ИЗРАИЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ.
правитьI.
править«Расплыться, раствориться, растаять въ могучемъ океанѣ массы, въ великомъ общемъ массовомъ сознаніи!» проговорилъ шопотомъ молодой человѣкъ средняго роста, худощавый, но коренастый въ плечахъ, по костюму, сложенію и землистому цвѣту лица напоминавшій мастерового или фабричнаго. Только голубые, полу-утомленные, полу-унылые, полные своеобразнаго выраженія глаза какъ будто говорили о «породѣ» другого разбора. Онъ снялъ запыленный картузъ, поправилъ рукой мягкіе, черные волосы, мокрые и спутавшіеся, сѣлъ на кучу шоссейнаго щебня и улыбнулся. Улыбнулся онъ потому, что ему припомнилось, что проговоренную имъ фразу онъ повторялъ уже года два чуть не каждый день. Мысль, заключенная въ ней, давно уже охватила все его существо: ясная, глубокая, страстная, она сіяла передъ нимъ, какъ свѣточъ, неугасаемо.
" — Еще одно усиліе — и все кончено! Отрясти послѣдній прахъ съ своихъ ногъ и расплыться, раствориться, растаять… проговорилъ онъ опять, но не докончилъ. — Тамъ, позади, все кончено, все порвано… Что можетъ остаться для меня тамъ еще, какія связи между много и тѣмъ, что тамъ есть? Все, что тамъ было — все дорогое поругано, смято; все, что осталось — привело меня къ нулю!.. Какая гадость! какой позоръ! подумалъ онъ, и лихорадочная дрожь пробѣжала по его тѣлу. — Еслибы не эта мысль, не это рѣшеніе, то… Но Русановъ (такую фамилію носилъ молодой человѣкъ) опять не докончилъ. Онъ вздохнулъ, выпрямился и посмотрѣлъ впередъ по извивавшемуся передъ нимъ шоссе.
« — Теперь все тамъ… впереди, прошепталъ онъ, напряженно всматриваясь въ блестѣвшій изъ-за горы золотой крестъ сельской колокольни. — А что, если и тамъ… подумалъ Русановъ и боязливо оглянулся кругомъ, какъ будто, подъ давленіемъ суевѣрнаго страха, ища добрыхъ или злыхъ предзнаменованій вокругъ себя. Но надъ нимъ такъ привѣтливо шелестили свѣжими, зелеными листьями серебристыя березки, веселой рѣденькой аллеей бѣжавшія вдоль дороги, такъ мягко ласкала взглядъ густая придорожная зелень, пестрая ширь луговъ и необъятная даль полей, такъ ярко и вмѣстѣ любовно какъ-то освѣщая и согрѣвая все это, сіяло на чистомъ, безоблачномъ небѣ солнце, такъ ребячески беззавѣтно и звонко заливался жаворонокъ гдѣ-то невдалекѣ, продѣлывая свои вертикальные экзерсисы, такъ величаво плылъ въ вышинѣ, словно соперничая съ небольшимъ бѣлымъ облачкомъ, ястребъ, такъ, наконецъ, радушно зазывалъ къ себѣ веселый колокольный звонъ, несшійся отъ села. Вдругъ оттуда же потянуло вѣтромъ: донесся запахъ дыма, дегтя, сѣна. Привычныя ощущенія воскресили вдругъ дѣтство, мирное, сладкое, счастливое, любвеобильное. Русановъ свернулъ изъ газетной бумаги сигаретку, закурилъ и бодро двинулся впередъ.
Онъ шелъ такъ быстро, что передъ нимъ какъ-то неожиданно оборвалась прямая дорога: шоссе круто стало спускаться съ косогора. Нѣсколько изумленный, онъ пріостановился; его охватило невольное смущеніе. Подъ косогоромъ, ослѣпительно горѣвшая въ солнечныхъ лучахъ, плавно и лѣниво колыхалась рѣка, поплескивая и брызгая на плашкоты моста; нагнувшись съ береговъ, глядѣлись въ ней старыя ветлы; застывшая тишина нависла надъ нею, молчаливая, млѣющая, а между тѣмъ, съ противоположнаго берега изъ-за чащи густыхъ вязовъ, за которыми засѣло большое село, несся сплошной гулъ тысячной ярмарочной толпы. Русановъ уже хорошо различалъ это шумливое море мужицкихъ головъ, двигавшихся въ неуловимо разнообразныхъ направленіяхъ. И представилось оно ему такимъ стихійнымъ, нелѣпымъ, какой-то кучей червей, безобразно-безсмысленно извивающихся, переползающихъ другъ черезъ друга, кишащихъ безъ опредѣленнаго толку и смысла. Самый гулъ доносился къ нему ошеломляющей массой звуковъ, крикливыхъ, напряженныхъ, дисгармоничныхъ. Все это какъ-то непріятно подѣйствовало на Русанова, въ особенности, въ контрастъ съ поэтической тишиной рѣки: тутъ было все такъ художественно-гармонично и… такъ манило къ себѣ. Русановъ, совсѣмъ не замѣчая, все больше и больше замедлялъ шаги; неясныя мысли, противорѣчивыя, отрывочныя, образы, совершенно забытые, неожиданно вставали въ головѣ.
Онъ уже стоялъ на мосту, облокотился на перила и сталъ смотрѣть вдоль рѣки. И вдругъ ему захотѣлось такъ отдохнуть, вонъ подъ этими кустами ветлъ, на чистомъ, желтоватомъ, усѣянномъ ракушей песчаномъ берегу. Вспомнилось дѣтство. Онъ лежитъ у потрескивающей теплины, слегка обдуваемый острымъ, рѣжущимъ глаза и носъ, но пріятнымъ синеватымъ дымкомъ. Въ котелкѣ варится уха. Два мужика, въ однѣхъ мокрыхъ рубахахъ и старыхъ, изорванныхъ шапченкахъ, съ голыми, волосатыми ногами, расправляютъ около воды бредень, вытаскивая изъ него застрявшую осоку, сучья, ракушу. Они что-то гогочутъ и перекликаются съ молодымъ бариномъ дубоватыми остротами. И молодому барину весело. Надъ ними висѣло темновато-синее звѣздное небо, стальная гладь воды беззвучно колебалась у самыхъ ногъ. Большая охотничья собака, серьёзно-задумчиво опустивъ морду, чутко дремала, только отъ времени до времени поводя однимъ ухомъ и потягивая ноздрями воздухъ, когда надъ рѣкой внезапно проносился хохотъ мужичковъ. И въ этихъ мужичкахъ, и въ небѣ, и въ водѣ, и въ самой Діанкѣ было столько любовнаго, столько душевнаго, мягкаго, ласкающаго!.. Да, онъ чувствовалъ, искренно чувствовалъ и зналъ, что въ данный моментъ все это поистинѣ любило другъ друга, и ни у кого на душѣ не было ни малѣйшей тѣни злобы, неискренности, подозрѣнія. Эти два мужичка, уже пожилые, развертывавшіе неводъ, носили его на рукахъ, „еще вотъ эконькимъ“, цѣлые годы провелъ онъ съ ними, ходя по лѣсамъ, по болотамъ, по поймѣ, по берегамъ родной рѣки. И это небо, и эта вода, и эта земля были для нихъ въ тотъ моментъ общія, божьи; они одинаково наслаждались всѣмъ этимъ: одинаково вдыхали грудью здоровый, свѣжій воздухъ, одинаково наслаждались, когда птица падала подъ меткимъ выстрѣломъ. Они были одно, неразрывно связанное въ художественное цѣлое, въ одну поэтическую правду.
Русановымъ до того овладѣли эти давнія дѣтскія ощущенія, что ему казалось, онъ и теперь млѣетъ, какъ нѣчто цѣльное съ этой поэтической правдой: по всѣмъ членамъ его переливалась пріятная истома, грудь свободно и съ наслажденіемъ вдыхала сыроватый воздухъ съ рѣки, на сердцѣ и въ головѣ незамѣтно водворялся миръ, полу-лѣнивый, полу-мечтательный. И такъ хотѣлось ему въ эту минуту всѣхъ любить, всѣхъ братски обнять, всѣмъ братски отдать всего себя…
Но галдѣнье ярмарочной толпы, несшейся съ того рокового берега, на который онъ еще не ступилъ, слишкомъ назойливо терзало ухо, и передъ этимъ галдѣньемъ моментально, какъ дымъ, разсѣялась его наивная, дѣтская, поэтическая правда.
Онъ зналъ эту толпу, эту „массу“, и безотчетный страхъ овладѣлъ имъ при воспоминаніи о столкновеніяхъ съ ней. Онъ не разъ, уже не въ дѣтскіе годы, стоялъ съ нею лицомъ къ лицу: онъ видалъ ее молящей, униженно просящей, стонущей, ползающей у него въ ногахъ и лобзающей его руку; онъ видалъ ее въ минуты холоднаго, разсчитаннаго грабежа; онъ видалъ ее, наконецъ, грубой, жестокой, которая на всѣ жертвы, на всю любовь отвѣчала дикимъ, нелѣпымъ подозрѣніемъ или бросалась на носителей этой любви, какъ цѣпная собака, по приказу хозяина, бившаго ее плетью… А между тѣмъ, вѣдь въ ней же жила и та наивная, дѣтская, поэтическая правда… Въ чемъ же причина этого ужаса, который всталъ между нимъ и ею?
— Въ томъ, что я былъ не изъ нея, не единое съ нею во всемъ, рѣшилъ онъ.
— Вотъ только перейти мостъ и — тамъ, думалъ онъ, смотря на противоположный берегъ: — навсегда или нѣтъ?.. А если опять? спрашивалъ онъ себя. И опять безотчетный страхъ и ужасъ охватилъ его. Вереницей пронеслись въ его головѣ воспоминанія, рядъ впечатлѣній, событій, приведшихъ его къ попыткѣ само убійства. Удручающія противорѣчія налегли на его душу. Русановъ вдругъ почувствовалъ во всемъ тѣлѣ, такъ еще недавно бодромъ, полное изнеможеніе. Онъ присѣлъ на бортъ плашкота. Безсильной рукой онъ вяло поправилъ волосы; въ глазахъ у него стоялъ туманъ; на лицѣ появилось выраженіе болѣзненное, вялое, почти апатичное. А давно ли онъ шелъ такъ бодро, такъ ребячески самодовольно пробовалъ крѣпость и силу своихъ ногъ, рукъ, мышцъ и, улыбаясь, находилъ, что двух-годичныя гимнастическія упражненія, возня съ разнообразными ремеслами, отъ столярнаго и слесарнаго до сапожнаго (онъ даже учился два лѣта на извѣстной фермѣ пахать, косить и вообще „мужицкому труду“), сдѣлали изъ него уже „почти совсѣмъ народъ“!
