Из гнезда (Стерн)/ДО

Из гнезда
авторъ А. В. Стерн

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ИЗЪ ГНѢЗДА.

(Повѣсть).

I.

Весь фасадъ Стоговскаго дома горѣлъ огнями. Еще за три версты, съ большой дороги, путникъ замѣчалъ этотъ рядъ освѣщенныхъ оконъ и останавливался въ недоумѣніи, что бы это могло значить. Бывало вся громада стараго дома стоитъ погруженная во мракъ и огонь свѣтится только въ двухъ крайнихъ окошкахъ — кабинетѣ хозяина, — а теперь на-поди, точно иллюминація!

И все какъ-то въ этотъ осенній сумрачный вечеръ было необычайно въ старомъ Стоговскомъ домѣ: необычайно лоснился паркетъ, натертый воскомъ, — давно не видалъ онъ этой роскоши — необычайно блестѣли скобки, замки, задвижки, только-что вычищенные; въ гостиной были чехлы съ мебели сняты и она, выбитая наканунѣ — таки заставила она почихать Агаѳона съ Тришкой! — вся точно умытая и обновленная, смотрѣла почти новой, не смотря на свои 50 слишкомъ лѣтъ. Слуги дома, въ своихъ самыхъ парадныхъ костюмахъ, дожидались господъ. Самъ старый Агаѳонъ, хоть и не побрилъ подбородка, но напялилъ измятый узкій фракъ и надѣлъ бѣлый галстухъ; отъ блестящихъ сапогъ прикащика Тимоѳеевича такъ и несло дегтемъ; небывалый случай заставилъ мальчика Тришку употребить небывалую порцію коровьяго масла на свою голову, за что онъ и получилъ хорошую затрещину отъ своего принципала Агаѳона; экономка Матрена Ивановна расхаживала по дому въ красно-лиловомъ шелковомъ платьѣ и въ чепцѣ съ желтыми лентами. Но самый изящный туалетъ былъ конечно на Гашѣ, еще не старой, лѣтъ тридцати пяти, горничной, присланной съ вещами барыни изъ Москвы: на ней была свѣтло-сѣрая юбка, и канзу (она произносила въ носъ на французскій манеръ) со сризовыми лентами; впрочемъ вся сила-то была не въ этихъ видимыхъ вещахъ, а въ томъ, что она носила корсетъ и кринолинъ и, на ходу премило потряхивала турнюромъ. Эта же модная особа болѣе всѣхъ суетилась въ ожиданіи господъ: то пыль сотретъ въ гостиной, то лампу поправитъ, то хлѣбъ повернетъ на блюдѣ и станетъ въ позу, созерцая эффектъ произведеннаго ею измѣненія, то, какъ будто вспомнивъ что-то, въ спальню побѣжитъ и тамъ что-то такое подѣлаетъ.

— Ишь вертитъ, ишь вертитъ! говоритъ Матрена Ивановна, провожая ее недоброжелательнымъ взглядомъ.

Уже антагонизмъ проявляется очень явно между старыми Стоговскими слугами и этой пришлой «трясохвосткой», какъ ее окрестила Матрена. Но Гаша кичится своимъ тактомъ и выдержанностью, и на всѣ язвительныя замѣчанія экономки и на явныя грубости Агаѳона отвѣчаетъ «хорошими словами», какъ бы ничего не понимая; она очевидно въ прекрасномъ расположеніи духа и смотритъ свысока на эту деревеньщину. Въ сердцахъ же старыхъ слугъ Стогова, не смотря на праздничныя ризы, ничто не поетъ и не ликуетъ, они огорчены и взволнованы перемѣной; вѣдь подумайте только: ихъ баринъ Степанъ Алексѣевичъ Волковъ, за которымъ такъ славно и покойно имъ жилось, женился на старости лѣтъ и везетъ теперь въ Стогово свою молодую жену.

— Ѣдутъ, ѣдутъ! раздалось изъ передней, гдѣ собрались низшаго разбора слуги и деревенскіе старики, чтобы встрѣтить новобрачныхъ, — ѣдутъ! — и всѣ кинулись на крыльцо.

Молодыхъ осыпали хмѣлемъ, поднесли хлѣбъ-соль, все какъ слѣдуетъ.

— Много лѣтъ здравствовать съ молодою женою, Степанъ Алексѣевичъ!

— Со святымъ вѣнцомъ, батюшка!

— Дай тебѣ, Господи!

Степанъ Алексѣевичъ, высокій, плотный, уже лысый человѣкъ, лѣтъ за пятьдесятъ, нервно подергивая усы, конфузливо раскланивался и благодарилъ; новобрачная, средняго роста дѣвушка, лѣтъ за тридцать, худая, желтоватая кожей, но сохранившая еще слѣды красоты, стояла совсѣмъ растерянная; ея красиво очерченныя губы подергивались, а большіе темные глаза то и дѣло наполнялись слезами. Агаѳонъ принесъ на подносѣ уже разлитое въ стаканы вино; голоса поздравляющихъ еще болѣе оживились.

— Любовь да согласіе!

— Дѣтокъ хорошенькихъ.!

— Ой горько! крикнулъ кто-то изъ стариковъ.

— Горько, горько, послышалось со всѣхъ сторонъ.

И Степанъ Алексѣевичъ, расправивъ усы, осторожно прикоснулся къ губамъ Евгеніи Васильевны.

Когда, наконецъ, мучительная процедура поздравленій была окончена и Волковъ ввелъ жену въ столовую, гдѣ приготовленъ былъ для нихъ ужинъ и чай, онъ почувствовалъ, что ему надо сказать ей что-нибудь, привѣтствовать, но, какъ нарочно, ничего не приходило ему въ голову.

— Вотъ и Стогово! вымолвилъ наконецъ онъ, и обвелъ вокругъ себя рукою, но тутъ же сообразилъ, что сказалъ совсѣмъ не то, что надо и, мысленно обругавъ себя и предоставивъ жену Матренѣ и Гашѣ, обступившихъ ее, удалился въ кабинетъ. Только тамъ онъ позволялъ себѣ затянуться изъ трубки «Жуковымъ», — сколько ужь времени онъ былъ лишенъ этого наслажденія!

Но каково же было его пораженіе, когда онъ увидѣлъ свой кабинетъ, въ которомъ прожилъ четверть вѣка, гдѣ каждая вещь стояла на опредѣленномъ, годами освященномъ мѣстѣ, — превращеннымъ въ спальню!

Комната была въ видѣ шатра обтянута розовымъ ситцемъ, какая-то вычурная мебель, были два какихъ-то патэ, туалетный столъ, умывальникъ, трюмо, все очень изящное, но по понятіямъ Степана Алексѣевича никуда не годное. Его же письменный столъ, шкафъ съ книгами, старый, любимый оттоманъ, отцовское кресло были вынесены въ небольшую проходную.

За нѣсколько дней до свадьбы мать невѣсты, какъ милости, просила у него позволенія самой устроить спальню молодымъ и поѣхала въ Стогово съ обойщиками и своими людьми. Хотя Степанъ Алексѣевичъ очень неохотно пустилъ этихъ чужихъ въ свое гнѣздо, но изъ чувства деликатности не послѣдовалъ за тещей, говоря ей: «все, все предоставляю въ ваше распоряженіе, какъ вы устроите, такъ и будетъ хорошо». И вотъ что она устроила! Волковъ былъ въ совершенномъ отчаяніи.

— Агаѳонъ, дуракъ, кричалъ онъ, какъ же ты допустилъ! какъ допустилъ! Агаѳонъ смотрѣлъ убитымъ не менѣе барина.

— Что дѣлать, сударь, не посмѣлъ ихъ ослушаться; та угловая, что вы назначали, не хороша, видите ли, трюму некуда поставить и не четвероугольная, обтянуть нельзя… Что дѣлать, прошли значитъ, батюшка, наши красные-то деньки.

— Ахъ, старый болванъ, какъ же ты такъ!.. понизивъ нѣсколько тонъ, продолжалъ восклицать Волковъ, весь взволнованный и забывшій о трубкѣ.

Когда возвратился Степанъ Алексѣевичъ въ столовую, онъ нашелъ жену въ слезахъ — часъ отъ часу не легче. Вотъ тебѣ и первый день супружества!

II.

Степанъ Алексѣевичъ Волковъ, какъ видите, женился поздно. И женился-то онъ собственно потому, что двоюродная сестра его, Марья Петровна Степанова, ужь очень энергично взялась за это дѣло.

— Не понимаю, говорила она, разъ пріѣхавъ къ нему въ его благоустроенное, любимое имъ, Стогово, не понимаю, братецъ, какъ не скучно вамъ жить одному въ такихъ хоромахъ — и она обводила руками вокругъ себя — вѣдь вы, я думаю, умираете съ тоски?

— Нѣтъ, почему же? я занятъ… да и привыкъ, наконецъ.

— То-то что привыкли! И вотъ помяните мое слово, скоро совсѣмъ опуститесь — и теперь-то вы Богъ знаетъ на что похожи — а тогда ужь ни одна женщина за васъ не пойдетъ.

— Ну, Машенька, вы ужь скажете! Я еще совсѣмъ, совсѣмъ молодецъ; вотъ тутъ только неладно — и онъ ударялъ себя по плѣши, а все остальное, ей Богу, хоть куда!

И онъ пріостановился, выпрямляя свой хотя и полный, но все еще стройный станъ.

— На комъ же мнѣ жениться-то? спрашивалъ онъ, саркастически улыбаясь. Ужь вы мнѣ и невѣсту укажите; безъ васъ вѣдь не обойдешься, — вы сихъ дѣлъ мастеръ.

— Если вы хотите насмѣшничать, то я молчу, mon cousin, вы не услышите отъ меня ни слова, ни-и слова.

— И хорошо дѣлаете, ma cousine, что молчите.

Они расходились, недовольные другъ другомъ. Но Степану Алексѣевичу очень хотѣлось возобновить разговоръ о женитьбѣ; онъ цѣлыхъ 20 лѣтъ мечталъ ужь о семьѣ, — болѣе о дѣтяхъ, чѣмъ о женѣ, — но онъ былъ слишкомъ неловокъ съ женщинами, слишкомъ непредпріимчивъ, онъ чувствовалъ, что жениться самъ онъ не сумѣетъ, что его можно только женить. И онъ часто сѣтовалъ про-себя, что нѣтъ ни одной женщины, которая захотѣла бы употребить надъ нимъ свою власть и заставить его жениться на себѣ, — «все тряпки какія-то!» говорилъ онъ презрительно.

Онъ былъ человѣкъ съ состояніемъ; имѣніе свое онъ устроилъ на славу, домъ его былъ полная чаша и капиталецъ хорошій имѣлся, а онъ все работалъ, устраивалъ, накоплялъ, присовокуплялъ. Но все чаще являлся вопросъ: «къ чему все это?» — Не унесетъ же онъ съ собою въ могилу? Пойдетъ все дальнимъ родственникамъ, прохвостамъ какимъ-то. Да, хорошо бы жениться!

Послѣ «эмансипаціи» особенно часто стали тревожить его эти думы. Образъ жизни его, положимъ, оставался все тотъ же, что и при крѣпостномъ правѣ, но онъ несомнѣнно чувствовалъ утрату; ему было какъ-то жутко въ Стоговѣ, чего-то недоставало — «почвы подъ ногами нѣтъ!» говорилъ онъ своимъ единомышленникамъ. Онъ былъ взволнованъ, выбитъ изъ колеи; грубость какого-нибудь Антошки, которую въ былое время онъ бы спустилъ, незамѣтивъ, выводила его изъ себя. Никогда такъ сильно не чувствовалъ онъ своего одиночества, и мысль о женитьбѣ какъ-то особенно часто стала приходить ему на умъ: хорошо бы жениться, дать жизнь маленькому Волкову, продолжить родъ, передать свое Стогово сыну.

— Marie, вы на меня не сердитесь? обращался онъ къ Марьѣ Петровнѣ.

— Нѣтъ, mon cousin.

— Ну ужь скажите, — я вижу вамъ не терпится — кого вы выбрали мнѣ въ невѣсты?

— Нѣтъ, зачѣмъ же возобновлять непріятный вамъ разговоръ.

— Жените меня на Сонѣ Варгиной.

— Ишь что выдумалъ! Ей нѣтъ и двадцати лѣтъ, пойдетъ она за старую грымзу! Вотъ Евгенія Васильевна, — подходящая вамъ невѣста.

— Старая-то дѣва? благодарю покорно!

— А вамъ бы на молоденькой, чтобы къ году рога вамъ наставила! Нѣтъ, братецъ, серіозно съ вами и разговаривать нельзя.

— Да скажите, какое же удовольствіе жениться на старухѣ? Терпѣлъ, терпѣлъ и вдругъ: на тебѣ старуху!

— Старуха? — ей нѣтъ и тридцати.

— Съ хвостикомъ, кузинушка, съ хвостикомъ и довольно длиннымъ.

— Позвольте мнѣ лучше знать: ей нѣтъ еще тридцати, говорила Марья Петровна особенно выразительно, и притомъ она красавица.

— То есть была, вы хотите сказать.

— И есть, Степанъ Алексѣевичъ.

— Ну положимъ, она молода, красива, добродѣтельна и т. п., но за меня она не пойдетъ.

— Это почему?

— Вы знаете эти ихъ аристократическія, Ставроховскія понятія; имъ самъ чортъ не братъ, куда ужь мнѣ соваться! При этомъ же, сами говорите, что она красавица, а я вѣдь старая грымза.

— Посмотрѣла бы я, какъ она за васъ не пойдетъ! Да чѣмъ же это вашъ родъ хуже ея?.. Аристократы выискались, скажите на милость!.. А вы старая грызма! — да кто это сказалъ? Мущина, можно сказать, въ полномъ соку!… Да я знаю, наконецъ, ея мнѣніе о васъ: «высокихъ, говоритъ, добродѣтелей человѣкъ и какіе, говоритъ, глаза!..»

Черезъ нѣсколько дней послѣ этого Марья Петровна говорила Евгеніи Васильевнѣ:

— Братецъ-то мой только объ васъ и мечтаетъ — "вотъ, говоритъ дѣвушка! " И что вы смотрите, ma chère? Человѣкъ — и какой человѣкъ — самъ дается вамъ въ руки, а вы раздумываете.

— Но, право, милая Марья Петровна, я въ первый разъ слышу.

— Скажите, какая невинность! не замѣтили? — Марья Петровна недовѣрчиво смѣялась.

Собственно говоря, задача Степановой была довольна легка — оба кліента ломались мало: Степану Алексѣевичу страстно хотѣлось жениться, а Евгеніи Васильевнѣ почти столь же страстно хотѣлось замужъ. Она давно уже чувствовала, что лишняя въ семьѣ, не разъ слыхала она, какъ отецъ говорилъ матери: «нѣтъ, матушка, товаръ этотъ — подразумѣвая барышень — съ рукъ не скоро идетъ, женихъ-то вздорожалъ!» Меньшіе братья подсмѣивались надъ нею, называя ее «прекрасною розьеркой» вѣнчанной за добродѣтель двадцатою весною. Сама Евгенія Васильевна чувствовала, что смѣшна, выѣзжая на балы въ Москвѣ четырнадцатый сезонъ, нося неизмѣнно, какъ и подобаетъ выѣзжающей барышнѣ, нѣжно свѣтлые цвѣта и танцуя наравнѣ со студентами и семнадцати лѣтними дѣвочками. Она чувствовала тоску, усталость и стыдъ, но все-таки выѣзжала, такъ какъ этого требовали отецъ съ матерью, попрекая ее въ то же время этими выѣздами, которые стоили имъ дорого. Кромѣ того, что замужество представлялось ей выходомъ изъ ея фальшиваго, смѣшнаго положенія, оно было желательно Евгеніи Васильевнѣ и по другой причинѣ: она жаждала любви. На Степана Алексѣевича, впрочемъ, Ставрохова никогда не смотрѣла какъ на жениха, но какъ скоро Марья Петровна сдѣлала намекъ на возможность брака съ нимъ, онъ, некрасивый, застѣнчивый, толстый, плѣшивый, вдругъ представился ей въ какомъ-то поэтическомъ свѣтѣ; почти не сказавъ съ нимъ и двухъ словъ, она ужь надѣлила его умомъ и всѣми добродѣтелями, и, когда Марья Петровна именемъ Степана Алексѣевича сдѣлала ей предложеніе, она совершенно искренно отвѣчала, что согласна, потому что любитъ его.

Дожидаясь кузину съ отвѣтомъ, Волковъ былъ въ страшномъ волненіи; откажи ему Евгенія Васильевна, онъ считалъ бы себя несчастнѣйшимъ существомъ въ мірѣ. "Все, все отъ этого зависитъ, " бормоталъ онъ, шагая крупными шагами по своему номеру и ероша остатки волосъ, «все отъ этого зависитъ! Да нѣтъ, она не согласится, вотъ и Марья Петровна не ѣдетъ! Боже, Боже мой»! И онъ вдругъ, совершенно неожиданно для самаго себя, молитвенно вскинулъ глаза на образъ. Но когда вошла къ нему кузина и радостно воскликнула: — Поздравляю, братецъ, вы женихъ! онъ безпомощно опустился въ кресло.

— Какъ! согласилась? вымолвилъ онъ, почти съ отчаяньемъ.

— Вы, кажется, не рады?

— Нѣтъ, кузина, помилуйте, я радъ; только что же мнѣ теперь дѣлать?

— Какъ что? — одѣваться и ѣхать къ невѣстѣ.

— Одному?

— Неужели же съ нянюшкой, братецъ!

— Сестрица, матушка, не оставьте!…

— Да что вы, Степанъ Алексѣевичъ, съ ума что ли сошли! И срамиться, батюшка, не стану, поѣзжайте одни.

Несчастный Степанъ Алексѣевичъ отправился къ невѣстѣ одинъ.

Тяжелое время пришлось переживать Волкову.

— Ахъ, говорилъ онъ не разъ Марьѣ Петровнѣ, хотъ бы она согласилась уводомъ.

Но, увы, уводомъ невѣста вѣнчаться не соглашалась и бѣдный Волковъ долженъ былъ подчиниться всѣмъ требованіямъ жениховскаго этикета: онъ ѣздилъ къ невѣстѣ съ букетами и конфектами, дарилъ ей часы, браслеты и т. п.; съ будущей тещей любезничалъ до того, что, говорилъ онъ, къ концу дня углы губъ болятъ отъ улыбокъ; «милыхъ братцевъ» — онъ терпѣть не могъ этихъ двухъ красивыхъ шелопаевъ Ставроховыхъ — не разъ и не два угощалъ шампанскимъ; въ концѣ концовъ онъ сшилъ себѣ новый фракъ — лѣтъ десять у него ужь не было въ заводѣ этой штуки. Вѣнчали Степана Алексѣевича въ модной церкви съ хоромъ чудовскихъ пѣвчихъ, отъ которыхъ у него чуть было не лопнула барабанная перепонка, говорилъ онъ; гостей было-видимо не видимо, — самыхъ близкихъ родственниковъ Ставроховыхъ набралось пятьдесятъ два человѣка. Шампанское, поздравленія, шоколадъ, корнэ — было всего, и все это страшно утомило Степана Алексѣевича. Единственно, что поддерживало его въ это тяжелое время, это мысль о тихомъ пристанищѣ Стоговѣ. «Ну вотъ пріѣдемъ въ Стогово, думалъ онъ, и все пойдетъ по-старому, по-хорошему». И вотъ что ждало его въ родномъ мѣстѣ: кабинетъ, преображенный въ спальню! Нѣтъ, эмансипація менѣе потрясла его, чѣмъ это!

III.

И все не такъ пошло въ Стоговѣ съ водвореніемъ въ немъ тихой Евгеніи Васильевны. Старый, хорошій порядокъ былъ нарушенъ: Степанъ Алексѣевичъ въ продолженіи двадцати-пяти лѣтъ привыкъ вставятъ, напримѣръ, въ 7 часовъ утра и желалъ бы чтобы и жена вставала вмѣстѣ съ нимъ, а она, при всемъ своемъ стремленіи угодить мужу, открываетъ глаза только къ 9-ти. Стало-быть Степанъ Алексѣевичъ пьетъ чай самъ по себѣ, жена сама по себѣ — безпорядокъ! Матрена Ивановна бурчитъ, Агаѳонъ рыло воротитъ, и Степану же Алексѣевичу приходится ихъ обрывать за непочтительныя выраженія неудовольствія. Привыкъ Волковъ обѣдать ровно въ часъ, а жена въ это время не голодна, ничего не ѣстъ. Пришлось измѣнить часъ обѣда. Былъ у Степана Алексѣевича архалучекъ, такъ среднее между халатомъ и пальто, — надо правду сказать, стара была вещь, но очень удобна, — жена упросила бросить архалукъ; «отъ васъ, говоритъ, дурно пахнетъ». Ну бросилъ; и надѣвая какую-то модную кургузую штуку, заказанную женою, всякій разъ ругается Степанъ Алексѣевичъ. Рубашки тоже… Ну, отличныя рубашки были у Степана Алексѣевича, изъ хорошаго плотнаго ткацкаго полотна, длинныя, теплыя — жена замѣнила ихъ голландскими. И дрогнетъ теперь Степанъ Алексѣевичъ въ тонкихъ рубахахъ, чтобы угодить женѣ.

А этотъ безпорядокъ, который вноситъ за собою даже самая порядочная женщина! Боже мой, какъ страдалъ отъ него Степанъ Алексѣевичъ! Ужь, кажется, самый маленькій уголокъ отвели ему въ домѣ; ужь можетъ, кажется, онъ требовать, чтобы этотъ уголъ былъ его собственный, — нѣтъ-съ, онъ не его! Хочетъ онъ сѣсть въ кресло, что передъ письменнымъ столомъ, — глядь — а тамъ женинъ платокъ; на столѣ смотришь — ея наперстокъ, на диванѣ — клокъ какого-то кружева, шпилька изъ косы. Понадобятся ему ножницы — ихъ нѣтъ на столѣ, и ужь знаетъ Степанъ Алексѣевичъ, гдѣ онѣ, и искать не надо: въ жениной рабочей корзинкѣ.

— Матушка, побойтесь Бога, вопитъ Степанъ Алексѣевичъ, не берите моихъ вещей со стола и не надо мнѣ вашихъ! и онъ гадливо, едва прикасаясь къ вещамъ жены, выбрасываетъ ихъ одна за другою въ сосѣднюю комнату.

Новая непріятность: жена обидѣлась, затворилась въ спальнѣ, плачетъ… Ахъ, Боже, Боже мой, тяжелы вы узы Гименея.

Евгенія Васильевна была, кажется, еще болѣе разочарована, чѣмъ Степанъ Алексѣевичъ. На алтарь этого самаго Гименея она несла сердце, готовое любить; она мечтала о ласкѣ, сцены нѣжности рисовало ей воображеніе. Въ мечтахъ ей не казалось страннымъ или несообразнымъ, что этотъ пятидесятилѣтній, плѣшивый, толстый человѣкъ стоитъ передъ нею на колѣняхъ и проситъ ея поцѣлуя; въ мечтахъ онъ говоритъ ей «ты», называетъ ее «жени, моя ненаглядная». Въ дѣйствительности, ничего этого не было. Въ дѣйствительности, онъ говорилъ ей «вы», называлъ «Евгенія Васильевна», не молилъ о поцѣлуѣ, а когда она подходила къ нему съ намѣреніемъ приласкаться, онъ такъ удивленно оглядывался на нее, что она невольно отступала. Жаловаться, между тѣмъ, ей было не на что: малѣйшее ея желаніе исполнялось тотчасъ же, все въ домѣ ей повиновалось, и разъ, когда Агаѳонъ, не взлюбившій барыню, вздумалъ нагрубить ей, Степанъ Алексѣевичъ такъ вспылилъ, что чуть было не ударилъ старика и прогналъ бы непремѣнно, еслибы Евгенія Васильевна не заступилась за него.

Но вотъ наступило время, когда Евгенія Васильевна увидѣла на себѣ истинную заботливость мужа. Не прошло и трехъ мѣсяцевъ послѣ ихъ женитьбы, какъ она почувствовала себя беременной. Когда узналъ Степанъ Алексѣевичъ эту новость, онъ обезумѣлъ отъ счастья; правда, это былъ только одинъ моментъ, затѣмъ наступили мѣсяцы тревоги и мукъ нестерпимыхъ: каждое движеніе жены въ эти мѣсяцы причиняло боль Степану Алексѣевичу; видѣть ее спускающеюся, хотя бы съ пяти ступеней балкона, было для него невыносимо.

— Остановитесь, остановитесь, матушка! кричалъ онъ, я сведу васъ.

А когда онъ видѣлъ, что не поспѣетъ къ ней на подмогу, онъ въ отчаяніи брался за голову и закрывалъ глаза, чтобы не видѣть ея гибели.

Воображеніе безпрестанно рисовало ему самыя ужасныя картины: то жена падала съ лѣстницы, то оступалась на гладкомъ паркетномъ полу; сама Евгенія Васильевна не подозрѣвала даже, гдѣ онъ видѣлъ опасность, грозившую ей.

— Нагибаетесь, опять нагибаетесь, вдругъ вскрикивалъ онъ; скажите, трудно мнѣ поднять вашу катушку?.. Ахъ эти женщины, женщины! одна съ вами мука!

— И зачѣмъ вы работаете, говоритъ онъ въ другой разъ умильнымъ голосомъ, вѣдь это движеніе руками вредно, положительна вредно.

Еслибы была его воля, онъ безъ сожалѣнія положилъ бы Евгенію Васильевну на всѣ девять мѣсяцевъ и даже, во избѣжаніе непроизвольныхъ движеній, привязалъ бы ее легонько къ кровати. Въ экипажъ ей садиться онъ не позволялъ, гулять она могла только исключительно съ нимъ.

— Куда? куда? — кричалъ онъ, едва она вставала съ кресла. Не можете сказать мнѣ! И онъ срывался съ мѣста и, поддерживая ее за талію, сѣменилъ маленькими шажками. — Не спѣшите, не спѣшите, поспѣете.

Послѣдній мѣсяцъ онъ совсѣмъ изстрадался и безпрестанно съ ужасомъ во взорѣ заглядывалъ въ лицо жены.

— Ну что, какъ вы себя чувствуете? Подушечку подложить подъ спину? А скамейку подъ ноги? Ну сдѣлайте мнѣ одолженіе, что вамъ стоитъ, поставьте ноги на скамейку.

Какъ ни тяжела была заботливость мужа, Евгенія Васильевна переносила ее почти съ радостью, хотя и чувствовала, что она относится не къ ней, а къ тому невѣдомому сокровищу, которое она носила; но отъ этой любви перепадало кое-что и на ея долю; она радовалась и этому, тѣмъ болѣе, что невѣдомое существо, носимое ею подъ сердцемъ, заполонило и ее. Ей говорили, что въ ея годы — ей было тридцать одинъ — надо ожидать тяжелыхъ родовъ, но она не страшилась физическихъ мукъ, лишь бы ребенокъ остался живымъ….

IV.

И она безъ крика, безъ стона, только искусавъ до крови себѣ губы зубами отъ страшной невыносимой муки, родила дѣвочку. И, Боже мой, что это было за счастіе для обоихъ!

Одну только секунду Степанъ Алексѣевичъ какъ бы обомлѣлъ — онъ такъ былъ увѣренъ, что родится сынъ — но сейчасъ же потомъ онъ забылъ о своемъ разочарованіи; не все ли равно, въ сущности, сынъ или дочь — ребенокъ, вотъ что важно. Онъ съ рыданіемъ припалъ къ ногамъ жены, онъ цѣловалъ ей руки, обнималъ ее со страстной нѣжностью; въ первый разъ, кажется, называлъ ее «Жени, моя ненаглядная» и говорилъ ей «ты», а она, счастливая и гордая, принимала его ласки, роняя тихія слезы.

Да, это было счастіе настоящее, невыразимое счастіе, и долго не могли они привыкнуть къ мысли, что у нихъ ребенокъ, ихъ собственный ребенокъ, рожденный въ настоящихъ физическихъ и нравственныхъ мукахъ.

Но вмѣстѣ со счастіемъ обладанія сокровищемъ, явился и страхъ его утраты, и если появленіе ребенка неразрывно скрѣпило узы, связующія супруговъ Волковыхъ, то вскорѣ стало, въ тоже время, неизсякаемымъ источникомъ распрей.

— Ты утопишь ее, матушка, восклицалъ Степанъ Алексѣевичъ, смотря, какъ жена купаетъ дѣвочку, и непроизвольно подражая ужимкамъ младенца, — купаешь въ корытѣ, — не ровенъ часъ — покачнулось, ребенокъ и захлебнулся.

— Да что ты, Степанъ Алексѣевичъ! Не мать я ей что ли! какъ можно, чтобы покачнулось корыто, вѣдь оно подставлено, стоитъ крѣпко, — и она пробовала рукою.

— Не качайте, Бога ради, не качайте! я вѣрю, вѣрю. Нѣтъ это ужасно, ужасно! Женщинѣ осторожность не знакома.

— И зачѣмъ вы сюда только ходите, Степанъ Алексѣевичъ.

— Что же, развѣ я не отецъ ей, мнѣ ужь и посмотрѣть нельзя, какъ ее купаютъ!… Сами же вы звали меня…

Мужъ и жена расходились въ воззрѣніяхъ на воспитаніе дѣтей: Евгенія Васильевна держалась болѣе современныхъ гигіеническихъ правилъ, стремилась къ тому, чтобы дѣвочку не парить, держала дѣтскую впрохолодь, любила одѣвать ребенка въ платья съ открытыми воротами, а Степанъ Алексѣевичъ равнодушно видѣть этихъ платьевъ не могъ, требовалъ, чтобы въ дѣтской было не менѣе 17° и т. п.

