1884.
правитьИзъ Малоархангельска,[1] я поѣхалъ въ Курскъ прямо, не заѣажая въ Koренную, да въ Коренную и заѣхать было не для чего. Я бывалъ въ ней нѣсколько разъ. Посадъ подъ монастыремъ, какъ и всякій посадъ или уѣздный городъ; постоялые дворы, въ которыхъ никто не останавливался; лавки съ пряниками, дегтемъ и разными товарами, которыхъ никто не покупаетъ. Вотъ и все… Только что монаховъ въ Коренной много, да я монаховъ много и такъ видалъ, и собственно для монаховъ ѣхать въ Коренную не рѣшался.
— Теперь ѣхать въ Коренную незачѣмъ, говорилъ мнѣ мой ямщикъ.
— Отчего-же?
— Да что такъ дѣлать? Дѣло другое ярмарки придутъ; ну, на ярмарку можно ѣхать.
— Хорошія ярмарки въ Коренной?
— Какъ хорошія? Еще бы не хорошія! На девятой пятницѣ ярмарка идетъ въ Коренной, такъ та ярмарка первая по всей Россіи!
— Будто ужъ и первая?
— Первая! Это вѣрное слово!
— Ну, а Макарьевская?
— Макарьевская — особая статья!
— Которая же лучше?
— То Мауарьевская, а то Коренная!
— Ну, а все таки?
— На Макарьевской я не бывалъ; а въ Коренную на девятую пятницу купцы товару навезутъ, господа понаѣдутъ… и Господи мой… Трактировъ понастроютъ, цыгане понаѣдутъ!…
— Та, положимъ, и хороша ярмарка на девятую пятницу; ну, а на Рождество Богородицы, всѣ говорятъ, пустая самая ярмарка бываетъ.
— Какъ же пустая!… Я тебѣ скажу: кушаковъ со всего свѣта навезутъ! Во какъ!…
— Не бойсь, ты скажешь, что и въ вашемъ Малархангельскѣ хорошо торгуютъ?
— Малоархангельскъ что! Въ нашемъ Малоархангельскѣ только кошатники!
— Какъ кошатники?
— А такъ: кошекъ скупаютъ, да кошекъ бьютъ; шкуры продаютъ, тѣмъ только и живы!…
— Будто только тѣмъ и живутъ?
— Нѣтъ это, только такъ говорится, а кошками одними, какъ проживешь, съ кошекъ немного какой корысти получишь… И въ Малоархантельскѣ всѣмъ торгуютъ.
— Да чѣмъ же?
— Вотъ купецъ у насъ Коньковъ есть; такъ тотъ Коньковъ солонину солитъ; пройди весь свѣтъ бѣлый, лучше той солонины во всемъ свѣтѣ ты не съищешь!…
Въ самомъ дѣлѣ, Малоархангельскъ славился своей солониной, а можетъ быть и теперь малоархангельская солонина въ славѣ; впрочемъ, наврядъ: мнѣ говорили, что купецъ Коньковъ теперь пересталъ заниматься соленіемъ солонины.
— А, Василій, здорово! крикнулъ встрѣтившійся ямщикъ, ѣхавшій порожнякомъ, моему ямщику.
— Здорово! отвѣчалъ мой ямщикъ.
— Въ Уколово?
— До Уколова. А ты изъ Уколова?
— Изъ Уколова. Мои дома?
— Нѣтъ уѣхали.
— Куда?
— За сѣномъ на кошкахъ поѣхали.
— За сѣномъ? спросилъ ямщикъ, не разслыхавши остроты моего Василія.
— Да, за сѣномъ.
Ямщики пошапковались[2] и поѣхали во всю рысь, всякъ своею дорогою.
— Куда жъ ѣхать на кошкахъ, какъ не за сѣномъ, сказалъ Василій, съ усмѣшкой обратясь ко мнѣ.
— Эхъ, братъ, дорога не хороша, видишь какая грязь! сказалъ я ямщику.
— Не искать намъ съ тобой хорошей дороги; хороша, дурна — все ѣхать надо, по хорошей дорогѣ и не вѣсть куда заѣдешь, отвѣчалъ онъ, засмѣясь во все горло.
Многіе, можетъ быть, и въ этомъ не увидятъ никакой остроты; но это была острота, настоящая острота.
