Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861—1894).
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.
Смерть А. А. Григорьева[1] была печальною неожиданностію для всѣхъ, кто зналъ и любилъ его. Онъ обладалъ могучимъ здоровьемъ, которое не подвергалось никакимъ вліяніямъ климата и, казалось, безъ ущерба выносило всѣ излишества, которымъ ему случалось предаваться. Еще наканунѣ его смерти мы по обыкновенію шутили надъ его положеніемъ и никому не приходила на умъ мысль объ опасности.
Теперь, когда его нѣтъ съ нами, когда вдругъ мы почувствовали пустоту, оставленную по себѣ этимъ глубокимъ человѣкомъ, этимъ вѣяніемъ, какъ онъ самъ любилъ называть себя, на насъ невольно нападаетъ тяжелое раздумье. Что сломило эту жизнь, которая казалась такою крѣпкою? Что подорвало эти силы, которыя казались неистощимыми? Вѣроятно, былъ внутренній червь, незамѣтно подтачивавшій этого человѣка, имѣвшій нѣкоторую связь и со всѣми превратностями его жизни, и съ тѣми излишествами, въ которыхъ очевидно была для него какая-то болѣзненная и тяжкая потребность.
И вообще, чѣмъ жилъ этотъ человѣкъ? Что составляло главный нервъ, главную струю этой неожиданно-угасшей жизни? Чѣмъ онъ дорожилъ, въ чемъ полагалъ свой долгъ и свою гордость, чему радовался, о чемъ печалился? Теперь, когда его нѣтъ съ нами, мы невольно отдаемся печальной отрадѣ воспоминаній, невольно вдумываемся въ урокъ, завѣщанный намъ его совершившеюся жизнью.
Каждый, кто зналъ покойнаго, не колеблясь ни минуты, скажетъ, что это не былъ человѣкъ личныхъ интересовъ, что никогда личные интересы не стояли у него на первомъ планѣ, не занимали главнаго мѣста въ душѣ. Часто случалось, правда, что онъ дѣтски-наивно жаловался на скудость и шаткость своего личнаго положенія; но эти жалобы только доказываютъ, что онъ никогда не умѣлъ соблюдать свои интересы. Если бы это было не такъ, если бы онъ, дѣйствительно, умѣлъ дорожить ими и соблюдать ихъ, то онъ конечно не терпѣлъ бы и десятой доли тѣхъ неудобствъ и неустройствъ, среди которыхъ почти постоянно жилъ. Та же самая неумѣлость отзывается даже въ его литературныхъ трудахъ. У него недоставало той гибкости, которая даетъ возможность приспособляться къ условіямъ и требованіямъ повременнаго изданія или даже, просто, къ пониманію читатилей. Онъ писалъ свои статьи такъ, какъ они приходили ему въ голову, ни мало не заботясь о чемъ-либо постороннемъ. Вотъ почему онъ писалъ языкомъ для него яснымъ и выразительнымъ, но для другихъ часто темнымъ и непонятнымъ; вотъ почему его статьи не имѣли блестящаго и скораго успѣха. Зато, разумѣется, тѣмъ выше цѣнилъ его всякій, кто понималъ его; а медленный успѣхъ его взглядовъ былъ вполнѣ проченъ, и никто не сумѣлъ бы теперь сказать, когда онъ прекратится.
Неумѣлый человѣкъ одно только умѣлъ — слѣдить за умственнымъ и эстетическимъ движеніемъ нашимъ, чувствовать и понимать всѣ явленія въ нашемъ мірѣ искуссгва и мысли. Сюда были устремлены всѣ силы его души; здѣсь была его радость и печаль, долгъ и гордость. Быть сознаніемъ этого движенія, этой жизни, — вотъ что составляло его природу, въ чемъ заключались его желанія, его существенная жизненная потребность.
