпко задумалась вся эта шумная, молодая листва!
Нѣтъ, у сердца съ природою есть общія струны, покуда сердце молодо и нетронуто жизнію; потомъ онѣ звучатъ всё глуше и всё рѣже, пока вовсе не смолкнутъ съ тѣхъ поръ ужъ безотзывныя на всякій призывъ; тогда уже все равно, свѣтитъ-ли солнышко или небо виситъ сплошною, сѣренькою тучею? Ужъ ничто не согрѣетъ, ничто не оживитъ.
Отраднымъ спокойствіемъ ложилась мнѣ въ душу вся эта тишина, свѣтлыми чувствами и свѣтлыми мыслями подъ строй этого яснаго и прозрачнаго утра! Воспоминанія смѣнялись мечтами и чудно хорошо были эти мечты, всѣ полныя милымъ, привѣтливымъ образомъ: такъ и летѣло сердце, такъ и рвалось къ нему и такъ всё и грезились эти черные, нѣжные, лѣнивые глаза!
Сколько любви, о Боже! сколько счастія осталось въ этихъ темныхъ аллеяхъ! Прошелъ бы обратно длинный рядъ испытаній, лишь опять бы вернуться въ этотъ садъ, въ это утро и сидѣть въ немъ, задумавшись, подъ тою свѣтлою картиною, какою рисовалась мнѣ тогда моя будущность, и любить бы по прежнему и вѣрить по прежнему и воскресить опять и прежняго Костю и прежнее сердце такое безумное, такое счастливое!
Къ двѣнадцати часамъ огромный нашъ домъ былъ весь прибранъ и убранъ на праздничный ладъ: вездѣ шелкъ, позолота, зеркала и цвѣты. Одѣтая съ строгою простотою и изяществомъ, въ прозрачномъ бѣломъ платьѣ, я стояла, опершись на перила балкона и смотрѣла всё вдаль на эту дорогу, которая тянется по широкому выгону къ усадьбѣ моей тетки со всѣхъ сторонъ закрытой упиравшимъ въ нее крестьянскимъ жильемъ. Вотъ легкое, чуть замѣтное облачко пыли поднялось отъ нея тамъ вдали по дорогѣ: оно медленно шло, все темнѣе сгущаясь, за нимъ другое, третье въ точно томъ же порядкѣ. Вотъ открылись въ нихъ крупныя и подвижныя точки и росли и взросли до широкихъ размѣровъ заложенныхъ цугами помѣщичьихъ каретъ. Медленно съѣхавши со свертка на выгонъ, экипажи помчались густою вереницею по гладкой и плотно убитой дорогѣ и, обогнувши цвѣтникъ и ограду, легкою сдержанною рысью взъѣзжала къ намъ на дворъ одинъ вслѣдъ за другимъ.
Сколько было здѣсь лицъ и милыхъ и досадныхъ; теперь бы на всѣхъ ихъ взглянулось привѣтливо, какъ друга бы встрѣтилъ всякій голосъ раздавшійся изъ далекаго прошлаго! Но всѣ они смолкли и широкою пустынею раскинулась жизнь!
Въ главѣ всего поѣзда сталъ первый у подъѣзда старинный экипажъ, запряженный въ протяжку четвернею рыжихъ клячь. Два ливрейныхъ лакея осторожно спустили по высокимъ подножкамъ особу моей тетушки въ допотопномъ чепцѣ, за нею ея дочь и сына высокаго, плечистаго мущину въ прическѣ à la Кукольникъ, въ зеленомъ сюртукѣ и въ палевомъ галстухѣ, уходившемъ копцами въ свѣтло-синій жилетъ. Вообще cousin мой Жоржъ былъ личностію стоющею и отдѣльной статьи! Вотъ еще двѣ кареты, отъѣхали медленно, ссадивши на крыльцо девять дальнихъ кузинъ, все дѣтей одного благодатнаго брака и всё блеклыхъ цвѣтовъ. Стоя рядомъ съ maman я едва успѣвала раздавать во всѣ стороны улыбки, поклоны, отвѣты, привѣтствія и пожатія рукъ. Вотъ и еще заслышались знакомые шаги и въ залу ввалился дородный мущина съ цвѣтущимъ, открытымъ, добродушнымъ лицемъ. Съ какою радостною живостію я бросилась къ нему!
