Из воспоминаний ссыльного (Симон-Майер)/ДО

Из воспоминаний ссыльного
авторъ Шарль Симон-Майер, пер. Шарль Симон-Майер

Оригинал: фр. Souvenirs d’un déporté; étapes d"un forèat politique, опубл.: 1880. — Источникъ: az.lib.ru • par Simon Mayer.
Перевод Алексея Плещеева.
Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 5-8, 1880.

ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ ССЫЛЬНАГО.

Симона Майера.

Недавно вышла въ Парижѣ книга: «Воспоминанія ссыльнаго» Симона Майера (Souvenirs d’un déporté; étapes d’un forèat politique, par Simon Mayer), возбудившая всеобщее любопытство. Авторъ ея, по окончаніи гражданской войны во Франціи, т. е. въ 1872 г. сосланный въ Новую Каледонію, лишь нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, возвратился въ Парижъ, вслѣдствіе амнистіи. Онъ не художникъ, не литераторъ по профессіи, и книга его не заключаетъ въ себѣ ничего вымышленнаго. Она представляетъ простой и вѣрный во всѣхъ своихъ подробностяхъ разсказъ о томъ, что онъ пережилъ, выстрадалъ, чему былъ свидѣтелемъ, въ эти ужасныя восемь лѣтъ. Онъ отмѣчалъ это день за днемъ, часъ за часомъ. Но хотя онъ и вывезъ съ собою, какъ онъ говоритъ, цѣлый чемоданъ замѣтокъ, онъ едвали бы когда нибудь издалъ свою многострадальную Одиссею, еслибы его не побудилъ къ тому Гекторъ Пессаръ, редакторъ «Насіоналя». «Это первый человѣкъ, разсказываетъ Симонъ Майеръ, въ послѣсловіи къ своей книгѣ: — къ которому я отправился, возвратясь въ Парижъ. Благодаря его ходатайству, столько же сколько ходатайству дѣтей моихъ, я не былъ разстрѣлянъ, послѣ того какъ меня приговорили къ смерти. Ему удалось то, чего не могли добиться двое другихъ неутомимыхъ моихъ благодѣтелей: Гіе Безуэнъ и баронъ Сиврэ. — Гекторъ Пессаръ принялъ меня съ своимъ обычнымъ радушіемъ. Я былъ счастливъ увидѣться съ нимъ опять. Мы разговорились, и онъ сказалъ мнѣ:

— Отчего бы вамъ не разсказать въ „Le Petit National“ обо всѣхъ вашихъ бѣдствіяхъ и страданіяхъ? Я знаю нашихъ читателей по письмамъ, которыя они намъ пишутъ, и увѣренъ, что они заинтересуются вашимъ разсказомъ, который будетъ разсказомъ честнаго человѣка.

— Прошу васъ, возразилъ я ему, не требуйте отъ меня, чтобы я снова переживалъ это страшное прошедшее, которое я хочу предать забвенію.

— Вы не правы. Соберите ваши воспоминанія, разскажите ихъ просто, безъ фразъ, вложивъ въ нихъ свою душу. Вы напишете книгу во всѣхъ отношеніяхъ полезную; и для правительства, не подозрѣвающаго о фактахъ, происходящихъ въ Новой Коледоніи, и для народа, который найдетъ въ этомъ разсказѣ много для себя поучительнаго, и, наконецъ, съ точки зрѣнія исторіи, потому что она въ сущности представляетъ вѣчное возобновленіе одного и того же. Не теряйте этого случая написать книгу хорошую, нужную и которая останется.

Подумавъ немного, я отвѣчалъ: попытаюсь.

И вотъ какимъ образомъ я разсказалъ свои странствованія, дорогіе читатели, оканчиваетъ Симонъ Майеръ. Вы щедро наградили меня своими письмами, полными ободренія и сочувствія. Я не умѣю льстить и слишкомъ старъ теперь, чтобы лгать. Пусть всѣ, кто выразилъ мнѣ участіе, знаютъ, что я благодарю ихъ отъ глубины сердца. Что же касается до остальныхъ — то я имъ прощаю».

Воспоминанія Симона Майера располагаютъ къ нему читателя. Вы выносите о немъ впѣчатлѣніе, какъ о личности человѣчной, кроткой и честной; и положительно отказываетесь вѣрить, чтобъ дѣятельность этого человѣка, во время коммуны, могла быть ознаменована какими-нибудь крайностями. Онъ разсказываетъ, что въ теченіе шести дней послѣ окончанія борьбы, его не трогали, и онъ, не скрываясь, ходилъ по улицамъ съ своими дѣтьми. Его арестовали только по доносу одного полицейскаго, имѣвшаго на него личную злобу. Буржуазія и армія были тогда до такой степени ожесточены противъ коммуны, что не требовалось особенныхъ уликъ для того, чтобы осудить человѣка. Для этого достаточно было доноса послѣдняго негодяя. Мы помѣщаемъ эти воспоминанія въ извлеченіи, такъ какъ авторъ вдается иногда въ излишнія подробности, не имѣющія для насъ интереса, или въ разсужденія, имѣющія чисто личный характеръ. Пропуская весь эпизодъ арестованія Симона Майера и суда надъ нимъ, а также и временнаго пребыванія его въ тулонской каторжной тюрьмѣ, мы начнемъ съ отплытія его въ Каледонію.

---

"Приближалось время нашего отъѣзда въ Новую Каледонію.. Всѣхъ, кому предстояло отправиться туда, еще за мѣсяцъ перевели въ особенный казематъ. Проступокъ одного изъ насъ противъ дисциплины, имѣлъ послѣдствіемъ то, что насъ продержали, вмѣсто мѣсяца, семь недѣль въ этомъ глухомъ, сыромъ помѣщеніи, безъ воздуха, безъ вина и безъ матросскаго пайка, на который мы имѣли право по положенію.

Отъѣздъ нашъ назначили сперва на 5-е іюня 1872 г., но съ 5-го его отложили до 15-го, потомъ до 20-го, такъ что мы, наконецъ, потеряли всякую надежду уѣхать. Между 15-мъ и 17-мъ мы говорили: никогда не отправятъ насъ! мы сгніемъ здѣсь. Но 17-го смотритель скомандовалъ намъ: «Въ кузницу»! Мы молча, рядами вышли изъ каземата.

Въ кузницѣ у насъ сняли съ ногъ кандалы… но намъ не суждено было избавиться отъ нихъ совсѣмъ. Это былъ лишь обмѣнъ. На насъ надѣли только кольца поменьше. Какъ видно, существуетъ два рода колецъ — сухопутное и морское. Морское кольцо — это почти браслетъ, оно только слегка нажимаетъ ахилесову сухую жилу, и иногда рѣжетъ лодыжки; при помощи же мягкаго кольца изъ пакли и веревочной корпіи, фабрикуемаго самими арестантами, и который они надѣваютъ на нижнюю часть ноги, для того, чтобы кандалы не причиняли боли, морское кольцо становится просто игрушкой, въ сравненіи съ сухопутнымъ.

Изъ кузницы насъ повели мыться. Обыкновенно насъ просто обливали изъ подъ крана холодной водой, теперь же насъ поставили въ огромныя кадки съ водой. Вода была теплая и намъ даже — неслыханная роскошь — дали мыла. Ванна, на этотъ разъ, усложнилась еще другой церемоніей, болѣе дѣйствительной: уничтоженіемъ паразитовъ.

Пока мы находились въ тулонской каторжной тюрьмѣ, всякіе порошки противъ насѣкомыхъ были запрещены. Еслибы какой-нибудь каторжникъ, политическій или нѣтъ, вздумалъ употреблять ихъ, ему бы досталось. Въ этомъ видѣли брезгливое отношеніе къ каторжному обществу. Съ 20-го іюня 1872 г., персидскій порошокъ сдѣлался вещью легальной, дозволенной и даже приказано было его употреблять. Я не разъ передъ тѣмъ просилъ разрѣшенія добыть себѣ какія-нибудь средства, которыя бы избавили меня отъ паразитовъ, причинявшихъ мнѣ невыносимыя мученія, но мнѣ всегда отвѣчали: «Это одно изъ послѣдствій каторги». Смотритель каторжной тюрьмы, г. Латрейль, сказалъ мнѣ просто: «Чешитесь!»

Въ день отъѣзда, послѣ бани, намъ роздали порошокъ отъ клоповъ. Мы были всѣ голые и сыпали его себѣ горстями на голову и на все тѣло. Мы едва могли сдержать радостный крикъ, при видѣ несмѣтнаго количества труповъ нашихъ враговъ, усѣявшихъ полъ. До сихъ поръ, мы изнемогали въ этой борьбѣ одного противъ тысячи, и философски отдали себя на съѣденіе насѣкомымъ. Теперь, мы хоть на время избавились отъ этой страшной, живой рубашки, упивавшейся нашей кровью.

Въ тотъ же день намъ дали новое платье и перемѣнили наши номера. Я назывался до сихъ поръ № 23,939. Отнынѣ я долженъ былъ называться № 127.

№ 23,939 былъ Симонъ Майеръ Тулонскихъ архивовъ. № 127 былъ Симонъ Майеръ фрегата «Виргинія». Мои сыновья становились сыновьями № 127. Моя дочь — дочерью № 127. Цифра двигалась, ходила, ѣла, говорила, писала, обувалась…

Передъ отъѣздомъ мнѣ пришлось испытать одну непріятность. Намъ сказали, что, разъ выйдя въ море, мы можемъ для развлеченія играть въ шашки и шахматы. Я сработалъ принадлежности этихъ игръ, занимавшія ящикъ въ 30 сантиметровъ длины и 40 ширины, наружная сторона котораго представляла шахматную доску, а внутренняя шашечную. Скажу безъ хвастовства, что работа моя была очень недурна, и я гордился ею. Насъ построили противъ стѣны. Я отдалъ ящикъ съ играми на сохраненіе своему товарищу, Жерему. Г. Латрейль сдѣлалъ намъ смотръ:

— Что это у васъ подъ мышкой? спросилъ онъ Жерема.

— Это игры. Майеръ вырѣзалъ ихъ для путешествія…

— Игры?.. Вѣроятно, «невинныя» игры, не такъ ли? знаю я.ихъ. Вы очень хитры, господа коммунары, но и мы тоже вамъ не уступимъ въ хитрости.

И, обратясь къ тюремному сторожу, прибавилъ:

— Взять этотъ ящикъ и отнести ко мнѣ въ канцелярію. Если это игры, то ихъ сожгутъ, а если что другое — берегитесь!

— Позвольте… началъ было Жеремъ.

— Довольно. Да притомъ вы не имѣете право имѣть что-либо при себѣ на кораблѣ.

И мою семинедѣльную работу унесли. Сожгли ли ее или нѣтъ, зінѣ все равно. Но эта неудача очень меня огорчила.

Возвращаюсь къ нашему отъѣзду. Былъ солнечный день, небо было чистое, голубое. Насъ повели между двумя рядами солдатъ морской пѣхоты. Прійдя на набережную, мы сѣли на обширные плашкоты, въ родѣ барокъ, въ которыхъ доставляютъ уголь, привязанные къ буксирному паровому судну.

Передъ нами, вдали, виднѣлся большой трехмачтовый черный фрегатъ, съ бѣлой полосой, перерѣзывавшей его, подобно поясу. Это была «Виргинія».

Когда барка наша подплыла къ фрегату, мы стали входить на нее. Я уже сказалъ, что намъ дали новое платье. Оно состояло изъ сѣрой холщевой куртки, сѣрыхъ шерстяныхъ панталонъ и огромнаго коричневаго колпака, также шерстяного, висѣвшаго до половины спины. Передъ нами, у самаго борта, стоялъ неподвижно командиръ судна, г. Лонэ. По мѣрѣ того, какъ мы дефилировали, онъ устремлялъ на каждаго изъ насъ холодный, пытливый взглядъ. Подлѣ него находился надсмотрщикъ, указывавшій арестантамъ пространство между деками, куда они должны были спускаться. Когда пришелъ мой чередъ проходить передъ командиромъ, онъ посмотрѣлъ на меня такъ пристально, что я невольно смутился.

Я забылъ снять свой колпакъ. Надсмотрщикъ мгновенно сорвалъ его съ меня и бросилъ на полъ. На палубѣ кричали: Четные номера на бакбордъ (лѣвая сторона судна), нечетные на штирбордъ (правая сторона).

— Вашъ номеръ? спросилъ меня надсмотрщикъ, между тѣмъ, какъ я надвигалъ свой колпакъ.

— 127. И я поспѣшно прибавилъ: значитъ, направо… Такъ?

— Для другихъ нечетныхъ — да… но вы пойдете налѣво.

— Начало не хорошо! думалъ я, идя между деками. — Это пространство раздѣлялось на три части. Въ серединѣ стоялъ за оградой скотъ. По обѣимъ сторонамъ находились клѣтки, совершенно такія же, какъ въ звѣринцахъ. Эти клѣтки изъ толстыхъ желѣзныхъ брусьевъ — были наши клѣтки; клѣтки для каторжниковъ. Насъ было по 94 на каждой сторонѣ. Противъ двери каждой клѣтки стояла заряженная пушка, съ направленнымъ на насъ жерломъ.

За нашими клѣтками слѣдовали другія, поменьше. Однѣ изъ нихъ служили помѣщеніемъ для женщинъ, другія для тѣхъ арестантовъ, которыхъ почему-либо хотѣли изолировать отъ большинства ссыльныхъ.

Гюмберъ (Humbert), нынѣшній муниципальный совѣтникъ, Мирото и восемь другихъ находились въ маленькихъ клѣткахъ.

Меня помѣстили въ одной изъ большихъ клѣтокъ, на лѣвой сторонѣ. Намъ роздали гамаки и одѣяла, но такъ какъ было поздно, то мы улеглись, какъ могли. Въ четыре часа утра рожокъ протрубилъ зорю, въ пять часовъ — пробужденіе; въ шесть, сборъ къ кофе. Между пятью и шестью насъ разбили на десятки. Въ десять часовъ протрубили: къ оружію! Адмиралъ, со всѣмъ своимъ штабомъ, дѣлалъ смотръ судну. Мы выстроились въ своихъ клѣткахъ въ два ряда. Главный надсмотрщикъ сказалъ намъ:

— Кто чѣмъ-нибудь недоволенъ, или вообще желаетъ представить какія-нибудь объясненія можетъ обращаться къ адмиралу.

Объясненія! Сколько бы у меня одного нашлось ихъ. Я бы сказалъ, напримѣръ, адмиралу, какъ я былъ потрясенъ извѣстіемъ о двойномъ убійствѣ, за которое меня хотятъ сдѣлать отчасти отвѣтственнымъ! Я сказалъ бы ему, что, узнавъ объ этомъ преступленіи, я воскликнулъ: Республику опозорили!^[1] Я прибавилъ бы, что въ ночь съ 18-го на 19-е марта я далъ возможность бѣжать двѣнадцати офицерамъ, содержавшимся въ Шато-Ружъ, и которыхъ толпа хотѣла разстрѣлять, какъ разстрѣляла генераловъ. Я могъ бы доказать, что, будучи комендантомъ Вандомской площади, я спасъ отъ смерти нѣсколько человѣкъ. Я указалъ бы на свидѣтельства капитана Версальскихъ войскъ Беньо, барона Сиври, доктора Піорри, всѣхъ, кому извѣстна жизнь моя, и кто передъ военнымъ судомъ громко заявлялъ о моей невинности. Я сказалъ бы все это, и, вѣроятно, получилъ бы шесть ударовъ веревкой.

Адмиралъ обошелъ всѣхъ. Никто, разумѣется, не сдѣлалъ никакихъ заявленій. Въ два часа ночи, буксирное судно, «Могучій», доставившее насъ на фрегатъ, запыхтѣло… Мы снимались съ якоря. Невозможно выразить глубокой тоски, овладѣвшей мной. Я стоялъ, судорожно сжимая въ кулакахъ желѣзные брусья своей клѣтки. Я страдалъ, словно у меня вырывали сердце. Вся прошлая жизнь встала передо мной въ эту минуту… Я увидѣлъ свое дѣтство, всѣхъ близкихъ и дорогихъ мнѣ… Мать, жену, дѣтей… моихъ бѣдныхъ дѣтей! Не видать мнѣ ихъ болѣе! Кто же сжалится надо мной!

Предметы все болѣе и болѣе отдалялись и слезы мѣшали мнѣ различать ихъ… Отчизна, исчезавшая въ глазахъ моихъ, росла во мнѣ, какъ буря.

Вдругъ земля совсѣмъ исчезла… Ничего, кромѣ волнъ… кромѣ, необъятнаго моря. Мнѣ показалось въ эту минуту, что меня ударили по головѣ молотомъ… Я опустился на свое мѣсто и зарыдалъ…

Очнувшись, я бросалъ на своихъ спутниковъ робкіе взгляды человѣка, который только что плакалъ и словно стыдится слезъ своихъ. Я увидѣлъ вокругъ одни только блѣдныя лица, красные глаза и взволнованныя черты… Страшная вещь это отторженіе отъ родной страны.

Земля моего отца, земля моей матери, ясное небо, зелень лѣсовъ, радости домашняго очага, вечернія бесѣды, большіе, великолѣпные и страшные города моей Франціи, Парижъ мой! Друзья мои! тогдашнимъ отчаяніемъ своимъ измѣряю я радость, наполнившую все существо мое, когда я увидалъ васъ снова. Безконечно теперь мое счастье, безконечна была тогда пустота и безнадежность, которыя я ощущалъ въ своемъ сердцѣ…

Какой далекій путь предстоялъ намъ! 6,500 льё! Мы уѣзжали опозоренными, каторжниками, уѣзжали навсегда!

Мы шли на буксирѣ за паровымъ судно.мъ «Могучій», пока не миновали опасныхъ мѣстъ Ліонскаго залива. Я не забылъ нашего прибытія на фрегатъ, и колпака, сорваннаго съ моей головы; не забылъ этой странной мѣры, принятой въ отношеніи меня, и состоявшей въ томъ, что меня перевели на лѣвую сторону, тогда какъ всѣ нечетные номера находились на правой. Я ждалъ чего-нибудь.

На третій день, г. Аржантье пришелъ въ нашу клѣтку. Это былъ надсмотрщикъ, завѣдывавшій продовольственной частью. Онъ скомандовалъ: собраться! Когда мы всѣ выстроились передъ нимъ, съ минуту длилось глубокое молчаніе. Только слышалось, какъ быки гремѣли своими цѣпями; да снаружи плескались волны. Г. Аржантье осмотрѣлъ всѣхъ насъ поочередно и потомъ грубымъ голосомъ спросилъ:

— Кто изъ васъ Симонъ Майеръ?

Признаюсь, что я отвѣчалъ только спустя нѣсколько секундъ. Вотъ оно! думалъ я. Впрочемъ, всѣ показывали на меня взглядомъ. Я поднялъ правую руку, и крикнулъ: Я!

— А! это вы, сказалъ г. Аржантье, и послѣ нѣкоторой паузы прибавилъ: — очень хорошо. Потомъ сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній, относившихся къ одеждѣ моихъ товарищей. Минуты казались мнѣ вѣками. Г. Аржантье повернулся ко мнѣ спиной. Когда я опять увидѣлъ его въ лицо, и глаза мои встрѣтились съ его глазами, я находился въ настроеніи человѣка, слышащаго свистъ бомбы и спрашивающаго себя, не поразитъ ли она его? Каждый испытывалъ это на войнѣ.

— Такъ это вы, Симонъ Майеръ? спросилъ меня г. Аржантье.

Я утвердительно кивнулъ головой.

— Вы назначаетесь старшимъ въ клѣткѣ.

Я не совсѣмъ понялъ его. Онъ это замѣтилъ и продолжалъ:

— Вы не знаете, что значитъ быть старшимъ въ клѣткѣ? Впрочемъ, и то сказать, вѣдь вы никогда не бывали въ клѣткѣ. Старшій, это тотъ, кто отвѣчаетъ за все, что происходитъ въ клѣткѣ. И, обратясь къ моимъ товарищамъ:

— Такъ, стало быть, рѣшено. Если въ клѣткѣ нечистота, я взыщу съ Симона Майера. Если не узнаютъ кто провинился въ нарушеніи правилъ — Симонъ Майеръ поплатится за другихъ.

Потомъ онъ опять обратился ко мнѣ:

— Съ другой стороны, всѣ осужденные должны повиноваться вамъ. На васъ лежитъ отвѣтственность за обязательныя работы. Черезъ васъ я буду отдавать приказанія; а вы будете наблюдать за ихъ исполненіемъ. Поняли?

Я не отвѣчалъ. Эта должность была мнѣ не совсѣмъ по сердцу.

— Ну, что же? Развѣ я говорю по-японски? произнесъ г. Аржантье.

— Понялъ, отвѣчалъ я.

— Насилу-то! Вы должны наблюдать, чтобы люди каждое утро умывались, чтобы на нихъ было чистое бѣлье, чтобы все было на своемъ мѣстѣ, ничто не валялось бы зря, чтобы никто не плевалъ на полъ. Каждый плевокъ отзовется на васъ. Если по утру въ клѣткѣ окажутся больные, вы мнѣ доложите о нихъ.

Обратясь къ моимъ товарищамъ, онъ прибавилъ:

— Вы предупреждены; повинуйтесь Симону Майеру.

Уходя, онъ сказалъ мнѣ: — Вы вступаете въ свою должность сейчасъ же.

Мысль, что въ продолженіи пяти мѣсяцевъ и девяти дней, я долженъ буду слѣдить, какъ постепенно грязнится бѣлье моихъ товарищей, смотрѣть, умыты ли они, чисты ли у нихъ руки, чисты ли ноги, признаюсь, не улыбалась мнѣ. Мало удовольствія обѣщала мнѣ также и обязанность непрестанно искать на полу плевки, и если таковые окажутся, то съ важностью и съ нахмуренными бровями производить разслѣдованіе, кто плевалъ.

Г. Аржантье вышелъ изъ нашей клѣтки. Я приблизился къ маленькой группѣ своихъ товарищей, недружелюбно смотрѣвшихъ на меня и шептавшихся между собой.

— Знаете что? сказалъ я имъ. — Я не хочу исполнять обязанностей старшаго.

— Почему? спросилъ меня одинъ изъ нихъ.

— Потому что это мнѣ не нравится, да и сами вы не были бы этимъ довольны; вы и теперь ужь какъ-будто на меня сердитесь.

— Мы? Нисколько.

— Нѣтъ, я очень хорошо это вижу.

— Но если вы откажетесь, это будетъ сочтено за уклоненіе отъ исполненія приказанія.

Я задумался на минуту. Дѣло было серьёзное. Однако-жь, я все-таки сказалъ, наконецъ:

— Ну, что-жь! Пусть это будетъ уклоненіемъ. Я покорюсь всѣмъ послѣдствіямъ. Лучше это, нежели исполнять невыносимыя обязанности, которыя создадутъ мнѣ столько же враговъ, сколько здѣсь осужденныхъ.

Я отошелъ отъ группы, которая постепенно увеличивалась, и нѣкоторое время оставался одинъ. Осужденные разговаривали между собой. Нѣсколько минутъ спустя, одинъ изъ нихъ отдѣлился отъ группы и подошелъ ко мнѣ.

— Принимайте, сказалъ онъ. — Притомъ же, никто изъ насъ не дорожитъ этой должностью.

— И я тоже не дорожу.

— Отказавшись, вы подвергаете себя ужаснымъ послѣдствіямъ.

— Знаю… но дѣлать нечего.

— И потомъ вотъ что: должность, отъ которой вы отказываетесь, отдадутъ, пожалуй, уголовному каторжнику. Мы всѣ будемъ находиться подъ командой убійцы или вора. Мы за это не скажемъ вамъ спасибо.

Объ этой альтернативѣ я не подумалъ. Она меня поразила. Я принялъ должность старшаго въ клѣткѣ. Трудно вообразить себѣ что-либо болѣе тяжелое, чѣмъ эта должность. Вы поймете, что между нами были люди очень ожесточенные, считавшіе себя замѣчательными политиками, великими непризнанными умами, полководцами, какихъ не видали со времени Аннибала и Цезаря, а я былъ человѣкъ простой, который сказалъ себѣ: «Ты имѣешь дѣло съ силой, противъ которой идти безполезно. Оставь пререканія; исполняй, что слѣдуетъ. Если тебя оскорбятъ — молчи. Старайся избѣжать плети, и главное, старайся избавить отъ нея другихъ». Они же, напротивъ, упрямились, и я находился немножко въ положеніи того капрала, который обязанъ былъ говорить резервисту: «Господинъ виконтъ, ступай мыть отхожія мѣста». Сначала мнѣ нужно было семь разъ повернуть во рту языкъ, прежде чѣмъ послать кого-нибудь на работу. Мнѣ ужасно хотѣлось скоблить полъ, самому взять метлу или кирпичъ и идти чистить баттарею или ретирады. Хоть я привыкъ командовать, но мнѣ было очень тяжело наряжать нѣкоторыхъ людей на слишкомъ грязную работу. А между тѣмъ, справедливость и правила требовали, чтобы соблюдалась очередь. Обыкновенные каторжники ворчали; другіе противились. Работа не исполнялась. Являлись досмотрщики и начинали сыпать ругательствами. Я былъ центромъ этого урагана.

Я кончилъ тѣмъ, съ чего нужно было начать, то есть, оставивъ всякую щепетильность, сталъ командовать, какъ солдатамъ: «Два человѣка на работу! Три человѣка на работу!»

Были люди — я долженъ признать это — никогда не причинявшіе мнѣ непріятностей. И эти люди далеко не принадлежали къ неразвитымъ или утратившимъ чувство чести. Но они понимали, что, избавивъ ихъ отъ стыда повиноваться какому-нибудь убійцѣ или отравителю, я не выказалъ неуваженія къ вѣчнымъ принципамъ; они не обвиняли меня въ измѣнѣ за то, что я не допустилъ какого-нибудь героя грязнаго уголовнаго процесса командовать ими и говорить имъ ты. Они были мнѣ благодарны за то, что я переносилъ столько оскорбленій и униженій, которыя, иначе, достались бы на ихъ долю.

Съ перваго же дня моего назначенія, началась для меня эра непріятностей и затрудненій. Г. Аржантье велѣлъ мнѣ выбрать для каждаго изъ моихъ десятковъ надсмотрщика за обѣдомъ, носившаго названіе chef de plat. Обязанность его состояла въ наблюденіи за тѣмъ, чтобы ѣли какъ можно опрятнѣе. Онъ же являлся посредникомъ въ ссорахъ, потому что каторжники нерѣдко, подобно собакамъ, дрались изъ-за кости. «Назначьте самыхъ разсудительныхъ», сказалъ мнѣ вслухъ г. Аржантье. Я старался при этомъ выборѣ соблюсти полную справедливость, но не угодилъ никому. Назначенные мною десятскіе нашли, что я возлагаю на нихъ слишкомъ тяжелую обязанность. Остальные оказались еще болѣе недовольными мною, и нерѣдко давали мнѣ это чувствовать. Но я утѣшался, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, что, въ продолженіи моего четырехмѣсячнаго завѣдыванія клѣткой, ни одинъ осужденный не былъ изъ-за меня наказанъ.

Я не настолько наивенъ, чтобы удивляться, что не всѣ наши надсмотрщики отличались дипломатической вѣжливостью. Ее трудно было и ожидать отъ нихъ. Никто не заставлялъ этихъ людей быть надсмотрщиками. Почти всѣ они добровольно избрали эту среду, удовлетворяющую, вѣроятно, ихъ вкусамъ и дозволявшую ихъ инстинктамъ свободно развиваться. Лучшей среды они и не заслуживали. Въ рѣдкомъ изъ нихъ не было чего-нибудь скотскаго. Нѣкоторые въ особенности были ужасни. Я всю жизнь свою не забуду нѣкоего Нутцбаума. Какой типъ, и какой запасъ сквернословія! Грубый, фальшивый, съ жестокимъ и лицемѣрнымъ взглядомъ, онъ приходилъ къ намъ только за тѣмъ, чтобы ругаться. Онъ давалъ намъ названія всѣхъ животныхъ земного шара, сопровождая эти клички такою руганью, что еслибы клоаки могли заговорить, то онѣ выражались бы не иначе. Когда онъ былъ сердитъ — а сердитъ онъ былъ почти всегда — то накидывался на насъ съ пѣной у рта. Въ спокойныя же минуты, желая показать кому-нибудь изъ насъ, что онъ имъ доволенъ, онъ называлъ его «старой коровой». Вообще же, говоря съ нами, онъ всегда держалъ въ рукѣ пистолетъ и по нѣскольку разъ въ день приставлялъ его къ чьей-нибудь физіономіи, предупреждая, что онъ чувствуетъ сильное желаніе «раздробить башку».

Здѣсь я долженъ разсказать возмутительную исторію, происходившую на моихъ глазахъ. Фактъ этотъ можетъ показаться невѣроятнымъ, но его подтвердятъ всѣ мои товарищи по клѣткѣ.

Однажды, въ среду, поднялась страшная буря. Нашъ фрегатъ качало, какъ орѣховую скорлупу. Мы не могли стоять на ногахъ, хватались за скамьи, за рѣшотки, падали другъ на друга. Нѣкоторыхъ, страдавшихъ морской болѣзнью, рвало. Вдругъ, къ этому урагану примѣшался ураганъ ругательствъ. Нутцбаумъ, съ пистолетомъ въ рукѣ, вошелъ въ нашу клѣтку.

— Мерзавцы! забыли, что сегодня середа? Гдѣ Симонъ Майеръ?

— Здѣсь, откликнулся я.

— Слышишь ли ты, что сегодня середа, старый идіотъ?

— Ну, такъ что-жь.

— Ну, такъ что-жь! А что дѣлаютъ по середамъ, каналья?

Я стоялъ озадаченный. Онъ продолжалъ:

— Что дѣлаютъ по середамъ? Ты ужь забылъ, подлая тварь? По середамъ брѣютъ колодниковъ, старый сычъ!

— Нельзя брить въ такую погоду…

— Что такое? Нельзя? Положеніе велитъ брить, а ты смѣешь говорить — нельзя? Наплевать мнѣ на твою погоду.

— Но вѣдь обрѣжутся…

— Тѣмъ лучше. Еслибы всѣхъ васъ подъ гильотину, меньше бы хлопотъ было.

— Однако-жь…

— Не разсуждать. Я приказалъ брить — и баста!

Въ эту минуту сильнымъ напоромъ волнъ накренило Виргинію. Многіе изъ насъ попадали на полъ. Нутцбаумъ, чтобъ не упасть, схватился за рѣшетку клѣтки. Оправившись, онъ сказалъ:

— Вели привязать колодниковъ одного за другимъ къ желѣзнымъ брусьямъ. Малассэне ихъ обрѣетъ. Я сейчасъ возвращусь. Если всѣ не будутъ обриты, берегитесь!

Я, разумѣется, не передаю и сотой доли ругательствъ Нутцбаума. Языкъ его относится къ тому языку, которымъ я заставляю его говорить здѣсь, какъ красный перецъ къ патокѣ.

Надсмотрщикъ вышелъ. Я обратился къ Малассенэ.

— Начинай!

Онъ смотрѣлъ на меня съ изумленіемъ. Лицо его какъ бы говорило: никто не дастъ себя брить при такихъ условіяхъ.

Я ухватился за желѣзные брусья клѣтки и сказалъ ему: «начинай съ меня».

Этотъ Малассенэ былъ на видъ самый страшный изъ всѣхъ колодниковъ. Онъ отличался атлетическимъ сложеніемъ и, казалось, могъ справиться съ десятью человѣками. Все тѣло его, съ ногъ до шеи, было покрыто нататуированными изображеніями комическими или страшными. На груди онъ вырѣзалъ себѣ красную съ чернымъ гильотину, съ слѣдующей надписью красными буквами: «Я дурно началъ. Я дурно кончу. Вотъ конецъ, меня ожидающій». На правой рукѣ, совершившей то преступленіе, за которое онъ попалъ на каторгу, этотъ несчастный осмѣлился вырѣзать надпись: «Смерть надсмотрщикамъ!» Малассенэ ничего не боялся. Онъ выдержалъ бы двѣнадцать плетей, не крикнувъ. Фанфаронъ эшафота, онъ спокойно убилъ бы кого хотите и за что хотите.

Онъ чуть не на четверенькахъ поползъ за бритвами и, возвратившись, сталъ передо мной.

Корабль продолжало качать. Я ждалъ, уцѣпившись за брусья и закинувъ назадъ голову. Глаза мои, однакожъ, не покидали Малассенэ. Онъ раскрылъ бритву, поднесъ ее къ моему лицу и потомъ вдругъ бросилъ ее на полъ. «Не могу!» сказалъ онъ.

Въ эту минуту мы услышали громкое ругательство. Это возвращался Нутцбаумъ.

— Ну что-жь? вскричалъ онъ: — какъ идетъ дѣло!

Онъ остановился передъ нами, посмотрѣлъ на Малассенэ, посмотрѣлъ на меня и на бритву, валявшуюся на полу. Надсмотрщикъ побагровѣлъ. Казалось, глаза его хотѣли выскочить изъ своихъ орбитъ. Мы ждали взрыва и онъ произошелъ. Нельзя себѣ представить ничего отвратительнѣе его сквернословія. Онъ грозилъ мнѣ и Малассенэ, что все время плаванія продержитъ насъ на цѣпи. Почти умоляющимъ голосомъ я убѣждалъ Малассенэ взять снова бритву.

Нутцбаумъ, разставивъ ноги и держа въ одной рукѣ пистолетъ, а другой, ухватясь за рѣшетку, произнесъ спокойно:

— Я буду смотрѣть.

Тогда произошла страшная сцена. Малассенэ нагнулся и поднялъ бритву. Когда онъ выпрямился, загорѣлое лицо его было блѣдно, негодованіе дѣлало его почти красивымъ. Качка становилась все сильнѣе. Малассенэ привязалъ меня къ брусьямъ двумя моими платками, съ помощью третьяго привязалъ себя рядомъ со мною, и лѣвой ногой своей обвилъ одинъ изъ желѣзныхъ брусьевъ. Обнявъ въ то же время своей лѣвой рукой мою шею, онъ началъ брить меня правой. Онъ дѣйствовалъ съ необычайной осторожностью, слѣдя за движеніями фрегата. При каждомъ сильномъ толчкѣ колодникъ подымалъ свою правую руку и держалъ ее надъ головой. Но разъ, однако-жь, когда вдругъ огромная волна неожиданно захлеснула корабль, Малассенэ сдѣлалъ мнѣ на щекѣ широкій порѣзъ. Увидѣвъ кровь, онъ задрожалъ всѣми членами. Слезы покатились изъ глазъ этого человѣка, никогда не плакавшаго. Онъ сказалъ мнѣ почти нѣжнымъ голосомъ, какъ говорятъ ребенку: «я васъ порѣзалъ!»

— Ничего, отвѣчалъ я.

— Ну, вотъ видите! вскричалъ Нутцбаумъ. — Дѣло идетъ не совсѣмъ плохо. Продолжай. И онъ удалился, посмѣиваясь.

Я взглянулъ на своихъ товарищей и мнѣ показалось, что огонь сверкнулъ во всѣхъ глазахъ. Гнѣвъ разъяренной стихіи находилъ въ эту минуту отзывъ въ сердцахъ нашихъ. Надсмотрщикъ долженъ былъ возвратиться.

Нѣсколько минутъ спустя, мы услышали шумъ шаговъ. Въ такія минуты буря можетъ ревѣть сколько ей угодно: она не заглушитъ шаговъ того, кого ждешь… Малассенэ отвязалъ себя отъ рѣшетки. Онъ все еще сжималъ въ рукѣ бритву. Я не спускалъ глазъ съ страшнаго каторжника. Лицо мое было въ крови; она текла на мою блузу. Малассенэ смотрѣлъ на меня; смотрѣлъ на текущую кровь, на свою бритву, на то мѣсто, откуда слышался шумъ шаговъ. О чемъ онъ думалъ? Я не знаю. Думалъ ли онъ даже о чемъ-нибудь? Не было ли это просто смутнымъ инстинктомъ, жалостью, смѣшанной со злобой? Мнѣ стало страшно. Я вскричалъ: «Малассенэ!» Онъ не обернулся. Онъ ничего не слышалъ.

Въ эту минуту дверь клѣтки отворилась. Я сначала не видалъ, кто вошелъ. Буря все еще продолжалась и въ клѣткѣ царствовалъ полусвѣтъ. Сердце мое забилось. Никогда еще я такъ не боялся услышать ругательствъ, возвѣщавшихъ Нутцбаума. Вошла какая-то черная фигура, которую я не могъ хорошенько различить. Вдругъ она заговорила и мы услышали слова: «Миръ вамъ!»

Это былъ священникъ корабля Виргинія; высокій, худощавый человѣкъ, съ очень тихимъ голосомъ. Онъ смотрѣлъ добрякомъ и не докучалъ намъ во время плаванія. Когда онъ пришелъ въ первый разъ, его дурно приняли. Я всегда не любилъ патеровъ и до сихъ поръ не люблю ихъ; но въ ту минуту, увидѣвъ эту черную фигуру, я готовъ былъ броситься ей на шею. Его приходъ вдругъ измѣнилъ положеніе.

Замѣтивъ, что я привязанъ, онъ подошелъ ко мнѣ, посмотрѣлъ на меня и съ соболѣзнованіемъ спросилъ:

— Вы ранены? Что это значитъ?

— Я раненъ бритвой, отвѣчалъ я.

— Какъ? Васъ брѣютъ въ такую бурю?

— Не правда ли, что это настоящая жестокость? сказалъ Малассенэ. — Я поранилъ старшаго. Нельзя устоять на ногахъ.

Священникъ удалился, сказавъ: «Я переговорю съ командиромъ».

Темнота продолжалась и корабль все перебрасывало съ волны на волну. Дождь лилъ ливнемъ. По временамъ слышались раскаты грома и клѣтка наша озарялась голубоватымъ свѣтомъ.

Вскорѣ мы услышали, что кто-то спускается къ намъ. Затѣмъ раздалось ругательство. Это былъ Нутцбаумъ. Онъ вошелъ въ нашу клѣтку, подобно укротителю.

— А! свиньи, а! гнусныя твари. Вы заставляете доносить на меня командиру! Вы стоили бы того, чтобы я всѣхъ васъ перестегалъ плетьми… Продолжать бритье! Живѣй!

Нашъ гнѣвъ успѣлъ уже упасть. Начали снова брить. Всѣ прошли черезъ руки Малассенэ, и хотя онъ дѣлалъ все возможное, чтобы ни у кого изъ насъ не отрѣзать кончика носа или ушей, но все-таки порѣзовъ было не мало. Нашу клѣтку нѣкоторое время называли на кораблѣ клѣткой изрѣзанныхъ.

Командиръ «Виргиніи», г. Лонэ, былъ человѣкъ съ бѣлокурыми, очень свѣтлыми волосами, краснымъ лицомъ и сангвическаго темперамента. Онъ былъ очень строгъ. Нутцбаумъ, главный надсмотрщикъ, толстый, черноволосый, усатый, нѣсколько повыше средняго роста, ходилъ всегда съ опущенной головой и нахмуренными бровями, глядѣлъ изподлобья.

Надсмотрщикъ 2-го разряда, Аржантье, завѣдывавшій продовольствіемъ, былъ худощавъ. У него были длинные русые усы. Онъ, насколько возможно, отстаивалъ наши интересы.

Надсмотрщикъ Лебланъ, также бѣлокурый, обладалъ симпатичной физіономіей и былъ очень неглупъ. Его обязанности не нравились ему. Онъ не зналъ, что такое тюремная стража, и вступилъ въ нее, потому что военный министръ далъ ей громкій титулъ «перваго полка Франціи». Но когда онъ увидѣлъ, чѣмъ былъ этотъ полкъ въ дѣйствительности, то просилъ о своемъ переводѣ и возвратился во Францію. Надсмотрщикъ Леконтъ былъ косой. Это былъ сержантъ, умѣвшій только буквально исполнять приказанія. Подобно Нутцбауму, онъ заставлядъ брить даже тѣхъ, у кого не было бороды. Брили два раза въ недѣлю, пустое мѣсто! По положенію!

Нѣсколько времени спустя послѣ нашего отплытія, намъ стали дозволять, черезъ каждые два дня, проводить 25 минутъ на палубѣ. Мы отправлялись туда группами въ двадцать человѣкъ. Насъ ставили на четырехъугольномъ пространствѣ, огороженномъ веревкой. Вокругъ этого пространства ходили солдаты морской пѣхоты со штыками. Какъ ни коротка была эта прогулка по палубѣ, но мы ждали ее, какъ освобожденія. Тамъ было хорошо, тамъ дышалось легче. Намъ казалось, что мы вырвались на волю. Каждый разъ мы говорили: — Кабы завтра хорошая погода!

Часто небо бывало ясно; только порой летѣли, словно стаи лебедей, бѣлыя облака, гонимыя вѣтромъ. Мы разговаривали съ ними. Мы слѣдили за ними глазами. Они неслись къ берегамъ Франціи.

На палубѣ можно было курить; намъ раздавали по щепоткѣ табаку, которой хватало на полтрубки. Когда море было спокойно, все шло хорошо; но, разумѣется, во время сильной качки, когда мы падали другъ на друга, нечего было и думать объ этомъ удовольствіи. Но какова бы ни была погода, мы никогда не отказывались идти на палубу.

Клѣтка представляла всегда одно и тоже зрѣлище: озабоченныя, недовольныя или злыя лица; голова Нутцбаума, пушечныя жерла и желѣзные брусья; но тамъ, наверху, мы видѣли «новое». Иногда мелькалъ вдали парусъ… встрѣчалось судно… Оно становилось для насъ цѣлымъ міромъ. Какъ мы завидовали пловцамъ!.. кто бы ни были они, можетъ быть, простые рыбаки, вѣчно борющіеся съ случайностями, съ непостоянствомъ стихій… но во сколько разъ они счастливѣе насъ! У нихъ есть очагъ, есть привязанности, они свободны! Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мы и благословляли ихъ, этихъ незнакомыхъ намъ людей, потому что они приносили намъ желаніе жить… представляли въ нашихъ глазахъ исчезнувшій для насъ міръ, гдѣ работаютъ, гдѣ принадлежатъ себѣ, гдѣ можно имѣть свою личность, имѣть волю, гдѣ можно быть самымъ жалкимъ человѣкомъ, но все-таки человѣкомъ, а не каторжникомъ!

Валы на этомъ ужасномъ Ліонскомъ заливѣ, благодаря своей вышинѣ, дѣлали намъ немало сюрпризовъ. Иногда громадная водяная гора ударяла въ корабль, и изъ всѣхъ отверстій, какъ изъ гигантскихъ крановъ, внезапно отвернутыхъ, широкимъ дугообразнымъ потокомъ била вода, заливая нашу клѣтку. Эта морская вода, въ которой мы стояли по колѣна, смѣшиваясь съ бычачьимъ каломъ, образовывала отвратительную жидкость, наполнявшую наши башмаки, проникавшую въ чулки и пачкавшую насъ. Въ добавокъ ко всему этому, быки и бараны подымали по ночамъ, особенно въ непогоду, жалобное мычаніе и блѣяніе, не дававшія намъ спать. Меня, впрочемъ, это не слишкомъ раздражало. Вѣдь и они тоже были жертвы.

Порой, когда мы слышали блѣяніе барановъ, у насъ являлась охота отвѣчать имъ, и мы начинали тянуть: бя-а-а…

---

Я упомянулъ, что я былъ старшимъ въ клѣткѣ четыре мѣсяца; во все это время произошло только одно наказаніе. Вотъ этотъ случай: когда мы сѣли на корабль, у насъ отобрали все, бумаги, карандаши, книги, и возвратили ихъ только 24-го іюня. Молодой осужденный, по имени Жиффо, одолжилъ три книги Гюмберу, и хотѣлъ потребовать ихъ у него назадъ.

— Какъ это сдѣлать? спросилъ онъ одного изъ уголовныхъ преступниковъ Бульона.

— Очень просто, отвѣчалъ тотъ: — напишите два слова Гюмберу, я передамъ ему черезъ надсмотрщика.

Жиффо написалъ и отдалъ записку Бульону. Пришелъ надсмотрщикъ Леконтъ.

— Что это такое? спросилъ онъ.

— Это записка, которую нужно передать Гюмберу.

— Записка? Да вы смѣетесь надо мной, что ли?

Онъ вырвалъ записку изъ рукъ Бульона и изорвалъ ее въ мелкіе клочки.

Жиффо подошелъ и сказалъ: — У Гюмбера моихъ три книги…

— А! записка отъ васъ? Такъ вы будете посажены въ карцеръ на два дня, а Бульонъ на четыре. И оба на хлѣбъ и на воду.

Угроза не осталась безъ исполненія. Карцеръ — ужасное наказаніе. Но существовало нѣчто еще болѣе ужасное — это трюмъ. Извѣстно, что трюмъ есть самая нижняя часть корабля, та, которая находится между послѣдней палубой и килемъ. Туда сваливаютъ уголь и всякій хламъ. Въ трюмѣ нѣтъ свѣта и даже можно почти сказать, что нѣтъ воздуха. Несчастный, котораго туда бросаютъ, ступаетъ тамъ по черной вонючей грязи: трюмъ, какъ извѣстно, часто заливаетъ водой. Гады кишатъ въ этой смрадной тьмѣ. Огромные черные пауки, плоскія сороконожки ползаютъ по лицу и рукамъ заключеннаго. Но насѣкомые ничто; человѣкъ, посаженный въ трюмъ, долженъ бороться съ бичемъ еще ужаснѣйшимъ — съ крысами. Крысы эти громадныя и голодныя. Заключенный слышитъ, какъ онѣ ходятъ, шумятъ, скребутся около него. Онъ слышитъ ихъ и не видитъ. Онъ долженъ постоянно дѣлать движеніе ногами, топтаться, чтобы отогнать крысъ. Пока онъ топчется, онѣ не подходятъ къ нему. Но какъ только онъ остается неподвижнымъ, крысы приближаются, грызутъ его башмаки, пробуютъ укусить его. Иногда онѣ прокусываютъ чулки его, и заключенный начинаетъ кричать. Несчастный доходитъ, наконецъ, до галюцинацій. Онъ мечется въ страшномъ кошмарѣ. Онъ чувствуетъ, что все вокругъ него враждебно ему. Ему кажется, что мракъ, его окружающій, созданъ изъ грязи, ядовитыхъ жалъ, зубовъ, лапъ. По выходѣ изъ этой могилы, онъ остается блѣднымъ; дрожитъ отъ всякихъ пустяковъ, и блуждающій взглядъ его походитъ на взглядъ помѣшаннаго.

Кстати о наказаніяхъ. Общественное вниманіе было не такъ давно обращено на наказаніе каторжниковъ семихвостной плетью (martinet), существующее на островѣ Ну, въ Новой Каледоніи. Меня спрашиваютъ со всѣхъ сторонъ, справедливо ли то, что было говорено по этому поводу, и просятъ разсказать, какъ совершается это наказаніе. Я сдѣлаю это въ нѣсколькихъ словахъ. Книга моя не романъ и потому я могу «предупреждать событія». Я былъ очевидцемъ того, что описываю. При мнѣ нѣсколько разъ наказывали семихвосткой.

Для этого наказанія существуетъ тамъ особенный терминъ — отправить на скамейку. На скамейку отправляютъ за всякую малость. Горе осужденному, котораго не любитъ надсмотрщикъ. Если ему кажется, что ваша работа сдѣлана дурно — лѣность къ работѣ. Плеть. Если, идя на работу, вы удвоили или замедлили шагъ — нарушеніе субординаціи. Плеть. Вы отдалились отъ мѣста работъ — покушеніе къ побѣгу. Плеть. Вы возразили, представили объясненія — оскорбленіе начальства. Плеть. Чего-нибудь недостаетъ въ вашемъ «гардеробѣ» — надсмотрщикъ предполагаетъ, что вы продали казенную вещь. Плеть. На васъ нашли какую-нибудь постороннюю вещь — вы тотчасъ заподозрѣны въ воровствѣ. Плеть. Вы сорвали на дорогѣ плодъ, срѣзали кусокъ сахарнаго тростника. Плеть. Словомъ плеть за все, по произволу надсмотрщика. Я прибавлю, что управляющій колоніи не можетъ не знать этихъ фактовъ, происходящихъ на виду у всѣхъ.

