Изъ воспоминаній сосланнаго *).
правитьI.
править…Журналистъ свободный и независимый, я навлекъ на себя ненависть буржуазнаго правительства, которое не могло простить мнѣ, что я оцѣнилъ по достоинству кавеньяковскую рѣзню 13-го іюня 1849 года, — и поспѣшило отдѣлаться отъ меня, приговоривъ къ пожизненной ссылкѣ. Я удалился въ Англію, гдѣ велъ уединенную, спокойную жизнь до 1853 года. Но въ концѣ этого года, несмотря на опасности, ожидающія меня по возвращеніи на родину, я рѣшился тайно пробраться въ Парижъ. Два мѣсяца я благополучно скрывался въ громадномъ городѣ, но выданный однимъ негодяемъ, лицемѣрно называвшимъ себя моимъ другомъ, я попалъ въ руки полиціи и, понятно, тотчасъ же очутился въ одной изъ мрачныхъ норъ Мазаса.
Правительство второй имперіи, также какъ и кавеньяковское, имѣло серьезный поводъ относиться во мнѣ недоброжелательно: въ свое время я горячо и рѣзко протестовалъ противъ осады Рима. Разумѣется, я не могъ ожидать отъ бонапартистовъ никакихъ любезностей и онц распорядились со мною, какъ только могли суровѣе.
Французская печать въ послѣднее время разоблачила многія тайны исторіи декабрьскихъ событій; упоминала она, между прочимъ, и о достопримѣчательнѣйшемъ декретѣ, изданномъ 8 декабря 1851 года и, какъ законъ органическій, внесенномъ въ собраніе законовъ. Этотъ актъ контрасигнированъ подписью Морни. По первой статьѣ его, всякій осужденный, по окончаніи срока работъ или тюремнаго заключенія, но имя общественной безопасности, безъ всякаго судебнаго приговора, однимъ распоряженіемъ администраціи, можетъ быть отправленъ въ Африку или Гвіану на срокъ не менѣе пяти и не болѣе десяти лѣтъ. По второй статьѣ закона, это наказаніе можно было примѣнять и ко всѣмъ членамъ тайныхъ обществъ.
Этотъ декретъ, разумѣется, направленъ былъ главнымъ образомъ противъ обвиняемыхъ въ политическихъ преступленіяхъ и проступкахъ.
Въ такую безпокойную эпоху, какъ наша, когда, втеченіи болѣе, чѣмъ шестидесяти лѣтъ, партіи, каждая въ свою очередь, становятся то побѣдителями, то побѣжденными, когда общественное мнѣніе безпрерывно колеблется, доходя до крайностей въ ту или друг.ую сторону, — еще гораздо ранѣе второго декабря встрѣчаются странныя противорѣчія въ оцѣнкѣ политическихъ дѣйствій, дающихъ поводъ къ судебнымъ преслѣдованіямъ… Въ такіе моменты людьми овладѣваютъ самые худшіе инстинкты; является какое-то лихорадочное соревнованіе дѣлать зло; кажется, что честь, гуманность, честность, благопристойность, однимъ словомъ все, что возвышаетъ нравственную сторону человѣка — перестаетъ существовать среди общества. Наступаетъ пора доносчиковъ, которые берутся за постыдное ремесло или по глупости, или изъ мести, изъ честолюбія, изъ трусости и изъ желанія самымъ очевиднымъ образомъ доказать свою несолидарность съ побѣжденными. ~
Скоро, однакожъ, разумъ вступаетъ въ свои права, и общественное мнѣніе, утомленное своимъ необузданнымъ изступленіемъ, старается опять прійдти въ равновѣсіе. Понятія справедливости и гуманности, водворившись снова въ мозгу людей, влекутъ за собой уваженіе къ тѣмъ страдальцамъ, которые нѣкогда испытывали на себѣ слѣдствія повальной, безразсудной ненависти. Такимъ образомъ въ настоящую минуту во Франціи сильнѣйшій энтузіазмъ и симпатіи массъ вызываютъ имена людей, путемъ долгихъ страданій заплатившихъ за честность своихъ убѣжденій и за пораженіе, выпавшее на ихъ долю. А ихъ побѣдители, нѣкогда такъ хваставшіеся своимъ патріотизмомъ и мужествомъ, нынче употребляютъ всѣ усилія, чтобы заставить своихъ соотечественниковъ позабыть о томъ участіи, которое они принимали въ своей печальной побѣдѣ, о томъ вознагражденіи, которое имъ заплатили за ихъ услуги. Однимъ словомъ, поворотъ такъ рѣшителенъ, что болѣе никто не желаетъ считаться въ числѣ побѣдителей и всякій торопится записаться въ ряды побѣжденныхъ.
Передъ вторымъ декабря подобныя же колебанія общественнаго мнѣнія побудили власть произвести рѣзкое разграниченіе между обыкновенными преступниками и обвиненными по политическимъ преступленіямъ. Во время реставраціи цѣлая Франція выразила свое негодованіе, узнавъ, что двухъ писателей, Магалона и фонтана, вели въ цѣпяхъ въ пуассійскую тюрьму; и Людовикъ-Филиппъ, въ самые первые дни своего вступленія на престолъ, поспѣшилъ послать этимъ писателямъ ордена. Во время его управленія, — господства средней партіи, — многимъ республиканцамъ пришлось отвѣчать передъ судомъ за свои убѣжденія, но не было примѣра, чтобы политическаго обвиненнаго когда нибудь смѣшивали съ ворами или бродягами. Кавеньякъ же въ подобныхъ случаяхъ велъ себя совершенно безцеремонно.
Послушное орудіе безпощадной реакціи, этотъ грубый солдатъ какъ будто спѣшилъ дѣлать ошибку за ошибкой, несправедливость за несправедливостью, какія подсказывало ему честолюбіе. Въ многочисленныхъ приговорахъ, подаваемыхъ на его утвержденіе, онъ всегда забывалъ дѣлать различіе между политическими и обыкновенными обвиненными, что иногда, хотя и въ рѣдкихъ случаяхъ, однакожъ, дѣлали его ближайшіе помощники.
Таково было положеніе вещей въ декабрѣ 1851 года передъ изданіемъ знаменитаго декрета, о которомъ я упомянулъ выше. Но я бы сильно ошибся, еслибъ сталъ утверждать, что этимъ декретомъ не дѣлалось никакого различія между обвиненными обыкновенными и политическими; оно дѣлалось, но только въ пользу обвиняемыхъ за обыкновенныя преступленія.
Правительство второй имперіи, переселяя меня изъ тюрьмы въ тюрьму, проведя, въ видѣ очищенія, чрезъ тулонскія галеры, примѣнило, и ко мнѣ законъ 8 декабря, въ силу котораго было рѣшено отправить меня въ десятилѣтнюю ссылку въ Гвіану. Назначая десять лѣтъ, правительство взяло самую большую норму, допускаемую закономъ, поэтому я не въ правѣ обвинять его, что оно скупо отпустило мнѣ дозу лекарствъ, необходимыхъ для моего полнѣйшаго выздоровленія. Если десять лѣтъ энергическаго пользованія не подѣйствовали на меня благотворно и я остался одержимымъ той же самой болѣзнію, которая вызвала употребленіе чрезвычайныхъ мѣръ, въ этомъ вина не правительства, дѣйствовавшаго съ подобающимъ усердіемъ, а мое упрямство, и потому правительство смѣло можетъ умыть руки и помѣстить меня въ разрядъ неизцѣлимыхъ, одержимыхъ застарѣлою хроническою болѣзнію.
II.
