1) Въ бумагахъ покойнаго Нестора Васильевича Кукольника сохранилась рукопись, озаглавленная имъ «Мои воспоминанія». Рукопись эта, очевидно, составляетъ начало обширныхъ записокъ, которыя авторъ предполагалъ написать, потому что въ ней изложены только дѣтскіе годы Кукольника и довольно подробныя біографическія свѣдѣнія объ его отцѣ, Василіѣ Григорьевичѣ, бывшемъ профессорѣ и первомъ директорѣ Нѣжинскаго лицея. При сличенія «Воспоминаній» съ жизнеописаніемъ B. Г. Кукольника, составленнымъ его сыномъ и помѣщеннымъ въ сборникѣ «Лицей князя Безбородко», оказалось, что хотя «Воспоминанія» и послужили матеріаломъ для жизнеописанія, но тѣмъ не менѣе заключаютъ въ себѣ не мало новаго и интереснаго. Печатая рукопись, мы приносимъ благодарность за ея сообщеніе племяннику Кукольника, И. А. Пузыревскому. Ред.
И весело, и грустно будетъ мнѣ.
Въ ней буду кланяться могиламъ ожиданій,
Любимыхъ женъ и дѣвъ гробамъ, иль сѣдинѣ;
Пыль оботру съ костей неконченныхъ созданій...
И весело, и грустно будетъ мнѣ!
Въ царствованіе императора Александра I, въ лѣто тысячу восемьсотъ девятое, въ осьмой день сентября мѣсяца, на память Рождества Пресвятыя Богородицы, отъ отца Василія Григорьевича Кукольника и отъ матери Софіи Николаевны, урожденной Пилянкевичъ, родился сынъ Несторъ, седьмой отъ нихъ ребенокъ, пятый и предпослѣдній сынъ[1], въ которомъ часу — не помню, а очень жаль, во-первыхъ, отъ того біографія теряетъ полноту, во-вторыхъ, при празднованіи рожденія въ этотъ часъ я непремѣнно бы палилъ изъ пушки, такъ какъ этотъ способъ торжествованія при дѣйствительномъ рожденіи моемъ былъ пропущенъ, не понимаю по какимъ поводамъ. Пятидесяти трехъ послѣдующихъ дней я рѣшительно не помню, но 31-е число октября 1809 года живо представляется моему воображенію, потому что блаженной памяти матушка Софья Николаевна до позднихъ дней жизни разсказывала о 31-мъ октябрѣ 1309 года. По желанію матушки, отецъ просилъ государя быть моимъ воспріемникомъ. 23-го октября, М. М. Сперанскій увѣдомилъ отца моего, что государь согласенъ . и назначилъ держать царское мѣсто министра просвѣщенія гр. Петра Васильевича Завадовскаго; матушка была въ восторгѣ, но батюшка, не думаю, и вотъ причина: надо было пригласить крестить уже не простого попа, а самую важную особу уніатскаго духовенства, каковымъ тогда и былъ полоцкій архіепископъ Іоаннъ Красовскій. Крестной матери въ такихъ случаяхъ не бываетъ, а жаль, потому что крестный отецъ для меня ничего не успѣлъ сдѣлать. И такъ, съ 31-го октября, день, который я теперь буду праздновать, я сталъ христіаниномъ.
Пока я буду рости, любезнѣйшіе потомки, позвольте васъ познакомить съ Василіемъ Григорьевичемъ Кукольникомъ, моимъ незабвеннымъ родителемъ. Благоговѣніе, питаемое мною къ нему, не помѣшаетъ мнѣ быть безпристрастнымъ. Я сѣлъ писать письма къ вамъ, поставивъ передъ собою надпись огромными буквами: Sine на et studio.
Василій Григорьевичъ Кукольникъ родился 30-го января 1765 г. въ Венгріи, Мункачскаго округа, въ селеніи Кукольникахъ, составлявшемъ когда-то княжество; но во время гоненія православныхъ за вѣру, князья Кукольники лишились своего княжества и въ замокъ ихъ переселились іезуиты, овладѣвшіе не только имуществомъ, но и всѣми бумагами Кукольниковъ. Бумаги эти хранились въ государственномъ вѣнскомъ архивѣ, гдѣ ихъ видѣлъ отецъ мой и многіе другіе, объ этомъ онъ шутя разсказывалъ великому князю Николаю Павловичу; тотъ въ свое время обѣщалъ похлопотать о возвращеніи титула, но, разсказывая объ этомъ, отецъ съ улыбкою заключалъ: «что въ титулѣ безъ княжества, пусть лучше будетъ такъ, какъ теперь». Принадлежа къ дворянству, В. Г. могъ бы искать мѣстъ и честей въ Венгріи, но тогда уже мадьяры господствовали надъ всѣми другими племенами. Карпаторуссу и уніату не представлялось никакихъ средствъ проложить себѣ въ Венгріи или даже въ Австріи почетную дорогу. Ученая карьера тогда была повсемѣстно въ почетѣ и В. Г. избралъ этотъ путь. Кто зналъ его въ юности, тотъ никакъ не рѣшилъ бы, по какой отрасли наукъ пойдетъ Кукольникъ: всѣ науки и всѣ языки были ему равно любезны. Онъ предавался изученію каждой съ сцеціальною любовью. Куда какъ измѣнились начала педагогики. Увѣряютъ, что все то, что является позже, всегда лучше предшествовавшаго. Едва ли. Неужели александрійская школа была умнѣе Сократа и Платона? Арабскіе мудрецы — Аристотеля, канціанцы — Канта? Послѣ періода, обильнаго умами, человѣчество впадаетъ въ какое-то умственное разслабленіе, ученые дѣятели спорятъ о мелочахъ, каждый вѣкъ имѣетъ періодъ своей схоластики и мы, кажется, изволимъ вращаться именно въ такомъ періодѣ. Безъ философіи чулка связать нельзя, а гдѣ наши свѣтила? Ни одно не отражаетъ того свѣта, которымъ блещетъ, освѣщаетъ и согрѣваетъ геній. Въ періодъ, когда В. Г. изучалъ философію, хотя Кантъ уже существовалъ, но ученіе его еще не распространилось. Лейбницъ и Вольфъ господствовали въ Германіи, энциклопедисты — во Франціи, горизонтъ политическій весьма сходствовалъ съ нынѣшнимъ, съ тою только разницею, что Германія казалась еще державою сильною; въ особенности Австрія, возвеличенная Іосифомъ II, но система австрійскаго воспитанія, пагубная для государства, гибельная для молодежи, строго поддерживалась правительствомъ. В. Г. уже въ Петербургѣ, нерѣдко вооружался противъ этой системы, съ примѣтною горячностью онъ тосковалъ, что эта система лишила его многихъ полезныхъ своевременныхъ свѣдѣній. Въ какой мѣрѣ онъ былъ правъ, я не могу теперь провѣрить, ибо помню смутно только цѣль его филиппикъ, а содержанія затвердить я не былъ еще въ состояніи. Не смотря на тѣсноту системы австрійскаго воспитанія, отецъ мой пріобрѣлъ по многосторонности, многочисленности и глубинѣ, удивительныя познанія, такъ что, окончивъ курсы въ Вѣнскомъ университетѣ, онъ могъ ad libitum занять каѳедру правъ, естественныхъ наукъ, математики, политическихъ наукъ, любого изъ древнихъ и многихъ новыхъ языковъ и литературъ. Не надѣясь на Венгрію, не любя Австріи, В. Г. рѣшился посвятить труды свои славянамъ и какъ отличный доцентъ Вѣнскаго университета легко получилъ мѣсто преподавателя сельскаго хозяйства въ Замостьѣ. Здѣсь онъ женился на полькѣ, Софіи Николаевнѣ Пилянкевичъ, пылкой, гордой, самолюбивой, но прекрасной наружности женщинѣ. Годъ женитьбы опредѣлить трудно, но, соображая лѣта старшаго сына, Николая, должно полагать, что онъ женился очень рано, между 27 и 28 годомъ отъ роду. Въ Замостьѣ послалъ имъ Богъ четырехъ сыновей: Николая, Павла, Александра и Платона и дочь Марію. Свѣдѣнія въ сельскомъ хозяйствѣ доставили Кукольнику почетную извѣстность, по крайней мѣрѣ, въ Галиціи. Это тѣмъ замѣчательнѣе, что