Изъ воспоминаній Альфонса Додэ
правитьПріѣздъ.
правитьЧто это было за путешествіе! Тридцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а и теперь, какъ только вспомню, ноги леденѣютъ отъ холода и въ желудкѣ дѣлаются спазмы. Двое сутокъ я просидѣлъ въ вагонѣ третьяго класса, одѣтый легонько, по-лѣтнему, и какой же былъ холодъ! Мнѣ едва минуло шестнадцать лѣтъ, и ѣхалъ я издалека, изъ самой глубины Лангедока, гдѣ я былъ школьнымъ надзирателемъ, — ѣхалъ, чтобы пуститься въ литературу. По уплатѣ за дорогу, у меня въ карманѣ оставалось ровно сорокъ су, а въ душѣ ни малѣйшей тревоги, — такъ я былъ богатъ надеждами! Я забывалъ даже о голодѣ: какъ ни соблазнительно смотрѣли пирожки и сандвичи, разложенные въ станціонныхъ буфетахъ, я не хотѣлъ разстаться съ серебряною монетой, крѣпко запрятанною въ карманъ. Однако же, къ концу путешествія, когда поѣздъ, погромыхивая и покачивая насъ изъ стороны въ сторону, несся по печальнымъ равнинамъ Шампаньи, со мной чуть дурно не дѣлалось. Мои спутники, матросы, распѣвавшіе всю дорогу пѣсни, протянули мнѣ фляжку. Милые люди! Какъ хорошо они пѣли и какъ хороша была ихъ водка, особливо для человѣка, не ѣвшаго ничего двое сутокъ! Она подкрѣпила меня и оживила. Усталость взяла свое и я задремалъ, но просыпался при каждой остановкѣ поѣзда и опять впадалъ въ дремоту, какъ только мы пускались въ путь…
Грохотъ колесъ по чугуннымъ плитамъ, гигантскій стеклянный сводъ, залитый свѣтомъ, стукъ дверей, трескотня багажныхъ телѣжекъ, суетливая, озабоченная толпа, таможенные чиновники… Парижъ!
Мой брать поджидалъ меня на подъѣздѣ. Малый практическій, несмотря на свою молодость, проникнутый сознаніемъ обязанностей старшаго брата, онъ заботливо припасъ ручную телѣжку и коммиссіонера.
— Вотъ мы уложимъ твой багажъ.
Хорошъ былъ мой багажъ! Несчастный маленькій чемоданишко, обитый гвоздями и испещренный заплатами, вѣсилъ больше, чѣмъ то, что въ немъ было уложено. Мы двинулись къ Латинскому кварталу по пустыннымъ набережнымъ, по соннымъ улицамъ, слѣдомъ за коммиссіонеромъ, везшимъ телѣжку. Только что разсвѣло. На встрѣчу намъ попадались лишь рабочіе съ посинѣвшими отъ холода лицами, да разнощики газетъ, ловко подсовывавшіе утренніе листки подъ двери домовъ. Газовые рожки тухли. Улицы, Сена и ея мосты, — все казалось мнѣ одноцвѣтно-мрачнымъ въ утреннемъ туманѣ. Таково было мое вступленіе въ Парижъ. Съ тревогой въ сердцѣ, подъ вліяніемъ невольнаго страха, я прижимался къ брату. Мы все шли за телѣжкой.
— Если ты не особенно спѣшишь познакомиться съ нашимъ жилищемъ, то зайдемъ сперва позавтракать, — сказалъ мнѣ Эрнестъ.
— Ахъ, да, хорошо поѣсть.
Я буквально умиралъ съ голоду. Увы! молочная, единственная молочная улицы Корнеля была еще заперта. Намъ пришлось долго ждать, прогуливаясь, чтобы согрѣться, вокругъ Одеона, производившаго на меня внушительное впечатлѣніе своею громадною крышей, своимъ портикомъ, своимъ видомъ нѣкоего храма. Наконецъ, ставни открылись и насъ впустилъ заспанный «гарсонъ», шмыгавшій растоптанными туфлями и ворчащій, какъ извощикъ, разбуженный на почтовой станціи перепрягать лошадей. Я никогда во всю мою жизнь не забуду этого завтрака чуть свѣтъ. Стоитъ мнѣ закрыть глаза — и я опять вижу маленькую залу съ бѣлыми голыми стѣнами, съ вѣшалками, забитыми въ штукатурку, конторку, загроможденную салфетками, продернутыми въ кольца, мраморные столики безъ скатертей, но блистающіе чистотой… Стаканы, солонки и крошечные графинчики, наполненные виномъ, въ которомъ нѣтъ и слѣда винограднаго сока, и, тѣмъ не менѣе, показавшимся мнѣ тогда восхительнымъ, — все это было уже на своихъ мѣстахъ.
— Три кофе!-- распорядился гарсонъ по собственному усмотрѣнію. А такъ какъ въ столь ранній часъ ни въ залѣ, ни въ кухнѣ никого не было, кромѣ его одного, то онъ самъ же себѣ и отвѣтилъ: «Бумъ!» — и принесъ намъ три кофе, т.-е. на три су чудеснаго, душистаго кофе, въ мѣру подслащеннаго.
Съ кофе мы управились такъ же быстро, какъ и съ двумя маленькими булками, поданными въ плетеной корзинкѣ. Тогда мы заказали яичницу, — для котлетъ часъ былъ еще слишкомъ ранній.
— Яичницу на двоихъ, бумъ! — рявкнулъ слуга.
— Да хорошо проваренную! — крикнулъ братъ.
Я умиленно преклонялся передъ апломбомъ и важными замашками сибарита брата. За десертомъ, не сводя глазъ другъ съ друга и опершись локтями на столъ, какими проектами, какими задушевными изліяніями мы обмѣнивались, сидя передъ тарелкой изюма и грецкихъ орѣховъ! Поѣвши, человѣкъ становится лучше. Прощай мрачное настроеніе и тревоги! Этотъ простой завтракъ опьянялъ меня не меньше шампанскаго. Мы вышли подъ руку, разговаривая очень громко. Совсѣмъ уже ободняло. Парижъ весело смотрѣлъ на меня всѣми своими открытыми магазинами; самъ Одеонъ какъ бы принялъ добродушный видъ, чтобы меня привѣтствовать, а бѣлыя мраморныя царицы Люксамбургскаго сада, казалось, граціозно кивали мнѣ головками, здоровались со мной изъ-за чугунной рѣшетки и обнаженныхъ деревьевъ.
Мой братъ былъ богатъ. Онъ занималъ должность секретаря при одномъ старомъ господинѣ, который диктовалъ ему свои мемуары и платилъ 75 франковъ въ мѣсяцъ. Намъ предстояло жить на эти 75 франковъ, въ ожиданіи того времени, когда меня осѣнитъ слава; приходилось вдвоемъ помѣститься въ маленькой комнаткѣ пятаго этажа Hôtel du Sénat, въ улицѣ Турнонъ. То былъ почти чердакъ, но мнѣ и эта конурка казалась великолѣпною, — вѣдь, это былъ парижскій чердакъ! А слова Отель Сената, блестѣвшія на вывѣскѣ, льстили моей гордости и приводили меня въ восторгъ. Противъ отеля, на другой сторонѣ улицы, былъ домъ, построенный въ прошедшемъ столѣтіи и украшенный фронтонами съ двумя лежащими человѣческими фигурами, которыя, казалось, вотъ-вотъ сейчасъ рухнуть на мостовую.
— Тутъ живетъ Рикоръ, — сказалъ мнѣ братъ, — знаменитый Рикоръ, врачъ императора.
Отель Сената, врачъ императора — эти громкія слова раздували мое тщеславіе, очаровывали меня. О, первыя впечатлѣнія Парижа!
Огромные рестораны бульвара Сенъ-Мишель, новыя собиранія бульвара Сенъ Жерменъ и улицы des Écoles тогда еще іи разогнали учащейся молодежи изъ знаменитаго квартала, и, несмотря на свое названіе, нашъ отель улицы Турнонъ не могъ въ то время похвалиться сенаторскою важностью. Въ немъ жила цѣлая колонія студентовъ, толпа молодежи, забравшаяся сюда съ юга Гаскони, все славные ребята, немного тщеславные, довольные собой и веселые, большіе охотники выпить и пошумѣть. Они только и знали, что спорили обо всемъ на свѣтѣ, — спорили безъ умолку. Мы встрѣчались съ ними рѣдко, только по воскресеньямъ, да и то лишь случайно, когда нашъ карманъ дозволялъ намъ пороскошествовать за табль-д’отомъ.