— Смотри, какая прелесть наша Надечка, — говорилаЕвгенія Васильевна, вынося дѣвочку въ столовую, въ одинъ изъ первыхъ прекрасінмъ летнихъ дней.

— Что вы дѣлаете, что вы дѣлаете! — кричалъ еще издали Степанъ Алексѣевичъ, — не подносите ее ко мнѣ.

— Что такое случилось? испуганно спрашиваетъ Евгенія Васильевна.

— Окна вездѣ открыты (было открыто только одно окно) а ты спрашиваешь!

— Да что же такое, вѣдь на дворѣ теплѣе, чѣмъ въ комнатѣ.

— Теплѣе, чѣмъ въ комнатѣ, передразнивалъ Волковъ жену, — вездѣ сквозняки, а смотрите! какъ она одѣта.

— Помилуй, Стѣпанъ Алексѣевичъ, ужь, кажется, я здорова, а меня всегда такъ водили.

— Да какое мнѣ дѣло, какъ васъ водили! Вѣдь это идіотство какос-то, женске упрямство: «меня водили!» — и этимъ все сказано. Да плевать я хочу, какъ васъ водили, я-то не желаю, чтобы дочь мою одѣвали по-дурацки, слышите, не желаю!

Евгенія Васильевна уходила совсѣмъ разобиженная.

Черезъ полчаса Степана Алeкcѣевича брало раскаяніе: онъ шелъ въ комнату жюны и находилъ се въ слезахъ.

— Ну, о чемъ вы плачете! скажите на милость?

— Помилуй, развѣ легко выслушивать всѣ эти оскорбленія и изъ-за чего?…

— Ну, матушка, прости, погорячился; пойми, что это изъ-за любви же къ ней.

— Да я-то, не люблю ее, что ли?

— Ну, да, знаю, знаю любишь и ты, — говорилъ Степанъ Алексѣевичъ уже совсѣмъ растроганный и цѣловалъ женину руку.

Да, много ссоръ, много горя пришлось имъ вынести обоимъ, но все это сторицею выкупалось. Прошли годы, а они всю еще не могли привыкнуть къ своему счастію; когда глаза ихъ останавливались на этомъ маленькомъ, прелѣстномъ существѣ, они оба чувствовали приливъ блаженства. Ни одинъ изъ нихъ не могъ видѣть Надю безъ желанія покрыть поцѣлуями ея розовое личико съ ямочками на щечкахъ, эти толстыя ручки съ перевязями, эту бѣлую шейку…

Придетъ, бывало, Степанъ Алексѣевичъ въ дѣтскую, дѣвочка сидитъ на коврѣ, окруженная игрушками, и Евгенія Васильевна сидитъ тутъ же на низенькомъ диванчикѣ.

— Вотъ пришелъ медвѣдь, говоритъ страшнымъ голосомъ Степанъ Алексѣевичъ, и становится на-четвереньки и ползетъ къ своей дѣвочкѣ, а она кричитъ замирающимъ голосомъ:

— Не медвѣдь совсѣмъ, а папка, папка, папка! ой, не боюсь!

Вотъ онъ захватилъ свою дѣвчурку и щетинистыми усами щекочетъ ей горлышко, ручки, за ушами. Она отбивается, смѣется, визжитъ, вывертывается изъ его рукъ и бѣжитъ къ матери. И всѣмъ своимъ мягкимъ теплымъ тѣльцемъ она прижимается къ Евгеніи Васильевнѣ и кладетъ свою темную, круглую головку къ ней на колѣни.

— Не отдавай меня папкѣ, кричитъ она.

— Не отдамъ, никому не отдамъ, говоритъ мать почти торжественно, страстно обнимая дочь и съ блаженствомъ чувствуя это обвившееся вокругъ ея колѣнъ маленькое тѣльце.

— А папку поцѣловать развѣ не хочешь? говоритъ Степанъ Алексѣевичъ уже обиженно.

Она повертываетъ къ нему свое лукаво улыбающееся личико.

— Это не папа, а медвѣдь, говоритъ Надя, подражая толстому голосу медвѣдя, у! у! страшно!

— Нѣтъ, нѣтъ, я не медвѣдь, а папа; развѣ дѣвочка моя не поцѣлуетъ папу?

И она не отходя отъ матери, все также крѣпко прижавшись къ ней, точно боясь возбудить въ ней ревность, бросаетъ обѣ свои ручки вокругъ шеи отца.

— Обоихъ, обоихъ люблю, говоритъ она, и тебя и маму.

О, какія то были блаженныя минуты! И, подумаешь, все это прошло, погибло безвозвратно!

V.

Годы шли, Надя росла, крѣпла и развивалась. Это была прелестная дѣвочка, съ бѣлой, прозрачной кожей, съ большими темными, прямо и оживленно смотрящими на васъ глазами, съ розовымъ маленькимъ ротикомъ, всегда готовымъ улыбаться и, Боже мой, что это была за улыбка! Какія неподражаемыя ямочки образовывала она на щекахъ! А тонкія и прямыя брови, а стрѣльчатыя рѣсницы, а эта круглая, точно точеная головка, съ массой темныхъ, блестящихъ волосъ, раздѣленныхъ, какъ ниточкой, тонкимъ проборомъ! Нѣтъ, всего этого не разскажешь. Волосы были такъ густы, что Надю стригли какъ мальчика, выстригая затылокъ. И надо было видѣть этотъ затылокъ съ темной маленькой косичкой, которая казалась еще темнѣе отъ бѣлизны шейки. Степанъ Алексѣевичъ не могъ равнодушно видѣть ни этой косицы, ни этой шейки; увидитъ онъ, бывало, сидитъ Надя и наклонивъ голову прилежно выводитъ палочки въ своей тетради или читаетъ, водя пальчикомъ по строкамъ — онъ осторожно, осторожно подкрадется къ дѣвочкѣ и прильнетъ губами къ ея шейкѣ.

— Испугалъ! не мѣшай мнѣ, папа, говоритъ Надя и ежится, смѣется, ловитъ его голову и, завладѣвъ ею, цѣлуетъ его въ глаза.

Евгенія Васильевна, глядя на дочь, часто удивлялась, откуда она взяла всѣ свои прелести: неужели у Степана Алексѣевича были такіе же чудные глаза! Неужели у нея, Евгеніи Васильевны, была когда-то такая же обворожительная улыбка! Неужели Надя взяла все это у нихъ, у стариковъ? А умъ? Ну, умнѣе-то она обоихъ! Еще совсѣмъ маленькой, маленькой, она удивляла всѣхъ своими замѣчаніями и разспросами. Евгенія Васильевна отлично помнила, какъ разъ она спросила ее: «А всегда это такъ будетъ, мама, мы будемъ утромъ вставать, молиться Богу, кушать чай, играть, обѣдать и опять спать?» «Если Господь будетъ къ намъ милостивъ, то всегда, моя милая», отвѣчала мать. «Всегда, всегда? переспросила дѣвочка, и это не будетъ скучно?» Вотъ поди ты и разсуждай съ такими дѣтьми!

Надя росла привольно, окруженная довольствомъ и лаской. Весь домъ, казалось, заботился только о ней: хорошо выспалась Надечка — и всѣ были довольны, всѣ радовались; скушала всю тарелку супу — и всѣ ликовали; упала Надечка, поставила себѣ шишку на лобъ — и весь домъ въ тревогѣ. Степанъ Алексѣевичъ бранится, охаетъ, Евгенія Васильевна вся въ красныхъ пятнахъ, Матрена Ивановна чуть не плачетъ, «невры, какъ она говоритъ, расходились», и навѣрное эти «невры» будутъ причиной нѣсколькихъ крупныхъ исторій: задастъ Матрена Ивановна и Агаѳону, и Тришкѣ, и Дуняшѣ, будутъ помнить они Надину шишку! Надя была средоточіемъ всей жизни въ Стоговѣ; Стогово для нея былъ какой-то заколдованный замокъ, изъ-за стѣнъ котораго могло не доходить до нея ни малѣйшаго звука, еслибы не было чего-то въ ней самой, что стремилось вонъ изъ этого заколдованнаго круга, не было въ ней самой жажды все видѣть, все испытать, до всего дотронуться руками. Придутъ мужики съ просьбой какой или жалобой къ Степану Алексѣевичу, глядишь — Надя ужь тутъ какъ тутъ, все выспроситъ, зачѣмъ пришли, что надо? все сообразитъ, пойметъ и бѣжитъ къ отцу — передастъ ему взволнованно и страстно.

— Ишь ходатая какого нашли! говоритъ смѣясь Степанъ Алексѣевичъ, выходя въ переднюю къ мужикамъ. А тѣ ухмыляются въ бороды, переступая съ ноги на ногу, почти увѣренные, что ихъ просьба будетъ уважена. Придутъ ли погорѣльцы, слѣпцы съ поводырями, смотришь — ужь Надя бѣжитъ къ нимъ, собакъ отгоняетъ, все выспроситъ: откуда идутъ, когда погорѣли, сколько у кого дѣтей-внучатъ? И пойдетъ клянчить у отца съ матерью того, другаго, третьяго, для бѣдныхъ людей.

— Да и сердце доброе у нашей дѣвочки, говорятъ про себя родители, далъ бы только Богъ сохранить его чистымъ и неприкосновеннымъ.

Очень рано уже Надя начала высказывать желаніе учиться, и Волковы ничего не жалѣли для образованія дочери, самыя дорогія гувернантки-иностранки и учителя, бравшіе по 6 руб. въ часъ, не казались имъ дорогими, но они заранѣе рѣшили, что дочь ихъ не будетъ ни въ одномъ учебномъ заведеніи. Всѣ институты и гимназіи казались имъ разсадниками пороковъ и вольныхъ идей, о которыхъ ихъ дѣвочка не должна имѣть понятія. Нѣтъ, на ихъ обязанности лежитъ охранять ее отъ преждевременнаго знанія свѣта и всѣхъ его мерзостей, и они охранятъ, охранятъ непремѣнно. Но какъ ни замкнута была жизнь Волковыхъ — они большую часть года жили въ деревнѣ, только на 4 зимнихъ мѣсяца переѣзжая въ Москву или въ ихъ губернскій городъ, — но Надѣ приходилось сталкиваться съ дѣвочками ея возраста, учившимися въ институтахъ и гимназіяхъ и, слушая ихъ оживленные разсказы о совмѣстныхъ урокахъ и играхъ, ее брала зависть; возвращаясь домой, она бросалась на шею матери, умоляя отдать ее въ гимназію.

— Мнѣ скучно дома, говорила она, — все одна, да одна.

— Какъ! мама и папа съ тобою, а ты говоришь одна. Надя краснѣла, потупляя глаза.

— Вотъ-съ, вотъ-съ ваши выѣзды, говорилъ раздраженно Степанъ Алексѣевичъ, когда они оставались съ женою вдвоемъ, полюбуйтесь на дѣло рукъ вашихъ! Сдѣлаете вы изъ моей дочери нигилистку, пустите ее въ народъ.

— Да что ты, Степанъ Алексѣевичъ! Охота тебѣ говорить страшныя слова.

— Не я говорю страшныя слова, а вы страшныя дѣла дѣлаете, Евгенія Васильевна; — одна у васъ дочь и ту уберечь не можете.

— Да не могу же я ее все дома держать, вѣдь ей скучно.

— Дома-то скучно! На твоей обязанности, матушка, сдѣлать этотъ домъ пріятнымъ, а не сводить нашу дочь съ разными нигилистками.

— Ну Степанъ Алексѣевичъ, заврался ты совсѣмъ, — какъ же я одна, никого къ себѣ не пуская, сдѣлаю домъ пріятнымъ?

— А такъ, такъ-съ… Но и самъ Степанъ Алексѣевичъ чувствовалъ, что заврался и, махнувъ рукою, желая выразитъ этимъ «и разговаривать-то съ вами, бабами, не стоитъ», уходилъ въ свою конуру.

И Надя опять по цѣлымъ мѣсяцамъ никого не видала кромѣ отца съ матерью, да своей гувернантки. Ея природная живость не находила себѣ исхода, ей скучно было играть одной, и она бралась за книгу. Ея воображеніе рано стало работать. Спеціально дѣтскихъ книгъ Надя не любила читать, она пробавлялась путешествіями и историческими разсказами. Герои древности стали ея любимцами. И въ новѣйшей исторіи была одна героиня, привлекавшая ее своей роантической прелестью, то была Іоанна д’Аркъ. Гувернантка Нади — Жозефина, уроженка Орлеана, много разсказывала ей объ Іоаннѣ, и дѣвочка по цѣлымъ днямъ иногда воображала себя этой, любимой ею героиней; съ маленькимъ игрушечнымъ пистолетомъ за поясомъ, съ линейкой, на которую привязывала свой носовой платокъ, она носилась по залѣ, хмуря брови, улыбаясь, шепча что-то. А родители радовались, что ихъ дѣвочка такъ хорошо играетъ одна, не только безъ товарищей, но даже безъ игрушекъ.

Надѣ шелъ одиннадцатый годъ, когда, послѣ долгихъ совѣщаній, Волковы рѣшили взять ей подругу. Это была Аннушка Амосова, тихая, кроткая дѣвочка, годомъ постарше Нади, дочь бѣдной мелкопомѣстной дворянки, обремененной многочисленной семьей. «И Надѣ будетъ веселѣй учиться, и доброе дѣло сдѣлаемъ», говорилъ Степанъ Алексѣевичъ.

Собираясь на нѣсколько дней въ Стогово изъ города, гдѣ они проводили зиму, Волковъ не могъ утерпѣть, чтобы не шепнуть своей Надюшѣ на ухо:

— Какой сюрпризъ я тебѣ привезу!

— Сюрпризъ? А, знаю, сушеной малины.

— Ну вотъ еще, стану возить я эту дрянь.

— А если отгадаю, ты скажешь?

— Скажу.

— Ты привезешь мнѣ кота Ваську! Нечего головой-то мотать, знаю, что его; сюрпризъ вѣдь большой?

— Большой.

— Вотъ такой?

— Больше.

— Такой?

— Нѣтъ больше.

— Неужели такой?

— Больше, вотъ увидишь.

— Ну скажи же, папа, ради Бога, скажи, не то я умру отъ нетерпѣнія.,

— И будешь въ дурахъ, коли умрешь; сюрприза не увидишь.

Надя дѣйствительно чуть было не расхворалась, такъ велико было ея любопытство и нетерпѣніе. Евгенія Васильевна, такъ же, какъ и Степанъ Алексѣевичъ, ни за что не хотѣла сказать ей, въ чемъ состоитъ сюрпризъ. На третьи сутки къ обѣду Волковъ возвратился въ городъ. Вслѣдъ за Степаномъ Алексѣевичемъ Агаѳонъ внесъ на рукахъ маленькую фигурку и поставилъ посреди передней. Влетѣла Надя и увидала Аннушку, укутанную въ платокъ и длинный материнскій салопъ, стоящую неподвижно, какъ ее поставили и смотрящую какъ бы съ недоумѣніемъ своими голубыми круглыми глазами.

— Такъ это-то сюрпризъ? воскликнула Надя.

Она была разочарована. Она знала Аннушку: мать привозила ее раза два въ Стогово, и Надѣ всегда бывало такъ скучно съ неповоротливой, застѣнчивой, не умѣвшей совсѣмъ играть, дѣвочкой. Однако она подбѣжала къ ней и стала ее раскутывать.

— Ну вотъ это хорошо, милая дѣвочка, что пріѣхала? говорила ласково Евгенія Васильевна, помогая дочери. Вѣдь она на-вовсе къ намъ, чтобы тебѣ было веселѣй учиться и играть, будь ласкова, прибавила она вполголоса. Ахъ, матушки, да что же это какъ ее отпустили-то! Неужели у тебя не было лучше этого платьишка?

Дѣвочка не отвѣчала, но ея круглые, неморгающіе, голубые глаза были полны слезъ, губы подергивались. Степанъ Алексѣевичъ, все еще стоявшій тутъ же и видимо усиливающійся что-то сказать, вдругъ выпалилъ:

— Rein du tout, и обвелъ вокругъ себя руками. — Голь перекатная, добавилъ онъ и поспѣшилъ уйти.

— Ну, о чемъ же ты, дурочка! мы дадимъ тебѣ платьице, утѣшила дѣвочку Евгенія Васильевна.

— Мама, отдай ей мое новое, ради Бога, отдай ей мое новое, умоляла Надя.

Онѣ повели дѣвочку одѣвать во все Надино; вмѣстѣ съ одеждой, ей перемѣнили и имя, стали звать Аней, найдя, что Аннушка имя слишкомъ не благозвучное.

VI.

Первое время своего пребыванія въ домѣ Волковыхъ Аня рѣшительно во всемъ подчинялась Надѣ.

— Хочешь въ куклы играть? спрашивала та.

— А вы хотите?

— Хочу.

— Ну, такъ и я хочу.

— Читать будешь?

— А вы будете? ну, такъ и я.

Однажды Надя цѣлый день мудрила надъ своей подругой; въ десять минутъ она мѣняла десять игръ, и та все исполняла безпрекословно, не улыбаясь, не моргая почти своими круглыми глазами; она, какъ автоматъ, выполняла всѣ требованія подруги. Наконецъ, это подчиненіе ея капризамъ взорвало Надю; она вдругъ совершенно неожиданно затопала ногами, слезы показались на глазахъ.

— Зачѣмъ ты меня все слушаешься, зачѣмъ слушаешься, противная дѣвчонка! завопила она голосомъ, прерываемымъ рыданіями, и вдругъ бросилась на беззащитную Аню и стала ее бить. Къ счастію, подоспѣла гувернантка, M-lle Josephine и, отнявъ у разъяренной Нади ея жертву, разсадила дѣвочекъ по разнымъ комнатамъ.

Надю скоро взяло раскаяніе, но она долго боролась съ своимъ чувствомъ. Не слушая увѣщаній отца съ матерью и гувернантки, она сохраняла сердитое выраженіе лица и все твердила:

— Такъ ей и надо, противной, такъ ей и надо, зачѣмъ слушается, іезуитка!

Однако въ сумерки, когда ее оставили въ покоѣ, она прокралась въ коморку Ани. Дѣвочка помѣщалась въ небольшой полутемной комнатѣ, заставленной шкафами, сундуками, чемоданами. Когда Надя отворила дверь въ эту комнату, на нее пахнуло запахомъ кожи и чего-то затхлаго; въ другихъ комнатахъ было довольно еще свѣтло, но тутъ царствовала уже совершенная тьма. Надя пробиралась ощупью.

— Аня, ты здѣсь? спросила она.

— Здѣсь.

Въ голосѣ ребенка не слышалось никакого раздраженія

Аня сидѣла на сундукѣ. Стула въ комнатѣ не было, а постель ей воспрещалось мять днемъ; за этимъ строго слѣдила не только Матрена Ивановна, но даже глупенькая, молоденькая Таня, горничная безъ спеціальныхъ занятій, и которой всѣ помыкали.

Надя отыскала Анюту, сѣла рядомъ и стала ощупывать лицо.

— Ты все еще плачешь?! Аня, перестань, прости меня.

— Я не сержусь.

— Не сердишься?! А я тебя больно прибила?

— Больно.

— Вотъ я какая гадкая! Но зачѣмъ же ты меня всегда слушаешься?

— Мамаша говорила, что я должна ежечасно угождать вамъ, а то меня держать не станутъ, отправятъ домой.

Надя удивилась, но мысль ея очевидно забѣгала куда-то въ сторону.

— А ты не хотѣла бы вернуться къ своимъ? спросила она. Вѣдь тамъ на хуторѣ у тебя мама, сестры, братья; ты ихъ не любишь?

Аня вдругъ громко зарыдала. Господи! она-то ихъ не любитъ! «Хоть бы глазкомъ однимъ взглянуть на милыхъ, дорогихъ!»… Она по-простонародному начала причитать, изъ этомъ дѣтскомъ причитаніи было что-то надрывающее душу. Надя задрожала. Она крѣпко прижала къ себѣ дѣвочку и стала покрывать поцѣлуями ея голову.

— Не плачь, дорогая моя Анечка, Анюта моя милая, не плачь! Надя все крѣпче и крѣпче прижимала къ себѣ дѣвочку. Если хочешь, вернись завтра же домой; я попрошу папу, чтобы онъ тебя отправилъ; мнѣ будетъ очень грустно безъ тебя, но я попрошу.

Аня, плакавшая, прижавшись къ плечу подруги, вдругъ подняла голову.

— Что вы, Надечка! Не говорите папашѣ ради Бога. Они, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ отправятъ меня домой. Что мы тогда станемъ дѣлать?

— Ты же вѣдь хотѣла.

— Развѣ мы можемъ дѣлать что хочется; мы вѣдь бѣдные, вѣдь дома-то я лишній роть.

— Что такое «лишній ротъ?»

— Кормить меня надо..

— Какъ? Неужели твоя мама такъ бѣдна, что и накормить тебя нечѣмъ?

— А какъ бы вы думали, хлѣбъ-то теперь дорогъ.

— Развѣ вы кушаете одинъ хлѣбъ?

— Нѣтъ не одинъ: щи тоже варимъ — по буднямъ пустые, по праздникамъ съ мясомъ, — кашу тоже иногда, картофель… Откуда взять-то? вдругъ, возвысивъ голосъ, продолжала она, — вѣдь насъ семь ртовъ, да работникъ, да работница; вѣдь мамаша дворянка — она выговорила это съ нѣкоторою гордостью — жать не умѣютъ… вотъ полоть, — мы всѣ пололи, сѣно тоже… Иной разъ и хлѣбомъ однимъ сыты… Повѣрите ли, ѣмъ я тутъ, наѣдаюсь, а у самой сердце поворачивается; хоть бы кусочекъ одинъ имъ спрятать!

— Ну что же, это хорошо; давай имъ откладывать, Аня; не будемъ наѣдаться до-сыта, а имъ все.

— Какъ можно, насъ забранятъ.

— Нѣтъ, мы никому не скажемъ.

— Да гдѣ жъ мы прятать-то будемъ, вѣдь испортится вся наша провизія… Ахъ смѣшная, что выдумала.

Аня въ первый разъ, кажется, съ тѣхъ поръ, какъ поступила къ Волковымъ, разсмѣялась, и ея серебристый смѣхъ какой-то лаской прошелъ по сердцу Нади.

— Аня, милая, сказала она, сдѣлай мнѣ удовольствіе? говори мнѣ «ты».

— И-и, что вы! Я боюсь Матрену Ивановну, задастъ она мнѣ — «ты»!

— Ради Бога, прошу тебя, говори мнѣ — «ты»!

Аня вдругъ, по собственному побужденію, кинула свои худенькія ручки вокругъ шеи Нади.

— Ну ужь пускай бранитъ, сказала она, я буду говорить тебѣ «ты».

Долго не спала въ этотъ вечеръ Надя. «Какая несправедливость, думала она, сколько мы ѣдимъ — и она начинала пересчитывать, — а они только щи, да кашу иногда! Все, все несправедливо… Моя бѣдная Анечка, — губы подергивались, и она вся въ слезахъ начинала цѣловать подушку — ничѣмъ не была она виновата; я ее отколотила; меня, положимъ, наказали за это и посадили въ мою свѣтлую хорошую комнату; мама приходила меня уговаривать, Жозефина, папа, а мою Анечку, ничѣмъ невиноватую, избитую, обиженную, пихнули въ вонючую конуру, на сундукъ и никто не навѣстилъ ее, никто не подумалъ… А вѣдь мама добрая и папа тоже!»

Когда Евгенія Васильевна, по обыкновенію, передъ отходомъ ко сну зашла въ дѣтскую и наклонилась надъ своимъ возлюбленнымъ дѣтищемъ, она встрѣтила его блестящій, влажный взоръ.

— Не спишь еще?

— Не сплю. Надя кинула обѣ руки на шею матери и страстно продолжала: — Мама, вѣдь ты добрая, добрая? добрѣе, лучше тебя на свѣтѣ нѣтъ… Но зачѣмъ же ты такая несправедливая?

— Чѣмъ же, дитя мое? я стараюсь…

Надя перебила ее и стала доказывать ей ея несправедливость.

— Ты только все для меня, ты не думаешь объ Анѣ.

И она страстно, порывисто, стала передавать, что передумала за этотъ вечеръ.

— Завтра вели поставить сюда ея кровать, я хочу, чтобы мы совсѣмъ были равны, какъ сестры; я не хочу, чтобы она лежала въ той вонючей комнатѣ и думала бы о томъ, что она бѣдная и потому ей нужно терпѣть униженія и меня слушаться. Мама, люби ее, будь справедлива… Я люблю тебя и хочу всегда, всегда любить мою маму.

— Христосъ съ тобою, моя голубка; авось, Богъ дастъ, ты никогда не разлюбишь меня. Успокойся, о чемъ же плакать-то! Все, все сдѣлаю по твоему.

Мать привлекла къ себѣ на колѣни свою большую дѣвочку и, какъ маленькую, стала ласкать и убаюкивать ее.

— Не для меня сдѣлай, мамочка, а для нея, понимаешь: для нея, шептала та.

— Евгенія Васильевна, ты? окликнулъ Степанъ Алексѣевичъ соннымъ голосомъ, когда въ спальню вошла жена. Въ ожиданіи ея, онъ смыкающимися уже глазами пробѣгалъ газету.

— Я, мой другъ.

— Что, наша преступница спитъ?

— Ахъ, Степанъ Алексѣевичъ, еслибы ты зналъ, какое это золотое сердце.

Евгенія Васильевна присѣла на кровати и съ увлаженными глазами, съ ноткой умиленія въ голосѣ, начала разсказывать о томъ, что говорила ей Надя. Степанъ Алексѣевичъ задыхался, пришелъ въ безпокойство; онъ тщетно старался скрыть отъ жены посредствомъ газеты глаза, полные слезъ.

— И въ кого она такая жалостливая, добрая? прибавила Евгенія Васильевна, окончивъ свой разсказъ.

— Конечно въ тебя, сказалъ Волковъ и, взявъ руку жены, притянулъ ее къ губамъ.

— Не въ тебя ли, мой другъ? Евгенія Васильевна своей прозрачной, худой, но все еще изящной рукой, провела въ видѣ ласки по большому, морщинистому, съ жесткими усами, лицу мужа.

— Она ангелъ по добротѣ, сказалъ Волковъ, но демонъ по уму; съ ней все надо дѣлать обдуманно; и не угадаешь, что происходитъ въ ея головкѣ!

— Не угадаешь, — согласилась и Евгенія Васильевна. Жозефина, говорила мнѣ на-дняхъ: «Elle а des idées, cetteenfant, oh! mais des idées!»

VII.

И дѣйствительно, голова дѣвочки была полна какихъ-то идей, вопросовъ, которыхъ она и сама хорошенько не могла формулировать.

Къ Анютѣ она страстно привязалась. Мысль, что всякій можетъ ее обидѣть, нанести оскорбленіе, потому что она беззащитна и бѣдна, заставляла ее ко всѣмъ относиться съ недовѣріемъ и зорко слѣдить за всѣми. Она, какъ коршунъ налетала на Агаѳона, если онъ не тотчасъ исполнялъ Анютино требованіе, Матрену она просто возненавидѣла за то, что та пренебрежительно относилась къ бѣдной дѣвочкѣ, называя ее «нищей» и «голью перекатной». Заступничество Нади только ухудшило дѣло. Если кого любила Матрена Ивановна, кромѣ Стоговскаго добра, надъ которымъ тряслась, такъ это была сама Надя: ей одной несла она вареныя въ сахарѣ груши и яблоки, ей одной приберегала она малиновую смокву и т. п. Остальнымъ, даже самому Степану Алексѣевичу, въ этихъ лакомствахъ отказывалось, хотя ихъ заготовлялись цѣлые запасы; но чувство скупости въ Матренѣ Ивановнѣ было такъ велико, что она, отказывая господамъ, къ концу года тихомолкомъ выбрасывала цѣлые запасы гнилья. Надя была единственный идолъ, которому варились и береглись запасы; только черезъ Надю могла добиться чего-нибудь отъ Матрены Евгенія Васильевна. Обожала экономка своего идола ревниво, не допуская, чтобы онъ могъ привязаться къ кому-либо постороннему, и вдругъ является эта Аня, дочь Амосихи, которую она смолоду еще ненавидѣла за ея поповскіе завидущіе глаза; является и заполоняетъ сердце барышни. «Ну ужь, даромъ это Анюткѣ не сойдетъ, не таковская Матрена Ивановна, чтобы спустить что-либо человѣку, а ужь эту выскочку поставитъ она на свое мѣсто!» И дѣйствительно, Матрена не пропускала случая, чтобы не укорить Аню ея нищенствомъ, чтобы не обдѣлить кускомъ, и при этомъ не наговорить кучу обидныхъ вещей:

— «У себя, то она что ѣла?», говорила экономка, «небось черствый хлѣбъ только и всего, а тутъ ее деликатесами кормить, — жирно будетъ!»

Напрасно Евгенія Васильевна старалась возбудить въ Матренѣ чувство состраданія къ бѣдной дѣвочкѣ, напрасно старалась играть она на чувствѣ привязанности къ Надѣ, убѣждая ее обходиться по-человѣчески съ Аней ради барышни, Матрена Ивановна никого не хотѣла слушать, ничего не хотѣла понять. Аня была пришлая, объѣдала ея господъ, она осмѣлилась даже посягнуть на сердце ея ненаглядной барышни, — она достойна гоненій. И Матрена, съ сознаніемъ своей правоты, гнала бѣднаго ребенка. Горекъ подъ часъ приходился чужой хлѣбъ Анютѣ и часто, забившись куда-нибудь въ уголокъ, плакала она, вспоминая обиды.

