ИЗНАНКА ЦИВИЛИЗАЦІИ.
правитьDante.
I.
Европейскіе варвары.
править
«Межъ тѣмъ какъ Франція среди рукоплесканій и кликовъ радостныхъ» празднуетъ всемірное торжество новѣйшаго индустріализма, выставляя напоказъ досужимъ зрителямъ въ роскошнѣйшихъ дворцахъ, галереяхъ и павильонахъ Трокадеро многообразнѣйшіе и блестящіе трофея побѣдъ, одержанныхъ трудомъ, знаніемъ и предпріимчивостью на всевозможныхъ промышленныхъ поприщахъ, — мы считаемъ нелишпимъ обратить вниманіе читателя на обратную сторону этой блестящей медали. Мы хотимъ разоблачить во всей его безобразной наготѣ тотъ мрачный, скорбный, загнанный міръ, который копошится подъ ногами этихъ ликующихъ культурныхъ бойцовъ, гнѣздится въ зловонныхъ подпольныхъ и подземныхъ трущобахъ, по тюрьмамъ, по кабакамъ и тому подобнымъ пріютамъ горя, нищеты и разврата. Безъ такого сопоставленія картина современнаго быта, рисуемая парижской всемірной выставкою, остается слиткомъ одностороннею и неполною. Въ этнографическихъ и антропологическихъ галереяхъ Трокадеро, случайно или преднамѣренно, пропущенъ одинъ знаменательный типъ, — типъ европейскаго варвара конца XIX столѣтія, который, однакожь, гораздо больше задѣваетъ насъ за-живое, чѣмъ всѣ эти австралійскіе, средне-африканскіе или гиперборейскіе дикари.
Существованіе этого типа во всѣхъ и даже преимущественно въ наиболѣе передовыхъ и просвѣщенныхъ странахъ не станетъ, конечно, отрицать тотъ, кто знаетъ современную европейскую жизнь, хотя-бы только по произведеніямъ лучшихъ новѣйшихъ романистовъ. Новѣйшую белетристику Франціи, Англіи и Италіи несправедливо было-бы упрекать въ томъ, что она будто-бы намѣренно отворачивается отъ скорбной и мрачной изнанки цивилизаціи или идеализируетъ ее изъ какихъ-бы то ни было эстетическихъ или филантропическихъ соображеній. Совершенно напротивъ: новѣйшія литературныя произведенія, какъ публицистическія, такъ и тѣ, которыя предназначаются для болѣе легкаго чтенія, а слѣдовательно, и для болѣе многочисленнаго и разнообразнаго круга читателей, все болѣе и болѣе принимаютъ свойственный имъ чисто-этнографическій характеръ и раскрываютъ передъ нами этотъ трущобный міръ безъ литературныхъ прикрасъ, точно также, какъ путешественники добраго стараго времени раскрывали передъ нами жизнь отдаленнѣйшихъ и наименѣе извѣстныхъ островитянъ. Достаточно напомнить только имена Гринвуда, Мэгью (Mayhew), Эмиля Золя и пр., которыхъ произведенія пользуются такою громкою извѣстностью. Само собою разумѣется, что мы не имѣемъ претензія собрать здѣсь на немногихъ страницахъ то громадное количество крайне интересныхъ и въ высшей степени поучительныхъ данныхъ о бытѣ отверженныхъ классовъ европейскаго общества, которое можно извлечь изъ вышеупомянутыхъ белетристическихъ и публицистическихъ произведеній, стоившихъ своимъ авторамъ болѣе труда, болѣе энергіи и наблюдательности, чѣмъ, можетъ быть, самое пресловутое путешествіе Стэнли по слѣдамъ Ливингстона. Всѣ они имѣютъ характеръ по-преимуществу^бытовой, и въ этомъ отношеніи дороги для насъ обиліемъ и богатствомъ списанныхъ съ натуры подробностей. Мы охотно ссылаемся на нихъ и потому, чтобы не имѣть необходимости дланными разглагольствованіями, статистическими цифрами и цитатами доказывать существованіе того отверженнаго міра, о которомъ мы намѣрена говорить. Но чтобы изобразить этотъ міръ въ сжатыхъ и опредѣленныхъ чертахъ, мы вынуждены обратиться къ инымъ пріемамъ и къ инымъ источникамъ, пользующимся гораздо меньшею популярностью. Прежде, чѣмъ говорить о главномъ предметѣ, мы должны сказать нѣсколько словъ о самомъ матеріалѣ, имѣющемся у насъ подъ рукою, а матеріалъ этотъ слишкомъ своеобразенъ и слишкомъ новъ, такъ-что мы не можемъ охарактеризовать его вскользь и безъ нѣкотораго отступленія.
Тотъ отверженный міръ, которому мы посвящаемъ эту статью, относится, вообще говоря, довольно безучастно къ преобладающему строю общеевропейской культурной жизни, но онъ живетъ въ слишкомъ непосредственномъ, въ слишкомъ тѣсномъ сосѣдствѣ съ нимъ, а потому и вынужденъ ежеминутно вступать въ общеніе съ этимъ преобладающимъ культурнымъ строемъ. Общенія этихъ двухъ, столь существенно отличныхъ одинъ отъ другого міровъ, весьма естественно имѣютъ грубый, насильственный, часто совершенно варварскій характеръ. Самую обычную форму такихъ общеній составляетъ преступленіе. Этимъ мы вовсе не хотимъ еще сказать, чтобы европейскій дикарь неизбѣжно долженъ былъ совершать свое появленіе на культурномъ поприщѣ въ столь неблаговидной и неблагодарной роли преступника, хотя нѣкоторые очень ученые и очень добросовѣстные, по слишкомъ близорукіе и односторонніе изслѣдователи утверждаютъ именно это. Многіе изъ этихъ дикарей кончаютъ свою жизнь, не ознакомившись съ уголовнымъ судомъ, ни даже съ исправительною полиціею. Нѣкоторые ежечасно оказываютъ культурному человѣку разнаго рода услуги. Получивъ за эти услуги подобающее имъ вознагражденіе, европейскіе варвары снова исчезаютъ въ преисподнихъ трущобахъ; культурный-же европеецъ, за исключеніемъ очень немногихъ любопытныхъ изслѣдователей и филантроповъ, вовсе не интересуется ими. Надо признаться, что съ эстетической точки зрѣнія они дѣйствительно представляютъ очень мало интереснаго. Совершенно иное дѣло, когда европейскій дикарь является передъ нами съ ярлыковъ преступника. Тогда имъ начинаютъ завиваться, потому что въ этомъ видѣ онъ непосредственно угрожаетъ жизни и имуществу миролюбивыхъ гражданъ и даже ложится очень ощутительною тяжестью на государственный бюджетъ: для него строются тюрьмы, противъ него содержится многочисленная рать всевозможныхъ охранителей и блюстителей общественнаго спокойствія и порядка…
Какихъ-нибудь полтораста или даже всего только сто лѣтъ тому назадъ, до малѣйшему подозрѣнію въ нарушеніи законовъ страны, людей жгли на медленномъ огнѣ, кипятили въ маслѣ или въ смолѣ, рвали клещами на части и т. п. Во Франціи въ 1780 году, г. о. наканунѣ сознанія генеральныхъ штатовъ, одного колесовали за покражу куска сыра; другой за похищеніе нары изношеннаго платья подвергся той-же самой участи, наравнѣ съ убійцею, варварски задушившимъ свою жену. Разсуждая заднимъ умомъ объ этихъ ужасахъ, нѣкоторые новѣйшіе юристы хотятъ подвести варварскую уголовную процедуру добраго стараго времени то подъ теорію интимидаціи или устрашенія будущихъ преступниковъ примѣрами жестокой казни, то подъ теорію возмездія или мщенія^ На нашъ взглядъ, подобныя объясненія прежнихъ юридическихъ жестокостей крайне поверхностны, и уголовное міровоззрѣніе нашихъ дѣдовъ и прадѣдовъ не можетъ быть подведено ни подъ какую идею или сознательную теорію. Достаточно вспомнить только, что самую свирѣпую сторону отжившей уголовщины составляла пытка, которой подвергались по уличенные еще преступники, а только лица, подозрѣваемыя въ преступленіи. «Несчастная! говорилъ одинъ сердобольный нѣмецкій судья женщинѣ, пытаемой по обвиненію въ волшебствѣ: — охота-же тебѣ переживать тысячу смертей. Признайся скорѣе, хоть-бы ты и не была виновна, тогда умрешь только одинъ разъ, а вѣдь это для тебя несравненно легче».
Пытка показываетъ вамъ, что уголовныя воззрѣнія прошлыхъ столѣтій нельзя примирить даже съ идеею полнаго безправія и безотвѣтственности лица передъ обществомъ. Въ самомъ дѣлѣ, съ какой стати судьи выпытывали-бы у подсудимаго собственное его признаніе, еслибы нравственно они считали себя вправѣ распорядиться его судьбою по своему произволу? Тутъ, конечно, мы имѣемъ дѣло съ замѣчательнымъ извращеніемъ колективной умственной и психической дѣятельности, съ тѣмъ патологическимъ состояніемъ общества, объясненія котораго надо искать въ самыхъ бытовыхъ условіяхъ его жизни.
Нельзя не обратить вниманія на то, что уголовное законодательство прошлыхъ столѣтій свирѣпствовало всего больше противъ такихъ преступленій, которыя приписывались навожденію нечастой силы, а слѣдовательно и во могли быть предотвращены страхомъ наказанія. Вопросъ о вмѣняемости такъ мало возникалъ въ умахъ прежнихъ судей, что они, напримѣръ, нисколько но конфузясь, приговаривали къ сожженію, наравнѣ съ другими колдунами и еретиками, кобылу, продѣлывавшую на площадяхъ и въ балаганахъ какіе-то фокусы, принятые по невѣжеству за колдовство. Очевидно, это дѣлалось не въ видахъ интимидаціи всѣхъ будущихъ кобылъ, которыхъ хозяева вздумаютъ обучить тому-же бѣсовскому искуству. Замѣчательно, что однимъ изъ главнѣйшихъ поводовъ къ осужденію во Франціи этой кобылы послужило то, что она была родомъ изъ Англіи, страны, какъ извѣстно, по преимуществу еретической. Съ другой стороны, очень не трудно было понять, что варварскія наказаніи, опредѣляемыя прежнимъ законодательствомъ за ничтожныя преступленія, часто даже за проступки, должны были вести не къ уменьшенію числа преступленій, а только къ увеличенію ихъ, потому что они создавали многочисленныя массы бродягъ, которымъ нечего било терять, которые отъ закона не могли ждать себѣ пощады. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что европейскіе законодатели XVIII или даже XVII и XVI столѣтій легко-бы поняли это, еслибы ихъ взгляды на преступленіе и наказаніе вытекали дѣйствительно изъ какихъ-бы то ни было цѣлесообразныхъ побужденій.
Нашъ взглядъ на кровавую уголовщину добраго стараго времени значительно выяснится, если мы вспомнимъ, что всѣ европейскія государства, такъ далеко забѣжавшія теперь на пути прогреса, начали свое историческое поприще въ томъ полудикомъ состояніи, когда публичное приношеніе человѣческихъ жертвъ было религіознымъ обычаемъ у всѣхъ безъ исключенія индо-германекихъ народовъ. Въ эпоху первоначальной неурядицы въ жертву приносились военноплѣнные, въ которыхъ при постоянной враждѣ между собою племенъ не могло быть недостатка. но какъ скоро всеобщее броженіе стало устанавливаться въ опредѣленныя феодальныя и государственныя формы, войны не только сдѣлались рѣже, но и стала исключительнымъ достояніемъ привилегированнаго сословія. Воинъ, рыцарь, даже попадаясь въ плѣнъ къ своему заклятому врагу, не переставалъ считаться существомъ высшаго порядка. Онъ могъ быть убиваемъ благороднымъ образомъ, но не обращаемъ въ раба, а еще менѣе въ жертву.
Возвращаясь къ человѣческимъ жертвоприношеніямъ, мы повсюду замѣчаемъ, что по мѣрѣ того, какъ въ людяхъ исчезаетъ обычай ѣсть мясо принесенныхъ въ жертву плѣнниковъ, а съ другой стороны, становится труднѣе доставать большое количество плѣнниковъ на закланіе, въ выборѣ жертвъ обнаруживается значительное измѣненіе. Мы даже можемъ указать два различные пути, которыми измѣненіе это идетъ у различныхъ народовъ. Одни стремятся, такъ-сказать, замѣнить количество жертвъ, закалываемыхъ ими своимъ богамъ, качествомъ этихъ жертвъ, т. е, начинаютъ требовать, чтобы закалываемая жертва была непорочною какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ отношенія. Къ этому очень часто присоединяется новое требованіе, чтобы жертва шла добровольно на казнь, иногда сопровождаемую всевозможнаго рода мученіями. Иногда обращается особенное вниманіе на то, чтобы закалываемая или сожигаемая жертва была особенно дорога той семьѣ, тому племени или народу, которые обрекаютъ ее своимъ богамъ. Сообразно съ этимъ воззрѣніемъ мы видимъ, что въ жертву приносятся чистыя дѣвы, непорочныя дѣти или доблестные нужи, спасители и благодѣтели отечества, добровольно жертвующіе собою. Однакожь, такъ-какъ подобные герои находятся не всегда и не вездѣ, то и человѣческія жертвоприношенія у такихъ народовъ скоро перестаютъ быть правильными, періодическими; къ нимъ прибѣгаютъ только въ чрезвычайныхъ случаяхъ, по повелѣнію оракула или для того, чтобы спасти общество отъ грозящей ему внезапной бѣды: моровой язвы, голода, непріятельскаго нашествія и т. п. Многочисленные примѣры этому находятся во всѣхъ историческихъ учебникахъ и мы считаемъ излишнимъ повторять ихъ здѣсь. Но у многихъ другихъ народовъ метаморфоза совершается нѣсколько иначе: недостающихъ плѣнниковъ начинаютъ замѣнять рабами или другими субъектами, жизнь которыхъ въ глазахъ жертвоприносителей не имѣетъ никакой цѣпы. Этимъ путемъ обреченіе на жертву пріобрѣтаетъ очень скоро характеръ наказанія, казни, безъ всякаго, однакожъ, соотношенія къ возмездію или справедливости. Хозяинъ, отдававшій своего раба на жертву, очень естественно останавливалъ свой выборъ на такомъ, котораго потеря была-бы для него наименѣе чувствительна. Такъ, напримѣръ, римскій патрицій отсылалъ въ циркъ на съѣденіе звѣрямъ повара, дурно приготовившаго его любимый соусъ, или сводника, несъумѣвшаго доставить ему какую-нибудь соблазнительную красавицу и т. п. А между тѣмъ римляне имѣли очень опредѣленное понятіе о правѣ и даже насъ научили множеству юридическихъ кляузъ. Само собою разумѣется, что римскій патрицій временъ имперіи вовсе не считалъ неумѣнье изготовить хорошій соусъ преступленіемъ, заслужноающимъ примѣрной смертной казни. Но что-жь дѣлать! Въ его согражданахъ былъ сильно развитъ вкусъ къ кровавымъ зрѣлищамъ цирка, давно уже утратившимъ религіозное значеніе, по сохранившимся въ силу атавизма отъ тѣхъ временъ, когда приношеніе человѣческихъ жертвъ неуклонно предписывалось религіей.
Христіанство измѣнило и смягчило этотъ взглядъ, по законъ атавизма по-прежнему оставался въ силѣ. Жажда къ кровавымъ зрѣлищамъ, вѣками вкоренившаяся въ западно-европейскихъ нравахъ, не только не могла отказаться отъ своего удовлетворенія, во очень скоро даже подсказала новые мотивы для того, чтобы узаконить свои порожденія въ обновленномъ мірѣ. Она обрушивается прежде всего на дѣйствительныхъ или мнимыхъ враговъ христіанства. Дѣйствительно, мы видимъ, что не только въ началѣ среднихъ вѣковъ, но и значительно позже, почти до конца XVIII ст" во всѣхъ странахъ Европы устраиваются въ опредѣленные сроки избіенія язычниковъ, цыганъ, жидовъ, колдуновъ, еретиковъ и т. п., имѣющія нѣкоторую юридическую обстановку, но по своей сущности вполнѣ напоминающія кровавые языческіе обряды въ честь Діонизоса, Хроноса, Молоха и т. п. Обыкновенные уголовные преступники исчезаютъ почти незамѣтно въ общей массѣ жертвъ, умирающихъ въ невообразимыхъ мукахъ на площадяхъ большихъ городовъ, въ виду многочисленной толпы зрителей, стекающихся на лобныя зрѣлища со всѣхъ сторонъ вовсе не для того, чтобы искать тамъ поученія, потрясающихъ исправительныхъ примѣровъ, а единственно въ видахъ удовлетворенія безсознательно унаслѣдованной отъ предковъ жажды къ кровавымъ празднествамъ. Чтобы придать публичнымъ средневѣковымъ казнямъ ихъ первобытный видъ человѣческихъ жертвоприношеній, недоставало только того, чтобы присутствующіе ѣли куски мяса жертвъ и пили ихъ кровь, какъ это и теперь дѣлается у нѣкоторыхъ полудикихъ племенъ, даже вышедшихъ изъ состоянія обычнаго людоѣдства. Впрочемъ, исторія новѣйшаго варварства наводитъ насъ на слѣды подобныхъ явленій даже въ нынѣшнемъ столѣтіи. Бывали примѣры, что нѣкоторые, черезчуръ наэлектризованные зрители бросались на эшафотъ и жадно лизали горячую, только-что пролитую кровь обезглавленнаго преступаника. У большей части европейскихъ простолюдиновъ до сихъ поръ еще существуетъ суевѣрное убѣжденіе, что кровь казненныхъ преступниковъ имѣетъ цѣлебныя свойства. Въ Италіи, по свидѣтельству извѣстнаго професора и эксперта судебной медицины Чезаре Ломброзо (см. его только-что отпечатанное вторымъ изданіемъ замѣчательное сочиненіе «l’Homo delinbtiente»), нѣкоторые крестьяне собираютъ колекціи череповъ казненныхъ преступниковъ, конечно, не съ цѣлью краніометрическихъ изслѣдованій. Въ сравнительно просвѣщенной Ломбардіи Ломброзо случайно познакомился съ такимъ любителемъ канибальскихъ рѣдкостей и предлагалъ ему большія деньги за собранные имъ 12 или 15 череповъ. Но крестьянинъ объявилъ наотрѣзъ, что онъ не продастъ своей колекціи ни за какія деньги, даже еслибы ему приходилось умирать съ голоду. Онъ признался, что и самъ онъ, и большая часть его собратій смотрятъ на подобные останки, какъ на святыню. Признаніе это подтверждается нѣкоторыми народными пѣснями какъ сѣверной, такъ и южной Италіи. Весьма интересно было-бы прослѣдить географическое распространеніе подобнаго отношенія народныхъ массъ къ останкамъ казненныхъ преступниковъ; но у насъ нѣтъ подъ рукою достаточныхъ данныхъ для такого разслѣдованія. Можно, однакожъ, смѣло утверждать, что оно не ограничивается однѣми только южно-европейскими народностями. Нѣкоторые слѣды его можно найти во Франціи, въ Швейцаріи и въ Германіи.
Что-же касается римскаго права, несомнѣнно игравшаго очень видную роль въ развитіи западно-европейскихъ народовъ, то мы замѣтимъ прежде всего, что его вліяніе гораздо существеннѣе въ области государственнаго и гражданскаго, чѣмъ уголовнаго права. А бытовое вліяніе римлянъ могло дѣйствовать только въ темъ именно смыслѣ, о которомъ мы здѣсь говоримъ. Римляне, правда, довольно рано вышли изъ періода обычныхъ человѣческихъ жертвоприношеній. Римскіе историки утверждаютъ, что еще Нума Помпилій замѣнилъ человѣческія жертвы разными символами: маковыми головками и луковицами, изображавшими человѣческія головы, куклами, листьями и т. и, Но обычай чрезвычайныхъ и добровольныхъ жертвъ сохранялся у нихъ во все время республики. Начиная-же съ эпохи Цезарей, по какому-то странному круговороту историческихъ судебъ, человѣческія жертвоприношенія снова становятся у римлянъ правильными и періодическими и снова пріобрѣтаютъ на-время утраченное чисто-религіозное значеніе, безъ всякой примѣси гражданскихъ мотивовъ. Въ жертву приносятся главнѣйшимъ образомъ рабы, которыхъ владѣльцы отдаютъ добровольно я по своему произволу, не стѣсняясь ихъ добронравіемъ или преступностью. Къ рабамъ присоединяются провинившіеся солдаты, а также и другіе преступники. Впослѣдствіи-же на эту трагическую роль обрекались, какъ извѣстно, христіане. Такимъ образомъ, весьма легко понять, что этотъ римскій складъ кровавыхъ казней перешелъ по традиціи и къ ближайшимъ наслѣдникамъ Западной имперіи. Складъ этотъ существенно характеризуется тѣмъ, что преступность, нарушеніе законовъ страны, служитъ только внѣшнимъ поводомъ къ тому, чтобы субъектъ обрекался на роль жертвы, предназначенной погибнуть при ближайшемъ кровавомъ празднествѣ. Что-же касается рода смерти, на которую осуждался субъектъ, а слѣдовательно, и большей или меньшей мучительности казни, то она обусловливалась вовсе не степенью преступности лица, а атавистическимъ характеромъ празднества, на которомъ ему предназначено было умереть.
Этотъ взглядъ на уголовную практику добраго стараго времени, къ сожалѣнію, не развитъ ни въ одномъ изъ извѣстныхъ ламъ спеціальныхъ, а тѣмъ менѣе популярныхъ сочиненій, а потому мы беремъ его на свою собственную отвѣтственность. Впрочемъ, всѣ его элементы собраны нами очень тщательно изъ довольно многочисленныхъ трактатовъ по исторіи первобытной культуры вообще и исторія языческихъ религій (Зеппъ, Вутке, Бэсакъ и пр.) въ частности. Карлъ Фогтъ въ своей превосходной рѣчи о людоѣдствѣ и человѣческихъ жертвоприношеніяхъ въ связи съ религіозными вѣрованіями, — рѣчи, произнесенной имъ та антропологическомъ мигресѣ въ Болоньи въ 1874 г., — подходитъ опель близко къ этому воззрѣнію; но онъ самъ замѣчаетъ, что ему, какъ естествоиспытателю и антропологу, этнографическое поприще нѣсколько чуждо. Онъ выступаетъ на немъ для того только, чтобы высказать нѣсколько чрезвычайно мѣткихъ и смѣлыхъ догадокъ, предоставляя спеціалистамъ провѣрить его гипотезы и развить изъ нихъ полную теорію. Мы намѣреваемся посвятить этому предмету отдѣльную работу; здѣсь же мы вынуждены изложить наше воззрѣніе нѣсколько вскользь и мимоходомъ, избѣгая цитатъ и фактовъ, многіе изъ которыхъ, впрочемъ, и безъ насъ очень хорошо извѣстны каждому образованному читателю. На первый разъ существенно было показать только, что антропологическій взглядъ на уголовную процедуру и на преступность съ перваго-же шага расходится совершенно съ юридическимъ міровоззрѣніемъ, придающимъ слишкомъ преувеличенное значеніе діалектическимъ тонкостямъ и метафизическимъ формуламъ и совершенно упускающимъ изъ виду этническую, бытовую преемственность.
Представленіе о возмездіи или мщеніи, связываемое обыкновенно — особенно-же въ непривыкшихъ къ строгому анализу и логическому мышленію умахъ — съ представленіемъ о наказаніи, вытекаетъ весьма естественно изъ того, что уже выше сказано о кровавыхъ казняхъ и зрѣлищахъ. Какъ-скоро на жертву обрекаются только люди, провинившіеся передъ лицомъ закона или хотя-бы только передъ лицомъ всевластнаго произвола своего хозяина (съ нашей историко-антропологической точки зрѣнія это рѣшительно все равно), то извѣстная доля мести примѣшивается къ дѣлу сама собою. Римскій патрицій, посылавшій своего раба, въ циркъ на съѣденіе дикимъ звѣрямъ единственно для того, чтобы потѣшить своихъ согражданъ, непремѣнно выбиралъ въ жертвы того изъ своихъ невольниковъ, который всего больше возбудилъ его гнѣвъ. Если провинившихся было нѣсколько, то нѣкоторая градація казни или наказанія должна была уже возникнуть непремѣнно, хотя-бы только потому, что лишиться разомъ нѣсколькихъ рабовъ хозяину было невыгодно. Онъ посылалъ наиболѣе провинившагося въ циркъ, откуда тотъ уже не могъ возвратиться къ своимъ обычнымъ занятіямъ, а менѣе провинившихся подвергалъ какому-нибудь домашнему исправительному наказанію, выкалыванію глазъ, отрѣзанію носа или ушей или т. п., недѣлавшему ихъ окончательно неспособными къ дальнѣйшей службѣ.
Прогресъ государственности повсюду заключался въ томъ, что безсословная и безличная центральная власть обуздывала произволъ сословій или кастъ, постепенно поглощая въ себя привилегіи высшихъ сословій. Такимъ образомъ, въ дѣлѣ уголовнаго права государство, лишая феодаловъ возможности по своему усмотрѣнію распоряжаться жизнію и здоровьемъ своихъ васаловъ, становилось всеобщимъ мстителемъ всѣхъ обидъ. Оттѣнокъ возмездія сталъ все болѣе и сознательнѣе примѣшиваться къ первоначальному. чисто-атавистическому характеру площадныхъ казней. Месть, такимъ образомъ, утрачивала свою страстность и лицепріятность, такъ какъ мстилъ уже не самъ оскорбленный, а постороннее и притомъ собирательное лицо. Такимъ путемъ возникаетъ возможность нѣкоторой градаціи наказаній, которая и дѣйствительно начинаетъ въ разное время и въ разной степени проявляться въ томъ или другомъ европейскомъ государствѣ. Такъ, напримѣръ, въ венеціянской республикѣ уже въ 1332 г. былъ изданъ цѣлый систематическій тарифъ, оцѣнивавшій въ разнаго рода увѣчьяхъ и тѣлесныхъ поврежденіяхъ, наносимыхъ публично палачомъ, такъ-сказать, стоимость каждаго преступленія или проступка противъ лица и имущества гражданъ или республики. За воровство на сумму отъ 10 до 20-ти лиръ вору выкалывался глазъ и рубилась рука; отъ 20 до 30-ти лиръ — выкалываются оба глаза; отъ 30 до 40 — выкалываются оба глаза и рубится правая рука (Полетти. «Теорія уголовной опеки», Туринъ 1878 г.), и т. д. Дальше подобныхъ тарифовъ градацію общественной мстительности повести, однакожь, не удалось. Не вдаваясь въ дальнѣйшія подробности, замѣтимъ только, что уголовныя законодательства, основанныя на принципѣ возмездія или мстительности, отличались еще и въ XIX вѣкѣ вопіющею несообразностью наказанія съ преступленіемъ: тутъ дѣйствіе, неимѣющее въ себѣ ничего преступнаго, наказывалось смертію (во многихъ католическихъ государствахъ, напримѣръ, еврей, уличенный въ связи съ христіанкою, даже и проституткою, очень недавно еще осуждался на смерть); тамъ, напротивъ того, вопіющее преступленіе, даже убійство, остается при нѣкоторыхъ условіяхъ безнаказаннымъ (по французскому кодексу мужъ, заставшій свою жену съ любовникомъ на мѣстѣ преступленія, можетъ безнаказанно убить обоихъ). Да и то сказать, возмездіе или мщеніе никакими діалектическими ухищреніями не можетъ быть возведено на степень принципа, изъ котораго логическимъ путемъ можно бы было выводить послѣдовательную теорію наказанія. Мы не имѣемъ рѣшительно никакого мѣрила для того, чтобы опредѣлять, какое именно членовредительство соотвѣтствуетъ тому или другому преступленію или проступку. Да и разсуждать объ этомъ серьезно едва-ли выищутся охотники съ тѣхъ поръ, какъ криминалисты той школы, которая породила у насъ братьевъ Баршевыхъ, исчезли съ лица земли.
