Из Астраханской губернии (Якушкин)/ДО

Из Астраханской губернии
авторъ Павел Иванович Якушкин

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОЧИНЕНІЯ П. И. ЯКУШКИНА Изданіе Вл. Михневича. С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

1884.

http://az.lib.ru

ИЗЪ АСТРАХАНСКОЙ ГУБЕРНІИ.

Астрахань, 9-го іюля 1868 года.

Европа граничитъ къ сѣверу — Сѣвернымъ океаномъ, къ западу — Атлантическимъ, въ югу — Средиземнымъ моремъ, въ востоку…. Объ этомъ говорятъ различно; меня учили: Азовскимъ моремъ, Манычемъ, Каспійскимъ моремъ; теперь новѣйшіе ученые, не знаю на какомъ основаніи, перенесли эту границу далеко восточнѣе. Для чего они глумятся надъ обучающимся юношествомъ, я понять не могу. Скажите, пожалуйста, какая Европа за Царицынымъ и Сарептой? не знаю, выше Царицына по Волгѣ — Европа или Азія, но ниже — совершенная, чистая Азія. Ежели турки залѣзли въ Европу, то и европейцы залѣзли въ Азію, построили нѣсколько будто городовъ, назвали это мѣсто губерніями — Астраханской, Оренбургской (даже и прозвище губерніи европейское!)… и стала кочевая Азія — Европой! Мнѣ же кажется, ежели вы скажете, что Европа къ востоку граничитъ Дономъ, то ошибетесь только тѣмъ, что границу эту надо перенести еще западнѣе.

Къ Дону мы съѣхали около Калачинской станицы по страшно крутой торѣ; спускъ этотъ, по крайней-мѣрѣ, съ версту; о крутизнѣ его можно судить по тому, что ямщикъ порожнюю телѣгу тормозилъ, что мнѣ на вѣку довелось видѣть въ первый разъ.

Подъѣхали въ перевозу; на берегу дожидалось нѣсколько телѣгъ, верховыхъ и пѣшихъ козаковъ. Одинъ изъ моихъ спутниковъ сейчасъ же сталъ командовать и, какъ на его счастье, и было чѣмъ: оторвался осѣдланный жеребчикъ и бросился въ лошадямъ. Стали ловить — онъ лягаться.

— Зайди справа! кричалъ мой спутникъ.

— Да какъ зайдешь-то, служивый? Вишь, какой чортъ! сказалъ одинъ изъ казаковъ.

— А какъ?.. А вотъ такъ!..

Съ этими словами онъ сталъ подходить къ лошади; лошадь, не допуская его сажени за двѣ, стала къ нему задомъ и начала опять лягаться. Мой храбрецъ, будто какой невидимой силой, очутился саженъ за пять дальше, хотя и въ двухъ саженяхъ не представлялось никакой опасности. Всѣ захохотали.

— Что жь справа же ждешь?! крикнули ему изъ толпы: — ступай справа!..

— Ты спереди! командовалъ мой спутникъ: — ты спереди заходи!.. заходи!..

Толпа надъ нимъ подсмѣивалась, но онъ этого совсѣмъ не замѣчалъ и продолжалъ распоряжаться; разумѣется, его приказаній никто не слушалъ, а лошадь была поймана.

Пришелъ съ той стороны паромъ, переѣзжающіе съ парома съѣхали, надо было переправляться съ праваго берега на лѣвый.

— Ставь вашу повозку! крикнулъ мой спутникъ, охотникъ командовать и приказывать.

— Сейчасъ, служивый!..

— Мы одни поѣдемъ!

— Какъ одни?

— Кромѣ нашей повозки — ничего не ставить.

— Отчего?

— Я не позволю!..

— Отчего такъ?

— Не хочу!..

— Нѣтъ, служивый, здѣсь не разживешься!.. Здѣсь перевозъ: казенныхъ такъ перевозимъ, а съ другихъ-прочихъ — денежки собираемъ; паромъ войску денежки даетъ!..

— Я этого знать нехочу!..

— А, пожалуй — забудь!..

Сколько не горячился служивый-проѣзжій, — его никто не слушалъ.

— Давай сюда пару! крикнулъ козакъ-перевозчикъ.

Стали отпрягать лошадей, перетаскивая на себѣ повозки на паромъ, переводили лошадей, послѣдняя лошадь заартачилась, — и какъ же ее били!.. Молоденькая лошаденка вся дрожала…

— Ты подъ жилки ее!.. ты подъ жилки! кричали со всѣхъ сторонъ, между которыми слышенъ всѣхъ былъ голосъ моего спутника. — По мордѣ хорошенько!.. Справа — чтобъ не виляла, слѣва лупи!..

И бѣдную лошадь били и лупили и кнутьями и кольями человѣкъ болѣе десяти, пока она не упала; ее перетащили на паромъ, связали, такъ и перевезли на ту сторону; какъ она встала, какъ ее свели съ парома, я не видѣлъ.

На паромѣ помѣстились всѣ, кто ждалъ парома, и нельзя сказать, чтобы было очень тѣсно. Кромѣ насъ переѣзжали Донъ козаки, и какой-то еще господинъ, который хотя и говорилъ, что онъ урядникъ, но мнѣ плохо вѣрилось — такъ у него было мало козацкаго. Одѣтъ онъ былъ въ длинный мѣщанскій сюртукъ, картузъ, на днѣ котораго, вѣроятно, было клеймо съ надписью: isdelie w Moskve.

— Здравствуйте, господа! сказалъ онъ моимъ спутникамъ, какъ-то развязно приподнимая свой картузъ.

— Здравствуйте! отвѣчали ему мои спутники, тоже взявшись за козырьки.

— Въ Калачъ?

— Да, въ Калачъ.

Для чего этотъ вопросъ былъ сдѣланъ, я не могу понять: паромъ ѣхалъ въ Калачъ; стало-быть, ясно видно, но и мы ѣдемъ въ Калачъ.

— Я и самъ служилъ, заговорилъ длинный сюртукъ. — Я служилъ въ Петербургѣ въ гвардіи урядникомъ…

— Гм! одобрительно крикнулъ мой спутникъ.

— У васъ есть знакомые въ Калачѣ?

— Нѣтъ, нѣту.

— Такъ остановитесь у меня; закусимъ чѣмъ Богъ послалъ, а тамъ и дальше въ путь.

— Пожалуй, робко проговорилъ мой спутникъ.

— Намъ нельзя, отозвался другой спутникъ: — намъ приказано останавливаться только на почтовыхъ станціяхъ.

— Нельзя у васъ остановиться, горестно прибавилъ мой первый спутникъ, сперва принявшій предложеніе.

— Такъ мы вотъ что сдѣлаемъ, предложилъ длинный сюртукъ: — вы остановитесь на станціи, а я сейчасъ закусочки, водочки вамъ изъ дому принесу…

На это согласились.

— Какой вы табакъ курите? спросилъ новый знакомецъ моего перваго спутника.

— Простой употребляемъ.

— А позвольте попробовать, сказалъ онъ ласково, протягивая руку.

— Извольте… табакъ не изъ лучшихъ…

Скоро они совсѣмъ подружились, и хоть мой спутникъ былъ довольно разсчетливъ (онъ въ дорогѣ не болѣе 3 коп. тратилъ въ день), но все-таки не могъ отказать въ трубкѣ своему новому пріятелю, надѣясь хоть разъ въ дорогѣ хорошо поѣсть.

Переѣхавши Донъ, мы пошли на почтовую станцію. Я приказалъ дать себѣ самоваръ, а мои спутники стали ожидать новаго знакомца. Долго они ждали.

Я напился чаю, прилегъ, а козака-угостителя все-таки нѣтъ — какъ нѣтъ! Нечего дѣлать: пошелъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, купилъ на копѣйку двѣ сушеныхъ рыбины — воблы, тѣмъ пообѣдали, тѣмъ и поужинали.

— Проклятый! бормоталъ мой спутникъ — надулъ, проклятый!…

— И для чего это онъ выдумалъ? спросилъ его другой, гораздо равнодушнѣй переносившій кто несчастіе.

— А чортъ его знаетъ!..

— Да и всякъ знаетъ.

— И ты знаешь?

— Да, и я знаю.

— Такъ по твоему зачѣмъ онъ брехалъ?

— Видитъ, что ты куришь трубку…

— Такъ, такъ…

— Онъ и вздумалъ изъ тебя дурня состроить.

— Такъ, такъ.

— Онъ у тебя выманилъ трубки двѣ.

— Какое двѣ?!.. Трубокъ пять, проклятый, выкурилъ, съ отчаяніемъ докончилъ обиженный.

Когда мои товарищи кончили свой болѣе, чѣмъ скромный обѣдъ, немного отдохнули, одинъ изъ нихъ отправился для закупки хлѣба на дорогу, а съ нимъ отправился и я.

Калачъ просятъ, какъ я здѣсь слышалъ, произвести въ чинъ города, и вѣроятно произведутъ, а пока онъ начинаетъ обстроиваться потихоньку, очень потихоньку съ одной стороны, и очень шибко и въ громадныхъ размѣрахъ съ другой. Въ Америкѣ строятъ города почти каждый день; какъ они строятся, какъ разростаются — всѣмъ извѣстно; наши русскіе путешественники по Америкѣ: Циммерманъ и другіе, были поражены быстрымъ ростомъ американскихъ городовъ. Разсказываютъ, что въ Америкѣ сколотятъ домишко, другой, и строятъ училище. Мнѣ пришлось видѣть будущій русскій городъ Калачъ и, кажется, что исторія постройки русскаго города немного отличается отъ исторіи постройки американскихъ городовъ. Въ Америкѣ прежде всего строятъ училище, въ Россіи — кабакъ, присутственныя мѣста съ острогомъ, потомъ дома; а какъ во всякомъ образованномъ государствѣ по всѣмъ городамъ долины быть, хоть для приличія, училища, то выстраиваютъ домъ, прибиваютъ вывѣску — училище, заводятъ кой-какого учителя, и довольствуются! Какой учитель, какое училище — объ этомъ не заботятся: какого судьба пошлетъ; такъ, на всю Старую Руссу, одинъ изъ лучшихъ уѣздныхъ городовъ Россіи, былъ одинъ учитель, отставной унтеръ-офицеръ, и это было только нѣсколько лѣтъ назадъ.

Будущій городъ Калачъ въ настоящее время представляетъ довольно замѣчательную картину. Настоящихъ присутственныхъ мѣстъ еще нѣтъ: городъ еще не дозволился, но все-таки есть хоть почтовая станція; училища, разумѣется, нѣтъ, объ немъ даже и помину нѣтъ; выстроено только нѣсколько домишекъ, кажется, десятка полтора и цѣлая улица кабаковъ — не домовъ, въ которыхъ помѣщаются кабаки, а цѣлая улица въ рядъ выстроенныхъ балагановъ, съ единственною цѣлію — помѣстить кабакъ. Я въ Калачѣ былъ въ началѣ апрѣля, настоящаго движенія по Дону, Волгѣ и чугункѣ между ними еще не начиналось, но кабаки были совсѣмъ не пусты: чернорабочіе на судахъ стали прибывать, работы еще не отыскивалось, они и прохаживались по кабакамъ.

— Эй! землячки! землячки! услыхали мы, проходя по этой кабацкой у лицѣ: — землячки!..

Смотримъ, у кабака въ дверяхъ стоитъ нашъ новый знакомый, который хотѣлъ угощать моихъ спутниковъ.

— Землячки! поднесите стаканчикъ!…

Надо было видѣть негодованіе моего спутника.

Въ ожиданіи поѣзда въ Царицынъ, мы вернулись на станцію, гдѣ застали какого-то мѣщанина, родственника хозяина станціи. Мы скоро разговорились; оказалось, что онъ нанимался гурты гонять. О своемъ промыслѣ онъ ничего не могъ сказать мнѣ, кажется, потому, что занимался своимъ дѣломъ не разсуждая, а такъ, по привычкѣ, я даже думаю, что онъ слыхалъ слова профессора И. И. Давыдова: «не надо знать, чтобы вѣрить; а надо вѣрить, чтобы знать».

— Я думаю, трудно идти съ гуртомъ? спросилъ я его, когда мы уже съ нимъ разговорились.

— Какъ не трудно!..

— И дождь и слякоть…

— Да вотъ я вамъ скажу, началъ онъ: — стоимъ мы около Сарепты. Только дождь, вьюга, а ужь ночь… Дѣло было осенью… Водки выпить — негдѣ: въ Сарептѣ дадутъ тебѣ въ окошечко стаканчикъ, а такъ хоть ты издохни — ни за какія деньги ни капельки не дадутъ!… Какъ быть!?.. А надо выпить… Сѣлъ на лошадь, поѣхалъ въ Сарепту. Подъѣзжаю къ окошечку, гдѣ нѣмецъ водку продаетъ. Постучался въ оконце. Нѣмецъ отворилъ оконце. «Что надо?» спрашиваетъ. «Дай стаканчикъ водки» говорю. «Давай деньги». Я ему въ оконце подалъ деньги, а онъ мнѣ изъ оконца подалъ стаканчикъ. Выпилъ, ну сами знаете: въ такую пору, что сдѣлаетъ одинъ стаканчикъ? Простить у нѣмца — это, я знаю, все равно что воду толочь… А выпить надо: продрогъ такъ, что бѣда!… Вотъ я отъѣхалъ на лошади саженъ за пятнадцать, слѣзъ, привязалъ лошадь, а самъ пошелъ пѣшкомъ не къ оконцу, а къ воротамъ… Стучусь… «Что надо?» «Пустите, говорю, переночевать: весь перемерзъ»!… Нѣмцы на этотъ счетъ народъ добрый, сейчасъ отперли, впустили. Я такъ, и такъ, говорю, перемерзъ, одолжите стаканчикъ. Взяли деньги, принесли стаканчикъ. «Ложись, говорятъ, на печь, согрѣйся». Легъ я на печь, а самъ нарочно зубами ляскаю, будто дрожу… «Нельзя ли, говорю, почтенные, еще стаканчикъ принести?» — Нельзя, говорятъ нѣмцы: больше пить нехорошо. "Да я развѣ пить?"Я хочу вытереться водкой: скорѣй согрѣешься". — Это можно. Взялъ деньги нѣмецъ, принесъ водки. Только я взялъ въ руки стаканчикъ, да при всѣхъ и хлопнулъ!… Какъ крикнутъ на меня нѣмцы, а я: «спасибо, говорю, я у васъ три стаканчика разомъ хлопнулъ!…» Нѣмцы ругаться, а я хлопнулъ дверью, да и былъ таковъ!… Пріѣхалъ въ гуртъ, разсказалъ своимъ ребятамъ: того смѣху-то было!…

— А ежели-бъ вашу лошадь украли въ эту ночь? спросилъ я: — вѣдь вы ее оставили ночью одну на улицѣ?

— Въ Сарептѣ-то?

— Да, въ Сарептѣ.

— Въ Сарептѣ не украдутъ.

— Отчего же?

— Ни Боже мой!

— Въ Сарептѣ никакихъ такихъ шалостей не дѣлается, заговорилъ хозяинъ станціи: — такъ объ воровствѣ и не слышно. Не только краденаго никому не продашь, а и своего не смѣй самъ продавать, а отнеси въ магазинъ: тамъ тебѣ продадутъ, и денежки тебѣ выдадутъ; а самъ не смѣй.

— Отчего же?

— А чтобъ цѣны другъ у друга не перебивали.

— А коли деньги кому нужны?

— Вотъ для самаго этого такъ у нихъ положено. Теперь нашему мужику деньги нужны; онъ продастъ все: что ни взять, хоть полцѣны, а продать надо. А у нихъ видятъ, что тебѣ нужда неминучая — денегъ дадутъ, а ты все-таки продавать не смѣй… Какъ есть — до одного зерна все неси въ магазинъ.

Время отъѣзда приближалось и мы отправились на станцію желѣзной дороги, которая подходитъ къ самому Дону въ Калачѣ, а также и къ Волгѣ въ Царицынѣ.

Станціи на волжско-донской дорогѣ отличаются простотой своей постройки. Калачинская и царицынская такія же, какъ на Невѣ пароходныя пристани (онѣ же служатъ и здѣсь пристанями), а прочія — одноэтажные небольшіе домики. Да и къ чему возводить огромныя зданія, когда и эти совершенно достигаютъ своей цѣли? Въ этомъ случаѣ какъ собственные интересы дороги соблюдены, такъ и интересы публики ни мало не страдаютъ. Во устройство самой желѣзной дороги… да объ этомъ послѣ.

Мы пришли на станцію довольно рано, и я помѣстился на одной изъ скамеекъ, обращенныхъ къ Дону. Станція-пристань стоитъ на дуговой сторонѣ Дона; противоположный берегъ нагорный, не представляетъ ничего особеннаго: обрывистые берега, горы, еще непокрытыя зеленью, да и самый Донъ, еще мало оживленный судами, все это наводитъ на что-то невеселое…

Стали собираться пассажиры: рабочіе на баржахъ, судахъ, и донскіе козаки, нѣсколько козачекъ, за исключеніемъ насъ троихъ, составляли всю третьеклассную публику, которая, перейдя чугунку, проходила за рѣшотку на пристань. Чистая же публика — купеческіе прикащики, которые здѣсь называются, комиссіонерами, и купцы гуляли по ту сторону рѣшотки. Всѣ ждали поѣзда изъ Царицына, который, пробывъ въ Калачѣ около получаса, долженъ былъ отвезти васъ въ Царицынъ: поѣздъ опоздалъ и мы должны были пробыть въ Калачѣ долѣе обыкновеннаго.

— Да ты только пойми, говорилъ одинъ донецъ въ толпѣ за рѣшоткой: — сколько онъ деньжищей забралъ…

— А все-таки не погналъ бы я…

— Да Господь знаетъ, но будетъ? Хорошо, ноньче вода большая, а будь…

— Да вѣдь А*** пароходомъ два раза сбѣгалъ до ***, а теперь еще бы можно сбѣгалъ раза два…

— Можно, можно…

— Вода прибываетъ…

— Еще сверху воды не было…

— А*** двѣ барки изъ *** пригналъ, а будь изготовлены еще двѣ и тѣ бы пригналъ.

— Честь и слава вамъ А***, говорили по ту сторону рѣшотки.

— Вы первый показали примѣръ многимъ…

— И кажется удачно?…

— Да, довольно удачно, отвѣчалъ А**".

— Какъ довольно удачно — сверхъ всякихъ ожиданій удачно.

Толки эти были о двухъ баржахъ, которыя А*** осенью пригналъ по Дону вверхъ до ***, кажется, не доходя до Воронежа нѣсколько десятковъ верстъ, загрузилъ ихъ, а весной по полой водѣ привелъ въ Калачъ.

Я долженъ здѣсь немного объяснить, почему я не обозначаю названія мѣста, гдѣ нагружались баржи, ни имени предпріимчиваго торговца, рѣшившагося нагружать баржи для парохода, кажется, верстахъ въ 60 отъ Воронежа. Не называю собственными именами купца и мѣсто потому, что не можно навѣрно, а моей записной книжкѣ, по независящимъ отъ меня обстоятельствамъ, у меня подъ рукой нѣтъ; но мнѣ кажется, что этотъ фактъ заслуживаетъ быть извѣстнымъ.

Ко мнѣ подсѣлъ козакъ въ зеленой шубѣ.

— Вы куда, землячекъ, куда слѣдуете? спросилъ онъ меня, снимая съ одного плеча свою шубу.

— До Астрахани, а вы худа? въ свою очередь спросилъ я, желая избѣжать дальнѣйшихъ разспросовъ.

— Мы тоже до Астрахани.

— Только до Астрахани?

— Нѣтъ, можетъ, и дальше поѣдемъ, не знаю: мы ѣдемъ за рыбой за чистяковой, больше за воблой; удастся купить въ Астрахани, купимъ въ Астрахани; не удастся — поѣдемъ по промысламъ. Да все-таки надо поѣздить по промысламъ: надо вѣрную цѣну узнать; на мѣстѣ все вѣрнѣй узнаешь, да еще прибавить надо, что побываешь не на одномъ промыслѣ.

Я долженъ здѣсь нѣсколько пояснить, что называютъ: водами, промыслами, и проч. По рѣкамъ и терикамъ, какъ здѣсь называютъ большіе и малые рукава Волги, по самой Волгѣ, вдоль берега на нѣсколько верстъ (иногда болѣе 15), снижаютъ, т. е. откупаютъ воду, гдѣ, кромѣ съемщика никто не можетъ ловить рыбу; противоположный берегъ снимается и другимъ лицомъ. Но они, противобережные съемщики, не дѣлятъ Волги или рѣки, а закинувъ невода на своемъ берегу, вытягиваютъ на противоположный. Съ небольшимъ годъ тому назадъ, воды откупались и въ морѣ, иногда однимъ и тѣмъ же лицомъ верстъ на сто вдоль берега и въ ширину до трехъ-саженной глубины. Далѣе воды были вольныя, т.-е. всякій могъ ловить безпошлинно. Теперь же воды въ морѣ на откупъ не отдаются, а всякій, заплатя за промысловый билетъ 30 руб., можетъ отправиться на промыселъ въ море.

Промыслами или ватагами называются заведенія, куда привозятъ пойманную рыбу, гдѣ ее солятъ, сушатъ и гдѣ живутъ рабочіе и прикащики съемщиковъ. Разумѣется, гдѣ лучше уловъ, тамъ и строеніе бываетъ лучше, иногда бываютъ при нихъ и сады.