Спали теперь дѣвочки въ одной комнатѣ — новое Анютино преступленіе въ глазахъ Матрены. Это было большимъ счастіемъ для обѣихъ. Передъ сномъ, пока раздѣвались, онѣ могли всласть разговаривать и онѣ всегда старались продлить это раздѣванье, такъ какъ въ постеляхъ разговоры воспрещались. Жозефина, спавшая въ сосѣдней комнатѣ, строго слѣдила за выполненіемъ этого правила; то и дѣло слышалось оттуда:

— Enfans, voulez vous bien vous taire. Une parole de plus — et je vous punis!

Но на счастіе дѣвочекъ, Жозефина была глуха на одно ухо, и разъ въ постели и на правомъ боку, она уже ничего не слыхала, и онѣ легко могли переговариваться. Разъ, вечеромъ, Надѣ не спалось. Уже давно слышала она Жозефинино всхрапыванье, уже Евгенія Васильевна приходила и крестила свою дѣвочку, что-то шепча и поцѣловала въ лобъ. Надя притворилась спящей, но все видѣла: лампадка передъ образами какъ-то особенно ярко горѣла и освѣщала всю комнату. Аня лежала, повернувшись къ стѣнѣ, и ее благословила Евгенія Васильевна, но издали, мимоходомъ, и это какъ-то больно кольнуло Надю. По уходѣ матери, дѣвочка продолжала лежать съ открытыми глазами, слѣдя за колеблющеюся тѣнью на потолкѣ; ее осаждали des idées, какъ выражалась Жозефина, какъ вдругъ ей послышалось тихое всхлипыванье. Сердце громко забилось въ груди ребенка. Это Аня плачетъ, сегодня ее опять обидѣла Матрена. Надя приподнялась и прислушалась… Ничего, опятъ все тихо, но Надѣ казалось, что худенькое тѣло Анюты какъ-то странно приподнимается.

— Аня! — тихонько окликнула она.

Никто не отвѣчалъ. Она сбросила одѣяло и въ одной рубашенкѣ, осторожно ступая босыми ножками по крашеному полу, пробралась къ своей подругѣ и наклонилась надъ нею. Ничего не было слышно. Аня, казалось, даже не дышала, тѣло ея не колыхалось болѣе.

Долго стояла надъ нею Надя и, вдругъ мгновенно рѣшившись, приложила руку къ ея лицу: оно было все мокрое, мокра была и подушка. Въ одно мгновеніе дѣвочка прыгнула въ постель подруги и своимъ вздрагивающимъ тѣльцемъ прижалась къ ней.

— Ну, о чемъ ты плачешь, говорила она, зачѣмъ ты обижаешься на эту противную старую дуру? Возненавидь ее, какъ я, тогда тебѣ будетъ все равно.

— Ка-жъ же можно ненавидѣть, — говорила всхлипывая Аня, — Іисусъ Христосъ сказалъ: «во-во-возлюбите враги ваша»; надо прощать врагамъ, а не ненавидѣть, молиться за нихъ надо.

— И ты молишься? съ любопытствомъ и недовѣріемъ спросила Надя.

— Я прошу Господа, чтобы онъ сократилъ мою злобу, послалъ бы мнѣ любовь къ врагамъ моимъ, я не хочу ненавидѣть Матрену Ивановну.

Волковы были очень религіозны и въ правилахъ религіи воспитывали дочь свою. Всякое воскресенье ее брали къ обѣднѣ, она отлично знала священную исторію, молитвы, начало катехизиса, но никогда съ этой стороны — примѣненія къ обыденной жизни — не смотрѣла она на религію. Аня своими словами открыла ей какой-то другой міръ. Всѣ послѣдующіе дни Надя только и говорила, что о молитвѣ, о прощеніи врагамъ, о забвеніи себя для другихъ.

Аня была очень набожна. Что развило въ ней эту черту — Богъ знаетъ. Можетъ быть книжки духовнаго содержанія, попадавшіяся ей, разсказы матери, или сама жизнь, сложившаяся не сладко и заставлявшая прибѣгать ребенка къ утѣшеніямъ религіи, но въ Аниной дѣтской, страстной вѣрѣ было что-то заразительно-поэтическое, и Надя не могла не поддаться такой вѣрѣ. Она чувствовала себя гораздо несовершеннѣе своей подруги — та умѣла прощать — и она уничиженіемъ, добрыми дѣлами, молитвой хотѣла дойти до такого же совершенства. Скоро Надя въ своемъ страстномъ увлеченіи превзошла даже Анюту. Она безпрестанно только и думала, что о Христѣ, какъ бы заслужить Его прощеніе, и первая подала мысль вставать по ночамъ молиться, — эта тайная молитва должна была быть угоднѣе Богу. Цѣлыхъ два дня дѣвочки сочиняли текстъ этой ночной молитвы; кончалась молитва просьбою простить Матренѣ и Агаѳону — онъ тоже считался въ числѣ ихъ враговъ — ихъ прегрѣшенія противъ рабынь Анны и Надежды.

Чтобы произнести эту молитву, довольно длинную, дѣвочки пріучили себя вставать при первомъ ударѣ къ заутрени. Босыя, въ однихъ рубашкахъ — для большаго уничиженія — становились онѣ рядышкомъ передъ кіотомъ и въ унисонъ, шепотомъ, произносили слова молитвы.

Впослѣдствіи онѣ не довольствовались одной молитвой, а стали класть обязательное число поклоновъ. Это-то и открыло ихъ тайну.

Жозефина, спавшая какъ-то разъ на лѣвомъ боку, проснулась отъ какого-то страннаго шума и встала посмотрѣть. Дѣвочки въ своемъ увлеченіи ничего не замѣтили и продолжали стукаться лбами объ полъ, какъ вдругъ услыхали грозный голосъ:

— Petites bigottes voulez vous bien vous lever!

Дѣвочки вскочили. Передъ ними стояла Жозефина, казавшаяся еще длиннѣе и худѣе въ своемъ ночномъ костюмѣ — узкой кофточкѣ и короткой юбочкѣ. Круто заплетенныя косички на лбу придавали странное выраженіе ея длинному, съ огромнымъ французскимъ носомъ, лицу; въ одной рукѣ она держала свѣчу, другая грозно протягивалась къ Анѣ.

— En voila bien tes idées, vilaine bigotte, — продолжала она и вдругъ схватила дрожавшую дѣвочку за ухо и потащила къ постели: — en voila bien tes idées!

Надя взвизгнула. Молитвеннаго настроенія какъ не бывало, прощеніе врагамъ было забыто. Какъ разъяренный звѣрокъ кинулась она на француженку и впилась когтями ей въ руку.

— Оставь, оставь, — кричала она по-русски, — оставь, не то я искусаю тебя.

Скандалъ вышелъ на весь домъ: первая проснулась Евгенія Васильевна и прибѣжала посмотрѣть, что-за шумъ въ дѣтской. Вслѣдъ за нею явился Степанъ Алексѣевичъ, прикрываясь полами довольно потертаго халата; пришла и Матрена. Умы были такъ возбуждены, что всѣ забыли о туалетахъ: Жозефина, совершенно потерявъ сознаніе, въ чемъ она, грандіозными жестами, достойными Рашели, показывала Степану Алексѣевичу, какъ она проснулась, прислушалась, вошла въ дѣтскую и въ какомъ видѣ нашла дѣвочекъ. Только подъ конецъ она вспомнила о своихъ косичкахъ на лбу и стала прикрывать ихъ рукою. Надя, свѣсивъ голыя ножки, сидѣла, вытянувшись на кровати, и повторяла одно:

— Она не смѣла драть Аню за уши, не смѣла, не смѣла.

Волковы были поставлены въ тупикъ, что имъ дѣлать, какъ поступить?

Положимъ, Жозефина была не права, надравъ уши Анѣ, но съ другой стороны не гнать же ее за это; ея раздраженіе очень понятно и нельзя за него казнить. Но вѣдь и дѣтей нельзя слишкомъ строго наказывать. Надя могла, конечно, сто разъ простудиться, простаивая босикомъ по получасу на голомъ полу, но вѣдь она вставала для молитвы. Нельзя же казнить ее за это.

Было рѣшено на другое утро призвать каждаго изъ виновныхъ по очереди и при закрытыхъ дверяхъ сдѣлать ему внушеніе.

Первая была призвана къ отвѣту француженка. Ареопагъ возсѣдалъ въ кабинетѣ. Жозефина, затянутая въ корсетъ, въ плотно облегавшемъ ее платьѣ, съ городками, — пріятное послѣдствіе косичекъ, — спускавшимися на лобъ, съ своимъ длиннымъ носомъ съ раздувавшимися ноздрями и съ гордо сжатыми тонкими губами, гораздо болѣе походила на строгаго судью, чѣмъ взволнованная Евгенія Васильевна, вся въ красныхъ пятнахъ съ какимъ-то жалкимъ, сконфуженнымъ выраженіемъ лица.

Она въ мягкихъ словахъ дала почувствовать Жозефинѣ, что драть уши дѣвочкамъ она не имѣетъ права и еслибы она, Евгенія Васильевна, не успѣла узнать ее въ эти три года и сердечно полюбить, то она должна была бы отказать ей. Но такъ какъ она знаетъ ея доброе сердце и увѣрена, что это не повторится, то… и т. д.

Степанъ Алексѣевичъ во время этого спича серьезно качалъ головою и изрѣдка произносилъ: «вуй, се са».

Совѣщаніе кончилось объятіями.

Потомъ была позвана Надя. Ей родители старались доказать, что молиться хорошо, можно и должно, но все нужно дѣлать во-время и въ мѣру; просыпаясь по ночамъ, стоя босикомъ на холодномъ полу, она можетъ изнуриться, простудиться и тѣмъ причинить родителямъ горе, а это большой грѣхъ, — причинять родителямъ горе! А развѣ не грѣхъ расцарапать Жозефину. Положимъ, она была не права, но во сколько же разъ виновнѣе Надя…

Надя со смиреніемъ выслушала нравоученіе: она несла справедливую кару. Съ такимъ же смиреніемъ надо было ей вчера перенести вмѣшательство гувернантки, но она не успѣла подумать, какъ налетѣло на нее раздраженіе; теперь она смиреніемъ должна загладить это, хотя не правы и отецъ съ матерью; они говорятъ что-то не то; тайная молитва пріятна Богу, что бы они тамъ ни говорили!

Самое строгое внушеніе досталось на долю Ани.

— Помни, сказалъ ей Степанъ Алексѣевичъ, — что ты здѣсь не въ своемъ домѣ, и съ своимъ уставомъ не суйся. Я радъ, что Жозефина выдрала тебѣ уши, еслибы она этого не сдѣлала, то сдѣлалъ бы я собственноручно. Молиться — молись, да во-время и мою дочь разнымъ глупостямъ не научай. Ну еслибы она заболѣла!.. Тебя нищую, взяли въ домъ и ты должна… Тутъ Евгенія Васильевна легонько положила ему на плечо руку и покачала головою.

— Ну, что такое?.. Э, матушка, самъ знаю, что сказать можно, что нельзя, онъ съ раздраженіемъ стряхнулъ руку съ плеча, но фразы своей не докончилъ, а замѣтивъ слезы въ круглыхъ глазахъ дѣвочки, прибавилъ:

— Ну, ну о чемъ же плакать-то! я такъ вѣдь, ты еще ребенокъ, своимъ умомъ не проживешь.

На этотъ разъ Надя позавидовала Анѣ: она болѣе потерпѣла за вѣру — и за уши ее выдрали, и внушеніе сдѣлали строже, и сама она выдержала характеръ — со смиреніемъ перенесла насиліе француженки.

VIII.

— Ну, ну, какая такая просьба? говорилъ Степанъ Алексѣевичъ, ласково улыбаясь и проводя рукою но головѣ Нади, опиравшейся на ручку его кресла и смотрѣвшей на него съ мольбою. Это было въ одинъ изъ первыхъ хорошихъ весеннихъ дней и Степанъ Алексѣевичъ, пройдясь по хозяйству и найдя все въ отличномъ порядкѣ, отдыхалъ съ наслажденіемъ на Стоговскомъ балконѣ, покуривая трубку.

Любимое Стогово, куда онъ возвратился очень недавно еще изъ скучной Москвы, хорошее состояніе хозяйства и главное, это милое, дорогое лицо дочери, съ мольбою устремленное на него — все приводило его въ хорошее настроеніе.

— Что такое пришли вы у меня клянчить? и онъ усами сталъ щекотать шейку дѣвочки. Но та почти не обращала на это вниманіе, только слегка поеживаясь, и говорила съ мольбой въ голосѣ:

— Мама ужь согласна, согласись и ты, папочка, миленькій, согласись!

— Да что такое, дѣвчурка моя? говори толкомъ.

— Отпусти меня къ Амосовымъ вмѣстѣ съ Аней.

— Вздоръ какой выдумала!

Онъ съ сердцемъ отстранилъ дочь и нахмурилъ брови.

— Папа! мама согласна, отпусти!

— Вы съ вашей мамашей всегда какую-нибудь глупость выдумаете. Скажите пожалуйста, за двадцать пять верстъ киселя ѣсть собрались. И не думай, и не мечтай, матушка, не отпущу; мало тутъ у тебя мѣста! Къ Амосовымъ, къ нищимъ собралась!

— Развѣ они виноваты, что бѣдные, папа!.. Послушай!..

— И слушать не хочу; проваливай, проваливай. Хороши вы нечего сказать, Евгенія Васильевна, — обратился онъ къ женѣ, вошедшей на балконъ, — всегда сумѣете взманить ребенка на всякую глупость, на хуторъ какой-то собрали.

— Что же такое, Степанъ Алексѣевичъ. Пускай проѣдется, она такъ мечтаетъ объ этой поѣздкѣ!

— Ну, такъ я и зналъ — вы взманили! ребенку не вы думать такой глупости.

— Что это, право всегда умѣете вы сказать обидное слово; «взманили» — стану я взманивать. Надя давно объ этомъ мечтаетъ, и не знаю право, почему ей не поѣхать?

Но Степанъ Алексѣевичъ замахалъ руками и убѣжалъ отъ жены.

Однако на другой день часовъ въ восемь утра Надя, замирающая отъ счастья, лѣзла въ тарантасъ, нагруженный разными разностями, посылаемыми въ подарокъ Амосихѣ, — какъ называла Анютину мать Матрена, — и втискивалась между Аней и Дуняшей, горничной Евгеніи Васильевны — модная Гаша давно покинула Стогово, не въ силахъ будучи отдѣлаться «хорошими словами» отъ преслѣдованій Матрены.

Весь домъ вышелъ провожать барышню.

— Ахъ батюшки! Трифонъ Петровичъ, сбѣгайте въ дѣвичью, узелокъ-то свой я и забыла! воскликнула Дуняша, очень взволнованная поѣздкою и принятою на себя отвѣтственностью

— Барышню-то раздавили совсѣмъ, ахъ Господи! воскликнула Матрена, смотрѣвшая на эту поѣздку, какъ на бунтъ.

Съ такимъ же почти чувствомъ смотрѣлъ на нее и Степанъ Алексѣевичъ, угрюмо и молчаливо стоявшій на крыльцѣ.

— Ну, кажется все взято, ничего не забыли; Христосъ съ вами, трогайтесь, — и Евгенія Васильевна стала крестить экипажъ.

— Помни, Дуняша, что я тебѣ наказывалъ, вдругъ крикнулъ Степанъ Алексѣевичъ. Во вторникъ здѣсь быть до захода солнца. На мостахъ осторожнѣй, Матвѣй!

Хуторъ Амосовыхъ отстоялъ всего въ двадцати пяти верстахъ отъ Стогова, но для Нади это было цѣлое путешествіе. Все приводило ее въ восторгъ — и сознаніе, что она ѣдетъ безъ старшихъ, и это теплое, пахучее весеннее утро, и ея любимая Ворониха, скачущая на лѣвой пристяжкѣ, и запасъ ватрушекъ, съ которыми Дуняша такъ долго возилась, не зная куда пихнуть корзинку съ ними и, наконецъ, торжественно поставила ее себѣ на колѣни. Надя то и дѣло обращается съ разспросами и разными замѣчаніями къ своему любимцу Матвѣю — кучеру.

— Смотри-ка, Матвѣй, восклицаетъ она, Ворониха ногу поджимаетъ; ай, ай, на трехъ ногахъ побѣжала.

— Должно засѣкла, поясняетъ равнодушно Матвѣй.

— А зачѣмъ это Мальчикъ головой мотаетъ?

— Кто жъ его знаетъ! Знать, что не нравится.

— Овса ты имъ давалъ?

— А то какъ же!

— Много?

— Сколько надо, столько и давалъ.

— Должно быть мало, вотъ онъ и недоволенъ, не хочетъ насъ везти.

Матвѣй ухмыляется.

— Ишь, что выдумаетъ, эта барышня, не хочетъ везти! — Да развѣ онъ могитъ разсуждать! Онъ что? — лошадь — ну, и знай свое дѣло: вези, а не разсуждай.

— А ты строгъ съ ними?

— У-у! и въ доказательство своей строгости онъ помахиваетъ кнутомъ. Вонъ, видите лѣсокъ-то, продолжаетъ Матвѣи, оборачиваясь къ барышнѣ, — это ужь Березниковская роща, одиннадцать верстъ, значитъ ужь отъѣхали, вотъ сейчасъ остановимся, дадимъ вздохнуть лошадкамъ.

Въ Березниковской рощѣ испоконъ вѣку заведено останавливаться: это традиція, переходящая отъ одного Волкова къ другому, отъ кучера къ кучеру. Ни одинъ изъ обитателей Стогова не рѣшился бы преступить этотъ стародавній обычай; пускай онъ спѣшитъ, скачетъ сломя голову, но въ Березниковской рощѣ онъ обязательно долженъ остановиться хотя-бы на двѣ минуты. Не только самъ Степанъ Алексѣевичъ, но даже одинъ его хорошій пріятель, ѣдучи изъ города на ямскихъ, всегда требовалъ этой традиціонной остановки. «Я чувствую, говорилъ онъ Волкову, что прегрѣшу противъ тебя и Стоговскихъ преданій, если не остановлюсь въ Березинской рощѣ».

И наши путешественницы остановились въ рощѣ.

Дѣвочки выскочили изъ экипажа и побѣжали подъ тѣнь пахучихъ березъ. Какъ хорошо, о Господи! Сколько ландышей и цвѣтовъ земляники! Такъ и хочется броситься въ траву и валяться въ ней. Надя визжитъ отъ восторга. Но Дуняша ужь боится, какъ бы дѣти не заблудились.

— Ватрушечки не хотите ли? кричитъ она. Да, конечно надо съѣсть ватрушку.

О! какое это удовольствіе — ватрушка на свѣжемъ воздухѣ, въ Березниковской рощѣ, во время длиннаго путешествія въ двадцать пять верстъ!

Но, вотъ и длинному путешествію скоро конецъ. Тарантасъ подъѣзжаетъ къ небольшому спуску, а подъ нимъ тамъ рѣка съ трепещущимъ мостомъ. Аня говоритъ:

— «Тутъ всего только три версты осталось до нашего хутора».

Ее беретъ нетерпѣніе, но Дуняша требуетъ непремѣнно, чтобы барышни вышли на горѣ.

— Страсти какія, восклицаетъ она, крутизна-то, крутизна!

— Что вы взбаламутились, Авдотья Васильевна, сидите. И горы-то совсѣмъ нѣтъ, убѣждаетъ Матвѣй, но ее разбираетъ такой страхъ, что она на ходу готова выскочить изъ экипажа. Приходится остановиться.

Анюта идетъ молча, вся блѣдная. Надя ясно представляетъ себѣ, что должно происходить въ сердцѣ подруги и тоже волнуется. Ужь поскорѣй бы проѣхать эти три версты!

Но, на первыхъ порахъ, на хуторѣ Надю ждало разочарованіе. Аня, въ своемъ любовномъ увлеченіи всѣмъ своимъ, такъ опоэтизировала хуторъ своихъ братишекъ, сестренокъ и, главное, мать свою, окруживъ ее какимъ-то ореоломъ святости, что Надя забыла совсѣмъ эту робѣющую, смѣшную женщину, которую раза два видала въ Стоговѣ и представляла ее себѣ, подъ вліяніемъ разсказовъ Ани, совсѣмъ иной. Когда же на крыльцо выбѣжала маленькая, невзрачная особа съ юркими, смѣшными манерами, въ старенькомъ, измятомъ ситцевомъ платьѣ и какой-то желтой шали, кинулась не къ дочери, которую не видала полгода, а къ ней, Надѣ, и стала ловить ея руки, дѣвочка чуть не расплакалась — такъ мало эта женщина походила на тотъ величавый образъ святой, что рисовало ей воображеніе.

И хуторъ вовсе не походилъ на то, что она себѣ представляла по разсказамъ Ани. Она думала, что это родъ коттэджа, весь утонувшій въ зелени, какъ не разъ видала она на картинкахъ; но это было совсѣмъ не то: домъ былъ низенькій, сѣренькій, покосившійся на бокъ; его не окружали березы и липы. Онъ стоялъ какъ-то на юру, посреди двора, окруженнаго какими-то полуразвалившимися сараями и клѣтушками. Правда, за дворомъ былъ садъ, но не такой, какъ въ Стоговѣ, а весь изъ однѣхъ яблонь, а Аня такъ гордилась этимъ садомъ. Правда, теперь онъ цвѣлъ, но и въ такомъ видѣ онъ былъ совсѣмъ не то, что рисовало ей воображеніе. А дѣти? Боже, какъ они были грязны, некрасивы; съ какимъ наслажденіемъ сосали они пальцы и ковыряли въ носу. Нѣтъ, нѣтъ, это было совсѣмъ не то!

Но это первое непріятное впечатлѣніе, впрочемъ, скоро прошло; съ ней были всѣ такъ ласковы, такъ наперерывъ другъ передъ другомъ старались доставлять ей удовольствія: даже братишки Ани — эти грязные, неотесанные мальчики и тѣ несли ей всѣ свои сокровища: дудки, кнуты, самострѣлы. Все было ново на хуторѣ, не обычно, и три дня, проведенные тамъ, показались Надѣ рядомъ праздниковъ. Вопервыхъ, ее положили вмѣстѣ съ Аней и Дуняшей въ какой-то боковушкѣ, родъ кладовой, въ которой, впрочемъ, мало что хранилось, прямо на полъ, на цѣлый ворохъ мягкаго сѣна, прикрытаго гілэдами и простынями; дѣвочки легли совсѣмъ рядомъ и могли всласть разговаривать. Аня опять говорила о своей матери, и опять образъ невзрачной женщины окружался ореоломъ.

— У насъ встаютъ рано, передавала далѣе Анюта шепотомъ, чтобы не разбудить Дуняшу, уже похрапывающую; еще темно, мамаша ужь на ногахъ, а завтра капусту будетъ сажать: мамаша говорила — ты и не услышишь, какъ мы поднимемся.

— И я встану, и я. Я тоже хочу капусту сажать.

— Ну, гдѣ тебѣ! Ты и не встанешь.

— Нѣтъ съ тобою вмѣстѣ поднимусь, не безпокойся.

— Какія, маменька, лепешки печетъ съ коноплянымъ сѣменемъ, сообщала конфиденціально Анюта, уже засыпающей Надѣ. Она обѣщала испечь завтра, ты попробуешь.

И Надя, отказываясь отъ кофе, который ей предлагала сварить Дуняша на утро, вмѣстѣ съ Анютой съ наслажденіемъ уписывала кислыя лепешки и потомъ бѣжала по росѣ сажать капусту. Прасковья Ивановна, повязанная платочкомъ, съ высокоподнятой юбкой и засученными рукавами, — совсѣмъ не смотрѣла теперь смѣшной; ее, очевидно, портила желтая шаль, надѣтая на бокъ, а маленькіе, добрые глазки съ такой любовью останавливались на старшей дочери, что Надѣ хотѣлось броситься къ ней на шею и расцѣловать ее. Все, все было источникомъ наслажденія на хуторѣ: и садка капусты, и лепешки, и ранній обѣдъ со щами и кашей съ молокомъ, и послѣобѣденный сладкій сонъ въ той же боковушкѣ, и возвращавшіяся съ поля коровы, которыхъ доила сама Прасковья Ивановна, боясь довѣрить ихъ работницѣ. Капусту вѣдь сажали и въ Стоговѣ, и тамъ всякій день пригоняли коровъ на скотный дворъ, и тамъ она могла хоть ежедневно ѣсть гречневую кашу съ молокомъ, а между тѣмъ только здѣсь она испытывала наслажденіе отъ всего этого.

Вечеромъ передъ самымъ заходомъ солнца, Надя съ Анютой сидѣли на ступенькахъ крыльца, когда къ нимъ подошла, отмахиваясь большущей палкой отъ собакъ, крестьянская дѣвочка лѣтъ тринадцати.

— Здравствуй, Аннушка, сказала она и безцеремонно поцѣловала дѣвочку три раза. — Миронъ сказывалъ, что ты пріѣхала, вотъ я и пришла. Она поцѣловалась и съ Надей и, сѣвъ рядомъ съ Аней, проговорила: — ужь и собаки же у васъ лютыя.

Параша, дочь бобылихи Аксиньи, была первой пріятельницей Анюты, такая же тихая и смирная, она глядѣла не по-дѣтски серьезно своими большими темными глазами, и рѣчь ея звучала печально. Особенной нѣжности, радости при встрѣчѣ дѣвочки, не выказали, точно онѣ были слишкомъ серьезны для этого.

— А у насъ, дѣушка, слыхала, сразу начала Параша, грѣхъ какой случился, т. е. все какъ есть до тла погорѣло.

Она начала обстоятельно, не спѣша, разсказывать, какъ занялась ночью, на третій день Рождества третья отъ нихъ изба, какъ перекинуло къ нимъ на крышу, какъ проснулись онѣ съ матерью отъ дыму, еле добудились Лисутку — братишку и въ однихъ рубахахъ выскочили на улицу. Потомъ начался послѣдовательный разсказъ всѣхъ бѣдствій послѣ пожара: скитаніе по чужимъ избамъ Христа ради, хожденіе въ кусочки. Картина бѣдствій въ устахъ этого серьезнаго, печальнаго ребенка выходила дѣйствительно поразительная.

Къ довершенію несчастій, «руки матушки ужь и не знаю какъ» обгорѣли и до сихъ поръ болятъ, работать она почти не можетъ, работницей въ семьѣ осталась только она одна, тринадцати-лѣтняя Параша. «Лисутку-то въ подпаски отдали, все хоть сытъ… Признаться, больно жаль малаго: свита-то наша сгорѣла, — одинъ мужичекъ далъ ему для ради Христа, да, признаться, вся рва-аная; придетъ иной разъ малый весь мокрехонекъ, трясется… такъ и не высохнетъ, до утра, пока солнышко не высушитъ. Такъ-то, дѣушка, тяжело на свѣту жить».

Надя слушала, дрожа, повѣствованіе Параши.. О, Боже, бываютъ же такія несчастія! А она, Надя, живетъ въ холѣ, въ теплѣ, ѣстъ вволю и работать ей не надо, все у нея есть. Сколько платьевъ, бѣлья! Половину всего отдастъ она этой дѣвочкѣ.

— Приходи въ Стогово, Параша, я всего, всего тебѣ дамъ: и платья, и бѣлья, и денегъ, всего, выговорила она дрожащими губами.

Параша не удивилась, не обрадовалась.

— Когда приходить-то? спросила она.

— Черезъ два дня, вотъ какъ мы уѣдемъ, ты и приходи. Знаешь Стогово?

— Какъ не знать, сбирали тоже тамотка; ну что жъ, мы придемъ, пожалуй.

А Надѣ ужь хотѣлось, чтобы скорѣй прошли эти два дня, такое нетерпѣніе ее брало снабдить всѣмъ бѣдную Парашу.

IX.

Анюта всей душей сочувствовала намѣренію Нади, но ее смущало, какъ это она обѣщаетъ, не спросивъ отца съ матерью.

— Э! сказала безпечно Надя, — мама позволитъ.

Послѣ трехъ счастливыхъ дней, проведенныхъ на хуторѣ, дѣвочки безъ особыхъ приключеній вернулись въ Стогово. Разсказовъ было много, все самыхъ веселыхъ, пріятныхъ, даже Степанъ Алексѣевичъ слушалъ Надю, улыбаясь, хотя и не сочувствовалъ поѣздкѣ. Но какъ-то такъ случилось, что о Парашѣ и обѣщанныхъ ей подаркахъ Надя ничего не сказала матери въ первый день пріѣзда. Анюта нѣсколько разъ напоминала ей, но она говорила: «Э, успѣется». И. сейчасъ же забывала.

На другой день было рожденье кузины Маріи Петровны, и Волковы съ утра отправились къ ней, дѣвочки остались однѣ съ Жозефиной. Только-что онѣ отобѣдали, и Аня первая сбѣжала въ садъ, какъ вдругъ возвратилась оттуда и таинственно стала манить Надю. Пришла Параша; боясь дворовыхъ собакъ, она перелѣзла садовую ограду и прямо подошла къ балкону.

Надино сердце забилось.

— Я сейчасъ все соберу, шепнула она.

— Какъ же это ты? надо-бы подождать Евгенію Васильевну, спросить бы надо, сказала Аня.

Надя пріостановилась.

— Ждать?.. Нѣтъ, я ждать не могу, когда-то они еще пріѣдутъ! да мама ничего не скажетъ, я это знаю. А вотъ отъ Жозефины и Матрены надо непремѣнно скрыть, а то онѣ нагрянутъ, и поневолѣ придется ждать, пожалуй все дѣло могутъ испортить.