правитьПерваго сентября 1858 года я былъ доставленъ на палубу «Сены», транспортнаго судна, которое было предназначено для перевозки осужденныхъ на ссылку въ Америку. Предварительно меня ощупали съ ногъ до головы и отобрали все, что я имѣлъ: деньги, книги, необходимую одежду и пр., затѣмъ втолкнули въ какую-то яму подъ палубой. Вмѣстѣ со мной отправлялось въ ссылку болѣе 500 человѣкъ, преимущественно каторжниковъ съ галеръ; всѣ остальные состояли также изъ осужденныхъ за обыкновенныя преступленія и высидѣвшихъ свой срокъ въ тюрьмѣ; политическій я былъ одинъ. При помѣщеніи насъ въ арестантскихъ каютахъ не было принято во вниманіе раздѣленіе по преступленіямъ и мы всѣ были помѣщены какъ попало. Втиснутый въ затхлую каюту, я предался грустнымъ размышленіямъ, что мнѣ придется провести въ этой трущобѣ семь или восемь недѣль, какъ вдругъ услышалъ приказаніе снять платье, которое было на мнѣ, и переодѣться въ казенное, сдѣланное по формѣ, назначенной ссыльнымъ. Выданное платье, однакожъ, было совсѣмъ новое. Оно состояло изъ матроскаго кителя, панталонъ и рубашки, сшитыхъ изъ самой рѣдкой холщевой матеріи.1
Мы отправлялись изъ Бреста, дни стояли холодные. Эта слишкомъ легкая одежда могла показаться просто насмѣшкой надъ несчастными осужденными, дрожавшими въ ней отъ стужи, но насъ утѣшили, что при переходѣ въ болѣе южныя широты мы будемъ довольны такой перемѣной костюма. По странному капризу администраціи вмѣстѣ съ тропическимъ костюмомъ, ссыльнымъ давалась тяжелая, неудобная фуражка, громадныхъ размѣровъ, причинявшая на жарѣ множество мученій и взамѣнъ неспасавшая отъ дѣйствія нестерпимыхъ солнечныхъ лучей.
Послѣ переодѣванія я хотѣлъ уже возвратиться на свое мѣсто, какъ ко мнѣ подошелъ надзиратель и объявилъ, что относительно меня онъ получилъ особыя приказанія. Онъ отвелъ мнѣ, отдѣльно отъ прочихъ, болѣе удобное мѣсто и предложилъ койку — прочіе же ссыльные должны были довольствоваться нарами безъ всякой подстилки. Отъ него, узналъ я, что начальникъ морского отряда въ Брестѣ, вице-адмиралъ Лапласъ, посѣтившій насъ въ портовой тюрьмѣ, рекомендовалъ меня своему подчиненному, командиру «Сены», почему, послѣдній и счелъ нужнымъ избавить меня отъ безполезныхъ стѣсненіи, причиняющихъ мнѣ немалыя мученія. Во все время пути онъ поступалъ со мной самымъ деликатнымъ образомъ и всѣми возможными способами старался облегчить мое безотрадное положеніе. Въ тоже время и экипажъ корабля и пассажиры выказывали мнѣ постоянно знаки своего расположенія, столь пріятныя для человѣка нѣсколько лѣтъ къ ряду терпѣвшаго одни оскорбленія.
И какую важную цѣну въ моихъ глазахъ получило вниманіе, мнѣ оказываемое, когда я сравнивалъ мое привилегированное положеніе съ положеніемъ прочихъ ссыльныхъ, ѣхавшихъ со мною на одномъ кораблѣ. При большомъ ихъ числѣ, было невозможно всѣхъ разомъ выводить на палубу подышать чистымъ воздухомъ; ихъ выводили по очереди и каждому приходилось испытывать это наслажденіе не болѣе двухъ-разъ въ недѣлю, по часу всякій разъ.
Помѣщеніе, имъ отведенное, было тѣсно до послѣдней степени и лишено всякой вентиляціи; его нездоровыя качества усложнялись еще сосѣдствомъ кухни, булочной и паровой машийы; въ этой норѣ, лишенные воздуха и пространства, несчастные люди тяжело дышали, обливаясь потомъ и страдая, отъ обилія паразитныхъ насѣкомыхъ. Какъ въ виду такого страданія, продолжающагося семь недѣль, не имѣть жалости къ этимъ несчастнымъ! Однакожъ ее не имѣли и представляли тому, будто бы, основательныя причины. Быть можетъ, и въ самомъ дѣлѣ такую массу народа невозможно было размѣстить удобнѣе — мѣста не хватало, но почему бы не разрѣшать имъ почаще выходить на палубу, особенно въ тѣ часы, когда солнце переставало жарить? Къ сожалѣнію, командиръ мало довѣрялъ каторжнымъ; имѣя только сто человѣкъ экипажа, онъ опасался какого нибудь рѣшительнаго шага со стороны толпы въ пятьсотъ арестантовъ и принималъ противъ нихъ, быть можетъ, чрезмѣрныя предосторожности. Къ тому же между экипажемъ ходили сколько страшныя, столько же и невѣроятныя легенды о попыткахъ въ возстанію каторжныхъ, перевозимыхъ изъ Франціи въ Гвіану, — попыткахъ, неудавшихся только благодаря случаю или самымъ строгимъ мѣрамъ надзора.
Внѣ этихъ печальныхъ необходимостей, съ арестантами на «Сенѣ» обращались не худо; они получали такой же паекъ, какъ и матросы, имъ отпускали даже вино; каждому выдавалась четверть фунта табаку на десять дней; всю одежду они мѣняли разъ въ недѣлю, а для мытья грязной получали мыло и теплую воду.
Но экипажъ былъ постоянно вооруженъ кинжалами, какъ бы въ виду непріятеля, ружья всегда стояли на готовѣ и командиръ по ночамъ часто дѣлалъ тревогу, чтобы удостовѣриться, что его подчиненные во всякое время готовы къ бою.
Нечего и прибавлять, что арестанты были всегда заперты въ своихъ каютахъ, у дверей которыхъ постоянно стояли часовые; эту службу несли жандармы, сопровождающіе ссыльныхъ, оружіемъ имъ служили пистолеты и сабля. Въ тоже время арестантская каюта могла обстрѣливаться небольшой пушкой, постоянно заряженной. Ночью рунды усиливались. Вообще служба на кораблѣ исполнялась чрезвычайно строго: одинъ молодой жандармъ, заснувшій на часахъ, корабельнымъ судомъ былъ приговоренъ къ двадцати-дневному тюремному содержанію въ цѣпяхъ, даже безъ тѣхъ небольшихъ облегченій, какія выпадали на долю арестантовъ, порученныхъ его присмотру.
По морскому уставу наказанія арестантамъ назначались самыя суровыя; къ моему удовольствію, я могу замѣтить, что во все время пути только одинъ изъ ссыльныхъ подвергся легкому наказанію, состоявшему въ лишеніи порціи вина. Страхъ потерять эту порцію, которой такъ дорожили арестанты, подавляющая жара и лишеніе воздуха были достаточными побудительными средствами для удержанія этой массы ссыльныхъ въ полномъ повиновеніи.
III.
правитьАтлантическій океанъ перейденъ, мы идемъ вдоль гвіанскаго берега, обогнули Кайену и подошли къ островамъ Спасенія. Солнце уже заходило, когда передъ нами открылись берега этихъ роскошныхъ острововъ. Пейзажъ былъ такъ хорошъ, что я на время забылъ о печальной участи, ожидающей меня среди этой величественной природы. Въ самомъ дѣлѣ, смотря на эти прелестные островки, разбросанные какъ оазисы посреди океана и такъ великолѣпно освѣщенные солнцемъ, невозможно было не отдаться могучему дѣйствію красотъ природы. Но скоро, увы! горькая дѣйствительность заставила очнуться отъ радужныхъ иллюзій. За этими гигантами-деревьями, за этой вѣчной зеленью раздаются крики проклятій и стоны отчаянія. Эти бѣленькіе, чистенькіе снаружи домики, которые такъ граціозно преломляютъ солнечные лучи, не что иное, какъ тюрьмы. По этимъ красиво-извивающимся дорожкамъ ступаетъ нога не свободнаго работника, а каторжнаго и тюремщика. Странная аномалія! Эти прелестныя мѣста, говорящія душѣ о счастіи и наслажденіи, цивилизація обратила въ каторгу людей!
Въ субботу 16 октября 1858 года мы высадились на берегъ Королевскаго острова. Каторжные и вообще наказанные за обыкновенныя преступленія должны были остаться на этомъ островѣ, я же, пробывъ здѣсь около четырехъ часовъ, былъ отправленъ на островъ Чорта, служившій мѣстопребываніемъ ссыльныхъ по политическимъ обвиненіямъ.