Красной рыбой называется: осетръ, бѣлуга, севрюга, стерлядь, а чистяковой — вобла, сельдь-бѣшенка, которыя нѣсколько лѣтъ тому назадъ топились на жиръ, теперь же воблу сушатъ и коптятъ, а бѣшенку солятъ, а одна только тарань ждетъ на жиръ. Чистяковой рыбой называются тоже: судакъ, лещь, окунь, сазанъ, линь, бёрщъ, жирикъ и другая мелкая.

Я надѣюсь писать объ здѣшней рыбной ловлѣ, а потому теперь говорю объ этомъ коротко и опять обращаюсь жъ своему разсказу.

— Вы гдѣ служите? спросилъ я козака-донца-зеленую-шубу.

— Я теперь въ отставкѣ, отвѣчалъ тотъ: — у меня теперь сынъ служитъ, а я служилъ въ Польшѣ подъ конецъ старшимъ урядникомъ.

— Такъ вы за воблой ѣдете? спросилъ я его, когда онъ мнѣ разсказалъ о своей службѣ.

— Да, за воблой.

— Вѣдь ваша тарань, донская, лучше волжской воблы?

— Какъ можно?!.. Наша тарань донская, да теперь взять волжскую воблу… на воблу и смотрѣть не станешь!

— Для чего же вы везете на Донъ воблу волжскую, когда ваша тарань гораздо лучше воблы?

— Да я не слышно было, чтобъ кто нибудь изъ донскихъ ѣздилъ на Волгу за рыбой, а вотъ Богъ привелъ! отвѣчалъ онъ.

— Отчего же это сталось?

— Тарань перевелась.

— Давно?

— Нѣтъ, не давно — лѣтъ какихъ шесть; все меньше, да меньше, а теперь, почитай, и совсѣмъ не стало этой тарани.

— Воля Божья!..

— А до этого времени ваша донская тарань далеко проходила, сказалъ я.

— Какъ же далеко!.. Въ прежнія времена отъ насъ тарань шла вверхъ — выше Воронежа проходила, и по Украйнѣ!.. На Украйнѣ хохолъ безъ тарани жить не можетъ!.. Наша тарань до Кіева доходила.

— Какъ же они теперь?

— Теперь этой воблой пробавляются.

— А почемъ теперь вобла?

— Говорятъ, по два рубля.

— За сколько?

— Вобла тысячами продается; такъ за тысячу воблы и просятъ два рубля. Эта цѣна послѣ подтвердилась и до конца держалась, ни мало, кажется, не мѣняясь.

— Послѣ, можетъ, и дешевле будетъ, продолжилъ козакъ: — да всякому хочется первинку привезти, — скорѣе распродашь.

— Гдѣ же вы тарань продаете?

— А куда тарань ходила, — теперь туда вобла пошла, съ горькой усмѣшкой отвѣчалъ казакъ.

Поѣздъ изъ Царицына опоздалъ, а какъ на этомъ поѣздѣ пріѣхалъ помощникъ начальника желѣзной дороги, который съ нами долженъ былъ воротиться назадъ, то мы дожидались, пока онъ кончитъ свои занятія въ Калачѣ. Но какъ всему есть конецъ, то пришелъ конецъ и нашему ожиданію — мы сѣли въ вагонъ.

Волжско-донская дорога — совершенно товарная дорога: одинъ только поѣздъ туда и обратно, въ которомъ есть вагонъ пассажирскій, раздѣленный на массы; классовъ этихъ, по обыкновенію, три; мы сѣли, разумѣется, въ третій; второй былъ пустой, а въ первомъ сидѣлъ помощникъ начальника дороги съ своими знакомыми.

Тронулись.

— А еще долго будетъ видѣвъ вашъ батюшка тихій Донъ, проговорилъ одинъ козакъ.

— Намъ не легко съ Дономъ разставаться, да и ему, нашему батюшкѣ, не хочется насъ покинуть, промолвилъ другой.

Мнѣ какъ-то странно было слышать такія сентиментальности отъ сѣдыхъ козаковъ.

Козаки со мной не разговаривали, хотя были очень любезны со всѣми, не исключая и моихъ спутниковъ. Козацкая вѣжливость, я говорю про донскихъ козаковъ, всегда поражаетъ съ перваго разу всякаго: мнѣ не случалось слышать, чтобъ старшій назвалъ молодаго Ината — Игнашкой, и чтобъ Игнатъ назвалъ стараго Егора — Егоромъ; Игнатъ стараго Егора всегда назоветъ, ежели не Егоромъ Матвѣичемъ, то по крайней-мѣрѣ — Матвѣичемъ.

Скоро разговоръ завязался между всѣми сидящими въ вагонѣ, и какъ-то коснулся до исторіи донскаго козачества.

— Мы вѣдь, прозываемся Ермаковцы, говорилъ одинъ отставкой козакъ: — мы называемся Ермаковцы, по Ермаку Тимофеичу.

— Какой такой Ермакъ Тимофеичъ? спросилъ мой спутникъ: — богатырь, что ль, какой былъ?

— Большой былъ богатырь!..

— Гдѣ же онъ силу свою оказывалъ? спросилъ другой мои спутникъ.

— А видишь ты: была баталія… Да, нѣтъ! надо сначала тебѣ разсказывать… Донцы и теперь — оторви головы: человѣка убей — свои не выдадутъ… Да вотъ недавно: мужичку наняли стадо стеречь, а она отъ нашихъ дѣвокъ и стала парней отбивать!.. Такъ что-жь, ты думаешь, наши дѣвки съ ней сдѣлали?..

Козакъ пренаивнымъ образомъ разсказалъ, даже со смѣхомъ, какъ козачки-дѣвки мучили мужичку. Какъ мучили эту несчастную — я передать не могу: описанія этихъ мученій не могутъ быть подъ своими названіями помѣщены даже въ дѣдахъ уголовнаго суда.

— Да вѣдь такъ проучили эту погань, что и по сю пору, вотъ ужь третья недѣля, не встаетъ съ постели, а можетъ и не встанетъ. Пошли было жаловаться на нашихъ дѣвокъ, да рожна и взяли: наши своихъ не выдадутъ ни за что; сказали, что молодыя дѣвчонки съ ней поиграли — вотъ тебѣ и вся не долга!..

— А что-жь Ермакъ Тимофеичъ? спросилъ мой спутникъ: — ты про Ермака припомнилъ.

— Я къ тому и рѣчь веду… Такъ вотъ каковы наши донскіе козаки!.. Теперь сорви головы, а прежде!.. Вотъ этотъ самый Ермакъ, чего-чего онъ ни дѣлалъ!.. Соберетъ, бывало, шайку, да не тайкомъ, не въ тихомолку, а какъ есть при всемъ народѣ собиралъ себѣ товарищей. Пройдетъ, бывало, во станицѣ, да крикнетъ: «козаки-атаманы!.. Есть ли здѣсь охотниковъ идти по мной на Волгу рыбу ловить?» — Къ нему, какъ комары на огонь, всѣ и лѣзутъ!.. Соберетъ шайку, да и на Волгу!.. Такъ ужь у нихъ своя воля: безъ оброка ни одного судна не пропустятъ; объ купеческихъ и говорить нечего; разъ бѣжало царское судно съ царской казной — и тому спуску не далъ: все до чиста обобралъ!.. Царь и распалился гнѣвомъ великимъ: — «подать, говоритъ, ко мнѣ Ермака!..» только вышла у вашего царя война съ какимъ-то другимъ королемъ или султаномъ, но знаю, а врать не хочу… Пошла баталія; бились, бились, видитъ нашъ царь: дѣло плохо, наша неустойка… Отколь ни возьмись Ермакъ Тимофеичъ — яснымъ соколомъ прилетѣлъ съ своими товарищами, козаками-атаманами, на подмогу вашему царю… Да наскочилъ Ермакъ-то Тимофеичъ съ флангу, съ боку то-есть…

— Знаю, знаю, проговорилъ мой спутникъ нетерпѣливо: — знаю.

— Да какъ сталъ Ермакъ-то королевское войско лупить… Царское войско впереди, а Ермакъ съ боку, да и задку прихватилъ!.. Какъ со всѣхъ сторонъ обступили королевское войско, такъ всѣхъ и побили, ни одного живаго не оставили, никого и въ полонъ не брали, всѣхъ смерти предали. Кончилась баталія, царь и спрашиваетъ: «кто мнѣ помогу далъ? Позвать того человѣка мнѣ!» Позвали Ермака къ царю. «Что ты есть за человѣкъ?» спрашиваетъ царь. — Я, говоритъ, Ермакъ, ваше императорское величество. — «Тотъ Ермакъ, что всю царскую казну ограбилъ?» спрашиваетъ царь. — Тотъ самый, ваше императорское величество. — «Та вина теперь тебѣ Ермаку отпущена, говоритъ царь: только впередъ не балуй! А теперь скажи ты мнѣ: какимъ чиномъ мнѣ тебя пожаловать?» А Ермакъ ему: «никакого чину мнѣ не надобно; а пожалуйте насъ, ваше императорское величество, всѣхъ донскихъ козаковъ тихимъ Дономъ». Царь и пожаловалъ насъ донцовъ тихимъ Дономъ, оттого мы и прозываемся донскими козаками, а по Ермаку Тимофеичу — Ермаковцами. Кликни любому донскому козаку: «эй, Ермаковецъ!» — сейчасъ откликнется: «что скажетъ, тебѣ надобно?» Право такъ!.. Хохлу скажешь: «эй, хохолъ!» — осерчаетъ, изругаетъ, пожалуй на драку пойдетъ! А назови Мазепой — и бѣги скорѣе: сейчасъ драться станетъ. А нашего козака назови козакомъ — «эй, козакъ!» откликнется; скажи «эй, Ермаковецъ!» тоже откликнется, развѣ только что засмѣется, а ничего, какъ есть ничего, и не осерчаетъ, да и серчать-то не изъ чего!..

— Да, мы съиздавна Ермаковцы, заговорилъ козакъ-зеленая шуба. — Пошли отъ Ермака, стало и есть Ермаковцы. И послѣ были воители, только по тѣмъ прозвища не проложено.

— Кто-же еще былъ? спросилъ кто-то.

— Да вотъ, хоть Пугача взять…

— Тоже богатырь былъ?

— Тоже воитель былъ храбрый.

— Кто-жь этотъ Пугачъ былъ?

— Говорю, воитель храбрый, простой козакъ, нашъ донской, а по прозвищу Емельянъ Пугачевъ — храбрый воитель, только пилъ ужь очень крѣпко.

— Не такъ давно: моя бабушка его видѣть не видѣла, а слышать слышала его рѣчи… на полъ-аршина отъ него была, и того меньше, а видѣть не видала! прибавилъ козакъ-зеленая-шуба.

— Какъ такъ?

— А вотъ какъ: бабушка моя взята изъ Дубовки; когда подъ Дубовку подходилъ Пугачъ, бабушка моя была дѣвка на выданье, женихи ужь сватались, сватовъ засылали, да у ней еще сестра была. Какъ прослышалъ ихъ отецъ, а мой выходитъ прадѣдъ, взялъ обѣихъ дочерей и посадилъ подъ полъ, а самъ съ попами въ ризахъ, съ иконами, со всѣми козаками, да съ колокольнымъ звономъ и пойди на встрѣчу Пугачу. Пугачъ ничего. Спросилъ, гдѣ всѣ начальники? Прадѣдъ вошелъ къ нему съ хлѣбомъ съ солью. «Всѣ разбѣжались», говоритъ прадѣдъ. Пугачъ принялъ. «Къ тебѣ въ гоcти, атаманъ, пріѣхалъ» — сказалъ Пугачъ, а прадѣдъ ему въ ноги большимъ поклономъ поклонился. Пріѣхалъ Пугачъ къ прадѣду верхомъ, лошадь, бабушкѣ говорили, вся разубранная… вошелъ въ избу, старымъ крестомъ перекрестился; сѣлъ за столъ, велѣлъ подать водки, такъ всю ночь и прогулялъ съ своими ребятами, и прадѣда съ собой посадилъ… Бабушка часто любила про Пугача разсказывать… Сама его не видала: она съ сестрой всю ночь просидѣла подъ поломъ, а что слышала и что люди ей говорили, бывало, намъ, покойница, и разсказываетъ…

— И много бабушка ваша разсказывала?

— Сама-то она почесть Пугача-то и не слыхала: цѣлыя сутки подъ поломъ дрожмя продрожала: ей было только про свою душу помнить, а послѣ, что отъ людей слышала, она и разсказывала намъ; мы еще тогда ребятишками были.

— А звѣрь былъ этотъ Пугачевъ?

— Нѣтъ! человѣкъ былъ добрый! Разобидѣлъ ты его, пошелъ противъ него баталіей… на баталіи тебя въ половъ взяли; поклонися ты ему, Пугачеву, всѣ вины тебѣ отпущены и помину нѣтъ!.. сейчасъ тебя, ходи ты солдатъ, — а солдаты тогда, какъ дѣвки, косы носили, — сейчасъ тебя, друга милаго, по-козацки въ кружокъ подрѣжутъ и сталъ ты имъ за товарища… Добрый былъ человѣкъ: видитъ, кому нужда, сейчасъ изъ казны своей денегъ велитъ выдать, а ѣдетъ во улицѣ, и направо и на лѣво пригоршнями деньги въ народъ бросаетъ… Придетъ въ избу — иконамъ помолится, старымъ крестомъ, такъ поклонится хозяину, а послѣ сядетъ за столъ. Станетъ пить — за каждымъ стаканчикомъ перекрестится!.. Какъ ни пьянъ, а перекрестится!.. Только хмѣлемъ зашибался крѣпко!..

— Ну, а кто пойдетъ супротивъ его, возьмутъ кого въ полонъ, а тотъ не покоряется — тогда что?

— Тогда что: кивнетъ своимъ, — тѣ башку долой, тѣ и уберутъ!.. А когда на площади или на улицѣ судъ творилъ, тамъ головъ не рубили, такъ кто какую грубость или супротивность окажетъ — тѣлъ вѣшали на площади тутъ же. Еще Пугачъ не выходилъ изъ избы судъ творить, а ужь висѣлица давно стоитъ. Кто къ нему пристанетъ, ежели не козакъ — по-козацки стричь; а коли супротивъ его — тому петлю на шею!.. только глазомъ мигнетъ, молодцы у него пріученные… глядишь, ужь согрубитель ногами дрыгаетъ…

Козаки, здѣсь бывшіе, только поддакивали, да никому и въ голову не приходило оспаривать доброту Пугачева. Пугачевъ Пушкина въ «Капитанской дочкѣ» взятъ изъ мѣстныхъ разсказовъ; онъ помнилъ заячью шубу Гринева, и въ тоже время кивнулъ своимъ ребятамъ: «убрать старуху!»…

— А про Стеньку Разина небось не скажетъ ни слова! шепнулъ я своему спутнику.

— А кто такой Стенька этотъ Разинъ? спросилъ тотъ меня съ большимъ любопытствомъ.

— Спроси у козаковъ.

— Скажите пожалуйста, обратился мой спутникъ къ козакамъ: — кто такой былъ Стенька Разинъ? Тоже должно полагать, великій былъ въ свое время воитель!

— Воитель-то большой былъ воитель, этотъ Стенька, отвѣчалъ одинъ козакъ.

— Такъ что-жъ?

— Да съ Пугачевымъ или Ермакомъ — не одна стать!..

— А что?

— Пугачевъ съ Ермакомъ были великіе воители; а Стенька Разинъ и воитель былъ великій, а еретикъ, — такъ пожалуй, и больше чѣмъ воитель!

— Что ты?!..

— Правда!..

— Какое же его было еретичество?

— А вотъ какое. Бывало его засадятъ въ острогъ. Хорошо. Приводятъ Степку въ острогъ. — "Здорово, братцы! — крикнетъ онъ колодникамъ. — «Здравствуй, батюшка нашъ, Степанъ Тимофевичъ!..» А его ужь всѣ знали!.. — «Что здѣсь засидѣлись — на волю пора выбираться»… — «Да какъ выберешься?!.. говорятъ колодники: сами собой не выберемся, развѣ твоими мудростями». — «А моими мудростями, тамъ пожалуй и моими!»… Полежитъ такъ маленько, отдохнетъ, встанетъ. — «Дай, скажетъ, уголь!» — возьметъ этотъ уголь, напишетъ тѣмъ углемъ на стѣнѣ лодку, насажаетъ въ ту лодку колодниковъ, плеснетъ водой; рѣка разольется отъ острога до самой Волги; Стенька съ колодниками грянутъ пѣсни — да на Волгу!.. Ну, и поминай какъ звали!..

— Такъ и убѣжитъ?

— Со всѣми колодниками!

— А часовой солдатъ отвѣчай?

— Знамо дѣло — отвѣчай!..

— Эко дѣло!..

— Только господа подъ послѣдокъ догадались, продолжалъ козакъ: — будетъ Стенька просить испить — не давай воды, пои квасомъ!.. А Стенькѣ съ квасомъ ничего не подѣлать… такъ и изловили!..

— Вишь ты дѣло-то какое!..

— Еретикъ! одно слово, еретикъ!

— Такой еретикъ: всю Астрахань прельстилъ, всѣ за него стали; одинъ только архирей. Архиреемъ въ Астрахани былъ тогда Іосифъ; сталъ Іосифъ говорить Разину: «Побойся ты Бога! перестань, Стенька, еретичествовать!» «Молчи! крикнетъ Стенька Разинъ: — молчи, батька! Не твое дѣло!» Архирей опять Стенькѣ: «Грѣхъ большой еретичествомъ жить!» А Стенька знай свое твердитъ; «Молчи, батька! не суйся, гдѣ тебя не спрашиваютъ! Сражу, говоритъ, тебя, архирея!» Архирей свое, а Стенька свое! Архирей опять-таки Стенькѣ Разину: «Вспомни про свою душу, какъ она на томъ свѣтѣ будетъ отвѣтъ Богу давать!» Стенька мигнулъ своимъ, а тѣ подхватили его да въ крѣпость, да на стѣну; а со стѣны-то и бросили козакамъ на копья!.. Тутъ архирей Іосифъ Богу душу и отдалъ…

— Вишь дѣло какое!…

— А у Разина свои козаки были?

— А какъ же, все равно, какъ у Ермака. Пошелъ по станицамъ, крикнулъ по охотниковъ на Волгу рыбу ловить! Кому надо, тѣ ужь знаютъ, какую на Волгѣ рыбу ловятъ, ну и соберутся. Такъ и Стенька Разинъ собралъ себѣ козаковъ, да съ тѣми козаками и пошелъ на Волгу, а такъ и въ море пробрался, на персидскаго султана напалъ, сколько у него городовъ побралъ!..

— Ну, а за архирея ему никакого наказанія не было? спросили разскащика.

— А кто его будетъ наказывать?

— Какъ кто?

— Вѣдь, чай, начальство было?

— Убить архирея и наказанія никакого нѣтъ? послышались вопросы небывалыхъ.

— Чай, начальству дали знать сейчасъ же, что Стенька Разинъ архирея сразилъ.

— Много онъ боялся того начальства! отвѣчалъ разскащикъ: — его и само-то начальство боялось: вотъ онъ былъ каковъ!

— Что-жь начальство смотрѣло?

— А вотъ что: какъ повоевалъ Стенька Персію, пріѣхалъ въ Астрахань. Пошелъ къ воеводѣ… тогда губернаторъ прозывался воеводой… приходитъ въ воеводѣ. «Пришелъ я, говоритъ, къ тебѣ, воевода, съ повинной». «А кто ты есть за человѣкъ такой?» спрашиваетъ воевода. «Я, говоритъ, Стенька Разинъ». «вамъ это ты, разбойникъ! который царскую казну ограбилъ?… Столько народу загубилъ?» — «Я, говоритъ, тотъ самый». — «Какъ же тебя помиловать можно?» — «Быть, говорятъ Разинъ, я на морѣ, ходилъ въ Персію, вотъ столько-то городовъ покорилъ; кланяюсь этими городами его императорскому величеству; а его царская водя: хочетъ казнитъ, — хочетъ милуетъ! А вотъ я вашему превосходительству, говоритъ Разинъ, подарочки отъ меня». Стенька приказалъ принести подарочки, что припасъ воеводѣ. Принесли, у воеводы и глаза разбѣжались: сколько серебра, сколько золота, сколько камней дорогихъ! Хошь пудами вѣшай, хошь мѣрами мѣряй!.. «Примите, говорятъ Стенька Разинъ, ваше превосходительство, мои дороги подарки, да похлопочите, чтобы царь меня помиловалъ». — «Хорошо, говоритъ воевода, я отпишу объ тебѣ царю, буду на тебя хлопотать; а ты ступай на свои струги и дожидайся на Волгѣ царской отписки». — «Слушаю, говоритъ Разинъ, а вы, ваше превосходительство, мною не побрезгуйте, пожалуйте на мой стружокъ ко мнѣ въ гости». — «Хорошо, говоритъ воевода, твои гости — пріѣду». Стенька раскланялся съ воеводой и пошелъ къ себѣ на стружокъ, сталъ поджидать гостей. На другой день пожаловалъ жъ Степану Тимофеичу… Тимофеичемъ сталъ, какъ подарочки воеводѣ снесъ… пожаловалъ къ Степану Тимофеичу самъ воевода! Воевода какой-то князь былъ… одно слово все равно, что теперь губернаторъ… самъ воевода пожаловалъ въ гости къ простому козаку, къ Стенькѣ Разину! Какъ пошелъ у Стеньки на стругахъ пиръ, просто дымъ коромысломъ стоитъ! А кушанья, вины такъ разныя подаютъ не на простылъ тарелкахъ, или въ рюмкахъ, а все подаютъ на золотѣ, какъ есть на чистомъ золотѣ! А воевода: "Ахъ какая тарелка прекрасная! " Стенька сейчасъ тарелку завернетъ, да воеводѣ поднесетъ: «Прими, скажетъ, въ подарочекъ». Воевода посмотритъ на стаканъ: «Ахъ какой стаканъ прекрасный!» Стенька опять: "Прими въ подарочекъ! "

— Это все равно, что теперь у калмыковъ…

— Все одно…

— Ты жъ калмыку пріѣдешь, да если совѣсть имѣешь, ничего и ни хвали, а похвалилъ что — твое, безъ того тебя не отпустятъ ни за что.

