ИЗЯЩНЫЙ РОМАНИСТЪ И ЕГО ИЗЯЩНЫЕ КРИТИКИ.
правитьО вкусахъ не спорятъ — повторили много разъ и много лѣтъ, и наконецъ перестали повторять, потому что убѣдились въ нелѣпости этого классическаго изрѣченія. Люди спорили о вкусахъ съ незапамятныхъ временъ и будутъ спорить еще долго. Да и нельзя не спорить; отъ вкуса, точно также какъ отъ образа мыслей и чувствъ человѣка, зависитъ то, будетъ ли онъ мертвящей или плодотворной силой въ средѣ человѣческаго общества. Ложно-направленный и искаженный вкусъ, точно также, какъ болѣзненный и дурно-развитый умъ, можетъ вносить множество бѣдствій въ ту сферу, въ которой ему суждено жить и дѣйствовать.
Въ этомъ мы, къ сожалѣнію, убѣждаемся на каждомъ шагу, благодаря нашимъ крайне-ограниченнымъ романистамъ и еще болѣе ограниченнымъ ихъ критикамъ и читающей публикѣ. Всѣ они понимаютъ изящное не лучше того, какъ понимаютъ его дикари какого нибудь новооткрытаго острова. Красивая внѣшность, изящная форма, хотя бы подъ ней скрывалась самая безобразная сущность, кажется имъ истинно-изящнымъ. Въ художественно-одѣтомъ и причесанномъ негодяѣ они видятъ изящнаго человѣка, и бездушную куклу готовы обоготворить, какъ героя. Такъ какъ это сбиваетъ съ толку здравый смыслъ того общества, которое развертываетъ наши по преимуществу изящные журналы, то мы и рѣшились поговорить, какъ объ изящныхъ романистахъ, такъ и объ изящныхъ критикахъ.
Когда явился въ свѣтъ романъ г. Л. Толстаго — «Война и миръ», не было никакой причины говорить о немъ; въ массѣ общества имя Толстаго едва помнили и его неудачи въ области его педагогическихъ фантазій были болѣе извѣстны, чѣмъ его литературная дѣятельность. Произведетъ ли этотъ романъ какое нибудь впечатлѣніе и какое именно — было совершенно неизвѣстно. Но вотъ посыпались со всѣхъ сторонъ плодовитые разборы этого романа; изящные наши критики такъ обрадовались этому случаю, что запѣли на разные лады, какъ будто г. Л. Толстому удалось открыть новую Америку. Вѣстникъ Европы отнесся къ роману робко, преклонивъ колѣно передъ его величіемъ; не намъ учить такого великаго художника, восклицалъ онъ, и подобострастно подымалъ глаза на художественное описаніе изящной и манерной жизни, какъ онъ выражался. Вотъ въ этомъ-то раболѣпномъ преклоненіи предъ quasi-изящною жизнію и передъ quasi-художественнымъ описаніемъ ея г. Толстымъ и выразился тотъ вкусъ части нашего общества, который нельзя было пройти молчаніемъ. Источникомъ этого вкуса идеи и чувства слишкомъ важныя; онѣ слишкомъ болѣзненно отразятся на нашей жизни, на нихъ нельзя не обратить вниманія.
Выводя на сцену императора Александра, Кутузова, Сперанскаго, Аракчеева, г. Толстой явно хочетъ показать намъ, что онъ вводитъ насъ въ высшія и самыя вліятельныя сферы русскаго общества начала XIX столѣтія. Тоже самое намѣреніе видно и изъ того, что большинство его героевъ люди сановитые и богатые; его графъ Безухій, напр., имѣетъ полмилліона годового дохода; авторъ употребляетъ фамиліи, которыя, своимъ созвучіемъ, напоминаютъ намъ фамиліи очень извѣстныхъ аристократическихъ родовъ, напр. князь Болконскій, князь Курагинъ, даже тѣ лица, на которыхъ въ этомъ обществѣ смотрятъ сверху внизъ, носятъ названія также напоминающія но менѣе извѣстныя личности, напр. князей Трубецкихъ. Нѣтъ сомнѣнія, что г. Толстой намѣренъ былъ ввести насъ въ самыя горьнія сферы александровскаго общества, и критикъ «Вѣстника Европы» увѣряетъ насъ, что мы въ этихъ сферахъ найдемъ образцы истинно изящной жизни. Но въ чемъ же изящной? — вѣдь не въ искуствѣ же одѣваться, украшать свою квартиру и создавать для себя вкусные обѣды; всего этого диллетантизма по части модистокъ, обойщиковъ и поваровъ г. Толстой описать не могъ, да и не описываетъ. Онъ изображаетъ только дѣйствія, мысли и чувства, а слѣдовательно въ нихъ-то и надо искать того изящества, которое усмотрѣлъ изящный критикъ «Вѣстника Европы». Посмотримъ. Для начала я возьму сцену, въ которой играетъ роль князь Болконскій. Авторъ явно старается превознести князей Болконскихъ выше другихъ лицъ, описываемыхъ имъ въ романѣ; онъ старается показать, что они лучше даже самыхъ лучшихъ.
«Какъ обыкновенно» — пишетъ г. Толстой — "князь (Болконскій) вышелъ гулять въ своей бархатной шубкѣ съ собольимъ воротникомъ и такой же шапкѣ. Наканунѣ выпалъ глубокій снѣгъ. Дорожка, по которой хаживалъ кн. Николай Андреевичъ къ оранжереѣ, была расчищена, слѣды метлы виднѣлись на разметанномъ снѣгу, и лопата была воткнута въ рыхлую насыпь снѣга, шедшую съ обѣихъ сторонъ дорожки. Князь прошелъ но оранжереямъ, по дворнѣ а постройкамъ, нахмуренный и молчаливый.
— А проѣхать въ санахъ можно? спросилъ онъ провожавшаго его до дома почтеннаго, похожаго лицомъ и манерами на хозяина, управляющаго.
— Глубокъ снѣгъ, ваше сіятельство. Я уже по прешпекту разметать не я ѣлъ.
Князь наклонилъ голову и подошелъ къ крыльцу. «Слава тебѣ Господи, подумалъ управляющій, пронеслась туча!»
— Проѣхать трудно было, ваше сіятельство, прибавилъ управляющій, — Какъ слышно было, ваше сіятельство, что министръ пожалуетъ къ вашему сіятельству? — Князь повернулся къ управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
— Что? Министръ? Какой министръ? Кто велѣлъ? заговорилъ онъ своимъ пронзительнымъ, жесткимъ голосомъ. — Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нѣтъ министровъ.
— Ваше сіятельство, я полагалъ….
— Ты полагалъ, закричалъ князь, все поспѣшнѣе и несвязнѣе выговаривая слова. — Ты полагалъ… Разбойники! прохвосты… Я тебя научу полагать, и, поднявъ палку, онъ замахнулся сю на Алпатыча и ударилъ бы, ежели бы управляющій невольно не отклонился отъ удара. — Полагалъ… Прохвосты… торопливо кричалъ онъ; но несмотря на то, что Алпатычъ, самъ испугавшійся своей дерзости, отклонившись отъ удара, приблизился къ князю, опустивъ передъ нимъ покорно свою плѣшивую голову, или можетъ быть именно отъ этого, князь продолжая кричать: — Прохвосты!…. закидать дорогу… не поднялъ другой разъ палки и вбѣжалъ въ комнаты.
Человѣкъ, сколько нибудь привыкшій мыслить, прочитавъ эту. сцену, вправѣ подумать, что князь Болконскій никогда не видѣлъ дѣйствительно изящнаго общества и провелъ всю свою жизнь среди грубыхъ бушменовъ, потому что только самый грубый бушменъ рѣшится такъ нагло обращаться съ человѣкомъ, который хотѣлъ ему сдѣлать удовольствіе и сдѣлалъ то, что слѣдовало сдѣлать. Князь Болконскій, по увѣренію автора романа, былъ одинъ изъ самыхъ богатыхъ людей своего времени; онъ не былъ такъ богатъ, какъ графъ Безухій, который имѣлъ 160,000 душъ, но все-таки онъ былъ очень богатъ. Положимъ, что отъ князя Болконскаго зависѣло не 160,000 человѣческихъ существъ, а вдвое менѣе, т. е. всего 80,000, — никто не будетъ оспаривать, что сдѣлать несчастными 80,000 живыхъ людей — это вовсе не изящно, а напротивъ крайне безобразно и преступно. Если князь Болконскій такъ обращается съ управляющимъ, отъ котораго зависитъ судьба и счастье этихъ 80,000 безгласныхъ рабовъ, то какого можетъ онъ имѣть управляющаго? Только человѣкъ, лишенный всякаго душевнаго благородства, всякаго чувства своего достоинства, согласится подвергаться подобному, ничѣмъ незаслуженному оскорбленію. Можно ли назвать цивилизованнымъ человѣка, который стоитъ на такой низкой степени умственнаго и нравственнаго развитія, что даже не понимаетъ, что, имѣя въ рукахъ своихъ судьбу сотень тысячъ людей, онъ несетъ за нихъ тяжелую и великую отвѣтственность. Но едва ли понимаетъ это и самъ авторъ, видимо увлеченный изяществомъ своего героя; покрайней мѣрѣ, этого рѣшительно не понимаетъ критикъ «Вѣстника Европы»…. Не лучше обращается Болконскій и съ своею дочерью. Сцены его обращенія съ нею напоминаютъ намъ одну личность, вѣроятно теперь уже забытаго романа Диккенса «Оливеръ Твистъ», — личность вора Вилльяма, надѣвающагося надъ своей любовницей, какъ надъ домашнимъ скотомъ. Волконскій почти также третируетъ свою дочь; онъ ни одного раза, втеченіи всей его жизни, описанной въ романѣ, даже нечаянно не выказалъ человѣческихъ чувствъ къ своему родному дѣтищу; напротивъ, постоянно и умышленно онъ наноситъ ей самыя грубыя оскорбленія, и она съ безконечнымъ терпѣніемъ покоряется имъ. И несмотря на это, изящный романистъ старается увѣрить насъ, что князь Болконскій была одна изъ самыхъ свѣтлыхъ личностей своего времени и, какъ бы опасаясь за то, что мы ему не повѣримъ, онъ пытается убѣдить насъ авторитетомъ всего русскаго общества.