слава Теера еще не возникла, да и сама агрономія, какъ наука, еще не существовала. Въ числѣ знаменитыхъ подвиговъ Василія Григорьевича, о коихъ матушка любила разсказывать, едва ли не первое мѣсто занимало перенесеніе жилого дома цѣликомъ съ одного мѣста на другое; купивъ выгодно усадебное мѣсто въ Замостьѣ, гдѣ Василій Григорьевичъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ былъ преподавателемъ физики, онъ, ужъ не знаю какъ, воздвигъ отъ земли домъ свой со всѣми принадлежностями, поставилъ его на катки и къ удивленію горожанъ, моему и, вѣроятно, вашему, любезнѣйшіе потомки, торжественно перевезъ его на новокупленное мѣсто. Передаю безъ комментаріевъ, что слышалъ отъ старшихъ членовъ семейства. Но эти свѣдѣнія и юридическія консультаціи многочисленной кліентели были причиною, что извѣстность его проникла въ Петербургъ, гдѣ на ученомъ поприщѣ подвизались уже многіе его соотечественники, въ-томъ числѣ и пользовавшійся почетною извѣстностью медикъ Орлай, учившійся вмѣстѣ съ отцомъ моимъ въ Вѣнѣ. Иванъ Семеновичъ Орлай[2] самъ мнѣ сказывалъ, что по наукамъ отецъ мой былъ всегда первый, а онъ второй, а по шалостямъ Орлай всегда первый, а отецъ — послѣдній. Петербургъ тогда былъ нѣчто въ родѣ древнихъ Аѳинъ или новаго Мюнхена. То былъ 1803 годъ. Послѣ краткаго павловскаго антракта, опять въ Россіи, да еще съ большимъ энтузіазмомъ, принялись за реформы и просвѣщеніе. Министерства только-что получили начала и стремились оправдать идею централизаціи и монархіи административной. Министры дѣйствительно были избраны довольно удачно и дѣло пошло довольно складно, тѣмъ болѣе, что геній графа Васильева, изъ государственныхъ казначеевъ переименованнаго въ министры финансовъ, придалъ новымъ учрежденіямъ особенный блескъ. Блистательное состояніе финансовъ, раскрытыхъ прозорливостью министра, представляло и по другимъ частямъ возможность дѣйствовать съ быстротою, одушевленіемъ и пользою. Просвѣщеніе, справедливо признанное лучшимъ путемъ къ достиженію общаго благоденствія, обратило на себя особенное вниманіе правительства. Правда, что въ этомъ великомъ дѣлѣ работали и люди недюженные. Назову только двухъ: Николая Николаевича Новосильцова и Михаила Михаиловича Сперанскаго. Въ этомъ дѣлѣ также принималъ участіе и Разумовскій, ветхій старецъ, уже наканунѣ смерти, и Трощинскій и, наконецъ, князь Адамъ Чарторижскій, уже тогда носившій въ душѣ своей мысль о независимой Польшѣ. Характеръ императора Александра въ первые годы его царствованія могъ дѣйствительно льстить его надеждамъ. Но замѣчательно, что въ то же самое время, какъ подымался Чарторижскій, возвышался и постоянный, мощный противникъ его, Новосильцевъ, которому было суждено въ продолжительной борьбѣ если не уничтожить, то въ значительной мѣрѣ обезсилить тайную отраву польскаго патріотизма. Но въ 1802 г. Новосильцевъ и Чарторижскій были друзьями, дѣйствовали сообща; на экзаменахъ и ученыхъ собраніяхъ являлись вмѣстѣ. Черезъ ихъ: дf руки проходили государственныя дѣла. Не излишнимъ считаю упомянуть, что Ѳ. П. Вронченко и Я. А. Дружининъ служили мельчай|; шими чиновниками въ канцеляріи Новосильцева. Никто болѣе H. H. .|«;. не хлопоталъ о просвѣщеніи, онъ перечиталъ все, что только можно о педагогикѣ и педагогическій институтъ былъ первымъ плодомъ его истинно логическихъ соображеній. Нельзя учить народъ, не имѣя учителей. Тогда еще не было кантонистовъ, а то бы непремѣнно набрали доморощенныхъ профессоровъ изъ этого класса людей. Тогда низшее племя въ обществѣ были семинаристы, изъ нихъ сдѣлали наборъ въ учителя, а для образованія выписали профессоровъ изъ-за границы, которые, не зная по-русски, должны были учить русскихъ, не знающихъ ни одного изъ живыхъ языковъ. Но что же дѣлать? Случай ли или благоразумный разсчетъ Новосильцева палъ на славянскихъ ученыхъ и, по совѣту Орлая и другихъ, въ числѣ многихъ были выписаны изъ Австріи Балугьянскій, П. Д. Лодій и отецъ мой. Эти три профессора, по крайней мѣрѣ, разумѣли свой церковный книжный славянскій языкъ, имъ легче и скорѣе можно было усвоить русскій. Отецъ мой былъ выписанъ для преподаванія римскаго права, но еще не успѣлъ пріѣхать, какъ каѳедра его была отдана другому. Министръ чрезвычайно затруднился, но многосторонняя ученость Василія Григорьевича выручила.
— Не можете ли вы преподавать что-либо другое? — спросилъ министръ.
— Все то, что прописано въ моихъ докторскихъ дипломахъ.
— Ну, а физику?
— Съ удовольствіемъ…
И 6-го августа отецъ назначенъ ординарнымъ профессоромъ опытной физики при С.-Петербургскомъ педагогическомъ институтѣ. Не забавное ли сближеніе? Дѣти поповъ и церковниковъ слушали физику на славянскомъ языкѣ! Да и на томъ плавно говорить В. Г. еще затруднялся. Въ двойныхъ трудахъ преподаванія и изученія русскаго языка онъ проводилъ безсонныя ночи, надъ чѣмъ лѣнтяй Балугьянскій всегда смѣялся, но за тоже и отличился, когда ихъ утвердили въ чинахъ 7-го класса и представили государю…
— Въ какой чинъ васъ переименовали? — спросилъ царь.
— Въ надворные совѣтники, ваше благородіе!.. — отвѣчалъ Балугьянскій, всегда скорый и разсѣянный.
О Балугьянскомъ я мало знаю подробностей. Помню только, что онъ былъ въ большой милости у графа Гурьева; ему легко было дурачить человѣка безъ идей — суету, какъ и самъ Балугьянскій. Всегда растрепанный, неряха, онъ часто забывалъ застегивать подтяжки и въ такомъ видѣ нерѣдко являлся къ знатнымъ; а къ знатнымъ страстно любилъ лазать. Въ глазахъ же знатныхъ — туалетъ и рѣчи, точно также, придавали Балугьянскому оригинальность необыкновеннаго человѣка, чѣмъ онъ и умѣлъ весьма искусно пользоваться. Онъ удился хорошо, зналъ много — особенно стараго, обладалъ необыкновенною памятью, но не слѣдилъ за наукой; онъ понялъ, что свѣдѣній его для Россіи слишкомъ много, и что въ Петербургѣ гораздо полезнѣе пріобрѣсти покровителей, нежели познанія. У М. А. много было дочерей; изъ нихъ замѣчательна одна, Дараганъ, потому-что сочиняла дѣтскія книжки, а сдѣлавшись директрисою Николаевскаго сиротскаго института своимъ бурнымъ характеромъ заслужила перемѣну фамиліи. Всѣ ее зовутъ мадамъ Ураганъ.
Еще вспомнилъ, какъ Балугьянскій былъ наказанъ за пристрастіе къ знатнымъ. Государь пожаловалъ ему землю, въ хорошей губерніи, ему и деньги давали за нее хорошія, но онъ предпочелъ ее продать графу Милорадовичу; и деньги, и земля пропали; хороши были оба. Въ разсѣянности смѣшивая личности, Милорадовичъ два раза извинялся передъ отцомъ моимъ, что не заплатилъ ему денегъ за землю (Балугьянскаго). Этимъ только путемъ и вывели эту продажу и куплю на чистую воду, а то бы Балугьянскій никогда не признался въ своей неосторжности.