— Вотъ и воевода, этотъ князь, глава-то бестыжіе, и давай лупить: сталъ часто къ Стенькѣ въ гости понавѣдываться; а какъ пріѣдетъ — и то хорошо, и то прекрасно; а Стенька знай завертывай, да воеводѣ: «Примите, ваше превосходительство, подарочекъ». Только хорошо. Бралъ воевода у Paзина, бралъ, да и брать-то ужь не зналъ что. Разъ пріѣхалъ воевода-князь на стружокъ къ Стенькѣ въ гости. Сѣли обѣдать. А на Стенькѣ Разинѣ была шуба, дорогая шуба; а Стенькѣ-то шуба еще тѣмъ была дорога, что шуба была завѣтная. «Славная шуба у тебя, Степанъ Тимофеичъ», говорилъ воевода. — «Нѣтъ, ваше превосходительство, плохинькая!» — «Нѣтъ, знатная шуба!» — «Плохинькая, ваше превосходительство», говоритъ Разинъ: ему съ шубой-то больно жаль было разстаться. — «Такъ тебѣ шубы жалъ?» закричалъ воевода. — «Жаль, ваше превосходительство: шуба у женя завѣтная!» — «Погодижь ты, шельмецъ этакой, я объ тебѣ отпишу еще царю!» — «Пожалуй, воевода! Бери что хочешь; оставь только одну мнѣ эту шубу». — «Шубу хочу! кричалъ воевода: — ничего же хочу, хочу шубу!» Привсталъ Стенька, снялъ съ плечъ шубу, подалъ воеводѣ, да и говоритъ: «На тебѣ, воевода, шуба, да не надѣлала бы шуба шума! На своемъ стружкѣ обижать тебя не стану: ты мой гость; а я самъ къ тебѣ, въ твои палаты, въ гости буду!» Воеводу отвезли на берегъ; не успѣлъ онъ ввалиться въ свои хоромы, какъ Стенька Разинъ, съ своими молодцами козаками-атаманами, нагрянулъ на Астрахань. Приходитъ къ воеводѣ Стенька. «Ну, говоритъ, воевода, чѣмъ будешь угощать, чѣмъ подчивать»? Воевода туда-сюда… А Стенька Разинъ: «Шкура мнѣ твоя больно нравится, воевода». Воевода видитъ — дѣло дрянь, до шкуры добирается!.. «Помилуй, говоритъ, Степанъ Тимофеичъ, мы съ тобой хлѣбъ-соль вмѣстѣ водили». — «А ты меня помиловалъ, когда я просилъ тебя оставить мнѣ завѣтную шубу? Содрать съ него съ живаго шкуру!» крикнулъ Разинъ. Сейчасъ разинцы схватили воеводу, повалили на земь, да и стали лупить съ воеводы шкуру, да начали-то лупить съ пятокъ!.. Воевода кричитъ, семья, родня визгъ, шумъ подняли. А Стенька стоитъ, да приговариваетъ: «А говорилъ я тебѣ, воеводѣ, шуба надѣлаетъ шуму! Видишь, я правду сказалъ — не обманулъ!» А молодцы, что лупили съ воеводы шкуру, — знай лупятъ, да приговариваютъ: «Эта шкура вашему батюшкѣ Стапану Тмсофеичу на шубу!» Такъ съ живаго съ воеводы всю шкуру и содрали! Тутъ кинулись разинцы на Астрахань; кто къ нимъ не приставалъ — побили, а дома ихъ поразграбили, а кто къ нимъ присталъ, того волосомъ не обидѣли.

— Такъ и содрали съ воеводы съ живаго шкуру?

— Такъ и содрали.

— Съ живаго?

— Съ живаго.

— Ну, смерть!..

— Да вѣдь Стенька Разимъ и выдумалъ такую смерть воеводѣ. Ужь больно шибко обирать его сталъ воевода: на что бельмы вылупитъ, то и за пазуху.

— А богатъ былъ этотъ Стенька Разинъ! проговорилъ кто-то изъ козаковъ.

— Да какъ же не богатъ! сколько разъ воеводу угощалъ! Что стоитъ одно угощеніе, вѣдь воеводѣ не поставишь полштофа выпить, да воблу на закуску! Да сколько пошло на подарки. Воевода на одно угощеніе не пошелъ бы.

— Знать, богатъ былъ!

— Коли не богатъ! говорятъ на всѣхъ стругахъ, на всѣхъ до одного шелковые паруса были! Да всѣ струги, словно жаръ горѣли: всѣ были раззолоченные, уключины были всѣ серебрянныя…

— Знамо дѣло, же столько силой бралъ, сколько еретичествомъ; всякаго добра было много, утвердительно проговорилъ слушавшій козакъ.

— Еретикъ большой былъ!

— А комара, небось, не заклялъ!

— Комара ему заклясть никакъ невозможно было, сказалъ разскащикъ.

— А для чего?

— А для того… Да дѣло было вотъ какъ: вся Астрахань за Стеньку Разина стала, всю онъ Астрахань прельстилъ. Астраханцы, кому что мало, шли къ Стенькѣ Разину; судиться ли, обижаетъ ли кто, милости ли какой просить — все въ Стенькѣ. Приходятъ Астраханцы къ Разину. «Что надо?» спрашиваетъ Разинъ. — «Къ твоей милости». — «Хорошо, что надо?» — «Да мы пришли насчетъ комара: сдѣлай такую твою милость, закляни у насъ комара, отъ комара у насъ просто житья нѣтъ!» — «Не закляну у васъ комара, объявилъ Стенька: — закляну комара, у васъ рыбы не будетъ». Такъ и не заклялъ.

А хорошо бы сдѣлалъ Стенька Разинъ, ежели бы заклялъ комара: трудно себѣ представить, какими тучами они врываются въ комнату. Спать безъ полога, напримѣръ, въ Красномъ Яру, вещь немыслимая: нѣтъ ни одного бѣдняка, который спалъ бы безъ полога, дѣлаемаго изъ тастарины; стоитъ онъ не менѣе двухъ рублей, а хорошій не менѣе четырехъ. Тастарина — это рѣдкая бумажная матерія, приготовляется въ Ярославской и Костромской губерніяхъ, и употребляется на пологи и на накладку на вату, чтобы вата не проходила при стежкѣ на подкладку.

Мы пріѣхали на другую станцію и вышли; на первой станціи почти никто не выходилъ: всѣ были заняты разсказами и толками о Стенькѣ Разинѣ.

Я пошелъ на станцію; я уже говорилъ, что эти станціи — небольшіе деревянные домики; для пріѣзжающихъ одна очень уютная комната, которая для отдыха гораздо удобнѣе большихъ залъ николаевской желѣзной дороги. За прилавкомъ женщина, очень чисто одѣтая; на окнахъ цвѣты; на полу тутъ же играетъ ребенокъ, должно быть, сынъ буфетчицы… Все, думаю, хорошо: и чисто, и опрятно, и денегъ не брошено даромъ; всѣ, что нужно — есть; о томъ, чтобы построить что-нибудь, что, не принося никакой пользы ни проѣзжающимъ, ни акціонерамъ желѣзной дороги, а только ревизорамъ въ глаза бросается, объ такихъ вещахъ здѣсь не подумали… Европа!.. Какъ есть Европа!..

Зазвонилъ колокольчикъ, тоже по-европейски, мы сѣли въ вагонъ и двинулись. Разговоръ скоро завязался опять-таки о Стенькѣ Разинѣ.

— А вѣдь и теперь еще остались внуки, аль правнуки Стеньки Разина?

— А какъ же? На Дону и теперь много Разиныхъ, всѣ они пошли отъ Стеньки Разина.

— У Стеньки одинъ только сынъ и былъ! утвердительно объявилъ козакъ-зеленая-шуба.

— Онъ холостой былъ, возразилъ другой козакъ, вѣроятно, помнившій старину.

— Любовницъ было много.

— Можетъ, отъ любовницы и сынъ былъ, пояснилъ козакъ-зеленая-шуба.

— Отъ любовницы, — можетъ быть.

— А сынъ у него былъ, это вѣрно! говорилъ козакъ-зелегая-шуба: — про его сына еще и теперь разсказываютъ, да и на голосъ эту исторійку положили, на голосъ она памятнѣ гораздо выходитъ.

— Какая же это исторія?

— А какъ сына своего Стенька Разинъ изъ астраханскаго острота выручилъ.

— Ты знаешь эту исторію?

— И на голосъ знаю.

— На голосъ здѣсь нельзя.

— Отчего нельзя?.. Можно!.. только по шапкѣ дадутъ, съострилъ кто-то.

— Да ты словами разскажи.

— Словами можно. Какъ по городу по Астрахани проявился такъ незнакомый человѣкъ, началъ разсказывать козакъ-зеленая-шуба: — онъ незнакомый, незнакомый, мало вѣдомый. Какъ по городу онъ, по Астрахани, баско, щебетко погуливаетъ, астраханскимъ онъ купцамъ не кланяется, господамъ-боярамъ челомъ не бьетъ, къ самому астраханскому воеводѣ на судъ не идетъ!.. Какъ увидѣлъ добра молодца воевода изъ окна… Приказалъ своимъ адьютантамъ привести въ себѣ этого молодца, сталъ у него спрашивать: «Скажи, скажи, добрый молодецъ, какого ты роду имени? Княженецкій сынъ, боярскій, аль купеческій»? — «Я не княженецкій, не боярскій, не купеческій сынъ, говоритъ ему добрый молодецъ; — а сынъ я Степана Тимофеича, по прозванію Стеньки Разина». — «Посадить его въ острогъ!» крикнулъ воевода. А сынъ Разина все свое: «Приказалъ тебѣ батюшка кланяться, да приказалъ тебѣ сказать, что онъ, мой батюшка, Степанъ Тимофеичъ, къ тебѣ въ гости будетъ, да еще приказалъ тебѣ сказать, чтобы ты умѣлъ его угощать, умѣлъ подчивать». — «Посадить его въ острогъ! закричалъ воевода: — Держать его въ острогѣ, пока ему казнь выдумаю!». А сынокъ Стеньки Разина все свое: «Да приказалъ тебѣ еще мой батюшка, Степанъ Тимофеичъ, сказать: коли не сдѣлаешь, какъ онъ тебѣ приказываетъ, то онъ съ тебя, воевода, съ живаго шкуру сдеретъ!» — «Посадить въ острогъ!» крикнулъ воевода. Отвели молодца въ острогъ, а тотъ и тамъ не робѣетъ: «Здравствуйте, говоритъ, господа колоднички! не пора ли вамъ на волюшку?» — «Какъ не пора, на то ему колоднички: — да какъ отсюда выдерешься? двери, рѣшотки желѣзныя, караулы крѣпкіе!» А Стенькинъ сынокъ: «Посмотримъ, говоритъ, господа колоднички, въ окошечко: снаряженъ стружекъ, что стрѣла летитъ; на стружкѣ мой батюшка погуливаетъ, къ Астраханскому губернатору въ гости спѣшитъ». Какъ пріѣхалъ Стенька въ Астрахань, съ воеводы шкуру содралъ; пошелъ въ острогъ, сына выручилъ, всѣхъ колодниковъ выпустилъ, а послѣ весь городъ Астрахань разграбилъ: «Вы, шельмецы этакіе, не умѣли моего единороднаго сына выручить, такъ вотъ я васъ выучу»… Ну и выучилъ: колодники, что Стенька изъ острога выпустилъ, да козаки, что со Стенькой пришли, такъ пошарили!.. Три дня грабили!.. Кабаки, трактиры разбили, не столько пьютъ, сколько на земь льютъ!.. И чего-чего они тутъ ни подѣлали! знамо, колодники — отпѣтый народъ!..

— Ну, а козаки?

— Ну, и козаки хороши были!.. Пошли съ еретикомъ, какого добра ждать!..

— И козаки вмѣстѣ съ колодниками? спросилъ козака верховой мужикъ съ насмѣшкой.

— А что-жь, другъ, и козаки всякіе бываютъ: бываютъ и добрые козаки, бываютъ и лядащіе!.. всякіе бываютъ… А тѣ, что пошли съ Стенькой, народъ грабили, молодыхъ бабъ, дѣвокъ обижали, въ церквахъ съ иконъ оклады обдирали, изъ сосудовъ церковныхъ водку пили, святыми просвирами закусывали!

— Экое дѣло!

— Богъ попускалъ.

— Грѣховъ, знать, много было.

— Знать много было!

— На голосъ это еще складнѣе выходитъ, замѣтилъ разсказчикъ.

— И Стенька долго грабилъ?

— Долго.

— Что же, его поймали?

— Поймать-то поймали; сколько разъ ловили, а онъ все-таки вырвется, да вырвется на волю, да и опять за свое, за тѣ же промысла примется!…

— Опять грабить?

— Опять грабить!.. Молодцы его уже знали, что Стенькѣ Разину недолго сидѣть въ острогѣ, такъ ужь и дожидаются; а Стенька выйдетъ изъ острога, возьметъ какую дѣвку съ собой за полюбовницу, да на свой стругъ и пошелъ опять на матушку Волгу съ своими ребятами рыбу ловить!..

— Небось, на какую дѣвку кинетъ глазомъ, та и его?

— Знамо!

— Что ни есть красавицъ выбиралъ?

— Роду не спрашивалъ!

— Какого такъ роду спрашивать?!.. какая ему показалась — ту и тащатъ въ нему!.. побалуется-побалуется, да и броситъ ее… Другую возьметъ!.

— И безъ обиды пуститъ?

— Наградитъ!

— А какъ случится: какую наградитъ, а какую сразитъ до смерти… какъ ему вздумается.

— Сразитъ до смерти?.

— Да вотъ разъ какъ случилось, заговорилъ козакъ-зеленая-шуба: — захватилъ Стенька Разинъ себѣ полюбовницей дочку самого султана персидскаго…

— Самого персидскаго султана?!..

— Самого султана персидскаго, продолжалъ козакъ-зеленая шуба: — ему, Стенькѣ, все равно было: султанская ли дочка, простая ли козачка, — спуску не было никому; онъ на кто былъ небрезгливъ…

— Бей, значитъ, сороку и ворону, — нападешь и на яснаго сокола! ввернулъ слово козакъ.

— Что-жь Разинъ съ султанкой этой? спросилъ жадно слушавшій верховой мужикъ.

— Ну, съ султанкой не совсѣмъ ладно вышло… облюбилъ эту султанскую дочку Разинъ, да такъ облюбилъ!.. Сталъ ее наряжать, холить… самъ отъ все шагу прочь не отступитъ: такъ съ нею и сидитъ!.. Козаки, съ перваго начала одинъ по одномъ, а послѣ и кругъ собрали, стали толковать: что такое съ атамановъ случилось, пить не пьетъ, самъ въ кругъ нейдетъ, все съ своей полюбовницей-султанкой возится!.. Кликнуть атамана!.. Кликнули атамана. Сталъ атаманъ въ кругу, снялъ шапку, на всѣ четыре стороны, какъ законъ велитъ, поклонился, да и спрашиваетъ: «Что вамъ надо, атаманы?» — «А вотъ что вамъ надо: хочешь намъ атаманомъ быть, — съ нами живи; съ султанкой хочешь сидѣть — съ султанкой сиди!.. А мы себѣ атамана выберемъ настоящаго… атаману подъ юбкой у дѣвки сидѣть не приходится!» — «Стойте атаманы! сказалъ Стенька: постойте маленько!..» Да и вышелъ самъ изъ круга. Мало погодя, идетъ Стенька Разинъ опять въ кругъ, за правую ручку ведетъ султанку свою, да всю изнаряженную, всю разукрашенную, въ жемчугахъ вся и золотѣ, а собой-то раскрасавица!.. «Хороша моя раскрасавица?» спросилъ Разинъ. «Хороша-то хороша», на то ему отвѣчали козаки. — "Ну, теперь ты слушай, Волга-матушка!.. говоритъ Разинъ: — «кого я тебя дарилъ-жаловалъ; хлѣбомъ-солью, златомъ-сиреброжъ, каменьями самоцвѣтными; а теперь отъ души рву, да тебѣ дарю!…» схватилъ свою султанку поперекъ, да и бултыхъ ее въ Волгу!.. А на султанкѣ была понавѣшано и злата, и серебра, и каменья разнаго самоцвѣтнаго, такъ она какъ ключъ ко дну и пошла!.. — «Хорошо, козаки-атаманы?» спросилъ Разинъ, а тѣ… архирея сразили… самъ знаешь, какой народъ есть… — «Давно пора тебѣ, говорятъ, атаманъ, это дѣло покончить».

Мы пріѣхали на послѣднюю станцію волжско-донской желѣзной дороги.

— Теперь, почитай, и въ Царицынъ пріѣхали, проговорилъ одинъ бывалый здѣсь человѣкъ,

— Теперь пріѣхали, подтвердилъ другой, бывалый: — всего двѣнадцать верстъ осталось.

— Ты не хвались, прежде Богу помолись, благоразумно замѣтилъ третій.

— Богу всегда молиться надо, отвѣтилъ на это замѣчаніе первый: — да осталось всего двѣнадцать верстъ; тутъ пѣшкомъ добѣжать до Царицына — и то добѣжишь!

— Это, какъ Богъ дастъ!…

Къ вамъ вошли въ вагонъ нѣсколько женщинъ, которыя, какъ сейчасъ же я замѣтилъ, были козачки: онѣ проходили зачѣмъ-то, которыя на станцію, которыя въ окольныя мѣста.

— Здравстуйте, Григорьичъ, заговорила одна, обращаясь къ козаку-зеленой-шубѣ: — какъ же такъ: мимо ѣдете, а къ намъ и не заглянете!…

— Здравствуйте, Арина Петровна!… Какъ васъ Богъ милуетъ? отвѣчалъ козакъ.

— Слава-Богу! слава-Богу, Данила Григорьичъ!… Д не грѣхъ вамъ ни завернуть къ намъ? Вѣдь и всего-то крюку версты двѣ, да и того не будетъ!…

— Эхъ, Арина Петровна!… Желѣзную дорогу не то на двѣ версты, на два аршина не подвинешь; а я будь, у самаго носу проѣдешь, а машину не остановятъ для тебя!…

— Здравствуйте, Данило Григорьичъ! залепетала другая козачка: — здравствуйте!…

— Здравствуйте, Степанида Ильинишна, здравствуйте! добродушно отвѣчалъ козакъ.

— Роденьку наши, Григорьичъ?

— Слава-Богу! привелъ Господь встрѣтиться вотъ здѣсь, съ Ариной Петровной.

— Ну, славу-Богу!…

— А Арина Петровна развѣ съ родни приходится тебѣ, Данило Григорьичъ?

— Какъ же…

— А какъ же! перебила Степанида Ильинишна: — бабушка Григорьича изъ Дубовки, а двоюродная тётушка Петровны изъ Калачинской станицы… у дядюшки Григорьича… у тетушки Петровны… И пошла, и пошла, и пошла Степанида выводить всю родню и Григорьича и Петровны: по ее вышло, что они точно родственники, въ чемъ они и прежде не сомнѣвались; ну, а такъ, на вредномъ для меня сѣверѣ, пожалуй, сказали бы, что Григорьичъ родня Петровнѣ потому только, что дѣдушка Петровны, да бабушка Григорьича, на одномъ солнышкѣ онучки сушили… Все родичи!…

— Что такъ долго стоимъ? спросилъ козакъ, вѣроятно, уже ѣздившій прежде здѣсь и знавшій обычая желѣзныхъ дорогъ, у стоявшаго около вагона козака.

— Да что, Потапычъ! отвѣчалъ тотъ, ухмыляясь: — приходится намъ пропадать!… Насъ отъ машины отцѣпили, машина свиснула, мы и остались здѣсь одни!…

— Машина на разводы вагоны повезла, замѣтилъ другой: — тѣ здѣсь оставить надо.

— Машина не скоро придетъ, утверждалъ смѣясь козакъ: — насъ здѣсь совсѣмъ бросятъ.

— Сейчасъ придетъ!

О, несчастный козакъ! онъ, я думаю, читалъ новѣйшія географіи, въ которыхъ объясняютъ, что вся Средняя Азія лежитъ въ Европѣ, и, по простотѣ своей, повѣрилъ этимъ ученымъ составителямъ пространныхъ и краткихъ географій.

— Что локомотивъ долго нейдетъ? спросилъ помощникъ начальника волжско-донской желѣзной дороги, сидѣвшій въ первоклассномъ отдѣленіи нашего вагона.

— Не могу знать! отвѣчалъ кондукторъ, котораго спрашивалъ начальникъ.

— Узнать!

— Что нибудь да сдѣлалось съ машиной, заговорили въ нашемъ отдѣленіи.

— Что нибудь плохое!…

— Не было бъ бѣды!