Тамъ я впервые увидалъ Гамбетту. Среди насъ онъ уже тогда пользовался извѣстностью и вызывалъ наши восторги. Полный жизни, счастливый своимъ даромъ слова, этотъ полу-римлянинъ, полу-галлъ самъ увлекался блескомъ своихъ рѣчей, потрясалъ оконныя стекла своимъ громовымъ краснорѣчіемъ и кончалъ всего чаще раскатистыми взрывами хохота. Онъ уже и тогда властвовалъ надъ толпою товарищей. Въ кварталѣ онъ былъ видною особой потому въ особенности, что получалъ изъ Кагора 300 франковъ въ мѣсяцъ, — сумму громадную для студента того отдаленнаго времени. Мы вскорѣ съ нимъ сблизились. Но тогда я еще былъ новичкомъ-провинціаломъ и ограничивался лишь тѣмъ, что не сводилъ съ него глазъ, сидя на концѣ стола, и восхищался имъ безъ малѣйшей тѣни зависти. Онъ и его пріятели очень рьяно занимались политикой. Сидя въ Латинскомъ кварталѣ, они толковали объ осадѣ Тюльери, тогда какъ мои склонности и мое честолюбіе навѣвали на меня грезы объ иныхъ побѣдахъ. Литература была единственнымъ предметомъ моихъ мечтаній. Я вѣрилъ въ свое призваніе со всѣмъ пыломъ юности; бѣдный и радостный, я весь этотъ годъ только и зналъ, что писалъ стихи на своемъ чердакѣ. Заурядная и трогательная исторія: Парижъ считаетъ сотнями такихъ молодыхъ бѣдняковъ, все достояніе которыхъ заключается въ риѳмахъ. Но я не думаю, чтобы когда-нибудь кто начиналъ свою карьеру въ такой полнѣйшей нищетѣ, какъ я.
Кромѣ брата, я никого не зналъ. Близорукій, неловкій и робкій, я иногда выползалъ изъ своей конуры, неизмѣнно обходилъ Одеонъ, прогуливался по его галлереямъ, опьяняемый страхомъ и восторгомъ при мысли, что встрѣчу тамъ писателей, у лавки г-жи Го, напримѣръ. Г-жа Го, уже состарѣвшаяся, но сохранившая удивительные блестящіе, черные глаза, позволяла мнѣ просматривать книги, выставленныя на прилавкѣ, только съ условіемъ не разрѣзывать листовъ. Разъ, я помню, она разговаривала съ знаменитымъ романистомъ Барбей д’Оревильи. Она вязала чулокъ; авторъ романа Une veille maîtresse стоялъ передъ нею, подпершись въ бокъ одною рукой — «à la Mérovingienne». На немъ былъ широкій плащъ такого покроя, какой носятъ извощики, но подбитый чернымъ бархатомъ; одна пола откинута для того, чтобы каждый могъ убѣдиться въ великолѣпіи этой, повидимому, очень скромной одежды. Вотъ кто-то подходитъ. Это — Валлесъ. Будущій членъ коммуны почти каждый день проходилъ мимо лавки г-жи Го, возвращаясь изъ кабинета для чтенія г-жи Морель, — «la mère Morel», какъ ее называли, — гдѣ онъ имѣлъ обыкновеніе съ утра работать и читать. Желчный, насмѣшливый, краснорѣчивый, съ мрачнымъ лицомъ уроженца Оверни, заросшимъ почти до бровей жесткою бородой, подстриженною щеткой, одѣтый всегда въ одинъ и тотъ же плохой сюртукъ, онъ говорилъ рѣзкимъ, металлическимъ голосомъ. Этотъ голосъ раздражалъ мнѣ нервы. Валлесъ тогда только что написалъ книгу Деньги, — памфлетъ, посвященный Миресу и украшенный, въ видѣ виньетки, изображеніемъ пятифраиковой монеты. Въ ожиданіи возможности сдѣлаться компаньономъ Миреса, онъ былъ неразлучнымъ спутникомъ стараго критика Густава Планша. Аристархъ журнала Revue des Deux Mondes былъ въ то время толстымъ старикомъ суроваго вида; онъ волочилъ одну ногу и прихрамывалъ. Разъ я дерзнулъ посмотрѣть на нихъ въ окно кофейной улицы Тараннъ; для этого я дотянулся до окна и протеръ стекло пальцами. Эта кофейная была рядомъ съ домомъ, теперь уже сломаннымъ, въ которомъ Дидро прожилъ сорокъ лѣтъ. Валлесъ и Планшъ сидѣли другъ противъ друга; первый оживленно жестикулировалъ, а второй усердно, рюмка за рюмкой, осушалъ графинъ водки.
Или еще Крессо, — добродушный чудакъ Крессо! — котораго Валлесъ впослѣдствіи обезсмертилъ въ романѣ Les réfractaires… Этого я, кажется, никогда не забуду. Я часто встрѣчалъ его въ Латинскомъ кварталѣ, пробирающимся вдоль стѣнъ, съ печальнымъ и болѣзненнымъ лицомъ. Его длинная, сухая, какъ скелетъ, фигура была прикрыта короткимъ плащемъ. Крессо написалъ поэму Антонія. Чѣмъ жилъ этотъ бѣднѣйшій изъ Гренгуаровъ, никто не зналъ этого. Въ одинъ прекрасный день какой-то пріятель изъ провинціи оставилъ ему по завѣщанію маленькую ренту; въ этотъ день Крессо поѣлъ и умеръ отъ того.
Изъ той же эпохи сохранился въ моей памяти образъ одного изъ лучшихъ нашихъ poetae minores литературы въ прозѣ, образъ Жюля де-ля-Маделенъ, автора мало извѣстныхъ произведеній, отличающихся чисто античною красотой формы; таковы его: Ames en peine и Маркизъ де Саффра. Аристократическія манеры, красивая, бѣлокурая голова, напоминающая Христа на картинѣ Тинторета, тонкія черты нѣсколько болѣзненнаго лица, грустные глаза, какъ бы вѣчно тоскующіе по солнцѣ Прованса, его родины: таковъ былъ Жюль де-ля-Маделенъ. Знавшіе его исторію разсказывали ее по секрету, на ухо: то была исторія энтузіаста и высоко честнаго человѣка. Раненый въ іюнѣ 1848 года на баррикадахъ, онъ былъ оставленъ въ числѣ убитыхъ инсургентовъ. Какой-то буржуа нашелъ его на улицѣ и укрылъ, спрятавъ въ своемъ домѣ, гдѣ семья хозяинѣ ухаживала за раненымъ и поставила его на ноги. Совсѣмъ оправившись, онъ женился на дочери своего спасителя.
Встрѣчи съ знаменитостями, случайный обмѣнъ съ ними нѣсколькими словами разжигаютъ молодое честолюбіе. «И я добьюсь того же!» — говорилъ я самъ себѣ съ вѣрой въ свои силы. Какъ бодро взбѣгалъ я тогда на свой пятый этажъ, въ особенности, если средства позволяли запастись свѣчей, дававшею возможность проработать всю ночь, писать стихи, наброски драмъ. Смѣлость придавала мнѣ крылья. Передо мною открывалась блестящая будущность; я забывалъ бѣдность и всѣ лишенія, изъ-подъ пера страстно лились риѳмы въ то время, какъ внизу шумно пировали студенты, празднуя Рождественскій вечеръ, и голосъ Гамбетты гремѣлъ подъ сводами лѣстницы, раздавался по корридору и потрясалъ замерзшія стекла моего окна.