Но возвратимся къ профессору римскаго права, преподающему физику на славянскомъ языкѣ съ примѣсью нѣмецкихъ и другихъ словъ. Не болѣе какъ въ годъ В. Г. уже могъ весьма изрядно изъясняться по-русски, сочиняя, впрочемъ часто, собственныя свои слова для выраженія понятій и предметовъ, для коихъ на русскомъ языкѣ не было въ то время соотвѣтственныхъ словъ; что замѣтно и въ сочиненіяхъ его, появившихся гораздо позже. Просвѣщенное начальство, узнавъ В. Г., незамедлило воспользоваться его многостороннею ученостію и знаніемъ русскаго языка: на него, почти одновременно возложено было публичное преподаваніе химіи, технологіи и сельскаго хозяйства, собственно для чиновниковъ. Тогда было высшее Училище Правовѣдѣнія, которое впослѣдствіи уничтожено, вѣроятно по тѣмъ же причинамъ, по которымъ слѣдовало бы сдѣлать тоже и съ нынѣшнимъ. Скоро убѣдились, что юриспруденція можетъ быть предметомъ только разумнаго изученія въ возрастѣ зрѣломъ, когда способности довольно развиты для того, чтобы сознавать сущность правъ и обязанностей, свойства и качества законовъ положительныхъ; ихъ естественные источники и наконецъ глубокія, часто едва примѣтныя соотношенія и столкновенія всѣхъ этихъ элементовъ юриспруденціи. Въ это училище В. Г. назначенъ профессоромъ римскаго права, гдѣ и оставался до закрытія училища, послѣдовавшаго въ 1816 году. Воротились къ системѣ естественной, университетской. Въ наше время возобновленіе Училища Правовѣдѣнія, кажется, произошло такъ, случайно, вслѣдствіе излишняго досуга и незнанія существа юриспруденціи. Спеціальныя заведенія хороши тамъ, гдѣ наука требуетъ механико-техническихъ приложеній; а въ юриспруденціи нѣтъ даже прямыхъ предуготовительныхъ предметовъ; для того, чтобы сдѣлаться отличнымъ юриспрудентомъ, надо прежде достигнуть самаго обширнаго универсальнаго энциклопедическаго образованія, изъ котораго не изъемлется даже медицина, а тогда уже приступать къ изученію правовѣдѣнія въ высшемъ смыслѣ.
Въ то же время, когда В. Г. занимался составленіемъ и преподаваніемъ римскаго права (составленіемъ потому, что до него, по этому предмему, не было ни одного даже дурного учебника) — правительство обратило особенное вниманіе и на земледѣліе. Опять обратились къ В. Г.; онъ принялъ на себя изданіе экономическаго журнала; въ пособіе государь пожаловалъ 1,000 руб. (1807). Въ это же время данъ былъ ему и бриліантовый перстень — первая служебная награда. Я не упоминалъ бы объ немъ, потому-что это принадлежитъ болѣе къ послужному списку, нежели къ его біографіи; но онъ важенъ по семейнымъ обстоятельствамъ, и по психологическимъ изъ нихъ выводамъ. Хотите ли быть богатымъ? Какъ можно раньше положите хоть сто рублей въ банкъ; это у васъ родитъ желаніе класть туда побольше, и при первой возможности вы будете носить даже по двадцати пяти рублей; тоже съ бриліантами; къ одному приростаетъ другой, и потомъ уже не разлучаются; на серебрѣ домашнемъ это еще виднѣе. Батюшка оставилъ не мало долговъ, но ни одинъ перстень не былъ вымѣненъ на деньги; они срослись въ великолѣпную діадиму, которую маменька цѣнила въ 10, а гости въ 7 тыс. руб. ассиг.
Тотчасъ послѣ моего рожденія мода на просвѣщеніе достигла своего зенита. Вышло узаконеніе едва ли неважнѣе Legis Popee Рореа. Объявлена истребительная война невѣжеству чиновниковъ; на дорогѣ служебной поставлены заставы; безъ необходимѣйшихъ познаній въ наукахъ и языкахъ — ни въ штабъ-офицеры, ни въ бригадиры по гражданской части нельзя было проѣхать, надо было выдержать карантинъ, т. е. экзаменъ въ особомъ комитетѣ; въ числѣ экзаминаторовъ былъ и мой отецъ; помню не событія, а разсказы, и сожалѣю, что не былъ очевидцемъ тѣхъ забавныхъ сценъ, которыя необходимо должны были происходить между заматерѣлыми титулярными и коллежскими совѣтниками. Воображаю, какъ почтовый чиновникъ хвалилъ географію и ругалъ всѣ остальныя науки! Какъ человѣкъ, незнавшій ни одного живого языка, въ томъ числѣ и своего, принужденъ былъ заучивать наизусть смыслъ и произношеніе первыхъ двухъ страничекъ Телемака, которыя, по сниходительности экзаминаторовъ, служили поприщемъ для испытуемыхъ въ знаніи французскаго языка. Забавно было, я думаю, смотрѣть, какъ коллежскій совѣтникъ и кавалеръ орденовъ Анны на шеѣ и Владиміра въ петлицѣ, по окончаніи испытанія, разсказывалъ женѣ и домочадцамъ за великую новость про побѣды Анибала и Сципіона. Полагаю, было и не безъ примѣровъ сумасшествія на чиновной учености. Мнѣ разсказывали, что одинъ столоначальникъ Антонъ Ивановичъ имѣлъ жену Розу Карловну; пораженный примѣромъ римской исторіи, онъ привелъ жену свою въ русскую вѣру и далъ ей имя Клеопатры; да и самъ уже подписывался не Антонъ, а Антоній такой-то. Къ несчастію, нашелся какой-то Августъ, — ревизоръ, — и Антоній кончилъ жизнь по-римски, видя неизбѣжную необходимость путешествія къ сибирскимъ скиѳамъ, зарѣзался; а испуганной Клеопатрѣ, вмѣсто аспида приставили къ груди шестьдесятъ піявокъ. Другому, также столоначальнику, понравились крестовые походы, и онъ окончательно спился на Крестовскомъ, разсказывая гостямъ и половымъ въ трактирѣ про подвиги Готфрида Бульонскаго и Ричарда II. Но не одна исторія производила чудеса; одинъ добывалъ изо всего электричество; все, что бы ни попалось ему въ руки, подвергалось страшному тренію, онъ былъ человѣкъ не бѣдный, не богатый; но весь достатокъ его исчезъ на физическіе опыты. Онъ нарочно собиралъ гостей, запиралъ ихъ въ темную комнату со внутренними ставнями и, пропуская солнечный лучъ сквозь призму, тѣшилъ ихъ искусственною радугой; или, закрывъ плотно солнечную скважину, ставилъ передъ ними картину, жена вертѣла электрическую машину, а онъ объяснялъ молнію, пробѣгавшую по картинѣ и освѣщавшую пейзажъ, какого теперь не удастся встрѣтить и на табакеркахъ. Начальникъ, еще до указа проскочившій въ статскіе совѣтники, почувствовалъ къ подчиненному такой страхъ и отвращеніе, что скрѣпя сердце, объявилъ ему, что онъ съ нимъ служить не можетъ. Вотъ до чего доводитъ физика! Но при всемъ томъ нельзя не похвалить этой великой мѣры; по крайней мѣрѣ, закоснѣлые въ невѣжествѣ отцы поняли необходимость воспитывать дѣтей. Всѣ сорты нашего пестраго дворянства начали учиться. Испытательный комитетъ былъ страшнѣе тайныхъ и явныхъ полицейскихъ учрежденій, да и президентъ наводилъ ужасъ; то былъ извѣстный у насъ Мартыновъ. Не знаю, будетъ ли онъ вамъ извѣстенъ, любезнѣйшіе потомки, потому, что и теперь о немъ знаютъ только присяжные литераторы; а въ то время, какъ ему было не пользоваться огромною извѣстностью. Онъ изучалъ, т. е. читалъ греческихъ классиковъ въ подлинникѣ и переводилъ подстрочно, т. е. ставилъ слово подъ слово, и право этотъ трудъ былъ бы не лишнимъ и въ нынѣшней педагогикѣ; но за то, когда онъ подстрочную свою работу приводилъ въ русскую изящную рѣчь, ушамъ было больно. Не менѣе того въ пустынѣ русской учености нельзя было не замѣтить такого бедуина. Онъ къ сожалѣнію отъ грековъ Демосѳеновыхъ заимствовалъ и нравственныя качества: вздорный, мелочной, онъ привязывался не только къ бѣднымъ классикамъ, но къ экзаминаторамъ и чиновникамъ испытуемымъ. Отецъ мой, обладавшій превосходнымъ познаніемъ древнихъ языковъ, въ томъ числѣ и еврейскаго, не могъ быть ему пріятенъ; но ни чѣмъ невозмутимое хладнокровіе, твердыя правила чести и честности и наконецъ общее уваженіе, какимъ Василій Григорьевичъ уже пользовался — лишали его всякой возможности къ выгодной войнѣ. Всѣ экзаминаторы по возможности имѣли у себя пансіонеровъ, которыхъ приготовляли къ экзамену, отцу это было тѣмъ удобнѣе, что старшій сынъ его Николай Васильевичъ необыкновенныхъ способностей, замѣчательной для его лѣтъ учености и начитанноcти, могъ уже съ пользою быть ему помощникомъ; при томъ же и содержаніе было отличное, матушка была блистательная хозяйка, хоть этотъ блескъ обходился ей не дешево, по этому въ нашемъ домѣ всегда было много такихъ воспитанниковъ. Припоминаю себѣ фамиліи Милорадовичей, Эрделли, Струкова, Похвиснева… учениковъ Bac. Гр., признательно помнящихъ его — я на моемъ вѣку встрѣчалъ множество; въ этомъ числѣ былъ и Ломоносовъ, не родня поэту, но помѣщикъ великороссійскій; много разсказывалъ онъ мнѣ анекдотовъ, изъ которыхъ нѣкоторые разскажу и вамъ, забавы ради; сюда же принадлежитъ и слѣдующій. Ломоносовъ жилъ и учился у насъ. Мартыновъ это зналъ; какъ только Ломоносовъ явился къ экзамену, Мартыновъ не упустилъ случая сдѣлать отцу моему непріятность.