Если надсмотрщикъ пожелаетъ отправить осужденнаго, почему-нибудь ему не понравившагося, на скамейку, онъ пишетъ рапортъ, подписываетъ его и посылаетъ къ надзирателю 1-го класса или разряда. Надзиратель 1-го класса передаетъ его старшему надзирателю. Старшій надзиратель вручаетъ главному надзирателю. Главный надзиратель посылаетъ къ начальнику территоріи острова Ну, а этотъ, въ свой чередъ, къ директору исправительнаго заведенія въ Нумеѣ. Директоръ прочитываетъ — по крайней мѣрѣ, я думаю такъ — и возвращаетъ, назначивъ число ударовъ, сколько долженъ получить провинившійся; это или 25, или 50. На приговоръ директора, разумѣется, не можетъ быть апелляціи.

На скамейку отправляютъ по вторникамъ и субботамъ. Суббота — это день купанья. Когда происходитъ экзекуція, купанье отмѣняется. Въ 9 ¹/₂ часовъ лѣтомъ и въ 10 зимой, когда всѣ возвратятся съ работъ, и солдаты находятся въ сборѣ, раздается барабанный бой. Услышавъ его, каторжники обыкновенно говорятъ другъ другу: «А! скамейка! Сколько ихъ нынче?» Несчастныхъ бываетъ иногда двое, трое, четверо, даже больше.

При вторичномъ боѣ, каторжники должны немедленно идти на мѣсто, гдѣ обыкновенно происходитъ экзекуція. Бьютъ въ барабанъ; всѣ строятся вдоль набережной, параллельно съ жилищами, въ двѣ шеренги. Затѣмъ приходитъ взводъ морской пѣхоты, съ трубачемъ впереди. Солдаты становятся съ заряженными ружьями, готовые стрѣлять въ каждаго, кто пошевелится.

Наконецъ, являются четыре исполнителя, называемые «correcteurs»; одинъ изъ нихъ несетъ ужасную скамейку. Этихъ исполнителей назначаетъ администрація, избирая ихъ между каторжными. Кто желаетъ, чтобы его назначили исполнителемъ, ділженъ просить о томъ. Охотниковъ бываетъ достаточно, такъ что если одинъ изъ исполнителей умретъ или окажется «недостойнымъ» этой должности, то немедленно поступаетъ до пятидесяти просьбъ. Извѣстно, что когда во Франціи умеръ палачъ Рохъ (Roch), то оказалось 1,400 человѣкъ, желающихъ занять его мѣсто. Сколько есть людей, которымъ только недоставало случая сдѣлаться отличными палачами.

При наказаніи, о которомъ мы говоримъ, палачъ не присутствуетъ. Оно приводится въ исполненіе исключительно упомянутыми четырьмя каторжниками.

Скамейка имѣетъ около двухъ метровъ въ длину и тридцать центиметровъ въ ширину. Ее ставятъ посреди прямоугольника, образуемаго каторжниками и войскомъ. Тогда приводятъ осужденнаго. Его сопровождаетъ исполнитель, который долженъ его сѣчь.

Когда несчастный приблизится къ скамейкѣ, одинъ изъ исполнителей раздѣваетъ его и загибаетъ ему на голову рубашку. Его кладутъ на животъ, и посредствомъ двухъ большимъ смычекъ или шалнеровъ, находящихся на концѣ скамейки, сжимаютъ ему ноги. Въ то же время хватаютъ его за руки и заставляютъ обнять скамейку. Подъ скамьей ему надѣваютъ на руки колодки, и потомъ, съ помощью ремней, окончательно прикрѣпляютъ его къ скамьѣ такъ, чтобы онъ не могъ сдѣлать ни малѣйшаго движенія. Послѣ всѣхъ этихъ предосторожностей, одинъ изъ исполнителей беретъ несчастнаго за голову, другой всей своей тяжестью налегаетъ ему на икры, третій — на поясницу. Съ другой стороны скамейки, имѣя по лѣвую сторону отъ себя голову несчастнаго, становится исполнитель, вооруженный плетью.

Нѣсколько надзирателей, всѣ старшіе надзиратели и главный, и наконецъ, начальникъ мѣстной каторги стоятъ недалеко отъ скамейки. Они пришли на зрѣлище. Плеть, называемая le martinet, походитъ на орудіе, которымъ выбиваютъ пыль изъ платья, но только гораздо толще. Ручка ея длиной отъ 30 до 40 центиметровъ, и оканчивается семью ремнями изъ толстой кожи. На концѣ каждаго ремня узелъ.

Надзиратель перваго класса читаетъ рѣшеніе губернатора, въ силу котораго осужденный долженъ получить 25 или 50 ударовъ. По окончаніи этого чтенія, надзиратель произноситъ страшное слово… «исполняй». И тогда происходитъ ужасная сцена. Если осужденный не въ ладахъ съ исполнителемъ, и не задобрилъ его, то онъ, вмѣсто того, чтобы дать удару, такъ сказать, замереть на тѣлѣ несчастнаго, быстрымъ движеніемъ подымаетъ плеть, которая хлещетъ и вырываетъ мясо. Каждый узелъ уноситъ клочекъ. Кровь брызжетъ изъ изрытыхъ мускуловъ, страдалецъ издаетъ страшные крики. Десять, двадцать, двадцать пять разъ тѣже узлы проходятъ по тѣмъ же бороздамъ, терзая и углубляя ихъ. Каждый ударъ плети наноситъ семь ранъ, которыя, прибавляясь къ прежнимъ, вскорѣ образуютъ одну громадную рану. Нельзя ее видѣть безъ содраганія…

По окончаніи экзекуціи, несчастнаго помѣщаютъ или въ отдѣльный чуланъ или въ больницу. 50 ударовъ сразу даютъ рѣдко. «Человѣкъ издохъ бы», какъ выражаются исполнители. Но съ нимъ дѣлаютъ нѣчто, можетъ быть, еще болѣе ужасное. Ему даютъ 25 ударовъ и когда раны начинаютъ подживать, когда начальству донесутъ, что онъ поправился, экзекуція возобновляется. Даютъ еще 25 ударовъ.

Впослѣдствіи я еще возвращусь къ этому предмету. Теперь же добавлю вотъ что: я возвращался во Францію на кораблѣ «Пикардія», съ однимъ политическимъ преступникомъ, по имени Маларе, отставнымъ солдатомъ, который былъ сосланъ въ Новую Каледонію за участіе въ Нарбоннской коммунѣ. Этотъ человѣкъ можетъ поразсказать о плети. Онъ выдержалъ 50 ударовъ.

— Пока меня сѣкли, говорилъ онъ, я былъ увѣренъ, что я умру. При каждомъ ударѣ, мнѣ казалось, что на меня бросается дикій звѣрь и терзаетъ меня своими когтями. Удивительное дѣло: крича благимъ матомъ, я все думалъ о своей семьѣ, съ которой уже не разчитывалъ увидаться, и это было для меня двойной мукой…

Нужно сказать еще о двухъ пыткахъ: «la poucette» и «la crapaudine».

Я видѣлъ нѣсколькихъ каторжниковъ, у которыхъ большіе пальцы обѣихъ рукъ были раздавлены и которые приписывали это орудію, называемому poucette. Могу также удостовѣрить, что существованіе обѣихъ этихъ пытокъ ни для кого не составляетъ тайны въ Новой Каледоніи и что всѣ описанія ихъ, какія мнѣ случалось слышать на каторгѣ, сходятся между собой. La сгаpaudine, впрочемъ, есть чисто военная казнь, можетъ быть, существующая до сихъ поръ въ исправительныхъ ротахъ и въ ротахъ иностраннаго легіона нашихъ африканскихъ баталіоновъ.

Гюмберъ привезъ съ острова Ну пару этихъ poucettes, сдѣлавшуюся знаменитой. Это не что иное, какъ маленькіе тиски, въ которые берутъ оба большіе пальца обѣихъ рукъ пытаемаго и которыми, съ помощью винта, прогрессивно сдавливаютъ ихъ.

Положимъ, пенитенціарное начальство узнало, что какой-нибудь каторжникъ жаловался на дурное обращеніе съ осужденными и что жалоба его дошла до высшихъ властей. Нужно добиться, самъ ли онъ непосредственно жаловался и какимъ способомъ отправилъ свою жалобу, помимо іерархическихъ путей, которые, впрочемъ, всегда закрыты для всякихъ подобныхъ заявленій. Для этого прибѣгаютъ къ тискамъ. Захвативъ въ нихъ пальцы виновнаго, начинаютъ его допрошивать: «Ты жаловался?» Онъ не отвѣчаетъ или даетъ отвѣтъ уклончивый. Винтъ повертываютъ. «Ты писалъ?» — «Нѣтъ». — «Мы добьемся отъ тебя чего намъ нужно. Когда ты писалъ?» Несчастный не отвѣчаетъ. Слѣдуетъ третій поворотъ винта и т. д., пока кровь не брызнетъ изъ-подъ раздавленныхъ ногтей. Повторяю, что я видѣлъ каторжниковъ, у которыхъ большіе пальцы представляли какіе-то безобразные обрубки. Когда спрашивали этихъ людей, что съ ними такое было, они отвѣчали: это тиски. Нельзя же предположить, чтобы они нарочно раздавили себѣ пальцы для того, чтобъ имѣть возможность засвидѣтельствовать о существованіи воображаемой пытки.

Каледонская «crapaudine» заключается въ томъ, что осужденнаго кладутъ на полъ на животъ, потомъ загибаютъ руки и ноги, и всѣ четыре большихъ пальца привязываютъ за спиной къ кольцу, соединяющемуся, посредствомъ веревки, съ другимъ кольцомъ, утвержденнымъ въ потолкѣ.

Страдальца поднимаютъ къ верху, откуда онъ падаетъ всей своей тяжестью, но въ ту минуту, какъ онъ уже кажется готовъ разбиться — его удерживаютъ на минуту. Эту процедуру повторяютъ нѣсколько разъ сряду. Алжирская «crapaudine», подробно описанная г. Кристіаномъ въ его книгѣ «Французская Африка», нѣсколько отличается отъ каледонской. Тамъ осужденнаго не поднимаютъ къ верху, а просто заставляютъ висѣть со связанными за спиной членами, на большомъ крюкѣ или гвоздѣ^[2].

Возвращаюсь къ разсказу.

12-го іюля, въ 3 часа пополудни, «Виргинія» бросила якорь въ Горейскомъ рейдѣ (Gorée). За нѣсколько времени до прибытія туда, намъ прочтены были два приказа. Первый касался писемъ. Каждому изъ насъ дозволялось написать по два письма, въ четыре страницы. Второй содержалъ въ себѣ дисциплинарныя правила, которыя должны были примѣняться во время стоянки. Въ этихъ правилахъ значилось, между прочимъ, что за всякую попытку къ бѣгству днемъ, виновный подвергается заключенію въ трюмъ; а ночью — къ смертной казни. Надзиратели имѣли право, при малѣйшемъ неповиновеніи съ нашей стороны, стрѣлять изъ пистолетовъ. Солдатамъ дано было приказаніе, въ случаѣ бунта, убивать каторжниковъ. Пушки, направленыя на наши клѣтки, были заряжены картечью.

Несмотря на всѣ мои страданія, у меня было все-таки утѣшеніе. Я зналъ, что моя семья останется честной, и уважаемой всѣми. Я зналъ, что мои сыновья трудятся, что они позаботятся о сестрѣ своей, и что если все погибло для меня, то честь моихъ близкихъ невредима. Нѣкоторые изъ насъ не могли имѣть и этого утѣшенія.

Были между нами такіе, которые въ Гореѣ, начавъ письмо, вдругъ разрывали выданную имъ бумагу. Они не знали, что дѣлаютъ ихъ жены и дочери, не знали, въ какія руки попадетъ ихъ письмо.

Отсутствующіе — это почти всегда забытые… это тѣ, кому измѣняютъ.

Одинъ, однакоже, несмотря на все это, написалъ. Этотъ зналъ что сталось съ его женой. Я нашелъ въ своихъ бумагахъ черновое письмо его. Оно все смято. Это записка, писанная карандашемъ, дрожащей рукой… можетъ быть, со слезами.

Привожу его, выпуская имена.

"Горея. 12-го іюля 1842 г. Мы въ Горейскомъ рейдѣ, откуда я пишу вамъ. Я очень страдалъ въ этотъ послѣдній годъ. Во имя моихъ страданій, простите мнѣ тѣ, которыя я причинилъ вамъ. Мнѣ говорили, что вы устали переносить ихъ. Но какое право я имѣю обвинять васъ? Я ничего не хочу знать о жизни вашей, кромѣ того, что она долго была печальна, и полна лишеній. Я бы, однакожъ, не написалъ вамъ, еслибъ у меня не было къ вамъ просьбы.

"Вспомните наше существованіе. Вы знаете, что я работалъ, и что мы были очень счастливы. Теперь все кончено. Я могу сказать вамъ одно: если ребенокъ нашъ не умеръ… но онъ живъ — не правда ли?.. Онъ былъ такой красавчикъ… онъ ужь смѣялся… Онъ живъ…

"Скажите ему, что далеко отъ него, въ морѣ, есть человѣкъ, который любитъ его и не можетъ вспомнить о немъ безъ слезъ. Я оставляю. здѣсь, на правой сторонѣ, маленькое пустое мѣстечко которое обвожу перомъ. Вы видите его… Окруженное черной каймой — оно напоминаетъ похоронный билетъ. Я цѣлую это мѣстечко. Дайте поцѣловать его нашему ребенку. Такъ вы ему скажете — да? — что это отъ человѣка, который его любитъ.

"Вы можете писать ко мнѣ туда. Я не прошу длинныхъ писемъ… Только одно слово, чтобъ я зналъ, здоровъ ли малютка. Пришлите мнѣ поцѣлуй отъ него… или какую-нибудь его бездѣлушку…

«Я не питаю къ вамъ вражды… Сдѣлайте то, о чемъ я прошу васъ… Потомъ я не буду васъ больше просить ни о чемъ; я буду бояться наскучить вамъ…

„Я очень несчастливъ. Я живу только въ прошедшемъ. Вашъ Х.“

P. S. „Я думаю, нашъ ребенокъ ужь начинаетъ ходить…“

Я не упоминалъ о множествѣ фактовъ, доказавшихъ мнѣ, что нѣкоторые надсмотрщики, въ особенности Нутцбаумъ и Леконтъ, питали ко мнѣ систематическую вражду. Казалось, меня назначили старшимъ только для того, чтобы имѣть случай чаще ко мнѣ придираться, сдѣлать изъ меня козла отпущенія, на котораго обрушивались и ихъ гнѣвъ, и гнѣвъ моихъ товарищей.

Однажды я узналъ причину этой вражды. Къ нашей рѣшоткѣ подошелъ человѣкъ огромнаго роста, поступившій къ намъ въ сторожа изъ жандармовъ. Онъ устоялъ неподвижно и долго не спускалъ съ меня глазъ. Сначала, я его не замѣтилъ. Но такъ какъ взглядъ вызываетъ взглядъ; и какъ я читалъ въ глазахъ его наглость и злобу, то въ свой чередъ началъ пристально смотрѣть на него. Жандармъ сказалъ:

— Да, да; смотрите на меня. Я на васъ тоже смотрю.

— Я смотрю на васъ отвѣчалъ я: — потому, что вы цѣлые полчаса не сводите съ меня глазъ.

— Я имѣю на это свои причины, сказалъ жандармъ и прибавилъ: — я васъ узналъ.

Я вглядывался въ жандарма. Физіономія его рѣшительно ничего не напоминала мнѣ. Она говорила мнѣ только, что онъ меня ненавидѣлъ.

Я отвѣчалъ: — Я совсѣмъ васъ не знаю.

— Вы забыли Вандомскую площадь?

— Я былъ полковникомъ… комендантомъ Вандомской площади. Но какое отношеніе…

— А я былъ однимъ изъ тѣхъ шести жандармовъ, которыхъ взяли въ плѣнъ и посадили въ караульню на Вандомской площади.

— Я тутъ не причемъ, сказалъ я.

— Знаю; но вы дозволили коммунарамъ оскорблять меня.

— Какимъ образомъ?

— Да. Меня оскорбляли женщины, а вы не заставили ихъ замолчать.

— На Вандомскую площадь нельзя было проникнуть безъ пропуска, а его не выдавали женщинамъ. Вы ошиблись. Это былъ не я. Притомъ же я никогда бы не потерпѣлъ, чтобы оскорбляли плѣннаго.

— Я говорю вамъ, что вы дозволили меня оскорблять. Впрочемъ, это все равно. Каждому свой чередъ. Когда я былъ у васъ въ рукахъ, вы меня не пощадили. Теперь вы у меня въ рукахъ.

Съ этой минуты, жандармъ не переставалъ каждую минуту жаловаться на меня начальству, и когда Нутцбаумъ или Леконтъ накидывались на меня, я всегда замѣчалъ, что онъ стоитъ гдѣ-нибудь, посмѣиваясь съ злорадствомъ и покручивая свой усъ. „Я вамъ дамъ себя знать“, сказалъ онъ мнѣ и держалъ свое слово. Онъ, Нутцбаумъ и Леконтъ были одного поля ягоды и отлично понимали другъ друга. Трудно себѣ представить тѣ безчисленныя придирки, которыми я былъ обязанъ этому тройственному союзу. По цѣлымъ днямъ иногда длилась какая-нибудь нелѣпая исторія о метлѣ, поставленной не въ тотъ уголъ, куда слѣдовало, или выданной одному каторжнику, вмѣсто другого. „Что это за метла?“ — Это метла № 112. — Зачѣмъ у 114 No метла № 112? № 112, гдѣ твоя метла? Симонъ Майеръ отвѣчаетъ за метлы. Какъ мнѣ хочется съѣздить его этой метлой по спинѣ!» И такъ до безконечности.

Повѣрятъ ли, что мое невыносимое положеніе старшаго въ клѣткѣ, создавшее мнѣ столько враговъ, возбуждало во многихъ зависть ко мнѣ… Были люди, старавшіеся дѣлать всевозможное, чтобъ навлечь на меня наказаніе. — Но, несмотря на это, клѣтка моя содержалась въ порядкѣ; и командиръ фрегата Лонэ, приходя къ намъ, каждый разъ говорилъ мнѣ, намекая на уголовныхъ преступниковъ:

— У васъ есть тутъ ужасные негодяи. Чортъ знаетъ, какъ это вамъ удается сладить съ ними, не прибѣгая къ наказаніямъ?

— Я стараюсь ихъ урезонить.

— Урезонить? Это отлично! Я еще не зналъ этого могущества философіи. Ну, а если они васъ не послушаютъ?

— Тогда, отвѣчалъ я однажды г-ну Лонэ, смѣясь: — я укрощаю ихъ, говоря имъ о «двойныхъ раціонахъ», которые вы намъ всегда обѣщаете, послѣ инспекціи клѣтокъ, и которыхъ мы никогда не получали.

— Какъ? Неужели? восклицалъ командиръ. — Вы никогда не получали двойныхъ раціоновъ?

— Никогда. Наши раціоны такого размѣра, что спартанцу хватило бы ихъ на одинъ глотокъ.

— Хорошо. Я буду наблюдать за этимъ.

Но мы, однако же, не видали результатовъ этого наблюденія, и ни одинъ изъ насъ не испытывалъ, чтобы у кого нибудь за обѣдомъ двоилось въ глазахъ.

Но за то мнѣ пришлось испытать, что излишній порядокъ въ клѣткѣ имѣетъ иногда свои неудобства.

Начальникъ клѣтки, находившейся на правой сторонѣ корабля, Жоливе, также политическій преступникъ, не зналъ, что дѣлать съ своими людьми. Наказанія слѣдовали тамъ одно за другимъ и каторжники непрестанно бунтовали. Тогда г-ну Лонэ пришла мысль устроить въ нашей клѣткѣ отдѣленіе для непокорныхъ. Съ этой цѣлью у насъ отгородили желѣзной рѣшоткой пространство въ два квадратныхъ метра и помѣстили туда шесть человѣкъ неисправимыхъ, изъ клѣтки правой стороны. Это были отчаянныя головы. Они только и говорили о томъ, что нужно перерѣзать всѣхъ надсмотрщиковъ и поджечь корабль. Они хвалились своими прошедшими преступленіями, какъ славными подвигами. Ихъ рѣчь приводила въ содроганіе. У меня былъ тогда гамакъ. Мнѣ велѣли повѣсить его у двери новой клѣтки.

Я хотѣлъ представить нѣкоторыя возраженія, но Леконтъ сказалъ мнѣ:

— Вы думаете, что находитесь здѣсь для веселья? Вамъ поручаютъ постъ, оказываютъ довѣріе… вы должны гордиться этимъ.

— Это ваше мнѣніе, а не мое.

Леконтъ пришелъ въ ярость.

— Да знаете ли вы, что послѣдній сторожъ на каторгѣ, лучше васъ всѣхъ, подлыхъ коммунаровъ! Ложитесь у двери, и если что-нибудь случится въ маленькой клѣткѣ… я запрячу васъ въ трюмъ!

Это было ужь черезчуръ. — Прошу васъ выбрать на эту должность уголовнаго преступника, сказалъ я Леконту.

— Вы не лучше ихъ, отвѣчалъ Леконтъ и вышелъ, заперевъ за собой дверь. Между тѣмъ, какъ онъ шелъ по корридору, я продолжалъ говорить сквозь рѣшотку. Тогда онъ обернулся въ мою сторону и сказалъ: Въ трюмъ! слышите ли?

Я спросилъ товарищей: кто хочетъ быть старшимъ?

— Ишь какой добрый! Онъ просто восхитителенъ! кричали они. Одинъ иронически прибавилъ: — Кто хочетъ, братцы, служить. висячимъ замкомъ у маленькой клѣтки? Другой: — Кому хочется быть зарѣзаннымъ? Третій: кому надоѣло спать? Кому желательно всегда находиться между пистолетомъ Нутцбаума и ногтями Троппмана? И когда я продолжалъ настаивать, обратясь къ одному изъ тѣхъ, которые, какъ я слышалъ, завидовали мнѣ, къ марсельскому коммунару Ру, онъ только отвѣтилъ мнѣ: — спасибо, братъ!

Клѣтка, которой я долженъ былъ служить живымъ замкомъ, представляла нѣчто ужасное. Мнѣ было такъ тяжело, отвратительно, я чувствовалъ себя такъ униженнымъ, что голова моя посѣдѣла.

Эти шесть человѣкъ, почти наваленные другъ на друга въ тѣсномъ чуланѣ, проводили все время въ ругательствахъ и даже дракѣ. Отъ шутокъ ихъ морозъ подиралъ по кожѣ. Они рычали, какъ дикіе звѣри, скрежетали зубами… Я потерялъ сонъ.

Въ это время, у меня былъ общій гамакъ съ моимъ товарищемъ Альденофомъ. Не желая подвергать его этой страшной пыткѣ и находя, что довольно, если и одинъ изъ насъ будетъ страдать, я уступилъ ему гамакъ и ложился вдоль дверей на своемъ одѣялѣ. Но такъ какъ, по случаю дождей, на полу была постоянно вода, то я вынужденъ былъ прикрѣпить свое одѣяло къ желѣзнымъ брусьямъ клѣтки, и такимъ образомъ висѣлъ, какъ узелъ. Болѣе ужаснаго спанья нельзя себѣ и представить. Во время сильнаго вѣтра и качки, когда корабль перебрасывало съ волны на волну, при каждомъ толчкѣ, я стукался о желѣзные брусья.

Въ самомъ концѣ нашей клѣтки, отдѣленныя отъ насъ пространствомъ, гдѣ прохаживались солдаты, и скрытыя отъ нашихъ глазъ досчатой перегородкой, находились въ особенной клѣткѣ женщины; ихъ было сорокъ — тридцать-восемь уголовныхъ преступницъ и двѣ политическія. Иногда, чтобы дать женщинамъ подышать воздухомъ, перегородку снимали, и мы могли тогда видѣть узницъ. Всѣ онѣ были обстрижены подъ гребенку, въ спальныхъ чепчикахъ и сѣрыхъ платьяхъ изъ грубой шерстяной матеріи. Нѣкоторыя изъ этихъ несчастныхъ, несмотря на свой нарядъ, казались довольно миловидны. Тутъ были приговоренныя за убійство, поджигательство, отравленіе, но многочисленнѣе всѣхъ были дѣтоубійцы.

Въ этомъ мрачномъ мѣстѣ спали двое маленькихъ дѣтей — мальчикъ и дѣвочка. Мальчикъ былъ бѣлокурый, слабаго сложенія, нѣсколько болѣзненный, но граціозный. Дѣвочка была брюнетка, одѣтая въ такое же платье, какъ мать. Ея большіе черные глаза глядѣли на насъ иногда съ глубокимъ удивленіемъ. Потомъ она улыбалась намъ шаловливо, сквозь рѣшотку; ея бѣленькій чепчикъ ужасно шелъ къ ней.

Дѣти могли разговаривать и пользовались этимъ. Мы слышали ихъ веселую болтовню. Однажды дѣвочка спросила мать: «Мама, зачѣмъ насъ посадили въ клѣтку? Какъ смѣшно!.. Развѣ всѣ дѣти сидятъ въ клѣткахъ?»

Мать, вѣроятно, сказала ей «да», потому что дѣвочка сказала: «Стало быть, какъ птички!»

Бѣдныя птички!

Женщины эти возбуждали во мнѣ глубокое состраданіе. Иногда, впрочемъ, оно уступало мѣсто отвращенію. Между четырьмя изъ этихъ женщинъ и четырьмя каторжниками изъ уголовныхъ преступниковъ завязалась корреспонденція. По этому поводу даже произошла въ женской клѣткѣ баталія. Явился надсмотрщикъ и нашелъ записки, въ которыхъ поджигатель выражалъ свою страсть женщинѣ, утопившей своего ребенка, и убійца клялся въ вѣчной любви другой женщинѣ, отравившей мужа. Нутцбаумъ и Леконтъ никогда не могли открыть, какимъ образомъ эти записки доходили по назначенію. Они заковали троихъ каторжниковъ наугадъ, въ надеждѣ, что тѣ разскажутъ, но ничего не добились.

Я узналъ впослѣдствіи, какимъ путемъ осужденные отправляли свои корреспонденцію. Каждое утро, матросъ, относя женщинамъ кофе, проходилъ корридоромъ вдоль нашихъ рѣшотокъ. Кофе онъ носилъ въ ведрѣ; въ это ведро бросали такъ, чтобы онъ не могъ замѣтить, записочку, завернувъ въ нее кусочекъ сухаря для того, чтобы она не всплыла.

На каторгѣ все запрещено, и между тѣмъ все дѣлается, кромѣ хорошаго.

…Около этого времени, двое изъ моихъ товарищей сошли съ ума. Оба были политическіе преступники. Первый назывался Виртели, другой — Брюнель.

Виртели не было еще тридцати лѣтъ. Это былъ человѣкъ среднаго роста, черноволосый и носившій очки, очень сильныя, вслѣдствіе близорукости. Онъ былъ уменъ и обладалъ превосходной памятью. Онъ получилъ хорошее образованіе, и его пріятно было слушать. На кораблѣ онъ занимался преимущественно математическими задачами. Ученость его не нравилась Леконту, который, какъ я уже говорилъ, былъ полнѣйшимъ воплощеніемъ капральства. «Что вы все сидите надъ вашей тарабарщиной? кричалъ онъ. — Неугодно ли отправиться на работу!»

Виртели сначала потерялъ память именъ. Онъ, напримѣръ, говорилъ мнѣ: «Кажется, завтра мнѣ идти на работу, любезный…?» Онъ искалъ имя «Майеръ» и, не находя его, останавливался съ удивленіемъ.

— Странно, сказалъ онъ мнѣ однажды. — У меня какъ будто пропадаетъ память. Представьте, что я забылъ ваше имя…

Онъ сдѣлался мраченъ, задумчивъ. Однажды Леконтъ кликнулъ его, по его номеру. Онъ не отвѣчалъ.

— Животное! не можетъ отвѣтить! сказалъ Леконтъ.

Виртели смотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Онъ забылъ свой номеръ. На другой день, онъ пришелъ ко мнѣ. Глаза его блестѣли и были полны слезъ. Я держалъ въ рукѣ записную рабочую книжку. Онъ указалъ на нее пальцемъ, ничего не говоря.

— Вы хотите въ ней посмотрѣть что-нибудь? И я подалъ ему книжку. Онъ жадно пробѣжалъ ее глазами. Вдругъ лицо его просіяло. «Ахъ! да!.. сказалъ онъ. — Виртели… Виртели»… И онъ нѣсколько разъ повторилъ эти три слога: Вир-те-ли. Онъ хотѣлъ посмотрѣть записную книжку, чтобы вспомнить свое имя.

Съ этого дня онъ сталъ идіотомъ. Члены его сдѣлались какъ тряпки, голова опускалась на грудь. Когда подымали его руку, рука падала опять. Онъ не могъ двигаться. — «Это комедія! встряхнуть его!» кричали сначала надсмотрщики. Это не было комедіей и даже перестало быть драмой… Несчастный находился въ безсознательномъ состояніи.

Исторія другого моего товарища, Брюнеля, еще мрачнѣе.

Брюнель былъ маленькаго роста; русый, съ необыкновенно кроткимъ взглядомъ. Онъ очень любилъ меня. Однажды, когда Нутцбаумъ осыпалъ его ругательствами и оскорбленіями и я вмѣшался, стараясь выгородить его, онъ вдругъ приблизился ко мнѣ и схватилъ меня за горло. «Негодяй! вскричалъ онъ громкимъ голосомъ: — это ты убилъ мою мать и сестру. Погоди же, я задушу тебя!» Онъ такъ сжалъ мнѣ горло, что еще немного и я былъ бы задушенъ. Товарищи прибѣжали и освободили меня. Пятеро держали его. Онъ отбивался, ревѣлъ. «Это онъ! это онъ! Я узналъ его. Когда вступали версальцы… армейскій солдатъ… Онъ убилъ мою мать… онъ закололъ штыкомъ мою беременную сестру. Убейте, убейте его!» Онъ подтверждалъ правило, что сумасшедшіе, страдающіе буйнымъ помѣшательствомъ, всего опаснѣе для тѣхъ, къ кому они прежде питали дружескія чувства. Его положили въ госпиталь. Онъ такъ и прибылъ въ Новую Каледонію сумасшедшимъ.

Что Брюнель говорилъ въ сумасшествіи, было справедливо; кромѣ того, разумѣется, что касалось меня. Простой національный гвардеецъ, онъ, во время коммуны, былъ спрятанъ днемъ въ темной комнатѣ, когда одинъ армейскій полкъ вступалъ въ его улицу. Мать и сестра его, думая, что все уже кончено, сѣли у окна за шитье, когда послышались на лѣстницѣ шаги. Солдаты наполнили домъ. Выстрѣлили ли въ нихъ? Указали ли имъ на этотъ домъ, какъ на такой, гдѣ скрываются національные гвардейцы? Были ли они пьяны? Брюнель утверждалъ, что да. Но, какъ бы то ни было, они закололи штыками двухъ женщинъ. Услышавъ раздирающіе крики матери и сестры, онъ хотѣлъ выбѣжать, но дверь снаружи была заставлена мебелью. У него недостало силы совладать съ этимъ препятствіемъ. Онъ упалъ въ обморокъ. Когда онъ очнулся, то толкнулъ дверь. Мёбель попадала. Брюнель вбѣжалъ въ комнату и глазамъ его представилось ужасное зрѣлище. Трупы матери и сестры его лежали одинъ на другомъ. Брюнель помѣшался. Онъ выбѣжалъ на улицу, крича: «Помогите! Убійцы!» Солдаты остановили его. Онъ назвалъ ихъ разбойниками, говорилъ имъ, что перебьетъ весь міръ, все сожжетъ и проч. Его привели въ караульню. Онъ и тамъ оскорблялъ солдатъ, оскорблялъ офицеровъ. Его признали сумасшедшимъ и не стали разстрѣливать; однакоже, положили имѣть въ виду, какъ опаснаго, и отправили въ госпиталь. Когда нашли, что онъ достаточно успокоился, его предали военному суду; судъ приговорилъ его къ пожизненной каторгѣ. Несчастный, до своего сумасшествія, часто возвращался къ этой ужасной исторіи. Когда онъ разсказывалъ мнѣ ее, то рыдалъ, какъ ребенокъ…

15-е октября было для меня достопамятнымъ днемъ: меня, къ величайшей моей радости, уволили отъ обязанностей старшаго. Смотритель Леконтъ требовалъ, чтобы я помогъ ему заковать одного каторжника, содержавшагося въ той тюрьмѣ, которую, какъ я уже говорилъ, устроили въ моей клѣткѣ. Я отвѣчалъ, что это не мое дѣло, что на это есть сторожа. Съ этого дня Леконтъ, Нутцбаумъ и жандармъ не переставали всячески оскорблять меня, осыпать ругательствами и насмѣшками. Сначала они называли меня идіотомъ, скотомъ, воромъ, убійцей и, наконецъ, истощивъ весь лексиконъ бранныхъ словъ, стали называть «патріотомъ». Въ этомъ словѣ для нихъ резюмировалось все, что есть самаго гнуснаго. Оно имѣло для нихъ то же самое значеніе, какое имѣетъ для многихъ капраловъ слово «артистъ». Если въ полку скажутъ про человѣка — «это артистъ», для него все кончено. Человѣкъ осужденъ. Артистъ! патріотъ! всевозможные пороки подразумѣваются подъ этими названіями. Нѣтъ преступленія, на которое бы не считали способнымъ такого человѣка. Уволенный отъ должности старшаго, я былъ переведенъ въ другую клѣтку на штирбордъ. Пользуясь пассатными вѣтрами, мы доплыли до предѣловъ Антарктическаго Океана. Послѣ раскаленной печи — морозъ. Было 52 градуса ниже нуля. Все замерзло на кораблѣ, разумѣется, кромѣ ругательствъ смотрителей. При этихъ условіяхъ, нашли удобнымъ раздѣть насъ до нага, для того, чтобы все бѣлье наше разомъ спустить въ кипятокъ. Зубы у насъ стучали. Операція продолжалась нѣсколько часовъ. Я схватилъ острый бронхитъ и меня положили въ больницу. Всѣ медикаменты испортились. Мнѣ клали на грудь, послѣдовательно одну за другой, семь шпанскихъ мухъ. Одинъ каторжникъ, по имени Симонъ, умеръ. Его бросили въ море.

Когда мы снова достигли тропиковъ, намъ пришлось вынести пытку другого рода. Жара возвратилась, но должно было бороться съ бичемъ, отъ котораго мы уже не мало страдали, когда находились въ предѣлахъ Бразиліи. Этотъ страшный бичъ — жажда.

Намъ давали въ день только 80 центилитровъ воды и 23 центилитра вина. Вода, дурно дистилированная, была красная какъ кровь, солоновата на вкусъ, и издавала щелочный запахъ, напоминавшій запахъ хлора, іода и брома. Этотъ напитокъ былъ ужасенъ, и однакоже мы ожидали его каждый день, какъ тунисскіе плѣнники ждутъ той минуты, когда передъ ними предстанетъ полувысохшій ручей, къ которому они приложатъ свои горящіе уста. Матросъ ежедневно являлся въ клѣтку, волоча за собой кишку для поливки пола, мы старались зажать оконечность кишки, для того, чтобы осталось побольше воды. Онъ приходилъ въ ярость; случалось, что ведро было на половину опрокинуто, и изъ за того, что оставалось въ немъ, дрались, таскали другъ друга за волосы. Кто былъ сильнѣй, тому удавалось напиться. Слабые испытывали всѣ мученія жажды.

Это была страшная пытка. Однажды, сильной качкой опрокинуло бакъ, въ который я вылилъ свою порцію воды, и я цѣлыя сутки не пилъ. Не возможно себѣ представить того, что я вынесъ. Мной овладѣло сначала какое-то смутное безпокойство, какое-то тревожное, лихорадочное состояніе. У меня явилось ощущеніе постепеннаго высыханія… я чувствовалъ, что вся влажность моего тѣла мало-по-малу испаряется. Каждая проходившая минута казалась мнѣ вампиромъ, набрасывающимся на меня и пьющимъ кровь мою. Я испытывалъ въ горлѣ ощущеніе опухоли, невыносимое страданіе, худшее нежели обжогъ; я хрипѣлъ, въ глазахъ у меня были красные круги. По ночамъ я не спалъ, и, странное дѣло, несмотря на безсонницу, меня преслѣдовали видѣнія. Мракъ, меня окружавшій, наполненъ былъ фантастическими существами, глядѣвшими на меня, и я отчетливо слышалъ, какъ они хохотали. Я видѣлъ то, чего не существовало, я слышалъ, какъ говорило молчаніе. Полъ, когда я дотрогивался до него, жегъ мои пальцы, словно онъ былъ накаленъ. У меня находился въ мѣшкѣ желѣзный гвоздь. Я положилъ его себѣ въ ротъ и началъ сосать; сначала я почувствовалъ облегченіе, но оно было только мгновенное. Вскорѣ я выплюнулъ гвоздь, онъ рвалъ мнѣ дёсна и нёбо. Я разбудилъ нѣсколькихъ товарищей, умоляя ихъ дать мнѣ немножко воды, хотя одну каплю, но запасъ у всѣхъ истощился. Я прильнулъ языкомъ къ жестянкѣ изъ-подъ консервовъ, въ которой заключалась моя вода, но и съ этой жестянкой было тоже самое, что съ гвоздемъ. Я поплатился еще сильнѣйшей болью, чѣмъ прежде, за эту попытку облегчить свои страданія. Жажда не допускаетъ, чтобы ее обманывали. Она словно мститъ.

Я прибавлю, что въ то время сухари, которые намъ давали ѣсть, были до такой степени дурны, что большая часть изъ насъ чувствовала всѣ признаки отравленія грибами. Они были всѣ сплошь покрыты желтоватой плѣсенью, иногда зеленоватой, и распространяли отвратительный запахъ гнили. Они содержали въ себѣ жажду и. лихорадку. Въ добавокъ, у насъ уменьшили раціоны. Намъ давали только остатки сухарей, грязныхъ, обглоданныхъ крысами и источенныхъ червями. Унтеръ-баталеръ сгребалъ эти огрызки печной лопаткой и бросалъ въ нашу похлебку. Мы сначала вылавливали оттуда наименѣе испорченные куски, но потомъ, мучимые голодомъ, возвращались къ баку и съѣдали остальное.

Когда день прогналъ ужасы этой ночи, и матросъ опять явился съ кишкой, я бросился на нее, и, несмотря на то, что онъ наносилъ мнѣ кулакомъ удары по головѣ, сталъ тянуть воду; я ничего не чувствовалъ. Надо пройти черезъ подобныя испытанія, чтобы узнать цѣну стакана воды. Случалось также, что каторжники выпивали нашу порцію. Мы готовы были убить ихъ.

23-го ноября, въ девять часовъ утра, я вдругъ увидалъ землю. Я не думалъ, что мы уже почти достигли цѣли нашего путешествія. Мы все болѣе и болѣе приближалась, и берегъ становился все явственнѣе. Это была безконечная, зеленѣющая линія, покрытая группами деревьевъ, цвѣтъ и лоскъ которыхъ обличалъ тропическую, растительность. Вскорѣ мы стали яснѣе различать предметы. Деревья обрамляли рейдъ, въ глубинѣ котораго возвышался городъ, построенный амфитеатромъ. Нутцбаумъ вошелъ въ эту минуту въ нашу клѣтку. Увидѣвъ, что я смотрю въ даль, онъ хлопнулъ меня по плечу и, указывая пальцемъ на городъ, сказалъ: Нумея.

Страна изгнанія была мнѣ указана человѣкомъ, представлявшимъ для меня злорадство, узкую ненависть, преслѣдованіе, злоупотребленіе силой, угрозы и казни. Нумея! Это былъ опять Нутцбаумъ… и вдобавокъ, это была еще страшная неизвѣстность!

Вотъ замѣтки, набросанныя мной въ первые три дня нашего новаго существованія:

23-го ноября 1872 г. въ 12 ³/₄ час. «Виргинія» бросаетъ якорь въ Нумейскомъ рейдѣ.

Послѣ полудня. Мы думаемъ, что насъ сейчасъ высадятъ. А! проклятый корабль, ты не будешь насъ больше мучить! Время идетъ. Неужели насъ не высадятъ? Наступаетъ ночь. Она проходитъ. Еще 11 часовъ надо провести въ клѣткѣ.

Воскресенье 24-го ноября. Готовятся сойти на берегъ. Все еще медлятъ. Чего они ждутъ? Наши мѣшки готовы. День проходитъ. Настаетъ ночь. Еще одна ночь въ клѣткѣ!

Понедѣльникъ 25-го ноября. 6 ¹/₂ часовъ. Наконецъ-то! Мы покидаемъ «Виргинію». Прощай, мрачная тюрьма, клѣтка несчастныхъ страдальцевъ! пусть волны и бури, пусть люди, пусть громы небесные отмстятъ тебѣ за все, что ты заставила насъ вытерпѣть. 7 часовъ. Мы всѣ перешли на плашкотъ, который тянетъ на буксирѣ паровая лодка. Черезъ полчаса. Мы высадились на островѣ Ну. Насъ обыскиваютъ. Половину нашихъ бумагъ и даже семейные портреты выбрасываютъ въ море. 8 часовъ. Насъ отводятъ въ отдѣльное помѣщеніе. Даютъ намъ супъ, потомъ запираютъ рѣшетку и запрещаютъ разговариваты.съ кѣмъ бы то ни было.

Домъ, въ которомъ насъ помѣстили, былъ построенъ изъ камня и крытъ кусочками дерева, наложенными одинъ на другомъ, какъ черепица, и называющимися здѣсь «pénile». Ни столовъ, ни скамеекъ. Вмѣсто постелей одни гамаки, висящіе между двумя желѣзными брусьями. Полъ съ бетономъ^[3]. Въ понедѣльникъ 25-го ноября, послѣ полудня, отставной полковникъ Шаррьеръ, главный начальникъ каторги, вошелъ въ наше помѣщеніе.

Это былъ человѣкъ лѣтъ 50, роста нѣсколько выше средняго, съ блѣднымъ лицомъ. Въ его взглядѣ. было что-то жестокое и презрительное. На немъ былъ длинный, очень грязный и очень потасканный сюртукъ. Непомѣрно-высокая шляпа, имѣвшая форму печной трубы, украшала его сановную голову. Видъ его не предвѣщалъ ничего добраго. Онъ разспрашивалъ каждаго изъ насъ сухимъ и отрывистымъ тономъ.

— Ваше имя? — Симонъ Майеръ. — Что вы сдѣлали? — Осужденный за участіе въ коммунѣ. — Я васъ спрашиваю, что вы сдѣлали? — Былъ комендантомъ плаца. — Какого плаца? гдѣ? — Въ Парижѣ. — А! да! Парижъ… Коммуна… Могу сказать!.. Хорошо! Но что же вы сдѣлали? — Былъ коменд… — Довольно. — Я… — Молчите!..

Діалогъ продолжался. Слѣдующій! произносилъ Шаррьеръ, и снова начинались разспросы.

— Ваше имя? — Такой-то. — Что вы сдѣлали? — Участвовалъ въ коммунѣ. — Гдѣ! Въ какой коммунѣ? — Въ Парижѣ. — А! да. Парижъ! Коммуна! Поздравляю! Отлично! — Что же вы дѣлали въ коммунѣ? — Я… — Довольно! — Я хотѣлъ сказать… Молчите! Кто мнѣ прислалъ такихъ болтуновъ? Вы у меня поговорите! Слѣдующій!

Разспросивши насъ всѣхъ такимъ образомъ, г. Шаррьеръ счелъ долгомъ произнести спичъ, почти ничѣмъ не отличавшійся отъ тѣхъ, съ какими обыкновенно полковники обращаются къ рекрутамъ. Когда онъ вышелъ и насъ снова заперли, мы стали обмѣниваться своими впечатлѣніями. Разговаривая, я безпрестанно хватался рукой то за лицо свое, то за другую руку. Мнѣ казалось, что по мнѣ бѣгаютъ насѣкомыя. Это были муравьи. Я посмотрѣлъ на стѣну. Они были всюду. Я вскорѣ долженъ былъ убѣдиться, что муравьи — одинъ изъ бичей этой отдаленной страны.

Въ Новой Каледоніи водятся всевозможныя разновидности муравьевъ: муравьи красные, черные, муравьи великаны. Они, какъ и въ Австраліи или въ Гвіанѣ, чрезвычайно злы. Бѣглый каторжникъ, рѣшившійся углубиться внутрь страны, рисковалъ быть заѣденнымъ ими, еслибы не попалъ еще ранѣе въ руки людоѣдовъ. Они съ необычайной быстротой цѣлыми баталіонами вползаютъ по ногамъ человѣка, наступившаго на ихъ гнѣздо и страшно кусаютъ его. Есть муравьи, пожирающіе все на деревьяхъ, гдѣ они образуютъ настоящія процессіи. Когда. захочешь разсмотрѣть ихъ вблизи, они поднимаются на своихъ заднихъ лапкахъ, вдоль ствола, и машутъ передними по направленію къ вамъ, раскрывая и открывая съ угрожающимъ видомъ свои острыя челюсти. Когда они вцѣпятся вамъ въ палецъ, то скорѣй дадутъ оторвать себѣ голову, нежели выпустятъ его. Эти восьминогіе хищники отлично умѣютъ справляться съ трупами, и обгладываютъ его, оставляя одни кости, которыя такъ чисты и отполированы, какъ будто ихъ приготовили для анатомическаго кабинета. Самая обыкновенная порода — это красные муравьи, распространяющіе очень сильный запахъ муравьиной кислоты. Муравьями кишитъ Новая Каледонія. Они ползаютъ всюду, по стѣнамъ, по столамъ, по человѣку, падаютъ въ кушанья, барахтаются въ маслѣ.

Во вторникъ, у насъ сняли съ ногъ кольца. Мы узнали, что нашими сторожами будутъ «исполнители», т. е. уголовные преступники, на которыхъ возлагалась обязанность наказывать плетью тѣхъ, кто провинится въ нарушеніи правилъ. Мы оцѣнили, какъ слѣдуетъ, эту трогательную внимательность.

Нѣсколько дней спустя, насъ водили гулять по острову Ну. Погода была превосходная, но солнце немилосердно жгло наши головы. Тѣмъ не менѣе, воздухъ придалъ намъ силъ. Вдыхая его въ себя, мы были какъ бы въ опьяненіи. Отвыкши отъ ходьбы, мы едва могли держаться на ногахъ, которыя были тяжелы. Но мало по малу онѣ окрѣпли.

Прогулка эта, очевидно, имѣла цѣлью показать намъ, что всякая попытка къ бѣгству была бы здѣсь безполезна. Со всѣхъ сторонъ виднѣлось море. Весь островъ Ну можно обойти въ одинъ день. Онъ имѣетъ 1 ¹/₄ льё въ длину, и одинъ километръ въ ширину. Берегъ его простирается на 6 льё, самое большее. Форма его уподобляется акулѣ, разинувшей пасть, со стороны открытаго моря, и. глазомъ которой служитъ «вершина Іо». Наша прогулка возобновлялась три дня; и еслибы мы совершили ее какъ туристы, она могла бы быть довольно пріятной. На островѣ есть красивыя деревья: бананъ, гуява, niaulis, неуклюжій стволъ котораго, покрытый бѣлой корой, напоминаетъ оливковое дерево. Вся эта зелень, хотя нѣсколько унылая (зелень въ жаркихъ странахъ, будутъ ли то папоротники или пальмы, всегда имѣетъ нѣсколько монотонный видъ), услаждала мой взоръ. Мнѣ казалось, что эти образы ускользнутъ отъ меня и изгладятся, и я не могъ наглядѣться на нихъ, какъ мои легкія не могли надышаться воздухомъ.