— Можетъ быть, можетъ быть все это повторится опять… здѣсь, отвѣчалъ онъ на свои сомнѣнія: — но еще я этого, во-первыхъ, не знаю навѣрное, и притомъ, однако, мнѣ надо же жить, я хочу жить… Но не могу же я жить безъ этой „правды отношеній“ между мною и ими! Что такое я безъ нея? Какой смыслъ въ моемъ умѣ, знаніи, богатствахъ души, во всѣхъ тѣхъ пріобрѣтеніяхъ, которыми я вооружилъ себя, на счетъ ихъ, во всемъ томъ, что я удостоился воспринять отъ геніальнѣйшихъ умовъ человѣчества? Безъ нея, безъ этой правды — это ненужный, тяжелый, безсмысленный, давящій грузъ. Я долженъ найти, вернуть къ себѣ эту дѣтскую, поэтическую правду, въ гармоніи съ которой нѣкогда жила моя душа. Наивно было тогда ощущеніе этой правды, но оно было глубоко, правдиво, искренно… Изъ него, какъ изъ зародыша, истекло, выросло все то, во имя чего я отказался отъ себя самого, отряхнулъ послѣдній прахъ съ своихъ ногъ и иду туда. По крайней мѣрѣ, такъ было для меня… И если эта „правда“ скрылась отъ меня, я потерялъ ее, я долженъ открыть: гдѣ, въ какихъ формахъ, въ какихъ проявленіяхъ она живетъ. И если меня раздѣляетъ, разъединяетъ съ нею ложь, то гдѣ, въ чемъ эта проклятая ложь?.. А безъ этого я не могу… не могу дышать безъ этой простой, дѣтской, поэтической „правды“! Все одно, я долженъ идти, искать ее.
Русановъ повторилъ послѣднюю мысль нѣсколько разъ, блуждающими глазами продолжая смотрѣть въ даль рѣки. — А если опять… Но вѣдь я свободенъ! какъ-то словно украдкой подумалъ онъ.
Такъ онъ сидѣлъ, погруженный въ свои тяжелыя, противорѣчивыя думы, истерзанный и изнемогавшій подъ ихъ давленіемъ; онъ ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ вокругъ себя, даже шумъ огромной ярмарки за вязами — и тотъ не доходилъ до него. Но теперь, когда онъ поднялся, когда безконечная вереница мыслей оборвалась сразу, онъ вдругъ съ удивительной ясностью услыхалъ опять этотъ гулъ, какъ будто тысячная толпа, до того времени безмолвная, мертвая, внезапно ахнула, крикнула въ тысячу грудей и неистово загалдѣла. И контрастъ съ его удрученнымъ душевнымъ состояніемъ, разслабившимъ его, былъ такъ великъ, что онъ какъ-то горько засмѣялся: „Хорошъ же я пришелъ бы туда… въ народъ!“ проговорилъ онъ, и усиленно выпрямился, расправилъ члены, какъ будто желая сбросить съ своихъ плечъ какой-то грузъ.
Въ это время по мосту, по направленію къ ярмаркѣ, шли два молодыхъ мужика.
Одинъ былъ высокаго роста, мясистый, съ широкимъ краснымъ лицомъ и рыжей лохматкой волосъ на головѣ, на которой картузъ лежалъ, какъ блинъ; другой былъ ниже, но коренастый, на короткихъ ногахъ. Оба мужика шли, торопясь съ напряженнымъ усиліемъ; рыжій мужикъ отчетливо отмѣривалъ саженные шаги, а коренастый постоянно силился поспѣвать за нимъ. Оба они говорили громко, во все горло, запыхавшись на ходу, рѣшительно не обращая вниманія на то, что было вокругъ нихъ. Говорилъ, впрочемъ, главнымъ образомъ, коренастый, и говорилъ такъ громко и одушевленно, что Русановъ еще издалека, прежде чѣмъ могъ разсмотрѣть ихъ физіономіи, отчетливо слышалъ разсказъ.
— Ну, братецъ мой, дѣло мое съ Иваномъ Митревымъ пошло такъ, что только подмазывай… По рукамъ ужь хлопнули, и задатокъ получилъ я, рублевъ съ пятьдесятъ… Дѣло было первый сортъ; такое, братецъ, дѣло, одно слово — машина!.. Въ лобъ тебѣ навози, во снѣ не скоро приснится!.. ѣхать, значитъ, въ Ростовъ, по 600 рублевъ въ годъ… Всей семьей такъ мы и ахнули!.. А признаться, въ хозяйствѣ-то у насъ недотяжки были… Только что энто, братецъ мой, вдругъ — старика моего свалило!.. Ахъ, въ ротъ тебѣ навози!.. Разсказчикъ начиналъ все усиленнѣе махать руками, говорить громче, словно съ каждымъ дальнѣйшимъ словомъ онъ веселѣе дѣлался. Когда они проходили мимо Русанова, послѣдній даже замѣтилъ, что у него какъ будто глаза блестѣли отъ удовольствія.
— А вѣдь здоровый былъ?
— Здоро-о-овый еще!.. Еще жить бы да жить… И жену-то (мачиха мнѣ) недавно только схоронилъ… Чего бы ему еще дѣлаться!..
— Ну?..
— Ну, братецъ, старикъ позвалъ насъ, говоритъ: пришла моя смерть… дѣлать, говоритъ, ребята, нечего… Рано-поздно умирать надо… Только чтобы, говоритъ, настоящую кончину принять надо… А умирать — не миновать…» И точно: надо чести приписать — честно, благородно покончился… хозяйственно вполнѣ!.. Всякому дай Богъ!..
— Допустилъ, значитъ, Богъ-то?..
— Попустилъ кончиной какъ быть… Попа это позвалъ, причастье принялъ, покаяніе… Потомъ это велѣлъ образа къ нему поднести, всѣхъ около себя поставилъ, благословеніе каждому далъ, а мнѣ и говоритъ: «Ты, говоритъ, Серёга, будь замѣсто меня отцомъ и всему нашему дому рачитель!.. Вотъ, говоритъ, благословляю тебя нерукотворнымъ!..» Сползъ это съ лавки — да мнѣ въ ноги… Ну, съ тѣмъ, значитъ, и умеръ… А надо тебѣ сказать, я только-что годъ, какъ поженился, а послѣ отца-то четверо ребятъ осталось, еще отъ второй жены, малъ-мала меньше, изъ большихъ только сестра по 16-му году…
— Хо, хо, хо! загоготалъ рыжій мужикъ…
— Ты слушай, забѣгая впередъ, все больше увлекался разсказчикъ, какъ будто онъ разсказывалъ презабавнѣйшую исторію. — Ну, значитъ, благословленіе принялъ — шабашъ! потому — кончина была истинная, такъ сказать тебѣ, на рѣдкость!.. Какъ тутъ быть!.. Подумалъ-подумалъ, надо дома оставаться… Давай хоронить… И самъ думаю, и со стороны говорятъ: принялъ отецъ кончину истинно-христіанскую, такую кончину — истинно-хозяйственную: всѣхъ благословилъ, всѣмъ слово сказалъ, всему распорядки сдѣлалъ… Ну вотъ, братецъ, ровно онъ въ извозъ собирался, а не то что ежели бы примѣрно въ домовище да въ яму!.. Такая кончина!.. какъ быть? Надо ужь поминки, все честь-честью, по кончинѣ, да задатокъ-то. братецъ, весь и всадилъ на энту самую тоись операцію!..
— Хо, хо, хо! гоготалъ рыжій мужикъ…
— Ха, ха, ха! вторилъ ему разсказчикъ, все crescendo усиливая голосъ и размахи рукъ. — Только что, братецъ, прикончилъ я энту самую операцію, какъ, Господи благослови, корова пала… Ахъ ты, въ лобъ тебя накатай!..
— Ну!..
— Ну, только что, братецъ, сорокъ дней справилъ по отцѣ, Иванъ Митревъ, значитъ, на меня ко взысканію… Понимай, т. е. задатокъ-то.
— Хо, хо, хо! гоготалъ рыжій мужикъ.
— Ха, ха, ха! какъ эхо, отзывался коренастый.
— Полосой, братецъ, полосой, такъ и претъ!.. Раздуй твою калину! Помочи тоже откуда нито немного.
— Ну?..
— Ну, только-что управился съ хлѣбомъ, продалъ лошадь, уплатилъ… Чисто, значитъ, веду!..
— Ну?..
— Ну, Господи благослови, эдакъ, примѣрно, около Вздвиженья, ѣду съ базара (на подати хлѣбъ продавалъ), слышу — набатъ бьютъ у насъ!.. А я на чужой лошади… Гоню… Подъѣхалъ къ своей избѣ, только думаю: вотъ хоть что-нито успѣю вывезть на лошаденкѣ, а тутъ хозяинъ ея бѣжитъ, вырвалъ лошадь, да къ себѣ ко двору… Гляжу, а ужь отъ меня черезъ три избы занялось… Чисто!.. Очищай, молъ, коли такъ все ужь, разъ-такъ тебя перевертомъ…
— Хо, хо, хо!