«По своему прошедшему», говоритъ онъ про князя Волнонскаго (T. III. II стр. 189), — «по своему уму и оригинальности, князь Николай Андреичъ сдѣлался тотчасъ же предметомъ особенной почтительности москвичей. Онъ возбуждалъ во всѣхъ своихъ гостяхъ одинаковое чувство почтительнаго уваженія» — и въ другомъ мѣстѣ (стр. 194) «въ николинъ день, въ имянины князя, вся Москва была у подъѣзда его дома.»
Представивъ, такимъ образомъ, одного изъ замѣчательнѣйшихъ людей своего времени, какъ авторъ заставляетъ о немъ выражаться, г. Толстой выводитъ на сцену другого, сына князя Болконскаго — Андрея. Старый Болконскій, явившись въ Москву, сдѣлался тотчасъ главою московскаго общества, а сынъ сдѣлался сподвижникомъ Сперанскаго и написалъ, какъ говорилъ его отецъ, для Россіи цѣлый волюмъ законовъ (мы низко летать не любимъ). Тотъ же самый молодой князь былъ и героемъ въ сраженіи при Аустерлицѣ, и благодѣтелемъ своихъ крестьянъ. Вотъ образчикъ разсужденій этого благодѣтеля:
Князь Андрей Болконскій разсуждаетъ съ графомъ Пьеромъ Безухимъ, который разсказываетъ ему, какъ онъ на дуэли ранилъ офицера Долохова. Долохова онъ вызвалъ на дуэль безъ всякаго повода, только потому, что онъ подозрѣвалъ его въ преступныхъ сношеніяхъ съ своей женой. Сношенія эти ничѣмъ не были доказаны.
— «Одно за что я благодарю Бога, это за то, что я не убилъ этого человѣка, сказалъ Пьеръ.
— Отчего же? сказалъ князь Андрей. — Убить злую собаку даже очень хорошо — (Офицеръ Долоховъ быль сравнительно человѣкъ бѣдный а въ кругу князя Андрея не считался ровней.)
— Нѣтъ, убить человѣка нехорошо, несправедливо…
— Отчего несправедливо? повторилъ князь Андрнй; — то, что справедливо о несправедливо, не дано судить людямъ. Люди вѣчно заблуждались и будутъ заблуждаться, и ни въ чемъ больше, какъ въ томъ, что они считаютъ справедливымъ и несправедливымъ.
— Несправедливо то, что есть зло для другого человѣка, сказалъ Пьеръ, съ удовольствіемъ чувствуя, что въ первый разъ со времена его пріѣзда князь Андрей оживлялся и начиналъ говорить и хотѣлъ высказать все то, что сдѣлало его такимъ, какимъ онъ былъ теперь.
— А кто тебѣ сказалъ, что такое зло для другого человѣка? спросилъ онъ.
— Зло? зло? сказалъ Пьеръ — мы всѣ знаемъ, что такое зло для себя?
— Да, мы знаемъ, но то зло, которое я знаю для себя, я не моту сдѣлать другому человѣку, все болѣе а болѣе оживляясь, говорилъ князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взглядъ на вещи; онъ говорилъ по французски. — Je ne connais dans la vie que deux maux bien réels; c’est le remord cl la maladie. Il n’esl de bien que l’absence de ces maux (я знаю въ жизни только два рода истинныхъ несчастій — это упреки совѣсти и болѣзнь. Нѣтъ другого добра, кромѣ отсутствія этихъ золъ). Жить для себя, избѣгая только этихъ двухъ золъ — потъ вся моя мудрость теперь.
— А любовь къ ближнему, а самопожертвованіе? заговорилъ Пьеръ. — Нѣтъ, я съ вами не могу согласиться? Жить только такъ, чтобы не дѣлать зла, чтобы не раскаиваться — этого мало. Я жилъ такъ, я жилъ для себя и погубилъ свою жизнь. И только теперь, когда я живу, ни крайней мѣрѣ, стараюсь (изъ скромности поправился Пьеръ) жить для другихъ, только теперь я понялъ все счастіе жизни. Нѣтъ, я не соглашусь съ вами, да и вы не думаете, того, что мы говорите — князь Андрей молча глядѣлъ на Пьера и насмѣшливо улыбался.
— Вотъ увидишь сестру, княжну Марью (ту самую, съ которой отецъ-Волконскій обращался, какъ воръ Вилльямъ съ своей любовницей), съ ной вы сойдетесь, сказалъ онъ, — Можетъ быть, ты правъ для себя, продолжалъ онъ, помолчавъ немного, — по каждый живетъ по своему: ты жилъ для себя и говоришь, что этимъ чуть не погубилъ свою жизнь, а узналъ счастье только тогда, когда сталъ жить для другихъ. А я испыталъ противоположное. Я жилъ для славы. Вѣдь что же слава? за же любовь къ другимъ (князь немного ошибся, источникъ славолюбія — тщеславіе, а не любовь; кто любитъ людей, тотъ исполняетъ относительно ихъ свои обязанности, онъ дѣлаетъ то, что для нихъ полезно и хорошо, а кто ищетъ славы, тотъ дѣлаетъ то, что заставляетъ кричать объ немъ)… Такъ я жилъ для другихъ, и не почти, а совсѣмъ погубилъ свою жизнь. И съ тѣхъ поръ сталъ спокойнѣе, какъ живу для одного себя».
Изъ предшествовавшаго этому разговору разсказа невидно впрочемъ, въ чемъ состояла эта жизнь Андрея для другихъ; видно только, что Андрей вмѣстѣ съ другими русскими и нѣмцами старался какъ можно болѣе перебить французовъ, въ то время, какъ французы старались какъ можно болѣе перебить русскихъ и нѣмцевъ. Князь Андрей вѣрнѣе бы выразился, если бы онъ сказалъ, что онъ жилъ для того, чтобы убивать другихъ. Онъ былъ такъ тупъ и ограниченъ, что не понималъ, что во время воины живутъ для другихъ тѣ, которые стараются прекратить кровопролитіе и устроить миръ, а не тѣ, которые стараются вооружить одного противъ другого и только ради тщеславія погубить какъ можно больше невинныхъ людей. Онъ. дѣйствительно, погубилъ не только свою жизнь, но и жизнь многихъ другихъ, незадумавшись ни разу въ жизни объ истинно-человѣческихъ отношеніяхъ къ своимъ ближнимъ….
— "Да какъ же жить для одного себя? разгорячившись, спросилъ Пьеръ-сынъ, а сестра, а отецъ?
— Да это все тотъ же я, это не другіе, сказалъ князь Андреи, — а другіе ближніе, le prochain, какъ вы съ кпяжной Марьей называете, это главный источникъ заблужденія и зла. Le prochain — это тѣ, твои кіевскіе мужики, которымъ ты хочешь сдѣлать добро!
И онъ посмотрѣлъ на Пьера насмѣшливо-вызывающимъ взглядомъ. Онъ видимо вызывалъ Пьера.
— Вы шутите, все болѣе и болѣе оживляясь говорилъ Пьеръ. — Какое же можетъ быть заблужденіе и зло въ томъ, что я желалъ, очень мало и дурно исполнилъ, но желать сдѣлать добро, да и сдѣлалъ хоть кое-что? Какое же можетъ быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такіе же, какъ мы, выростающіе и умирающіе безъ другого понятія о Богѣ и правдѣ, какъ обрядъ и безмысленная молитва, будутъ поучаться въ утѣшительныхъ вѣрованіяхъ будущей жизни, возмездія, награды, утѣшенія? Какое же зло и заблужденіе въ томъ, что люди умираютъ отъ болѣзни, безъ помощи, когда такъ легко матеріально помочь имъ, и я имъ дамъ пекаря, и больницу, и пріютъ старику? И развѣ не ощутительное, не несомнѣнное благо то, что мужикъ, баба съ ребенкомъ не имѣютъ дня и ночи покоя, а я дамъ имъ отдыхъ и досугъ?…. говорилъ Пьеръ, торопясь и шепелявя — И я это сдѣлалъ, хоть плохо, хоть не много, но сдѣлалъ кое-что для этого, и вы не только меня но разувѣрите въ томъ, что то, что я сдѣлалъ — хорошо, но и не разувѣрите, чтобъ вы сами этого не думали. Я главное, продолжалъ Пьеръ, — я вотъ что знаю и знаю вѣрно, что наслажденіе дѣлать это добро есть единственное вѣрное счастье жизни.