Опять скажу — это подтвердитъ всякій, кто только зналъ Григорьева. Ничто его столько не занимало, не увлекало, не наполняло, какъ явленія въ мірѣ искусства вообще и въ мірѣ словеснаго художества въ особенности. Это былъ урожденный критикъ, для котораго критика была естественною потребностію и прямымъ назначеніемъ жизни.
Такой-то человѣкъ среди насъ жилъ и умеръ. Я не имѣю нисколько притязанія очертить здѣсь вполнѣ характеръ его или раскрыть тайну его жизни; я хочу только съ своей стороны сообщить то, что объ немъ знаю. Я былъ знакомъ съ Григорьевымъ только въ послѣдніе годы его жизни; но его отношеніе къ литературѣ, т. е. къ той сферѣ, въ которой одной онъ могъ жить полною жизнью, для меня вполнѣ ясны, и я могу здѣсь сообщить нѣкоторыя черты, можетъ быть никому неизвѣстныя.
Мы познакомились съ нимъ въ концѣ 1859 г., въ Петербургѣ. Въ этомъ году было начато изданіе одной новой еженедѣльной газеты, и я началъ въ ней свое литературное поприще тремя маленькими статьями, напечатанными въ теченіе года, подъ заглавіемъ Физіологическія письма. Послѣ появленія первой же изъ этихъ статей издатель газеты вдругъ какъ-то объявляетъ мнѣ, что статья моя заслужила большое одобреніе отъ Григорьева, и что Григорьевъ непремѣнно желаетъ со мною познакомиться. Привожу этотъ фактъ, какъ доказательство необыкновенно живого и теплаго вниманія, которое Григорьевъ обращалъ на литературныя явленія. Кромѣ его, никто этихъ физіологическихъ писемъ и не замѣтилъ. А для него они послужили основаніемъ весьма тѣснаго сближенія со мною.
Въ то время я былъ совершенно незнакомъ съ литературнымъ міромъ. Я не имѣлъ понятія о силѣ, съ которою въ немъ господствуютъ извѣстныя мнѣнія и предразсудки. Въ вашемъ кружкѣ, состоявшемъ кромѣ меня изъ нѣсколькихъ болѣе молодыхъ людей, мы цѣнили литературныя явленія по своему, ни мало не справляясь съ ихъ рыночною цѣною и даже не подозрѣвая, какъ мы смѣлы въ своихъ сужденіяхъ. Григорьевъ стоялъ въ нашихъ глазахъ чрезвычайно высоко, тогда какъ другіе дѣятели, и именно многіе изъ тѣхъ, которые тогда наиболѣе гремѣли и сіяли, цѣнились нами весьма низко. Такимъ образомъ похвала, заслуженная моею статьею отъ Григорьева, была для меня самымъ лестнымъ успѣхомъ, какого только я могъ пожелать, и обрадовала меня невыразимо.
По разнымъ обстоятельствамъ мы встрѣтились только осенью, на вечерѣ у одного изъ литераторовъ и потомъ стали бывать другъ у друга. И вотъ что меня поразило съ первыхъ же свиданій. Григорьевъ, отъ времени до времени, писалъ небольшія полемическія и критическія статьи, подъ которыми подписывался: одинъ изъ ненужныхъ людей. Я любовался спокойнымъ и глубокомысленнымъ юморомъ этихъ статей, и самую подпись понималъ только, какъ средство усилить сарказмъ. Каково же было мое удивленіе, когда въ первыхъ же разговорахъ съ Григорьевымъ я услышалъ отъ него прямые намеки на то, что онъ, дѣйствительно, человѣкъ ненужный въ настоящее время, что ему нѣтъ мѣста для дѣятельности, что духъ времени слишкомъ враждебенъ къ людямъ такого рода, какъ онъ. Сначала я приступилъ было къ нему съ горячими разувѣреніями. «Помилуйте, говорилъ я ему, какой же вы ненужный человѣкъ, когда вы составляете единственную нашу надежду, когда отъ васъ только и можно ждать настоящаго критическаго суда литературныхъ явленій? Между вами и вашими соперниками и порицателями лежитъ неизмѣримое разстояніе». На эти увѣренія онъ отвѣчалъ мнѣ, что я еще мало знаю положеніе дѣлъ, что настоящей критики никому теперь не нужно; а въ доказательство приводилъ то, что ему негдѣ писать.