Меньшей величины, чѣмъ его сосѣди, спрятавшійся Позади ихъ, островъ Чорта съ барки, на которой я ѣхалъ, представлялъ печальный видъ бѣдности и запустѣнія. Растительность слабая и низменная, голыя скалы, отсутствіе живописныхъ дорогъ, рѣдкія строенія, нѣчто среднее между казармою и конюшнею, — вотъ какой представилась мнѣ мѣстность, гдѣ я долженъ былъ провести десять лѣтъ моей жизни въ такомъ возрастѣ, когда человѣкъ менѣе, чѣмъ когда-либо, увѣренъ, что соберетъ жатву, имъ самимъ посѣянную.
Во все продолженіе пути съ Королевскаго острова на островъ Чорта, я вынужденъ былъ переносить льстивое краснорѣчіе надсмотрщика, который былъ въ слишкомъ веселомъ расположеніи духа; онъ, казалось, желалъ возбудить во мнѣ хорошее о себѣ мнѣніе, онъ расточалъ мнѣ совѣты и любезности и надоѣлъ мнѣ до крайности своей пьяной болтовней. Избавиться отъ него не было никакой возможности — онъ былъ. начальство и волей-неволей пришлось мириться съ своимъ непріятнымъ положеніемъ. Я не вѣщалъ ему изливать краснорѣчіе, но не слушалъ его и углубился въ размышленія. Повидимому онъ остался совершенно доволенъ мною и я пріобрѣлъ въ немъ снисходительнаго тюремщика.
Мы пріѣхали на островъ. Старшей властью на немъ въ то время былъ жандармскій унтеръ-офицеръ. Ему и передалъ меня мой спутникъ надсмотрщикъ. Власть приняла меня весьма прилично, изъ чего я заключилъ, что съ этой стороны, по крайней мѣрѣ, мнѣ нечего ожидать большихъ непріятностей. Унтеръ-офицеръ былъ еще очень молодъ и по пріемамъ и способу выражаться казался несравненно выше занимаемаго имъ мѣста. Онъ сказалъ мнѣ, что я долженъ являться на перекличку три раза въ день: въ пять часовъ утра, въ шесть и въ восемь часовъ вечера; проводить ночь въ общей казармѣ; остальные часы дня же могу свободно гулять на цѣломъ островѣ, гдѣ мнѣ заблагоразсудится.
Свобода весьма пріятна, даже на островѣ, имѣющемъ въ окружности менѣе трехъ верстъ; но нельзя же проводить въ вѣчномъ бродяжествѣ тѣ двѣнадцать часовъ въ сутки, которые правительство отдавало въ мое распоряженіе, и я сталъ измышлять, чѣмъ бы занять ихъ. Ковчегъ, предназначенный служить мнѣ для отдохновенія по ночамъ, представлялъ слишкомъ печальный видъ и имѣлъ всѣ неудобства для какихъ бы то ни было занятій, ибо въ немъ нигдѣ нельзя было днемъ спастись отъ удушающей температуры тропической Гвіаны. Нѣсколько другихъ строеній, разбросанныхъ по острову, какъ можно было замѣтить съ перваго взгляда, были назначены вовсе не для потребностей ссыльнаго люда.
Ближе всѣхъ къ нашей тюрьмѣ стояла казарма, гдѣ полдюжины морскихъ солдатъ постоянно дулись въ карты. Подлѣ нихъ домъ жандармскаго унтеръ-офицера и его подчиненныхъ жандармовъ. Еще далѣе донъ, который нѣкогда былъ занятъ начальникомъ острова, а въ то время стоялъ пустой.
Идя далѣе, я замѣтилъ только скалы съ ихъ бѣлѣющими вершинами. Если пейзажъ казался мнѣ столько же дикимъ, сколько и пустыннымъ, то встрѣча съ людьми, — которыхъ я, впрочемъ, видѣлъ только издали, — ступающими по землѣ обнаженными ногами, имѣющими бронзовый цвѣтъ лица отъ палящаго солнца и одѣтыми въ лохмотья, — не могла заставить меня перемѣнить мое мнѣніе. Встрѣченные мною люди были мои будущіе товарищи. Я почувствовалъ къ нимъ глубокое состраданіе, но въ ту же минуту меня посѣтила мысль, что и мнѣ предстоитъ таже участь, и мнѣ придется бросить всѣ свои привычки и вести жизнь дикарей. Солнечные лучи жгли меня, а я стоялъ и раздумывалъ о своей горестной участи, не зная навѣрное, буду ли я ѣсть что нибудь сегодня.
Наконецъ одинъ изъ ссыльныхъ приблизился ко мнѣ и пригласилъ къ себѣ въ хижину, построенную внутри острова. На своемъ пути я встрѣтилъ нѣсколько избушекъ, безпорядочно разбросанныхъ направо и налѣво. Всѣ онѣ были построены изъ камней и грязи, плохо покрыты маисовой соломой и украшены дырами, долженствующими замѣнять собою двери или окна. Это были дневныя резиденціи моихъ товарищей, по сравненію съ которыми избы французскихъ крестьянъ могли бы показаться, пожалуй, дворцами. Внутреннее убранство жилища, куда я вошелъ, вполнѣ соотвѣтствовало наружной его непривлекательности. Мебель состояла изъ хромоногаго стола и скамьи; но здѣсь все-таки можно было спастись отъ мучительныхъ палящихъ солнечныхъ лучей, и я, при первомъ знакомствѣ съ хижиной, почти не обратилъ вниманія на ея печальную обстановку. Къ тому же втеченіи послѣднихъ пяти лѣтъ я могъ настолько свыкнуться съ разными лишеніями и неудобствами, что меня не могли уже пугать никакія новыя случайности.
Въ моментъ моего прибытія на островъ Чорта, тамъ жило 36 человѣкъ ссыльныхъ. Большая часть изъ нихъ была сослана но второму декабря; затѣмъ второе мѣсто по численности занимали перевезенные въ Гвіану изъ Африки обвиненные во время кавеньяковской реакціи, потомъ сосланные за принадлежность къ тайнымъ обществамъ и несчастный Тибальди, единственный, котораго потомъ не коснулись облегченія по манифесту 16 августа 1859 года, напротивъ его положеніе даже ухудшилось. Между ссыльными были и два негра изъ Сенегала, почему-то показавшіеся тамошнимъ французскимъ властямъ опасными; по ихъ представленію высшее правительство, признавъ этихъ несчастныхъ невинныхъ людей политическими преступниками, сочло необходимымъ удалить ихъ съ родины и отправило въ ссылку на островъ Чорта.
Съ перваго раза меня сильно поразило, что люди, составлявшіе эту маленькую колонію, несравненно менѣе меня чувствуютъ тяжесть и униженіе и повидимому довольно спокойно подчиняются своей безотрадной участи. Но мое недоумѣніе длилось недолго и я скоро понялъ, что многочисленныя испытанія, выпавшія на долю моихъ товарищей, мало-по-малу ослабили ихъ впечатлительность, еще довольно живую во мнѣ, человѣкѣ новомъ въ этихъ печальныхъ мѣстахъ; сравнивая теперешнее свое положеніе съ прошедшими невзгодами, они считали себя почти счастливыми. Нѣкогда принужденные работать, какъ каторжники, они располагали теперь своимъ временемъ почти совершенно свободно. Эта поздняя уступка, которая, въ сущности, была только прекращеніемъ чудовищной жестокости и оставляла въ прежней силѣ всѣ бѣдствія, соединенныя съ изгнаніемъ въ пустыню, — эта уступка, купленная такъ дорого, въ извѣстной степени примиряла моихъ товарищей съ отвратительной жизнію на островѣ Чорта.
Извѣстно, что продовольственная часть въ французскихъ тюрьмахъ вообще устроена довольно плохо. Система продовольствія острова Чорта заключала въ себѣ почти всѣ недостатки, какіе только могла имѣть подобная система. Каждый день жизненные припасы въ натурѣ привозились на баркѣ съ Королевскаго острова и потомъ раздавались, натурою же, ссыльнымъ, которые должны были сами приготовлять изъ нихъ пищу по своему вкусу.
Выдача состояла изъ полутора фунтовъ хлѣба, часто весьма сомнительнаго достоинства, или изъ фунта съ четвертью сухарей, почти всегда попорченныхъ; хлѣбная порція иногда замѣнялась Matшоковой мукой; для приварка изрѣдка отпускали свѣжую говядину, но чаще солонину бычачью или свиную, бобы или рисъ, небольшое количество масла или говяжьяго жира; кромѣ того шла ежедневная порція водки изъ сахарнаго тростника.
