БАРБЬЕ д’ОРЕВИЛЬИ.
правитьИЗНАНКА ПАРТІИ ВЪ ВИСТЪ
(ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ОЧЕРКА).
править
… Въ 182… я былъ въ салонѣ дяди, бывшаго мэромъ въ нашемъ городкѣ. Не взирая на день св. Людовика, въ салонѣ были заняты тѣмъ, чѣмъ занимались тамъ ежедневно. Играли въ карты. Прошу извиненія, что я принужденъ говорить о себѣ, — это безвкусно, — но это необходимо. Я былъ еще юношей.
Между тѣмъ, благодаря исключительному воспитанію, въ любви и дъ свѣтской жизни я понималъ гораздо больше, чѣмъ понимаютъ въ мои годы. Я менѣе походилъ на неловкаго школьника, видящаго міръ сквозь призму своихъ учебниковъ, нежели на любопытную дѣвушку, знающую многое благодаря подслушиванію у дверей и раздумью надъ слышаннымъ.
Весь городъ былъ въ этотъ вечеръ у дядюшки и, по обыкновенію, общество дѣлилось на двѣ части: на игравшихъ въ вистъ и на дѣвушекъ, не принимавшихъ участія въ этой игрѣ. Я не могъ оторвать жадныхъ взоровъ отъ ихъ лицъ, блиставшихъ ненужной свѣжестью и жизнью, ароматомъ, которымъ никому не суждено было насладиться. Среди нихъ была только одна — Эрминія де-Стассевиль, которая, благодаря большому состоянію, могла питать надежду на чудо — бракъ по любви. Я не былъ еще достаточно взрослымъ или былъ имъ черезчуръ, чтобы вмѣшаться въ толпу дѣвушекъ, чьи перешептыванья прерывались порой то громкимъ хохотомъ, то сдержанными улыбками. Охваченный жгучей робостью, полупыткой, полунаслажденіемъ, я пріютился вблизи «Бога шлема», — Мармора де-Керкоэля, которымъ я въ то время страстно увлекался. Между нимъ и мной не могло быть дружбы. Но въ чувствахъ есть тайная разница. Нерѣдко случается въ молодыхъ людяхъ наблюдать ничѣмъ необъяснимыя симпатіи, изъ которыхъ только видно, что молодые люди нуждаются въ предводителяхъ, какъ и народы, оставшіеся, несмотря на свой возрастъ, дѣтьми. Моимъ героемъ долженъ былъ быть Керкоэль.
Онъ частенько навѣщалъ отца, страстнаго игрока, какъ и всѣ мужчины нашего круга. Иногда онъ присоединялся ко мнѣ и брату въ часы отдыха или гимнастическихъ упражненій и удивлялъ насъ своей баснословной силой и гибкостью… Не могу сказать, какой мечтой окружилъ я его темный лобъ, словно изваянный изъ вещества, именуемаго художниками terre de Sienne; его мрачные глаза съ короткими вѣками, слѣды невѣдомыхъ страстей на лицѣ шотландца, подобные четыремъ ударамъ палача на тѣлѣ колесуемаго, и особенно его нѣжныя руки утонченнаго человѣка, умѣвшія сообщать картамъ быстроту, походившую на круговоротъ пламени и поразившія такъ Эрминію де-Стассевиль въ день пріѣзда Керкоэля.
Въ этотъ вечеръ въ углу комнаты, гдѣ стоялъ карточный столъ, стора была полуспущена. Игроки были угрюмы, какъ освѣщавшій ихъ ихъ тусклый полусвѣтъ. То былъ вистъ. Сильный Маѳусаилъ маркизъ де-Сентъ-Альбанъ былъ партнеромъ Мармора. Графиня дю-Трамбле выбрала себѣ въ партнеры кавалера де-Тарсиса, служившаго въ революцію въ одномъ изъ прованскихъ полковъ. Вслѣдствіе движенія графини де-Стассевиль, собиравшей со стола карты, въ алмазъ, сверкавшій на ея пальцѣ, ударилъ пересѣченный камнемъ лучъ свѣта, — совпаденіе, котораго не придумаешь нарочно. Изъ камня брызнула струя бѣлаго электрическаго свѣта, опалившаго глаза, какъ молнія.
— Эге! Что это блеститъ? — спросилъ кавалеръ де-Тирсисъ разслабленнымъ голосомъ.
— А кто это такъ кашляетъ? — спросилъ въ ту же минуту маркизъ де-Сентъ-Альбанъ, отвлеченный звукомъ глухого кашля и поворачиваясь къ Эрминіи, вышивавшей неподалеку отъ него косынку для матери.
— Мой брилліантъ и моя дочь, — отвѣтила обоимъ графиня дю-Трамбле, улыбаясь тонкими губами.
— Боже, какъ хорошъ вашъ брилліантъ, сударыня! — воскликнулъ кавалеръ. — Никогда еще не сверкалъ онъ такъ, какъ сегодня. Слѣпой и тотъ бы его увидѣлъ!
На этихъ словахъ окончилась партія, и кавалеръ де-Тарсисъ коснулся руки графини.
— Вы позволите? — спросилъ онъ.
Графиня томно сняла перстень и бросила его на игорный столъ.
Старый эмигрантъ разсматривалъ брилліантъ, поворачивая кольцо передъ своимъ глазомъ, словно калейдоскопъ. Но свѣтъ имѣетъ свои капризы. Играя по гранямъ, онъ не извлекалъ уже изъ камня луча, подобнаго первому.
Эмилія встала и подняла стору, чтобы свѣтъ сильнѣе ударилъ въ камень и далъ возможность лучше оцѣнить его красоту.