Пока месть предоставлена оскорбленному лицу, она соразмѣряется съ темпераментомъ и умственнымъ развитіемъ (въ обратной пропорціи) самого мстителя. Становясь безличною, систематизированною, она логически и естественно приходитъ къ самоотрицанію. Не было такого періода, въ которомъ-бы положительное уголовное законодательство какой-нибудь страны созидалось-бы единственно на представленіи возмездія или мести, хотя этого рода соображенія и примѣшиваются въ разное время и въ различной степени къ атавистическимъ бытовымъ основамъ уголовнаго кодекса всѣхъ странъ. Смѣсь эта усложняется присутствіемъ еще многихъ другихъ безсознательныхъ стремленій. Нѣкоторые изъ нашихъ читателей, вѣроятно, еще полнятъ то время, когда, въ послѣдніе годы существованія крѣпостного права въ Россіи, помѣщики лишены были права тѣлесно наказывать своихъ крестьянъ и обязаны были представлять ихъ «для исправленія на тѣлѣ» мѣстной полиціи. Относясь къ этому явленію исторически, невозможно было не замѣтить, что подобное распоряженіе правительства имѣло чисто-переходный характеръ, было временною сдѣлкою. И дѣйствительно, вскорѣ вслѣдъ за нимъ послѣдовалъ и вожделѣнный освободительный указъ 19 февраля. Совершенно такой-же переходный моментъ, но только въ гораздо болѣе общей формѣ и широкой мѣрѣ, переживали западно-европейскія государства уже съ конца XVI столѣтія. Ставъ единственнымъ законнымъ мстителемъ всѣхъ частныхъ обидъ, государство въ западной Европѣ могло на извѣстное время, въ видѣ уступки, низвести себя на роль исполнителя чуждыхъ приговоровъ, но оставаться долго въ этой роли оно не могло, подъ опасеніемъ уронить свою верховную власть въ глазахъ своихъ подданныхъ. Взявъ исключительно въ свои руки право наказывать, оно тѣмъ самымъ поставлялось въ необходимость судить… но во имя чего?
О кофидицированіи атавистическихъ основъ не могло быть и рѣчи, потому что общество уже слишкомъ отдалилось отъ эпохи, породившей эти основы.
На принципѣ возмездія или мстительности возможно было остановиться, потому что, какъ выше уже было сказано, это не есть принципъ, изъ котораго логическимъ путемъ можно-бы было вывести необходимую градацію наказуемости и наказанія.
Итальянецъ Чезаре Беккарія отвѣтилъ на этотъ вопросъ и далъ новому уголовному законодательству требуемый раціональный принципъ своимъ замѣчательнымъ трактатомъ о преступленіяхъ и наказаніяхъ (dei dolitti е della pene).
Существеннѣйшая сторона его ученія сводится къ тому, что государству принадлежитъ право и обязанность ограждать общественное спокойствіе и порядокъ, что уголовное законодательство должно имѣть единственно въ виду не воздаяніе за зло, совершенное преступникомъ, а по возможности исправленіе уже причиненнаго зла, пресѣченіе его и предотвращеніе его въ будущемъ. «Наказанія не должны переступать за предѣлъ, необходимый для охраненія общественной безопасности», категорически утверждаетъ онъ самъ, а соотечественникъ и послѣдователь его Карминьлпи добавляетъ, что уголовное законодательство должно имѣть въ виду во месть за преступленіе, а огражденіе общества отъ потрясеній, вызываемыхъ преступленіями.
Очень легко понять, что положенія, провозглашенныя Чезаре Беккаріи, не даютъ еще практически-руководящихъ началъ для созданія новаго уголовнаго законодательства, совершенно свободнаго отъ атавистическихъ вліяній. Его принципомъ можно освѣтить и теорію интимидаціи или запугиванія преступниковъ свирѣпостью ожидающей ихъ кары, и даже отчасти теорію мести или воздаянія за содѣянное зло, отговариваясь, якобы страхъ этого воздаянія можетъ служить единственною уздою для будущихъ злоумышленниковъ. Многіе ученые криминалисты, привыкшіе искони смотрѣть на свой предметъ какъ на особаго рода шахматную игру въ слова и діалектическія посылки, не преминули, конечно, воспользоваться этою возможностью. Но тѣмъ не менѣе основныя положенія Беккарія и его школы открываютъ вмѣстѣ съ тѣмъ и возможность совершенно иного, логическаго и даже научнаго изслѣдованія уголовныхъ вопросовъ. Вмѣсто того, чтобы на метафизическихъ утонченностяхъ и психологическихъ загадкахъ основывать тѣ уголовныя законоположенія, отъ которыхъ всего непосредственнѣе зависитъ судьба и даже самая жизнь нѣсколькихъ десятковъ тысячъ гражданъ ежегодно, многіе уже предпочитаютъ изучать фактически то вліяніе, которое то или другое преступленіе способно, по ихъ мнѣнію, оказывать на общественный строй, то значеніе, которое различныя законодательныя мѣропріятія могутъ имѣть въ смыслѣ предотвращенія и пресѣченія преступленій. Развитіе уголовной и такъ-называемой нравственной статистики втеченіи всего нынѣшняго столѣтія подготовляетъ вполнѣ пригодную почву для подобныхъ фактическихъ изслѣдованій уголовныхъ вопросовъ. Къ тому-же, такъ-какъ изъ провозглашенныхъ Чезаре Беккарія началъ логически слѣдуетъ, что наказаніе можетъ быть примѣняемо только къ такимъ случаямъ, гдѣ преступникъ имѣетъ, по крайней мѣрѣ, сознаніе совершеннаго имъ зла, то къ разслѣдованію уголовныхъ вопросовъ необходимо начинаютъ привлекаться врачи, т. е. люди, воспитанные на точности и строгости естественно-научныхъ пріемовъ. Въ глазахъ такихъ спеціалистовъ я скептиковъ по ремеслу, юридическая фразеологія не можетъ имѣть, конечно, никакого серьезнаго значеніи. Видя, что отъ ихъ приговора часто зависитъ счастье и самая жизнь подсудимыхъ, лучшіе изъ такихъ экспертовъ естественно стремятся основать эти свои приговоры на возможно незыблемыхъ, точныхъ научныхъ данныхъ.
Правда, юридическая практика предоставляетъ рѣшенію медицинскихъ экспертовъ только вопросъ о томъ: находился-ли подсудимый во время совершенія преступленія въ здравомъ умѣ, или-же его слѣдуетъ считать поврежденнымъ, умалишеннымъ, помѣшанныхъ и т. п., т. е. неотвѣтственнымъ за свои дѣйствіи? Но при нынѣшнемъ состояніи психіатріи отвѣтъ на такой вопросъ возможенъ только подъ условіемъ подробнѣйшаго и всестороннѣйшаго изученія всѣхъ условій, при которыхъ совершено преступленіе. Часто одно посмертное вскрытіе можетъ отвѣтить съ надлежащее) достовѣрностью на этотъ вопросъ. Теперь уже извѣстно не мало такихъ случаевъ, когда въ черепахъ казненныхъ преступниковъ при вскрытіи обнаруживались органическія поврежденія, неоставляющія ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ того, что преступники эти не были въ здравомъ умѣ, а тѣмъ не менѣе при жизни паціентовъ даже самые образованные и гуманные врачи не могли наши въ нихъ повода къ смягчающимъ вину обстоятельствамъ. Существуетъ-ли дѣйствительная грань между умственнымъ поврежденіемъ и такимъ психическимъ состояніемъ, при которомъ человѣкъ долженъ считаться безусловно или хотя-бы только условно отвѣтственнымъ за себя? Какъ установить этотъ заповѣдный предѣлъ, который устранилъ-бы разъ навсегда возможность тѣхъ печальныхъ «юридическихъ ошибокъ», исправленіе которыхъ часто дѣлается невозможнымъ? Въ какой мѣрѣ самое преступленіе можетъ считаться за мрачный эпизодъ въ жизни человѣка, необусловленный какою-нибудь постороннею, внѣшнею необходимостью? и т. д.
Таковъ длинный рядъ вопросовъ, уяснить которые стремятся нѣкоторые лучшіе медицинскіе эксперты во всѣхъ передовыхъ странахъ Европы, — уяснить настолько, чтобы, по крайней мѣрѣ, избавятъ себя отъ тяжелой альтернативы либо отдавать невиннаго въ руки палача, либо-жи становиться потворщиками, а слѣдовательно и сообщниками преступленія, такъ-какъ теорія невмѣняемости покоится до сихъ поръ все еще на филантропическихъ и субъективныхъ, а вовсе не на безпристрастныхъ научныхъ основахъ.
Въ отвѣтъ на такіе-то вопросы возникаетъ уже ка всѣхъ европейскихъ языкахъ обширная литература, въ которой самымъ ближайшимъ и тѣснѣйшимъ образомъ сходятся на одномъ общемъ поприщѣ самыя разнообразныя отрасли науки и мысля, отчасти даже художественнаго творчества. Между тѣмъ какъ позитивисты и нѣкоторыя другія философскія школы, безспорно прогресивныя и почтенныя, еще только разсуждаютъ теоретически о необходимости подчинить одному точному научному методу изслѣдованія какъ простѣйшихъ біологическихъ, такъ точно и сложнѣйшихъ соціологическихъ задачъ, — на указываемомъ нами поприщѣ подчиненіе это уже можетъ считаться за совершившійся фактъ. Такъ труды такихъ почтенныхъ спеціалистовъ-врачей, какъ Томпсонъ, Вильсонъ, Модели, Деснинъ, Гольцендорфъ и мног. друг., идутъ уже рука объ руку съ трудами публицистовъ, почти беллетристовъ, какъ, наприм., А. Мэгью, Максимъ дю-Канъ, и т. п. Этнографы, путешественники, даже романисты (не считая любителей, какъ, напр., тирольскій католическій священникъ г. Руфъ, котораго работа о «Противорѣчіяхъ уголовнаго права» заслуживаетъ полнаго нашего вниманія) несутъ туда каждый свою посильную лепту. Именемъ итальянца Беккарія начинается это въ высшей степени благодѣтельное и многознаменательное, хотя до сихъ поръ только еще чисто-теоретическое движеніе. Вѣроятно, этому обстоятельству мы обязаны тѣмъ, что новѣйшая Италія, на всѣхъ другихъ теоретическихъ поприщахъ значительно отставшая отъ передовыхъ странъ, въ области уголовной криминологіи занимаетъ, безспорно, первое мѣсто. Имена такихъ новѣйшихъ итальянскихъ ученыхъ, какъ Бельтрани-Скалья, Томази-Крудели, Буччелати, Пессина и нѣсколько другихъ, пользуются уже повсюду вполнѣ заслуженною извѣстностью. Наконецъ, вышеупомянутый д-ръ Чезаре Ломброзо, професоръ судебной медицины въ Туринѣ, воспитавшій цѣлую школу молодыхъ врачей-криминалистовъ, издалъ недавно полнѣйшій сводъ антропологическихъ изслѣдованій о преступленіи. Его замѣчательная книга «L’Homo delinquente» (преступный человѣкъ), оконченная въ 1870 году, теперь уже появилась вторымъ изданіемъ, исправленнымъ и дополненнымъ теоріею уголовной опеки, развитою адвокатомъ Полетти. Переводъ этого сочиненія на всѣ европейскіе языки, конечно, не замедлитъ осуществиться очень скоро. Мы-же, мало интересуясь въ этой статьѣ юридическою стороною дѣла, черпаемъ изъ помянутыхъ выше трудовъ только тѣ указанія и данныя, которыя позволятъ намъ въ немногихъ, по опредѣленныхъ и точныхъ чертахъ обрисовать мрачный типъ европейскаго дикаря второй половины ХІХ-го столѣтія, совершенно независимо отъ какихъ-бы то ни было предвзятыхъ юридическихъ или экономическихъ воззрѣній.
Привычка относиться къ уголовнымъ вопросамъ съ исключительно юридической, карательной точки зрѣнія приводитъ насъ къ крайне разнообразнымъ, но всегда запутаннымъ и субъективнымъ взглядамъ на преступленіе. Но за то, по крайней мѣрѣ, для судьи мы для прокурорскаго надзора самый фактъ преступленія представляется чѣмъ-то вполнѣ опредѣленнымъ и осязательнымъ. Коль скоро доказано, что та или другая статья уголовнаго кодекса, господствующаго въ странѣ, нарушена, то для нихъ сомнѣніе можетъ существовать только насчетъ степени вмѣняемости или наказуемости этого нарушенія; но преступникъ въ ихъ глазахъ неизмѣнно тотъ, кто сознательно совершилъ воспрещаемый законами поступокъ. Для антрополога или для естествоиспытателя не существуетъ, къ сожалѣнію, даже и этой элементарнѣйшей опредѣленности, потому что актъ, считаемый съ юридической точки зрѣнія за несомнѣнно преступный, можетъ часто съ точки зрѣнія антропологической оставаться совершенно безразличнымъ. О какихъ-нибудь общихъ однообразныхъ мѣрилахъ тутъ еще не можетъ быть и рѣчи. Такъ, напримѣръ, мужъ, убившій свою жену и любовника, въ объятіяхъ котораго онъ ее застаетъ, въ Англіи съ юридической точки будетъ считаться двойнымъ убійцею и, какъ таковой, легко можетъ быть повѣшенъ; въ Россіи его признаютъ виновнымъ въ двойномъ убійствѣ, но заслуживающимъ большей или меньшей степени снисхожденія; во Франціи онъ будетъ вовсе оправданъ, т. е. совершенное имъ двойное убійство не будетъ вовсе считаться за преступленіе. Юристъ каждой изъ этихъ странъ долженъ просто стоять на точкѣ, принятой уголовнымъ кодексомъ этой страны, но спрашивается: на какую-же изъ этихъ трехъ точекъ зрѣнія долженъ стать антропологъ въ отношеніи къ подобнымъ явленіямъ? Уголовные законы довольно еще разнорѣчивы въ разныхъ странахъ даже въ дѣлѣ преступленій противъ личности, составляющихъ одну изъ опредѣленнѣйшихъ криминалистическихъ категорій. Какъ скоро мы коснемся преступленій противъ собственности, наиболѣе многочисленныхъ во всѣхъ европейскихъ странахъ, то разногласіе это становится еще значительнѣе, еще существеннѣе. Злоупотребленіе довѣріемъ (abus de confiance) во Франціи составляетъ одинъ изъ наиболѣе преступныхъ видовъ мошенничества, а въ американскихъ Соединенныхъ Штатахъ оно вовсе даже не подлежитъ судебному преслѣдованію. Особенно въ банковыхъ и промышленныхъ спекуляціяхъ грань, отдѣляющая преступленіе отъ дѣйствія, дозволеннаго закономъ, по необходимости должна оставаться чисто-формалистическою, уже потому только, что никакое законодательство не въ силахъ услѣдить и предусмотрѣть заранѣе всѣ возможныя усложненія и хитросплетенія современной биржевой дѣятельности. Законы уголовные въ разныхъ странахъ различны, а законы антропологическіе вездѣ одни и тѣ-же. Но еми-бы даже всѣ просвѣщенныя государства сговорились между собою насчетъ объединенія своего уголовнаго законодательства, то и это мало упрости.то-бы дѣло, потому что объединеніе это ни въ какомъ случаѣ не могло-бы произойти подъ вліяніемъ однихъ только чисто-антропологическихъ соображеній. Антропологически мы можемъ говорить о кровожадномъ человѣкѣ, о человѣкѣ съ хищническими побужденіями, съ ненормально возбужденными половыми инстинктами и т, п. Но антропологія не можетъ дать налъ никакого ручательства за то, что кровожадный человѣкъ непремѣнно станетъ убійцею въ юридическомъ смыслѣ этого слова и что каждый убійца — непремѣнно кровожадный человѣкъ. Удовлетвореніе любостяжательныхъ или любострастныхъ инстинктовъ точно также легко можетъ переходить за предѣлы, считаемые антропологами за нормы (хотя, кстати замѣтить, подобныя нормы нигдѣ еще не установлены), но по вести къ поступкамъ, возбраняемымъ положительнымъ законодательствомъ… Мы уже и не говоримъ о тѣхъ многочисленныхъ несовершенствахъ, которыя присущи и самымъ развитымъ европейскимъ законодательствамъ, какъ и всѣмъ другимъ человѣческимъ, особенно-же колективнымъ организаціямъ.
Короче говоря, антропологическія изслѣдованія надъ преступнымъ человѣкомъ должны-бы необходимо начинаться съ категорическаго опредѣленія своего предмета, съ замѣны формалистическаго уголовнаго воззрѣнія на преступленіе инымъ. Можно карать преступника, видя въ немъ только искупительную жертву за общественные грѣхи; но нельзя изучать преступность, не зная достовѣрнѣйшимъ образомъ, въ чемъ именно она заключается. А это незнаніе и составляетъ, по нашему мнѣнію, Ахилесову пяту всѣхъ, имѣющихся у насъ подъ рукою уголовно-антропологическихъ изслѣдованій. Авторъ небольшой статьи, спеціально посвященной этому предмету въ одномъ изъ послѣднихъ выпусковъ недавно основаннаго въ Парижѣ журнала «]а Science Politique», скорѣе обходитъ этотъ пробѣлъ, чѣмъ пополняетъ его, а только-что помянутый докторъ Ломброзо, авторъ полнѣйшаго изъ извѣстныхъ намъ трактатовъ криминалистической антропологіи, повидимому, даже вовсе не подозрѣваетъ самаго существованія этого пробѣла, котораго мы, съ своей стороны, не беремся пополнять, такъ-какъ по находимъ въ себѣ ни достаточной подготовки, ни склонности къ подобнымъ изслѣдованіямъ. Самая криминалистическая антропологія интересуетъ насъ только въ той мѣрѣ, въ которой она открываетъ передъ вами новыя стороны психической и анатомической организаціи современнаго человѣка вообще, а вовсе ne фиктивнаго и неуловимаго «homo delinquents» (т. е. преступнаго человѣка) въ частности.
«Антропологическое изслѣдованіе преступнаго человѣка, говоритъ докторъ Ломброзо въ сакомъ началѣ своей первой главы (обзоръ 101 черепа преступниковъ), — должно прежде всего опираться на тѣ первичные физическіе признаки, которые могутъ дать намъ только однѣ анатомическія таблицы».
Это очень хорошо. Но слѣдовало-бы сперва доказать, что существуетъ та своеобразная разновидность, которую вы собираетесь изучать. Вѣдь говоритъ-же парадная пословица, что случай дѣлаетъ вора. До сихъ поръ одни только спеціалисты въ дѣлѣ съискной полиціи да тюремщики, всѣ эти Видаки, Канлеры, Моро-Кристофы и имъ подобные, вѣрили въ существованіе какого-то особеннаго отверженнаго міра, le monde des coquins, помѣченнаго своимъ особымъ неизгладимымъ клеймомъ. Ломброзо и другіе антропологи-криминалисты придаютъ ихъ показаніямъ большое значеніе, основываясь на томъ, что люди этого сорта всего ближе и тѣснѣе ознакомились съ этимъ отверженнымъ міромъ, а многіе изъ нихъ даже принадлежали ему. Опытные съищики отличаются всюду какимъ-то непонятнымъ для простого смертнаго «верхнимъ чутьемъ», т. е. обладаютъ замѣчательною способностью угадывать преступника до своеобразнымъ признакамъ, совершенно неуловимымъ для неполицейскаго глаза. Для д-ра Ломброзо и для многихъ его собратій вся задача сводится, повидимому, только къ тому, чтобы научно сформулировать признаки преступности, чтобы съ математическою точностью очертить ту грань, которая отдѣляетъ этотъ, обреченный на преступленіе, если не на погибель, міръ отъ всего непорочнаго человѣчества. Въ существованіи этого міра онъ самъ, — точно также, какъ и англичанинъ Метью, сказавшій, что воры, какъ и поэты, не дѣлаются, а рождаются таковыми, — не сомнѣвается ни на минуту. Онъ прилагаетъ антропологическіе пріемы изслѣдованіи къ категоріи, установленной условнымъ, формалистическимъ путемъ; но онъ твердо вѣритъ, что въ результатѣ этихъ изслѣдованій должно оказаться научное подтвержденіе его предположенія, будто преступность, даже въ нынѣшнемъ ея юридическомъ опредѣленіи, составляетъ опредѣленную антропологически-бытовую форму, естественный и наслѣдственный удѣлъ болѣе или менѣе многочисленныхъ группъ современнаго просвѣщеннаго человѣчества. Самый порядокъ его изслѣдованій расположенъ такъ, чтобы наивозможно рельефно выдвинуть на первый планъ и освѣтить особенно яркимъ свѣтомъ именно этотъ ихъ результатъ, имѣющій въ нашихъ глазахъ совершенно побочное, второстепенное значеніе. Затѣмъ онъ самъ путается въ техническихъ трудностяхъ подобнаго изслѣдованія, какъ мы это покажемъ ниже. Въ основѣ его воззрѣній лежитъ чрезвычайно гуманная мысль, что преступленія слѣдуетъ не карать, а лечить: уголовную процедуру Нашего времени онъ хотѣлъ-бы преобразовать въ терапію преступленій. Въ этомъ мы всею душою можемъ только сочувствовать ему. Вся бѣда въ томъ, что если-бы его основныя положенія имѣли дѣйствительный научный вѣсъ, то они легко могли-бы привести многихъ очень добросовѣстныхъ и очень послѣдовательныхъ читателей къ діаметрально противоположному заключенію.
Если человѣкъ рождается преступникомъ, какъ рождается русскимъ, испанцемъ или готентотомъ, если всѣ стремленія исправить однажды испорченную личность должны бороться съ почти непреодолимыми природными препятствіями, — то какое же значеніе могутъ имѣть всѣ разсужденія д-ра Ломброзо о томъ, что наши тюрьмы служатъ только школою порока и преступленія? Какъ, наконецъ, примирять съ этимъ его воззрѣніемъ тѣ неожиданно-благодѣтельные результаты, которые даютъ англійскіе raged-Schools и нѣкоторыя американскія учрежденія, основанныя не на уголовномъ, быть можетъ, даже не на антропологическомъ, а просто только на добромъ, гуманномъ основаніи? Въ головѣ д-ра Ломброзо всѣ эти противорѣчія до извѣстной степени примиряются его, такъ-сказать, медицинскимъ дилетантизмомъ. Преступленіе въ его глазахъ составляетъ своеобразную, прирожденную и наслѣдственную болѣзнь, аналогичную съ съумасівествіемъ, чахоткою и т. п. Неизлечимый больной для доктора, горячо любящаго свое дѣло, часто представляетъ интересъ, котораго не имѣетъ въ его глазахъ паціентъ, излечимый легко и способный даже дорого платить за визиты. Этотъ-то чисто-спеціальный и любительскій интересъ д-ръ Ломброзо переноситъ и на преступника, котораго онъ хотѣлъ-бы видѣть заключеннымъ въ особаго рода пріютъ, «manicomio par delinquent!» (съумасшедшій домъ для преступниковъ), гдѣ-бы онъ жилъ подъ неусыпнымъ надзоромъ спеціалистовъ-врачей, отнюдь неувѣренныхъ въ возможности его исцѣленія. Жестоко было-бы казнить чахоточнаго за то, что онъ неизлѣчимъ, или холернаго за то, что болѣзнь его прилипчива. Но даже самыя богатыя и просвѣщенныя государства нашего времени едва-ли имѣютъ возможность усвоить фактически это гуманное, хоть и любительское воззрѣніе уголовно-антропологической школы на преступленіе. Всѣ они готовы скорѣе отвѣтить словами станового въ стихахъ Некрасова:
Куда тутъ еще изучать,
И высѣчь-то всѣхъ не успѣешь…
Не странно-ли, что въ то именно время, когда естествоиспытатели со всею убѣдительностью Дарвина и лучшихъ его послѣдователей показываютъ папъ, что видъ въ растительномъ и животномъ царствѣ представляетъ собою нѣчто измѣнчивое и крайне зависящее отъ условій среды, антропологи-криминалисты усиливаются оградить какою-то заповѣдною чертою видъ homo delinquens, искуственно изолируя его отъ всего остального человѣчества? Это жалкое недоразумѣніе нельзя объяснить себѣ ничѣмъ инымъ, кромѣ помянутаго выше пробѣла, заключающагося въ томъ, что антропологи-криминалисты берутъ безъ провѣрки готовую категорію изъ области, совершенно чуждой ихъ изслѣдованіямъ.
Впрочемъ, Ломброзо самъ чувствуетъ, что тутъ что-то неладно, и пытается изъ юридической категоріи преступниковъ выбросить нѣкоторую часть, для которой преступность составляетъ не какъ-бы сродную стихію, а только случайный эпизодъ, мрачный моментъ въ жизни, несостоящій въ уловимой связи съ общею организаціею субъекта. Вмѣстѣ съ англичаниномъ Веттинджеромъ, посвятившимъ этому предмету особый трудъ (Crimes of passion), онъ называетъ субъектовъ этого разряда «преступниками по увлеченію или по страсти», но тутъ-же замѣчаетъ, что это названіе не совсѣмъ удачно, такъ-какъ всѣ преступленія совершаются подъ вліяніемъ страсти, доведенной до чрезмѣрнаго и иногда извращеннаго развитія, въ ущербъ общему равновѣсію нравственнаго организма.
По этому предмету онъ дѣлаетъ нѣсколько чрезвычайно интересныхъ замѣчаній, подтверждаемыхъ, по обыкновенію, очень уважительными. числомъ статистическихъ данныхъ и фактовъ, непосредственно заимствованныхъ изъ судебной практики разныхъ странъ. Такъ, напримѣръ, мы узнаемъ, что преступленія этого порядка повсюду въ Европѣ составляютъ очень ничтожную часть, не болѣе, какъ отъ 5 до 6 % всего числа преступленій, подвергающихся преслѣдованію и карѣ закона. Замѣчательно, что процентное отношеніе это довольно постоянное даже въ странахъ столь различныхъ между собою, какъ, напримѣръ, Пруссія, Швейцарія и атлантическіе штаты сѣверной Америки. Впрочемъ, со времени Кетле и Бёкля, мы уже не можемъ удивляться тому, что явленія, повидимому, совершенно случайныя, т. е. неуправляемыя подлежащими вашему изслѣдованію и предвидѣнію законами, проявляются, однакожь, постоянно съ нѣкоторою статистическою правильностью и не терпятъ значительныхъ колебаній въ близкіе промежутки времени. Рядомъ съ этимъ мы узнаемъ также и то, что страсти или увлеченія, порождающія всего болѣе преступленій этого порядка, относятся къ такъ-называемымъ благороднымъ или возвышеннымъ побужденіямъ, какъ, напримѣръ, любовь, не только половая, но и родственная, щекотливость въ дѣлахъ чести, патріотическія и гражданскія побужденія и т. п. На каждыя 50 уголовныхъ преступленій, обусловленныхъ порывами этихъ благородныхъ или возвышенныхъ страстей, приходится только одно, которое можетъ быть отнесено къ проявленію страстей подлыхъ, какъ, напримѣръ, скупость, зависть и т. п. Маркъ замѣчаетъ по этому поводу, что удовлетворенная половая любовь никогда не ведетъ къ преступленію, за исключеніемъ только случаевъ несомнѣннаго психическаго разстройства, satyriasis maniaca, но какъ скоро дѣло касается того, чтобы сколько-нибудь опредѣлительно ограничить эту область преступленій по увлеченію, то тотчасъ-же обнаруживается коренная слабость этой антропологической школы, переносящей точные научные пріемы изслѣдованія къ плохо-установленному предмету. Когда намъ говорятъ, напримѣръ, что преступленія этого рода почти вовсе не представляютъ случая рецидива то это явствуетъ само собою уже изъ одного того, что они отнесены къ категоріи случайныхъ, экстренныхъ преступленій. Вѣдь не каждый-же день, въ самомъ дѣлѣ, нашимъ возвышеннымъ чувствамъ наносятся такія смертельныя оскорбленія, которыя могутъ побудить даже скромнаго и миролюбиваго человѣка схватиться за ножъ. «Въ обычныхъ преступленіяхъ, говоритъ Ломброзо, — причина, послужившая внѣшнимъ стимуломъ, обыкновенно бываетъ ничтожная и мелкая, тогда какъ въ преступленіяхъ по увлеченію, постоянно замѣчается соразмѣрность между причиною и послѣдствіемъ». Это опять-таки плеоназмъ, потому что самая эта категорія преступленій по увлеченію или преступленій случайныхъ создана именно для того, чтобы выдѣлить всѣ преступленія, имѣющія себѣ легко попятную внѣшнюю причину, изъ общей массы (95 %) преступленій, корня которыхъ гнѣздятся будто-бы въ плохо-понятной намъ антропологической порочности организма. Когда-же Локатели увѣряетъ васъ, что убійцы по увлеченію ограничиваются обыкновенію однимъ только ударомъ, что преступленіе въ этихъ случаяхъ слѣдуетъ немедленно за нанесеніемъ оскорбленія, что преступникъ по увлеченію никогда не убиваетъ изъ-за угла, то мы просто стараемся пропустить мимо ушей яти ни къ чему неведущія разглагольствованія.