— Да, ежели такъ поставить вопросъ, то это другое дѣло, сказалъ князь Андрей. — Я строю домъ, развожу садъ, а ты больницы. И то, и другое можетъ служить препровожденіемъ времени. А что справедливо, что добро — предоставь судить тому, кто все знаетъ, а не намъ. Ну, ты хочешь спорить, прибавилъ онъ, ну давай. — Они вышли изъ-за стола и сѣли на крыльцо, замѣнявшее балконъ.
— Ну давай спорить, сказалъ князь Андрей. — Ты говоришь — школы, продолжалъ онъ, загибая палецъ, — поученія и такъ далѣе, то есть ты хочешь вынести его, сказалъ онъ, указывая на мужика, снявшаго шапку, проходившаго мимо ихъ. — изъ его животнаго состоянія и дать ему нравственныхъ потребностей.
При низкомъ уровнѣ своихъ интеллектуальныхъ силъ и при грязномъ взглядѣ своемъ на жизнь и людей, князь, конечно, не могъ понимать, что у мужика точно такіе же чувства, какъ у всѣхъ людей, что онъ также, какъ всѣ люди, способенъ любить, чувствовать привязанность, горячо страдать страданіями своей семьи, переносить для другихъ труды и лишенія, а иногда и жертвовать для нихъ всѣмъ своимъ счастьемъ и всей своей жизнію; какъ всѣ близорукіе и умственно убогіе люди, находящіеся въ состояніи полудикаго человѣка, князь воображалъ, что только онъ одинъ съ товарищами имѣлъ способность чувствовать нравственныя потребности, а всѣ другіе — это были движущіяся машины.
— «А мнѣ кажется, что единственное возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сдѣлать мною, но не давъ ему моихъ средствъ. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, трудъ физическій для него есть такая же необходимость, такое же услопіе его существованія, какъ для меня и тебя трудъ умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать въ 3-мъ часу, маѣ приходятъ мысли, и я помогу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, какъ онъ не можетъ не пахать, не косить; иначе онъ пойдетъ въ кабакъ или сдѣлается болѣнъ. Какъ я не перенесу его страшнаго физическаго труда, я умру черезъ недѣлю, такъ и онъ не перенесетъ моей физической праздности — онъ растолстѣетъ и умретъ».
Все это говорилось по тому случаю, что графъ Безухій распорядился облегчить крестьянскую барщину. Распоряженіе это не было приведено въ исполненіе, и на крестьянъ были навалены новыя и еще большія тяжести. Тѣмъ не менѣе князь Андрей отмѣривалъ мужику исключительно одинъ физическій трудъ, а себѣ и своимъ сподвижникамъ умственныя занятія. Но спрашивается, что было бы съ тѣмъ обществомъ, въ которомъ все бушмены, подобные князю Андрею, приняли бы на себя роль представителей умственной дѣятельности? Что было бы съ нами, если бъ всѣ принялись такъ разсуждать, Жакъ разсуждаетъ сіятельный герой графа Толстаго. Этотъ несчастный герой такъ скудоуменъ, что даже неспособенъ понять, что уменьшеніе барщины не уменьшаетъ трудъ крестьянина, а увеличиваетъ его благосостояніе, давая ему болѣе свободнаго времени для работы на себя. Тамъ, гдѣ уменьшеніе барщины уменьшало трудъ, этотъ трудъ былъ непосильный, это было варварство, къ которому были способны принуждать только такіе люди, которые находили, что крестьянинъ чувствуетъ необходимость въ страшномъ физическомъ трудѣ, отъ котораго можно умереть черезъ недѣлю. Человѣкъ, который распоряжается жизнію и счастьемъ десятковъ тысячъ рабочихъ силъ и не въ силахъ понять послѣдствія и значеніе такого простого факта, какъ освобожденіе крестьянина отъ барщины, показываетъ ясно, что онъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія ни о своихъ обязанностяхъ, ни о положеніи своемъ въ обществѣ. Онъ нравственно и умственно стоитъ на одной степени съ дикаремъ первобытнаго человѣчества. Таковъ лучшій изъ тѣхъ людей, которыхъ описываетъ авторъ, и непостижимо, какимъ образомъ въ средѣ, стоящей на такомъ низкомъ нравственномъ уровнѣ, можно находить изящество въ проявленіи чувствъ и мыслей.
— "Третье, — что бишь еще ты сказалъ? Князь Андрей загнулъ третій палецъ.
— Ахъ, да, больницы, лекарства. У него ударъ, онъ умираетъ, а ты ему пустилъ кронъ, вылечилъ. Онъ калѣкой будетъ ходить 10 ть лѣтъ, всѣмъ въ тягость. Гораздо покойнѣе и проще ему умереть. Другіе родятся, и такъ ихъ много. Ежели бы ты жалѣлъ, что у тебя лишній работникъ пропалъ — какъ я смотрю на него, а то ты изъ любви же къ нему его хочешь лечить. А ему этого ненужно. Да и потомъ, что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать, такъ!.сказалъ онъ, злобно нахмурившись и отвернувшись отъ Пьера.
Князь Андрей высказывалъ свои мысли такъ ясно и отчетливо, что видно было, онъ не разъ думалъ объ этомъ, и онъ говорилъ охотно а быстро, какъ человѣкъ, долго поговорившій. Взглядъ его оживлялся тѣмъ больше, чѣмъ безнадежнѣе были его сужденія.
— Ахъ, это ужасно, ужасно! сказалъ Пьеръ. — Я не понимаю только, какъ можно жить съ такими мыслями. На меня находили такія же минуты, это недавно было, въ Москвѣ и дорогой, по тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, все мнѣ гадко… главное, я самъ. Тогда я не ѣмъ, не умываюсь… ну, какъ же вы?…
— Отчего же не умываться, это не чисто, сказалъ князь Андрей, — напротивъ, надо стараться сдѣлать свою жизнь какъ можно болѣе пріятной. И живу и въ этомъ невиноватъ, стало быть надо какъ нибудь получше, никому не мѣшая, дожить до смерти.
— Но что же васъ побуждаетъ жить съ такими мыслями? Будешь сидѣть, не двигаясь, ничего не предпринимая…
— Жизнь и такъ не оставляетъ въ покоѣ. И бы радъ ничего но дѣлать, а вотъ, съ одной стороны, дворянство здѣшнее удостоило меня чести избранія въ предводители: я насилу отдѣлался. Они не могли понять, что по мнѣ нѣтъ того, что нужно, нѣтъ этой извѣстной, добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потомъ нотъ этотъ домъ, который надо было построить, чтобы имѣть свой уголъ, гдѣ можно быть спокойнымъ. Теперь ополченіе.
— Отчего вы не служите въ арміи?
— Послѣ Аустерлица! мрачно сказалъ князь Андрей. — Нѣтъ, покорно благодарю, я далъ себѣ слово, что служить въ дѣйствующей русской арміи я не буду. И не буду, ежели бы Бонапартъ стоялъ тутъ, у Смоленска, угрожая Лысымъ-Горамъ, и тогда бы я не сталъ служить въ русской арміи.
— Ну, такъ я тебѣ говорилъ, успокоиваясь продолжалъ князь Андрей. — Теперь ополченье, отецъ главнокомандующимъ 3-го округа, и единственное средство мнѣ избавиться отъ службы — быть при немъ.
— Стало быть вы служите?
— Служу. — Онъ помолчалъ немного.
— Такъ зачѣмъ же вы служите?
— А вотъ зачѣмъ. Отецъ мой одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ людей своего вѣка. Но онъ становится старъ, и онъ не то что жестокъ, но онъ слишкомъ дѣятельнаго характера. Онъ страшенъ своей привычкой къ неограниченной власти (ого, подумаешь, что князь Андрей наслѣдникъ китайскаго или турецкаго престола) и теперь этой властью, данной государемъ главнокомандующимъ надъ ополченіемъ. Ежели бы я два часа опоздалъ двѣ недѣли тому назадъ, онъ бы повѣсилъ протоколиста въ Юхновѣ, сказалъ князь Андрей съ улыбкой, (да, съ улыбкой напечатано въ подлинникѣ) — такъ я служу потому, что кромѣ меня никто не имѣетъ вліянія на отца, и я кое-гдѣ спасу его отъ поступка, Отъ котораго бы онъ послѣ мучился.
— А, ну такъ вотъ видите!
— Да, mais ce n’est pas comme vous l’entendez (это не то, что вы разумѣете), продолжалъ князь Андрей, — я ни малѣйшаго добра не желалъ и пожелаю этому мерзавцу протоколисту, который укралъ какіе-то сапоги у ополченцевъ, я даже очень былъ бы доволенъ видѣть его повѣшеннымъ, но мнѣ жалко отца, то есть опять себя же.