— Doucement, doucement! Жена приревнуетъ!
И еслибъ вы взглянули на эту жену, какъ она шла за нимъ, вся мило зарумянившись и смотря такъ привѣтливо темнокарими глазками, вы-бъ невольно сказали:
— Diable! est il heureux Votre cousin Voldemar!
Мой милый Вольдемаръ, какъ память о немъ дорога еще сердцу!
И все прибывало это пестрое общество и все оно вдругъ какъ исчезло изъ глазъ.
— Cher Костя!.
— Cherè cousine!
— Позднѣе всѣхъ пріѣхать!
— Дитя! сказалъ онъ мнѣ, сжимая мою руку, ты не хочешь понять, что мысль и сердце Кости всегда, всегда съ тобою!
Онъ держалъ эту руку, силъ не было отнять!
А вотъ теперь сидишь, да холодно ревнуешь холодную любовь? И страшно грустно было-бъ, если-бъ было не зло, не такъ страшно досадно!
III.
правитьБыло мѣсто въ то время въ этомъ старомъ саду; какъ теперь еще вижу: вѣковая аллея шла ровная, широкая, большимъ полукружіемъ прилегалъ къ ней цвѣтникъ, захватившій часть нѣкогда здѣсь бывшаго кладбища. Надмогильные холмики замѣнились давно цвѣтущими клумбами, но тамъ за оградою бѣлѣлись еще камни, уцѣлѣли еще двѣ надгробныя плиты и темная колонна съ большимъ мѣднымъ крестомъ обозначала мѣсто когда-то бывшей здѣсь, давно снесенной церкви. Крестясь проходила я здѣсь вечерами.
Здѣсь сидѣли теперь мы вдвоемъ съ моимъ Костею. Il était décidé: мы любили другъ друга и еще подъ живымъ впечатлѣніемъ признанія у бѣжали подальше отъ всей этой толпы, чтобъ болтать на свободѣ ту милую безскладицу, въ которой, въ то доброе и блаженное время былъ для насъ заключенъ такой важный вопросъ.
— Мой Костя, mon joli, mon gracieux bien-aimé, такъ это не мечта? Ты меня точно любишь, скажи мнѣ еще разъ!
— Зачѣмъ просить меня? отвѣчалъ тихо Кость, quand mon bonheur est la' въ возможности сказать, что я тебя люблю, что вмѣстѣ или розно вся эта жизнь твоя.
— Розно, Костя, мой милый! Зачѣмъ же быть намъ розно, когда вмѣстѣ съ тобою намъ такъ хорошо? Tu as raison, зачѣмъ? Говоря за себя, я не прошу у жизни ничего выше счастія прожить ее съ тобою такъ, держа твою руку, смотря въ твои глаза!
— Нѣтъ, я люблю рѣшительнѣе, je me refuse d’avance отъ жизни врозь съ тобою. Послѣ этого счастія и всей этой любви…. Нѣтъ, Костя, моя радость, ты любишь меня и я тебя люблю, не намъ разставаться! Нѣтъ, вмѣстѣ на всю жизнь, мы все будемъ любить, все будемъ такъ же счастливы!
— О, да на всю жизнь! сказалъ съ восторгомъ Костя, привлекши съ пылкою нѣжностью меня къ себѣ на грудь Сердце билось о сердце, уста наши слились въ горячемъ поцалуѣ. Тамъ вдали въ чащѣ сада былъ слышенъ гулъ и говоръ оживленнаго праздника, но здѣсь все было тихо: не шевелясь, стояли цвѣтущіе кустарники, прислонившись къ оградѣ и дыша своимъ легкимъ, душистымъ дыханьемъ въ знойный воздухъ полудня!