Но на улицѣ меня опять охватывала обычная робость. Особливо же Одеонъ нагонялъ на меня необычайный страхъ. Онъ, въ теченіе цѣлаго года, казался мнѣ все такимъ же холоднымъ, такимъ же величественнымъ и недоступнымъ, какъ въ день моего пріѣзда. Одеонъ — Мекка всѣхъ моихъ стремленій, цѣль самыхъ задушевныхъ желаній! Сколько разъ я возобновлялъ несмѣлыя и тайныя попытки переступить завѣтный порогъ твоей маленькой, низенькой двери, въ которую проходятъ артисты! Сколько разъ я видѣлъ, какъ входилъ въ эту дверь Тиссеранъ, на верху своей славы, сгорбивши плечи подъ плащомъ, съ видомъ добряка-увальни, заимствованнымъ у Фредерика Леметра! А за нимъ подъ руку съ Флоберомъ и похожій на него, какъ родной братъ — Луи Буйле, авторъ драмы Мадамъ де Монтарси и часто также графъ д’Омой (d’Osmoy), теперешній депутатъ. Они тогда писали втроемъ большую фантастическую пьесу, никогда не попавшую на сцену. Слѣдомъ за ними проходила группа изъ четырехъ-пяти человѣкъ, съ ухватками военныхъ; всѣ они были нормандцы, одинаково бѣлокурые и здоровенные, какъ кирасиры. Это была «Руанская когорта», приспѣшники Буйле. аплодировавшіе. по предварительному указанію, на первыхъ представленіяхъ. Потомъ шли Амеде Роланъ, Жанъ Дюбуа, Батайль, — болѣе молодое тріо, предпріимчивое, смѣлое, тоже пытающееся пробраться въ маленькую дверь, прицѣпившись въ видѣ хвоста къ широкому плащу Тиссерана. Всѣ трое они померли, какъ и Буйле, въ самомъ началѣ своей литературной карьеры. И вотъ почему галлереи Одеона, когда я прохожу по нимъ въ сумерки, представляются мнѣ теперь наполненными знакомыми тѣнями…
Я написалъ небольшой томикъ стиховъ и пустился съ нимъ обходить издателей: толкался къ Мишелю Леви, къ Гашету… Къ кому только я ни обращался! Я пробирался во всѣ крупные книжные магазины, — громадные, какъ каѳедральные соборы, — и немилосердно скрипѣлъ своими ботинками, несмотря на ковры, разостланные на полахъ. Прикащики съ виновно бюрократическимъ видомъ оглядывали меня важно и холодно.
— Я бы желалъ видѣть г-на Леви… по дѣлу… рукопись у меня…
— Очень хорошо. Благоволите сказать ваше имя.
Я говорилъ мое имя; прикащикъ неторопливо прикладывалъ губы къ одному изъ отверстій говорильной трубы, ухо къ другому отверстію.
— Г-на Леви нѣтъ дома.
Никогда не было дома г-на Леви и г-на Гашетъ тоже; никого не бывало дома, благодаря несносной говорильной трубѣ.
На бульварѣ Итальянцевъ была еще одна книжная торговля; въ ней говорильныхъ трубъ не было, да и порядка административнаго тоже не существовало. Совсѣмъ напротивъ. Хозяинъ фирмы. Жакото, издавалъ тогда маленькія книжки, цѣною въ одинъ франкъ, — онъ первый придумалъ такую штуку. Жакото былъ небольшаго роста, толстенькій человѣчекъ, похожій на Бальзака, только безъ бальзаковскаго лба. Онъ вѣчно суетился, былъ постоянно удрученъ дѣлами и обѣдами, безпрестанно изобрѣталъ какіе-то грандіозные проекты; деньги словно горѣли въ его карманахъ. Въ два года онъ дошелъ до банкротства и уѣхалъ за Альпы, гдѣ основалъ журналъ Италія. А въ то время, о которомъ я говорю, его магазинъ служилъ какъ бы салономъ для избранной интеллигенціи бульваровъ. Тамъ можно было встрѣтить Норіака, только что выпустившаго въ свѣтъ свой 101 полкъ, Шолля, гордаго успѣхами своей Денизы, Адольфа Геффа, Обріе. Всѣ эти завсегдатаи бульваровъ, безукоризненно одѣтые, болтающіе о деньгахъ и женщинахъ, привели меня въ большое смущеніе, когда я въ первый разъ увидалъ рядомъ съ ними отраженіе въ зеркальномъ стеклѣ витрины моей особы, съ длинными волосами, какъ у pifftraro[1], въ маленькой провансальской шляпѣ. Что же касается Жакото, то онъ постоянно назначалъ мнѣ свиданія въ три часа дня въ Maison d’Or.
— Мы потолкуемъ тамъ, — говорилъ онъ, — да за столомъ же и договоръ подпишемъ.
Шутникъ, право! Я едва зналъ, какъ его разыскать, этотъ Maison d’Or! Только брать одинъ и поддерживалъ нѣсколько во мнѣ бодрость, когда я возвращался домой въ отчаяньи. Разъ, однако же, я вернулся съ важною новостью и въ превеликой радости. Spectateur, легитимистскій журналъ, согласился испытать мои таланты по хроникерской части. Можно себѣ представить, съ какою любовью, съ какимъ тщаніемъ я написалъ мою первую хронику. Я приложилъ къ дѣлу даже мои каллиграфическія способности. Несу рукопись въ редакцію; тамъ читаютъ ее; статья нравится, ее отправляютъ въ типографію. Я едва дышу въ ожиданіи выхода нумера. Да, какъ же, дождался!… Въ Парижѣ Богъ знаетъ что дѣлается, — итальянцы стрѣляли въ императора… Въ городѣ полный терроръ; журналы преслѣдуются, Spectateur запрещенъ! Бомба Орсини убила мою хронику.
Я остался живъ, но о самоубійствѣ, все-таки, подумывалъ. Небо сжалилось, наконецъ, надъ моимъ несчастнымъ положеніемъ. Издатель, котораго я тщетно искалъ, оказался вдругъ тутъ, какъ разъ подъ рукой, въ улицѣ Турпинъ, рядомъ съ нами. Книгопродавецъ Тардьё быль самъ писателемъ; нѣкоторыя изъ его произведеній имѣли успѣхъ: Mignon, Pour une épingle — вещи сантиментальныя, написанныя розовыми чернилами. Я познакомился съ нимъ случайно, прогуливаясь разъ вечеромъ около нашего отеля въ то время, когда онъ вышелъ посидѣть передъ своимъ магазиномъ. Онъ издалъ моихъ Amoureuses.
Заглавіе казалось заманчивымъ, красивая внѣшность книжки тоже. Нѣкоторые журналы обратили вниманіе на мое произведеніе и на меня. Робости — какъ не бывало. Я храбро отправлялся въ галлереи Одеона посмотрѣть, какъ идетъ продажа моей книги… и черезъ нѣсколько дней осмѣлился даже заговорить съ Жюлемъ Валлесомъ! Я, вѣдь, въ свѣтъ вышелъ…
Вильмессанъ *)
правитьЯ захожу иногда подрѣзать бороду или постричь волосы къ Леспесу. Любопытный и чисто-парижскій уголокъ представляетъ собою эта большая парикмахерская, занимающая весь уголъ дома Фраскати, между улицей Вивьенъ и Монмартрскимъ бульваромъ. Ее посѣщаетъ весь Парижъ, то-есть ничтожнѣйшій кружочекъ Парижа, проводящій всю свою жизнь между театромъ Гимназіи и Оперой, между церковью Notre-Dame-de-Lorette и Биржей, и воображающій, что кромѣ его, этого крошечнаго кружка, нѣтъ никого и ничего на свѣтѣ. Состоитъ онъ изъ биржевиковъ, актеровъ, журналистовъ, не считая вѣчно суетящейся и чѣмъ-то очень занятой толпы записныхъ «boulevardiers», ровно ничего не дѣлающихъ. Двадцать или тридцать «гарсоновъ» съ утра до ночи завиваютъ и брѣютъ всю эту публику. Наблюдая хозяйскимъ окомъ надъ бритвами и помадными банками, расхаживаетъ самъ патронъ, Леспесъ, маленькій, юркій человѣкъ, нажившій большое состояніе. Двадцать лѣтъ тому назадъ въ этомъ же домѣ и въ томъ же самомъ этажѣ, гдѣ Леспесъ стригъ и брилъ, помѣщалась редакція Фигаро. Вотъ контора и касса; изъ-за проволочной рѣшетки выглядываютъ круглые глаза и носъ клювомъ папаши Лежандра, вѣчно сердитаго, очень рѣдко любезнаго, — точно попугая посадили кассиромъ. Вотъ редакціонная зала; входъ постороннимъ воспрещается, — красуется надпись на матовыхъ стеклахъ двери; вокругъ длиннаго стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, стоитъ нѣсколько стульевъ. Все это я какъ сейчасъ вижу, — вижу и себя, робкаго, тихо сидящаго въ уголкѣ, съ аккуратно свернутою первою статьей подъ мышкою. Вильмессанъ еще не приходилъ. Мнѣ сказали подождать, я и ждалъ.