Я вспомнилъ по этому поводу своего пріятеля Бориса Петровича. Этотъ Борисъ Петровичъ человѣкъ до нельзя бывалый: онъ и бурлачилъ, и извозничалъ, былъ кучеромъ и лакеемъ, кажется, и постояли дворъ содержалъ; такъ что мой Борисъ Петровичъ, по многосторонности своихъ занятій, могъ бы поспорить съ Сучкомъ Тургенева, а по бывалости, пожалуй, и переспорить. Я его узналъ, когда онъ былъ лакеемъ, и всегда видалъ его готовымъ подтрунить, поострить, а я таки часто видалъ, что его остроты становили въ тупикъ. Разскажу вамъ нѣсколько такихъ случаевъ.
Борисъ Петровичъ былъ въ то время кучеромъ. Въѣзжаетъ онъ на тройкѣ съ колокольчикомъ въ Орелъ. Не успѣлъ онъ въѣхать въ городъ, какъ останавливаетъ его будочникъ.
— Ты съ колокольчикомъ?
— Съ колокольчикомъ.
— Да какъ же съ колокольчикомъ?
— А тебѣ не нравится?
— Какъ…
— Не нравится тебѣ; возьми, да и подвяжи.
Будочникъ и подвязалъ колокольчикъ.
Борисъ Петровичъ и самъ бы подвязалъ, да ему нельзя было съ козелъ слѣзть: онъ иногда и лишнее перепуститъ, такъ и на ту пору онъ сильно выпивши былъ…
Другой разъ, тоже въ дорогѣ, онъ ѣхалъ уже лакеемъ.
— Борисъ Петровичъ, говоритъ ему кучеръ, Борисъ Петровичъ, мостъ, кажись, не хорошъ.
— Да, не хорошъ. Ну, ступай; намъ его съ собой не брать, сказалъ покойно Борисъ Петровичъ.
Кучеръ поѣхалъ черезъ мостъ и проѣхалъ; и послѣ только догадался, что онъ разсказывалъ Борису Петровичу про мостъ не только для того, чтобъ сообщить свое мнѣніе объ этомъ мостѣ, но чтобы Борисъ Петровичъ хорошенько осмотрѣлъ мостъ, и, если понадобится, отпрегъ пристяжную или и обѣихъ, а какъ Борису Петровичу не хотѣлось то отпрягать лошадей, то опять запрягать, онъ и сказалъ кучеру, что моста съ собой не брать, стало быть ѣхать надо!
И ко всему бывало онъ поговорку найдетъ. Разъ какъ-то мы заговорили про водку.
— А знаете вы, что пьяница? спросилъ меня мой Борисъ Петровичъ, слыхали?
— Нѣтъ, не знаю, Борисъ Петровичъ.
— По пьяницѣ и домокъ тянется; а кто пьетъ, гдѣ беретъ?
— Тоже не знаю.
— Пьяницѣ Богъ даетъ, а кто не пьетъ — чортъ беретъ.
Начните вы говорить съ Борисомъ Петровичемъ о божественномъ и тутъ Борисъ Петровичъ не ударитъ себя лицомъ въ грязь: и о божественномъ можетъ съ вами поговорить и разсказать много.
— Слыхалъ ты, Борисъ Петровичъ, что о Соломонѣ премудромъ? спросилъ я его разъ.
— Какъ про Соломона премудраго не слышалъ! отвѣчалъ Борисъ Петровичъ.
— Что же ты слышалъ?
— Да много…
— Разскажи что нибудь.
— Соломонъ премудрый все зналъ, одного только не узнать, сказалъ Борисъ Петровичъ.
— Чего же?
— Не узналъ Соломонъ премудрый, не узналъ глубины морской!
— Отчего же онъ не попытался?
— Пытался, да ничего не вышло, а ужъ на что премудрый былъ: такъ и зовется Соломонъ премудрый!
— Почему же Соломону премудрому не удалось узнать глубину морскую?
— Задумалъ это Соломонъ узнать глубину морскую: какая такая есть глубина морская? Хорошо. Взялъ съ собой Соломонъ премудрый большой фонарь, обвязалъ себя веревкой, и велѣлъ спускать себя на дно морское. Стали спускать Соломона премудраго на дно… Куда еще до дна?… До дна еще далеко осталось… До дна морского можетъ и на сотую часть не опустили, какъ вдругъ ракъ… большой такой ракъ!… «Куда ты, говоритъ ракъ Соломону премудрому, куда ты»? — На глубину морскую, говоритъ Соломонъ премудрый. — «Что тебѣ такъ надо»? говоритъ ракъ. — Хочу глубину морскую узнать! — «Да ты кто такой»? спрашиваетъ ражъ у Соломона премудраго" — Я, говоритъ, — Соломонъ премудрый; все я, Соломонъ премудрый, на землѣ знаю, одной только глубины морской не знаю. — "Да и знать тебѣ не надо! крикнулъ ракъ, ты на землѣ, Соломонъ, — премудрый, а я ракъ на глубинѣ морской премудрый! — Да какъ пихнетъ Соломона клешней, такъ Соломонъ скорѣе веревку дергать, чтобъ къ верху тащили!… Такъ Соломонъ премудрый и не узналъ глубины морской.