Очень меня это удивляло. Я простодушно воображалъ тогда, что каждый издатель долженъ съ такою же радостію принимать статьи Григорьева, съ какою я ихъ читалъ. Дѣйствительно, было далеко не такъ. Григорьевъ былъ въ совершенномъ загонѣ. Статьи его до того выходили изъ обыкновеннаго, такъ сказать, всѣми тогда принятаго тона, что ихъ встрѣчали съ недовѣріемъ, и если его сужденія, какъ это безпрестанно случалось, противорѣчили ходячимъ тогда мнѣніямъ, то каждый считалъ себя въ правѣ стать на сторону ходячихъ мнѣній и обвинить Григорьева въ смѣшной эксцентричности. На него подымались хоромъ:
Что вы?
Да какъ вы? Можно-ль противъ всѣхъ?
Это было время самаго сильнаго господства тѣхъ, кого Григорьевъ называлъ теоретиками. Вся петербургская литература вторила имъ самымъ усерднымъ и искреннимъ образомъ. Противъ нихъ не раздавалось ни одного сколько-нибудь замѣтнаго голоса. Московская журналистика хота имѣла другое направленіе, но была подъ явнымъ страхомъ и помалчивала. Были извѣстные предметы, объ которыхъ, подъ страхомъ позора, нельзя было сказать ни одного сочувственнаго слова; были другіе, которыхъ не смѣло коснуться ни единое слово осужденія.
Чтобы показать вмѣстѣ и ною собственную неопытность и тогдашнее положеніе дѣлъ, разскажу маленькій случай, бывшій со мною. Когда началось изданіе газеты, о которой я говорилъ, я предложилъ редакціи небольшую статью, содержавшую въ себѣ опроверженіе нѣкоторыхъ quasi-философскихъ ученій теоретиковъ. Редакторъ отказался напечатать и прямо сказалъ мнѣ, что никакихъ подобныхъ статей онъ не возьметъ отъ меня.
На другой годъ затѣялось въ Петербургѣ изданіе новаго толстаго журнала. Я участвовалъ въ немъ съ первой книжки, и опять мнѣ случилось написать статью противъ теоретиковъ. Статья не была принята, и опять мнѣ заранѣе сказано, что статей такого рода журналъ принимать не будетъ.
На слѣдующій годъ опять основался новый толстый журналъ и съ перваго же нумера печаталъ мои статьи. Когда въ половинѣ года у меня сложилась статейка противъ теоретиковъ, то наконецъ она была принята.
Итакъ, я очень дурно понималъ положеніе и настроеніе литературы въ то время, когда познакомился съ Григорьевымъ. Мнѣ казалось невѣроятнымъ, чтобы его удивительный талантъ не находилъ себѣ мѣста. Я задумалъ помочь ему. Тогда я находился въ довольно частыхъ сношеніяхъ съ «Русскимъ Вѣстникомъ», гдѣ печаталась одна изъ моихъ статей. Я зналъ, что этотъ журналъ недоволенъ своимъ критическимъ отдѣломъ, для котораго никакъ не могъ найти вполнѣ пригодныхъ сотрудниковъ. И вотъ весною 1860 г. я написалъ въ редакцію «Русскаго Вѣстника», что если она желаетъ имѣть у себя критику, то единственный человѣкъ для этого дѣла — Аполлонъ Григорьевъ, что такъ я его понимаю и такъ судятъ о немъ лучшіе изъ здѣшнихъ литераторовъ. Вслѣдствіе ли одного этого письма, или можетъ быть также и по другимъ причинамъ, — только Григорьевъ очень скоро былъ вызванъ въ Москву. Онъ поѣхалъ для переговоровъ и черезъ нѣсколько дней вернулся съ полнымъ торжествомъ. Ему поручали вполнѣ критическій и беллетристическій отдѣлъ журнала. Помню, какъ я зашелъ къ нему на дачу, въ крошечный домикъ, стоящій на концѣ Палюстрова, посреди ровнаго зеленаго болотца. Онъ привезъ съ собой книжку «Русскаго Вѣстника», въ которой только что была напечатана моя статья, и говорилъ мнѣ съ большою радостію: «ну вотъ, мы съ вами будемъ проповѣдывать съ каѳедры, у которой шесть или семь тысячъ слушателей».