Если прибавить къ этому, что свѣжая говядина рѣдко была свѣжей, что солонина была дурно просолена, что бобы уничтожали самый невзыскательный апетитъ, что рисъ выдавался проточенный червями, тогда нельзя не признать, что вся эта пища была постоянной отравой для несчастныхъ. вынужденныхъ ее ѣсть.
Добавьте еще цѣлую кучу тяжелыхъ работъ, къ которымъ вовсе не былъ приготовленъ своимъ воспитаніемъ развитой человѣкъ, и тогда станетъ понятно, какъ безотрадна и какъ отвратительна была для ссыльныхъ жизнь на островѣ Чорта.
По очереди каждый изъ насъ долженъ былъ приходить утромъ на пристань за полученіемъ дневной провизіи, отнести ее на себѣ болѣе, чѣмъ за сто шаговъ разстоянія, разрѣзать мясо, перемыть всѣ продукты, отдѣлить сколько нужно для каждой порціи, однимъ словомъ, исполнить множество различныхъ работъ сколько тяжелыхъ, столько же и непріятныхъ. Кромѣ этой пачкотни, на дежурнаго возлагалась обязанность натаскать сажень за 50 разстоянія двѣ тонны воды.
Готовить обѣдъ предоставлялось самимъ ссыльнымъ и каждый готовилъ отдѣльно. Это обстоятельство съ перваго раза меня поставило въ тупикъ: какъ я буду готовить, когда я ничего не смыслю-въ этомъ дѣлѣ. Съ такимъ неудобствомъ я могъ еще, пожалуй, примириться, но меня страшно озабочивала обязанность рѣзать мясо и дѣлить его на порціи: какъ тутъ избѣжать неудовольствій со стороны товарищей, которые могутъ остаться недовольны. что одному досталось больше, а другому меньше. Къ моему великому благополучію, отъ этой непріятной работы избавилъ меня одинъ изъ товарищей, согласившійся исполнять за меня это дѣло если я уступлю ему мою ежедневную порцію водки.
Оставалась кулинарная забота. Она безпокоила меня менѣе, потому что здѣсь я самъ одинъ страдалъ отъ своего неискуства, однакожъ и о ней слѣдовало серьезно подумать. Но счастіе и на этотъ разъ не отвернулось отъ меня. Ссыльный, уступившій мнѣ половину своей избы, спросилъ меня, не желаю ли я раздѣлить съ нимъ заботы по приготовленію обѣда и такимъ образомъ имѣть съ нимъ общій столъ. Нечего говорить, съ какимъ удовольствіемъ я согласился на это предложеніе. Но удовольствіе, посѣтившее меня за такимъ удачнымъ окончаніемъ затрудненій, за нѣсколько минутъ назадъ представлявшихся мнѣ неодолимыми, не помѣшало развиться во мнѣ сознанію моей безпомощности, и въ тоже время я почувствовалъ безграничное уваженіе къ способностямъ моихъ сотоварищей.
Я тотчасъ же устроился въ новомъ помѣщеніи. Моими стараніями наша непривлекательная хижина приняла нѣсколько иной, болѣе сносный видъ. Пока я устраивалъ новый порядокъ, мой товарищъ приготовилъ обѣдъ и состряпалъ его такъ вкусно, какъ только можно было состряпать изъ припасовъ сомнительнаго качества. Я поѣлъ хорошо и убѣдился, что на островѣ Чорта можно и не умереть съ голода.
Но мой хозяинъ мало того, что былъ искусный поваръ, онъ отлично умѣлъ ловить рыбу, краббовъ и морскихъ черепахъ. Его Драгоцѣнный талантъ много помогалъ намъ разнообразить пищу, а главное, давалъ возможность испорченные казенные припасы замѣнять свѣжими.
На нашъ островъ залетали изрѣдка попугаи и горлицы. Moi искусный на всѣ руки хозяинъ ставилъ на нихъ силки и, случалось, ловилъ ихъ по нѣскольку штукъ. Къ несчастію, на островѣ Чорта не было дозволено употреблять огнестрѣльное оружіе, а то, не считая пернатой дичи, мы могли бы часто имѣть къ своему столу огромныхъ ящерицъ, водящихся въ разсѣлинахъ скалъ, мясо которыхъ превкусное. Но рыболовъ и охотникъ, мой хозяинъ обладалъ также способностями хорошаго земледѣльца и сельскаго хозяина, онъ заботливо ходилъ за фруктовыми деревьями, разводилъ овощи, имѣлъ у себя курятникъ и голубятню, и даже кроликовъ.
Что бы я сталъ дѣлать безъ этого способнаго человѣка, говорилъ я самъ себѣ, пришлось бы мнѣ питаться однимъ сухимъ хлѣбомъ; сколько я ни раздумывалъ, выходило, что ничего путнаго изъ получаемыхъ отъ казны припасовъ я сдѣлать не могу, въ перспективѣ предстояло какое-то крошево безъ имени, какая-то невозможная похлебка, которую хлебать было бы крайне противно.
И какими ничтожными показались мнѣ тогда всѣ мои знанія, которыя ни къ чему нельзя было примѣнять на островѣ Чорта! Какъ я завидовалъ тѣмъ изъ моихъ товарищей, которые, прежде привыкнувъ къ полевымъ или ремесленнымъ работамъ, могли эти таланты употребить на пользу въ своемъ теперешнемъ положеніи! Имъ не приходилось до обморока сидѣть надъ книгами, а какое огромное преимущество здѣсь они имѣли предо мною, писателемъ и журналистомъ, въ мозгу котораго гнѣздилось столько идей и столько познаній!
Что же я могъ сдѣлать, чтобы избавиться отъ роли паразита, чтобы внести и свою долю въ устроившуюся между нами двумя ассоціацію? Я могъ только принять на себя расходы по снабженію нашего погреба, — тогда, можетъ быть, уравновѣсились бы доли каждаго изъ насъ, вносимыя въ общую кассу ассоціаціи. Но даже достигнувъ этимъ способомъ искомаго равновѣсія, я все-таки считалъ бы себя глубоко-униженнымъ, ибо мнѣ приходилось платить деньгами за свою неспособность, за невозможность уплатить равносильными услугами за тѣ услуги, которыя я самъ получалъ. Я все же оставался безполезнымъ ртомъ, трутнемъ въ промышленномъ ульѣ острова Чорта.
Но не спѣшите обвинять меня за то, что я будто бы ни во что ставлю научныя знанія, будто желаю подчинить умственный трудъ труду физическому! Я очень хорошо знаю, что сколько виноваты привилегированные классы въ томъ, что они не даютъ физическому труду принадлежащаго ему мѣста, столько же неправы и рабочіе, считая лѣнивцами тѣхъ, кто посвящаетъ свою жизнь умственнымъ занятіямъ. Я хотѣлъ только сказать, что при удовлетвореніи первѣйшихъ необходимостей человѣческой природы, физическій трудъ имѣетъ преимущество, и что выкинутый изъ среды, въ которой онъ живетъ, человѣкъ, неимѣющій привычки къ тѣлесному труду, дѣлается ничтоженъ и безсиленъ передъ нуждами, осаждающими его со всѣхъ сторонъ.
Я твердо убѣжденъ, что будетъ время, когда образованіе выйдетъ изъ узкаго круга исключительныхъ спеціальностей, когда оно перестанетъ быть привилегіей только для нѣкоторыхъ и станетъ развивать всѣ человѣческія способности; тогда полевой работникъ и ремесленникъ будутъ въ состояніи пользоваться плодами науки, а кабинетный ученый пріобрѣтетъ привычку искать полезнаго развлеченія въ ручной работѣ, съ одинаковымъ удобствомъ онъ будетъ удовлетворять всѣмъ потребностямъ своей природы и никогда не будетъ чуждъ условіямъ реальной жизни.