И, горя нетерпѣніемъ снабдить всѣмъ нужнымъ Парашу, Надя велѣла Анѣ отвести ее въ глубь сада, чтобы никто не видалъ, а сама кинулась собирать вещи. Аня скоро возвратилась на подмогу подругѣ. Надя, обревизовавъ шкафы и комоды, повытащила то, что ей казалось пригоднымъ, связала два узла, потомъ схватила свою копилку, повытрясла изъ нея все, что было денегъ, къ этимъ деньгамъ и Ани присоединила свой рубль. И обѣ безпечныя, не чуя бѣды, съ сознаніемъ, что дѣлаютъ доброе дѣло, выбѣжали съ своими пожитками изъ дому. Передавъ узлы и деньги Парашѣ и показавъ ей ближайшую лазейку, онѣ, какъ ни въ чемъ небывало, прибѣжали на зовъ Жозефины и, какъ было заведено въ эти часы, сѣли за работу, только изрѣдка переглядываясь счастливыми глазами.

Весь день прошелъ благополучно, ничто не говорило дѣвочкамъ, что продѣлка ихъ открыта. Матрена Ивановна нѣсколько разъ приходила въ дѣтскую, спрашивала Надю, гдѣ прикажетъ накрыть столъ для чаю; глаза ея по обыкновенію смотрѣли сурово, но губы улыбались.

Волковы засидѣлись у кузины, и дѣвочки легли спать, не дождавшись ихъ.

Степанъ Алексѣевичъ и Евгенія Васильевна вернулись поздно и очень удивились, заставъ Матрену Иванову еще на ногахъ — она обыкновенно ложилась рано. Когда Степанъ Алексѣевичъ въ халатѣ проходилъ изъ кабинета въ спальню, Матрена вдругъ явилась на порогѣ своей комнаты и таинственно поманила его.

— Что такое?

— Пожалуйте, — она звала его къ себѣ.

— Да что такое?

— Да ужь пожалуйте.

Онъ вошелъ.

— Извольте посмотрѣть!

— Ну?

— Видѣли?: — И она, развязавъ узелъ, развертывала передъ нимъ всякую вещь. — Чье это? Изволили мѣтку-то замѣтить?

— Надино, кажется.

— Такъ точно, Надежды Степановны, сказала она довольно хладнокровно и вдругъ, возвысивъ голосъ, возбужденно продолжала: — Воля ваша, Степанъ Алексѣевичъ, много гадостей вижу и терплю, но этой стерпѣть не могла, все, все должна я вамъ высказать.

И она начала разсказывать, какъ Мишка, племянникъ ея, схватилъ босоногую дѣвчонку, перелѣзавшую садовую канаву съ крадеными вещами.

— Изъ Иванова дѣвочка-то, тамъ неподалеку отъ Амосихи деревня-то; привели ее ко мнѣ, спрашиваю, откуда взяла? «Анюта, говоритъ, барышня хуторская передала». Анютка-съ, облагодѣтельствованная-то вами! Вотъ, какъ вамъ платятъ за благодѣянія, Степанъ Алексѣевичъ! чуяло мое сердце: не къ добру берете вы Амосихино отродье… Болтаетъ дѣвченка-то, что будто и наша барышня ей денегъ дала — она развернула грязную тряпицу — что жъ, батюшка, вѣдь и ангела совратить можно. Можетъ и впрямь эхида-то эта научила Наденьку гдѣ взять деньги, все можетъ, батюшка.

Волковъ весь дрожалъ.

— Вотъ-съ, Евгенія Васильевна, извольте посмотрѣть, дѣлайте послѣ этого добро, благодѣтельствуйте нищихъ! — обратился онъ къ входившей женѣ, недоумѣвавшей, что онъ могъ такъ долго дѣлать въ комнатѣ экономки. Онъ въ сбивчивыхъ словахъ сталъ передавать Евгеніи Васильевнѣ то, что слышалъ отъ Матрены и вдругъ вышелъ изъ себя.

— Вошь ее, сейчасъ же вонъ! возопилъ онъ не своимъ голосомъ.

— Побойся Бога, Степанъ Алексѣевичъ, дай все разслѣдовать, узнать… вѣдь ты до полусмерти напугаешь Надюшу, не ходи, ради Бога въ дѣтскую. Гдѣ же эта крестьянская дѣвочка, которую ты поймала, Матрена? стараясь быть хладнокровной, говорила Евгенія Васильевна, между тѣмъ какъ все внутри ея дрожало.

— Да что, матушка, дѣвчонка тутъ не при чемъ. Амосихѣ, по всему видно, вещи эти понадобились, ужь чуяло мое сердце…

— Да гдѣ она, дѣвочка-то? j

— Отпустили мы ее, матушка, дѣвка, видно, вѣдь ни въ чемъ не виновата, реветъ. Ну что же держать-то ее зря — отпустили, матушка, и молчать тамъ велѣли.

— Евгенія Васильевна, голубушка! воскликнулъ Степанъ Алексѣевичъ, входя вслѣдъ за женою въ спальню и всплескивая руками жестомъ полнымъ отчаянья; — что же это, Господи, испортили наше дитя! Вѣдь она, ты слышала, она передала деньги-то. О Господи Боже, за что такое наказаніе!

Онъ опустился въ кресло, закрывъ лицо руками. Евгенія Васильевна была взволнована не меньше мужа, но она старалась успокоить его.

— Да не горячись ты, Степанъ Алексѣевичъ, еще заболѣешь, мой другъ. Авось, Богъ милостивъ, все объяснится.

На другой день дѣвочки рано встали и въ ожиданіи чая, выбѣжали на балконъ. Надя, увидавъ какого-то жука, присѣла на-корточки, чтобы разсмотрѣть его, Анюта, закинувъ одну руку ей на шею, присѣла тутъ же, смотря черезъ Надино плечо на барахтавшееся на спинкѣ насѣкомое.

— Прочь, негодная! вдругъ раздался надъ ними незнакомый имъ, страшный, неестественный голосъ и кто-то такъ рванулъ Анюту за руку, что она отлетѣла на нѣсколько шаговъ, а Надя отъ сильнаго толчка, повалилась на спину.

— Мерзкая дѣвчонка! говорилъ Степанъ Алексѣевичъ, не обращая вниманія на упавшую дочь, и наступая на Анюту, вонъ отсюда, притворщица, воровка!

Онъ былъ весь блѣдный и голова его тряслась. Видъ несчастной, ничего не понимающей дѣвочки, смотрящей на него въ ужасѣ своими круглыми глазами, очевидно, выводилъ его изъ себя, онъ все труднѣе и труднѣе дышалъ.

— Совращать мою дочь!.. Онъ не помнилъ себя отъ ярости — вонъ мерзкая, не то я ударю тебя. И онъ поднялъ руку.

Не смотря на все свое возбужденіе, никогда, конечно, добрѣйшій Степанъ Алексѣевичъ не ударилъ бы ребенка. Онъ свою собаченку Розку наказывалъ не иначе, какъ спустивъ рукавъ халата и тихонько ударяя имъ: собака даже никогда не бѣгала отъ этого наказанія, а сейчасъ же въ знакъ покорности ложилась на спину и моргала слезливыми глазами, глядя на своего господина — но эта угроза, произнесенная въ моментъ гнѣва, имѣла страшное дѣйствіе. Евгенія Васильевна изъ спальни услышала какой-то протяжный, неестественный визгъ и полуодѣтая выбѣжала на балконъ. Надя всѣмъ своимъ тѣломъ висѣла на рукѣ отца и продолжала визжать, между тѣмъ, какъ въ глазахъ ея блуждало безуміе. Она, очевидно, ничего не слышала, ничего не понимала. Съ нею сдѣлался нервный припадокъ, который заставилъ забыть родителей и объ Анѣ, и объ ея воровствѣ.

Только когда Надя пришла въ себя, узналась вся истина. Заставить молчать нервную дѣвочку было невозможно: она говорила, говорила и плакала, плакала и говорила. Аню она не отпускала отъ себя, цѣловала ея платье, руки, заставляла отца и мать просить у нея прощеніе и безпрестанно повторяла: простишь ли ты насъ, простишь ли?! Степанъ Алексѣевичъ сознавалъ себя виноватымъ и сидѣлъ несчастнымъ, убитымъ около дочери. Евгенія Васильевна, чтобы угодить своей ненаглядной, расточала ласки Анѣ. Парашѣ было полностью возвращено все, что собрала ей Надя — многое еще присоединили они отъ себя, но это все мало удовлетворяло Надю; ея душѣ была нанесена рана, которая не скоро могла зажить. Что было больнѣе, видѣть ли своего друга несправедливо оскорбленнымъ или родителей своихъ неправыми передъ нимъ? Право трудно сказать. И то и другое было нераздѣльно въ ея сознаніи и одинаково мучительно. Долго спустя, во время уроковъ и игръ, вдругъ ея воображенію представлялся образъ разъяреннаго отца съ поднятой рукою и она закрывала глаза и глухо стонала. Вся эта исторія, пронесшаяся надъ нею такой бурей, изъ ребенка сдѣлала ее взрослой: ея подвижность и шаловливость исчезли, она стала задумчива и тиха. Мать часто на себѣ ловила ея серьезный, испытующій взглядъ: «ты все еще не можешь простить намъ», — говорила она жалобно. «О, нѣтъ, нѣтъ, не говори этого, мама, я хочу любить васъ, я люблю, люблю!» и она обвивала ручки вокругъ шеи матери и крѣпко прижималась къ ней.

Не смотря на совершенную правоту Анюты, въ сердцахъ супруговъ, Волковыхъ что-то запало противъ нея, и они оба, ничего не говоря другъ другу, стали хлопотать объ одномъ о томъ же: о помѣщеніи ее въ институтъ — «и доброе дѣло, и отъ Нади подальше».

Ихъ хлопоты увѣнчались успѣхомъ, Анюта была принята въ одинъ изъ институтовъ Москвы. Надя позавидовала своей подругѣ: жизнь въ кругу сверстницъ, шумъ, оживленіе, обмѣнъ мыслей, казались ей увлекательными, но разставаніе съ Анютой было горько и тѣмъ болѣе горько, что мать съ отцомъ были заподозрѣны ею въ неискренности; ей смутно казалось, что они не простили Анѣ ихъ собственной ошибки.

Анютѣ институтъ не нравился: ей, выросшей въ деревнѣ, онъ казался тюрьмой, «но бѣдные не выбираютъ», сказала бы она и, какъ взрослая, видя въ немъ средство пріобрѣтенія знаній для поддержки впослѣдствіи семьи, была благодарна Волковымъ.

Поддерживать семью, ей, впрочемъ не пришлось. Она умерла очень рано отъ воспаленія въ легкихъ, въ томъ же институтѣ. Съ той же кротостью, съ которою принимала она всѣ невзгоды своей кратковременной жизни, смотрѣла она и на приближеніе смерти. Нѣсколько разъ, какъ бы въ забытьи, звала она подругу, но Надю охраняли отъ всякихъ тяжелыхъ впечатлѣній и не допустили проститься съ другомъ. Спустя много времени, узнала она о смерти Ани. Горько оплакала Надя подругу и сохранила въ душѣ своей ея кроткій, оскорбленный образъ — оскорбленной она считала ее до конца.

X.

На тринадцатомъ году ихъ супружества, Волковыхъ, ждало испытаніе. Евгенія Васильевна во второй разъ почувствовала себя беременной. Она считала себя, да и была въ дѣйствительности,, совершенной старухой, и въ ней крѣпко засѣло убѣжденіе, что родовъ она не перенесетъ. Что бы ни дѣлала Евгенія Васильевна, чѣмъ бы ни занималась, перспектива мучительной смерти стояла передъ ней, и все падало изъ рукъ бѣдной женщины. Надюшу свою она не могла видѣть безъ слезъ: скоро, скоро она оставитъ ее, скоро осиротѣетъ ненаглядная дѣвочка. Кто же будетъ беречь, охранять ее? Отецъ? Онъ старъ и скоро послѣдуетъ за нею. О, пожить бы еще хоть годика три, порадоваться на свое дѣтище, поставить его на ноги! Но нѣтъ, смерть близка, не пережить тебѣ муки! кричалъ ей внутренній голосъ.

Степанъ Алексѣевичъ былъ пораженъ не менѣе Евгеніи Васильевны. Онъ такъ же, какъ и она, былъ убѣжденъ, что родовъ она не перенесетъ и не заботясь, какъ въ первый разъ, о томъ, кого она носила, онъ думалъ только о ней. Жизнь безъ этой женщины казалась ему теперь лишенной смысла. Онъ постарѣлъ, опустился, ходилъ растерянный. Надя была слишкомъ наблюдательна, слишкомъ любила отца и мать, чтобы не замѣтить, что съ ними происходитъ что-то неладное; особенно мать ее заботила и пугала. Когда она, наконецъ, поняла, въ чёмъ дѣло и чего ей надо бояться — ее взяло истинное отчаянье съ приливомъ невыразимой нѣжности къ матери. Изъ троихъ Волковыхъ Надя, можетъ быть, ярче остальныхъ чувствовала нависшій надъ матерью Дамокловъ мечъ и, чувствуя возможность потерять ее, она цѣплялась за нее съ какой-то ревнивой страстью. Она поняла, что надо скрыть отъ родителей свой страхъ, надѣть личину беззаботности и она ее надѣла; она дѣлала видъ, что ничего не знаетъ, но она удвоила нѣжность къ матери, она слѣдовала за нею повсюду, она глядѣла ей въ глаза съ преданностью собаки, она хотѣла ежеминутно, ежечасно быть съ нею, она забросила свои любимыя книги, уроки; вставая утромъ, она думала только о томъ, какъ бы дольше побыть съ матерью.

Какъ это ни странно, но несмотря на страстную любовь къ дочери, Евгенія Васильевна не замѣчала ея страданія. Она видѣла ея удвоившуюся нѣжность и радовалась этому, но чѣмъ вызвана эта нѣжность, ей не приходило въ голову; она была такъ увѣрена, что никто не догадывается о наполнявшемъ ее ужасѣ, что ей и въ голову не приходило о томъ, что вмѣстѣ съ нею страдаетъ и дочь.

Никогда всѣ трое Волковыхъ не были соединены болѣе любовнымъ чувствомъ, какъ въ эти мѣсяцы, и, между тѣмъ, никогда они не были такъ далеки другъ отъ друга. Они, каждый въ одиночку, переживали свой страхъ, и страхъ поэтому утроивался и принималъ чудовищные размѣры.

Страшное время приближалось. Свѣтлые дни бабьяго лѣта смѣнились холодными, дождливыми днями; сѣверо-западный; вѣтеръ быстро гналъ низко нависшія облака, и Надя изъ окна своей комнаты тоскливо слѣдила за ихъ бѣгомъ.

Наканунѣ пріѣхала акушерка. Степанъ Алексѣевичъ сказалъ Надѣ, что это давнишняя мамина знакомая, но она отлично знала, кто это.

Одѣвшись по утру, она хотѣла было пройти къ матери, но въ гостиной она увидала отца. Онъ сдѣлалъ сначала видъ, будто не замѣчаетъ ее и, отойдя къ окну, долго какъ-то неестественно кашлялъ, поднося платокъ къ лицу. Когда на привѣтствіе дочери онъ обернулся къ ней, она увидѣла красное, жалкое, распухшее лицо — это было очень естественно, онъ только-что кашлялъ. Но онъ старался улыбаться и придать своему охрипшему голосу веселыя ноты.

— Ну что, егоза? ну что? говорилъ онъ совсѣмъ ужь что-то безсмысленно — ну что? — Къ матери хочешь? нельзя, она тамъ съ этой пріѣзжей что-то толкуетъ… А я пролетку велѣлъ заложить, ступайте съ Жозефиной къ Марьѣ Петровнѣ, надо тетку-то навѣстить!

— Папа, ты забылъ — Жозефина вотъ ужь болѣе мѣсяца уѣхала во Францію.

— Ахъ да, забылъ совсѣмъ. Ну съ Дуняшей ступай, непремѣнно, мой другъ, непремѣнно!

Но Надя, не въ силахъ будучи таить въ себѣ накипѣвшую муку, съ громкимъ рыданіемъ бросилась къ отцу, прося оставить ее дома, не гнать.

— Оставь, оставь, говорила она, обливаясь слезами, я знаю все, я знаю, я не хочу, чтобы она умерла безъ меня!

Въ другое время Степанъ Алексѣевичъ былъ бы, вѣроятно, пораженъ этимъ преждевременнымъ знаніемъ дочери. Какъ, она, въ четырнадцать лѣтъ знаетъ ужь, что дѣти родятся — но тутъ ему было не до этого, онъ только зажималъ ей ротъ.

— Тише, тише, говорилъ онъ, ради Бога, тише!

Вдругъ изъ спальной они услышали твердый голосъ Евгеніи Васильевны, она звала Надю.

— Не плачь, ради Бога не плачь, ты убьешь этимъ мать.

— Не буду, не буду, говорила Надя. Она поискала платокъ у себя въ карманѣ и, не найдя его, взяла отцовскій, отерла имъ глаза, глубоко вздохнула раза два и, принявъ бодрый и веселый видъ, вбѣжала въ комнату матери.

Тамъ все было не такъ, какъ всегда: почти вся мебель была вынесена, одна изъ кроватей стояла посреди комнаты, на другой, поставленной къ стѣнѣ, присѣла полная акушерка съ веселымъ, добродушнымъ лицемъ. Когда вошла Надя, она что-то весело разсказывала Евгеніи Васильевнѣ, которая, не слушая ее, ходила цѣпляясь за стѣны. Увидавъ мать, Надя чуть было не вскрикнула, такъ измѣнилась она за одну ночь: лицо осунулось, пожелтѣло, черныя тѣни легли вокругъ глазъ, которые казались теперь неимовѣрной величины и пугали своимъ выраженіемъ страданія.

— Надюша, вымолвила она и присѣла на кровати.

Надя бросилась къ ней. Она прижала голову дѣвочки къ груди, потомъ отстранила ее и покрыла поцѣлуями своихъ запекшихся губъ.

— Теперь иди, сказала она упавшимъ голосомъ.

Надя, хотѣла что-то вымолвить, но почувствовавъ, что голосъ измѣнитъ ей, ничего не сказала, только еще нѣсколько разъ прижалась губами къ худымъ рукамъ матери и выбѣжала изъ комнаты.

Она не пошла черезъ гостиную, а, чтобы миновать отца, прошла корридоромъ въ свою комнату.

Она зарылась въ подушки своей постели и глухо зарыдала. Потомъ слезы высохли, она вскочила и стала прислушиваться, но кромѣ дождя, монотонно стучавшаго въ окна, да мѣрныхъ шаговъ отца по гостиной, она ничего не слышала. И она стала ходить изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ, мечась какъ звѣрокъ въ клѣткѣ. Иногда она останавливалась у окна и смотрѣла въ мрачную, сѣрую даль, на полуобнаженныя деревья, качавшія своими мокрыми, отяжелѣвшими отъ дождя, вѣтвями, смотрѣла какъ капли, точно обильныя слезы, стекали по стеклу. Еще тяжелѣй становилось на душѣ отъ этой картины. Она опять металась по комнатѣ, пріотворяла дверь, прислушивалась. Вотъ кто-то спѣшно прошелъ по корридору… вотъ стукнула гдѣ-то дверь, отцовскіе шаги въ гостиной замерли. Матрена Ивановна, съ какимъ-то, показалось Надѣ, испуганнымъ лицомъ, сунулась было къ ней въ комнату и, проговоривъ: «Ахъ, барышня, матушка, вы здѣсь», опять скрылась. Сердце въ, груди дѣвочки болѣзненно стучало, «все, все кончено»., подумала она, и въ порывѣ отчаянья бросилась на колѣни передъ образомъ, висѣвшимъ надъ ея кроватью, и страстно шептала: «не дай умереть ей, Господи, не дай умереть!»

Еще гдѣ-то хлопнула дверь, опять кто-то пробѣжалъ; она слышала чей-то голосъ, кликавшій Дуняшу.

Сейчасъ, сейчасъ придутъ сказать, что все кончено, и она продолжала стоять на колѣняхъ, уронивъ голову въ подушки.

Вдругъ она почувствовала чью-то руку у себя на плечѣ изъ ужасѣ обернулась. Передъ нею стоялъ отецъ. Крупныя слезы одна за другою текли изъ его глазъ, скатываясь на усы и бороду.

— Все кончено, все кончено! говорилъ онъ порывисто.

По ужасу, выразившемуся въ глазахъ дочери, онъ увидѣлъ, что она поняла его превратно.

— Благополучно, все хорошо! говорилъ онъ, всхлипывая. Счастье-то какое намъ, егоза! счастье-то какое! вѣдь мальчикъ, сынъ, наслѣдникъ, большой такой!… и, какъ будто не въ силахъ болѣе уже вынести своего счастія, онъ сѣлъ на постель дочери и зарыдалъ.

А ее трясла лихорадка — «Боже мой, счастье какое — мама жива!»

Но несмотря на порывъ охватившей ее радости, слова: «сынъ, наслѣдникъ» рѣзнули ее. Она ни разу еще не подумала объ этомъ маленькомъ существѣ, которое должно было родиться; она думала только о матери, и этотъ наслѣдникъ явился точно невзначай.

— Къ мамѣ скорѣй, къ мамѣ, говорила она, обнимая отца и содрагаясь вся; хочу ее видѣть, не вѣрю, что жива.

— Нельзя еще, погоди, она тамъ съ нимъ…

А, такъ этотъ наслѣдникъ съ самаго начала отнимаетъ у нея мать!

Когда Надю, наконецъ, ввели къ матери и она цѣловала ее, пересиливая слезы и дрожь, мать, проводя ласковой рукою по головѣ дѣвочки, говорила:

— А моя дочурка не догадывалась, что съ мамой. И хорошо: живи беззаботно, а я вѣдь чуть было не умерла!

Какъ! и мать не видѣла, не догадывалась, какую муку терпѣла Надя, она и не подозрѣвала, какъ много страдала она за мать?

Во всѣ эти мѣсяцы, представляя себѣ возможность счастливаго исхода, Надя думала всегда о томъ, какъ станетъ она разсказывать матери, какъ все время страдала за нее, стараясь скрывать эти страданія и принимать бодрый и беззаботный видъ, видъ ни о чемъ недогадывающейся дѣвочки.

Но слова Евгеніи Васильевны такъ глубоко оскорбили ее, что теперь, когда настало время сдѣлать признаніе, она промолчала. Отецъ знаетъ, пускай онъ скажетъ — и она подняла на него глаза въ ожиданіи. Но онъ слушалъ жену и улыбался, какъ бы одобряя ея слова — неужели же и онъ не видѣлъ, какъ страдала она за нихъ. Какъ же такъ: она догадалась объ ихъ мукѣ, а они нѣтъ! Они не поняли ее?!

Это была несправедливость, обида, нанесенная ей лично въ такой моментъ, когда она была полна любви къ нимъ обоимъ, и она затаила эту обиду въ глубинѣ своего сердца.

— А этого? этого-то ты видѣла? сказала Евгенія Васильевна и тихо засмѣялась какимъ-то внутреннимъ смѣхомъ. Она откинула платокъ, покрывавшій лицо младенца, спавшаго на подушкѣ около нея. — Поцѣлуйте насъ, сестрица, продолжала она, картавя, очевидно, подражая говору маленькихъ дѣтей.

— Поглядите на насъ, какіе мы молодцы! подговаривалъ и Степанъ Алексѣевичъ.

Эти слова, это картавленье были выраженіемъ любви, но Надѣ все это казалось неестественнымъ: «къ чему это картавленье, вѣдь онъ не слышитъ», думала она. Она приложилась къ мягкой, красной, сморщенной щечкѣ брата, но при этомъ поцѣлуѣ чувство любви и жалости не шевельнуло ея сердца. Надя сидѣла въ ногахъ у матери, обнявъ одной рукой ея колѣна, и въ первый разъ въ жизни она чувствовала съ нею нѣкоторую неловкость, точно въ ея обязанности было что-то сказать матери, а что сказать — она не находила; она почти рада была, когда отецъ сказалъ ей, чтобы она шла къ себѣ, что матери надо отдохнуть.

— Ну, поцѣлуй же покрѣпче маму, сказала Евгенія Васильевна.

Надя крѣпко обхватила голову матери и прижала горячія губы къ ея щекѣ; но странно, въ своей душѣ дѣвушка не ощутила той страстной нѣжности, которую за два часа передъ тѣмъ испытывала къ этой матери.

Возвратившись къ себѣ, она долго ходила изъ угла въ уголъ и вдругъ сѣла у стола и заплакала, но не тѣми дѣтскими довѣрчивыми слезами, которыми плакала по утру, а горькими слезами взрослой женщины. Она чувствовала — какая-то хорошая, мягкая струна порвалась въ ея душѣ, отзвукъ ея еще тихо звенѣлъ, но она знала, что онъ скоро замретъ, и плакала по невозвратной утратѣ.

XI.

Со дня рожденія Алеши, внутренняя жизнь Нади измѣнилась къ худшему. Она всегда имѣла поползновеніе относиться критически къ отцу съ матерью, но одновременно съ этимъ она горячо любила ихъ и ни единаго изъ своихъ чувствъ не скрывала передъ ними: если она видѣла несправедливость въ ихъ дѣйствіяхъ, то прямо и высказывала это имъ, но несправедливость она видѣла прежде только въ отношеніи къ постороннимъ; теперь же ей казалось — она испытываетъ ее на себѣ, и ей невозможно было высказать своего недовольства, которое она и таила въ себѣ, тѣмъ болѣе, что считала свое чувство хотя и справедливымъ, но нехорошимъ. Она не любила братца, завладѣвшаго всѣми помыслами родителей. Евгенія Васильевна почти не выходила изъ дѣтской сына. Родился онъ хиленькимъ, и она цѣлые дни проводила надъ его колыбелькой, съ тайнымъ страхомъ наблюдая за каждымъ движеніемъ, за каждымъ возгласомъ ребенка. Время и вліяніе мужа сдѣлали свое: когда-то храбрая Евгенія Васильевна, любившая нововведенія и стоявшая на томъ, чтобы держать дѣтскую Нади впрохолодь, теперь боялась дуновенія вѣтерка для своего послѣдыша; ей постоянно казалось, что что-то угрожаетъ ея ребенку. Она дѣйствительно болѣе, чѣмъ Степанъ Алексѣевичъ, видѣла непрочность сына и дрожала надъ нимъ. Передъ Надей она чувствовала какую-то неловкость, точно она взяла отъ нея частицу своего сердца. Замѣтивъ своимъ чутьемъ любящей матери, что Надя не любитъ Алеши, и понявъ, можетъ быть, хотя, и не совсѣмъ такъ, ревность дѣвушки, она постоянно точно извинялась передъ нею.

— Онъ маленькій, говорила она дочери, какъ-то виновато, такой болѣзненный, онъ требуетъ ухода. — Не взыщи, молъ, что я тебя забросила.

Степанъ Алексѣевичъ не видѣлъ болѣзненности сына. Роли перемѣнились: онъ былъ теперь гораздо храбрѣе жены, онъ смотрѣлъ на рожденіе сына, какъ на нѣчто чудесное, и былъ убѣжденъ, что онъ будетъ жить на продолженіе и славу рода Волковыхъ.

— Весь въ дѣдушку Алексѣя Степановича, говорилъ онъ, любуясь, какъ ребенокъ барахтается въ своихъ пеленкахъ. Смотрите, смотрите, какъ хмуритъ брови и подбородокъ двойной, такъ и хочется ручку поцѣловать: здравствуйте, молъ, папенька. Вы помните батюшку, кузина? обращался онъ къ тутъ же стоящей Марьѣ Петровнѣ.

— Какъ не помнить, братецъ.

— Вѣдь весь въ него, мой сынъ и наслѣдникъ?

— Не скажу, Степанъ Алексѣевичъ. Онъ будто на дядюшку смахиваетъ, на Ставрихова, Василія Васильевича.

— На братца супружницы? На шалопая-то этого? онъ плевалъ въ сторону — ну ужь сказали, сестрица! да я бы удавилъ его собственными руками, коли бы это такъ было. Нѣтъ-съ это Волковъ, чистѣйшей пробы Волковъ. Вотъ въ этотъ кулакъ бы чубукъ — и настоящій батюшка! ахъ ты Стоговскій помѣщикъ, ваше благородіе! Дайте срокъ, вотъ какъ устроимъ Стогово, въ лучшемъ видѣ передадимъ его Алексѣю Степановичу. Эти дѣвчонки вѣдь что! прибавлялъ онъ, ласково проводя рукою по головѣ дочери, вонъ изъ дому смотрятъ, а вотъ это настоящій Волковскій столбъ, за нимъ не пропадетъ Стогово.

Нехорошія мысли послѣ такихъ разговоровъ волновали Надю: пятнадцать лѣтъ, думала она, я любила каждое дерево, каждый кустикъ въ Стоговѣ; пятнадцать лѣтъ я все это считала своимъ, и вотъ является нежданно и негаданно это маленькое, хилое существо и отнимаетъ у нея все это. Она ужь ни причемъ тутъ въ Стоговѣ, такъ, лишній ротъ, какъ говаривала бывало, Анюта, а почему? не потому, что Алеша лучше, совершеннѣе ея — никто не знаетъ, что изъ него выйдетъ и онъ самъ себя не сознаетъ еще, — а потому, что онъ мальчикъ, сынъ, наслѣдникъ. Не любовь говоритъ въ отцѣ, а гордость. Не потому, что братъ лучше, а потому, что онъ продолжатель рода, родители отняли у нея любовь и передали ее сыну. О, какая несправедливость!