— Машина съ рельсовъ сошла, донесъ начальнику запыхавшійся кондукторъ.

— Что?

— Рельсы разъѣхались!

— Какъ?

— Рельсы раздвинулись, машина и сѣла, пояснялъ прибѣжавшій кондукторъ.

Вы видали, вѣроятно, какъ маленькихъ дѣтей сажаютъ верхомъ на колѣни и качаютъ; дѣти воображаютъ, что они верхомъ ѣдутъ, качающій ребенка приговариваетъ: «Ѣхалъ-ѣхалъ мужикъ!… Ѣхалъ-ѣхалъ мужикъ!… ѣхалъ… да и провалися!» Съ послѣдними словами качающій раздвигаетъ ноги, и ребенокъ проваливается дѣйствительно. Желѣзная дорога съ нами сдѣлала то же самое; мы ѣхали-ѣхали!… Ѣхали-ѣхали… Рельсы раздвинулись, мы и провалились!…

Вы не удивляйтесь этому случаю… да кто и не случай — кто обычай: въ Калачъ ѣхалъ помощникъ начальника дороги, съ нимъ то же случилось… Или ужь это счастье такое плохое, что, какъ онъ ни поѣдетъ, непремѣнно съ нимъ что-нибудь да случится?!…

— Дали по телеграфу знать въ Царицынъ, что здѣсь остановка, сказалъ намъ кондукторъ.

— Для чего?

— А чтобъ такъ, въ Царицынѣ, знали, что остановка, чтобъ еще поѣзда не пускали.

— Долго мы здѣсь простоимъ? спросили козаки стоявшаго у нашего вагона кондуктора.

— Сейчасъ справятъ!

Всѣ пошли смотрѣть, какъ машина сѣла, какъ ее подымать будутъ: я остался въ вагонѣ.

— Сколько народу сбили въ машинѣ! объявили пришедшіе отъ машины оставшимся въ вагонѣ. — Сколько народу сбили, и, батюшки мои!…

— Просто страсть!

— А все толку нѣтъ!

— Нѣтъ толку?

— Ни рожна не додѣлаютъ!

— Отчего жь такъ?

— Да ты взгляни на машину-то! Вѣдь въ машинѣ этой пудовъ тысяча будетъ…

— Больше будетъ…

— Взять-то не сподручно…

— Ничего не подѣлаешь…

Толпа народу безпрерывно мѣнялась: одни уходили посмотрѣть на машину, другіе — возвращались съ новыми соображеніями и съ новыми извѣстіями.

— Самъ начальникъ на машину пришелъ, говорилъ одинъ возвратившійся.

— Еще народу пригнали.

— Слава Богу!…

— Чего Слава-Богу?…

— Скорѣй машину поднимутъ, скорѣе опять поѣдемъ, скорѣй въ Царицынѣ будемъ.

— Скоро будемъ!…

— А что?

— Машину же поднимешь народомъ: сколько хочешь сгоняй, руками не поднимешь.

— Какъ же быть!

— Какъ быть? — ждать!…

— Придется ждать…

— Чего же ждать будемъ, мой родной? спрашивала пожилая козачка-пассажирка.

— Какъ-нибудь поднимутъ машину, утѣшая козачку: — не вѣкъ же здѣсь ей стоять.

— Сейчасъ дали знать по телеграфу въ Царицинъ и Калачъ: пріѣхали бъ на подмогу.

Ждемъ часъ, ждемъ другой, третій: ни изъ Царицына, ни изъ Калача машинъ нѣтъ.

— Скоро машина изъ Царицына пріѣдетъ? спрашиваютъ пассажиры у кондуктора.

— Скоро.

Идетъ другой кондукторъ.

— Скоро изъ Царицына машина?

— Не скоро.

— Что такъ?

— Изъ Царицына поѣхала машина съ инструментами, да паровъ же хватило, назадъ вернулись.

— Такъ долю еще?

— Долю: пока пары разведутъ, пока то, пока другое; времени-то много уйдетъ.

Въ самомъ дѣлѣ, намъ пришлось-таки пождать: мы должны были пріѣхать въ четыре часа, но за подниманіемъ машины руками, за возвращеніемъ поѣзда съ инструментами, за недостаткомъ паровъ, мы едва-едва поспѣли въ Царицынъ въ одиннадцатому часу. Простой народъ-пассажиры были крайне недовольны скрытностію прислуги.

— Сказали бы, что столько прождемъ, говорилъ одинъ, глядишь, кто и пѣшкомъ бы ушелъ.

— Всего двѣнадцать верстъ.

— Пѣшкомъ давно бъ такъ, въ Царицынѣ, быть, шумѣли третьеклассные пассажиры.

— Какъ не быть!

Какъ всему бываетъ конецъ, то и нашему ожиданію пришелъ конецъ: привезли инструменты, подняли машину; насъ перегнали ночью (было очень темно) на прибывшій поѣздъ, стоявшій отъ нашего въ нѣсколькихъ десяткахъ саженяхъ, и мы поѣхали.

— Для чего насъ перегнали въ другой вагонъ? спрашивая любопытные кондукторовъ.

— Надо было! отвѣчалъ кондукторъ: — такъ машина стала, что ни въ задъ ни впередъ проѣзда не было, ни въ Царицынъ, ни въ Калачъ: стой на одномъ мѣстѣ.

Наконецъ мы двинулись; разговоръ, разумѣется, начался о желѣзной дорогѣ.

— Не случилось бы еще чего? спрашивала женщина-козачка, сильно оробѣвшая.

— Спаси Господи!…

— Долю и до бѣды!.

— На этой дорогѣ и до бѣды недалеко, заговорилъ, какъ видно, бывалый козакъ: — а на другихъ прочихъ, о бѣдахъ, почитай, и не слышно!… Вотъ возьми чугунку изъ Москвы въ Питеръ: такъ и разговоровъ такихъ нѣтъ.

— А вы ѣзжали такъ?

— Сколько разъ.

— Ну, а здѣсь дѣло другое, сказалъ козакъ-зеленая-шуба: — здѣсь, что ни поѣздъ, то бѣда.

— Срамъ сказать! продолжилъ бывалый: — начальникъ самъ только осмотрѣлъ дорогу, а черезъ пять минутъ — машина сѣла!… Чего жь смотрѣть онъ ѣздилъ?

— А то какая бѣда разъ случилась, разсказывалъ козакъ: — изъ Царицына до этой станціи двѣнадцать верстъ все въ гору, все въ гору. Взъѣхалъ поѣздъ, почитай, на самую гору, вагоны-то и оторвись отъ машины… Машина побѣжала впередъ, а вагоны было остановились, а такъ и сталъ подъ горку назадъ двигаться… Кондукторамъ, чтобъ затормозить, а они съ вагоновъ-то пососкакивали… Вагоны чѣмъ дальше, тѣмъ шибче, чѣмъ дальше, тѣмъ шибче!… Да такъ разбѣжались за двѣнадцать-то верстъ, что твоя пуля летитъ!… Вѣдь на каждомъ вагонѣ клади больше пятисотъ пудовъ, да въ самомъ-то вагонѣ сколько!… Разбѣжался подъ гору — сила!… Какъ прилетѣлъ поѣздъ назадъ на станцію, какъ наскочилъ на вагоны, что стояли на станціи… и Господи, Боже мой!… Вагоны-то были нагружены брусьями, какъ пошли тѣ брусья щелкать по народу!… Сколько народу перепятнало — просто страсти Господни!…

— Перепятнало?…

— Да такъ перепятнало, что иныхъ и до смерти сразило, добавилъ разказчикъ.

— Извѣстное дѣло, проговорилъ кто-то: — брусомъ хватитъ, гдѣ тутъ живому быть!

— Брусья-то какъ поразщипало! продолжилъ разсказчикъ: — вотъ вамъ зажигательныя спички!… Тутъ трескотни было!… Да еще спасибо что переводы были сдѣланы не на станцію, а такъ на разводъ: а то еще больше надѣлало бы бѣдъ!…

— Эка бѣда случилась!…

— Послѣ разборка пошла…

— Какая разборка?…

— А такая разборка: кого прямо на погостъ понесли, а кого черезъ больницу…

— И все-таки на погостъ?

— Все-таки на погостъ…

— Какъ, всѣхъ?

— Нѣтъ, какой и выздоровѣлъ… нельзя же безъ того!… Только самая малость.

— Тѣмъ и кончилось?

— Нѣтъ, послѣ пошла другая разборка: родственникамъ стали деньги выдавать за убитыхъ; а кого поранило, тѣмъ на вылечку, да и такъ на подмогу выдавали.

— Тоже въ больницу клали?

— И въ больницу клали, а все-таки денегъ давали; нельзя не дать.

— Какъ можно не дать?!… до той бѣды человѣкомъ былъ, а тутъ калѣкой сталъ.

— Тѣхъ денегъ и не заработаешь.

— Тѣхъ денегъ!… Не токма тѣхъ денегъ; душу свою не прокормишь!…

— Да, и не прокормишь…

— Тутъ-то, братцы мои, смѣху было! заговорилъ одинъ изъ чернорабочихъ при чугункѣ и пристани. — Тутъ было смѣху!.. разсказчикъ отъ одного воспоминанія и теперь расхохотался… — Приходятъ бабенка, продолжалъ онъ: — молоденькая бабенка. Такъ посмотрѣли въ книгѣ. — «Тебѣ говоритъ, слѣдуетъ сто рублей, — получай!» — А баба-то: «Да развѣ я мужа куплю за сто рублей?» — «Ты бабенка красивая, говорятъ ей: поторгуйся и дешевле добудешь!» — Мы всѣ такъ и покатились со смѣху!… Мы смѣемся, а баба кричитъ!… Насъ еще больше смѣхъ разбираетъ, а баба больше кричать!… Насилу выпихнули ее за дверь!… сунули ей сто рублей да и выпихнули за дверь… Послѣ еще долю смѣялись: какъ кто скажетъ: «куплю за сто рублей мужа» — всѣ такъ животики и надорвутъ со смѣху!…

— Изъ какихъ вы? спросилъ я разсказчика.

— Былъ-съ барскій, а теперь сталъ царскій! бойко и нахально отвѣчалъ тотъ.

— При какой должности состояли?

— Я былъ дворовый человѣкъ.

— При какой же должности?

— При конюшнѣ конюхомъ… Куплю себѣ мужа за сто рублей! закончилъ онъ, и самъ себя наградилъ за свой разсказъ громкимъ и продолжительнымъ смѣхомъ.

Считаю нужнымъ прибавить, что изъ всѣхъ слушателей никто не раздѣлялъ смѣха двороваго человѣка, состоявшаго при конюшнѣ конюхомъ.

Въ Царицынъ мы пріѣхали, какъ уже я прежде говорилъ, вмѣсто четырехъ часовъ — въ одиннадцатомъ. Мы отправились на почтовую станцію, ночь была очень темная и я на этотъ разъ не видалъ города.

Изъ Царицына до Астрахани сухимъ путемъ, говорятъ, дорога убійственная, а мнѣ приходилось ѣхать этой дорогой, но здѣсь меня счастье выручило: въ Царицынѣ встрѣтился со мной господинъ, который устроилъ такъ, что я могъ ѣхать на пароходѣ, и это тѣмъ труднѣе было, что съ верху не приходило еще ни одного парохода, а тотъ, который намъ попался, былъ «Волга» — товарно-пассажирскій, пріѣхавшій изъ Астрахани, и возвращавшійся назадъ. Мнѣ хотѣлось этому господину прислать, на память нашей встрѣчи, книжку, и я просилъ его вписать въ мою записную книжку свой адресъ; книжки записной у меня теперь нѣтъ, кому послать — не знаю: безъ вины передъ нимъ виноватъ!

Въ Царицынѣ, не выходя со станціи, я пробылъ сутки: дожидались отхода парохода, на что одинъ изъ моихъ спутниковъ сильно негодовалъ. Какъ ни былъ онъ бережливъ, а не ѣвши, какъ говорятъ, и попъ умретъ, то и ему надо было что-нибудь для обѣда купить; онъ отправился на базаръ, а мы съ его товарищемъ сѣли пить чай; къ намъ подсѣлъ станціонный староста, я мы за чаемъ разговорились о здѣшней желѣзной дорогѣ.

— Эта дорога — такая несчастная, говорилъ староста: — рѣдко хорошо проѣдетъ.

— Отчего же такъ?

— Да вотъ до первой станціи отъ Царицына къ Калачу мѣсто жидкое.

— Укрѣпить надо! замѣтилъ мой спутникъ, прихлебывая съ блюдечка свой чай.

— Какъ укрѣпить?

— На то мастера есть!

— Ничего и мастера не подѣлаютъ; вотъ вы ѣхали съ самимъ помощникомъ начальника; тоже офицеръ по дорожной части: въ Калачъ ѣхалъ — провалился, изъ Калача въ Царицынъ поѣхалъ — тоже сѣлъ! Никакъ нельзя мѣста укрѣпить!

— Смотрите, какую штуку купилъ! едва бормоталъ спутникъ, вернувшійся съ базара; онъ не могъ слова сказать, не столько отъ скорой ходьбы, сколько отъ радости.

— Какую?

— Смотрите!

Съ этими словами онъ торжественно развернулъ мокрое полотенце и показалъ намъ рыбу.

— Смотрите!

— Что заплатилъ? спросилъ его товарищъ.

— Пять копѣекъ, торжественно и какъ-то побѣдоносно отвѣчалъ онъ своему товарищу.

— Кажется, недорого, отвѣтилъ тотъ.

— Какая это рыба? спросилъ станціоннаго старосту спутникъ-покупатель, показывая рыбу.

— Вобла.

— Дешево купили?

— На пять копѣекъ, пожалуй, пятокъ купилъ бы другой! отвѣчалъ староста.

— Какъ?.. пятокъ?!.

— Да ты пойми. За пять копѣекъ люди покупаютъ пять воблъ сушоныхъ, совсѣмъ готовыхъ; а эта, что она стоитъ?!. Да ты подойди къ берегу: сколько хочешь, столько и бери! Вотъ что твоя рыба стоитъ!.. А то заплатилъ пять копѣекъ!.. Обманули.

— Что ты?

— Вѣрное слово…

— Чортъ съ нею и совсѣмъ! забормоталъ покупатель: — чортъ съ ней съ проклятою.

— Съ рыбой? спросилъ я.

— Нѣтъ! съ торговкой!…

— То-то.

— Какъ она, проклятая, запросила пять копѣекъ, я и думаю: не ошиблась-ли торговка… сейчасъ за рыбу, досталъ пять копѣекъ, сунутъ ей въ руку, а самъ бѣжать… Думаю — вернетъ!

— Маху, братъ, далъ!…

— Эка бѣда случилась! горевалъ покупатель.

— Пять копѣекъ, еще небольшая бѣда, утѣшалъ его, подсмѣиваясь, его товарищъ.

— Какъ дать копѣекъ не бѣда! съ отчаяніемъ проговорилъ купившій рыбу.

— Эту рыбу — воблу, наши бабы и варить-то не станутъ, объявилъ станціонный староста.

— Какъ не станутъ?

— Да какъ же? Не варятъ, что-ль?

— Хоть и сварить…

— Ее у насъ не варятъ!

— Что же дѣлаютъ?

— Сушитъ.

— Да вѣдь ее нескоро высушишь?!..

— Извѣстно, не ныньче — завтра высушишь! прибавилъ староста: — на солнцѣ скоро ли высушишь!

— Въ самомъ дѣлѣ, воблу не варятъ, а только сушатъ? спросилъ я станціоннаго старосту.

— Правда, и сушили мало, отвѣчалъ тотъ: — на одинъ только жиръ и шла; только для жиру воблу, да бѣшенку и ловили. А теперь и вобла и бѣшенка въ честь вошли!

— Какъ въ честь вошли?

— А такъ: воблу теперь сушатъ, отвѣчалъ староста: — и бѣшенка теперь не бѣшенка стала!

— Какъ не бѣшенка?

— Астраханская сельдь прозывается.

— Отчего же кто?

— Чистяковой рыбы и здѣсь стало мало, а на Дону, говорятъ, и совсѣмъ перевелась!

— Такъ нельзя сварить эту рыбу? жалобно спрашивалъ купившій старосту.

— Нельзя.

— Сдѣлай такую милость!..

— Бабы не станутъ варить…

Однако, при моемъ посредничествѣ, дѣло было улажено и вобла была сварена.

— Вотъ вамъ и уха! сказалъ староста, ставя на столъ большую чашку съ вареной воблой.

— Спасибо, хозяинъ!

Староста принесъ двѣ ложки, моя спутники отрѣзали купленнаго на базарѣ хлѣба.

— Чѣмъ не уха?! сказалъ одинъ изъ нихъ, хлебнувъ ложку ухи: — кто развѣ плоха уха?

— Ничего, отвѣчалъ ему его товарищъ: — ничего, эту уху еще ѣсть можно всякому.

— Это не уха! говорилъ первыя спутникъ, жадно хлебая уху.

— Уха ничего… Право, ничего!.. Отвѣдайте, Павелъ Иванычъ, предложилъ мнѣ товарищъ.

Я попробовалъ: уха, въ самомъ дѣлѣ, ничего; изъ плотвы уха не лучше, а въ безрыбныхъ мѣстахъ и плотва въ чести… Да и то сказать: на безрыбьи и ракъ рыба; на безлюдьи и Ѳома дворянинъ. Здѣсь, при изобиліи рыбы, вобла — не рыба.

— Наши не ѣдятъ ни воблы, ни бѣшенки, ни сомовины, сказалъ станціонный староста: — а вотъ хохлы пріѣзжаютъ; вотъ изъ Воронежской губерніи, тѣ до смерти объѣдаются!

— Какъ, до смерти?

— Да вотъ пріѣхали въ прошломъ году они изъ Воронежской губерніи; пріѣхали они за рыбой; пошли на базаръ, увидѣли сома, — торговаться!.. А у насъ сомъ аршина полтора — пятнадцать копѣекъ… Купили: принесли домой, сварили, и принялись за своего сома — такъ всего и убрали!.. А ихъ было всего трое, что-ль, четверо ли человѣкъ!.. Такъ что-же ты думаешь?.. Ни одного въ живыхъ не остаюсь — всѣ передохли!.. объѣлись, значитъ, сомовиной.

— Всѣ умерли?

— Какъ есть, всѣ.

— Посылали за лекаремъ?

— Какъ-же, посылали.

— Что-жь лекарь?

— А что?.. посмотрѣлъ лекарь на хохловъ, посмотрѣлъ: при немъ хохлы и умерли.

Намъ было объявлено, что нашъ пароходъ «Волга» отправится рано по утру, а потому мы перебрались на него еще засвѣтло.

Про Царицынъ городъ я могу сказать очень мало, потому, что разъ пройдя по городу, нельзя сказать много.

Объ Царицынѣ я слыхалъ много и сидя на школьной скамьѣ, и послѣ, шляясь между народомъ. Всѣ въ одинъ голосъ говорили, что Царицынъ торговый городъ, что въ немъ одна изъ значительныхъ на Волгѣ пристаней, и что это одинъ изъ красивыхъ уѣздныхъ городовъ. О торговлѣ города и значительности его жителей я ничего не могу сказать; вѣроятно, онѣ значительны, а волжско-донская чугунка надолго упрочила значеніе Царицына, которое сильно было пошатнулось конно-желѣзной дорогой, которая шла не на Царицынъ, а на Дубовку. Отъ наружнаго вида Царицына я ждалъ больше, чѣмъ нашелъ; его сравнивать нельзя не только съ Ельцомъ, но и Бѣлгородъ, Мценскъ, Болховъ, по постройкѣ, далеко выше стоятъ его. Царицынъ своей постройкой подходитъ подъ какой-нибудь Трубчевскъ. Теперь, вѣроятно, Царицынъ очень поправится: желѣзная дорога платитъ за мѣсто, занимаемое станціей, 3,000 руб. сер. и за каждое судно, кажется, по 50 коп. Но вѣрно, что городъ выстроится не на старомъ мѣстѣ, а ближе къ станціи, которая отстоитъ отъ теперешняго города слишкомъ за полверсты, когда не больше.

На пароходѣ, благодаря хлопотамъ господина, которому я обѣщалъ книжку, намъ досталась отдѣльная каюта: машинистъ намъ троимъ уступилъ свою, и мы помѣстились самымъ лучшимъ образомъ: могли быть одни, могли ходить и въ общую каюту и на палубу. Должно замѣтить, что на пароходѣ «Волга» особыхъ каютъ нѣтъ для пассажировъ, а только одна общая.

Устроившись въ своей каютѣ, мы вышли на палубу, гдѣ еще никого не было.

— Вы видѣли капитана парохода? спросилъ я своего спутника, выйдя на палубу.

— Нѣтъ… не видалъ!…

— Какъ же вы билеты взяли?

— И билетовъ не бралъ…

— Кому-жь вы деньги отдали?

— И денегъ никому не отдавалъ! какъ-то ужь очень зло отвѣчалъ онъ мнѣ.

— Какъ такъ?

— А такъ!..

Мы замолчали.

— Развѣ здѣсь настоящій капитанъ? съ горечью заговорилъ мой спутникъ.

— А какой-же?

— Простой мужикъ!..

— Такъ-что-жь?

— Простой мужикъ, я вамъ говорю!.. Такъ, по-мужицки, въ кафтанѣ и ходитъ.

— А все капитанъ!..

— Да я знать не хочу, что онъ капитанъ! закричалъ мой спутникъ: — знать не хочу!.. простой мужикъ!.. А тоже… капитанъ парохода!.. Знать не хочу!..