Это патетическое словоизверженіе заставляетъ насъ остановиться на немъ. Протоколистъ — это такая ничтожная и неимѣющая вліянія на ходъ дѣлъ личность, что его мелкое воровство не могло нанести вреда, во время нашихъ войнъ, стоившихъ жизни многихъ тысячъ, погибшихъ отъ воровъ, болѣе крупныхъ; онъ могъ просто украсть сапоги у солдата, если они плохо лежали. Всего вѣроятнѣе предположить, что онъ укралъ ихъ потому, что у него самого не было сапогъ, и что онъ не въ силахъ былъ переноситъ холода и сырости. Можетъ быть, это воровство спасло его отъ простуды и смерти. Пустъ князь Андрей поставитъ себя на его мѣсто, при своемъ самодовольствѣ и любви къ насилію, при своемъ полномъ непониманіи нравственныхъ условій жизни человѣческаго общества, онъ бы не только укралъ, онъ отнялъ бы силою и потомъ самоувѣренно сталъ бы утверждать, что грабежъ этотъ съ его стороны поступокъ въ высокой степени нравственный, что онъ совершенъ для спасенія жизни одного изъ замѣчательнѣйшихъ людей своего вѣка. Самый безупречный человѣкъ, тотъ, который при самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ ни разу не подалъ примѣра слабости или робости, и тотъ посмотритъ на поступокъ протоколиста съ чувствомъ, въ которомъ будетъ девяносто девять сотыхъ сожалѣнія и одна сотая ненависти. Девяносто девять разъ онъ подумаетъ о томъ, какъ бы пріискать этому несчастному бѣдняку какой нибудь исходъ изъ его крайняго положенія, и одинъ разъ о томъ, какъ бы предупредить преступленіе строгостью. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ онъ будетъ разсуждать такъ: наказаніе, назначенное за мелкое воровство такъ строго, что страданія, которыя имъ причиняются, не имѣютъ никакой соразмѣрности съ ущербомъ, происходящимъ отъ воровства. Но отчего же, несмотря на это тяжкое наказаніе, все-таки воруютъ и воровство самое обыкновенное изъ преступленій? Оттого, что на воровство часто вынуждаетъ необходимость, и затѣмъ потому, что его слишкомъ легко скрыть. У насъ было только одно преступленіе, которое имѣло болѣе значительные размѣры — это взяточничество, и казнокрадство. Наказаніе за это преступленіе также тяжкое, ущербъ обществу отъ него неизмѣримо значительнѣе, чѣмъ отъ воровства, и жалобы на него въ обществѣ гораздо рѣзче и энергичнѣе, — и все-таки взяточничество и казнокрадство составляло самое обыкновенное изъ преступленій; они совершались почти исключительно людьми, которые никогда не рискнутъ на кражу. Это понятно; взяточнику и казнокраду еще болѣе шансовъ скрыть свое преступленіе, чѣмъ мелкому воришкѣ. Но какъ ни были тяжки наказанія за эти преступленія, воры и взяточники не переводились. Били ихъ и кнутомъ нещадно, подвергали и пыткамъ, и они все не переводились… эта простая и всѣмъ извѣстная истина, кажется, могла бы быть доступна даже такому тряпичному уму, какъ князь Болконскій. Но онъ очевидно ее не понимаетъ; напротивъ, грязные инстинкты его дѣлаютъ изъ него какого-то лютаго звѣря. Съ неподражаемымъ цинизмомъ онъ увѣряетъ своего пріятеля, что онъ не жалѣетъ о тѣхъ людяхъ, которыхъ онъ казнитъ; онъ за нихъ молился, онъ клалъ за нихъ земные поклоны и выпрашивалъ имъ прощеніе и вѣчное блаженство. Онъ съ особеннымъ удовольствіемъ отправилъ бы на тотъ свѣтъ и бѣднаго протоколиста, онъ желалъ бы потѣшиться его казнью, но ему жалко отца. Жизнь человѣческая вѣситъ для него легче, чѣмъ нѣсколько непріятныхъ минутъ его отца, и какія будутъ эти непріятныя минуты, велика ли будетъ эта непріятность для людей съ такою совѣстью, какъ князья Болконскіе. Если онъ, безъ сожалѣнія, готовъ былъ повѣсить протоколиста, то сколько разъ, безъ сожалѣнія, слѣдовало бы повѣсить его отца… Какое было сравненіе между вредомъ, нанесеннымъ протоколистомъ, укравшимъ сапоги, и между тѣмъ вредомъ, который наносилъ его отецъ тысячамъ людей своимъ бездушіемъ и безжалостнымъ деспотизмомъ! Съ точки зрѣнія нравственнаго и матеріальнаго зла людямъ, старый Болконскій, въ глазахъ гуманнаго судьи, окажется во сто кратъ виновнѣе всякаго проворовавшагося протоколиста. Сынъ не лучше. И онъ, изуродованный нравственно, съ нечеловѣческимъ, почти невѣроятнымъ бездушіемъ, онъ написалъ, по сказанію автора, вмѣстѣ съ Сперанскимъ, цѣлый томъ законовъ для Россіи. Каковъ законодатель!
«Князь Андрей все болѣе и болѣе оживлялся. Глаза его лихорадочно блестѣли въ то время, какъ онъ старался доказать Пьеру, что никогда въ его поступкѣ не было желанія добра ближнему.
— Ну, вотъ ты хочешь освободить крестьянъ, продолжалъ онъ. — Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засѣкалъ и не посылалъ въ Сибирь), и еще меньше для крестьянъ. Ежели ихъ бьютъ, сѣкутъ, посылаютъ въ Сибирь, то, я думаю, что имъ отъ этого нисколько не хуже. Въ Сибири ведетъ онъ туже свою скотскую жизнь, а рубцы на тѣлѣ заживаютъ, и онъ также счастливъ, какъ и былъ прежде. А нужно это для тѣхъ людей, которые гибнутъ нравственно, наживаютъ себѣ раскаяніе, но, подавляютъ это раскаяніе и грубѣютъ оттого, что у нихъ есть возможность казнить права и неправо. Потъ кого мнѣ жалко, и для кого бы я желалъ освободить крестьянъ. Ты, можетъ быть, не видалъ, а я видѣлъ, какъ хорошіе люди, воспитанные въ преданіяхъ неограниченной власти, съ годами, когда они дѣлаются раздражительнѣе, дѣлаются жестоки, грубы, знаютъ это, не могутъ удержаться и все дѣлаются несчастнѣе и несчастнѣе. — Князь Андрей говорилъ это съ такимъ увлеченіемъ, что Пьеръ невольно подумалъ о томъ, что мысли эти наведены были Андрею его отцемъ. Онъ ничего не отвѣчалъ ему.
— Такъ вотъ кого мнѣ жалко — человѣческаго достоинства, спокойствія совѣсти, чистоты, а не ихъ спинъ и лбовъ, которыхъ сколько ни сѣки, сколько ни брей, все останутся такими же спинами и лбами».
Такимъ образомъ философствуетъ князь Андрей, — это тотъ самый цивилизованный бушменъ, который оставлялъ за собою привилегію мыслить, а за крестьяниномъ исключительно посвятить себя механическому труду; но я убѣжденъ, что и у бушмена нашлись бы болѣе гуманныя и здравыя мысли, однажды мнѣ случилось говорить съ калмыцкимъ нойономъ; это былъ совершенный дикарь, типъ первобытнаго номада, воспитанный подъ вліяніемъ духовенства, въ вѣрованіяхъ буддизма. Онъ имѣлъ въ своей власти нѣсколько десятковъ тысячъ кочевниковъ и право на оброкъ, который можно было оцѣнить тысячъ въ шестдесятъ рублей серебромъ. Я удивился скромности и даже бѣдности жизни этого родовитаго дикаря; по моему разсчету онъ не могъ на себя проживать болѣе тысячи рублей. «Я человѣкъ бѣдный», сказалъ онъ мнѣ понижающимъ голосомъ, и съ такимъ видомъ, какъ будто ему очень трудно было въ этомъ признаться. «Однакожъ», возразилъ я, «у насъ помѣщики, которые имѣютъ гораздо менѣе васъ, живутъ съ несравненно большею роскошью…» «Ваши помѣщики, да…» сказалъ онъ — «ну, да вѣдь нельзя же ихъ поровнять со мною, — имъ можно, а мнѣ неприлично». Его поза, выраженіе его глазъ мгновенно измѣнились, въ нихъ выражалось столько гордости, столько чувства своего превосходства, что я тогда только понялъ значеніе убитаго голоса, съ которымъ онъ говорилъ о своей бѣдности; онъ вѣдь сравнивалъ себя съ русскимъ царемъ. — «Вѣдь они помѣщики, а я владѣлецъ. Народъ мнѣ данъ самимъ Богомъ, я передъ нимъ за каждаго человѣка отвѣчаю». Своимъ ломанымъ и неяснымъ языкомъ онъ сказалъ нѣсколько фразъ, въ которыхъ онъ старался дать мнѣ почувствовать величіе человѣка, который пользуется довѣріемъ такого существа, какъ Богъ. «Ваши помѣщики берутъ оброкъ, какъ имъ велѣно, и съ бѣднаго, и богатаго — имъ все равно, а мнѣ такъ нельзя; съ одного я беру шесть рублей, а съ другого рубль, а съ бѣднаго я ничего не беру, я самъ ему даю». Онъ разсказалъ мнѣ, какъ однажды у нѣкоторыхъ изъ его подданныхъ, во время мятели, погибли стада. — «Я ихъ всѣхъ надѣлилъ поровну», продолжалъ онъ. — «Зайсанги (дворяне у калмыковъ) были мною недовольны, но мнѣ нельзя, я не могу позволить пропасть человѣку изъ своего народа, я за