— Ха, ха, ха! донесся уже издали до Русанова хохотъ перешедшихъ черезъ мостъ мужиковъ, гулко прокатившись въ нависшей надъ рѣкой тишинѣ. Русанова вдругъ словно что-то подняло. Этотъ хохотъ какъ будто влилъ новую кровь въ его жилы, какъ будто сразу порвалъ сковывавшія его чары, снялъ пелену съ глазъ — и для него стало все проясняться кругомъ. Онъ чувствовалъ, вотъ сейчасъ — эти мужики сольются съ галдѣвшей толпой, и ихъ хохотъ войдетъ какъ элементъ въ это общее галдѣнье и еще больше усилитъ его. «Вотъ какимъ надо идти туда», рѣшилъ Русановъ. Галдѣнье, которое прежде ему казалось такимъ безсмысленнымъ, дисгармоничнымъ, нелѣпымъ потокомъ выкриковъ, который оттолкнулъ было его отъ себя своей безсмысленностью, показалось ему теперь полнымъ нетолько глубокаго смысла, но и чарующей, воодушевляющей энергіи: вѣдь можетъ быть цѣлые десятки, сотни такихъ мужиковъ также гогочутъ тамъ, въ этой ярморочной толпѣ, и съ тѣмъ же выраженіемъ, по тѣмъ же поводамъ! И Русанову страстно захотѣлось догнать ихъ, войти въ эту толпу вмѣстѣ съ ними. Онъ почти побѣжалъ вслѣдъ за ними…
Коренастый мужикъ все еще продолжалъ усиленно поспѣвать за своимъ путникомъ, размахивая руками и, по прежнему, запыхавшись, разсказывалъ.
— Теперича, кое-какъ, помочами, избу справили… Да вѣдь много-ли еще въ ней ляду!.. Вотъ теперь, благослови Создатель, первое дѣло — всего закупи: и горшокъ купи, и чашку, и ложку, и плошку купи… А потомъ, глядишь, помоги Царица Небесная — соху, да косу, да топоръ, да борону, да… Вѣдь все, въ лобъ тебѣ навози, на-чисто!.. Полосой!.. Хо, хо, хо!
— Хо, хо, хо! Одно слово — хоть бѣги!
— Бѣги!.. Кабы я былъ вольный, такъ я бы убѣжалъ… Вотъ, подобралъ бы полы-то, да и валяй-катай по всей Россіи… А вѣдь я, слава тебѣ Господи, семьяный… Еще жена не беременѣла, а ужь у меня, благодаря Господа, четверо на рукахъ ѣдаковъ-то, малъ-мала меньше!.. Вотъ придешь, а они: тятенька-крестный… да тятенька-крестный, молочка бы, да бараночку!..
— Хо, хо, хо!.. гоготалъ рыжій.
— Ха, ха, ха!.. такъ-то, разъ-такъ твою коврижку!.. Вѣдь ихъ то-же, сломя голову, какъ щенятъ въ воду не сунешь?
— Какъ ихъ сунуть!.. Знамо!..
— То и есть… Чужихъ вонъ другихъ жалко, а вѣдь эти свои, по благословленію… Теперича опять сестренка… слюбилась, въ хвостъ ей шило!.. И спитъ, и видитъ, только бы въ церковь… Въ ногахъ валяется… Вотъ вѣдь тоже самую эту операцію надо по чести произвести… Потому — батюшкина кончина была истинная… Всякій помнитъ… То же какъ будто обидно, ежели супротивъ него проштрафишься… Наговорятъ всяко: не въ отца, да не въ отца, молъ, такъ и войдетъ… А вѣдь у насъ операція-то эта меньше трехъ ведеръ уступки не будетъ!… Это ужь, братъ, по самому тоись вѣрному разсчету… Хоть умри — ни полштофа меньше!.. Ха, ха, ха!..
— Хо, хо, хо! подхватилъ рыжій.
Скоро хохотавшіе мужики исчезли изъ глазъ Русанова.
— Вотъ она, эта народная масса! Что-то буду я въ ней, чѣмъ войду въ не и чѣмъ выйду? не безъ волненія думалъ Русановъ, уже потонувшій среди потныхъ, пыльныхъ, галдящихъ, толкающихся мужицкихъ тѣлъ.
II.
правитьСело собиралось встрѣчать Пасху. Улица, дворы, избы — все было полно своеобразнымъ движеніемъ и шумомъ. Солнце такъ и поливало деревню тепломъ и свѣтомъ. Грѣясь въ его лучахъ и дыша парнымъ весеннимъ воздухомъ, только что выпущенная изъ хлѣвовъ скотина медленно бродила всюду, по улицѣ, по задворкамъ, или нѣжилась, лежа на потной землѣ. Звонкоголосые ребятишки тамъ и здѣсь сновали между нею. Бабы шумно ходили въ избахъ съ подоткнутыми подолами и шайками, повыгнавъ, вмѣстѣ съ ребятишками и скотиной, изъ домовъ и мужей, которые, пользуясь этимъ случаемъ, пригрѣлись около кабачка, покуривая трубки, или уѣзжали въ городъ за покупками. Шла весна, шелъ праздникъ…
Въ большой, двужильной избѣ двухъ братьевъ-крестьянъ, казалось, громче и суетливѣе готовились къ празднику. Братья жили на разныхъ половинахъ, въ раздѣлѣ; двери между обѣими половинами избы были заколочены, но это не мѣшало имъ, а въ особенности ихъ бабамъ, перекоряться изъ всякихъ пустяковъ.
Внизу, на половинѣ одного изъ братьевъ снималъ квартиру сапожникъ Степанъ Тимоѳеичъ Королевъ. Семья у него была большая: самъ-другъ съ женой, пятеро дѣтей, старикъ-отецъ, полуразбитый параличемъ, да работникъ, а помѣщались они всего въ двухъ каморкахъ, изъ которыхъ одна занята была большой печью. Да кромѣ того, эта печь была общая, и жена сапожника, Анфиса Петровна, варила здѣсь кушанье вмѣстѣ съ хозяйкой, что ее очень стѣсняло. Внизу было душно и темновато, отчего дверь была всегда открыта настежь, хотя самъ Степанъ Тимоѳеичъ частенько покашливалъ.
У двухъ маленькихъ оконъ, на лавкахъ и стѣнахъ, размѣщены были не хитрые сапожные инструменты, а передъ ними, на обтянутыхъ кожей кадушкахъ сидѣлъ подмастерье и подростокъ, лѣтъ двѣнадцати, сынъ Степана Тимоѳеича, Никита. Невдалекѣ отъ нихъ, на старой машинкѣ, купленной въ городѣ на базарѣ, дѣлала строчку къ ботинкамъ старшая дочь сапожника, четырнадцати-лѣтняя Маша.
Всѣ работали молча, напряженно, не поднимая глазъ, спѣша закончить заказы.
Между тѣмъ, вокругъ этой напряженно работавшей группы, и съ боковъ, и снизу, и сверху, врываясь въ дверь и окна, носились тысячи разнообразныхъ звуковъ: ревъ скотины, плачъ и крики дѣтей, перекликиванье бабъ, кудахтанье куръ, громкій споръ двухъ братьевъ-хозяевъ, горластый окрикъ хозяекъ на куръ, свиней, ребятишекъ, мужей и кстати на Анфису Петровну, и, наконецъ, сухой кашель, надрывавшій отъ времени до времени грудь Степана Тимоѳеича. Онъ лежалъ около двери на нарахъ, на набросанной кучѣ всякаго хлама, и когда говорилъ или кашлялъ, то поднимался постоянно.
— Поласковѣе, Анфисушка, поласковѣе… Пообходительнѣе будь, полюбовнѣе, говорилъ онъ, пользуясь первымъ перерывомъ кашля, когда то его жена, то хозяйка хлопотливо входили и выходили въ дверь, громко, обрывисто говоря одна съ другой.
— Ужь ты-то лучше, Степанъ Тимоѳеичъ, помолчалъ бы… Хотя минутку полежалъ бы смирно… Грудь-то пожалѣлъ бы…
— Говорили мы ему ужь не разъ, съ сердито-соболѣзнующимъ укоромъ, какъ будто сквозь слезы, проговорила дочь, на минуту отрываясь отъ работы.
— Грудь-то бы пожалѣлъ… Вѣдь ужь ты ее ни чуточку не жалѣешь, да и головѣ-то спокой бы далъ: все-то говоришь, все говоришь… До всего-то тебѣ дѣло… А за меня не бойся: лишняго не скажу. Знаешь, чай, меня; не первый годъ живемъ, говорила Анфиса Петровна, женщина лѣтъ сорока, съ потнымъ, истомленнымъ отъ хлопотъ лицомъ, съ тѣмъ тихимъ, невозмутимо, повидимому, спокойнымъ, привѣтливымъ выраженіемъ лица, которое замѣчается у женъ, нетолько боящихся или любящихъ своихъ мужей, но и уважающихъ ихъ.
— Я знаю тебя, Анфисушка, знаю, сказалъ Степанъ Тимоѳеичъ: — а только все же говорю: поласковѣе съ ними, полюбовнѣе, съ людьми-то… А на нихъ не гляди, съ нихъ примѣра брать нечего… Господь съ ними!.. Мы при семьѣ должны собственную жизнь соблюдать, надъ собственной жизнью наблюдать…
Степанъ Тимоѳеичъ закашлялъ опять.
— Ты, Степанъ Тимоѳеичъ, поостерегся бы, поспокойнѣе полежалъ бы, въ самомъ дѣлѣ, замѣтилъ и работникъ, худощавый, невысокаго роста молодой человѣкъ
— Вы… вы меня оставьте, не останавливайте! хрипло проговорилъ больной, сдерживая кашель, который глухо переливался у него въ горлѣ. — Я вамъ разъ навсегда сказалъ: не удерживайте меня, продолжалъ онъ, уже строго обводя всѣхъ возбужденными, болѣзненными глазами: — если мнѣ Создатель смерть посылаетъ, то…
— Ну, что «смерть»!.. что пустое говорить… Ну, такъ прихватило… чай не въ первой!.. Продуло… Весна… разомъ подхватили всѣ присутствовавшіе, и въ тонѣ ихъ голоса дѣйствительно слышалось, что мысль ихъ была далека отъ смерти.
— Если мнѣ Создатель смерть посылаетъ, опять отчетливо повторилъ Степанъ Тимоѳеичъ, приподымаясь на локоть: — то тѣмъ паче я долженъ говорить… хорошее слово говорить, ежели Господь его мнѣ на умъ приведетъ… Я при семействѣ поставленъ, народъ при мнѣ живетъ, я за него отвѣтственъ. Хорошее слово нонѣ рѣдко… Брань нынче, свара, а хорошее слово рѣдко… Вотъ ты, Сергѣй, говоришь все: въ больницу, обратился онъ къ работнику: — а я тебѣ скажу еще разъ: не пойду я въ больницу, нечего мнѣ тамъ дѣлать, ежели у меня семья и притомъ ежели я хозяинъ, народъ при мнѣ… Не долженъ я бѣжать… Что я тамъ буду за человѣкъ? Вотъ, ежели хочешь, на праздникѣ, пойдемъ къ лекарю, ежели не пройдетъ, проводи меня… А въ больницу я не пойду. Ежели я отецъ и хозяинъ, и умереть мнѣ нужно на дѣтяхъ, на народѣ… Чтобы и смертный часъ шелъ имъ въ указаніе. Я не одиночка…
Пока говорилъ Степанъ Тимоѳеичъ, всѣ опять смолкли, повидимому, рѣшивъ, что дальнѣйшія попытки уговорить Степана Тимоѳеича помолчать останутся столь же тщетны, какъ и прежнія.