— Изъ чего вы будете экзаменоваться…
— Изъ геометріи, — отвѣчалъ Ломоносовъ.
Это нѣсколько смутило Мартынова, потому-что онъ самъ зналъ математику только понаслышкѣ; однакоже, волнуемый желаніемъ досадить батюшкѣ, схватилъ мѣлъ, подошелъ къ доскѣ, начертилъ кругъ и съ торжествующей миной спросилъ: „Что вы сдѣлаете съ этимъ кругомъ?“ Вопросъ былъ поистинѣ забавенъ; Ломоносовъ посмотрѣлъ съ удивленіемъ на Мартынова, потомъ на экзаминаторовъ, улыбнулся подошелъ къ доскѣ, взялъ губку, сказалъ очень торжественно: „сотру!“ поклонился и ушелъ. Множество подобныхъ анекдотовъ слышалъ я отъ отца моего, который почти четыре года, съ 1809 по 1813 г., присутствовалъ въ этомъ забавномъ и вмѣстѣ печальномъ комитетѣ.
Наступилъ страшный 1811 годъ, тяжкій годъ для Россіи, непріятный и для насъ, потому-что въ домѣ нашемъ, гдѣ хозяйка была полька, собирались случайно поляки я разные иностранцы, которыхъ тогда въ Петербургѣ было множество. Разговоры тогда преслѣдовались, какъ теперь книги и журналы. Въ числѣ этихъ иностранцевъ было больше всего духовныхъ; одинъ изъ нихъ — аббатъ Дюве повадился часто ходить къ намъ и болтать политическія глупости; батюшка не однократно предостерегалъ его, и представьте ужасъ маменьки, — разъ за обѣдомъ докладываютъ, что пришелъ какой-то полицейскій чиновникъ и проситъ вызвать г. Дюве. Тотъ поблѣднѣлъ; однако же вышелъ и уже не воротился, Богъ знаетъ куда онъ дѣвался. Одиннадцатый годъ памятенъ и мнѣ лично. Вы будете смѣяться, любезнѣйшіе потомки, но я увѣряю васъ, что не смотря на то, что мнѣ было два года и три мѣсяца я живо помню страшную комету. Мы жили уже въ зданіи XII коллегій на седьмомъ крыльцѣ; передній фасъ этого зданія былъ въ три жилья, задній въ два. По заднему фасу шла крыша, на которой профессора устроили себѣ балконы- вотъ на такой балконъ мы вылѣзли всѣ черезъ кухню и любовались страшной звѣздой. Острая память младенца всегда возбуждала недовѣріе, когда я разсказывалъ о кометѣ; но я и теперь ее помню, гораздо лучше всѣхъ небесныхъ явленій, какія мнѣ случалось видѣть на моемъ вѣку. Наступилъ и достопамятный двѣнадцатый годъ… Отечественная война пылала; всѣхъ студентовъ, съ музеями и архивами, уложили на барки и увезли въ Петрозаводскъ. Петербургъ готовился къ сдачѣ. Не только частныя лица спѣшили удалиться, но злонамѣренные люди распустили слухъ, что дворъ и августѣйшіе члены императорской фамиліи хотятъ оставить Петербургъ и бѣжать въ Англію. Народъ сильно взволновался. Казанская площадь была биткомъ набита, полиція потеряла силу; разсказывали, будто императрица Марія Ѳедоровна, пріѣхавъ въ Казанскій соборъ, принуждена была выдти изъ кареты и выслушать непристойныя филипики взволнованнаго и оскорбленнаго отдачею Москвы народа. Подвиги Витгенштейна положили конецъ волненію, ободрили надеждою; а въ 1813 году, не смотря на то, что война продолжалась (и недовольно успѣшно), но народъ считалъ побѣду надъ Наполеономъ уже совершившеюся, и ждалъ какою казнью покончатъ антихриста. Это названіе Наполеонъ носилъ во всей Россіи. Не подумайте, что оно создано воображеніемъ народа. Нѣтъ, эта выдумка принадлежала одной изъ самыхъ просвѣщенныхъ головъ того времени, Н. Н. Новосильцеву; онъ даже сочинилъ о томъ циркулярное извѣщеніе, которое подъ рукою приказано было читать по воскресеньямъ въ приходахъ. Онъ же поддерживалъ и поощрялъ филипики Сергѣя Николаевича Глинки, который кричалъ въ уши русскаго народа въ ужасную трубу „Русскаго Вѣстника“; по его же совѣту и настоянію правительство распространяло, не только весьма остроумныя карикатуры Теребенева, но и лубочныя картины съ такимъ же пасквильнымъ содержаніемъ. Народъ былъ въ какомъ-то опьяненіи отъ восторга, простодушные патріоты удивлялись совѣтамъ Кутузова, не идти далѣе предѣловъ Россіи и восхваляли даже великодушіе Александра I въ томъ, что онъ не беретъ контрибуцій, хотя сами за серебряный рубль платили уже втрое ассигнаціями. Упадокъ нашихъ ассигнацій случился однако же нѣсколько раньше, именно въ 1807 году по заключеніи Тильзитскаго трактата. Александръ подарилъ безденежно Наполеону — Испанію; а Наполеонъ подарилъ Александру Финляндію, но съ тѣмъ, чтобы Россія уплатила на расходы по этой дарственной записи нѣсколько милліоновъ. Убыль звонкой монеты въ такомъ количествѣ разомъ — тотчасъ же уронила курсъ нашихъ ассигнацій; не смотря на возроставшую дороговизну, Россія ликовала. Дворъ занялся удовольствіями, между прочимъ и воспитаніемъ великихъ князей Николая Павловича и Михаила Павловича; сочли нужнымъ и ихъ высочествамъ преподавать разныя науки, въ томъ числѣ римское и россійское гражданское право, что и возложено было на Василія Григорьевича. Преподаваніе съ 20 апрѣля 1813 года продолжалось по 1-е іюня 1817 года; казалось бы четырехъ слишкомъ лѣтъ было весьма достаточно; но ученіе шло съ большими промежутками, такъ что, кромѣ новой службы по званію члена во временномъ департаментѣ коммерцъ-коллегіи, отецъ мой имѣлъ довольно досуга, въ качествѣ визитатора, обозрѣть не только всѣ училища и частные пансіоны въ С.-Петербургѣ, но и всѣ учебныя заведенія въ Псковской губерніи. Весьма замѣчательно, что первенствующая столица до того времени неимѣла университета, или такой по крайней мѣрѣ академіи, которая бы могла давать ученыя степени; такъ что потерявъ старшаго сына и приготовивъ второго Павла къ докторскому экзамену, батюшка долженъ былъ взять его съ собою въ Полоцкъ, гдѣ братъ Павелъ Васильевичъ держалъ докторскій экзаменъ въ іезуитской коллегіи.
Домъ нашъ рѣшительно измѣнилъ свою физіономію: явился молодой докторъ, — поэтъ трагическій, и таковой же актеръ; братъ Александръ — поэтъ комическій, живописецъ и механикъ; сестра Марія Васильевича взята изъ Екатерининскаго института, по слабости здоровья. Зимою домашніе спектакли, необыкновенныя маски, ежедневный бостонъ; а въ кавалерской комнатѣ — шахматы; лѣтомъ, пожеланію императрицы Маріи Ѳедоровны мы жили обыкновенно въ Павловскѣ.