Антропологи-криминалисты по отрицаютъ того, что преступленія зависятъ отъ множества, внѣшнихъ или постороннихъ вліяній, и Ломброзо въ своей книгѣ посвящаетъ особую (XIV) главу этіологіи преступленій, но ужо послѣ того, какъ онъ установилъ антропологическіе признаки «преступнаго человѣка». Недовольный, однакожъ, тѣмъ, что эта, столь интересная для насъ сторона вопроса сама собою относится уже такимъ образомъ на задній планъ, является второстепенною, побочною, онъ категорически высказываетъ въ небольшомъ своемъ введеніи къ этой главѣ, что преступленіе, какъ тифъ, бугорчатая чахотка или другія болѣзни, можетъ встрѣчать среду, болѣе или менѣе пригодную или благопріятную для своего развитія, но что оно тѣмъ не менѣе должно быть разсматриваемо какъ продуктъ, главнымъ образомъ, специфическихъ и органическихъ причинъ.
Такъ-какъ для насъ во всемъ этомъ замѣчательномъ сочиненіи интересно совсѣмъ не то, что авторъ хочетъ доказать, а тѣ факты, на которые онъ опирается въ своихъ изслѣдованіяхъ, то мы и позволяемъ себѣ порушить тотъ порядокъ, котораго держится самъ авторъ, и начнемъ съ бѣглаго обзора тѣхъ внѣшнихъ вліяній на преступленіе, которыя въ глазахъ антропологической уголовной школы хоть и считаются за второстепенныя, но которыя для насъ имѣютъ ровно столько-же цѣны, какъ и ихъ краніометрическія и антропологическія изысканія.
На первомъ мѣстѣ въ ряду этихъ второстепенныхъ вліяній помѣчаются климатическія или, ближайшимъ образомъ, температурныя вліянія.
Герри (Guerry) замѣчаетъ, что во Франціи и въ Англіи убійства и преступленія, порождаемый половыми инстинктами, преобладаютъ въ жаркіе лѣтніе мѣсяцы. Купчіе подтверждаетъ то-же самое для Италіи. Въ Англія изъ всего числа преступленій, совершаемымъ противъ личности, на лѣтніе мѣсяцы приходится 31,7 %; на осенніе 24,3 %; на зимніе 17,7 %; весною же цифра эта быстро поднимается до 26,2 %. Число убійствъ въ Англія (по Герри) превышаетъ 1.000 въ іюнѣ и іюлѣ; въ августѣ и мнѣ 900, а въ зимніе мѣсяцы всего только 600 или немногимъ больше. Въ Италіи-же максимумъ убійствъ приходится на августъ, который здѣсь дѣйствительно самый жаркій мѣсяцъ въ году. Число убійствъ постепенно возрастаетъ съ мая (288), доходитъ до 301 въ іюнѣ, въ іюлѣ до 307 и, наконецъ, до 343 въ августѣ, а къ зимѣ быстро начинаетъ уменьшаться и достигаетъ наименьшаго предѣла (236) въ декабрѣ. Точно также и число преступленій, обусловливаемыхъ половыми побужденіями, распредѣляется по временамъ года пропорціонально средней температурѣ. Въ Англіи такахъ преступленій совершается въ каждомъ изъ четырехъ лѣтнихъ мѣсяцевъ вдвое больше, чѣмъ въ ноябрѣ и въ январѣ, и втрое больше, чѣмъ въ декабрѣ. Въ Италіи эти преступленія достигаютъ максимума въ іюлѣ и августѣ, а въ октябрѣ, ноябрѣ и декабрѣ число ихъ уменьшается втрое. Эти числа показываютъ связь, дѣйствительно существующую между извѣстными преступленіями и атмосферическими явленіями, гораздо лучше, чѣмъ простое географическое распредѣленіе преступленій. Мы знаемъ, напримѣръ, что въ трехъ южныхъ государствахъ, въ Испаніи, Италіи и Греціи, убійствъ совершается гораздо больше (сравнительно), чѣмъ въ Англія, въ Россіи или во Франціи, но это можетъ быть объяснено различіемъ историческихъ антецедентовъ и общественнаго строя этихъ странъ гораздо болѣе, чѣмъ атмосферическими различіями.
Мори (Maury) въ своемъ "Mouvement moral de la Société* приводитъ множество фактовъ, свидѣтельствующихъ о связи, несомнѣнно существующей между всѣми родами преступленій и временами года, хотя это не даетъ еще намъ права сказать, чтобы эти преступленія зависѣли непремѣнно отъ атмосферическихъ явленій. Такъ, напримѣръ, преобладаніе въ зимніе мѣсяцы преступленій противъ собственности можетъ быть отчасти объяснено тѣмъ, что въ концѣ года по всѣхъ торговыхъ домахъ и конторахъ сводятся счеты, а слѣдовательно всего болѣе является поводовъ и къ открытію уже прежде совершенныхъ мошенничествъ и подлоговъ, и къ совершенію новыхъ. Къ то му-же въ зимнее время бѣдному люду живется тяжелѣе. Какъ-бы то ни было, но д-ръ Ломброзо, подводя общіе итоги множеству собранныхъ имъ изъ разныхъ источниковъ статистическихъ давнихъ и цифръ, составляетъ слѣдующій календарь преступленій, подобно тому, какъ у насъ прежде составлялись цвѣточные календари:
Въ январѣ — преобладаютъ фальшивые монетчики и воровство въ церквяхъ.
Въ февралѣ — дѣтоубійство и выкидыши (это мѣсяцъ наибольшихъ зачатій).
Въ мартѣ — то-же, а также половыя преступленія и насилованіе малолѣтнихъ.
Въ апрѣлѣ — нѣтъ типическихъ преступленій.
Въ маѣ — на первомъ мѣстѣ бродяжничество и половые преступленія (attentats aux moeurs); затѣмъ отравленія.
Въ іюнѣ — половыя преступленія и изнасилованія, выкидыши; на третьемъ мѣстѣ отцеубійство.
Въ іюлѣ — половыя преступленія, особенно изнасилованіе малолѣтнихъ; наяесевіе ранъ и драки съ членовредительствомъ.
Въ августѣ — поджоги въ деревняхъ, половыя преступленія, лжесвидѣтельства.
Въ сентябрѣ — воровство и злоупотребленіе довѣріемъ, мошенничества и подлоги, дѣтоубійства и выкидыши (это мѣсяцъ наибольшихъ рожденій).
Въ октябрѣ — грабежи съ убійствомъ на улицахъ и на большихъ дорогахъ, убійство вообще и отцеубійство въ особенности. Мошенничества.
Въ ноябрѣ — подлоги, мошенничества, вымогательства и т, и.
Въ декабрѣ — тоже.
Хотя географическое распредѣленіе преступленій, какъ мы только-что замѣтили, но указываетъ на непосредственную ихъ зависимость отъ температурныхъ или вообще атмосферическихъ явленій, во оно тоже подтверждаетъ, что максимумы преступности отвѣчаютъ, по крайней мѣрѣ, въ Европѣ, максимумамъ температуры. Въ сѣверной полосѣ Италіи одинъ преступникъ считается на 6,179 жителей; въ средней — на 2,129; въ южной — на 849 и на островахъ Средиземнаго моря — на 838. Цифра эти относится только къ преступленіямъ противъ личности. Число-же преступленій противъ собственности возрастаетъ хоть и не въ такой точно прогресіи, по точно также отъ сѣвера къ югу. Во Франціи убійства и половыя преступленія на югѣ вдвое многочисленнѣе, чѣмъ на сѣверѣ (за то подлоги и мошенничества господствуютъ на сѣверѣ почти въ такой-же пропорціи, но здѣсь это объясняется тѣмъ, что главные промышленные и торговые центры находятся въ сѣверной полосѣ)… Въ Россіи (по свидѣтельству г. Анучина) убійства вообще и отцеубійства въ частности возрастаютъ отъ сѣверо-востока къ юго-западу, а дѣтоубійство и нѣкоторые виды воровства всего многочисленнѣе на юго-востокѣ.
Тюремные смотрители и лица, состоящія въ ежедневномъ общеніи съ преступниками, утверждаютъ, будто узники въ большей части случаевъ обнаруживаютъ усиленную воспріимчивость къ атмосфернымъ явленіямъ и становятся буйными мы возбужденными при наступленіи грозы. То-же самое можно замѣтить и объ умалишенныхъ, какъ это явствуетъ изъ приведенной докторомъ Ломброзо таблицы.
Но еще несомнѣннѣе и рѣшительнѣе вліяютъ на преступленія условія экономическія, и мы считаемъ за большую ошибку уголовно-антропологической школы именно то, что она, усиливаясь выдвинуть на первый планъ специфическія, прирожденныя или усвоенныя причины преступленіи, отводитъ экономическимъ вліяніямъ среды только второстепенное мѣсто. Ломброзо такъ упорно старается показать, будто нищета не играетъ первостепенной роли въ дѣлѣ порожденія преступленій, что впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собою и даже въ ребячество. Опираясь на показанія Герри, свидѣтельствующаго, что только 1 % всѣхъ случаевъ осужденнаго воровства имѣетъ предметомъ съѣстные припасы, онъ утверждаетъ, что на 100 воровъ даже 1 не можетъ быть оправданъ нищетою или голодомъ, «такъ-какъ въ Лондонѣ воровство хлѣба занимаетъ всего 43-е мѣсто въ ряду всѣхъ судимыхъ случаевъ воровства, похищеніе же мяса и сластей — 30 е мѣсто, а кража птицъ, дичи, колбасъ и т. п. деликатесовъ стоитъ на 13-мъ мѣстѣ». Значитъ, говоритъ нашъ ученый психіатръ-криминалистъ, и этотъ 1 % воровства больше, чѣмъ на половину, долженъ быть приписавъ жадности или чревоугодію, а не голоду. Не правда-ли, оригинальная аргументація? Доктору Ломброзо, повидимому, и въ голову не приходитъ, что краюшку хлѣба гораздо труднѣе стащить, чѣмъ золотое кольцо или часы, за которыя можно пріобрѣсти сто краюшекъ хлѣба; или, быть можетъ, онъ разсчитываетъ на то, что въ общей массѣ собраннаго имъ дѣйствительно драгоцѣннаго матеріяла эти наивности пройдутъ незамѣченными, какъ дутыя стеклянныя бусы въ ниткѣ жемчуга. А между тѣмъ одъ-же самъ приводитъ цѣлую таблицу, обнимающую шестилѣтній періодъ въ Пруссіи и свидѣтельствующую, что каждому повышенію цѣпъ на хлѣбъ, картофель и т. п. предметы первой необходимости соотвѣтствуетъ и извѣстное повышеніе преступленій противъ собственности. Чуть только понижаются цѣны на хлѣбъ, число этихъ преступленій тотчасъ-же уменьшается. Правда, каждому уменьшенію числа преступленій противъ собственности соотвѣтствуетъ нѣкоторое увеличеніе числа преступленій противъ лицъ и въ особенности половыхъ преступленій. Д-ръ Ломброзо особенно старается обратить наше вниманіе на этотъ паралелизмъ. Онъ, дѣйствительно, замѣченъ въ Пруссіи; но во Франція, напримѣръ, въ 1847 г. мы замѣчаемъ совершенно обратное. При всеобщемъ вздорожаніи тамъ съѣстныхъ припасовъ въ годъ, предшествовавшій революціи, число преступленій противъ собственности возрасло внезапно на 24 % я число преступленій противъ личности также возросло, хоть и въ гораздо слабѣйшей степени. Это совершенно понятно: многіе, будучи доведены до крайности, легко рѣшаются на воровство, по немногіе отвяжутся на убійство.
Уменьшеніе задѣльной платы вызываетъ совершенно тѣ-же уголовныя послѣдствія, какъ и вздорожаніе съѣстныхъ припасовъ. Это тоже не удивитъ никого, такъ какъ оба эти явленія и съ экономической точки зрѣнія совершенно тождественны.
Категорія экономическихъ вліяній на преступленіе такъ обширна, ч то мы не могли-бы исчерпать ее здѣсь на немногихъ страницахъ, да къ тому-же она принадлежитъ къ числу наилучше разслѣдованныхъ сторонъ этого дѣла. Мы-же на этотъ разъ обѣщали читателю не сводъ антропологическихъ изслѣдованій о преступности, которыя, по вашему мнѣнію, слишкомъ еще преждевременны и всѣ безъ изъятія грѣшатъ неустановленностью и неопредѣленностью своего предмета. Труды антропологовъ-криминалистовъ дороги для насъ потому, что они одни даютъ намъ возможность обрисовать въ немногихъ опредѣленныхъ чертахъ мрачный и печальный образъ того современнаго европейскаго дикаря, котораго разсѣянные парижане забыли или не удостоили помѣстить въ этнографическую галерею Трокадеро, Антропологи-криминалисты по мдоразумѣнію, изслѣдуя до крайности живой и реальный образъ этого дикаря, на каждомъ шагу смѣшиваютъ его съ условной и вовсе не антропологической категоріею преступника; а это не замедлитъ, конечно, повести къ ошибочнымъ умозаключеніямъ и выводамъ, которые, будучи прикрыты тяжеловѣснымъ научнымъ авторитетомъ многихъ уважаемыхъ именъ, могутъ имѣть практически вредныя послѣдствія. Для того, чтобы насъ не упрекнули въ умышленномъ искаженіи ихъ ученія, мы считаемъ необходимымъ высказать его противорѣчія и его слабыя стороны на первыхъ-же порахъ и но возможности словами самого автора, котораго мы считаемъ за наиболѣе надежнаго проводника по этимъ трущобамъ. Во всякомъ другомъ дѣдѣ можно-бы было держаться болѣе прямыхъ путей, но здѣсь самая неопредѣленность воззрѣній на преступленіе, господствующихъ въ публикѣ, обязываетъ насъ ко всякаго рода обходамъ и извилинамъ. Всякое теоретическое изслѣдованіе интересуетъ непогрузившагося въ него по уши читателя только тою своею стороною, которою оно способно освѣтить передъ винъ тотъ или другой реальный вопросъ; выдвигаемый самою жизнью. Такимъ вопросомъ въ уголовной области въ настоящее время является дилема о наказуемости или ненаказуемости преступника, т. о., говоря другими словами, вопросъ о вмѣняемости или невмѣняемости преступленій. Но тутъ-то именно самые противоположные взгляды и воззрѣніи сталкиваются и переплетаются такимъ перекрестнымъ огнемъ, среди котораго невозможно не потеряться новичку, тѣмъ болѣе, что сами стрѣляющіе рѣдко видятъ дальше своего носа и никогда по даютъ себѣ труда оставаться до конца послѣдовательными однажды провозглашеннымъ ими самими началамъ.
Приверженцы теоріи вмѣняемости во что-бы то ни стало смотрятъ на преступленіе, какъ на продуктъ порочной волѣ преступника, которая должна быть обуздана, въ видахъ-ли отвлеченнаго принципа справедливости или въ видахъ охраненія общественнаго спокойствія, какъ учили Беккарія, Романьози и старая итальянская школа вообще.
Народное воззрѣніе на преступленіе, какъ на продуктъ случайности (l’occasion fait le larron) кажется болѣе мягкимъ и гуманнымъ на первый взглядъ. Оно, дѣйствительно, имѣетъ въ себѣ одну смягчающую, гуманную сторону, въ томъ смыслѣ, что оно видитъ въ преступникѣ не отверженца, а такого-же обыкновеннаго смертнаго, какъ и мы всѣ, но только неустоявшаго въ борьбѣ съ такимъ неблагопріятнымъ сцѣпленіемъ случайностей, противъ котораго не устоили-бы, можетъ быть, и мы, еслибы, по волѣ судебъ, насъ не минула эта горькая чаша. Но тѣмъ не менѣе легко усмотрѣть, что въ отношеніи къ наказуемости оба эти воззрѣнія легко могутъ быть слиты въ одно. Положимъ, что голодъ и нищета приводятъ меня къ соблазну украсть плохо положенную вещь; не разсчитывая на наказаніе, я могу поддаться этому искушенію; но коль-скоро передо мною возникаетъ въ перспективѣ страшный призракъ законной кары, грозящей мнѣ еще худшими мученіями, чѣмъ тѣ, которая я терплю, то простой, своекорыстный разсчетъ уже подскажетъ мнѣ, что мнѣ въ данномъ случаѣ выгоднѣе воздержаться отъ похищенія. Вотъ почему народъ, оставаясь до конца послѣдователенъ своимъ воззрѣніямъ, оказывается крайне неумолимъ и свирѣпъ въ расправѣ съ тѣми преступниками, которые наносятъ ущербъ его ближайшимъ интересамъ: съ конокрадами, поджигателями и т. п. Суды Линча представляютъ намъ прямой продуктъ воззрѣнія, обыкновенно выражаемаго словами, что преступникъ такой-же человѣкъ, какъ и мы, что несчастье, неблагопріятное сцѣпленіе случайностей сдѣлали его преступникомъ. А между тѣмъ эту общераспространенную формулу очень часто приводятъ, какъ аргументъ, въ пользу гуманнаго обращенія съ преступниками. Идеаломъ-же или единственнымъ логическимъ предѣломъ такого гуманнаго отношенія можетъ быть только безусловная ненаказуемость преступленій.
Люди, пріученные къ строгому мышленію и къ научной точности выраженій, давно уже увидѣли коренное противорѣчіе этого, кажущагося гуманнымъ и свѣтлымъ, взгляда на преступниковъ и на преступленія. Нѣтъ, говорятъ они, преступники но такіе-же люди, какъ и мы; предположеніе, будто та или другая законодательная мѣра вызоветъ въ ихъ психическомъ строѣ именно тѣ послѣдствія, которыхъ мы ждемъ отъ нея, совершенно неосновательно уже потому, что у васъ своя логика, а у нихъ своя. Но какіе-же они люди? И какая у нихъ логика! Этого до сихъ поръ не съулѣлъ намъ сказать ни одинъ ученый спеціалистъ по уголовнымъ вопросамъ.
Извѣстная англійская филантропка миссъ Карпентеръ, посвятившая всю свою жизнь и все свое имущество на то, чтобы съ чисто-гуманными цѣлями облегчать горькое существованіе жертвъ общественной мстительности или кандидатовъ въ эти жертвы, говоритъ, что преступника — это взрослыя дѣти. Сравненіе это можетъ считаться очень удачнымъ, и, сообразуясь съ мимъ, миссъ Карпентеръ достигала на практикѣ очень хорошихъ результатовъ. Но вѣдь сравненіе не есть еще опредѣленіе; къ тому-же мы и съ дѣтьми не научились еще обращаться сколько-нибудь раціонально, такъ что вполнѣ законно сомнѣваться въ томъ, будетъ-ли большая польза для преступниковъ или для общества, если даже уголовное законодательство всѣхъ странъ и усвоятъ себѣ эту глубоко-женственную точку зрѣнія.
Привлеченіе медицинскихъ экспертовъ къ участію въ уголовныхъ слѣдствіяхъ часто проливаетъ, конечно, совершенно новый и вполнѣ научный свѣтъ на многіе частные случаи преступленій и спасаетъ отъ казни многихъ безумцевъ. Но оно показываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что обществознаніе или не научилось еще такъ ставить свои вопросы, чтобы на нихъ былъ возможенъ категорическій научный отвѣтъ, либо естествознаніе но привыкло еще къ тому, чтобы давать отвѣты на живые, конкретные общественные вопросы, или-же, наконецъ, и то, и другое вмѣстѣ. Прокурорскій надзоръ требуетъ отъ медицинскаго эксперта, чтобы онъ рѣшилъ, безуменъ-ли подсудимый или умственно здоровъ, сообразуя съ медицинскимъ отвѣтомъ наказуемость или невмѣняемость преступленія. Но лучшіе психіатры нашего времени говорятъ, что многія, даже очень существенныя органическія поврежденія мозга могутъ обнаружиться только по вскрытіи черепа, т. е., что прежде нужно снять голову съ подсудимаго, а потомъ рѣшать, виноватъ-ли онъ или нѣтъ. Да къ тому же мы еще рѣшительно не знаемъ, гдѣ лежитъ роковая грань между безуміемъ и предполагаемымъ здоровымъ состояніемъ психической дѣятельности. Мы не знаемъ даже, существуютъ-ли такія своеобразныя состоянія нашего психическаго я, которыя не могутъ быть отнесены ни къ здоровому состоянію, ни къ безумію. Вывали вѣдь и такіе примѣры: подсудимый притворяется съумасшедшимъ, въ надеждѣ такимъ образомъ избѣжать наказанія; но, по своему невѣжеству въ психіатріи, онъ неудачно пародируетъ такой видъ умственнаго разстройства, котораго у него на самомъ дѣлѣ нѣтъ. Добросовѣстный врачъ нерѣдко, однакожь, открываетъ къ своему удивленію, что паціентъ этотъ дѣйствительно одержимъ безуміемъ, но совершенно иного вида, чѣмъ то, которое онъ хочетъ заставить предполагать въ себѣ. Тѣмъ не менѣе предположеніе, будто преступленіе есть непремѣнно только одинъ изъ видовъ безумія, въ свою очередь не выдерживаетъ никакой критики. Д-ръ Ломброзо показываетъ, что между психическимъ состояніемъ многихъ закоренѣлыхъ преступниковъ и безуміемъ существуетъ во многихъ отношеніяхъ поразительная аналогія; во во многихъ другихъ не менѣе существенныхъ отношеніяхъ эти два психическія состоянія расходятся совершенно. Модели посвятилъ этому дѣлу свое замѣчательное сочиненіе «Преступленіе и безуміе»…
Короче говоря, антропологическое изслѣдованіе частныхъ случаевъ преступленія дало уже много результатовъ, драгоцѣнныхъ съ весьма разнообразныхъ, точекъ зрѣнія. Но время обобщенія, т. е. сознанія антропологической теоріи преступленія, еще не пришло. Оно должно начаться съ примѣненія естественно-научныхъ пріемовъ изслѣдованія не къ однимъ только вопросамъ вмѣняемости. а къ самымъ критеріумамъ преступности. Это легко сказать, но если принять во вниманіе, что уголовное законодательство всякой страны есть продуктъ многообразнѣйшихъ условій, включающихъ въ себя, между прочимъ, и всю исторію этой страны, отъ эпохи людоѣдства и человѣческихъ жертвъ до одиночной тюрьмы, то едва-ли можно надѣяться на скорое пополненіе того пробѣла, который мы намѣтили въ самомъ началѣ этой главы. При существованіи-же этого пробѣла антропологическія изслѣдованія надъ уголовщиною могутъ представлять крайне разнообразный и поучительный интересъ, но только совсѣмъ не тотъ, который думаютъ придать имъ слишкомъ рьяные творцы антропологической теоріи преступленій.
Отправляясь въ туринскую центральную тюрьму для того, чтобы искать тамъ необходимой антропологической базы для своей теоріи, докторъ Ломброзо производитъ въ ней рядъ краніологическихъ и антропометрическихъ изслѣдованій, вполнѣ заслуживающихъ вашего вниманія.
Начиная съ окружности черепа, которую онъ измѣрилъ у 101 узника, онъ нашелъ преобладаніе у этихъ арестантовъ микроцефалій (т. е. уменьшеннаго мозгового объема) въ гораздо болѣе значительной степени, чѣмъ даже у съумасшедшихъ. Оно приближаетъ ихъ къ кафрамъ и готтентотамъ, какъ это явствуетъ изъ нижеслѣдующихъ цифръ: максимумы черенной окружности, которые по изслѣдованіямъ Фриша (Die Eingeborenenen Süd. Africa’s, Берлинъ, 1873 г.) у южно-африканскихъ дикарей не встрѣчаются вовсе и которые вращаются у высшихъ культурныхъ расъ между 590 и 550 милиметрами включительно, найдены имъ всего только у 5 туринскихъ заключенныхъ, между тѣмъ какъ у съумасшедшихъ, обслѣдованныхъ тѣмъ-же докторомъ Ломброзо, эти высшіе предѣлы развитія черенной окружности встрѣчаются въ размѣрахъ болѣе 13 %. Наилучше развитый готтентотскій черепъ выражается окружностью 540; но на каждые 7 южно-африканскихъ дикарей съ такою окружностью приходится въ туринской центральной тюрьмѣ только 3 заключенныхъ. 50 % южно-африканскихъ череповъ имѣютъ окружность отъ 510 до 520 включительно, и въ туринской тюрьмѣ 47 человѣкъ изъ 101 оказались съ такою-же точно формаціею черепа, тогда-какъ почти 65 % съумасшедшихъ достигаютъ гого-же самаго или даже значительно высшаго предѣла. Съ окружностью 500, черепа готтентотовъ, туринскихъ заключенныхъ и съумасшедшихъ встрѣчается почти въ равномъ числѣ. Ниже этого предѣла численный перевѣсъ остается уже на сторонѣ южно-африканскихъ череповъ (46 %); затѣмъ слѣдуютъ съумасшсднне (около 35 %), а заключенные являются только въ размѣрѣ около 15 %. Но за то минимумъ черенной окружности, найденный у 1 туринскаго заключеннаго = 450, не встрѣчается ни у съумасшедшихъ, ни у кафровъ и готтентотовъ.
Переходя къ изслѣдованію средняго объема мозга, который для взрослыхъ итальянцевъ мужескаго пола оказался, по измѣреніямъ Калори,= 1,551 куб. сантиметру, Ломброзо нашелъ, что у 101 туринскаго заключеннаго онъ значительно ниже этого предѣла, т. е. всего только 1,466. У 8 человѣкъ онъ спускался до минимума, отъ 1,100 до 1,200, а у 44 колебался между 1,300 и 1,400.