Степанъ Тимоѳеичъ, казалось, успокоился: онъ вытянулъ свое тощее, но коренастое, широкое въ плечахъ, коротенькое тѣло вдоль лавки такъ, что худыя тонкія волосатыя ноги выглядывали изъ подъ стараго полушубка, которымъ онъ былъ прикрытъ. При постоянныхъ приливахъ крови къ головѣ во время кашля нѣсколько опухшее лицо его, широкая лысина и большой желтоватый лобъ какъ-то рѣзко выдѣлялись на ситцевой розовой наволочкѣ подушки, вмѣстѣ съ большими усами, такъ поразительно выступавшими изъ всего лица, что широкая борода — и та какъ-то дѣлалась незамѣтной.
Дѣйствительно, не прошло десяти минутъ, какъ Степанъ Тимоѳеичъ приподнялся опять на локоть и заговорилъ:
— Вотъ ты, Серёга, говоришь: смерть, началъ онъ, повидимому, обращаясь къ работнику, хотя работникъ объ смерти ничего не говорилъ: — а я тебѣ скажу, смерти бояться нечего, и я не боюсь… Я вотъ боюсь, ежели настоящей кончиной Богъ не попуститъ, ежели околѣешь гдѣ-нито, не въ надлежащемъ мѣстѣ, яко тварь… Этого я боюсь… А ежели настоящая кончина… потому, кончина — великое дѣло!.. Кончиной жизнь держится!.. Худо ли я жилъ, хорошо ли — я всегда жизнь свою могу исправить, а кончину исправить нельзя…
Степанъ Тимоѳеичъ задохся, и такъ какъ ему никто не возражалъ, онъ легъ опять навзничъ, сталъ смотрѣть въ потолокъ, и продолжалъ уже въ такомъ положеніи.
— Благодарю Создателя, заговорилъ онъ, истово перекрестившись: — могу сказать прямо кому угодно: жизнь мнѣ далъ Господь вполнѣ израильскую… Прожилъ я честно, благородно вполнѣ, съ людьми былъ обходителенъ, ласковъ… Не то, что какая ни то гордость, али бы бахвальство: увижу самаго, можно сказать, низкаго человѣка, и передъ тѣмъ впередъ забѣгу, да низкій поклонъ ему, да съ улыбочкой, да пріятное слово… Вотъ, глядишь, мнѣ и легко въ жизни-то станетъ, и дѣточкамъ-то моимъ, и супругѣ, и курочкѣ-то моей, и всему моему обиходу… И живемъ мы какъ бы завсегда въ радости: здѣсь ли пріютимся, въ другое ли мѣсто передвинемся, въ третьемъ ли приспособимся — вездѣ мы свой уголъ знаемъ и отъ людской обиды отстраняемся… Слава Создателю!.. Все, что Господу угодно было мнѣ въ жизни указать, все выполнилъ въ лучшемъ видѣ: малыхъ возростилъ, уму-разуму обучилъ, слабому въ жизни оказалъ опору, въ семействѣ своемъ всегда легкій духъ утверждалъ, чтобы ропота, или отчаянія, или непотребства какого не было… Это первое дѣло!..
— Вотъ ты, Серёга, молодой еще человѣкъ, и это я для тебя говорю… (А и дѣточкамъ моимъ тоже на пользу послужитъ… Малы они еще, неразумны, а все же что-нито застрянетъ изъ моего и у нихъ)… Такъ говорю тебѣ: какъ бы тебѣ жить ни привелось, будетъ у тебя семья — первое дѣло, легкій духъ въ ней утверждай… Будетъ тебѣ въ жизни и обида, и посмѣяніе, и раззореніе всечасное, и будетъ у тебя отъ этого злоба, ропотъ въ душѣ, а ты все это въ себѣ скрой, передъ семействомъ же своимъ будь всегда въ легкомъ духѣ… И у нихъ будетъ легкій духъ, и будетъ жизнь какъ бы завсегда въ радости!.. Въ шалашѣ придется жить — и въ шалашѣ будетъ свѣтло и пріятно, какъ бы въ палатѣ!.. Тюрю придется ѣсть, а при легкомъ духѣ — и тюря будетъ пріятна на скусъ и для здоровья пользительна!.. Вотъ оно, что значитъ легкій духъ, Серёга!..
Степанъ Тимоѳеичъ совсѣмъ увлёкся, какъ будто онъ въ самомъ себѣ почувствовалъ вдругъ этотъ «лёгкій духъ», побѣдившій въ немъ даже недугъ: каріе глазки его засверкали, онъ поднялся на локоть, замахалъ другой свободной, худой рукой и уже спустилъ было ноги съ лавки, какъ припадокъ кашля вновь свалилъ его. Онъ кашлялъ долго, упорно, методически, безостановочно, какъ будто исполнялъ какую-нибудь работу. Обезсиленный, въ холодномъ поту, весь дрожащій, какъ листъ, съ глубокимъ стономъ упалъ онъ навзничъ на лавку. Всѣ работавшіе чувствовали себя тяжело, у нихъ у самихъ спирало и саднило въ груди; по временамъ, каждый изъ нихъ бросалъ на больного безпокойные взгляды. Съ окончаніемъ кашля Степана Тимоѳеича, все въ каморкѣ вдругъ сдѣлалось какъ-то еще молчаливѣе; только еще рѣзче выстукивалъ молотъ по подошвѣ.
Но не прошло и четверти часа, какъ опять голова Степана Тимоѳеича начала безпокойно ворочаться по подушкѣ, глаза его лихорадочно-оживленно забѣгали и онъ заговорилъ, какъ будто продолжая прерванную рѣчь.
— Вотъ онъ что значитъ легкій-то духъ!… Ты это, Серёга, прими въ жизни своей во вниманіе… Потому говорю тебѣ…
— Господи, Царь небесный! Да помолчалъ бы ты хоть одную минуточку, вдругъ рѣзко оборвала его вошедшая Анфиса Петровна: — вѣдь давно ли ты бухалъ на всю деревню… Вѣдь вонъ сосѣдямъ, и тѣмъ сердце надорвалъ… А намъ-то каково?..
— Тятенька, ты бы хоть часокъ, прибавила и Маша.
Степанъ Тимоѳеичъ строго замахалъ на нихъ рукой, не говоря ни слова и только давая знакъ глазами, что всѣ ихъ упрашиванія безполезны.
— Потому, говорю тебѣ Серёга, что ты одиночка, продолжалъ онъ, обращаясь къ работнику: — и что я тебя возлюбилъ истинно… Вотъ, передъ истиннымъ Создателемъ говорю, безъ лести, безъ разсчета: много я видалъ нашего брата, много работниковъ и подмастерьевъ у меня самого перебывало, а такого человѣка безмздоимочнаго и духомъ кроткаго, и человѣка любовнаго — не видалъ!.. И жалко мнѣ тебя поэтому, ежели ты отъ тягости житейской себя погубишь… Отъ нея много народу гибнетъ!.. Въ жизни всяко бываетъ: вотъ ты теперь одинъ, и свободенъ, и самъ себѣ баринъ: куда захотѣлъ — туда пошелъ, и мечтанія у тебя разныя, и все такое, а на завтра, глянь, анъ жизнь-то къ себѣ прицѣпила; говоритъ: будетъ тебѣ, послужи-ка мнѣ… Ну и взвалитъ тебѣ на плечи искусъ, да такой-то искусъ, что поднять-то его о-ой сколько силы надо!.. Вотъ тутъ, Серёга, легкій-то духъ Богъ и посылаетъ… Тутъ-то вотъ онъ для народа пуще злата, пуще почестей!… А ты какъ думаешь, черезъ что Господь легкій духъ въ человѣкѣ укрѣпляетъ? Черезъ истинную кончину… Кто ежели истинную кончину видѣть удостоился (отца ли, дѣда ли, ближняго ли кого, али совсѣмъ изъ постороннихъ — все едино), тотъ и легкій духъ въ себя укрѣпилъ, бодрость, и на всю жизнь свою получилъ указаніе!.. Вотъ почему и говорится, что кончиной жизнь держится…
Опять легъ навзничь Степанъ Тимоѳеичъ, протянулъ вдоль лавки свои худыя, волосатыя ноги, положилъ на грудь руки и торжественно-серьёзно смолкъ. Полное изнеможеніе выражалось во всей его фигурѣ, и въ обезсилѣвшихъ рукахъ, и въ осунувшемся лицѣ, и въ провалившейся груди… Но въ лихорадочно-блестѣвшихъ глазахъ, устремленныхъ къ потолку, много еще свѣтилось жизни, какой-то мрачной энергіи и вмѣстѣ мысли, которая, казалось, именно теперь овладѣла всѣмъ его существомъ, какъ будто прежде для нея не было времени и мѣста.
— Развѣ бы теперича во мнѣ или въ женѣ моей, вдругъ раздались снова слова Степана Тимоѳеича: — развѣ бы могъ быть, по жизни нашей (сколь много мы всего натерпѣлись и сколь велико бремя было на насъ), развѣ могъ бы, сказываю, быть у насъ легкій духъ, ежели бы мы не удостоились истинной кончинѣ предстоять?.. Никогда… Точно, что тятенька у меня еще живъ, да еслибъ и покончился онъ, то истинной кончины отъ него ожидать я не могу, потому, какъ по необстоятельности всей его жизни… Я не осуждаю и не ропщу, а говорю только, что онъ съ измладости меня обросилъ, самъ съ мачихой всю жизнь пилъ да кутилъ, а подъ конецъ жизни вотъ опять ко мнѣ пришелъ, когда ужь работать обезсилѣлъ; говоритъ: корми, я тебѣ отецъ… Я не ропщу… Видя его недуги, я въ кускѣ ему отказать не могу, какъ вижу, что еще моей израильской жизни, значитъ, предѣлъ не вышелъ… Я говорю только, что жизнь свою до-чиста я загубилъ бы, еслибъ вмѣсто отца не послалъ мнѣ Господь узрѣть истинную кончину хоша и совсѣмъ чужаго мнѣ человѣка… Вотъ какъ теперь вижу, какъ онъ кончался; говоритъ: ну, смерть пришла! началъ какъ-то умильно разсказывать Степанъ Тимоѳеичъ, смотря въ потолокъ, какъ будто предъ его умственными очами носились какіе-то совершенно живые образы. Но тутъ прервалъ его работникъ.