Во время этихъ прогулокъ я былъ пораженъ множествомъ пауковъ, которыхъ мы видѣли. Пауки эти, ползавшіе всюду и покрывавшіе стволы и вѣтви своими сѣтями, походившими то на шелковую ткань, то на клейкую, бѣловатую плѣсень, были величиною съ пятифранковую монету и по большей части черные и мохнатые; у другихъ были бѣлые животы, и они напоминали жабу, но у которой было бы восемь лапъ, восемь крѣпкихъ лапъ, вооруженныхъ ногтями. Одинъ изъ такихъ пауковъ, съ бѣлымъ брюхомъ, упалъ мнѣ на шею, когда я проходилъ подъ деревомъ. Я схватилъ его въ горсть и въ то же мгновеніе выбросилъ съ отвращеніемъ. Онъ оставилъ въ рукѣ моей красноватую жидкость. Не знаю, была ли это слюна или ядъ, или можетъ быть, паукъ испугался меня еще больше, чѣмъ я его. Туземцы называютъ этихъ пауковъ «мугисами», и мстятъ имъ тѣмъ, что ѣдятъ ихъ совсѣмъ сырыхъ; они находятъ въ нихъ сливочный вкусъ.

Когда мы окончательно поселились въ исправительномъ домѣ, насъ раздѣлили на разряды. Есть четыре разряда каторжниковъ. Четвертый состоитъ изъ закоренѣлыхъ, неисправимыхъ преступниковъ, которыхъ не пугаетъ ни дурное обращеніе, ни смерть. Въ третій поступаютъ всѣ уголовные преступники, прибывающіе на каторгу. Если они проживутъ два года не навлекая на себя наказаній, то переходятъ во второй разрядъ. Каторжникъ, не подвергавшійся и во второмъ разрядѣ никакимъ наказаніямъ въ теченіи двухъ лѣтъ, становится каторжникомъ перваго разряда.

Каторжникъ третьяго разряда не заработываетъ ничего, ни одной копейки. За самый ничтожный проступокъ его переводятъ въ четвертый разрядъ. Каторжники второго разряда также ничего не заработываютъ, хотя, по положенію, имъ должно идти десять сантимовъ, но они ихъ никогда не видятъ. Каторжникъ перваго разряда долженъ получать четыре су въ день, но ему не даютъ ихъ. Иногда случается, что ему года черезъ два дадутъ единовременно 20 или 30 су. Но это бываетъ рѣдко. Я зналъ одного каторжника перваго разряда, который, прождавши полтора года платы, вдругъ получилъ… пять сантимовъ!..

Кромѣ «четвертаго простого», есть еще «четвертый съ цѣпью» и «четвертый съ двойной цѣпью». Для людей четвертаго разряда отведенъ особенный корпусъ. Они живутъ отдѣльно отъ другихъ каторжниковъ. Нѣсколько политическихъ преступниковъ были помѣщены сразу въ четвертый разрядъ, гдѣ они много вытерпѣли. Люди четвертаго разряда уходятъ на работу получасомъ раньше и возвращаются получасомъ позже, нежели всѣ другіе. По возвращеніи, ихъ тотчасъ же запираютъ, между тѣмъ какъ, каторжники остальныхъ разрядовъ, внѣ рабочихъ часовъ, свободны, и могутъ разгуливать по всему пространству, принадлежащему исправительному дому. Ихъ запираютъ только на ночь. Когда насъ дѣлили на разряды, мнѣ довелось пережить нѣсколько очень тяжелыхъ минутъ.

Насъ построили въ двѣ шеренги и надсмотрщикъ сказалъ: «Сейчасъ начнутъ распредѣлять по разрядамъ. Тѣ, кого вызовутъ, должны выходить впередъ».

— Который разрядъ будутъ вызывать сначала? спрашивали мы другъ друга. Но наше недоумѣніе сейчасъ же разсѣялось; при первыхъ именахъ, которыя мы услыхали, всѣ мы подумали: это четвертый! Тѣ, кого выкликали, были дѣйствительно или самые отчаянные негодяи, или люди, которыхъ ненавидѣли надсмотрщики. Вдругъ я почувствовалъ, что блѣднѣю. Я усумнился, не сонъ ли это? Надсмотрщикъ, дѣлавшій перекличку, произнесъ мое имя: Симонъ Майеръ!

Я не отвѣчалъ. «Вѣроятно, я ошибся», подумалъ я. Надсмотрщикъ, держа въ рукѣ списокъ, обводилъ всѣхъ насъ глазами.

— Ну что же? кто изъ васъ Симонъ Майеръ? повторилъ онъ.

Я схватился рукой за грудь и голосомъ, въ которомъ выразилось все мое удивленіе, спросилъ: Я?

— Васъ зовутъ Симонъ Майеръ?

— Да.

— Такъ что же вы не отвѣчаете, когда васъ кличутъ?

Я вышелъ изъ рядовъ и хотѣлъ присоединиться къ своимъ товарищамъ. «Это опять штука Нутцбаума! подумалъ я. Нечего дѣлать. Пусть его ненависть преслѣдуетъ меня до конца». Но въ эту минуту вошелъ г. Аржантье. — Четвертый готовъ? сказалъ онъ: — ну, ступайте. — «Слѣва рядами, маршъ!» скомандовалъ надсмотрщикъ. Четвертый разрядъ двинулся. Вдругъ глаза мои встрѣтились съ глазами г. Аржантье. Онъ поднялъ брови и, устремивъ на меня удивленный взглядъ, спросилъ: «Почему такъ?» Онъ постоялъ нѣсколько секундъ на мѣстѣ, потомъ побѣжалъ и, опередивъ колонну, крикнулъ: стой!

— Посмотрите, какъ эти люди одѣты… обратился онъ къ надсмотрщику. Развѣ такъ ходятъ… И потомъ, увѣрены ли вы въ правильности вашего списка? кто назначалъ людей въ четвертый разрядъ?

— Начальникъ…

— А! начальникъ; сказалъ г. Аржантье и, подумавъ съ минуту, прибавилъ тихо: — но нѣтъ… нѣтъ… вы ошиблись. Подождите минуту.

Г. Аржантье направился въ канцелярію начальника и пробылъ тамъ довольно долго. Я въ сильномъ волненіи ожидалъ его возвращенія. Я слышалъ, что жизнь въ четвертомъ разрядѣ была страшной пыткой, что тамъ нельзя было ни писать къ своимъ, ни получать отъ нихъ писемъ, что тамъ запрещалось имѣть при себѣ деньги, покупать что-либо въ лавочкѣ и даже курить. Я зналъ, что каторжникамъ этого разряда, исполнявшимъ самыя тяжелыя работы, не давали по утрамъ кофе; что ихъ ни за что били плетью; я зналъ, что этотъ разрядъ представляетъ отчужденіе, болѣзнь безъ призора, неизбѣжную анемію, вѣроятную смерть… можно судить послѣ всего этого, какъ билось сердце мое въ ожиданіи г. Аржантье! Что бы ни говорили про этого надзирателя, пускай онъ былъ строгъ, но я утверждаю, что онъ не былъ золъ и не былъ несправедливъ.

Г. Аржантье возвратился. Онъ бѣжалъ. Поровнявшись съ нами, онъ направился прямо ко мнѣ и спросилъ меня съ рѣзкостью: что вы тутъ дѣлаете?

Я не отвѣчалъ. Онъ обратился къ надсмотрщику:

— Тутъ ошибка.

— Нѣтъ; отвѣчалъ тотъ: — Майеръ стоитъ въ моемъ спискѣ.

— Онъ внесенъ туда по ошибкѣ.

— Начальникъ самъ диктовалъ имена.

— Выйдите изъ рядовъ, сказалъ мнѣ г. Аржантье. Я вышелъ. Онъ велѣлъ остальнымъ идти и, когда они удалились, обратился ко мнѣ: «Ну что, Майеръ? Попали было въ четвертый? но здѣсь и безъ того творится довольно несправедливостей… незачѣмъ прибавлять къ нимъ еще новую. Вы не заслуживали этого наказанія, ступайте въ третій».

Я поблагодарилъ его отъ всего сердца.

---

Въ десять часовъ утра, барабанщикъ обыкновенно билъ дробь, для того чтобы люди шли за хлѣбомъ и супомъ. Но въ субботу 30-го ноября, т. е. на пятый день послѣ нашего прибытія въ Каледонію, мы, вмѣсто этого обычнаго боя, услышали другой.

— Это бьютъ сборъ; говорили мы между собой. — Что это значитъ? Что случилось?

Въ эту минуту рѣшетка наша отворилась и вошелъ «исполнитель».

— Выходите всѣ вонъ! васъ поведутъ на музыку, крикнулъ онъ.

Всѣ молча начали строиться. Мы читали въ глазахъ исполнителя, смотрѣвшаго на насъ съ нехорошей усмѣшкой, что ему очень хотѣлось, чтобы мы спросили его: какая это музыка? Но ни одинъ изъ насъ не разспрашивалъ его. Мы поднялись на вторую набережную, которая вела къ дорогѣ, носившей мрачное названіе «бульвара гильотины», потому что тамъ происходили казни. Тамъ же мы строились каждый день во время переклички. Но на этотъ разъ мы чувствовали, что насъ собираютъ за чѣмъ-то другимъ.

Вдругъ раздались рѣзкіе звуки горна. Приближался взводъ морской пѣхоты, съ привинченными къ ружьямъ штыками. Онъ раздѣлился и образовалъ прямоугольникъ, двѣ стороны котораго составляли мы.

Въ эту минуту, одна изъ сторонъ прямоугольника разступилась и, пропустивъ человѣка, несшаго скамью, снова сомкнулась. Теперь мы знали, что должно было происходить.

Человѣкъ поставилъ скамейку параллельно съ нашей линіей и всталъ къ намъ лицомъ. Онъ взялъ въ руку огромную плеть, висѣвшую у него на поясѣ, тщательно осмотрѣлъ каждый хвостъ ея и каждый узелъ, которымъ онъ оканчивался, и сталъ ждать. Онъ ждалъ не долго. Ряды солдатъ опять разступились передъ цѣлой толпой исполнителей, которые вели блѣдныхъ, какъ смерть, людей. Приговоренныхъ къ плети было на этотъ разъ семеро. Пальцы ихъ были въ тискахъ.

Надсмотрщикъ сказалъ намъ: «Вотъ и музыканты».

Въ этотъ день мы, въ числѣ 800 человѣкъ, видѣли, какъ было дано 175 ударовъ плетью! Одинъ изъ нашихъ при этомъ кровавомъ зрѣлищѣ упалъ подлѣ меня въ обморокъ. Я стоялъ въ первомъ ряду, и мы съ товарищемъ, находившемся позади меня, вынесли его; но одинъ надсмотрщикъ накинулся на насъ и, схвативъ меня за шею, вскричалъ: «что вы дѣлаете, мерзавцы? Сейчасъ отнести его на мѣсто! Поднимите его на ноги или бросьте на землю; а сами — стоять смирно и смотрѣть. Перваго, кто пошевелится, отправлю туда!» И онъ указалъ на скамейку.

Еще нѣсколько человѣкъ лишились чувствъ. Ихъ положили на землю въ рядахъ, прислонивъ къ ногамъ товарищей, стоявшихъ позади, и обративъ лицомъ къ страшной скамейкѣ. По окончаніи экзекуціи, одинъ изъ надсмотрщиковъ, высокій, съ краснымъ лицомъ и большими усами, имени котораго мы не знали, потому что его вскорѣ долженъ былъ замѣнить Нутцбаумъ, сказалъ, обращаясь къ намъ:

— Вы видѣли, какъ наказываютъ плетью. Эта музыка должна дать вамъ понятіе о томъ, что такое наши порядки. Если ни будете хорошо вести себя, васъ не станутъ бить. О васъ будутъ заботиться. Но за малѣйшее нарушеніе дисциплины вы получите 25 ударовъ. За болѣе важное — 50. Неповиновеніе, лѣность къ работѣ, кража казенныхъ вещей — все это отзовется на вашихъ спинахъ. Вы видѣли примѣръ. Больше мнѣ нечего прибавлять".

Мы возвратились въ свое жилище попарно, въ молчаніи. — Исполнители сопровождали насъ. Одну минуту я не могъ удержаться, чтобъ не произнесть почти громко: это ужасно! Одинъ изъ исполнителей слышалъ это и сказалъ: да; у насъ такъ!

На другой день начались каторжныя работы; осужденные группировались по ремесламъ: башмачники съ башмачниками, плотники съ плотниками, шляпники съ шляпниками, портные съ портными. Нужно ли говорить, что это были по большей части импровизированные мастеровые.

«Урокъ» писался на маленькой бумажкѣ, которую получалъ каждый надсмотрщикъ. На этомъ клочкѣ стояли: имя надсмотрщика, количество людей, какое нужно было взять, номера ихъ; обозначены были также мѣсто, куда идти, и работа, которую нужно сдѣлать. Распредѣленіе работъ происходило на «бульварѣ гильотины», гдѣ, какъ я уже говорилъ, насъ собирали три раза въ день для переклички. Послѣ разбивки на группы, раздавалась команда начальника, барабанщикъ билъ маршъ, и мы расходились по разнымъ направленіямъ.

Группа, въ которой находился я въ первый день, была отправлена на земляныя работы. Каждаго изъ насъ заставили взять лопатку и заступъ и повели къ горѣ, господствовавшей надъ госпиталемъ, расположеннымъ въ двухъ километрахъ, на друголъ склонѣ острова Ну. Гора эта была покрыта камнями, колючими травами и чужеядными растеніями. Высохшая, кремнистая земля была тверда, какъ кирпичъ. Нужно было вырывать большіе каменья, до половины ушедшіе въ землю, возить ихъ въ тачкахъ и превращать эту неблагодарную почву въ годную для плантацій. Младшій надсмотрщикъ размѣстилъ насъ по скату горы, задалъ намъ урокъ и сказалъ: «вы должны очистить вотъ этотъ квадратъ между четырьмя деревьями, а вы — вотъ это пространство, начиная отъ кустарника до подошвы горы съ одной стороны и до участка вашего сосѣда съ другой». Онъ прибавилъ: «все это должно быть окончено до барабаннаго боя».

Я прежде копалъ землю только въ своемъ садикѣ, въ Petit-Bry, какъ аматёръ. Но, тѣмъ не менѣе, эта работа сначала не испугала меня, хотя отведенный участокъ показался мнѣ довольно обширнымъ. Я взялъ заступъ и принялся рыть. Земля оказалась сухой и раскаленной до-нельзя.

Было 1-е декабря, но солнце жгло, какъ подъ тропиками. Прибавлю къ этому, что я чувствовалъ большую слабость, вслѣдствіе бронхита, который схватилъ, когда мы находились въ предѣлахъ Ледовитаго Океана. Я еще продолжалъ кашлять и частая испарина отнимала у меня всякую мускульную силу. Работа моя подвигалась плохо. Вскорѣ бѣлье мое стало все мокрое, такъ что хоть выжми. Я упорно боролся съ неподатливой землей, бросавшей мнѣ въ лицо всѣ мелкіе камешки, которые встрѣчалъ мой заступъ. Между ею и мной завязалась настоящая битва. Надсмотрщикъ, сидѣвшій подъ деревомъ, читалъ газету. Онъ помѣстился подлѣ меня. Отъ времени до времени онъ взглядывалъ на меня черезъ широкій листъ газетной бумаги.

Я работалъ часъ и уже совсѣмъ выбился изъ силъ. У меня были безпрестанныя судороги въ рукахъ. Каждый разъ, какъ я становилъ ногу на заступъ для того, чтобы углубить его въ землю, я чувствовалъ ударъ въ поясницу. Надсмотрщикъ всталъ и подошелъ ко мнѣ.

— Ну что, Майеръ; дѣло не идетъ на ладъ?

— Совсѣмъ не идетъ, отвѣчалъ я.

— Я это вижу. Вы, какъ-будто не сознаете, что вы дѣлаете.

— Я никогда не былъ землекопомъ.

— Когда придете домой, перемѣните бѣлье. Надо работать. Вы здѣсь не для отдыха.

— Я боюсь, что не въ силахъ буду продолжать.

— Это до меня не касается. Урокъ долженъ быть конченъ. Вы бы сказались по утру больнымъ.

— Но если я боленъ теперь?

— Вы не имѣете нрава быть больнымъ послѣ докторскаго осмотра.

— Но вѣдь нужно работать еще три часа…

— Да четыре вечеромъ. Если вы ужь устали, то я сожалѣю о васъ. Урокъ вашъ далеко не конченъ. Вы должны очистить пространство, которое я указалъ вамъ. Если это не будетъ сдѣлано, и чисто сдѣлано, тѣмъ хуже для васъ. Вы подвергнетесь взысканію…

Я снова началъ свою борьбу съ каменьями, корнями, перепутавшимися между собой колючими растеніями, которыми земля была здѣсь покрыта съ незапамятныхъ поръ. Я работалъ съ какимъ-то ожесточеніемъ, съ яростью. Теперь, когда я вижу порой на парижскихъ улицахъ старую клячу, изнемогающую въ тяжелой работѣ и ежеминутно ожидающую ударовъ бича, я сравниваю ея участь съ моей и вспоминаю этотъ первый рабочій день на каторгѣ.

Руки мои на другой день опухли; на нихъ образовались волдыри, которые потомъ прорвались. Надсмотрщикъ сказалъ мнѣ: «Покажитесь доктору. Онъ, можетъ быть, назначитъ васъ на болѣе легкія работы». Докторскій осмотръ, какъ и перекличка, и отправленіе на работу — происходилъ на бульварѣ гильотины. Онъ продолжался не долго. Докторъ являлся съ сигарой или съ трубкой въ зубахъ и бѣгло обходилъ ряды, не считая нужнымъ вдаваться въ разспросы. Онъ говорилъ одному: «У тебя ничего нѣтъ. Лѣность! Я тебя не наказываю, потому что я добръ». Другому: «Еще лодырь! и у тебя ничего. Вотъ я велю сторожамъ полечить тебя». Нужно было очень серьёзно занемочь для того, чтобы тобой занялись и раздѣли тебя тутъ же, на улицѣ. Однако же, мои окровавленныя и опухшія руки заставили его назначить меня на легкія работы. Вчера я былъ землекопомъ, на другой день меня отправили въ мастерскую, гдѣ изготовлялись соломенныя шляпы.

Соломенныя шляпы составляютъ тамъ головной уборъ каторжниковъ. Соломенную шляпу даютъ на шесть мѣсяцевъ. Она выдѣлывается изъ листьевъ кустарника, растущаго въ болотахъ на полуостровѣ Дюко и называемаго «pendanus».

Эти листья зеленые, лоснящіеся и имѣющіе копьеобразную форму. Они окаймлены иглами, которыми человѣкъ, не умѣющій обращаться съ ними, можетъ страшно изрѣзать себѣ лицо и руки. За этимъ растеніемъ посылаютъ каторжниковъ. Они же должны выгружать изъ лодокъ привезенную жатву. На меня была возложена эта послѣдняя обязанность. Я находилъ, что мысль заставить человѣка, у котораго руки были всѣ въ волдыряхъ и въ крови, таскать иглистыя растенія не лишена остроумія.

Выдѣлка производится слѣдующимъ образомъ. Сначала топоромъ отдѣляютъ отъ ствола кустарника листья; потомъ каждый листъ съ помощью гребня раздѣляютъ на пять равныхъ частей или полосъ, и всѣ эти полосы вѣшаютъ на веревку, на солнце. Когда они высохнутъ — солома готова. Ширина ея одинъ дюймъ; изъ этого слѣдуетъ, что она не имѣетъ ничего общаго съ панамской соломой. Ее разрѣзываютъ на куски одинаковой длины и, связавъ въ пучки, раздаютъ плести. Плетеніе дѣлается очень просто — крестъ на крестъ. Затѣмъ, сплетеная солома поступаетъ къ «уборщику», который надѣваетъ ее на чурбанъ и посредствомъ колотушки сообщаетъ ей форму. Понятно, что шляпы, изготовляемыя столь примитивнымъ способомъ, никогда не могутъ прослужить положенныхъ шести мѣсяцевъ.

Мнѣ очень хотѣлось остаться въ этой мастерской. Я надѣялся сдѣлаться шляпникомъ и избавиться отъ земляныхъ работъ; а потому я внимательно присматривался къ плетенью. Эта работа казалась мнѣ очень легкой, и въ нѣсколько дней я научился плести такъ быстро и такъ хорошо, что подмастерье — старый каторжникъ, грубо сказавшій мнѣ, что плетенью нужно учиться нѣсколько лѣтъ — сталъ смотрѣть на меня, какъ на какого-то генія. Послѣ этого, оставалось только добиться, чтобы онъ предложилъ начальству посылать меня каждый день на плетенье. Мнѣ удалось соблазнить его парой копченыхъ селедокъ и двумя четверками табаку, и онъ заявилъ, что я былъ ему необходимъ. Меня оставили въ шляпной мастерской. Это былъ для меня радостный день. Все въ жизни — относительно. Я очень бы удивился, еслибы кто-нибудь сказалъ мнѣ въ прежнее время, что я буду чувствовать себя до такой степени счастливымъ, получивъ возможность плести соломенныя шляпы.

Въ этой мастерской можно было разговаривать. Тамъ не было надсмотрщика. Насъ было всего двѣнадцать или пятнадцать человѣкъ. Я узналъ тамъ множество.любопытныхъ вещей; такъ напримѣръ, что всѣ «исполнители» — и это меня нисколько не удивляетъ — были заслуженные воры. Я разсказывалъ, что, когда мы высадились на берегъ, то насъ обыскали и большую часть вещей, находившихся при насъ, побросали въ море. Эта процедура возложена была на исполнителей. Надсмотрщики присутствовали при этомъ и исполнители должны были все бросать. Но другіе, стоявшіе по близости, замѣтивъ то мѣсто, гдѣ происходила эта варварская сцена, по удаленіи надсмотрщиковъ, отыскивали вещи. Они, во первыхъ, доставали все, что всплывало; а потомъ ныряли и находили остальное. Вы были поражены впослѣдствіи, когда они вдругъ являлись къ вамъ, предлагая пріобрѣсть у нихъ портретъ вашей жены или вашихъ дѣтей, нѣсколько попорченный и расклеившійся, или таинственно продавали вамъ платокъ, который сами бросили въ море.

Главнымъ предметомъ моихъ разговоровъ съ товарищами по мастерской — была страна, въ которую я попалъ по волѣ судьбы: островъ Ну, Новая Каледонія и Нумея. Впослѣдствіи, я отлично узналъ эти мѣста, и потому могу разсказать о нихъ не по однимъ только слухамъ, а на основаніи собственнаго опыта и многолѣтнихъ наблюденій.

Во первыхъ, ничто такъ мало не заслуживаетъ довѣрія, какъ карты Новой Каледоніи. Малѣйшему предмету дано тамъ названіе. Вы думаете, что дѣло идетъ о городѣ; вы ошибаетесь: это лѣсъ, бухта, островъ, гора, ручей, даже просто большое дерево. За исключеніемъ мѣстъ, гдѣ находится каторга, страна пустынна и не воздѣлана. Что бы ни толковали рекламы о минералогическихъ богатствахъ Новой Каледоніи, они не существуютъ, кромѣ, впрочемъ, руды никеля. Плантаціи не удаются. Огородные овощи, хлѣбъ, овесъ, которые пробовали тамъ сѣять, поѣдаются червемъ, пропадаютъ отъ дождей или отъ засухи. Сахарный тростникъ и маисъ — вотъ все, что можно воздѣлывать тамъ. Пытались было сажать кофейное дерево; оно принималось, но давало отвратительнѣйшее кофе, распространявшее страшное зловоніе. Каледонскій табакъ точно также вонючъ. Виноградъ, европейскіе плоды — совсѣмъ не ростутъ тамъ. Скотъ и лошади, питаясь маисомъ, быстро тощаютъ, за отсутствіемъ пастбищъ и воды. Жирные быки и бараны, привозимые изъ Австраліи — послѣ мѣсячнаго пребыванія на каледонской почвѣ, дѣлаются не узнаваемы. Они превращаются въ какія-то тѣни быковъ и барановъ. Дичь худая и красная, не желтая.

О богатствахъ, будто бы вывезенныхъ изъ Новой Каледоніи помилованными политическими преступниками, сочинялись цѣлыя легенды. Въ дѣйствительности же, нѣсколькимъ человѣкамъ можетъ быть удалось, въ теченіи восьми лѣтъ, скопить себѣ путемъ всякихъ лишеній пять, шесть, восемь, наконецъ, десять тысячъ франковъ; меня удивило бы, еслибъ я узналъ, что двое или трое скопили пятнадцать тысячъ. Тѣ, о которыхъ я говорю, люди или занимавшіеся промышленностью, которые въ эти восемь лѣтъ нажили бы, оставаясь въ Европѣ, въ двадцать разъ болѣе; или получившіе въ этотъ промежутокъ времени наслѣдство послѣ своихъ родныхъ. Но большинство воспользовавшимся амнистіей возвратились совсѣмъ нищими и на кораблѣ, который везъ ихъ во Францію, должны были выпрашивать себѣ на трубку табаку.

Вообще, Новая Каледонія не имѣетъ ничего общаго съ Эльдорадо. Это — край нищеты; неблагодарная, скалистая земля, столь же печальная подъ своей роскошной растительностью, какъ скелетъ, на который навѣсили ненужныя, мишурныя украшенія. Тамъ найдется не болѣе ста человѣкъ, обладающихъ капиталомъ отъ 50 до 200 тысячъ франковъ, да и тѣ большей частью принадлежатъ къ англійской національности. Только двое помилованныхъ: Бурдина, плотникъ, и Жуненъ, дантистъ, составили себѣ небольшое состояніе, которое молва сильно преувеличила. Во всей колоніи есть одинъ милліонеръ, англичанинъ Айгинсонъ; это очень умный и дѣятельный человѣкъ, принесшій дѣлу колонизаціи несравненно болѣе пользы, нежели всѣ правители, которые тамъ смѣняли другъ друга.

Франція, впрочемъ, ничего не смыслитъ въ колонизаціи. Она поручаетъ попамъ и солдатамъ дѣло, которое можетъ быть ведено только комерсантами и промышленниками. Гдѣ англичане заводятъ склады, она строитъ казармы и церкви, стоющія ей огромныхъ денегъ. Малѣйшій кредитъ, открытый поселенцу, кажется ей громаднымъ, между тѣмъ какъ людямъ, можетъ быть и одушевленнымъ самыми благими намѣреніями, но для которыхъ колонизація состоитъ въ томъ, чтобы лежать и курить отличную сигару, предоставлено полными горстями черпать въ ея сундукахъ. «Вы требуете денегъ для поселенцевъ… Увы! мы готовы бы были съ радостью разрѣшить ихъ… но у бюджета есть свои требованія… мы не можемъ нарушать равновѣсія… и т. д.». Дѣло идетъ, замѣтьте, о расходахъ, относительно, самыхъ ничтожныхъ. Но за то сотни тысячъ франковъ отпускаются каждому интригану, заявляющему желаніе построить церковь. Одно и тоже происходитъ и въ Кохинхинѣ, и въ Новой Каледоніи.

Возвращаюсь къ разсказу.

Такимъ образомъ, я сдѣлался шляпнымъ мастеромъ. Однажды, въ нашу мастерскую вошелъ надсмотрщикъ и спросилъ: нѣтъ ли здѣсь кого, кто бы умѣлъ плавать? Одинъ изъ каторжниковъ, знавшій, что я хорошо плаваю, указалъ на меня.

— Ступайте за мной, сказалъ надсмотрщикъ.

Я всталъ и послѣдовалъ за нимъ. Мы вышли изъ мастерской и поднялись на гору. Мы достигли мѣста, гдѣ стояли казармы и надзирательскій домъ. Тамъ находился колодезь въ семь метровъ глубины.

— Вы видите этотъ колодезь, сказалъ мнѣ надсмотрщикъ. Туда уронили лохань. Вы должны достать ее.

Я нагнулся и посмотрѣлъ внутрь колодца. Лохани не было видно.

— Надо нырнуть? сказалъ я надсмотрщику.

— Надо дѣлать, что вамъ приказываютъ. Васъ спустятъ въ колодезь. Вы нырнете, если будетъ нужно, и вытащите лохань. Полѣзайте на закраину и берите эту веревку.

Это была веревка, которая обвивая блокъ, поддерживала два деревянныхъ ведра.

Я спустился по ней до поверхности воды. Едва я почувствовалъ, что ноги мои въ водѣ, какъ я выпустилъ веревку, думая, что вода будетъ мнѣ только по поясъ. Но я исчезъ совсѣмъ. Глубина была въ три метра. Отъ этого неожиданнаго погруженія я потерялъ голову. Пробуя плавать, я сильно ударялся пятками о стѣны колодца. Я барахтался, захлебывался; вода входила мнѣ въ ноздри, наполняла глотку. Мнѣ посчастливилось, посреди самыхъ неистовыхъ движеній, которыя я выдѣлывалъ въ глубинѣ колодца, найдти подъ рукой веревку, по которой я спустился. Я уцѣпился за нее. Между тѣмъ, какъ я старался прійдти въ себя, я услышалъ голосъ надсмотрщика, кричавшаго мнѣ: «Ну, что же вы тамъ застряли? Нашли лохань? Если вы ея не вытащите, васъ оставятъ въ колодцѣ».

Когда я накашлялся, начихался и началъ открывать глаза, я широко вздохнулъ; потомъ, задержавъ дыханіе, опустился на дно колодца. Я сталъ тамъ на четвереньки и, ощупывая вокругъ себя, почувствовалъ подъ рукой какой-то круглый предметъ. Это была лохань. Я схватилъ ее съ отчаяніемъ и, стукнувшись головой о стѣну колодца, вынырнулъ на поверхность. Но достать лохань со дна колодца — это было еще далеко не все. Слѣдовало ее опорожнить и втащить на верхъ. Для того, чтобы опорожнить, нужно было взять ее обѣими руками и перевернуть вверхъ дномъ, и, слѣдовательно, мнѣ приходилось плавать только ногами — чего я не умѣлъ.

Не знаю, какъ я сдѣлалъ, но знаю только, что лохань черезъ нѣсколько минутъ всплыла, но за то я не всплылъ. Я ничего не видѣлъ, силы меня покидали, я дрожалъ отъ холода. Я кричалъ: тону!

— А лохань? сказалъ надсмотрщикъ. — Привяжите же ее.

Онъ бросилъ мнѣ веревку, конецъ которой ударилъ меня по головѣ. Я уцѣпился за эту новую веревку.

— Что онъ дѣлаетъ! кричалъ надсмотрщикъ. — Повисъ на веревкѣ! Оставьте веревку, а не то я ее выпущу.

Тогда я схватился за колодезную веревку, машинально поймалъ лохань, продѣлъ въ ея ухо конецъ веревки, которую бросилъ мнѣ на голову надсмотрщикъ, и завязалъ узелъ.

Наконецъ, я услышалъ, что лохань подымалась, стуча о стѣны колодца. Я кричалъ: «вытащите же меня-то». Я пытался подняться по колодезной веревкѣ, цѣпляясь за нее руками, но она не выдерживала моей тяжести и, по мѣрѣ того, какъ я ее разматывалъ, погружала меня въ воду. Уже только послѣ того, какъ осмотрѣли лохань и удостовѣрились, что она невредима, рѣшились меня вытащить. По выходѣ изъ воды я дрожалъ. Надсмотрщикъ сказалъ мнѣ грубо:

— Одѣвайтесь скорѣй и маршъ опять на работу, если не хотите, чтобы вамъ задали перцу!

Онъ удалился, и, довольный тѣмъ, что нашелъ свою лохань, словно это была какая-нибудь фамильная драгоцѣнность, уже не обращалъ на меня больше вниманія.

Я сталъ разсматривать казарму и зданіе, называвшееся надзирательскимъ домомъ. Въ эту минуту изъ дома вдругъ выскочилъ сторожъ и, схвативъ меня за воротъ, закричалъ: «что ты здѣсь дѣлаешь? Развѣ ты не знаешь, что каторжникамъ запрещено ходить сюда? Вотъ я тебя засажу въ одиночную!»

Я никакъ не могъ втолковать ему, что пробылъ, по крайней мѣрѣ, двадцать минутъ въ колодцѣ «по служебной надобности», и онъ только тогда отпустилъ меня, когда вышелъ надсмотрщикъ и подтвердилъ слова мои.

---

Между уголовными преступниками, сосланными на каторгу въ Новую Каледонію, были люди носившіе очень громкія имена: или историческія, какъ напримѣръ, Петіонъ, Дюпти-Туаръ, Фультонъ, или аристократическія, какъ графъ де-ла-Бартъ. Если память не измѣняетъ мнѣ, Петіонъ былъ осужденъ за изнасилованіе. Что же касается до графа де-ла-Барта, то онъ попалъ на каторгу за безчисленныя мошенничества и подлоги. Мнѣ довелось слышать исторіи многихъ преступниковъ; большая часть этихъ исторій — банальна, но нѣкоторыя не лишены интереса, какъ напримѣръ, исторія каторжника Сарразена, человѣка очень неглупаго. Сарразенъ былъ сержантомъ въ одномъ армейскомъ полку. Онъ самъ разсказалъ мнѣ, за что его сослали на островъ Ну — на вѣчную каторгу.

Вотъ разсказъ его:

"Я всегда вижу передъ собой ту, на которой я долженъ былъ жениться.

"Мать моя жила въ деревнѣ, гдѣ у ней была небольшая собственность. Моя невѣста жила съ своей матерью неподалеку отъ насъ. Это была шестнадцатилѣтняя дѣвушка, хорошенькая и скромная, съ большими спокойными глазами и ясной улыбкой. Мнѣ было двадцать лѣтъ, и я былъ влюбленъ въ нее до безумія. Не проходило минуты, чтобы я не думалъ о ней. Я хотѣлъ посвятить ей всю свою жизнь. Я говорилъ ей, что я умру, если что-нибудь разлучитъ насъ.

"Насталъ день, когда я долженъ былъ вынимать жребій. Это былъ роковой для меня день. Мнѣ выпалъ дурной номеръ. Я возвратился домой, какъ помѣшанный, и заплакалъ.

"Матушка сказала мнѣ: не отчаивайся! Я найму за тебя человѣка. Я продамъ нашъ домишка и буду работать поденно. Что дѣлать! Нѣтъ намъ съ тобой удачи. Но хотя бы мнѣ пришлось просить по дорогѣ милостыню — ты не пойдешь въ солдаты.

"Сначала я сталъ горячо благодарить матушку. Но, взглянувъ на нашъ домикъ, съ которымъ соединялось столько дорогихъ для меня воспоминаній, я сказалъ себѣ, что нельзя продавать его. Я сталъ оцѣнивать предметы. То, чѣмъ мы владѣли, было дорого только для насъ. Продать это было для матушки и меня все равно, что продать двадцать лѣтъ нашей жизни, нашихъ семейныхъ радостей, нашихъ общихъ огорченій. Потомъ я сталъ размышлять о солдатской жизни.

"Я не лишенъ образованія, говорилъ я себѣ: — и могу извлечь пользу изъ того, что я знаю. Трудолюбивый, спокойный солдатъ будетъ скоро замѣченъ начальниками. Его отличатъ. Я скоро буду унтеръ-офицеромъ. Военная карьера пользуется почетомъ и уваженіемъ. Въ наше время всякій сержантъ можетъ разсчитывать на офицерскія эполеты. Словомъ, я старался увѣрить себя, что несчастіе мое вовсе не такъ велико, и обольщался радужными мечтами. За обѣдомъ я не говорилъ ни слова и всю ночь не спалъ.

"Я окончательно убѣдилъ себя, что все къ лучшему. Я еще очень молодъ, и невѣста моя, и я — мы еще оба дѣти. Гораздо лучше жениться, когда я буду офицеромъ. Полковой командиръ подпишетъ нашъ свадебный контрактъ. Свадьба будетъ не въ деревнѣ, а въ городѣ, въ большой церкви, съ органомъ. Все это очень польститъ и матушкѣ и моей невѣстѣ.

"На слѣдующее утро я сказалъ матушкѣ:

" — Не надо ничего продавать, матушка. Я рѣшился идти. И я разсказалъ ей всѣ свои планы. Матушка недовѣрчиво покачала головой.

" — Ты не правъ, сказала она. — Въ частной жизни ты очень скоро заработаешь деньги, которыя пойдутъ на твой выкупъ. Ты слишкомъ впечатлителенъ. Изъ тебя никогда не выйдетъ хорошаго солдата. Помнишь этого маленькаго подпоручика, на котораго мы смотрѣли, когда онъ училъ на валу рекрутовъ? Онъ осыпалъ ихъ ругательствами; при малѣйшемъ неловкомъ движеніи ихъ, вырывалъ у нихъ изъ рукъ ружье и билъ ихъ прикладомъ. Это возмущало тебя! Мы должны были уйти. Какже ты можешь самъ переносить подобное обращеніе?

"Но я повторялъ, что я твердо рѣшился, что это дурное обращеніе ничего не значитъ, что нужно только перейти этотъ моментъ, что не всѣ же офицеры такъ жестоки и грубы, какъ этотъ подпоручикъ, котораго мы видѣли на валу; я прибавилъ, смѣясь, что мнѣ нечего бояться этого, потому что я самъ скоро буду подпоручикомъ. Мы долго еще спорили съ матушкой, но мнѣ не удалось убѣдить ее. Тогда я сказалъ ей: «ты увидишь, что Маргарита будетъ со мной согласна». И мы вмѣстѣ отправились къ Маргаритѣ, къ моей милой невѣстѣ, образъ которой до сихъ поръ живетъ въ моемъ сердцѣ. Когда Маргарита узнала, что я вынулъ дурной номеръ, она была поражена и начала молча плакать.

" — Не надо плакать, сказалъ я: — это судьба. Но я хочу имѣть положеніе въ арміи. Это мнѣ легко, если вы меня любите. Мы обвѣнчаемся, когда я получу эполеты. Развѣ вамъ не будетъ пріятно выйдти за офицера?

" — Да… сказала Маргарита: — но когда ещё вы будете офицеромъ?

" — Я согласенъ, что ждать придется довольно долго… но меня повысятъ… Я этого хочу… и это будетъ.

" — Неужели придется ждать семь лѣтъ?

" — Да… можетъ быть; а можетъ быть и больше. Въ самомъ дѣлѣ — это ужасно! Но еще до того времени мы посмотримъ… Главное — попасть на хорошую дорогу…

" — Мы должны видѣться отъ времени до времени…

" — Конечно… но не такъ часто… иначе я буду слишкомъ сожалѣть…

" — Нѣтъ, часто.

" — Ну, хорошо; но обѣщайте мнѣ… Я даже не смѣю просить васъ о такомъ обѣщаніи…

" — Отчего же? Вы хорошо знаете, что я никогда не буду женой другого.

"Я не могъ удержаться отъ слезъ. Маргарита тоже заплакала. Плакали и обѣ матери наши. Эта грустная сцена повторилась и въ день моего отъѣзда. Каждую минуту слезы подступали у насъ къ глазамъ; я однакожъ притворялся веселымъ, старался смѣяться, но смѣхъ мой не былъ сообщителенъ, и каждый разъ, какъ я смѣялся, женщины отворачивались, чтобы скрыть свои слезы. Я долженъ былъ уѣхать съ поѣздомъ. Когда я садился въ вагонъ, матушка сказала мнѣ: «будь спокойнѣе, переноси все». «Не унывайте», сказала мнѣ Маргарита. Когда поѣздъ двинулся, я еще долго видѣлъ, какъ женщины, стоя на пригоркѣ, махали мнѣ платками.

"По прибытіи въ казармы, я тотчасъ же завязалъ съ Маргаритой дѣятельную переписку. Я ей разсказывалъ свои впечатлѣнія, она мнѣ свои. Наши письма были интересны только для насъ, но мы изливали въ нихъ всю свою душу. Странное дѣло, мнѣ очень хотѣлось видѣть свою невѣсту, о которой я думалъ всечасно, но я однакоже не смѣлъ ни написать ей, чтобы она пріѣхала повидаться со мной, ни написать, что я самъ пріѣду. Словно у меня было какое-то предчувствіе.

"Въ казармахъ я исполнялъ все безпрекословно и ладилъ со всѣми. Прошли два года, и я ни разу не подвергался взысканію. Я сдѣланъ былъ капраломъ, потомъ сержантомъ. Полковой командиръ говорилъ обо мнѣ: изъ Сарразенъ выйдетъ отличный начальникъ… какъ знать? прибавлялъ онъ съ улыбкой. Можетъ быть, онъ и выслужитъ эполеты. Все шло прекрасно.

"Однажды, вагенмейстеръ подалъ мнѣ письмо. Я посмотрѣлъ на адресъ и узналъ руку моей невѣсты. Письмо было написано съ особенной тщательностью, мелкимъ и четкимъ почеркомъ молоденькой дѣвушки, которая старается. Маргарита писала мнѣ о моей матери. Она говорила мнѣ: «Ваша бѣдная матушка старѣется. Лицо ея очень похудѣло съ тѣхъ поръ, какъ вы уѣхали. Она плачетъ. Вы бы постарались взять отпускъ на недѣлю, чтобы утѣшить ее и подышать роднымъ воздухомъ. И я бы увидѣла васъ. Я не измѣнилась, только выросла немножко. Я тоже старѣюсь. Мнѣ 18 лѣтъ. Иногда мнѣ такъ грустно, что я подхожу къ зеркалу посмотрѣть, не показалось ли у меня сѣдыхъ волосъ. Все это очень серьёзно, и вы. должны непремѣнно пріѣхать. Матушка говоритъ мнѣ: напиши ему, что ты его поцѣлуешь, онъ и пріѣдетъ. Я пишу вамъ: „я васъ поцѣлую“, но обѣщайте мнѣ пріѣхать».

"Это письмо сильно взволновало меня. Мнѣ было страшно самого себя. Тысячи различныхъ мыслей осаждали мою голову.

"Я сказалъ себѣ: это очень просто. Вотъ уже два года, какъ ты на службѣ и ни разу не просился въ отпускъ. Тебѣ не могутъ отказать въ восьмидневномъ отпускѣ. Я былъ въ раздумьи. Одна мысль пугала меня. Я говорилъ себѣ: «а если тебѣ откажутъ въ отпускѣ»? Это повергало меня въ ужасъ, потому что на этотъ вопросъ тайный голосъ отвѣчалъ мнѣ: «ты все таки уѣдешь»!

"Уѣхать! Уѣхать безъ позволенія! Но это значитъ дезертировать. Стало быть, я буду дезертиръ? При этой мысли меня бросало въ холодъ. Быть дезертиромъ… попасть подъ военный судъ… Нѣтъ! лучше потерплю и выжду удобнаго случая.

"Какъ нарочно, я находился въ это время въ нѣсколько натянутыхъ отношеніяхъ съ своимъ капитаномъ. Однажды, я обратился, помимо его, непосредственно къ полковнику. Это оскорбило капитана. А между тѣмъ, я долженъ былъ проситься въ отпускъ именно у этого капитана. Прошло три дня съ тѣхъ поръ, какъ я получилъ письмо. Три дня я его перечитывалъ, три дня только и думалъ, что объ этой поѣздкѣ. Мать, невѣста, родимый кровъ… всѣ эти дорогіе образы исключительно наполняли мой умъ. Я исполнялъ службу, какъ машина. «Ничто не ладится, говорилъ я себѣ: — надо ѣхать».

"Я пошелъ къ капитану. Онъ возвращался отъ полкового командира, у котораго былъ «съ рапортомъ». Я такъ боялся отказа съ его стороны, что весь дрожалъ, когда обратился къ нему. Я сталъ передъ нимъ и долго не могъ раскрыть рта. Онъ сказалъ мнѣ рѣзко: "Что вамъ нужно? Вы что-то хотите сказать мнѣ!

" — Г. капитанъ, отвѣчалъ я: — мнѣ хотѣлось бы… я пришелъ… разрѣшите мнѣ восьмидневный отпускъ.

"Капитанъ пристально посмотрѣлъ мнѣ въ глаза.

" — Да вы что, смѣяться надо мной вздумали?

" — Г. капитанъ…

" — Скажите пожалуйста! Восьмидневный отпускъ! Не желаете ли вы также отставки съ пенсіономъ?

" — Мнѣ хотѣлось повидаться съ матерью.

" — Что мнѣ за дѣло до вашей матери? Если бы намъ пришлось заниматься матерями всѣхъ солдатъ, то этому бы конца не было.

" — У меня есть также невѣста, г. капитанъ.

" — Отецъ, мать, невѣста, тетки, свояченицы — очень мнѣ нужно. Назначили ли людей за угольями?

" — Назначили, г. капитанъ.

" — Ну, ступайте къ себѣ. Маршъ!

"Я вошелъ въ комнату сержантовъ. Одинъ изъ нихъ сказалъ мнѣ: что съ тобой, Сарразенъ? Ты какъ-то мрачно смотришь?

" — Капитанъ отказалъ мнѣ въ восьмидневномъ отпускѣ. А что бы ему стоило разрѣшить мнѣ его!

" — Тѣмъ болѣе, что мы бы охотно справили безъ тебя твое дѣло…

" — Вѣдь еслибы я занемогъ, безъ меня обошлись бы?

" — Зачѣмъ ты не обратишься къ полковому командиру?

" — Но капитанъ обидится…

" — Пускай его ворчитъ.

"Я задумался. Потомъ инстинктивно вынулъ изъ бумажника письмо Маргариты и сталъ читать его.

" — Это письмо отъ твоей матери? спросилъ меня одинъ изъ товарищей.

"Я подалъ ему письмо, онъ пробѣжалъ его.

" — Какое милое письмо! счастливецъ ты! Вотъ у меня такъ нѣтъ ни матери, ни невѣсты! Ступай къ полковнику!

" — Ахъ! еслибы я могъ быть увѣренъ…

"Я продолжалъ колебаться. Что дѣлать? «Нѣтъ, сказалъ я себѣ: — напишу лучше домой, что мнѣ отказали въ отпускѣ. Матушка и Маргарита поймутъ мое горе и сами пріѣдутъ ко мнѣ». Я взялъ листъ бумаги и сѣлъ за письмо. Въ эту минуту вошелъ капитанъ.

" — Ваши «вѣдомости» готовы?

" — Готовы, господинъ капитанъ.

" — Нужно снести ихъ къ полковнику,

" — Когда прикажете?

" — Сейчасъ же. Своей корреспонденціей займетесь послѣ.

" — Я писалъ къ своей матери, чтобы она не ждала меня…

" — И прекрасно.

" — Что мнѣ почему-то отказано въ отпускѣ.

" — Я отказалъ вамъ потому, что мнѣ такъ угодно. Вѣдомости должны быть доставлены полковнику до трехъ часовъ. Торопитесь.

"Онъ вышелъ. Я взялъ свои вѣдомости и направился къ квартирѣ полковника.

"Я начиналъ раздражаться. Когда я вошелъ къ полковнику, онъ сидѣлъ въ штатскомъ платьѣ передъ каминомъ и курилъ сигару.

" — А, это вы, Сарразенъ, сказалъ онъ мнѣ ласково. — Что вы мнѣ принесли?

"Онъ взялъ вѣдомости, пробѣжалъ ихъ и сдѣлалъ мнѣ знакъ рукой, чтобы я остался. Нѣсколько минутъ спустя, онъ положилъ бумаги на столъ и, посмотрѣвъ на меня, спросилъ:

" — Вы довольны службой?

" — Доволенъ, господинъ полковникъ.

" — Я вами тоже доволенъ.

"Вы можете судить, какъ мнѣ хотѣлось обратиться къ нему съ своей просьбой. Полковникъ замѣтилъ, что у меня какой-то странный видъ.