Эти цифры несомнѣнно показываютъ, что итальянскій антропологъ встрѣтилъ въ туринской центральной тюрьмѣ представителей какой-то низшей породы людей, выказывающей одинъ изъ характернѣйшихъ признаковъ дикихъ расъ — малое развитіе черепа, микроцефалію. Но одно дѣло измѣрять черепа, другое дѣло — выводить изъ добытыхъ такимъ образомъ цифръ соціологическія или даже антропологическія заключенія. Тѣ-же самыя наблюденія д-ра Ломброзо свидѣтельствуютъ какъ нельзя лучше на нашъ взглядъ, что эти несомнѣнные анатомическіе признаки одичалости изучаемой имъ въ туринской тюрьмѣ породы людей не имѣютъ никакого прямого отношенія къ преступности. Такъ, напримѣръ, десять узниковъ изъ 101 представили мозговой объемъ =1,600 куб. санъ и выше, т. е. значительно развитѣе средняго европейскаго уровня (1,500), и средняго итальянскаго, установленнаго Калори, но тѣмъ не менѣе эти-то именно субъекты и были почти всѣ самые заклятые злодѣи. Въ ихъ числѣ мы находимъ знаменитаго своею свирѣпостью Артузіо, атамана пьемонтской разбойничьей шайки, и его не менѣе жестокаго есаула Віолины. Къ нимъ-же относится и монахъ изъ Брешіи, осужденный за неоднократные грабежи, сопровождавшіеся звѣрскими убійствами. Нѣтъ также недостатка и въ кровавыхъ прелюбодѣяхъ въ этой небольшой группѣ, обладающей съ антропологической точки зрѣнія вполнѣ нормальнымъ черепомъ. Въ ней-же мы видимъ и семидесятилѣтняго разбойника Сольдати, представляющаго такой максимумъ мозговой вмѣстимости, который мы не всегда найдемъ даже у знаменитѣйшихъ мыслителей и ученыхъ нашего времени (1,633). А между тѣмъ минимумы черепного развитія (отъ 1,100 до 1,200, г. е. меньше, чѣмъ Карлъ Фогтъ нашелъ у полинезійцевъ и готтентотовъ) принадлежать группѣ изъ 8 человѣкъ, среди которыхъ есть простые воры, поджигатели и убійцы, но нѣтъ ни одного выдающагося изъ ряда злодѣя.
Цифры, собранныя докторомъ Ломброзо, не настолько многочисленны, чтобы на эти противорѣчія мы имѣли право смотрѣть какъ на исключенія, будто-бы только подтверждающія общее правило. Мы думаемъ, что почтенный докторъ самое общее правило выводитъ по надлежащимъ дутомъ. Въ туринскую центральную тюрьму узники были загнаны не для антропологическихъ наблюденій, а по приговору суда, руководившагося совершенно итого рода соображеніями; поэтому-то здѣсь и встрѣчаются субъекты, крайне разнородные съ естественно-исторической точки зрѣніи: встрѣчаются и такіе высоко развитые въ антропологическомъ отношеніи индивиды, какъ Сольдати и другіе вышеупомянутые убійцы по ремеслу; по гораздо многочисленнѣе тѣ европейскіе дикари, которымъ мы собственно и посвящаемъ этотъ этюдъ. Мы только за тѣмъ и обратились къ уголовно-антропологической литературѣ, чтобы заимствовать у нея краски И черты для обрисовки этого крайне интереснаго типа, для опредѣленія мѣста, подобающаго ему въ ряду развитіи человѣческихъ существъ, начиная отъ обезьяно-подобныхъ микроцефаловъ и кончая лучшими представителя ни высшей культурной породы. Европейскіе дикаря непремѣнно должны оказаться наиболѣе многочисленными среди народонаселенія тюремъ; но они точно также необходимо будутъ преобладать и въ каждомъ другомъ трущобномъ мірѣ, неимѣющемъ въ себѣ рѣшительно ничего преступнаго. Д-ръ Ломброзо находитъ, что средняя мозговая вмѣстимость изучаемаго имъ, но все-же таки остающагося фиктивнымъ итальянскаго homo delinquente = 466 куб. сант. Но таковая-же вмѣстимость изслѣдуемаго ними современно-европейскаго дикаря должна быть значительно ниже, потому что эта цифра получена изъ произвольной смѣси этихъ дикарей съ субъектами гораздо высшаго антропологическаго порядка, хотя въ уголовномъ и даже въ нравственномъ отношеніи именно эти-то высшіе субъекты и играютъ самую неблаговидную роль. Мы видѣли въ туринской тюрьмѣ восемь европейскихъ дикарей съ черепами болѣе звѣроподобными, чѣмъ черепа австралійцевъ и готтентотовъ, т. е. съ мозговою вмѣстимостью отъ 1,100 до 1,200. Но какова средняя мозговая вмѣстимость нашихъ дикарей — этого мы не можемъ рѣшить, благодаря смѣшенію идей, господствующему въ уголовно антропологической литературѣ. Въ общихъ-же чертахъ мы имѣемъ несомнѣнное право замѣтить, что въ просвѣщенной Европѣ существуетъ многочисленная низшая порода людей, по черепному развитію приближающаяся къ южноафриканскимъ и австралійскимъ дикарямъ гораздо больше, чѣмъ къ типу того средняго культурнаго европейца, котораго мы обыкновенно имѣемъ въ виду, говоря объ антропологическомъ развитіи нашего племени. Изучать эту породу людей въ тюрьмахъ очень удобно, потому что врачъ по своему офиціальному положенію имѣетъ возможность продѣлывать тамъ всѣ необходимыя для него измѣренія и изслѣдованія. Но только не слѣдуетъ забывать, что тюрьма вовсе не есть жилище, самою природою предназначенное для европейскихъ дикарей, и что тамъ, какъ и внѣ ея, они живутъ въ смѣшеніи съ совершенно иными антропологическими разновидностями.
«Слишкомъ часто, говоритъ Ломброзо — встрѣчаются преступники съ обширною мозговою вмѣстимостью и съ прекраснымъ анатомическимъ развитіемъ вообще. Такъ Лафатеръ въ своемъ „ Опытѣ физіономики“ говорить объ одномъ убійцѣ, чертами лица напоминавшемъ прекраснѣйшаго изъ ангеловъ Гвидо Реци. Фантастическій полковникъ Понтисъ де-Сант’Элена, замѣчательно тонкій мошенникъ и, вѣроятно, убійца, блиставшій втеченіи нѣсколькихъ лѣтъ въ высшемъ обществѣ, Ласенеръ, Буше и многіе другіе, прославившіеся своими злодѣяніями, были замѣчательно красивы и хорошо сложены… Бандитъ Еарбопе имѣетъ красивую и почти миловидную физіономію; то-же самое можно сказать и о нѣсколькихъ другихъ южно-итальянскихъ разбойникахъ, изъ числа которыхъ особенно Франко соединялъ съ симпатичной наружностью самую звѣрскую жестокость… Воръ Роняти поражалъ меня своимъ умомъ и благообразіемъ; его спокойное и величавое лицо напоминало одного изъ лучшихъ и извѣстнѣйшихъ нашихъ министровъ».
Ломброзо всѣ эти, имъ самимъ замѣчаемыя противорѣчія, считаетъ за исключенія. Но для насъ и этихъ исключеній вполнѣ достаточно для того, чтобы признать случайность и необязательность совпаденія юридической категоріи преступниковъ съ чисто-антропологическою категоріею дикарей, имѣющею во всѣхъ европейскихъ тюрьмахъ и внѣ тюремныхъ стѣнъ болѣе или менѣе многочисленныхъ представителей.
Изучать прекрасную половину этой дикой породы людей въ тюрьмѣ оказалось уже неудобнымъ. Сдѣлавъ очень много антропометрическихъ измѣреній надъ узницами туринскаго центральнаго острога, д-ръ Ломброзо замѣтилъ, что по развитію черепа женщины этой породы очень незначительно разнятся отъ мужчинъ, точно также, какъ и у многихъ первобытныхъ племенъ, отсталыхъ въ культурномъ развитіи. Впослѣдствіи мы увидимъ, что и дѣти этой дикой породы гораздо раньше достигаютъ полнаго своего развитія (какъ физическаго, такъ и умственнаго), или, по крайней мѣрѣ, меньше отличаются отъ взрослыхъ субъектовъ обоихъ половъ, чѣмъ дѣти та къ-называемаго хорошаго общества. Это тоже можетъ служить только новымъ подтвержденіемъ уже засвидѣтельствованнаго эмбріологіей закона, что организмы высшіе или болѣе совершенные допускаютъ обыкновенно и больше индивидуальныхъ уклоненій по поламъ, возрастамъ и т. п.
За неимѣніемъ въ тюрьмѣ пригоднаго матерьяла для его изслѣдованій надъ женскою половиною своего фиктивнаго типа homo delinquents итальянскій антропологъ долженъ былъ выйти изъ криминалистическихъ рамокъ, въ которыя онъ произвольно загналъ себя въ ущербъ своимъ теоретическимъ выводамъ. Онъ обращается къ проституткамъ, предварительно распространившись о томъ, что «проституція для женщины служитъ тѣмъ-же, чѣмъ преступленіе для мужчины».
Ingegna ti se puoi d’esser paless! (старайся, если можешь, яснымъ быть).
скажемъ мы ему словами его великаго соотечественника Данта. Преступленіе для мужчинъ состоитъ въ такомъ нарушеніи господствующихъ въ странѣ законовъ, за которыя виновный подвергается опредѣленному наказанію. Законъ не дѣлаетъ никакого ограниченія для обоихъ доловъ, и юридическое опредѣленіе преступленія одно и то-же для женщинъ, какъ и для мужчинъ, а другого опредѣленія преступленія намъ не даютъ и антропологи-криминалисты. Проституція, — именно тотъ ея видъ, который изслѣдовалъ Паранъ-Дюшатле (Parent-Duehiltelet), д-ръ-же Ломброзо пользуется главнѣйшимъ образомъ его изслѣдованіями, — не включена ни однимъ европейскимъ уголовнымъ кодексомъ въ число преступленій, такъ что мы совершенно не понимаемъ, чѣмъ мотивируется отождествленіе этихъ явленій, неожиданно устанавливаемое новою quasi-научною школою криминалистовъ. Съ нашей точки зрѣнія, мы рѣшительно ничего не имѣемъ противъ того, чтобы самка европейскаго дикаря изслѣдовалась въ публичныхъ домахъ, такъ-какъ мы уже выше замѣтили, что эта жалкая разновидность кишитъ во всѣхъ притонахъ порока, нищеты и разврата; но только не одна она пользуется печальною привилегіею поставлять паціентовъ уголовному суду, тюрьмѣ и каторгѣ. Но мы не понимаемъ, на какомъ основаніи итальянскій антропологъ не ограничивается однѣми только проститутками, а старается смѣшать ихъ въ одну общую группу съ немногими извѣстными преступницами, о физической организаціи которыхъ у него имѣются хоть какія нибудь данныя. Преступницы эти принадлежали по большей части къ высшему свѣту, какъ, напримѣръ, маркиза Бренвидье, Эберцани, Лафаржъ. Относительно этой послѣдней нельзя не замѣтить, что самая преступность ея по меньшей мѣрѣ не доказана. Обвинительный актъ, на основаніи котораго она была осуждена очевидно враждебными ей присяжными, можетъ служить образцомъ велѣно и пристрастно веденнаго уголовнаго дѣла, такъ-какъ королевскій прокуроръ не далъ себѣ даже труда доказать, что мужъ этой «знаменитой отравительницы» дѣйствительно былъ отравленъ, а трижды повторенная медицинская экспертиза не оставляетъ никакого сомнѣнія въ томъ, что онъ умеръ во всякомъ случаѣ не отъ мышьяка, найденнаго у его вдовы. Впрочемъ, въ сочиненіяхъ, претендующихъ на ученое значеніе, давно бы ужь пора перестать пользоваться такимъ сомнительнымъ матеріаломъ. Благодаря этимъ промахамъ, изслѣдованія Ломброзо надъ проститутками и преступницами вмѣстѣ далеко не даютъ такихъ отчетливыхъ результатовъ, какъ вышеприведенныя измѣренія череповъ туринскихъ арестантовъ. Симптомы списаны съ субъектовъ черезчуръ очевидна разнородныхъ. Уже и въ числѣ проститутокъ непремѣнно должны-бы были оказаться женщины разныхъ антропологическихъ типовъ развитія; но въ публичныхъ домахъ, какъ и во всякомъ пріютѣ нищеты, было-бы нѣкоторое основаніе предполагать преобладаніе одичалой разновидности. Но съ чего-же причислять къ той-же разновидности, напримѣръ, г-жу Лафаржъ, которой преступность по меньшей мѣрѣ еще сомнительна, а острый умъ и замѣчательное литературное образованіе блещутъ въ каждой строкѣ оставленныхъ ею мемуаровъ? Замѣтьте то, что, предполагая въ проституткахъ численное преобладаніе дикой или одичалой разновидности, мы вовсе не вносимъ въ наши изслѣдованія крайне неопредѣленныхъ еще съ антропологической точки зрѣнія нравственныхъ элементовъ, которые только усложняютъ вопросъ. Желтый билетъ выдается женщинамъ не психически-безнравственнымъ, а только тѣмъ изъ нихъ, которыя вынуждены изъ безнравственности дѣлать себѣ открытое ремесло. Въ борьбѣ же за существованіе культурный человѣкъ имѣетъ надъ своимъ дикимъ сверстникомъ такія неоспоримыя преимущества, что онъ весьма естественно долженъ былъ предоставить ему однѣ только отвратительныя или позорныя професіи.
Ломброзо ле ограничиваетъ своихъ изслѣдованій одними только черепными измѣреніями. Онъ разсматриваетъ своихъ паціентовъ и паціентокъ сперва анатомически со всѣхъ сторонъ и старается выразить въ среднихъ цифрахъ ростъ, вѣсъ и мускульную силу представителей фиктивнаго своего типа homo délinquante. Но такъ-какъ категорія эта разнохарактерна, то и результаты его антропометрическихъ операцій въ среднихъ выводахъ непремѣнно смягчены и далеко не всегда вразумительны. Относительно роста преступниковъ онъ даже впадаетъ въ прямое противорѣчіе съ изслѣдованіями Томпсона и Вильсона, которые, идя такимъ-же точно путемъ, нашли, что обитатели англійскихъ тюремъ, вообще говоря, ростомъ ниже средняго уровня. Самъ Ломброзо это противорѣчіе объясняетъ тѣмъ, что въ числѣ его пациентовъ преобладали разбойники и грабители, у которыхъ вообще замѣчается меньше признаковъ физическаго вырожденія, чѣмъ у городскихъ воровъ, которыхъ преимущеетвенно изучали англійскіе криминалисты антропологи. Это замѣчаніе необходимо принять къ свѣденію, такъ-какъ оно снова подтверждаетъ, что между антропологическимъ одичаніемъ и преступностью не существуетъ того прямого отношенія, которое уголовная школа пытается розыскамъ и которое мы отрицали а priori. Это-же замѣчаніе подтверждаетъ предположеніе, что европейская раса менѣе дичаетъ и вырождается даже среди пустынь Базиликаты и Капитанаты, служащихъ пріютами многочисленнымъ разбойничьимъ шайкамъ, чѣмъ среди такихъ всесвѣтныхъ культурныхъ центровъ, какъ Лондонъ, гдѣ разбои и грабежи замѣтно исчезаютъ, по за то воровство возрастаетъ въ гораздо сильнѣйшей степени если не съ каждымъ годомъ, то, по крайней мѣрѣ, съ каждымъ вздорожаніемъ съѣстныхъ припасовъ и пониженіемъ поденнаго заработка.
Затѣмъ разбираемый нами авторъ переходитъ къ изученію внѣшняго вида и физіономіи преступниковъ. Эта часть его труда имѣетъ, однакожъ, гораздо больше литературный, чѣмъ ученый характеръ. Въ числѣ рисуемыхъ имъ портретовъ убійцъ, разбойниковъ, половыхъ преступниковъ всякаго рода и вида, замѣчается не мало физіономій, представляющихъ несомнѣнные признаки антропологическаго вырожденія, часто чистѣйшихъ микроцефаловъ. Но едва-ли еще не многочисленнѣе тѣ физически-прекрасныя головы, о которыхъ уже выше было говорено; такъ что сдѣлать хоть какое-нибудь криминалистическое обобщеніе на этотъ счетъ намъ кажется, рѣшительно невозможнымъ. Однакожъ, антропометрическая діагноза даетъ, какъ мы уже видѣли, средніе результаты, рѣшительно благопріятные для убійцъ: у нихъ и черепъ лучше сформированъ, они и ростомъ выше не только менѣе преступныхъ своихъ собратій, но даже и средняго тина добродѣтельныхъ своихъ согражданъ. На первой литографированной таблицѣ, изъ шести прекрасно нарисованныхъ головъ, только двѣ поражаютъ идіотическими формами: одинъ неаполитанскій воръ, а другой — пьемонтскій фальшивый монетчикъ. Отравитель и мошенникъ Дерю (Desrues) отличается, напротивъ, правильными, тонкими чертами лица, прекрасно развитымъ лбомъ и умнымъ, мягкимъ, по нѣсколько насмѣшливымъ выраженіемъ, съ нервнымъ подергиваніемъ рта. На второй таблицѣ тоже только одинъ неаполитанскій воръ выглядитъ кретиномъ, четыре разбойника не представляютъ ничего особенно выдающагося, а извѣстный и свирѣпый атаманъ разбойничьей шайки, уже помянутый Карбоне, обращаетъ на себя вниманіе не только животнымъ, но и умнымъ лицомъ. Вообще изъ убійцъ и разбойниковъ, изображенныхъ перомъ или карандашомъ въ книгѣ Ломброзо, только совершенно второстепенные субъекта представляютъ иногда рѣзкіе признаки антропологическаго вырожденія. Всѣ-же сколько-нибудь выдающіеся изъ ряда и отличавшіеся хотя-бы только свирѣпостію своихъ злодѣяній представляютъ вполнѣ нормальный типъ. Истинныхъ причинъ ихъ преступленій можно искать въ чемъ угодно, но мы не имѣемъ основанія отнести ихъ къ той породѣ выродившихся или одичалыхъ европейцевъ, которая, повидимому, даже въ преступленіи осуждена на подчиненную роль.
Приводя къ нѣкоторому единству показанія д-ра Ломброзо и нѣкоторыхъ другихъ, мы можемъ обрисовать внѣшній видъ этого европейскаго дикаря нижеслѣдующими чертами: роста ниже средняго (по Вильсону и Томпсону), съ черенною вмѣстимостью, значительно приближающеюся къ типу австралійскихъ и южно-африканскихъ дикарей, съ рѣшительною наклонностью къ брахіоцефаліи (т. е. большему развитію поперечнаго діаметра головы) даже въ странахъ, гдѣ средній типъ народонаселенія долихоцефалическій (длинноголовый). Уши большія и торчащія по сторонамъ; глаза почти всегда косые или несиметричскіе; губы мясистыя и отвислыя (при выдающихся впередъ челюстяхъ), передніе зубы часто видны и лицо имѣетъ глупо или животно-тупое выраженіе; скулы широкія и выдающіяся; лобъ низкій и отклоняющійся назадъ. Волосы чаще всего черные или, по крайней мѣрѣ, темные. Паранъ-Дюшатле замѣчаетъ, что проститутки отличаются въ большей части случаевъ обиліемъ и длиною волосъ. То-же самое Ломброзо говоритъ и о мужчинахъ; но за то у послѣднихъ рѣдко встрѣчаются густые усы и бороды, а бакенбарды почти никогда. Это послѣднее обстоятельство въ значительной степени способствуетъ тому, что у многихъ мужчинъ этого типа лицо я общій складъ фигуры имѣетъ женственный видъ, который Ломброзо замѣтилъ у многихъ преступниковъ, въ особенности у осужденныхъ за педерастію или обнаружившихъ эту порочную привычку въ тюрьмѣ. Женщины-же, наоборотъ, имѣютъ часто мужественный видъ, низкій, грубый голосъ и легко принимаютъ привычки мужчинъ: страсть въ табаку, къ спиртнымъ напиткамъ и т. н. Вообще, какъ мы уже имѣли случай замѣтить, морфологическаго различія между мужчинами и женщинами намѣчается меньше, чѣмъ въ среднемъ европейскомъ типѣ; но только у женщинъ этого типа обнаруживается примѣтная склонность къ отучненію, а у мужчинъ наоборотъ; эта-же самая черта замѣчена и у монгольскихъ (но не тюркскихъ) народовъ. Женщины этого типа отличаются также большою, сравнительно съ мужчинами, головою. Кожа у тѣхъ и другихъ имѣетъ обыкновенно темноватый оттѣнокъ, даже при блѣдности, часто являющейся, какъ результатъ негигіеническаго образа жизни, излишествъ или лишеній. Мускульная система развита слабо. Ломброзо но нашелъ особенно сильныхъ людей даже между разбойниками, славившимися своимъ удальствомъ и гимнастическими подвигами, но многіе изъ нихъ за то были необыкновенно ловки и изворотливы. Все это даетъ вамъ несомнѣнное право сказать, что въ просвѣщенной Европѣ, вѣроятно, длиннымъ, по неизслѣдованнымъ еще доселѣ рядомъ регресивныхъ измѣненій, перерожденій и атрофій, выработался и вполнѣ установился даже анатомически-своеобразный одичалый типъ. Многія черты этого типа представляютъ поразительную аналогію съ дикарями южной Африки и Австраліи, но всего ближе одичалый европеецъ нашего времени подошелъ въ этомъ регрессивномъ развитіи къ монгольскому типу.
Прежде, чѣмъ покончить съ внѣшнимъ видомъ этой породы туземныхъ западно-европейскихъ дикарей, мы должны сказать еще нѣсколько словъ объ одной, крайне замѣчательной его особенности. Особенность эта не анатомическая, не естественная даже, а искуственная, но громаднаго значенія ея не станетъ отрицать ни одинъ этнографъ: мы говоримъ о татуированіи. Всѣмъ извѣстно, что обычай этотъ крайне распространенъ едва-ли не у всѣхъ первобытныхъ народовъ, но что онъ повсюду исчезаетъ съ распространеніемъ культурнаго образа жизни и нравовъ. У римлянъ и у грековъ въ историческія времена обычай этотъ уже не существовалъ; но у кельтійскахъ племенъ онъ долгое время держался въ Европѣ. Пикты (расписанные) были такъ названы римлянами потому, что они удивляли ихъ разнообразіемъ и богатствомъ своей татуировки. Но немногимъ изъ нашихъ читателей, можетъ быть, извѣстно, что этотъ варварскій обычай, съ которымъ средній культурный европеецъ разстался, повидимому, разъ навсегда съ тѣхъ поръ, какъ христіане, переставъ быть томимою сектою, отбросили обыкновеніе накалывать у себя на рукахъ и на груди знаки креста, — что обычай татуировать, говоримъ мы. сохранился въ значительной силѣ въ тонъ подпольномъ или трущобномъ мірѣ, о которомъ мы говоримъ. Тардье и Гютенъ (Hutin) разслѣдовали этотъ вопросъ во Франціи. Ломброзо собралъ въ своей книгѣ множество интересныхъ фактовъ о татуированіи въ Италіи. Въ тюрьмахъ между взрослыми арестантами онъ нашелъ около 8£ татуированныхъ; между дѣтьми, содержимыми въ исправительныхъ заведеніяхъ, пріютахъ для малолѣтнихъ бродягъ и т. п., отношеніе это доходитъ до 405.
Легко объяснить, что матросы, особенно комерческихъ судовъ, побывавшіе на островахъ Тихаго Океана, только изъ подражанія и отъ скуки могли перенять отъ дикарей этотъ странный обычай. Мы знаемъ даже, что многіе офицеры возвращаются изъ кругосвѣтнаго плаванія съ рисунками преимущественно на рукѣ. Но здѣсь идетъ дѣло о распространеніи татуированія у такихъ классовъ европейскаго народонаселенія, которые не имѣютъ ни малѣйшаго понятія даже о существованіи какихъ-нибудь заморскихъ дикарей. Въ Италіи татуируются всего больше пьемонтцы и ломбардцы, т. е. Жители именно тѣхъ областей, которыя лежатъ вдали отъ моря. Всего болѣе склонности къ этому обнаруживаютъ здѣсь крестьяне и каменьщики, а на югѣ пастухи. Во Франціи существуютъ спеціалисты-татуировщики, живущіе преимущественно въ мѣстахъ, куда стекается много богомольцевъ на поклоненіе святымъ мѣстамъ; то-же самое нашелъ Бертонъ и въ сѣверной Италіи, при монастырѣ Лоретской Богородицы, и т. п. За плату отъ 60 до 80 сантимовъ они иглою выводятъ на кожѣ набожныхъ любителей кресты или священные символы. Операція эта не такъ невинна, какъ можно думать: многихъ приходится поплатиться за нее болѣе или менѣе продолжительною болѣзнью, лихорадкою, рожею или т. п. Бертонъ говорить, что ему даже нѣсколько разъ приходилось отрѣзывать члены, въ которыхъ вслѣдствіе татуированія обнаруживался актовъ огонь.
Но главнымъ разсадникомъ татуировки въ Италіи, какъ и во Франціи, да, вѣроятно, и въ другихъ странахъ, служатъ казармы, тюрьмы и каторга. Рѣдко кто покидаетъ особенно эти два послѣднія учрежденія безъ того, чтобы не вынести на кожѣ какихъ-нибудь неизгладимыхъ рисунковъ, выведенныхъ часто рукою опытнаго артиста и всегда напоминающихъ мелочную законченность и тщательное исполненіе подробностей, характеризующія живопись отсталыхъ народовъ. Иногда рисунки эти такъ сложны, что нужно предположить замѣчательное притупленіе чувствительности у паціента, рѣшившагося выдержать такую мучительную операцію безъ всякой нужды. Ламброзо даетъ рисунокъ одного бывшаго моряка, расписаннаго такъ, какъ уже рѣдко расписываются даже отдаленные дикари. Эти послѣдніе оставляютъ, до крайней мѣрѣ, нетронутыми дѣтородныя части, за единственными исключеніями таитянокъ и жительницъ острововъ Вити. Но у моряка, изображеннаго въ книгѣ Ломброзо, даже и на этотъ, по преимуществу чувствительномъ мѣстѣ, красуется Савойскій гербъ. Впрочемъ, Ломброзо насчитываетъ 8 примѣровъ подобнаго-же татуированія всего тѣла отъ ключицъ и до колѣнъ. Тардье видѣлъ, кажется, въ Тулопѣ одного арестанта, который вытатуировалъ на всемъ своемъ тѣлѣ адмиральскій мундиръ со звѣздами и цѣлымъ шитьемъ. Въ подобныхъ случаяхъ не знаешь, чему болѣе удивляться: психическому-ли строю, порождающему въ человѣкѣ подобныя склонности, или-же физическому огрубѣнію организма, способнаго переносить такія операціи. Не надо упускать изъ вида, что въ особенности для каторжниковъ татуировка представляетъ еще и то существенное неудобство, что она облегчаетъ поимку ихъ въ тѣхъ случаяхъ, когда имъ удается бѣжать. Видокъ совершенно основательно указываетъ на это, какъ на примѣръ непонятнаго легкомыслія большей части арестантовъ и неспособности ихъ къ послѣдовательному мышленію. Каждый обитатель Тулона или Шербурга только и живетъ мыслью о побѣгѣ, но ни одинъ изъ нихъ по преминетъ въ первые-же мѣсяцы своего пребыванія въ тюрьмѣ изобразить на своемъ тѣлѣ какой-нибудь отличительный злакъ, который очень немногіе изъ нихъ умѣютъ впослѣдствіи вытравлять уксусною кислотою.
Какъ у заморскихъ, такъ и у европейскихъ дикарей, обычай татуированія распространенъ гораздо меньше между женщинами. Нѣкоторыя крестьянки сѣверной Италіи накалываютъ, однакожь, себѣ крестъ или священные символы на рукахъ. Во Франціи изъ женщинъ татуируются только нѣкоторыя проститутки. Тардье обращаетъ вниманіе на то, что ни у одной изъ изслѣдованныхъ имъ проститутокъ онъ не видалъ неприличныхъ символовъ, подписей или рисунковъ, которые такъ часто встрѣчаются у мужчинъ. Большая часть татуированныхъ проститутокъ выбираютъ, напротивъ, символы пламенной и платонической любви, т. е. накалываютъ у себя на животѣ пылающее сердце, пронзенное стрѣлою, или имя перваго любовника и т. п. Меньшее распространеніе татуировки у женщинъ объясняется большею ихъ воспріимчивостью къ боли.