— Ежели будете себя вести прилично, то, я думаю, вамъ и не надо знать, кто капитанъ.

— А не прилично?

— Тогда узнайте.

— Какъ узнаю?

— Капитанъ васъ накажетъ.

— Какъ?!.. меня накажетъ?!..

— Васъ.

— Какъ же онъ меня накажетъ? спросилъ, гордо на меня посмотря, мой спутникъ.

— Онъ можетъ васъ связать…

— Меня?

— Васъ или другаго, кто будетъ виноватъ, продолжилъ я: — можетъ за бортъ бросить.

— Какъ?..

— Можетъ связать и бросить, отвѣчалъ я: — а можетъ и не связывая выбросить за бортъ.

— И ему ничего?

— Ничего.

— Такъ человѣкъ и пропадетъ? насмѣшливо спросилъ женя собесѣдникъ.

— Нѣтъ, не пропадетъ: капитанъ, пріѣхавши на берегъ, долженъ будетъ объ этомъ объявить начальству.

— Что-жь онъ объявитъ?

— Какъ, за что и кого наказалъ онъ, капитанъ парохода, отвѣчалъ я, едва удерживаясь отъ хохота: до того комиченъ былъ мой собесѣдникъ.

— И только?

— И только.

Мой собесѣдникъ только руками развелъ, и молча отошелъ отъ меня…

Стали собираться пассажиры, палубные оставались на баржѣ, да и каютные, осмотрѣвъ мѣсто, переходили тоже на баржу, а вслѣдъ за ними и я пошелъ. Палуба баржи выше пароходной, и баржа стала ближе въ берегу, а потому заслоняла его бывшимъ на пароходѣ; видъ на Волгу оставался тотъ же, что и на пароходѣ.

— Родименькій, ныньче поѣдемъ? прошамкалъ старушечій голосъ.

Я оглянулся: передо мною стояла старуха вся въ лохмотьяхъ; одного ребенка она держала за руку, другаго на рукахъ; какого пола были эти дѣти — по платью рѣшить было невозможно; на нихъ были намотаны какія-то тряпки, изъ которыхъ выглядывали локти, колѣнки… Сколько лѣтъ этой женщинѣ было — я не могу сказать, а думаю, судя по ея дѣтямъ, съ небольшимъ тридцать, но на видъ было ей далеко за пятьдесятъ.

— Нѣтъ, матушка, завтра.

— Хоть бы поскорѣе, Богъ далъ! зашамкала опять молодая старуха.

— Ты куда ѣдешь? спросилъ я.

— Въ-Астрахань, родименькій.

— Откуда?

— Изъ Сибири, родимый.

— Издалека, матушка…

— Мы были сосланы въ эту Сибирь, а теперь, по царской милости, возворотъ намъ пришелъ… и мы семьей думали, думали: и вернуться, и нѣтъ… вернуться — дорога дальняя, какъ съ малыми ребятишками дотащишься?. А какъ подумаешь, что хоть косточки съ родителями рядышкомъ лягутъ!.. Думали, думали… ну, и вздумали: такъ что Богъ дастъ, а идти на старое мѣсто. Вотъ и пошли, авось теперь скоро на мѣстѣ будемъ.

— Все пѣшкомъ шли?

— Все, родненькій, пѣшкомъ.

— Теперь на баржѣ поѣдете: ѣхать по водѣ все легче, чѣмъ пѣшкомъ идти.

— И, родненькій! усмѣхаясь, сказала женщина: — идешь, идешь… и не знаешь, какъ ноги двигаются!.. Не ты ногами ворочаешь, а будто ужь такъ, какъ жернова ходятъ…

— Теперь, Богъ дастъ, скоро на мѣстѣ будите, сказалъ я ей въ утѣшеніе.

— Вотъ что я тебѣ, родненькій, скажу, заговорила женщина, обрадованная, что можетъ высказать свои мысли, надъ которыми, какъ она видѣла, не глумились. Вотъ что я тебѣ, родненькій, скажу: какъ вышли изъ Сибири, съ тамошняго мѣста, мы думали и не дойдемъ никогда; а такъ попривыкли: пройдемъ двадцать верстъ — хорошо; пройдемъ пять — для насъ все равно… Простоимъ день, — я то ничего!.. А какъ стали къ мѣсту близиться — то пошло!.. Теперь хоть каждый аршинъ земли… какой аршинъ!… Вершокъ, и тотъ въ счетъ идетъ!.. Все хочется поскорѣй, все хочется поскорѣй!.. Богъ знаетъ, что бы далъ, только теперь не стоять!..

— Богъ дастъ, теперь доберетесь скоро до своего мѣста, утѣшалъ я женщину.

— Да сердце-то ноетъ!.. сердце-то ноетъ!.. Такъ ноетъ, что и сказать нельзя!..

Сталъ накрапывать дождь, всѣ каютные пошли въ общую каюту, а вслѣдъ другими и я съ своими попутчиками въ свою. Намъ подали самоваръ и стали пить чай. Погода разыгрывалась: и дождь и вѣтеръ. Вспомнилъ про сибирское семейство.

— Плохо теперь на палубѣ, сказалъ я, окончивъ свое чаепитіе.

— Разумѣется, плохо! проговорилъ одинъ изъ попутчиковъ, который во всю нашу дорогу ни разу ни надъ кѣмъ не командовалъ.

— Тамъ простыя мужики! рѣшилъ другой попутчикъ: — они привыкли!

— Кажись, и ты не изъ большихъ господъ! замѣтилъ ему его товарищъ.

— Надо взять въ каюту одного ребенка, сказалъ я проводникамъ своимъ.

— Это зачѣмъ?

— Дождь идетъ, тамъ холодно… Вѣтеръ сильный, отвѣчалъ я спросившему попутчику.

— Куда же мы его дѣнемъ?

— Я положу съ собой на одну постель: постель довольно широка.

Мой попутчикъ отъ удивленія ротъ разинулъ: просто ошалѣлъ!..

— Какъ ни одну постель?

— Чтожь мудренаго?

— Такъ лучше я съ вами лягу на одну постель! рѣшилъ попутчикъ.

— Это зачѣмъ? спросилъ я, въ свою очередь озадаченный этимъ предложеніемъ.

— На постели лучше!

— На постели… вдвоемъ?

— Все лучше!

— Да вѣдь на лавкѣ вамъ постлали постель: одному покойнѣй, чѣмъ вдвоемъ.

— Все настоящая постель!

— И у васъ вѣдь настоящая постель!

— А мужичонка хотѣли положить съ собой на одну постель?!.. проговорилъ мой попутчикъ, зло посмотрѣвъ на меня.

— Мужичонку холодно, у мужичонки нѣтъ постели; а вамъ и тепло и постель есть, и я не вижу никакой надобности намъ ложиться съ вами на одной постелѣ.

— А мужичонку можно!

Я не сталъ говорить больше этому барину о нелѣпости его предложенія, вышелъ на палубу, предложилъ сибирской семьѣ взять ребенка въ каюту; но ребенокъ расплакался, не хотѣлъ разставаться съ своими, и я вернулся одинъ.

На другой день мы выѣхали изъ Царицына около 10-ти часовъ утра: нашъ капитанъ ходилъ въ городъ хлопотать объ выдачѣ ему накладной. Капитанъ парохода былъ человѣкъ лѣтъ за сорокъ, чрезвычайно пріятной наружности и очень внимательный ко всѣмъ пассажирамъ вообще, ни разбирая ни каютныхъ, ни палубныхъ; послѣ я узналъ, что онъ быхъ крестьянинъ, къ немалому моему удивленію, Владимирской губерніи, Грязовецкаго, кажется, уѣзда. Въ деревнѣ, въ которой онъ родися, по его словамъ, и рѣки нѣтъ. Какъ онъ попалъ на пароходъ, сперва, вѣроятно, рабочимъ, потомъ лоцманомъ, и теперь капитаномъ — для меня по сю пору составляетъ загадку.

— Молись Богу! сказалъ капитанъ парохода, когда все было готово къ отходу.

Я посмотрѣлъ на публику, собравшуюся изъ каюты, и палубную: одни перекрестились, другіе не обратили вниманія на слова капитана, третьи — отвернулись; рѣзко видно было, что на пароходѣ былъ не одинъ народъ, а нѣсколько: кого-кого не было на пароходѣ «Волга» въ этотъ разъ: русскіе, малороссіяне, козаки, солдаты, армяне, татары, калмыки, греки, жиды, нѣмцы, грузины…

— Смотри-ко, говорилъ одинъ палубный пассажиръ другому: — армяшки-то какъ пни стоятъ — и рожи не перекрестятъ, погань они этакая!

— На то они армяне, отвѣчалъ другой, къ которому относился первый палубный.

— Нѣтъ, ты посмотри на жидовъ, говорилъ третій: — жиды такъ совсѣмъ отвернулись.

— Тѣ, ужь сказано, жиды!

Погода разгулялась и всѣ пассажиры изъ каюты толпились кучками на палубѣ. Я разговорился съ однимъ молодымъ, лѣтъ 22—23-хъ, купцомъ, грекомъ, и онъ мнѣ сказалъ, что ѣдетъ въ Астрахань для закупки икры щучьей и судачей, т.-е., самаго дурнаго качества, которую на мѣстѣ почти и не употребляютъ.

— Куда же вы возите икру эту? спросилъ я это.

— Она у васъ очень ждетъ и въ Турціи, и въ Греціи… Мы и въ Египетъ икру возимъ.

— Почему же вы возите икру самаго дурнаго качества, только щучью и судачью?

— У насъ эту больше любятъ, отвѣчалъ онъ: — да она и дешевле; у насъ же народъ не богатый.

— У васъ въ Греціи, въ Турціи и въ Египтѣ есть и богатые люди, развѣ и тѣ не покупаютъ лучшей икры?

— Никто не покупаетъ: въ нашихъ мѣстахъ икры лучшихъ сортовъ совсѣмъ нѣтъ.

На носовой части палубы расположились козаки, ѣхавшіе въ Астрахань за рыбой. Они подостлали себѣ войлока, шубы и въ полулежачемъ положеніи разговаривая между собой. Меня всегда поражала козацкая вѣжливость: козакъ отнесется всегда съ уваженіемъ въ вашему человѣческому достоинству, потому что онъ сознаетъ свое собственное достоинство, онъ самъ лицо самостоятельное, самъ себѣ атаманъ; а потому мнѣ странно было видѣть около солидныхъ козаковъ вертящагося съ шутовскими увертками оборваннаго козака.

Я сидѣлъ около борта и ко мнѣ на лавку подсѣлъ козакъ-зеленая-шуба.

— Просто противно смотрѣть! сказалъ онъ съ негодованіемъ, указывая; на оборваннаго козака.

— Да, непріятно, отвѣчалъ я.

— И какой онъ козакъ?!..

— По платью козакъ.

— По платью-то, онъ старшій урядникъ.

— Стало, козакъ.

— Какой козакъ!.. онъ у того козака нанимается, прибавила зеленая шуба, указывая на одного изъ полулежащихъ козаковъ, около котораго шутъ больше всѣхъ вертѣлся. — Пошолъ въ холопья, такъ ужь козачество оставить надо.

Утвердительно сказать я не могу, но судя по тому, что я видѣлъ, и отъ другихъ слышалъ, донскіе козаки не любятъ наниматься въ работники. У низовыхъ донцевъ я не былъ, да и у верховыхъ мало что видѣлъ. Но, проѣзжая на почтовой телегѣ отъ Новохоперска, чрезъ Урюпинскую и Усть-Медвѣдицкую станицы, на Калачъ, нельзя не замѣтить зажиточности козаковъ: избами по станицамъ и хуторамъ домовъ назвать нельзя; всѣ дома опрятны; всѣ дворы наполнены скирдами. Можетъ быть, это изобиліе всего для домашней жизни отучило козаковъ наниматься въ работники; но въ средней Россіи: въ Орловской, Тамбовской, Рязанской, Воронежской губерніяхъ изъ богатыхъ семействъ молодые люди, безъ которыхъ можно обойтись дома, идутъ въ работники. Я уже не говорю про Ярославскую, Владимірскую губерніи, откуда почти всѣ поголовно идутъ въ работники.

Можетъ быть, я и ошибаюсь, но скажите, чѣмъ вы объясните, что отъ Новохоперска до Калача, ни на одной почтовой станціи я не видѣлъ ни одного ямщика изъ козаковъ, а все уроженцы Орловской, Тамбовской, Воронежской губерніи. На разстояніи четырехъ сотъ слишкомъ верстъ ѣхавши Землею войска донскаго, ни одного изъ донцевъ ямщика-работника! Содержатели почтовыхъ лошадей есть и козаки, а ямщики русскіе.

— А! посмотрите сюда, кричалъ козакъ-шутъ: — посмотрите, кумова вода подошла!

— Какая кумова вода? спросилъ я козака-зеленую шубу, сидѣвшаго со мной.

— Спросите его.

— Кумова вода, кричалъ шутъ: — кумова вода!..

— Что за кумова вода? спросилъ я шута.

— Кумова вода, вотъ и вся недолга!..

Я не сталъ большее спрашивать. — А вотъ какая кумова вода! самъ заговорилъ со мною шутъ: — сказать, что-лъ?

— Сдѣлайте одолженіе.

— Ну, слушайте! И началъ онъ скоморошливо разсказывать, и отъ себя привирать и изъ пѣсенъ выбирать.

— Ѣхали по рѣкѣ на лодкѣ кумъ да кума, началъ свой разсказъ шутъ: — хорошо. Вотъ кумъ и говоритъ кумѣ:

Ты кумушка,

Ты голубушка!

Полюби кума кума,

Моя душечка!

— Какъ же я тебя, кумъ, полюблю? говоритъ кума: — вѣдь мы съ тобой кумъ да кума, стало быть родня!

— Такъ чтожъ?

— Грѣхъ большой будетъ намъ съ тобой! твердитъ свое кума: — мы съ тобой кумъ да кума!..

— Э! нашла гдѣ грѣхъ!..

— А какъ же?

— Здѣсь не согрѣшимъ, въ другомъ мѣстѣ согрѣшимъ, все едино! пристаетъ кумъ къ кумѣ: — а здѣсь согрѣшимъ, грѣхъ, по крайней-мѣрѣ, веселый!

Кумъ пристаетъ. Кума упирается: извѣстно, бабье дѣло — ломается!

— Слушай, куманекъ любезный, сказала кума: — видишь ты эту самую рѣчку?

— Вяжу.

— Видишь, куда вода бѣжитъ?

— Вижу.

— Внизъ, или вверхъ?

— Внизъ.

— Такъ слушай, куманекъ любезный! Когда вода въ рѣкѣ побѣжитъ вверхъ снизу, тогда полюблю, куманечекъ, я тебя!..

— Полюбишь?

— Тогда полюблю!

— Не обманешь?

— Нѣтъ, не обману.

— Правое слово?

— Правое слово.

— Ладно!..

Вотъ ѣдутъ кумъ съ кумой все по той же рѣкѣ. Ѣхали, ѣхали и наѣхали на стрѣшную воду… Вода какъ къ кручи, къ бережку подбѣжитъ, воду-то отъ бережку навалъ отбиваетъ: вода-то будто въ гору идетъ; послѣ она опять-таки подъ низъ сходитъ, а на стрѣшной водѣ видать въ гору идетъ.

— Видишь, кума, рѣку? спрашиваетъ куманекъ свою куму на стрѣшной водѣ.

— Вижу.

— Видишь, куда вода бѣжитъ?

— Вижу.

— Вверхъ или внизъ?

— Вверхъ.

— А помнишь, кума, правое слово свое?

— Помню.

— Полюбишь, кума, кума?

— Полюблю.

И стала кума любить своего куманечка!..

— Оттого и прозывается стрѣшная вода — кумовой водой! кончилъ шутъ.

Въ Черный Яръ мы пріѣхали довольно поздно, забрали дровъ и остановились до утра.

— Плохо мое дѣло, Павелъ Иванычъ, обратился ко мнѣ машинистъ, съ которымъ мы въ сутки, проведенныя на пароходѣ, совсѣмъ познакомились.

— А что?..

— Взялся я харчить пассажировъ; а теперь-то харчить-то и нечѣмъ.

— Отчего-же вы не запаслись на мѣстѣ — въ Царицынѣ? спросилъ я.

— Запастись-то я запасся, да мало: я думалъ, что только вы, да еще одинъ баринъ потребуютъ что кушать; а набралось теперь больше десяти человѣкъ… На завтра мало провизіи будетъ.

— Въ Черномъ Яру купите.

— Черный Яръ отсюда версты четыре будетъ: туда далеко посылать.

— Отчего же мы не остановились въ самомъ Черномъ Яру?

— Здѣсь всегда останавливаются.

— Отчего-жь не въ городѣ?

— Тутъ конторки.

— Такъ въ конторкахъ купите провизію? спросилъ я.

— Въ конторкахъ купить нельзя, отвѣчая онъ: — а тутъ близко живутъ, у нихъ нѣтъ ничего.

Посланный вернулся съ одной щучьей икрой, которую онъ принесъ въ большой чашкѣ.

— Ничего больше не досталъ, объявилъ онъ, входя на пароходъ и подавая икру.

— Что будешь дѣлать?

— Все лучше, чѣмъ ничего, сказалъ я, желая утѣшить случайнаго буфетчика.

— Чѣмъ же лучше?

— Икра есть.

— Какая это икра!.. Кто эту икру ѣсть станетъ?! Икра щучья!

— Можетъ быть, и станутъ.

Когда я на другой день проснулся и вышелъ на палубу, пароходъ уже быстро шелъ внизъ по Волгѣ, и при попутномъ вѣтрѣ мы дѣлали около двадцати верстъ въ часъ, какъ мнѣ говорилъ мой хозяинъ — машинистъ.

Пассажиры палубные, пьющіе чай, и нѣкоторые каютные уже напились чаю; я попросилъ подать для меня самоваръ на палубу. Мой попутчикъ сильно противъ палубы возставалъ, но я рѣшительно ему объявилъ, что буду пить чай на палубѣ, и ежели онъ хочетъ со мной пить, то и онъ долженъ пить на палубѣ, а не желаетъ — какъ знаетъ.

— Вы кушайте на палубѣ, наконецъ, рѣшился онъ: -=- а я послѣ въ каютѣ.

— Какъ знаете.

— Пусть онъ пьетъ чай на палубѣ, а мы съ тобой вмѣстѣ буденъ пять, сказалъ онъ своему товарищу: — возьмемъ самоваръ въ каюту, тамъ и напьемся!

Мнѣ подали самоваръ и я усѣлся за чай, и сталъ всматриваться въ публику; палубные раздѣлились кучками: козаки, армяне, татары, всѣ народности сидѣли отдѣльно; только одинъ жидъ, отдѣлившись отъ своихъ, сидѣлъ посреди палубы и читалъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону, какую-то книжку, чѣмъ онъ и вчера цѣлый день занимался.

— Святой человѣкъ! сказалъ мнѣ еврейчикъ, подсаживаясь ко мнѣ.

— Кто святой человѣкъ? спросилъ я.

— А вотъ онъ святой человѣкъ, отвѣчалъ онъ, указывая на качающагося жида.

— Почему же онъ святой?

— Все читаетъ.

— Что читаетъ?

— Святыя книги все читаетъ.

— Чего же онъ мотается изъ стороны въ сторону? сидѣлъ бы смирно.

— Безъ этого нельзя.

— Отчего?

— Безъ этого ничего не выйдетъ.

Посмотрѣлъ я на этого святаго я подумалъ, что ежели этотъ жидъ святой, то на землѣ совсѣмъ нѣтъ грѣшныхъ людей: онъ былъ грязенъ, на лицѣ ясно было написано одно только ханжество, лицемѣріе и больше ничего.. Непріятно было на него смотрѣть даже: мой собесѣдникъ былъ немногимъ лучше святаго человѣка. Онъ началъ-было еще со мною говорить, я не охотно ему отвѣчалъ, и онъ отошедъ отъ меня.

— Послушайте, сказалъ я, обращаясь въ козаку зеленой-шубѣ: — подсядьте ко мнѣ, давайте вмѣстѣ чайкомъ побалуемся: вдвоемъ все веселѣе.

— Благодаримъ покорно за чай: мы уже напились, отвѣчалъ козакъ: — а такъ посидѣть можно; разумѣется, ничего не дѣлаешь, одному скучно, добавилъ онъ, подсаживаясь поближе ко мнѣ.

— Тутъ и дѣло будетъ: чай будемъ пить; а это дѣло не будетъ мѣшать намъ съ вами и поговорить — все веселѣе.

— Извольте, извольте…

— Кушайте, сказалъ я, наливъ чашку чаю, и подвигаясь къ нему поближе.

— Что этотъ человѣкъ все читаетъ молитвы? спросилъ я, указывая на качающагося чтеца.

— Жидъ!..

— Что же, что жилъ?

— Одно слово: жидъ!..

— Вѣдь и между евреями есть много людей хорошихъ; что же, что онъ еврей?

— То еврей, а это жидъ!..

— Я васъ не понимаю…

— Я въ Вильнѣ служилъ, а Вильна — жидовская сторона… Тамъ я на жидовъ насмотрѣлся: есть тамъ еврея, что и русскому не уступятъ; есть честные, на своемъ словѣ тверды!.. А те есть жиды!.. Какъ есть жиды!..

— Да вѣдь вы были въ Вильнѣ, стало быть знаете, что жиды и евреи одинъ народъ?

— Одинъ и не одинъ!..

— Какъ не одинъ?