" — Вы хотите о чемъ-нибудь попросить меня?

" — Господинъ полковникъ, отвѣчалъ я. — Я получилъ письмо изъ дому, гдѣ мнѣ пишутъ, что мать моя хвораетъ и что невѣста моя желала бы повидаться со мной.

" — Такъ вамъ нуженъ отпускъ? На сколько дней? На четыре, на восемь? На восемь — довольно?

"Я поблѣднѣлъ и отвѣтилъ:

" — Довольно, господинъ полковникъ.

"Полковникъ написалъ нѣсколько словъ и отдалъ мнѣ ихъ. Я вышелъ, не рѣшившись сказать, что капитанъ отказалъ мнѣ въ отпускѣ.

"Когда я спускался съ лѣстницы, капитанъ входилъ на нее. Мы встрѣтились.

" — Что вы тутъ дѣлаете? спросилъ онъ.

" — Я возвращаюсь въ казармы.

" — Идите за мной наверхъ. Я вамъ дамъ отнести кое-что.

"Дѣло принимало оборотъ, пугавшій меня. Идя за капитаномъ, я сказалъ ему:

" — Я отправляюсь въ отпускъ.

" — Что вы мнѣ такое разсказываете?

" — Господинъ полковникъ отпустилъ меня на восемь дней.

"Капитанъ остановился на ступенькѣ, посмотрѣлъ на меня въ упоръ и вскричалъ:

" — А! вотъ какъ! Это мы посмотримъ.

"Капитанъ быстро взбѣжалъ по послѣднимъ ступенькамъ лѣстницы и, не постучавшись, вошелъ къ полковнику, сказавъ мнѣ сердито:

" — Ступайте сюда!

"Полковника удивила эта безцеремонность капитана. Онъ быстро всталъ съ своего мѣста и, положивъ на каминъ сигару, сухо спросилъ: «Что случилось?».

" — Я отказалъ въ отпускѣ Сарразену, сказалъ капитанъ взволнованнымъ голосомъ.

" — Это правда? обратился ко мнѣ полковникъ.

" — Правда, отвѣчалъ я.

" — Зачѣмъ же вы не сказали мнѣ этого?

" — Простите, господинъ полковникъ, отвѣчалъ я. — Я такъ боялся, что вы мнѣ откажете. Я уже два года какъ помолвленъ съ дѣвушкой, которую люблю и которую зналъ еще маленькой. Мы росли вмѣстѣ. Наша свадьба была назначена, когда мнѣ пришлось вынимать жребій. Въ теченіи двухъ лѣтъ я напрасно стараюсь — не позабыть ея, но преодолѣть свое желаніе повидаться съ ней. Теперь я не въ силахъ болѣе терпѣть. Господинъ полковникъ… вы знаете, что я исправный солдатъ… но еслибы вы мнѣ отказали… простите, что я такъ свободно говорю съ вами… Мнѣ кажется, что я все-таки ушелъ бы…

"Капитанъ молчалъ и смотрѣлъ на своего начальника.

" — Чортъ возьми! вскричалъ полковникъ. — Ты, однако-жь, дружокъ, составилъ себѣ странное понятіе о службѣ. Тебѣ, кажется, слѣдовало бы знать, что солдатъ не долженъ имѣть ни семьи, ни привязанностей, если только начальство не разрѣшитъ ему; не можетъ ни пить, ни ѣсть, ни спать, ни жениться безъ разрѣшенія. Ну, что же, твоя невѣста, по крайней мѣрѣ, хорошенькая? У тебя есть портретъ ея? Покажи мнѣ. Если она дурна — берегись!

"При мнѣ всегда находился портретъ Маргариты въ медальонѣ. Я показалъ его полковнику.

" — У тебя губа — не дура! сказалъ онъ. — Твоя невѣста напоминаетъ мнѣ, при всемъ моемъ уваженіи къ ней, одну испанку… нѣтъ, не испанку… она была изъ Бордо… ну, да все равно… это была прелестная женщина… Когда я съ ней познакомился — это было въ Нантѣ — она терпѣть не могла сигарнаго дыма… это очень странно въ испанкѣ… не правда ли? Въ Бордо всѣ испанки курятъ сигары. Но, впрочемъ, тебѣ, я думаю, это все равно. Тебѣ нуженъ отпускъ. Я обѣщалъ, и ты его получишь.

"Капитанъ сдѣлалъ движеніе и произнесъ:

" — Господинъ полковникъ!

" — Ты получишь его, но, по возвращеніи, просидишь недѣлю въ арестантской… А теперь проваливай!

"Я въ тотъ же вечеръ уѣхалъ на родину. Мнѣ казалось, что желѣзнодорожный поѣздъ идетъ черепашьимъ шагомъ. Странное дѣло, какъ ни велика была моя радость, но я чувствовалъ, что къ ней примѣшивалась частица грусти. Эта недѣля, которую мнѣ предстояло провести подъ арестомъ и которая занесется въ мой послужной списокъ, принимала въ глазахъ моихъ размѣры какого-то необычайно важнаго событія. Я далъ себѣ слово, что въ теченіи всей моей службы не навлеку на себя наказанія. И вотъ, однако-жь, навлекъ… и наказаніе это было совершенно заслуженное. Зачѣмъ я прямо не объяснилъ всего полковнику? Но тогда бы меня, пожалуй, не отпустили. О, этотъ капитанъ! Мнѣ казалось, что я начинаю ненавидѣть его. Теперь ко мнѣ не будутъ имѣть прежняго довѣрія… повышеніе мое отдалится… а съ нимъ и моя свадьба. Капитанъ разбивалъ мое счастье. И почему? Потому только, что онъ всталъ съ лѣвой ноги…

"Видъ нашего домика разсѣялъ эти мрачныя мысли. Я никого не предупредилъ. Заглянувъ въ окно, я увидалъ матушку. Она сидѣла у камелька и мѣшала уголья. Тутъ же находилась и мать Маргариты, и сама Маргарита… она что-то шила, наклонивъ къ работѣ свою хорошенькую головку…

"Восемь дней счастья пролетѣли, какъ одинъ день! Надо было возвращаться. Я не могъ безъ отвращенія вспомнить о казармѣ.

"Наступалъ вечеръ. Матушка, приготовлявшая мнѣ разные пирожки на дорогу, провозилась за ними довольно долго. Когда она вошла въ мою комнату съ Маргаритой, я взглянулъ на часы.

" — Который же часъ теперь? сказалъ я: — часы какъ-будто остановились…

" — Ахъ! я сумасшедшая! воскликнула Маргарита: — я и забыла ихъ завести.

" — Они показываютъ пять часовъ, а поѣздъ идетъ въ сорокъ минутъ шестого.

" — Надо спѣшить, сказала Маргарита.

"Женщины накинули на головы шарфы, я захватилъ свои; вещи, и мы пустились бѣгомъ на станцію. Начальникъ станціи стоялъ у входа. Я издали закричалъ ему: «А гдѣ же поѣздъ?» Онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ:

" — Опоздали, сержантъ!

" — Какъ, опоздалъ? Вы смѣетесь надо мной.

" — Почему вы это думаете?

" — Развѣ поѣздъ ушелъ?

" — Минутъ десять тому назадъ.

" — Этого только не доставало! вскричалъ я. — Хорошо теперь мое положеніе!

"Женщины подходили въ эту минуту. Я опустился на скамейку. Матушка подбѣжала ко мнѣ и спросила встревоженнымъ голосомъ: «Поѣздъ ушелъ?» Я не сейчасъ отвѣтилъ. Она повторила вопросъ свой. «Все кончено, сказалъ я: — будущность моя погибла!» — «Но ты можешь поѣхать завтра съ утреннимъ поѣздомъ?» — «Я все-таки пропущу двѣ переклички».

" — Вы объясните, что часы остановились, сказала Маргарита.

"Наивная дѣвочка думала, что въ полку принимаютъ подобныя отговорки.

" — Что теперь дѣлать? спрашивала матушка.

" — Ничего; возвращаться домой.

"Я провелъ грустную ночь. Я припоминалъ всѣ подробности моего приключенія, и при мысли о капитанѣ злоба кипѣла во мнѣ. Всѣ мелочныя придирки его, всѣ нападки, о которыхъ я начиналъ уже забывать, всплыли опять въ моей памяти. Я видѣлъ въ нихъ систематическое преслѣдованіе. Я вспомнилъ, что я никогда не слыхалъ отъ него одобрительнаго слова за добросовѣстное исполненіе моихъ служебныхъ обязанностей, между тѣмъ, какъ онъ пользовался каждымъ ничтожнымъ промахомъ съ моей стороны, для того, чтобы сдѣлать мнѣ выговоръ. Это врагъ мой, говорилъ я себѣ: — это злой человѣкъ. Теперь ему будетъ полное раздолье тѣшиться надо мною. Онъ не пощадитъ меня.

"На другой день я уже не опоздалъ на поѣздъ, а пришелъ получасомъ ранѣе.

«Не пойти ли мнѣ прямо къ полковнику?» думалъ я дорогой. — Но я пропустилъ двѣ переклички, и онъ прогонитъ меня. Нѣтъ! я все преувеличиваю. Я отсижу лишнюю недѣлю подъ арестомъ, и больше ничего не будетъ; галуновъ съ меня не снимутъ, и жизнь моя потечетъ по прежнему: тихо, спокойно. Сколько разъ бывали подобныя вещи съ другими! Что унывать въ самомъ дѣлѣ! все устроится, я получу свои эполеты и женюсь…

"Когда я пришелъ въ казарму, тамъ была страшная суетня. Людей выводили на дворъ, гдѣ они строились съ ружьями, вдоль стѣны. Дежурный сержантъ, ругаясь, помогалъ молодому солдатику, изъ новичковъ, надѣвать ранецъ. Увидѣвъ меня, сержантъ сказалъ:

" — Ну, братъ, попалъ ты во-время! Капитанъ ныньче злющій-презлющій.

" — Нельзя ли мнѣ остаться въ казармахъ, пока всѣ уйдутъ на ученье?

" — Нѣтъ, нѣтъ; мнѣ за это достанется. Полюбуйся на капитана… вонъ онъ… стоитъ къ намъ спиной. Весело будетъ нынче на ученьи… могу сказать. Задастъ онъ всѣмъ.

"Капитанъ былъ дѣйствительно на дворѣ; онъ набрасывался то на того, то на другого солдата съ страшными ругательствами.

" — Оставаться тебѣ въ казармахъ нельзя, снова сказалъ мнѣ сержантъ. — Явись скорѣй къ капитану. Какъ онъ ни свирѣпъ, а все же не съѣстъ тебя.

"Я вышелъ на казарменный дворъ. Моя рота готовилась уходить. Капитанъ стоялъ ко мнѣ спиной передъ фронтомъ. Всѣ взоры мгновенно устремились на меня. Одну минуту я возъимѣлъ безумную надежду быстро пробѣжать переть дворъ и подняться въ свою комнату. Если я достигну лѣстницы, незамѣченный капитаномъ, то мнѣ, можетъ быть, удастся избѣжать бури. Но я вскорѣ понялъ всю невозможность осуществить этотъ планъ. Всѣ двѣсти человѣкъ моей роты, при каждомъ моемъ шагѣ, обращали глаза въ мою сторону.

" — Что вы все смотрите влѣво, чортъ васъ возьми! кричалъ капитанъ. — Держите головы прямо. Что васъ тамъ занимаетъ?

"Я приблизился къ лѣвому флангу. Капитанъ быстро повернулся и, увидавъ меня, вскричалъ:

" — Вы что здѣсь дѣлаете? Откуда вы? Вотъ какой вы примѣръ подаете! Гдѣ фельдфебель?

"Фельдфебель подходилъ въ эту минуту. Капитанъ обратился къ нему:

" — Вотъ сержантъ Сарразенъ. Онъ спокойно устроивалъ свои домашнія дѣлишки… и теперь возвращается къ намъ. Посадить его на восемь дней подъ арестъ; галуны съ него будутъ сняты… онъ будетъ разжалованъ.

"Я вошелъ въ свою комнату, уничтоженный. На этотъ разъ не могло быть никакихъ сомнѣній: вся будущность моя испорчена. Моя гордость, моя любовь, мое счастье — все обратилось въ прахъ. Я бросился на кровать и оставался нѣсколько минутъ въ ожиданіи, чтобы пришли меня взять.

"Вошелъ дежурный сержантъ.

" — Ну, что, товарищъ, сказалъ онъ: — плохи дѣла твои! Сегодня вечеромъ спорютъ галуны. Очень ужь капитанъ на тебя окрысился. Онъ разъ пять или шесть справлялся, вернулся ли ты изъ отпуска. Еслибы это былъ кто-нибудь другой, а не ты онъ бы еще, пожалуй, смиловался; ну, а тебѣ онъ не спуститъ. Да что ты ему такое сдѣлалъ?

" — Ничего.

" — Какъ ничего? Это видно, что онъ имѣетъ на тебя злобу. Должно же быть что-нибудь. Такъ ты повидался съ матерью? и съ землячкой тоже? Теперь, братъ, она за тебя не пойдетъ; у тебя нѣтъ никакой будущности въ арміи. Я знаю ихъ, этихъ женщинъ… Ужь если разъ имъ засѣли въ голову галуны — дѣло кончено; за рядового не выйдутъ, помяни мое слово.

"Сержантъ ушелъ и я снова остался одинъ. Мной овладѣла ярость; я сталъ говорить самъ съ собой и ругать себя:

" — Негодяй! такъ-то ты держишь свои обѣщанія! Къ чему теперь тебѣ жизнь? Ты будешь прозябать одинъ одинёшенекъ. Невѣста твоя возненавидитъ тебя. Зачѣмъ ты не издохнешь? Издыхай, какъ собака!

"Подлѣ кровати стояло мое ружье. На столѣ валялось нѣсколько патроновъ, приготовленныхъ для стрѣльбы въ цѣль. Я зарядилъ однимъ изъ нихъ ружье, самъ не зная что дѣлаю, поставилъ прикладъ на полъ, дуло приложилъ къ виску и лѣвой ногой собирался спустить курокъ…

"Въ эту минуту на дворѣ раздался голосъ капитана. Онъ не пошелъ на ученье и говорилъ съ фельдфебелемъ. Я слышалъ, какъ онъ кричалъ ему:

" — Не позабудьте о Сарразенѣ. Я хочу показать на немъ примѣръ.

"Здѣсь произошелъ прискорбный случай. Я бы не могъ разсказать его, еслибы не слышалъ, какъ разсказывали его другіе во время моего процесса. Самъ я не помню, что со мной было тогда.

«Одинъ сержантъ показывалъ на судѣ, что онъ вошелъ въ ту минуту, когда я хотѣлъ убить себя, что онъ бросился ко мнѣ съ намѣреніемъ отнять у меня ружье, что между нами завязалась борьба, и что я тогда подбѣжалъ къ окну и, цѣлясь въ капитана, вскричалъ: „Ты меня убиваешь, такъ ты умрешь раньше меня!“ Капитанъ сказалъ на судѣ, что плащъ его былъ прострѣленъ; стало-быть, въ моемъ преступленіи не могло быть никакого сомнѣнія. Я потерялъ голову и въ минуту безумія хотѣлъ убить капитана. Когда я началъ сознавать, какое страшное обвиненіе тяготѣло надо мной, я находился въ тюрьмѣ.

„Военный судъ приговорилъ меня къ разстрѣлянію. Въ ту минуту, когда читали этотъ страшный вердиктъ, въ залѣ суда послышался раздирающій крикъ. Это была моя невѣста, которая пришла съ своей матерью, чтобы въ послѣдній разъ взглянуть на меня. Ее вынесли безъ чувствъ. Но смертную казнь, не знаю почему, замѣнили безсрочной каторгой“.

Но еще болѣе интереса и драматизма представляетъ исторія, которую мнѣ довелось слышать, когда я находился въ лазаретѣ. Черезъ кровать отъ меня лежалъ старый уголовный преступникъ, никогда ничего не говорившій приставленной къ нему сидѣлкѣ, кромѣ да и нѣтъ. У него было блѣдное лицо, съ тонкими чертами и большими глазами, взглядъ которыхъ дышалъ мрачной энергіей.

Передаю эту ужасную исторію въ томъ видѣ, какъ я слышалъ ее отъ доктора, которому разсказалъ ее самъ больной. Фамилія его начиналась съ буквы Ж, и я назову его Жераромъ, чтобъ не оскорбить его почтеннаго семейства, живущаго въ одной изъ важнѣйшихъ мѣстностей Авейрона.

Жераръ былъ докторомъ. Онъ женился на молодой дѣвушкѣ, прелестной и богатой.

Это была веселая, граціозная дѣвушка. Черные глаза ея были нѣжны и блестящи; длинные, густые волоса спускались до таліи. Когда она садилась за фортепьяно и начинала пѣть, то всѣ слушатели приходили въ восторгъ.

Докторъ Жераръ, какъ филантропъ, лечилъ даромъ бѣдныхъ, которые во всякое время дня и ночи могли смѣло обращаться къ его помощи.

Всѣ завидовали этой молодой четѣ, счастливой и уважаемой. Ихъ счастье, казалось, должно было продолжаться до глубокой старости…

У доктора Жерара былъ другъ и товарищъ по университету, Эманюель. Онъ былъ постояннымъ посѣтителемъ дома Жераровъ и проводилъ у нихъ всѣ вечера, а когда молодая женщина пѣла, то онъ смотрѣлъ на нее съ такимъ глубокимъ чувствомъ, что трудно было сказать, питалъ ли онъ къ ней любовь братскую или болѣе страстную.

Прошло два года послѣ свадьбы Жерара; сестра Эманюеля поселилась въ этомъ же городѣ съ своимъ мужемъ. У нея былъ ребенокъ, прелестный, весело болтавшій цѣлый день. Оба семейства подружились и постоянно бывали другъ у друга.

Докторъ Жераръ не имѣлъ еще дѣтей и горячо полюбилъ ребенка своихъ новыхъ друзей. Онъ игралъ съ нимъ, заставлялъ его смѣяться и покрывалъ поцѣлуями, повторяя: какой ты красавецъ! Но каждый разъ, когда онъ цѣловалъ ребенка, жена Жерара едва не плакала.

— Пожалуйста, прекратимъ знакомство съ сестрою Эманюеля, сказала она ему однажды: — я увѣрена, что оно принесетъ намъ несчастье.

Но докторъ не обращалъ на это вниманія, продолжая ласкать и любить прелестнаго ребенка, словно онъ былъ его собственный. Онъ не замѣчалъ, что характеръ его жены мало-по-малу измѣнился. Когда Жераръ бралъ ребенка на руки и ласкалъ его русыя кудри, она уже болѣе не плакала, но въ глазахъ ея блестѣло что-то недоброе.

Однажды вечеромъ, у доктора собралось маленькое общество, состоявшее изъ Эманюеля и его сестры съ мужемъ и ребенкомъ. На дворѣ стояла холодная, снѣжная ночь, а въ домѣ все было тепло, отрадно. Г-жа Жераръ, сидя за фортепьяно, пѣла, а мужъ ея игралъ съ ребенкомъ. Она пѣла арію изъ Гвидо и Джиневры, каждая нота которой дышала любовью. По временамъ, она взглядывала на мужа, но онъ, занятый ребенкомъ, не обращалъ на нее никакого вниманія. Тогда глаза ея встрѣчались съ пламенными взглядами Эманюеля. Онъ, блѣдный, неподвижный, пожиралъ ее взорами. Она также поблѣднѣла, но не переставала пѣть. Въ голосѣ ея теперь слышалась страстная мольба. Эманюель чувствовалъ въ немъ біеніе ея сердца. Молодая женщина трепетала подъ его жгучимъ взглядомъ, какъ птичка подъ ослѣпляющими лучами утренней зари..

Вдругъ дверь отворилась.

— Васъ просятъ къ больнымъ, сказалъ слуга, подходя къ доктору: — бѣдная женщина говоритъ, что у нея умираетъ ребенокъ.

Жераръ поспѣшно всталъ и, даже не поцѣловавъ жены, направился къ дверямъ.

— Я сейчасъ вернусь, сказалъ онъ своимъ гостямъ.

— Это очень далеко, замѣтилъ слуга: — на противоположномъ концѣ города.

— Такъ до завтра, сказалъ Жераръ и, остановившись въ дверяхъ, прибавилъ, обращаясь къ сестрѣ Эманюеля: — ради Бога, берегите ребенка. Закутайте его хорошенько. Теперь много случаевъ крупа.

— Мы выйдемъ вмѣстѣ съ вами, отвѣчала молодая мать.

Всѣ встали. Сестра Эманюеля съ мужемъ и ребенкомъ удалилась. Эманюель также всталъ. Г-жа Жераръ протянула ему руку. Эта рука дрожала.

— Прощайте, сказала молодая женщина.

Но она произнесла прощайте такъ, какъ бы говорила оставайтесь.

— Вы удивительно поете, сказалъ Эманюель и прибавилъ, въ полголоса: — какіе у васъ прелестные глаза!

— Ради Бога, молчите, отвѣчала г-жа Жераръ.

Эманюель умолкъ, но не спускалъ глазъ съ молодой женщины. Она начала говорить, сама не чувствуя, что не отдергиваетъ своей руки.

— Какъ прекрасенъ огонь, промолвила г-жа Жераръ, смотря на пламя въ каминѣ: — такъ вы любите арію, которую я пѣла? это изъ Гвидо и Джиневры.

Молодая женщина сѣла на кушетку. Эманюель помѣстился рядомъ съ ней.

— Неправда ли, музыка прелестна? продолжала она: — вы ее любите? да, я смотрѣла на васъ.

— И я смотрѣлъ на васъ, отвѣчалъ Эманюель.

— Сердце бьется!.. Все существо горитъ… просто сходишь съ ума…

— Да… о, любовь моя! промолвилъ Эманюель, страстнымъ голосомъ и обнялъ за талію любимую женщину.

Г-жѣ Жераръ стало страшно.

— Уходите! воскликнула она: — ради Бога, уходите! Пожалѣйте меня. Жераръ такой добрый… подло его обмануть.

Но Эманюель ничего не слышалъ. Его дрожащія руки сжимали кудри молодой женщинѣ. Онъ прильнулъ губами къ ея губамъ.

Откинувъ голову назадъ и опьянѣвъ отъ страха и любви, она закрыла глаза.

— Я тебя люблю, лепетала она.

Кушетка, на которой они сидѣли, находилась между фортепьяно, на которомъ горѣли двѣ свѣчи, и окномъ. Сторы и тяжелыя занавѣси не были спущены.

Влюбленные забыли весь свѣтъ, но вдругъ извнѣ раздались свистъ и хохотъ.

Молодая женщина вскрикнула. Передъ кушеткой стоялъ человѣкъ съ двумя пистолетами въ рукахъ, блѣдный, какъ мертвецъ, и съ улыбкой отчаянія на посинѣвшихъ губахъ.

Это былъ докторъ Жераръ.

Эманюель остолбенѣлъ. Жераръ вошелъ въ комнату неслышно, какъ тигръ. Наступило минутное, роковое молчаніе. Жераръ первый прервалъ его. Онъ засмѣялся горькимъ, нервнымъ смѣхомъ.

— Вы когда-нибудь ходили къ публичнымъ женщинамъ? сказалъ онъ, обращаясь къ Эманюелю.

— Я васъ не понимаю, пробормоталъ Эманюель.

— Входя къ публичной женщинѣ, вы, вѣроятно, имѣли осторожность спустить сторы и занавѣси.

Эманюель обернулся. Его тѣнь и тѣнь испуганной молодой женщины рельефно обрисовывались на легкой кисейной занавѣскѣ. Подъ окнами снова раздался смѣхъ.

Эманюель едва не сошелъ съ ума. Онъ поблѣднѣлъ, какъ полотно.

— Вы слышите, что вы сдѣлали, воскликнулъ Жераръ глухимъ голосомъ: — вы отдали честь благороднаго человѣка на посмѣяніе толпы. Я имѣю право убить васъ обоихъ, какъ презрѣнныхъ подлыхъ тварей.

Эманюель, дрожа всѣмъ тѣломъ, хотѣлъ что-то сказать.

— Не дрожите, я еще не хочу васъ убить. Минута не пришла.

— Вы можете меня убить, произнесъ Эманюель: — я даже васъ объ этомъ прошу. Но обѣщайте мнѣ…

— Мнѣ нечего вамъ обѣщать…

— Ваша жена невинна. Я самымъ гнуснымъ насиліемъ…

— Вы не имѣете еще права быть великодушнымъ. Доказали вы свое великодушіе? Сколько вы заплатили этой женщинѣ?

И обернувшись къ женѣ, которая сидѣла на диванѣ, закрывъ лицо руками, онъ приставилъ ей ко лбу дуло одного изъ пистолетовъ.

— Онъ вамъ долженъ золотой, воскликнулъ Жераръ: — протяните руку: онъ вамъ не заплатилъ.

Правой рукой онъ направилъ дуло другого пистолета на Эманюеля.

— Убейте меня, промолвилъ Эманюель съ отчаяніемъ.

— Послѣ, отвѣчалъ Жераръ: — теперь заплатите этой женщинѣ, если не хотите, чтобъ она упала мертвой къ вашимъ ногамъ.

— Сжальтесь! лепетала г-жа Жераръ.

— Протяните руку, повторилъ холодно ея мужъ: — или я убью вашего любовника.

— Это ужасно, промолвила молодая женщина и, сдѣлавъ надъ собою роковое усиліе, протянула руку.

— Ну, воскликнулъ повелительнымъ голосомъ Жераръ, обращаясь къ Эманюелю: — вы видите, что она протягиваетъ вамъ руку. Заплатите ей.

Нервно сжатые пальцы Жерара крѣпко держали курокъ пистолета. Въ глазахъ Эманюеля потемнѣло. Не сознавая самъ, что онъ сдѣлалъ, и совершенно обезумѣвъ, онъ вынулъ изъ кармана двадцатифранковую монету и положилъ ее въ руку молодой женщины.

Почувствовавъ прикосновеніе холоднаго металла, она дико вскрикнула и упала безъ чувствъ на кушетку.

Золотая монета покатилась по полу. Жераръ медленно нагнулся; не опуская пистолета съ Эманюеля, и, поднявъ монету, положилъ ее на каминъ.

— Это ужь слишкомъ! воскликнулъ Эманюель и, бросившись на Жерара, хотѣлъ его обезоружить.

Началась страшная борьба; Жераръ могъ легко убить Эманюеля однимъ выстрѣломъ, но онъ этого не сдѣлалъ. Они упали на полъ и долго боролись. Наконецъ, пистолеты выпали изъ рукъ Жерара, и въ эту минуту, какъ Эманюель нагнулся, чтобы ихъ поднять, онъ зашатался и упалъ навзничь безъ крика, безъ стона.

Жераръ, поспѣшно снявъ со стѣны японскій кинжалъ, вонзилъ его въ спину молодого человѣка между пятымъ и шестымъ ребромъ.

Г-жа Жераръ по прежнему лежала безъ чувствъ. Докторъ подошелъ къ окну и сломалъ задвижки такъ, чтобы его нельзя было отворить. Потомъ онъ побѣжалъ во флигель, въ которомъ жилъ слуга, и отправилъ его съ рецептомъ въ отдаленный конецъ города.

Скрипъ двери при его возвращеніи заставилъ очнуться молодую женщину. Она открыла глаза и увидѣла трупъ Эманюеля въ лужѣ крови. Она хотѣла закричать, но Жераръ бросился на нее, сжалъ ей горло и завязалъ ротъ салфеткой. Потомъ, скрутивъ ей руки и ноги, онъ привязалъ ее къ кушеткѣ.

Покончивъ съ этимъ, онъ отрѣзалъ анатомическимъ рѣзцемъ голову Эманюеля и, положивъ ее на блюдо, поставилъ на фортепьяно.

Наконецъ, оставивъ жену наединѣ съ этой окровавленной головой, онъ вынесъ трупъ въ садъ и закопалъ его подъ деревомъ.

На слѣдующій день послѣ этой ужасной драмы, доктора Жерара посѣтила сестра Эманюеля.

— Вы не знаете, куда дѣвался мой братъ? спросила она съ безпокойствомъ.

— А развѣ онъ не дома? спросилъ хладнокровно Жераръ.

— Онъ не ночевалъ дома.

— Странно, отвѣчалъ Жераръ: — Эманюель очень нравственный человѣкъ. Я его знаю давно. Онъ намъ говорилъ, что собирается ѣхать въ Парижъ, но удивительно, что онъ насъ не предупредилъ объ этой поѣздкѣ,

— Я боюсь, чтобъ съ нимъ не случилось несчастья, воскликнула молодая женщина: — времена теперь трудныя, снѣгъ покрываетъ землю, нищета велика, каждый день слышны ужасныя исторіи убійствъ и преступленій.

Въ эту минуту въ комнату вошла г-жа Жераръ. Бѣдная женщина была смертельно блѣдна и въ ея бѣломъ пенюарѣ ее легко было принять за призракъ.

— А вы не имѣете извѣстій объ Эманюелѣ? сказалъ Жераръ, обращаясь къ женѣ: — говорятъ, онъ не вернулся домой вчера ночью.

— О, Эманюель! промолвила сквозь зубы г-жа Жераръ: — онъ не вернулся. Не знаю…

— Никто не знаетъ, куда ходятъ молодые люди, произнесъ Жераръ: — можетъ быть, онъ застрялъ у какой-нибудь красотки. Холостяки имѣютъ право иногда и подурачиться.

Г-жа Жераръ поникла головой и задрожала всѣмъ тѣломъ. Она упала на кушетку, но тотчасъ съ ужасомъ вскочила. Однако, сестра Эманюеля этого не замѣтила и, удивленная грубымъ замѣчаніемъ доктора, спросила съ безпокойствомъ:

— Къ чему вы мнѣ это говорите! Развѣ у брата есть какая-нибудь связь, въ которой онъ не можетъ сознаться?

— Это только предположеніе, отвѣчалъ Жераръ: — ни за что нельзя поручиться; даже святые имѣютъ слабости. Взглядъ, улыбка, ничто могутъ привести въ бѣшенство человѣка. Погибшія созданія очень хитры. Извините, сударыня, что говорю при васъ такъ открыто.

И, обращаясь къ женѣ, онъ прибавилъ:

— Мы съ вами видѣли недавно такой примѣръ, милый другъ, неправда ли?

Г-жа Жераръ ничего не отвѣчала. Блѣдная, дрожащая, она схватилась рукой за фортепьяно, но въ ту же минуту отскочила, какъ бы прикоснувшись къ раскаленному желѣзу. Ноги у нея подкосились и она грохнулась на полъ.

Въ городѣ стали ходить различные толки. Докторъ Жераръ объявилъ своимъ друзьямъ, что его жена нездорова и потому не можетъ никого принимать. Но нѣсколько молодыхъ людей, видѣвшіе, сквозь кисейную занавѣску, странную сцену въ домѣ доктора, разсказывали повсюду, что ихъ свистки и смѣхъ разсѣяли забавные силуеты.

Одни посмѣивались, говоря, что доктору не слѣдовало выставлять на показъ свое семейное счастье, въ видѣ туманной картины. Другіе увѣряли, что люди, видѣвшіе эту сцену, были просто пьяны и разсказывали о своихъ грезахъ, а не о дѣйствительно случившемся происшествіи. Что же касается до сестры Эманюеля, то странныя слова Жерара ее поразили. Кромѣ того, онъ удалилъ своего слугу, и говорили, что онъ далъ ему большую сумму денегъ, до десяти тысячъ франковъ.

Жераръ продолжалъ посѣщать больныхъ. Онъ былъ спокоенъ, любезенъ, предупредителенъ. Спустя три дня послѣ исчезновенія Эманюеля, онъ предпринялъ поѣздку за городъ, на разстояніи шести миль, къ больному бѣдняку, страдавшему воспаленіемъ въ легкихъ.

Судебная власть была предупреждена. Носились самые чудовищные слухи. Но какъ сдѣлать обыскъ въ домѣ такого всѣми уважаемаго человѣка, какъ докторъ Жераръ? Поиски были произведены повсюду. Написали къ родственникамъ Эманюеля въ Парижъ. Снеслись съ префектомъ полиціи. Но все было тщетно.

Такъ прошло двѣнадцать дней, пока въ домѣ доктора Жерара не произошло новаго, чрезвычайнаго происшествія.

Г-жа Жераръ сидѣла одна въ своей комнатѣ, выходившей въ садъ. Зима была, попрежнему, очень холодная. Снѣгъ покрывалъ землю. Сильный вѣтеръ уныло завывалъ, а ползучія растенія, вившіяся по стѣнамъ, стучали въ окна. Было поздно. Темныя тучи надвигались на небѣ, заслоняя луну и звѣзды. Г-жа Жераръ съ лихорадочной дрожью смотрѣла на окна; ей казалось, что мертвецъ воскресъ и стучится къ ней.

Хотя она была одна въ комнатѣ, но она говорила громко, сама съ собою. Бѣдная женщина очень измѣнилась послѣ роковой катастрофы. Она стала блѣднѣе полотна. Она чувствовала, что силы ея вянутъ, и что жизнь въ ней гаснетъ.

И къ чему ей было жить? Развѣ любовь мужа была теперь мыслима? Всѣ отношенія съ нимъ были порваны. Онъ болѣе не говорилъ съ нею. Они посылали за обѣдомъ въ сосѣдній ресторанъ и молча съѣдали его. Однако, къ столу ставили всегда третій стулъ, словно ожидали гостя, который заставлялъ себя ждать.

Въ первый день послѣ преступленія, г-жа Жераръ хотѣла отставить этотъ стулъ, но Жераръ схватилъ ее за руку и грубо сказалъ:

— Оставьте стулъ Эманюеля.

Она повиновалась.

Несчастная женщина желала бы все забыть. Но роковой кошмаръ тяготилъ ее постоянно. Вездѣ ей мерещились пламенные глаза Эманюеля. На своихъ губахъ она чувствовала его жгучій поцѣлуй. Потомъ вдругъ она вздрагивала. Глаза Эманюеля закатывались, на лицѣ его показывалась кровь, и она видѣла передъ собою отсѣченную его голову. Тогда она приходила въ ужасъ; ею овладѣвала жажда мести. Она готова была открыть окно и громко закричать прохожимъ:

— Вы ищете убійцу!.. Пойдите сюда. Выройте землю подъ снѣгомъ въ саду.

Но языкъ прильнулъ къ ея гортани и какой-то чудовищный голосъ говорилъ громко ей на ухо:

— Убійца — ты!

Жераръ долго не возвращался домой. Онъ ушелъ тотчасъ послѣ обѣда, какъ это часто случалось, когда его звали къ больнымъ. Одна передъ каминомъ, въ которомъ догорали послѣдніе угли, она говорила вслухъ съ отчаяніемъ:

— Да, ты причина всего, ты убійца. Неужели рука у тебя дрогнетъ, чтобы пресѣчь эту несчастную жизнь?

И, при мысли объ ихъ прежнемъ счастьѣ, она зарыдала.

— Отчего у насъ не было дѣтей? Мы были бы тогда вѣчно счастливы. Жераръ меня слишкомъ терзалъ. Онъ все ласкалъ ребенка этой женщины; онъ рвалъ мое сердце на куски. Я чувствовала, что онъ меня не любитъ, меня, бѣдную, безплодную женщину. Какъ онъ цѣловалъ этого ребенка! Да, я завидовала этой женщинѣ. Какія страданія я переносила! Но я низкое, подлое существо… Жераръ былъ всегда такъ добръ… Я погубила его жизнь…

Она встала, подошла къ шкапу, вынула стклянку и выпила ее залпомъ. Потомъ она бросила пустую стклянку въ каминъ.

Въ эту минуту въ комнату вошелъ Жераръ. Онъ былъ спокоенъ, холоденъ. Молодая женщина вскрикнула и бросилась къ его ногамъ.

— Мой мужъ! воскликнула она: — моя единственная любовь! Выслушай меня. Я умираю. Я тебя люблю…

Она схватилась за его колѣни и цѣловала ихъ, какъ безумная. Волосы ея распустились и падали длинными прядями на бѣлый пенюаръ. Глаза несчастной были полны слезъ и дико блестѣли. Она была удивительно хороша въ эту минуту.

Но Жераръ не дрогнулъ. Онъ взялъ ее за руку и сказалъ спокойнымъ, ужаснымъ голосомъ, которымъ онъ всегда говорилъ съ нею послѣ убійства Эманюэля.

— Встаньте, сударыня.

Потомъ онъ прибавилъ почти шепотомъ:

— Пойдемъ…

Г-жа Жераръ съ трудомъ поднялась. Мужъ взялъ ее за руку и повелъ въ гостиннуто.

Веселый огонь пылалъ въ каминѣ. Свѣчи на фортепьяно ярко горѣли. Все въ комнатѣ дышало комфортомъ и семейнымъ счастьемъ. Жераръ подвелъ жену къ камину и, вдругъ обнявъ ее, прижалъ къ своей груди, пожирая ее глазами. Въ его взглядѣ, за минуту передъ тѣмъ столь суровомъ, блеснула любовь, сожалѣніе.

Г-жа Жераръ оперлась обѣими руками на его плечи. Они были такъ близко другъ къ другу, что сердца ихъ какъ бы сливались и въ обоихъ словно текла одна кровь. Жераръ молчалъ.

— Ты меня прощаешь? промолвила молодая женщина сквозь слезы: — ты меня любишь?.. Скажи мнѣ, что любишь… я умру счастливой.

Жераръ ничего не отвѣтилъ. Но онъ нѣжно прилгалъ къ себѣ жену и повелъ ее къ кушеткѣ.

— Нѣтъ, не туда, прошептала она съ пламенной мольбой.

— Хорошо, отвѣчалъ Жераръ и, выпустивъ ее изъ своихъ объятій, началъ мѣшать уголья. Наступило молчаніе. Докторъ первый прервалъ его.

— Я былъ очень занятъ всѣ эти дни, сказалъ онъ прежнимъ холоднымъ, спокойнымъ голосомъ, въ которомъ слышалась безжалостная иронія: — эта стужа гибельно отзывается на бѣдныхъ людяхъ, а вы знаете, я — докторъ бѣдныхъ. У меня поэтому было очень много больныхъ. Но я все-таки нашелъ время приготовить интересный анатомическій аппаратъ. Я хочу вамъ его показать. Отворите второй ящикъ этажерки, прибавилъ онъ повелительнымъ тономъ: — и выньте этотъ любопытный экземпляръ.

Молодая женщина, дрожа всѣмъ тѣломъ, подошла къ этажеркѣ, выдвинула ящикъ, но тотчасъ отскочила съ ужасомъ.

Въ ящикѣ лежалъ человѣческій черепъ.

— Чего вы пугаетесь? произнесъ Жераръ: — развѣ вы въ первый разъ видите черепъ мертвеца?

И, взявъ изъ ящика черепъ, онъ сталъ поворачивать его во всѣ стороны.

— Посмотрите, сказалъ онъ: — это черепъ умнаго человѣка. Какъ выдается лобъ! Но и затылокъ также очень развитъ; это — признакъ страсти, побуждающей животныхъ распространять свою породу. А вотъ здѣсь на лбу, эта шишка говоритъ ясно, что молодой человѣкъ былъ добрый, великодушный, сострадательный. Замѣчательно, какая впадина у него надъ ухомъ. Это — доказательство, что у него не было ни малѣйшей наклонности къ разврату. Напротивъ, шишка между глазомъ и ухомъ очень развита. Это значитъ, что молодой человѣкъ былъ идеалистъ, мечтатель.

Потомъ, взявъ руку жены и проведя ею по выпуклости надъ вѣкою, онъ продолжалъ:

— Замѣтьте, сударыня, какое тутъ возвышеніе: это шишка музыкальная. Очевидно, онъ любилъ до безумія музыку. Вы свели бы его съ ума, еслибы спѣли ему одну изъ тѣхъ арій, которыя вы пѣли такъ хорошо, напримѣръ, изъ Гвидо и Джиневры.

Однако, уже нѣсколько минутъ г-жа Жераръ не слышала ироническихъ словъ доктора. Она схватилась рукою за горло, словно ее что-то жгло, и молча, безъ крика, безъ слезъ опустилась на кушетку.

Изумленный Жераръ пристально посмотрѣлъ на нее.

— Какъ, вы садитесь на это мѣсто? спросилъ онъ.

— Да, я умираю.

— Что вы сдѣлали? воскликнулъ Жераръ.

— А вамъ какое дѣло? отвѣчала молодая женщина: — я докончила вашу месть. Когда я умру, вы, можетъ быть, меня простите.

Жераръ поблѣднѣлъ. Онъ схватилъ ее и на рукахъ снесъ въ спальню. Тамъ онъ раздѣлъ несчастную и положилъ въ постель.

Г-жа Жераръ выпила фосфорнаго масла, которое она приготовила сама, растворивъ въ маслѣ фосфоръ съ нѣмецкихъ спичекъ. Ея агонія была ужасная и продолжалась трое сутокъ. Медицина безпомощна передъ дѣйствіемъ этого яда, медленно сожигающаго человѣческое тѣло. Сначала у нея горѣло въ горлѣ, потомъ открылась рвота, затѣмъ сдѣлались ужасныя судороги и, наконецъ, наступило полное оцѣпененіе и на ея бѣломъ тѣлѣ показались черныя пятна.

Жераръ не могъ помѣшать роковому дѣлу смерти. До послѣдней минуты, несчастная оставалась въ полномъ сознаніи.

— Ты меня прощаешь? повторяла она постоянно, и Жераръ отвѣчалъ безмолвнымъ поцѣлуемъ.

За нѣсколько часовъ до смерти, ею вдругъ овладѣло страстное желаніе жить.

— Я вовсе не страдаю, сказала она: — мнѣ гораздо лучше. Ты согласенъ, чтобы я не умирала?

Жераръ снова молча поцѣловалъ бѣдную женщину.

— О, да! скажи мнѣ: да! лепетала она: — ты увидишь, какъ мы будемъ любить другъ друга. Мы бросимъ этотъ проклятый городъ. Мы поѣдемъ въ Италію. Тамъ мы все забудемъ, ради нашей любви. Небо сжалится надъ нами и у тебя будетъ ребенокъ, прекрасный, розовый, и ты будешь его ласкать сколько хочешь. Это будетъ мой ребенокъ и твой. Я не хочу, не хочу умирать.

Въ эту минуту неожиданный лучъ солнца освѣтилъ комнату.

— Посмотри, природа намъ улыбается, продолжала умирающая: — уже три недѣли солнце не показывалось. Ахъ, какъ я любила бы тебя, еслибы ты только позволилъ!

— Люби меня, произнесъ шепотомъ Жераръ и, бросившись на колѣни передъ кроватью, прибавилъ со слезами: прости меня.

Молодая женщина приподнялась. Она взяла обѣими руками голову мужа и вскрикнула отъ радости. Ихъ губы слились, но этотъ поцѣлуй былъ послѣдній. Черезъ секунду она упала мертвая на подушку.

Видя, что она болѣе не дышитъ, Жераръ закрылъ ей глаза. Она казалась спящей.

Долго смотрѣлъ онъ на свою погубленную, убитую любовь.

Потомъ поцѣловалъ умершую въ лобъ, взялъ шляпу и отправился прямо къ прокурору.

Послѣдній принялъ его очень любезно.

— Что доставляетъ мнѣ удовольствіе видѣть васъ, любезный докторъ? спросилъ онъ.

— Арестуйте меня, отвѣчалъ Жераръ.

Прокуроръ взглянулъ на него съ изумленіемъ.

— Я отравилъ свою жену, прибавилъ спокойно Жераръ.

Первой мыслью прокурора было, что докторъ сошелъ съ ума. Но, вспомнивъ таинственные слухи, ходившіе о драмѣ, разыгравшейся въ домѣ доктора въ послѣднія двѣ недѣли, онъ сказалъ себѣ, что, можетъ быть, докторъ и правду говоритъ.

— Надо вамъ привести ваши дѣла въ порядокъ? спросилъ онъ просто: — хотите вернуться домой или долженъ я васъ сейчасъ арестовать?

— Я все уже привелъ въ порядокъ, отвѣчалъ Жераръ: — вы найдете у меня въ библіотекѣ, подлѣ черепа, мое завѣщаніе и сумму денегъ, необходимую для похоронъ жены. Вы можете меня сейчасъ арестовать.

— Хорошо.

И, позвавъ секретаря, прокуроръ сказалъ:

— Отведите г. Жерара подъ арестъ.

Слѣдствіе по дѣлу Жерара длилось довольно долго.

Какъ и слѣдовало ожидать, ему тотчасъ приписали и убійство Эманюеля. Но Жераръ упорно молчалъ въ этомъ отношеніи и въ тоже время не открывалъ причины, побудившей его къ убійству жены. Всѣ знали, что Эманюель исчезъ и что г-жа Жераръ умерла отъ яда. Но не существовало никакихъ юридическихъ доказательствъ виновности доктора. Несмотря на его собственное сознаніе, г-жа Жераръ могла отравиться сама, а докторъ могъ быть сумасшедшимъ.

Дѣйствительно, защитникъ Жерара доказывалъ на судѣ, что онъ страдаетъ мономаніей, и его приговорили къ пожизненной каторгѣ.

Странно сказать, его домъ перешарили сверху до низу, даже подняли всѣ полы и вырыли большую яму въ погребѣ. Но никто не подумалъ поискать въ саду.

Впрочемъ, одно обстоятельство ясно доказало, что, если онъ не сумасшедшій, то не далекъ отъ того, чтобы рехнуться. Во время его процесса, въ залѣ суда находилась въ публикѣ женщина съ ребенкомъ на рукахъ. При видѣ этого ребенка, Жераръ, дотолѣ неподвижно сидѣвшій на скамьѣ подсудимыхъ, какъ мраморная статуя, пришелъ въ бѣшенство и сталъ грозить, что убьетъ ребенка. Устрашенная женщина поспѣшно скрылась и на Жерара надѣли колодки.

Съ тѣхъ поръ его стали считать опаснымъ для дѣтей и онъ сохранилъ эту репутацію и на островѣ Ну.

Вотъ исторія Жерара. Онъ самъ разсказалъ ее доктору передъ своей смертью. Быть можетъ, какой-нибудь землевладѣлецъ въ Авейронѣ, копая землю въ своемъ саду, найдетъ обезглавленный скелетъ. Пусть онъ вспомнитъ тогда мой разсказъ.

Продолжаю свой разсказъ. Мнѣ нужно сначала дать читателю, въ общихъ чертахъ, понятіе о томъ, что такое островъ Ну. Онъ находится на югѣ отъ нумейскаго рейда и имѣетъ форму акулы, съ разинутой пастью, обращенной къ сторонѣ открытаго моря. Размѣры его не превосходятъ пяти или шести километровъ въ длину и одного километра въ ширину. Исправительное заведеніе построено на той сторонѣ, которая противъ рейда. Эта сторона самая безплодная и каменистая на всемъ островѣ. Цѣпи горъ прорѣзываютъ середину острова въ ширину. Та часть, которая на картѣ изображаетъ голову акулы, очень лѣсиста. Вершины горъ лишены почти всякой растительности. Только пять пунктовъ на всемъ пространствѣ острова заслуживаютъ быть указанными.