Разсуждая о причинахъ, побуждающихъ европейскихъ дикарей украшать свое тѣло мучительно наколотыми на немъ рисунками, Ламброзо находитъ ихъ тождественными съ тѣми, которыя вызываютъ подобныя-же явленія у другихъ отсталыхъ народовъ: желаніе похвастать нечувствительностью къ физической боли или сохранить воспоминаніе о какомъ-нибудь важной" или дорогомъ для нихъ событіи, суевѣріи и т. п. Всего же болѣе подражательность и скука продолжительнаго бездѣйствія въ казармахъ и въ тюрьмѣ. Но иногда татуировка европейцевъ имѣетъ даже и то значеніе контракта или обязательства, носимаго на собственномъ тѣлѣ, которое придаютъ ей незнакомые съ письменностью дикари. Члены всѣхъ подпольныхъ братствъ, воровскихъ и т. п. обществъ, повидимому, иногда вынуждаются помѣтить себя какимъ-нибудь особеннымъ значкомъ.
Во всякомъ случаѣ, мы видимъ здѣсь крайне замѣчательный примѣръ того, что въ исторіи развитія принято называть атавизмомъ.
ИЗНАНКА ЦИВИЛИЗАЦІИ.
правитьII.
Европейскіе дикари.
править
Когда европейскіе завоевателя, купца и мисіонеры проникаютъ въ какую-нибудь отдаленвую страну, населенную болѣе или менѣе первобытными племенами, то туземное народонаселеніе, обыкновенно, начинаетъ очень быстро развращаться физически и нравственно, вырождаться и, наконецъ, вымирать цѣлыми семействами, родами и общинами. На практикѣ нетрудно прослѣдить тѣ столбовыя дороги, которыми шло это вымираніе отсталыхъ народовъ передъ лицомъ побѣдоносной и экспансивной западно-европейской культуры. Мы но говоримъ о тѣхъ случаяхъ, когда носители и сѣятеля такъ называемой цивилизаціи охотятся съ ружьемъ и собакою за своими темнокожими братьями, какъ, напримѣръ, англичане въ Новой Зеландіи, или, для препровожденія времени, топятъ своими пароходами утлыя ладьи и джонки съ десятками туземныхъ матросовъ: это, хоть, къ сожалѣнію, и не рѣдкія, но все-же безобразныя исключенія, самою своею рѣзкостью обращающія на себя всеобщее вниманіе и подлежащія единодушному осужденію всѣхъ порядочныхъ людей. Но даже тамъ, гдѣ непрошеные просвѣтители не позволяютъ себѣ такихъ звѣрскихъ шалостей, участь насильственно просвѣщаемыхъ немногимъ лучше, и вымираніе ихъ не терпитъ значительнаго замедленія въ своемъ ходѣ, такъ-какъ ему энергически способствуютъ десятки довольно разнообразныхъ, но вполнѣ заурядныхъ причинъ, не обращающихъ на себя ничьего особеннаго вниманія, не вызывающихъ ни филантропическаго негодованія, ни платоническихъ воплей. Не желая вдаваться въ подробности, мы только перечислимъ вскользь нѣкоторыя главнѣйшія изъ непосредственныхъ причинъ вырожденія и вымиранія инородческихъ племенъ при продолжительномъ столкновеніи ихъ съ высшею европейскою или американскою культурой. Такъ, прежде всего, просвѣщенные промышленники, неразборчивые въ средствахъ наживы, слишкомъ склонны пользоваться беззащитностью дикарей и въ эксплоатація ихъ не знаютъ рѣшительно никакого иного регулятора, кромѣ собственной хищности; съ ихъ стороны пускаются, обыкновенно, въ ходъ всѣ возможныя то звѣрски-грубыя, то дьявольски-утонченныя средства для того, чтобы поставить дикарей въ самыя невыгодныя условія торговой и промышленной конкуренціи, чтобы пріобрѣтать продукты ихъ продолжительнаго и нерѣдко опаснаго труда въ обмѣнъ на совершенныя бездѣлицы. Всѣмъ извѣстно, съ какою наглостью и безпощадностью европейскіе просвѣтители эксплуатируютъ въ свою пользу общую всѣмъ отсталымъ народамъ страсть къ опьяняющимъ и одуряющимъ напиткамъ. Спаиваніе дикарей всякаго рода вредными помѣсями, продаваемыми имъ по дорогой цѣнѣ, подъ видомъ водки, опіума, виски и т, п. является однимъ изъ надежнѣйшихъ и наиболѣе распространенныхъ средствъ къ истребленію отсталыхъ или первобытныхъ племенъ. Средствомъ этимъ равно пользуются и наши отечественные торгаши между инородцами Сибири, и янки въ Америкѣ и Сандвичевыхъ островахъ, и англичане во всѣхъ уголкахъ земного шара, и китайцы въ пограничныхъ съ ихъ имперіею русскихъ предѣлахъ, и японцы на Йезо и на Сахалинѣ… Почти всюду этотъ способъ сживанія дикарей съ лица земли принимаетъ такіе ужасающіе размѣры, что мѣстныя власти въ видахъ охраненія просвѣщаемыхъ оказываются вынужденными издавать стѣснительныя мѣры противъ продажи спиртныхъ, и наркотическихъ напитковъ. и этимъ значительно ухудшаютъ дѣло: кромѣ страшно дорогихъ цѣнъ за самый напитокъ, дикари поставляются, такимъ образомъ, въ необходимость ублажать офиціальныхъ надзирателей болѣе или менѣе драгоцѣнными подачками, чтобы они не мѣшали ихъ отравителямъ сбывать имъ запрещенный товаръ. Даже въ рѣкъ исключительно рѣдкихъ случаяхъ, когда офиціальные блюстители законности являются неподкупными, дѣло все-же принимаетъ не менѣе пагубный характеръ. Промышленники, забирающіеся въ населенныя первобытными дикарями трущобы ради легкой и быстрой наживы, стѣсняются предписаніями начальства такъ-же мало, какъ и предписаніями нравственности; но они всегда сообразуютъ барыши съ рискомъ предпріятія. Можно смѣло утверждать, что административныя мѣропріятія противъ продажи спиртныхъ напитковъ инородцамъ повсюду только придаютъ этому виду эксплоатаціи особенно рѣзкій характеръ. Да и вообще говоря, просвѣтительная администрація въ странахъ, населенныхъ первобытными или отсталыми племенами, является, обыкновенно, однимъ изъ сильнѣйшихъ пособниковъ вырожденія и вымиранія самыхъ этихъ племенъ. Оставимъ въ сторонѣ тѣ слишкомъ хороню всѣмъ извѣстные примѣры, когда управленіе инородческими територіями становится достояніемъ привилегированной касты офиціальныхъ грабителей, какъ это случается въ Америкѣ и во многихъ другихъ странахъ; но даже тамъ, гдѣ администрація вполнѣ безкорыстна и благонамѣренна, она отличается всего чаще абсолютнымъ свѣдѣніемъ нравовъ и быта управляемыхъ ею дикарей. Создавая многочисленный рядъ непривычныхъ и непонятныхъ для дикарей стѣсненій (часто, однакожъ, придуманныхъ единственно для охраненія интересовъ этихъ-же самыхъ дикарей), она заставляетъ ихъ нерѣдко бѣжать отъ благодѣтельнаго надзора чиновниковъ въ такія трущобы, гдѣ человѣческое существованіе становится уже рѣшительно невозможнымъ, гдѣ злополучные бѣглецы погибаютъ очень быстро отъ голода, холода и отъ дикихъ звѣрей. Упрекнуть насъ въ преувеличеніи могутъ только тѣ, которымъ совершенно неизвѣстна исторія, хотя-бы только одной русской колонизаціи Сибири. А между тѣмъ пальма первенства совершенно безкорыстнаго и благонамѣреннаго истребленія цѣлыхъ инородческихъ племенъ принадлежитъ все-же-таки не нашимъ сибирскимъ піонерамъ, а скорѣе французской колстіяльной администраціи. Вспомните, что говоритъ г. Щедринъ о Держимордахъ вообще и о ихъ халатности и о habeas corpus — двугривенномъ… Тамъ, гдѣ у дикарей не оказывается подъ бокомъ неприступныхъ трущобъ, благодѣтельная административная опека легко вызываетъ ихъ на вооруженное возстаніе. Мы еще не видали офиціальныхъ отчетовъ о неподавленномъ и до сихъ поръ возмущеніи канаковъ во Французской Новой Каледоніи; но впередъ можно быть увѣреннымъ, что причины его легко могутъ быть отнесены къ этой категоріи благонамѣренно-невѣжественныхъ охранительныхъ мѣръ. Какъ-бы то ни было, но какъ скоро возстаніе вспыхнуло, дѣло вымиранія или, точнѣе говоря, выпариванія инородцевъ принимаетъ сугубо-успѣшный, острый ходъ. Ружья Шаспо направленныя противъ голыхъ и первобытно вооруженныхъ канаковъ, нѣтъ сомнѣнія, оцивилизуютъ ихъ, кто знаетъ, сколько человѣческихъ существъ придется истребить французскимъ благодѣтельнымъ администраторамъ — сперва для спасенія собственныхъ своихъ шкуръ, а потомъ для внушенія ужаса, кому слѣдуетъ.
Не менѣе энергически, чѣмъ промышленники и администраторы, содѣйствуютъ вымиранію я вырожденію отсталыхъ инородческихъ племенъ также и мисіонеры, католическіе и протестантскіе. Впрочемъ, эта тема кажется намъ уже достаточно разрабо, тайною и избитою, а потому мы, для обстоятельности, сошлемся только на общеизвѣстный примѣръ душеспасительной дѣятельности католическихъ пастырей на островахъ Сандвичевыхъ и Товарищества, гдѣ они вынуждали туземныхъ дѣвушекъ покупать себѣ коленкоровыя рубашки и платья цѣною проституціи, подъ тѣмъ предлогомъ, что ихъ первобытная нагота будто-бы безнравственна съ клерикальной точки зрѣнія. Конечно, въ этомъ случаѣ почтенные проповѣдники руководились вовсе не духовными соображеніями о выгодномъ сбытѣ привозимыхъ ими съ собою товаровъ; но не мало подобнаго-же зла совершается еще повсюду въ отдаленныхъ краяхъ подъ вліяніемъ одного только религіознаго фанатизма.
Мы указали вскользь три главныя направленія, по которымъ бѣлая цивилизація, распространяемая среди первобытныхъ племенъ, дѣйствуетъ гибельно на своихъ новыхъ адептовъ. Конечно, этимъ мы далеко не исчерпали затронутый здѣсь вопросъ, о которомъ мы уже имѣли случай высказаться нѣсколько обстоятельнѣе въ другихъ статьяхъ на страницахъ нашего журнала. Нѣтъ сомнѣнія, что хищничество купцовъ и промышленниковъ, отваживающихся на выселеніе въ далекіе края, корыстолюбіе или невѣжество колоніальныхъ чиновниковъ, лицемѣріе и фанатизмъ мисіонеровъ, состоятъ съ самою цивилизаціей въ очень поверхностной и совершенно случайной связи. Намъ кажется совершенно яснымъ, что вырожденіе и вымираніе низшихъ культурныхъ расъ при ихъ столкновеніи съ передовыми народами Европы и Америки должны ставиться вовсе не на счетъ самой цивилизаціи, а только на счетъ того, часто очень значительнаго запаса варварства, который очень удобно уживается въ насъ самихъ съ плодами самой утонченной культуры. Нельзя не замѣтить, что европейская цивилизація послѣдняго времени имѣетъ характеръ исключительно дѣловой, индустріально-торговый, съ преобладающимъ значеніемъ капиталистическаго господства, отодвинувшаго высшіе человѣческіе интересы на задній планъ. Мамона руководитъ всѣмъ и всѣми, а до крайности напряженная конкуренція оставляетъ намъ слишкомъ мало времени для внутренняго самоусовершенствованія и развитія болѣе глубокихъ интеллектуальныхъ силъ. Просвѣщеніе для насъ самихъ слишкомъ часто сводится на чисто-внѣшнее, почти механическое усвоеніе нѣкоторыхъ цеховыхъ совершенствъ новѣйшихъ техническихъ изобрѣтеній и т. п. При сколько-нибудь внимательномъ изученіи исторіи европейской культуры очень не трудно было-бы дать себѣ отчетъ въ тѣхъ условіяхъ, которыя породили этотъ печальный и неудовлетворительный во всѣхъ отношеніяхъ строй нашего собственнаго развитія. Не имѣя, однакожъ, возможности вдаваться здѣсь въ подобныя изслѣдованія, мы только вкратцѣ замѣтимъ, что вся бѣда въ этомъ случаѣ проистекаетъ, но нашему мнѣнію, единственно отъ того, что идеи политическія и общественныя въ Европѣ, какъ и въ Америкѣ, развивались втеченіи всего нынѣшняго столѣтія гораздо медленнѣе, чѣмъ разныя спеціальныя и техническія отрасли званія. Какъ только нѣкоторое равновѣсіе въ этомъ направленіи будетъ достигнуто, внутренняя цѣлостность культурнаго человѣка будетъ возстановлена, то и пріобщеніе къ цивилизованной жизни отсталыхъ народовъ получитъ возможность идти совершенно инымъ путемъ, чѣмъ оно шло до сихъ поръ. Конечно, возстановленіе этого вожделѣннаго равновѣсія, строго говоря, не гарантировано ни чѣмъ, какъ не гарантировано никакое историческое будущее. Нельзя, однакожъ, не замѣтить, что даже нынѣшній односторонній прогресь, ведетъ тѣмъ не менѣе къ накопленію постоянно возрастающаго запаса положительныхъ знаній. Знанія-же до извѣстнаго только предѣла могутъ оставаться разрозненными и отрывочными въ нашихъ мозгахъ; за этимъ предѣломъ они ужо необходимо начинаютъ обобщаться и слагаться исподволь въ одно стройное и послѣдовательное міросозерцаніе. Самое одностороннее и спеціальное знаніе служитъ все-таки превосходною гимнастикою для ума, и когда воспитанная на этомъ здоровомъ упражненіи мысль и энергія просвѣщенныхъ людей обратится, наконецъ, на нравственныя и политическія поприща, которыя она въ значительной степени обходила до сихъ поръ подъ вліяніемъ только-что помянутыхъ историческихъ условій, то она, безъ сомнѣнія, очень скоро наверстаетъ то, чего еще не успѣла сдѣлать до сихъ поръ и пополнитъ тотъ печальный пробѣлъ нашего собственнаго развитія, которому одному мы приписываемъ мрачный и непривлекательный ходъ дѣла распространенія цивилизаціи среди отсталыхъ народовъ.
Совершенно иными глазами смотрятъ на это дѣло многіе очень почтенные ученые и писатели, которые въ вымираніи культурно отсталыхъ расъ передъ лицомъ побѣдоносной западно-европейской цивилизаціи видятъ неотразимый провиденціальный законъ и считаютъ это вымираніе за могущественнѣйшій факторъ прогреса, По мнѣнію ихъ, даже скорбѣть объ участи этихъ, ежегодно сживаемыхъ со свѣта человѣческихъ существъ могутъ только умы сантиментальные, дряблые, неспособные къ суровой и мужественной культурной борьбѣ:
Даромъ ничто не дается; борьба жертвъ искупительныхъ проситъ!
Пусть такъ! Пусть всѣ эти злополучные юраки и сіу, юкатры и ботокуды, камчадалы и таитяне погибнуть безслѣдными жертвами, если только на ихъ жалкихъ трупахъ дѣйствительно должно водвориться царство свѣта и правды. Мы слишкомъ привыкли каждый передовой историческій шагъ омывать въ человѣческой крови, и притомъ не только въ крови какихъ-нибудь отдаленныхъ и почти невѣдомыхъ намъ дикарей. Мы слишкомъ часто льемъ этотъ драгоцѣнный жизненный сокъ и безъ всякаго историческаго передоваго шага. Но та картина, которую мы въ предыдущей главѣ нарисовали, на основаніи ученыхъ трудовъ доктора Ломброзо и другихъ, не наводитъ-ли на очень горькія сомнѣнія?
Пока наша экспансивная и неразборчивая на средства цивилизація истребляетъ путемъ торговаго хищничества, административной неурядицы и мисіонерскаго фанатизма во всевозможныхъ отдаленныхъ уголкахъ земнаго шара всякихъ краснокожихъ и чернокожихъ полуварваровъ и полудикарей, существованіе которыхъ яко-бы несовмѣстно съ ея дальнѣйшимъ преуспѣяніемъ, — въ главнѣйшихъ центрахъ и разсадникахъ самой этой цивилизаціи возникаетъ и сравнительно процвѣтаетъ новое племя точно такихъ-же полуварваровъ и полудикарей, представляющихъ несомнѣнные антропологическіе признаки физическаго и нравственнаго вырожденія, регресивной метаморфозы, отсталости. Это туземное варварской племя не разслѣдовано до сихъ поръ никакими этнографами. Мы но знаемъ ни его численности, ни откуда оно взялось, ни какъ сложилось оно. Даже тѣ немногіе врачи-криминалисты, у которыхъ мы черпаемъ эти отрыночныя свѣденія о немъ, остаются въ полномъ заблужденіи на его счетъ, смѣшивая его съ крайне-сбивчивой и вовсе не антропологической категоріей преступниковъ, за какую-то проклятую, отверженную породу каторжниковъ. Не ясно-ли, что, шествуя этимъ путемъ, наша цивилизація осуждаетъ себя на нескончаемую работу Данаидъ, на томительное черпанье воды рѣшетомъ или на толченіе ея въ изящной, но облитой кровью ступѣ?
Краніометрическія и антропологическія изслѣдованія д-ра Ломброзо надъ заключенными въ туринской тюрьмѣ «la Generate» и надъ преступниками нѣкоторыхъ итальянскихъ городовъ, а также указанія нѣсколькихъ французскихъ и англійскихъ писателей, уже поименованныхъ на предыдущихъ страницахъ, не оставляютъ въ насъ никакого сомнѣнія на этотъ счетъ. Да, точно: отсталая, сравнительно первобытная порода людей, нещадно и безцеремонно истребляемая бѣлыми цивилизаторами на отдаленныхъ островахъ и материкахъ, возрождается съ новою силой въ подпольяхъ и разныхъ трущобахъ наиболѣе передовыхъ европейскихъ столицъ и городовъ и даже наименѣе передовыхъ, въ родѣ Палермо, Неаполя, и т. п. Найдется она, всеконечно, и у насъ, но только теперь пока еще не добрались до нея никакіе изслѣдователи.
Нельзя, однакоже, не признать, что вышенарисованная картина еще слишкомъ неполна. Эта неполнота отчасти проистекаетъ отъ того, что изслѣдователи, дающіе намъ матеріалъ или черты для подобнаго изображенія, направлены не въ надлежащую сторону, а на чистофиктивный предметъ «преступнаго человѣка». Въ значительной степени неполнота ея обусловливается еще тѣмъ, что современная антропологія вообще плохо еще выработала антропометрическія основы для сколько-нибудь раціональной, генеалогической или преемственно-прогресивной классификаціи человѣческихъ расъ. Факты, изложенные въ первой статьѣ, даютъ намъ неотъемлимое право утверждать, что среди просвѣщеннаго европейскаго общества рядомъ всякого рода атрофій, непонятныхъ метаморфозъ, совершенно неизслѣдованныхъ еще движеній развитія вырабатывается и установляется антропологически-низшая порода, являющая многіе признаки, весьма сходные съ симптомомъ такъ-называемой желтой или монгольской расы, а именно: жесткіе и обыкновенно черные или темные волосы (лейострихія), не обычную у западныхъ европейцевъ, и особенно у итальянцевъ, ширину скулъ (эвригналія), выдающіяся скулы (истинный прогнатизмъ), необычное для европейцевъ размѣщеніе и форму глазъ, напоминающую типическую косоглазость большей части монголовъ, темный цвѣтъ кожи и т. п. Но самое монгольское или желтое племя представляетъ уже въ новѣйшей этнографіи понятіе довольно неопредѣленное и сбивчивое, такъ-что простою ссылкою на него мы еще очень мало можемъ уяснить истинную роль или антропологическій ростъ этихъ вырождающихся европейскихъ варваровъ въ общей цѣпи человѣческихъ существъ, мы еще не способны оцѣнить, какъ далеко эти злополучные отверженцы ушли назадъ въ своемъ понятномъ движеніи. Выше мы уже подмѣтили за европейскими дикарями одну такую черту, которая заставляетъ насъ приравнивать ихъ даже не къ китайцамъ или японцамъ, не къ калмыкамъ или бурятамъ, а къ народамъ, стоящимъ еще значительно ниже на ступени культурнаго преуспѣянія. Мы говоримъ о татуировкѣ, доведенной у многихъ представителей нашего отверженнаго міра до такой степени совершенства, которая уже не встрѣчается у отдаленныхъ дикарей, мало-мальски затронутыхъ высшею культурою.
Легко можетъ показаться, что мы придаемъ этому не анатомическому, но крайне характерному признаку слишкомъ преувеличенное значеніе. Великая важность, скажутъ вамъ, что люди, среди скуки тюремнаго заключенія или казарменной жизни, задумаютъ росписать на своемъ тѣлѣ болѣе или менѣе пестрые, болѣе или менѣе красивые узоры. И какъ-будто одичаніе невозможно безъ татуировки или татуировка безъ одичанія. Первое совершенно справедливо: если не одичаніе. то, по крайней мѣрѣ, дикость, въ особенности на самыхъ низшихъ ступеняхъ, очень удобно обходятся безъ нея. Обезьяноподобные дикари на Суматрѣ, на Борнео, въ индійскихъ горахъ и проч. еще не очеловѣчились даже на-столько, чтобы выводить на своемъ тѣлѣ какіе-нибудь узоры; для нихъ татуированіе составляетъ еще не осуществленный до сихъ поръ прогресъ. Совершенно иное дѣло, когда рѣчь идетъ объ уроженцахъ какихъ-нибудь большихъ европейскихъ торговыхъ городовъ или хотя-бы даже и деревень, лежащихъ однакожъ не за-тридевять земель отъ культурныхъ центровъ. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что скука тюремнаго заключенія и казарменной жизни, дурные примѣры и тому подобные нелегко-уловимые мотивы играютъ въ этомъ дѣлѣ немаловажную роль. Но мы вѣдь и не думали утверждать, будто одичаніе извѣстныхъ слоевъ народонаселенія по имѣетъ въ себѣ уловимой и осязательной причины. Скука и всѣ другіе факторы, способствующіе притупленію чувствительности и воспріимчивости, несомнѣнно должны играть очень видную роль въ ряду этихъ причинъ. Способность-же переносить для собственнаго удовольствія мучительную процедуру накалыванія узоровъ даже на самыхъ чувствительныхъ частяхъ тѣла естественно наводитъ на мысль, что воспріимчивость кожи у изслѣдуемыхъ нами субъектовъ находится въ крайне-ненормальномъ состояніи.
Руководимый этимъ вполнѣ законнымъ предположеніемъ д-ръ Ломброзо принимается экспериментально изучать воспріимчивость своихъ заключенныхъ, какъ накожную, такъ и психическую. Нигдѣ однакожъ неустановленность предмета его изслѣдованій не вредитъ ему такъ сильно, какъ въ этомъ случаѣ. Смѣшивая одичалаго европейца съ преступникомъ, онъ на первыхъ-же норахъ попадаетъ въ просакъ, т. о. натыкается просто на сумасшедшаго, объ изумительномъ приступленіи нервовъ которыхъ уже Гризингеръ сообщаетъ много интересныхъ данныхъ. «Одинъ старый воръ, разсказываетъ нашъ докторъ-криминалистъ на стр. 89 своего „Homo Deliquente“, — далъ себѣ приложить раскаленное желѣзо къ мошенкѣ, даже не вскрикнувъ. Потомъ онъ совершенно спокойно спросилъ, кончена-ли операція, какъ-будто она вовсе и не касалась его». — Нѣсколько дней спустя оказалось, что онъ страдалъ однимъ изъ хроническихъ видовъ безумія. Почти подобный-же случай разсказываетъ Легранъ (Legrand. Les aliénés devant les tribunaux). Съ нашей точки зрѣнія, конечно, подобные случаи по имѣютъ рѣшительно никакого значенія или даже хуже того: они отнимаютъ у насъ возможность дѣлать изъ фактовъ, собранныхъ криминалистами-антропологами и врачами, какія-бы то ни было скороспѣлыя обобщенія. Безуміе, хроническое или острое, вовсе не входитъ, какъ ингридіентъ, въ изучаемое нами одичаніе; однакожъ, точныхъ границъ установить здѣсь нельзя. По свидѣтельству почти всѣхъ спеціалистовъ, безуміе та къ-же не имѣетъ въ себѣ уловимыхъ предѣловъ, какъ и то состояніе психическихъ способностей, которое принято считать нормальнымъ или здоровымъ. Это, необходимо, вноситъ въ наши соображенія и выключенія нѣкоторую запутанность и усложненность, довольно неумѣстныя въ журнальной статьѣ. но какъ быть? Огуловыя обобщенія и скороспѣлые выводы отжили, свой вѣкъ и въ глазахъ нашего практическаго поколѣнія не пользуются довѣріемъ… Приходится вооружиться терпѣніемъ и дѣлать выборъ изъ имѣющихся подъ рукою фактовъ.
Изъ собственной своей практики въ итальянскихъ тюрьмахъ Ломброзо выноситъ слѣдующее: одинъ преступникъ, которому пришлось отрѣзать ногу, шутилъ и смѣялся во все время этой операціи и, по окончаніи ея, схватилъ отрѣзанную ногу и сталъ выдѣлывать въ воздухѣ уморительныя эволюціи для потѣхи окружающихъ. Разбойникъ, отсидѣвшій въ заключеніи продолжительный срокъ, умолялъ директора тюрьмы, чтобы его до конца дней не выпускали изъ кельи, такъ-какъ онъ не имѣлъ ни малѣйшей надежды заработать себѣ на волѣ пропитаніе честнымъ или безчестнымъ трудомъ; когда-же ему рѣшительно отказали, то онъ, вооружившись первымъ попавшимся ему орудіемъ — тюремною ложкою — вымоталъ изъ себя кишки и умеръ черезъ нѣсколько часовъ на тюремной койкѣ, не испустивъ ни одного стона. Одинъ арестантъ, имѣвшій на щекѣ какую-то, компрометировавшую его отмѣтку, имѣлъ терпѣніе выскоблить ее, т. е. содрать себѣ кожу почти съ половины лица обломкомъ стекла; другой взорвалъ себѣ часть верхней губы порохомъ… Къ этимъ и тому подобнымъ единичнымъ фактамъ можно-бы прибавить множество другихъ, засвидѣтельствованныхъ экспертами разныхъ странъ и показывающихъ, что среди, вообще говоря, крайне воспріимчиваго къ нервнымъ возбужденіямъ европейскаго народонаселенія попадаются сплошь и рядомъ (и не въ однихъ только тюрьмахъ) субъекты, обладающіе безчувственностью, сильно напоминающею стоицизмъ краснокожихъ индѣйцевъ, который мы знаемъ изъ романовъ Купера. Что преступность субъектовъ не играетъ при этомъ ни какой роли — это понятно само собою, наблюденія надъ арестантами важны для насъ въ этомъ случаѣ только потому, что до сихъ поръ они одни велись съ нѣкоторою методичностью и послѣдовательностью. Въ англійской пенитенціарной тюрьмѣ въ Чатамѣ въ 1871 г. насчитывали 483, а въ 1872 г. — 358 случаевъ, когда заключенные наносили себѣ добровольныя раны и увѣчья, столь чувствительныя, что многимъ изъ нихъ приходилось ампутировать поврежденные члены.