каждый волосъ на его головѣ отвѣчаю».) Напрасно г. Толстой думаетъ, что наглыя рѣчи, подобныя тѣмъ, которые у него произноситъ князь Андрей, совмѣстны съ тѣми гуманными намѣреніями, которыя навязываетъ ему авторъ въ отношеніи его крестьянъ. Авторъ, какъ видно, не знаетъ людей, которыя дѣлаютъ другимъ добро, и въ особенности большое добро. Въ какое бы время и ври какихъ бы условіяхъ ни существовали люди этого сорта, — у нихъ, обыкновенно, въ сильной степени развито общественное чувство. Кромѣ личныхъ и узко-эгоистическихъ цѣлей, они имѣютъ еще другія, высшія цѣли, вытекающія изъ того глубоко-человѣческаго убѣжденія, что всякое индивидуальное счастіе возможно только при общемъ счастіи всѣхъ членовъ извѣстнаго общества. Отсюда направляется вся дѣятельность этихъ людей, къ этому главному пункту сводятся всѣ ихъ стремленія и интересы. Гуманныя чувства, полныя высокой любви и снисходительности къ людямъ, составляютъ отличительную черту этихъ людей; и притомъ эти чувства вытекаютъ не изъ сентиментальныхъ настроеній сердца, а изъ высокаго умственнаго развитія, съ которымъ находится въ полной гармоніи весь внутренній міръ и вся практическая дѣятельность этихъ людей. Такимъ, повидимому, г. Толстой и хотѣлъ представить намъ князя Андрея, Эта личность идетъ у него впереди всѣхъ, онъ сдѣлался извѣстенъ всей Россіи своими поступками относительно крестьянъ и обратилъ на себя вниманіе Сперанскаго. Человѣкъ, который идетъ впереди своего вѣка, слишкомъ хорошо понимаетъ весь вредъ циническихъ и бездушныхъ рѣчей, и не можетъ не понимать, потому что его умственное и нравственное развитіе ставитъ его выше всякой пошлости; онъ очень хорошо знаетъ, что говорить значитъ тоже, что дѣлать. Но таковъ ли дѣйствительно князь Андрей? Изъ всего, что онъ говоритъ и дѣлаетъ у г. Толстаго, видно, что это грязный, грубый, бездушный автоматъ, которому неизвѣстно ни одно истинно-человѣческое чувство и стремленіе. И въ этомъ отношеніи г. Толстой даже не съумѣлъ замаскировать всей внутренней пошлости Болконскихъ. Между всѣми героями романа они видаются особенно крупными чертами своей физіономіи; они могутъ служить типомъ для другихъ. То, что въ другихъ затушевывается недостаткомъ характера, мелочностію или безпечностью и добродушіемъ (какъ, напримѣръ, у Пьера), то обрисовывается у Болконскихъ ясными и опредѣленными линіями. Послѣ этого отзывъ изящнаго критика «Вѣстника Европы» объ изяществѣ героевъ г. Толстаго можетъ заставить только пожать плечами? Этотъ отзывъ производитъ тяжелое и отвратительное впечатлѣніе на всякое мало-мальски живое нравственное чувство. Ясно, какъ изящный романистъ, такъ и изящный критикъ его даже не предчувствуютъ истиннаго характера человѣка, способнаго дѣлать дѣйствительное добро людямъ. Для нихъ все то изящно и гуманно, что знатно и богато, и эту внѣшнюю вылощенность они принимаютъ за настоящее человѣческое достоинство. Оба они смотрятъ на героевъ романа снизу вверхъ, и умиленіе, какъ туманъ, застилаетъ все передъ ихъ глазами. За, этимъ туманомъ они видятъ не то, что въ дѣйствительности, а миражъ, созданный ихъ досужимъ воображеніемъ. Одинъ русскій романистъ описалъ раболѣпную женщину, которая смотрѣла въ отдаленномъ кварталѣ на карету и выходившаго изъ ней оберъ-офицера; ей представились на немъ воображаемыя звѣзды и генеральскія эполеты, потому что она никакъ не могла себѣ вообразить, чтобы въ каретѣ могъ ѣздить кто нибудь другой, кромѣ генерала. Это естественный обманъ плохо воспитанной фантазіи. Критикъ «Вѣстника Европы», составивъ себѣ понятіе, что высшее общество должно вести изящную жизнь и что, кромѣ изящной, оно никакой другой жизни вести не можетъ, нашелъ такую жизнь и въ лицахъ, которыхъ г. Толстой вывелъ на сцену, хотя ни одно изъ этихъ лицъ ни одного раза не проявилось изящно, а всѣ или проявлялись безразлично, или грязно и грубо, какъ дикіе бушмены. Вся эта грязь не марала критика «Вѣстника Европы» и не обдавала его своимъ удушливымъ запахомъ, онъ ее не замѣчалъ, а рисовалъ въ своемъ воображеніи изящную обстановку и изящныя манеры, дальше которыхъ его анализъ не можетъ идти.
Но и въ манерахъ героевъ романа мы не усматриваемъ особеннаго изящества.
Вотъ одно мѣсто, которое въ двухъ словахъ характеризуетъ свойство манеръ описаннаго авторомъ общества: министръ, князь Курагинъ, съ сыномъ Анатолемь въ гостяхъ у князя Болконскаго; тутъ же находится, но своей обязанности, француженка, m-lle Bourienne.
«Ввечеру», говоритъ авторъ, — «когда послѣ ужина стали расходиться, Анатоль поцѣловалъ руку княжны. Она сама не знала, какъ у ней достало смѣлости, но она прямо взглянула на приблизившееся къ ея близорукимъ глазамъ прекрасное лицо. Послѣ княжны имъ подошелъ къ ручкѣ m-lle Bourienne (это было неприлично, но онъ дѣлалъ все такъ увѣренно и просто), m-lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну».
Анализируя это понятіе о приличіяхъ, я не буду говорить объ изящномъ обществѣ — куда! — я не буду говорить даже о просто цивилизованномъ обществѣ. Я разсмотрю, какъ бы на это взглянуло общество, которое уже вышло изъ дикаго состоянія и начинаетъ приближаться къ цивилизаціи. Общество нужно считать въ дикомъ состояніи, пока его высшее удовольствіе — показывать свою силу и наводить страхъ. Германецъ тщеславился тѣмъ, что кругомъ его деревни на двѣсти верстъ не смѣлъ никто поселиться, опасаясь его грабежей и разбоевъ. Оно дико потому, что наклонности людей тутъ прямо противоположны условіямъ человѣческаго благосостоянія. Общество полудикое, по приближающееся къ цивилизаціи характеризуется тѣмъ, что человѣкъ въ немъ уже по считаетъ похвальнымъ оскорблять другого безъ нужды, но ведетъ все-таки эгоистическую и обособленную жизнь. При такомъ условіи уже возможна жизнь спокойная, но полной общественной гармоніи еще не можетъ быть. Общество цивилизованное уже не довольствуется тѣмъ, чтобы не оскорблять другихъ: каждый членъ его подходитъ къ ближнему съ любовью, онъ старается ему помочь. поднять и нравственно и матеріально, нравы этого общества таковы, что они способствуютъ наибольшему развитію силъ и благосостоянія. Наконецъ, въ изящномъ обществѣ такая взаимная помощь дѣлается съ особенной деликатностію и производитъ самое пріятное впечатлѣніе. Противъ такого раздѣленія, простого, понятнаго и прямо вытекающаго изъ наблюденія и изъ природы вещей, я полагаю ничего нельзя возразить. Если мѣрить этой мѣркой общество, описанное г. Толстымъ, то его надо отнести къ разряду такихъ скопищъ. Показывать высокомѣрное презрѣніе къ человѣку, который но необходимости попалъ въ его гостиную. можетъ только человѣкъ, дико величающійся своей силой, человѣкъ съ чувствами того германца, которому пріятно топтать ногами все, что къ нему приближается. Человѣкъ полуцивилизованный, средневѣковый рыцарь впадаетъ иногда въ другую крайность: изъ опасенія оскорбить, онъ старается возвеличить надъ собою своего собесѣдника, онъ называетъ его милостивымъ своимъ государемъ, а себя покорнѣйшимъ слугою. Онъ, не замѣчаетъ, что и при его желаніи не оскорблять безъ нужды, проглядываетъ еще складъ ума дикаго человѣка. Если я предполагаю, что я дѣлаю удовольствіе своему собесѣднику тѣмъ, что я себя унижаю, а его возвышаю надъ собою, то я предполагаю въ немъ наклонность возвышаться надъ другими и попирать ихъ ногами, т. е. наклонность дикаго человѣка. Поэтому членъ цивилизованнаго общества, который знаетъ, что его собесѣднику всего пріятнѣе видѣть въ другихъ столькоже значенія и достоинства, сколько въ немъ самомъ, ведетъ себя въ обществѣ со всѣми, какъ съ равными, но унижаясь ни передъ кѣмъ, и не величаясь ни надъ кѣмъ. Эта первая и самая, необходимая черта общественнаго приличія и изящества совершенно незнакома героямъ г. Толстаго; они вылощены внѣшнимъ образомъ, и въ этомъ все ихъ изящество. Тонъ общества Болконскихъ точно также возмутителенъ, какъ и ихъ разсужденія и ихъ поведеніе.