1) Скалы, на которыхъ построены казармы морской пѣхоты. 2) Прекрасный лѣсъ, зеленѣющій въ нѣкоторомъ разстояніи отъ сѣверной фермы. 3) Равнина, гдѣ выстроенъ госпиталь. Въ этой равнинѣ множество болотистыхъ мѣстъ; но они обыкновенно высыхаютъ; такъ, что воздухъ все-таки здѣсь очень здоровъ, вѣроятно, вслѣдствіе существованія минераловъ, поглощающихъ міазмы и очищающихъ воздухъ. 4) Возвышенность, гдѣ расположенъ пестрѣющій огородъ, словно въ насмѣшку называемый „огородомъ ссыльныхъ“, хотя ссыльные дѣйствительно обработываютъ это обширное пространство, равняющееся тысячѣ слишкомъ гектаровъ; но никогда ни одинъ кочанъ капусты, ни одна морковка изъ этого огорода не попадали въ котлы осужденныхъ и 5) Французскій садъ, принадлежащій г-ну Поити, главному доктору на островѣ Ну, купившему эту землю и заплатившему, какъ мнѣ говорили, по 25 франковъ за гектаръ; онъ обратилъ ее въ англійскій садъ, который, съ чисто-каледонской логикой, называютъ французскимъ садомъ. Въ этомъ саду есть гигантскія деревья, носящія и варварскія названія и научныя, но я забылъ и тѣ и другія. Они имѣютъ отъ восьми до девяти метровъ въ вышину, и листва ихъ осѣняетъ окружность въ 48 метровъ. Тамъ находится также и красное дерево, плодъ котораго мнѣ часто случалось ѣсть. Онъ бываетъ — смотря по роду деревьевъ — красный и бѣлый и походитъ на большой каштанъ. Вкусъ этого плода напоминаетъ вкусъ мускатнаго орѣха. Косточка, находящаяся въ серединѣ плода, очень ядовита. Отъ нея пухнутъ губы и дѣлается нѣчто въ родѣ цынги. Десны слабѣютъ и изъ нихъ сочится кровь. При этомъ чувствуется страшная боль, точно вамъ непрестанно жгутъ ротъ каленымъ желѣзомъ. И потому, когда ѣшь плодъ краснаго дерева, всегда нужно оставлять, около косточки, нѣсколько мякоти… Однажды, когда я поднесъ къ губамъ ножъ, которымъ сначала прикоснулся къ косточкѣ, — у меня такъ разнесло губы, что я не могъ ни шевелить ими, ни ѣсть, въ продолженіи нѣсколькихъ дней.

Окрестности сѣверной фермы очень живописны. Съ вершины горы Іо, изображающей на картѣ глазъ акулы, открывается великолѣпная панорама. Къ сѣверу отъ рейда, имѣющаго около двухъ километровъ въ ширину, находится полуостровъ Дюкосъ, выдвигающій въ море цѣпь своихъ горъ, которыя отличаются самыми странными, прихотливыми формами. Вправо отъ васъ, островъ Ну тянется во всю длину свою, за нимъ нумейскій проходъ и расположенные по уступамъ холма, словно игрушечные, домики Нумеи. Влѣво гора Тереща возвышаетъ свою вершину, подобную голому черепу старика. Если вы обернетесь назадъ, вы увидите Падданскую губу и безконечное море.

Для того, чтобы пройти изъ исправительнаго заведенія, находящагося на берегу противъ рейда, въ госпиталь, расположенный на другомъ берегу, со стороны открытаго моря, нужно подняться на гору, потомъ опуститься и обогнуть „огородъ ссыльныхъ“, въ концѣ котораго тянется прекрасная аллея кокосовыхъ деревьевъ.

Госпиталь такъ обширенъ, какъ будто администрація, воздвигая его, имѣла въ виду помѣстить туда всѣхъ ссыльныхъ разомъ. Онъ построенъ изъ камня и крытъ красной черепицей. Три большія палаты предназначены для каторжниковъ трехъ первыхъ разрядовъ. Далѣе идетъ палата для каторжниковъ четвертаго разряда, которые, хотя бы они были при смерти, остаются прикованными къ ножкамъ своихъ кроватей. Въ другомъ корпусѣ помѣщается аптека, кухни, баня, кабинетъ главнаго доктора, канцелярія надзирателя и священника. Третій корпусъ содержитъ въ себѣ прачешную. Помѣщеніе сестеръ милосердія и складъ бѣлья — находятся дальше. Госпиталь этотъ стоилъ правительству три милліона. Когда я оставилъ островъ Ну, тамъ пристроивали двѣ или три новыя палаты и деревянный флигель…

Съ нѣкотораго времени носился слухъ, что насъ будутъ посылать партіями въ большую колонію. Говорили о той части бухты Прони, называемой иначе южной, гдѣ также построено исправительное заведеніе и находятся лѣсные дворы. Преступники противъ общаго права сожалѣли о насъ, говоря, что эта каторга худшая во всей колоніи. Тамъ умираютъ съ голода, остаются съ утра до ночи по колѣни въ водѣ для того, чтобы таскать тяжелыя бревна, и возвращаются покрытые желѣзистой землей, краснаго цвѣта. Мѣстность эта была самая дикая, безплодная, безъ всякаго сообщенія съ какой-либо обитаемой средой. Кромѣ того, надсмотрщики были тамъ настоящіе звѣри. Мы нѣсколько дней жили въ страхѣ.

Однажды утромъ, сформировали партію, но вмѣсто того, чтобы направить насъ къ той оконечности острова, которая находится противъ Нумеи, насъ направили въ сторону сѣверной фермы. Мы дѣйствительно должны были провести нѣсколько дней на сѣверной фермѣ.

Сѣверная ферма находится въ одинаковомъ разстояніи отъ каторги и госпиталя и въ трехъ-стахъ метрахъ отъ моря. Она состоитъ изъ двухъ или трехъ домиковъ, мастерской, коровника, помѣщенія надзирателя и земледѣльческаго агента. Мѣстность была великолѣпная, берега тѣнистые. Надсмотрщикъ былъ не золъ, что же касается до главнаго надзирателя г. Аржантье, то читатель уже знаетъ, что я ничего не могу сказать о немъ, кромѣ хорошаго. Разумѣется, нужно было восемь часовъ въ сутки работать лопаткой и заступомъ и воздѣлывать землю. Но въ промежутки между работами можно было купаться, удить рыбу, искать раковинъ. Мы надѣялись, что насъ забудутъ на этой фермѣ. Къ сожалѣнію, случилось не такъ. 1-го февраля 1873 г. мы узнали, что насъ отправляютъ въ Сен-Луи. Сен-Луи находится въ главной колоніи, въ глубинѣ бухты Бунари.

Мы оставили сѣверную ферму 17-го февраля въ три часа утра. Такъ какъ была ночь и мы шли очень скоро, то я, чтобы догнать свое отдѣленіе, пустился бѣжать мимо рѣшотки надсмотрщика 4-го разряда. Онъ бросился на меня съ ругательствами и сталъ осыпать меня кулачными ударами и пинками, потомъ схватилъ за воротъ и хотѣлъ тащить въ карцеръ, но нашъ писарь, увидѣвъ это, велѣлъ ему освободить меня.

Мы переѣхали на парусной шлюпкѣ. Погода была въ этотъ день отвратительная. Когда мы вышли на берегъ въ Нумеѣ, насъ заставили пробыть болѣе получаса на набережной, подъ страшнымъ ливнемъ. Мы промокли до костей. Потомъ насъ повели на дровяной дворъ, гдѣ заставили взять тачки и инструменты. Намъ пришлось тащить ихъ до Сен-Луи, до котораго оставалось восемнадцать километровъ. Этотъ походъ въ Сен-Луи принадлежитъ къ самымъ тяжелымъ воспоминаніямъ моей жизни, обильной, однакоже, печальными странствованіями. Я долженъ былъ везти тачку, поперекъ которой положили лопату. Проливной дождь не переставалъ идти, размывая на крутыхъ склонахъ горной цѣпи землю, масса которой падала на дорогу, превращая ее буквально въ рѣку грязи. Мы вязли въ ней по колѣна, но должны были продолжать путь впередъ. Достигнувъ моста французовъ, находящагося на рѣкѣ Кари, невдалекѣ отъ того мѣста, гдѣ она впадаетъ въ заливъ „Зачатія“, мы надѣялись, что намъ, наконецъ, дадутъ нѣсколько отдохнуть, такъ какъ здѣсь было поменьше грязи, но мы ошиблись. Надо было идти, несмотря ни на что. Меня затрудняла моя тачка, съ которой безпрестанно падала лопата. Каждую минуту ступая въ водомоину, я нѣсколько разъ спотыкался и падалъ. Миновавъ „Зачатіе“ — мѣсто, получившее свое названіе отъ монастыря — надсмотрщики согласились сдѣлать привалъ въ какомъ-то покинутомъ сараѣ. Дождь, между тѣмъ, все лилъ да лилъ. Наши чулки, сдѣлавшись жесткими отъ кремнистой грязи, рѣзали намъ ноги. Кромѣ чашки плохого кофе, у насъ ничего не было въ желудкѣ, и мы изнемогали отъ голода и усталости. Послѣ нѣсколькихъ минутъ отдыха, надсмотрщикъ сказалъ намъ:

— Въ походъ! Если вы опоздаете, котлы будутъ опрокинуты, и вамъ нечего будетъ поѣсть.

Дождь не переставалъ лить. Когда я поднялся съ мѣста, ноги мои были, какъ деревянныя; ступени распухли, и я чувствовалъ въ нихъ сильную боль. Я снова взялся за оглобли своей тачки и, двигая ее передъ собой, зашлепалъ по грязнымъ лужамъ. Тоже самое сдѣлали всѣ мои товарищи. Мы шли, стиснувъ зубы, не говоря ни слова.

Двадцать минутъ спустя, мы поднимались въ гору, на верху которой находилась каторга, состоявшая изъ двухъ зданій, гдѣ могли помѣститься отъ 50-ти до 60-ти арестантовъ, изъ хижины, гдѣ помѣщался надзиратель, нѣкій Сортонъ, изъ другого строенія, носившаго громкое названіе „жандармеріи“, и еще нѣсколькихъ лачугъ: конюшни, плотничной и кузнечной мастерской и кухни. Всѣ эти зданія были построены изъ земли, смѣшанной съ рубленной соломой, за исключеніемъ жилища надсмотрщика, выстроеннаго изъ досокъ.

Кромѣ Жерезма и трехъ-четырехъ товарищей, встрѣтившихъ насъ и отобравшихъ у насъ лопатки и тачки, никто не вышелъ изъ домовъ, чтобы принять насъ. Мы вошли въ одно изъ этихъ строеній. Надсмотрщикъ, арабъ, принялъ насъ довольно грубо, сказавъ намъ: „размѣщайтесь, какъ можете, пока надзиратель не указалъ вамъ ваши мѣста“. Надсмотрщикъ былъ рослый и очень худощавый малый, съ бронзовой кожей, съ изрытымъ оспой лицомъ. Онъ назывался Бенъ-Аисса. Впослѣдствіи я узналъ отъ него, что онъ былъ взятъ во время алжирскаго возстанія въ 1871 г. и приговоренъ къ смерти за поджогъ, но потомъ помилованъ.

Намъ дали похлебку. Мы набросились на эту гадкую, нездоровую жидкость съ прожорливостью голодныхъ собакъ. За ѣдой мы спрашивали себя, какъ мы ляжемъ здѣсь, если намъ не принесутъ нѣсколькихъ пучковъ соломы. Дѣйствительно, внутренность нашего помѣщенія была не менѣе грязна, чѣмъ дорога: одежда, находившаяся у насъ въ мѣшкахъ, такъ же вымокла, какъ и та, которая была на насъ. Высушить ее не было никакой возможности, такъ какъ зажигать огонь въ нашихъ жилищахъ строго воспрещалось. Всѣ измокшіе, мы должны были лечь на землю, совсѣмъ влажную отъ воды, непрестанно проникавшей въ двери, и которую почва медленно въ себя впитывала. Мы скорѣе попадали, чѣмъ легли, въ эту тину, гдѣ тотчасъ же отпечатлѣлись наши фигуры. Но не успѣли мы проспать и десяти минутъ, какъ насъ разбудилъ рѣзкій, пронзительный звукъ рожка, подобнаго тому, въ какой уличные мальчишки въ Парижѣ трубятъ на масляницѣ. Бенъ-Аисса вошелъ къ намъ и закричалъ: „вставать! и на работу!“

— Но мы только-что пришли…

— А мнѣ какое дѣло…

— Мы совсѣмъ выбились изъ силъ…

— Мнѣ дано приказаніе…

— По правиламъ осужденные не должны работать въ день ихъ прихода на новое мѣсто…

— По правиламъ?.. Надсмотрщикъ — вотъ для васъ правила. По правиламъ не слѣдуетъ также работать во время дождя… А вотъ вы увидите, какъ здѣсь не работаютъ. Вставать! и живѣй по участкамъ…

Мы работали четыре часа. Трудно представить себѣ, до какой степени безполезна и грязна была эта работа. Заставить людей работать на дорогѣ подъ проливнымъ дождемъ — эта мысль могла родиться только въ эксцентричномъ мозгу каледонскаго надсмотрщика. Все, что мы дѣлали, дождь раздѣлывалъ. Земля, которую мы выбрасывали изъ вырытыхъ нами ямъ, падала въ нихъ опять въ видѣ грязи. Мы работали съ глухимъ раздраженіемъ, съ отвращеніемъ къ дѣлу. Впослѣдствіи намъ довелось испытать еще и не то.

Въ Сен-Луи находилось 124 каторжника, изъ нихъ 40 политическихъ преступниковъ и 4 араба, сосланныхъ за возстаніе 1871 г. Кромѣ этихъ четырехъ, было еще 26 арабовъ, но они принадлежали къ преступникамъ противъ общаго права.

Всѣ должности, за исключеніемъ писаря, двухъ надсмотрщиковъ, главнаго повара, плотника, кузнеца и башмачника, отданы были арабамъ. Конечно, нельзя судить о племени по его отребью, но арабы, благодаря своему раболѣпію передъ начальствомъ, своей наглости въ отношеніи къ намъ, можетъ быть, своимъ порокамъ и всему, что способно было возбудить къ нимъ презрѣніе, очень скоро успѣли поддѣлаться къ нѣкоторымъ изъ тѣхъ, на комъ лежала обязанность надзирать за нами.

Изъ числа этихъ послѣднихъ я долженъ исключить г. Рожье, надсмотрщика второго класса, впрочемъ, теперь умершаго. Г. Рожье не былъ кротокъ, но я никогда не видѣлъ, чтобъ онъ сдѣлалъ какую нибудь несправедливость. Не таковы были главный надсмотрщикъ Сортонъ и надсмотрщикъ третьяго класса, нѣкій Бессине.

Этотъ Бессине былъ чѣмъ-то въ родѣ мрачнаго Жокрисса. Онъ смѣялся надъ всѣмъ, что было намъ непріятно. Если шелъ дождь, Бессине прогуливался взадъ и впередъ подъ огромнымъ зонтикомъ и говорилъ намъ:

— Дождь идетъ. Вы мокнете, вамъ досадно. А мнѣ наплевать; у меня есть зонтикъ.

Точно также, если былъ зной, Бессине подходилъ къ каждому изъ насъ и говорилъ: „Что? Васъ печетъ солнце? Вы потѣете? А мнѣ наплевать. У меня есть зонтикъ“.

И такъ во всемъ остальномъ. Если не хватало вина или похлебка была никуда не годная, Бессине покатывался со смѣху и повторялъ свое вѣчное: „а мнѣ наплевать“. Наши наказанія радовали его. Я никогда не видалъ человѣка, который бы смѣялся такъ глупо.

Тотъ, кто не испытывалъ страданій отъ голода, жажды и изнурительныхъ работъ, не въ состояніи представить себѣ, какую огромную важность мы придавали всему, что относилось къ нашему продовольствію. Лишь послѣ восьмичасового непосильнаго труда поймешь вполнѣ, въ какой степени стаканъ вина составляетъ необходимую потребность. Когда вамъ грустно, когда вы больны сердцемъ, больны умомъ, только глотокъ вина, согрѣвающій вашъ желудокъ, можетъ хоть нѣсколько развеселить васъ. Отсюда нашъ гнѣвъ, наша злоба, когда у насъ воровали вино. Намъ казалось, что тѣ самые люди, которые заставляютъ насъ такъ работать, воруютъ у насъ наше мужество, наши силы. Прибавлю, что большая часть осужденныхъ находилась въ періодѣ анеміи. Мы изнемогали отъ страшной усталости; кровь приливала у насъ къ головѣ съ необычайной силой; потъ совершенно изнурялъ насъ. Мы чувствовали по временамъ такую слабость, что заступы и лопаты валились у насъ изъ рукъ. Тогда надсмотрщики-арабы накидывались на насъ, называя насъ „алуфъ-руми“ (христіанская свинья) и грозя убить до смерти.

Я уже упомянулъ объ одномъ изъ этихъ надсмотрщиковъ, Бенъ-Аиссѣ. Другой былъ молодой человѣкъ, съ необыкновенно правильными чертами. Онъ были проворенъ и гибокъ, какъ пантера, и на смугломъ лицѣ его глаза блестѣли, какъ два черные брильянта. Зубы его отличались сверкающей бѣлизной, словно зубы краснаго звѣря. И это былъ, дѣйствительно, звѣрь. Онъ имѣлъ прежде двухъ женъ мулатокъ и отъ каждой изъ нихъ по дѣвочкѣ, надъ которыми онъ совершилъ звѣрское насиліе: надъ одной въ ручьѣ, надъ другой въ лѣсу, въ присутствіи матери, привязанной къ дереву. Таковъ былъ человѣкъ, который во всякое время могъ велѣть дать намъ 25 ударовъ плетью.

Между преступниками противъ общаго права въ С. Луи находилось четыре китайца и два негра. Негры были чѣмъ-то въ родѣ факировъ, очень опасныхъ. Они иногда смотрѣли на насъ страшными глазами, словно хотѣли принести насъ въ жертву фетишамъ своей страны. Съ ними были также начальникъ шайки марсельскихъ отравителей и нѣкто Мартенъ, убившій во время имперіи, въ Парижѣ, молодую дѣвушку. Правосудіе долго искало его и не могло найти. Онъ былъ открытъ и арестованъ при коммунѣ, полицейскимъ комиссаромъ коммуны, г-мъ Бланъ. Это имѣло послѣдствіемъ любопытный фактъ. Г. Бланъ былъ въ свой чередъ схваченъ за участіе въ коммунѣ. Его судили, приговорили къ ссылкѣ и прислали въ С. Луи. Первый человѣкъ, котораго онъ встрѣтилъ тамъ, былъ Мартенъ. Когда онъ увидѣлъ г-на Бланъ, имъ овладѣла страшная злоба.

— А! это ты меня арестовалъ, сказалъ онъ съ угрожающимъ видомъ. — Погоди же. Я съ тобой справлюсь при первомъ удобномъ случаѣ.

Къ удивленію, г. Сортонъ согласился не помѣщать г. Блана въ одномъ жилищѣ съ Мартеномъ; но, тѣмъ не менѣе, г. Бланъ, каждый разъ какъ мы отправлялись на работу, держался на сторожѣ… Почти каждое утро его предупреждали, что врагъ его хочетъ его убить. Существованіе г. Блана было такое мрачное, какое только можно себѣ представить. Но, въ сущности, эта драма забавляла надсмотрщика Сортона и, въ особенности, надсмотрщика Бессине, который, какъ мнѣ передавали, говорилъ г. Блану, посмѣиваясь:

— Ну, что? Мартенъ будетъ нынче васъ рѣзать? А мнѣ наплевать. Пускай васъ зарѣжутъ. Все-таки однимъ коммунаромъ будетъ меньше; а Мартена гильотинируютъ, что также уменьшитъ число негодяевъ, за которыми намъ приходится смотрѣть. Все будетъ къ лучшему, значитъ.

Въ первый день мы работали на дорогѣ. На второй день намъ пришлось идти на каменоломню, находившуюся въ нѣсколькихъ километрахъ отъ каторги, по дорогѣ въ Монъ-Доръ. Способъ извлеченія камней былъ такой же примитивный, какъ и всѣ другіе способы, употреблявшіеся тамъ. Сперва дѣлали долго заступомъ въ скалѣ зарубки, потомъ отдѣляли глыбу ломомъ, служившимъ рычагомъ. Глыба, иногда огромная, катилась съ высоты подъ гору. Другіе каторжники, разставленные по дорогѣ группами, въ нѣкоторомъ разстояніи одна отъ другой, разбивали глыбу съ помощью палицъ. Добытымъ такимъ способомъ мелкимъ камнемъ настилали дорогу. Всѣ инстинктивно старались, чтобы не быть задѣтыми этими камнями, тяжело катившимися по склону горы, посреди града мелкихъ камешковъ. Тогда надсмотрщикъ Пеми, стоявшій въ далекомъ разстояніи, кричалъ намъ:

— Стоять на мѣстахъ! Перваго, кто пошевелится, сейчасъ отведу къ начальнику. Онъ ему успокоитъ нервы. Если вы боитесь, чтобы васъ не убило, не надо было идти на каторгу. Здѣсь, коли прикажутъ дать себя раздавить — повинуйся!

Раненыхъ въ С. Луи было много. Одинъ изъ нихъ Парненъ, осужденный за участіе въ Нарбоннской коммунѣ, былъ совсѣмъ обезображенъ и лишился глаза, вслѣдствіе несчастнаго случая на каменоломнѣ.

Однажды, послѣ того, какъ и меня чуть не раздавило камнемъ, я вооружился всѣмъ своимъ мужествомъ и пошелъ жаловаться на Пеми Сортону. Онъ захохоталъ.

— Велика бѣда, еслибъ васъ и задѣло! сказалъ онъ и прибавилъ: — Пеми правъ; не должно покидать своего мѣста.

— Позвольте, возразилъ я. — Если слышишь, что позади тебя катится съ громомъ глыба, нельзя удержаться, чтобы хоть на шагъ не отодвинуться въ сторону.

— Стало быть, еслибы шелъ каменный дождь, вы бы цѣлый день ничего не дѣлали? Убирайтесь, и будьте довольны тѣмъ, что ваша спина не пострадала отъ чего-нибудь другого.

Обращаться съ дальнѣйшими жалобами къ человѣку, разсуждающему такимъ образомъ, очевидно, было безполезно.

Въ Сен-Луи была миссія Маристовъ. Цѣль этой миссіи состояла въ томъ, чтобы обращать канаковъ и причинять тысячу непріятностей ссыльнымъ.

Евреи и протестанты должны были ходить къ обѣднѣ, падать на колѣни при звукѣ колокольчика, вставать и снова опускаться на колѣни по военной командѣ. Арабы, однакожъ, не присутствовали при богослуженіи. Я спросилъ однажды у мудраго Сортона, какая тому причина?

— Арабы — магометане, отвѣчалъ онъ.

— А евреи — Моисеева закона.

— Арабскій Богъ — не нашъ Богъ.

— И еврейскій Богъ также…

— Это не мое дѣло. По регламенту, это одинъ и тотъ же. И потомъ, очень мнѣ нужно… Протестанты, евреи — это для меня не существуетъ. Я хочу, чтобы ходили къ обѣдни и молились въ назначенное время — вотъ и все.

Нетолько нужно было по воскресеньямъ ходить къ обѣднѣ, но еще и къ вечернѣ. Церковь находилась въ 25-ти минутахъ ходьбы отъ каторги. Стало быть, нужно было употребить часъ и сорокъ минутъ на это путешествіе, и иногда въ проливной дождь.

Каждое воскресенье и каждый праздникъ намъ дѣлали по утрамъ инспекторскій смотръ. Нужно было имѣть праздничный видъ. Требовалось, чтобы рубашка, панталоны и блуза были бѣлыя и башмаки хорошо вычищены. У насъ не было ваксы, что позволяло намъ чистить платье и башмаки одной и той же щеткой изъ палочной травы, служившей намъ въ тоже время и головной щеткой. Мы даже могли, если намъ было угодно, чистить ею зубы.

Церковь въ Сен-Луи походила на деревенскую. Въ ней было холодно, алтарь былъ скуденъ. Въ глубинѣ его находилось изображеніе короля Людовика Святого, патрона церкви. Маристы увѣряли, что эта дешевая мазня — произведеніе великаго мастера. Въ церкви было два придѣла и двѣ исповѣдальни.

Въ первомъ ряду, передъ алтаремъ, помѣщались обращенныя каледонскія дѣвственницы, составлявшія хоръ. Пѣніе ихъ немилосердно терзало наши уши, но маристы слушали ихъ съ умиленіемъ. Для мариста каждая молодая канацкая дѣвушка — ангелъ.

Она служитъ утѣшеніемъ благочестивыхъ миссіонеровъ до тѣхъ поръ, пока ея не выдадутъ замужъ за какого-нибудь туземца изъ Булупари или Бассабума.

Я никогда не забуду проповѣдей отца Вигуру. Краснорѣчіе этого святого отца отличалось свирѣпостью. Онъ указывалъ, съ каѳедры, канакамъ и уголовнымъ преступникамъ на политическихъ ссыльныхъ, какъ на изверговъ, заслуживающихъ всякаго презрѣнія.

— Есть между вами люди, говорилъ онъ: — совершившіе всѣ преступленія. Это — не преступники противъ общаго права. Это — другіе. Они будутъ горѣть въ вѣчномъ огнѣ. Ихъ будутъ поджаривать на рѣшеткѣ, поворачивать вилами и крюками, печь подъ золой, какъ картофель.

Потомъ начиналась тирада противъ свободныхъ мыслителей:

— Знаете-ли вы, что такое свободный мыслитель? Это — человѣкъ, который хуже вора, хуже отравителя, хуже убійцы и т. д. И онъ указывалъ на насъ пальцемъ.

Туземныя женщины и дѣвушки глядѣли на насъ, и, казалось, въ нихъ пробуждались свирѣпые инстинкты. Глаза ихъ горѣли дикимъ огнемъ. Очевидно, онѣ не прочь бы были въ эту минуту полакомиться „бѣлымъ“. Довольный результатами своего краснорѣчія, отецъ Вигуру обводилъ побѣдоноснымъ взглядомъ своихъ черныхъ неофитовъ.

Однажды, я закрылъ лицо руками, чтобы не видѣть этого эпилептика, который, несмотря на всѣ мои усилія относиться къ нему хладнокровно, иногда все-таки раздражалъ меня. Пока онъ оканчивалъ проповѣдь, я задумался о своихъ близкихъ, о родинѣ, какъ вдругъ сильный ударъ кулакомъ по носу заставилъ меня очнуться. Это былъ младшій надсмотрщикъ, предупреждавшій меня по своему.

— Какое право вы имѣете бить меня? спросилъ я его.

— Вы спите! отвѣчалъ онъ.

Подошелъ Бессине. „Г. Бессине, сказалъ я ему: — развѣ преступники противъ общаго права могутъ насъ бить теперь?“

Бессине спросилъ у младшаго надсмотрщика: „Что онъ дѣлалъ?“

— Онъ спалъ…

— Это ложь, возразилъ я.

— Вы подадите о немъ рапортъ, сказалъ Бессине, обращаясь къ младшему надсмотрщику: — что онъ спалъ за обѣдней.

Я былъ въ ярости… По возвращеніи, Сортонъ призвалъ меня къ себѣ и, не слушая моихъ объясненій, сказалъ: „Я не хочу, чтобы въ церкви спали. Пеми разбудилъ васъ и хорошо сдѣлалъ. Проваливайте; и будьте довольны тѣмъ, что я васъ не наказываю“.

---

Канаковъ различныхъ миссій пріучаютъ къ охотѣ на людей. Если кто-нибудь изъ ссыльныхъ заблудится или бѣжитъ съ каторги и канакъ приведетъ его, то получаетъ за это отъ правительства десять франковъ. Десять франковъ — это цѣлый мѣсяцъ работы у маристовъ, и потому канаки рады-радёшеньки, когда они могутъ привести бѣглаго или сбившагося съ дороги. Они бросаются на несчастнаго съ пронзительнымъ крикомъ, связываютъ ему руки и ноги вмѣстѣ и несутъ, какъ поросенка на убой. Приведеннаго въ жандармерію бѣглеца приговариваютъ къ „скамейкѣ“. Пытаться бѣжать съ острова Ну — безуміе; тотъ, кто попадетъ въ пасть этой акулы, самъ не выберется оттуда. Тѣмъ не менѣе, были люди, выведенные изъ терпѣнія дурнымъ обращеніемъ, и уходили въ разное время въ одиночку съ каторги; но почти всегда возвращались назадъ, умирающіе съ голода, и, отдавая себя въ руки начальства, получали свыше 50 плетей. Нѣсколько разъ и канаки, посланные администраціей, высадившись на островѣ Ну, съ своими стрѣлами и кастетами, охотились на людей. Въ ноябрѣ 1876 г. исчезъ одинъ ссыльный съ южной оконечности (Pointe Sud). Онъ нѣсколько дней блуждалъ по склону горы, питаясь кореньями и дикими плодами. Онъ спалъ въ гротѣ; на него пустили канаковъ.

Канаки проворны, какъ борзыя собаки. Хотя они ходятъ босые, но вы видите ихъ быстро влѣзающими на крутизны, поросшія ліанами и всякими колючими растеніями. Привыкшіе къ дикой жизни, они скоро открываютъ слѣды тѣхъ, кого ищутъ, и тотчасъ же могутъ сказать, туземецъ или европеецъ прошелъ въ извѣстномъ мѣстѣ.

Бѣглецъ былъ мигомъ отысканъ въ гротѣ, гдѣ онъ скрывался. Канаки всѣ вмѣстѣ устремились на него съ дикими криками, убили его и съ торжествомъ принесли окровавленный трупъ его на каторгу. Администрація не думала тогда, что она играетъ въ опасную игру и что приглашать канаковъ убивать бѣлыхъ не совсѣмъ удобно. Эти дикари вошли во вкусъ своихъ новыхъ обязанностей, что можно было замѣтить впослѣдствіи въ Булупари.

Канаки не ѣдятъ мяса и, что бы ни говорили, никогда не были людоѣдами иначе, какъ изъ мести. До завоеванія эти племена были скорѣй кроткіе, нежели опасные. Маристы, для того, чтобы овладѣть ихъ довѣріемъ, увѣрили ихъ, что бѣлые — людоѣды, и что канаки всѣ будутъ съѣдены европейскими пришельцами, если не примутъ католичества. Эти люди, питающіеся рыбой и кореньями, тѣмъ охотнѣе повѣрили маристамъ, что видѣли, какъ пришельцы ѣдятъ мясо съ кровью.

Съ другой стороны, увѣривъ европейцевъ, что канаки почти исключительно питаются человѣческимъ мясомъ, маристы возбудили въ нашихъ соотечественникахъ ужасъ и отвращеніе къ дикарямъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, глубокое уваженіе къ миссіонерамъ, непрестанно подвергающимъ свою жизнь опасности. Такимъ образомъ, извѣстное правило „раздѣлять, чтобы царствовать“ было ловко примѣнено къ дѣлу этими миссіонерами, которые съ тѣхъ поръ могли, сколько имъ угодно, эксплуатировать туземцевъ и служить посредниками во всѣхъ коммерческихъ сдѣлкахъ.

Подъ игомъ маристовъ, канаки подвергаются невообразимой эксплуатаціи. Въ Сен-Луи ихъ заставляютъ работать весь день за пять су, на сахарныхъ плантаціяхъ благочестивыхъ отцовъ. Вся ихъ пища состоитъ изъ небольшаго количества рису.

Маристы, очень взыскательные въ дѣлѣ стыдливости, требуютъ, чтобы канаки одѣвались, по крайней мѣрѣ во многихъ случаяхъ. Разумѣется, они продаютъ имъ одежду и по цѣнѣ непомѣрно высокой; канакъ долженъ работать двѣ недѣли, чтобы пріобрѣсть рубашку. Можно все сдѣлать съ этими первобытными людьми, угрожая имъ то тѣмъ, что ихъ съѣдятъ бѣлые, то тѣмъ, что они будутъ горѣть въ аду.

Хижины канаковъ довольно прочно построены изъ коры растенія ніолисъ, пальмовыхъ листьевъ и банановыхъ волоконъ. Эти хижины круглыя, какъ норы бобровъ. Маленькое отверстіе служитъ дверью; ни оконъ, ни какихъ другихъ отверстій. Внутри никакой мебели, даже ни малѣйшей скамейки. Канакъ сидитъ и спитъ на землѣ. Въ этомъ жилищѣ онъ въ золѣ печетъ себѣ пищу, добывая огонь посредствомъ тренія двухъ кусковъ сухого дерева. Канакъ ловитъ рыбу съ помощью двоихъ „загё“ (нѣчто въ родѣ стрѣлы). Онъ сторожитъ рыбу съ терпѣніемъ выдры и, замѣтивъ ее, прокалываетъ, бросая въ нее эту стрѣлу. Пораженная рыба всплываетъ, и канакъ, бросившись въ воду, достаетъ и загё, и свою добычу.

У канаковъ, какъ у всѣхъ дикихъ народовъ, женщина носитъ тяжести. У дикихъ канаковъ есть изящный культъ. Они обожаютъ цвѣты. Они срываютъ ихъ съ благоговѣніемъ, говорятъ съ ними и украшаютъ ими свои курчавые волосы. Начальники втыкаютъ ихъ себѣ столько, что, кажется, будто у нихъ, вмѣсто волосъ, букеты. У каждаго племени есть свой крикъ, долгій, рѣзкій, и который слышится за цѣлое льё. Съ помощью этого крика они находятъ другъ друга, соединяются, какъ для возвращенія въ свою деревню, такъ и для защиты противъ какого-нибудь непріятеля.

Канаки очень понятливы. Они скоро выучиваются европейскимъ языкамъ. Я зналъ двоихъ, служившихъ при миссіи, которые бѣгло говорили по-французски.

---

Такъ называемый инженеръ лагеря въ Сен-Луи, заставлявшій насъ работать, строить дома, извлекать и дробить камни для дорогъ, былъ изъ поляковъ. Нужно ли говорить, что у него не было никакихъ способностей. Это былъ просто надсмотрщикъ, у котораго явилась страсть къ постройкамъ и котораго вдругъ сдѣлали строителемъ всѣхъ мостовъ и дорогъ въ окрестностяхъ Сен-Луи. Онъ былъ грубъ, придирчивъ и билъ людей хлыстомъ по лицу. Лакей его — былъ арабъ, отчаянный воръ и когда-то убійца. У этого человѣка, котораго называли тамъ арабскимъ Синей Бородой, было одиннадцать женъ. Онъ убилъ восемь изъ нихъ; и еслибы не правосудіе, то покончилъ бы и съ тремя остальными. Когда его спросили, зачѣмъ онъ совершилъ этотъ рядъ ужасныхъ преступленій, онъ отвѣчалъ, что эти одиннадцать женъ перестали ему нравиться и что онъ хотѣлъ взять одиннадцать другихъ. Говорили, что Алла-Шмицъ скопилъ 8,000 франковъ со времени своего прибытія въ Новую Каледонію и прячетъ эти деньги въ дуплѣ какого-то дерева. Каторжники слѣдили за нимъ нѣсколько разъ, желая обокрасть его. Но онъ былъ предупрежденъ и держалъ ухо востро, такъ что никому не удалось открыть его кладъ.

Боже милостивый! Что это было за общество! и подумаешь, что, среди всѣхъ этихъ людей, мы провели восемь лѣтъ!

---

Кто ѣдетъ изъ Нумеи въ миссію Сен-Луи, проѣзжаетъ мимо лагеря каторжниковъ, остающагося у него вправо. Лагерь, какъ я уже сказалъ, находится въ двухъ километрахъ отъ миссіи. Къ миссіи подъѣзжаютъ обширными полями сахарнаго тростника, которыя обработываютъ канаки и ихъ жены. Заведеніе маристовъ стоитъ на возвышенности и господствуетъ надъ огромной долиной, усаженной апельсиновыми деревьями, покрытыми золотистыми плодами. Эта часть острова — настоящій земной рай. Воздухъ здѣсь упоительный, и когда изъ долины слезъ, гдѣ находится каторга, вступаешь въ эту благоухающую долину, невольно вспоминается пѣсня Миньоны…

Зданіе построено изъ досокъ и на каменномъ фундаментѣ. Оно имѣетъ около сотни метровъ въ длину и пять или шесть въ ширину. Вокругъ всего зданія идетъ веранда. Оно обнесено деревянной рѣшеткой; двустворчатыя ворота также рѣшетчатыя. Внутри находятся: комната и кабинетъ настоятеля, воинствующаго отца Вигуру, комната отца Томассенъ, его коадъютора, комнаты маристовъ, комнаты „невѣжествующихъ монаховъ“ (frères ignorantins), магазины; одинъ изъ магазиновъ отведенъ для платья, мелочного товара, табаку и галантерейныхъ вещей. Влѣво — помѣщенія освобожденныхъ преступниковъ, канаковъ и цивилизованныхъ, состоящихъ при заведеніи. Позади идутъ конюшни, хлѣва и курятники. Маристы ни въ чемъ не отказываютъ себѣ, у нихъ всегда есть супъ съ курицей, тогда какъ тѣ, которые обогащаютъ ихъ, питаются рисомъ и кореньями. Вправо — сахарный заводъ. Противъ этого коммерческаго заведенія стоитъ церковь. о ней я уже говорилъ.

Если оставить церковь влѣво и спуститься по маленькой дорожкѣ, извивающейся вдоль холма, то придешь къ гигантскому сельскому мосту, переброшенному на высотѣ десяти метровъ черезъ прекрасную рѣку съ прозрачными ясными водами, гдѣ множество рыбы. Вы видите, какъ она плещется и ныряетъ. Въ нѣсколькихъ метрахъ отъ моста, падаетъ съ горы великолѣпный каскадъ. Въ этой восхитительной мѣстности, одѣтой яркой зеленью, пестрѣющей красками радуги, цвѣты и плоды ростутъ безъ культуры и принимаютъ громадные размѣры. Маристы знали, гдѣ пріютиться. На всемъ островѣ, вѣроятно, не найдется подобнаго мѣста.

Деревня канаковъ довольно кокетлива. Между тѣми норами, о которыхъ я говорилъ, находятся маленькія шале. Это смѣшеніе построекъ очень живописно. Однажды, въ день какой-то религіозной процессіи, вся деревушка была увѣшена одѣялами, разноцвѣтными ситцами и простынями, по которымъ вились фестоны и гирлянды изъ широкихъ листьевъ, цвѣтовъ и красныхъ стручковъ индійскаго перца. Красивое зрѣлище это заслуживало кисти художника.

---

Случалось, что начальство посылало насъ и по праздникамъ, между обѣдомъ и вечерней, на работу — за тростникомъ и ліанами. Эта работа имѣла свои пріятныя стороны. Мы могли отправляться куда намъ угодно, подъ условіемъ, чтобъ каждый изъ насъ непремѣнно принесъ съ собой корзину этихъ растеній. Возвратившись, мы иногда должны были идти за двумя другими корзинами, и потому мы часто плутовали и, вмѣсто того, чтобъ тотчасъ же возвратиться, лежали въ лѣсу.

Однажды, отправившись вмѣстѣ съ Лакайлемъ, мы порѣшили не лежать въ лѣсу, а пройтись къ морю. Мы приблизились къ маленькой губѣ, гдѣ были привязаны йолы — лодки канаковъ. Лакайль сказалъ мнѣ, смѣясь: „Не удрать-ли, Майеръ?“ Я отвѣчалъ то же самое: „Не удрать-ли, Лакайль?“ Мы оба прибавили: „а куда мы поѣдемъ?“ Я сказалъ Лакайлю: „Еслибъ мы были увѣрены, что встрѣтимъ въ морѣ корабль; но мы встрѣтимъ только одни канонерки правительства“. Не успѣлъ я произнесть эти слова, какъ мы увидѣли великолѣпный парусный корабль подъ американскимъ флагомъ, огибавшій утесъ. Мы думали, что это — обманъ воображенія.

Корабль скользилъ по волнамъ въ нѣсколькихъ стахъ метровъ отъ берега. „Это американскій флагъ“, сказалъ мнѣ Лакайль. — „Да, отвѣчалъ я: — ѣдемъ… Кто насъ увидитъ?“ — „Ѣдемъ… авось Богъ поможетъ“.

Мы побѣжали по направленію къ лодкамъ, не спуская глазъ съ корабля. О, какъ сердце наше билось! Мы видѣли въ этой случайности что-то провиденціальное. Мы только-что пожелали спасенія — и судьба посылаетъ его намъ. Этотъ прекрасный корабль сулилъ намъ свободу. Мы были какъ сумасшедшіе.

Я первый вскочилъ въ лодку; Лакайль послѣдовалъ за мной. Лодка была привязана на веревкѣ. я сталъ развязывать узелъ, какъ вдругъ увидѣлъ, что изъ-за кустовъ показался одинъ изъ преступниковъ противъ общаго права. Онъ бѣжалъ въ нашу сторону. Въ ту же минуту, въ отдаленіи, послышался свистокъ надсмотрщика. Декорація перемѣнилась.

— Мы погибли, сказалъ мнѣ Лакайль: — если только не пригласимъ этого преступника бѣжать съ нами.

— Это невозможно, отвѣчалъ я: — мы не въ правѣ безчестить нашъ побѣгъ.

— Ну, такъ отчалимъ скорѣй…

Я обернулся и взглянулъ на море. Корабль уже миновалъ губу и скрылся изъ вида. Лакайль, въ свой чередъ, посмотрѣлъ въ даль. „Поздно!“ произнесъ онъ печально. Дѣйствительно, ужь было поздно. Уголовный преступникъ находился подлѣ насъ. Раздался второй свистокъ, ближе перваго. Надсмотрщикъ шелъ къ намъ.

— Что вы здѣсь дѣлаете? вскричалъ каторжникъ. — Вотъ ужь цѣлые полчаса, какъ васъ ищутъ.

— Мы сѣли въ лодку подышать свѣжимъ воздухомъ…

— И подумывали, какъ бы дать тягу, сказалъ, смѣясь, каторжникъ. — Выходите скорѣй изъ лодки. Если надсмотрщикъ увидитъ васъ въ ней — бѣда! Не уйдете отъ плетей!

Мы быстро вышли на берегъ. Надсмотрщикъ не обратилъ на насъ вниманія. Онъ распекалъ одного политическаго преступника, который недостаточно набралъ ліанъ. Я часто дивился потомъ, что намъ удалось избѣжать кары. Въ эту эпоху, удары плетей сыпались градомъ. У меня передъ глазами лежитъ списокъ ссыльныхъ, подвергшихся тѣлеснымъ наказаніямъ въ теченіи восьми мѣсяцевъ. Изъ него видно, что съ 1-го апрѣля по 16-е декабря 1876 года дано было 745 ударовъ плетью за попытку или пособничество къ побѣгу. Между прочимъ, одинъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-двухъ или трехъ, по имени Байонъ, 23-го декабря 1873 года былъ посаженъ въ тюрьму и приговоренъ за многократные рецидивы къ 200 ударамъ плетей, которые онъ долженъ былъ получать по мѣрѣ заживленія своихъ ранъ. Когда я уѣзжалъ изъ Новой Каледоніи, то есть, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, онъ все еще находился въ тюрьмѣ.

---

Немного времени спустя послѣ нашего прибытія въ Сен-Луи, г. Алейронъ, временный губернаторъ, посѣтилъ нашъ лагерь. Этотъ день былъ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ, какіе мы только провели въ ссылкѣ. Г. Алейронъ тщательно осмотрѣлъ наши помѣщенія. Онъ велѣлъ выбросить посуду, изъ которой мы ѣли, и всѣ вещи, которыя не допускаются правилами. Онъ запретилъ намъ дѣлать на ночь изъ нашихъ блузъ подушки. На другой день пришло оффиціальное приказаніе: четыре раза въ недѣлю лишать насъ мяса, кофе, вина, масла, уксуса и отчасти нашихъ овощей. Однажды мы стали считать, сколько намъ даютъ за обѣдомъ бобовъ; оказалось, что приходится 32 штуки на человѣка.

Между тѣмъ, какъ мы умирали съ голода, г. Сортонъ ни въ чемъ себѣ не отказывалъ. У него былъ прекрасный садъ съ фруктами и овощами. У него были быки, коровы, бараны, поросята, козы, дичь и голуби. Онъ торговалъ всѣмъ этимъ. Каждый разъ, какъ ссыльный занемогалъ, онъ удерживалъ изъ его раціона 250 граммовъ и, оставляя себѣ мягкій хлѣбъ, на другой или на третій день заставлялъ раздавать намъ черствый. Мы разъ сосчитали, сколько мягкихъ хлѣбовъ онъ оставилъ; оказалось 18.

Вслѣдствіе посѣщенія г. Алейрона, насъ стали заставлять еще больше работать. Мы работали уже не восемь, но десять и двѣнадцать часовъ. Пища была скудная, и мы походили на скелеты. Тогда-то намъ съ Жеремомъ пришло въ голову варить и ѣсть лѣсные плоды или дикіе коренья: яблоки ліаны, каледонскій шафранъ, стручки корнепуска. Это было отвратительно на вкусъ, но питательно. Однажды г. Сортонъ, замѣтивъ, что Жеремъ прибавилъ къ своей похлебкѣ нѣсколько стручковъ корнепуска, на мѣсяцъ заковалъ его въ кандалы.

До прибытія временнаго губернатора, намъ дозволено было, вслѣдствіе приказанія свыше, развести себѣ въ свободное время маленькіе садики. Я разбилъ свой у подошвы горы. Почва была дурная, твердая… Я ее взрылъ, унавозилъ, засѣялъ, окружилъ колючимъ кустарникомъ для того, чтобы быки начальства не заходили въ него. Въ тотъ день, какъ пріѣхалъ г. Алейронъ, я съ благоговѣніемъ срѣзалъ и съѣлъ свой первый салатъ. Временный губернаторъ велѣлъ все раззорить, и наши покинутые садики опять сдѣлались безплодны, словно мы засѣяли ихъ солью.

Впрочемъ, чего же мы могли ждать отъ той реакціонной администраціи, подъ игомъ которой мы находились. Г. Прицбауеръ стоилъ г. Алейрона. Сто человѣкъ ссыльныхъ, находившихся на Сосновомъ Островѣ и теперь возвращенныхъ, могутъ засвидѣтельствовать слѣдующій фактъ. Въ маѣ 1876 года, четырнадцать человѣкъ ссыльныхъ, тяготясь жизнью, повѣсились. Вслѣдствіе этихъ трагическихъ событій, г. Бартелеми, командиръ 3-го полка морской пѣхоты, созвалъ 18-го мая 1876 года совѣтниковъ пяти общинъ Сосноваго Острова и сказалъ имъ, что не надо приходить въ отчаяніе и что весьма возможно, что въ скоромъ времени послѣдуетъ амнистія. 24-го мая, когда показался корабль, всѣ ссыльные думали, что онъ везетъ добрыя вѣсти. Онъ везъ г-на Прицбауера.

Прежде всего, губернаторъ посѣтилъ церковь, отслушалъ обѣдню и причастился. Потомъ, созвавъ всѣхъ ссыльныхъ, онъ обратился къ нимъ съ слѣдующей рѣчью, проникнутой не совсѣмъ христіанскимъ духомъ:

„Вамъ сказали, что васъ ожидаетъ амнистія. Не разсчитывайте на это. Знайте, что легче вамъ выйти изъ могилы, нежели съ Сосноваго Острова. Вы вѣрите въ республику. Но республика — это только пустое слово: она не можетъ жить во Франціи; она тамъ никогда не привьется. Это правительство — мертворожденный ребенокъ. Вы жалуетесь, я слышалъ, на вашего достойнаго священника, отца Жанена. Это — превосходнѣйшій человѣкъ въ мірѣ. Я не желаю, чтобы вы позволяли себѣ судить объ его словахъ и дѣйствіяхъ. Я — сынъ церкви, добрый католикъ, добрый христіанинъ, и мнѣ отъ этого не хуже живется. Потомъ, я не потерплю также гражданскихъ похоронъ. Я имѣю за себя силу — знайте это — и буду ею пользоваться“.