Когда начали учить меня, не помню. Знаю только, что въ послѣдніе годы нашего пребыванія въ Петербургѣ, я уже говорилъ по-латыни, но методически еще ничему не учился. Помню, однако, что я умѣлъ уже читать и писать по-русски, по-польски и по-латыни; получилъ въ числѣ книжекъ, составлявшихъ мою библіотеку, іезуитскую латинскую грамматику и латинскій лексиконъ. Отецъ не обнаруживалъ ни къ кому изъ дѣтей особаго предпочтенія; но, сколько мнѣ теперь кажется, болѣе нѣжности питалъ онъ къ сестрѣ моей Маріи Васильевнѣ, какъ къ больной и ангельскаго характера дѣвушкѣ, и, ко мнѣ, какъ младшему члену семейства; да еще, можетъ быть, и потому, что матушка меня видимо не жаловала. Изъ всѣхъ братьевъ только одинъ я не былъ собою хорошъ; да и по характеру былъ угрюмъ, упрямъ и всегда держался отъ маменьки поодаль. Отецъ, замѣтивъ не любовь ко мнѣ матери, старался вознаградить меня своею нѣжностью. Шалости мои не подчинялись цензурѣ матушки; бывало нашалю (отецъ на-лекціяхъ) и принимаюсь за лексиконъ: составляю извиненіе, перевожу на латинскій, заучиваю и жду возвращенія домой отца. Онъ на порогъ, а я съ латинской рѣчью, разсказываю случай и прошу прощенія и, разумѣется, вина отпускалась, не смотря на цицероновскія обвинительныя филипики моей матери. Разъ только матушка перешла предѣлы своей власти. Въ узкой гостиной стоялъ у насъ комодъ краснаго дерева, на которомъ красовались фарфоровыя чашки, большею частью подарки къ Пасхѣ императрицы Маріи Ѳедоровны. Ежегодно присылалась такая великолѣпная чашка и богатое фарфоровое яичко. Въ этой узкой гостиной стояла кушетка, обитая сафьяномъ, на которой отдыхалъ отецъ мой послѣ обѣда; въ остальное время на этой кушеткѣ учился и игралъ я; въ отсутствіе отца во всемъ домѣ единственное живое существо, съ которымъ я могъ бесѣдовать, была кошка, мы жили съ нею въ ладахъ, но однажды утромъ кошка видно была не въ духѣ, царапнула меня такъ больно, что я не выдержалъ и швырнулъ ее вверхъ; кошка упала прямо на комодъ и одна изъ лучшихъ чашекъ упала на полъ, зазвенѣла такъ громко, что маменька услышала въ кухнѣ, я не успѣлъ опомниться, какъ меня уже тащили за шиворотъ въ кухню, откуда-то взялись ликторы съ принадлежностью, матушка собственпоручно произвела экзекуцію и вытолкала меня изъ кухни. Этотъ поступокъ мнѣ показался какимъ-то страшнымъ тиранствомъ и требовалъ мести, по крайней мѣрѣ, демонстраціи. Въ темной прихожей висѣли шубы и салопы, я приставилъ стулъ подъ салопъ матушки, сталъ на стулъ, завернулся салопомъ. Месть удалась совершенно. Невозможно было понять, куда я дѣвался; до прихода отца уже поднялась въ домѣ суматоха, меня искали чуть не въ карманахъ, пошли слезы, шумъ, крикъ, я былъ отомщенъ, но на бѣду лекціи въ этотъ день продолжались до самаго обѣда и я просидѣлъ въ салопѣ болѣе двухъ часовъ. Наконецъ, приходитъ Василій Григорьевичъ, возлѣ меня вѣшаютъ мѣховой его сюртукъ, не знаютъ, какъ сказать о пропажѣ, я выползаю изъ засады, черезъ кухню пробираюсь, не хуже моей пріятельницы кошки, въ узкую гостиную и какъ ни въ чемъ не бывало сажусь на кушетку. Слышу черезъ дверь доносъ на меня, слышу, какъ отецъ разсердился за учиненную мнѣ площадную казнь — и торжествую, слышу, какъ батюшка приходитъ въ ужасъ, когда сказали, что я исчезъ, слышу, какъ онъ, всегда хладнокровный, покойный, тревожно и громко зоветъ меня… Бѣгу, отворяю двери и, въ свою очередь, громко и тревожно отвѣчаю: Hic adsum! — Гдѣ ты это былъ? — спрашиваетъ обрадованный отецъ. — Спрятался… — Куда?.. — Не могу сказать, — отвѣчаю смѣло. — Отчего не можешь?.. — А въ случаѣ бѣды куда же я опять спрячусь?.. Отецъ улыбнулся. Матушка посмотрѣла на меня со злобой, я торжествовалъ, не понимая, что этимъ минутнымъ торжествомъ я, можетъ быть, окончательно разладилъ съ сердцемъ матери. Ни одинъ докторъ лечить, ни одинъ педагогъ не долженъ самъ воспитывать своихъ дѣтей, или излишняя снисходительность, или излишняя взыскательность заберутся въ воспитаніе. Я слишкомъ далекъ отъ-того, чтобы обвинять моего незабвеннаго, обожаемаго родителя, но почти положительно увѣренъ, что всѣ непріятности, встрѣченныя мною въ жизни, засѣялись и пустили свои корни именно въ этотъ періодъ моей жизни. Обстановка зарождаетъ наклонности именно въ этомъ возростѣ, кругомъ меня какія стояли декораціи а отражались на чистомъ зеркалѣ души 7—8 и 9-лѣтняго ребенка? глубокая ученость, честность и доброта отца… страсть къ наряду и параду, къ открытой не по средствамъ жизни моей матери, драматическій экстазъ старшаго брата Павла Васильевича Кукольника, страсть его къ театру, переводъ исторіи Сегюра, имъ предпринятый, о которомъ чуть не безпрестанно толковали въ семействѣ, страсть къ остроумнымъ шалостямъ второго брата Александра Васильевича. Маски его наполняли разговоромъ весь Петербургъ, онъ дебютировалъ въ маскѣ пѣтуха. Можете себѣ представить пѣтуха, отлично выклееннаго изъ картона и оклееннаго перьями до обмана, во весь ростъ высокаго мужчины, только ноги оставались наружу, весьма ловко поддѣланныя подъ пѣтушиныя, туловище съ головою входило въ пѣтушій корпусъ, глаза приходились прямо противъ глазъ пѣтуха. Эфектъ былъ изумительный, маску возили изъ дома въ домъ на показъ и потѣху, гранды интересовались ее видѣть. Случайно или нѣтъ, въ Крещеніе везли куда-то на показъ пѣтуха на Васильевскій островъ, толпа народа, окружавшая Іорданъ на Невѣ, противъ дворца, увидавъ чудовище, бросилась за нимъ, и на церемоніи водосвятія остались только должностныя лица. Успѣхъ ободряетъ, за пѣтухомъ въ слѣдующій годъ явился тюлень. На столѣ, покрытомъ скатертью до полу, помѣщалась кадка, въ которой плавалъ тюлень, къ кадкѣ прибита дощечка съ надписью: „Первое мѣсто даромъ, второе — тожъ“. На третій годъ въ такомъ же родѣ явилась обезьяна въ огромной клѣткѣ. На четвертый — Александръ Васильевичъ пересолилъ: на столѣ сидѣлъ портной съ множествомъ мѣрокъ, на каждой мѣркѣ четкими большими буквами была написана ѣдкая эпиграмма на разныя извѣстныя личности въ Петербургѣ. Въ день маскарада братъ Александръ не смѣлъ иначе отправиться въ залу Косиковскаго, какъ послѣ предварительнаго осмотра маски отцомъ… Вратъ, вѣроятно, полагалъ, что отецъ не обратитъ особеннаго вниманія на содержаніе надписей на мѣркахъ; но, увы, картина умилительная: по середи комнаты, братъ Александръ, сидя на столѣ въ видѣ портного, расхаживаетъ вмѣстѣ со столомъ, матушка, братья, знакомые держатъ свѣчи, Василій Григорьевичъ въ фуражкѣ, халатѣ, съ длиннымъ чубукомъ, осматриваетъ маску и улыбается, мы рады, хохочемъ, доходитъ дѣло до мѣрокъ, батюшка прочелъ одну и нахмурился, прочелъ другую, третью не дочиталъ, снялъ съ чубука трубку съ плетеной крышкой, положилъ на столъ, а чубукомъ давай хлестать портного… Теперь, какъ вспомнишь, ужасно смѣшно! Портной, сидя, бѣгалъ по комнатѣ вмѣстѣ со столомъ, а тогда мы страхъ перепугались, брата не пустили въ маскарадъ, мы всѣ собрались и заперлись въ кавалерскую и неутѣшно скорбѣли, что маска не удалась. Это была послѣдняя продѣлка въ этомъ родѣ во время нашего пребыванія въ Петербургѣ. Не знаю, удалось ли брату потѣшиться послѣ нашего отъѣзда. Не думаю… родительскаго теплаго гнѣзда не стало, а на своихъ хлѣбахъ не повезло бѣдному брату. Когда думаешь и соображаешь жизнь хладнокровно, поневолѣ приходишь къ тому заключенію, что человѣкъ — хозяинъ на этомъ свѣтѣ своей судьбы и потомъ, сближая факты, начинаешь философствовать. Вотъ, если бы ты не сдѣлалъ того или поступилъ такъ, вышло бы такъ и ты бы сталъ тамъ-то, а между тѣмъ вышло совсѣмъ иначе. Въ жизни своей и другихъ видишь тысячи ошибокъ, часто неисправимыхъ… Если когда-нибудь, въ чемъ крѣпко сомнѣваюсь, удастся мнѣ кончить настоящую мою затѣю и до тла истощить задуманный мною предметъ, то можно будетъ вывести забавный перечень всѣхъ глупостей, которыя я сдѣлалъ въ моей жизни и, замѣнивъ ихъ фактами благоразумія, поставить меня на то мѣсто, какое я могъ и долженъ былъ занять въ свѣтѣ. Жизнь брата Александра Васильевича имѣетъ такъ много аналогіи съ моею, что я невольно увлекаюсь воспоминаніями и хочу о немъ побесѣдовать съ вами поподробнѣе. Вратъ былъ весьма богатъ талантами. При другомъ направленіи изъ него могъ выйти весьма замѣчательный комическій писатель, превосходный рисовальщикъ, остроумный механикъ, но все это испарилось въ домашнемъ мотовствѣ способностей и воли.