— А говорунъ мой Василій! сказалъ я своему хозяину въ Уколовѣ, къ которому меня привезъ мой ямщикъ.
— Такъ… зубоскалъ! отвѣчалъ хозяинъ.
— Чѣмъ зубоскалъ? Свое дѣло правитъ, какъ надо, оттого и весело на свѣтѣ живется!
— Такъ то оно такъ! промолвилъ хозяинъ, а все таки надо и про душу вспомнить!…
— Что жь дурнаго веселымъ быть? Развѣ лучше насупясь сидѣть?
— Да и зубоскалить нечего!…
— Отчего же и не позубоскалить?..
— Лучше про божественное, про что подумать, да про божественное поразмыслить!
— Про что же, про божественное?
— А то про божественное: какъ, отчего, какая причина дѣется… вотъ что!
— Какъ какая причина дѣется?
— А такъ: вотъ возьми хоть осину-ту,[3] поразмысли: отчего у той осины листъ безустанно дрожжя дрожжитъ? какъ тихо, какъ вѣтру нѣтъ, а посмотри на осину: на осинѣ листъ все дрожитъ, все дрожитъ!…
— Слыхалъ я, что оттого осина дрожитъ, что на осинѣ Іуда удавился, сказалъ я.
— Бабы болтаютъ!
— Какъ болтаютъ?
— А такъ болтаютъ! Іуда удавился не на осинѣ; Іуда удавился на дубѣ:
— Отчего же осина дрожитъ?
— Осина дрожитъ отъ слова Божія!
— Этого я не слыхалъ!
— То-то не слыхалъ, то то не слыхалъ! А ты объ этомъ поразмысли, да поразсуди!…
— Разскажи пожалуйста: отчего же осина дрожитъ? Какъ это отъ слова Божія осина задрожала?
— Слышалъ, что Іуда Христа, Бога нашего, за жидовскіе серебренники продалъ?
— Это слышалъ.
— А какъ продалъ Іуда Христа, жиды Христа на крестѣ распяли, Іуду страхъ взялъ… Задумалъ злодѣй удавиться… «Ни одно дерево не смѣй, говоритъ Господи, ни одно не смѣй принимать на себя Іуду-христопродавца!» Сказалъ Господи: кто слова Господня не послушаетъ?.. всякому дереву, стало, нельзя принимать на себя Іуду Христопродавца… Кинулся Іуда къ березѣ, что росла у самаго пресвѣтлаго рая… кинулся къ той березѣ, сдѣлалъ мотокъ, взлѣзъ на самую верхушку, взлѣзъ да и повѣсился!.. Только и береза умна была: нагнула верхушку до самой земли, да и скинула съ себя Іуду; только скинула береза Іуду не въ пресвѣтлый рай, а на нашу грѣшную землю. Оттого у березы и вѣтья (вѣтки) такія гибкія: какъ хочешь гни, хоть узломъ вяжи — все не ломится… Побѣжалъ Іуда-христопродавецъ, побѣжалъ къ горькой осиночкѣ, къ самой молоденькой осиночкѣ. «Молодая осиночка — разумомъ глупешенька!» думаетъ Іуда… А Богъ-то на что?.. Вотъ про это и забылъ злодѣй!.. Прибѣжалъ Іуда къ той осиночкѣ и повѣсился на горьконькой!.. Какъ вздрогнетъ осиночка!.. Какъ быть горьконькой!.. Божьяго слова не послышала… А разумомъ-то глупешенька, и не соберется съ своей памятью, что ей дѣлать? Только Господи и говоритъ: «Не бойся ты, горькая осина! Не съ злаго умыслу ты это надѣлала; не по злу, а по своему глупому разуму; тебѣ за это грѣха не будетъ; скинь съ себя Іуду-христопродавца»! Осина и скинула съ себя Іуду-христопродавца. Съ того-то слова Божія осина и по теперь дрожитъ: вотъ отчего… «Прими дубъ на себя Іуду-христопродавца»! сказалъ Господи. Дубъ и принялъ на себя Іуду-христопродавца; и грѣха тутъ дубу нѣтъ: принялъ на себя дубъ Іуду по слову Божію. Оттого то у дуба вѣтьи такія крѣпкія; да и весь дубъ такой крѣпкій, да твердый: крѣпче дуба на свѣтѣ дерева нѣтъ… одно только и есть крѣпче: это купарисово дерево…
— Это же дерево отчего крѣпко? спросилъ я, когда закончилъ разсказчикъ.