Такимъ образомъ, административная нетерпимость преслѣдовала нетолько живыхъ, но и умирающихъ. Разсказанное мною даетъ достаточное понятіе о томъ, что мы терпѣли въ Сен-Луи. Я говорилъ, какъ насъ заставляли работать на дорогахъ, въ каменоломнѣ… Намъ приходилось также таскать огромныя тяжести, бревна для столбовъ и стропилъ, которыя мы рубили въ лѣсу. Лѣсъ находился въ шести километрахъ отъ лагеря. Мы должны были каждый разъ принести два столба, имѣвшіе пять метровъ въ длину и пятнадцать сантиметровъ въ діаметрѣ, двадцать стропилъ, двадцать-четыре хворостины въ семь метровъ длины, на сорокъ-шесть сантиметровъ въ діаметрѣ. Для того, чтобы возвратиться въ лагерь, нужно было пробиваться сквозь чащу, взбираться на горы, идти по болотамъ. Иногда мы падали отъ изнеможенія, и надсмотрщики-арабы бросались на насъ съ палками и часто били насъ. Вы поймете изъ этого, какъ сильно мы желали увидать родину — если даже такое ужасное обращеніе не могло вывести насъ изъ себя!

Вотъ при какихъ обстоятельствахъ я покинулъ Сен-Луи.

Меня назначили тащить тяжелый возъ, нагруженный матерьялами для постройки насыпи. Дорога была усѣяна водомоинами. Двое моихъ товарищей были запряжены впереди, двое другихъ толкали возъ сзади, я и еще одинъ ссыльный — мы подталкивали колеса. Одна ступня моя попала подъ колесо, которымъ мнѣ отдавило три пальца. Я не вскрикнулъ, но не могъ болѣе держаться на ногахъ и сѣлъ на землю. Надсмотрщикъ Пелле сказалъ мнѣ, шутя: „Странная мысль пришла вамъ въ голову: отдавить себѣ на ногѣ три пальца!“

У меня хватило силъ дотащиться кое-какъ до лагеря, съ помощью двухъ товарищей, поддерживавшихъ меня. Сортонъ велѣлъ положить меня въ лазаретъ, т. е. въ какую-то конуру для кроликовъ, имѣвшую два метра въ ширину и три въ длину. Ни кровати, ни соломы; голая, сырая земля. Мнѣ надѣли на ногу такъ называемую тамъ „barre de justice“. Это — тяжелый желѣзный брусъ съ двумя кольцами, въ которыя продѣваютъ ногу страдальцевъ. Этотъ способъ леченія раздавленной ступни показался мнѣ оригинальнымъ. Разумѣется, ступня моя, а потомъ и нижняя часть ноги сильно опухли. У меня сдѣлалась лихорадка. Я въ продолженіи пяти дней оставался въ этой конурѣ безъ ухода, лишенный вина, и питаясь только дурнымъ черствымъ хлѣбомъ съ водой. Прибавлю къ этому, что Сортонъ каждый день приходилъ глумиться надо мной. „Ну что! говорилъ онъ: — нога-то пухнетъ… Да! пощелкаете еще зубами…“

На пятый день опухоль сдѣлалась такъ велика, что Сортонъ испугался. Я не могъ воздержаться наканунѣ, чтобъ не отвѣтить ему на одну изъ его шуточекъ:

— Напрасно вы такъ поступаете, г. Сортонъ. Какъ ни далеко находится Новая Каледонія отъ Франціи, но въ концѣ-концовъ все узнается. Тѣ, которые останутся въ живыхъ, возвысятъ свои голоса за мертвыхъ. Они разскажутъ, какъ вы обходились съ нами. Не злоупотребляйте вашей властью… и нашимъ безсиліемъ. Это не принесетъ вамъ счастья…

Сортонъ отвѣчалъ мнѣ: — Плюю я на васъ всѣхъ!

Однакожъ онъ, какъ видно, одумался, и на другой день велѣлъ выдать мнѣ госпитальный билетъ. Когда пріѣхала тележка, привозившая провіантъ, меня бросили въ нее, и я доѣхалъ до Нумеи, откуда меня отправили водой, въ госпиталь, на островъ Ну.

Я прибылъ туда въ ужасномъ состояніи. Толчки, на пути въ Нумею, причиняли мнѣ страшную боль и усилили мою лихорадку. Мнѣ разрѣшили лежать въ моемъ гамакѣ.

Госпиталь острова Ну — есть не что иное, какъ вонючій баракъ, еще болѣе вредный для здоровья, нежели помѣщенія каторжниковъ, потому что въ немъ скопляются всякаго рода міазмы. При входѣ въ него поставлена лохань для испражненій, изъ которой выливаютъ только по утрамъ, каковы бы ни были обстоятельства и болѣзни людей, лежащихъ въ этой клоакѣ. Трудно представить себѣ тѣ отвратительныя картины, которымъ я былъ здѣсь свидѣтелемъ. Воспоминаніе объ этомъ мѣстѣ вызываетъ во мнѣ непобѣдимый ужасъ и глубочайшее омерзѣніе.

Здѣсь я долженъ разсказать слѣдующій фактъ. Многіе изъ находившихся въ госпиталѣ искуственно создавали себѣ различныя болѣзни, для того, чтобы избѣжать работы. Въ то время господствовала какая-то загадочная эпидемія, которую докторъ ничѣмъ не могъ объяснить себѣ. На ногѣ появлялось пятнышко, какъ будто отъ укушенія мухи. Потомъ нога опухала и становилась черной. Леченіе этой болѣзни продолжалось нѣсколько мѣсяцевъ. Сначала приписывали это жалу какого-нибудь ядовитаго насѣкомаго неизвѣстной породы. Я говорилъ уже, что Новая Каледонія изобилуетъ пауками, скорпіонами и ядовитыми мухами. Но какъ ни значительны бывали иногда послѣдствія ихъ укушенія, они имѣли однакоже совсѣмъ другой характеръ.

Докторъ положительно терялъ голову; какъ вдругъ однажды, прорѣзывая ножомъ центральную точку опухоли, онъ открылъ нѣчто въ родѣ шипа, величиною около двухъ сантиметровъ, вошедшаго въ мясо. Разсматривая ногу другого больного, страдавшаго тѣмъ же недугомъ, и сжавъ больное мѣсто, онъ выдавилъ точно такой же шипъ. Эти два заостренные кусочка дерева вырѣзаны были изъ вѣтвей ядовитаго растенія, называемаго тамъ „le sainbois“. Тогда докторъ понялъ, что эта таинственная болѣзнь была искуственная. Дѣйствительно, во всѣхъ ранахъ оказались кусочки sainbois, имѣвшіе форму шипа и очень острые. Такимъ образомъ, было доказано, что каторжники, для того, чтобъ избѣгнуть непомѣрно тяжкихъ работъ, готовы были перенести страшную болѣзнь, имѣвшую иногда исходомъ отнятіе больного члена и даже смерть. Открытіе это было сдѣлано въ тотъ день, какъ я выходилъ изъ госпиталя. Рѣшено было, что каждый каторжникъ, который произведетъ себѣ искуственную опухоль ноги или руки, будетъ по выходѣ изъ госпиталя наказанъ плетьми и переведенъ въ четвертый разрядъ.

Нравы въ госпиталѣ были невозможные. Большая часть служащихъ при немъ принадлежала къ такимъ гнуснымъ мерзавцамъ, что я согласился бы, чтобъ ихъ замѣнили еще нѣсколькими лоханями. Смотритель, человѣкъ, имѣвшій жену и дѣтей, держалъ при себѣ, съ цѣлью, ни для кого не составлявшей тайны, каторжника, который, притворяясь, что у него болятъ глаза, носилъ повязку, но, тотчасъ же по уходѣ доктора, снималъ ее и пускался въ плясъ. Смотритель просилъ доктора не тревожить несчастнаго больного, потому что, „когда снимаютъ съ него повязку, то это причиняетъ ему такую невыносимую боль, какъ будто ему вырываютъ глаза“. Докторъ, всегда спѣшившій, проходилъ мимо. Ночью происходили сцены, какихъ я уже былъ свидѣтелемъ на тулонской каторгѣ. Смотритель, въ сообществѣ съ подобными ему негодяями, воровалъ цѣлыми ведрами вино, которое пили, играя въ какую-то игру, походившую на „баккара“ и называемую тамъ le Vendôme. Я отказываюсь отъ описанія адскаго шума, споровъ, ругани и плутней, происходившихъ каждую ночь въ этомъ вертепѣ. Я слышалъ это, я видѣлъ вещи, приводившія меня въ содроганіе. Однажды, я былъ до такой степени возмущенъ, что рѣшился все разсказать доктору, рискуя быть зарѣзаннымъ каторжниками или отправленнымъ „на скамейку“. Надсмотрщикъ, приставленный наблюдать за порядкомъ въ госпиталѣ, зналъ все, что тамъ дѣлалось, какъ воровали и проч., но онъ молчалъ, потому что и надъ нимъ самимъ былъ бы необходимъ надзоръ. Но въ то самое утро, какъ я собирался сказать доктору, въ какую среду я попалъ, гильотинировали одного каторжника, за нѣсколько дней передъ тѣмъ лежавшаго въ госпиталѣ, противъ меня; и ужасъ, испытанный мною при видѣ этого зрѣлища, заставилъ меня забыть на нѣкоторое время всѣ другія впечатлѣнія. Этотъ несчастный лечился въ больницѣ отъ, ранъ, нанесенныхъ ему однимъ изъ надсмотрщиковъ. Онъ былъ довольно искусный плотникъ. Его послали на какія-то работы далеко отъ лагеря и выдали ему „свободный пропускъ“. Надсмотрщикъ хотѣлъ отнять у него этотъ пропускъ. Онъ не отдавалъ, говоря основательно, что пропускъ гарантируетъ его безопасность. Тогда надсмотрщикъ сталъ грозить ему револьверомъ. „Если ты не отдашь мнѣ пропуска, я разможжу тебѣ черепъ“. И почти тотчасъ же выстрѣлилъ, попавъ каторжнику въ руку. Каторжникъ схватилъ лошадь надсмотрщика подъ уздцы. Другая пуля попала ему въ шею. Хотя и опасно раненный, каторжникъ бросился на надсмотрщика, чтобы отнять у него револьверъ, но сильная потеря крови помѣшала ему это сдѣлать. Онъ ослабѣлъ. Надсмотрщикъ скрутилъ его, привязалъ къ своей лошади и, окровавленнаго, дотащилъ до жандармской караульни, откуда его отвезли въ госпиталь. По выздоровленіи своемъ, несчастный былъ преданъ военному суду, приговорившему его къ смертной казни.

Его-то и гильотинировали при мнѣ. Я никогда не забуду этого зрѣлища. Тотъ, кого ждала гильотина, скорѣе бѣжалъ, нежели шелъ на казнь. Онъ былъ блѣденъ и улыбался. Онъ развязно взошелъ на ступеньки эшафота и самъ легъ на доску, сказавъ: „мое почтеніе честной компаніи!“ Одновременно съ шумомъ падавшаго ножа, слышался голосъ казнимаго, кричавшій: „allons! hop!“ Всѣ были поражены.

Когда нога моя нѣсколько зажила, т. е. въ октябрѣ 1873 г., я возвратился въ Сен-Луи. Главный лодочникъ былъ бретонецъ, бывшій матросъ, преступникъ противъ общаго права. Онъ, во все время нашего плаванія на „Виргиніи“ изъ Тулона въ Нумею, находился со мной въ одной клѣткѣ. Я сидѣлъ подлѣ него въ лодкѣ, когда ѣхалъ съ острова Ну въ Нумею. Онъ сказалъ мнѣ тихо:

— А вы не думаете бѣжать?

— Куда?

— Въ Австралію.

— Это не легко.

— Я убѣгу.

— Молчите, прошепталъ я. — Бѣгите, если можете, но не говорите о вашемъ намѣреніи.

— Это — дѣло рѣшеное, сказалъ онъ мнѣ.

Нѣсколько времени спустя, я узналъ, что онъ, дѣйствительно, привелъ свой планъ въ осуществленіе. Онъ былъ приставленъ къ провіанту. Однажды, когда онъ поѣхалъ въ лодкѣ за провіантомъ для сорока человѣкъ и для ихъ сторожей, онъ сказалъ надсмотрщику, чтобы тотъ ѣхалъ впередъ, и прибавилъ, что самъ онъ будетъ слѣдовать за нимъ на близкомъ разстояніи. Надсмотрщикъ, который запоздалъ немного, уѣхалъ. Но, вмѣсто того, чтобъ слѣдовать за нимъ, каторжникъ, съ тремя своими товарищами, пустился въ открытое море. Впослѣдствіи узнали, что, послѣ долгаго плаванія, въ которомъ они чуть не погибли и не умерли съ голоду, они кое-какъ, наконецъ, полумертвые добрались до Сиднея.

Изъ Нумеи въ Сен-Луи мы шли пѣшкомъ. Сортонъ, увидѣвъ меня, сказалъ злобно:

— А! вы возвратились; вы выздоровѣли. Стало-быть, теперь можно васъ наряжать на самыя трудныя работы. Вамъ надо наверстать время, потерянное въ больницѣ.

Онъ исполнилъ свою угрозу. Нельзя и сказать, что я вынесъ. Не было тяжелой работы, на которую бы меня не назначили. Я дошелъ до совершеннаго изнеможенія и походилъ болѣе на скелетъ, нежели на человѣка. Сортона это забавляло. Я помню, что онъ сказалъ мнѣ однажды:

— Правда, что у тебя остались однѣ кости. Но за то ты испытываешь удовольствіе работать подъ щелканье кастаньетъ.

Бронхитъ мой возобновился. Я день и ночь страшно кашлялъ. Потомъ опять сдѣлалась у меня лихорадка. Я горѣлъ, какъ въ огнѣ. Мнѣ еще разъ пришлось работать до тѣхъ поръ, пока я не упалъ на дорогѣ. Тогда меня опять бросили въ заячью конуру, заковавъ въ кандалы.

Въ этой клоакѣ лежалъ еще больной, политическій ссыльный, по имени Вираргъ. У него была диссентерія, и онъ находился въ самомъ плачевномъ состояніи. Однажды утромъ, онъ не могъ болѣе держаться на ногахъ и упалъ на лѣсномъ дворѣ. Его должны были отвезти въ лагерь на тачкѣ. Онъ, безъ всякаго ухода, съ кандалами на ногахъ, пролежалъ на голой землѣ восемнадцать дней!

Впродолженіи четырехъ дней, которые я провелъ съ нимъ, я присутствовалъ при ужасномъ зрѣлищѣ. Вираргъ не въ силахъ былъ защищаться противъ москитовъ. Ихъ была вокругъ него цѣлая туча. Эти насѣкомыя покрывали его вѣки, набивались ему въ ротъ, въ уши, въ носъ, улетая при всякомъ движеніи его и опять возвращаясь. Я легъ подлѣ него, чтобы отгонять ихъ. Но они искусали меня самого, и кожа моя такъ болѣла, какъ будто у меня было рожистое воспаленіе.

Положеніе наше становилось до такой степени ужаснымъ, что Сортонъ опять выпустилъ свою добычу. Однажды утромъ, насъ съ Вираргомъ положили въ телегу. Мы доѣхали въ ней до Нумеи, откуда насъ снова отправили на островъ Ну. По прибытіи въ госпиталь, Вираргъ умеръ.

---

И мнѣ тоже не суждено было видѣть болѣе ни Сортона, ни этотъ адъ, называемый Сен-Луи. Я пролежалъ въ госпиталѣ шесть мѣсяцевъ. Слабость, въ которую я впалъ, заставила начальство причислить меня къ „неспособнымъ“. Я выдержалъ три болѣзни къ ряду. Когда прошелъ мой бронхитъ и я почувствовалъ, что мои силы возстанавливаются, я попросилъ доктора отправить меня на сѣверную ферму. Докторъ уже подписалъ бумагу о моемъ отправленіи, какъ вдругъ, взглянувъ мнѣ въ лицо, разорвалъ ее и сказалъ:

— Я долженъ оставить васъ здѣсь.

— Почему? спросилъ я. — Мнѣ такъ хотѣлось бы подышать, наконецъ, чистымъ воздухомъ?

— Понимаю васъ, но это невозможно. Вы много испортили себѣ крови?

— О, да… могу сказать это… но что значитъ, что вы…

— У васъ желтуха, посмотрите на свои ногти.

Я взглянулъ, они дѣйствительно были окружены желтой каймой. Я сказалъ доктору: — я ничего не чувствую.

— Погодите, отвѣтилъ онъ. — Черезъ нѣсколько часовъ вы почувствуете горечь во рту, тошноту и, можетъ быть, поносъ. Вы не скоро отдѣлаетесь отъ этого.

Докторъ ушелъ, прописавъ что нужно. Я посмотрѣлъ въ зеркало на свои глаза. Въ углахъ показалась легкая желтизна. На другой день губы и щеки пожелтѣли. Черезъ день я уже былъ съ головы до ногъ желтый. У меня болѣла печень; меня то и дѣло рвало. Я чувствовалъ дрожь, головную боль, общее изнеможеніе, постоянную безсонницу. Нѣсколько разъ, думая о Сортонѣ, о Нутцбаумѣ, о моихъ палачахъ, я приходилъ въ какое-то изступленіе. Меня лечили опіумомъ. Г. Боралло, докторъ, лечившій меня въ госпиталѣ, былъ человѣкъ даровитый и опытный, хотя еще очень молодой.

— Я никогда не встрѣчалъ въ своей практикѣ, говорилъ онъ: — такой желтухи, какая у Майера. Онъ приводилъ смотрѣть на меня губернатора, директора, всѣхъ высшихъ должностныхъ лицъ администраціи и всѣхъ поновъ. Меня показывали, какъ рѣдкое животное, и я долго сохранялъ прозвище — человѣка съ желтухой. Полгода спустя послѣ моей болѣзни, я все еще походилъ на собаку красильщика. Докторъ Боралло лечилъ меня очень старательно и выказывалъ ко мнѣ большое расположеніе. Когда я поправился, онъ отправилъ меня на сѣверную ферму. Но, одиннадцать дней спустя, я опять занемогъ и на этотъ разъ упорной диссентеріей. Я думалъ, что я умру.

Г. Боралло спасъ меня, однакоже. Этотъ превосходный врачъ и добрый человѣкъ умеръ въ прошедшемъ году, въ Сенегаліи, жертвою своего самоотверженія, ухаживая за больными, отъ которыхъ заразился желтой горячкой.

На сѣверной фермѣ меня чуть не гильотинировали.

Но прежде, чѣмъ я разскажу это приключеніе, состарившее меня на десять лѣтъ, нужно познакомить читателя съ директоромъ сѣверной фермы, г. Гревиссомъ. Это былъ неугомонный человѣкъ лѣтъ 50, который вѣчно кричалъ, топалъ, бранился, все разбивалъ стальнымъ набалдашникомъ своей трости, имѣвшимъ форму молотка. Вслѣдствіе посѣщенія фермы какимъ-то инспекторомъ, объявившимъ, что всѣ мы совершенно здоровы и что насъ слѣдуетъ запречь на работу, онъ сдѣлался просто невыносимъ. Онъ тотчасъ составилъ списокъ неспособныхъ, которыхъ намѣревался отправить назадъ. Въ этомъ спискѣ стояло и мое имя. Докторъ Понти не утвердилъ рѣшенія г. Гревисса. Онъ сказалъ намъ, что мы останемся на фермѣ и что онъ не допуститъ никакого инспектора и никакого надсмотрщика судить о состояніи здоровья неспособныхъ. Г. Гревиссъ, взбѣшенный этой неудачей, старался вымѣстить ее на всѣхъ, и въ особенности на мнѣ. А онъ былъ всесиленъ. На сѣверной фермѣ находились тогда вмѣстѣ со мной, между прочими: Фонтэнъ, бывшій профессоръ математики до войны и бывшій директоръ государственныхъ имуществъ при коммунѣ; Фуршъ, бывшій первый тромбонъ въ оперѣ и помощникъ капельмейстера въ 26 линейномъ полку; во время осады, онъ былъ поручикомъ въ баталіонѣ, которымъ я командовалъ; Рокъ де-Фильоль, нынѣшній мэръ въ Пюто; Брюнель, сошедшій съ ума на „Виргиніи“, несчастную исторію котораго я разсказывалъ, и др.

Нѣсколько дней спустя послѣ своего приключенія съ докторомъ Понти, г. Гревиссъ построилъ насъ въ два ряда и сдѣлалъ ламъ смотръ. Онъ велъ себя самымъ возмутительнымъ образомъ, особенно въ отношеніи къ тѣмъ двадцати неспособнымъ, которыхъ ему не удалось выслать. Онъ придирался къ мелочамъ въ ихъ одеждѣ, называлъ ихъ скотами, свиньями, рвалъ ихъ блузы и панталоны, трясъ ихъ за воротъ, угрожалъ имъ своей тростью.

Я сдѣлалъ себѣ поясъ и пряталъ въ немъ тѣ небольшія деньги, которыя присылало мнѣ мое семейство. Гревиссъ остановился передо мной, посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и спросилъ:

— Это что?

— Что такое? спросилъ я въ свою очередь.

— Этотъ поясъ?

И, схвативъ меня за поясъ, онъ сталъ меня сильно встряхивать, крича: — Ахъ! ты свинья… Вотъ я задамъ тебѣ пояса! Въ кандалы его…

Хотя я всего ожидалъ отъ этого тюремщика, но грубость его, тѣмъ не менѣе, подняла во мнѣ всю желчь. Я сжалъ кулакъ и замахнулся на Гревисса. Одинъ изъ политическихъ ссыльныхъ, по имени Люсъ, удержалъ мою руку, но сдѣлалъ это не до такой степени быстро, чтобы мое движеніе могло остаться незамѣченнымъ. Гревиссъ посмотрѣлъ на меня…

— Ты обо мнѣ скоро услышишь, сказалъ онъ и перешелъ къ другому; потомъ удалился.

По уходѣ его, мои товарищи окружили меня.

— Ты погибъ, бѣдный Майеръ, сказалъ мнѣ одинъ изъ нихъ.

— Да, сказалъ одинъ уголовный преступникъ: — дѣло ваше плохо… Съ вами живо покончатъ.

— Кто подыметъ руку на надзирателя — тому смертная казнь.

— Какъ это вы до такой степени потеряли голову?

— Это — безуміе, изъ-за Гревисса жертвовать своей шкурой.

— Теперь и къ намъ еще больше станутъ придираться. Мы за васъ поплатимся.

Другіе, напротивъ, старались меня утѣшить и говорили, что дѣло, можетъ быть, уладится.

— Я думаю, сказалъ я: — что Гревиссъ не напишетъ рапорта.

— Какъ бы не такъ! Разсчитывайте на это, возразилъ кто-то. — Вы знаете, что онъ ищетъ случая показать примѣръ.

— Будь что будетъ! отвѣчалъ я.

Не задолго передъ тѣмъ было пять смертныхъ казней. И въ послѣднее время былъ произнесенъ еще новый смертный приговоръ.

Между „исполнителями“ находился Арабъ, громаднаго роста. Онъ одѣвался въ какое-то пестрое фантастическое тряпье и носилъ соломенную шляпу на бекрень. Онъ привыкъ задирать всѣхъ, кого ни встрѣтитъ на улицѣ, и билъ осужденныхъ безъ всякаго повода. Тѣмъ, кого онъ отводилъ въ тюрьму, онъ давалъ пощечины или наносилъ по головѣ удары связкой ключей до тѣхъ поръ, пока они не отдавали ему свои послѣднія деньги. Надсмотрщики говорили о немъ: „Это — страшный мерзавецъ, но, какъ исполнитель, онъ незамѣнимъ. Рука у него страшная. Никто такъ не сѣчетъ плетью, какъ онъ“. Этотъ палачъ былъ дѣйствительно чудовище. Наказывая, онъ подымался на ципочки, для того, чтобы плеть падала съ большей высоты. Надо было видѣть его, когда онъ сѣкъ! Лицо его судорожно подергивалось, глаза сверкали. Онъ показывалъ всѣ свои зубы. Онъ былъ ужасенъ.

— Кто насъ избавитъ отъ этого звѣря! раздался однажды, въ группѣ разговаривавшихъ каторжниковъ, чей-то голосъ при видѣ его.

Одинъ изъ осужденныхъ, молча сидѣвшій на землѣ, вдругъ всталъ и спокойно произнесъ: я.

Это былъ нѣкто Дельфо. Онъ не лишенъ былъ образованія и нѣкоторое время исполнялъ у насъ обязанности писца. Наканунѣ, нѣсколько человѣкъ, приговоренныхъ къ плети, были до такой степени изувѣчены арабомъ, что ихъ должны были отнести въ госпиталь. Когда вслѣдъ за ними показался арабъ, проходившій мимо помѣщенія каторжниковъ, Дельфо громко сказалъ: „Вотъ онъ, этотъ кровожадный звѣрь“.

— Ты оскорбляешь меня, вскричалъ арабъ.

— Звѣрь! повторилъ Дельфо.

— Я убью тебя, сказалъ арабъ.

— Попробуй, отвѣчалъ Дельфо.

— Когда хочешь…

— Завтра, во время докторскаго осмотра.

— Буду.

На другой день, во время осмотра, арабъ былъ тутъ. Дельфо также. Послѣдній не говорилъ ни слова и даже не смотрѣлъ на араба. Тотъ, напротивъ, не сводилъ съ него своихъ страшныхъ зрачковъ.

По окончаніи осмотра, арабъ направился къ Дельфо.

— Ну, что же ты? вскричалъ онъ.

— Я? ничего, отвѣчалъ Дельфо.

— А! ты ничего не говоришь теперь! Струсилъ?

И взявъ Дельфо за воротъ, онъ сильно встряхнулъ его. Дельфо быстро вынулъ изъ своего кармана ножъ и ударилъ имъ араба въ грудь; а лѣвой рукой придавилъ рукоятку, для того, чтобы лезвіе вонзилось глубже. Арабъ попробовалъ-было бороться; но Дельфо нанесъ ему еще пять ударовъ ножомъ. При видѣ великана, лежащаго на землѣ, Дельфо сказалъ: — теперь ты не будешь истязать людей!

Араба отнесли въ больницу. Надсмотрщикъ, увидѣвъ это огромное тѣло, покрытое ранами и окровавленное, вскричалъ:

— Ахъ! Подлецы… какъ они его отдѣлали!

— Нѣтъ… не они подлецы, отвѣчалъ арабъ: — вы подлецы… Вы меня заставляли больнѣе бить… я вамъ служилъ… вы подлецы». Это были его послѣднія слова. Онъ умеръ. На его ростъ не могли отыскать гроба, и тогда могильщикъ — это почти невѣроятно, но тѣмъ не менѣе справедливо — взявъ топоръ, отрубилъ имъ обѣ ноги араба, по колѣна, и уложилъ ихъ въ гробъ по обѣимъ сторонамъ трупа. У этого могильщика была маленькая черная собаченка, слѣдовавшая за всѣми похоронами. Это было единственное живое существо, провожавшее тѣло отверженныхъ. Когда она побѣжала-было за гробомъ араба, хозяинъ прогналъ ее. Такъ, что даже собаки не было на похоронахъ палача. Дельфо предали военному суду и приговорили къ смерти; но этотъ приговоръ былъ кассированъ. Ему только увеличили наказаніе, прибавивъ еще сорокъ лѣтъ каторжныхъ работъ.

Въ пенитенціарной колоніи господствовало тогда нѣчто въ родѣ общаго помѣшательства. Осужденные и надсмотрщики, всѣ болѣе или менѣе, одержимы были этимъ страннымъ душевнымъ недугомъ, который называютъ «маніей преслѣдованія» и который иногда, въ эпохи деспотизма, можетъ распространиться на цѣлый народъ.

То, что мы замѣчали въ Парижѣ, во время осады, повторялось и въ Новой Каледоніи. Причины, повидимому, различныя, но въ сущности тождественныя, производили одно и тоже дѣйствіе.

Всѣ помнятъ, что во время осады повсюду видѣли пруссаковъ. Свѣча, горѣвшая въ комнатѣ служанки, была сигналомъ, предупреждавшимъ непріятеля. Каждый эльзасецъ превращался въ пруссака. Всѣмъ только и снились засады, ловушки, комплоты, развѣтвленія, стачки съ непріятелемъ.

Нервное возбужденіе, усталость, заботы, мысль, постоянно направленная въ извѣстную сторону, дурная пища — все это порождало какую-то тревожную анемію въ крови и въ умахъ.

Тоже самое явленіе замѣчалось и въ Каледоніи. Но было, однакожь, нѣкоторое различіе между каледонійской лихорадкой и той, которую называли «осадной» — fièvre obsidionale.

Въ Каледоніи было четыре класса, враждебныхъ другъ другу: колонисты, для которыхъ ничего не дѣлали, администраторы, ничего ни для кого не дѣлавшіе, надсмотрщики, непрестанно распекаемые своимъ начальствомъ, и ссыльные, на которыхъ вымещали свою злобу надсмотрщики. Такимъ образомъ, существовали три категоріи преслѣдуемыхъ, не считая канаковъ, у которыхъ отнимали земли и трудъ которыхъ эксплуатировали.

Отсюда непрерывная война, безпримѣрное ожесточеніе, доносы, предательство, приниженіе характеровъ и потребность избѣжать такъ или иначе, то есть посредствомъ-ли побѣга или алькоголизма, этого гнуснаго зрѣлища всеобщей деморализаціи. Отсюда, точно также, и этотъ диллетантизмъ жестокости, образцами котораго могли служить иные агенты военнаго правительства.

---

Впродолженіи нѣсколькихъ дней я былъ ни живъ, ни мертвъ. Я еще не видѣлся съ Гревиссомъ, но ожидалъ отъ него всего. Однажды вечеромъ, я услыхалъ, что меня зовутъ. «Майеръ! Майеръ!» кричалъ чей-то голосъ. — «Что такое?» спросилъ я. — «Васъ требуютъ къ начальнику». При этихъ словахъ, точно кто нибудь ударилъ меня обухомъ по головѣ. Очевидно, Гревиссъ написалъ свой рапортъ. Я мысленно простился съ жизнью, съ семьей, съ надеждой. «Къ начальнику!» Это была гильотина.

На дорогѣ мнѣ встрѣтился вѣстовой: онъ подалъ мнѣ письмо изъ Франціи. Я узналъ руку своего сына, служившаго офицеромъ въ одномъ изъ армейскихъ пѣхотныхъ полковъ.

«Какая иронія! подумалъ я. — Чѣмъ я заслужилъ такую жестокость судьбы? Читать-ли мнѣ это письмо, которое еще усилитъ мое отчаяніе, мое сожалѣніе?»

Но, однакожъ, прежде чѣмъ войдти къ Гревиссу, я распечаталъ письмо. Въ первую минуту я подумалъ, не во снѣ-ли это все происходитъ… Глаза мои застилалъ туманъ… Мой сынъ извѣщалъ меня, что я избавленъ отъ каторжныхъ работъ и назначенъ на поселеніе.

Я не вошелъ, а ворвался къ г. Гревиссу. Онъ стоялъ у стола.

— Мнѣ смягчено наказаніе! вскричалъ я.

— Что вы мнѣ тутъ разсказываете? сказалъ Гревиссъ.

— Смягчено. Прочтите это письмо моего сына… письмо изъ Франціи… Посмотрите штемпель. Я говорю вамъ, что смягчено еще 24-го января, а теперь 22-е апрѣля. Я уже три мѣсяца, какъ не каторжникъ.

— Мнѣ ничего не извѣстно, холодно возразилъ г. Гревиссъ.

Къ письму моего сына приложена, была копія съ отвѣта министра на просьбу, поданную сыномъ о моемъ помилованіи.

— Вотъ… сказалъ я г. Гревиссу: — прочтите эту копію съ письма морского министра.

Г. Гревисъ взялъ копію и прочелъ:

«Я сдѣлалъ распоряженіе, чтобы отецъ вашъ былъ немедленно препровожденъ къ мѣсту своего новаго назначенія»…

— Но я ничего объ этомъ не знаю! вскричалъ онъ и прибавилъ: — для меня вы все еще каторжникъ.

— Позвольте… началъ-было я..

— Я ничего вамъ не позволяю.

— Я уже три мѣсяца, какъ не каторжникъ.

— Пока я не получилъ оффиціальнаго предписанія объ облегченіи вашей участи, я долженъ относиться къ вамъ, какъ къ каторжнику.

— Не могу-ли я, по крайней мѣрѣ, поговорить съ полковникомъ?

— Есть ему когда заниматься вами.

— Но если я попрошу у него аудіенціи?

— Не знаю, получите-ли вы ее.

— Я горю нетерпѣніемъ выбраться отсюда…

— Можетъ быть; но это вамъ не такъ скоро удастся. Если вы оставите каторгу черезъ три или четыре мѣсяца, то должны будете благодарить судьбу.

Я не могъ удержаться, чтобъ не сказать Гревиссу, что онъ превышаетъ власть свою и что это будетъ произвольное задержаніе. Онъ подумалъ и, покачавъ головой, сказалъ:

— Такъ и быть, я поговорю съ полковникомъ. Значитъ, у васъ есть друзья во Франціи?

— Много, и которые уважаютъ меня.

— Я вскорѣ дамъ вамъ отвѣтъ.

30-го апрѣля 1875 г., въ девять часовъ вечера, я гулялъ по дорогѣ съ гг. Рокъ де-Фильолемъ, Фуршемъ и Планомъ, бывшимъ полицейскимъ комиссаромъ, о которомъ я разсказывалъ выше, когда мы увидѣли свѣтъ, двигавшійся по склону горы, со стороны лагеря острова Ну.

— Пойдемте домой, сказалъ мнѣ г. Рокъ. — Это, кажется, ночной дозоръ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Фуршъ. — Это вѣстовой.

И мы продолжали прохаживаться. Вдругъ я услышалъ, что меня зовутъ.

— А! вѣрно насъ ожидаетъ карцеръ, сказалъ я.

Голосъ продолжалъ звать: «Майеръ! Майеръ! Да торопитесь же!»

— Въ тюрьму? спросилъ я.

— Ступайте укладывать ваши пожитки.

— Мои пожитки?

— Да… чтобъ отправиться на полуостровъ Дюко.

Не могу описать того дѣйствія, какое произвели на меня эти слова. Сначала я подумалъ, что надо мной издѣваются. Потомъ я, какъ сумасшедшій, со всѣхъ ногъ бросился въ нашу казарму. Я вскочилъ на свою койку и торопливо собралъ свои вещи, завернувъ ихъ въ одѣяло. Я не зналъ, что я дѣлаю. Со мной говорили, я ничего не слышалъ. Я повторялъ: «уѣзжаю! уѣзжаю!» Мнѣ хотѣлось плясать, хохотать, хлопать въ ладоши. Безконечная радость наполняла все существо мое. Мнѣ помогли взвалить себѣ на спину мѣшокъ, узелъ, который я сдѣлалъ изъ своего шерстяного одѣяла, и гамакъ. Я выскочилъ на дворъ. «Добрый путь! Будь здоровъ! Дай Богъ удачи!» кричали мнѣ. — Я отвѣчалъ на ходу: «спасибо, спасибо»!

По приходѣ въ канцелярію, я попросилъ писаря дать мнѣ пропускъ, для того, чтобы меня не задержали на разныхъ караульныхъ постахъ.

— Вамъ не нужно пропуска, отвѣчалъ писарь. — Васъ ожидаютъ въ канцеляріи военнаго начальника лагеря.

— А если въ меня выстрѣлитъ часовой?

— Это — ваше дѣло.

— Дайте мнѣ билетъ, который бы я могъ предъявить.

— Я не имѣю на это права, безъ особеннаго приказанія.

— А если меня схватятъ или убьютъ, какъ бѣглаго, канаки?..

— Я тутъ не причемъ…

— Вѣдь это можетъ случиться?

— Это до меня не касается.

— А если я встрѣчу надсмотрщика и онъ выстрѣлитъ въ меня изъ револьвера?

— Тѣмъ хуже для васъ.

— Ну, будь что будетъ, сказалъ я: — а я все-таки не останусь. И, разставшись съ писаремъ, я погрузился въ ночную тьму. Нельзя представить себѣ ничего болѣе унылаго, какъ островъ Ну въ ночную пору. На небѣ не было ни одной звѣздочки. Я шелъ впередъ, руководимый какимъ-то инстинктомъ. Наканунѣ шелъ проливной дождь. Всѣ дороги были изрыты. Я каждую минуту оступался и попадалъ въ ямы, наполненныя водой. Нѣсколько разъ я падалъ и вставалъ съ лицомъ, облѣпленнымъ, грязью. Но ничто, ни пни, ни рытвины, ни водомоины, ни глубокая ночь, не могло остановить меня. Я былъ уже не каторжникъ! Я шелъ, шелъ… у меня выросли крылья! Вдругъ рѣзкій голосъ пронизалъ мракъ:

— Кто идетъ?

— Ссыльный, назначенный на поселеніе, отвѣчалъ я.

— Проваливай! отвѣчалъ часовой.

— Мнѣ приказано явиться въ лагерь.

— Покажи предписаніе.

Часовой, котораго я не разглядѣлъ, находился совсѣмъ подлѣ меня. Онъ взялъ ружье «на руку» и загородилъ мнѣ дорогу штыкомъ. Я объяснилъ ему свое дѣло.

— Я бы не долженъ былъ пропускать васъ, отвѣчалъ солдатъ.

— Но однакожъ…

— У васъ нѣтъ билета.

— Мнѣ не хотѣли дать.

— Это не мое дѣло. А впрочемъ… проходите пожалуй. Только смотрите, чтобъ слѣдующій часовой не пропоролъ вамъ брюха штыкомъ!

Я прошелъ еще сотню метровъ и снова услышалъ: «Стой! кто идетъ?»

— Поселенецъ, изъ ссыльныхъ; приказано явиться въ лагерь — Кто приказалъ?

— Полковникъ.

— Гдѣ предписаніе?

Я сдѣлалъ шагъ впередъ и на этотъ разъ почувствовалъ прикосновеніе штыка часового.

— Осторожнѣе, сказалъ часовой. Потомъ, отстранивъ ружье, спросилъ:

— Покажите ваши бумаги.

— Мнѣ ихъ не дали.

— Ну, такъ ступайте назадъ.

— Но первый часовой пропустилъ же меня?

— Первый часовой мнѣ не указъ.

— Если вы не пропустите меня, вы навлечете наказаніе на вашего товарища, который меня пропустилъ.

Часовой подумалъ. "Ну, проходите, сказалъ онъ: — «только берегитесь. Третій часовой, пожалуй, поподчуетъ васъ черносливомъ».

Третій часовой былъ еще строже двухъ первыхъ. Я цѣлые полчаса велъ съ нимъ переговоры, стараясь доказать ему, что мнѣ невозможно было исполнить приказаніе начальника лагеря и явиться къ нему, минуя линію часовыхъ. Онъ не переставалъ повторять: «Гдѣ же вашъ пропускъ?» — «Да коли мнѣ его не дали»…

— А не дали, такъ значитъ начальникъ не требуетъ васъ.

— Увѣряю васъ, что требуетъ.

— Есть-ли у васъ какая-нибудь бумага?

— Нѣтъ.

— Стало быть, не требуетъ!

Въ эту минуту пришелъ надсмотрщикъ.

«Чего этому скоту нужно?» спросилъ онъ, схвативъ меня за воротъ и спихнувъ мои пожитки въ грязь. — «Что онъ тутъ разглагольствуетъ? Я тебѣ дамъ помилованіе! Вотъ мы тебя „на скамейку“ отправимъ… Иди, иди голубчикъ!»

И онъ тащилъ меня къ караульнѣ, гдѣ находился другой надсмотрщикъ.

— Слышите: увѣряетъ, что ему смягчено наказаніе!

— Должно быть, съума сошелъ, сказалъ другой надсмотрщикъ.

— Меня требуетъ начальникъ, сказалъ я.

— Чтобъ задать тебѣ головомойку?

— Чтобъ отправить меня на полуостровъ Дюко.

— Въ одиннадцать часовъ вечера?

— Вотъ уже два часа, какъ я вышелъ…

Другой надсмотрщикъ схватилъ меня за блузу и также поволокъ за собой.

— Это мы посмотримъ, сказалъ онъ.

Мы отправились — онъ, таща меня за блузу, я, чуть не падая отъ усталости — къ караульнѣ, находившейся на другомъ концѣ лагеря. Тамъ мы нашли еще одного надсмотрщика.

— Вотъ осужденный Майеръ, сказалъ ему тащившій меня надсмотрщикъ.

— Знаю, знаю, отвѣчалъ тотъ. — Мнѣ извѣстно его дѣло. Въ «летучій отрядъ» его!

Подъ «летучимъ отрядомъ», peloton flottant, разумѣлось помѣщеніе, куда запирали тѣхъ, кто проходилъ черезъ островъ Ну. Но я могъ содержаться тамъ и, тѣмъ не менѣе, оставаться каторжникомъ.

— Чтобы посадить его туда, нужно достать ключъ… сказалъ надсмотрщикъ, который привелъ меня.

— А развѣ у васъ нѣтъ ключа?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ ступайте и возьмите его у исполнителя.

Достаточно знать, что такое были исполнители, чтобы понять, какое впечатлѣніе произвели на меня эти слова. Я, однакоже, ничего не сказалъ. Я около часа просидѣлъ на лѣстницѣ, не зная что ожидаетъ меня, освобожденіе или плеть.

Явился исполнитель со связкой ключей и повелъ меня въ мою новую тюрьму. Войдя въ нее, я чуть не задохся. Такого зловонія нельзя себѣ представить. Въ отхожей ямѣ казармы, въ знойные дни, не бываетъ большаго скопленія мефитическихъ газовъ. Первой мыслью моей было убѣжать. Но рѣшотка уже затворилась за мной, и потому я рѣшился лечь на землю и попытаться заснуть. Несмотря на свою усталость, я, однакоже, не могъ сомкнуть глазъ. Я не зналъ навѣрное, будутъ-ли продолжать меня мучить, или освободятъ. Было около трехъ часовъ, когда меня позвалъ надсмотрщикъ. Услышавъ, что меня кличутъ, я хотѣлъ приподняться. Но сырость почвы въ соединеніи съ сыростью моей одежды такъ сказать парализировали меня. Я чувствовалъ такую боль, какъ будто мнѣ нанесли сильный ударъ по спинѣ. Но, наконецъ, я призвалъ на помощь всю силу рукъ своихъ, и мнѣ удалось кое-какъ приподняться. Я всталъ на ноги, но не могъ разогнуть спины. Словомъ, у меня сдѣлался lumbago.

— Или вы не хотите идти пить кофе? спросилъ надсмотрщикъ.

— Поясница болитъ, отвѣчалъ я.

— Торопитесь, торопитесь.

Я вышелъ. Отрадно было вдохнуть въ себя струю свѣжаго воздуха. Мы отправились на кухню, гдѣ я напился дурнаго кофе, который показался мнѣ превосходнымъ. Отсюда надсмотрщикъ повелъ меня на набережную. У пристани была привязана лодка.

— Садитесь въ лодку, сказалъ надсмотрщикъ. — Я въ одинъ прыжокъ очутился въ ней. Мнѣ хотѣлось взять весла и поскорѣе удалиться изъ этой проклятой страны. О счастье! покинуть островъ Ну! Не думать каждый день, что завтра тебя могутъ гильотинировать! Не видѣть свирѣпыхъ надсмотрщиковъ, убѣжать отъ чумы, отъ каторги!

Я просіялъ. Я совсѣмъ забылъ о своей боли въ поясницѣ. Наконецъ-то, наконецъ-то, наконецъ-то! думалъ я.

Въ эту минуту надсмотрщикъ сказалъ мнѣ:

— Выходите изъ лодки!

Я не вѣрилъ ушамъ своимъ. Я захохоталъ, какъ идіотъ.

— Зачѣмъ? спросилъ я.

— Я не обязанъ вамъ объяснять…

— Но однакожь…

— Ну, ну — выходите.

Я вышелъ изъ лодки и сталъ ждать на берегу. Вотъ что произошло:

Военный начальникъ полуострова Дюко телеграфировалъ, что онъ посылаетъ «дежурную лодку» съ полуострова — лодку, не такую какъ та, въ которой я готовился отплыть.

— Ждите здѣсь, сказали мнѣ.

Не зная, что случилось, я прождалъ до шести съ половиною часовъ вечера. Въ шесть съ половиной часовъ я увидалъ на морѣ чернѣвшую вдали лодку. Надсмотрщикъ, разговаривавшій съ своими товарищами въ нѣкоторомъ разстояніи отъ меня, подошелъ ко мнѣ и сказать:

— Вотъ ваша лодка!

— Это лодка полуострова? вскричалъ я.

— Да. Вы сейчасъ поѣдете.

Мнѣ хотѣлось броситься на колѣни. Я не спускалъ глазъ съ этой тѣни, качавшейся на волнахъ и приближавшейся къ берегу…

О! драгоцѣнная лодка!.. Она несла мнѣ освобожденіе, надежду…

Я уже, дѣйствительно, не долженъ былъ увидѣть острова Ну, этой безобразной акулы.

Я сѣлъ въ лодку. Удаляясь отъ береговъ, я находился въ экстазѣ. Шумъ веселъ, разсѣкавшихъ волны, казался мнѣ музыкой. Я видѣлъ, какъ мало по малу уменьшались дома исправительнаго заведенія… Вправо отъ меня, вершины Уо, Іо и Тёреки все понижались. Весь этотъ адъ, гдѣ я былъ такъ несчастливъ, гдѣ вынесъ столько страданій, какъ-будто проваливался; казалось, его поглощали волны…

Полуостровъ Дюко походитъ на женщину, лежащую на берегу, голова которой — вершина Кумуру, а полуострова Нумбо и М’би — руки, простирающіяся къ морю. Мнѣ уже казалось, по выраженію В. Гюго, что родина открываетъ мнѣ свои объятія.

---

Пристань на полуостровѣ Дюко — точно такая же, какъ и на островѣ Ну. Это — просто мостки, построенные на сваяхъ и выдающіеся въ море, подобно мосткамъ, служащимъ на Сенѣ пристанью для нашихъ маленькихъ лодочекъ, bateaux-mouches.

Военный лагерь тянется вокругъ бухты М’би, гдѣ я вышелъ на берегъ. Здѣсь живетъ начальникъ территоріи, г. Басканъ, и главный надзиратель, г. Дюма. Тутъ же находятся магазины, квартиры жандармеріи, лагерь ссыльныхъ и укрѣпленія, его окружающія. На извилистой дорогѣ, идущей отъ пристани къ инженернымъ казармамъ, тамъ и сямъ разбросаны домики. Это, во-первыхъ, канцелярія, потомъ жилище полковника, жилище офицера — секретаря его — потомъ главный магазинъ одежды и провіанта. Дорога идетъ далѣе. Вправо, на возвышенности, построены казармы и пороховой погребъ. Влѣво, въ кругѣ, образуемомъ лѣсистыми горами, окаймляющими бухту Нумбо, находится лагерь Нумбо, предназначенный для поселенцевъ. Бухта Нумбо имѣетъ форму подковы. Вдоль берега расположено обнесенное укрѣпленной оградой исправительное заведеніе, гдѣ жили поселенцы и гдѣ мнѣ предстояло жить. Оно походитъ на большую деревню, правильно распланированную. Каждая улица, каждый бульваръ имѣетъ свое названіе: Торговая улица, Промышленная улица, Западная улица, Восточная улица, Госпитальный бульваръ. Этотъ бульваръ называется также бульваромъ вздоховъ, потому что самые молодые изъ насъ ходили сюда искать приключеній, впрочемъ, всегда платоническихъ. Если для монахинь, живущихъ затворницами, монастырскій садовникъ — мужчина, то для ссыльныхъ, которые въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ не имѣли никакихъ сношеній съ поломъ, «составляющимъ нашу радость», какъ выражается Лафонтенъ, сестра милосердія — женщина. Вслѣдствіе этого, молодые люди ходили вздыхать подъ окнами госпиталя. На нихъ сочинили потѣшный хоръ, гдѣ они поютъ:

Embrasés comme des cièrges

Nous rêvons, et nous

Changeons les plus chastes vierges

En simples nounous.

(Пылающіе, подобно восковымъ свѣчкамъ, мы мечтаемъ и превращаемъ цѣломудренныхъ дѣвственницъ въ простыхъ кормилицъ).