Выше я сказалъ, что свою долю въ ассоціаціи я намѣреваюсь вносить деньгами. Чтобы не ввести въ заблужденіе читателей, которые могутъ подумать, что ссыльнымъ легко сноситься съ своими семействами и получать отъ нихъ деньги, считаю нужнымъ, замѣтить, что попечительное начальство не оставило своимъ вниманіемъ это обстоятельство и регламентировало его, какъ и всякія другія отношенія на островѣ Чорта. Изъ фондовъ, присылаемыхъ ему семействомъ, ссыльный могъ получать не болѣе трехъ франковъ въ недѣлю, и только въ случаѣ крайней безотлагательной надобности, по особому разрѣшенію, ему выдавали пять франковъ. Я не даромъ прожилъ четыре года въ изгнаніи и пробылъ пять лѣтъ въ тюрьмѣ и потому принялъ свои мѣры. Я припряталъ нѣсколько двадцати-франковыхъ монетъ и избавился отъ непріятной необходимости испытывать на себѣ строгую экономію, съ какой администрація распоряжается деньгами заключенныхъ.
Я говорилъ также о винѣ, но да не подумаютъ мои читатели, что вино въ изобиліи льется на островѣ Чорта, и ссыльные могутъ предаваться вакхическимъ оргіямъ. Разувѣрьтесь, довѣрчивые люди! Вы забываете, что администрація имѣетъ привычку соваться всюду. Вино было дозволено покупать исключительно по воскресеньямъ и только по 25 сентилитровъ (мѣра въ 4 рюмки) на человѣка; этимъ распоряженіемъ администрація полагала устранить возможность пьянства между заключенными. Между тѣмъ въ Гвіанѣ, гдѣ сильная жара, въ соединеніи съ сыростью, быстро ослабляетъ силы человѣка, — вино для европейца составляетъ спасительное средство, избавляющее его отъ многихъ болѣзней. Но какое дѣло администраціи заботиться о здоровья ссыльнаго люда; чѣмъ болѣе она будетъ дѣлать непріятностей заключеннымъ, тѣмъ, значитъ, она лучше исполняетъ свой долгъ.
Пришелъ вечеръ моего перваго ссылочнаго дня и для меня представилось новое затрудненіе. Мнѣ приходилось спать на голомъ полу, такъ какъ надсмотрщикъ не подумалъ позаботиться о выдачѣ мнѣ матеріаловъ для постели. Впрочемъ, для меня, который семь съ половиною мѣсяцевъ не спалъ на кровати, такое лишеніе не составляло особой важности: одной ночью больше или меньше не все ли это равно; и я уже хотѣлъ расположиться какъ можно удобнѣе на своемъ твердомъ ложѣ, какъ вдругъ жандармскій унтеръ-офицеръ отдалъ въ мое распоряженіе диванъ, стоявшій въ квартирѣ бывшаго командира острова. Этотъ сильно подержанный диванъ былъ роскошнымъ ложемъ въ сравненіи съ административной кроватью, попечительнымъ начальствомъ придуманной для заключенныхъ на островѣ Чорта.
Спальня, гдѣ мы обязаны были ночевать, помѣщалась въ большой продолговатой залѣ въ десять сажень длины и три ширины; въ длину ея, по обоимъ сторонамъ, на извѣстномъ разстояніи были утверждены продольные брусья, поддерживаемые столбами. Это и были основанія для кроватей ссыльныхъ. Каждый изъ нихъ прикрѣплялъ къ этимъ брусьямъ парусину, на манеръ морскихъ коекъ — и постель была готова. Такое устройство было просто и экономно въ высшей степени, такъ что самые индѣйцы, подвѣшивающіе свои гамаки къ бамбуковымъ деревьямъ и ліанамъ въ дѣвственныхъ лѣсахъ, въ этомъ отношеніи не могли питать никакой зависти къ цивилизованнымъ людямъ на островѣ Чорта.
Въ первую же ночь своего пребыванія на островѣ, я близко познакомился съ гвіанскими москитами и комарами, сразу объявившими мнѣ жестокую войну. Первыхъ здѣсь считаютъ болѣе страшными. чѣмъ послѣднихъ, и въ самомъ дѣлѣ москиты кусаются больнѣе. Но за то комары надоѣдливѣе москитовъ. Москитъ нѣмъ, какъ рыба, онъ тихо опускаетъ въ вашу кожу и вынимаетъ оттуда свое жало, а комаръ, своимъ надоѣдающимъ жужжаніемъ заранѣе даетъ вамъ знать, что скоро вы должны будете стать его жертвой; боль отъ укушенія москита продолжается не болѣе секунды и изчезаетъ, не оставивъ по себѣ никакого слѣда; укушеніе комара производитъ зудъ, сильно раздражающій, и значительно вздуваетъ кожу; знаки его укушенія остаются довольно долго, несравненно дольше, чѣмъ укушенія европейскихъ комаровъ, совершенно безвредныхъ существъ въ сравненіи съ гвіанскими.
Утромъ я пошелъ осматривать островъ. Нигдѣ нѣтъ большихъ деревьевъ, только кустарники, ростущіе въ невоздѣланныхъ частяхъ острова, даютъ тѣнь, слишкомъ ничтожную для Гвіаны. Между тѣмъ на сосѣднихъ островахъ была богатая тропическая растительность. Я никакъ не могъ объяснить себѣ причины такого каприза природы. Но товарищи скоро разъяснили мнѣ мое недоумѣніе. Это произошло по капризу не природы, а администраціи. Когда первые политическіе ссыльные прибыли на островъ Чорта, они нашли здѣсь деревья всякихъ родовъ, и натурально прежде-всего воспользовались ими для постройки себѣ избъ, а потомъ и для устройства шкунъ, на которыхъ нѣкоторымъ изъ нихъ удалось убѣжать. Администрацію сильно раздосадовало такое своеволіе и она сорвала свой гнѣвъ на деревьяхъ, какъ на невольныхъ пособникахъ бѣгства. Противъ нихъ было предписано повальное истребленіе и ихъ вырубили одно за другимъ. Лишенные естественной верьфи, которую они имѣли подъ рукою, ссыльные вспомнили, что ихъ избы сложены срубомъ, они стали разбирать ихъ употреблять для постройки новыхъ лодокъ. Узнавъ объ этомъ, раздраженная администрація опять прибѣгла къ тому же героическому средству, которое ул.е разъ пускала въ дѣло. Избы были совершенно разрушены и весь лѣсъ, который еще оставался на островѣ, тщательно вывезенъ.
Время, между тѣмъ, шло своимъ чередомъ и я по немногу начиналъ свыкаться съ прозябательной жизнію, какую вели мои товарищи: я получилъ свое мѣсто въ общей спальнѣ, ходилъ на перекличку, вставалъ и ложился спать по пушечному выстрѣлу, однимъ словимъ, я уже ничему не удивлялся, какъ не удивлялись ветераны, проведшіе долгіе годы на островахъ Спасенія.
Дольше всего я не могъ освоиться съ формальностью переклички, на которую, впрочемъ, всѣ мои товарищи смотрѣли, какъ и дѣло, правда непріятное, но неизбѣжное. Во всѣхъ французскихъ тюрьмахъ, гдѣ я сидѣлъ, политическіе изгнанники были избавлены отъ этой тяжелой формальности, такъ сильно оскорбляющей заключеннаго, на долю котораго и безъ того выпадаетъ не мало другихъ оскорбленій, и избавленіемъ отъ нея обязаны единственно своимъ усиліямъ и своей энергіи" Я старался возбудить такую же энергію между новыми моими товарищами по ссылкѣ, я представлялъ имъ, что это стѣснительное правило на островѣ Чорта еще тягостнѣе, чѣмъ въ тюрьмѣ: оно заставляетъ человѣка бросить, можетъ быть, и очень серьезное занятіе и спѣшить въ опредѣленный часъ къ казармѣ для совершенно лишней и ни къ чему неведущей формальности. Мои старанія не пропали даромъ. Вскорѣ на островъ пріѣхалъ баталіонный командиръ Плянъ, начальникъ на островахъ Спасенія. Ссыльные обратились къ нему съ своей просьбой уничтожить формальность переклички, но добились только того, что число перекличекъ было уменьшено. Плянъ велѣлъ уничтожить шести-часовую и выдать ссыльнымъ, это будетъ просить, всѣ инструменты, необходимые для работъ. Мнѣ нечего было просить, и я ничего не просилъ, но командиръ самъ вспомнилъ обо мнѣ: онъ разрѣшилъ мнѣ спать въ моей хижинѣ и позволилъ совсѣмъ не приходить на перекличку. Оба разрѣшенія были для меня весьма пріятны. Представлялось одно затрудненіе — у меня совсѣмъ не было хижины, а спать въ той, въ которой я проводилъ день вмѣстѣ съ моимъ хозяиномъ, не было никакой возможности. Узнавъ объ этомъ затрудненіи, Плянъ позволилъ мнѣ помѣститься въ свободной комнатѣ бывшаго командира, пока я выстрою себѣ свою хижину, для чего велѣлъ отпустить мнѣ необходимый матеріалъ.