— Изъ купарисова древа крестъ на Христа дѣлали, на купарисовомъ древѣ иконы святыя пишутъ, оттого купарисово древо и крѣпче всѣхъ крѣпче всѣхъ, крѣпче самаго дуба…
— Этого я прежде не слыхалъ…
— Всякому своя причта есть!.. Всякому своя, говорю я тебѣ!.. Всякому былію своя причина.
— Неужто всякому былію?
— Всякому, какъ есть!
Я вспомнилъ давно слышанный мною разсказъ про гречку, и тогда мною незаписанный.
— А гречкѣ какая причина? спросилъ я, думая не повторитъ ли мнѣ хозяинъ разсказа про гречку.
— Гречка… гречкѣ причина крупиничка.
— Какъ крупиничка?
— А такъ крупиничка… отъ крупинички и гречка по нашей землѣ пошла, все это отъ этой крупинички.
— А давно пошла отъ этой крупинички гречка по нашей землѣ?
— Да съ самой той крупинички… Жила на Руси дѣвушка ужъ такая раскрасавица, что и сказать нельзя!.. И богобоязный человѣкъ была эта дѣвушка! Старики еще разсказывали нашимъ старикамъ, а тѣ старики сами слышали отъ своихъ стариковъ, эта-то дѣвушка ни одной службы Божіей не прогуливала; и не чтобы въ праздникъ большой, въ воскресенье что-ли, а такъ кажедень, кажедень къ заутренѣ, къ обѣднѣ, къ вечернѣ, а есть всеночная, и ко всеночной сходитъ! Сказано, богомольный человѣкъ была… Жила эта дѣвушка съ своими родителями, съ своимъ отцомъ матерью, всему роду своему, племени только славу клала… Только за ея добродѣтель, чтоли, захотѣлъ Богъ ее наказать искусомъ… Знамое дѣло: Богъ кого любитъ, того и наказуетъ. Захотѣлъ и эту крупижечку Господи наказать…
— Какую крупижечку?
— А все эту же дѣвушку.
— А она крупижечкой звалась?
— Нѣтъ, не крупижечкой, это только такъ говорится, отвѣчалъ разскащикъ.
— Какъ же ее Господь наказалъ?
— А такое Богъ послалъ наказаніе: наслалъ Литву ли поганую, а кто говоритъ татаръ, разно говорятъ… Только Литва-ли, татары ли набѣжали на Россею, да прямо на то село самое, гдѣ жила эта дѣвка съ своимъ отцомъ; коихъ жителевъ побили, порубили, коихъ показнили, коихъ мечу предали, а красныхъ дѣвушекъ, молодицъ, которыхъ въ полонъ взяли… И вышло такъ: дѣвкѣ достаюсь въ полонъ идти, а родителевъ злодѣи показнили — головушки отрубили и Христіанскія ихъ тѣла поганымъ псамъ бросили… Такъ Богъ попустилъ!… Взяла Литва ту дѣвушку въ полонъ и повезла ее въ свою поганую Литву и отдала ее татарину. А у татаръ, извѣстное дѣло, женъ сколько хочешь бери; у татаръ жены покупныя, сколько хватитъ денегъ, столько и женъ бери. Такъ татаринъ задумалъ свою полоняночку за себя взять. Полоняночка билась, билась: не хотѣлось ей за татариномъ быть. Да и какой будетъ мужъ для Христіанской души — поганый, некрещеный татаринъ?.. Только билась дѣвка, отбивалась, а кто ее знаетъ, можетъ и силой на любовь къ татарину пошла? Одни говорятъ, что дѣвка отбилась; другіе болтаютъ, что дѣвка съ татариномъ законъ приняла; только и законъ приняла ни вольной волею, а силомъ… Ну, да какъ бы тамъ ни было, а дѣвка съ бѣлой зари до поздней ночи, а съ поздней ночи до бѣлой зари, дѣвка ревмя реветъ, плачетъ убивается, все тоскуетъ по своему дому… «Батюшки съ матушкой говоритъ и нѣтъ въ живыхъ…» (а ее отца и мать на глазахъ у ней злодѣи загубили). «Батюшки съ матушкой нѣтъ живыхъ, а все бы хотѣлось побывать въ своемъ дому, хоть бы однимъ глазкомъ глянуть на могилки родителей!» Дѣвка плачетъ, молится, святую милостыньку раздаетъ и все объ одномъ Бога проситъ: какъ бы домой побывать. Подастъ святую милостыньку, а сама скажетъ: «Моли обо мнѣ старый человѣкъ, чтобъ быть мнѣ на своей Рассеюшкѣ!» И много она Богу молилась, и много она святой милостыни пораздавала… Стоитъ разъ дѣвка на колѣночкахъ, Богу молится, а подъ окошечкомъ: «Кормилицы наши, родные, сотворите свою святую милостыню!» Встала дѣвка съ своей праведной молитвы, откроила краюшку хлѣба. «На, говоритъ, старъ-человѣхъ, прими мою милостыню, да моли обо мнѣ Бога небеснаго, мать пречистую Богородицу: душа просится побывать въ своемъ дому. Не даетъ Господь живой побывать, хоть бы Богъ привелъ моимъ косточкамъ лежать рядышкомъ съ моими родителями, съ моимъ отцомъ — матерью!» А нищенькій то былъ святой человѣкъ. Принялъ святой человѣкъ милостыню, сказалъ слово — дѣвка Богу душу и отдала, умерла.