Но спѣшу засвидѣтельствовать, что подобнаго превращенія никогда не случалось и что влюбленныхъ гораздо рѣже награждали благосклонными взглядами, нежели подвергали взысканіямъ.

Между поселенцами произошло необычайное волненіе, когда я прибылъ туда. Объ облегченіи моей участи уже узнали, и каждый спѣшилъ ко мнѣ навстрѣчу, чтобы первымъ пожать мнѣ руку. Меня окружили со всѣхъ сторонъ, разспрашивали, жалѣли. Мнѣ предлагали ѣсть. Вѣроятно, у меня былъ очень жалкій видъ, потому что всѣ смотрѣли на меня съ соболѣзнованіемъ. И дѣйствительно, я былъ оборванный, весь въ грязи. Всѣ, не исключая женщинъ, хотѣли вести меня къ себѣ въ домъ. Я на время пріютился у перваго встрѣчнаго.

На другой день, я подалъ г-ну Дидіо, начальнику 3-й группы, просьбу о «концессіи», то есть, объ отведеніи мнѣ участка. Онъ обѣщалъ мнѣ передать эту просьбу начальнику территоріи.

Мнѣ хотѣлось какъ можно скорѣе уединиться. Я зналъ, что поселенцы не могли терпѣть другъ друга и что, когда первый порывъ участія пройдетъ, меня точно такъ же будутъ честить, какъ другихъ. Несчастные раздражительны, и въ средѣ ихъ, болѣе чѣмъ гдѣ-либо, мрачныя слова Гамлета могутъ найти себѣ примѣненіе: «Будь холоденъ, какъ мраморъ, и чистъ, какъ снѣгъ — ты все-таки не избѣжишь клеветы».

Такъ какъ мнѣ не отвѣтили на мою просьбу о концессіи, то я купилъ себѣ хижину за 45 франковъ. Она находилась въ уединенной улицѣ, около шинка.

16-го мая я отпраздновалъ новоселье. Я откладывалъ часть провіанта, который мнѣ отпускался въ послѣднее время, и мы ѣли бобы, рисъ, салатъ, пили вино и «тафію» Мы были почти веселы. Когда, въ десять часовъ, раздался выстрѣлъ зоревой пушки, мои товарищи разошлись въ восхищеніи отъ меня, а я заснулъ сномъ человѣка, плотно пообѣдавшаго.

Сахарная водка.

Какъ это мнѣ ни прискорбно, но я долженъ сказать, что нигдѣ, даже между старыми салопницами, дворничихами и рыночными торговками, вы не встрѣтите столько сплетенъ и пересудовъ, столько злыхъ и нелѣпыхъ выдумокъ, столько клеветъ и безполезныхъ жестокостей, какъ въ лагерѣ ссыльныхъ.

Глупость помогала быстро всходить плевеламъ, посѣяннымъ клеветой; несчастные безумцы, ожесточенные страданіемъ, распространяли про своихъ товарищей самыя безсмысленныя исторіи, которымъ въ концѣ-концовъ начинали вѣрить. Я достаточно прожилъ и извѣдалъ эту чуму, и убѣдился, какъ она свирѣпствовала между изгнанниками декабрьскаго переворота.

О такомъ-то говорили, что онъ — трусъ, о другомъ, что онъ — мошенникъ или развратникъ. При малѣйшей ссорѣ называли другъ друга шпіонами. Благородные умы, великодушныя сердца старались противодѣйствовать этому направленію, заставляли клеветниковъ краснѣть. Къ послѣднимъ приступали съ требованіемъ, чтобы они формулировали факты, подкрѣпили свои слова доказательствами. Тогда, прижатые, такъ сказать, къ стѣнѣ, они сознавались, что все это были только одни предположенія и сплетни.

Я сто разъ благословлялъ судьбу за то, что имѣлъ возможность поселиться внѣ лагеря и жить сосредоточенною жизнію, питая себя надеждою увидѣть когда-нибудь родину и домашній очагъ. Когда я прибылъ на полуостровъ Дюко, я думалъ, что я выпесъ все, что только можетъ человѣкъ вынести… Я любилъ отечество — меня лишили его; я любилъ дѣтей — меня разлучили съ ними. Я имѣлъ нѣкоторый достатокъ, пріобрѣтенный долгимъ трудомъ — теперь у меня ничего не было. Четыре года я влачилъ невозможное существованіе. Приговоренный къ смерти, я провелъ пять съ половиною мѣсяцевъ въ тюрьмѣ, каждую ночь прислушиваясь къ стуку тюремной фуры, пріѣзжавшей за тѣмъ или другимъ изъ ожидавшихъ казни въ Сатори. Я былъ въ Тулонской каторгѣ, влачилъ позорную цѣпь, жилъ между убійцами и ворами, подъ палкой надсмотрщика, подъ плетью исполнителя, подъ ножомъ палача. Я сидѣлъ въ клѣткѣ, какъ дикій звѣрь, терпѣлъ голодъ и жажду, всевозможныя оскорбленія, вынесъ опасную болѣзнь… Изнуренный, разбитый, еле живой, не утратившій только чувства чести, я пришелъ къ этимъ людямъ, сначала принявшимъ меня съ торжествомъ. И вотъ что случилось вскорѣ послѣ моего прибытія.

Первое прозвище, которое мнѣ было дано на полуостровѣ Дюко, съ недоброжелательнымъ намѣреніемъ — это буржуа. Разумѣется, мнѣ было все равно. Еслибы я былъ буржуа въ томъ смыслѣ, какой придавали этому прозвищу, то не попалъ бы на каторгу. Отъ буржуа было недалеко до реакціонера; обвиненіе было оригинально; я только посмѣялся надъ нимъ. Реакціонеръ велъ къ шпіону. Это словечко сдѣлалось зауряднымъ, фамильярнымъ между ссыльными. Они безпрестанно честили имъ другъ друга при потасовкѣ. Я, однако же, заявилъ всѣмъ сплетникамъ, что, кто будетъ распускать обо мнѣ подобные слухи, тотъ можетъ ожидать себѣ большихъ непріятностей, какъ я, повидимому, ни терпѣливъ. Но и это еще было не все. Можно было подумать, что нѣкоторые ссыльные поклялись потопить послѣднія воспоминанія о коммунѣ въ морѣ всяческой грязи.

На островѣ Ну, въ числѣ исполнителей былъ одинъ извергъ, безобразный, кривой, и котораго впослѣдствіи, когда я уже находился на полуостровѣ Дюко, повысили и возвели въ палачи. Онъ такъ же, какъ и я, назывался Майеромъ. Однажды меня предупредили, что обо мнѣ ходятъ весьма странные слухи.

— Говорятъ, что вы были исполнителемъ и даже палачемъ на островѣ Ну?

— Неужели? отвѣчалъ я, смѣясь.

— Увѣряю васъ.

— Кто это говоритъ?

— Здѣсь говорятъ….

— Вы шутите!

— Нисколько. Это дѣло очень серьёзное…

— Вы находите его очень серьёзнымъ, а я нахожу и глупымъ, и гнуснымъ…

И я попросилъ своего собесѣдника перемѣнить разговоръ. Я не зналъ еще тогда, что палачъ на островѣ Ну назывался Майеромъ. Нелѣпый слухъ этотъ, однакоже, все болѣе и болѣе распространялся, и ему стали вѣрить. Ко мнѣ явилась депутація отъ товарищей, просившихъ меня оправдаться.

Хотя одна мысль, что меня могли заподозрѣть въ подобной гнусности, подняла во мнѣ всю желчь и наполнила сердце гнѣвомъ и негодованіемъ, но я все-таки написалъ къ военному начальнику, г. Баскану. Онъ передалъ мнѣ черезъ главнаго надзирателя, г. Дюма, что палачъ на островѣ Ну назывался Майеромъ, и, вѣроятно, это обстоятельство подало поводъ къ моему обвиненію. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ прибавилъ, что не желаетъ вмѣшиваться въ ссоры ссыльныхъ, и ему нѣтъ никакого дѣла до ихъ подозрѣній.

Очевидно, что г. Басканъ не придавалъ этому обвиненію той важности, какую оно имѣло въ моихъ глазахъ. Для администраціи палачъ былъ лицомъ, гораздо болѣе полезнымъ, нежели я. Можетъ быть, она даже думала, что я долженъ считать за честь для себя носить съ палачемъ одну фамилію.

Я повторилъ своимъ товарищамъ то, что отвѣтилъ мнѣ директоръ, присовокупивъ, что я никогда не занималъ никакой административной должности. Они должны были признать нелѣпость распущеннаго про меня слуха. Нѣсколько времени спустя, онъ былъ окончательно опровергнутъ, такъ-что у нихъ не могло оставаться на этотъ счетъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Не было еще никогда примѣра, чтобы политическій преступникъ былъ исполнителемъ. Эта отвратительная должность всегда возлагалась на уголовныхъ преступниковъ. Но великій писатель, иронически сказавшій: «клевещите, клевещите… всегда что-нибудь да останется…», былъ правъ. Клевета, изгнанная съ полуострова Дюко, нашла себѣ убѣжище на Сосновомъ островѣ, и еще очень недавно, въ одномъ домѣ въ Парижѣ, человѣкъ, котораго я считалъ вполнѣ честнымъ и который также былъ ссыльнымъ, говорилъ обо мнѣ:

— Я слышалъ, что онъ былъ помощникомъ палача.

— Кто вамъ это сказалъ? спросилъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ.

— Говорятъ… возразилъ честный человѣкъ.

---

На островѣ Ну я былъ каторжникомъ, на полуостровѣ Дюко я сдѣлался «блиндированнымъ поселенцемъ», какъ тамъ выражаются. Я сейчасъ объясню, въ чемъ состоитъ различіе между поселенцемъ блиндированнымъ и простымъ.

«Блиндированный поселенецъ» въ первыя пять лѣтъ своего пребыванія въ исправительной колоніи не можетъ отлучаться за предѣлы ея. Если онъ перейдетъ за линію столбовъ, это считается покушеніемъ къ побѣгу и влечетъ за собой, по крайней мѣрѣ, шестимѣсячное заключеніе въ тюрьмѣ. Онъ можетъ жить въ своемъ собственномъ домикѣ, une pallotte, и ему дается 450 метровъ земли. Сосланный на поселеніе въ укрѣпленную мѣстность лишается гражданскихъ и политическихъ правъ. Онъ — несовершеннолѣтній (mineur). Онъ не можетъ ничего предпринять безъ письменнаго разрѣшенія, о которомъ должно быть упомянуто въ ежедневномъ рапортѣ, прибиваемомъ къ дверямъ канцеляріи. Блиндированный поселенецъ не можетъ служить свидѣтелемъ, подписывать какіе-либо акты; если онъ женится, то у него не можетъ быть свидѣтелемъ другой поселенецъ: онъ долженъ взять надсмотрщика. Если у него родится ребенокъ, крестнымъ отцомъ долженъ быть также надсмотрщикъ. Поселенецъ не можетъ подписать свидѣтельства о смерти своего товарища. Только по истеченіи пяти лѣтъ, блиндированный поселенецъ получаетъ право отправиться въ главную колонію, для того чтобы работать тамъ или опредѣлиться на службу.

Поселенецъ, находящійся въ укрѣпленной мѣстности, получаетъ казенную одежду. Ему отпускается: двѣ пары панталонъ изъ сѣраго холста (на одинъ годъ), двѣ такихъ же блузы (на одинъ годъ), три бѣлыя бумажныя рубашки (на полгода), шерстяной галстукъ; фланелевый поясъ, фуражка или соломенная шляпа. Одни шерстяныя панталоны, шерстяная блуза.

Пища состоитъ изъ говядины, (рису, бобовъ). Кромѣ того, отпускается каждый день 20 гр. кофе, 18 милилитровъ уксуса, 2 гр. соли и 750 гр. хлѣба. Вина не отпускается никогда, если только поселенецъ не находится на казенной службѣ. Въ послѣднемъ же случаѣ онъ получаетъ 23 центилитра вина и 10 центилитровъ тафіи.

Перекличка бываетъ два раза въ день, въ шесть часовъ утра и въ шесть часовъ вечера. Въ десять часовъ вечера раздается пушечный выстрѣлъ, и всѣ поселенцы должны быть дома. Въ этой гулкой долинѣ, заря, сопровождаемая пушечнымъ выстрѣломъ, наводитъ какое-то уныніе.

Ссыльные, приговоренные къ простому поселенію, имѣютъ право жить въ главномъ городѣ, т. е. въ Нумеѣ, или въ большой колоніи, т. е. на всей остальной части острова, съ разрѣшенія директора поселенія. Въ этомъ случаѣ, казна уже не отпускаетъ поселенцу ни одежды, ни продовольствія. Простой поселенецъ можетъ наниматься въ работу, или жить на свой счетъ. Когда г. Притцбуеръ былъ губернаторомъ, а г. Шаррьеръ директоромъ, получить такое разрѣшеніе было очень трудно. Простой поселенецъ, работающій въ большой колоніи, долженъ разъ въ мѣсяцъ являться или въ управленіе директора, или къ полицейскому комиссару; работающій на Сосновомъ островѣ долженъ являться три раза въ недѣлю.

Изъ лагеря Нумбо въ лагерь Тинду ведетъ ущелье, называемое ущельемъ Четырехъ Рукъ, гдѣ находится столбъ съ надписью, застава и караульня надсмотрщиковъ. На берегу моря, со стороны долины Тинду расположено кладбище, гдѣ много ссыльныхъ изъ обоихъ лагерей сложили свои кости. Ночью часовые разставлены по всему склону горы. Въ лагерѣ Тинду, какъ и въ Нумбо, видъ повсюду ограниченъ горами. Одна изъ этихъ горъ, которую называютъ «Покойницею» имѣетъ необыкновенную и трагическую форму. Силуэтъ ея вершины представляетъ женщину въ саванѣ, лежащую на спинѣ, какъ мертвая. Можно принять ее за статую на какой-нибудь гигантской гробницѣ. Лобъ, носъ, ротъ, подбородокъ обрисовываются чрезвычайно отчетливо. Грудь выпуклая. Ноги также можно различить ясно. У туземцевъ существуетъ объ этой горѣ легенда: они утверждаютъ, что это — первая женщина, которую Богъ создалъ на островѣ. Онъ поразилъ ее громомъ за то, что она, не спросивъ Его разрѣшенія, хотѣла сорвать съ неба мѣсяцъ, какъ срываютъ плодъ съ дерева.

Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ лагеря Нумбо, у опушки лѣса, расположенъ лагерь женщинъ. Здѣсь поселены такъ называемыя «петролейщицы», т. е. женщины, приговоренныя за участіе въ коммунѣ къ поселенію въ укрѣпленной мѣстности.

Между ними находится Луиза Мишель, типъ истинной героини. Отказавшись отъ всего ради идеи, за которую она ратуетъ, она бѣжитъ на встрѣчу униженіямъ и готова съ радостью принять мученичество. Она всецѣло обрекла себя на подвиги милосердія и восторженное служеніе тому, что она считаетъ истиной. Луиза Мишель обладаетъ только красотой вѣры. Впрочемъ, она никогда и не думала о томъ, что она женщина. У ней складка корнелевскихъ героинь. Высокій, самоотверженный подвигъ кажется ей всегда самымъ простымъ дѣломъ.

Когда я командовалъ монмартрскими высотами, Луиза Мишель написала мнѣ прекрасное стихотвореніе въ 16 страницъ, которое было приложено къ моему дѣлу; обвинительная власть воспользовалась противъ меня въ моемъ процессѣ этимъ стихотвореніемъ, утверждая, что человѣкъ, заслужившій такія гиперболическія похвалы со стороны экзальтированной женщины, самъ долженъ быть фанатикомъ. — Луизу Мишель, передъ которой я во многихъ отношеніяхъ преклоняюсь, можно назвать католичкою на выворотъ. Въ прежнія времена церковь канонизировала бы ее. На полуостровѣ Дюко она рисовала маленькіе образки для сестеръ милосердія и священника, и деньги, которыя она получала за это, пылью проходили черезъ ея руки. — Нравственность ея была безукоризненна. Она оставалась цѣломудренной въ средѣ, которая не всегда отличается этимъ свойствомъ.

Я сказалъ, что поселенца, переходившаго за черту лагеря, ожидало тюремное заключеніе. Тюрьма на полуостровѣ Дюко раздѣлялась на двѣ части. Одна предназначена была для поселенцевъ, подвергшихся дисциплинарному наказанію. Другая — для приговоренныхъ военнымъ судомъ. Дисциплинарному наказанію подвергался тотъ, кто не явился на перекличку, кто находился внѣ своего участка послѣ заревой пушки, напивался пьянымъ, и вообще такъ или иначе нарушалъ правила.

Военный начальникъ имѣлъ право посадить въ тюрьму не больше, какъ на недѣлю. Но когда директоромъ былъ Шаррьеръ, начальнику дозволялось сажать на этотъ срокъ за каждый проступокъ. Одинъ поселенецъ такимъ образомъ просидѣлъ въ тюрьмѣ 72 дня.

Военнымъ судомъ судили за попытку къ побѣгу, оскорбленіе надсмотрщика, воровство, и вообще за преступленія, предусмотрѣнныя военнымъ кодексомъ. Приговоренные военнымъ судомъ къ тюрьмѣ должны были работать для администраціи. Ихъ употребляли преимущественно на земляныя работы. Они получаютъ пять су въ день. Никто не можетъ имѣть съ ними сношенія, они не могутъ также ничего получить извнѣ, безъ разрѣшенія начальства. Въ бытность мою на полуостровѣ Дюко, нѣсколько человѣкъ, изъ заключенныхъ по суду, пытались отлучиться изъ тюрьмы, чтобы выпить въ лагерѣ стаканъ вина, но были замѣчены надсмотрщиками, и послѣдніе въ нихъ стрѣляли.

Однажды произошла драка, одинъ поселенецъ пырнулъ ножемъ своего товарища и былъ приговоренъ къ смертной казни.

Въ три часа утра пришли предупредить его, что онъ долженъ приготовиться къ смерти. Онъ отвѣчалъ: «Очень мнѣ нужно. Наплевать».

Сострадательный поваръ приготовилъ ему цыпленка, чтобы онъ «хоть съѣлъ что-нибудь хорошее», отправляясь въ далекій путь.

— Нѣтъ, сказалъ онъ повару: — оставь себѣ своего цыпленка. Если я съѣмъ его, пожалуй, еще стану жалѣть о жизни. Дай мнѣ только немножко кофе, да стаканчикъ тафіи.

Въ пять съ половиной часовъ ему связали назадъ руки. Онъ самъ помогалъ затягивать узелъ.

— Хорошо-ли? кажется, хорошо; можешь стянуть еще немножко покрѣпче. Вотъ такъ. Теперь отлично; я не могу пошевелиться.

Приготовленія замедлились. — Ну, что же, спросилъ онъ: — поѣдемъ мы?

Я какъ сейчасъ его вижу. Это былъ высокій, статный, красивый малый.

Его заставили обойти босикомъ лагерь Нумбо, потомъ повели въ лагерь Тинду. Онъ шелъ проворно; проходя ущельемъ Четырехъ Рукъ, споткнулся и упалъ, но тотчасъ же опять вскочилъ на ноги. Подходя къ мѣсту казни, онъ нѣсколько разъ обернулся направо и налѣво и сказалъ священнику:

— Посмотрите, между этими людьми нѣтъ ни одного, кто бы со мной простился.

— А я? отвѣтилъ священникъ.

— Вы что! произнесъ съ горечью осужденный: — это ваше ремесло.

Роковой столбъ стоялъ на песчаномъ берегу, у самыхъ волнъ. Осужденный самъ прислонился къ нему спиной.

Удивленіе наше было велико, хотя мы и привыкли къ зрѣлищамъ подобнаго рода; но еще болѣе насъ дивились жандармы, изъ которыхъ состоялъ взводъ, назначенный для совершенія казни. По правиламъ, этотъ взводъ долженъ былъ бы состоять изъ солдатъ морской пѣхоты, но они, какъ мы слышали, отказались исполнить эту страшную обязанность. Жандармы же согласились. Но нѣсколько секундъ намъ казалось, какъ будто они колеблятся. Осужденный, прислонясь къ столбу, смотрѣлъ на жандармовъ вопросительно.

— Эй вы тамъ! сказалъ онъ. — Спите что-ли?

Ему завязали платкомъ глаза. Жандармы прицѣлились, раздался залпъ, и осужденный упалъ, пораженный двѣнадцатью пулями.

Изъ разсказа объ этой казни и о казни ссыльнаго, котораго гильотинировали на островѣ Ну, когда я лежалъ въ больницѣ, читатель можетъ видѣть, что презрѣніе къ смерти составляетъ явленіе почти нормальное между осужденными. Для того, чтобы хорошо умереть, конечно, не нужно никакого мужества. Тысячу разъ въ моей жизни я умеръ бы безъ малѣйшаго сожалѣнія и даже съ радостью, хотя во мнѣ жило страстное желаніе увидѣть отечество и семью. Бываютъ минуты, когда смерть представляется вамъ освободительницей; это — минуты, когда вы измучены жизнью. Солдатъ, изнемогающій отъ усталости, вслѣдствіе длинныхъ переходовъ, отдалъ бы все на свѣтѣ за то, чтобы показался непріятель, произошла стычка, и такъ или иначе все кончилось поскорѣй. Никто не знаетъ, какая значительная доля отчаянія входитъ иногда въ мужество и въ героизмъ. Случается, что отчаяніе уничтожаетъ даже сознаніе опасности. Одинъ изъ моихъ друзей, говоря со мною о фактахъ, которыхъ онъ былъ очевидцемъ, разсказывалъ мнѣ, между прочимъ, слѣдующее.

"Это было во время кровавыхъ майскихъ дней 1871 года. Версальскія войска только-что пришли на площадь Биржи. Этотъ кварталъ, неблагопріятный для инсуррекцій, сдался почти безъ боя. Тѣ же самые уличные мальчишки, которые водрузили красное знамя на фронтонѣ биржи, разорвали его и продавали клочки его проходящимъ по десяти су. Если прохожій находилъ, что это дорого, они вынимали изъ кармана картечную пулю и давали ее въ придачу. Эти гамены бѣгали всю ночь за картечью, рискуя быть разстрѣлянными. Эта подробность любопытна; но вотъ гдѣ трагедія:

"На ступеняхъ Биржи, посреди солдатъ, стоялъ подпоручикъ. Ему было 20 или 22 года. Къ нему приводили группами, какъ инсургентовъ, взятыхъ съ оружіемъ въ рукахъ на баррикадахъ, такъ и лицъ, арестованныхъ по доносамъ въ домахъ.

"Между тѣмъ, какъ въ казармахъ улицы Банка, гдѣ приведенныхъ инсургентовъ разстрѣливали по шести человѣкъ заразъ, раздавались ружейные залпы, молодой подпоручикъ предлагалъ схваченнымъ нѣкоторые вопросы, заставлялъ ихъ показывать руки и правое плечо, и потомъ дѣлалъ знакъ, чтобы ихъ уводили. Эти люди не сознавали своего ужаснаго положенія. Когда офицеръ ихъ разспрашивалъ, они, казалось, не подозрѣвали, что ихъ сейчасъ приговорятъ къ смерти. Страшная вещь! Они улыбались. Нѣкоторые даже смѣялись.

«Я еще вижу передъ собой одного старика въ бѣлой блузѣ, и его безумную улыбку во время допроса. Эта пародія радости, этотъ замѣчательный смѣхъ привелъ меня въ содроганіе. Вся кровь застыла у меня въ жилахъ. Чувство безконечной жалости овладѣло мной, и я выбрался изъ толпы. Возвратясь къ себѣ, я зарыдалъ. Несчастные люди! Несчастный Парижъ! Долгое время я не былъ въ состояніи улыбаться».

---

Въ середу 23-го февраля 1876 года, страшный катаклизмъ разразился надъ полуостровомъ Дюко. У насъ было лѣто, и жары въ теченіи нѣсколькихъ дней стояли невыносимые; мы очень обрадовались, увидѣвъ поутру на небѣ облако, предвѣщавшее намъ прохладный денёкъ. Около двухъ часовъ по полудни пошелъ дождь. Я приготовлялъ свой обѣдъ. Отвѣдавъ свой супъ съ бобами и найдя его достаточно вкуснымъ, я сталъ разогрѣвать мясо, которое было у меня въ консервахъ, называемое тамъ душонымъ. Потомъ я накрылъ столъ чистой скатертью, принесъ свой приборъ, мелкую и глубокую тарелку, салфетку, графинъ съ водой, и комфортабельно усѣлся, какъ мирный рантье. Вдругъ страшный вѣтеръ налетѣлъ на мою хижину и, словно молотомъ, ударилъ въ стѣны ея. «Ого! сказалъ я себѣ. — Надо затворить окна; этотъ ураганъ — строгій танцмейстеръ, заставитъ насильно вальсировать». Затворивъ окна, я снова усѣлся. Дождь лилъ, какъ ніагарскій водопадъ. Изъ-подъ двери моей начинала уже течь въ комнату небольшая рѣчка. Я заткнулъ отверстіе тряпкою. Вѣтеръ продолжалъ стучать въ стѣны. Но это уже были не удары молота, а пушечные выстрѣлы. Вдругъ одно изъ моихъ оконъ отворилось, и я, вставъ, чтобы запереть его, увидѣлъ вдали необычайное явленіе. Огромная туча, уподоблявшаяся горѣ, поднималась отъ земли къ небу. Въ небесахъ бѣжали, словно бойцы, спѣшившіе соединиться, большія облака, стекаясь со всѣхъ сторонъ къ одной точкѣ, соотвѣтствовавшей вершинѣ этой горы. Передо мной былъ одинъ изъ смерчей страшнаго урагана.

Я быстро захлопнулъ окошко и прислонился къ двери, которая дрожала съ такимъ трескомъ, какъ будто кто-нибудь старался ее выломить. Стѣны и крыша трещали; у меня явилось предчувствіе, что хижина моя рушится. Я отворилъ дверь и не успѣлъ выйти, какъ вихрь подхватилъ меня и отбросилъ въ самый конецъ моего сада. Я приподнялся, но меня опять сшибло съ ногъ; точно я съ кѣмъ-нибудь боролся.

Кое-какъ, однакоже, ползкомъ на брюхѣ, добрался я до дому. Все было тамъ взбудоражено, разбито, разрушено, все погибло: кровать, тюфяки, бѣлье. Вода лилась потокомъ сквозь разъѣхавшуюся крышу. Осколки стеколъ, черепки разбитыхъ тарелокъ валялись на полу, вмѣстѣ съ кухонной посудой. Я сталъ звать на помощь. Одинъ изъ моихъ сосѣдей, Бонтъ, жившій въ хижинѣ, болѣе прочно построенной, чѣмъ моя, прибѣжалъ въ промежуткѣ между двумя яростными порывами вѣтра: «передайте мнѣ столъ! Передайте кровать! Спасайте, что можете!»

Я вошелъ въ свою хижину и вытащилъ на дворъ кровать, потомъ пошелъ опять за столомъ; я держалъ столъ въ рукахъ и собирался приподнять его, какъ вдругъ порывъ вѣтра, подобно пушечному залпу, разгромилъ хижину, и она съ страшнымъ трескомъ обрушилась на меня.

Я лежалъ на животѣ подъ грудой обломковъ. Мои ноги, спина были раздавлены страшной тяжестью рухнувшаго матерьяла; къ счастью, я инстинктивно, въ минуту треска, которымъ сопровождалось разрушеніе моего жилища, упалъ головой подъ столъ; онъ былъ разбитъ пополамъ рухнувшей балкой; но ножки стола, вмѣстѣ съ половиной верхней доски его, образовали пустоту, въ которой я могъ ворочать голову. «Помогите! Помогите!» кричалъ я изо всѣхъ силъ. Но буря ревѣла, свистѣла, вырывала растенія, срывала крыши, и голосъ мой не былъ слышенъ. Я страшно боялся, что столъ не выдержитъ тяжести, и тогда мнѣ раздавило бы голову.

Когда первая минута ужаса прошла, я оглянулся вокругъ себя. Мнѣ показалось, что свѣтъ пробивался сквозь груду обломковъ, находившуюся влѣво отъ меня. Я кое-какъ высвободилъ одну руку и осторожно сталъ отстранять эти обломки, такъ что мнѣ удалось, наконецъ, сдѣлать отверстіе, въ которое я надѣялся пролѣзть. Хотя я былъ полураздавленъ, но мнѣ казалось, что если я напрягу свои силы, то прочищу себѣ дорогу и выберусь на свободу. Я оперся на локти и, призвавъ на помощь всю свою мускульную силу, попытался привести въ движеніе свои ноги. Но вдругъ я почувствовалъ такую страшную, невыносимую, острую боль въ правой ногѣ, словно меня кто нибудь рѣзалъ ножомъ. Я могъ владѣть только лѣвой ногой. Дѣло въ томъ, что въ правую ногу мою, попавшую между двумя бревнами, вонзился большой гвоздь. Я нетолько былъ погребенъ подъ развалинами, но и пригвожденъ. Требовалась отчаянная энергія, чтобы выбраться на свѣтъ Божій. Я задыхался подъ этими грудами всякаго матерьяла, тяжесть котораго все болѣе и болѣе давила меня. Каждое движеніе истощало силы мои и съуживало пространство, въ которомъ я пытался двигаться.

А буря, между тѣмъ, не унималась. Я приготовился къ смерти. Изъ раны моей текла кровь, уносившая мои послѣднія силы. Раненая нога дѣлала безполезной всякую попытку проскользнуть въ то отверстіе, которое я себѣ устроилъ, и оно къ тому же, при каждомъ порывѣ вѣтра, все болѣе и болѣе закрывалось. Я мысленно прощался съ міромъ и закрылъ глаза, но вдругъ надо мной какъ будто ударилъ громъ. Что-то подхватило меня и отбросило далеко. Вихрь ворвался въ отверстіе. Когда я открылъ глаза, я лежалъ въ своемъ саду, окруженный бревнами своего снесеннаго дома. Буря, которая., меня погребла, сама же и освободила меня. Бонтъ и мой другъ Маркенезъ прибѣжали ко мнѣ на помощь. Я едва могъ двигаться, потерялъ большое количество крови, былъ весь въ синякахъ, но я былъ спасенъ! Ураганъ этотъ натворилъ много бѣдъ въ Новой Каледоніи, но полуостровъ Дюко преимущественно пострадалъ отъ него. Множество ссыльныхъ потеряли все свое достояніе — плодъ долгихъ, многолѣтнихъ трудовъ. На другой день послѣ этого погрома, я устроилъ себѣ подъ крышей своего дома конуру и спалъ тамъ на соломѣ. Буря произвела въ госпиталѣ поврежденія, недозволявшія принимать туда больныхъ. Нога моя причиняла мнѣ боль нестерпимую. Она опухла и сдѣлалась черной. Я прикладывалъ къ ней компрессы изъ свѣжей воды и сильно боялся гангрены.

Когда я, наконецъ, попалъ въ госпиталь, докторъ, разсматривая мою ногу, сомнительно покачалъ головой, и, дня два или три спустя, сестра милосердія сказала мнѣ: «рана ваша очень серьёзна. Какъ бы не пришлось отнять ногу…»

Эти слова ужасно испугали меня, и нѣсколько дней я жилъ въ непрестанномъ страхѣ. Отнять ногу! Мнѣ кажется, я предпочелъ бы смерть.

Но, къ счастію, все обошлось благополучно; благодаря компрессамъ изъ квасцовъ и соли, опухоль, мало-по-малу, начала опадать и рана приняла нормальное положеніе. Вскорѣ я совсѣмъ выздоровѣлъ. Вслѣдъ за опустошеніями, произведенными ураганомъ, насъ постигло новое бѣдствіе. Многіе изъ моихъ товарищей спали съ нѣкотораго времени на чистомъ воздухѣ. Однажды утромъ, проснувшись, они увидѣли на горизонтѣ огромную черную полосу, тянувшуюся на цѣлое льё въ длину и имѣвшую форму огромнаго змія. Предупрежденные нашими товарищами, мы вышли изъ домовъ. Всѣ крикнули въ одинъ голосъ: это — саранча!

Этотъ колоссальный змій, эта химера въ 200 или 300 метровъ ширины и въ 4 километра длины, извивавшійся на темной лазури неба, состоялъ, дѣйствительно, изъ мильярдовъ саранчи. Она летѣла со стороны большой колоніи. Воздухъ дрожалъ подъ ея полетомъ, и слышался какъ бы отдаленный шумъ водопада. Туча, мало-по-малу, все приближалась… Казалось, она спускается. Шумъ увеличивался и, наконецъ, сдѣлался оглушительнымъ.

— Все, что на плантаціяхъ уцѣлѣло отъ урагана, сказалъ намъ г. Дюма: — теперь погибло. Черезъ пять минутъ, саранча, чтобы не упасть въ море, остановится и спустится на насъ. Въ лагерѣ Нумбо не останется ни листочка на деревѣ, ни травки.

Главный надзиратель былъ правъ. Саранча, пролетая надъ полуостровомъ Дюко, замѣтила море и, избѣгая опасности, направилась къ намъ. Нѣсколько секундъ спустя, я шелъ — больная нога не дозволяла мнѣ бѣжать — посреди массы крыльевъ, лапокъ и челюстей. Мы были покрыты кистями, грудами насѣкомыхъ. Ослѣпленные, ошеломленные, засыпанные этимъ живымъ градомъ, мы баррикадировали дома, уцѣлѣвшіе отъ урагана. На всемъ пространствѣ лагеря Нумбо они покрывали землю, образуя слой въ дециметръ толщины. Въ теченіи нѣсколькихъ дней, они кишѣли всюду. Всѣ холмы были усѣяны ими; они наполняли также колодцы. Идя за провизіей, мы ступали по этому живому ковру, хрустѣвшему у насъ подъ ногами. Мы изжарили нѣсколько насѣкомыхъ и съѣли, какъ какіе нибудь отшельники, питающіеся акридами. Эта пиша показалась намъ не дурной. Мы нашли, что она вкусомъ напоминаетъ краба.

Пожравъ всѣ плантаціи, саранча улетѣла по направленію къ большой колоніи. Порывомъ вѣтра колонну ея перерѣзало на двѣ части и половина была отброшена въ океанъ. Улетѣвшая саранча оставила послѣ себя отвратительный запахъ, происходившій отъ труповъ раздавленныхъ или издохшихъ насѣкомыхъ. Долгое время почва оставалась маслянистой и лишенной зелени. Такимъ образомъ, саранча довершила дѣло, начатое ураганомъ. Она, впрочемъ, представляетъ тамъ столь же обыкновенное явленіе, какъ и въ Алжирѣ. Мнѣ говорили, что во Франціи очень удивились, узнавъ, что въ маѣ 1874 г. оранскій поѣздъ долженъ былъ остановиться и опоздалъ на шесть часовъ, по причинѣ огромнаго скопленія саранчи, покрывшей дорогу на протяженіи одного километра. Это явленіе не удивило бы тѣхъ, кто-имѣль несчастіе жить въ Новой Каледоніи.

Я сказалъ уже, что большая часть ссыльныхъ послѣ урагана и саранчи лишилась всего, что имѣла. Тѣмъ, у которыхъ ураганъ разрушилъ жилища, предложили, въ видѣ пособія, ¹/₂ кил. гвоздей и 20 метровъ веревокъ. «Вы можете выстроить себѣ съ этими средствами домъ», сказали имъ.

Почти всѣ отказались отъ этого дара, который можно было принять за насмѣшку. Никто не пришелъ на помощь пострадавшимъ, не открылъ для нихъ подписки. Почтенному г. Шаррьеру не было до насъ никакого дѣла. Будетъ-ли у насъ пріютъ, или придется намъ спать подъ открытымъ небомъ — онъ объ этомъ нисколько не помышлялъ.

Нельзя было сказать того же о г. Дюма. Ему хотѣлось бы многое сдѣлать для ссыльныхъ, и онъ, дѣйствительно, дѣлалъ, что могъ, для улучшенія ихъ быта; но онъ постоянно встрѣчалъ противодѣйствіе со стороны своихъ безподобныхъ начальниковъ, гг. Шаррьера и Притцбуера.

Недѣлю спустя послѣ урагана, я получилъ отъ г. Дюма, о которомъ ничего не могу сказать, кромѣ хорошаго, участокъ, стоящій въ кадастрѣ подъ № 11. Я выстроилъ себѣ порядочный домикъ въ 7 метровъ длины, 3 метра и 50 центиметровъ ширины. Этотъ домикъ, несмотря на то, что я употребилъ въ дѣло матерьялъ, оставшійся отъ моей разрушенной хижины, обошелся мнѣ все-таки около 207 франковъ.

Участокъ находился на склонѣ горы. По выходѣ изъ госпиталя, я уже работалъ тамъ, не какъ негръ, а какъ свободный человѣкъ, счастливый тѣмъ, что могу, наконецъ, работать на самого себя. Я вставалъ въ три часа утра и, несмотря на солнечный зной, оканчивалъ свою работу только въ восемь часовъ. Для того, чтобы воды, стекавшія по склону горы, не затопили меня, я окружилъ свой участокъ рвомъ. Посредствомъ этого рва, имѣвшаго 58 метровъ длины и 90 центиметровъ глубины, я отвелъ рѣчную воду въ овраги большой дороги. Я разбилъ садикъ и окружилъ свой участокъ трельяжемъ. Радостный для меня былъ день, когда я началъ сѣять. Дѣти мои прислали мнѣ множество мѣшечковъ сѣмянъ изъ Ботаническаго сада. Потомъ я построилъ птичникъ и голубятню, и поселилъ туда куръ, пѣтуха, голубей, завелъ пару отличныхъ кроликовъ, для которыхъ соорудилъ конурку. У меня были также собака и кошка. Весь этотъ звѣринецъ я пріобрѣлъ въ Нумеѣ. Обзаведясь такимъ образомъ хозяйствомъ, я сталъ искать себѣ въ администраціи должность по счетоводству и вскорѣ поступилъ въ провіантское управленіе. Каждый день отправлялся я туда въ пять часовъ утра и занимался до одиннадцати съ четвертью. По возвращеніи домой, садился завтракать, потомъ работалъ на своемъ участкѣ, кормилъ птицъ и животныхъ. Вы легко представите себѣ, какъ отрадны для меня были, послѣ столькихъ страданій, борьбы и несчастій, свобода и полудовольство, которыми я теперь пользовался.

По временамъ, однакоже, на меня находила тоска. Чувствуя вокругъ себя огромную пустоту, я покидалъ свой участокъ, который казался мнѣ мрачнымъ, какъ «вѣчное поселеніе», закуривъ свою трубку, уходилъ вечеромъ на скалу, возвышавшуюся надъ моремъ, и смотрѣлъ, какъ медленно погружалось въ него ярко пылавшее солнце. Я спрашивалъ себя: чего тебѣ нужно? Ты ни въ чемъ болѣе не нуждаешься; дѣти твои заботятся о тебѣ; у тебя есть деньги; ты почти богатъ. Чего же тебѣ недостаетъ? Увы! Мнѣ недоставало отчизны…

---

Въ лагерѣ поселенцевъ вся торговля производилась на вино. Рубашка стоила литръ, панталоны два литра, блуза также. Вино служило и для другихъ сдѣлокъ. Я говорилъ уже, что около Тинду, должны были устроить особенный лагерь для женщинъ. Между этими женщинами находились грязныя существа, взятыя въ какихъ-нибудь вертепахъ, на внѣшнихъ бульварахъ, и которыя продолжали здѣсь свое ремесло. Ихъ дома носили отвратительное названіе «chienneries».

Мнѣ хотѣлось узнать, какой видъ могъ имѣть порокъ въ этой странѣ несчастія и безумія, и я заглянулъ изъ любопытства въ одинъ изъ подобныхъ домовъ. Всѣ эти несчастныя представляли одно и тоже зрѣлище. Поблекшая женщина, въ отрепьяхъ и грязныхъ юпкахъ… грязная постель… все, что можетъ вселить отвращеніе. При видѣ тѣхъ, которые дожидались очереди, можно было подумать, что находишься въ конторѣ омнибусовъ, потому что выдавались номера. И здѣсь также платили литрами… Я пожалѣлъ о тѣхъ, кого подобная среда могла удержать хоть нѣсколько секундъ.

---

Въ лагерѣ Нумбо царила такая скука, что многіе ссыльные говорили:

— Намъ бы надо завести здѣсь театръ.

— А разрѣшеніе?

— Мы выхлопочемъ.

— Надо устроить сцену.

— Моренъ возьмется.

— А декораціи?

— Дютюрбюръ намалюетъ.

— Чѣмъ?

— Углемъ, глиной, охрой, мало ли чѣмъ.

— Надо и голубую, и зеленую краску?

— Сдѣлаемъ.

— А костюмы?

— Развѣ у насъ нѣтъ картона, бумаги, клею…

— А актеры?

— Всякій можетъ играть.

— А актрисы?

— Мужчины будутъ играть женскія роли.

Сказано — сдѣлано. Ссыльный Моренъ, который былъ столяромъ и работалъ на администрацію, взялъ на себя всю плотничью работу. Нужно было выстроить зданіе длиной въ сорокъ метровъ, вышиной въ двадцать и шириной пять или шесть. Всѣ принялись за работу и вскорѣ вывели стѣны изъ глины, смѣшанной съ соломой (torchis). Въ четыре мѣсяца театръ былъ совсѣмъ готовъ. Моренъ сдѣлалъ рамы для кулисъ. Эти рамы обили старыми одѣялами и мѣшками изъ-подъ овощей. Изъ одѣялъ же сдѣлали переднюю и заднюю занавѣси. Для нашихъ представленій мы располагали: комнатой, фермой, садомъ простымъ, садомъ съ рѣшеткой, съ вазами и статуями, лѣсомъ, улицей, городомъ. Всѣ эти декораціи были написаны со вкусомъ. На одѣяла вылили цѣлыя ведра красной и желтой глины. Изобрѣли поддѣлку подъ позолоту. Словомъ, все вышло очень эффектно. Что касается до акссесуаровъ, мечей, касокъ, латъ, то ихъ сфабриковали изъ настоящей жести. Костюмы сдѣлали изъ тряпья и разноцвѣтной бумаги. Однако-жь, эти костюмы соотвѣтствовали отчасти характеру эпохи, когда происходило дѣйствіе. Бывшій куаффёръ, Киріонъ, сдѣланъ былъ директоромъ "Все-Каледонійскаго театра въ Думбоа. Киріонъ самъ игралъ Губетту въ Лукреціи Борджіа. Давали почти весь репертуаръ В. Гюго: Марію Тюдоръ, Le roi s’amuse и проч. Играли также «Рыцарей Тумана» и «Дѣтей Эдуарда», комедіи Эмиля Ожье, и изъ стараго репертуара большую часть Мольеровскихъ комедій. Представленія давались по воскресеньямъ, въ четыре съ половиной часа. Роскошь была необычайная, точно въ La vie de Bohème, Мюрже; у насъ были свѣчи! Да, «настоящія стеариновыя» свѣчи. Онѣ украшали рампу. Ихъ насчитывали до пятнадцати. Была также жестяная люстра. Каждый разъ шла новая пьеса. Въ теченіи недѣли актеры должны были успѣвать выучить и срепетировать пятиактную драму — иногда въ 12 картинахъ. При этихъ условіяхъ, понятно, суфлёру принадлежала не послѣдняя роль. Случалось часто, что актеръ, не разслышавъ, произносилъ совсѣмъ не то слово, какое было нужно, по публика была добродушная, и актеры говорили: это ничего, это бываетъ и въ Парижѣ, въ «Comédie Franèaise»… Въ концѣ-концовъ, мы все-таки играемъ очень хорошо.

---

Между тѣмъ, какъ на полуостровѣ Дюко играли комедіи, страшная драма, въ которой должна была пролиться французская кровь, подготовлялась въ главной колоніи.

Я разумѣю о возстаніи канаковъ. Своему разсказу объ этомъ возстаніи, происходившемъ въ 1878 г., я намѣревался предпослать краткій историческій очеркъ предшествовавшихъ и нѣсколькихъ аналогическихъ событій, такъ думалъ сказать нѣсколько словъ о рѣзнѣ, происходившей за десять лѣтъ передъ тѣмъ, т. е. въ 1868 и 1869 годахъ. Но, получивъ недавно разсказъ объ этой рѣзнѣ отъ бывшаго фельдфебеля морской пѣхоты, г. Ганьере, я предпочелъ привести его здѣсь, вмѣсто своего, такъ какъ это разсказъ очевидца; пусть этотъ храбрый солдатъ самъ разскажетъ свою исторійку. Я ограничусь лишь тѣмъ, что подчеркну мѣста, показавшіяся мнѣ наиболѣе поучительными, и на которыя я бы желалъ обратить особенное вниманіе читателя…

Но предварительно, однакожь, два слова:

Въ моментъ возстанія канаковъ, одинъ мой пріятель спросилъ одного изъ нашихъ адмираловъ:

— Чему же, наконецъ, вы приписываете это возстаніе, адмиралъ?

— Ахъ Боже мой! отвѣчалъ адмиралъ: — причина, конечно, самая простая. Канаки — народъ земледѣльческій. И вотъ, когда они обработали поля свои, вдругъ пришелъ европеецъ и все отнялъ у нихъ… Понятно, что они, наконецъ, возстали.

Пріятель мой замѣтилъ адмиралу, что изъ этого факта позволительно вывести заключеніе, что канаки тутъ не совсѣмъ виноваты…

Адмиралъ, человѣкъ очень кроткій и изысканно вѣжливый, казалось, не слыхалъ этого замѣчанія моего друга и сказалъ добродушнымъ тономъ:

— Будьте увѣрены, что наказаніе инсургентовъ будетъ примѣрное…

Теперь даю слово храброму фельдфебелю Ганьере, который, слѣдуетъ признаться, иногда разсуждаетъ, какъ и простодушный адмиралъ.

"При самомъ началѣ сооруженія форта Пуэбо, находящагося въ сорока льё отъ Нумеи, многія племена канаковъ призваны были помогать солдатамъ въ ихъ работахъ. Канаки не получали никакого вознагражденія. Уставъ, вѣроятно, работать постоянно даромъ, одно изъ этихъ племенъ, наименѣе сильное, однажды утромъ отказало въ своей помощи и, противъ обыкновенія, не явилось въ Пуэбо.

Начальникъ поста (г. Понсъ, капитанъ морской пѣхоты), удивленный этимъ исчезновеніемъ цѣлаго населенія, приказалъ капралу съ пятью вооруженными людьми отправиться въ сопровожденіи переводчика и привести непокорныхъ канаковъ. Шестого октября 1868 г., эти семь человѣкъ двинулись въ путь, по направленію къ указанной мѣстности. Такъ какъ разстояніе между Пуэбо и этой мѣстностью было большое, то они должны были ночевать на пути. Съ разсвѣтомъ они пошли далѣе.

Придя къ туземцамъ, они сообщили главѣ ихъ о приказаніи, которое получили. Онъ принялъ ихъ очень ласково и тотчасъ же отрядилъ посланныхъ въ окрестныя деревни, приказавъ имъ привести канаковъ, работавшихъ въ Пуэбо.

Соотечественники наши, далекіе отъ всякихъ подозрѣній, приняли всѣ мѣры, чтобы какъ можно пріятнѣе провести время за завтракомъ, въ ожиданіи рабочихъ.

Между 10 и 11 часами, канаки стали прибывать со всѣхъ сторонъ, въ полномъ вооруженіи. Такъ какъ они всегда носили при себѣ оружіе, то это не внушало подозрѣнія. Ихъ было около 30. Солдаты, тотчасъ же послѣ своего прибытія къ туземцамъ, поставили ружья въ козлы; и только одинъ часовой ходилъ съ карабиномъ. Когда онъ далъ знать капралу и своимъ товарищамъ, что рабочіе приближаются, тѣ встали и приготовились продолжать путь въ Пуэбо.