Ломброзо но безъ нѣкотораго основанія замѣчаетъ, что эти примѣры очевидной нечувствительности къ физической боли состоятъ въ непосредственной связи съ крайне-переусиленною возбужденностью нѣкоторыхъ другихъ сторонъ нервной дѣятельности, съ необузданностью страстныхъ порывовъ. Это-то и создаетъ между нервною организаціею одичалыхъ европейцевъ и стоицизмомъ краснокожихъ и нѣкоторыхъ другихъ дикарей аналогію, доходящую до полнаго тожества. Вообще воспріимчивость дикарей представляетъ въ этомъ отношеніи замѣчательную парадоксальность и свидѣтельствуетъ о томъ, что уподобленіе дикарей дѣтямъ передовыхъ народовъ, — уподобленіе, возведенное въ научный законъ школою французскихъ позитивистовъ по Огюсту Конту, — можетъ быть допущено только съ нѣкоторыми ограниченіями и оговорками. Возбуждаемые, дѣйствительно, легко, какъ наши дѣти, въ иныхъ направленіяхъ, дикари самою этою переусиленною возбужденностью гарантированы отъ доступности такимъ непосредственнымъ ощущеніямъ, которымъ дѣти вообще гораздо доступнѣе, чѣмъ взрослые, уже по тому одному, что ихъ кожа гораздо нѣжнѣе. Когда краснокожій индѣецъ, попавши въ плѣнъ врагамъ, умираетъ въ страшныхъ мученіяхъ, не испустивъ ни малѣйшаго стона, то это тоже можетъ быть объяснено непомѣрно-развитымъ въ немъ чувствомъ пренебреженія къ врагу, вытекающимъ изъ чудовищно разросшагося самолюбія, если хотите — хвастовства, въ совершенно недоступныхъ для просвѣщеннаго человѣка размѣрахъ. То-же самое наблюдается и въ большей части случаевъ замѣчательной нечувствительности къ боли, которые удалось подмѣтить въ европейскихъ тюрьмахъ. Ломброзо приводитъ нѣсколько примѣровъ романьоловъ, доведенныхъ до состоянія несомнѣнной безчувственности сильнымъ порывомъ мстительности. Это послѣднее качество развито у итальянцевъ вообще значительно сильнѣе, чѣмъ у другихъ европейскихъ народовъ; но романьолы даже и въ Италіи славятся въ особенности тѣмъ, что они не прощаютъ обидъ, нанесенныхъ ихъ самолюбію. Легко можетъ быть, что въ другихъ европейскихъ странахъ мстительность будетъ играть нѣсколько менѣе значительною, чѣмъ въ Италія, роль. Но въ нашихъ глазахъ сравнительное изученіе этого вопроса представляетъ мало интереса. У дикарей мстительность является также какъ очень распространенный мотивъ кажущейся недоступности къ физической боли, да къ тому-же. въ концѣ концовъ, самая мстительность является только, какъ продуктъ непомѣрно-развитаго самолюбія и естественно ослабѣваетъ съ просвѣщеніемъ, т. е. съ установившеюся привычкой объяснять явленія, я не непосредственно концентрировать ихъ вокругъ своего чудовищно раздутаго я… Впрочемъ, въ нѣкоторыхъ изъ вышеприведенныхъ примѣровъ, безчувственность къ физической боли никоимъ образомъ не можетъ быть названа кажущеюся. Такъ, напримѣръ, старый арестантъ, покончившій свое земное странствіе добровольнымъ выматываніемъ изъ себя кишокъ ложкою, выказалъ несомнѣнно стоицизмъ или физическое притупленіе нервной воспріимчивости, которому могли-бы позавидовать и самые огрубѣлые негры.
Это притупленіе чувствительности, дѣйствительное или только кажущееся, имѣетъ легко понятнымъ своимъ послѣдствіемъ то равнодушіяхъ жизни, которое у передовыхъ культурныхъ народовъ встрѣчается какъ рѣдкое исключеніе, а у всякаго рода и вида дикарей можетъ считаться за нормальный фактъ. Старый палачъ Пантони говорилъ доктору Ломброзо, что большая часть казненныхъ имъ преступниковъ шла на эшафотъ безъ всякаго смущенія и мало заботилась о близкой трагической развязкѣ. Одинъ вогезскій бандитъ, пользуясь тѣмъ, что приговореннымъ къ смертной казни дѣлаютъ въ тюрьмѣ всякія поблажки, потребовалъ вареную курицу и съѣлъ ее всю за нѣсколько минутъ до совершенія казни. Валле, убійца изъ Александріи, идя на эшафотъ, пѣлъ во все горло извѣстные стихи Метастазіо:
Non е var che sia la morte,
Il peggior di tutti i mali;
Eil solievo dei mortali
Che son stanehi di patir *).
- ) Неправда, будто смерть — худшее изъ золъ; она утѣшеніе для смертныхъ, уставшихъ страдать.
Нѣкто Понсэ передъ казнью писалъ палачу, прося его выслать ему двадцать пять франковъ въ счетъ тѣхъ денегъ, которыя онъ получитъ за его голову. Многіе, по объявленіи имъ смертнаго приговора, обнаруживали желаніе познакомиться съ палачемъ, который будетъ ихъ казнить. То-же самое замѣчено и въ другихъ странахъ. Видокъ разсказываетъ объ одномъ гранатномъ злодѣѣ, казненномъ въ Парижѣ, который съ насмѣшкою говорилъ увязывавшему его палачу, указывая на ножъ: «это альфа, вырытый ровъ — омега, а вы beta. Онъ отъ души смѣялся своему каламбуру, основанному на томъ, что по-французски вторая буква греческой азбуки называется такъ-же, какъ и дуракъ. Конечно, частные примѣры въ подобномъ случаѣ покажутся мало убѣдительными; а мы уже объяснили, почему статистическія обобщенія невозможны въ этой сферѣ. Кажущееся или дѣйствительное равнодушіе преступниковъ къ смерти или, по крайней мѣрѣ, къ казни (а это далеко не все равно; самая публичность казни придаетъ ей чуть не нѣкоторую прелесть въ глазахъ дикихъ и одичалыхъ людей, которые нерѣдко однако-же трусятъ передъ смертью, когда она встрѣчаетъ ихъ съ-глазу на-глазъ) доказывается еще лучше тѣмъ, что на воровскомъ языкѣ всѣхъ странъ (argot) всѣ атрибуты площадной смерти обозначаются шутливыми, а иногда ласкательными именами. Французскіе и итальянскіе отверженцы называютъ гильотину вдовушкой (vinda, veuve); палачъ — мировой судья, казнить — укоротитъ, съѣздить въ Фулинье или въ Казоль-Бужжано (по итальянски); а по-нѣмецки быть повѣшеннымъ называется вернуться домой (heimgangen).
„Это-же равнодушіе, говоритъ д-ръ Ломброзо, — подтверждается также тѣмъ, что любимою темою разговоровъ, слышанныхъ мною въ тюрьмахъ, служитъ, обыкновенно, смертная казнь. Много разъ уже было замѣчено, что послѣ площадныхъ экзекуцій, число убійствъ не уменьшайся, а увеличивается. Это можетъ служить крайне-убѣдительнымъ аргументомъ для отмѣны смертной казни. Страхъ ея удержалъ отъ преступленія едва-ли даже немногихъ, а сколькихъ несчастныхъ эти кровавыя зрѣлища подвинули на убійство въ силу, съ одной стороны, плохо еще изслѣдованнаго психическаго закона подражательности, вліянію котораго всего сильнѣе подлежатъ темныя народныя массы (ivolghi), а съ другой стороны, въ силу того героическаго или мученическаго вѣнца, которымъ народное воображеніе украшаетъ чело даже отъявленныхъ казненныхъ злодѣевъ. Въ Лондонѣ, по изслѣдованіямъ Ливи, изъ 167 казненныхъ, 164 присутствовали при смертной казни“. Основательность этого аргумента настолько уже признана всѣми компетентными людьми, что во Франціи, даже при сильномъ желаніи нынѣшнихъ ея законодателей удержать во чтобы-то ни стало смертную казнь, поднятъ уже въ настоящее время вопросъ объ отмѣнѣ публичности. кровавыхъ экзекуцій.
Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что и это равнодушіе къ смерти или къ казни большей части преступниковъ и одичалыхъ людей въ такой-же степени кажущееся, какъ и вышепомянутая ихъ нечувствительность къ физической боли, — говоря иначе, оно точно также въ значительной степени объясняется преобладаніемъ въ нихъ чудовищно-развитаго самолюбія, чванства, хвастовства, желанія произвести впечатлѣніе на зрителей. Но въ нашихъ глазахъ это рѣшительно не имѣетъ существеннаго значенія, такъ-какъ мы интересуемся этими мрачными картинами единственно потому, что онѣ неотразимо свидѣтельствуютъ о существованіи въ средѣ самыхъ передовыхъ европейскихъ обществъ цѣлаго контингента людей, которыхъ психическій строй, — такъ-же, какъ и анатомическая организація, — представляютъ поразительное сходство съ дикарями. Происходитъ-ли это у нашихъ, какъ и у чужеземныхъ дикарей, отъ непомѣрнаго развитія хвастливыхъ и чванливыхъ инстинктовъ или-же отъ недостаточно развитаго инстинкта самосохраненія? Это совершенно посторонній и притомъ очень сложный психологическій вопросъ. Для насъ совершенно достаточно того, что на высшихъ культурныхъ ступеняхъ исчезаетъ это явленіе.
Человѣкъ способенъ цѣнить своего ближняго только въ той мѣрѣ, въ какой онъ цѣнитъ самого себя. Пренебреженіе къ своей жизни и къ своимъ страданіямъ, весьма естественно дѣлаетъ дикарей очень склонными къ убійству. Если принять во вниманіе, что наши европейскіе дикари къ тому-же вынуждены, въ большей части, переносить голодъ, нужду, что они гораздо больше высшихъ культурныхъ слоевъ подвержены вліянію всѣхъ тѣхъ постороннихъ условій, которыя ведутъ къ преступленію, — то, даже не принимая теоретическихъ уголовныхъ воззрѣній доктора Ломброзо, мы можемъ признать, что его категорія uomo delinquent! на практикѣ можетъ въ значительной степени совпадать съ нашей теоріей одичалыхъ европейцевъ. Мы, однако-же, твердо стоимъ на томъ, что преступленіе и въ жизни этихъ жалкихъ существъ является все-таки случайнымъ эпизодомъ. Очень многіе изъ нихъ кончаютъ свое существованіе, не найдя случая довести свою одичалость до такого проявленія, которое подлежало бы карѣ закона. Съ другой стороны, высшіе культурные индивиды очень нерѣдко являются въ рядахъ осужденныхъ даже за очень тяжкія преступленія, Мы уже видѣли, что и нашъ итальянскій авторъ въ сущности признаетъ это дѣленіе и пытается выдѣлить изъ сферы своихъ изслѣдованій цѣлую группу преступниковъ случайныхъ, преступниковъ по страсти или по увлеченію. Но при сбивчивости его терминологіи и его пріемовъ опредѣленіе этой группы дается ему не легко. Тѣмъ не менѣе, мы имѣемъ основаніе предположить, что самая обширная категорія преступниковъ обычныхъ состоитъ почти поголовно изъ представителей одичалаго типа, точно такъ-же, какъ и многочисленный классъ проститутокъ, изслѣдованныхъ съ антропологической точки зрѣнія французомъ Паранъ-Дюшатле. Однимъ изъ характерныхъ признаковъ этого рода преступниковъ, какъ-бы до призванію или по ремеслу, Ломброзо выставляетъ ничтожность мотивовъ, часто ведущихъ къ тяжкому преступленію этихъ злополучныхъ отверженцевъ европейской культуры. Но эта-то ничтожность мотивовъ и есть прямой результатъ того пренебреженія къ собственной и чужой жизни и особѣ, которое свойственно вообще дикарямъ. Такъ, напримѣръ, одинъ каторжникъ въ туринской тюрьмѣ убилъ своего товарища за то, что онъ ночью храпѣлъ и мѣшалъ ему спать; другой заставлялъ болѣе слабаго своего товарища постояно чистить себѣ сапоги по-утрамъ; а когда тотъ однажды отказался, то онъ гвоздемъ пропоролъ ему брюхо. Примѣры убійства, совершеннаго самымъ варварскимъ образомъ, ради нѣсколькихъ копеекъ, очень нерѣдки въ уголовной практикѣ рѣшительно всѣхъ странъ. Достаточно напомнить читателю нѣсколько недавнихъ процесовъ подобнаго рода въ Петербургѣ, въ Парижѣ, въ Лондонѣ. Ломброзо вообще замѣчаетъ, что убійства съ цѣлью грабежа не составляютъ обыкновенно болѣе 6 % всего числа судимыхъ убійствъ.
Эта-же легкость, съ которою одичалый или дикій человѣкъ рѣшается на убійство, однако-же не слѣдуетъ смѣшивать съ кровожадностью. Кровожадность предполагаетъ въ субъектѣ ощущеніе. нѣкотораго звѣрскаго наслажденія при видѣ крови и страданія. Но большинство обыкновенныхъ преступниковъ вовсе не представляютъ этого страннаго свойства, являющагося иногда результатомъ совершенно своеобразнаго устройства психическаго механизма, но нерѣдко вызываемаго просто привычкою къ кровавымъ занятіямъ, напр., мясничеству, палачеству и т. п. Часто-же кровожадность является въ связи съ половыми возбужденіями; объ этомъ ея видѣ мы будетъ имѣть случай переговорить нѣсколько подробнѣе впереди. Большинство обыкновенныхъ убійцъ чувствуютъ къ такимъ кровожаднымъ убійцамъ непреодолимое отвращеніе, иногда страхъ, доходящій до суевѣрнаго обожанія. Вообще же одичалые, какъ и дикіе люди, далеко не лишены чувства, заставляющаго ихъ видѣть во вредѣ, который они наносятъ своему ближнему, нѣчто непохвальное и нежелательное. Но только самаго ничтожнаго возбужденія ихъ дикихъ инстинктовъ оказывается достаточнымъ для того, чтобы они преодолѣли въ себѣ эту удержь. Только въ очень рѣдкихъ случаяхъ даже одичалый человѣкъ доходить до того, чтобы безъ всякаго возбужденія совершить убійство вполнѣ равнодушно, какъ самое обыкновенное дѣло. Иные достигаютъ этого индиферентизма привычкою. Ласенэръ, правда, говорилъ въ своихъ предсмертныхъ запискахъ, что видъ умирающаго съ перваго-же начала преступной дѣятельности не производилъ на него рѣшительно никакого впечатлѣнія. Онъ даже удивлялся, что встрѣчаются люди, находящіе въ убійствѣ наслажденіе. „Я же, говоритъ онъ, — убиваю, какъ выпиваю стаканъ вода“. Но тотъ, кто читалъ записки Ласензра, знаетъ очень хорошо, что преобладающимъ мотивомъ въ немъ постоянно было желаніе рисоваться, обращать на себя вниманіе. Наканунѣ эшафота онъ хвастается своимъ безстрашіемъ и своимъ равнодушіемъ къ убійству, какъ дикарь похваляется продѣтой сквозь носъ бусой, или украшающими его пестрыми птичьими перьями. Съ психической точки зрѣнія записки Ласенэра, такъ-же, какъ знаменитой маркизы Бренвилье, отравительница, представляютъ очень много поучительнаго. Такъ, напримѣръ, онѣ даютъ намъ ключъ къ разгадкѣ многихъ парадоксальныхъ явленій, происходящихъ въ нравственномъ мірѣ антропологически-недоразвитыхъ или уродливо развитыхъ субъектовъ. Ласенэръ остается совершенно равнодушнымъ къ смертному приговору, во приходитъ въ ярость отъ недоброжелательной критики его посредственныхъ стихотвореній. Готовясь къ смерти на эшафотѣ, или даже желая ея, какъ онъ самъ говоритъ, онъ заботится единственно о томъ, чтобы произвести блестящій эфектъ, чтобы о немъ много говорили въ журналахъ и въ обществѣ. А, между тѣмъ, онъ былъ трусъ и совершенно не обладалъ столь часто встрѣчающимся въ преступникахъ невозмутимымъ спокойствіемъ духа. Онъ терялся при малѣйшей неудачѣ или опасности и становился способнымъ дѣлать всякія глупости, компрометировать и себя, и своихъ сообщниковъ. Но примѣръ Ласенэра, столь поучительный во многихъ другихъ отношеніяхъ, для насъ не имѣетъ особенной цѣны, какъ илюстрація нашей идеи: это замѣчательный случай психическаго уродства, но мы не имѣемъ основанія относить Ласенэра къ той скорбной породѣ одичалыхъ культурныхъ людей, которой посвящены эти этюды.
Сколь ко-бы мы ни подбирали подобныхъ примѣровъ, мы повсюду увидимъ, что въ большей части заурядныхъ преступниковъ, т. е. одичалыхъ культурныхъ людей, преобладаютъ два основные мотива: во-первыхъ, огрубѣніе воспріимчивости, побуждающее ихъ слишкомъ дешево цѣнить свою и чужую жизнь; оно-же въ значительной степени ослабляетъ въ нихъ отвращеніе и ужасъ отъ совершеннаго преступленія; во-вторыхъ, усиленная возбуждаемость нѣкоторыхъ себялюбивыхъ побужденій (всего больше мстительности и хвастовства, но также жадности, сластолюбія и пр.), играющихъ точно такую-же всепоглощающую роль и въ психическомъ строѣ всѣхъ отдаленныхъ дикарей, безъ различія цвѣта кожи, анатомическаго строя и свойствъ ихъ волосной системы.
Углубляясь далѣе и далѣе въ изслѣдованіе психическаго быта своихъ скорбныхъ паціентовъ, итальянскій авторъ открываетъ передъ вами цѣлый своеобразный міръ чувствъ, привязанностей, понятій, поражающихъ неожиданностью того, кто привыкъ о европейской цивилизаціи судить по ея казовому концу и воображаетъ, будто мы отдѣлены какою-то пропастью отъ эпохи почти первобытнаго варварства.
Насъ, конечно, не поразитъ неожиданностью то, что въ душѣ наиболѣе закоренѣлыхъ и одичалыхъ злодѣевъ открываются ежечасно святыя и глубокія привязанности, которыя нерѣдко изсякаютъ и глохнутъ въ психическомъ строѣ людей, способныхъ служить лучшими представителями высшихъ ступеней культурнаго развитія. Дикарь повсюду есть человѣкъ непосредственности, чувства, порыва, по преимуществу. Грань между культурнымъ и дикимъ человѣкомъ не можетъ быть установлена никоимъ образомъ въ сферѣ привязанностей и афектовъ, а только въ способности подчинять свой психическій строй верховному владычеству разума. Пресловутый убійца Тропмалъ, безъ сожалѣнія и раскаянія избивавшій женщинъ и дѣтей, отличался самою пламенною привязанностью къ своей матери. Итальянка Сола, которая признавалась, что родныя дѣти были не дороже ея сердцу, чѣмъ первые попавшіеся котята или щенки, убившая любовника, съ которымъ она прожила нѣсколько лѣтъ, питала нѣжнѣйшую дружбу къ своей сосѣдкѣ Азаріо; она вообще славилась примѣрною добротою, просиживала по цѣлымъ ночамъ у постели больныхъ, которыхъ едва знала въ лицо и, живя сама почти въ нищетѣ, щедро раздавала милостиню. Видокъ въ своихъ запискахъ разсказываетъ объ одной парижской пьянисткѣ La Noel, которая страстно любила своего единственнаго сына. Когда онъ за какое-то преступленіе былъ осужденъ на каторгу, несчастная мать посвятила всю свою жизнь преступникамъ и осужденнымъ; квартира ея обратилась въ притонъ бѣглыхъ каторжниковъ; она съ любовью погрузилась въ та къ-называемый „преступный міръ“, изучила его языкъ, нравы, проводила всю свою, жизнь въ сообществѣ разбойниковъ, грабителей и воровъ, становилась покровительницею и сообщницею самыхъ жестокихъ злодѣевъ. Пьемонтскій разбойникъ Моро нѣжно любилъ своихъ дѣтей, нянчилъ ихъ и съ особенною любовью собственноручно мылъ и пеленалъ ихъ каждый вечеръ; другой, по имени Феронъ, ограбивъ убитаго имъ прохожаго, тотчасъ-же накупилъ лакомства дѣтямъ своей любовницы. Слишкомъ многіе знаменитые злодѣи всѣхъ странъ были примѣрными мужьями и отцами семействъ. А сколько примѣровъ можно-бы набрать изъ уголовной практики всѣхъ странъ, свидѣтельствующихъ о томъ, что сильныя и чистыя привязанности не только уживаются въ душѣ человѣка рядомъ съ самымъ возмутительнымъ злодѣйствомъ, но часто даже служатъ непосредственнымъ поводомъ къ преступленіямъ, требующимъ отъ совершающаго ихъ значительной степени одичалости и притупленія воспріимчивости.
Привязанности половыя тоже играютъ въ изучаемомъ нами мрачномъ мірѣ очень видную роль, и мы нерѣдко находимъ среди даже крайне-одичалыхъ преступниковъ любовниковъ и любовницъ, болѣе пламенныхъ и болѣе страстныхъ, чѣмъ въ какой-бы то ни было другой общественной средѣ. Однакожь, мы не имѣемъ никакого основанія утверждать, чтобы эти половыя привязанности преобладали исключительно въ нашей отверженной средѣ, или чтобы онѣ подавляли въ ней болѣе чистыя, родственныя, семейныя или дружескія связи. Несправедливо также было бы утверждать, будто половыя привязанности неизбѣжно принимаютъ здѣсь грубый, животный характеръ. Совершенно наоборотъ: платоническія страсти здѣсь встрѣчаются отнюдь не рѣже, чѣмъ и въ высшихъ культурныхъ слояхъ. Разбойникъ д’Аванцо, доводившій свирѣпость до того, что онъ жарилъ и ѣлъ сердца своихъ жертвъ, пылалъ платоническою страстью къ нѣкоей La Gala и въ честь ея сочинялъ сантиментальные стихи. Французъ Писамберъ убилъ жену изъ любви къ женщинѣ, съ которою не имѣлъ и не искалъ физической связи… Ошибочно было-бы предполагать, будто платоническая любовь есть продуктъ высшихъ культурныхъ условій. Правда, мы мало знаемъ о существованіи ея у чужеземныхъ дикихъ и полудикихъ народовъ, но это можетъ происходить и отъ того, что вообще интимный бытъ отдаленныхъ дикарей намъ еще недостаточно знакомъ во всѣхъ своихъ подробностяхъ. За то, напримѣръ, мы очень хорошо знаемъ, что платонизмъ и романтизмъ въ любви былъ особенно распространенъ въ западной Европѣ въ тѣ времена, когда общій культурный уровень былъ тамъ; еще очень низокъ, а слѣдовательно явленіе это вполнѣ совмѣстимо съ значительной степенью одичалости.
Паранъ-Дютатле говоритъ, что особенною склонностью къ чистымъ, сантиментальнымъ привязанностямъ отличаются особенно проститутки. Это-же самое подтверждаютъ и многія другія показанія. Нѣкоторые замѣчаютъ за такими привязанностями проститутокъ склонность перерождаться въ такъ-называемую лесбійскую любовь, по сантиментальность и романтизмъ состоятъ въ тѣсной связи съ извращеніемъ половыхъ удовлетвореній. За то и въ книгѣ Ломброзо, и во многихъ другихъ, посвященныхъ тщательному изслѣдованію психическаго строя публичныхъ женщинъ, мы находимъ множество доказательствъ тому, что даже наиболѣе падшія изъ нихъ способны къ очень сильнымъ и вполнѣ чистымъ, безкорыстнымъ симпатіямъ. Когда одной изъ обитательницъ публичнаго дома случается родить (а это случается вовсе не такъ рѣдко, какъ думаютъ), то и родильница, и ребенокъ становятся предметомъ самой нѣжной заботливости цѣлаго заведенія. Ломброзо разсказываетъ, что, когда одна изъ проститутокъ въ Туринѣ, будучи при смерти, хотѣла исповѣдаться, а священникъ отказался идти къ ней въ ея притонъ, то подруги ея тотчасъ-же сложились и на общія средства наняли особенную квартиру для несчастной. Анонимный англійскій докторъ въ очень распространенномъ на всѣхъ языкахъ и попомъ уже сочиненіи „Principles of Social Science“ собралъ значительное число фактовъ подобнаго-же рода. Мы не станемъ повторять ихъ здѣсь, во замѣтимъ вообще, что падшія женщины, которыя по справедливому замѣчанію Ломброзо могутъ считаться за представительницъ прекраснаго пола нашего одичалаго человѣчества, отличаются особенной, сильнѣйшей противъ средней склонностью къ сильнымъ и чистымъ привязанностямъ… Ближайшій выводъ изъ всего сказаннаго можно сдѣлать одинъ: никакія возвышенныя чувства и привязанности не облагораживаютъ человѣка. Самыя святыя и чистыя изъ нихъ равно свойственны человѣку на всѣхъ культурныхъ ступеняхъ; на низшихъ — темъ, гдѣ тупѣетъ воспріимчивость къ боли и даже ослабѣваетъ нѣсколько инстинктъ самосохраненія, эти чувства и привязанности проявляются какъ-бы съ большею интенсивностью. Въ сравнительной психологіи фактъ этотъ не новъ и вытекаетъ, повидимому, какъ логическое послѣдствіе изъ того, что культура ведетъ главнѣйшимъ образомъ къ развитію центровъ, задерживающихъ рефлексъ и, слѣдовательно, направляется какъ-бы въ ущербъ непосредственной чувствительности. Впрочемъ, сравнительная психологія представляетъ еще такое непочатое поле, такой дѣвственный лѣсъ, что мы даже не посягаемъ на сколько-нибудь научное объясненіе этого явленія. Несомнѣнно только, что у многихъ животныхъ семейныя чувства и добродѣтели развиты больше, чѣмъ у человѣка. Разсуждая а priori, можно-бы было предположить, что въ нашемъ одичаломъ мірѣ, отчужденномъ отъ культурныхъ утонченностей, грубая чувственность, неумѣренная жажда половыхъ наслажденій играетъ особенно важную роль. Имѣющіеся у насъ подъ руками источники не оправдываютъ, однакожь, этого предположенія или, по крайней мѣрѣ, не даютъ ему фактическаго основанія. Изъ этнографіи мы знаемъ, что нѣкоторые отсталые островитяне Тихаго океаяа отличаются особеннымъ любострастіемъ, но это, кажется, зависитъ отъ какихъ-нибудь побочныхъ, а не культурныхъ условій. Слишкомъ многіе несомнѣнные дикари отличаются наоборотъ большою умѣренностью въ дѣлѣ плотской любви и примѣрною чистотою нравовъ. Существуетъ даже мнѣніе, будто половой развратъ возрастаетъ вмѣстѣ съ успѣхами цивилизаціи и культуры. Слово развратъ допускаетъ два довольно различныхъ физіологическихъ опредѣленія: въ одномъ смыслѣ имъ обозначаютъ только усиленную жажду половыхъ возбужденій и ощущеній, въ другомъ — онъ примѣняется ко всѣмъ извращеніямъ удовлетворенія половыхъ инстинктовъ… Въ первомъ своемъ значеніи онъ дѣйствительно составляетъ одинъ изъ выдающихся пороковъ высшихъ культурныхъ породъ, у дикарей-же встрѣчается случайно. Мы не знаемъ примѣра, чтобы болѣе отсталые дикари прибѣгали къ возбуждающимъ афродистическимъ средствамъ, которыя составляютъ одну изъ главнѣйшихъ отраслей шарлатанской медицины китайцевъ, римлянъ временъ упадка и современныхъ европейцевъ въ наиболѣе передовыхъ и многолюдныхъ центрахъ цивилизаціи. По свидѣтельству Ломброзо, развратъ въ этомъ отношеніи развитъ довольно слабо въ изучаемыхъ имъ одичалыхъ слояхъ европейскаго общества, точно такъ-же, какъ и обжорство. Правда, на стр. 121 онъ говоритъ, что люди этого закала неспособны питать къ женщинѣ благородную страсть, что ихъ любовь скотская, но эти слова почтеннаго автора прямо противорѣчатъ тому, что онъ говорилъ выше о способности преступниковъ и проститутокъ къ платонической, сантиментальной любви. Эту способность ихъ онъ подтверждалъ многочисленными примѣрами; второе-же свое показаніе онъ основываетъ единственно на томъ, что обитатели тюремъ являются обыкновенно уже съ очень раннихъ лѣтъ посвященными во всѣ тайны физической любви. Но вспомнимъ, что въ Россіи еще въ нынѣшнемъ столѣтіи женили и выдавали замужъ совершенныхъ дѣтей, а общественная нравственность не терпѣла отъ этого ни малѣйшаго ущерба. Во всякомъ случаѣ, Ломброзо не даетъ ни одного убѣдительнаго примѣра тому, чтобы скотское сластолюбіе составляло дѣйствительно выдающуюся черту одичалаго человѣчества. А. Метью напримѣръ, свидѣтельствуетъ, что лондонскіе воры въ зрѣломъ возрастѣ, отличаются нерѣдко довольно похвальною чистотою нравовъ, живутъ супружески съ одною подругою, гнушаются неприличныхъ бесѣдъ и зрѣлищъ, никогда не поютъ развратныхъ пѣсень, между тѣмъ какъ сантиментальные романсы у нихъ въ большомъ ходу. Ломброзо посвящаетъ цѣлую главу разбойничьей и воровской литературѣ и приводитъ много пѣсень и стиховъ, сочиненныхъ по большей части неизвѣстными поэтами изъ интересующей насъ отверженной категоріи. Въ нихъ мы не находимъ ни одного сальнаго намека, и въ общей сложности они гораздо нравственнѣе и чище тѣхъ многочисленныхъ произведеній новѣйшей французской беллетристики, которыми зачитываются благовоспитанныя барышни всѣхъ просвѣщенныхъ обществъ.