А право, какъ подумаешь, то первая любовь, какъ она ни глупа, хитритъ съ людьми и съ свѣтомъ больше всѣхъ остальныхъ, выбирая всегда въ самомъ близкомъ родствѣ. Ростетъ она себѣ препокойно подъ маскою, успѣешь налюбиться и разлюбить, пожалуй, а тамъ только начнутъ смекать да намекать.
Во вссь этотъ день мое бѣлое платье вездѣ мелькало рядомъ съ эполетами Кости, привлекая задорно вниманіе общества на эту молодую, блаженную любовь; тогда впрочемъ любовь смотрѣла еще прямо въ глаза цѣлому свѣту и готова была сказать гордо и радостно: mais regardez nous donc, вѣдь мы любимъ другъ друга!
Завистливымъ взоромъ начинали смотрѣть мои дальнія, блѣдныя и блеклыя кузины, предательскою улыбкою улыбалась мнѣ тетушка. Но вниманію общества, непріязни и дружбы не назначено было перебраться въ тотъ день за грань чуть возникающихъ догадокъ и сомнѣній. Судьбѣ видно хотѣлось дать мнѣ дожить свободно послѣднія, свѣтлыя минуты любви, быть можетъ потому, что ихъ осталось мало и счастію моему суждено было жить и цвѣсти только день!
IV.
правитьНочь давно ужъ настала, одна изъ тѣхъ чудныхъ, южныхъ ночей, теплыхъ, тихихъ и темныхъ подъ небомъ усѣянномъ блестящими звѣздами. Какъ яркій фонарь возвышался нашъ домъ надъ мрачною массою сада, въ открытые окна неслись и разлетались далеко по окрестности веселые звуки веселаго бала.
Это былъ первый балъ и первый мой шагъ въ эту длинную цѣпь утомительныхъ празднествъ, которая тянется, пока рано-ли, поздно-ли не смѣнитъ ее цѣпь еще потяжелѣе: первый балъ и послѣдній, въ который я внесла всю мою искрометную, бывалую веселость! Каждая жилка билась жизнію и счастіемъ подъ эти живые, рѣзвью звуки; улетѣла-бъ за ними въ эту ночь, въ это небо, если-бъ было не жаль, если-бъ жизнь не была такъ дивно хороша и образомъ Кости и тою сладкою истомою, какою ныло сердце подъ тяжестью грѣшнаго, земнаго блаженства!
Веселая мазурка только что кончилась; фейерверкъ былъ назначенъ антрактомъ и отдыхомъ оживленному балу. Утомленное танцами общество толпами сходило съ балкона, разсыпаясь какъ рой въ безчисленныхъ извилинахъ большаго цвѣтника. Какъ призраки мелькали бѣлыя платья въ густой темнотѣ.
Вся разгорѣвшись отъ мазурки и счастія, я вышла вмѣстѣ съ Костею и стала на балконѣ, вдыхая полною грудью прохладный воздухъ ночи, перебѣгающій легкою дрожью по моимъ еще влажнымъ, обнаженнымъ плечамъ. Съ легкимъ шумомъ взвилась сигнальная ракета высоко надъ нами и разсыпалась искрами внизъ по темному небу. Грусть сжала мнѣ сердце подъ всѣмъ его счастіемъ: что если счастье это да вдругъ улетитъ?
— О чемъ ты задумалась? спросилъ меня Костя. И какъ ты поблѣднѣла! Что это съ тобою?
Вопросъ возникшій вдругъ и потрясшій мгновенною, но мучительною болью все мое существо былъ далеко оттиснутъ чарующею силою этого милаго до сихъ поръ не забытаго голоса на душу мою:
— О теперь все прошло, отвѣчала я Костѣ, по минуту назадъ мнѣ было страшно грустно, такъ и стѣснило грудь подъ ужасною мыслью, что все это счастье быть можетъ улетитъ!