Капралъ Вейссеръ отдалъ приказаніе Гюмберу (часовому) поставить туземцевъ въ два ряда, чтобы легче было сосчитать ихъ. Приказаніе это было почти уже выполнено, какъ Гюмберъ «захотѣлъ присоединить къ рабочимъ одного начальника». Тотъ воспротивился и сказалъ, что онъ начальникъ и не работаетъ. Гюмберъ, думая, что это надувательство, заставилъ его стать вмѣстѣ съ рабочими. Въ эту минуту рослый и сильный канакъ, приблизившись къ часовому и нанеся ему ударъ палицей, вскричалъ: — Чего тебѣ нужно отъ нашего начальника?

Другіе туземцы съ страшнымъ крикомъ бросились къ козламъ и овладѣли ружьями.

Это было сигналомъ къ рѣзнѣ.

Я не въ состояніи передать вамъ картины этой рѣзни. Безоружные солдаты падали подъ ударами канаковъ и умирали съ яростью въ сердцѣ. Толмачъ Жакото одинъ избѣгъ подлой измѣны и нашелъ спасеніе въ бѣгствѣ. Впослѣдствіи выяснилось, что онъ былъ виновенъ.

Онъ возвратился въ Пуэбо, чтобы сообщить намъ эту ужасную новость. Капитанъ былъ пораженъ, какъ громомъ. Онъ тотчасъ же составилъ отрядъ изъ 30 человѣкъ, въ которомъ находился и я. Онъ имѣлъ въ виду не месть за погибшихъ, но рекогносцировку мѣстности, для того, чтобы написать потомъ обстоятельный рапортъ объ этой рѣзнѣ и съ точностью обозначить мѣсто, гдѣ она произошла.

Послѣ полуторадневнаго похода, наша колонна, руководимая все тѣмъ же толмачемъ, прибыла на мѣсто рѣзни. Какое зрѣлище представилось нашимъ глазамъ! На соломѣ лежали всѣ пять труповъ, изувѣченные топорами. У двоихъ только еще осталась голова. Они всѣ были лишены своихъ членовъ, вѣроятно, унесеннымъ канаками изъ мщенія или для того, чтобы съѣсть ихъ. Они никогда не ѣдятъ туловища.

Описавъ эти печальные останки, мы похоронили ихъ, и колонна отправилась обратно въ Пуэбо. У всѣхъ насъ было тяжело на душѣ, и мы сожалѣли, что не можемъ отомстить за товарищей. Достигнувъ одного всхода на высокую гору, мы вдругъ увидѣли непріятеля, появленіе котораго сопровождалось страшными криками. Солдаты хотѣли броситься на канаковъ, но они сдѣлали нѣсколько выстрѣловъ и пули падали у ногъ нашихъ.

При этомъ неожиданномъ нападеніи, наши храбрые солдаты сначала сдерживали себя, но жажда мщенія съ непреодолимой силой влекла ихъ въ бой. Канаковъ собралось до 400. У нихъ были карабины и достаточное количество патроновъ. Игра была неровная, и нашъ капитанъ, опасаясь новыхъ несчастій, совершилъ свое отступленіе хладнокровно и въ полномъ порядкѣ. Эта дерзость со стороны туземцевъ заставила колонистовъ той мѣстности принять мѣры къ огражденію своей безопасности.

По возвращеніи колонны въ Пуэбо, капитанъ Понсъ назначилъ меня начальникомъ маленькаго поста, расположеннаго въ 10-ти километрахъ отъ Пуэбо, на берегу моря. Постъ этотъ состоялъ изъ двадцати человѣкъ и обязанъ былъ охранять колонистовъ, обитавшихъ въ этихъ мѣстахъ.

Непріятель, добывшій себѣ 7-го октября 1868 года ружья и патроны, считалъ себя достаточно сильнымъ для того, чтобы снова начать наступленіе; и 18-го октября, въ восемь часовъ вечера, весь гребень горы, окружающей постъ и находящейся отъ него на разстояніи двухъ сотъ метровъ, былъ покрытъ канаками. Мои люди, сохраняя свое хладнокровіе, открыли, согласно моему приказанію, сильный огонь, и послѣ полуторачасовой, ожесточенной битвы, непріятель удалился, не безъ труда унося съ собой убитыхъ и раненыхъ: первыхъ было 4, послѣднихъ 5.

Почти увѣренные, что послѣ этого неудачнаго нападенія непріятель не возвратится болѣе, мы были очень удивлены, когда въ полночь, 29-го октября, часовой предупредилъ насъ, что большое число канаковъ окружило нашъ постъ. Дѣйствительно, отъ пяти до шести сотъ канаковъ, составивъ кругъ, постепенно и безъ шума подвигались къ лагерю. Я велѣлъ начать пальбу во всѣхъ направленіямъ и стрѣлять сколько угодно, потому что непріятель продолжалъ наступать на насъ съ упорствомъ.

Онъ все болѣе и болѣе приближался. Въ тридцати или сорока метрахъ, стрѣлы (сагэ), камни и пули летѣли со всѣхъ сторонъ. Еслибы не пушка, которую одинъ колонистъ предоставилъ въ наше распоряженіе, мы неизбѣжно были бы подавлены численнымъ превосходствомъ. Нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ привели дикарей въ смятеніе. Мои люди, воспользовавшись этимъ безпорядкомъ, происшедшимъ въ непріятельскихъ рядахъ, удвоили мужество и показали, что какъ ни далеко мы находились отъ своего отечества (за 6,500 льё), но съумѣли заставить уважать французское знамя. Наконецъ, послѣ четырехъ часовой битвы, и у насъ остались головы двухъ наиболѣе преступныхъ канаковъ.

Шесть недѣль спустя, къ намъ пришло подкрѣпленіе изъ Нумеи. Но даже три колонны, предводительствуемыя опытными начальниками, съ трудомъ могли одолѣть непріятеля. Однако-жь, въ маѣ 1869 года, возставшее племя было усмирено, земля его конфискована въ пользу колоніи, и намъ были выданы 80 человѣкъ плѣнныхъ.

Много произошло различныхъ фактовъ въ эти четыре года, которые я провелъ въ колоніи, и если бывали возстанія, то причина большей части ихъ лежала въ дурномъ способѣ колонизаціи. «Я видѣлъ, какъ туземцевъ били, какъ вторгались въ ихъ землю, расхищали ихъ имущество, и все это изъ-за пустяковъ, изъ-за самыхъ ничтожныхъ обстоятельствъ. Отсюда ненависть, месть. Не такими путями свободное государство создаетъ свои будущія и цвѣтущія колоніи. Для того, чтобы пріобрѣсть уваженіе другихъ, нужно самому уважать себя. Неужели требованіе одинаковой справедливости, какъ для бѣлыхъ, такъ и для черныхъ, требованіе, чтобъ честныя побужденія руководили отдающими приказанія, принадлежатъ къ числу неосуществимыхъ?»

---

Таковъ разсказъ Ганьере. Я не стану защищать людей, которые, вмѣсто всякихъ аргументовъ, пускали въ ходъ противъ безоружныхъ солдатъ, свои палицы, но желательно было бы, чтобъ колоніальная администрація не подавала примѣра насилія. Если епропейцы ведутъ себя, какъ дикари, то почему же дикари должны вести себя, какъ цивилизованныя существа? Насилія и грабежъ породили возстаніе 1868—69 года. Насиліемъ и грабежемъ объясняется и возстаніе 1879 года.

Но оно имѣло еще и другія причины.

Канаки — это большія дѣти. Европейцы, бывавшіе тамъ, знаютъ, что эти черные очень тихи и переносятъ оскорбленія съ изумительнымъ терпѣніемъ. Правительство отняло у нихъ земли, потомъ завладѣло ими самими, предоставивъ имъ, въ замѣнъ свободы, получать ежедневно по горсти рису. Мало того, существуетъ торговля канаками. За двѣсти франковъ колонистъ можетъ «владѣть» канакомъ, обязуясь только кормить его.

Канакъ не проданъ, но это почти тоже самое, потому что во все время, пока продолжается это условіе, онъ не можетъ отойти отъ своего господина, даже если тотъ обременяетъ его работой или колотитъ. Надсмотрщики командуютъ канакомъ съ палкой въ рукѣ и съ помощью трости обучаютъ его французскому языку. Я видѣлъ десять разъ это зрѣлище. И канаки молчали. Они терпятъ побои и покоряются своей участи, если только между ними не произойдетъ взрыва негодованія, какъ это случилось въ Пуэбо и потомъ въ Булапари. Впрочемъ, по моему убѣжденію, и въ послѣднемъ возстаніи играло роль клерикальное вліяніе. Объ этой роли я могу кое-что сообщить читателямъ.

Въ одномъ изъ своихъ нумеровъ, а именно отъ 26-го іюля 1878 года, газета «Новая Каледонія» напечатала слѣдующія строки: «Въ среду, 10-го іюня, узнали въ Нумеѣ, что страшное преступленіе совершено было въ Уамени, мѣстности, принадлежащей г-ну Дезарно и находящейся по дорогѣ между Булапари и Уарелемъ. Говорили, что сторожъ этого мѣстечка, нѣкто Шэнъ, туземка, жившая вмѣстѣ съ нимъ, и двое дѣтей его были зарѣзаны. Тотчасъ же было сдѣлано распоряженіе объ отправкѣ туда морского врача, г. Бойе для судебно-медицинскаго констатированія. Изъ депеши, полученной въ воскресенье утромъ, видно, что г. Бойе уже возвратился въ Нумею».

Нѣсколько дней спустя, извѣстіе объ убійствѣ подтвердилось. Узнали, что упомянутый Шэнъ убитъ канаками изъ окрестностей Доньи; у него голова была разрублена топоромъ. Его туземной подругѣ также были нанесены удары топоромъ и палицей, называемой «птичьимъ клювомъ». Изъ двухъ дѣтей Шэна дикари убили только одного, старшаго ребенка, а младшему, еще грудному, оставили жизнь. Сначала думали, что это убійство есть дѣло личнаго мщенія. Главные вожди племени были арестованы. Надѣялись, что они откроютъ имена виновныхъ. Но это тройное убійство, совершенное 19-го іюня, было только прелюдіей къ событію, еще болѣе трагическому. Во вторникъ, 25-го іюня, всѣ жандармы на постѣ Фуа были убиты туземцами.

Слухъ объ этомъ второмъ преступленіи быстро распространился, и на всѣхъ нашелъ страхъ. Каждый день въ Нумею являлись курьеры съ извѣстіями о новыхъ убійствахъ. На разныхъ пунктахъ въ окрестностяхъ Фуа были зарѣзаны европейцы. Не оставалось никакого сомнѣнія — это было возстаніе. Оно всѣхъ испугало, никого не удививъ. Всѣ знали, что положеніе канаковъ, было невыносимо. Извѣстны были несправедливости, которыхъ они каждый день являлись жертвами.

Но, однакоже, всѣхъ поразилъ одинъ любопытный фактъ: туземцы пощадили маристовъ. Между тѣмъ, какъ канаки рѣзали колонистовъ и солдатъ, ни одинъ волосокъ не упалъ съ головы святыхъ отцовъ. Въ силу аксіомы «is fecit cui prodest», всѣ спрашивали себя: не были-ли авторами возстанія тѣ, кому оно могло послужить въ пользу? Какія же выгоды могли они извлечь изъ удара, нанесеннаго правительству колоніи? Многія…

Во-первыхъ, для нихъ весьма важно было показать, что они одни имѣютъ вліяніе на черныхъ, и что съ этимъ вліяніемъ нужно считаться. Потомъ, имъ хотѣлось свергнуть управленіе г. Орли, и замѣнить его клерикальнымъ управленіемъ какого-нибудь Притцбуера.

Здѣсь слѣдуетъ сказать, при какихъ условіяхъ г. Орли назначенъ былъ на мѣсто Притцбуера. Г. Притцбуеръ былъ колоніальный губернаторъ, совершенно во вкусѣ маристовъ. Ревностный католикъ, онъ дѣлалъ все, что было угодно святымъ отцамъ. Что бы они ни сказали все было прекрасно. Гг. Шарьеръ и Прицбуеръ то и дѣло получали отпущеніе грѣховъ, въ которомъ, какъ видно, они очень нуждались. Дѣятельность обоихъ, впрочемъ, не ограничивалась одной только духовной областью. Они не пренебрегали и денежными операціями. Основаніе Нумейскаго банка привело ихъ въ неописанный восторгъ. Банкъ этотъ выпустилъ на четыре милліона пятипроцентныхъ билетовъ, въ 20, 50 и 100 франковъ. Этому филантропическому учрежденію даны были всевозможныя привиллегіи. Его билеты имѣли принудительное обращеніе. Когда наши семейства высылали намъ деньги — намъ платили билетами Нумейскаго банка. Все шло хорошо, пока совсѣмъ не остановилось. Банкъ рухнулъ и увлекъ за собой г. Притцбуера, котораго замѣнили г-мъ Орли.

Новый губернаторъ не походилъ на г. Притцбуера. Онъ не былъ клерикаломъ, онъ выслушивалъ жалобы комерсантовъ, которые, благодаря привиллегіямъ, дарованнымъ маристамъ, не могли выдерживать съ ними конкуренціи. Онъ рѣшилъ подчинить торговцевъ, носящихъ рясу, общему праву, и требовалъ, чтобы, они наравнѣ съ другими, платили таможенныя пошлины и всѣ прочіе налоги. Двери правительственныхъ салоновъ были отнынѣ закрыты для духовенства. Мало того: г. Орли осмѣливался заявлять себя республиканцемъ. Можно себѣ представить, какое неудовольствіе и какую вражду возбудилъ въ маристахъ этотъ новый порядокъ. Торговля стала развиваться. Обнаружилась усиленная дѣятельность, стремившаяся вознаградить потерянное; будущее начало представляться не въ столь мрачномъ видѣ. Всѣ питали самыя блестящія надежды. Какъ вдругъ грянуло возстаніе.

Вождемъ его явился канакъ Атаи. Онъ никогда не хотѣлъ признавать французскаго владычества. Но онъ, однако же, поддерживалъ дружескія сношенія съ миссіонерами Атаи отличался умомъ и энергіей. Онъ организовалъ возстаніе. Онъ раздѣлилъ канаковъ на банды, и каждая изъ нихъ имѣла свое особенное назначеніе. Одна состояла преимущественно изъ лазутчиковъ, другая должна была грабить, третья — жечь, четвертая — сражаться. Въ битвахъ между племенами, воины вызываютъ другъ друга, произносятъ длинныя рѣчи, и только уже послѣ преній происходитъ схватка. Атаи отмѣнилъ весь этотъ рыцарскій церемоніалъ.

Онъ зналъ, что сила была на сторонѣ европейцевъ. И потому онъ возлагалъ всю надежду на военную хитрость, на разныя неожиданности, измѣну и пр. Рѣзня была страшная. Я попытаюсь дать о ней нѣкоторое понятіе.

Я упоминалъ уже объ убійствѣ въ Догни. Убійцы принадлежали къ племени Гуисъ, начальникомъ котораго былъ Атаи. Я говорилъ также, что жандармы въ Фуа были всѣ перебиты. Между этими жандармами находился одинъ, Гутгезелле, командовавшій жандармскимъ дивизіономъ въ Котелмое, и прибывшій сюда по дѣламъ службы. Онъ получилъ четыре удара по лицу «птичьимъ клювомъ» и былъ неузнаваемъ. Трупы остальныхъ нашли тоже страшно изувѣченными: руки и ноги одного жандарма были отрублены топоромъ, глаза вырваны изъ своихъ орбитъ, вѣки вырѣзаны. Г. Дюваль, служившій при исправительной колоніи въ Фонвари, поспѣшилъ на помощь къ своей женѣ и дѣтямъ, жившимъ въ Фуа, но на дорогѣ канакъ убилъ его топоромъ. Одна дама, г-жа Ланглуа, была зарѣзана вмѣстѣ съ тремя дѣтьми, четвертому ребенку удалось скрыться. Малютка, со слезами и весь дрожа, разсказывалъ, какъ одинъ и тотъ же канакъ убилъ палицей его мать, брата и двухъ сестеръ. Семейство Буазо было также истреблено дикими. Самъ г. Буазо лежалъ въ лужѣ крови, подлѣ жены своей, смертельно раненной. Одной изъ маленькихъ дочерей ихъ нанесенъ былъ ударъ топоромъ въ голову и отрублены руки. Другая дѣвочка, уцѣпившись за мать, кричала. Одинъ изъ освобожденныхъ ссыльныхъ, находившійся у нихъ въ качествѣ слуги и спрятавшійся во время рѣзни, предложилъ г-жѣ Буазо спасти ея дѣтей.

— Нѣтъ, отвѣчала она. — Пусть они лучше умрутъ съ отцомъ своимъ и со мной.

Почти въ ту же минуту ворвалась новая банда канаковъ и докончила начатую рѣзню.

Въ Булупари управляющій телеграфнымъ бюро, г. Ріу, и помощникъ его, г. Клешъ, были также убиты. Послѣднему ударомъ топора разрубили челюсть. Г-жа Клешъ была найдена въ своей постели нагой, окровавленной и изнасилованной. Ей связали простыней руки и ноги…

Въ Hôtel Mostini насчитывали тринадцать труповъ. Между жертвами находился самъ г. Мостини съ пятерыми дѣтьми своими. Въ домѣ глазамъ солдатъ представилось ужасное зрѣлище. Одна молодая дѣвушка была изрублена въ куски. Г-жа Фрикотте была зарѣзана вмѣстѣ съ четырьмя дѣтьми. Она была беременна шесть недѣль. Одинъ канакъ разрѣзалъ ей животъ, вынулъ внутренности, высвободилъ ребенка и потомъ опять вложилъ его въ сдѣланное имъ пустое и кровавое пространство. Г. Фрикотте, находившійся въ отсутствіи, впослѣдствіи самъ отмстилъ за свое истребленное семейство. Волонтеры, къ которымъ онъ примкнулъ, нашли въ домѣ г. Бюлля, канака, собиравшагося поджечь домъ. «Это я, сказалъ канакъ, узнавшій г. Фрикотте: — зарѣзалъ твою семью». Фрикотте выстрѣломъ изъ ружья положилъ его на мѣстѣ. На каторгѣ происходили сцены, не менѣе ужасныя.

Надсмотрщикъ Лека, жестоко обходившійся съ каторжниками, очень благоволилъ къ канакамъ, потому что былъ знакомъ съ начальникомъ одного племени, приносившимъ ему часто рыбу. Лека сидѣлъ за столомъ и завтракалъ съ женой своей, двумя дѣтьми и колонистомъ Гендерсономъ, когда канакъ, по имени Паита, сынъ начальника одного племени, и который былъ у надсмотрщика домашнимъ человѣкомъ, вошелъ въ комнату и поздоровался съ присутствующими. Паита оставилъ свое оружіе при входѣ въ домъ. Онъ ходилъ во комнатѣ, разсматривая все и не говоря ни слова. Лека былъ пораженъ его странными движеніями.

— Что съ тобой? спросилъ онъ.

— Ничего, отвѣчалъ Паита.

— Ты разгуливаешь, точно пантера.

Папта, казалось, не слышалъ замѣчанія надсмотрщика и продолжалъ ходить. Надсмотрщикъ, подозрѣвая какое-нибудь предательство, всталъ и вышелъ на крыльцо посмотрѣть. Довольно большая толпа канаковъ стояла въ нѣкоторомъ разстояніи отъ дома, вооруженная топорами, палицами и сагэ. Тогда онъ обратился къ Паитѣ и спросилъ: что дѣлаютъ тутъ эти вооруженные канаки?

— Они пришли со мной, отвѣчалъ Паита. — Мы идемъ, чтобы присоединиться къ нашимъ начальникамъ.

На этотъ разъ, нельзя было болѣе сомнѣваться: передъ домомъ стояли инсургенты. Лека, однакожъ, не подалъ вида, что онъ догадывается, и, отпустивъ Паиту, принялъ мѣры къ сопротивленію. Надсмотрщики завтракали обыкновенно въ кіоскѣ, находившемся на противоположномъ концѣ лагеря. Главный надсмотрщикъ пошелъ къ нимъ и посовѣтовалъ возвратиться въ лагерь обходомъ, для того, чтобы избѣжать канаковъ. «Если вы имъ попадетесь, сказалъ онъ имъ: — васъ всѣхъ перерѣжутъ». Эти предположенія вполнѣ оправдались. Двое изъ надсмотрщиковъ, не завтракавшіе съ своими товарищами и ничего не подозрѣвавшіе, проходя мимо канаковъ, были умерщвлены ими. Лека, видѣвшій эту сцену, бросился въ оружейный складъ. При входѣ въ него, одинъ канакъ замахнулся на надсмотрщика топоромъ. Тотъ, выстрѣломъ изъ револьвера, убилъ его на мѣстѣ. Но, между тѣмъ, какъ Лека ходилъ за ружьемъ, канаки ворвались къ нему въ домъ и умертвили его семейство и Гендерсона. Послѣдній былъ буквально искрошенъ на мелкіе куски.

Лека, рѣшившійся дорого продать свою жизнь, баррикадировался въ своемъ домѣ и одинъ выдержалъ нападеніе полутораста канаковъ. Онъ убилъ многихъ изъ нихъ. Тогда, видя своихъ товарищей падающими, дикари подожгли домъ и убѣжали. Лека, окруженный пламенемъ, выпрыгнулъ въ окно и прибѣжалъ на дворъ исправительнаго заведенія. Онъ увидалъ тамъ двадцать шесть каторжниковъ, распростертыхъ на землѣ.

— Умерли, что-ли, вы всѣ? спросилъ надсмотрщикъ.

Одинъ только былъ живъ. Его ошеломилъ ударъ палицы. Онъ приподнялся, и Лека дотащилъ его до поста Томо, гдѣ пріютили обоихъ ихъ.

Комическое часто примѣшивалось къ трагическому, какъ и во всѣхъ человѣческихъ дѣлахъ. Въ лагерной булочной, напримѣръ, разыгралась пантомимная сцена между двумя каторжниками, спрятавшимися въ мучные мѣшки. Такъ какъ они не сговаривались между собой и мысль эта пришла имъ въ голову каждому порознь, то они, естественно, не подозрѣвали присутствія другъ друга. Когда канаки удалились и водворилась тишина, одинъ изъ спрятавшихся вылѣзъ до половины изъ своего чехла и сталъ осматриваться. Вдругъ, онъ задрожалъ и опять исчезъ въ мѣшкѣ. Мѣшокъ, находившійся противъ него, пошевелился. Тоже самое повторилось и со стороны другого. Черезъ нѣсколько часовъ, оба они потихоньку, безъ шума, продѣлали въ своихъ мѣшкахъ отверстія, черезъ которыя могли взаимно наблюдать другъ за другомъ. Они пробыли въ такомъ положеніи цѣлыя сутки и тогда только вышли, когда съ однимъ изъ нихъ сдѣлался припадокъ кашля, по которому его товарищъ тотчасъ же узналъ его.

Весьма странно то, что списокъ жертвъ этого возстанія почти неизвѣстенъ; я даже не знаю, былъ-ли онъ когда-нибудь составленъ. Множество лицъ, заявившихъ объ исчезновеніи своихъ близкихъ, не могли узнать достовѣрно, какая участь постигла ихъ.

Атаи, организаторъ возстанія, скрывавшійся по усмиреніи его въ окрестностяхъ Терамбы, былъ найденъ и убитъ; голову его выставили въ Нумеѣ и потомъ отправили во Францію. Дикарь этотъ поражалъ необычайной отвагой и дерзостью.

Я знаю два характеристичные анекдота: одинъ объ Атаи, другой объ его дѣдѣ, Незангуи, жившемъ въ деревушкѣ, расположенной на берегу рѣки Менданы. Однажды, когда г. Притцбуеръ ѣздилъ осматривать Уарэльскій округъ, онъ потребовалъ къ себѣ Атаи. Тотъ никогда ничего не носилъ, кромѣ шапки; въ этомъ-то первобытномъ одѣяніи и съ шапкой на головѣ, онъ явился къ губернатору.

— Г. начальникъ округа жалуется на вашу дерзость, Атаи, сказалъ г. Притцбуеръ. — Я приглашаю васъ держать себя скромнѣе, иначе я вынужденъ буду принять относительно васъ самыя строгія мѣры.

Губернаторъ прибавилъ:

— Когда губернаторъ говоритъ съ вами, вы должны снять шапку.

Губернаторъ былъ въ кепи. Атаи посмотрѣлъ на него пристально и сказалъ:

— Когда ты снять шапка, я снять шапка.

Этотъ отвѣтъ такъ озадачилъ г. Притцбуера, что онъ не нашелся ничего возразить и перемѣнилъ разговоръ.

Анекдотъ о Незангуи — очень трагическій. У этого дикаря была жена, изъ племени Накели, называвшаяся Арама. Однажды вечеромъ, когда онъ, возвратясь изъ похода противъ черныхъ другого племени, тихо вошелъ къ себѣ въ домъ, онъ нашелъ жену свою лежащею подлѣ воина, по имени Тао. Виновные, не ожидавшіе, вѣроятно, столь скораго возвращенія Незангуи, спали. Незангуи; бросился на Тао и пронзилъ его насквозь ударомъ загэ. Арама вскочила и хотѣла бѣжать, но онъ схватилъ ее своими желѣзными руками, какъ ребенка, положилъ ей въ ротъ клубокъ и связалъ ее съ помощью ліанъ.

Когда Арама лишена была возможности кричать и пошевелиться, Незангуи приложилъ ухо къ сердцу дикаря и, думая, что врагъ его мертвъ, взвалилъ его на плечи и отнесъ на прогалину, находящуюся у подошвы горы, противъ утеса Мопра. Потомъ возвратился къ себѣ, взялъ Араму и отнесъ ее туда же. Нарвавъ ліанъ, онъ связалъ несчастную съ окровавленнымъ трупомъ ея любовника.

Эта драма происходила вечеромъ. Незангуи отложилъ довершеніе своей мести до утра слѣдующаго дня. Съ разсвѣтомъ онъ принялся бродить по лѣснымъ тропинкамъ, отыскивая чего-то. Вскорѣ онъ нашелъ что ему было нужно. Въ сосѣдней просѣкѣ, глубокая борозда вела къ засохшему дереву, простиравшему свои черныя и обнаженныя вѣтви надъ просѣкой. Борозда была красная, какъ ручей крови. Въ ней кипѣла жизнь. Незангуи находился передъ колоссальнымъ муравейникомъ. Дикарь возвратился на прогалину, гдѣ лежали связанные вмѣстѣ Арама и Тао. Онъ взялъ одну ногу Арамы и одну ногу Тао, поволокъ оба тѣла къ засохшему ніолису и крѣпко привязалъ къ стволу этого дерева. Сдѣлавъ это, онъ сѣлъ на землю и протяжнымъ голосомъ запѣлъ воинственную пѣснь своего племени. А между тѣмъ, муравьи мало по малу начали взбираться на обнаженныя тѣла обѣихъ жертвъ. Ужаснѣе всего было то, что Тао еще жилъ. Онъ раскрылъ вѣки и дѣлалъ нечеловѣческія усилія, чтобы высвободиться. Но всѣ силы его, такъ же какъ и слабыя силы Арамы не въ состояніи были разорвать путы, затянутыя мощной рукой Незангуи. Муравьи ползали по этимъ трагическимъ любовникамъ, цѣпляясь за раны Тао. Онъ называлъ Незангуи измѣнникомъ и подлымъ трусомъ. Незангуи не пошевелился. Арама обращала къ мужу свои умоляющіе глаза. Но эта нѣмая мольба несчастной была такъ же напрасна, какъ и угрозы Тао. Вскорѣ оба тѣла были окутаны живой пеленой. Незангуи, безъ пищи и питья, оставался на мѣстѣ казни, наслаждаясь предсмертными судорогами страдальцевъ. Когда Арама и Тао были мертвы, Незангуи оставилъ ихъ на съѣденіе лѣснымъ хищникамъ. Впослѣдствіи, онъ пришелъ взглянуть на свое дѣло. Подъ засохшимъ ніолисомъ лежали два связанные скелета. Отъ любовниковъ остались только «кости бѣлѣвшія на солнцѣ», какъ говорилось въ воинственной пѣсни, пѣтой Незангуи. За этой просѣкой сохранилось въ странѣ названіе «просѣки Красныхъ Любовниковъ».

Намъ казалось, во время возстанія канаковъ, что долгъ нашъ не оставаться въ бездѣйствіи и что мы обязаны защищать французское правительство. А потому одинъ изъ нашихъ, г. Руссо-отецъ, написалъ къ губернатору письмо, гдѣ онъ выражалъ желаніе стать во главѣ извѣстнаго числа товарищей и идти противъ дикихъ. Другое прошеніе въ томъ же смыслѣ было подписано шестьюдесятью ссыльными. Г. Орли велѣлъ объявить намъ въ дневномъ приказѣ, что онъ очень доволенъ поведеніемъ ссыльныхъ и доведетъ о немъ до свѣдѣнія морского министра.

Но, впрочемъ, возстаніе было вскорѣ подавлено, и г. Орли остался губернаторомъ.

Въ началѣ марта 1879 года мы узнали, что маршалъ Мак-Магонъ подписалъ въ послѣднихъ числахъ декабря большое число помилованій, изъ коихъ 250 приходились на полуостровъ Дюко. Всѣ французскія газеты сообщили объ этомъ. Дочь моя вырѣзала это извѣстіе изъ «Насьоналя» и наклеила на одно изъ своихъ писемъ ко мнѣ, прибавивъ: «ты видишь, отецъ, что я ничего не выдумываю, и что есть надежда. Потерпи еще немножко, мы, вѣроятно, скоро обнимемъ тебя». Я показалъ это письмо своимъ товарищамъ. Многіе изъ нихъ получили письма, написанныя въ томъ же смыслѣ. Мы справлялись въ канцеляріяхъ; но чиновники, разумѣется, дѣлали изъ этого глубочайшую тайну. Очевидно, у нихъ было что-то — но что? Вслѣдъ за тѣмъ мы узнали, что на выборахъ въ сенатѣ одержали верхъ республиканцы, и что маршалъ Мак-Магонъ подалъ въ отставку. Но что сдѣлалось съ списками помилованныхъ имъ? Эти списки дошли до насъ только 2-го апрѣля 1879 года.

Мы должны были прождать еще нѣсколько дней, прежде чѣмъ намъ сообщили о нихъ.

— Я помилованъ? спрашивали мы у чиновниковъ.

— Мнѣ ничего не извѣстно, отвѣчали они сурово.

— Но списки у васъ?

— Можетъ быть.

— Сдѣлайте милость, скажите?

— Вамъ объявятъ…

— Но все же…

— Отстаньте.

Однажды утромъ намъ возвѣстили о прибытіи вице-директора. Всѣ лица просіяли. Намъ будутъ читать списки помилованныхъ, двухсотъ-пятидесяти помилованныхъ! О, какъ бились наши сердца! Мы чувствовали радость, смѣшанную со страхомъ. У каждаго раждался вопросъ: попаду-ли я? Что касается до меня лично, то все заставляло меня надѣяться. Въ теченіи семи лѣтъ я не былъ наказанъ. Обо мнѣ ходатайствовали. «Гдѣ будутъ читать списки?» спросилъ я. — «Въ госпиталѣ», отвѣчали мнѣ.

Я бросился туда, какъ сумасшедшій, и прибѣжалъ, запыхавшись. Мои товарищи также едва могли переводить духъ. Явился вице-директоръ, держа въ рукахъ бумагу. Воцарилось глубокое, мертвое-молчаніе. Вызовъ помилованныхъ происходилъ въ алфавитномъ порядкѣ.

По мѣрѣ того, какъ вице-директоръ произносилъ имена, мы смотрѣли другъ на друга съ недоумѣніемъ. Между помилованными г. маршаломъ Мак-Магономъ находились люди, до девятнадцати разъ судившіеся за разныя преступленія противъ общаго права, прежде чѣмъ ихъ сослали за участіе въ коммунѣ. Помиловали воровъ, мошенниковъ — всѣ подонки лагеря поселенцевъ. Тотъ только-что вышелъ изъ тюрьмы, для того, чтобы опозорить наши ряды — помилованъ! Другой былъ приговоренъ три раза — помилованъ! Третій — четыре раза — помилованъ!.. И такъ до девятнадцати приговоровъ. Мы не вѣрили ушамъ своимъ… Я и мои товарищи, мы стали считать недостойныхъ — оказалось, что изъ числа двухсотъ-пятидесяти помилованныхъ сто сорокъ принадлежали къ людямъ, судившимся до коммуны.

Меня не было въ спискѣ. Я былъ подавленъ. Въ ту минуту, какъ я повернулся, чтобы уходить, одинъ изъ моихъ товарищей подошелъ ко мнѣ и показалъ мнѣ вырѣзку изъ одной парижской газеты. «Прочтите это», сказалъ онъ мнѣ. Я прочелъ.

«Правительствомъ помиловано значительное число лицъ, осужденныхъ за участіе въ коммунѣ. 250 помилованій приходится на полуостровъ Дюко. Послѣ этой новой серіи помилованныхъ, въ ссылкѣ остаются только люди, не достойные сожалѣнія и совершившіе уголовныя преступленія до коммуны».

Это было ужь слишкомъ. Негодованіе овладѣло мной. Вице-директоръ находился еще на госпитальной верандѣ, гдѣ онъ разговаривать съ военнымъ начальникомъ территоріи, комиссаромъ поселенія и главнымъ надзирателемъ. Я направился къ этой группѣ и, обращаясь къ вице-директору, показалъ ему вырѣзку изъ газеты.

— Взгляните, г. вице-директоръ, сказалъ я: — что пишутъ въ газетахъ о людяхъ, не вошедшихъ въ списокъ помилованныхъ. Насъ называютъ людьми клеймеными, недостойными, подонками поселенія. Вы знаете, г. вице-директоръ, что это совершенно противорѣчитъ истинѣ. Я ничего не хочу говорить о поселенцахъ, покидающихъ полуостровъ Дюко, но вамъ извѣстно прошлое многихъ изъ нихъ; вамъ извѣстно, что не всѣ помилованные принадлежатъ къ достойнѣйшимъ, и что, если между этими двумя-стами-пятьюдесятью есть много честныхъ людей, то найдутся также и такіе, которые больше, чѣмъ подозрительны.

— Я это замѣтилъ такъ же, какъ и вы, отвѣчалъ вице-директоръ: — но къ чему же вы хотите прійти?

— Я бы желалъ, чтобы дирекція взяла на себя трудъ отвѣтить газетамъ, клевещущимъ на насъ такимъ недостойнымъ образомъ. Насъ лишаютъ отечества, спокойствія — пускай же оставятъ, по крайней мѣрѣ, честь.

— Ни администрація, ни дирекція не могутъ тутъ ничего сдѣлать, отвѣчалъ вице-директоръ. — Мы посылаемъ ежемѣсячно морскому министру аттестаціи о каждомъ изъ васъ. А тамъ ужь какъ рѣшаетъ комиссія помилованій, на основаніи-ли этихъ аттестацій, или какихъ-нибудь постороннихъ вліяній — это до насъ не касается, и мы не можемъ входить въ разсмотрѣніе этого. Вѣдь васъ, кажется, представляли къ помилованію?

— Представляли, и съ очень лестнымъ отзывомъ…

— Ваше имя?

— Симонъ Майеръ.

— Аттестація Симона Майера очень хороша, замѣтилъ начальникъ территоріи.

— Онъ принадлежитъ къ очень почтенному семейству и самъ честный человѣкъ, прибавилъ комиссаръ.

— Но вотъ что вы, однако-жь, упускаете изъ вида, Майеръ, возразилъ начальникъ территоріи: — вы были приговорены къ смерти, а васъ только сослали въ каторгу и потомъ каторгу замѣнили поселеніемъ.

— А! въ такомъ случаѣ, дѣло принимаетъ совсѣмъ другой оборотъ, сказать вице-директоръ: — и вы еще должны быть довольны своимъ настоящимъ положеніемъ…

— Увы! отвѣчалъ я. — Мнѣ оставили жизнь, но лишили всего, что привязываетъ человѣка къ жизни. Я такъ несчастливъ, такъ одинокъ, что завидую тѣмъ, кто лежитъ подъ этимъ памятникомъ, на которомъ написано: «умершіе въ изгнаніи». Я сегодня сосчиталъ, г. вице-директоръ, что вотъ уже 2751-й день, какъ я не видѣлъ дѣтей своихъ…

— Что же я могу сдѣлать? сказалъ вице-директоръ. — Мы не имѣемъ причины жаловаться на васъ. Напишите вашимъ друзьямъ во Францію, пускай они возобновятъ ходатайство о васъ… Хорошая рекомендація, во всякомъ случаѣ — дѣло не лишнее. Мое личное мнѣніе то, что, если не послѣдуетъ амнистіи, то вы едва-ли можете надѣяться на возвращеніе… Вы должны почитать себя счастливымъ, что вамъ удалось спасти свою голову. Повторяю вамъ, я такъ думаю; а тамъ комиссія помилованій можетъ рѣшать, какъ ей угодно. Это — не наше дѣло.

Я поклонился вице-директору и ушелъ. Мой домъ показался мнѣ пустымъ и печальнымъ. Нѣкоторое время я ходилъ, какъ помѣшанный. Эта послѣдняя надежда, отлетѣвшая отъ меня наполнила сердце мое отчаяніемъ. Въ маѣ 1879 года меня ждалъ, новый ударъ.

Я усиленно работалъ до поздняго вечера, потому что, когда я ложился спать слишкомъ рано, я не могъ сомкнуть глазъ. Однажды ко мнѣ зашелъ одинъ изъ моихъ товарищей. Сказавъ нѣсколько общихъ фразъ, онъ вдругъ замолчалъ, и я замѣтилъ, что онъ принялъ опечаленный видъ.

— Что вы нахмурились? спросилъ я.

— Да такъ… все не ладно.

— Что не ладно? Здоровье, что-ли?

— Нѣтъ… я говорю насчетъ возвращенія…

— Развѣ есть что нибудь новое?

— Носятся слухи, очень нерадостные для нѣкоторыхъ изъ насъ.

— Говорите, что такое?..

— Составили списокъ семнадцати поселенцевъ, которыхъ считаютъ опасными и которые никогда не возвратятся во Францію, еслибы даже здѣсь всѣхъ помиловали.

— Боже мой! вскричалъ я. — Неужели вы въ числѣ ихъ?

— Я — нѣтъ… отвѣчалъ онъ и потомъ съ нѣкоторымъ усиліемъ прибавилъ: — я — не въ спискѣ, но вы…

Я стоялъ, какъ вкопанный. Вся кровь застыла у меня въ жилахъ. Какой-то туманъ пронесся передъ моими глазами. Я прислонился къ стѣнѣ, чтобы не упасть, и только спустя нѣсколько секундъ могъ очнуться, но все еще шатался, словно меня ударили обухомъ по головѣ. Мой товарищъ сказалъ мнѣ:

— Простите мнѣ, Майеръ, что я пришелъ къ вамъ съ этой дурной вѣстью… но я боялся, чтобы кто нибудь другой не сообщилъ вамъ ее еще съ меньшими предосторожностями.

— Увѣрены-ли вы въ томъ, что это правда? прошепталъ я.

— Всѣ говорятъ.

Дѣйствительно, въ Нумбо всѣ говорили это. Тогда я отпросился въ Нумею. Но и тамъ мнѣ со всѣхъ сторонъ подтвердили достовѣрность этого извѣстія. Я возвратился въ лагерь на другой день. Я былъ совсѣмъ убитъ. Я легъ въ постель, но не могъ заснуть, и, вставъ, написалъ къ дѣтямъ письмо, исполненное отчаянія, письмо, гдѣ говорилъ имъ, что всѣ ихъ ходатайства не могутъ теперь повести ни къ чему и что я долженъ отказаться навѣки отъ мысли увидаться съ ними.

Какъ ни тяжело мнѣ было, но я рѣшился, однакоже, исполнить обѣщаніе, которое далъ своимъ дѣтямъ — работать для нихъ. Мнѣ предлагали мѣсто директора театра въ Нумеѣ, но я не счелъ возможнымъ принять его. Тогда г. Пенжонъ, поселенецъ, содержатель ресторана «Restaurant des Gourmets», предложилъ мнѣ основать одно предпріятіе, которое, какъ мнѣ казалось, могло имѣть будущность. Мы столковались и подписали контрактъ, когда, 11-го іюня, въ шесть часовъ вечера, я встрѣтилъ на углу Коммерческой улицы Дюссора, ex-артиста, игравшаго на театрѣ въ Нумбо. Я шелъ очень скоро и мимоходомъ поздоровался съ нимъ жестомъ. Онъ меня не замѣтилъ; тогда я крикнулъ ему дружески: «добрый вечеръ, Дюссоръ!»

Дюссоръ обернулся.

— Ба! Это вы, дядя Майеръ! Я изъ Нумеи…

— Ну, что тамъ? спросилъ я.

— Вы помилованы!..

Помилованъ? Дюссоръ смѣялся надо мной. Я удвоилъ шагъ. Но Дюссоръ побѣжалъ за мной, крича: «да вы не слышите, чтоли? Дядя Майеръ! Вы помилованы! Помилованы! Я вамъ говорю, что вы помилованы».

Я остановился. Дюссоръ улыбался.

— Дюссоръ! сказалъ я ему: — не смѣйтесь надо мной. Это слишкомъ жестоко. Какъ у васъ достаетъ духу шутить такимъ образомъ?

— Я совсѣмъ не шучу.

— Зачѣмъ же вы смѣетесь?

— Я смѣюсь, но то, что я говорю, совершенно справедливо.

И онъ повторилъ, отчеканивая каждое слово:

— Вы возвращаетесь во Францію.

Я вдругъ перешелъ отъ недовѣрія къ радости и дрожащимъ отъ волненія голосомъ спросилъ:

— Кто вамъ сказалъ? Гдѣ вы видѣли это? Говорите скорѣй.

— Спросите у вагемейстера или у г-жи Эгилонъ.

Я стрѣлой полетѣлъ къ г-жѣ Эгилонъ, женѣ одного поселенца.

— Правда-ли, что я помилованъ? спросилъ я ее.

— Тссъ! сказала она, приложивъ палецъ къ губамъ. — Правда; только не говорите никому. Мнѣ сказали по секрету. Вы помилованы, и мужъ мой тоже. Я видѣла списокъ помилованныхъ въ дирекціи. Вѣдь васъ зовутъ Симонъ Майеръ (Шарль).

— Да, да.

— Помилованы, навѣрное, и ваше имя будетъ завтра стоять въ дневномъ приказѣ.

Я расцѣловалъ и ее, и дѣтей ея. Я расцѣловалъ бы сто человѣкъ, еслибъ они тутъ были. Нужно-ли вамъ говорить, какъ я провелъ эту ночь… Я плакалъ, смѣялся, вскакивалъ и принимался плясать и прыгать. Съ разсвѣтомъ, я побѣжалъ къ вагемейстеру, и между нами произошелъ слѣдующій разговоръ:

— Я уѣзжаю, не такъ-ли? спросилъ я вагемейстера.

— Кто вамъ сказалъ?

— Я васъ спрашиваю.

— Я не нахожу нужнымъ вамъ отвѣчать.

— Прошу васъ, скажите мнѣ. Я помилованъ?

— Если вы помилованы, такъ увидите.

— Но что же вамъ стоитъ сказать мнѣ?

— Можете подождать приказа.

— Мнѣ кажется, что если тамъ не будетъ стоять моего имени, я захвораю.

— Это до меня не касается. То, что стоитъ въ приказѣ, можно узнать только, прочитавши приказъ.

— Но вѣдь вамъ-то извѣстно, что стоитъ въ приказѣ?

— Да, извѣстно.

— Ну, такъ скажите.

— Если ваше имя находится въ спискѣ помилованныхъ, значитъ, вы помилованы. Если не находится, значитъ — нѣтъ. Больше мнѣ нечего вамъ сказать.

— Много же я узналъ!

— Пока приказъ не объявленъ, я не имѣю права сказать вамъ, что въ немъ содержится.

— Когда приказъ объявятъ, мнѣ ужь нечего будетъ разспрашивать васъ. Я буду знать столько же, сколько и вы.

— Можетъ быть.

— Такъ вы положительно не хотите сказать мнѣ?

— Я вамъ говорю: если ваше имя стоитъ въ спискѣ помилованныхъ, значитъ, вы помилованы. Если нѣтъ — то нѣтъ.

— Ужь я это слышалъ, и вамъ не зачѣмъ повторять мнѣ два раза это мудрое изреченіе.

Я ушелъ. Нужно было отказаться отъ мысли узнать что нибудь ранѣе одиннадцати часовъ, утра.,

Я могу сказать, что сердце мое пробило одиннадцать часовъ. Я побѣжалъ во вторую камеру, гдѣ приказъ былъ прибитъ къ дверямъ. Толпа ссыльныхъ тѣснилась вокругъ приказа. Я старался прочесть и не могъ. Волненіе мое было такъ сильно, что я ничего не видѣлъ. Зрачки мои застилалъ туманъ. Я не различалъ ни одного слова.

— Я въ спискѣ? спросилъ я.

— Конечно!

— Я не вижу…

— Гдѣ же у васъ глаза-то? Вотъ, читайте: Эгилонъ, Симонъ Майеръ (Шарль). Кажется, ясно…

Ноги мои подкосились; я прислонился къ стѣнѣ и сталъ выжидать, пока всѣ разойдутся, чтобъ еще разъ собственными глазами увидѣть свое имя въ числѣ помилованныхъ.

Я былъ свободенъ!

Но видѣть имя свое въ приказѣ — этого еще было не достаточно. Надо было какъ можно скорѣй уѣхать. «Пикардія» только-что вошла въ Нумейскій рейдъ. Это паровое судно, которое должно было взять помилованныхъ, говорили намъ, шло съ необычайной быстротой. Капитанъ его, г. Камбаджіо, обязался совершить это путешествіе въ 45 или, самое большее, въ 50 дней. «Хотя бы мнѣ пришлось лежать всю дорогу въ трюмѣ, говорилъ я себѣ: — но я возвращусь на Пикардіи». Послѣ четырехдневныхъ неимовѣрныхъ хлопотъ, мнѣ, наконецъ, удалось добыть себѣ мѣсто, и 19-го іюня 1879 г., въ девять часовъ утра, я навсегда покидалъ берега Новой Каледоніи, а 9-го сентября того же года мои дѣти встрѣчали меня въ Парижѣ на дебаркадерѣ Орлеанской желѣзной дороги. Я долго рыдалъ въ ихъ объятіяхъ, не будучи въ состояніи произнести ни одного слова. Радость не убиваетъ, если я еще живъ. Да, я живъ и хочу еще долго жить для того, чтобы любить свое дорогое отечество…

А. П.
<А. Н. Плещеев>

"Отечественныя Записки", №№ 5—8, 1880

---

1. Симонъ Майеръ, говоритъ о разстрѣляніи генераловъ Клемана Тома и Леконта.
2. Мрачные разсказы, печатавшіеся въ «Petit National», были подтверждены въ той же газетѣ множествомъ свидѣтелей, чиновниками, занимавшими прежде въ колоніяхъ различныя должности, или солдатами, служившими въ морской пѣхотѣ. Они произвели сильное впечатлѣніе. «Temps», «République Franèaise», большія провинціальныя газеты и иностранная пресса перепечатывали и комментировали ихъ. Наконецъ, г. Жоржъ Перенъ сдѣлалъ ихъ предметомъ интерпелляціи въ палатѣ. Вслѣдствіе этого, самъ адмиралъ Жоретиберри, морской министръ, пришелъ, наконецъ, къ убѣжденію, что дѣйствительно лучше бы было замѣнить въ Новой Каледоніи военное управленіе гражданскимъ. Въ этомъ смыслѣ были сдѣланы предложенія нѣсколькимъ лицамъ, преимущественно г. Лавьелю, ламаншскому депутату, и бывшему флотскому комиссару. Но, кажется, это до сихъ поръ не осуществилось и только одному Алжиру пока посчастливилось имѣть у себя гражданское управленіе.
3. Бетонъ — гидравлическій цементъ, смѣшанный съ хрящемъ.