Всѣми этими облегченіями я обязанъ отчасти рекомендаціи вицеадмирала Лапласа — командиръ «Сены» просилъ обо мнѣ Пляна именемъ адмирала; — отчасти же самому Пляну, который вообще желалъ всѣми зависящими отъ него средствами облегчить безотрадное положеніе ссыльныхъ. Облегченія, мнѣ сдѣланныя, были такъ неожиданны. что не возбудили зависти ни въ одномъ изъ моихъ товарищей. Впрочемъ не я первый воспользовался такими облегченіями, до меня было два подобныхъ же случая, но тогда они были разрѣшены въ видѣ чрезвычайнаго исключенія, о чемъ было торжественно объявлено прочимъ ссыльнымъ.
Надо было приняться за постройку хижины, но какъ! Со стыдомъ я сознавался себѣ, что рѣшительно не знаю, какъ взяться за такое дѣло. Мое затрудненіе поняли двое товарищей, хорошо знакомые съ каменнымъ и плотничьимъ дѣломъ, и предложили мнѣ свои услуги. Посрединѣ острова, на самомъ возвышенномъ мѣстѣ его. стояла полуразрушенная хижина. Соединенными усиліями мы привели ее въ приличный видъ. На этотъ разъ мнѣ удалось какъ слѣдуетъ отблагодарить моихъ товарищей-помощниковъ, давая имъ уроки французскаго языка и исторіи.
Со времени постройки хижины, пребываніе на островѣ стало мнѣ казаться менѣе ужаснымъ. Мое жилище не походило ни на дворецъ, ни даже на обыкновенную сносную крестьянскую избу, канурочка моя была маленькая, квадратная, въ каждую сторону по четыре аршина, въ ней не было самыхъ нищенскихъ удобствъ, я не могъ дозволить себѣ самаго нищенскаго комфорта, но за то я былъ относительно свободенъ, я былъ избавленъ отъ лицезрѣнія своихъ тюремщиковъ. На моей деревянной кровати не лежало ни матраца, ни подушекъ, ихъ замѣняли сухіе маисовые листья, но я спалъ такъ крѣпко, какъ не спятъ многіе на богато-убранныхъ постеляхъ; ни страхъ, ни угрызенія совѣсти не тревожили моего спокойнаго сна.
Я все еще былъ плѣнникомъ, но я наконецъ принадлежать самъ себѣ. Я имѣлъ убѣжище, гдѣ я могъ безпрепятственно вызывать свои воспоминанія, воспламенять себя надеждами, давать пищу уму и сердцу. Мнѣ, наконецъ, можно было сосредоточивать мои мысли, что, разумѣется, легко сдѣлать въ тишинѣ одиночно! тюрьмы, и чего невозможно достигнуть при шумѣ и гамѣ толпы въ общихъ мѣстахъ заключенія.
Вечерняя вѣстовая пушка потеряла для меня значеніе повелительнаго органа, зовущаго къ рабской подчиненности, подъ присмотръ полиціи; теперь, напротивъ, ея гулъ приносилъ мнѣ свободу: послѣ ея выстрѣла все замолкало на островѣ и только я одинъ могъ ходить по всѣмъ направленіямъ острова, внѣ границъ оцѣпленныхъ часовыми; въ эти минуты я могъ считать себя живущимъ въ своихъ собственныхъ владѣніяхъ.
Какіе прелестные разговоры велъ я тогда самъ съ собою, лежа на вершинахъ скалъ и любуясь таинственной красотой великолѣпныхъ гвіанскихъ ночей. Я думалъ тогда о моемъ несчастномъ отечествѣ, такомъ великомъ нѣкогда между всѣми народами и такъ безотрадно упавшемъ въ настоящее время! Мечталъ я о скорой побѣдѣ правды и справедливости, о братствѣ и счастіи людей! И о чемъ хорошемъ не мечталъ я тогда!
Ежедневно нѣсколько часовъ я посвящалъ тѣмъ изъ моихъ товарищей, которые пожелали съ моею помощію дополнить свое недостаточное первоначальное образованіе. Я перечитывалъ небольшое количество книгъ, привезенныхъ мною на островъ; я немного писалъ, много думалъ, и когда приходилъ вечеръ, я могъ всегда сказать себѣ, что этотъ день не былъ для меня вполнѣ потеряннымъ.
Тутъ вышелъ со мною непріятный случай, едва не самый непріятный изъ всѣхъ, какіе привелось испытать мнѣ во время ссылки.
Приближалось время отправки ежемѣсячной почты, я хотѣлъ воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы успокоить, насколько это было возможно, мое семейство и друзей относительно моего положенія. Окончивъ письма, я вложилъ ихъ въ одинъ конвертъ съ адресомъ моей матери и положилъ пакетъ незапечатаннымъ въ почтовый ящикъ. Хотя пять лѣтѣ тюрьмы должны бы были освоить меня съ этимъ унизительнымъ обязательствомъ, я никогда не могъ подчиняться ему, не ощутивъ всякій разъ глубокое негодованіе. но какъ ни унизительно было это обязательство, администрація острововъ Спасенія нашла необходимымъ сдѣлать пилюлю еще болѣе горькой.
Командиръ Плянъ въ то время замѣненъ былъ капитаномъ Давосомъ, человѣкомъ придирчивымъ, который, не смѣя наложить руку на облегченія, допущенныя его предшественникомъ, досаждалъ заключеннымъ разными мелочными непріятностями.
Мои письма были возвращены мнѣ назадъ на томъ основаніи, что я не исполнилъ правилъ, касающихся пересылки писемъ ссыльными; но объ этихъ правилахъ до сихъ поръ я не имѣлъ никакого понятія, никто объ нихъ не заикнулся мнѣ ни однимъ словомъ. Корреспонденцію съ своимъ семействомъ ссыльнымъ дозволялось вести только при соблюденіи слѣдующихъ трехъ правилъ: 1) представлять письмо безъ конверта; 2) оставлять на страницѣ треть ноля; 3) подписывать свое имя крупными буквами, въ особой строкѣ, съ прибавленіемъ слова ссыльный и съ обозначеніемъ нумера категоріи и отдѣленія, къ которымъ пишущій принадлежитъ.
Получивъ обратно свои письма при такихъ дикихъ и смѣшныхъ замѣчаніяхъ, доказывающихъ только желаніе безъ всякой цѣли мучить заключеннаго, я было думалъ совсѣмъ отказаться отъ переписки, но размышленіе скоро привело меня къ другимъ идеямъ. Я не имѣлъ права для своего самолюбія жертвовать спокойствіемъ и, можетъ быть, даже жизнью своего семейства, а потому рѣшился подчиниться глупому требованію. Я снова переписалъ свои письма.
Черезъ три мѣсяца, переходя изъ полиціи въ полицію, они, наконецъ, съ разрѣшенія министра внутреннихъ дѣлъ были выданы по адресу. Въ это же время состоялось мое новое переселеніе въ Кайену.
IV.