За зеленымъ столомъ сидѣло человѣкъ шесть; они разбирали газеты, писали, болтали, смѣялись, жгли сигаретки… Адская стряпня шла весело. Между ними сидѣлъ маленькій человѣчекъ съ краснымъ лицомъ и совершенно бѣлыми волосами, зачесанными вверхъ; на первый взглядъ его можно было принять за горбуна. Это былъ Поль д’Ивуа (Paul d’Ivoy), знаменитый хроникеръ, котораго Фигаро отбилъ у Courrier de Paris чуть не на вѣсъ золота, — тотъ самый Поль д’Ивуа, баснословное жалованье котораго приводило въ удивленіе и зависть всю литературную братію. По тогдашнему времени жалованье было дѣйствительно баснословнымъ; теперь оно едва ли бы показалось такимъ. Онъ писалъ, улыбаясь, какъ человѣкъ довольный собой; четвертушки бумаги, одна за другой, выходили исписанными изъ-подъ его пера. Я сидѣлъ въ сторонкѣ и смотрѣлъ, какъ пишетъ и улыбается г. Поль д’Ивуа.
Вдругъ послышались тяжелые шаги, веселый хриповатый голосъ… Вильмессанъ! Перья заскрипѣли сильнѣе, смѣхъ замолкъ, сигаретки исчезли. Одинъ только Поль д’Ивуа поднимаетъ голову и осмѣливается фамильярно смотрѣть на вошедшее божество.
Вильмессанъ: Хорошо, дѣтки, хорошо… Работа идетъ… (обращается къ Полю д’Ивуа добродушнымъ тономъ) Какъ вы? Довольны своею хроникой?
Поль д’Ивуа: Вышла, кажется, хороша.
Вильмессанъ: И прекрасно, тѣмъ болѣе это кстати, что она же и будетъ послѣднею…
Поль д’Ивуа (блѣднѣетъ): Какъ послѣднею?
Вильмессанъ: Такъ точно! Я ничуть не шучу… Ваше писанье невыносимо… На бульварѣ всѣ говорятъ это въ одинъ голосъ… Вы давно уже намъ всѣмъ надоѣли.
Поль д’Ивуа: Позвольте, однако… по контракту между нами…
— По контракту? Elle est bien bonne!… Попробуйте посудиться, — будетъ увеселительно. Я въ засѣданіи суда прочту ваши статьи, и тогда посмотримъ, какой такой контрактъ обязываетъ меня начинать мою газету подобными пошлостями!
Вильмессанъ не задумался бы продѣлать какъ говорилъ, и Поль д’Ивуа не сталъ съ нимъ судиться. Какъ бы тамъ ни было, а мнѣ, наивному новичку, стало жутко при видѣ такого способа вытряхивать редакцію на улицу, какъ старый коверъ. Я не зналъ, куда мнѣ дѣваться съ своею рукописью, свернутою въ смѣшную трубочку; въ ту же пору было — хоть сквозь землю провалиться. Это первое впечатлѣніе уже никогда потомъ не изгладилось во мнѣ. Съ тѣхъ поръ я часто видалъ Вильмессана, всегда онъ былъ со мною очень милъ, и всегда, при видѣ его, я ощущалъ такую же, приблизительно, непріятную дрожь ужаса, какую долженъ быть испытывать «Мальчикъ съ пальчикъ» при встрѣчѣ съ Огромъ.
Правды ради, я долженъ прибавить, что позднѣе, когда умеръ Поль д’Ивуа, вышвырнутый такъ грубо, тотъ же Вильмессанъ, — Огръ и святой Венсанъ де-Поль, въ одно и то же время, — по собственному побужденію, выдавалъ пенсію его дѣтямъ.
Добрый онъ или злой человѣкъ? — трудно отвѣтить на этотъ вопросъ. Онъ, несомнѣнно, добръ, но онъ и золъ тоже днями и часами, какъ придется. Художникъ могъ бы написать съ него два портрета, не погрѣшая ни одною черточкой, ни одною тѣнью: одинъ — изображающій добродушнаго человѣка, другой — жестокаго; одинъ — чернѣе чернаго, другой — весь розовый. Между собой эти портреты не имѣли бы никакого сходства и были бы очень схожи съ оригиналомъ. Нѣтъ числа анекдотамъ, характеризующимъ эту странную двойственность.
Передъ войной я познакомился съ однимъ хорошимъ человѣкомъ, отцомъ семейства, служившимъ въ центральномъ почтовомъ бюро въ улицѣ Жанъ-Жакъ Руссо. Во время господства коммуны этотъ господинъ оставался въ Парижѣ. Сочувствовалъ ли онъ въ глубинѣ души возстанію, я рѣшать не берусь. Весьма правдоподобно, что, разсуждая по просту, онъ разсудилъ такъ: письма продолжаютъ приходить въ Парижъ, — стало быть, надо же, чтобы кто-нибудь ихъ разбиралъ и отправлялъ по назначенію. Очень можетъ быть также и то, что съ женою и взрослыми дочерьми внезапное перемѣщеніе было ему затруднительно. Въ то время въ Парижѣ не мало бѣдняковъ находилось въ подобномъ положеніи, т.-е. въ положеніи бунтовщиковъ по-неволѣ, инсургентовъ — невѣдомо изъ-за чего. Какъ бы тамъ не было, вопреки приказамъ г. Тьера, мой пріятель остался при своемъ бюро за рѣшеткой и продолжалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, сортировать письма подъ громъ сраженій; но отъ коммуны онъ не принялъ.ни повышенія, ни прибавки жалованья. И, тѣмъ не менѣе, когда коммуна была побѣждена, онъ за счастье долженъ былъ почитать, что его не предали военному суду, а только выгнали изъ службы и выкинули безъ средствъ на мостовую наканунѣ выслуги пенсіи. Съ этихъ поръ началось для него плачевное и, въ то же время, комическое существованіе. Семьѣ онъ не рѣшился сказать о томъ, что его прогнали со службы. Каждое утро дочери готовили ему свѣжую крахмаленную сорочку (чиновникъ долженъ быть одѣтъ чисто), попрежнему, аккуратно и весело завязывали ему галстукъ и провожали въ обычный часъ поцѣлуями, воображая, что онъ идетъ въ свое бюро. Ахъ, бюро, бюро! Какъ прохладно оно было лѣтомъ, какъ хорошо натоплено зимой, какъ мирно текли въ немъ часы занятій!… Теперь же приходилось таскаться по городу подъ дождемъ и снѣгомъ въ погонѣ за мѣстомъ, которое, какъ на бѣду, въ руки не дается; вернувшись домой вечеромъ, съ отчаяньемъ въ душѣ, надо было лгать, сочинять цѣлыя исторіи про несуществующаго помощника, про фантастическаго разсыльнаго, и при этомъ притворяться беззаботно-веселымъ. Я воспользовался этимъ господиномъ для созданія типа «папа» Жуайёза въ моемъ романѣ Набобъ, въ поискахъ за мѣстомъ онъ тоже лжетъ своимъ дочерямъ. Я иногда встрѣчался съ нимъ; положеніе его было ужасно. Я рѣшился пойти къ Вильмессану. Вильмессанъ, думалъ я, найдетъ для него какое-нибудь занятіе въ администраціи Фигаро, — и ничего сдѣлать не могъ: всѣ мѣста заняты. Къ тому же, онъ — коммунаръ… Представьте себѣ только, какой бы поднялся шумъ, если бы дознали, что Вильмессанъ держитъ у себя на службѣ коммунара! Однако, разсказъ о дочеряхъ, о свѣжихъ сорочкахъ и о завязываніи галстука, повидимому, растрогалъ добродушнаго Огра.
— Слушайте! — сказалъ онъ, — сколько получалъ вашъ протеже?
— Двѣсти франковъ.
— Ну, такъ я буду выдавать вамъ по двѣсти франковъ для него до пріисканія имъ мѣста. Онъ будетъ дѣлать видъ, что ходитъ на службу, его дѣвочки будутъ ему завязывать галстукъ… — и въ заключеніе его неизмѣнное: Elle sera bien bonne!
Вышло, въ самомъ дѣлѣ, «пречудесно»: въ теченіе трехъ мѣсяцевъ бѣдняга получалъ черезъ меня по двѣсти франковъ. По прошествіи трехъ мѣсяцевъ онъ нашелъ, наконецъ, занятіе и такъ усердно экономничалъ, — голодалъ, конечно, — что набралъ-таки шестьсотъ франковъ и принесъ ихъ мнѣ съ благодарственнымъ письмомъ къ Вильмессану. Я ему сказалъ, отъ кого шли деньги, и, несмотря на политическое разномысліе, онъ называлъ редактора Фигаро своимъ благодѣтелемъ. Я передалъ все Вильмессану.