— Reveusc! сказалъ мнѣ Костя. О я бы разсердился, еслибъ ты не была такъ блѣдна и встревожена. Бояться за счастіе, когда это счастіе чисто въ нашихъ рукахъ? И еще въ такой чудный, упоительный вечеръ!
— Да, чудный вечеръ, Костя, что передъ нимъ всѣ прежніе? Какъ хорошъ этотъ садъ полный тихихъ мечтаній о встрѣчѣ съ тобою! Жизнь всѣ ихъ исполнила. Ты совершенно правъ: какъ бояться за счастіе, когда, сама судьба столкнула насъ съ тобою?
— Вотъ ужъ ты и покойна, ты по прежнему счастлива! О какой ты ребенокъ и какъ я счастливъ тѣмъ, что ты меня любишь, за себя, за тебя.
— И за меня конечно! Что была моя жизнь покуда я не встрѣтила тебя, mon bien aimé, да и скажи притомъ, кого бы я могла любить такъ сильно, искренно, какъ я тебя люблю?
— Въ самомъ дѣлѣ, кого? сказалъ Костя задумчиво, отглаживая медленно со лба моего развившіеся волосы. Кому лучше отдать всѣ эти молодые, довѣрчивые чувства; кто ихъ пойметъ какъ я и сбережетъ, какъ я?
И долго еще простояли мы съ Костею на этомъ балконѣ. Сколько клятвъ улетѣло въ это вѣчное небо и какъ оно смѣялось надъ ними и надъ нами своими большими, блестящими звѣздами!
— Эта теплая, тихая, невозвратная ночь шла тихо путемъ счастія къ долгой, грустной разлукѣ!
Съ зарею другаго дня онъ уѣхалъ, мой Костя! Царскій смотръ былъ объявленъ, но насъ и безъ него рѣшили разлучить. Это первое горе было сильно и искренно и я послушно пала подъ первымъ ударомъ безъ желанья подняться, сдѣлать шагъ, чтобъ ожить для этой лживой жизни, такъ зло осмѣявшей мои первые сны! Я не хотѣла въ будущность и бѣжала отъ прошлаго; я не смѣла взойдти въ этотъ садъ полный милыхъ, живыхъ воспоминаній. Сердце ныло, какъ въ пыткѣ, хотѣлось умереть! И лучше бы было, да вѣдь мало ли что? И я осталась жить! Но жизнь была испорчена, прошлое съ его мирными, беззаботными днями закрыто навсегда! А въ душѣ еще было много жизни и силы: пришлось идти впередъ! Я угнала ладью мою въ открытое море; посиласъ она долго, бросаясь волею вѣтра то вправо и то влѣво: вездѣ мелькало счастіе и нигдѣ не далось! Много было ихъ, призраковъ; но, вблизи ни одинъ не выдержалъ сравненія съ тѣмъ милымъ, свѣтлымъ образомъ, который жилъ въ душѣ. Теперь, утомленная, ладья моя плыветъ лѣниво и небрежно за послѣднимъ изъ нихъ, но онъ, одинъ изъ всѣхъ неподдѣльно прекрасный, стремительно несется все впередъ да впередъ, указывая мнѣ на блестящую точку, стоящую вдали: зовутъ ее славою и я порукою свѣту, онъ достигнетъ ее!
А Костя, что же съ нимъ?
Годъ спустя послѣ дня мучительной разлуки мы снова съ нимъ увидѣлись. Онъ былъ тотъ какимъ былъ; и такъ же блестѣли его черные, нѣжные и лѣнивые глазки и сердце мое билось подъ его милымъ голосомъ, какъ и въ былые дни! Но любовъ ужъ не строила по прежнему въ будущемъ: его у нея небыло и быть не могло; жизнь лежала открытою, глубокою бездною между нами и счастьемъ и, взявши изъ нея еще немного свѣтлыхъ и отрадныхъ минутъ, мы грустно простились и тихо побрели по различнымъ путямъ!