Иногда ей становились гадки преслѣдовавшія ее мысли, и она вспоминала свою подругу дѣтства, маленькую Аню. Она научила бы ее любить братца, она своимъ простымъ, сердечнымъ пониманіемъ сумѣла бы заставить звучать настоящія струны. Съ тѣхъ поръ какъ ушла Анюта, въ Надѣ заглохло желаніе молитвы, а теперь, какъ бы хотѣла она молиться! Она старалась припомнить слова тѣхъ молитвъ, котгорыя заставляли ее плакать, но это были или не тѣ слова, или они утратили свою власть надъ нею и не заставляли ее умиляться.

Разъ — это было зимою уже — она стояла у окна своей комнаты и смотрѣла, какъ солнце спускалось и, касаясь своимъ краемъ бѣлой равнины, бросало на нее пурпурный оттѣнокъ. О, какъ любила она этотъ зимній закатъ въ дѣтствѣ, какъ помнила она то чувство радости, когда косой лучъ солнца проникалъ въ дѣтскую, золотилъ предметы и точно прокрадывался къ ней въ душу и согрѣвалъ ее, и рождалось тамъ что-то хорошее, доброе, славное. Но теперь не веселитъ ее этотъ лучъ солнца, въ душѣ ея сумрачно и гадко. И ей болѣзненно захотѣлось прежнихъ дѣтскихъ впечатлѣніи, захотѣлось, чтобы лучъ свѣта проникъ опять въ ея душу. «Бѣдный, маленькій Алеша, подумала она, за что я тебя не люблю, бѣдненькое, ни чѣмъ не повинное дитя; за что. я такъ несправедлива къ тебѣ, я, всюду ищущая справедливости!» И лучъ свѣта ворвался въ ея душу, что-то теплое и нѣжное разлилось по всему существу дѣвушки, сдавило ей горло и заставило на глаза выступить слезы. Ей захотѣлось сейчасъ же вымолить прощеніе у ничѣмъ не повиннаго маленькаго брата. Она, вся блѣдная, выбѣжала изъ комнаты и пріотворила дверь Алешиной дѣтской, сердце билось учащенно, и слезы дрожали на рѣсницахъ. "Прости мою злобу, Господи, дай прощеніе, " вспоминала она слова своей дѣтской молитвы и страстно повторяла ихъ.

Надъ кроваткой Алеши склонялась Евгенія Васильевна; это было разочарованіемъ — Надѣ хотѣлось одной побыть съ Алешей. Ну, да все равно, мать не помѣшаетъ ей, она только проберется тихонько къ кровати мальчика, поглядитъ на него и попробуетъ полюбить его, бѣдненькаго, хиленькаго. Ужь онъ представлялся ей спящимъ съ своей жалкой сморщенной рожицей, она мысленно уже цѣловала его личико и тихонько по стѣнѣ кралась къ нему. — Вдругъ половица скрипнула, мать обернулась, сдѣлала гримасу, какъ отъ сильной боли и замахала Надѣ рукою.

— Тише, тише, братецъ только-что заснулъ.

Надя остановилась было, но черезъ мгновеніе продолжала свое шествіе; мать опять замахала руками, указывая на дверь. Надя затаивъ дыханіе, продолжала идти, она была уже совсѣмъ близко отъ колыбели; когда глаза ея встрѣтились съ сердитымъ взглядомъ матери — Евгенія Васильевна ревниво охраняла покой своего младенца-сына, — дѣвушку точно что обдало холодной водой: она остановилась, тяжело дыша, посмотрѣла на мать, хотѣла что-то сказать, но только махнула рукою, повернулась и очень скоро, хотя также неслышно, пошла къ двери. Когда она возвратилась къ себѣ, лучъ заходящаго солнца уже погасъ и не золотилъ предметовъ, въ комнатѣ было сумрачно и тоскливо; также тоскливо и сумрачно было въ душѣ дѣвушки — лучъ, было освѣтившій ее, тоже погасъ.

— Тише, Надюша, братецъ спитъ.

— Не входи съ воздуха, Надюша, братца простудишь.

— Не бери его на руки — больно сдѣлаешь. — Вотъ фразы, которыя безпрестанно слышала Надя; она почти не смѣла двигаться въ этомъ домѣ, такъ недавно еще всецѣло принадлежавшемъ ей. Ну, что же, ей все равно!

Покуда Евгенія Васильевна была поглощена совершенно заботой о сынѣ, ей некогда было вдаваться въ размышленія о дочери, но когда она опомнилась и оглянулась на Надю, она ужаснулась тому, что произошло въ это короткое время: отношенія дочери къ ней день за день, почти незамѣтно, измѣнились до того, что узнать ихъ было невозможно; между ними легла пропасть сокрытыхъ помысловъ, недоговоренныхъ словъ, сдержанныхъ укоровъ, неизлитыхъ ласкъ. Бывало, утромъ — Евгенія Васильевна еще въ постели — Надя ужь прибѣгаетъ къ ней съ цѣлымъ коробомъ разсказовъ: разскажетъ свой сонъ, разскажетъ о томъ, какихъ лошадей повелъ Матвѣй въ кузницу, ссору Матрены Ивановны съ Агаѳономъ, изъ-за которой она съ папой два часа дожидались чаю, такъ какъ Агаѳонъ требовалъ, чтобы экономка ему сказала: «накрывай на столъ». — «Это экономкино дѣло», — а она утверждала, что онъ самъ долженъ знать время, и она съ нимъ разговаривать не намѣрена. И сколько бывало, шума, смѣха, свѣжаго воздуха внесетъ съ собою Надя. Теперь она не входила въ комнату матери по утрамъ. Бывало, на дню, сколько разъ дочь подбѣжитъ къ Евгеніи Васильевнѣ приласкаться, ластится какъ-то по-кошачьи, иной разъ прибѣжитъ, горя негодованьемъ, смѣло высказывая свои мысли, называя ее — мать — несправедливой, жестокой и т. п. Но тогда всегда можно было оправдаться, примириться, душа у нихъ была нараспашку. Всѣ мирные договоры совершались вечеромъ, на постели Надюши. Что бы ни произошло за день, Евгенія Васильевна неизмѣнно являлась къ дочери вечеромъ, когда она была уже въ постели. Сколько сладостныхъ примиреній совершалось тутъ, сколько расточалось ласкъ. Всѣ свои тайныя мысли хранила Надя до этого поздняго часа и какъ любила выслушивать ихъ Евгенія Васильевна. Но и эти вечернія бесѣды прекратились. Мать по-прежнему приходила къ дочери благословить ее, но находила ей спящей, была ли то случайность или дѣвушка притворялась. Но сколько разъ Евгенія Васильевна хотѣла поговорить съ ней, открыть ей душу, просить прощенія, если то нужно, и, найдя ее спящей, уходила ни съ чѣмъ и такъ носила она свои мысли не высказанными, пока одна за другой не исчезли онѣ, оставивъ въ воспоминаніи неизгладимый, горькій осадокъ.

Эту зиму, по совѣту доктора, помѣшаннаго на свѣжемъ воздухѣ, Волковы проводили для Алеши въ деревнѣ. Гувернантки у Нади не было — къ ней ѣздилъ только учитель русской словесности изъ губернскаго города, и почти всѣ свои дни она проводила одна въ своей комнатѣ, погруженная въ книги. Уйти отъ самой себя, погрузиться въ книгу, учиться, узнать все, все — вотъ чего она жаждала.

Только съ возвращеніемъ весны въ ней проснулось желаніе движенія, жизни, воздуха. Она вдругъ, въ одинъ прекрасный день, забросила книги и радостная, сіяющая, какъ нарядная бабочка, прогрызшая свой коконъ, вылетѣла въ садъ. Это было въ апрѣлѣ; въ это время начиналась чистка сада, и Надя съ утра, съ заступомъ и граблями, бѣжала работать вмѣстѣ съ крестьянскими дѣвушками.

— Евгенія Васильевна, говорилъ Волковъ женѣ, ты бы присмотрѣла за дѣвочкой-то, ну, что хорошаго — съ утра съ дѣвками, чего наслышится! Хоть бы работу ей какую дала… вязать что ли бы заставила!

— Дай ты ей погулять, Степанъ Алексѣевичъ, цѣлую зиму томилась въ четырехъ стѣнахъ; дай побѣгать на волѣ, — того нельзя, другаго нельзя, одурь вѣдь возьметъ.

— Да я вѣдь такъ только; страшно, право, по нынѣшнимъ временамъ — неровенъ часъ, въ народъ уйдетъ.

— Опять страшныя слова, Степанъ Алексѣевичъ!

Какъ разъ въ это время, Надя совершенно бросила свои хорошенькіе туалеты и стала носить самаго простаго покроя ситцевыя платья, находя ихъ несравненно удобнѣе.

— Ну, вотъ видишь, матушка, ужь опрощается, говорилъ Волковъ.

Идея этого опрощенія дѣйствительно пришла Надѣ вслѣдствіе одного разговора съ крестьянскими дѣвками. Разъ онѣ, сидя кружкомъ на травѣ, завтракали. Надя стащила у Матрены большущій кубанъ молока и угощала ихъ.

— Ишь добрая какая, сказала одна изъ дѣвокъ.

— Да вѣдь она богатая, возразила другая, это ей ничего не стоитъ.

— Не стоитъ! чай, въ городу-то за такой кубанъ копѣекъ двадцать надо отдать! Тетка Авдотья сказывала — за махонькую, ма-а-хонькую крыночку десять копѣекъ берутъ.

Въ это время третья дѣвка, около которой сѣла Надя, осматривала ея платье.

— И срядно же ты, дѣушка, одѣта, погляжу я, говорила она. Ленточекъ сколько, махорочекъ, а матерья-то, матерья мя-а-гкая! — и она съ наслажденіемъ ощупывала платье, — чай, дорого за ее давала.

— Дорого, отвѣчала сконфузившись Надя.

Она какъ разъ помнила, сколько стоила матерія.

— Копѣекъ сорокъ дала?

— Больше, отвѣчала Надя.

— Неужто пятьдесятъ?

— Больше.

— Ну ужь рубля-то не дала, нѣтъ не таковская!

— Полтора рубля стоитъ.

— Фастаешь, дѣушка! возопили всѣ дѣвки разомъ.

— Ишь сколько на тебѣ кубановъ молока, сказала одна, смѣясь, мѣсяца два сытъ будешь!

Чувство стыда и несправедливости носить платье, на деньги котораго другіе могли быть сыты нѣсколько мѣсяцевъ, сказалось въ ней такъ мучительно и такъ сильно, что она на другой же день отказалась носить его и ему подобныя и стала донашивать старенькія ситцевыя.

XII.

Было 2-е августа — имянины Степана Алексѣевича. Этотъ день всегда особенно торжественно праздновался въ Стоговѣ. Гости обыкновенно съѣзжались къ обѣду и оставались до поздняго вечера. Люди, иногда давнымъ-давно не бывавшіе у Волковыхъ, вдругъ вспоминали въ этотъ день стараго имянинника и за 50—80 верстъ ѣхали къ нему — и всѣ находили радушный пріемъ. И на этотъ разъ было много гостей — все больше старыя, морщинистыя лица, и на этомъ фонѣ, какъ свѣтлое пятно, выдѣлялась стройная, молодая фигура Нади.

Въ такъ называемой чайной Матрена Ивановна гремѣла чашками и шепоткомъ, изъ уваженія къ господамъ, перебранивалась съ Агаѳономъ, усѣвшимся на табуретѣ противъ нея. Онъ съ видомъ самой возмутительной непокорности прищелкивалъ языкомъ, выслушивая ее и презрительно улыбался своимъ беззубымъ ртомъ.

— Метрадатель тоже называется, и зачѣмъ господа этотъ дрызгъ только держутъ.

— Ну-ка еще, ну-ка еще, понаддай, Матрена Ивановна! поддразнивалъ Агаѳонъ.

— Я-те понаддамъ! ишь разсѣлся, баринъ этакій — убирайся, откуда пришелъ, я къ тебѣ въ буфетъ не шляюсь. Твое дѣло чай разносить, а не тутъ сидѣть.

— Анъ не мое, а Тришкино.

— Анъ твое!

— Ань не мое! Вотъ твое дѣло меня чаемъ поить — ты экономка.

— Ахъ, скажите на милость! Нѣтъ еще ты мнѣ послужишь, лакей ты этакій!

Между тѣмъ, Тришка, давно уже ставшій Трифономъ и даже отцомъ довольно многочисленнаго семейства, во фракѣ, передѣланномъ изъ стараго сюртука Степана Алексѣевича, которымъ онъ страшно гордился и надѣвалъ только въ высокоторжественные случаи, и бѣлыхъ вязаныхъ перчаткахъ, разносилъ на подносѣ кофе и чай.

Въ почетномъ углу гостиной Евгенія Васильевна, очень постарѣвшая, взволнованная, вся въ красныхъ пятнахъ, очевидно изнемогала, занимая дамское общество. Особенно смущала ее глухая пожилая дама въ бѣломъ чепцѣ съ краевымъ помпономъ. Ея лицо постоянно изображало знакъ вопроса, она безпрестанно повертывалась то въ ту, то въ другую сторону и, раскрывъ ротъ, съ недоумѣніемъ и вопросомъ поглядывала на всѣхъ.

— Vous avez dit, ma chère? Евгенія Васильевна, что она сказала?

Евгенія Васильевна, говорившая очень тихо и до сей поры сохранившая свою застѣнчивость, стѣснялась кричать. «У дѣтей Аристарховыхъ коклюшъ» — произносила, она членораздѣльно.

— Плюшъ? да очень, очень въ модѣ.

Но Евгенія Васильевна была добросовѣстна, она положительно не могла допустить такой ошибки.

— Коклюшъ, говорила она, возвышая голосъ.

— Коклюшъ? у вашего маленькаго? Ахъ, моя милая, уѣзжайте скорѣй въ Москву, надо перемѣнить воздухъ.

Евгеніи Васильевнѣ оставалось только безпомощно взирать на свою собесѣдницу.

Марья Петровна, впрочемъ усердно помогала ей занимать общество. Кузина Волкова еще совсѣмъ не смотрѣла старухой; года, казалось, прошли, не задѣвъ ее: элегантная, попритертая пудрой, по-прежнему живая и подвижная, она казалась моложе Евгеніи Васильевны. Страсть женить и выдавать замужъ — старыхъ дѣвъ въ особенности она не могла видѣть безъ сострадательнаго замиранія сердца — осталась въ прежней силѣ, несмотря на многія неудачи. На семнадцати-лѣтнюю Надю она смотрѣла, какъ на добычу, и потому была съ нею необычайно ласкова. Вотъ и теперь, сидя въ покойномъ креслѣ и прихлебывая кофе изъ маленькой чашки стариннаго фасона, она удерживала около себя дѣвушку и что-то вполголоса говорила ей.

Степанъ Алексѣевичъ, прислонясь къ притолкѣ открытой настежь балконной двери, продолжалъ еще за столомъ начатый споръ съ двумя своими сверстниками, помѣщиками сосѣдняго уѣзда.

— Земство, земство! какой толкъ въ земствѣ-то вашемъ… Самоуправленіе!.. да до самоуправленія-то, батюшка, надо дорости, говорилъ онъ.

— А по-твоему мы не доросли? нѣтъ повтори, не доросли? горячился сѣдой, благообразный старикъ, съ шестидесятыхъ годовъ считавшій себя либераломъ.,

— А, конечно, не доросли. Какое уже тутъ самоуправленіе! вотъ ты и съ Хмыровымъ-то своимъ не справишься, братъ.

— Ну, зато ты съ своимъ Стоговымъ справляешься, отлично, обустроилъ мужичковъ-то!

— Хе, хе, одобрительно смѣялся третій собесѣдникъ, ударяя Степана Алексѣевича по плечу, прибралъ, братъ, къ рукамъ рабочую-то силу.

— Да-съ, и горжусь этимъ. Всѣ пастбища въ моихъ рукахъ, пейзанамъ-то курицы некуда выгнать, вотъ они и почтительны къ Степану Алексѣевичу. Доволенъ я ими — «извольте — пользуйтесь, паситесь на моихъ лугахъ и поляхъ, я баринъ добрый». Недоволенъ — «атанде, братцы!» зато въ Хмыровѣ-то хлѣбъ еще не сжатъ, стоитъ себѣ, обсыпается по-немногу, а у Степана Алексѣевича сложенъ въ скирды и соломкой покрытъ, потому, Степанъ Алексѣевичъ нужный мужичкамъ человѣкъ, къ нему всегда рады на работу, свое не дожнутъ, и бѣгутъ къ Стоговскому помѣщику. И я благодаренъ, ей Богу, благодаренъ имъ.

Всѣ смѣялись; только благообразный старикъ, возражавшій Степану Алексѣевичу, пожималъ плечами, да и то думалъ про себя: умно устроился этотъ Степанъ Алексѣевичъ, право, умно,

А Надя, дѣлая видъ, что слушаетъ тетку, прислушивалась къ тому, что говорилось у балконной двери и какая-то, не то горькая, не то презрительная усмѣшка пробѣгала по ея губамъ. Много такихъ разговоровъ выслушивала она, бывало, еще дѣвочкой и волновалась, спорила со слезами на глазахъ, кричала: «несправедливо, несправедливо». Теперь уже она не спорила болѣе, отца трудно было сбить съ разъ установившихся убѣжденій; онъ только высмѣивалъ добродушно дочь, когда она горячилась.

Надя была уже совсѣмъ сложившейся дѣвочкой, выше средняго роста, тоненькая, стройная, въ плотно обтягивающемъ ее бѣломъ платьѣ пикэ. Съ головой, гордо поднимающеюся на длинной гибкой шейкѣ, съ матово-бѣлымъ цвѣтомъ лица, правильнымъ профилемъ и длинными темными глазами, она напоминала граціозныя изображенія древнеегипетскихъ женщинъ: та же чистота и правильность линій, тотъ же разрѣзъ глазъ. Улыбалась она рѣдко, и очень близко другъ отъ друга лежащія брови придавали ея взгляду нѣкоторую суровость.

Она выслушивала тетку стоя, чуть-чуть наклонивъ голову. Марья Петровна говорила, должно быть, что-то забавное, такъ какъ безпрестанно смѣялась; но Надя, очевидно, только изъ приличія чуть-чуть улыбалась губами, глаза же оставались серьезны и строги.

Да, именно строгость выражали не только глаза ея, но и сжатыя губы и чуть-чуть раздувающіяся ноздри, и вся фигура, съ гордо поднятой головою, дышала строгостью и какимъ-то протестомъ. Въ ней не было, казалось, ни малѣйшей снисходительности къ этимъ собравшимся тутъ добрымъ людямъ, отживающимъ свой вѣкъ. Ей не казалось, смѣшнымъ то, чему они смѣялись, она не соболѣзновала тому, о чемъ они сокрушались. Она считала себя точно стоящей особнякомъ, точно между этими пожилыми людьми и ею не было ничего общаго, точно она сошла съ другой планеты для того, чтобы судить ихъ.

— Какъ хороша, братъ, твоя дочурочка, сказалъ благообразный собесѣдникъ Степана Алексѣевича, наскучившій споромъ. Это былъ Хоронинъ, Александръ Петровичъ, сѣдой, высокій, очень красивый старикъ, въ свое время побѣдитель женскихъ сердецъ и большой знатокъ ихъ красоты. Прелестная Египтяночка! Ну, братъ, скоро придется тебѣ съ нею разставаться. И онъ, дождавшись окончанія ея разговора съ Марьей Петровной, неторопливо, но съ оттѣнкомъ какого-то истиннаго джентльменскаго уваженія къ женской красотѣ, подошелъ къ Надѣ.

— Какъ мнѣ жаль, Надежда Степановна, сказалъ онъ искреннимъ тономъ, что мы такіе дальніе сосѣди и рѣдко видимся: мнѣ бы такъ хотѣлось, чтобы вы сошлись съ моими дочерьми.

Надя выслушала его съ тѣмъ же холоднымъ взглядомъ.

— Да, вымолвила она, чтобы сказать что-нибудь, давно мы съ ними не видались, мы были тогда еще дѣтьми. Мнѣ особенно осталась въ памяти, не мои сверстницы, а старшая ваша Ольга.

— Моя бѣдная дурнушка? видите, какая вы добрая… Не сядемъ ли мы здѣсь въ уголкѣ? вотъ такъ, моя милая барышня. — Его и безъ того ласковые глаза стали еще ласковѣй. — Такъ вы помните мою Ольгу? славная она, дѣльная дѣвушка; тѣ двѣ попрыгуньи скучаютъ дома, ищутъ развлеченій, а этой и скучать-то некогда — всегда занята.

— Что же она дѣлаетъ? встрепенувшись спросила Надя.

— Да вотъ этой зимой на курсы ходила, и поистинѣ, эти лекціи принесли ей пользу…

Глаза Нади заблистали.

— Счастливая! воскликнула она.

Хоронинъ засмѣялся.

— Мнѣ кажется, отъ васъ зависитъ сдѣлаться такой же счастливицей.

— О, у меня нѣтъ вѣдь диплома; я училась дома, да и то кое-какъ.

— Ничего на значитъ; моя Ольга тоже безъ диплома, поступайте вольной слушательницей. И какъ отлично, вмѣстѣ ѣздили бы вы съ моей дурнушкой, вмѣстѣ читали бы.

— Что ты тутъ, старый грѣховодникъ, ей напѣваешь? сказалъ Степанъ Алексѣевичъ, подходя къ Хоронину и ласково, съ улыбкой ударяя его по плечу.

— Да вотъ убѣждаю Надежду Степановну будущей зимой поступить на курсы вмѣстѣ съ моей дочерью.

Улыбавшееся лицо Степана Алексѣевича вытянулось, онъ даже весь покраснѣлъ.

— Ну, такъ и есть, все тотъ же старый враль! Набивай голову дѣвочки твоими глупостями!

— Помилуй, Степанъ Алексѣевичъ!

— Да что мнѣ миловать! У глупой дѣвочки и такъ полна голова разной дребедени, а онъ убѣждаетъ ее поступить въ разсадникъ нигилизма.

— Побойся Бога! Вѣдь онѣ тамъ больше ничего какъ съ толкомъ читать научаются. Любознательная дѣвочка дома проглатываетъ все безъ толку, и въ головѣ у нея образуется сумбуръ, а тамъ ее заставляютъ читать съ системой, дисциплинируютъ, такъ сказать, умъ, вотъ тебѣ и все. Пойми….

— Нечего мнѣ понимать! Вижу я, какъ былъ ты въ двадцать пять лѣтъ либералишкой, такъ и остался!

Старые пріятеля чуть не поссорились — ихъ спасло отъ этого появленіе Алеши.

— А-а, вотъ и инфантъ! воскликнулъ кто-то.

— Здляствуите, Алексѣй Стенановичъ.

— Сюда, сюда, маленькій целовѣцекъ.

Всѣ закартавили, засюсюкали, всѣ обратились съ улыбками къ серьезной маленькой персонѣ, одѣтой въ бархатъ и выступавшей съ перевальцемъ на своихъ кривыхъ ножкахъ, въ сопровожденіи улыбавшейся нянюшки.

Одна Надя оставалась серьезною, какъ и братъ. Что-то нехорошее, презрительное къ этому обществу опять поднялось въ ней волною, что-то ноющее, тоскливое, раздражительное. Ей казалось, что она знаетъ все, что будетъ сказано каждымъ изъ этихъ людей: папа сейчасъ спроситъ нянюшку: «А фуфайка надѣта?» Мама начнетъ разсказывать, какъ коверкаетъ Лёша слова, Марья Петровна скажетъ: «принеси твой лексиконъ, французъ», и потомъ прибавитъ, чтобы подразнить Степана Алексѣевича: «бонбошку хочешь?» и отецъ кинется отнимать конфекту у ребенка. Все какъ по писаному; даже пахнетъ это всѣхъ одними и тѣми же духами. Ребенкомъ она называла это: «Гостями пахнетъ».

И неужели всегда такъ? всегда эти старые люди съ своими старыми рѣчами, своими страхами, сюсюканьемъ, неужели никогда ничего новаго, всегда этотъ томительный полусвѣтъ? Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно! Ей нужно яркаго дневнаго свѣта, воздуха; ей нужно къ чему-нибудь приложить свой запасъ юныхъ, не испробованныхъ силъ, вырваться отсюда, но какъ?… Чего ей собственно надо? все у нея есть: и молодость, и любовь близкихъ, и здоровье, и умъ, и, между тѣмъ, этого мало ей: нужно еще чего-то другаго, болѣе широкаго, невѣдомаго, куда бы она могла броситься, очертя голову. О, хотя бы погибнуть, но жить иначе!

Евгенія Васильевна, по обыкновенію, на сонъ грядущій, и въ этотъ вечеръ, съ 2-го на 3-е августа, пришла благословить Надюшу. Это былъ теперь почти оффиціальный, холодный обрядъ: она исполняла долгъ, наложенный на себя, не смотря на то, что все, что когда-то дѣлало этотъ день такимъ легкимъ, такимъ желаннымъ, давно уже исчезло. И бѣдная женщина знала, что вернуть это исчезнувшее нельзя, и она гнала отъ себя воспоминанія былыхъ, хорошихъ дней, но иногда помимо воли они воскресали въ ея умѣ въ эти тихія минуты ночи: — не та ли же была эта комната? не та ли же постель съ бѣлымъ занавѣсомъ? Все было то же, люди только измѣнились. — Ей чудилось иногда, что Надя опять ребенокъ, что она бросаетъ свои рученки вокругъ ея шеи и прижимается головкой къ груди ея, ей чудился ея сдержанный ребячій шепотъ, тихій смѣхъ, поцѣлуи.

— Что дѣлать, выросла! печально думала Евгенія Васильевна и въ эту ночь, по-своему толкуя холодность Нади и стараясь оправдать ее, — выросла, материнская ласка ей больше не нужна.

И она, наклонясь надъ дочерью, крестила ее.

Вдругъ холодныя, тонкія ручки обвились вокругъ ея шеи; это было такъ неожиданно, что она затряслась и упала почти на дѣвушку. Дрожащими губами покрывала она лицо ея поцѣлуями.

— Дѣвочка моя, голубка моя, наконецъ-то, наконецъ-то опять…

Надя тоже дрожала.

— Мама милая, дорогая милая мама, шептала она ей на ухо, любишь ли ты меня еще хоть немного?

— Люблю ли?… Господи Боже, да можно ли больше любить?!

— Если это такъ, если это правда, мама, отпусти меня учиться. Я не знаю, что со мною, я вѣроятно дурная, скверная, но я такъ больше не могу. Отпусти, поѣдемъ вмѣстѣ. Видишь, онъ правъ, этотъ Хоронинъ, книги производятъ сумбуръ въ моей головѣ; дай мнѣ поразобраться. Отпусти.

— Дитя мое, ты слышала, что говоритъ отецъ, никогда онъ не согласится.

Надя еще тѣснѣй прижалась къ матери, Евгенія Васильевна слышала учащенное біеніе ея сердца.

— А ты? ты вѣдь любишь меня? тебѣ дорого счастіе твоей дѣвочки? ты согласилась бы!

— Боюсь и я, робко вымолвила Евгенія Васильевна.

— Боишься! да развѣ здѣсь-то не страшно? Тамъ нигилисты какіе-то меня погубятъ, а здѣсь съѣстъ меня тоска. Вѣдь эти нигилисты, Богъ ихъ знаетъ, погубятъ ли они еще меня, а вѣдь тоска-то вотъ она здѣсь со мною, вокругъ меня, отъ нея не убѣжишь, говорила она страстно. О, мама, спаси меня.

— О Господи, и въ кого ты такая уродилась! восклицала Евгенія Васильевна.

— Мама, сказала дѣвушка, немного успокоившись, съ какимъ-то особеннымъ рѣшительнымъ выраженіемъ и поцѣловала ея руку, уговори отца; ты это можешь, онъ послушаетъ тебя. У него теперь есть другой кумиръ — Алеша: мама, уговори! я не стану мучить тебя, не стану напоминать, ты сама придешь меня обрадовать, не правда ли мама?

И она опять прижалась къ матери.

И долго онѣ оставались такъ другъ около друга, голова съ головой, какъ бы прислушиваясь къ мыслямъ одна другой.

— Ты тутъ что ищешь, матушка?

Степанъ Алексѣевичъ поднялъ очки на лобъ и, отодвинувъ счетную книгу, взглянулъ на жену, вошедшую утромъ въ его кабинетъ!

— Собственно, мой другъ, мнѣ бы поговорить съ тобою надо.

Она присѣла на стулъ,

— Надюша, начала она виновато улыбнувшись, и спитъ и видитъ эти курсы!..

— И что же, ты ужь разнѣжилась? вняла мольбамъ? везешь ее.

— Нѣтъ, мой другъ. Но я, видишь ли, обѣщала поговорить съ тобою, можетъ быть ты…

— И не говори, никогда, никогда не соглашусь!

— Я такъ и говорила Надѣ, но дѣвочка просто сходитъ съ ума. Ты знаешь ее…

— И слушать не хочу. Степанъ Алексѣевичъ зажалъ себѣ уши. Вотъ переѣдемъ въ Москву — берите учителей, кого хотите, а курсы эти ни за что!

— Такъ и Надѣ сказать?

— Такъ и скажи.

Все больше и больше съ теченіемъ времени Евгенія Васильевна поддавалась вліянію мужа. Оба были они людьми не сильными характеромъ, и если вначалѣ ихъ женитьбы казалось, что жена беретъ верхъ и своей тихой манерой умѣетъ настоять на своемъ, — то только потому, что тогда она была молода, въ ней просто было больше физическихъ силъ. Теперь, въ сравненіи съ мужемъ, она болѣе опустилась: потрясенное здоровье, болѣзненность сына, которую она ясно видѣла, вѣчный страхъ за него, смутно чувствуемый разладъ съ дочерью — все это были незамѣтные толчки и уколы, подтачивающіе энергію. И теперь, еслибы она хотѣла того, она могла бы вымолить у него согласіе, но дѣло въ томъ, что страхъ мужа совпадалъ съ ея собственнымъ страхомъ, и она рада была, что рѣшающее слово за нимъ.