— Elle est bien bonne! Пречудесно! Да, вѣдь, я же такъ давалъ, не взаймы… И вдругъ онъ отдаетъ Это со мной въ первый разъ въ жизни случается! Вотъ такъ коммунаръ! Elle est bien bonne!…
И пошли восклицанія, хохотъ, восторги! Вильмессанъ чуть не катался въ своемъ креслѣ. А вотъ заключеніе для полноты изображенія этого человѣка: веселый, восхищенный добрымъ дѣломъ, которое онъ сдѣлалъ, и очень довольный тѣмъ, что не попалъ на человѣка неблагодарнаго, Вильмессанъ, разговаривая, разставлялъ полученные шестьсотъ франковъ въ шесть маленькихъ столбиковъ. Вдругъ онъ обратился во мнѣ:
— Послушайте, Додэ, а, вѣдь, по нашему счету-то нехватаетъ ста су!
На самомъ дѣлѣ ста су нехватало, — несчастная золотая монетка завалилась какъ-то за подкладку кармана. Въ самый разгаръ восторговъ въ Вильмессанѣ сказался практическій человѣкъ.
Это былъ очень сложный характеръ: осторожный и ловкій подъ добродушною и податливою внѣшностью, онъ всѣхъ сбивалъ съ толку. Въ частной жизни и въ общественной Вильмессанъ возвелъ фамильярность обращенія, такъ сказать, въ принципъ, — по отношенію къ другимъ, разумѣется, такъ какъ къ себѣ онъ требовалъ отношеній почтительныхъ. На другой день по появленіи одной жгучей статейки, изъ тѣхъ, что онъ любилъ вставлять въ газету въ самую послѣднюю минуту, когда уже работаютъ машины, — Вильмессана потребовали къ президенту законодательнаго собранія. Дѣло было во времена имперіи. Если я не ошибаюсь, исторія происходила по поводу знаменитой статейки: Моту est dans l’affaire, которую помнятъ, конечно, наши старые «булевардье». Герцогъ былъ очень разсерженъ, или притворился, что сердится. Вильмессанъ не растерялся:
— Какъ, monsieur le duc, стало быть, вы присылали за мной не для того, чтобы дать мнѣ орденъ?… Ну, вашъ курьеръ въ каскѣ можетъ похвалиться тѣмъ, что причинилъ мнѣ, не мало волненія своимъ пакетомъ… Мои сотрудники уже устраиваютъ иллюминаціи… Вотъ такъ пречудесно! Elle est bien bonne!… — и тутъ же онъ разсказалъ какую-то исторію, потомъ анекдотъ, кстати вставилъ острое словцо, чисто-парижское «mot», и закончилъ своимъ жирнымъ хохотомъ… Все это съ самымъ невинно-добродушнымъ видомъ, съ радостными возгласами: «Monsieur le duc», — и неудовольствіе было забыто.
Иногда, впрочемъ, фамильярный тонъ оказывался менѣе умѣстнымъ, — съ Персиньи, напримѣръ, — и съ Вильмессаномъ случалось иногда, что самыя задорныя его буффонады словно замерзали въ холодной оффиціальной атмосферѣ и тяжело шлепались. Но у Морни ему все прощалось; онъ приходилъ въ восторгъ отъ Вильмессана, и, благодаря его всесильной поддержкѣ, Фигаро могъ позволять себѣ очень многое. За то — какое же почтеніе, какое поклоненіе оказывалось президенту законодательнаго собранія! Я помню, какъ ему собирались посвятить нѣчто вродѣ часовни въ редакціонномъ бюро, какъ мѣстному божеству-покровителю, какъ богу Лару. Это не помѣшало, впрочемъ, газетѣ помѣстить на видномъ мѣстѣ статью Ганри Рошфора о театрѣ г-на де-Сенъ-Реми. Подъ этимъ псевдонимомъ герцогъ Морни пускался въ литературу. Статья была ѣдкая и злая, какъ пробирная кислота, непріятная, какъ сотня иголокъ, забытая на креслѣ.
— Что имѣетъ противъ меня этотъ Рошфоръ? Я ничего дурнаго ему не дѣлалъ! — говорилъ герцогъ съ наивнымъ тщеславіемъ, отъ котораго несвободны самые беззастѣнчивые государственные люди, если они разъ вкусили писательства.
Вильмессанъ скорчилъ отчаянную мину и отвѣтилъ:
— Это ужасно!… При мнѣ подобная статья никогда бы не прошла… Мнѣ это глубоко прискорбно… Вѣдь, на бѣду, какъ разъ въ этотъ день я не былъ въ редакціи… Негодяи этимъ и воспользовались… Я не прочелъ корректуръ…
Герцогъ могъ думать что ему угодно о такой отговоркѣ, а нумеръ надѣлалъ шуму. Онъ ходилъ по рукамъ на-расхватъ. Вильмессанъ ничего другаго и не добивался.
Вильмессанъ былъ прежде всего и всецѣло человѣкомъ своего дѣла, своей газеты, и это придавало цѣльность его характеру, столь сложному, повидимому, и полному противорѣчій. Послѣ первыхъ шаговъ, сдѣланныхъ на удачу вначалѣ, послѣ выстрѣловъ, пущенныхъ какъ попало и куда попало, послѣ недолгаго плаванія по морю житейскому безъ компаса и руля, путь былъ найденъ, и Вильмессанъ пустился по немъ прямо и неуклонно. Газета стала его жизнью.
Каковъ человѣкъ, таково и его дѣло, и можно сказать, что онъ былъ созданъ для этого дѣла, какъ никто другой. Дѣятельности поразительной, подвижный и безпокойный, при этомъ воздержный, какъ умѣли быть воздержными въ тѣ времена, чему удивляются нынѣшніе люди, — не пьющій и не курящій, не боящійся ни шума, ни драки, ни рискованныхъ приключеній, беззастѣнчивый, всегда готовый выкинуть за бортъ всякіе предразсудки, никогда не имѣвшій твердо опредѣленныхъ политическихъ убѣжденій, но любящій щеголять легитимизмомъ, довольно платоническимъ, впрочемъ, и извѣстною почтительностью, которая, по его мнѣнію, придавала ему хорошій тонъ, — Вильмессанъ былъ именно такимъ капитаномъ, какой требовался для командованія смѣлымъ крейсеромъ, плававшимъ въ теченіе двадцати лѣтъ подъ королевскимъ флагомъ съ бѣлыми лиліями и корсарствовавшимъ, между прочимъ, въ свою личную пользу.
Онъ былъ капризенъ и тираниченъ, но всмотритесь глубже, и вы найдете, что его капризы и тиранія всегда оправдываются интересами газеты. Разъ, — это было въ 1858 году, — мы завтракали въ одиннадцать часовъ утра въ Café des Variétés, или въ Café Merou. Вильмессанъ болтаетъ, разсказываетъ анекдоты, пробуетъ ихъ: тѣ изъ нихъ, которые вызываютъ смѣхъ, онъ напечатаетъ въ ближайшемъ нумеръ, которые «провалятся» — тѣ онъ забудетъ. Онъ прислушивается, спрашиваетъ:
— Какъ вамъ нравится статья такого-то?
— Прелесть!
— Талантъ… не правда ли?
— Огромный талантъ!
Вильмессанъ идетъ въ редакцію сіяющій.
— Гдѣ такой-то?.. Позовите ко мнѣ такого-то!… Огромный талантъ!… Единственный!… Весь Парижъ говоритъ про его статью!
И такой-то осыпанъ похвалами, всякими нѣжностями, ему дана прибавка. Черезъ четыре дня, за тѣмъ же столомъ и тотъ же собесѣдникъ заявляетъ, что статья того же самаго автора никуда не годится… И Вильмессанъ опять бушуетъ, но на этотъ разъ уже не сіяющій, а неистовый, и не для того, чтобы давать прибавку, а чтобы протурить вонъ. Навѣрное можно сказать, что именно вслѣдствіе такой-то консультаціи за десертомъ и произошла между Вильмессаномъ и Полемъ д’Ивуа разсказанная выше сцена, такъ сильно поразившая меня, невиннаго новичка.