Но разсказъ мой не конченъ! Задумчиво стою надъ этими страницами. Чудны дѣла Твои, Творецъ земли и неба и чудно наше сердце, созданіе Твоей власти!
Что опять шевельнулось и проснулось въ душѣ? Подъ чѣмъ встрепенулись струны спавшія въ пой глубокимъ, мирнымъ сномъ? И зачѣмъ настоящее все вдругъ стало такъ полно этимъ милымъ минувшимъ и жизнь своевольно повернула назадъ?
Есть у меня романсъ, есть виньетка на немъ: молодой человѣкъ стоитъ скрестивши руки, лицо и свѣтло-русые шелковистые волосы оттѣняются черными, прекрасными глазами: они смотрятъ разсѣянно изъ подъ длинныхъ рѣсницъ полные грусти и мечтательной лѣни.
Романсъ бери, кто хочетъ, виньетки не отдамъ, кто-бъ ее не хотѣлъ! Какъ ужъ много часовъ ушло надъ нею для жизни и сколько ихъ уйдетъ, кому дѣло до нихъ? До нихъ или до того, что вспоминаетъ сердце надъ этою свѣтло-русою, изящною головкою или снимкомъ съ головки Британскаго денди, а быть можетъ и нашего Петербургскаго льва.
Нѣтъ, это не любовь.
. . . . . . . . . .Любить уже не можетъ
Кто въ школѣ опыта давно ужъ перешелъ
Сердечной музыки мучительную гамму.
Да, любить еще въ прошломъ, любить призракъ минувшаго всё тоже что любить кости истлѣвшія давнымъ давно въ могилѣ. Нѣтъ, это не любовь, но это такъ, фантазія! Такъ и влекло меня услышать вновь о Костѣ, слышать имя его, живую вѣсть о немъ. И я отправилась въ уѣздный нашъ городъ, такой пыльный и душный, невыносимый лѣтомъ, да не только что лѣтомъ, хоть бы вѣкъ въ немъ не быть! Три дня сидѣла я у окна моей тѣсной, неудобной квартиры, но кого я ждала все небыло, да небыло: терпѣніе измѣлило, измѣняли глаза. День близился къ вечеру, удушливый зной по немного спадалъ: продольныя тѣни ложились отъ домовъ въ эту длинную улицу и улица стала оживать появленіемъ гуляющей публики, всё больше прибывающей, чѣмъ позднѣе вечерѣло. Вотъ вдали съ перекрестка мелькнула вдругъ въ глазахъ знакомая фигура изъ которой свободно составилось бы двѣ. Онъ! сказало мнѣ сердце, которое, впрочемъ, къ чести его будь сказано, никогда не мѣшалось въ наши рѣдкія и далекія отношенія съ нимъ. Я надѣла шляпку и вышла на улицу: это былъ точно онъ, въ коротенькомъ пальто свѣтло-сизаго цвѣта и съ легенькою тросточкою съ фигурнымъ наболдашникомъ; его квадратный станъ его сплюснутый профиль, его бѣлый картузъ: онъ ужъ былъ въ двухъ шагахъ.
— Bonjour, Семенъ Семеновичъ! сказала я привѣтливо, становясь передъ нимъ. Какъ давно не видались и какъ я рада случаю узнать хоть что нибудь обо всемъ вашемъ миломъ и почтенномъ семействѣ!
Но мой Семенъ Семенычъ уставилъ на меня свои большіе, круглые, совиные глаза: онъ не ждалъ этой встрѣчи, онъ не привыкъ къ подобнымъ, il en était vexe
— Благодарю васъ искренно, отвѣчалъ онъ, опомнившись: всѣ наши здоровы, недавно возвратились изъ далекой поѣздки, теперь живутъ попрежнему очень скучно въ деревнѣ.
— Да вы всѣ, кажется, ѣздили недавно въ Петербургъ?
— Цѣлый мѣсяцъ тамъ пробыли, сказалъ Семенъ Семеновичъ не безъ оттѣнка гордости. Побывали вездѣ гдѣ стоило быть и взглянули на всё, на что стоитъ взглянуть. Исакіевскій соборъ, вы, я думаю, слышали, совсѣмъ уже отдѣланъ?