— Какое же слово сказалъ святой человѣкъ? спросилъ я разскащика.
— Какое слово сказалъ человѣкъ, того не извѣстно, а только, какъ сказалъ святой человѣкъ свое слово, дѣвка умерла. Умерла-та дѣвка и похоронили ее не по нашему обряду Христіанскому, а по ихнему обычаю поганому — татарскому. Только силенъ Богъ. Схоронили дѣвушку, на полянку насыпали землицы, а на той землицѣ и выросла-та дѣвушка праведная.
— Какъ выросла?
— Не сама собой выросла-то праведная, а выросла только душа ея: пошла по ея могилочкѣ гречка, а гречка-то и была душа самой той праведницы. Проходитъ тамъ сколько время, пришла опять нищая братія къ тому дому, гдѣ жила полоненная дѣвица, за святою Христовою милостынею. Разъ пропѣла нищая братія: «Кормилицы наши батюшки! сотворите свою святую, Христову милостыню!» Другой, пропѣла: «Сотворите свою святую милостыню!» А все въ окошечко не подаютъ. «Что за причина такая, думаетъ нищая братія, сколько разъ ни приходили, всегда намъ полоняночка наша съ Руси, русская, подавала свою Христову, святую милостыню, а нонече того нѣтъ?» — «Оттого нонече того нѣтъ, говорятъ нищей братіи, оттого нѣтъ святой милостыни, что ваша полоняночка съ Руси, русская померла». Заплакала нищая братія. «Пойдемъ на могилу и поклонимся, говоритъ нищая братія, для того, что душа ея была милостивая; вѣрно же душа Богу угодила.» Спросили гдѣ могилка, пошли на могилку, да какъ глянули, ажно та душа на могилкѣ гречишкой[4] выросла! А гречишки до той поры и на свѣтѣ не было.
— Почему же они догадались, что гречишкой та душа на могилкѣ выросла?
— А ужъ такъ вѣрно Богъ далъ. Смотрятъ, цвѣтъ отъ гречишки чистый, да бѣлый: ровно какъ душа ея была передъ Богомъ чистая, да бѣлая!.. Взяла нищая братія ту гречишку и понесла на свою, на Рассеюшку. Оттого и пошла по землѣ гречишка у насъ.
— А прежде не было на землѣ у насъ гречишки? спросилъ я, когда остановился разскащикъ.
— Прежде не было. И посмотри ты: гречишка не боится ни сухненнаго лѣта, ни дождю, а какъ подуетъ вѣтеръ съ восточной стороны, гдѣ та праведница въ полону была, такъ того вѣтру боится. Какъ подуетъ съ той стороны вѣтеръ, опять ту тоску полонную на нее нагонитъ — гречихи и не будетъ! Ты и знай: цвѣтетъ гречиха, радуется ни душа, значитъ, праведная, а какъ на цвѣту задуетъ вѣтеръ, востоскуется душа, цвѣтъ опадаетъ и гречихи не будитъ.
— Ну, а крупиничка гдѣ же?
— Эта самая и есть крупиничка.
— Да вѣдь ты разсказывалъ про гречишку, добивался я, думая еще что нибудь выпытать у старика, который любилъ пораздумать, да поразмыслить, хотя и очень хорошо зналъ, что про гречишку отъ него больше не услышишь, да, кажется, другой легенды про гречиху и нѣтъ.
— Ты разсказывалъ про гречишку, а ты разскажи про крупиничку.
— Да вѣдь это все едино, что крупиничка, что гречишка; вѣдь крупу-то изъ чего дѣлаютъ?