Очень нуженъ Вильмессану какой-нибудь сотрудникъ! Ушелъ одинъ, на его мѣсто найдется другой; и новенькій всегда лучше стараго. По мнѣнію Вильмессана, у всякаго человѣка сидитъ въ нутрѣ своя статейка (tout homme a son article dans le ventre), и все дѣло въ томъ, чтобы ее оттуда вытащить. Монселе построилъ на этомъ прелестный разсказецъ: встрѣчаетъ Вильмессанъ трубочиста на улицѣ, забираетъ его, ведетъ въ редакцію Фигаро, приказываетъ отчистить, сажаетъ за столъ и говоритъ: «Пиши!»… Трубочистъ пишетъ, и выходитъ хорошенькая статейка. И такъ-то «весь Парижъ», знаменитости и неизвѣстный людъ, всѣ, кто умѣетъ держать перо въ рукѣ, перебывали въ Фигаро. Такъ иные добрые ребята изъ-за удавшихся полутора десятковъ строкъ выскакивали на четверть часа въ знаменитости. Но такъ какъ то же чудо не повторялось, то имъ и заявлялось, что они «опорожнены», «опорожнилъ» же ихъ Вильмессанъ. Я зналъ въ Парижѣ множество такихъ «опорожненныхъ». То было время чистой наивности, когда можно было покончить человѣка на пятнадцати строкахъ.
Нельзя сказать, чтобы Вильмессанъ презиралъ литературу. Напротивъ, самъ человѣкъ не-литературный, къ людямъ, хорошо пишущимъ, «qui tiennent leur langue» (его выраженіе), онъ имѣлъ такое же уваженіе, какое чувствуетъ мужикъ къ латыни своего кюре. Инстинктивно же, и не безъ нѣкотораго основанія, онъ сознавалъ, что все это хорошо въ серьезныхъ книгахъ и въ академіи, а для своей лавочки предпочиталъ легкую слойку парижской стряпни тяжеловѣсному и крупному академическому хлѣбу. Однажды, при мнѣ, онъ говорилъ Жувену съ циническою откровенностью, которая ему извинялась за его прямоту:
— Вы превосходно отдѣлываете ваши статьи, онѣ замѣчательны въ литературномъ отношеніи, это всѣ признаютъ единогласно… ваши статьи полны учености, написаны удивительнымъ слогомъ, я ихъ печатаю… И представьте, въ моей газетѣ ихъ никто не читаетъ.
— Никто не читаетъ! Вотъ выдумали…
— Хотите держать пари? Додэ здѣсь и будетъ свидѣтелемъ. Въ самомъ интересномъ мѣстѣ вашей наилучше написанной статьи я пропечатаю словцо Камброна[2] и проигрываю вамъ пари, если кто-нибудь замѣтитъ эту штуку.
Въ качествѣ безпристрастнаго свидѣтеля я считаю себя обязаннымъ сказать, что Жувенъ отъ пари отказался.
Первый фракъ.
правитьКакъ получилъ я его, этотъ первый фракъ? Какой портной временъ первобытныхъ, какой чудакъ-благодѣтель рѣшился въ кредитъ принести мнѣ блестящій новизною фракъ, щеголевато завернутый въ зеленый люстринъ? Сказать это мнѣ было бы очень трудно; я не помню даже имени этого честнаго портнаго, — такъ много ихъ потомъ встрѣчалъ я на своемъ литературномъ поприщѣ. Точно въ туманѣ мелькаютъ передо мною задумчивое лицо и большіе усы этого добраго человѣка. За то фракъ я какъ сейчасъ вижу; двадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а его изображеніе осталось въ моей памяти, какъ награвированное на стали. Какой воротникъ, какіе отвороты! Что за фалдочки! Ахъ, какіе это были фалдочки!… Мой братъ, человѣкъ умудренный опытомъ, сказалъ мнѣ: «Если хочешь имѣть успѣхъ въ обществѣ, необходимъ фракъ!» Добрый другъ мой въ значительной мѣрѣ ставилъ въ зависимость отъ этого одѣянія и мою славу, и всю мою будущность.
Первый дебютъ мой во фракѣ былъ у Огюстины Броганъ и вотъ при какихъ обстоятельствахъ, заслуживающихъ быть переданными потомству: моя книжка только что вышла въ дѣвственно-чистенькой, розовой обложкѣ. Нѣкоторыя газеты дали о ней отзывы; сама Оффиціальная пропечатала мое имя. Я былъ поэтомъ по настоящему, — поэтомъ печатающимся; мои произведенія красовались въ витринахъ. Я удивлялся тому, что толпа не оглядывается на меня, когда я прохожу по улицѣ. Мнѣ было всего восемнадцать лѣтъ, и я положительно чувствовалъ на своей головѣ сладостный трепетъ вѣнка изъ газетныхъ вырѣзокъ. Разъ мнѣ предложили добыть приглашеніе на вечеръ Огюстины. Кто предложилъ? Кто-то… тотъ всегдашній «нѣкто», что похожъ на всѣхъ на свѣтѣ, милѣйшій «кто-то», кого сама судьба намъ подставляетъ, кто самъ по себѣ не значитъ ничего ровно, никакою извѣстностью не пользуется и вездѣ бываетъ, можетъ ввести васъ куда угодно, вашъ пріятель на одинъ день, на одинъ часъ, чьего имени даже никто не знаетъ… Этотъ «нѣкто» — типъ исключительно парижскій.
Вы не усомнитесь, конечно, въ томъ, что я тотчасъ же принялъ предложеніе. Еще бы! Бывать у Огюстины, у знаменитой артистки, приводящей всѣхъ въ восторгъ въ комедіяхъ Мольера, въ поэтическихъ произведеніяхъ Мюссе, игравшей, правда, субретокъ на сценѣ Théâtre-Franèais, но извѣстной уже тѣмъ, что у нея Мюссе написалъ свою комедію Louison, — у Огюстины Броганъ, умомъ которой восхищался весь Парижъ, повторяя ея остроты, изъ-подъ тонкаго и прелестнаго пера которой должны были выйти Письма Сусанны.
— Счастливчикъ, — говорилъ мнѣ братъ, помогая надѣть фракъ, — теперь твоя карьера сдѣлана.
Пробило девять часовъ, и я отправился. Огюстина Броганъ жила въ то время въ улицѣ Лорда Байрона, въ концѣ Елисейскихъ Полей, и занимала одинъ изъ тѣхъ кокетливыхъ отелей, о которыхъ поэтически настроенные провинціалы составляютъ себѣ понятіе по романамъ: рѣшетка, палисадникъ, крыльцо въ четыре ступени, прикрытое маркизой, прихожая вся въ цвѣтахъ и прямо салонъ, — ярко освѣщенный зеленый салонъ, который я какъ сейчасъ вижу.
Какъ я вошелъ на крыльцо, какъ очутился въ салонѣ, какъ представился — ничего не помню. Лакей провозгласилъ мое имя, — довольно невнятно, впрочемъ, — и имя это не произвело ни малѣйшаго эффекта. Помню только, какъ женскій голосъ проговорилъ: «Вотъ и прекрасно, лишній танцоръ!» Повидимому, въ танцорахъ былъ недостатокъ. Каково это для лирическаго поэта! Озадаченный и униженный, я поспѣшилъ спрятаться въ толпѣ. Можно себѣ представить мое смущеніе!… Черезъ минуту такая исторія: мои длинные волосы, недовольный и мрачный видъ возбудили общее любопытство. Я слышалъ, какъ кругомъ меня шептали:
— Кто это?… Посмотрите-ка…
Раздался смѣхъ. Наконецъ, кто-то сказалъ:
— Это валахскій князь!
— Валахскій князь?… Ахъ, да… вотъ и прекрасно…
Повидимому, на этотъ вечеръ ждали какого-то валахскаго князя. Такимъ образомъ, моя личность опредѣлилась, и меня оставили въ покоѣ. Но вы не можете себѣ представить, какимъ гнетомъ легла на меня въ этотъ вечеръ узурпированная княжеская корона. То я оказывался танцоромъ, то княземъ; никто не хотѣлъ знать лиры поэта.