— Я такъ и знала, говорила она себѣ, ни за что не согласится.

Но передать этотъ отказъ Надѣ она положительно боялась. Скажи она «нѣтъ» — ей казалось все будетъ порвано между ею и дочерью, и она молчала. Тщетно глаза дѣвушки, серьезные и строгіе, съ вопросомъ останавливались на ней, Евгенія Васильевна избѣгала этого взгляда; она вѣчно торопилась куда-то, то по хозяйству, то въ дѣтскую и оставляла дочь безъ отвѣта — вѣдь до Москвы еще далеко — она не хотѣла видѣть, что молчаніе болѣе, чѣмъ откровенный отказъ, увеличивало пропасть между ними.

XIII.

Къ дому представительной наружности на Молчановкѣ, въ Москвѣ, подошелъ молодой человѣкъ и позвонилъ. Слишкомъ длинное, не складно сшитое, теплое пальто съ кошачьимъ воротникомъ на его узкихъ плечахъ, какая-то странная, уже очень поношенная, порыжѣвшая, шапка свидѣтельствовали или о его бѣдности, или о томъ, что онъ мало заботится о своемъ наружномъ видѣ.

— Здравствуй, Агаѳонъ, сказалъ онъ привѣтливо отворившему ему старику.

— Здравствуйте, батюшка, отвѣчалъ и тотъ очень доброжелательно.

Молодой человѣкъ, не спрашивая, дома ли господа, вошелъ въ переднюю и сталъ раздѣваться, какъ-то суетливо и неумѣло справляясь съ своими вещами; потыкалъ своею тростью въ одинъ уголъ, потомъ въ другой и наконецъ положилъ ее на подзеркальникъ; устроивъ трость, онъ не зналъ, куда дѣваться съ шапкой, и еслибы не Агаѳонъ, медленно, но толково подававшій ему помощь, онъ вѣроятно долго бы не справился.

Въ черномъ сюртукѣ, застегнутомъ на двѣ пуговицы, молодой человѣкъ казался еще уже въ плечахъ и нескладнѣе; худое, длинное лицо его, обрамленное жидкой бородкой, было некрасиво; довольно коротко обстриженные, темные, безъ блеску, волосы, торчащіе въ разныя стороны, неловкія манеры, походка мелкими шажками — ничто не могло нравиться въ немъ и привлечь вниманіе, еслибы всю эту невзрачную фигуру не освѣщали глаза, большіе, не сѣрые и не голубые, а какіе-то фіолетовые глаза, изъ которыхъ исходили, казалось, цѣлые снопы свѣта. Если считать глаза зеркаломъ души, какъ говорилось въ старину, то душа молодаго человѣка, конечно, была прекрасна. Ему стоило только на мгновеніе остановить свой взглядъ на васъ, и вы невольно располагались къ нему, чувствуя полное довѣріе. Очень недавно еще Александръ Ивановичъ Спасскій, совершенно чужой Волковымъ, сталъ у нихъ своимъ человѣкомъ, завоевавъ сердца и старыхъ и малыхъ своими лучистыми глазами.

— А, Александръ Ивановичъ! что запоздалъ, батюшка? Мы васъ къ обѣду ждали, встрѣтилъ его Степанъ Алексѣевичъ и потрепалъ его по плечу, — зазябли? холодно?

— Холодно, Степанъ Алексѣевичъ, и, потирая руки и поеживаясь, Александръ Ивановичъ вошелъ въ гостиную.

— Александръ Ивановичъ, здравствуйте, привѣтствовала его Евгенія Васильевна, неугодно ли чашку чаю?

— Съ удовольствіемъ выпью, Евгенія Васильевна. А что же это Алеши не видно? я встрѣтилъ его сегодня на бульварѣ — идетъ переваливается, щечки розовыя.

Онъ обдалъ Евгенію Васильевну своимъ лучистымъ взглядомъ. Та благодарно кивнула ему головой.

— Вы находите, что у него здоровый видъ?

— Да ничего, смотритъ молодцомъ.

— Идите-ка, идите сюда, цѣломудренный Іосифъ, говорила Марья Петровна, указывая на кресло около себя, мнѣ надо еще васъ поисповѣдывать.

Спасскій засмѣялся короткимъ смѣхомъ и, потирая руки, своей странной походкой задѣвая на пути мебель, отъ Евгеніи Васильевны перешелъ къ Марьѣ Петровнѣ.

— Садитесь, садитесь. Марья Петровна подмигивала и хитро улыбалась. Онъ сѣлъ и сдѣлался вдругъ совсѣмъ маленькимъ: верхняя часть туловища была слишкомъ коротка въ сравненіи съ длинными ногами. — Кто эта красивая дама, за которой вы такъ увивались въ симфоническомъ? Святой, святой, а на-поди, какъ умѣетъ ухаживать.

Спасскій хихикнулъ, но видимо сконфузился.

— Ну ужь пожалуйста, оставь моего Александра Ивановича, заступилась Евгенія Васильевна; святой, не святой, а конечно въ нашъ вѣкъ мало такихъ молодыхъ людей. Не слушайте эту старую грѣховодницу, Александръ Ивановичъ; идите-ка къ Надѣ. Она давно васъ ждетъ.

Онъ сейчасъ же вскочилъ на свои длинныя ноги.

— А Надежда Степановна у себя въ комнатѣ? и зашагалъ къ двери.

— Исповѣдь за вами, кинула ему въ догонку Марья Петровна.

Когда Спасскій вошелъ въ хорошенькій кабинетикъ Нади, она встала и стремительно пошла ему навстрѣчу, протягивая обѣ руки. Онъ взялъ только одну изъ протянутыхъ рукъ и слабо пожалъ.

— А наконецъ вы пришли, я ждала васъ съ такимъ нетерпѣніемъ.

— Вотъ лекціи, которыя я обѣщалъ, проговорилъ сконфуженно Спасскій и, торопливо разстегнувъ сюртукъ, досталъ нѣсколько тонкихъ листовъ мелко исписанной бумаги.

— Совсѣмъ не то, не для этого я васъ ждала, сказала она, отстраняя листы; мнѣ васъ, собственно васъ надо было видѣть, Александръ Ивановичъ.

Лицо Спасскаго покрылось розовыми пятнами.

— Надежда Степановна! воскликнулъ онъ впиваясь въ нее своими прекрасными глазами.

— Александръ Ивановичъ, начала страстно Надя, я чувствую, что вы, только вы, можете научить меня, какъ надо жить, что надо дѣлать… Вы говорили въ послѣдній разъ о назначеніи женщины, помните? долго думала я потомъ, долго перебирала все вами сказанное и наконецъ пришла къ заключенію, что вы, только вы одинъ, изъ всѣхъ меня окружающихъ людей, можете научить меня. Я помню, вы сказали: въ трудѣ и самоотверженіи спасеніе человѣка… Спасите меня! научите труду и самоотверженію, научите быть справедливой…

Не смотря на серьезно смотрящіе глаза, на горячую страстность, съ которой говорила Надя, ея рѣчь показалась Спасскому до того наивной, что онъ улыбнулся: еслибы не красота дѣвушки, которая дѣйствовала на него сильнѣй, чѣмъ онъ этого желалъ, она бы просто показалась ему смѣшной.

— Успокойтесь, сказалъ онъ, стараясь оставаться серьезнымъ. Сядьте, разсудимъ все хорошенько. Какъ же вы хотите, чтобы я научилъ васъ труду и самоотверженію — онъ опять невольно улыбнулся — въ одинъ день этого не сдѣлаешь.

— Вы хорошо это сказали, продолжала она, не слушая его и припоминая давнишнюю фразу: трудъ и самоотверженіе — спасеніе именно въ этомъ… Такъ, какъ мы живемъ, я больше жить не могу. О еслибъ вы знали, какъ постыла мнѣ жизнь, жизнь тунеядцевъ и эгоистовъ, — вы хорошо охарактеризовали насъ. Мы всѣ очень добры и великодушны, пока не безпокоятъ насъ, но въ сущности мы думаемъ только о себѣ. Научите меня думать о другихъ, продолжала она еще съ большей страстностью. Вы, вышедшій изъ народа, какъ вы говорите, вы должны знать, гдѣ настоящая нищета и горе г вы должны знать, какъ можно помочь ему. Я ни передъ чѣмъ не постою.

— Надежда Степановна, сказалъ Спасскій не безъ волненія, голосомъ полнымъ кротости, вы, мнѣ кажется, самоотверженіе понимаете не такъ, какъ слѣдуетъ. Вы все принимаете какъ-то слишкомъ страстно и бурно. Самоотверженіе — не страстное и бурное чувство, а скучное, однообразное. Это долгъ, исполняемый день за день…

Она молча посмотрѣла на него.

— Вы придираетесь, вымолвила она; всякій дѣйствуетъ по своему характеру. Научите только, что дѣлать и не все ли равно, понемногу или заразъ я отдамъ всю себя на дѣло.

— Дайте подумать, Надежда Степановна. Вы знаете, что сказалъ Христосъ: «богатому труднѣй войти въ Царствіе Божіе, чѣмъ верблюду въ игольное ушко».

— О, я не дорожу богатствомъ. Дайте мнѣ другую жизнь, наскучила мнѣ эта, невыносима она мнѣ… И она съ упованіемъ глядѣла своими прекрасными глазами на Спасскаго, ожидая отъ него спасенія.

Онъ вышелъ отъ своей молодой ученицы, — вотъ уже два мѣсяца давалъ онъ ей уроки — до того взволнованный и разстроенный, что даже не вошелъ, по своему обыкновенію, въ столовую, гдѣ пили уже такъ называемый «законный чай».

Александръ Ивановичъ Спасскій дѣйствительно вышелъ изъ народа, т. е. былъ сыномъ священника большаго села, на берегу судоходной рѣки; но въ сущности, хотя и говорилъ о немъ много, но не любилъ этотъ народъ. Онъ помнилъ, какъ пришлось ему терпѣть въ дѣтствѣ отъ деревенскихъ мальчишекъ, преслѣдовавшихъ хиленькаго, трусливаго мальчика, не умѣвшаго справляться съ своими длинными худыми ногами, — и не прощалъ ему этого. Въ училищѣ, въ семинаріи, вездѣ терпѣлъ онъ горькую участь, вездѣ юные шалуны пользовались слабостью и трусостью Сашки, чтобы побить и надругаться надъ нимъ. Самолюбіе его всюду страдало, и зрѣло желаніе отомстить со временемъ, показать себя. И эту месть онъ видѣлъ не въ кулакѣ, а въ силѣ своего ума и знанія. Уже въ училищѣ начальство его замѣтило, въ семинаріи онъ сразу выдвинулся и въ послѣдніе годы где не одни профессора отдавали, ему должное, но и многіе изъ его товарищей. Вокругъ него образовался нѣкотораго рода дворъ, вѣрующій въ силу его ума и таланта; ему пророчили славную будущность проповѣдника, онъ говорилъ хорошо и увлекательно. Собственно какихъ онъ придерживался взглядовъ — трудно было узнать: онъ могъ отстаивать разные взгляды съ одинаковымъ краснорѣчіемъ, но большая часть его товарищей пророчила ему монашество и архіерейскую митру, когда вдругъ, по окончаніи семинаріи, онъ удивилъ всѣхъ, поступивъ въ университетъ. Въ университетѣ онъ также скоро обратилъ на себя вниманіе, какъ и въ семинаріи. И профессора, и товарищи невольно отличали его изъ массы студентовъ: за умъ ему охотно прощались его оригинальности. И онъ нисколько не старался изгладить свои оригинальности; напротивъ, онѣ служили ему отличную службу — всѣ знали чудака Спасскаго. Несмотря на его невзрачную наружность, на его несвѣтскія манеры, профессора и товарищи изъ высшихъ сферъ приглашали его, и онъ нигдѣ не терялся; онъ, стряхнувъ съ себя застѣнчивость, входилъ въ любой свѣтскій салонъ съ тѣмъ же самымъ видомъ, съ какимъ вошелъ бы въ убогую горницу семинариста-товарища. Какъ ни странно, этотъ невзрачный человѣкъ имѣлъ положительный успѣхъ, даже между женщинами. Къ нему располагали его фіолетовые, задумчивые глаза и слабый, слегка вибрирующій голосъ, сильно дѣйствующій на нервы. Въ него, конечно, не влюблялись, не смотрѣли на него какъ на ухаживателя, но самыя молоденькія дѣвушки и женщины тѣмъ легче сходились съ нимъ, не видя въ этомъ сближеніи никакой опасности для себя; ему повѣрялись тайны, у него спрашивали совѣта, его охотно слушали. Многіе его считали святымъ праведникомъ, говорили, что у него высокая, здоровая душа въ хиломъ тѣлѣ.

И этимъ женщинамъ, заранѣе предрасположеннымъ къ нему, онъ охотно проповѣдывалъ: безкорыстіе, самоотверженіе, прощеніе обидъ, онъ высоко ставилъ народъ и для него предлагалъ приносить себя въ жертву. Ему охотно внимали, не заботясь о томъ, что, проповѣдуя безсребренность, онъ берётъ очень-таки большія деньги за свои уроки.

Нельзя сказать, чтобы ему восторгъ дамъ давался даромъ. О нѣтъ, онъ былъ влюбчивъ и безпрестанно страдалъ, не находя взаимности.

Въ учителя Надѣ предложила его Марья Петровна, давно встрѣчавшаяся съ нимъ въ обществѣ. Надя произвела на учителя съ перваго раза сильное впечатлѣніе, и онъ болѣе чѣмъ кому-либо охотно сталъ ей проповѣдывать. Но теперь самъ испугался дѣйствія своей проповѣди; дѣвушка, очевидно, все принимала за чистую монету и просила учителя не на словахъ, а на дѣлѣ указать ей путь. Онъ испугался — это уже вовсе не входило въ его разсчеты.

XIV.

Покуда Надя требовала отъ Спасскаго указанія дороги, внизу, въ гостиной, Марья Петровна вела разговоръ о ней же:

— И что васъ безпокоитъ въ этой дѣвочкѣ, говорила она. Въ эти лѣта всѣ онѣ чего-то ищутъ; и больше ничего, какъ замужъ ее надо выдать и чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше.

— Ахъ, Марья Петровна, душа моя, да кто ее видитъ, — кто бываетъ у насъ? Степанъ Алексѣевичъ всѣхъ разогналъ, все, видите ли, страшно: совратятъ.

— Ну вотъ такъ и зналъ; ты не умѣешь поставить дома на настоящутъ ногу, а я виноватъ.

— Ну ужь если сказать правду, продолжала таинственно Марья Петровна, есть одинъ человѣкъ, который видѣлъ ее и совершенно плѣнился.

— Не томите, кузинушка, кто такой?

— Графъ Воронинъ.

— Да, мы встрѣчались съ нимъ у брата раза два, но ему вѣдь ужь подъ сорокъ.

— Да, конечно, не младенецъ, не молокососъ какой-нибудь, но человѣкъ положительный, съ именемъ, съ состояніемъ, съ умомъ и красотой — не знаю, право, но мнѣ кажется, это стоитъ молодости. Для Нади именно такого человѣка и надо, котораго бы она могла уважать и даже бояться немного; ее вѣдь вотъ какъ держать надо.

Марья Петровна сжала кулакъ.

— Но надо тоже и любви немного, сказала Евгенія Васильевна, съ болѣзненной улыбкой.

— А почему бы ей не полюбить его? Если она не дура, то полюбитъ. Этакаго мущину да не полюбить!

— И конечно полюбитъ, сказалъ Степанъ Алексѣевичъ какъ-то грустно. Во все время этого разговора онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и теперь подошелъ къ женѣ и ласково потрепалъ ее по плечу. — Стары становимся мы, моя милая, не подъ силу намъ, видно, понимать молодость; сторонится она отъ насъ стариковъ — онъ какъ-то фыркнулъ носомъ и на секунду прервалъ рѣчь — въ другія болѣе сильныя руки надо ее передавать. — Онъ опять заходилъ по комнатѣ и какъ бы про себя прибавилъ: посмотримъ, кто будетъ любить тебя больше.

Никогда не говорила Евгенія Васильевна съ мужемъ объ этой болячкѣ ея сердца — объ охлажденіи Надюши — и думала, что онъ не замѣчаетъ этого, но, видно, него давно угнетало сознаніе этой холодности.

Низко опустила голову надъ работой Евгенія Васильевна, между тѣмъ, какъ Степанова продолжала:

— Я приглашу его обѣдать въ воскресенье, пріѣзжайте и вы. Надѣ конечно ни слова, ни намека; пускай познакомятся, а тамъ видно будетъ. — Не полюбить его, по-моему, нельзя!

Очень не нравилось это навязанное сватовство Евгеніи Васильевнѣ, но она была въ томъ подавленномъ состояніи духа, когда люди на перекоръ себѣ подчиняются волѣ другихъ, и какъ оправданіе говорила: не такъ же ли и я вышла замужъ, а вотъ же счастлива.

И обѣдъ у Марьи Петровны съ графомъ Воронинымъ состоялся. Эти воскресные обѣды у Степановой были не рѣдкость, но на этотъ разъ, входя къ ней, Надя сейчасъ же почувствовала, что будетъ что-то небывалое: Иванъ лакей былъ во фракѣ, по всѣмъ комнатамъ, даже въ передней, было накурено амбре и въ столовой разставлялся расписной дорогой сервизъ, вынимаемый только въ торжественныхъ случаяхъ. Сама Марья Петровна была необычайно взволнована, безпрестанно вскакивала съ мѣста и что-то гтакое приказывала. Гостей между тѣмъ было немного: пріятельницы Марьи Петровны, двѣ старыя дѣвы, ставящіяся ею въ примѣръ какъ образчики настоящаго комильфо и старикъ французъ, веселый партнеръ въ винтъ и вообще, не смотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, человѣкъ умѣющій оживить общество. Но теперь Марьѣ Петровнѣ одной приходилось оживлять общество: французъ очевидно былъ занятъ вопросомъ, почему такъ долго не подаютъ обѣдать и безпрестанно вынималъ часы, стрѣлка которыхъ давно перешла пять. Даже образчики комильфо — и тѣ украдкой поглядывали на циферблатъ бронзовыхъ старинныхъ часовъ на каминѣ.

— Тетя, вдругъ спросила Надя, въ видѣ чего вы намъ готовите сюрпризъ? Въ видѣ небывалой рыбы, дичи или чего? Вашъ Ефремъ что-то страшно запоздалъ сегодня.

— Никакого сюрприза, стараясь быть хладнокровной, отвѣтила Марья Петровна, обдавая племянницу недовольнымъ взглядомъ. Графъ Воронинъ обѣщалъ быть, а такъ какъ ранѣе половины шестаго онъ не можетъ, то я и заставляю васъ ждать. Извините пожалуйста.

— А вотъ какъ, мы нынче съ графомъ обѣдаемъ, то-то… къ счастію своему Надя не продолжала своей мысли вслухъ, не то Марья Петровна убила бы ее взглядомъ.

Ровно въ половинѣ шестаго вошелъ Воронинъ. Онъ вошелъ тихо, солидно, какъ и подобало его сану, титулу и солиднымъ лѣтамъ. Онъ поцѣловалъ руку Марьи Петровны и особенно почтительно раскланялся передъ Евгеніей Васильевной. Надѣ онъ издали отвѣсилъ глубокій поклонъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати-пяти, сорока, уже съ просѣдью въ темныхъ волосахъ, онъ былъ очень красивъ и, конечно, зналъ это отлично; каждое движеніе его было пластично и непринужденно, но вы чувствовали, что эта непринужденность выработанная, что онъ любуется каждымъ своимъ движеніемъ, съ любовью прислушивается къ звукамъ своего голоса. Говорилъ онъ размѣренно и плавно, одинаково красиво по-русски, какъ и по-французски, дозволяя себѣ увлекаться только въ рѣдкихъ случаяхъ. Въ этотъ вечеръ онъ дозволилъ себѣ увлеченіе въ разговорѣ. Послѣ обѣда сѣли въ винтъ вшестеромъ. Графъ былъ первымъ выходящимъ и подсѣлъ къ Надѣ. Сначала онъ повелъ съ нею бесѣду, какъ обыкновенно велъ ихъ съ шестнадцатилѣтними дѣвушками-подростками, но, скоро убѣдясь, что онъ этимъ даетъ ей въ руки оружіе противъ себя, сталъ на сторожѣ и увлекся разговоромъ. Онъ доказывалъ, что женщина въ нашемъ обществѣ всесильна только одной своей врожденной граціей, а она смѣялась надъ этой традиціонной граціей, и утверждала, что только умъ и знаніе могутъ дать ей силу.

— По моей теоріи, вамъ легко завоевать міръ, говорилъ онъ; не знаю, почему вы отъ нея отказываетесь.

— Я не ищу легкихъ путей. Чѣмъ труднѣй одолѣваемое препятствіе, тѣмъ пріятнѣе побѣда!

— О, о, я вижу, что побѣдить насъ вамъ хочется непремѣнно. Вы не знаете еще, какъ легка побѣда! — Nous en reparlerons, n’est ce pas? говорилъ онъ, неохотно повинуясь призыву партнеровъ.

Уѣзжая, Евгенія Васильевна очень сконфуженная, но побуждаемая кузиной, позвала графа къ себѣ.

— Зачѣмъ ты позвала этого великолѣпнаго господина? удивленно спросила Надя.

— Развѣ онъ тебѣ не нравится?

— Ничего интереснаго.

А графъ между тѣмъ шепталъ Марьѣ Петровнѣ:

— Délicieuse! Un petit démon, mais tant mieux: èa vous fait vivre…

XV.

— Вы слышали? этого только недоставало? Такими словами встрѣтила Надя Спасскаго, вставая ему навстрѣчу, но не подавая руки въ своемъ волненіи. — Вы слышали? меня выдаютъ замужъ, жениха подходящаго нашли: богатъ и знатенъ…

Сама Марья Петровна выдала свой секретъ, проболталась Надѣ и вывела дѣвушку изъ себя. Этотъ подысканный женихъ покрылъ, казалось ей, ее позоромъ и смыть пятно, ей чудилось, нѣтъ возможности.

— И ты допустила это, мама!.. сама позвала его. Да какъ же ты могла это сдѣлать! Неужели у тебя не было ни стыда, ни жалости. О Господи, Господи! хотите сбыть съ рукъ и идете на недостойныя сдѣлки.

— Надя, Надюша, да выслушай, говорила Евгенія Васильевна, испуганная отчаяніемъ дѣвушки. — Что же я такое сдѣлала, вѣдь не навязывала же я тебя ему.

— Только этого недоставало, чтобы навязывать начали!

Евгенія Васильевна совершенно растерялась. Она собственно находила, что найти жениха дочери — обязанность хорошей матери, а ее за это чуть не укоряли въ преступленіи.

— Надюша, да прости ты меня, все это Марья Петровна надѣлала, я не думала такъ огорчить тебя.

— Огорчить! развѣ это можно назвать огорченіемъ. Это униженіе, позоръ, вотъ это что!

Она ушла и заперлась у себя въ ожиданіи Спасскаго. Только онъ можетъ ее спасти, вырвать ее отсюда.

Она взволнованно начала передавать своему учителю всю исторію этого жениховства; обѣдъ-смотрины, приглашеніе матери, его визитъ… Спасскій тоже былъ въ волненіи; онъ безпрестанно вставалъ, шагалъ по кабинету, потирая руки,

— Господи, Господи! восклицалъ онъ, бѣдная Надежда Степановна!

— Вамъ жаль меня? сказала она вдругъ, голосомъ полнымъ нѣжности.

— Жаль ли? я не знаю, что я готовъ сдѣлать, чтобы отвлечь отъ васъ всякую непріятность; кажется жизни мало, чтобы доказать вамъ мою… мою… преданность.

Она черезъ столъ протянула ему руку.

Онъ взялъ ее въ обѣ свои холодныя руки и неловко прикоснулся къ ней дрожащими губами. Онъ первый разъ цѣловалъ ея руку и по ея членамъ пробѣжалъ легкій морозъ; она тихонько высвободила пальцы изъ обхватившихъ ихъ холодныхъ тисковъ и продолжала:

— Если вамъ жаль, то вырвите меня отсюда. Только вы можете меня вывести на надлежащую дорогу. Я готова на всѣ жертвы, ничего этого мнѣ не нужно — она презрительно обвела рукою — Александръ Ивановичъ!..

Онъ, весь блѣдный, молчалъ.

— Александръ Ивановичъ, зачѣмъ намъ притворяться и недоговаривать… я знаю, вы любите меня… Александръ Ивановичъ, я готова быть вашею женой…

— Надежда Степановна! онъ кинулся къ ней, но она отстранила его рукою.

— Я неумѣлая дѣвочка, продолжала она дрожащими губами, но вы научите меня, неправда ли? Мнѣ не жаль своихъ силъ, я хочу только одно: примѣнить ихъ. Научите, Бога ради, научите! и она съ мольбой сжала руки.

Онъ сдѣлалъ было движеніе, чтобы броситься передъ нею на колѣни; фигура его при этомъ была такъ комична, что, не смотря на все свое возбужденіе, она замѣтила это, болѣзненно сжала брови и опять остановила его порывъ. Онъ схватилъ налету ея руку и покрылъ поцѣлуями.

— Довольно, будетъ, говорила она, сдвигая брови. Поговоримъ серьезно. Мы не можемъ, конечно, объявить моимъ родителямъ о нашемъ рѣшеніи. Они никогда не допустятъ нашей свадьбы.

— Почему же?

— А потому, что мнѣ надо богатаго графа, а вы бѣднякъ и… Спасскій.

— Но какъ же тогда, Надежда Степановна?

— Мы обвѣнчаемся тайно.

— Но зачѣмъ же? мнѣ кажется, можно уговорить, умолить.

— Не знаю, можетъ быть и можно, но свадьба наша отложится въ долгій ящикъ, а я хочу вѣнчаться сейчасъ же. — Надя хотѣла разомъ выпить горькое лѣкарство.

— Надежда Степановна, вы не знаете, какъ много терпѣть вамъ придется при такихъ обстоятельствахъ.

— Бѣдность?.. я сказала, что готова на все; чѣмъ больше бѣдности, тѣмъ лучше.

Онъ въ волненіи теръ руки одна объ другую.

— Надо подумать, обсудить все это.

— Обсудите: но я хочу скорѣй, какъ можно скорѣй обвѣнчаться. Слышите ли, Александръ Ивановичъ?

Спасскій не пошелъ на урокъ, какъ ему надо было, а прямо отправился домой: ему необходимо было оправиться, прійти въ себя отъ этой неожиданности. Онъ считалъ себя влюбленнымъ въ Надю, ея взглядъ, прикосновеніе ея рукъ приводили его въ трепетъ; на каждый урокъ онъ шелъ съ волненіемъ; говорить съ нею, производить впечатлѣніе своимъ словомъ, имѣть на нее вліяніе было для него счастіемъ, но никогда не мечталъ онъ назвать ее своей женою; т. е. онъ и мечталъ можетъ быть, онъ любилъ лежа на кровати разсказывать себѣ сказки; это были тѣ сказки, которыми онъ себя баюкалъ, тѣ праздныя грезы, которымъ онъ не придавалъ никакого вѣса, кромѣ легкой забавы. Ему, собственно, нужна была другая жена, не столь прекрасная, но которая дала бы ему положеніе въ свѣтѣ. Ему трудно было пробиться съ его наружностью и именемъ, — охъ это имя! Какъ многое надо, чтобы заставить забыть это имя. Но онъ вполнѣ увѣренъ — онъ сдѣлаетъ его славнымъ и, съ помощью вліятельной жены, онъ завоюетъ себѣ карьеру. Но эта жена, конечно, не Надя, мечтательное пылкое дитя; она съ своими идеями, имъ же поддержанными и развитыми, погубитъ его. Нѣтъ, не такая жена ему нужна! Вотъ что думалъ онъ, не смотря на свою влюбленность. Но когда она ему сказала: «я готова быть вашей женой», — онъ обезумѣлъ, опьянѣлъ. Карьера, положеніе, завоеваніе имени — все вылетѣло изъ головы. Обладать этой прелестной дѣвушкой показалось ему высшимъ счастіемъ, но она сама отрезвила его. Ея требованіе дѣйствовать сейчасъ же, немедленно, энергично, что называется очертя голову — привело его въ себя.

Спасскій, если хотите, былъ человѣкъ съ энергіей. Онъ настойчиво, шагъ за шагомъ, велъ свои мины и по-немногу завоевывалъ все то, о чемъ мечталъ. Но энергіи его хватало только на подземную работу втихомолку; когда же надо было дѣйствовать скоро и смѣло, когда не миной надо было взорвать непріятеля, а идти на него лицомъ къ лицу, онъ малодушно отступалъ. Это былъ все тотъ же трусливый Сашка, прятавшійся за заборъ отъ крестьянскихъ мальчишекъ. Онъ пожертвовалъ бы пожалуй вліятельной женой ради обладанія Надей, но онъ не хотѣлъ дѣйствовать натискомъ. Умаслить, убѣдить родителей, остаться передъ ними правымъ, не производить скандала, который повредитъ ему во мнѣніи общества — это пожалуй! Но увезти ее, какъ она этого желаетъ, обвѣнчаться тайно… Нѣтъ, нѣтъ, Александръ Ивановичъ не способенъ на это. Но что же ему дѣлать? какъ выйти изъ затруднительнаго положенія? Онъ ходилъ по комнатѣ и ломалъ себѣ руки.