Въ Петербургъ пріѣхала на житье помѣщица, кажется, псковская, Костюрина; у нея былъ свой домъ въ пятой линіи на Васильевскомъ островѣ, на искосокъ Академіи Художествъ, мимо этого дома проходитъ Академическій переулокъ, впослѣдствіи этотъ домъ принадлежалъ Апполону Ѳедос. Щедрину, архитектору. и случаю было угодно, чтобы этотъ домъ былъ театромъ и моихъ шалостей. Какимъ образомъ, этого я уже не помню, только Костюрина съ дочерьми познакомилась съ Александромъ Васильевичемъ, а потомъ и съ нашимъ домомъ. Всѣ думали, что Александръ задумалъ жениться на одной изъ дочерей ея; онъ дѣйствительно посѣщалъ Костюриныхъ весьма усердно, но оказалось, что все это дѣлалось для этюда. Старуха была ужасная скряга, дочери — деревенщина неотесанная; явилась комедія въ шестистопныхъ стихахъ, я теперь и заглавія не припомню, но знаю, что она и въ кавалерской комнатѣ, а потомъ и на домашнемъ театрѣ у насъ, возбуждала общій смѣхъ. Изъ всей комедіи уцѣлѣлъ въ моей памяти одинъ только стихъ. Когда старухѣ-скрягѣ докладываютъ, что у ея доморощенныхъ музыкантовъ нѣтъ струнъ и надо купить, старуха говоритъ: На шелковыхъ струнахъ пусть бестіи играютъ. А какъ домашніе спектакли были у насъ ежегодно, то въ слѣдующемъ году Александръ Васильевичъ не приминулъ посмѣяться и надъ страстью къ театру старшаго брата, Павла Васильевича, и написалъ вторую комедію: „Донъ-Кихотъ или домашній театръ“, Содержаніе этой комедіи я больше помню. Какъ въ Гамлетѣ, и въ драмѣ пятый актъ — театръ на театрѣ. Представляютъ трагедію Донъ-Кихотъ. Герой, т. е. Донъ-Кихотъ, закалывается и падаетъ въ кресло, но вдругъ вскакиваетъ… удивленные его неожиданнымъ воскресеніемъ, дѣйствующія лица спрашиваютъ, разумѣется, не какъ Донъ-Кихота, а какъ актера, по прозвищу. — Веснушкинъ! Что съ тобою? Донъ-Кихотъ: — Булавку въ стулъ воткнули!.. Припоминая эфектъ обѣихъ комедій, постоянный смѣхъ во время представленій, полагаю, что обѣ пьесы обличали не малый комическій талантъ, но, къ сожалѣнію, у брата было много талантовъ, всѣхъ вмѣстѣ воздѣлать онъ не имѣлъ ни средствъ, ни терпѣнія, а потому одинъ другого уничтожали, безпрестанно увлекая его дѣятельность въ разныя стороны. Онъ рисовалъ самоучкой, но чрезвычайно мило, сходство ловилъ на лету. Портретъ отца, нарисованный чернымъ карандашемъ, до сихъ поръ хранится у меня[3], рисунокъ плохъ, сходство необыкновенное[4], но эта способность ловить такъ быстро сходство увлекала его къ карикатурѣ; карикатура доставила ему не мало враговъ и пропасть друзей. Эти друзья, эта чума всѣхъ молодыхъ талантовъ, унесла бѣднаго брата съ этого свѣта преждевременно и ни одному изъ его талантовъ не дала развиться какъ слѣдуетъ. Декораціи на нашемъ домашнемъ театрѣ славились въ Петербургѣ, писалъ ихъ Александръ Васильевичъ. Въ числѣ трагедій à la Eacine (всѣ произведенія старшаго брата Павла) была одна венгерская подъ заглавіемъ „Эмерикъ“, въ которой и я имѣлъ роль маленькаго сына Эмерика. Желая сдѣлать отцу пріятный сюрпризъ, Александръ Васильевичъ откопалъ гдѣ-то видъ Оффена или Буды, распрашивалъ батюшку о разныхъ особенностяхъ мѣстности, не давая замѣтить цѣли… Въ день представленія, на венгерскую трагедію натурально приглашены были» всѣ карпатороссы: и Орлай, и Валугьянскій, и П. Д. Лодій. Дошло дѣло до пятаго акта. Подымается занавѣсъ… Карпатороссы, не смотря на свои лѣта и служебное значеніе, вскакиваютъ съ мѣста и первый П. Д. Лодій кричитъ съ восторгомъ: Буда, Буда!! Такъ удачно угадалъ братъ и освѣщеніе, и перспективу своей декораціи. Александръ Васильевичъ служилъ нашему театру усердно какъ декораторъ и машинистъ, но самъ не любилъ играть, сознавая, что онъ плохой актеръ, а главное не любилъ учить ролей; изъ угожденія брату Павлу онъ принялъ на себя роль короля богемскаго. Роли, разумѣется, не выучилъ, какъ быть? выходитъ на сцену, спотыкается, растягивается во всю длину своего весьма почтеннаго роста и глядитъ на публику въ оба, какъ будто по роли такъ и слѣдуетъ. Павелъ Васильевичъ за кулисами слышитъ, не начинаютъ, партеръ хохочетъ…
— Ну, что жъ? — кричитъ Пав. В. черезъ сцену А. И. Храповицкому. — Начинайте!..
— Лежитъ! — отвѣчаетъ тотъ переконфуженный, — лежитъ!..
Съ тѣхъ поръ, Алек. Bac. не игралъ въ трагедіяхъ старшаго брата — къ взаимной пользѣ и удовольствію обоихъ,
Рисовальный талантъ брата во время нашего пребыванія въ Петербургѣ, изъ страха къ отцу, еще не перешелъ въ карикатуры, но имѣлъ довольно странное примѣненіе… Онъ рисовалъ ка, бархатѣ превосходно, до обмана, цвѣты и фрукты. И все это приносилось въ даръ — государынѣ императрицѣ Маріи Ѳедоровнѣ, которую въ семействѣ нашемъ просто обожали. Я думаю и теперь еще въ старыхъ складахъ «Розоваго павильона» можно бы между старымъ хламомъ отыскать работы Алекс. Васильев. Въ 1838 году я еще нашелъ изъ нихъ многія, въ томъ числѣ и курьезный столикъ на одной ножкѣ; верхняя доска была сдѣлана изъ еловыхъ шишекъ, чешуя этихъ шишекъ представляла необыкновенно гладкую поверхность, такъ что куда не поведешь рукою — ровно, гладко, будто полировано, а между тѣмъ, нѣтъ, это чешуя шишекъ была такъ искусно подобрана и наклеена собственными руками Алекс. Васильев. Забавно было видѣть художника, который въ паркѣ павловскаго дворца катилъ передъ собою тачку и собиралъ къ общему удивленію — еловыя шишки. Государыня весьма цѣнила эту остроумную работу и до самой ея кончины этотъ столикъ всегда занималъ въ Розовомъ павильонѣ видное мѣсто. Матушка жила въ Павловскѣ лѣтомъ и къ намъ пріѣзжали городскіе гости, она не пропускала случая сводить ихъ въ Розовый павильонъ и показать этотъ столикъ, живопись на бархатѣ и дѣйствительно великолѣпные цвѣты изъ синели, которые братъ дѣлалъ истинно на удивленіе, и такъ скоро, между разговоровъ, точно опытная чулочница носки вязала. Еще до періода карикатуръ синелевые цвѣты доставили ему между фрейлинами пріятныя знакомства и жаркихъ покровительницъ.