Переѣхалъ онъ въ Москву, кажется, въ концѣ іюня. Въ началѣ августа, когда мнѣ случилось на пути въ Петербургъ быть проѣздомъ въ Москвѣ, я видѣлъ Григорьева въ редакціи «Русскаго Вѣстника», и казалось, дѣло шло вполнѣ ладно. Въ слѣдующемъ нумерѣ должна была явиться первая его статья. Но напрасно потомъ въ Петербургѣ я искалъ этой статьи въ каждой новой книжкѣ журнала; нумера выходили за нумерами, но ни одной статьи Григорьева въ нихъ не было.
Что произошло, я не знаю, но только оказалось, что дѣло не пошло на ладъ съ самаго начала. При такихъ, по видимому, вполнѣ благопріятныхъ обстоятельствахъ, Григорьевъ не успѣлъ завоевать себѣ никакого мѣста въ журналѣ. Не было напечатано ни одной его статьи; не было напечатано ни одного изъ тѣхъ беллетристическихъ произведеній, которыя онъ одобрилъ.
Никто не зналъ, что онъ дѣлаетъ. Поздно осенью или даже въ началѣ зимы онъ вернулся въ Петербургъ, вернулся, разумѣется, по прежнему безъ всякаго опредѣленнаго положенія, не зная, гдѣ писать и что писать. Ничего нѣтъ мудренаго, что онъ запутался въ долгахъ и къ концу года попалъ въ долговое отдѣленіе.
Въ 1861 г. началось изданіе «Времени». Только по чистой случайности первая книжка этого журнала вышла безъ статьи Григорьева. Здѣсь его очень уважали и цѣнили. Со второй книжки начался рядъ его статей: Народность и литература; Западничество въ русской литературѣ, причины происхождтія его и силы; Бѣлинскій и отрицательный взглядъ въ литературѣ и т. д.; кромѣ того, шли мелкія рецензіи и замѣтки.
Такимъ образомъ, положеніе Григорьева, казалось, упрочивалось и подавало хорошія надежды на будущее. Онъ довольно порядочно устроился и обзавелся. Журналъ имѣлъ очень быстрый и многообѣщающій успѣхъ. Григорьевъ работалъ охотно и писалъ много.
Но это продолжалось только нѣсколько мѣсяцевъ. Что побудило его ѣхать въ Оренбургъ? — вопросъ, который разрѣшить очень трудно. Самъ онъ любилъ ссылаться на разногласія съ редакціею. Были конечно эти разногласія, но они были такъ ничтожны, и полное согласіе такъ легко могло бы возстановиться съ обѣихъ сторонъ, что придавать имъ важность никакъ нельзя. Помню, какъ мы цѣлымъ хоромъ уговаривали его остаться; онъ хватался за всевозможные предлоги, чтобы оправдать свое желаніе и, несмотря на самыя ясныя опроверженія, оставался на своемъ. Мы дивились его капризу и никакъ не могли понять его. Мнѣ кажется, что причины его отъѣзда нужно искать въ его внутренней жизни, съ которою я тогда былъ вовсе незнакомъ. Мнѣ кажется, онъ бросилъ журналъ и Петербургъ по такой же причинѣ, по которой черезъ годъ бросилъ Оренбургъ и вернулся къ журналу. И то и другое не зависѣло отъ журнала, постоянно сохранявшаго къ нему одинаковыя отношенія и самое полное уваженіе.