— «Отказаться отъ нея я не могу, говорилъ онъ, не могу!» И вдругъ — что давно съ нимъ не случалось — онъ заплакалъ, какъ плакивалъ когда-то, сидя подъ заборомъ и ожидая нападенія мальчишекъ. То ему казалось, что, женившись на ней, онъ погубитъ себя. Какъ совладать съ этимъ причудливымъ созданіемъ, ищущимъ и не находящимъ правыхъ путей? Она вполнѣ полагается на него, но какіе пути онъ ей укажетъ? Соотвѣтствуютъ ли они тому, чего она ищетъ?… Что дѣлать, Боже мой, что дѣлать?! Онъ чувствовалъ, что не обойдется безъ вмѣшательства женщины, и рѣшилъ открыться Марьѣ Петровнѣ.

На другой день онъ отправился къ ней. Онъ зналъ ея страсть женить, сводить влюбленныхъ и думалъ въ ней найти союзника, но, увы, онъ въ этомъ горько ошибался. При первыхъ же его намекахъ на любовь къ Надѣ, она ужь вскипятилась: «скажите на милость, этотъ мозглякъ смѣетъ думать о моей племянницѣ, о рожденной Волковой!» Но когда онъ дошелъ въ своемъ признаніи до того, что Надя хочетъ тайно обвѣнчаться съ нимъ, она даже въ своемъ негодованіи привскочила на стулѣ.

— Я честный человѣкъ, Марья Петровна, и слишкомъ уважаю васъ и родителей Надежды Степановны, чтобы скрыть отъ васъ… но умоляю васъ, не проговоритесь ей о моемъ признаніи… Я могъ бы промолчать… я надѣюсь, вы не будете мѣшать нашему сближенію…

— Какъ же это, батюшка, не мѣшать?… Да для чего же вы мнѣ открылись тогда?… Нѣтъ, ужь извините, я вамъ очень благодарна, за вашъ честный поступокъ, но мѣшать я вамъ буду. Вы должны согласиться, что женихъ вы для моей племянницы не подходящій.

— Позвольте, Марья Петровна, возражалъ кротко Спасскій, — подходящій или нѣтъ, но мы любимъ другъ друга.

— Ну, ужь позвольте, — любви я тутъ никакой не вижу. Съ Надиной стороны одна дурь: дай, молъ, сдѣлаю имъ на смѣхъ. Да и съ вашей стороны нѣтъ любви — пришелъ ли бы влюбленный разсказывать свои тайны мнѣ? Вѣдь вы, батюшка, не дуракъ; знали, съ кѣмъ имѣете дѣло.

— Никакъ не думалъ я, Марья Петровна, что вы такъ примете мое признаніе, говорилъ взволнованно Спасскій; еще разъ прошу объ одномъ, не выдавайте меня Надеждѣ Степановнѣ.

Мысль, что она когда-либо узнаетъ о его малодушіи, выводила его изъ себя.

— Будьте покойны, Александръ Ивановичъ.

XVI.

Едва Спасскій вышелъ отъ Степановой, какъ она собралась къ Волковымъ и, пріѣхавъ къ нимъ, прямо побѣжала къ Надѣ.

— Хорошо, сударыня! Нечего сказать, воскликнула она. Богъ знаетъ, какую исторію поднимаетъ изъ-за того, что ее познакомили съ порядочнымъ человѣкомъ… И вдругъ вѣшается на шею какому-то мозгляку; собирается съ нимъ бѣжать. Прекрасно, сударыня, прекрасно!

Надя вскочила и смотрѣла на тетку сверкающими глазами.

— Откуда вы узнали? воскликнула она.

— Откуда бы ни узнала, да узнала.

— За мною шпіонятъ!

— Да какъ ты смѣешь говорить такія слова? Станутъ за тобой шпіонить! Самъ же твой поповичъ проговорился.

Кровь бросилась въ голову дѣвушки и помутила зрѣніе.

— Это неправда, съ трудомъ выговорила она.

Марья Петровна поняла свою оплошность и хотѣла поправиться:

— Онъ честный человѣкъ, сказала она, онъ не могъ поступить иначе, онъ во всемъ мнѣ открылся. Всякій порядочный человѣкъ сдѣлалъ бы то же самое.

— То есть, всякій трусъ, хотите вы сказать, выговорила Надя, не попадая зубъ на зубъ.

Она налила себѣ воды и, выпивъ залпомъ стаканъ, сѣла противъ тетки и проговорила болѣе спокойно:

— Однако, интересно знать, что же говорилъ онъ вамъ?

Марья Петровна передала свой разговоръ.

— И онъ говорилъ, что я люблю его — она презрительно улыбнулась. — Передайте ему отъ меня, что я никогда его не любила, но вышла бы за него наперекоръ всѣмъ и собственному своему сердцу, потому что считала его, судя по его проповѣди, за идеалъ мужества, чести, трудолюбія… я уважала его… Скажите ему, что труса я уважать не могу… Вы можете быть спокойной, тетя Маша, прибавила она болѣе мягко, я никогда болѣе не увижу г-на Спасскаго. Пускай онъ другимъ лжетъ своими рѣчами и глазами, — я не вѣрю ему болѣе. А вамъ я благодарна за ваше вмѣшательство.

Она проводила тетку до двери и рыдая бросилась на постель.

О, это было горькое, горькое разочарованіе. Гдѣ же искать ей учителя и руководителя? Тѣ, которые бы естественно должны были быть ея руководителями — ея отецъ и мать — стоятъ растерянные, не зная, чего она отъ нихъ требуетъ. "Какихъ тебѣ путей? говорятъ они, «живи, какъ мы, никому не дѣлая зла, мирно и тихо, на радость себѣ и своимъ родителямъ. Чѣмъ ты недовольна? чего у тебя нѣтъ? Ты хочешь дѣлать добро? развѣ нашъ кошелекъ закрытъ для тебя? бери, черпай изъ него, сколько хочешь. Жизнь можетъ быть такъ сладка для тебя, такъ прекрасна, чего жъ ты мучаешься, мучаешь и насъ».

Она нашла другаго учителя, который говорилъ ей о новыхъ путяхъ, о трудѣ и самопожертвованіи, она повѣрила ему и уцѣпились за него. И на первомъ же искусѣ онъ оказался малодушенъ и лживъ. Какъ часто бывало съ ней въ минуты душевной тревоги и горя, она вспомнила свою маленькую подругу и ихъ совмѣстныя пламенныя* молитвы.

Какъ хорошо молилась она тогда, какъ ясно было на душѣ послѣ молитвы. О еслибы она могла возвратить себѣ ту дѣтскую вѣру, она рада бы была молиться, вручить свою душу всезнающему и всевидящему Существу, которое поддержало бы ее, вдохнуло въ нее то, что надо дѣлать. Она сѣла и, крѣпко сжавъ руки, воскликнула:

— Господи, научи!

Марья Петровна между тѣмъ все передала Евгеніи Васильевнѣ. Та не могла прійдти въ себя: Господи, уродецъ этотъ, тихоня, со взглядомъ святаго, чуть было не завладѣлъ ея дѣвочкой!

— Степану Алексѣевичу, Машенька, ни слова. Даромъ что бѣда миновала, онъ, мнѣ кажется, не перенесъ бы этой вѣсти.

Нѣсколько дней кряду Евгенія Васильевна ходила около Нади, не смѣя спросить объ исторіи со Спасскимъ; она по нѣскольку разъ на день поднималась на верхъ, какъ бы отыскивая кого, заглядывала въ комнату дѣвушки.

Надя сидѣла за письменнымъ столомъ и, подперевъ голову обѣими руками, что-то читала. Дверь скрипнула и въ третій разъ въ это утро высунулась голова Евгеніи Васильевны.

— Читаешь, Надюша?

— Читаю, мама.

Мать нерѣшительно переступила порогъ дочерниной комнаты и приблизилась къ письменному столу.

— Учителя-то своего выпроводила! сказала она съ виноватой улыбкой, стараясь быть шутливой. Хоть бы ты мнѣ разсказала, Надюша, какъ это тамъ у васъ вышло?

Надя подняла на мать равнодушный взглядъ.

— Чего же разсказывать, вѣдь вы все знаете.

— Все же отъ тебя слышать интереснѣе.

Она опять какъ-то робко, просительно подняла глаза на дочь.

Надя ненавидѣла этотъ робкій взглядъ: «что укушу я ее что-ли?» думала она. При этомъ взглядѣ ей всегда хотѣлось уязвить какъ-нибудь мать, въ ней рождалось звѣрское желаніе помучить робѣвшее передъ нею родное существо:

— А вы бы не рады были, еслибы я вышла замужъ за Спасскаго?

— Что ты, Надюша!

— А я думала, вы обрадуетесь. Вы считали его такимъ хорошимъ человѣкомъ, называли его святымъ! И даже его ябеду тётя Маша назвала прекраснымъ поступкомъ. Право, мнѣ казалось, вы порадуетесь, тѣмъ болѣе, что выходить мнѣ замужъ пора — вѣдь вы же сами мнѣ ужь и жениха припасали.

— Не напоминай ты мнѣ объ этомъ, Надюша! ужь я покаялась передъ тобою; всѣ мы грѣшны — надо умѣть прощать, дитя мое.

Надя молчала, но подумала: я прощать не умѣю, хоть бы прощать-то научиться!

XVII.

— Угадай, кого я нынче увижу и услышу, говорила Марья Петровна, влетая какъ-то къ Волковымъ. Она все еще летала, Марья Петровна.

— Ну кого же вы увидите, сестрица! Шаха Персидскаго? Посла китайскаго? Почемъ я знаю кого!

— Ну, братецъ, отъ васъ кромѣ грубостей никогда ничего не услышишь! Я буду имѣть счастіе слушать его преподобіе m-r. К. Онъ проповѣдуетъ у Дерновыхъ, и они меня приглашали.

Надя, равнодушно слушавшая тетку, вдругъ встрепенулась.

— Тетя, возьмите меня съ собою.

— Очень рада, милая. Онъ, говорятъ, спеціально любитъ проповѣдывать молодымъ. Дерновы меня даже просили привезти тебя. Поѣдемъ!

— Нѣтъ ужь, матушка-сестрица, избавьте! Моя дочь православная, и я не хочу, чтобы ее сбивали ваши нѣмецкіе пасторы.

— Нѣтъ, папа, на этотъ разъ я ни за что тебя не послушаю, я непремѣнно поѣду съ тетей.

— Что жъ, матушка, ты взрослая и вольна дѣлать, что тебѣ заблагоразсудится. Я высказалъ только свое мнѣніе.

— Нѣтъ, нѣтъ, я поѣду, непремѣнно поѣду.

— И поѣзжай. Вотъ онъ заставитъ тебя молиться посвоему!

Съ тѣхъ поръ какъ иностранный проповѣдникъ былъ въ Москвѣ, Надя только и мечтала о томъ, какъ бы его послушать. Можетъ быть, онъ-то и есть тотъ человѣкъ, который укажетъ ей путь. Она слышала про него чудеса: одной какой-нибудь проповѣдью онъ обращалъ въ свою вѣру цѣлыя семьи. Пускай онъ обратитъ и ее, она только этого и желаетъ.

Надя бывала нѣсколько разъ на вечерахъ у Дерновыхъ, но, входя теперь къ нимъ, она не узнала ихъ дома: слуги ходятъ на-цыпочкахъ, всюду тишина, полусвѣтъ.

Наши дамы были встрѣчены дочерьми хозяйки, двумя очень молодыми и веселыми дѣвушками, но теперь онѣ были съ такими унылыми лицами и въ такихъ темныхъ туалетахъ, что можно было подумать, что онѣ только-что вернулись съ похоронъ. Онѣ молча провели гостей въ диванную, гдѣ полукругомъ сидѣло уже много дамъ въ темныхъ туалетахъ безъ украшеній и нѣсколько пожилыхъ мужчинъ. Разговаривали шепотомъ.

Приходъ новыхъ посѣтительницъ не произвелъ обычнаго передвиженія. Имъ кланялись издали молча и безъ улыбокъ; онѣ поддавались общему настроенію и сѣли въ уголокъ.

— Его еще здѣсь нѣтъ? спросила Надя съ волненіемъ одну изъ барышень.

— Онъ молится съ мамашей и нѣкоторыми дамами, отвѣчала она.

Пріѣхало еще нѣсколько дамъ и мужчинъ. Въ небольшой комнатѣ, гдѣ дожидались его преподобія, становилось душно и тѣсно. Многіе изъ мужчинъ стояли. Надю брало нетерпѣніе — «когда же это начнется» — думала она. Наконецъ дверь отворилась и пропустила хозяйку. Это была пожилая некрасивая женщина съ маленькимъ носикомъ, кончикъ котораго былъ красенъ, — очевидно, она только-что плакала. За ней шелъ самъ проповѣдникъ, затѣмъ слѣдовало нѣсколько дамъ съ постными лицами и красными носами. Самъ же проповѣдникъ ничего постнаго изъ себя не изображалъ. Это былъ плотный, здоровый мужчина лѣтъ 45—50, съ широкимъ, простымъ, добродушнымъ лицомъ, окаймленнымъ небольшими баками; представленный хозяйкой, онъ привѣтливо улыбался всему обществу.

Это, конечно, былъ не тотъ идеалъ вдохновеннаго проповѣдника, который рисовало воображеніе Нади. М-r. К. походилъ скорѣе на бюргера, добродушнаго отца семейства.

— Вашему преподобію не угодно ли будетъ послѣдовать за мною въ гостиную и начать, выговорила хозяйка совсѣмъ какимъ-то упавшимъ голосомъ.

Всѣ встали и двинулись за хозяйкой и проповѣдникомъ. Надя слыхала, что онъ иногда передъ началомъ проповѣди предлагаетъ собравшимся помолиться съ нимъ и тогда всѣ за нимъ опускаются на колѣни. Ею овладѣлъ страхъ — ну что если онъ и теперь скажетъ: «помолимся» — и въ своемъ короткомъ пиджакѣ, съ этой физіономіей добродушнаго буржуа, опустится на колѣни. Нѣтъ, она не послѣдуетъ за нимъ; хотя бы одна, но останется на ногахъ. Къ счастію, онъ не сдѣлалъ этого предложенія.

Всѣ размѣстились вокругъ длиннаго стола, поставленнаго посреди комнаты, и онъ сѣлъ на приготовленное ему кресло. Сѣлъ онъ такъ, какъ сѣлъ бы всякій другой не стѣсняющійся буржуа, — заложивъ нога за ногу и закинувъ руку за спинку кресла. Въ другой рукѣ онъ держалъ маленькій томикъ евангелія, съ которымъ иногда справлялся.

Его ученіе было немногосложно. Все оно ограничивалось тѣмъ положеніемъ, что Христосъ между нами. — «Le Christ est entre nous», говорилъ онъ на ломанномъ французскомъ языкѣ, «ouvrez votre coeur et il entrera».

Онъ при этомъ такъ наглядно обѣими руками показывалъ, какъ надо открывать сердце, чтобы вошелъ туда Христосъ и, очевидно, находилъ этотъ фактъ такимъ простымъ, такъ ему знакомымъ, что лицо его при этомъ жестѣ рукъ моментально озарялось улыбкой, и онъ обводилъ собраніе своими добродушными глазами, съ видомъ человѣка, желающаго выразить: — «Смотрите, какъ это просто!» — Онъ разсказывалъ даже анекдоты или приводилъ примѣры, которыми наглядно доказывалъ всю простоту этого вѣроученія. Это была настоящая религія досужихъ людей.

Когда онъ кончилъ, онъ просилъ сдѣлать ему возраженія, но, по всероссійскому обычаю, всѣ молчали. Надя, въ началѣ желавшая было возражать ему и ужь приготовившая свои возраженія, чувствовала себя окончательно убитой, такъ эта проповѣдь мало соотвѣтствовала тому, что она ожидала. Кромѣ того, не смотря на всю свою смѣлость, она чувствовала себя слишкомъ не свѣдущей въ Св. Писаніи. М-r К. еще разъ обвелъ собраніе взглядомъ и вызвалъ желающихъ возражать. На этотъ разъ подалъ голосъ еще очень молодой, скромной наружности человѣкъ съ умными, проницательными глазами. Онъ говорилъ размѣренно и плавно, не совсѣмъ свободно владѣя иностраннымъ языкомъ, но говорилъ толково и умно. Его возраженіе было основано на словахъ евангелія: «вѣра безъ дѣлъ мертва есть».

Едва онъ началъ свою рѣчь, какъ все оживилось, задвигалось. Многіе смотрѣли на молодаго человѣка съ негодованіемъ, другіе поощряли поддакиваніями; многіе изъявляли желаніе тоже говорить, возражать, спрашивать проповѣдника, но онъ внимательно слушалъ молодаго человѣка и просилъ подождать возраженіями. Особенное волненіе высказывала одна престарѣлая дама.

— Ваше преподобіе, m-r К., взывала она.

— Veuillez attendre, madame, veuillez attendre.

Онъ внимательно, все съ той же добродушной, немного теперь насмѣшливой улыбкой, выслушалъ возражавшаго, и опять началъ доказывать свое.

— Боже мой, все это такъ просто. Откройте только ваше сердце.

Между тѣмъ старушка все еще волновалась на своемъ креслѣ — невысказанный вопросъ, очевидно, мучилъ ее.

— А vos ordres, madame, обратился наконецъ къ ней проповѣдникъ, оставивъ своего оппонента въ томъ же недоумѣніи.

— Mais les tentations, monsieur? Что дѣлать съ обуревающими насъ искушеніями?

М-r К., очевидно, не ожидалъ такого вопроса отъ старушки и только развелъ руками.

Не смотря на благовоспитанность и сдержанность собравшагося здѣсь общества, никто не могъ удержать улыбки. Одна изъ барышень громко фыркнула и всѣ онѣ, одна за другой, вскочили и выбѣжали изъ комнаты. Многіе мужчины тряслись отъ гомерическаго хохота, дѣлая видъ, что кашляютъ; дамы вынули свои носовые платки. Одна Надя не улыбалась. Ей хотѣлось плакать. Этотъ вечеръ, отъ котораго она много такъ ждала, достойно законченъ комической выходкой старухи, которой знаменитый проповѣдникъ такъ ничего и не сказалъ, оставивъ ее въ томъ же недоумѣніи, въ которомъ была она и до этого.

И его слушаютъ, думала она. Его проповѣди заставляютъ плакать, и она вопросительно смотрѣла на тѣхъ, которые были тронуты. Что же собственно тронуло ихъ сердца? Или у меня оно изъ камня?..

XVIII.

Съ самаго переѣзда въ Москву, Алеша былъ какой-то странный: онъ ни на что не жаловался, но мать замѣчала, что онъ худѣетъ, блѣднѣетъ, съ каждымъ днемъ слабѣетъ, дѣлается какимъ-то вялымъ; не разъ сообщала она свои опасенія Степану Алексѣевичу, но тотъ ничего не хотѣлъ видѣть.

— Э, матушка, говорилъ онъ съ сердцемъ, что-за страхи, по-пусту пугаешь.

Онъ бралъ на руки сына, тискалъ его, подбрасывал^гь, — заставлялъ смѣяться.

— Да мы молодцы, говорилъ онъ, настоящіе молодцы; мама наша все вздоръ толкуетъ.

Однако Евгенія Васильевна не успокоилась и позвала доктора. Тотъ осмотрѣлъ, ощупалъ ребенка и только посмѣялся надъ ней, сказавъ, что все это материнскія выдумки, что ребенокъ совершенно здоровъ.

— Ну что, матушка? Не говорилъ я, что это все твои выдумки, восклицалъ довольный Степанъ Алексѣевичъ.

И докторъ продолжалъ утверждать, что мальчикъ здоровъ, пока тотъ не слегъ. Тогда онъ удивился и созвалъ консиліумъ, который тоже удивился, ничего не понявъ. Съ тѣхъ поръ, каждый день, два доктора посѣщали больнаго, каждый изъ нихъ прочитывалъ бѣднымъ оторопѣлымъ родителямъ по лекціи, въ которыхъ не говорилось только объ одномъ — есть ли надежда на жизнь ребенка. Этотъ вопросъ до конца оставался открытымъ.

Когда Надя увидѣла брата въ опасности, ее обуялъ страхъ потерять его. Жалость къ мальчику и родителямъ была такъ велика, что къ ней почти вернулась прежняя дѣтская любовь; если и не совсѣмъ то же чувство, то что-то мягкое и нѣжное, что-то такое, что заставляло ее обращаться жъ Богу. Ей казалось, что она виновата въ болѣзни брата, что она накликала на него бѣду своею нелюбовью, и вотъ Богъ беретъ его; но она не хочетъ его смерти, это было бы слишкомъ ужасно! Что станется со стариками безъ него? только любовь къ нему согрѣваетъ ихъ старость, а она… что она имъ? Ее они потеряли давно.

— О, Боже, молила она страстно, — сохрани его имъ.

Волковы не подозрѣвали той муки, которую переносила ихъ дочь. Они видѣли, какъ ухаживала она за братомъ, но въ этомъ уходѣ имъ чудилась холодность, сухое исполненіе долга. Именно теперь, когда уходилъ отъ нихъ ихъ маленькій ангелъ, они сильнѣй чувствовали непріязнь дочери къ нему во всю его недолгую, невинную жизнь и именно теперь эту непріязнь они простить ей не могли. Когда Надя подходила къ кроваткѣ съ своимъ серьезнымъ, почти строгимъ лицомъ, сердце Евгеніи Васильевны сжималось, ей хотѣлось отстранить дочь отъ младенца.

— Надюша, зачѣмъ ты пришла, я не устала, посижу еще.

— Нѣтъ, нѣтъ, мама, вы знаете, вамъ надо поспать; идите, не то я пожалуюсь доктору.

Мать покорно повиновалась, но она не могла спать и черезъ полчаса, много черезъ часъ, приходила смѣнить дочь.

— Зачѣмъ утомлять тебѣ себя, Надюша, говорила она. Я, все равно, спать не могу.

Надю обижало это очевидное недовѣріе. Общее горе не сближало ее съ отцомъ и матерью — напротивъ, еще больше какъ бы разъединяло ихъ; она ни разу лаской не выразила имъ своего состраданія, скрывала отъ нихъ свои слезы, и они не догадывались, что она страдаетъ.

Лекціи докторовъ, мольбы и слезы Волковыхъ не спасли Алешу — первые весенніе дни унесли его.

Степанъ Алексѣевичъ былъ на смерть убитъ потерею сына. Прахъ младенца Волкова перевезли въ Стогово и, по обыкновенію, поселились тамъ на лѣто.

Но Стогово потеряло свой смыслъ для Степана Алексѣевича. Душа, оживлявшая его, отлетѣла, и все для него въ этомъ любимомъ гнѣздѣ подернулось мракомъ. Въ дочери онъ не искалъ утѣшенія: она вѣдь не любила его маленькаго ангела, и старикъ не дѣлился съ нею горемъ; молча, сгорбившись, съ понурой головою, ходилъ онъ всюду за женою.

— Что ты все бродишь, Степанъ Алексѣевичъ, говорила она. — Съ мѣста сдвинуться нельзя, ужь и ты сейчасъ.

— Безпокою? Ты прости, не могу безъ тебя.

Глаза Евгеніи Васильевны наполнялись слезами.

— Что-за безпокойство, голубчикъ. Мнѣ тебя жалко, что ты мыкаешься безъ толку.

И съ текшими по щекамъ слезами, она садилась около мужа и брала его руку и, сидя рядомъ, понуривъ головы, они думали о томъ, котораго уже не было.

Они рѣдко говорили о своей утратѣ; взгляда, намека было достаточно, и одно и то же представленіе являлось имъ обоимъ.

Разъ они сидѣли на балконѣ передъ цвѣтникомъ, освѣщеннымъ яркимъ утреннимъ солнцемъ и оба молчали. Вдругъ Степанъ Алексѣевичъ протянулъ руку къ цвѣтнику и выговорилъ:

— Помнишь, годъ тому…. онъ не продолжалъ, губы его затряслись, но и не надо было продолженія — въ умѣ Евгеніи Васильевны съ яркостью настоящаго уже возникла картина, которая стояла передъ нимъ: она увидѣла своего сына въ этомъ самомъ цвѣтникѣ улепетывающимъ на своихъ кривыхъ ножкахъ съ визгомъ и хохотомъ отъ няни, которая дѣлала видъ, что догоняетъ его. И постоянно одни и тѣ же воспоминанія являлись имъ одновременно, и это влекло ихъ другъ къ другу. Они переживали свое. горе вдвоемъ, а Надя стояла особнякомъ, только издали наблюдая за ними.

Не долго пережилъ Степанъ Алексѣевичъ сына. Черезъ восемь мѣсяцевъ и его гробъ сталъ рядомъ съ гробикомъ Лёши. Евгенія Васильевна въ эти мѣсяцы такъ много пролила слезъ, что у нея не нашлось ихъ при похоронахъ мужа — сухими глазами смотрѣла она въ его мертвое лицо, съ сухими глазами бросила она и горсть земли въ его могилу.

Въ день похоронъ, вечеромъ, Евгенія Васильевна пришла въ комнату дочери и, такъ какъ та была уже въ постели, она присѣла на кровать, какъ бывало прежде.

Надя догадалась, еще когда Евгенія Васильевна шла по корридору, что мать пробирается къ ней и ждала съ замираніемъ сердца. Она предчувствовала, что произойдетъ что-то рѣшающее ихъ взаимныя отношенія, но что именно — еще не знала.

Когда вошла Евгенія Васильевна и Надя увидала при трепетномъ свѣтѣ свѣчи ея худое постарѣвшее лицо, эти большіе исплакавшіеся скорбные глаза, жалость къ матери сжала ей сердце, но она не двинулась. Какъ лежала она, заложивъ руки за голову, такъ и осталась лежать. Мать, поставивъ свѣчу на столъ, сѣла на кровать и, опустивъ руки на колѣни и склонивъ голову, сидѣла такъ молча нѣсколько минутъ.

— Вотъ мы однѣ, совсѣмъ однѣ, вдругъ заговорила она, не поднимая головы. Всѣ ушли, кого я любила; осталась только ты одна, Надя… Она подняла голову и, взглянувъ на дочь, прибавила:

— Не оставь меня!..

И зарыдавъ повалилась на грудь дѣвушкѣ. Грудь эта нервно колыхалась. Не смотря на свое волненіе, мать слышала, какъ сильно билось молодое сердце. О, что подскажетъ оно ей — это буйное сердце?!..

Надѣ стоило только отдѣлить руку отъ головы и прижать мать къ своей груди. Одно мгновеніе она готова была уже это сдѣлать, но какой-то голосъ, точно извнѣ ея, шепнулъ ей: «пришла къ тебѣ, когда ужь никого больше нѣтъ, къ тебѣ послѣдней пришла, потому что ходить ужь больше не къ кому». И она вспомнила другую такую же сцену, когда она умоляла мать доставить ей знаніе. Развѣ она послушала ее тогда? не оттолкнула ли она ее? Она приподнялась и чуть-чуть отстраняя рукой съ своей груди голову бѣдной женщины, вымолвила:

— Довольно, мать: зачѣмъ эти чувствительныя сцены…

Ея собственныя слова рѣзнули ее по сердцу, заставили судорогой подернуть губы, но они уже были сказаны эти жестокія слова, и взять ихъ назадъ было нельзя.

Шатаясь, встала мать и, забывъ свою свѣчу на столѣ у дочери, вышла въ темноту изъ комнаты…

XIX.

Странное существованіе вели обѣ женщины въ Стоговѣ, странная, молчаливая драма разыгрывалась между ними. Съ послѣдней сцены послѣ похоронъ отца, можетъ быть въ силу сознаваемой неправоты передъ матерью, Надя стала питать къ ней родъ какого-то отвращенія. Это было почти физическое чувство, заставлявшее дѣвушку избѣгать матери. Еще издали, завидя высокую, согбенную фигуру Евгеніи Васильевны, она уже бѣжала и скрывалась отъ нея; ей противны были и походка матери, ставшая нетвердой, и робкій взглядъ ея выцвѣтшихъ глазъ, и главное — ея робкія слова. Этотъ надорванный голосъ, одинъ способный вызвать слезы услышавшихъ его, заставлялъ дѣвушку содрагаться отъ ненависти.

Но странно, явная грубость дочери не отвращала отъ нея сердца Евгеніи Васильевны; она не то чтобы прощала ей, она и не сознавала даже, что можно и не простить. Еслибы можно было любить больше, чѣмъ она любила Надю, то послѣ своихъ тяжелыхъ утратъ, можно сказать, она привязалась къ ней вдвойнѣ. Страданія, которыя причиняла ей дочь, вѣчная мысль о ней, отводила ее отъ мыслей о дорогихъ покойникахъ.

Все въ Стоговѣ напоминало Евгеніи Васильевнѣ Степана Алексѣевича. Часто пустяшная вещь, попавшаяся ей подъ руку въ первый разъ послѣ его смерти, вдругъ воскрешала его образъ и заставляла плакать; но моментально сердце сжималось и что-то шептало ей: «не плачь о покойникахъ, у тебя большее горе — живая дочь!» Да, это было несравненно большее, горьчайшее горе!

«За что эта ненависть, вопрошала себя бѣдная мать, въ чемъ моя вина? Что я сдѣлала такого? Хотя бы она открыла мнѣ свою душу». Какой-то неизъяснимый страхъ за Надю, боязнь потерять и это послѣднее любимое существо, постоянно сжимали ей сердце. Она цѣлые дни издали, боязливо, стараясь не попасться ей на глаза, слѣдила за дочерью. Теперь ей стали понятны былые страхи Степана Алексѣевича.