Братъ Александръ былъ молодъ. Будущность передъ нимъ лежала какъ пустое мѣсто, на которомъ что захотѣлъ, то могъ бы и построить… но роковое событіе разразилось надъ всею нашею семьею; тогда оно не имѣло такого устрашающаго вида; напротивъ, оно обѣщало всѣмъ намъ такъ много; мы оставляли Петербургъ съ самыми удивительными надеждами. Самъ братъ Александръ Bac. можетъ быть въ тайнѣ былъ доволенъ отъѣздомъ родителей; ничто такъ не соблазнительно для молодого человѣка какъ перспектива самостоятельности и независимости… Мы уѣхали. Эманципація совершилась… Появились карикатуры, которыя возбудили общее вниманіе, тѣмъ болѣе, что въ нихъ красовались фрейлины и камеръ-юнкеры; одна изъ этихъ карикатуръ представляла — модную тогда фрейлину, львицу того времени. Фрейлина была представлена сорокой; кавалеръ — Никита Всеволожскій галкой, эта пара, касаясь крылышками, выплясывала мазурку. Сходство было до того поразительно, позы до того вѣрны и вмѣстѣ смѣшны, что весь Петербургъ заговорилъ о братѣ; соперницы модной фрейлины, —
Я прежде зналъ, но позабылъ
Ея нетрудное прозванье, —
горячо приняли брата подъ свое покровительство, доставили ему возможность посѣщать аристократическіе салоны, тѣмъ болѣе, что онъ танцовалъ отлично. В. П. Кочубей былъ тогда кажется министромъ внутреннихъ дѣлъ, братъ Александръ поступилъ къ нему на службу и на дежурствахъ всегда умѣлъ угодить и позабавить начальника, но онъ смѣялся и смѣшилъ безъ разсчета, а потому отъ этой службы крутыя обстоятельства его не поправились. Надо было одѣваться щегольски, а друзья безпрерывными пирушками и попойками не давали времени опомниться и приняться за какой-нибудь серьезный трудъ. Нужда прижимала однакоже, и Александръ Васильев. пустился на спекуляцію: тогда разгорѣлась война за независимость Греціи, Ипсиланти и Али-паша наполняли собою газеты и салонныя бесѣды; не видавъ не только героевъ греческой войны, но даже ихъ портретовъ, Алек. Bac, не долго думая, сочинилъ физіономіи и костюмы для этихъ двухъ интересныхъ личностей, на литографировалъ ихъ портреты, и самъ, я думаю, удивился успѣху своей затѣи. Не знаю сколько и по какой цѣнѣ, но только множество экземпляровъ было продано, въ одномъ Нѣжинѣ разошлось около 300 оттисковъ; смѣшнѣе всего было видѣть, какъ греки, имѣвшіе случай видѣть и Али-пашу, и князя Ипсиланти, удивлялись, какъ у нихъ физіономіи въ такое короткое время такъ странно измѣнились, и при всемъ томъ покупали и вѣшали портреты на почетныхъ мѣстахъ. Это была послѣдняя шалость, о которой я зналъ и, признаюсь, крѣпко досадовалъ на брата. Впослѣдствіи мнѣ разсказывали Я. И. Ростовцевъ и М. П. Позенъ, что они принадлежали къ кликѣ петербургскихъ шалуновъ, состоявшей подъ нравственнымъ началомъ брата Александра и участвовали во многихъ его юмористическихъ продѣлкахъ. По серединѣ Невскаго проспекта тогда красовался бульваръ, а нѣмецкій театръ помѣщался въ одномъ изъ домовъ, которые полукругомъ стояли на дворцовой площади на мѣстѣ нынѣшняго зданія главнаго Штаба. Дилетанты искусства шутить послѣ веселаго обѣда навязывали на концы палокъ узлы съ пряниками и дешевыми сладостями, закидывали ихъ на плеча, и гуськомъ, одинъ отъ другого въ разстояніи тридцати, сорока шаговъ, отправлялись по Невскому бульвару; каждый, кого бы не встрѣтилъ, неостанавливаясь снималъ шляпу и почтительно докладывалъ прохожему: «Мы идемъ — пѣшкомъ въ маленькій нѣмецкій театръ». Слѣдующій дѣлалъ и повторялъ то же, и всѣ вмѣстѣ приводили публику въ недоумѣніе, или досаду, а къ чему тутъ было привязаться. Эти процессіи повторялись и въ другомъ родѣ. Замѣтивъ, напримѣръ, совершенно прилично одѣтую даму, первый осматривалъ ее съ ногъ до головы и, улыбнувшись, отворачивался; второй при взглядѣ на даму выражалъ удивленіе, и уходилъ съ улыбкой; третій зажималъ себѣ ротъ, чтобы не расхохотаться и такъ далѣе. Несчастная жертва шутки сначала осматривала себя, какъ могла, потомъ ощупывала свой туалетъ, наконецъ, приходила въ такое смущеніе, что опрометью съ бульвара бросалась въ первый магазинъ, чтобы удостовѣриться, что такъ ужасно поражало въ ея наружности проходящихъ. Шалуны замѣтили, что въ Колокольной улицѣ, въ первомъ этажѣ, лѣтомъ у открытаго окна сидитъ. почтенный нѣмецъ въ очкахъ и прилежно читаетъ книгу. Первый, проходя мимо, снялъ шляпу и почтительно поклонился. Нѣмецъ улыбнулся самодовольно и качая головой отвѣчалъ: «здравствуйте»… Идетъ второй, — тотъ же поклонъ. Нѣмецъ еще не понимаетъ въ чемъ штука. Очень доволенъ, кланяется, весело и ласково говоритъ: «здравствуйте! какіе учтивые молодые люди!» Но третій, четвертый… и нѣмецъ начинаетъ догадываться, сердиться. «Здравствуйте!» — говоритъ отрывисто, съ досадой. «Здравствуйте, здравствуйте!» — crescendo злѣе ворчитъ нѣмецъ. «Здравствуйте, чортъ васъ побери!..» уже кричитъ нѣмецъ; «здравствуйте!!! здравствуйте, здравствуйте!» и очки, а за ними и книга полетѣли на улицу, нѣмецъ самъ, наконецъ, выскакиваетъ за вороты: — поздно! Учтивые молодые люди — исчезли и не на комъ вымѣстить досаду… Много, очень много разсказывали мнѣ такихъ и подобныхъ исторій сподвижники брата, ихъ молодость прошла также бурно и весело; они достигли довольства, почета et cetera, а бѣдный братъ не выдержалъ; побился объ закладъ, что съѣстъ сто польскихъ мясныхъ пельменей вмѣсто закуски передъ обѣдомъ, — съѣсть съѣлъ, — но схватилъ воспаленіе кишекъ и черезъ три дня его не стало. Слишкомъ давняя печаль — не волнуетъ такъ, а все однакоже воспоминаніе о преждевременной кончинѣ брата Александра до того меня разстроило, что я, безъ церемоніи, попрошу у васъ позволенія отдохнуть и успокоиться.