— Да! И дивно отдѣланъ, перебила я съ умысломъ, предвидя описаніе; но для осмотра всѣхъ чудесъ въ этомъ родѣ безъ чичероне плохо. Вы же вѣрно имѣете знакомыхъ въ Петербургѣ!
— Да, но не очень много. А въ брилліантовой комнатѣ вамъ случалось бывать? То то блескъ! то то роскошь!
— Просто больно глазамъ, перебила я вновь. Да кстати о знакомыхъ, вы, бывши въ Петербургѣ, ужъ вѣрно отыскали одного изъ старинныхъ и дружески вамъ преданныхъ: вы видѣли Костю?
— Какъ же! былъ у него, почти не разставались до минуты отъѣзда, провожалъ меня даже до желѣзной дороги, былъ безъ памяти радъ и мнѣ и всѣмъ намъ.
— Что онъ? какъ поживаетъ?
— О! Живетъ онъ отлично, всегда въ лучшемъ кругу и должность превосходная!
— Да онъ то самъ каковъ?
— Да всё также привѣтливъ и все также болтливъ; одного не доскажетъ перебѣжитъ къ другому. Я и то говорю: «да не спѣши, пожалуйста! Не успѣваешь слушать.» Такъ нѣтъ, не исправимъ, такъ и летитъ впередъ.
— Что онъ молодъ еще, также строенъ, какъ прежде?
— Да, онъ молодъ, конечно, отчего ему старѣться, когда во всемъ везетъ.
— Ну, а глаза его? пристала я безъ устали.
— Ну ужъ глазъ то, ей Богу, я какъ то не замѣтилъ, сказалъ онъ пресерьезно размахнувши руками. Впрочемъ, нѣтъ, виноватъ онъ не носитъ очковъ!
Я на скоро простилась съ Семеномъ Семенычемъ и поплелась обратно домой въ мою квартиру, да изъ огня да въ полымя столкнулась въ воротахъ съ однимъ моимъ знакомымъ: онъ былъ… ну кто-бъ онъ не былъ! Вообще же говоря человѣкъ замѣчательный въ литературномъ мірѣ, да и не въ немъ одномъ.
— Я былъ сейчасъ у васъ, сказалъ онъ, протянувши мнѣ дружески руку я, поджидая васъ, прочелъ вашу статью.
— Прочли? спросила я съ замирающимъ сердцемъ.
— Еще бы не прочесть при томъ живомъ участіи съ которымъ я встрѣчаю каждый новый вашъ трудъ!
— Ну что-жъ? сказала я.
— Взойдемъ и потолкуемъ, отвѣчалъ мой знакомый, я же кстати свободенъ и радъ, какъ и всегда, провести съ вами вечоръ.
— Et bien! спросила я, когда мы оба сѣли и зажгли папиросы.
— Да то же что всегда: я всегда говорилъ: вы женщина съ талантомъ, я васъ понялъ такою со дня нашей первой встрѣчи и по этому, вспомните, и тогда ужъ совѣтовалъ, убѣждалъ васъ трудиться, предвидя отъ васъ въ будущемъ много, много хорошаго….
— Рѣчь теперь о статьѣ! сказала я съ досадою.
— Вотъ то-то о статьѣ: объ ней и я толкую, за то то и досадно и на васъ и за васъ!
— Au fait! сказала я.