— Что ты, Степанъ Тимоѳеичъ, все о смерти, о кончинѣ говоришь, сказалъ онъ веселымъ тономъ: — себя растравляешь, да и другихъ насъ всѣхъ въ тоску вогналъ… Ужь это, братъ, какой же легкій духъ!.. Что ты и въ самомъ дѣлѣ: умирать что ли собрался? Эка бѣда, простудился… Поотлежишься — пройдетъ… Вотъ, какъ я тебя проберу горчишниками — глядишь, легкимъ духомъ вскочишь съ лавки-то!..
— Вѣрно, вѣрно! весело подхватилъ и Степанъ Тимоѳеичъ: — вѣрно, Серёга!.. Конечно, что я на Господа уповаю… Кончины своей не чую… Во мнѣ эдакого чтобы предчувствія нѣтъ… Вотъ полежу недѣльку — и все пойдетъ колесомъ!.. Еще мы, братъ Серёга, съ тобой поживемъ… А только что о кончинѣ всегда помнить надо: и что она есть, и какъ, и къ чему, и въ чемъ ея произволеніе…
— Да, помнить-то мы ее будемъ, а ужь говорить-то объ ней подождемъ, замѣтилъ работникъ: — мы вотъ какъ ни-то на рыбной ловлѣ объ ней съ тобой рѣчь поведемъ, при теплинѣ, у рѣки, за ухой!..
— Это такъ, такъ… Конечно, что я не знаю, какой меня Господь кончиной попуститъ, а только что теперь у меня на счетъ ея есть смущеніе… Отчего я заболѣлъ? Не отъ божьей воли, а отъ зелья, отъ вина… Вишь ты, братецъ, урѣзалъ въ какое время!.. По мѣсяцамъ воздерживаюсь, а тутъ, какъ сапожникъ, натянулся, передъ великими страстными днями!.. Что это можетъ означать? Теперича идетъ великій праздникъ… У всѣхъ будетъ радостно и пріятно… И я долженъ бы наипаче въ себѣ и въ семействѣ своемъ легкій духъ укрѣплять, а замѣсто того… Какую послѣ этакого поведенія могу я себѣ устроить кончину? И могу ли я кончину эту передъ лицомъ всѣхъ принять съ легкимъ духомъ?.. Вотъ я бы теперь долженъ въ городъ сбѣгать, и пасочку купить, и куличикъ, и яичекъ накрасить… Потому все это, со младенца до дряхлаго человѣка, легкій духъ укрѣпляетъ… Бѣдные мы, точно, и пріюта у насъ своего нѣтъ, и защиты, жизнь мы ведемъ израильскую, но между прочимъ не должны мы быть хуже другихъ, а наипаче, чтобы младенцы объ этомъ зависти къ другимъ не имѣли… У другихъ радостно и весело, и у насъ долженъ легкій духъ играть: у дѣточекъ чтобы платьицы, и рубашечки были чистенькія и новенькія, и пасочка, и куличикъ, и яички…
— Да все это будетъ; все будетъ сдѣлано… Не въ-первой вѣдь намъ праздникъ-то встрѣчать!.. Угомонись ты, ради Господа! Помолчи! утѣшала его Анфиса Петровна.
— Будетъ, Степанъ Тимоѳеичъ, все будетъ сдѣлано… Вотъ я ботинки закончу, и въ городъ смахаю, и все исполню… все сдѣлаю… поддерживалъ и работникъ.
— Сдѣлай, Серёга, сдѣлай! успокоился Степанъ Тимоѳеичъ: — для другихъ сдѣлаешь, себѣ лучше будетъ!.. Жить учись… Не всегда живешь по своей волѣ, больше поневолѣ…
— Сдѣлаю, сдѣлаю… Будь спокоенъ… Только полежи смирно, не волнуйся понапрасну.
И Степанъ Тимоѳеичъ повидимому успокоился совсѣмъ. Несмотря на то, что неустанная разговорчивость была его второй натурой, онъ видимо утомился до того, что задремалъ…
Въ каморкѣ опять настала тишина, но за-то масса разнообразныхъ звуковъ оживленной деревни, врывавшаяся въ окна и дверь, росла все больше и больше, обступила каморку сапожника съ боковъ, сзади, спереди и сверху. Казалось, сапожникъ, со всѣмъ своимъ обиходомъ — вотъ-вотъ потонетъ въ этомъ шумливомъ морѣ. Оно бушевало вокругъ этой «израильской жизни», какъ около маленькаго, одинокаго островка, который обдавало брызгами, хлестало пѣнистыми волнами и, казалось, готово было захлестнуть совсѣмъ. А островокъ только сжимался больше, только пугливѣе ёжился и уходилъ въ себя.
Дѣйствительно, уличный шумъ не довольствовался тѣмъ, что гудѣлъ вокругъ каморки Степана Тимоѳеича, онъ не рѣдко врывался прямо въ самый центръ, въ самую «святая святыхъ» его «израильской жизни».
Вотъ размахнулась широко дверь, и на порогѣ показался веселый, розовый, высокій мужикъ и не перешагнулъ, а какъ-то перемахнулъ черезъ порогъ огромными ножищами въ сыромятныхъ сапогахъ.
— Гдѣ сапожникъ-то? Боленъ, слышно? кричалъ онъ самымъ добродушнымъ голосомъ. — Эхъ ты, сапожникъ-сапожникъ! обратился онъ къ Степану Тимоѳеичу, увидавъ его на лавкѣ: — Прямой ты сапожникъ… А?.. Ну-ка, въ какое ты время нажрался зелья… А?.. у всякаго забота, всякъ старается, чтобы къ великому дню… А ты до чего достукался?.. Ты бы, братецъ, чинно, благородно, праздничка дождался, честь-честью насъ пригласилъ бы… А ты вотъ привыкъ къ бродяжей то жизни… Ахъ, сапожникъ, сапожникъ, говорилъ мужикъ, зашедшій больше отъ нечего дѣлать, и присѣлъ къ Степану Тимоѳеичу…
Но Степанъ Тимоѳеичъ вдругъ весь какъ-то съёжился, поднялся, сидя на лавкѣ, сдѣлалъ умильные глаза и съ такой мольбой смотрѣлъ на мужика, какъ будто онъ пришелъ разразить его однимъ ударомъ и разнести по-вѣтру всю его израильскую жизнь.
— Да, да… Это вѣрно… Вотъ что справедливо, то справедливо… Достоинъ казни, вполнѣ! твердилъ онъ мягкимъ, ласковымъ, заискивающимъ голосомъ: — Извините, добрые люди… Простите меня, окаяннаго!.. Достоинъ казни, достоинъ вполнѣ!.. А что ежели на-счетъ угощенія, то мы хуже людей не будемъ… Будьте спокойны!.. Завсегда пожалуйте къ намъ!..
— Ну, вотъ такъ-то лучше!.. А все же мнѣ тебя жалко, по совѣсти… Какіе великіе дни, а ты, можно сказать, не удержался, продолжалъ болтать бездѣльный мужикъ, выгнанный бабами на улицу и не знающій, къ чему приспособить себя, пока не наступитъ тотъ вожделѣнный моментъ, когда около куличей и пасокъ, самовара и ватрушекъ не начнется настоящій праздникъ.
— Нда, это, братъ, завсегда должно помнить… т. е. великій день… Ежели кто при правильномъ хозяйствѣ, тотъ оченно понимаетъ это… Ну, а вы, какъ значитъ бродяжіе люди, это вамъ точно — не дано, чтобы все было хозяйственно, продолжалъ болтать мужикъ, усиливаясь, съ особымъ напряженіемъ, пріискивать наиболѣе поучительныя фразы.
— Да, да, повторялъ какимъ-то шопотомъ, уже начиная дрожать, Степанъ Тимофеичъ: — достоинъ казни, вполнѣ!.. Справедливое твое слово, Иванъ Поликарпычъ, вполнѣ къ сердцу… принимаю…
И Степанъ Тимофеичъ вдругъ разразился кашлемъ.
— Ну, что ужь, Иванъ Поликарпычъ, какое время нашли людей учить, заговорила вошедшая Апфиса Петровна: — вы бы ужь это о праздникѣ пожаловали… Ужь мы какъ-нибудь проживемъ безъ ученья… Слава Богу, двадцать лѣтъ прожили, проживемъ и до конца вѣка…
— Да вѣдь я для васъ же… Пособолѣзновать пришелъ… Вотъ молъ, думаю, сапожникова жена съ ребятишками убивается.. Ну-ко, молъ, подлецъ эдакій — въ какіе дни рѣзанулъ… У всѣхъто къ празднику стараются…
— Нѣтъ ужь, вы сдѣлайте милость, ужь оставьте, заговорила было Анфиса Петровна, но Степанъ Тимофеичъ, продолжая кашлять, такъ усиленно замахалъ на нее руками, что мужикъ испугался — и ушелъ.
— По-ла-а-осковѣе, Анфисушка, по-лю-ю-бовнѣе съ ними, выговаривалъ среди кашля Степанъ Тимофеичъ: — убьютъ, однимъ словомъ убить могутъ… Много ли намъ надо? Убьютъ… И миръ нашъ, и пріятство убьютъ… Грѣхъ, предъ семьей грѣхъ будетъ…
— Ну, ну, хорошо, утѣшала его Апфиса Петровна, укладывая на подушку.
Послѣ визита словоохотливаго мужика и продолжительнаго кашля Степанъ Тимоѳеичъ долго не могъ придти въ себя. Руки и ноги у него похолодѣли. Лицо налилось кровью. Онъ долго дрожалъ.