Но изящество въ костюмѣ, въ пищѣ, во внѣшней обстановкѣ можетъ идти рука объ руку съ самой дикой грубостью въ нравственномъ и интеллектуальномъ отношеніи. Человѣкъ, изящный въ проявленіи своихъ мыслей и въ отношеніяхъ своихъ къ другимъ людямъ, неизбѣжно долженъ быть и нравственно развитая, свѣтлая личность. Напротивъ, человѣкъ, дикій въ своихъ проявленіяхъ дикъ и въ своемъ существѣ. Эта неизбѣжная связь между внутреннимъ міромъ человѣка и его внѣшними поступками ясно сохранилась въ герояхъ романа. Люди эти производятъ цѣльное впечатлѣніе людей живыхъ, взятыхъ изъ дѣйствительности. Это не сотрудники Сперанскаго, какъ авторъ ихъ называетъ, это не люди временъ Александра: черты изъ жизни временъ Александра прилѣплены къ нимъ съ тѣмъ же искуствомъ, съ какимъ можно черты монгола прилѣпить къ физіономіи эфіопа. Авторъ описываетъ лицо людей, которыхъ онъ самъ видѣлъ и лично наблюдалъ, людей, на которыхъ онъ привыкъ смотрѣть снизу вверхъ и которыхъ онъ выбралъ, желая изобразить лучшее общество-временъ Александра, и возвелъ въ герои, потому что не былъ въ состояніи ихъ понять. Вотъ откуда взялась цѣльность впечатлѣнія производимаго на читателя героями этого романа.
Между этими изящными бушменами любимцемъ автора является гусаръ Ростовъ; про него критикъ «Вѣстника Европы» говоритъ, что онъ обладаетъ изящной натурой художника. Этотъ Ростовъ принадлежитъ къ семейству богатыхъ помѣщиковъ, котораго членамъ ни разу не приходила мысль, что на нихъ лежатъ какія нибудь обязанности: и гусаръ, и его отецъ не имѣютъ ни малѣйшаго понятія о сельскомъ хозяйствѣ и объ условіяхъ земледѣльческой жизни;, они смотрятъ на подвластныхъ имъ людей, какъ на безчувственный матеріалъ, доставляющій барыши, — только. Они неспособны возвыситься до пониманія человѣческаго достоинства въ другихъ, потому что не понимаютъ своего собственнаго. Они никогда даже не подозрѣвали, что съ ихъ стороны преступно раззорять себя и свои имѣнія нелѣпой роскошью и глупымъ хлѣбосольствомъ, что, раззоряя себя, они навлекаютъ тысячи страданій на своихъ крестьянъ. Съ управляющимъ своимъ Ростовы поступаютъ точно также, какъ и Болконскіе: молодой Ростовъ бьетъ его, топчетъ ногами, ловитъ въ воровствѣ, и все-таки тотъ остается управляющимъ, человѣкомъ, самымъ вліятельнымъ, послѣ своего господина, на судьбу крестьянъ. Каковъ этотъ управляющій, видно изъ злобной радости, съ которой крестьяне смотрятъ на наносимые ему побои.
«Разговоръ и учетъ Митеньки» (управляющаго Ростовыхъ), говоритъ авторъ, «продолжался недолго. Староста, выборный и земскій, дожидавшіеся въ передней Флигеля, со страхомъ и удовольствіемъ слышали сначала, какъ загудѣлъ и затрещалъ, какъ будто все возвышавшійся голосъ молодого графа, слышали ругательныя и страшныя слова, сыпавшіяся одно за другимъ.
— Разбойникъ! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не съ папенькой., обворовалъ… и т. д.
Потомъ эти люди съ неменьшимъ удовольствіемъ и страхомъ видѣли, какъ молодой графъ, весь красный, съ налитой кровью въ глазахъ, за шиворотъ вытащилъ Митеньку, нотой и колѣнкой съ большой ловкостью въ удобное время между своихъ словъ толкнулъ его подъ задъ и закричалъ: вонъ! чтобы духу твоего, мерзавецъ, здѣсь не было!
Митенька стремглавъ слетѣлъ съ шести ступень и убѣжалъ въ клумбу.
На другой день старый графъ отозвалъ въ сторону сына и съ робкой улыбкой сказалъ ему:
— Я знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мнѣ Митенька разсказалъ все.
— Я зналъ, подумалъ Николай, что никогда ничего не пойму здѣсь, въ этомъ дурацкомъ мірѣ.
— Ты разсердился, что онъ не вписала эти 700 рублей. Вѣдь они у него написаны транспортомъ, а другую страницу ты не посмотрѣлъ.
— Папенька, онъ мерзавецъ и воръ, я знаю (вы думаете читатель, что это одинъ безалаберный Ростовъ знаетъ, нѣтъ, это знаетъ и критикъ Вѣстника Европы, и на такомъ же твердомъ основаніи — управляющій, значитъ, и воръ по его мнѣнію). И что сдѣлалъ, то сдѣлалъ. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
— Нѣтъ, моя душа, — графъ былъ смущенъ тоже. Онъ чувствовалъ, что онъ былъ дурнымъ распорядителемъ имѣнія своей жены и виноватъ былъ передъ своими дѣтьми — (о крестьянахъ, конечно, ни пол-слова графъ даже не подозрѣвалъ, что онъ имѣетъ какія нибудь обязанности относительно крестьянъ) но не зналъ, какъ исправить это. — Нѣтъ, я прошу тебя заняться дѣлами, я старъ, я…
— Нѣтъ, папенька, вы простите меня, ежели я сдѣлалъ вамъ непріятное; я меньше вашего умѣю.
„Чортъ съ ними, съ этими мужиками, и деньгами, и транспортами по страницѣ, думалъ онъ. — Еще отъ угла на шесть кушей — и понималъ когда-то, по но страницѣ транспортъ — ничего не понимаю, сказалъ онъ самъ себѣ, и съ тѣхъ поръ болѣе не вступался въ дѣла“.
Такимъ образомъ, изъ воспитанія своего и изъ всей окружающей житейской обстановки Ростовъ вынесъ только знаніе транспортовъ отъ угла на шесть кушей, и съ этимъ запасомъ умственныхъ сокровищъ приступилъ къ веденію своихъ хозяйственныхъ дѣлъ. Разумѣется, ничего другого онъ и не могъ изобрѣсти, какъ „чортъ съ ними, съ этими мужиками“.
Но герои романа „Война и Миръ“ дѣйствуютъ не только какъ частные люди, какъ помѣщики, но и возводятся г. Толстымъ на степень государственной дѣятельности, и въ этомъ отношеніи его Болконскій и Курагины являются людьми, лишенными всякаго сознанія своихъ обязанностей, всякаго чувства своего достоинства, какъ и въ качествѣ помѣщиковъ. Всего ярче обрисовывается это на личности князя Друбецкаго. Во всякомъ обществѣ есть люди, въ которыхъ честолюбіе заглушаетъ всѣ другія потребности и стремленія, и дѣлается до такой степени преобладающею страстью, что весь остальной человѣкъ долженъ отступить на задній планъ. Общество не тѣмъ характеризуется, что въ его средѣ есть эти люди: это его точно также мало характеризуетъ, какъ то, что въ его средѣ есть люди добродушные, сухіе и проч. Всѣхъ этихъ людей можно найдти и въ самомъ культированномъ, и въ самомъ дикомъ народѣ; общество характеризуется тѣмъ, какъ эти люди думаютъ и дѣйствуютъ. Въ здоровомъ обществѣ честолюбивый человѣкъ прежде всего будетъ думать о томъ, чтобы оказать народу какъ можно болѣе услугъ, увеличить сумму его благосостоянія, потому что только этимъ путемъ честолюбецъ можетъ возвыситься. Отъ человѣка, серьезно понимающаго свои нравственныя обязанности, онъ будетъ отличаться только тѣмъ, что будетъ безсовѣстно пользоваться для своего возвышенія слабостями народными и угождать этимъ слабостямъ и предразсудкамъ съ такимъ же усердіемъ, съ какимъ онъ будетъ приносить пользу. Въ Друбецкомъ вы увидите совершенно другое; втеченіи всей его честолюбивой карьеры онъ не только даже не подумалъ о слабостяхъ народа или о народной пользѣ, но ему даже ни одинъ разъ не пришлось заикнуться о народѣ или сказать о немъ какое либо слово. Все его вниманіе исключительно поглощено личнымъ угожденіемъ разнымъ мужчинамъ и женщинамъ, имѣющимъ вліяніе, власть или богатство. Онъ поклоняется одному идолу за другимъ и достигаетъ своей цѣли, съ каждымъ годомъ онъ все болѣе и болѣе пріобрѣтаетъ вліянія на судьбу народа, а этотъ народъ у него не только на послѣднемъ планѣ, но даже вовсе не на планѣ. Съ самыхъ первыхъ страницъ перваго тома романа, мы попадаемъ въ эту среду лицъ, будто бы вліятельныхъ въ политикѣ, и у которыхъ Россія и русскій народъ являются -только орудіями для достиженія ихъ личныхъ, своекорыстныхъ цѣлей. Дамы очарованы французскими эмигрантами, въ которыхъ они видятъ образецъ изящества и на которыхъ смотрятъ точно также снизу вверхъ, какъ критикъ „ Вѣстника Европы“ на героевъ романа. Эти дамы, желая угодить милымъ эмигрантамъ, стараются завлечь императора въ борьбу съ Европою. Въ разговорахъ, которые происходятъ но этому поводу въ дамскомъ обществѣ, между эмигрантами и русскими государственными людьми, нѣтъ даже и помину о пользѣ и интересахъ русскаго народа; видно, что всѣмъ этимъ людямъ никогда и въ голову не приходило, что объ этомъ можно бы подумать; напротивъ, порицается Англія, Пруссія и Австрія за то, что въ нихъ проявляются подобные взгляды. Этотъ пошлый муравейникъ мелкихъ интригановъ настаиваетъ на томъ, что русскій императоръ долженъ вмѣшаться въ европейскую войну изъ самоотверженія, т. е. забывъ объ интересахъ своего родного края, изъ угожденія французскимъ эмигрантамъ. Впродолженіи всего романа только одинъ разъ вы видите въ этихъ людяхъ энергическое проявленіе ненависти къ врагамъ и угнетателямъ русскаго народа; но и это проявленіе носитъ исключительно характеръ личной ненависти и личнаго мщенія. Имѣнія князя Болконскаго, Лысыя-Горы и цроч., были раззорены французами; его отецъ умеръ отъ горя, его крестьяне согласились лучше остаться въ рукахъ французовъ, чѣмъ слѣдовать за его сестрой. Подъ Бородинымъ Болконскій и Безухій слышатъ слѣдующій разговоръ двухъ офицеровъ-нѣмцевъ: — „Der Krieg muss im Raum verlegt werden“ (войну нужно затянуть въ пространствѣ, или, говоря понятнымъ языкомъ, нужно ослабить врага, отступая далеко внутрь страны), говорилъ одинъ изъ нихъ.