— Куда ты, Надюша? говорила она робко, глядя на дочь. Какъ можно ходить теперь по снѣгу, смотри, не провались.

— Такъ мнѣ нельзя идти? Я останусь.

Это безпрекословное повиновеніе дочери пугало бѣдную мать, она совсѣмъ терялась.

— Зачѣмъ тебѣ оставаться!.. дома скучно. Иди, только будь осторожна.

Надя чуть-чуть улыбалась. Это вилянье матери передъ нею — она такъ это называла — выводило ее изъ себя.

Жизнь въ Стоговѣ была невыносима. Еслибы не Матрена Ивановна, по-прежнему шумѣвшая въ домѣ и за неимѣніемъ Агаѳона (онъ умеръ за два мѣсяца до барина), бранившаяся съ Тишкой, тамъ не было бы слышно человѣческаго голоса. Эти чаи, обѣды, завтраки, вдвоемъ съ глазу на глазъ, были просто ужасны; они проходили всегда въ тяжеломъ молчаніи. Евгенія Васильевна видѣла, какъ мрачно глаза ея дочери слѣдятъ за каждымъ ея жестомъ, и ей становилось жутко подъ этимъ взглядомъ; ей чудилась въ немъ ненависть. Но, за что же, Боже мой, за что? Иногда ей хотѣлось спросить Надю, но она не могла этого сдѣлать, потому что боялась ее. Еслибы она была преступницей, то, вѣроятно, не такъ бы страшилась своего судьи, какъ этой хорошенькой дѣвушки, которой дала жизнь и передъ которой она не считала себя виноватой.

Но Надя обвиняла ее въ чемъ-то, хотя назвать по имени, формулировать вину матери, она не могла бы. Но не она ли окружила ее заколдованнымъ кругомъ, этой пустой, ни кому и не для чего не нужной жизни? И съ ней вмѣстѣ она обвиняла и ненавидѣла все ее окружающее. Это Стогово, столь любимое ею когда-то — проклятіе ему и ненависть! Оно, какъ тюрьма, охватило ее со всѣхъ сторонъ и держитъ въ своихъ объятіяхъ ея кипучую молодость. Ненависть этимъ деревьямъ стариннаго сада! Ей прежде казалось, что они шепчутъ ей о будущемъ, а они умѣютъ разсказывать только старыя сказки. Ненависть этимъ весеннимъ ручьямъ! Пустое бормочутъ они и не унесутъ ее къ большимъ вольнымъ рѣкамъ! Ненависть этому дому — это заколдованный замокъ спящей царевны, все заснуло въ немъ и десятки лѣтъ спитъ непробуднымъ сномъ, а ей надо жить и дѣйствовать!

Но она ничего не дѣлала. Страшная тоска охватила ее. Просыпаясь, она съ ужасомъ думала: «опять насталъ день, опять надо жить, тая въ себѣ всю эту мерзость». Она презирала себя за свои чувства, презирала до такой степени, что мысль о самоубійствѣ приходила ей. Не лучше ли, въ самомъ дѣлѣ, умереть, чѣмъ безсмысленно рваться куда-то. Не лучше ли протянуться, сложить на груди руки и успокоиться, переставъ питать ненависть къ другимъ и презрѣніе къ себѣ. О, не лучше ли это, чѣмъ продолженіе существованія безъ цѣли, и безъ любви!

Была та ранняя весна, которую она такъ любила въ дѣтствѣ. Она помнила еще, съ какимъ восторгомъ, надѣвъ шубейку, выбѣгала она, бывало, на крыльцо и смотрѣла на журчащіе, стремящіеся отовсюду, сверкающіе на солнцѣ, ручьи; какъ слѣдила за какой нибудь крутящейся щепкой или пущеннымъ Трифономъ корабликомъ. Бывало, вся дворня обступитъ ее: Агафонъ, Трифонъ, поваровы ребятишки; а кучеръ Матвѣй, ея любимецъ, молча, не улыбаясь, только кивнувъ ей головой, какъ бы говоря: вотъ распотѣшу тебя, — присядетъ, бывало, на корточки у ручья и устраиваетъ мельницу, и какой пойдетъ грохотъ, смѣхъ, коли ему что не удастся: за то, какъ рада Надя, какъ топочетъ она своими ножками, обутыми въ теплые сапоги, когда вода завертитъ колеса мельницы. О, какая это была радость для нея и для ребятишекъ! И какой воздухъ былъ тогда, какъ весело, задорно щебетали воробьи, какъ славно ворковали голуби на крышѣ, какъ важно прохаживались грачи на проталинкахъ. Почему же теперь все это не то? Въ этомъ воздухѣ нѣтъ ничего оживляющаго, въ щебетаньи птицъ нѣтъ праздничныхъ нотъ. Вонъ Трифоновъ сынъ пустилъ корабликъ и радуется, что онъ такъ отлично кувыркается. Самъ Трифонъ подгоняетъ корабль палкой и тоже смѣется, и ихъ радость сердитъ ее; она не можетъ слышать веселаго взвизгиванія маленькаго шалуна. Нѣтъ, нѣтъ, ничего радостнаго она не хочетъ видѣть; скорѣй домой, зажать уши, закрыть глаза, пускай охватятъ ее опять эти тоскливыя стѣны!

9-го марта были, по обыкновенію, поданы къ чаю жаворонки — восемнадцать лѣтъ одно и то же, изъ года въ годъ! О, Господи, какая тоска! Опять, какъ маленькой, ей подсовываетъ мать жаворонка съ запеченнымъ гривенникомъ, но Надя беретъ другаго.

— Почему же ты этого не возьмешь? спрашиваетъ обиженно Евгенія Васильевна, — онъ такой поджаристый!

Но она знаетъ этого традиціоннаго жаворонка съ тремя птенцами на хвостѣ. Въ немъ, непремѣнно въ немъ, гривенникъ, и она не беретъ его. А мать остается въ недоумѣніи, что дѣлать ей съ этой птицей; очевидно, она не радуетъ болѣе ея дѣвочки. Завтра, можетъ быть, скушаетъ, думаетъ печально мать, и тихонько, такъ, чтобы дочь не слыхала, велитъ Матренѣ припрятать жаворонка.

Въ субботу, подъ вербное воскресенье, въ Стоговѣ всенощная на дому, все такъ же, какъ всегда, съ тѣхъ поръ, какъ стала помнить себя Надя.

Вотъ, въ мѣрѣ съ овсомъ принесли вербы въ залу и поставили ихъ на тотъ же самый квадратъ паркета, на который ставили за десятки лѣтъ. Въ передней слышны шарканье, топотъ тяжеловѣсныхъ сапоговъ и какое-то скромное откашливанье — это батюшка съ причтомъ. Трифонъ весь красный, въ поту, очевидно, весь поглощенный своимъ дѣломъ, раздуваетъ кадило. Все то же и то, только около Евгеніи Васильевны, во время службы, не стоитъ теперь Степанъ Алексѣевичъ, и по впалымъ щекамъ бѣдной женщины текутъ частыя, обильныя слезы. Надя, сдвинувъ брови, смотритъ на плачущую мать и ей кажется, что ей извѣстны до мельчайшихъ подробностей всѣ мысли, которыя проходятъ теперь въ головѣ бѣдной женщины: дорогіе покойники мелькаютъ въ ея воображеніи; она видитъ Степана Алексѣевича стоящимъ около нея и подтягивающимъ фальцетомъ дьячку; она видитъ сына на рукахъ у няни, — онъ тянется къ вербамъ… И Надѣ становится точно жаль матери, но она знаетъ, что ничѣмъ, ничѣмъ не выразитъ ей этой жалости.

Но въ горькихъ мысляхъ несчастной женщины есть одна горьчайшая: мысль о дочери не мертвой, а живой. Можетъ быть и ее отгадала Надя и пожалѣла мать?

Только очень близкіе другъ другу люди могутъ испытывать этотъ родъ ненависти съ примѣсью жалости. Вотъ, кажется, убилъ бы человѣка, задушилъ бы собственными руками; все въ немъ противно, ненавистно — отъ голоса, манеры ѣсть, до походки и ненавистенъ-то онъ потому, что ужь очень знакомъ. И вдругъ ваше сознаніе воспринимаетъ мысль ненавистнаго вамъ человѣка, которая повертываетъ вамъ сердце, наполняя васъ къ нему состраданіемъ.

— Верба хлёстъ, бей до слезъ, третій на здоровье, приговариваетъ Матрена Ивановна послѣ всенощной, ударяя Надю легонько по плечу.

— Все, все такъ же, какъ всегда!

На Страстной пошла суетня, общая чистка всего дома: выколачивали мебель, вытряхали гардины, чистили бронзу и серебро, мыли крашеные полы, натирали паркеты. Цѣлыхъ три дня хозяйки не знали, куда преклонить головы. Очень любила эту суетню въ дѣтствѣ Надя. Одна круглая щетка на длинной палкѣ, которой Агафонъ съ такимъ усердіемъ, бывало, обметалъ стѣны и потолки, поднимая тѣмъ цѣлые облака пыли, приводила ее въ восторгъ. Но какъ скучна, нелѣпа и противна казалась ей эта чистка теперь.

XX.

На свѣтлый праздникъ, къ великому облегченію Нади, Волковы не были въ церкви. Проѣхать было невозможно. Хотя церковь отстояла отъ дому въ двухъ верстахъ, но луга всѣ были полны водой, и Евгенія Васильевна побоялась ѣхать. Все утро этого дня бѣдная женщина проплакала; однако къ обѣду вышла въ сѣромъ праздничномъ платьѣ. Онѣ, молча по обыкновенію, сѣли уже за столъ, когда изъ передней послышалась оживленная возня, разговоры. Очевидно, кто-то пріѣхалъ, но кто бы могъ рискнуть по такой дорогѣ? Кузина Машенька? Положимъ, отъ нея все станется., но… Обѣ, мать и дочь, ждали съ волненіемъ, точно чувствовали, что кто бы ни былъ этотъ посторонній, онъ внесетъ свѣжую струю въ ихъ мрачную жизнь.

Черезъ минуту въ столовую входилъ статный молодой человѣкъ, съ красивымъ, умнымъ, оживленнымъ лицомъ.

— Простите, что не въ визитномъ костюмѣ, сказалъ онъ весело, указывая на свои сапоги еще мокрые, несмотря на то, что ихъ вытирали въ передней и на забрызганную еще не высохшей грязью куртку. — Ужь очень хотѣлось поздравить васъ, пріѣхалъ верхомъ; подъ Стоговымъ чуть не утонулъ, пустилъ лошадь вплавь, а теченіемъ ее унесло, попали-было въ колдобину — бѣда! Да Богъ помогъ — выбрались.

Онъ разсказывалъ, весело смѣясь, какъ бы не чуя, что смерть была за плечами или презирая эту смерть. Во взглядѣ, во всей его фигурѣ чуялась отвага, смѣлость, удаль. Онъ нравился Надѣ именно за эти черты. Молодаго человѣка звали Иваномъ Петровичемъ Медвѣдевымъ. Уже года полтора, какъ онъ поселился въ этихъ краяхъ, взявъ на аренду большое сосѣднее имѣніе — Ильинское. Покойному Степану Алексѣевичу Медвѣдевъ очень нравился. Онъ находилъ его дѣльнымъ, знающимъ толкъ въ хозяйствѣ — не то что прощалыга какой — умѣющимъ выслушивать старшихъ. Евгеніи Васильевнѣ онъ нравился за почтительность и еще за то, что всякое воскресенье бывалъ въ церкви: даже Матренѣ Ивановнѣ онъ пришелся по вкусу. Она говорила про него: — «это не то чтобы арендатель какой, а настоящій баринъ и деньги у него водятся». Сколько у него водилось денегъ, однако, никто объ этомъ достовѣрно не зналъ. Онъ, правда, платилъ аккуратно рабочимъ, но жилъ скромно, тихо, почти ничего не тратя на себя. Съ полгода тому онъ уѣзжалъ куда-то и возвратился съ молодою женою. Въ народѣ говорили, что «онъ взялъ за нею деньги», но образа жизни онъ однако не измѣнилъ. Въ большомъ Ильинскомъ домѣ онъ по-прежнему занималъ съ женою всего четыре комнаты и жилъ такъ же тихо, какъ и холостымъ.

Оба красивые, энергичные, но скромные въ своихъ пріемахъ, Медвѣдевы производили на всѣхъ пріятное впечатлѣніе.

Сосѣдей они хотя и не чуждались, однако предпочитали сидѣть дома; только для Волковыхъ, съ нѣкоторыхъ поръ, они дѣлали исключеніе — ужь очень ласкала ихъ Евгенія Васильевна. Она и теперь съ умиленіемъ смотрѣла на молодаго человѣка — такъ тронута была его желаніемъ поздравить ихъ во что бы то ни стало.

— И Лиза вѣдь чуть было не увязалась за мною, говорилъ онъ, встряхивая кудрями, да не взялъ. Она не очень-то умѣетъ владѣть лошадью.

— И въ церкви были?

— Туда-то мы вмѣстѣ попали. Утромъ въ телѣгѣ можно еще было проѣхать.

— Какіе смѣлые, Господи! Трифонъ, дай приборъ.

— Я пообѣдалъ, пообѣдалъ, Евгенія Васильевна, не безпокойтесь. Въ такой день необходимо обѣдать дома и именно вотъ такими зелеными щами съ яицами и ветчиной съ горошкомъ. Все какъ слѣдуетъ было и у насъ.

Онъ бросилъ косвенный взглядъ на Надю, которая чуть-чуть улыбалась.

Медвѣдевъ благодушно разговаривалъ съ Евгеніей Васильевной въ гостиной, между тѣмъ какъ Надя наливала чай въ столовой. Она только-что отпустила Трифона съ подносомъ и, точно обезсилѣвъ, опустила голову на руку; глаза, устремленные въ неопредѣленную точку, хранили не то сосредоточенное, не то злое выраженіе, уже съ давнихъ поръ присущее имъ.

— Вы отравили меня, вдругъ услышала она голосъ Медвѣдева и вздрогнула.

— Я съ сахаромъ не пью и, встрѣтившись съ поднятымъ на него взглядомъ: я испугалъ васъ? прибавилъ онъ мягко.

Онъ подсѣлъ къ столу и сталъ смотрѣть на нее изъ-за самовара, и его смѣлый взглядъ становился нѣжнымъ, пока онъ смотрѣлъ на нее.

— А вы все по-прежнему грустны? спросилъ онъ задушевно.

— Вы называете это грустью. Это не грусть, а злоба.

— Что же, злоба лучше грусти; злоба вещь хорошая, она заставляетъ дѣйствовать. Хорошій вы человѣкъ, Надежда Степановна, и злоба въ васъ хорошая и честная.

Онъ всталъ и прошелся раза два по комнатѣ. По легкой краскѣ, то приливавшей къ его лицу, то отливавшей, можно было догадаться, что онъ въ волненіи. Въ эти короткія мгновенія точно два чувства боролись въ немъ. Наконецъ одно изъ нихъ побѣдило. Онъ глубоко вздохнулъ и, какъ бы на что-то безповоротно рѣшившись, сѣлъ на свое прежнее мѣсто.

— Вотъ что, Надежда Степановна, сказалъ онъ убѣдительно, — пріѣзжайте почаще къ Лизѣ, сойдитесь съ ней короче; ея дружба, вы увидите, дастъ вамъ многое. Мы всю эту недѣлю дома, посѣтите насъ, мы будемъ вамъ такъ рады. Вы вѣдь человѣкъ смѣлый — не побоитесь дороги, не испугаетесь телѣжной тряски, а я васъ такъ провезу, что вы и не услышите. Вѣдь вы довѣритесь мнѣ?

Она взглянула въ его смѣлые глаза и безъ колебанія отвѣчала:

— Конечно.

— Не позже чѣмъ завтра вода спадетъ, а послѣ-завтра я пріѣзжаю за вами въ телѣгѣ. Хорошо?

Она кивнула утвердительно головою.

— Евгенія Васильевна, — говорилъ черезъ четверть часа Медвѣдевъ вкрадчиво Волковой, — вы отпустите къ намъ Надежду Степановну?

— Какъ! теперь? въ эту дорогу? что вы!

— То-есть не сегодня, не завтра, а когда спадетъ вода. Я самъ пріѣду за нею и, повѣрьте, доставлю въ безопасности.

Онъ подсѣлъ поближе къ Евгеніи Васильевнѣ и продолжалъ конфиденціально:

— Она скучаетъ, ей надо разсѣяться; посмотрите, на что она похожа.

Евгенія Васильевна, понуривъ голову, молчала.

— Мы хоть немного встряхнемъ ее.

Молодой человѣкъ внушалъ Волковой полное довѣріе. «Онъ правъ, — думала она, — Надѣ нужно разсѣяться», и она обѣщала отпустить ее.

Черезъ два дня, Медвѣдевъ, какъ обѣщалъ, въ телѣгѣ пріѣхалъ за дѣвушкой и съ тѣхъ поръ она стала часто бывать у сосѣдей.

Евгенія Васильевна, собственно, ничего не имѣла противъ сближенія дочери съ молодыми супругами; они оба были ей по душѣ — жена, пожалуй, даже больше, чѣмъ мужъ. Елизавета Михайловна была годомъ или двумя постарше Медвѣдева; въ ней видна была какая-то солидность, умѣрявшая отвагу мужа, какая-то обдуманность, которая чрезвычайно нравилась Евгеніи Васильевнѣ и ей казалось, что дружба молодой женщины, кромѣ пользы, ничего не могла принести Надѣ. Ей казалось даже иногда, что своимъ вліяніемъ Елизавета Михайловна возвратитъ ей сердце дочери — только объ этомъ она собственно и думала, это была единственная мечта ея, цѣль ея жизни.

И дѣйствительно, съ тѣхъ поръ, какъ Надя стала видѣться съ Медвѣдевыми, она точно измѣнилась къ лучшему. Ея взглядъ сталъ мягче, онъ не съ такою ненавистью останавливался на матери, она могла безъ раздраженія выслушивать слова старухи, въ ней стало точно больше терпимости, явилось и больше оживленія, и это Евгенія Васильевна приписывала чисто вліянію Медвѣдевой. Никакой бѣды, никакого несчастія она отъ этого сближенія не чуяла.

Надѣ, между тѣмъ, открылся новый міръ волнующихъ идей. Медвѣдевы не вдругъ, а понемногу открывали ей свою миссію; они чувствовали, что почва, на которую они бросали свои сѣмена, хорошо подготовлена и принесетъ плодъ. И трудовъ своихъ они не жалѣли. Переманить Надю къ себѣ имъ было не трудно, она ненавидѣла все вокругъ себя, даже мать, и бѣжать отъ всего этого казалось ей спасеніемъ.

И тѣмъ не менѣе, когда надлежало безповоротно принять рѣшеніе, въ безстрашной дѣвушкѣ произошло колебаніе. То, что она называла, «сбросить ветхія одежды» было не такъ-то легко, какъ казалось. И все-таки, она ихъ сбросила.

XXI.

Весь день передъ побѣгомъ — это было въ началѣ августа, — она провела у себя въ комнатѣ; она не ходила прощаться ни съ рощею, въ которой такъ любила дѣвочкой прислушиваться къ шуму деревьевъ, ни съ садомъ, въ которомъ каждый кустъ ей былъ дорогъ и милъ: не простилась и съ могилой отца. Никому въ домѣ не сказала она привѣтливаго слова на прощанье, и на мать, за обѣдомъ, почти не глядѣла.

Вечеромъ она переодѣлась, собрала узелокъ необходимыхъ, заранѣе приготовленныхъ, вещей и, въ ожиданіи условнаго часа, одѣтая, легла и прикрылась одѣяломъ, въ надеждѣ заснуть. Несмотря на то, что она не двигалась во весь день — она чувствовала страшное утомленіе. Но сонъ не смежалъ ея глазъ. Вдругъ она услышала — кто-то царапается у двери. «Открыли!» мелькнуло у нея въ головѣ и она замерла подъ своимъ одѣяломъ.

Дверь безшумно отворилась — Надя смазала ее наканунѣ; кто-то вошелъ; она узнала невѣрный шагъ своей матери.

Давно не бывала Евгенія Васильевна въ комнатѣ дочери. Надя запирала обыкновенно на ночь дверь. Не разъ, вѣроятно, толкалась бѣдная мать и съ тоскою отходила прочь; сегодня на ея счастіе дверь была не заперта и она въ потьмахъ подкралась къ постели дочери и долго крестила и шептала надъ нею молитвы, прося Господа укротить буйное, непокорное сердце.

Не дыша лежала Надя. Что думала она въ то время, какъ, склоняясь надъ нею, молилась мать? Тоска ли по прошломъ или надежда на будущее заставляла такъ сильно биться ея сердце? или, можетъ быть, въ послѣднюю минуту разставанья ей стало жаль эту несчастную женщину? Какъ бы тамъ ни было, но когда затворилась дверь за старушкой, крупная, жгучая слеза скатилась на подушку и большимъ пятномъ растеклась по наволочкѣ.

Пойметъ ли когда-либо мать послѣднее прости своего дорогаго дитяти? Или не увидитъ она этой слезинки. О, люди тщательно умѣютъ скрывать свои сердца, и горе тѣмъ, кто по внѣшнимъ признакамъ не умѣетъ читать въ нихъ!

Когда, на другой день, проснувшись рано, Евгенія Васильевна узнала отъ своей горничной, что Нади нѣтъ дома и никто не видалъ ее, она ни мало не встревожилась. Утро было прекрасное и она предположила, что дочь ушла къ Медвѣдевымъ, какъ это не разъ бывало прежде. Однако, къ часу обѣда, дѣвушка не возвратилась; Евгенія Васильевна встревожилась и послала къ сосѣдямъ за нею экипажъ. Медвѣдевы жили всего въ пяти верстахъ отъ Стогова и не прошло и часу, какъ Иванъ Петровичъ входилъ въ гостиную, гдѣ сидѣла Евгенія Васильевна. Онъ былъ встревоженъ и блѣденъ.

— Что бы это могло значить? — воскликнулъ онъ. — Вѣдь Надежда Степановна у насъ не бывала.

— Какъ, батюшка, не бывала! да гдѣ же она?

— Не.могу придумать. Мнѣ сказывалъ Андрей, что ее съ ранняго утра не видѣли въ усадьбѣ… Надо искать, Евгенія Васильевна.

— Да гдѣ же? Гдѣ искать-то?

— Въ лѣсу… въ пруду, — проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ.

Ноги подкосились у бѣдной матери.

— Руки на себя наложила! воскликнула она.

— Какъ знать!… случай, можетъ быть…

Цѣлый день прошелъ въ поискахъ. Несчастная мать сидѣла на берегу пруда и безъ слезъ, какъ бы безучастно, смотрѣла, какъ баграми вытаскивали разную дрянь…

На третьи сутки по исчезновеніи Нади, въ Стогово пріѣхалъ исправникъ. Онъ очень мягко старался дать понять, что ему надлежитъ сдѣлать маленькій обыскъ: исчезновеніе Надежды Степановны сопоставляли съ исчезновеніемъ Медвѣдевыхъ, уже послѣ побѣга которыхъ (на вторыя сутки послѣ Нади), получено предписаніе задержать ихъ, какъ принадлежащихъ къ революціонной партіи.

— Полтора года жили между нами и никто не догадался, — прибавилъ исправникъ уныло.

Между ученическими тетрадями Нади ничего не было найдено, если не считать записки, адресованной на имя Евгеніи Васильевны.

«Кромѣ горя я тебѣ ничего не приношу, — стояло тамъ, — а сама изнываю. Прощай, я ухожу. Никогда въ жизни не увидишь ты меня больше, наши дороги разошлись».

Нельзя представить себѣ бурнаго, страшнаго отчаянія, охватившаго Евгенію Васильевну. Откуда воскресла ея энергія! Она не проливала слезъ, а только слала проклятія. Ей казалось, что еслибы увидѣла она тѣхъ двухъ, укравшихъ ея дитя, она кинулась бы на нихъ и задушила собственными руками. Ея давно потухшіе глаза загорались грознымъ пламенемъ, согбенный станъ выпрямился, походка стала тверже. О, еслибы въ ея рукахъ была власть — она нагнала бы ихъ и истерзала.

— «Я выведу все на чистую воду. Дочь не пожалѣю, а выведу, открою!» и она отъ прокурора бѣжала къ губернатору, изъ губернскаго города ѣхала въ Москву, изъ Москвы въ Петербургъ. Ей безпрестанно надо было говорить, разсказывать о своемъ несчастіи. По природѣ несообразительная, она всѣмъ и каждому говорила теперь:

— «Слышали? дочь отъ меня убѣжала, одна и была! и вотъ опротивѣлъ ей домъ, возненавидѣла мать и бѣжала къ нигилистамъ! Тамъ, видите ли, лучше, а наши дороги разошлись!»

Она начинала смѣяться, а отъ нея спѣшили отойти, принимая ее за сумасшедшую.

XXII.

Къ Рождеству Евгенія Васильевна вернулась въ Стогово. Матрена Ивановна не узнала своей барыни. Вспыхнувшая энергія потухла, темные глаза подернулись туманомъ, станъ сгорбился еще больше и она не только не жаловалась на дочь, но совсѣмъ замолкла.

Она, казалось, забыла ту обиду, которую нанесъ ей ея ребенокъ своимъ побѣгомъ, забыла эти мучительные годы, когда не видѣла отъ дочери ничего, кромѣ непріязни и ненависти. Взрослая, худенькая Надя, съ своимъ сумрачнымъ взглядомъ, исчезла изъ ея памяти. Ея память сохранила образъ маленькой, кругленькой дѣвочки, съ пухлыми ручками, которыя такъ довѣрчиво и нѣжно обвивались вокругъ Эя шеи; она безпрестанно слышала дѣтскій голосокъ, шептавшій ей на ухо нѣжныя слова. Она цѣлые дни бродила по дому, отыскивая въ разныхъ старыхъ комодахъ и шкапахъ дѣтскія вещи Нади. Разъ, въ какомъ-то заброшенномъ, картонѣ нашла она голубое, холстинковое платьице, длиною не болѣе полу-аршина. Вмѣстѣ съ платьицемъ лежала кукла съ выцвѣтшимъ глупымъ лицомъ, объ одной ногѣ — это была Сашенька, любимица Нади… и находка этой куклы вмѣстѣ съ голубымъ платьицемъ доставила Евгеніи Васильевнѣ почти, можно сказать, счастіе. Она по очереди и то и другое прижимала къ груди и цѣловала, бормоча что-то и улыбаясь.

Возможно ли, чтобы круглая головка съ густыми темными волосами, выглядывавшая когда-то изъ этого лифа — таила заговоры?! Возможно ли, чтобы полныя ручки, которыя сжималъ этотъ маленькій рукавъ, несли преступленіе?! Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ это быть. Надя вернется къ ней такая же чистая, какъ была, когда носила это платьице.

Мысль, что дочь вернется, не покидала ее. Она всякій вечеръ ходила въ ея комнату, присаживалась на минутку на постель ея, крестила подушку и задергивала занавѣсь; на утро она бѣжала къ этой постели съ замираніемъ сердца, въ смутной надеждѣ, что найдетъ дочь за занавѣсью. И это не было сумасшествіемъ, такъ какъ она сознавала всю тщету своихъ надеждъ, и все-таки надѣялась; иначе она не могла бы жить.

Но выдавались иногда особенно трудные дни, когда она ежеминутно задавала себѣ вопросъ: почему, зачѣмъ нанесена ей эта глубокая, неизлѣчимая, кровавая рана рукою ея единственнаго, любимаго дитяти? За что? Въ чемъ ея вина? Съ недоумѣніемъ и ужасомъ смотрѣла она вокругъ себя, ища отвѣта… А она, глупая женщина, когда-то ей казалось это такъ давно, давно — считала великимъ горемъ потерю своего младенца-сына! Это ли было горе! Тогда около нея былъ другъ. Каждый помыслъ объ ушедшемъ, каждое воспоминаніе она дѣлила съ Степаномъ Алексѣевичемъ. Ихъ слезы смѣшивались, она чувствовала слабое пожатіе его руки, и это было счастіемъ. Да и можно ли смерть назвать горемъ? Тотъ, кого ты любилъ, заснулъ, и хотя сонъ его непробуденъ, но ты продолжаешь любить его, ты надѣешься, что и онъ въ своемъ снѣ хранитъ любовь къ тебѣ. О, нѣтъ, есть горе худшее смерти: когда ты знаешь, что тотъ, кого ты любилъ, ушелъ на свою гибель съ душой озлобленной, и что ты причастенъ въ этомъ озлобленіи, хотя и не знаешь, въ чемъ вина твоя…

О бѣдные, несчастные отцы и матери! Дѣти бѣгутъ отъ васъ, и вы растерянные остаетесь съ вѣчнымъ, неразрѣшимымъ вопросомъ: зачѣмъ? почему нанесена вамъ эта рана? въ чемъ ваша вина? Напрасно любили вы, напрасно старались вы излить на ваше дѣтище всю нѣжность вашего сердца, напрасно старались вы угадать движенія его души! Глубоко хранило оно свою тайну, вамъ послѣднимъ открыло бы оно свою душу. Почему же эта рознь? Кто виноватъ?…

А вы, еще болѣе несчастныя дѣти! съ душою озлобленной, или надорванной и истерзанной, бѣжите вы изъ вашихъ гнѣздъ и погибаете… Гдѣ же причина вашей боли? Гдѣ врачъ, который придетъ и исцѣлитъ васъ?…

А. СТЕРНЪ.

Іюнь — іюль 1887 г.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 2—4, 1888