правитьЭтимъ переселеніемъ, какъ и многими другими сносными минутами на островѣ Чорта, я обязанъ, какъ узналъ впослѣдствіи, командиру Пляну. Я никогда не разсчитывалъ на подобную перемѣну своей участи и былъ не мало изумленъ, когда она состоялась. Я зналъ, что многіе политическіе ссыльные живутъ въ Еайенѣ, зналъ, что имъ тамъ живется не особенно хорошо, пожалуй нисколько не лучше, чѣмъ намъ на островѣ Чорта, но никогда и не помышлялъ о возможности такъ скоро распроститься съ своей непривлекательной тюрьмой. Зналъ я и то, что нѣкоторые изъ моихъ товарищей были переводимы съ острова Чорта въ другія мѣста, но побывъ внѣ этого острова недолгое время, охотно возвращались назадъ въ свои избенки, къ которымъ успѣли привыкнуть и потому чувствовали къ нимъ какое-то непонятное расположеніе, родъ недуга. Я не имѣлъ причинъ особенно радоваться этой перемѣнѣ. О въ самомъ дѣлѣ, какую цѣль могъ я искать въ ней, какія выгоды могъ я пріобрѣсти отъ переселенія изъ одной тюрьмы въ другую. Мое положеніе отъ этого могло даже ухудшиться. Мнѣ говорили, что многіе изъ политическихъ ссыльныхъ находить занятія въ канцеляріяхъ колоніальной администраціи. Но самыя убѣдительныя на мои глаза причины не позволяли мнѣ принимать какое бы то ни было участіе въ работахъ администраціи. По своимъ убѣжденіямъ я слишкомъ расходился съ людьми, признавшими декабрьскій переворотъ, чтобы могъ тѣмъ или другимъ способомъ помогать ихъ дѣятельности. Никакія сдѣлки съ совѣстію не могли допустить меня приложить свою руку къ бюджету второй имперіи. Я не зналъ никакого ремесла, которое могло бы дать мнѣ вѣрный кусокъ хлѣба. Значитъ для меня закрывалась возможность сноснаго существованія въ Еайенѣ. Съ тону же я до такой степени былъ убѣжденъ въ томъ, что одна только перемѣна въ нашей правительственной системѣ можетъ освободить меня изъ тюрьмы на островѣ Чорта, что я серьезно организовалъ въ своей головѣ цѣлую серію работъ, которыя должны были поддерживать мою энергію до тѣхъ поръ, пока Франціи угодно будетъ опять призвать меня на родину.
11 ноября 1858 года я сидѣлъ въ своей избушкѣ и, по обыкновенію, размышлялъ, какъ я проведу сегодняшній день. Былъ очень ранній часъ утра. Стукъ въ мою дверь вывелъ меня изъ размышленія. Двое изъ моихъ товарищей вошли ко мнѣ. Нѣсколько времени тому назадъ они заявили правительству свое желаніе получить въ аренду землю на Королевскомъ островѣ; такое раннее посѣщеніе ихъ я приписалъ полученному ими разрѣшенію и поспѣшилъ поздравить ихъ съ благополучнымъ окончаніемъ ихъ хлопотъ.
— Дѣло идетъ вовсе не о насъ, отвѣчалъ одинъ изъ нихъ. — Получено приказаніе о вашемъ переводѣ въ Кайену; черезъ два часа вы сядете на барку, которая доставитъ васъ туда.
Я не хотѣлъ вѣрить этимъ словамъ, я принималъ ихъ за шутку, но черезъ нѣсколько минутъ, когда пришло оффиціальное подтвержденіе въ образѣ жандарма, я по неволѣ долженъ былъ повѣрить.
Тюрьма и долгія страданія развиваютъ въ человѣкѣ недовѣрчивость; первая мысль, пришедшая мнѣ въ голову, было убѣжденіе, что эта перемѣна въ моей судьбѣ совершается съ единственною цѣлію подчинить меня новымъ строгостямъ и сдѣлать мою жизнь еще болѣе тяжкой. Вѣроятно до администраціи дошли слухи о тувъ, что я умѣлъ устроить сносно свою жизнь на островѣ Чорта, — и она сочла за нужное лишить меня нищенскаго спокойствія.
Но къ чему могли послужить разсужденія, когда слѣдовало повиноваться безпрекословно, и я поспѣшилъ сдѣлать необходимыя приготовленія для отъѣзда.
Изъ всѣхъ товарищей, съ которыми мнѣ пришлось вмѣстѣ нести горькую участь на островѣ Чорта, особенную симпатію возбуждалъ во мнѣ Тибальди. Мягкость его характера, привлекательность манеръ, достоинство его поведенія столько же, какъ и его несчастія вселяли къ нему невольное уваженіе и привязанность. Въ его глазахъ свѣтились разомъ и энергія и кротость, въ его молодой, прекрасной и благородной фигурѣ видна была сила и рѣшительность. Онъ не получалъ никакихъ извѣстій о своемъ семействѣ, онъ ничего не звалъ о томъ, что дѣлается съ его друзьями во Франціи, и никогда никто не слышалъ отъ него ни упрека, ни жалобы на такое лишеніе. Онъ всегда готовъ былъ сдѣлать одолженіе всякому своему товарищу, онъ обращался со всѣми ими одинаково ровно, одинаково любезно, и между всѣми сосланными на островѣ Чорта, людьми самыхъ разнообразныхъ характеровъ и убѣжденій, онъ имѣлъ многихъ друзей и ни одного врага.
Я полюбилъ его отъ всей души и, покидая островъ Чорта, мнѣ особенно грустно было разставаться съ этимъ прекраснымъ человѣкомъ; мнѣ казалось, что и значу кое-что въ его жизни и онъ почувствуетъ еще большую пустоту, когда разстанется со мной. Я далъ себѣ слово, какъ только устроюсь въ Кайенѣ, употребить всѣ усилія для перевода его туда же.
Судя по необыкновенной предупредительности, съ какой провожали меня жандармы и надсмотрщики съ острова Чорта, я убѣдился, что переселеніе мое въ Кайену считается облегченіемъ моей участи.
Меня приняли на бортъ шкуны Э, предназначенной плыть въ Кайену, но прежде намъ слѣдовало зайти на островъ Жозефа, резиденцію начальника острововъ Спасенія, хотя тамъ намъ рѣшительно нечего было дѣлать. Бюрократическая формалистика требовала, чтобы самъ командиръ отправилъ меня. Вслѣдствіе этого я долженъ былъ провести на островѣ Жозефа большую часть дня, скучая немилосердно и ставя въ чрезвычайно непріятное положеніе мѣстную администрацію, незнавшую, какимъ образомъ накормить меня, такъ какъ казна для подобныхъ случаевъ не отпускала ни копѣйки денегъ.
Осужденный на полнѣйшее бездѣйствіе, не имѣя кому сказать слово, я употребилъ навязанную мнѣ праздность на осмотръ острова Жозефа. Онъ выглядѣлъ несравненно красивѣе острова Чорта и на немъ была замѣтна болѣе дѣятельная жизнь, чѣмъ на нашемъ островѣ. Во всѣхъ мастерскихъ работали бывшіе преступники, осужденные за обыкновенныя преступленія.
Между рабочими въ мастерскихъ я встрѣтилъ нѣсколько человѣкъ изъ числа прибывшихъ сюда вмѣстѣ со мною ни «Сенѣ». Я узналъ, что изъ 36 человѣкъ ихъ осталось только 25, остальные 11 умерли въ первыя же три недѣли послѣ высадки на берегъ! Этотъ страшный результатъ говоритъ самъ за себя весьма краснорѣчиво; онъ слишкомъ очевидно показываетъ, какъ велики страданія, испытываемыя ссыльными во время переѣзда ихъ на мѣсто ссылки, и какъ вообще нелѣпа и безчеловѣчна самая система ссылки европейцевъ въ Гвіану. «Эти люди представляютъ опасность для общества, и потому дозволительны всякія средства для очищенія отъ нихъ метрополіи», съ приличнымъ краснорѣчіемъ твердятъ разные публицисты, сильно пополнѣвшіе подъ крыломъ второй имперіи, но справедливость и гуманность съ презрѣніемъ отвертываются отъ такой іезуитской казуистики. Было время и во Франціи, когда пресса и трибуна указали обществу на это громадное гвіанское кладбище, гдѣ зарыты тысячи несчастныхъ, ихъ голосъ былъ услышанъ, ссылка туда почти прекратилась; но пришли декабрьскіе дни, и съ ними возвратилась прежняя система ссылки, впрочемъ, дополненная еще большими тягостями и стѣсненіями. Франція такъ упала, что она даже позабыла, что когда-то отличалась своимъ великодушіемъ. Дозволивъ, послѣ второго декабря, убить; изгнать и сослать сотню тысячъ своихъ самыхъ достойныхъ дѣтей, могла ли она требовать большей справедливости для осужденныхъ по обыкновеннымъ преступленіямъ?