— Знаю, что изъ гречихи.
— Вотъ то-то же. Оно и выходитъ; что про гречишку разсказать, что про крупиничку — все едино.
— Отчего же ты сказалъ, когда я тебя спрашивалъ про гречишку, что гречкѣ причина крупиничка?
— А это у васъ такъ ужъ говорится: крупиничка, а гречишкой такъ никто не говоритъ.
Пока хозяинъ разсказывалъ, хозяйка приготовила мнѣ закусить.
— На-тко, родимый, закуси, сказала она, ставя на столъ, покрытый чистымъ настольникомъ, яичинцу; до Курска, самъ знаешь, дорога не рукой возьмешь: народъ считаетъ тридцать верстъ…
— Спроси-ка, бабушка, ямщикъ за водкой бѣгалъ; вѣрно теперь принесъ.
— Далеко ли отъ насъ кабакъ — какъ не принести: давно молодецъ водку принесъ.
— Давай-на намъ сюда: мы съ старикомъ выпьежъ, да и тебѣ, старухѣ, поднесемъ.
— Охъ ты, родимой мой!..
Старуха принесла водку, поставила на столъ и я налилъ рюмку.
— Кушай хозяйка, сказалъ я, поднося ей налитую рюмку.
— Э, гдѣ же это видано: ты хозяинъ, твоя водка, ты сперва и кушай: покажи намъ дорогу!
— Вашей милости начинать, промолвилъ старикъ, обращаясь ко мнѣ.
— Бабушка! а бабушка! кричала вбѣжавшая въ избу дѣвочка, лѣтъ десяти: бабушка! вѣдь твоя курица отъискалась! Право-ну, родимая моя бабушка, твоя курица отъискалась…
— Какая курица? спросила старуха.
— Да твоя, родимая бабушка, что анаднысъ еще пропала, такъ та-та отъискалась.
— Гдѣ-жъ она?
— Да на задворкѣ, бабушка!
— На задворкѣ?
— Да, съ цыплятами бабушка!
Старуха поспѣшно отрѣзала ломоть хлѣба, захватила горсточку соли, посолила хлѣбъ, положила себѣ за пазуху и сѣла въ передній уголъ, не обращая никакого вниманія ни на меня, ни на мою водку.
— Что-жъ, бабушка, выкушай водочки? сталъ я ее подчивать, когда она сидѣла подъ иконами и вѣроятно про себя читала какую нибудь молитву или занятіе, для благополучнаго исхода дѣла.
— Выкушай бабушка, водочки!
Старуха молчала.
— Не тронь ее! сказалъ мнѣ вполголоса старикъ, до того молчавшій.
— Отчего же?
— Она дѣло дѣлаетъ.
— Какое дѣло? Она такъ сидитъ, прибавилъ я, будто не замѣчая, что она, въ самомъ дѣлѣ, дѣло дѣлала.
— Молчи! ты этого дѣла не знаешь, проговорилъ наставительно старикъ.
Старуха, посидѣвъ минуты двѣ, встала и пошла изъ избы, не говоря ни съ кѣмъ ни слова.
— Какое же старуха дѣло дѣлала? спросилъ я старика, когда старуха вышла.
— Развѣ ты не слыхалъ: курица домой пришла?
— Что же изъ этого?
— Курица пропадала, нанесла яицъ, сама высидѣла, да сама и домой пришла!
— Это-то я все знаю, только всѣ не знаю, что старуха дѣлала, когда сидѣла здѣсь на лавкѣ?
— Молитву читала.
— Какую молитву?
— Молитву все равно, какую знаешь, ту молитву и читай; здѣсь не въ молитвѣ толкъ.
— А въ чемъ же?
— Въ этомъ дѣлѣ толкъ въ хлѣбѣ да соли, а молитву какую ни прочитай.
Мы сѣли со старикомъ за столъ; сперва я выпилъ рюмку, потомъ хозяинъ.
— Что нынѣшній годъ хороша была Коренная? спросилъ я послѣ завтрака.
— Куда хороша!.. Этой ярмаркѣ пропасть совсѣмъ. Ей больше не жить видно!
— Отчего же?
— Оттого, что Москва стала ближе.
— Какъ такъ, Москва стала ближе?
— Да и сказать нельзя, какъ ближе! поддразнивалъ меня старикъ: ближе, я тебѣ говорю.
— Ты скажи, пожалуйста толкомъ, хозяинъ: я никакъ не пойму тебя! Москва, кажется, все стоитъ на одномъ мѣстѣ, Коренная тоже не двинулась съ мѣста, а ты все одно свое толкуешь: Москва стала ближе, да Москва стала ближе.