Какъ бы то ни было, лѣтомъ 1861 года Григорьевъ уѣхалъ въ Оренбургъ на мѣсто учителя русскаго языка и словесности въ тамошнемъ корпусѣ.
Какъ читатель видитъ, отношенія между мною и Григорьевымъ до этого отъѣзда были чисто литературныя; насъ связывалъ только этотъ одинъ интересъ. Григорьевъ видѣлъ во мнѣ своего ревностнаго почитателя; я смотрѣлъ на него, какъ на великаго и единственнаго мастера въ дѣлѣ критики. Этимъ объясняется то, что, когда онъ уѣхалъ въ Оренбургъ, то завелъ со мною весьма дѣятельную переписку, и что переписка эта имѣла часто литературное содержаніе. Ему было пріятно излагать свои сужденія передъ внимательнымъ и сочувствующимъ слушателемъ. Такимъ образомъ, у меня оказался цѣлый рядъ писемъ Григорьева, въ которыхъ онъ излагаетъ свой взглядъ да современную литературу и на свое положеніе въ ней. Письма эти насъ очень интересовали. Каждый разъ почти я, бывало, приносилъ письмо Григорьева въ редакщю «Времени» и читалъ его вслухъ для всеобщаго назиданія. И мнѣнія, высказанныя Григорьевымъ въ письмѣ, всегда имѣли большой вѣсъ въ журналѣ.
Изъ писемъ читатель увидитъ гораздо яснѣе, чѣмъ изъ всякихъ моихъ объясненій, какой глубокій интересъ составляла для Григорьева литература, какъ неразрывно сливалась она со всею его жизнью. Съ другой стороны, читатель видитъ тѣ опасенія и страхи, тѣ припадки неизгладимаго унынія, которымъ постоянно подвергался Григорьевъ, которые сопровождали его до могилы и, безъ сомнѣнія, ускорили его смерть.[2]
И вообще[3] болѣе всякаго другого Григорьевъ испыталъ всѣ тѣ невзгоды, всѣ тѣ неудобства, бѣдствія и превратности. какія могутъ встрѣтиться въ литературной жизни.
Литераторъ онъ былъ настоящій, т. е. не взявшійся за перо случайно, хотя бы при нѣкоторой охотѣ и способности къ писанію, а напротивъ полный идей, захватывавшихъ все его существо и требовавшихъ себѣ исхода и выраженія. Сочиненія его, полнаго изданія которыхъ нельзя не ждать съ нетерпѣніемъ, представятъ цѣлыя громады мыслей, въ которыя всматриваться будетъ долго поучительно. Въ нихъ найдетъ себѣ неистощимую пищу всякій, кто дѣйствительно любитъ и уважаетъ литературу и искусство. Удивительная глубина и ширина взгляда, даже теряющагося и расплывающагося только по причинѣ своей глубины и ширины, давала Григорьеву возможность дѣлать намеки и указывать черты, которыя уловлены съ поразительною вѣрностію, хотя и остаются чертами и намеками. Тутъ обширное поприще для изученія и пониманія. Нѣтъ писателя, у котораго бы въ писаніяхъ такъ мало было сочиненія и такъ много жизни, какъ у Григорьева. Оттого-то они такъ любопытны, такъ обильны содержаніемъ.
Григорьевъ писалъ, увлекаемый своими вѣяніями; онъ сливался съ предметомъ, наполнявшимъ его мысли. Что-же вышло? Его встрѣтили недоразумѣніемъ, насмѣшками, глумленіемъ. Онъ не хотѣлъ, да и не могъ какъ-нибудь примѣниться къ тому, языку, пріемамъ, господствовавшимъ въ литературѣ. Поэтому такъ часто онъ вовсе не находилъ журнала, гдѣ-бы могъ писать, что хотѣлъ. Григорьевъ не былъ-бы Григорьевымъ, если бы изъ него могъ выйти журнальный работникъ, который, подчиняясь случаямъ и надобности, пишетъ о томъ или о другомъ.