Извѣстно, что у первобытныхъ народовъ, точно такъ-же, какъ у многихъ четвероногихъ, обладанію самкой неизбѣжно предшествуетъ борьба, часто принимающая очень трагическіе и кровавые размѣры. Карлъ Фогтъ утверждаетъ, что даже скромный и безобидный кротъ доходитъ въ этой борьбѣ до полнаго изступленія: прежде чѣмъ приблизиться къ самкѣ, онъ съѣдаетъ побѣжденнаго противника, забывая, что по зоологической таблицѣ о рангахъ и по устройству зубовъ ему повелѣно числиться въ травоядныхъ. Несомнѣнно, что и человѣку на первыхъ ступеняхъ культуры приходится выдерживать за женщину или съ женщиною тоже упорное и, быть можетъ, кровавое состязаніе. Браку повсюду предшествовало насиліе, брачные обряды всѣхъ европейскихъ странъ сохранили въ себѣ связи первоначальнаго похищенія невѣстъ или насильственнаго ея отнятія у родственниковъ. По мнѣнію двухъ помянутыхъ итальянскихъ ученыхъ, эти звѣрскія половыя извращенія непонятною игрою природы сохранились отъ того отдаленнаго времени, когда у нашихъ предковъ сладострастныя представленія необходимо должны были связываться съ представленіями борьбы и кровопролитія.
Вообще сфера чувствъ и привязанностей у одичалыхъ людей представляетъ, какъ мы уже сказали, мало характерныхъ особенностей, если не считать за особенность, — или, по крайней мѣрѣ, за необходимость, — уже то одно, что звѣрскія или скотскія побужденія вовсе не находятъ себѣ здѣсь того простора, какъ предполагаютъ а priori. Страсти венерическія, а также чревоугодія я другія плотскія побужденія являлись у громаднаго большинства преступниковъ, изслѣдованныхъ докторомъ Ломброзо, совершенно ничтожными въ сравненіи съ ихъ страстями къ пьянству и игрѣ. Эти два порока, по свидѣтельству Дюшатле, преобладаютъ также и у проститутокъ. Надо-ли прибавлять, что и всѣ, извѣстные намъ дикари — отчаяннѣйшіе игроки и пьяницы. По свидѣтельству Тацита древніе германцы проигрывали въ кости не только все свое имущество, женъ и дѣтей, но даже самихъ себя: проигравшій безпрекословно давалъ себя связать и продать въ рабство. Казалось-бы трудно превзойти ихъ на этомъ поприщѣ; однако-же гунны шли еще далѣе: проигравъ коня, оружіе, все, что было у нихъ за душою, доблестные предки нынѣшнихъ мадьяръ продолжали игру на самоубійство. Что-же касается пьянства, то оно для всѣхъ первобытныхъ дикарей составляетъ совершенно неотразимую потребность. Цивилизація ихъ европейскими эксплуататорами собственно съ этого и начиналась… Тѣ немногія племена, которыя не знаютъ опьяняющихъ напитковъ, довольствуются тѣмъ, что продѣлываютъ толовою втеченіи долгаго времени особаго рода движенія, имѣющія результатомъ припадокъ головокруженія или морской болѣзни.
„Но, говоритъ Ломброзо на стр. 123 — страсти любовныя, чувственныя, страсть къ пьянству и игрѣ, даже самая мстительность слабѣютъ у преступниковъ передъ одною, общею всѣмъ имъ склонностью къ буйному веселью. Эти существа, отверженныя обществомъ и сами ежечастно нарушающія его законы, выказываютъ однако-же непреклонное влеченіе къ жизни общественной, но по своему образцу, разгульной, шумной, полной тревогъ и непремѣнно на-виду и на-міру. Я полагаю, что даже самое вино и игра привлекаютъ ихъ главнымъ образомъ только потому, что служатъ поводомъ къ многолюднымъ и шумнымъ сходбищамъ. Сходиться имъ нужно во что-бы то ли стало, все равно съ кѣмъ. Они сходятся съ соперниками по ремеслу; сходятся вопреки самому элементарному, благоразумію; сходятся съ завѣдомыми доносчиками и съ агентами тайной полиціи. Едва совершивъ преступленіе, едва бѣжавъ съ каторги или изъ тюрьмы, они непремѣнно посѣтятъ тѣ притоны, которые они привыкли посѣщать, гдѣ опытные сыщики ловятъ ихъ, какъ рыбу въ садкахъ“… При пенитенціарномъ заключеніи, арестантъ всего болѣе страдаетъ отъ обязательнаго молчанія, отъ недостатка въ собесѣдницахъ и нерѣдко отъ этого сходитъ съума».
Слишкомъ часто представители этого отверженнаго міра поражаютъ насъ такою неожиданностью и своеобразностью психическихъ процесовъ, что мы склонны считать ихъ за съумасшедшихъ; если одичалость ихъ чѣмъ-нибудь и отличается примѣтно отъ болѣзненнаго психическаго разстройства, то развѣ только вышепомянутою ихъ склонностью къ сходбищамъ и общественности, тогда какъ дѣйствительные съумасшедшіе всегда болѣе или менѣе склонны къ бирючеству, къ нелюдимству. Д-ръ Ломброзо указываетъ еще и другую отличительную черту, снова приближающую нашихъ обычныхъ преступниковъ гораздо больше къ дикарямъ, чѣмъ къ съумасшедшимъ, а именно — лѣность. Какъ-бы ни была безплодна вѣчно-напряженная дѣятельность умалишенныхъ, какъ-бы ни казалась она намъ нецѣлесообразною и непослѣдовательною, тѣмъ не менѣе съумасшедшіе рѣшительно не могутъ оставаться долго безъ дѣла, которому они всегда съумѣютъ придать систематизированный и даже педантическій характеръ. Логичностью и послѣдовательностью съумасшедшіе превосходятъ очень нерѣдко даже нормальныхъ людей; такъ, напримѣръ, одна помѣшанная, взявшись переплетать книги, ради симетричности стала обрѣзывать всѣ ихъ по формату той, которая первая попалась ей въ руки. Этого-то характера послѣдовательности и обстоятельности совершенно недостаетъ одичалымъ европейцамъ. Всякая работа ихъ тяготитъ, и, даже будучи осуждены работать по часамъ, они все-же дѣлаютъ ее такъ, какъ-будто хотятъ поскорѣе отъ нея отдѣлаться. Ихъ идеалъ — бездѣйствіе факира или совершенно праздное времяпровожденіе въ странномъ обществѣ. Очевидно, они очень недалеко ушли отъ тѣхъ негровъ, которые рубили себѣ руки, для того, чтобы избавиться отъ работы или отъ тѣхъ тасманійцевъ, которыхъ даже золотомъ нельзя подвинуть на систематическій трудъ. «Ужь если все равно страдать, говорятъ они, — такъ мы ужь лучше поголодаемъ, чѣмъ будемъ работать».
Но главною всепоглощающею, наиболѣе характерною чертою одичалыхъ европейцевъ остается все-таки ихъ непомѣрное тщеславіе, хвастовство, гордость, о которыхъ мы уже говорили и которыя доходятъ въ нихъ очень часто то до смѣшныхъ, то до героическихъ размѣровъ. «Тщеславіе преступниковъ, говоритъ по этому поводу Ломброзо, — превосходитъ даже тщеславіе поэтовъ, художниковъ и актрисъ». Оно способно принимать самыя разнообразныя и неожиданныя формы. Итальянскій экспертъ положительно утверждаетъ, что желаніе порисоваться передъ публикой, обратить на себя вниманіе, составляетъ самую общераспространенную причину разнообразнѣйшихъ преступленій. Онъ приводитъ множество примѣровъ, въ которыхъ убійцы прямо признавались ему, что ихъ подвинуло на злодѣяніе желаніе «поддержать свою честь», пріобрѣсти средства къ «почетному существованію» и т. п. Въ обществахъ воровъ и убійцъ этикетъ, предписанія моды соблюдаются съ безпримѣрною даже въ высшемъ фешенебельномъ обществѣ щепетильностью. Видокъ разсказываетъ въ своихъ запискахъ, что, какъ скоро одинъ изъ корифеевъ этого трущобнаго міра заводилъ себѣ какой-нибудь новый изысканный нарядъ; всѣ остальные лезли изъ кожи вонъ, чтобы не отстать отъ него. Въ одинъ день ему удалось захватить 22 вора, благодаря единственно тому, что всѣ они имѣли на себѣ одинаковый жилетъ, недавно пущенный въ ходъ какимъ-то извѣстнымъ мошенникомъ.
Хвастаются они рѣшительно всѣмъ. Новички очень часто щеголяютъ своею дѣйствительною или притворною непорочностью; но очень скоро, наоборотъ, они начинаютъ щеголять своею закоренѣлостью и нераскаянностью въ злодѣйствѣ. Бывало не мало примѣровъ тому, что начинающій совершалъ первое убійство единственно для того, чтобы было чѣмъ похвалиться передъ товарищами. Различныя шайки лондонскихъ воровъ щеголяютъ другъ передъ другомъ «чистотою работы», устраиваютъ чуть-что не правильные турниры и готовы даже въ газетахъ публиковать о своихъ особенно удачныхъ подвигахъ. Разбойники относятся съ величайшимъ презрѣніемъ къ ворамъ. Воры высшей категоріи считаютъ себя неизмѣримо выше мелкихъ своихъ собратій. Фальшивые монетчики составляютъ рѣшительную аристократію преступнаго міра. Ледрю Ролленъ въ своихъ этюдахъ «De la décadence d’Angleterre» приводитъ обиженный отвѣтъ одного уличеннаго грабителя, котораго вздумали посадить на одну скамью съ ganof, т. е. съ мелкимъ воришкою: «я могу быть грабителемъ, но я, благодаря Бога, порядочный человѣкъ, и мнѣ не подъ — стать мѣшаться со всякою сволочью!» Очень часто преступники, попавшіеся въ мелкомъ мошенничествѣ, выдумываютъ на себя гораздо болѣе тяжкія преступленія исключительно для того, чтобы явиться передъ публикою въ болѣе эфектномъ, по ихъ мнѣнію, свѣтѣ.
Эшафотъ, гильотина со своею мрачною, но все-же парадною обстановкою оказываетъ на воображеніе одичалыхъ европейцевъ гораздо болѣе магическое, чарующее, чѣмъ потрясающее вліяніе. Мы уже знаемъ, что въ глазахъ простонародья многихъ европейскихъ странъ казнимый всегда представляется въ мученическомъ и героическомъ свѣтѣ. Но въ глазахъ обыкновеннаго, мелкаго мошенника или преступника, присутствующаго при казни какого-нибудь пресловутаго злодѣя, этотъ послѣдній является, какъ недосягаемый идеалъ геройства. Сравнивая его судьбу съ своею, онъ доходитъ до того, что завидуетъ ей: быть героемъ такой торжественной и парадной процесіи, сосредоточивать на себѣ всеобщее сочувственное вниманіе!.. Все это кажется ему тѣмъ болѣе вожделѣнною перспективою, что въ себѣ самомъ онъ чувствуетъ страхъ, недостатокъ рѣшимости на крупное злодѣяніе. И онъ, конечно, употребитъ весь запасъ своей энергіи на то, чтобы преодолѣть въ себѣ этотъ страхъ, этотъ недостатокъ рѣшимости, осуждающій его безславно покончить жизнь въ острогѣ или на каторгѣ осужденнымъ за такое преступленіе, которое не стяжаетъ ему даже уваженія товарищей. Не странно-ли, что всю свою жизнь во всевозможныхъ метафизическихъ и психологическихъ утонченностяхъ, до сихъ поръ, однакожъ, еще не усмотрѣли того неизбѣжнаго вліянія, которое смертная казнь съ своею торжественною обстановкою, дѣйствительно, оказываетъ на ребячески-впечатлительные умы одичалыхъ, но не непремѣнно порочныхъ классовъ европейскаго народонаселенія. Не подлежитъ, однакожъ, никакому сомнѣнію, что осужденный на казнь преступникъ является какъ-бы повышеннымъ въ важный чинъ въ глазахъ преступной падшей мелкоты, занимающей низшія ступени мрачной лѣстницы одичанія. Сами корифеи этихъ зрѣлищъ тоже нерѣдко считаютъ, что ихъ самолюбіе вполнѣ удовлетворено, какъ-бы совершеніемъ опаснаго, но доблестнаго подвига. Ломброзо говоритъ, что въ его рукахъ находится подлинное письмо, писанное наканунѣ смерти однимъ осужденнымъ на казнь обыкновеннымъ убійцею. Оно начинается словами: "in questa per me onorevale posizione (въ этомъ почетномъ для меня положеніи).
Характерно во всемъ этомъ намъ особенно кажется то, что многочисленныя массы европейскаго населенія руководятся въ своей жизни совершенно тѣми-же побужденіями, которыя безраздѣльно господствуютъ и въ психическомъ строѣ отдаленныхъ дикарей. Но странно только то, что свое понятіе о собственномъ достоинствѣ они соображаютъ съ идеями, обращающимися въ ихъ темномъ царствѣ, а не въ окружающей ихъ высокой культурной средѣ, съ которой они либо не успѣли органически сростись, или-же были выкинуты изъ нея рядомъ совершенно неизслѣдованныхъ еще, но безъ сомнѣнія медленныхъ, вѣковыхъ и непрерывно дѣйствующихъ процесовъ.
Ломброзо посвящаетъ большую половину своей VIII главы обстоятельному изслѣдованію нравственныхъ понятій, имѣющихъ ходъ въ изучаемомъ имъ печальномъ мірѣ. Предметъ этотъ, довольно сбивчивый самъ по себѣ и мало допускающій возможности скорыхъ обобщеній, значительно усложняется еще и тѣмъ, что для нашего почтеннаго доктора-криминалиста кто не пойманъ, тотъ и не воръ, и, наоборотъ, всякій осужденный непремѣнно преступникъ, такъ-что его категорія іюню delinguenti, является уже черезчуръ разношерстною. «Вы называете меня воромъ, говорилъ итальянецъ Росси на судѣ безъ малѣйшаго оттѣнка ироніи, во съ глубокою душевною скорбью; — однако, позвольте замѣтить, что я не присвоилъ себѣ ни одного куша меньше десяти тысячъ франковъ. Я полагаю, что это даетъ мнѣ нѣкоторыя права называться уже не воромъ, а спекуляторомъ». Элегантные юноши, ограбившіе банкъ Породи въ Генуѣ, систематически отрицали на судѣ всякую мораль. Когда ихъ уличали въ насиліи противъ сторожей или приказчиковъ, они отвѣчали: «вы надѣваете на насъ колодки роди вашей безопасности, мы вынуждены были связать ихъ для своей, — гдѣ-же тутъ разница?» Съ уголовной точки зрѣнія они могутъ оказываться болѣе преступными, чѣмъ многіе болѣе тяжкіе злодѣи. Но мы разсуждаемъ здѣсь не о преступности. Кого и какъ наказывать — это начальство разберетъ; наше дѣло — только обратить вниманіе читателя на цѣлый рядъ болѣзненныхъ явленій, неизлечимыхъ и не предотвратимыхъ рѣшительно никакими карательными мѣрами, потому что они являются результатомъ сложныхъ, глубоко-скрытыхъ и недостаточно еще выясненныхъ для васъ причинъ. Мы хотимъ только показать, что рядомъ съ прогрессивными процесами культурнаго совершенствованія современнаго европейскаго человѣчества, идутъ и совершенно другіе, паралельные, но обратные процесы одичанія его. Преступленіе-же состоитъ съ одичаніемъ, какъ мы уже повторили много разъ, только въ случайной, такъ-сказать, попутной связи. Въ этихъ джентльменахъ-грабителяхъ, цитирующихъ въ Италіи французскихъ авторовъ, выражающихся изящнымъ и изысканнымъ слогомъ, заявляющихъ нѣкоторыя притязанія на названіе спекулаторовъ и т. п., мы не усматриваемъ никакихъ признаковъ антропологическаго вырожденія или одичанія, а потому мы и ставимъ ихъ на-счетъ того общественнаго тунеядства, которое такъ свойственно современной цивилизацій.
Обращаясь къ массѣ заурядныхъ преступниковъ, мы встрѣчаемъ въ ихъ нравственныхъ понятіяхъ совершенный хаосъ, которому не легко подвести общіе итоги. "Я знаю, что поступаю дурно, признавался доктору Ломброзо одинъ воръ: — еслибы кто-нибудь мнѣ сказалъ, что я поступаю хорошо, то я зналъ-бы навѣрное, что онъ такой-же негодяй, какъ и я. Но обѣщать исправиться — по совѣсти, не другой, повидимому, твердо убѣжденъ, что воровство такое-же ремесло, какъ и всѣ другія. «Я грабилъ, говоритъ одинъ бандитъ, — это правда, но вѣдь и адвокатъ грабитъ, и купецъ грабитъ». Иные, уличенные въ похищеніи чужаго добра со взломомъ, угрозами, членовредительствомъ и пр., признаютъ, что грабить очень нехорошо, но только не могутъ призвать, я, повидимому, вполнѣ искренно, чтобы ихъ дѣйствія можно было считать за грабежъ и т. п.
Во Франціи довольно развита литература мошенническаго міра. Многіе преступники сами оставили намъ свои мемуары, но не говоря уже о томъ, что искренность ихъ признаній въ большей части случаевъ не гарантирована ни чѣмъ, что большая часть изъ нихъ склонны изображать себя лучше или хуже, но непремѣнно иными, чѣмъ они были въ дѣйствительности; преступникъ, способный написать болѣе или менѣе объемистое литературное произведеніе, составляетъ рѣдкое исключеніе въ интересующемъ насъ отверженномъ или одичаломъ мірѣ. Литераторы-сыщики: Моро-Кристофоръ, Катръ и пр. оказываются очень плохими наблюдателями, принимаются за дѣло съ предвзятыми узкими взглядами. Видокъ, который санъ былъ и каторжникомъ, и сыщикомъ, стоить на рубежѣ этихъ двухъ литературъ и соединяетъ въ себѣ недостатки ихъ обѣихъ: онъ хвастливъ и самодоволенъ, какъ Ласенеръ, и въ то-же время вполнѣ раздѣляетъ полицейскія воззрѣнія на міръ преступниковъ. Такимъ образомъ, пользоваться данными вышепомянутой литературы слѣдуетъ съ большой осторожностью. Признанія самихъ преступниковъ передъ судомъ тоже имѣютъ мало значенія, такъ-какъ и къ суду, и къ просвѣщеннымъ филантропамъ, посѣщающимъ ихъ въ тюрьмахъ, они обыкновенно относятся очень недовѣрчиво и говорятъ имъ то, что считаютъ для себя выгоднѣе. Одни просто лицемѣрятъ, пытаются выставить себя жалкими заблуждающимися жертвами; другіе-же, напротивъ, щеголяютъ своею порочностью, рисуютъ себя хуже, чѣмъ они въ дѣйствительности, думая произвести на собесѣдника выгодное для себя впечатлѣніе своимъ удальствомъ, сдоимъ искуствомъ въ преступной дѣятельности, дѣйствительнымъ или вымышленнымъ… Вообще, на основаніи имѣющихся у насъ подъ рукою данныхъ, мы можемъ сдѣлать только немного отрицательныхъ выводовъ. Такъ, напр., большинство заурядныхъ преступниковъ вовсе не относится къ общепринятой морали систематически-отрицательно; воры въ значительномъ большинствѣ вовсе не отвергаютъ права собственности или другихъ основъ нынѣшняго общественнаго строя: они или не думаютъ о нихъ вообще, какъ о принципахъ, или-же самымъ искреннимъ образомъ убѣждены въ ихъ законности. Даже наиболѣе одичалые изъ нихъ, вращаясь постоянно около высшей культурной среды, заимствуютъ изъ нея нѣсколько ходячихъ нравственныхъ истинъ, вовсе не провѣряя ихъ своею критикою. Но вообще эти истины рѣдко органически сростаются съ ними. Немногіе изъ нихъ способны сказать съ наивностью того дикаря, — котораго Войдъ прославилъ въ своей Anthropologie der Naturvölker: «добро — когда мнѣ удастся стащитъ что-нибудь у другого, зло — когда другой стащитъ что-нибудь у меня». Одичалый психическій строй тѣмъ именно и характеризуется, что всякіе отвлеченные принципы играютъ въ немъ совершенно ничтожную роль. Дикарь есть попреняуществу человѣкъ непосредственности, увлеченія. Въ каждую данную минуту онъ поступаетъ такъ, какъ ему нравится, вовсе не думая проводить черезъ всю свою дѣятельность какую-нибудь послѣдовательную руководящую нить. Тамъ, гдѣ подобная руководящая нить, опредѣленныя мѣрила добра и зла, усвоены ими извнѣ, у нихъ просто не хватаетъ характера оставаться послѣдовательными, однажды признаннымъ ими началамъ. Типична въ этомъ смыслѣ одна сицильянская разбойничья пѣсня, заключающая въ себѣ горькія сѣтованія на то, что судьба раскрасила зло черезчуръ привлекательными красками, и что доброму молодцу рѣшительно невозможно воздержаться отъ него. Но если вы пойдете увѣрять какихъ-бы то на было злодѣевъ, что то, что они творятъ, не есть зло, — они либо подумаютъ, что вы морочите ихъ, или-же сочтутъ васъ за негодяя. Опасенія, будто бы какая-бы то ни была пропаганда принциповъ можетъ оказать вліяніе на количество совершаемыхъ въ странѣ преступленій или на характеръ этихъ преступленій, — опасенія, слишкомъ часто высказываемыя государственными людьми разныхъ странъ, основана только на незнакомствѣ съ психическимъ строемъ тѣхъ одичалыхъ классовъ народонаселенія, которыя поставляютъ наиболѣе многочисленный контингентъ преступниковъ.
Въ интересующемъ насъ подпольномъ царствѣ, поклоненіе силѣ, ловкости, удальству, гораздо больше играетъ практически-руководящую роль, чѣмъ какіе-бы то ни было принципы и отвлеченныя начала. Большинство представителей этого типа такъ-же мало способны удержаться отъ удалаго подвига, хотя-бы онъ по ихъ собственнымъ понятіямъ былъ великимъ зломъ, какъ мало способенъ удержаться отъ дуэли французскій журналистъ, хотя-бы онъ и проповѣдывалъ на страницахъ своего изданія, что убійство ни коимъ образомъ не можетъ составлять доблестнаго поступка. Эта психическая черта трущобныхъ классовъ европейскаго народонаселенія давно уже подмѣчена нѣкоторыми писателями. Опираясь на нее, они собственнымъ умомъ создали изъ этого исходнаго пункта цѣлый кодексъ будто-бы самостоятельной мошеннической морали, который они популяризовали во множествѣ романовъ. Но идя такимъ путемъ, они значительно обогнали наличную дѣйствительность. Все то, что мы достовѣрно знаемъ о бытѣ европейскихъ воровъ и грабителей, позволяетъ намъ утверждать, что у нихъ нѣтъ въ запасѣ такого законченнаго своеобразнаго нравственнаго кодекса, который еще находимъ у многихъ дикихъ или полудикихъ хищническихъ или рыцарскихъ племенъ, вполнѣ отожествляющихъ представленія силы, удальства и безстрашія съ представленіями нравственности и добра. Парижскіе воры, проводящіе всю свою жизнь въ борьбѣ съ полиціею, вовсе не ненавидятъ и не гнушаются ею такъ, какъ, напримѣръ, кавказскій джигитъ ненавидѣлъ и презиралъ гяура. Они, напротивъ того, чувствуютъ себя даже польщенными, когда имъ удается быть принятыми въ число тайныхъ полицейскихъ агентовъ; они для этого очень нерѣдко (по свидѣтельству Видока и др.) выдаютъ даже ближайшихъ своихъ сообщниковъ и пріятелей, которые потомъ мстятъ имъ жестоко за измѣну, но вовсе не презираютъ ихъ, какъ доносчиковъ. Даже Ласенеръ, любившій разыгрывать роль трущобнаго рыцаря и говорившій на каждомъ шагу, что онъ будетъ выдавать только измѣнниковъ, въ дѣйствительности, однакожъ, не чуждался доносовъ и считается даже изобрѣтателемъ очень распространеннаго въ настоящее время въ Парижѣ chantage, т. е. вымогательства подъ угрозою доноса въ небываломъ преступленіи.
Однакожъ, зачатки извѣстнаго нравственнаго кодекса въ общеевропейскомъ одичаломъ трущобномъ мірѣ дѣйствительно существуютъ; только корней ихъ слѣдуетъ искать не въ отвлеченныхъ представленіяхъ о добрѣ и злѣ, а въ необходимости внѣшней и внутренней самозащиты.
Столько-же по свойству своихъ занятій, какъ и по своей природной соціальности, воры и разбойники повсюду образуютъ многочисленныя общества или союзы, которые были-бы рѣшительно немыслимы и невозможны безъ особыхъ статутовъ, уставовъ или кодексовъ, имѣющихъ точкою отправленія съ одной стороны огражденіе самой корпораціи отъ вреда извнѣ, съ другой — огражденіе колективныхъ интересовъ отъ произвола нѣкоторыхъ членовъ. Эти воровскія и грабительскія братства легко могутъ быть отнесены къ одному изъ двухъ противоположныхъ политическихъ типовъ, установленныхъ еще Макьявелемъ: къ деспотическому или республиканскому. Къ первому относятся почти всѣ безъ исключенія разбойничьи шайки; ко второму — воровскія общества, очень многочисленныя во всѣхъ большихъ городахъ, и такія полу-разбойничьи, полу-воровскія асоціаціи, какъ неаполитанская камора, мафія и т. п. Отвлеченныя соображенія справедливости, правды, добра и зла не играютъ рѣшительно никакой роли въ этихъ уставахъ.