— Да, im Raum verlegen, повторилъ, злобно фыркая носомъ, князь Андрей, im Raum-то у меня остался отецъ, и сыпь, и сестра въ Лысыхъ-Горахъ… Одно, что я бы сдѣлалъ, ежели бы имѣлъ власть, началъ онъ опять — я но бралъ бы плѣнныхъ. Что такое плѣнные? Уто рыцарство. Французы раззорили мой домъ и идутъ раззорить Москву, оскорбили и оскорбляютъ меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники всѣ но моимъ понятіямъ. И также думаетъ Тимохинъ и вся армія. Надо ихъ казнить».
Если бы такимъ патріотамъ, возбужденнымъ личною ненавистью, дали дѣйствовать самовластно, то война 1812 года была бы навѣрное проиграна, несмотря на колоссальныя пожертвованія народа.
Вездѣ эгоизмъ проявляется въ самой яркой и голой формѣ; нигдѣ вы не замѣчаете даже слѣдовъ привычки хотя бы изъ приличія прикрыть свои эгоистическія стремленія стремленіемъ къ общественнымъ интересамъ. Въ здоровомъ обществѣ эгоистъ на общественномъ поприщѣ никогда не рѣшится открыто преслѣдовать свои эгоистическія цѣли; онъ знаетъ, что это значитъ проиграть дѣло; онъ долженъ будетъ дѣйствовать на пользу общую, и когда онъ дѣйствительно достаточно сдѣлаетъ, общество вознаградитъ его, не входя въ разборъ того, что дѣлалось въ тайникахъ его души, и что его стимулировало. Въ такомъ обществѣ эгоисты и люди глубоко нравственные говорятъ и дѣйствуютъ одинаково, и въ настояніемъ своемъ свѣтѣ эгоистъ является только тогда, когда само общество ошибается насчетъ своихъ интересовъ или надаетъ такъ низко, что льстецамъ и усыпителяцъ своимъ пролагаетъ дорогу къ высокимъ почестямъ…
Такимъ образомъ, съ какой бы точки мы ни посмотрѣли на стереотипныя фигуры, выведенныя г. Толстымъ въ его романѣ, — умственная окаменѣлость и нравственное безобразіе этихъ фигуръ такъ и бьютъ въ глаза. Но если таково было общество, изображаемое авторомъ, то единственный путь художественнаго воспроизведенія его — это та иронія, въ которой слышатся горькія слезы и чувство негодованія всѣми силами души подавленное и все-та, и выливающееся могучимъ потокомъ бичующей сатиры. Но подобное отношеніе ко времени, пережитому нами уже двумя поколѣніями, немыслимо, а потому и художественное представленіе тѣхъ чувствъ и мыслей, какими наполненъ романъ автора совершенно невозможно. Въ томъ видѣ, какъ романъ написанъ, онъ представляетъ рядъ возмутительно грязныхъ сценъ, которыхъ смыслъ и значеніе явно не понимаются авторомъ, и которые поэтому равносильны ряду фальшивыхъ нотъ. Онъ въ такомъ умиленіи отъ своихъ героевъ, что ему кажется каждый ихъ поступокъ, каждое ихъ слово интереснымъ; на этихъ страницахъ видишь уже не героевъ, а умиленіе самого автора, восхищающагося людьми, которыхъ видъ заставляетъ содрогаться отъ ужаса, и негодованія. Онъ интересуется всѣми относящимися къ нимъ подробностями такъ, какъ только восторженный любовникъ можетъ интересоваться тѣмъ, что относится къ избранной его сердцемъ чистой и прекрасной дѣвушкѣ. Это составляетъ уже не только фальшивую ноту, но и неодолимо скучное изложеніе. Поощренный своими изящными, но слабоумными критиками, авторъ явно воображаетъ, что все, что выйдетъ изъ подъ его пера, должно возбуждать восторги и безконечное удовольствіе; поэтому онъ и не заботится ни о чемъ, кромѣ изящной отдѣлки избранныхъ имъ уродовъ. Весь романъ составляетъ безпорядочную груду наваленнаго матеріала. То онъ имѣетъ плохо скрытую претензію на современную Иліаду, тоже стремленіе изобразить нравы и жизнь эпохи въ ея крупныхъ и рѣзкихъ чертахъ, принадлежащихъ исторіи. Тутъ изображается и война съ ея дѣятелями, начиная отъ императора и главнокомандующаго и до солдата, и миръ съ его мирными играми — но только съ тою разницею, что игры у Гомера — это упражненія, необходимыя въ то время народу для поддержанія своей самостоятельности; они дали возможность Греціи сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ она сдѣлалась впослѣдствіи, а салоны и псовая охота въ романѣ г. Толстаго представляютъ" жалкія черты падшихъ людей, выставленныя въ ложномъ свѣтѣ. Съ какимъ-то омерзѣніемъ читаешь восторженное описаніе псовой охоты, гдѣ люди млѣютъ отъ страсти, глядя какъ цѣлыя своры собакъ терзаютъ одного зайца, и людей этихъ авторъ старается изобразить такими сильными, полными энергіи. Покусившись раздуться до грандіозныхъ размѣровъ Иліады, романъ вдругъ вырождается въ тоненькую струйку обыденной жизни какого нибудь семейства или въ любовную интригу, не характеризующую ни мѣста, ни времени; струйка вяло-влачится по грязному грунту и безпрерывно запружается соромъ ненужныхъ подробностей; на нѣсколькихъ страницахъ растянуты ничего незначущія письма или какой нибудь скучный-прескучный дневникъ. Неожиданно наталкиваешься на что-то похожее на лѣтопись или растянутую хронику, которая читается такъ же живо, какъ какое нибудь сказаніе Нестора, и гдѣ еще труднѣе отличить вымыселъ отъ истины. Въ другомъ мѣстѣ встрѣчается кусочекъ у исторіи и совсѣмъ некстати какой-то планъ бородинской битвы.
Встрѣчаются и философскія размышленія въ родѣ тѣхъ, что науj кн вредны, и что все въ жизни случайность, поэтому лучше жить такъ, а какъ именно — это авторомъ не объясняется, — вѣроятно насчетъ барщинъ, налагаемыхъ сверхъ оброковъ. Кромѣ самого автора. въ длинныя, сентиментальныя и беззвучныя, какъ бредъ больного, разсужденія, пускаются и его герои, явно заимствовавшіе отъ него свой образъ мыслей. При взглядѣ, усвоенномъ себѣ авторомъ на общество временъ Александра І-го, съ его стороны гораздо добросовѣстнѣе было бы написать исторію, чѣмъ романъ. Вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, давать Сперанскому въ сотрудники, по своему произволу, дураковъ и негодяевъ.