Къ моему счастью, нежданная новость, передававшаяся изъ устъ въ уста и быстро облетѣвшая весь салонъ, заставила разомъ забыть и ничтожнаго танцора, и знатнаго валаха. Замужство было тогда въ большой модѣ среди женскаго персонала театральнаго міра, и большая часть романтическихъ браковъ затѣвалась на середахъ Огюстины Броганъ, на которыхъ, вокругъ хорошенькихъ дольщицъ или пансіонерокъ театра Французской Комедіи, собирался цвѣтъ оффиціальнаго журнализма, банка и высшей администраціи императорскаго правительства. Мадемуазель Фиксъ, талантливая актриса съ продолговатыми еврейскими глазами, была невѣстой крупнаго финансоваго туза. Мадемуазель Фижакъ, католичка и особа романтическая, уже мечтала о томъ, какъ торжественно освятитъ священникъ ея будущіе магазины на бульварѣ Гаусмана, подобно тому, какъ это дѣлаютъ съ кораблемъ, отправляющимся въ плаваніе. Эмилія Дюбуа, сама бѣлокуренькая и нѣжная Эмилія, вѣчно осужденная на роли ingénue, бредила вѣнкомъ изъ флёръ-д’оранжа. Что же касается Мадлены Броганъ, великолѣпной красавицы, сестры Огюстины, то она замужъ не выходила, — нѣтъ, въ это время она занята была хлопотами о разводѣ и тѣмъ еще, что давала матеріалы и возможность Маріо Uchar’у написать четыре акта Фіаммины. И каковъ же произошелъ взрывъ въ этой атмосферѣ, насыщенной матримоніальнымъ электричествомъ, когда разнесся слухъ, что Густавъ Фульдъ женился на Валери! Густавъ Фульдъ — сынъ министра, Валери — прелестная актриса. Теперь все это — давно, давно прошедшее. Послѣ побѣга въ Англію, послѣ писемъ въ журналы, послѣ брошюръ и войны à la Мирабо противъ столь же неумолимаго родителя, какимъ былъ другъ людей[3], послѣ самаго романтическаго изъ романовъ съ самою буржуазною развязкой, Густавъ Фульдъ, по примѣру Маріо Uchar’а, написалъ Графиню Романа и краснорѣчиво повѣдалъ о всѣхъ своихъ несчастіяхъ съ театральной сцены; а мадемуазель Валери забыла, что она мадамъ Фульдъ, и, подъ псевдонимомъ «Густавъ Галлеръ», выпустила въ свѣтъ книжки, озаглавленныя Vertu (Добродѣтель), съ красивою виньеткой на нѣжно-голубыхъ обложкахъ. Страстные порывы успокоились въ водахъ литературныхъ. Но въ тотъ вечеръ бракъ Валери произвелъ сильное впечатлѣніе, настоящій скандалъ въ зеленомъ салонѣ Огюстины. Мужчины, люди оффиціальные, покачивали головами, произносили многозначительныя: «О!…»
— Это очень серьезное… очень серьезное дѣло!… — слышалось кругомъ.
— Къ чему мы идемъ?… Никакого уваженія… Императору слѣдовало бы вступиться, попираются священныя права… авторитетъ родительской власти…
Женщины, съ своей стороны, громогласно и весело становились на защиту влюбленныхъ, удравшихъ въ Лондонъ.
— Ну, вотъ еще, если они любятъ другъ друга!… Вольно же отцу не соглашаться!… Велика важность, что онъ министръ!… Со времени революціи, слава Богу, у насъ нѣтъ ни Бастиліи, ни Форъ-л’Евекъ!…
Всѣ говорятъ вмѣстѣ, и сквозь всю эту неразбериху голосовъ ясно прорывается только серебристый смѣхъ Огюстины, маленькой веселой толстушки съ прелестными близорукими глазами, блестящими и какъ бы удивленными.
Накодецъ, волненіе улеглось и начались кадрили. Танцовалъ и я, — отдѣлаться не было возможности, — но танцовалъ довольно плохо, особливо для валахскаго князя. По окончаніи кадрили я сдѣлался неподвижнымъ, связанный своею близорукостью; взяться за лорнетъ — смѣлости нехватало, носить очки не пристало поэту, и я по-неволѣ не двигался съ мѣста, боясь наткнуться на какую-нибудь мебель или попасть носомъ въ вырѣзку лифа. Скоро дали себя знать голодъ и жажда; но за цѣлое царство я не рѣшился бы подойти къ буфету вмѣстѣ со всѣми. Я подкарауливалъ минуту, когда тамъ никого не будетъ, а тѣмъ временемъ пристроился къ группѣ политикановъ и дѣлалъ такой видъ, будто отношусь презрительно ко всѣмъ благамъ маленькаго салона, откуда до меня доносились звуки смѣха, звонъ ложечекъ о тонкій фарфоръ, нѣжные ароматы горячаго чая, испанскаго вина и пирожковъ. Наконецъ, возобновляются танцы, и я рѣшаюсь… Я въ буфетѣ одинъ…
Онъ просто ослѣпилъ меня, этотъ буфетъ! При яркомъ свѣтѣ канделябръ на немъ сверкали стаканы, рюмки, графины, цѣлая пирамида блестящаго хрусталя, искрящаяся, какъ свѣжій снѣгъ подъ лучами солнца. Я беру рюмку, нѣжную и хрупкую, какъ цвѣтокъ, боюсь крѣпко сжать ея ножку, какъ бы не сломалась въ рукѣ. Чего бы налить? Ну, смѣлѣе, вѣдь, никто же не видитъ!… На удачу, ощупью я добираюсь до какого-то графина; должно быть, киршъ-вассеръ, — прозраченъ, какъ жидкій алмазъ. Не вредно выпить маленькую рюмочку кирша, я люблю его ароматъ, напоминающій большіе лѣса, — ароматъ, отзывающійся какою-то горечью и чѣмъ-то дикимъ. Тонкою струйкой наливаю я лакомый, прозрачный ликеръ, поднимаю рюмку, подношу къ губамъ… ужасъ!… оказывается чистѣйшая вода. Можно себѣ представить мою рожу! Вдругъ сзади меня раздается смѣхъ. Войдя, я не замѣтилъ чернаго фрака и розоваго платья, флиртующихъ въ уголкѣ. Ихъ забавляетъ моя ошибка. Хочу поставить рюмку на мѣсто, отъ смущенія дрожитъ рука, зацѣпляю за что-то: падаетъ одна рюмка, за ней другая, третья! Повертываюсь, тутъ, на бѣду, фалды моего фрака… и вся блестящая пирамида летитъ на полъ со звономъ, съ трескомъ, — сущее землетрясеніе.
На этотъ громъ вбѣгаетъ хозяйка дома. Къ счастью, она такъ же близорука, какъ и ея валахскій князь, и я могу незамѣтно ускользнуть. Какъ бы то ни было, вечеръ испорченъ. Это истребленіе рюмокъ и всякой посуды терзаетъ меня, точно я совершилъ преступленіе. У меня только и на умѣ, какъ бы поскорѣй унести ноги. А тутъ мадамъ Дюбуа цѣпляется за меня, — у нея глаза разгорѣлись на мой княжескій титулъ, — и не отпускаетъ безъ того, чтобы я не протанцовалъ съ ея дочкой, — нѣтъ, мало — съ двумя дочками. И извиняюсь, бормочу, кое-какъ отдѣлываюсь, я уже почти въ дверяхъ, какъ вдругъ меня останавливаетъ высокій старикъ съ тонкою улыбкой, съ лицомъ епископа и дипломата. Это докторъ Рикоръ, съ которымъ я передъ тѣмъ только что обмѣнялся нѣсколькими словами; онъ, подобно другимъ, принимаетъ меня за валаха.
— Постойте, князь, вѣдь, вы живете въ Отелѣ Сената, — стало быть, мы сосѣди. Такъ подождите, я подвезу васъ въ моей каретѣ.
Очень былъ бы радъ, да только пришелъ-то я безъ пальто. Что подумалъ бы Рикоръ о знатномъ иностранцѣ, не имѣющемъ шубы и дрогнущемъ въ одномъ фракѣ? Бѣжать, бѣжать скорѣй, пѣшкомъ по снѣгу, въ туманѣ, лишь бы не дать замѣтить своей бѣдности. Въ конецъ растерянный, я выбираюсь изъ комнаты, со-слѣпу натыкаюсь на драпировки и бѣгу безъ оглядки.
— Господинъ, шубу надѣть забыли! — кричитъ мнѣ лакей.
Я очутился на улицѣ въ два часа ночи, далеко отъ дома, голодный, иззябшій, и — ни чорта въ карманѣ. Однако, голодъ быстро вдохновилъ меня: пойду на «рынокъ»! Мнѣ часто говорили про «рынокъ» и про нѣкоего Гедра, у котораго отперто всю ночь и можно имѣть за три су вкусный супъ съ капустой. Рѣшено, иду на рынокъ, засяду тамъ за столъ, какъ ночной бродяга. Куда и гордость моя дѣвалась… «Полцарства за коня», — восклицалъ нѣкій король, а я говорилъ, улепетывая, голодный, подъ рѣзкимъ холоднымъ вѣтромъ: «мое княжество, все мое валахское княжество за тарелку супа въ теплой комнатѣ!»….