— Господи, шептала Анфиса Петровна: — вотъ онъ всегда такъ, и здоровый-то не лучше… Унижается лаской, смиренствомъ, а у самаго внутри-то такъ и кипитъ… Такъ же вотъ бывало схватишь это за руку, а она у него, что теперь же, ровно ледъ… А наружу виду не подаетъ!.. Въ наказаніе что-ли наградилъ его Господь ко всему такой чуткостью.
— Ты бы, тятенька, хоть уснулъ чуточку, подошла къ нему Маша, блѣдная, сутуловатая дѣвушка, съ добрымъ лицомъ и мягкимъ голосомъ, жалостливая и нервная; она совѣтовала отцу уснуть, вмѣстѣ и жалѣя, и сердясь на него.
— Усну, усну, сказалъ Степанъ Тимоѳеичъ, успѣю… Что мнѣ теперь, мошеннику, и дѣлать больше, какъ не спать! Успѣю наспаться!.. Вотъ, Серёга, что значитъ израильская наша жизнь, обратился онъ опять къ работнику: — совсѣмъ, братецъ, иная отатья… А все отчего? отъ того, что истинную кончину я видѣлъ… А до того времени, ухъ какой я былъ головорѣзъ!.. Страшно подумать! Чтобы мнѣ тогда кто-нибудь посмѣлъ эдакое сказать, намекнулъ онъ на мужика: — да чтобы я живъ съ нимъ разстался!.. Да, вольный былъ, былъ одинъ, а кровь-то что кипятокъ горѣла… Бывало, самую-то самую малую насмѣшку ежели кто за версту шепотомъ выскажетъ, и ту чуялъ, и отъ той ужь у меня кровь въ лицо бросалась!.. Вѣдь я, мошенникъ, объ чемъ только не мечталъ?.. Вѣдь я къ самому царю хотѣлъ идти!.. А объ архіереяхъ и губернаторахъ я даже думать не хотѣлъ… А истинная кончина все повѣнчала, всю жизнь разомъ повернула: стоялъ ты столбомъ вавилонскимъ, а она тебя взяла да на земь положила… полотномъ разостлала… Да, умомъ-то готовъ былъ подъ-небеса уйти, а Богъ-то говоритъ: нѣтъ, ты его по землѣ пусти, ползкомъ да низкомъ, ниже травы, тише воды… Къ израильской жизни его приспособь… Да, Серёга, прими въ жизни своей во вниманіе…
Степанъ Тимоѳеичъ сталъ говорить все тише и отрывистѣе и, наконецъ, утомленный непосильнымъ напряженіемъ, дѣйствительно заснулъ.
III.
правитьКъ вечеру слѣдующаго дня, хлопотливый шумъ смолкъ и по избамъ, и на улицѣ. Все и всюду прибралось, вычистилось, вымылось и прекратило работы. Даже у сапожника зашабашили, и его каморка тоже прибралась, вычистилась. Работникъ недавно вернулся изъ города, веселый и довольный, съ покупками, составлявшими такой важный предметъ заботъ для Степана Тимоѳеича. Онъ вымылся въ банѣ и въ чистой розовой ситцевой рубахѣ сидѣлъ теперь на лавкѣ, весело посматривая то на Степана Тимоѳеича, то на ребятишекъ, возившихся по полу, укладываясь спать. Степанъ Тимоѳеичъ теперь лежалъ смирно, изрѣдка только перекидываясь кое-какими замѣчаніями съ женой. Вымытый, причесанный руками самой Анфисы Петровны, сидѣлъ на печкѣ въ чистомъ бѣльѣ параличный старикъ-отецъ. И только сама Анфиса Петровна, перемывшая всѣхъ своихъ чадъ и домочадцевъ, еще не покладывала рукъ. Керосиновая лампа тускло освѣщала квартиру. Было крайне бѣдно, непріютно кругомъ, скудно и убого, но всякій, взглянувъ на лицо работника, могъ бы сказать, что нѣтъ такого страшнаго положенія, которому духъ человѣческій не сообщилъ бы своего величія и красоты.
— Вотъ, Серёга, спасибо… Вотъ у насъ и пріятство, и лёгкій духъ, говорилъ отъ времени до времени Степанъ Тимоѳеичъ: — великія я вижу для себя въ жизни милости… А все ты: кабы не ты, что стали бы мы, бѣдные, дѣлать?.. Серёга!.. Я тебѣ скажу прямо: тебѣ уготована какая ни есть въ жизни планида… Ты не говоришь, а я полагаю такъ, что истинной кончинѣ ты предстоялъ… Чью-нибудь истинную кончину ты видѣлъ… И тебѣ истинная кончина уготована… Ты — не изъ простыхъ… Нѣтъ, не изъ простецовъ… Ты отмѣченъ…
И на лицѣ Серёги при этихъ рѣчахъ сіяло дѣтское, наивное самодовольство…
— Ты бы ложился Сергѣй Миколаичъ, говорила Анфиса Петровна: — пора ужь и отдыхать всѣмъ.
И Серёга послушно разостлалъ на лавкѣ, на которой сидѣлъ, полушубокъ — и легъ, бросивъ въ головы подушку.
Пріятное чувство отдыха послѣ напряженнаго физическаго труда еще болѣе усилило то внутреннее, ребяческое самодовольствіе, которое его не покидало съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ города. Ему такъ пріятно было чувствовать, что онъ весь, цѣликомъ, могъ отдать себя этой бѣдной семьѣ, могъ доставить ей ту микроскопическую долю довольства, которое, онъ видѣлъ это слишкомъ ясно, тѣмъ не менѣе вносило такую внутреннюю полноту въ ея существованіе. Онъ закрылъ глаза, и лучшія минуты жизни сами собой воскресли въ воспоминаніи. Онѣ плавно и мирно, какъ волны тихой рѣки, скользили одна за другой.
— И что такое это за истинная кончина, о которой они всѣ говорятъ? спрашивалъ онъ себя, внутренно улыбаясь наивности разсужденій Степана Тимоѳеича. — А въ самомъ дѣлѣ, былъ ли я свидѣтелемъ истинной кончины?..
И ему вспомнилась мать, эта «андельская душа», какъ звали ее крѣпостные крестьяне. Умирая, она дѣйствительно, позвавъ его, перекрестила, положила на голову руку и, заливаясь слезами, сказала: — «Не забывай этихъ людей, дорогой мой; вездѣ, гдѣ бы ты ни былъ, отдавай имъ все, что можешь»…
Слова эти какъ-то смутно коснулись тогда его души, наполненной грустью и болью. Хотя онъ не зналъ положительно, что мать его умираетъ, но онъ чувствовалъ, по той молчаливой торжественности, съ которою все дѣлалось вокругъ, по тяжелому предчувствію, что съ дорогимъ ему существомъ что-то дѣлается ужасное. Тогда ему было тринадцать лѣтъ. Отца онъ не помнилъ почти. Все дѣтство онъ провелъ неразлучно съ матерью. И не эти предсмертныя слова ея опредѣлили всю его дальнѣйшую судьбу, а вся жизнь ея, ея любовь, ея глубокая, чувствующая «андельская душа» научила его отдавать имъ все, что можно… Да, и онъ отдалъ уже дѣйствительно все, что можно было!.. Изъ богатаго барина онъ давно уже сталъ пролетаріемъ; изъ руководителя и опекуна — слугой; изъ «отца нашего» — братомъ. Все, съ лихорадочной, страстной торопливостью, сбросилъ онъ съ себя, все, что только хоть чѣмъ-нибудь отравляло торжество дорогой для него поэтической правды, разъединяло его съ нею… Онъ ни передъ чѣмъ не останавливался: онъ видѣлъ, что пропасть, которую онъ силился заполонить, какъ будто только росла все шире и шире, по мѣрѣ того, какъ онъ ее заполонялъ. Она какъ будто требовала уже нетолько того, что можно было отдать, но и чего нельзя было отдать… Онъ не остановился передъ послѣднимъ средствомъ, стереть съ себя даже обликъ, мѣшавшій, по его мнѣнію, торжеству этой правды — и вотъ онъ здѣсь! Ему припомнилось, какъ онъ на ярмаркѣ встрѣтился съ Степаномъ Тимоѳеичемъ.
Усталый, вспотѣвшій, печальный, терзаемый сознаніемъ, что онъ чужой все еще этой толпѣ, этой массѣ, среди которой онъ толкался безъ дѣла и смысла, онъ выбрался изъ нея на поле и здѣсь присѣлъ. Вдругъ онъ замѣтилъ группу, двигавшуюся отъ ярмарки, видимо покончивъ тамъ свои дѣла. Впереди самъ Степанъ Тимоѳеичъ, съ своей огромной, несоразмѣрной съ туловищемъ, лысой головой, съ огромными толстыми, торчавшими усами, несоразмѣрно выступавшими надъ бородой, на короткихъ босыхъ ногахъ, запотѣлый, усталый, но торопливый, подвижной, вѣчно говорящій, везъ впереди, вмѣстѣ съ подросткомъ своимъ, ручную телѣжку, въ которой сидѣлъ дряхлый сѣдой старикъ. За ними слѣдомъ бойко шла среднихъ лѣтъ женщина, съ малыми дѣтьми и худой, молоденькой дѣвушкой. Онѣ везли другую тѣлежку, наполненную готовымъ сапожнымъ товаромъ и разнымъ хозяйственнымъ скарбомъ.
Эта своеобразная группа такъ поразила Русанова, а въ особенности ея предводитель, что онъ рѣшилъ тотчасъ же пойти вмѣстѣ съ нею, куда бы то ни было, и, наконецъ, добиться хоть чего-нибудь опредѣленнаго. Прежде всего, какъ и всегда, въ немъ заговорило гуманное чувство.
— Они, кажется, такъ бѣдны, что я уже для нихъ никакъ не буду лишнимъ и въ чемъ нибудь да буду полезенъ. По крайней мѣрѣ, я помогу имъ везти хоть старика. И вотъ онъ нагналъ ихъ, и уже любезно и предупредительно раскланялся съ нимъ «поласковѣе» и словоохотливый Степанъ Тимоѳеичъ. Не прошло получаса, какъ онъ уже совершенно сошелся съ этими бѣдными людьми. Оказалось, что это бродячій деревенскій сапожникъ, не имѣющій опредѣленнаго угла и со всей семьей кочующій изъ деревни въ деревню. И тогда то впервые Степанъ Тимеееичъ объяснилъ ему основаніе «израильской жизни», которую онъ проживалъ такъ бодро, неунываемо, «съ легкимъ духомъ»!..