— Да и не къ Коренной только Москва подвинулась, а и ко всѣмъ мѣстамъ.
— Какъ же такъ?
— А вотъ какъ бывало: баринъ чтоль какой, купецъ что-ли-ча опять, станетъ собираться въ Москву: ужъ онъ собирался, собирался! ужъ онъ думаетъ, думаетъ, да когда то поѣдетъ… А-то и совсѣмъ Москву-ту отложить… а поѣдетъ, такъ ужъ онъ и молебны служитъ и Богу свѣчки ставитъ!.. И поѣдетъ сердечный-то на своихъ лошадкахъ; и ѣдетъ онъ до той Москвы недѣли двѣ, а то и за двѣ перевалитъ. А нынче что? Ныньче вздумалъ ѣхать въ Москву, на третій день въ Москвѣ; въ двѣ недѣли-то онъ назадъ вернется, да и въ Москвѣ еще много дѣловъ понадѣлаетъ.
— Да, это правда твоя.
— Какъ же теперь Москва-то не ближе стала ко всѣмъ городамъ, ко всѣмъ мѣстамъ?
— Правда, правда! ближе!
— Вотъ теперь и разумѣй: Коренной не жить! Коренной живота не надолго!
— Отчего же?
— Москва стала ближе!
— Что же?
— А то: встарину кому что надо купить, пріѣзжай въ Коренную, а господа то на цѣлый годъ въ Коренной запасались: вино, чай, сахаръ, на платье что надо, все въ Коренной покупали; больше и взять было негдѣ, а теперь ужъ эти порядки перевелись: годовыхъ запасовъ и не дѣлаютъ: что ни есть самые большіе господа, и тѣ крылья-то пообшибли; а объ гольтинѣ какой, ныньче и не спрашивай!.. Такъ то: прежнихъ запасовъ не дѣлаютъ, а въ Москву часто ѣздятъ, что надо въ Москвѣ и купятъ… Купецъ тоже въ Москвѣ товаръ закупаетъ, а въ Коренной развѣ — развѣ какой плохинькой!.. Вотъ оттого-то и Коренная пропадаетъ.
— Говорятъ, что въ Кореннои сперва гораздо веселѣй, въ прежніе года, бывало? сказалъ я.
— Что ты говоришь!… Веселѣй!… Ныньче какая веселость?… Прежде бывало наѣдутъ господа — и Боже мой! въ ряды зайдешь: барынь, барышень… труба нетолченая! Да всѣ поразодѣты такъ!… А теперь что? Во Мценскѣ показался баринъ съ барыней… то-то смѣху было!… Барыня чудно одѣлась, а баринъ еще чуднѣй: на барынѣ шляпынька махынькая, такъ съ перышками; а на баринѣ какой-то кафтанчикъ безъ рукавовъ, рубашка красная шолковая на выпускъ, сапоги со скрипомъ… шляпочка то жъ такая прилажена… какъ пошли они, други мои, подъ ручку съ барыней по улицѣ: мальчишекъ-то, мальчишекъ за ними! Со всего города, кажись, сбѣжались проклятые!…
— Что жъ они сбѣжались?
— Думали, что комедіанты въ городъ пріѣхали. Правое слово, думали, что комедіанты.
— Ну, а въ Коренную такіе не показывались? спросилъ я, скрѣпя сердце, подозрѣвая въ мнимомъ комедіантѣ собрата по костюму.
— Нѣтъ, еще не показывались… а кто ихъ… Можетъ и показывались, только я не видалъ и знать не хочу; нѣтъ, не видалъ… Да и что имъ тутъ дѣлать; коли бъ прежніе ремонтеры, прежнихъ годовъ ремонтеры, ну еще куда бы ни шло! А теперь зачѣмъ имъ сюда?
— Да на что же имъ прежніе ремонтеры? спросилъ я, больше и больше не понимая въ чемъ дѣло, и на что надо для подобныхъ господъ прежніе, старыхъ годовъ ремонтеры.
— Какъ на что ремонтеры? Въ картишки перекинуть, къ цыганамъ вмѣстѣ съѣздятъ: прежніе то, какъ поѣдутъ къ цыганамъ — дымъ коромысломъ поднимутъ!…Тогда весело жили… Да и цыгане жъ, бывало, пріѣдутъ! было къ кому и ѣхать, было для чего и ѣхать; къ теперешнимъ ремонтерамъ, разумѣется, ежели и пріѣдутъ цыгане-то, такъ какая нибудь сволочь!…
— Да развѣ и ремонтеры прежнихъ годовъ были лучше теперешнихъ?