Сущая трущоба съ виду — это «заведеніе» Гедра… Впослѣдствіи, когда ночныя шатанья были въ модѣ, мы часто просиживали въ немъ цѣлыя ночи въ компаніи будущихъ великихъ людей, толкуя о литературѣ. А на первый разъ, признаюсь, несмотря на голодъ, я чуть не убѣжалъ отъ закопченыхъ стѣнъ, отъ дыма, отъ этихъ людей, храпящихъ прислонившись къ стѣнѣ, или лакающихъ свой супъ, какъ собаки, отъ фуражекъ уличныхъ донъ-Жуановъ, отъ громадныхъ бѣлыхъ шляпъ рыночниковъ и отъ здоровенныхъ, грубыхъ блузъ огородниковъ въ перемѣшку съ грязными лохмотьями бродягъ. Скрѣпя сердце, я, все-таки, вошелъ, и оказалось, что мой черный фракъ не былъ единственнымъ въ этой компаніи. Въ Парижѣ, за полночь, можно не рѣдко встрѣтить зимою людей во фракахъ и безъ пальто, ужинающихъ на три су. Надо правду сказать, супъ былъ отличный, ароматный, какъ садъ, дымящійся, какъ кратеръ. Я поѣлъ и даже повторилъ, хотя меня не мало стѣсняло то обстоятельство, что ложки и вилки были прикованы къ столу на цѣпочкахъ. Подкрѣпивши силы и расплатившись, я отправился домой.
Можно себѣ представить возвращеніе домой поэта, бѣгущаго рысью по улицѣ Турнонъ; воротникъ фрака поднятъ; передъ слипающимися отъ усталости глазами мелькаютъ изящныя тѣни свѣтскаго вечера въ перемѣшку съ голодными фигурами рыночнаго трактира. У дверей отеля юный лирикъ околачиваетъ о тумбу ботинки, чтобы стряхнуть налипшій на нихъ снѣгъ. А на другой сторонѣ улицы яркіе фонари кареты освѣщаютъ фасадъ стараго дома и кучеръ доктора Рикора кричитъ, чтобъ отворили ворота. Парижская жизнь полна такими контрастами.
— Вечеръ пропалъ! — сказалъ мнѣ братъ на другой день утромъ. — Тебя приняли за валахскаго князя, и ты ничего не сдѣлалъ для успѣха своей книжки. Но отчаяваться нечего. Все можно поправить, когда поѣдешь благодарить хозяйку.
Благодарить за рюмку воды… Чистѣйшая насмѣшка! Два мѣсяца прошло, прежде чѣмъ я рѣшился сдѣлать этотъ визитъ, но, все-таки же, рѣшился. Кромѣ оффиціальныхъ вечеровъ по середамъ, у Огюстины Броганъ бывали утренніе, болѣе интимные пріемы по воскресеньямъ. Набрался я смѣлости и пустился. Въ Парижѣ утро въ порядочномъ домѣ начинается не ранѣе трехъ и даже четырехъ часовъ. Я же, наивно понимая слово утро въ его обыкновенномъ смыслѣ, заявился ровно въ часъ и подумывалъ о томъ, не опоздалъ ли я.
— Какъ ты рано пріѣхалъ, — сказалъ мнѣ бѣлокурый мальчуганъ лѣтъ пяти-шести, въ бархатной курточкѣ и вышитыхъ пантолончикахъ. Онъ катался по палисаднику на большой механической лошадкѣ.
Я сконфузился передъ этимъ молодымъ человѣкомъ, раскланялся съ нимъ и съ его конемъ, и, вмѣсто того, чтобы повернуть назадъ, направился въ домъ. Хозяйка еще одѣвалась; мнѣ пришлось прождать ее съ полчаса въ одиночествѣ. Наконецъ, она вышла, пощурила глазки, узнала своего валахскаго князя и, чтобы сказать что-нибудь, заговорила:
— А вы сегодня не на скачкѣ, князь?
Ни о какихъ скачкахъ и жокеяхъ я въ то время не имѣлъ никакого понятія. Мнѣ стало, наконецъ, стыдно; точно какая волна хлынула отъ сердца и прилила къ головѣ. Къ тому же, яркій блескъ солнца, весенній ароматъ сада, врывающійся въ открытое окно, отсутствіе всякой торжественности, милая хозяйка съ своею доброю улыбкой, — словомъ, все придало мнѣ смѣлости, и я раскрылъ свое сердце, во всемъ признался сразу: въ томъ, что я не валахъ и не князь, а простой поэтъ, и въ томъ, какъ я пилъ киршъ, какъ ужиналъ въ харчевнѣ, какъ вернулся домой, признался въ своей провинціальной робости и близорукости, разсказавъ и про свои надежды. Огюстина Броганъ хохотала, какъ сумасшедшая. Вдругъ звонокъ.
— А, это мои кирасиры, — сказала она.
— Какіе кирасиры?
— Два кирасира, которыхъ прислали ко мнѣ изъ Шалонскаго лагеря. Они, повидимому, страстно желаютъ попытать свои драматическія способности.
Я хотѣлъ уйти.
— Нѣтъ, нѣтъ, оставайтесь. Мы будемъ репетировать Le lait d'ânesse, а вы будете изображать вліятельнаго критика. Садитесь сюда, около меня, на диванъ.
Вошли два долговязыхъ молодца, робкихъ, затянутыхъ въ мундиры, красныхъ, какъ раки. Одинъ изъ нихъ, если не ошибаюсь, играетъ и теперь гдѣ-то. Выдвигаются ширмы, я усаживаюсь, и представленіе начинается.
— А, вѣдь, очень недурно идетъ у нихъ, — обращается ко мнѣ Огюстина Броганъ въ полголоса. — Но, quelles bottes… Господинъ критикъ, замѣчаете, flairez-vous les bottes[4].
Эта короткость съ остроумнѣйшею изъ парижскихъ актрисъ приводила меня въ неописуемый восторгъ. Откинувшись къ спинкѣ дивана, я кивалъ головой, значительно улыбался. Мой фракъ чуть не разрывался отъ счастья… Малѣйшая изъ этихъ подробностей мнѣ представляется и теперь очень важной. Но вотъ что дѣлаетъ оптика: я разсказалъ Сарсе забавную исторію моихъ свѣтскихъ дебютовъ. Какъ-то разъ Сарсе передалъ ее Огюстинѣ Броганъ. И каково же! Эта неблагодарная Огюстина, которую я, впрочемъ, не видалъ потомъ въ теченіе тридцати лѣтъ, искренно увѣряла, что знаетъ меня только по моимъ книгамъ. Она все забыла, рѣшительно все, что занимало такое важное мѣсто въ моей жизни: разбитыя рюмки, валахскаго князя, репетицію съ кирасирами и, быть можетъ, самихъ кирасиръ съ ихъ бот-фортами…
- ↑ Pifferaro — музыкантъ, играющій на дудкѣ, на флейтѣ и т. п.
- ↑ Выраженіе: «словцо Камброна», а вмѣстѣ съ іѣмъ вся соль и весь цинизмъ предложеннаго пари могутъ оказаться непонятными многимъ нашимъ читателямъ. Дѣло вотъ въ чемъ: наполеоновскій генералъ Камбронъ въ концѣ сраженія при Ватерло геройски бился во главѣ остатковъ старой гвардіи и прославился знаменитою фразой: «Гвардія умираетъ, но не… сдается!» Такъ фраза эта записана въ исторіи; въ дѣйствительности же храбрымъ генераломъ было при этомъ случаѣ употреблено такое выраженіе, о которомъ говорится, что оно «непечатное». Вотъ такое-то выраженіе и предлагалъ Вильмессанъ вклеить въ статью Жувена и напечатать въ своей газетѣ. Прим. переводчика.
- ↑ L’ami des hommes — прозвище, данное Мирабо-отцу, вѣчно воевавшему съ своимъ знаменитымъ сыномъ. Примѣч. переводчика.
- ↑ Тутъ непереводимая на русскій язикъ игра словъ: bottes — значитъ ловкія пріемъ, а также значитъ: сапоги.