Нѣкоторыя военныя сцены были бы и живы, и картинны, еслибъ-отличались исторической вѣрностью. Все, что въ этихъ сценахъ могло бы быть хорошаго, опять-таки уничтожается отсутствіемъ такта и правильнаго пониманія условій жизни. Авторъ явно не въ состояніи изображать исторію; охъ постоянно изображаетъ какъ бы дѣйствительность съ неудавшимся усиліемъ придать ей историческій характеръ. Поэтому, сколько ни дѣлай надъ собою усилій, невозможно относиться въ его разсказамъ съ такимъ спокойствіемъ, съ которымъ мы смотримъ на пережитое, на оставшееся позади насъ время. Какъ скоро человѣкъ затронутъ за такую живую струну, онъ не можетъ подавить въ себѣ чувствъ надежды или отчаянія. Отчаяніе овладѣваетъ мною не тогда, когда я вижу въ своемъ отечествѣ или вообще въ человѣкѣ недостатокъ, — всѣ народы и люди имѣютъ недостатки, — но тогда, когда я вижу, что недостатокъ этотъ не понимается, а восхваляется писателемъ, котораго въ свою очередь превозноситъ критикъ. Надежда овладѣваетъ мною тогда, когда я вижу, что недостатокъ сильно и энергически осмѣивается; народы и люди тѣмъ болѣе подвигаются на лѣстницѣ цивилизаціи, чѣмъ съ большею строгостью къ себѣ относятся. Описаніе только тогда, можетъ быть художественно, когда оно задѣваетъ подобныя струны и возбуждаетъ чувство надежды, но не отчаянія. Описаніе можетъ быть совершенно вѣрно, но оно не затронетъ ни одного чувства, и человѣкъ скажетъ, что это поучительно, какъ всякая истина, но скучно, и никогда не скажетъ про такое описаніе, что оно художественно. Человѣка затронуло грубое остроуміе и аляповатая пластичность сказки о какой нибудь царевнѣ, и онъ говоритъ, что эта сказка художественная, она возбуждаетъ его нервную дѣятельность и, слѣдовательно, невидимому развиваетъ его, въ немъ безсознательно дѣйствуетъ та надежда на развитіе, которая слышится въ смѣхѣ надъ остроуміемъ и видна въ блестящихъ глазахъ человѣка, созерцающаго хитрое построеніе воображенія. Другой человѣкъ видитъ всю неудовлетворительность критики въ этой сказкѣ, все ложное направленіе, которое она даетъ уму и чувствамъ человѣка; при видѣ восторговъ слушателей въ немъ пробуждается не надежда, а отчаяніе, и онъ говоритъ, что эта сказка — лубочная картина, и что тотъ, кто ею восхищается, имѣетъ грубый вкусъ. Юноша увлекается грубымъ описаніемъ сладострастныхъ проявленій, дѣвушка приторно сладкими изображеніями любви, и имъ кажутся эти изображенія художественными, потому что они даютъ пищу чувствамъ, которыя въ нихъ требуютъ развитія, они для нихъ надежда, — но человѣкъ развитый понимаетъ, что эти произведенія доведутъ юношу до грубаго цинизма и дѣвушку до дряблой сентиментальности, и потому опять таки говоритъ, что у нихъ грубый вкусъ. На грубый вкусъ военныя описанія романа могутъ казаться настолько же художественными, насколько для вкуса, еще болѣе грубаго, кажутся изящными сказка о Бовѣ и «Битва русскихъ съ кабардинцами». Сначала до конца у г. Толстаго восхваляются буйство, грубость и глупость. Читая военныя сцены романа, постоянно кажется, что ограниченный, но рѣчистый унтеръ-офицеръ разсказываетъ о своихъ впечатлѣніяхъ въ глухой и наивной деревнѣ. Невозможно не чувствовать однакоже, что тутъ и разсказчикъ и слушатели совсѣмъ другіе, поэтому разсказъ безпрерывно больно и неловко задѣваетъ, какъ тѣ фальшивыя ноты, которые заставляютъ судорожно искажать лицо и скрежетать зубами. Всякому образованному человѣку извѣстно, что развитіе дикой храбрости и стойкости, безъ умѣнья создавать для себя орудія защиты и пользоваться ими, гибельно для народа: оно на нашихъ глазахъ погубило турокъ. Даже развивать въ народѣ воинственность, соединенную съ умѣньемъ, вредно. Благодаря этой воинственности Франція погубила не только свое настоящее, но и будущее. Тотъ, кто хочетъ способствовать величію народа, долженъ стараться уменьшать его воинственность, потому что этимъ самымъ онъ будетъ даже увеличивать его воинскую силу. Умственное превосходство, порождавшее превосходство оружія, порождало и великихъ завоевателей и, только во времена дикости, легкость, съ которой команды могли собираться большими массами и кидаться на разрозненныхъ земледѣльцевъ, порождала завоевателей другого рода. Превосходство оружія дало спартанцамъ ихъ завоеванія, возвеличило Афины, сдѣлало изъ Македоніи и Рима великихъ завоевателей. Превосходство рыцарскаго вооруженія не только дало возможность маленькой и разрозненной Европѣ положить предѣлъ воинскимъ подвигамъ огромныхъ массъ азіатскихъ и африканскихъ номадовъ, но дало ей значительныя завоеванія, а дальнѣйшее его усовершенствованіе распространило европейскую цивилизацію но всѣмъ частямъ міра. Мы недавно еще на собственной своей кожѣ испытали, что значитъ превосходное оружіе, а послѣднее десятилѣтіе доказало яснѣе всѣхъ предыдущихъ, что тотъ народъ будетъ стоять побѣдителемъ на поляхъ сраженія, у котораго всего болѣе будутъ развиты математика, естественныя науки и механическое искуство — однимъ словомъ, мирныя занятія. При такомъ положеніи дѣлъ нужно стоять на степени развитія армейскаго унтеръ-офицера, да и то еще но природѣ умственно-ограниченнаго, чтобы быть въ состояніи восхищаться дикою храбростью и стойкостью. Поэтому, развитый читатель никакъ не можетъ восторгаться описаніями, въ которыхъ эта дикость ставится выше всего. Въ романѣ постоянно повторяется, и подкрѣпляется и изображеніями, и философскими разсужденіями, что военное искуство, военные способности, военныя орудія — все это вздоръ, — значеніе имѣетъ одна дикая храбрость и стойкость. Онъ самъ себя бьетъ своими же данными и не замѣчаетъ этого; какое значеніе, говоритъ онъ, имѣло напр. въ бородинскомъ сраженіи неискуство Кутузова и дѣйствіе французской артиллеріи? и тутъ же говоритъ, что русскіе потеряли половину войска, а французы только четверть, т. е. вдвое менѣе. Армія недалеко уйдетъ на поприщѣ побѣдъ, если она будетъ постоянно терпѣть вдвое болѣе непріятеля. Ацтеки были герои по храбрости, и стойкости, — однакожъ они недалеко уѣхали съ этими качествами, когда на нихъ напала горсть испанцевъ съ превосходнымъ оружіемъ и съ превосходнымъ искуствомъ. Случается иногда слышать, какъ грубый и испорченный взяточникъ съ большой живостью, картинно разсказываетъ подвиги лихоимства и злоупотребленія власти. Такой разсказъ можетъ быть интересенъ; онъ показываетъ нравственную испорченность взяточника во всей ея наготѣ, но онъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть названъ художественнымъ; для художественности ему недостаетъ сознанія этой испорченности. Разсказъ, который поселяетъ отвращеніе не къ разсказанному, а къ самому себѣ, точно также мало художественъ, какъ разсказъ о скукѣ, который самъ скученъ. Всѣ военныя сцены романа наполнены сочувственными разсказали о тупой необузданности Денисова., о дикихъ, разрушительныхъ инстинктахъ арміи, которая скашиваетъ незрѣлый хлѣбъ, о кровожадности Болконскаго, совѣтующаго не брать плѣнныхъ. Романъ смотритъ на поенное дѣло постоянно такъ, какъ смотрятъ на него пьяные мародеры.
Написавъ свой романъ, авторъ, повидимому, почувствовалъ, что его любимцы но всѣмъ будутъ внушать ту нѣжность, которую онъ ощущалъ къ нимъ. Поэтому, отдѣльно отъ романа онъ объяснилъ публикѣ, что герои его имѣли недостатки, потому что они говорили не uo-русски, а но-французки, и поэтому они менѣе понимали и менѣе сочувствовали народу. Это была смазка, которая должна была облегчить движеніе колеса его популярности. Эти объясненія, собственно говоря, не должны имѣть вліянія на обсужденіе романа, потому что романъ этотъ производитъ свое впечатлѣніе совершенно отдѣльно отъ написанныхъ къ нему въ постороннемъ журналѣ комментаріевъ и отдѣльно отъ нихъ читается. Я не могу однакоже не сказать нѣсколько словъ объ аргументѣ, который часто у насъ слышится — все это дѣлалось отъ крѣпостного права, всѣ эти дикости происходятъ отъ г того, что высшее общество отдѣлено отъ народа. Аргументъ этотъ, хоть и имѣетъ форму обвиненія, но въ сущности — это смягченіе и оправданіе, и потому обыкновенно употребляется не въ томъ лагерѣ, который обвиняетъ, а въ томъ, который стремится оправдаться отъ обвиненій. Грязь и грубость, проявлявшаяся въ Болконскихъ, Ростовыхъ, Безухихъ, имѣла своимъ источникомъ вовсе не то, что они говорили по-французски и были отчуждены отъ народа. Французскими идеями они вовсе не были заражены: въ такомъ случаѣ они никогда не могли бы такъ разсуждать, какъ они разсуждали. Отъ народа они вовсе не были отчуждены, доказательствомъ можетъ служить ихъ образъ дѣйствія — эгоистическій и грубый, но все-таки успѣшный. Если бы они не знали народа и судили объ немъ такъ, какъ разсуждали о своемъ народѣ французы, то они поступали бы гораздо лучше. Они очень хорошо знали, что они могутъ такъ скверно поступать, и успѣхъ ихъ показалъ, что они понимали и народъ, и свое положеніе. Они поступали такимъ образомъ, просто потому, что они были грубы и дики, и если бы они говорили не по-французски, а по-русски или по-англійски или но-китайски, они поступали бы точно также. Не крѣпостное право, породило ихъ грубость, а ихъ грубость произвела крѣпостное право? Конечно, грубое общество, какъ и грубый Человѣкъ, само мѣшаетъ своему развитію; но въ грубомъ обществѣ тотъ будетъ плохой патріотъ, кто только за этимъ опуститъ руки; лишь была бы въ обществѣ интеллектуальная и нравственная сила, а грубость стерѣть возможно.