Ломброзо имѣлъ случай обстоятельно изучить организацію разбойничьихъ шаекъ, съ которыми итальянское правительство и до сихъ поръ не можетъ еще справиться въ бывшихъ неаполитанскихъ провинціяхъ. Изо всѣхъ южно-итальянскихъ разбойничьихъ атамановъ, — говоритъ онъ, — одинъ только, знаменитый въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Скьявоне управлялъ своею шайкою безъ вопіющаго нарушенія общепринятыхъ и самыхъ элементарныхъ понятій справедливости. Скьявоне былъ довольно дюжинный бандитъ, кажется, даже безграмотный. Но мы не должны забывать, что онъ велъ свое дѣло гораздо болѣе на политическихъ, чѣмъ на разбойничьихъ основаніяхъ. Онъ состоялъ въ непрерывныхъ и очень дѣятельныхъ сношеніяхъ съ ватиканскимъ дворомъ и съ изгнаннымъ неаполитанскимъ королемъ, снабжавшимъ его не только оружіемъ, но и деньгами. Кардиналъ Антонели пытался сдѣлать изъ Скьявоне нѣчто въ-родѣ клерикальнаго реакціоннаго Гарибальди. Ему былъ данъ чинъ бурбонскаго генерала: въ его шайку отправляемы были въ полномъ составѣ цѣлые ряды разбитой арміи Франциска ІІ-го. Онъ могъ открыто въ Римѣ вербовать и вооружать своихъ волонтеровъ. При немъ постоянно находились совѣтники изъ римскихъ поповъ и неаполитанскихъ офицеровъ. Примѣръ Скьявоне, слѣдовательно, совершенно не подходитъ къ данному случаю. Если-же мы возьмемъ любую изъ южно-итальянскихъ разбойничьихъ шаекъ, хотя-бы и прикрывавшихся тисненъ политической реакціи, и получавшихъ субсидіи изъ высшихъ сферъ, но, предоставленныхъ собственнымъ своимъ организаторскимъ средствамъ, то мы легко убѣдимся, что изъ всѣхъ литературныхъ опредѣленій права къ нимъ примѣнимо только одно протагоровское: сила есть право. Все вниманіе атамановъ сосредоточивается на томъ, чтобы набрать въ свои ряды возможно большее число удалыхъ сообщниковъ. Нерѣдко раззоряются поля и сожигаются дома даже дружественно расположенныхъ крестьянъ единственно для того, чтобы нуждою заставить ихъ идти въ свою шайку. Въ распредѣленіи добычи никогда не соблюдается справедливость: атаманъ старается привлечь къ себѣ болѣе сильныхъ и смѣлыхъ особенно щедрыми подачками для того, чтобы при ихъ содѣйствіи держать въ повиновеніи другихъ. За то всякій, въ комъ предводитель начинаетъ усматривать себѣ соперника, устраняется самымъ безпощаднымъ и безцеремоннымъ образомъ. Коппа приказалъ растрѣлять родного брата за то, что онъ сдѣлалъ удачный набѣгъ безъ его приказанія. Впрочемъ, всѣ вообще наказанія отличаются варварскою жестокостью. Тотъ-же Коппа приказалъ варварски убить двѣнадцать человѣкъ изъ своей шайки за ничтожное непослушаніе. Часто атаманы умышленно выказываютъ передъ своими подчиненными звѣрскую кровожадность для того только, чтобы произвести потрясающее впечатлѣніе на ихъ воображеніе. Нерѣдко они стараются прослыть при этомъ за колдуновъ. Въ асоціаціяхъ противоположнаго типа дѣло идетъ нѣсколько иначе. По свидѣтельству Метью, лондонскіе воры отличаются примѣрнымъ безпристрастіемъ въ распредѣленіи добычи; но и здѣсь требованія справедливости, интересы отдѣльныхъ членовъ приносятся безпощадно въ жертву колективности. Малѣйшее нарушеніе уставовъ наказывается обыкновенно смертью. Подозрѣваемому рѣдко представляется возможность оправдываться или защищаться. Тамъ-же, гдѣ существуетъ нѣкоторое подобіе разбирательства или точнѣе испытанія, оно отличается первобытною наивностью и нерѣдко напоминаетъ средневѣковыя ордаліи или божьи суды. Напористы очень часто рѣшаютъ свои распри поединками въ присутствіи старѣйшихъ членовъ общества. Побѣдитель всегда считается правымъ и вступаетъ въ рангъ побѣжденнаго, если тотъ стоялъ выше него на іерархической лѣстницѣ. Подозрѣваемому въ измѣнѣ противъ братства, они подсылаютъ отравленное блюдо макаронъ. Если подозрѣваемый не съѣстъ этого блюда, то преступность его считается доказанною, и его убиваютъ кинжаломъ. Если-же онъ съѣстъ его, но оно оказалось неотравленнымъ, то онъ признается оправданнымъ. Во всякомъ случаѣ, смерть или доносъ сложатъ единственными наказаніями за всякое нарушеніе колективнаго интереса. Къ послѣднему, весьма естественно, прибѣгаютъ только въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда преданный въ руки полиціи не можетъ повредить братству своими признаніями. Такимъ образомъ, преступленіе, сравнительно ничтожное, иногда наказывается смертью, между тѣмъ какъ отъявленное вѣроломство часто ведетъ за собою нѣсколько мѣсяцевъ тюремнаго заключенія по приговору общественнаго суда.
Всѣ эти юридическія и нравственныя понятія, господствующія во всѣхъ европейскихъ трущобахъ, должны казаться крайне первобытными и возмутительными. Поэтизировать дикость можно только до тѣхъ поръ, пока остаешься при тѣхъ понятіяхъ о ней, которыя создаются теоретическимъ путемъ, безъ близкаго знакомства съ дѣйствительностью. Впрочемъ, и въ самомъ трущобномъ мірѣ есть много индивидовъ, которые подчиняются этикъ уставамъ только изъ необходимости и изъ страха наказанія. За то многіе другіе совершенно сживаются съ этими юридическими и нравственными воззрѣніями, удовлетворяются ими и не ищутъ себѣ иныхъ руководящихъ принциповъ.
Во время междоусобій на югѣ Италіи въ 1860 г., все чиновничество и надзиратель тюрьмы каторжныхъ на островкѣ Сан-Стефано разбѣжались во всѣ стороны, предоставивъ надзираемыхъ самимъ себѣ. Послѣдніе, вѣроятно, не очень-бы смутились этимъ обстоятельствомъ, но бѣда въ томъ, что на островѣ припасено было съѣстныхъ припасовъ въ очень недостаточномъ количествѣ, а средствъ сообщенія съ материкомъ не было никакихъ; лодки были захвачены первыми бѣжавшими, такъ что даже нѣкоторые надзиратели съ женами и дѣтьми вынуждены были остаться среди враждебной имъ, внезапно освобожденной колоніи. Къ ихъ немалому удивленію, вмѣсто пагубной анархіи, которая по ихъ предположенію должна была тотчасъ-же воцариться на островѣ, каторжные тотчасъ-же собрались и собственною иниціативою организовали временное правительство или распорядительный совѣтъ, составленный въ ровномъ числѣ изъ представителей двухъ обнаружившихся между ними враждебныхъ партій и изъ одного предсѣдателя или суперъ-арбитра, выбраннаго большинствомъ этихъ старшинъ. Совѣтъ тотчасъ-же объявилъ, что всякая попытка насилія и грабежа, противъ кого-бы то ни было направленная, противъ самихъ-ли каторжныхъ, или противъ надсмотрщиковъ, теперь попавшихся подъ надзоръ съ ихъ женами и дѣтьми, будетъ строго наказана. Обстоятельный отчетъ объ этомъ замѣчательномъ примѣрѣ внезапно импровизированнаго управленія въ общественной средѣ, считаемой обыкновенно наиболѣе отверженною и опасною, напечатанъ въ «Rivista dei dibattimenti celebri» за 1872 г. Каторжный кодексъ этотъ не отличается, однакожъ, никакими особенностями, кромѣ чрезмѣрной строгости наказаній. Нѣкто Орси, уличенный въ покражѣ небольшаго количества муки, былъ приговоренъ къ 50 палочнымъ ударамъ и къ тюремному заключенію на цѣлый мѣсяцъ; другому, укравшему у крестьянина два толстыхъ бревна, привязали эти бревна на плечи и гнали его такимъ образомъ по цѣлому острову. Случаевъ грабежа и насилія не представилось ни одного. Но нѣкто Сабіа, укравшій козу у окрестнаго пастуха, былъ по приговору страшнаго трибунала побитъ каменьями, несмотря на то, что у него были деньги, и онъ Предлагалъ отдать ихъ всѣ, какъ подкупъ судьямъ или какъ пеню за преступленіе. Три другихъ каторжника, уличенные въ томъ, что Сабія ихъ угощалъ украденной козой, были освобождены отъ преслѣдованія, такъ-какъ имъ удалось доказать, что они ничего но знали о покражѣ. Одинъ изъ нихъ, самъ бывшій членомъ верховнаго совѣта, хотя и признанный невиннымъ, былъ все-же отставленъ отъ должности.
Ломброзо совершенно основательно утверждаетъ на основаніи выше приведенныхъ примѣровъ, что юридическія и нравственныя понятія нашего отверженнаго населенія представляютъ поразительное сходство съ такими-же понятіями и учрежденіями полудикихъ народовъ вообще и что они развиваются тѣмъ-же самымъ путемъ, т. е., исходя не изъ внутреннихъ побужденій, а изъ внѣшней необходимости самозащиты. Мы прибавимъ только, что очень сродные кодексы мы находимъ почти у всѣхъ хищническихъ и кочевыхъ племенъ. Къ тому-же иниціатива нашихъ одичалыхъ единоплеменниковъ значительно стѣснена тѣмъ, что они живутъ среди высшей культурной сферы, къ которой они поставлены во враждебныя отношенія. Каторжный кодексъ Сан-Стефано замѣтно развитѣе и выше уставовъ всевозможныхъ разбойничьихъ и воровскихъ шаекъ; за то онъ и возникаетъ въ то время, когда этотъ островокъ является отрѣзаннымъ отъ цѣлаго свѣта.
Отправляясь отъ той, неподлежащей никакому оспариванію данной, что христіанскія истины при ихъ правильномъ пониманіи глубоко-нравственны, принято считать точно также не подлежащимъ никакому сомнѣнію и то, что низкій уровень нравственности въ тѣхъ слояхъ населенія, которые болѣе всего поставляютъ преступниковъ, объясняется будто-бы безбожіемъ этихъ слоевъ, преобладаніемъ въ нихъ разныхъ скептическихъ, противорелигіозныхъ воззрѣній. Однакоже. нѣкоторое знакомство съ дѣйствительностью не только но подтверждаетъ этого предположенія, но еще и приводитъ насъ къ тому заключенію, что между набожностью народонаселенія и количествомъ совершаемыхъ въ странѣ преступленій рѣшительно не существуетъ никакой уловимой связи. Это отчасти объясняется уже тѣмъ, что большинство заурядныхъ преступниковъ слишкомъ неразвиты психически для того, чтобы воздерживаться отъ преступленій даже въ тѣхъ случаяхъ, когда они сами считаютъ его зломъ (вспомните вышеупомянутую сицильянскую пѣсню). Но въ значительной степени это объясняется еще и тѣмъ, что самыя возвышенныя истины въ одичалыхъ умахъ существенно извращаются и способны давать совершенно неожиданные результаты. Такъ, напримѣръ, святое христіанское правило, что не слѣдуетъ проливать кровь своего ближняго, навело инквизиторовъ на мысль, "что критиковъ слѣдуетъ жечь на медленномъ огнѣ. А вѣдь какой-нибудь Торквемада или Пьетро Арбуэзъ, хоть они жили около трехсотъ лѣтъ тому назадъ, гораздо ближе подходили къ нашему типу культурнаго развитія, чѣмъ тѣ жалкіе субъекты, которыми по-преимуществу переполнены наши тюрьмы, и которые анатомическимъ строеніемъ и нравственными воззрѣніями такъ сильно напоминаютъ монгольскихъ кочевниковъ.
Изъ всего числа преступниковъ, о которыхъ доктору Ломброзо удалось собрать достовѣрныя свѣдѣнія, только трое или четверо парижанъ (Ласенэръ, Лемэръ, Лапомерэ) были безбожники; но изъ нихъ ни одинъ не можетъ быть отнесенъ къ породѣ одичалаго человѣчества. На всѣхъ воровскихъ и разбойничьихъ нарѣчіяхъ существуютъ почтительные термины для обозначенія высшаго существа; душа повсюду у нихъ называется вѣчной, церковь — спасительницей. Изъ 102 татуированыхъ арестантовъ, изслѣдованныхъ нашимъ авторомъ, 31 были помѣчены благочестивыми символами, свидѣтельствовавшими о томъ, что они совершали путешествія къ какимъ-нибудь святымъ мѣстамъ. Конечно, у многихъ изъ нихъ набожность могла быть только лицемѣріемъ. Это подозрѣніе легко можетъ быть допущено относительно того стараго тряпичника, который не пропускалъ ни одной обѣдни, ни одного крестнаго хода, участвовалъ во всѣхъ благочестивыхъ предпріятіяхъ и сборищахъ, раздавалъ нищимъ на паперти гроши, и за которымъ въ-концѣ-концовъ обнаружилось болѣе тридцати убійствъ. Но за то въ громадномъ большинствѣ другихъ случаевъ, мы не только не имѣемъ никакого основанія предполагать лицемѣріе, но даже видимъ, что преступники и проститутки тщательно скрываютъ свою набожность, особенно-же въ большихъ городахъ. По свидѣтельству Паранъ-Дюшатле, многія публичныя женщины, позволяющія себѣ богохульство и кощунство при посѣтителяхъ, потомъ подвергаютъ себя мучительнымъ эпитеміямъ, дѣлаютъ щедрые вклады въ церкви и т. п. Въ Италіи недавно обнаружилось, что богатая часовня Св. Пасквиле въ Неаполѣ была основана и поддерживаема камористами, считающими этого святого своимъ спеціальнымъ покровителемъ. Въ Палермо, въ концѣ 60-тыхъ годовъ, самимъ архіепископомъ составляемы были такъ называемыя componenda, т. е. правильные прейсъ-куранты индульгенціямъ за всевозможныя преступленія. Продажа этихъ индульгенцій доставляла церквамъ громадные доходы, такъ-какъ многочисленные въ Сициліи грабители и разбойники спѣшили откупаться по дорогой цѣнѣ отъ вѣчныхъ мукъ, ожидавшихъ ихъ за содѣянныя злодѣянія. Всѣ разбойничьи шайки на югѣ Италіи устраиваютъ себѣ часовни и даже цѣлыя церкви въ горахъ и очень усердны къ богослуженію. Даже въ Тосканѣ, гдѣ католическій фанатизмъ далеко не такъ силенъ, какъ въ бывшихъ неаполитанскихъ владѣніяхъ, цѣлая шайка разбойниковъ, посаженныхъ въ тюрьму въ Пизѣ, отказалась ѣсть что-бы то ни было въ пятницу. Смотритель, думая, что они рѣшились уморить себя голодомъ, стадъ убѣждать ихъ отказаться отъ такого намѣренія. «Да что вы насъ за безбожниковъ что-ли считаете, чтобы мы стали ѣсть въ постные дни», возражали они съ негодованіемъ. Читатели, вѣроятно, помнятъ случай въ Россіи съ крестьяниномъ, убившимъ богомолку отъ голода, но нетронувшимъ печеныхъ яицъ, бывшихъ въ ея сумкѣ, чтобы не оскоромиться. Мэтью утверждаетъ, что лондонскіе воры всѣ. читаютъ библію съ большимъ вниманіемъ и присутствуютъ при богослуженіи не для того только, чтобы очищать карманы прихожанъ.
Книга Ламброзо переполнена фактами, свидѣтельствующими несомнѣнно, что религіозныя чувства у большей части закоренѣлыхъ преступниковъ развиты очень сильно и нерѣдко переходятъ въ самыя грубыя и упорныя суевѣрія. Мы знаемъ нѣсколько примѣровъ воровства, совершеннаго съ цѣлью сдѣлать вкладъ въ церковь или заказать обѣдню католическимъ патерамъ, которые охотно разжигаютъ народный фанатизмъ, но не любятъ предлагать ему свои услуги безплатно. По послѣднимъ статистическимъ даннымъ мы видимъ, что въ Италіи 40 уголовныхъ преступленій приписаны «религіознымъ страстямъ» и 226 «суевѣріямъ». Но мы не знаемъ, гдѣ именно уголовная статистика полагаетъ границу между тѣми и другими. Становясь достояніемъ огрубѣлыхъ и одичалыхъ умовъ, самыя возвышенныя религіозныя доктрины существенно перерождаются, принимаютъ не только языческій, но даже фетишистскій характеръ… По формѣ, отверженные классы европейскаго народонаселенія считаются исповѣдующими христіанство, но оно у нихъ до такой степени перемѣшивается съ атавистическими остатками языческихъ вѣрованій самыхъ разнобразныхъ эпохъ, со всевозможными кабалистическими и демоническими обрядами, что мы должны-бы были изучать его, какъ вполнѣ своеобразный продуктъ одичалаго творчества.
Въ старые годы основатели преступныхъ ассоціацій обыкновенно выказывали также при этомъ и еретическія тенденціи, отлагались отъ господствующей церкви и создавали свой собственный культъ, часто совершенно демоническій. Изъ недавно изданныхъ архивовъ Бастиліи мы узнаемъ, что въ концѣ XVII-го вѣка процвѣтавшее въ Парижѣ общество отравительницъ прямо поклонялось дьяволу и имѣло свой особенный ритуалъ. Оно насчитывало въ числѣ своихъ членовъ множество богатыхъ и блестящихъ представительницъ парижской знати, а также и духовныхъ лицъ обоего пола. Одна знаменитая Ла-Вуазенъ обвинялась въ томъ, что она посредствомъ отравы погубила около 2,500 зародышей. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Марсели надѣлалъ много шума уголовный процесъ, показывающій, что остатки этой возмутительной чертовщины уцѣлѣли до сихъ поръ даже въ большихъ городахъ южной Франціи. Во время революціи и втеченіи первыхъ 20-ти или 25-ти лѣтъ нынѣшняго столѣтія, въ большей части департаментовъ Франція свирѣпствовали превосходно организованныя шайки зажигателей, составившія всѣ вмѣстѣ одно тайное общество, тоже отложившееся отъ церкви и основавшее свою особенную религію, хотя главной цѣлью общества былъ простой грабежъ. О религіи этой мы знаемъ очень мало, но только она имѣла очень сильно развитую обрядовую сторону. Браки въ ней совершались, напримѣръ, нижеслѣдующимъ образомъ: брячущіе являлись передъ членомъ общества, исполнявшимъ должность жреца. «Оборвышъ, хочешь ты взятъ за себя оборвашку!» спрашивалъ онъ у жениха и при утвердительномъ его отвѣтѣ, заставлялъ обоихъ прыгать черезъ какую-то мистическую палку, приговаривая кабалистическія слова. Послѣ этого бракъ считался нерасторжимымъ, и всякое нарушеніе супружеской вѣрности наказывалось очень строго. Супругамъ даже не позволялось разлучаться на продолжительное время…
Въ настоящее время, однакожъ, мы уже нигдѣ въ Европѣ не видимъ стремленія преступныхъ или одичалыхъ классовъ создавать себѣ новую вѣру; они остаются по внѣшности вѣрными сынами господствующей въ ихъ странѣ церкви, хотя и приплетаютъ къ общепринятымъ ученіямъ и преданіямъ собственныя свои бредни. Изъ матеріяловъ, собранныхъ покойнымъ Губинскимъ въ юго-западномъ краѣ Россіи, мы узнаемъ, что крестьянство этихъ мѣстъ съумѣло вставить, такъ-сказать, цѣлый фетишистскій и порою политеистическій культъ въ рамки православнаго ученія. То-же самое дѣлается въ настоящее время въ большей части католическихъ странъ, но только тамъ эти языческія варьяціи становятся исключительнымъ достояніемъ наиболѣе одичалыхъ классовъ. Почти всѣ бандиты юга Италіи поклоняются особенному святому Сан-Оимо, о которомъ они говорятъ, что онъ былъ атаманомъ разбойничьей шайки во время язычества и обратился въ христіанство. Сицильявцы считаютъ разбойничье ремесло самымъ почтеннымъ и разсказываютъ по этому случаю нижеслѣдующую легенду: св.. Петръ однажды голодалъ и обратился съ просьбою о помощи къ пастухамъ. Они насмѣялись надъ нимъ и прогнали его, не давъ ему ни хлѣба, ни сыру. Тогда онъ обратился къ разбойникамъ, и тѣ накормили его вдосталь. Тогда онъ сказалъ: "возлюблю-же я разбойниковъ больше, чѣмъ честныхъ людей, потому что у нихъ сердце добрѣе ".
Всѣмъ извѣстна та подстрекающая роль, которую католическое духовенство играло и играетъ и до сихъ поръ въ развитіи разбойничества на югѣ Италіи. Большей набожности, какъ та, которую мы встрѣчаемъ у неаполитанскихъ убійцъ, случайныхъ или по ремеслу, невозможно себѣ и представить. Оны, обыкновенно, носятъ на себѣ цѣлый арсеналъ крестовъ, образовъ, ладонокъ, которымъ придаютъ чисто-языческое значеніе. Они не ступятъ и шагу безъ того, чтобы не очистить себя молитвою. Убивая своего ближняго, они никогда не преминутъ дать ему отпущеніе грѣховъ in extremis или отслужить по его душѣ панихиду. Почти каждый изъ нихъ имѣетъ своего привилегированнаго святого, которому онъ молится усердно передъ началомъ всякаго предпріятія. Одинъ двадцати-четырехлѣтній неаполитанецъ, убившій своего отца палкою, разсказывалъ доктору Іомброзо при множествѣ свидѣтелей, что, рѣшившись на преступленіе, онъ пламенно молился Мадоннѣ della Catena. «И она, Заступница, помогла мнѣ, говорилъ онъ съ умиленіемъ: — какъ только я грохнулъ его по головѣ, такъ онъ и упалъ на-земь, ошалѣлъ совсѣмъ. Тутъ я и докончилъ его. А одному-бы мнѣ никогда не совладать. Онъ здоровенный такой, а я безсильный». Но ошибочно было-бы думать, что подобные примѣры встрѣчаются въ однихъ только бывшихъ неаполитанскихъ владѣніяхъ… Деспинъ приводитъ нѣсколько совершенно-сходныхъ случаевъ и во Франціи. Одно не подлежитъ сомнѣнію, а именно то, что южно-итальянскіе бандиты, снискавшіе себѣ репутацію самыхъ набожныхъ и придающіе своей дѣятельности послѣ 1860 г. характеръ религіозной войны, представляютъ единственный въ настоящее время въ Европѣ примѣръ одичанія, доходящаго до людоѣдства. Мы не только можемъ насчитать множество случаевъ, когда разбойники Базиликаты бросались на своихъ жертвъ, сосали кровь изъ ихъ ранъ по суевѣрному убѣжденію, будто свѣжая кровь придаетъ здоровье и силу; рвали ихъ на части и пожирали ихъ мясо или жарили и съѣдали ихъ сердца; но нерѣдко они устраивали правильныя антропофагическія пиршества послѣ побѣды надъ карабинерами или надъ небольшимъ военнымъ отрядомъ. А въ нѣкоторыхъ деревняхъ той-же самой мѣстности жены и любовницы разбойниковъ продавали на вѣсъ мясо убитыхъ карабинеровъ и католическихъ священниковъ, присягнувшихъ итальянскому королевству и за то отлученныхъ папою отъ церкви. Это совершенно подтверждаетъ мысль, высказанную Карломъ Фогтомъ на антропологическомъ конгресѣ въ Болоньи въ 1873 г., что сохраненію людоѣдства у многихъ дикарей способствуетъ не столько экономическая нужда, сколько суевѣрный фанатизмъ.
Изслѣдовавъ нравственныя и религіозныя особенности изучаемаго имъ преступнаго міра, д-ръ Ломброзо разсматриваетъ интелектуальныя его способности и средній уровень образованія преступниковъ разныхъ категорій. Но мы спѣшимъ кончить и посвящаемъ этому интересному отдѣлу его книги только нѣсколько словъ.
Какъ и слѣдовало ожидать, по отношенію къ умственнымъ способностямъ преступники представляютъ собою всевозможные оттѣнки отъ абсолютнаго идіотизма, сопровождаемаго микроцефаліей), до положительной геніальности, проявляющейся изобрѣтеніемъ новыхъ орудій для взлома или вскрытія замковъ и т. п. Но и въ этихъ высшихъ сферахъ умъ ихъ сохраняетъ все-же одинъ изъ несомнѣнныхъ атрибутовъ дикости: неспособность къ правильной, систематической работѣ. Что-же касается образованія, то тамъ, гдѣ начинается оно, естественно, кончается одичаніе, а, слѣдовательно, оно совершенно выходитъ уже за предѣлы нашей статьи. Замѣтимъ только, что и распространеніе граматности въ народѣ не сопровождается непосредственно уменьшеніемъ общаго числа преступленіи въ странѣ, а иногда даже дѣйствуетъ и въ обратномъ смыслѣ. Это ясно показываетъ, что наша категорія европейскихъ дикарей никоимъ образомъ не должна быть отожествляема съ категоріей преступниковъ. По свидѣтельству того-же итальянскаго автора, съ успѣхами граматности можетъ не уменьшаться, а даже возрастать число мошенничествъ, подлоговъ и т. п., но за то неизбѣжно и примѣтно уменьшается число преступленій кровавыхъ, варварскихъ, а на первый разъ былъ-бы весьма желателенъ даже и этотъ условный прогресъ.
Мы далеко не исчерпали ни содержанія книги Ломброзо, вмѣщающей въ себя до 750 страницъ большого формата, напечатанныхъ убористымъ шрифтомъ, ни, еще менѣе, самого затронутаго нами предмета. Да его и невозможно исчерпать въ нѣсколькихъ журнальныхъ статьяхъ. Спеціальная литература не собрала еще до сихъ поръ для того достаточныхъ данныхъ. Антропологія, слишкомъ занятая до сихъ поръ своею систематическою стороною, своими домашними дѣлами, не выработала себѣ еще правильнаго, независимаго отъ предвзятыхъ мнѣній подхода къ этого рода вопросамъ и не пріобрѣла еще даже права совѣщательнаго голоса въ дѣлѣ рѣшенія важнѣйшихъ общественныхъ задачъ, а спекулятивныя фантазіи, подбитыя зефиромъ благонамѣренности на какой-бы то ни было ладъ, всѣмъ давно уже набили оскомину, Пока мы ищемъ философскаго камня или живой воды, имѣющей излечить насъ однимъ глоткомъ отъ вѣками накопившихся смердящихъ язвъ, — одичаніе цѣлыхъ классовъ нашего населенія идетъ своимъ путемъ: роетъ свой смрадный лабиринтъ, подъ изящнѣйшими и роскошнѣйшими дворцами, переполненными утонченнѣйшими продуктами изысканнѣйшаго индустріализма. Утомительное и нелегкое дѣло слѣдить за подъемной работою этого слѣпого, чудовищнаго крота, неимѣющаго даже демонической величавости баснословнаго сфинкса.