— А вотъ видите того человѣка? спросилъ онъ меня, указывая на козака-шута, который скоморошничалъ передъ кучей армянъ, одобрявшимъ его громкимъ смѣхомъ.

— Вижу.

— Что онъ за человѣкъ?

— Вашъ донской козакъ, отвѣчалъ я: — на немъ и шапка и шинель козацкія…

— По одежѣ еще не простой козакъ, перебилъ онъ меня: — по платью видно… видите, у этого человѣка на погонахъ-то что нашито? По одежѣ, онъ старшій урядникъ.

— Стало быть, козакъ?

— Нѣтъ, не козакъ!..

— А кто жь?

— Холопъ, шутъ, скоморохъ!.. Какъ хочешь назови!.. А только козакомъ его назвать нельзя.

— Развѣ между козаками и совсѣмъ нѣтъ дурныхъ людей? спросилъ я.

— Какъ не быть!..

— Ну, а этотъ…

— То дурной человѣкъ, да не холопъ! запальчиво проговорилъ козакъ зеленая-шуба: — холопъ не козакъ!.. Козакъ всякъ самъ себѣ атаманъ!… Вотъ что!..

— По вашему выходитъ, что и жидъ не еврей? спросилъ я, перебивая толки о козакѣ.

— Не еврей!

— Оно, пожалуй, и правда ваша, сказалъ я усмѣхаясь: — не всякій козакъ — козакъ.

— Вотъ и этотъ шутъ, подтвердилъ зеленая-шуба: — этотъ шутъ — холопъ, а не козакъ.

Мы напились чаю, отдали самоваръ моимъ попутчикамъ, а сами остались на томъ же мѣстѣ и продолжали между собою калякать, кажется, обо всемъ.

— Ошибиться всякому можно, говорилъ мой козакъ: — всѣ люди грѣшны.

— Разумѣется.

— Иной разъ дѣло такое подойдетъ, продолжалъ козакъ: — пустое дѣло, всякая баба то дѣло разсудитъ; а на тебя ровно столбнякъ какой найдетъ! Не разсудишь — сфальшишь.

— Случается и это.

— Да вотъ старики разсказываютъ: въ какомъ-то царствѣ, не то въ королевствѣ, жилъ богатѣйшій купецъ. Поѣхалъ онъ на ярмарку, продалъ товары и ѣдетъ домой, а денегъ у него много: кожанная киса за пазухой, а въ той кисѣ десять тысячъ золотыхъ книгъ. Ѣхалъ, ѣхалъ — все киса цѣла; сталъ подъѣзжать къ своему городу и оброни изъ за пазухи кису съ золотомъ. Пріѣхалъ домой, хвать — кисы нѣтъ!.. Сейчасъ заявилъ кому слѣдуетъ: киса съ золотомъ пропала!.. А за тѣмъ купцомъ слѣдомъ ѣхалъ мужикъ… такъ мужиченко, плохенькій съ виду… Ѣхалъ мужикъ, да и наѣхалъ на кису съ золотомъ, Поднялъ… «Что я съ этой казной буду дѣлать? еще и пропадешь совсѣмъ, думаетъ мужикъ, лучше заявлю находку эту кому тамъ слѣдуетъ». Пріѣхалъ мужикъ въ городъ, прямо къ городничему, что-ли, по вашему, или къ губернатору. — «Нашелъ, говоритъ, канву: обронилъ кто, знать.» — Сейчасъ послали за купцомъ. — «Ты потерялъ кису съ золотомъ?» --«Я, говоритъ купецъ.» — «Какая киса была?» --«Кожанная, жолтая, такъ, али красная, съ такими-то и такими мохорчиками». — Такъ… посмотрѣли на кису, киса такая, какъ купецъ сказалъ. — «Гдѣ ты кису потерялъ?» спрашиваютъ купца. — «Въ такомъ-то и такомъ мѣстѣ». Позивали мужика. — «Въ какомъ мѣстѣ нашелъ кису?» --«Въ такомъ-то». — И то купецъ правду сказалъ. — «Твоя киса?» спрашиваютъ купца, да и положили кису на столъ. — «Моя!» обрадовался купецъ. «Такъ изволь получить, говорятъ купцу, а мужика наградить, какъ законъ велитъ». — Купецъ знаетъ: по закону мужику какая такъ часть слѣдуетъ; мало ему стало изъ пропадшей казны мужику отдѣлить. — «Надо, говоритъ, сперва казну сосчитать». — Сосчитай, говорятъ ему. — Сталъ купецъ казну считать; сосчиталъ. «Не всѣ, говоритъ, деньги». — Какъ не всѣ? — «У меня было въ кисѣ 12 тысячъ, а здѣсь всего только десять!..» А въ кисѣ то у купца и было десять тысячъ, а двѣ-то тысячи онъ надбавилъ, чтобъ мужику часть не платить. «Въ острогъ! кричитъ купецъ въ острогъ мужика: двѣ тысячи золотыхъ укралъ». — Мужикъ божится, клянется, что золота и не трогалъ, а купецъ знай свое: — «въ острогъ, да въ острогъ!» — Стали господа судить: укралъ бы мужикъ деньги — всѣ бы укралъ; и какъ посмотришь: купецъ отыскалъ деньги; съ чего ему на радостяхъ врать?.. Судили, судили, а все разсудить не могли!.. Дошло дѣло до царя, и царь разсудить этого дѣла не можетъ… Приходитъ царь домой къ своей царицѣ и разсказываетъ про купцову кису: какъ пропала киса, какъ принесъ мужикъ ту кису, а купецъ говоритъ, что двухъ тысячъ золотыхъ не хватаетъ. Укралъ-ли мужикъ, купецъ ли хвастаетъ — разсудить не могу, говоритъ царь. — «Экой ты царь, говорятъ Царица: такого дѣла разсудить не можешь!..» — «А ты разсудишь?» спрашиваетъ царь. — «Я разсужу!» — «А какъ?» — «Вотъ какъ: веля ты принести ту кису, да 12 тысячъ золотыхъ и прикажи купцу уложить тѣ золотые въ кису и завязать: уложитъ, завяжетъ какъ надо — купецъ правъ; не завяжетъ кисы — купецъ облажно на мужика говоритъ». — Царь видитъ, царица разсудила правильно: послалъ за купцомъ. — «На, говорятъ купцу царь: на твою кису; на тебѣ 12 тысячъ золотыхъ; уложи золотые въ кису и завяжи какъ было». — Сталъ купецъ въ кису деньги укладывать: десять тысячъ хорошо положилъ; сталъ еще укладывать — не лѣзутъ… Тысячу-то одну онъ кое-какъ и бокомъ-то, и сщекомъ-то уклалъ: а другую, двѣнадцатую то, класть некуда: и такъ кису завязать нельзя. Тогда царь видятъ мужикову правду, а купцову неправду: купца сказнилъ, а мужика наградилъ.

Я сошелъ въ свою каюту я увидалъ преотвратительную картину: я воочію видѣлъ, какъ

Ходитъ спѣсь надуваючись.

На главномъ мѣстѣ преважно, въ шапкѣ, сидѣлъ мой попутчикъ, передъ нимъ ломался и паясничалъ козакъ шутъ; бурлакъ подобострастно подавалъ ему набитую трубку — носогрѣйку; другой торопливо зажигалъ спячку; человѣкъ пять-шесть съ подобающимъ уваженіемъ къ его особѣ стояли, не смѣя, вѣроятно, въ его присутствіи сѣсть… Духота была страшная, и я поспѣшилъ выбѣжать на палубу.

— Не можете ли вы мнѣ чѣмъ нибудь помочь? спросилъ, подходя ко мнѣ, какой-то господинъ лѣтъ двадцати, въ козацкой фуражкѣ и нѣмецкомъ пальто.

— Чѣмъ ногу я вамъ помочь?

— Я не смѣю васъ безпокоить.

— Позвольте васъ попросить сказать мнѣ, спросилъ я: — съ кѣмъ имѣю честь разговаривать?

— Я профессоръ магіи.

— Въ такомъ случаѣ я рѣшительно не имѣю никакой возможности вамъ помочь.

— Я такъ я думалъ.

— Такъ для чего же вы ко мнѣ обращаетесь съ просьбой о помощи?

— Все-таки лучше.

Мы помолчали.

— Вы гдѣ учились? спросилъ я этого профессора магіи: — кто васъ училъ фокусамъ?

— Я учился въ гимназіи.

— Въ гимназіи? спросилъ я, озадаченный этимъ отвѣтомъ: — развѣ въ гимназіи учатъ фокусничать?

— Нѣтъ-съ!.. Въ гимназіи я учился разнымъ наукамъ, а магіи я самъ собою выучился: читалъ много книгъ, много упражнялся; много…

— Какія же вы книги читали?

— Все хорошія.

— Какія же?

— Хорошія.

— Вы не можете-ли припомнить названія книгъ, имена авторовъ этихъ книгъ?

— Нѣтъ-съ: теперь забылъ.

— Вы кончили курсъ въ гимназіи?

— Нѣтъ-съ, не кончилъ.

— Отчего же?

— Сталъ заниматься магіей.

— Надо бы сперва кончить курсъ въ гимназіи, а тамъ хоть бы и многіе занимались.

— Призваніе-съ!..

— Плохое призваніе.

— Что дѣлать!

— Куда же вы теперь ѣдете?

— Я теперь ѣду въ Екатериненбургъ.

— Куда?

— Въ Екатериненбургъ.

— Изъ Царицына на Астрахань въ Екатериненбургъ? спросилъ я.

— Да-съ.

— Какъ же вы поѣдете?

— Изъ Астрахани, гдѣ я дамъ нѣсколько представленій, поѣду на Гурьевъ, изъ Гурьева на Екатериненбургъ, а потомъ поѣду по всѣмъ сибирскимъ городамъ.

— Помилуйте!.. Да вѣдь этимъ путемъ вы дѣлаете нѣсколько тысячъ верстъ лишнихъ!

— Этимъ путемъ для меня лучше.

— Чѣмъ же лучше?

— По пути я буду магическіе опыты производить: тамъ профессоровъ магіи никогда не было.

— Гдѣ же вы будете свои фокусы показывать?

— По пути во всѣхъ городахъ.

— Да тамъ и городовъ нѣтъ.

— Буду заѣзжать къ помѣщикамъ.

— И помѣщика нѣтъ ни одного.

— Посмотрите, пожалуйста, какое прекрасное кушанье! сказалъ, подходя ко мнѣ, греческій купецъ, радостно показывая кушанье, положенное на чайное блюдечко.

— Покажите.

Вѣроятно немногіе отгадаютъ, какое было кто прекрасное кушанье.

— Хорошо? спросилъ грекъ.

— Что кто?

— Щучья икра съ деревяннымъ масломъ! отвѣчалъ грекъ, весь сіяя отъ радости.

— Пахнетъ не очень хорошо.

— Нѣтъ, очень хорошо…

Впрочемъ, о вкусахъ не спорятъ: грекамъ очень понравилось деревянное масло, самаго дурнаго качества, которое держатъ на пароходѣ для смазки машины.

Грекъ побѣжалъ кушать свое деревянное масло, а ко мнѣ подошелъ парень лѣтъ 26, въ полумонашеской одеждѣ, котораго я видѣлъ наканунѣ въ общей каютѣ, сильно выпившимъ; онъ тогда лежадъ на диванѣ и загадывалъ загадки далеко не двусмысленнаго содержанія, чѣмъ потѣшалъ армянъ-пассажировъ.

— Спаси васъ Господи! сказалъ онъ, подходя и кланяясь по монашески.

— Покорно васъ благодарю.

— Вы худа ѣдете?

— Я въ Астрахань… А вы куда?

— Я по монастырямъ — Богу трудиться, для своей души!… смиренно отвѣчалъ онъ.

— Вы монахъ?

— Нѣтъ еще.

— По платью васъ можно за монаха принять.

— Желаю быть монахомъ.

— Куда же вы теперь ѣдете?

— Въ Казань.

— Какъ въ Казань?

— Да пока въ Казань, а такъ, ежели Богъ грѣхамъ потерпитъ, пойду въ Тобольскъ.

— Изъ Царицына въ Казань черезъ Астрахань…

— Богъ пути указуетъ…

— Хотите, я вамъ найду попутчика: онъ почти тѣмъ же путемъ въ Тобольскъ ѣдетъ.

— Сдѣлайте милость!

— Извольте.

— А позвольте васъ спросить, спрашивалъ меня желающій принять монашество: — изъ какихъ чиновъ будетъ мой будущій сопутникъ?…

— Чина его я не знаю.

— Занятіе?…

— Онъ фокусникъ.

— Помилуйте! и желающій принять монашество отвернулся отъ меня съ негодованіемъ.

Никакъ не ожидалъ я найдти двухъ пассажировъ, которые, не сговариваясь между собой, избрали такой оригинальный маршрутъ въ Тобольскъ. Подумавъ, я пересталъ удивляться: я и самъ, кажется, ѣду въ Москву изъ Орла на Астрахань, Красный Яръ…

— Посмотрите, пожалуйста, показывалъ мнѣ маслину грекъ, скушавшій икру съ деревяннымъ масломъ: — вотъ изъ чего дѣлается это масло… Я нашелъ это въ жилеткѣ въ карманѣ. Покушайте, пожалуйста, какъ это прекрасно-вкусно!… Какъ кто прекрасно-хорошо!…

Не только покушать, и дотронуться я не рѣшался до маслины, пролежавшей у грека въ карманѣ болѣе мѣсяца, и поспѣшимъ удалиться и отъ грека и отъ маслины.

— Посмотрите, на сколько рѣчекъ разбилась Волга! сказалъ козакъ, показывая мнѣ на Волгу, которая чѣмъ ниже, тѣмъ болѣе усѣяна островами.

— Да, много…

— Сколько рѣчекъ, ручьевъ какая рѣка принимаетъ, назидательно проговорилъ другой козакъ: — на сколько рѣчекъ та рѣка подъ конецъ и разбивается.

Я пріѣхалъ въ Астрахань; но объ Астрахани, Красномъ Ярѣ послѣ, въ другомъ мѣстѣ.

Я ничего не говорю о берегахъ Волги; отъ Царицына до Астрахани такъ однообразны эти берега, что объ нихъ и сказать нечего: правый берегъ возвышается обрывомъ иногда на нѣсколько аршинъ, а лѣвый совсѣмъ равнина нескончаемая, и все это голо до нельзя; кое-гдѣ показывается тальникъ, да еще надо прибавить, что я проѣзжалъ эти мѣста раннею весной, когда даже зелени никакой не было. Разъ только всѣ встревожились: будемъ проѣзжать мимо дворца князя Тюмени!… Мимо дворца калмыцкаго князя! Заговорили всѣ пассажиры, не доѣзжая до дворца калмыцкаго князя еще верстъ за десять. Подъѣхали въ дворцу — очень обыкновенный помѣщичій домъ, да еще и помѣщика-то не очень богатаго.

Красный Яръ, 1869 г..

Въ Красный Яръ я прибылъ въ концѣ апрѣля поздно вечеромъ, на почтовой косной. Хотя изъ Астрахани мы выѣхали около 9 часовъ утра, до Краснаго же Яра отъ Астрахани считается по казенному всего только 35 верстъ, но въ лодкѣ рѣдко удается проѣхать ближе 8 часовъ; а какъ почтовые гребцы не считаются здѣсь очень рьяными, то мы и пробыли въ пути болѣе 12 часовъ. Пріѣхавъ, я тотчасъ увидалъ, чѣмъ отличается Красный Яръ отъ другихъ городовъ, хотя не бывшему здѣсь трудно этому повѣрить даже. Красный Яръ отличается отъ другихъ городовъ всего земнаго шара тѣмъ, что въ немъ нѣтъ жителей. Вы вѣроятно слыхали поговорку: только и ходу, что изъ воротъ да въ воду; это сказано именно про Красный Яръ: онъ стоитъ на солончаковомъ островѣ, который длиной съ версту, а шириной съ полверсты; кругомъ вода; большіе протоки Волги или, какъ здѣсь ихъ называютъ, рѣки Бузанъ и Ахтуба^[1], малые или по здѣшнему ерики и ильмени, т. е. озера или, лучше сказать, заливы большая часть ильменей и ериковъ пересыхаютъ къ концу лѣта, но въ полную воду они сливаются съ Волгой и по нимъ ходятъ большія суда. Въ большую полую воду заливаются всѣ острова между Краснымъ Яромъ и Астраханью, иногда такъ высоко, что поверхъ лѣсовъ ходятъ большія суда.

Красный Яръ построенъ съ спеціальною цѣлью — для строптивыхъ: сперва поселили сюда козаковъ для защиты русскихъ людей отъ воровскихъ киргизъ-кайсаковъ и калмыковъ, потомъ Петръ І-й сослалъ сюда стрѣльцовъ, и въ послѣднее время здѣсь много сосланныхъ всѣхъ сортовъ: и политическихъ преступниковъ, и за поддѣлку фальшивыхъ бумагъ, и сосланныхъ административнымъ порядкомъ, безъ именованія рода преступленій, и по суду за разныя мошенничества; по суду ссылаются сюда на срокъ, а другіе безъ срока. Жизнь здѣсь такъ весела, что одинъ сосланный сюда мастеровой, чтобы избавиться отъ Краснаго Яра, укралъ лошадь; его поймали, продержали сколько-то въ острогѣ и опять послали въ Красный Яръ. Онъ разсказывалъ мнѣ, что въ острогѣ онъ хоть немного отдохнулъ.

Можетъ быть, вы слыхали П. И. Садовскаго разсказъ про островъ царя Константина и матери его Елены, куда Наполеонъ I-й былъ сосланъ, гдѣ нѣтъ ни земли, ни воды — одна зыбь поднебесная; на картахъ этотъ островъ показавъ не на настоящемъ мѣстѣ: Красный Яръ стоитъ на этомъ островѣ, это я вѣрно знаю. Солончакъ назвать землей нельзя; воды тоже часто не бываетъ; рѣки, ерикя и ильмени покрываются такимъ слабымъ льдомъ, что ни конному, ни пѣшему переходу нѣтъ; лодка тоже идти не можетъ. Такимъ образомъ сообщеніе со всѣмъ міромъ прекращается на нѣкоторое время. Я уже не говорю про почту: она, напримѣръ, и тогда не ходитъ изъ Астрахани въ Красный Яръ, когда караваны на верблюдахъ переправляются по льду; и тогда тоже не ходитъ, когда здѣшнія барыни съ дѣтьми ѣдутъ въ косныхъ (лодкахъ), — потому опасно. Существуетъ ли на свѣтѣ такое мѣсто, куда бы почта такъ опасливо и осторожно была доставляема? Положимъ, въ Красномъ Яру я не получилъ ни одной книжки за прошлый годъ «От. Зап.», положимъ, нѣкоторыя письма пропадаютъ; неразсудительный человѣкъ можетъ назвать даже дурнымъ, что письма, адресованныя сюда, въ Астрахани запаковываются въ субботу, а отправляются въ понедѣльникъ; положимъ, ваше письмо пришло въ Астрахань (а вашему письму другой дороги нѣтъ), въ субботу, но только послѣ упаковки; но почему же оно должно ждать до другой субботы этой операціи? Затѣмъ, отправится ли это несчастное письмо въ понедѣльникъ^[2] — это опять вопросъ: въ зиму 1868—69 года почтѣ было часто ѣхать опасно; разъ эта опасность продолжалась до 6 недѣль. Частныя и офиціальныя лица посылали нарочныхъ, сами пріѣзжая въ Астрхань за своей почтой и часто получали одинъ отвѣть: «почта запакована». Здѣсь случается, что офиціальное лицо получаетъ бумагу, въ которой подтверждается исполнить предложеніе за № 00, потомъ еще подтвержденіе, выговоры, нарочнаго, — а тотъ все не исполняетъ по очень простой причинѣ: подтвержденія, выговоры и т. п. получаются съ нарочнымъ, а само предписаніе за № 00 лежитъ запакованное въ Астраханской почтовой конторѣ ѣхать ему опасно.

Поутру пошелъ я по городу; сперва къ собору, отстоявшему отъ моей квартиры въ нѣсколькихъ саженяхъ; за соборомъ городъ окончился. Меня поразило то обстоятельство, что я не встрѣтилъ на улицахъ ни одной живой души, да и дома казались необитаемыми: окна всѣ закрыты ставнями, ворота заперты; ни на улицахъ, ни въ домахъ не слышно голоса человѣческаго. Однѣ вороны или какъ ихъ здѣсь называютъ — корги каркаютъ и хоть отчасти оживляютъ мертвый Красный Яръ. Тоска взяла меня страшная, я вернулся на квартиру; черезъ нѣсколько минутъ пошелъ опять по городу въ противоположную отъ собора сторону; прошелъ два дома — присутственные мѣста, училище, больница, и я опять за городомъ! Пораженъ еще болѣе: какъ, въ уѣздномъ городѣ нѣтъ острога?! Я вамъ сейчасъ опредѣлю: деревня или городъ и уѣздный ли, губернскій или столичный тотъ городъ, который вы мнѣ назовете, когда вы мнѣ отвѣтите на мои немудрые вопросы. Положимъ, вы въѣзжаете въ богатое село, въ которомъ нѣсколько церквей, нѣсколько фабрикъ, лавокъ съ разными товарами, и думаете, что это городъ.

— Есть здѣсь острогъ? спросите вы перваго попавшагося вамъ на встрѣчу.

— Нѣтъ, родимый! какой намъ острогъ? Мы и безъ острога проживемъ.

Вы ошиблись: принимая село за городъ.