— Au fait то и выходитъ, что подобныхъ вещей не слѣдуетъ писать. И когда же еще? Когда время стремится къ великимъ событіямъ, когда столько живыхъ, современныхъ вопросовъ и таланту открытъ такой широкій путь! Вашъ мнѣ близокъ и дорогъ, такъ тѣмъ еще досаднѣе встрѣчать его силу зажатою въ рамкѣ статьи въ родѣ разсказа: изъ далекаго прошлаго! И при такой способности писать прямо съ натуры, когда черты выходятъ живыя на бумагу, какъ въ вашей до сихъ поръ неконченной статьѣ? И вѣдаетъ Богъ, суждено ли ей кончиться! Всѣ женскіе таланты, у всѣхъ одинъ порокъ: взовьется быстро, смѣло, а потомъ залѣнится и въ двухъ шагахъ отъ цѣли помчится отъ нея за какимъ нибудь призракомъ въ родѣ вашего Кости, за какимъ нибудь блѣднымъ, черноглазымъ красавчикомъ и все ужъ оставлено, все забыто и брошено? И это художество, и это художники! воскликнулъ онъ съ глубокою, запальчивою досадою, перебѣжавшею молніею въ его темно-сѣрыхъ, вдохновенныхъ глазахъ.
— Est-il jaloux, mon Dieu! сказала я съ улыбкою.
— Jaloux! Это по вашему! Вы привыкли вносить и въ святое искусство всѣ страсти и волненія вашей женской природы. Но оно для меня всегда выше всего, всегда впередъ всего, все милое, завѣтное, все ничто передъ нимъ; пора вамъ это знать! Je ne suis pas jaloux: я ужъ отжилъ для этого; но когда я встрѣчаю на пути моемъ женщину подобную вамъ, мнѣ хочется увлечь ее туда же за собою, мнѣ жаль дарованія, когда оно заглохнетъ, растратится ни въ чемъ, когда оно можетъ принесть еще плоды, огромные проценты на живой капиталъ. Вотъ потому-то зло и глубоко досадно, когда оно свернетъ съ прямой своей дороги, уклонится отъ цѣли, куда веду его, поощряя совѣтомъ и собственнымъ примѣромъ, вотъ почему я строгъ ко всѣмъ вашимъ статьямъ, къ каждой легкой погрѣшности. Я бранчивъ и взыскателенъ всею силою преданной и искренней дружбы и она не измѣнится потому, что основана на прочномъ основаніи однородныхъ стремленій и общаго призванія. Ну, въ васъ оно слабѣе, потому что вы женщина, хоть и выше другихъ, но когда оно есть, оно должно идти и дойдти къ своей цѣли и не бросаться въ сторону, не тратиться на мелочи!
— Вотъ наши отношенія, продолжалъ мой знакомый и вы сами скажите, не лучше ли они всѣхъ въ мірѣ остальныхъ, не говоря уже о тѣхъ аркадскихъ чувствахъ, о горечи ревности до сладости любви!
— Конечно, чего лучше, какъ жить для искусства, когда ужъ не приходится жить для всего другаго! сказала я со вздохомъ, сливая въ этомъ вздохѣ и то милое прошлое, что было когда-то и мое настоящее, которое могло-бъ, если-бъ не жизнь да доля быть еще хорошо!
— Ну а статья моя! Что же дѣлать мнѣ съ нею?
— Да отправить въ редакцію и начинать другое или закончить старое и главное работать, безъ устали работать, чтобъ жизнь не даромъ шла!
— Да, хорошо работать! Но вѣдь и трудъ прискучитъ! Что въ жизни не прискучитъ? Найдетъ порою лѣнь: ни думать, ни писать, ни жить даже не хочется! Нивѣсть куда бы дѣлся, лишь бы свалить съ себя всю эту апатію, эту живую смерть! А тамъ опять пройдетъ, опять зашевелится и встрепенется жизнь, мысли такъ и прихлынутъ свѣтлыя, рѣзвыя, такъ и просятся вонъ. Тогда пишу, тружусь, живу для настоящаго и вдругъ, отброся въ сторону и перья и бумагу, бѣгу за инструментъ къ хорошенькой виньеткѣ и вся въ прошломъ, бываломъ смотрю на эти милыя, знакомыя черты, смотрю, не налюбуюсь, гляжу не нагляжусь!
— А любить? не люблю никого, никого! Tout passe, tout casse, tout lasse! Онъ правду говоритъ: игра не стоитъ свѣчь!