— Тѣ были богаче, тѣ не изъ барыша въ ремонтеры шли; только бы настоящую службу не справлять, только для того и въ ремонтеры шли; а теперь всякъ и въ ремонтеры то идетъ, чтобъ какую копѣйку нажить, изъ самой послѣдней копѣйки сами, бѣдняги, бьются!…
— Что жъ, господинъ, ямщику на водочку, сказалъ вошедшій въ избу Василій, мой старый ямщикъ, привезшій меня изъ Малоархангельска въ Уколово и сдавшій меня другому.
— Выпей, Василій, сказалъ я, подавая ему на водку и налитую рюмку водки.
— Покорнѣйше благодаримъ! сказалъ Василій, выпивъ рюмку.
Съ этими словами Василій отломилъ кусокъ хлѣба и посолилъ его, только не взявъ щепотью изъ солонки соли, а обмокнувъ прямо кусокъ свой въ солонку.
— А какъ посмотрю на тебя, паренекъ, посмотрю: много тебя еще учить надо! Охъ, много! сказалъ назидательно хозяинъ, медленно покачивая головою. Много, паренекъ, учить тебя надо!…
— Что такъ, дѣдушка? сказалъ Василій, подсмѣиваясь надъ старикомъ.
— Обхожденія ты, паренекъ, никакого не знаешь!… Вотъ тебѣ и «что такъ!» Да!…
— Да ты говори, дѣдъ, толкомъ; а то болтаетъ Богъ знаетъ что, его и не разберешь!..
— Да развѣ можно, глупая твоя голова, развѣ можно хлѣбъ мокать прямо въ солонку?
— А для чего жъ не можно? Обмокнулъ, стало быть можно, смѣясь отвѣчалъ Василій.
— Ты зубы-то не скаль, глупая твоя голова! Тебѣ дѣло говорятъ, такъ ты долженъ старыхъ людей слушать! старый человѣкъ тебя, глупая твоя голова, старый человѣкъ дурному никогда не научитъ!
— Да скажи ты на милость, старый ты человѣкъ, что за бѣда такая содѣялась, что посолилъ хлѣбъ?
— Посолить-то посолилъ, да какъ посолилъ? Развѣ такъ можно? Такъ только одинъ Іуда христопродавецъ хлѣбъ солилъ, когда Іисуса Христа задумалъ продать проклятымъ жидамъ! А ты, кажись, человѣкъ крещеный! Тебѣ бы можно, кажись, и руками соль взять, да посолить, коли трескать хочешь!…
— Да ты-то почему знаешь, что Іуда хлѣбъ въ солонку мокалъ? Видѣлъ что ли самъ?
— Видѣть не видалъ, а въ церкви слыхалъ и въ книгахъ написано; «омочивый въ солило, тотъ меня предастъ». Стало, и ты грѣхъ творишь большой.
— А что и въ правду-то въ книгахъ написано? спросилъ меня Василій.
— Въ книгахъ точно написано: «омочивый въ солило, той мя предастъ», сказалъ я; только это сказано не къ тому…
— Къ самому тому дѣлу! прервалъ меня хозяинъ. А ты что теперь еще будешь разсказывать, да посмѣиваться, да зубоскалить?… Что теперь скажешь?…
— Да что сказать-то?
— То-то, что сказать! То надо сказать: всякое дѣло надо пораздумать, да поразмыслить!… Ну, а ты, что скажешь? спросилъ меня, побѣдительно взглянувъ на меня, хозяинъ.
— Да я и сказать не знаю что, отвѣчалъ я; а вотъ есть у меня пріятель, тотъ-бы тебѣ пожалуй и сказалъ, и хорошо бы тебѣ сказалъ.
— А кто твой пріятель?
— Иванъ Ѳедорычъ Горбуновъ.
— А что бы сказалъ твой Иванъ Ѳедорычъ?
— Да онъ бы нашелъ, что сказать.
— Да что сказалъ то? Чтобы и онъ сказалъ-то?
— Иванъ Ѳедорычъ сказалъ бы: «Тутъ надо мозгами шевелить».
— Надо тутъ, надо мозгажи шевелить! Надо!
— А ты говорилъ, что и Иванъ Ѳедорычъ тутъ ничего не скажетъ!…
— Сказалъ бы, сказалъ!
— Можетъ, и еще чтобъ нибудь сказалъ!.
— Сказалъ-бы, сказалъ… Умный человѣкъ твой Иванъ Ѳедорычъ!
— Хорошо, я скажу ему это, когда увижу Ивана Ѳедорыча.
— Безпремѣнно скажи.