Наконецъ я попалъ на шкуну и черезъ нѣсколько часовъ передо мной открылось живописное мѣстоположеніе Кайены. Но я не могъ попасть въ городъ прямо со шкуны, бюрократическія тонкости изобрѣли переходную ступень: мнѣ слѣдовало пробыть нѣкоторое время на понтонѣ Гардьенъ, гдѣ работали каторжники. Для чего это дѣлалось — понять было трудно, такъ какъ черезъ два часа за мной пріѣхала лодка; меня перевезли въ Кайену и представили въ центральное бюро ссыльныхъ. Черезъ четверть часа я вышелъ изъ бюро, и передо мной открылась гостепріимная дверь неизвѣстнаго мнѣ до сихъ поръ друга; я наконецъ причалилъ къ берегу.
Въ послѣдніе годы мнѣ пришлось много выстрадать, но 1858 годъ въ моей жизни, полной всевозможныхъ бѣдствій, долженъ считаться однимъ изъ самыхъ для меня бѣдственныхъ; впродолженіи его я испытывалъ стѣсненія, грубости, всевозможныя бѣдствія, выпадающія почти всегда на долю побѣжденныхъ. Но я смѣло могу сказать, что всѣ эти невзгоды я выдерживалъ съ твердостію и достоинствомъ, ни разу и нигдѣ я не уронилъ своего человѣческаго достоинства и тѣхъ принциповъ гуманности, свободы и независимости, знамя которыхъ я держалъ твердою рукою въ счастіи и несчастій, но какъ ни былъ я спокоенъ и твердъ передъ страданіями, должно признаться, я почувствовалъ слабость ребенка, встрѣтивъ братскій и дружескій пріемъ въ Кайенѣ. Сердце сильно забилось въ моей груди, когда, переступивъ порогъ дома моего новаго знакомаго, я замѣтилъ, съ какой благородной деликатностію, съ какимъ предупредительнымъ вниманіемъ встрѣтили меня здѣсь. Въ моихъ тогдашнихъ чувствахъ — утверждаю это смѣло — не было ни капли эгоизма. Меня тронула въ ту минуту до глубины души и восхитила не радость неожиданнаго избавленія изъ ужасной тюрьмы, но сознаніе, что и за нѣсколько тысячъ верстъ отъ родины, я, осужденный на забвеніе и страданіе, встрѣтилъ человѣка, который, зная меня только по слухамъ, рѣшился великодушно стать между несчастіемъ и мною, открывъ мнѣ свои объятія и сердце.
Александръ Франкони родился во французской Гвіанѣ, но воспитывался во Франціи. По натурѣ впечатлительный, вращаясь въ лучшихъ кружкахъ тогдашняго французскаго общества, онъ усвоилъ себѣ передовыя идеи и убѣжденія, и въ тридцатыхъ годахъ возвратившись на родину, сталъ горячимъ пропагандистомъ прогресса въ отдаленной, заброшенной французской колоніи. Его усилія не пропали даромъ, многихъ юношей заставилъ онъ учиться, многихъ черствыхъ эгоистовъ обратилъ въ свою религію гуманности и свободы. Занимаясь также торговыми оборотами, онъ доказалъ, что даже въ колоніяхъ можно вести дѣла вполнѣ честно и не только не терпѣть отъ этого убытковъ, напротивъ, вести ихъ съ большею выгодою для себя и на пользу общества.
Его общественное положеніе и вліяніе росли постоянно, его демократическія политическія убѣжденія сдѣлали его самымъ популярнымъ человѣкомъ въ странѣ и поставили на такой высотѣ, что мѣстная администрація, хотя и смотрѣла очень косо на этого человѣка, діаметрально расходящагося съ нею въ убѣжденіяхъ, однакожъ ничего не смѣла предпринять противъ него. Таковъ былъ человѣкъ, принявшій меня такъ братски и дружественно въ своемъ домѣ въ Кайенѣ.
Никогда я не забуду дня 14 ноября, который для меня былъ прянымъ днемъ воскресенья. Еще вчера я былъ нумеръ, я былъ одѣть, какъ каторжникъ, я получалъ паекъ, какъ каторжникъ, я вполнѣ зависѣлъ отъ расположенія духа пьянаго тюремщика; а сегодня я нахожусь въ дружескомъ домѣ, вижу симпатичныя лица моихъ хозяевъ, упиваюсь музыкой разумнаго разговора, мои собесѣдники держатся тѣхъ самыхъ убѣжденій, за служеніе которымъ я заплатилъ долгимъ страданіемъ и лишеніями, — все вокругъ меня напоминаетъ европейскую цивилизацію, все говоритъ о конфортѣ.
И чтобы ничто не напоминало мнѣ прошлаго, по выходѣ изъ ванны, я не нашелъ своего прежняго арестантскаго платья, а вмѣсто него къ моимъ услугамъ былъ предложенъ полный костюмъ, какой носятъ обыкновенно всѣ цивилизованные люди. Мнѣ казалось, что я очнулся послѣ продолжительнаго сна.
Франкони имѣетъ двухъ сыновей, оба они идутъ по слѣдамъ своего достойнаго отца. Младшій изъ нихъ, въ то время еще четырнадцатилѣтній юноша, по желанію отца, сталъ моимъ ученикомъ.
Оффиціально я все еще оставался ссыльнымъ и долженъ былъ подвергаться многимъ неудобствамъ, сопряженнымъ съ этимъ званіемъ, но мнѣ жилось уже такъ хорошо, въ сравненіи съ прежнимъ, что я не чувствовалъ ихъ. Рекомендація Франкони открыла мнѣ входъ во многіе дома города и мало-по-малу сама администрація оставила меня совершенно въ покоѣ и дала мнѣ полную свободу дѣйствій. Въ кайенскомъ обществѣ была партія людей, требовавшая, чтобы политическіе ссыльные были подчинены тѣмъ же правиламъ, какимъ подчинялись ссыльные но обыкновеннымъ преступленіямъ, но она должна была умолкнуть, когда Франкони предложилъ свою дружбу одному изъ этихъ ссыльныхъ. Вездѣ и во всякое время, гдѣ было это нужно. Франкони ратовалъ въ мою пользу. Онъ говорилъ всѣмъ, что прежде я былъ извѣстнымъ журнальнымъ дѣятелемъ, что я занималъ общественныя должности, а въ глазахъ самыхъ рьяныхъ реакціонеровъ, т. е. огромнаго большинства креоловъ, эти титла имѣли большой вѣсъ и давали право на уваженіе. Пылкія рѣчи моего защитника расшевелили ихъ. и многіе изъ нихъ, нѣкогда преслѣдовавшіе и притѣснявшіе моихъ предшественниковъ, политическихъ ссыльныхъ, своимъ вниманіемъ ко мнѣ какъ будто старались загладить свою вину.
И администрація обратилась ко мнѣ съ предложеніями: начальникъ гражданскаго управленія колоніи желалъ помѣстить меня въ своей канцеляріи, но я отказался отъ этой чести. Однакожъ желая чѣмъ нибудь заниматься въ свободное время, котораго оставалось у меня слишкомъ много, я согласился работать у казначея; должность моя не была оффиціальной и я получалъ свое вознагражденіе не изъ государственнаго бюджета.
Свой день я распредѣлялъ слѣдующимъ образомъ: отъ 6 до 7 часовъ утра я работалъ съ юнымъ Франкони; потомъ шелъ къ казначею и оставался тамъ до 10 часовъ; въ 12 часовъ я опять шелъ къ нему и работалъ у него до 4 часовъ, отъ 4 до 6 другой урокъ у Франкони. Въ 6 часовъ мы обѣдали, а въ 9, какъ требовалось правилами о ссыльныхъ, я шелъ домой. И въ этомъ случаѣ я пользовался привилегіей; прочіе ссыльные обязаны были приходить домой въ 7 1/2 часовъ, о чемъ ихъ извѣщали пушечнымъ выстрѣломъ.
Впослѣдствіи распредѣленіе моего дня нѣсколько измѣнилось: у меня прибавилось еще два урока: одинъ отъ 10 до 11 часовъ утра, другой отъ 6 до 7 часовъ вечера.
Друзья Франкони, по крайней мѣрѣ тѣ изъ нихъ, которые раздѣляли его политическія убѣжденія, стали и моими друзьями. Ихъ было не мало и мы вмѣстѣ проводили время весьма пріятно.
Такъ шла моя жизнь до 28 сентября 1859 года, когда вслѣдствіе амнистіи окончилась моя ссылка. Я возвратился во Францію, гдѣ теперь опять дѣйствую на прежнемъ журнальномъ поприщѣ.