Отсюда понятно, что для него менѣе, чѣмъ для кого-нибудь другого, было возможно устроить себѣ правильный и ровный доходь. Кромѣ того, и въ случаѣ дѣятельной работы, зависимость отъ минуты, отъ расположенія духа, кажущаяся легкость труда, утомленіе, тѣмъ болѣе опасное, что подходитъ незамѣтно, отсутствіе всякой нити, которая-бы механически регулировала работу и распредѣляла время, — все это вело къ житейскому безпорядку и со всѣмъ этимъ менѣе всякой другой могла справиться непрактическая натура Григорьева.
Все это однако-же еще ничего не значитъ; даже то, что въ литературѣ не было признано за нимъ настоящаго мѣста и значенія, еще не составляло самаго большого зла. Главное, отъ чего страдалъ Григорьевъ, было его постоянное стремленіе къ энтузіазму, къ тому самому энтузіазму, въ которомъ заключалась вся его сила, какъ критика и писателя. Минуты, когда онъ постигалъ самыя тайныя біенія жизни, воплощенныя искусствомъ, были настоящими живыми минутами Григорьева. Но за ними слѣдовалъ упадокъ силъ, при которомъ весь личный міръ человѣка тускнѣетъ и обезцвѣчивается; неизбѣжно слѣдовало смутное и тревожное исканіе идеала въ своей собственной жизни. Вотъ почему Григорьевъ былъ человѣкъ въ высшей степени напряженный какъ онъ самъ выражается о своихъ первыхъ стихотвореніяхъ, хотя въ то же время совершенно искренній. Онъ ни въ чемъ не могъ помириться на серединѣ. Онъ старался возводить свои мысли и чувства до идеальной глубины и чистоты; если же обрывался въ этихъ усиліяхъ, то прямо переходилъ въ противуположную крайность и погружался въ безпорядокъ жизни съ какимъ-то сладострастіемъ цинизма. Эти безпрестанныя противуположности поражали всякаго, кто въ первый разъ узнавалъ Григорьева; они сломали его жизнь и подорвали его крѣпкую натуру.
Увы! Очевидно, Григорьевъ не былъ властителемъ тѣхъ силъ, которыя въ немъ жили: не онъ управлялъ ими, а они имъ. Недаромъ, какъ лучшею похвалою, онъ хвалятся своею искренностію, своимъ нелицемѣрнымъ служеніемъ духу, въ немъ вѣявшему. Какъ-то въ одинъ изъ послѣднихъ разговоровъ съ нимъ, я сказалъ ему объ одномъ вопросѣ: «ты знаешь, что я не согласенъ съ тобою въ этомъ случаѣ; можетъ быть, ты однакоже болѣе правъ…» «Правъ я или не правъ, перебилъ онъ меня, этого я не знаю; я — вѣяніе!»
И вотъ силы, которыя онъ носилъ въ себѣ, износили его самого; онъ умеръ, сжигаемый огнемъ своего вѣянія.
Григорьевъ былъ средняго роста и имѣлъ прекрасную наружность, поражавшую соединеніемъ силы и граціи; въ немъ, дѣйствительно, была грандіозностъ, такъ шедшая къ его напряженной натурѣ. Сѣрые глаза, небольшіе, но замѣчательно далеко разставленные одинъ отъ другого, имѣли необыкновенный блескъ, поразившій меня, когда я его увидѣлъ въ первый разъ. Носъ орлиный. Руки, съ которыми онъ обращался краине небрежно, были малы, нѣжны и красивы, какъ у женщины.
14-го ноября 1864 г.