Невольное чувство заставляетъ меня возвратиться къ нѣкоторымъ подробностямъ и воспоминаніямъ объ отцѣ моемъ… Два лѣта 1816 и 1817 годовъ сохранились въ моей памяти въ совершенной свѣжести, какъ будто все это случилось вчера. Въ 1816 г. все лѣто отецъ мой, отправляясь въ Павловскъ, каждый разъ бралъ съ собою и меня, а въ 1817 г. все наше семейство провело въ Павловскѣ лѣто въ казенномъ домикѣ, но въ это же самое лѣто зародилась и гибельная мысль переселенія изъ Петербурга. Сестра Марія Васильевна[5] въ это время вышла изъ Екатерининскаго института, здоровье ея было совершенно разстроено, врачи утверждали, что помочь можетъ только одинъ теплый климатъ; какъ нарочно, и случай къ тому скоро представился. Въ этомъ однакоже періодѣ дѣятельность Bac. Григорьев. значительно увеличилась. Въ 1814 году, онъ былъ назначенъ членомъ временнаго департамента комерцъ-коллегіи; въ качествѣ визитатора обозрѣвалъ всѣ учебныя казенныя и частныя заведенія сначала въ С.-Петербургѣ, лотомъ въ Псковской губерніи (1815); назначенъ (1817) совѣтникомъ правленія главнаго педагогическаго института, два раза исполнялъ должность директора этого института, а съ 1816 г., т. е. по закрытіи высшаго Училища Правовѣдѣнія преподавалъ права римское и отечественное на публичныхъ курсахъ при Главномъ Педагогическомъ Институтѣ и съ тѣмъ вмѣстѣ опредѣленъ и въ комиссію законовъ, но всѣ эти годы — всѣ труды, всѣ мысли его — принадлежали уже не Главному Педагогическому Институту, а новому заведенію, затѣянному по собственнымъ его идеямъ и педагогическимъ видамъ, Въ числѣ учениковъ его находился и молодой гр. Александръ Григорьевичъ Кушелевъ-Безбородко, которому принадлежало исполнить завѣтъ Ильи Андреевича Безбородко основать и устроить высшее учебное заведеніе на родинѣ князя, въ Малороссіи, а именно въ Нѣжинѣ. Въ Кіевѣ, тогда университета еще не было, Харьковскій былъ не близко, казалось выборъ мѣста былъ удаченъ, небо благословенной Малороссіи соблазнительно, а еще болѣе — возможность создать, по собственнымъ педагогическимъ соображеніямъ, провѣреннымъ столь продолжительнымъ опытомъ, новое, высшее учебное заведеніе. Казалось судьба хотѣла вознаградить труженика исполненіемъ лучшихъ его желаній, обѣщавшихъ любимой дочери исцѣленіе, самому любимую, независимую, самостоятельную дѣятельность, тѣмъ болѣе что и все казалось благопріятствовало, обѣщало содѣйствіе предпріятію. Намѣреніе Bac. Григорьев. оставить Петербургъ встрѣтило, однакоже, и противорѣчіе, даже противодѣйствіе во многихъ — знавшихъ и цѣнившихъ его. Къ сожалѣнію, не смѣю наименовать бывшихъ въ томъ числѣ особъ, хотя и онѣ уже оставили земную обитель. Ничто не помогало. Fatum, судьба увлекала. Напрасно 2-го марта 1819 г. отецъ назначенъ былъ предсѣдательствующимъ въ конференціи новорожденнаго Петербургскаго университета. Въ видахъ улучшенія средствъ жизни, пожалована аренда въ Виленской губерніи; съ приближеніемъ срока открытія университета общій голосъ назначалъ его первымъ ректоромъ… Судьба шла своимъ путемъ. Въ день назначенный для избранія ректора, Bac. Григорьев. въ заключеніи рѣчи, по этому случаю произнесенной, впередъ поблагодарилъ тѣхъ, которые бы по расположенію своему вздумали подать за него свой избирательный голосъ и объявилъ, что дѣло уже кончено и онъ въ Петербургѣ ни въ какомъ случаѣ не останется. Вслѣдствіе того большинствомъ голосовъ былъ избранъ первымъ ректоромъ Петербургскаго университета Михаилъ Андреевичъ Балугьянскій.
Сложивъ 1 октября того же года должность главы университета, Василій Григорьевичъ занялся исключительно своимъ малороссійскимъ дѣтищемъ. Безусловное къ нему довѣріе почетнаго попечителя новаго заведенія графа Александра Григорьевича и высшаго начальства — было безпримѣрно. Онъ закупалъ въ Петербургѣ все необходимое для первоначальнаго устройства заведенія, и.е отдавая никому отчета, не спрашивая ни у кого разрѣшенія, онъ самъ избралъ и назначилъ преподавателей, и утвержденіе ихъ въ предположенныхъ имъ должностяхъ было обѣщано; 21 іюля 1820 года послѣдовало увольненіе его отъ должности профессора и совѣтника правленія при Петербургскомъ университетѣ, а 5 августа мы были уже на пути въ благословенную Малороссію.
Гимназія высшихъ наукъ князя Безбородко, такъ называлось новое заведеніе, организаціей своей представляла учрежденіе для доставленія юношеству такъ сказать необходимѣйшаго общественнаго образованія, но съ тѣмъ вмѣстѣ въ такихъ размѣрахъ, въ которыхъ бы воспитанники достаточно приготовлялись для дальнѣйшихъ, если бы захотѣли, спеціальныхъ занятій. Тогдашняя педагогика справедливо сознавала непригодность спеціальныхъ заведеній съ низшими классами. Страннымъ казалось предуказывать ребенку тотъ или другой путь, насилуя способности и характеръ. Рѣшительная наклонность къ той или другой отрасли наукъ или искусствъ положительно обнаруживается весьма поздно. Если ребенокъ любитъ стучать въ дѣтскій барабанъ или играть деревянной саблей, это еще не есть ручательство въ наклонности его къ военному ремеслу. Назначать впередъ этому быть воиномъ, тому врачемъ или юристомъ — похоже на способъ устройства нашихъ полковыхъ оркестровъ, гдѣ, сортируя рекрутъ, назначаютъ: ты будешь фаготъ, а ты кларнетъ, а ты флейта. Тѣже послѣдствія видимъ въ образованіи спеціальномъ, если оно начинается съ низшихъ классовъ — и не ужели юристъ долженъ знать другой катихизисъ, другую ариѳметику, другую географію и т. д., чѣмъ офицеръ, негоціантъ и члены прочихъ сословій; науки спеціально могутъ преподаваться съ успѣхомъ только слушателямъ, приготовленнымъ энциклопедически, и то въ такомъ только случаѣ, когда охота и стремленіе къ спеціальному изученію проявились и положительно обнаружились въ возрастѣ сознательномъ. Эти-то начала имѣлись въ виду при учрежденіи гимназіи высшихъ наукъ князя Безбородко. Курсъ ученія продолжался девять лѣтъ и вѣроятно только потому, что нельзя было такимъ продолжительнымъ опытомъ не убѣдиться, что у насъ еще не любятъ такъ долго учиться, мы хотимъ знать все, скоро, на лету, и окончательно. Кончимъ курсъ, считаемъ, что исчерпали источникъ образованности, бросаемъ книги, читаемъ журналы и газеты политико-литературные; недогадываемся, что не только въ гимназіяхъ, но и въ университетахъ насъ учили только какъ учиться, какъ приняться за подвигъ — истиннаго и необходимаго просвѣщенія. Не смотря однако же на столь продолжительный курсъ ученія, какъ тогда казалось многимъ, съ перваго шага явилось много охотниковъ, больше чѣмъ ожидали. Прибывъ въ Нѣжинъ, Василій Григорьевичъ принужденъ былъ черезъ мѣсяцъ открыть курсъ ученія, воспитанниковъ набралось до 50, ихъ раздѣлили на два класса больше и меньше знающихъ; преподаватели еще не пріѣзжали, отецъ съ помощію сына Платона сталъ учить всему самъ… Помаленьку стали являться и профессоры, но на бѣду не всѣ тѣ, которыхъ просилъ отецъ и какъ обѣщали. Это былъ первый и слишкомъ чувствительный ударъ добросовѣстному педагогу. Надежды разомъ были уничтожены; средства отняты, къ тому же присоединилась тяжкая скука ученаго, совершенно изолированнаго, потому-что не только общество, но и тѣ, которые должны были служить ему помощниками, не могли вполнѣ понимать видовъ его, раздѣлять его мысли и чувства, и тоска слишкомъ скоро потрясла чувствительный организмъ. Онъ впалъ въ ипохондрію, быстро и неотразимо увлекшую его въ преждевременную могилу. Василій Григорьевичъ Кукольникъ скончался[6] 8 февраля 1821 года на 56-мъ году жизни и похороненъ въ оградѣ стараго Нѣжинскаго монастыря, по желанію единственнаго въ Нѣжинѣ друга его и соотечественника архимандрита Виктора.
- ↑ Шестой сынъ, Владиміръ, родился тоже въ Петербургѣ и умеръ въ раннемъ дѣтствѣ.
- ↑ Впослѣдствіи директоръ Нѣжинской гимназіи высшихъ наукъ князя Безбородко, замѣнившій Кукольника.
- ↑ Отосланъ въ Нѣжинскій лицей.
- ↑ Литографія съ этого портрета помѣщена въ изданіи графа Кушелева-Безбородко „Нѣжинскій Лицей“.
- ↑ Послѣ смерти родителей вышла замужъ за коллежск. сои. Алексѣя Онуфріевича Пузыревскаго (1825 г.).
- ↑ В. Г. Кукольникъ въ припадкѣ меланхоліи выбросился изъ окна третьяго этажа вданія лицея и умеръ вслѣдствіе этого паденія.