Пріѣзжаете въ плохенькую деревеньку; домишки всѣ похожи на избушку Бабы-Яги, которая, то-есть избушка, стоитъ, какъ всѣмъ извѣстно, на курьихъ лапкахъ.

— Есть острогъ? спрашиваете вы.

— А какъ же! Вонъ такъ на самой площади стоитъ. Вы въ уѣздномъ городѣ.

— Есть острогъ? спрашиваете вы въ другомъ городѣ.

— Еще бы не было у насъ острога! У насъ и острогъ и арестантскія роты!.. У насъ все есть!..

Вы въ губернскомъ городѣ.

Въ столичныхъ городахъ изобиліе остроговъ разныхъ наименованій доходитъ до роскоши. Рѣдкое село пользуется счастьемъ имѣть тигулевку, кутузку, холодную, закланъ (разныя названія одного и того же), да и то только такое село, въ которомъ находится квартира становаго.

По острогамъ вы даже можете опредѣлить: старый ли городъ или вновь произведенный изъ деревень въ чинъ города: въ старомъ городѣ есть острогъ, есть и монастырь; въ новомъ — только одинъ острогъ. Мало этого, вы можете опредѣлить, какая часть города новая и какая старая: въ первой находится острогъ, въ старой — монастырь.

Вы даже можете не спрашивать, въѣхавши въ городъ, объ острогахъ: они, вѣроятно, въ назиданіе пріѣзжающимъ и проѣзжающимъ, строятся на видныхъ мѣстахъ. Какъ же мнѣ было не удивиться, обойти весь городъ и не увидать острога! Да въ городѣ ли я? Подхожу я къ присутственнымъ мѣстамъ, къ небольшому двухэтажному дому; онъ стоитъ между двухъ воротъ; у однѣхъ стоитъ часовой съ ружьемъ, у другихъ сидитъ солдатъ съ тесакомъ.

— Здѣсь присутственныя мѣста? спросилъ я сидѣвшаго у воротъ съ тесакомъ солдата.

— Здѣсь.

— А острогъ гдѣ?

— Да кого тебѣ тамъ надо? отвѣтилъ онъ мнѣ вопросомъ: — скажи, кого тебѣ мало, я всѣхъ такъ знаю.

— Мнѣ никого не надо въ острогѣ; только мнѣ страшно показалось, но въ вашемъ городѣ острога нѣтъ.

— Какъ городу стоять безъ острога?.. Безъ острога какъ можно!.. Нельзя.

— Гдѣ же острогъ?

— А вотъ гдѣ! отвѣчалъ онъ, указывая на одно отдѣленіе дома: — вонъ видишь, гдѣ окна съ рѣшотками.

Гляжу: точно окна съ рѣшотками; прохожу мимо — арестанты выглядываютъ… Точно я въ городѣ!.. Одно еще меня смущаю: какъ острогъ можетъ помѣщаться въ домѣ, а не въ замкѣ извѣстной архитектуры?

Иду еще улицею — вижу, и направо кабакъ и налѣво кабакъ; дальше, налѣво кабакъ, направо два кабака; глянешь въ переулокъ — и такъ кабаки… вездѣ кабаки!.. Въ Красномъ Яру человѣку, захотѣвшему выпить, стоитъ пройдти шаговъ двадцать (дальнее разстояніе) и онъ можетъ найдти вывѣску Продажа питей.

Для кого же эти кабаки? Вѣроятно, есть же въ городѣ люди и много людей, и людей пьющихъ, когда столько столь выразительныхъ вывѣсокъ. Зашелъ въ одинъ кабакъ, — торгуютъ жилъ съ жидовкой; захожу въ другой — жидовка съ жидомъ; въ третій — жидъ съ любовницей… Увы!.. любовница оказались русской-православной, за что, однакожъ, порицается русскими православными не русская любовница, а любовникъ жидъ.

— Для чего у васъ столько кабаковъ? спрашиваю я молодую шинкарку жидовку.

— Народъ пьетъ.

— Какой народъ? Да народу я не видалъ.

— Какъ не видалъ?

— Гдѣ же народъ?

— Ступайте на базаръ — такъ и народъ увидите… Какъ народу въ городѣ не видать!..

— Гдѣ у васъ базаръ?

— Ступайте вотъ въ эту улицу налѣво, такъ и дойдете до нашего базара.

Пошелъ въ показанную улицу — никакого базара и признаковъ не замѣтилъ!..

— Позвольте васъ спросить: гдѣ базаръ? спросилъ я виновника, возвращавшагося со службы.

— Да вотъ, отвѣчалъ онъ, указывая на заборъ.

— Гдѣ?

— Вотъ… Вотъ…

Тогда я замѣтилъ, что у забора стоятъ какія-то подмостки, кто-то въ родѣ очень грубо-сдѣланнаго высокаго стула безъ крыши.

— Это базаръ? спросилъ я.

— Да-съ.

Я не зналъ, что и подумать.

— Какъ базаръ?

— Рано утромъ или вечеромъ на эти подмостки кладутъ доски, на доски кладутъ говядину, рыбу, баранину и торгуютъ.

— Всякій день это бываетъ?

— Нѣтъ!.. Какъ можно!..

— По какимъ же днямъ бываетъ базаръ?

— Дней не положено, а какъ случится.

— Какъ же я узнаю?..

— Помилуйте! какъ не знать? Вотъ и теперь всѣ знаютъ, кто Ахметка завтра бьеть бычка. Всѣ уже и спѣшатъ купить; не успѣли — всю говядину расхватаютъ… Пойдешь и вернешься ни съ чѣмъ, — базаръ кончился.

— Рыбу, баранину продаютъ ли?

— Какъ случится: когда продаютъ, а когда и нѣтъ.

— Тогда какъ же?

— А тогда ужь какъ знаете… Да что говорить, прибавилъ онъ: — у насъ часто и хлѣба купить нельзя; ни за какія деньги не купишь.

— Это отчего?

— Хлѣбникъ одинъ; запьетъ, — ну, недѣлю, двѣ и пей чай безъ хлѣба!.. Пошлешь за хлѣбомъ, а вамъ вмѣсто хлѣба — «хлѣбникъ запилъ!»^[3].

— Чай-то можно и безъ хлѣба пить, а какъ же обѣдать безъ хлѣба?

— Къ обѣду хлѣбникъ не печетъ такого хлѣба… Чернаго, калача не печетъ.

— Гдѣ же покупаютъ?

— Всякъ себѣ дома печетъ.

— Ну, а кожу понадобится?

— У шабровъ^[4] займетъ.

— А пріѣзжій?

— Вамъ надо?.. Походите по дворамъ; можетъ кто и продастъ вамъ.

Я недовѣрчиво посмотрѣлъ на него. Мы раскланялись съ нимъ и разстались.

Осмотрѣлся кругомъ; вижу, четыре-пять лавокъ съ разнымъ товаромъ, въ каждой лавкѣ: и съ чаемъ, и съ садомъ, и съ краснымъ товаромъ, кожами, кофе, мыломъ, желѣзными, деревянными лопатами, чайниками, чашками… Заглянулъ въ лавки; въ однѣхъ купцы, большею частію армяне, за прилавкомъ дремлютъ, въ другихъ на прилавкахъ спятъ.

Тутъ, же около и между лавокъ близь десятка кабаковъ, въ одномъ домѣ даже два кабака…

Дождался вечера, собственно говоря не вечера, а часовъ четырехъ пополудни, и опять пошелъ на базаръ. Базаръ нѣсколько измѣнился: на двухъ подмосткахъ были наложены доски, на доскахъ лежалъ десятокъ-другой стерлядей, сазановъ; тутъ же свою заборовъ помѣщалось нѣсколько торговокъ съ тѣмъ же товаромъ.

— Что стоитъ стерлядь? спросилъ подошедшій къ торговкѣ чиновникъ указывая на аршинную стерлядь.

— Просить лишняго не для чего, затараторила торговка: — мы безъ запроса!.. Тридцать копѣекъ дайте… сами видите, какая стерлядь…

— Ты бы монета^[5] просила! иронически проговорилъ чиновникъ.

— Зачѣмъ монетъ!.. Мы просимъ, что слѣдуетъ… Сами видите!..

— Вижу, вижу!.. Да ты говори толкомъ.

— Сами видите: стерлядь икряная!..

— Что жь, что икряная!..

— Одной икры больше фунта будетъ!.. Какъ можно тридцати копѣекъ не дать?

— Пятнадцать хочешь?

— Двадцать-пять, меньше нельзя! рѣшительно отвѣтила торговка.

— Пятнадцать!..

Торгъ состоялся на двадцати копѣйкахъ.

Чиновникъ заплатилъ деньги, взялъ стерлядь подъ жабры и отправился. Торговка осталась одна, покупателей не было; еще базаръ не разъигрался, и я заговорилъ съ торговкой:

— Скажите пожалуйста, спросилъ я: — отчего покупателей нѣтъ?

— Рано еще, отвѣчала та: — вотъ погодите, станетъ и народъ прибывать, а теперь какому народу быть!.. Еще я въ вечернямъ не звонили; зазвонятъ къ вечернямъ, и народъ повалитъ: всякъ будетъ знать, что базаръ начался.

— Что же покупать будутъ?

— Какъ что?

— Да гдѣ же товаръ!

— Рыбу покупать будутъ.

— Да и рыбы тоже, мнѣ кажется, на вашемъ базарѣ мало.

— Какъ мало… взгляни ко-съ! отвѣчала она, указывая рукой на лежащихъ и на землѣ, и на двухъ подмосткахъ лещей, стерлядей, сазановъ, берщей.

— Тутъ всѣхъ рыбъ-то десятка четыре, а пяти пожалуй и не наберешь, сказалъ я, посматривая на указанную рыбу.

— Какъ не быть пяти десяткамъ?.. Пять десятковъ будетъ!

— Неужто пятью десятками можно накормить весь народъ?

— Какъ можно!.. Покупаетъ у насъ только чиновникъ, да такъ еще кой-какой… А у насъ безъ рыбы ни одинъ не живетъ!..

— Тѣ гдѣ же берутъ?

— У насъ всѣ рыбаки; свою рыбу ѣдятъ!.. Какая неволя отъ своей рыбы на базарѣ покупать!.. Самъ ловитъ; такую выберетъ, какую знаетъ: ему за свою рыбу денегъ не платить.

Базаръ сталъ разъигрываться; сталъ покупатель приходить. Покупатель дѣйствительно оказался чиновникъ и кои-какой; а кой-какой былъ шинкарь и присланный сюда или подъ надзоръ полиціи, или на жительство. Этотъ покупатель раскупилъ почти всю рыбу цѣной отъ 20 до 2 копѣекъ за штуку; маленькихъ стерлядокъ можно было купить по 3—5 копѣекъ за десятокъ.

Часу въ восьмомъ стали расходиться.

— Отчего народа ни на улицѣ, ни въ домахъ не видно? спросилъ я старуху, не успѣвшую еще распродать всѣхъ своихъ сазановъ, берщей.

— Мало ли народу!

— Гдѣ же народъ?

— Видѣлъ, сколько народу на базарѣ было!.. Другому и купить нечего, такъ выйдетъ поглядѣть на народъ, коли дома дѣла нѣтъ.

На базарѣ, въ самомъ дѣлѣ, было много: во время базара перебывало разнаго народа человѣкъ до тридцати, а то можетъ и больше.

— Здѣсь были чиновники; а жители здѣшніе гдѣ же? спросилъ я.

— Теперь житель въ городѣ не живетъ, отвѣчала старуха: а всякъ по своимъ мѣстамъ.

— По какимъ же?

— Какъ по какимъ?!.. Кто въ море пошелъ, кто на промыслы, кто на ватагу^[6], кто къ неводу. У насъ, ты самъ знаешь, всѣ рыбаки.

— Вѣдь не всѣ же уходятъ въ море, къ неводамъ; старики, дѣти, женщины, вѣроятно, не могутъ справиться съ неводомъ.

— И старый и малый, кто къ неводу негожъ, всѣ теперь въ садахъ, всѣ въ садахъ!..

— Что они такъ дѣлаютъ?

— Мало ли тамъ дѣла!..

— Какія?

— Первое дѣло — червя давить…

— Какъ червя давить?

— А такъ: у насъ червя разводится — доржись!^[7] Такъ этого червя не давятъ, одинъ только годъ оставить — садъ пропалъ: года въ четыре не справишь!.. Всякій листокъ обобрать надо!.. Въ каждомъ саду и лѣстницы такія подѣланы: яблоки, груши обирать, червя ли давить, лѣстницу подставятъ, да и давятъ.

— И у каждаго сады есть?

— Почесть у каждаго! А у кого нѣтъ, тотъ нанимается къ другому, у кого есть садъ.

— Какъ же домы оставляютъ хозяева? спросилъ я словоохотливую собесѣдницу.

— А какъ оставляютъ: запрутъ на замокъ да и пойдутъ въ садъ; а то такъ цѣпочку наложутъ: всякъ и знаетъ, что хозяевъ дома нѣтъ.

— Такъ — безъ замка?

— Коли замка нѣтъ!..

— Развѣ у васъ воровъ нѣтъ?

— Какъ не быть?.. Есть!.. Есть воровка — Нестеровна!.. Такая воровка что и сказать нельзя!… Что ни положи, куда ни положи, все утащитъ! Пропало у тебя что — прямо къ ней… «Ты украла?» — Виновата, матушка, виновата! — «Говоря, проклятая! говори, куда дѣла?» — Виновата! А сама въ ноги… А мнѣ что въ ея повинности: мнѣ мое давай! — «Говори, куда дѣла?» — Ицкѣ отнесла. — Ицка жидъ у насъ шинкарь есть… Пойдешь жъ Ицкѣ, у Ицки и найдешь.

— Стаю быть, если что пропало, къ ней я идти надо, сказалъ я: — она и скажетъ, гдѣ найти пропажу?

— Она и скажетъ.

— И то хорошо!..

— Какое хорошо!

— По крайней мѣрѣ, выкупить можно: хуже бы было, когда бы она не сказывала.

— Хуже то хуже…

— Вотъ видитъ…

— Да что видѣть-то?! Видѣть-то тутъ нечего! Вотъ у меня котелокъ пропалъ… Котелокъ-то я тридцать копѣекъ дала… Пропалъ котелокъ, я къ Нестеровнѣ… «Ты украла, говорю». — Виновата, виновата! А сама въ ноги: такой у ней ужь обычай… «Виновата говорю, а что мнѣ изъ твоей вины?!.. Говори, кому снесла?» «Биркѣ», говоритъ… Я къ Биркѣ… Бирка шинкарь… вонъ его кабакъ… Я жъ Биржѣ. «Здравствуйте, говорю, Борисъ Моисѣичъ». — «Здравствуйте, говоритъ, Дарья Петровна.» — «А я жъ вамъ по дѣлу, Борисъ Моисѣичъ.» — «По какому дѣлу, Дарья Петровна?» спрашиваетъ Биржа… Будто и не знаетъ, проклятый жилъ, что за дѣло такое… «Нестеровна была у васъ?» спрашиваю. — «Была». — «Оставила вамъ котелокъ?» — Жилъ видитъ, что я знаю: отговариваться не можетъ. — «Оставила», говоритъ. — «За сколько?» — «Да я косушку далъ: десять копѣекъ». — «Какъ говорю, десять? Нестеровна мнѣ говорила, всего за шкаликъ, за пять копѣекъ». А Нестеровна мнѣ хоть ничего не говорила, да я знаю жидовскую натуру: безпремѣнно прибавитъ…

При этомъ старуха, лукаво улыбаясь, поживала мнѣ головой.

— Что жь. Бирка отдалъ вамъ котелокъ этотъ? спросилъ я.

— А какъ же? Только я сказала, что котелокъ Нестеровна заложила за пять копѣекъ, жилъ и говоритъ: «Да, бишь за пять копѣекъ»… А сама того — вся дрожу; хочется мнѣ жида отдѣлать, да нельзя: пожалуй, и котелокъ не отдастъ… Отдала я деньги, жидъ мнѣ подаетъ котелокъ, да и говоритъ: «вотъ вашъ котелокъ… Нарочно у себя и оставилъ, Дарья Петровна, чтобъ не пропалъ вашъ котелокъ»… Я взяла котелокъ, да и давай: «Ахъ, ты жидъ проклятый!… Жидовская харя!.. Хотѣлъ слизнуть котелокъ, да еще и прикидывается!.. Ишь благодѣтель!..» Да я много тутъ наговорила: и поганая твоя образина!.. и Бога ты распялъ, свиное твое ухо!..

— Отчего же такъ воруетъ эта Нестеровна? спросилъ я.

— Кто ее знаетъ!..

— Отъ бѣдности, можетъ быть?

— Какое отъ бѣдности!.. при мужѣ она хорошо жила; умеръ у нея мужъ, сперва плакала, мѣсяца два плакала; а такъ какъ запила, какъ запила!.. Теперь, если есть у ней грошъ какой, или стянетъ что — сейчасъ въ кабакъ!..

— Дѣло плохое.

— Да ужь такъ плохо, такъ плохо, что и сказать нельзя.

— Да вы бы что-нибудь съ ней сдѣлали: можетъ бытъ, она бы и опомнилась.

— Да ужь мы чего, чего съ ней не дѣлали!.. И колотили-то ее, какъ собаку, до полусмерти, и въ тигулевку-то сажали — ничего не беретъ!.. Общество послало-было ее въ Астрахань… сказали, что такъ есть такой усмирительный домъ, гдѣ народъ усмиряютъ, да соврали: по другимъ городамъ есть такіе усмирительные дома, а въ Астрахани такого усмирительнаго дома лѣтъ, такъ ее назадъ и прислали.

— Только и есть одна эта Нестеровна воровка? спросилъ я болтливую старуху.

— Какое одна!.. Поди, чай, много и воровъ и воровокъ, да только тѣ не оказываются; а Нестеровна знамая воровка!

— Про другихъ же воровъ ты, бабушка, не слыхала; можетъ, на кого слава дурная пала?

— Куды услыхать?!.. что блудъ творишь, что воруешь — въ колокола не благовѣстишь, а все скрываешься!.. Да что скрывать: правда на міру, что масло на водѣ — поверхъ всплываетъ.

Съ базару я пошелъ опять по городу; улицы рѣшительно всѣ прямыя, хоть городъ очень недавно сталъ перестроиваться по плану; изрѣдка попадаются дома или выступившіе на улицу, или спрятавшіеся за другіе дома; улицы, дворы всѣ чисты — относительно растительности; во всемъ городѣ вы не увидите ни былинки: таково свойство солончаковъ.

— Для чего сѣно накидано на улицѣ? спросилъ я попавшагося мнѣ на встрѣчу солдата, указывая на разостланное на улицѣ сѣно.

— Грязь бываетъ… вода стоитъ послѣ полой воды… Такъ и застилаютъ сѣномъ.

— Лучше бы камнемъ?

— Какъ камнемъ не лучше!.. Да камню-то кругомъ Краснаго Яру, можетъ, на тысячу верстъ не увидишь, сколько хочешь ищи!..

И послѣ такого удобренія все-таки въ городѣ не увидите ни былинки, а потому всѣ дворы чисты; улицы тоже были бы чисты, когда бъ всякій, что кому не нужно — не выбрасывалъ бы на улицу.

Сколько я ни ходилъ, всѣ дома выстроены изъ барочнаго лѣса; какъ я послѣ узналъ, небольшіе дома покупаютъ въ Астрахани совсѣмъ готовые съ крышей, поломъ, перегородками и даже съ рамами; въ Астрахань же они привозятся, тоже готовые, съ верху, т.-е. изъ губерній, лежащихъ выше Саратова. Для постройки же домовъ по своему вкусу, покупаютъ бѣляну, большую барку, которую пригоняютъ сюда, здѣсь ее разбираютъ и изъ полученнаго матеріала строютъ.

Рѣдко вамъ попадется домикъ изъ сыраго кирпича: развѣ лѣтняя кухня, необходимая принадлежность здѣсь при каждомъ домѣ, или въ Солдатской школѣ изба, сбитая отставнымъ солдатомъ.