И какъ доволенъ былъ тогда Русановъ, когда Степанъ Тимоѳеичъ согласился взять его въ работники. «Вотъ, думалъ онъ: — я войду въ самую святая святыхъ этихъ нуждающихся и обремененныхъ… Я сольюсь весь, цѣликомъ, наконецъ, съ той поэтической правдой, и уже между нами не ляжетъ ни тѣни, которая бы чѣмъ-нибудь затуманила правду и чистоту нашихъ отношеній…»
И, дѣйствительно, какъ будто дѣтская поэтическая правда сразу воскресла передъ нимъ!.. Мало того, говорливый и пытливый Степанъ Тимоѳеичъ оказался не чуждымъ даже той «игры мысли», той воспріимчивости къ «идеѣ» и къ романтическимъ грёзамъ, которыя такъ дороги интеллигенціи. Часто цѣлыя ночи проводили они оба, съ ребятишками, на рыбной ловлѣ, у зажженной теплины изъ свѣжихъ вѣтвей, и объ чемъ только не вели они бесѣдъ! И полюбилъ Степанъ Тимоѳеичъ Русанова до того, что самъ ему признавался: «часто думаю: ну, какъ, молъ, предъ нашей жизнью обидится, или ѣда наша не понравится, или платы большой захочетъ, или кто изъ богатыхъ хозяевъ его сманитъ… А вѣдь мы, Серёга, по истинѣ тебѣ скажу, при тебѣ вздохъ имѣемъ! Да нѣтъ, ты не простецъ… Нѣтъ, еслибы ты изъ таковскихъ, изъ всякихъ былъ, ты бы развѣ… Да нѣтъ… Гдѣ бы!.. Рѣдко!..»
И взаимное довольство ихъ другъ другомъ росло до того, что Русановъ даже ни разу ни задумался надъ вопросомъ: кто и что онъ, и отчего онъ здѣсь?
Степанъ Тимоѳеичъ все больше и больше интересовалъ его какимъ-то страннымъ, непонятнымъ укладомъ своей души. Какъ физически поражала его фигура несоразмѣрностью своихъ членовъ, такая же несоразмѣрность была, казалось, и въ его нравственномъ укладѣ. То представится онъ гордымъ, надменнымъ, свободнымъ и независимымъ патріархомъ своей израильской жизни, то вдругъ разскажетъ, что не одинъ разъ, когда ему приходилось платить недоимки за паспортъ, онъ ложился подъ розги, получалъ заслуженное и паспортъ, а на деньги покупалъ ребятишкамъ ситцу на новенькія рубашенки! То онъ былъ строгій, неуклонный ригористъ, то вдругъ запивалъ отчаянно, кутилъ, пилъ, или спалъ безъ просыпу цѣлую недѣлю! И многое подобное припомнилось теперь Русанову.
Русановъ задремалъ. Спалъ онъ или нѣтъ еще, онъ не зналъ хорошенько, но онъ услыхалъ какой-то странный шумъ и открылъ глаза. Прямо надъ его головой горѣла лампадка и блѣднымъ колыхающимся синеватымъ свѣтомъ освѣщала каморку. Всѣ уже, должно быть, спали; даже изъ стряпной доносился храпъ Анѳисы Петровны. Дѣти спали на полу въ повалку.
— Ты спишь, Серёга? вдругъ спросилъ его Степанъ Тимоѳеичъ. Русановъ приподнялся и смутился: около своей лавки стоялъ Степанъ Тимоѳеичъ, на дрожащихъ ногахъ. Странно какъ-то глядѣла вся его несоразмѣрная фигура въ блѣдноватомъ свѣтѣ лампадки: большая голова съ широкой лысиной, около которой торчкомъ стояли жидкіе всклокоченные волосы; осунувшееся лицо, на которомъ рѣзко выступали только блуждающіе и лихорадочные каріе глаза, да торчащіе толстые жгуты усовъ, коренастое, короткое туловище и тонкія, худыя, словно ребячьи; руки и ноги — все это какъ будто поразило Русанова. Никогда еще образъ сапожника такъ рѣзко не очерчивался во всей его оригинальной несоразмѣрности, какъ теперь.
— Что же ты это, Степанъ Тимоѳеичъ, не спишь? спросилъ онъ его.
— Жутко мнѣ что-то, Серёга… Ты бы со мной поговорилъ, сказалъ онъ, садясь на лавку. — Вотъ мы съ тобой насчетъ истинной кончины говорили вчера…
— Ну, вотъ объ чемъ опять вздумалъ!.. Ты бы объ этомъ не думалъ… Ты бы объ чемъ другомъ…
— Нѣтъ, Серёга… Ты меня послушай… Съ другимъ бы я не сталъ говорить, пожалуй… А ты… Я тебя какъ сына полюбилъ… Передъ истиннымъ Богомъ!.. За твою кротость, доброту, благородство… Послушай меня… Я тоже… Скажу тебѣ не въ похвальбу… Что мнѣ хвалиться? Можетъ, я вотъ скоро докончусь…
— Ну, оставь ты это… Что праздникъ себѣ портишь такими мыслями?
— Это такъ… А все же… Такъ вотъ я тебѣ хотѣлъ сказать: я вѣдь тоже изъ «отмѣченныхъ» былъ, проговорилъ Степанъ Тимоѳеичъ внушительнымъ шопотомъ, возможно понижая голосъ: — да, изъ нихъ… Во мнѣ, братъ, эдакое, всякое играло, въ молодости… Да я только никому не говорю объ этомъ, молчу… Да и думать объ этомъ, вспоминать при нашей израильской жизни не годится… (Онъ погрозился пальцемъ). Потому, ежели эдакія мечтанія въ голову запустить, все можно сгубить: и себя загубить, и души загубить, что около тебя кормятся да живутъ… Съ этимъ, братъ Серёга, что съ огнемъ, осторожно надо, осторожно… Слава Создателю! продолжалъ онъ, смотря на образъ: — миловалъ Онъ меня, оберегъ… Никогда эти мечтанія самыя, съ тѣхъ поръ, какъ израильскую жизнь я принялъ, никогда меня не смущали… Только вотъ развѣ выпьешь когда, зѣлья-то бѣсовскаго хватишь! Ну, да это оставимъ… Да, такъ вотъ развѣ въ пьяномъ одержаніи; иногда эдакъ въ головѣ-то и пойдетъ старое колобродить: и зачѣмъ, молъ, это я жизнь свою загубилъ?.. Можетъ, молъ, былъ бы я теперь какой-нибудь архіерей, али бы (грѣхъ вымолвить!) какой-нибудь Арій… И проповѣдывалъ бы я слово, и надъ людьми надъ всѣми властвовалъ бы, и всѣ люди мнѣ поклонялись бы, моему приказу, и съ покорностію ницъ лежали бы… И творилъ бы я надо всѣми великій судъ… И возсѣлъ бы я въ златотканной одеждѣ!
Степанъ Тимоѳеичъ говорилъ все напряженнѣе и напряженнѣе, какъ будто желая, чтобы его шопотъ не коснулся ничьего слуха, кромѣ работника. Глаза его сверкали еще лихорадочнѣе, лицо разгорѣлось. И вдругъ онъ пріостановился, и потомъ прибавилъ:
— Это сапожникъ-то!.. Вотъ объ чемъ я, мошенникъ, когда-то думалъ!.. Ты слышишь, Серёга?
— Слышу, слышу.
— Ты вотъ поди сюда, сядь ко мнѣ поближе, показалъ онъ ему рукой на мѣсто возлѣ себя.
И когда Русановъ присѣлъ рядомъ съ нимъ, объятый неопредѣленнымъ смущеніемъ, Степанъ Тимоѳеичъ продолжалъ:
— Сядь вотъ… Слушай… Это я тебѣ только говорю… Опять скажу, что я за тобой примѣчаю… Ты тоже изъ отмѣченныхъ… По всему я вижу, ты такъ же думаешь, какъ и я, мошенникъ, когда то думалъ… Ты ужь не разъ со мной на рыбной ловлѣ объ разномъ такомъ, не отъ настоящей жизни, заговаривалъ… Слушай, Серёга, и прими во вниманіе своей жизни.
Пріостановился Степанъ Тимоѳеичъ, помолчалъ, упорно смотря передъ собой, какъ будто ужасъ охватывалъ его, и онъ все не рѣшался объ чемъ-то говорить.
— Вотъ такъ же было, началъ онъ медленно: — было передъ великимъ днемъ… Да, вотъ какъ разъ… Слышь ты, Серёга, вотъ точь-въ-точь такъ… Хозяинъ мой умиралъ… А я съ малолѣтства жилъ у него до восемнадцати лѣтъ, потому, какъ былъ оброшенъ своимъ родителемъ… Хозяинъ былъ у меня человѣкъ твердый, строгихъ правилъ, держалъ насъ въ послушаніи… А было насъ у него, учениковъ, когда четверо, когда трое, но всѣ боялись его и не любили. Только я ему прилежалъ, потому, первое дѣло, что родительской ласки, родительскаго наставленія и примѣра не видалъ я съ молодости; второе дѣло потому, что строгость его и твердость была не отъ характера, а отъ разума… Что ни вечеръ, какъ только пошабашимъ, читалъ онъ божественныя книги Чикъ-менеи и иныя… Слушали его или нѣтъ, все равно было ему, онъ къ этому не понуждалъ, а читалъ себѣ ровно, голосомъ твердымъ и звонкимъ… Прочтетъ, что положено, лентой заложитъ, помолится и ляжетъ спать. И опять — слушалъ его кто или нѣтъ — не спроситъ… И точно, рѣдко кто изъ насъ его слушалъ… Только я, окаянный мошенникъ, ровно тать, упрусь въ него съ палатей глазами и тихо, никому виду не давая, каждое слово ловлю, ровно ворую, боюсь опустить… Говорилъ я тебѣ: былъ я кровью кипучъ, сердцемъ горячъ, какъ огонь… По родительскому ли для себя огорченію, по сиротству ли своему, только я былъ изобиженъ душой, и росла у меня ко всѣмъ злоба, и гордыня, и высокомѣріе… Былъ я злющъ, и ни отъ кого простить не могъ обиды… Но за то твердъ былъ при дѣлѣ, и въ поведеніи, потому, но горячности и гордости своей, отстранялся отъ товарищей и шалостей ихъ… Такъ-то, крадучись, и выслушалъ я отъ старика всю эту книгу Чикъ-Минею и иныя… Слушалъ про подвижниковъ, и святителей, и патріарховъ… И какія мысли у меня, окаяннаго, возродились тогда въ головѣ, какихъ мечтаній не было: во снѣ и на яву видѣлъ я и вельможъ, и сильныхъ міра, что богатства и почестей отрѣшались и дѣлались нищи, и наги, и босы; видѣлъ я, что и нищіе духомъ, босые и голые восходили до сана святительскаго, и дѣлались мощными и сильными міра, и сами цари преклонялись имъ… Слыхалъ ты о святѣйшемъ патріархѣ Никонѣ, государѣ всея бѣлыя, и великія, и малыя Россіи? спросилъ Степанъ Тимоѳеичъ какъ то особенно таинственно.
— Слыхалъ, отвѣчалъ Русановъ, все еще объятый непонятнымъ смущеніемъ.
— Слыхалъ… Ну, и оставимъ это!.. Такъ вотъ: было ужь мнѣ шестнадцать лѣтъ, и вижу я — мечтанія мои одолѣваютъ меня… Говорю я однажды хозяину: «Хозяинъ, научи меня грамотѣ!» А зачѣмъ, говоритъ, тебѣ она нужна? — Хочу, говорю, книги читать… Хорошо, говоритъ, тебя, Степанъ, учить стану, потому — примѣчаю за тобой, что ты не простецъ… Учусь я, а между прочимъ тай) въ себѣ, скрытно отъ всякой души, свой умыселъ… А умыслилъ я бѣжать въ монахи и сталъ копить деньги, которыя положилъ мнѣ на семнадцатомъ году хозяинъ. Такъ прожилъ я два года, а умыселъ мой все крѣпнетъ… Къ тому времени хозяинъ захворалъ шибко. Мѣсяцъ или два не вставалъ съ постели. Которые были ученики — разбѣжались. А у хозяина были дѣти — все дочери, и старшей изъ нихъ Анѳисѣ только-что минулъ шестнадцатый годъ. Хозяйка же давно умерла. И говоритъ мнѣ хозяинъ: «Степанъ, не бѣги хоть ты… Что мнѣ будетъ дѣлать? Повремени, пока встану, тогда ступай съ Богомъ, куда хочешь». Подумалъ я, и опять свой умыселъ до поры скрылъ въ себѣ, остался. Только, вотъ также ночью, наканунѣ великаго дня, вдругъ проснулся хозяинъ и кричитъ меня: «Степа, смерть моя пришла! Надо истинную кончину принять!.. Сходи за священникомъ!» Ну, пріобщился, покаялся… Потомъ велѣлъ образъ ему подать: дочерей своихъ каждую благословилъ и каждой слово сказалъ… А я эдакъ въ сторонкѣ стою… Потомъ, гляжу, манитъ онъ меня, старикъ-то… "Подойди, говоритъ, Степа, я и тебя благословлю… Ты вѣдь все равно, что сирота… И меня образомъ благословилъ: потомъ, это, посмотрѣлъ на меня и говоритъ: «вижу, говоритъ, Степанъ, не простецомъ ты уродился… Молодъ ты, а умыслы у тебя большіе и разумомъ ты крѣпокъ и твердъ… Будетъ, говоритъ, для тебя въ жизни особая планида! Благословитъ тебя Господъ и укрѣпитъ!» Потомъ это, Серёга, заговорилъ вдругъ Степанъ Тимоѳеичъ опять напряженнымъ шопотомъ: — потомъ, это, старикъ-то сползъ съ лавки, трясется весь, да мнѣ, мальчишкѣ-то, въ ноги: «Степа, говоритъ, будь имъ, сиротамъ, заступникъ и защитникъ!.. Тебѣ, говоритъ, кланяюсь, одному тебѣ… Потому, говоритъ, кланяюсь, что у кого умыслы большіе, тотъ и малую тварь не покинетъ и не изобидитъ, и въ обиду ее не дастъ… Будь имъ отецъ!..» Стоитъ старикъ передо мною на колѣняхъ, а подняться ужь и не можетъ. А я совсѣмъ потерялся, стою да плачу, и сироты плачутъ… Ну, потомъ…
Степанъ Тимоѳеичъ не договорилъ, схватился за плечо Русанова и чуть слышно проговорилъ:
— Ослабъ я, Серёга… Вишь, голосъ потерялъ… Я ужь полежу… И ты поди лягъ…
Взволнованный, оторопѣлый, растерявшійся отошелъ отъ него Русановъ, какъ-то машинально сѣлъ на свою постель и сталъ внимательно слѣдить за дыханіемъ Степана Тимоѳеича Странное дѣло! въ первый разъ, только теперь вдругъ ему мелькнула смутная мысль о возможности внезапной смерти хозяина. Но эта мысль такъ и застряла у него въ мозгу одинокой. Она его просто поразила своей неожиданностью. Какъ-то оказалось такъ, что въ то время, когда вся его душа, всѣ мысли были заняты народомъ, «массой», ему никогда не приходилъ вопросъ о томъ, какъ умираетъ крестьянинъ и какой смыслъ имѣетъ смерть въ его жизни. Только въ послѣднее время его поразили разсужденія объ «истинной кончинѣ», но поразили какъ необъяснимый, своеобразный фактъ.
Онъ сидѣлъ неподвижно уже цѣлый часъ и чутко вслушивался въ дыханіе больного, слѣдилъ за малѣйшимъ его движеніемъ. Какъ вдругъ больной повернулся быстро, неожиданно, приподнялся на постели, уставился неподвижно зрачками въ стѣну и потомъ громко, торопливо и четко выговорилъ: «Вставайте! Смерть пришла!.. Душитъ!..» Русановъ, вскочившій въ испугѣ еще при первомъ его движеніи, подбѣжалъ къ нему.
— Вотъ здѣсь, грудь… Три!.. торопливо говорилъ Степанъ Тимоѳеичъ, падая навзничь.
Русановъ быстро сталъ растирать рукой, потомъ растерялся, не зная, за что взяться.
Больной сталъ стонать. Проснулись Анфиса Петровна, Маша. Всѣ суетились, бѣгали, пораженные, растерянные. Параличный старикъ вдругъ сползъ съ печи самъ и, едва держась на дрожащихъ ногахъ, опершись на клюку, сѣдой и дряхлый, остановился у изголовья больного и сурово-строго смотрѣлъ, не сводя глазъ съ его лица. Словно на стражѣ чего-то остановился онъ. Степану Тимоѳеичу становилось хуже; боли усиливались. Побѣжали за священникомъ. Степанъ Тимоѳеичъ причастился съ трудомъ. Силился нѣсколько разъ благословить дѣтей образомъ, который старался всунуть ему въ руку старикъ, но не могъ. Здоровое, еще не стариковское тѣло сильно боролось за жизнь и не легко разставалось съ нею. Два часа онъ стоналъ и кричалъ; два часа глухо и сдержанно рыдала и терзалась семья. Напряженные нервы не выдерживали больше.
— Создатель! Пошли мнѣ смерть… Смерть пошли поскорѣе!.. Поскорѣе! Смерть! не то стоналъ, не то кричалъ Степанъ Тимоѳеичъ.
— Полоумный, что ты говоришь? вдругъ какимъ-то рыдающимъ и вмѣстѣ отчаяннымъ голосомъ закричалъ на него старикъ-отецъ: — о чемъ ты просишь?..
— Смерть! Поскорѣе смерть!
— О чемъ ты просишь, полоумный! Опомнись!.. О комъ ты думаешь при кончинѣ? О себѣ? Тебѣ смерть, а намъ что? Намъ что будетъ? Намъ? кричалъ старикъ, дрожалъ весь самъ, дрожалъ костыль въ его рукахъ и стучалъ въ полъ. — Стёпа! молись за насъ! зарыдалъ онъ, какъ ребенокъ.
— Степанъ Тимоѳеичъ, живи!.. Тятенька, живи!.. О жизни моли… Зачѣмъ смерть! Жизни будемъ молить… Рано смерть тебѣ… Пожалѣй сиротъ! рыдали, перебивая другъ друга, Анфиса Петровна и Маша.
Вдругъ Степанъ Тимоѳеичъ усиленнымъ порывомъ поднялся и сталъ искать кого-то блуждающими глазами. Потомъ быстро сползъ съ наръ и повалился въ ноги Русанову.
— Серёга!.. Ты… не покинешь… Ты! Вотъ Машутка… все возьми! Отдайте ему все, все… Онъ не такой… Онъ… защититъ!
Но Степанъ Тимоѳеичъ не договорилъ.
— Подымите! крикнулъ онъ, хватаясь за грудь.
Его положили опять на нары. Вдругъ боли стихли, стихъ и Степанъ Тимоѳеичъ, стихли всѣ и недоумѣвающе-изумленно смотрѣли на него. Черезъ десять минутъ онъ поманилъ кого-то слабой рукой. Подошли всѣ.
— Серёга! проговорилъ онъ чуть слышнымъ шопотомъ, усиленно дыша и словно роняя слово за словомъ: — израильскую… жизнь… чтобы… главное… Легче будетъ!.. Поласковѣе со всѣми… пообходительнѣе… Будутъ… еще… свои… дѣти… Благослови тебя… Создатель!..
Степанъ Тимоѳеичъ глубоко вздохнулъ и смолкъ, сдѣлавъ въ воздухѣ рукой подобіе креста.
Молодой работникъ стоялъ давно уже, блѣдный, какъ полотно.
Едва первый, чуть брежжившій свѣтъ зари заглянулъ въ каморку, сапожника уже не было въ живыхъ. Она освѣтила только какъ будто застывшую передъ нимъ на мгновеніе группу изъ шести малыхъ и большихъ человѣческихъ душъ, которой ничего лучшаго не нашелъ завѣщать Степанъ Тимоѳеичъ, какъ только «израильскую жизнь».