Дома всѣ кажутся двухъэтажными: почти во всякомъ домѣ есть чердакъ съ комнатой и балкономъ; въ комнатахъ этихъ живутъ только лѣтомъ, зимою жить въ нихъ нельзя: въ нихъ печей нѣтъ. Къ домахъ прежней постройки оконъ на улицу очень мало; случается даже одно окно, да и то выглядываетъ не прямо на улицу, а на какой-то выступъ на улицѣ. Большая часть оконъ и рѣшительно всѣ балконы, за исключеніемъ двухъ, трехъ домовъ новыхъ, выходятъ во дворъ; говорятъ, эту постройку переняли краснояры отъ татаръ, что очень вѣроятно. Во многихъ домахъ печи изразцовыя, съ изразцовыми столбиками; на изразцахъ разныя изображенія съ надписями: изображенъ молодой человѣкъ въ русскокъ платьѣ, сидящій на бочкѣ; подъ изображеніемъ подпись: Храню сіе опасно. Подъ изображеніемъ женщины въ сарафанѣ, которая держитъ въ рукахъ цвѣтомъ; всегда мнѣ любъ, и т. под. Хоть рѣдко, но и теперь попадаются плоскія татарскія крыши; а прежде, говорятъ, ихъ было гораздо больше; но теперешнія, обыкновенныя крыши дѣлаются здѣсь не обыкновеннымъ образомъ: сперва сдѣлаютъ татарскую и на потолокъ накладутъ земли; а потомъ, чтобы прикинуться европейцемъ, ставятъ европейскую крышу; во эта европейская крыша — оптическій обманъ, довольно наивно устроенный; сквозь эту крышу вы можете видѣть звѣзды небесныя, которыя обыкновенная крыша какъ бы заслонила. Если дождевая вода кому польется въ домъ, то не крышу кровельную исправляютъ, а подсыпаютъ земли на татарскую. Я не говорю про старыя крыши; словъ: старая крыша, старый домъ въ красноярскомъ лексиконѣ не существуетъ; я пишу эти строки въ домѣ, который достался по закладной прадѣду моего хозяина назадъ тому болѣе 100 лѣтъ; когда онъ построенъ — неизвѣстно, но и теперь онъ такъ крѣпокъ, что его топоромъ не урубишь, какъ говорятъ плотники. Можетъ быть, отчасти и поэтому въ городѣ нѣтъ почти ни одной избушки, повадившейся на бокъ, какія зачастую попадаются въ нашихъ верховыхъ городахъ. Такихъ развалинъ едва-ли наберете во всемъ Красномъ Яру съ десятокъ. Всѣ дома довольно опрятны, чисты; часто ворота украшены рѣшетками; иногда даже переклалина украшена рѣзными узорами, очень похожими на узоры, вышиваемые на деревенскихъ утиральникахъ или полотенцахъ. Кстати должно замѣтить, что краснояры украшаютъ рѣзьбой и такія вещи, безъ которыхъ онѣ не только могъ бы обойдтись, но гдѣ рѣзьба служитъ только помѣхою: прошу, напримѣръ, посидѣть на скамьѣ, украшенной узоромъ въ четверть вершка глубиной.

Насыпьте кучу песку въ аршинъ въ діаметрѣ, вершка въ два вышиною въ центрѣ, и вы увидите бугоръ немногимъ меньше здѣшнихъ бугровъ; на одномъ изъ такихъ бугровъ и стоитъ городъ Красный Яръ; часть бугра занята постройками, часть садами, третья, едва-ли не самая большая, между городомъ и садами — ничѣмъ же занята. Въ полую воду, когда вода не только подойдетъ жъ городу, но и войдетъ въ самый городъ, когда всѣ окружающіе городъ луга покроются водой, въ то время домашній скотъ выпускаютъ на эти пастбища, на которыхъ, впрочемъ, травы нѣтъ; есть что-то въ родѣ травы; но того, что называется травой, здѣсь не найдете; по этой причинѣ скотъ на этомъ пастбищѣ можетъ гулять сколько угодно, а кушать только тогда, когда вздумаетъ его хозяйка, хозяйкѣ же эта вздорная мысль рѣдко приходитъ въ голову. Идите вы изъ города хоть жъ Бузану; вы видите прекрасный ровный дугъ, который заливается подою водою; кажется, должна бы быть хорошая трава; подходите ближе, и видите какую-то жидкую, тощую осоку, которую травой назвать языкъ не поворачивается; сивая зелень этой осоки, однообразіе этой сивой зелени производятъ до-нельзя тяжелое впечатлѣніе. Вы идете по тропинкѣ, не прельщайтесь тѣмъ, что лугъ вамъ кажется ровнымъ, гладкимъ, какъ будто бархатнымъ; едва ступите шагъ въ сторону, сейчасъ замѣтите, что щдѣсь прошелъ Егорій съ гвоздемъ и еще не проходилъ Никола съ мостомъ. Вы, вѣроятно, знаете, что на Егорьевъ день земля замерзаетъ, и дороги дѣлаются не только не проѣзжими, но и непроходимыми отъ замерзшей взмѣшанной грязи; это и значитъ — Егорій по дорогѣ гвоздей насажалъ. На Николинъ день снѣгомъ покроется дорога, замостится, и тогда дѣлается возможнымъ по ней ходить. По красноярскимъ лугамъ прошелъ только Егорій съ гвоздемъ, а Никола съ мостомъ, вѣроятно, никогда и не пройдетъ, и луга останутся только съ однимъ гвоздемъ. И вотъ почему: когда полая вода покрываетъ эти луга, то скотъ выходитъ на бугоръ; станетъ убывать вода, скотъ сходитъ ещ не на высохшіе луга, и взмѣшаетъ ихъ такъ же, какъ наши дороги осенью; когда же луга совершенно высохнутъ, то колчи на нихъ такъ тверды, что и по тропинкамъ, по которымъ ежедневно ходятъ за водой, все-таки они замѣтны.

Сады здѣшніе плодовые; въ нихъ гулять тоже нельзя: такъ вѣтки свились, что вы можете только ползать, идти же нѣтъ никакой возможности и притонъ во всемъ саду вы не видите ни одной былинки; развѣ гдѣ надъ жолобомъ, по которому протекаетъ вода изъ чигиря для поливки сада. Мимо садовъ — единственно возможная прогулка. Вы идете по довольно ровной дорогѣ и у ногъ вашихъ сады. Для верховыхъ жителей это что-то непривычное; здѣсь же иначе и нельзя: садъ безъ полянки быть не можетъ, а потому устроиваютъ чигири, конныя водоподъемныя машины, проводятъ жолобомъ и канавами воду въ каждому дереву. Такъ-какъ на высокое мѣсто воду провести трудно, то возвышенность срываютъ и весь садъ выравниваютъ, а съ дороги въ садъ непремѣнно приходится идти по очень крутому спуску. У этого спуска стоятъ иногда землянки, то-есть холодныя комнаты, сдѣланныя изъ земли; близь нихъ печи для приготовленія кушанья и вышка: въ нѣсколько саженъ вышиною подмостки съ крышей, на которыхъ спятъ.

Въ воскресенье, я пошелъ въ соборъ, — единственная въ Красномъ Яру церковь, — и какъ-то необычайнымъ мнѣ показалось отсутствіе нищихъ, постоянно стоящихъ у церквей въ другихъ городахъ. Въ церкви было гораздо больше женщинъ, чѣмъ мужчинъ; изъ мужчинъ только тѣ, которые невода тянутъ близь города, пріѣзжаютъ сюда на праздникъ; женщины же всѣ изъ садовъ приходятъ въ церковь. Отсутствіе нищенства и здѣсь бросилось въ глаза: всѣ рѣшительно, какъ мужчины такъ и женщины, были одѣты болѣе, чѣмъ безбѣдно; многіе же и для нашихъ городовъ — роскошно; рѣдкая женщина была повязана шелковымъ платкомъ; большая часть изъ ихъ украшали свои головы сѣтками, шиньонами… Всѣ рѣшительно молодыя женщины и дѣвушки были въ кринолинахъ и съ зонтиками въ рукахъ. Мужчины въ казакинахъ, выстеганныхъ узоромъ снаружи, въ форменныхъ казацкихъ, въ халатахъ изъ тонкаго сукна, изъ лѣтнихъ матерій, гораздо красивѣе прекраснаго пола: въ Красномъ Яру трудно встрѣтить миловидное личико. Правда, что и между мужчинами красиваго, типическаго лица вы не встрѣтите; какого-какого народа нѣтъ въ Красномъ Яру: русскіе, малороссы, армяне, татары, корсаки, калмыки, евреи; только нѣмцами Богъ обидѣлъ… да, кажется, краснояры объ этомъ не жалѣютъ. Но при здѣшней распущенности нравовъ, въ 200—300 лѣтъ русскіе потеряли свой типъ, еще не успѣли образовать своего астраханскаго, при-каспійскаго.

Выхожу изъ собора; передо мною ждетъ толпа женщинъ и, не стѣсняясь публичностью улицы, продолжаетъ свои пересуды.

— Катька-то?!.. говоритъ одна пожилая женщина: — Катька-то?!.. охъ, грѣхи наши тяжкіе!..

— Богатаго отца дочь!..

— А я такъ и прежде знала, что изъ той Катьки прока не будетъ, рѣшительно добавила третья.

— Какая смиренница!..

— Грѣхи наши тяжкіе!..

— Какая смиренница? рѣзко возразила третья: — хороша смиренница: по пятнадцатому году гулять пошла!..

— Э-эхъ! родная! Да можетъ, онъ, старый песъ, ее приворожилъ чѣмъ, вѣдь всяко бываетъ!..

— Али она его!..

— Посуди сама: дѣвка по пятнадцатому году, а ему вѣрныхъ-вѣрныхъ шестьдесятъ.

— Самъ ёрникъ, отецъ-то… Старикъ-то!..

— Вотъ Богъ ему и воздалъ.

— За отца страждетъ!

— Гдѣ за отца: сама виновата.

Идетъ толпа другая.

— Дурносвистовъ-то, какъ нагрузился!?.. со вздохомъ говорила одна изъ идущихъ.

— Говорятъ: по тысячѣ на лодку.

— Экое счастье!..

Дурносвистову удалось въ нынѣшнемъ году рыбу ловить, такъ этимъ богомольнымъ старухамъ и обидно.

Всѣ прошли; за всѣми ковыляетъ старыми ногами дряблая старушонка.

— Скажи, бабушка, спросилъ я ее: — объ какой это Катькѣ старухи толкуютъ?

— Объ Катькѣ?.. Языкъ чешутъ!.. зашамкала старушонка. — Имъ-то что!

— Можетъ быть, родня какая? продолжатъ я допрашивать старуху, желая во что ни стало завести съ ней разговоръ.

— Родня!.. какая родня!.. Случился съ дѣвкой грѣхъ; толковать то не объ чемъ, вотъ языкомъ-то и мелютъ!.. А спроси-ко любую, не грѣшна и она въ этомъ дѣлѣ?.. Что теперь какая изъ кожи лѣзетъ… про Катьку-ту воетъ, та сама гулящая баба была!.. Да и теперь коя сама не грѣшитъ, такъ еще больше на душу свою грѣхъ принимаетъ: молодцамъ дѣвокъ подводитъ! Много-ли здѣсь праведныхъ? На кою ни взглянешь — былъ грѣхъ.

— Отчего же кто такъ, бабушка?

— Первое дѣло — козатчина!

— Что же козатчина?

— А то козатчина: на два года угонятъ, что женѣ дѣлать? Онъ тамъ грѣшитъ, жена дома ложе сквернитъ!.. Обоимъ грѣхъ тяжкій, да невольный. Богъ имъ судья, а не мы грѣшные.

— И у мѣщанъ то же?

— И у мѣщанъ то же.

— Мѣщане не ходятъ же въ двухгодичную службу, отчего и у нихъ то же?

— Другъ отъ друга берутъ: заведется эта погань въ городѣ, ты ее ничѣмъ послѣ и не изведешь!..

— Правда.

— Коли не правда!..

Старуха замолчала, но я отъ нее не отставалъ и продолжалъ допытываться.

— Первое дѣло, ты сказала, бабушка: козатчина; а другая же какая причина этой погани, которая завелась, какъ ты говоришь, въ вашемъ городѣ?

— Другое дѣло, другъ ты мой родной, это жизнь наша — питаться надо; всяка душа пить-ѣсть хочетъ; всякъ, кому только въ мочь, или къ неводу идетъ, неводъ тянуть, а кто въ море идетъ: бабы-то и остаются однѣ… Да что пересуживать?! Прощай родной!..

— Прощай бабушка.

Въ Красномъ Яру не только не стыдятся своего незаконнаго происхожденія, а какъ-будто гордятся этимъ.

Сижу я разъ на берегу, невдалекѣ отъ меня сидятъ человѣкъ пять мужиковъ. Одного мужика лѣтъ сорока то называютъ Петровичемъ, то величаютъ Каспаровичемъ. На Петровича онъ отзывается какъ-то нехотя; на Каспарыча — благосклоннѣе. Бесѣда разошлась, остался одинъ Петровичъ-Каспарычъ.

— Нѣтъ-ли у васъ огня? спросилъ я, подходя къ Петровичу-Каспарычу.

— Нѣтъ-съ, нѣту: мы этимъ дѣломъ, признаться, не занимаемся, отвѣчалъ онъ съ привѣтливою улыбкой.

— Извините..

— Ничего-съ!.. Пришли полобопытствовать на берегъ? На вашъ Бузанъ полюбоваться?

— Да… пошелъ погулять.

Мы разговорились.

— Скажите, какъ васъ зовутъ? спросилъ я, послѣ долгихъ съ нимъ толковъ обо всякой всячинѣ.

— Меня зовутъ Александромъ Каспаровичемъ, отвѣчалъ онъ съ достоинствомъ.

— А мнѣ послышалось, что васъ ваши товарищи одни называли Каспарычемъ, а другіе Петровичемъ.

— Это отъ ихъ самой необразованности! отвѣтилъ Петровичъ-Каспарычъ, снисходительно улыбаясь.

— Какъ отъ необразованности?

— А такъ!.. Онъ опять лукаво засмѣялся и показывалъ видъ, что отъ смѣху не можетъ говорятъ.

— Скажите, пожалуйста.

— Изволите видѣть: мой отецъ Каспаръ Богданычъ — нѣмецъ; только онъ съ моей родительницей не былъ перевѣнчанъ законнымъ бракомъ, родительница моя была замужемъ за простымъ мужикомъ; вотъ по этому мужу я Петровичъ!.. А я до подлинности знаю, что я Каспарычъ.

— Почему же вы это знаете? Мать, что ли, вамъ это говорила?

— Экой вы!..

— Что?

— Развѣ мать станетъ это сыну говорить?.. Всѣ говорятъ, что на ту пору мать съ Каспаромъ Богданычемъ гуляла!.. Стало, я по настоящему, по самому дѣлу и выхожу Каспарычъ… Какой я Петровичъ?!..

Въ другой разъ мнѣ случилось слышать подобную штуку въ трактирѣ отъ 16—17 лѣтняго мальчика.

Въ Красномъ Яру два трактира; въ одномъ даже есть комната чистая, въ которой можно остановиться и проѣзжающему, и бильярдъ есть; а другой, тотъ же кабакъ, гдѣ, кромѣ водки, ничего нельзя получить. Такъ въ трактиръ-кабакъ я и зашелъ. Черноглазый, черноволосый красивый мальчикъ подалъ мнѣ водки.

— Какой ты молодчина! сказалъ я ему.

— Наше дѣло такое.

— Ты изъ русскихъ?

— Только одна слава, что изъ русскихъ; а по настоящему, какъ есть армянинъ.

— Это какъ?

— Меня матушка съ армяниномъ прижила: какой-же я русскій?!..

— Мать тоже армянка?

— Мать, нѣтъ! та русская.

— Она замужемъ была за армяниномъ?

— Нѣтъ!.. Какое замужемъ; такъ жила!..

Желаніе ли показаться не русскими, заставило этихъ людей отказаться отъ законныхъ отцовъ, или что другое — я не знаю.

Верстахъ въ 4—5 отъ Твери тысячу лѣтъ живетъ корела: отчего мы ея не обрусили? отчего русскіе въ Якутской области не обрусили якутовъ, а и сами объякутились? Гончаровъ разсказываетъ же, что у русскаго, живущаго у якута, дѣти не умѣютъ говорить по-русски, а понимаютъ только по-якутски; отчего это?

Сталъ я шляться по садамъ, кабакамъ; въ садахъ нельзя сказать, чтобы работа была трудна: подставятъ лѣстницу къ дереву и давитъ-себѣ помаленьку на листьяхъ червя; это дѣлается какъ-то не спѣша и до нельзя апатически; чрезъ нѣсколько минутъ останавливаются, разговариваютъ; потомъ чай пьютъ, потомъ кофе; потомъ обѣдаютъ, потомъ… а между этими потомъ работаютъ. Какъ говорятъ про патріарха Филарета Никитича: что онъ зналъ науку, какъ управлять царствомъ, да отчасти уразумѣлъ и священное писаніе, такъ же можно сказать, что краснояры пьютъ, ѣдятъ, отдыхаютъ и отчасти работаютъ. Червя давить нетрудно; а завязать лошади глаза, запрячь ее въ чигирь — минутное дѣло; потомъ лошадь сама знаетъ, что ей надо ходить: ежели есть какой мальчишка около лошади — хорошо; а часто и никого нѣтъ — и то сойдетъ.

Въ кабакахъ тоже дѣятельности мало: кабаковъ много, а покупщиковъ мало.

— Чѣмъ жить? говорилъ мнѣ шинкарь, бывшій морякъ, то-есть ходившій въ море за рыбой и, но рѣдкость здѣсь — русскій.

— Торгуете, отвѣчалъ я.

— Какая торговля?..

— Зачѣмъ же столько кабаковъ открыто: не было бы продажи, не открывали бы столько кабаковъ.

— Надо же чѣмъ-нибудь жить.

— Невыгодно держать кабакъ, занялись бы какимъ другимъ дѣломъ.

— Какое выгодно?.. Повѣрите ли вы моей совѣсти: въ эту недѣли на три монета не продалъ.

— Вы сами хозяинъ?

— Нѣтъ, отъ хозяина.

— Сколько вы получаете?

— Бездѣлицу!.. Семь рублей въ мѣсяцъ.

— Семь рублей?

— Водку беремъ отъ хозяина по три рубля, по два рубля восемь гривенъ. Сами продаемъ распивочно двадцать-пять копѣекъ полштофъ; ну, такъ нельзя же налить совсѣмъ полную… Солдаты сами черпаютъ изъ ведра, да и то остается лишекъ…. Ведро все-таки обойдется покупателю рублей въ шесть.

— Стало быть, можно еще жить, сказалъ я; — когда вы получаете отъ хозяина семь рублей, да еще и барышъ отъ водки есть.

— Чѣмъ же тутъ жить?.. Вѣдь мы, краснояры, и къ чаю, и къ кофею люди привычные… за обѣдъ тоже безъ калачика никто не садится, проговорилъ онъ, усмѣхаясь.

— Ищите другой работы, коли, какъ вы сами говорите, кабакъ держать находите для себя не совсѣмъ выгоднымъ, ежели неубыточнымъ.

— Это время!..

— Какъ время??

— Теперь такое время! Это время для васъ самое тяжелое, и вы посмотрите, какъ краснояры зашумятъ послѣ пятнадцатаго мая!..

— Отчего вы ждете пятнадцатое мая?

— Съ пятнадцатаго мая по пятнадцатое іюня ловъ запрещенъ по рѣкамъ, всѣ ловцы и прибѣгаютъ въ городъ, а такъ и моряки подвалятъ.

— Морякамъ какая нужда до пятнадцатаго мая: запрещенъ ловъ только въ рѣкахъ…

— Морякамъ тоже послѣ пятнадцатаго мая скоро конецъ приходитъ.

— Какъ конецъ?

— А такъ, станутъ жары: вода въ морѣ бываетъ такая соленая, все равно, что купоросъ… На припасы нападаетъ чума — ту чуму ничѣмъ не ототрешь.

— Какая чума?

— А такъ, черная такая слизь, — ничѣмъ ты ее не ототрешь; возьмешь въ руки какой припасъ — такъ онъ весь и ползетъ: просто бросить надо.

— Поэтому моряки и съѣзжаются въ городъ послѣ пятнадцатаго мая непремѣнно?

— Послѣ пятнадцатаго, а то послѣ двадцатаго, двадцать пятаго выходятъ изъ моря; а сюда приходятъ, кто далеко стоитъ, недѣли черезъ двѣ.

— Тогда и торговля ваша лучше войдетъ? спросилъ и шинкаря.

— Тогда такая гульня пойдетъ!.. Всю ночь напролетъ гуляютъ, по улицамъ ходятъ, пѣсни поютъ!..

На берегу та же жертвенность: нѣсколько судовъ разныхъ наименованій стоятъ на берегу; нѣсколько лодокъ привязано у берега; а нѣкоторыя, только сдвинуты переднею частью на берегъ; народу же — будто Мамай прошелъ… Нигдѣ ни души.

↑ Названія татарскія: Ахтубе по русски Бѣлый бугорь; Бузанъ — холодная вода. Авт.
↑ Въ Красный Яръ почта приходитъ разъ въ недѣлю: вечеромъ въ понедѣльникъ, отходитъ во вторникъ, отвѣтъ же на письмо вы можете послать по утру въ понедѣльникъ только въ слѣдующій, хоть почта и отправляется во вторникъ около 12 часовъ. Дѣло въ томъ, что запаковывается или покрайней-мѣрѣ принимается она въ понедѣльникъ по утру… Развѣ что для хорошаго человѣка… ну, тогда можно и во вторникъ.
↑ Впрочемъ, въ настоящее время въ городѣ уже два хлѣбника.
↑ Шаберъ — сосѣдъ.
↑ Монетъ — рубль серебромъ. Авт.
↑ Ватаги, промыслы — рыбацкія заведенія.
↑ Здѣсь говорятъ не держись, а доржись.

[1] Названія татарскія: Ахтубе по русски Бѣлый бугорь; Бузанъ — холодная вода. Авт.

[2] Въ Красный Яръ почта приходитъ разъ въ недѣлю: вечеромъ въ понедѣльникъ, отходитъ во вторникъ, отвѣтъ же на письмо вы можете послать по утру въ понедѣльникъ только въ слѣдующій, хоть почта и отправляется во вторникъ около 12 часовъ. Дѣло въ томъ, что запаковывается или покрайней-мѣрѣ принимается она въ понедѣльникъ по утру… Развѣ что для хорошаго человѣка… ну, тогда можно и во вторникъ.

[3] Впрочемъ, въ настоящее время въ городѣ уже два хлѣбника.

[4] Шаберъ — сосѣдъ.

[5] Монетъ — рубль серебромъ. Авт.

[6] Ватаги, промыслы — рыбацкія заведенія.

[7] Здѣсь говорятъ не держись, а доржись.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]