Она сѣла снова, опершись о столъ, и принялась разглядывать призматическій камень, но приступъ кашля вернулся къ ней съ такой силой, что перламутръ ея прекрасныхъ голубыхъ глазъ чистѣйшей первоначальной воды покраснѣлъ и налился кровью.
— Гдѣ схватили вы такой ужасный кашель, дорогое дитя? — спросилъ маркизъ де-Сентъ-Альбанъ, болѣе интересуясь дѣвушкой, чѣмъ камнемъ, — алмазомъ человѣческимъ, чѣмъ алмазомъ минеральнымъ.
— Не знаю, господинъ маркизъ, — отвѣчала она съ легкомысліемъ юности, вѣрящей въ то, что жизнь безконечна, — Быть можетъ, гуляя вечеромъ по берегамъ Стассевиля.
Въ ту же минуту я былъ пораженъ группою, которую составляли эти четыре лица.
Красноватый отблескъ заката сквозь открытое окно наводнялъ комнату. Кавалеръ де-Тарсисъ разсматривалъ камень, маркизъ де-Сентъ-Альбанъ смотрѣлъ на Эрминію, графиня де-Трамбле смотрѣла на Каркоэля, разсѣянно глядѣвшаго на даму бубенъ, которую держалъ въ рукѣ. Но всѣхъ болѣе меня поразила Эрминія. «Роза Стассевиля» была еще блѣднѣе матери. Красный отблескъ умиравшаго дня прозрачнымъ отсвѣтомъ покрывалъ ея блѣдныя щеки и придавалъ ей сходство съ головой жертвы, отраженной окровавленнымъ зеркаломъ.
Холодъ пробѣжалъ у меня по нервамъ; въ силу какого-то прозрѣнія меня осѣнило одно воспоминаніе, — съ непреодолимостью идей, насильственно оплодотворяющей нашу возмущенную мысль.
Около двухъ недѣль тому назадъ, утромъ, я отправился къ Мармору де-Керкоэлю. Засталъ его одного. Было рано. Никто изъ игравшихъ у него по утрамъ еще не пришелъ. Когда я вошелъ, онъ стоялъ у письменнаго стола и, казалось, былъ всецѣло погруженъ въ трудное дѣло, требовавшее вниманія и большой твердости руки. Я не могъ видѣть его лица: голова его была опущена книзу. Въ пальцахъ правой руки онъ держалъ маленькій флаконъ изъ блестящаго чернаго вещества, походившій на остріе сломаннаго кинжала, и изъ этого микроскопическаго флакона переливалъ въ разомкнутое кольцо какую-то жидкость.
— Что вы дѣлаете, чортъ возьми? — воскликнулъ я, подходя къ нему. Но онъ крикнулъ повелительно:
— Не подходитеI Оставайтесь, гдѣ стоите! У меня можетъ дрогнутъ рука, а то, что я дѣлаю, опаснѣе и труднѣе, нежели стрѣлять въ штопоръ въ сорока шагахъ изъ револьвера, который можетъ ежеминутно разорвать.
То былъ намекъ на случай, имѣвшій мѣсто нѣсколько дней тому назадъ. Мы забавлялись стрѣльбой изъ сквернѣйшихъ револьверовъ съ цѣлью проявить искусство стрѣлковъ, несмотря на плохое качество оружія, и едва не размозжили себѣ головы дуломъ револьвера, который разорвало у насъ на глазахъ. Онъ продолжалъ переливать таинственную жидкость, стекавшую каплями съ носика флакона. Окончивъ, онъ сомкнулъ кольцо и бросилъ его въ ящикъ письменнаго стола, словно желая спрятать.
Я замѣтилъ, что на лицѣ у него была надѣта стеклянная маска.
— Съ какихъ это поръ, — спросилъ я шутливо, — вы стали заниматься химіей? Ужъ не готовите ли вы лѣкарство противъ проигрышей въ вистъ?
— Я ничего не готовлю, — отвѣтилъ онъ. — Но то, что находится тамъ, — онъ указалъ на черный флаконъ, — лѣкарство отъ всего. Это, — прибавилъ онъ съ мрачной веселостью, свойственной странѣ самоубійцъ, откуда онъ пріѣхалъ, — это — колода крапленныхъ картъ, съ которою можно выиграть у судьбы послѣднюю ставку навѣрняка.
— Что это за ядъ? — спросилъ я, беря флаконъ, странная форма котораго меня привлекала.
— Самый изумительный изъ индійскихъ ядовъ, — отвѣчалъ онъ, снимая маску. Вдыханіе его смертельно, и въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ не убиваетъ немедленно, все-же человѣкъ не ускользаетъ отъ него; дѣйствіе его столь же вѣрно, сколь и таинственно. Медленно, томительно подтачиваетъ онъ въ самомъ корнѣ жизнь человѣка и развиваетъ въ пораженныхъ органахъ общеизвѣстныя болѣзни, симптомы которыхъ, хорошо изученные наукой, способны отклонить подозрѣніе и дать отвѣтъ на обвиненія, если бы таковыя были предъявлены. Разсказываютъ, что въ Индіи нищенствующіе факиры добываютъ его изъ рѣдкихъ веществъ, извѣстныхъ имъ однимъ и встрѣчаемыхъ лишь на плоскогорьяхъ Тибета. Онъ не разрываетъ, а постепенно ослабляетъ нити жизни. Этимъ онъ какъ нельзя болѣе подходитъ къ характеру апатичныхъ и лѣнивыхъ индѣйцевъ, которые любятъ смерть какъ сонъ и охотно умираютъ, словно падаютъ на ложе изъ лотосовъ. Достать этотъ ядъ очень трудно, почти невозможно. Если бы вы знали, чѣмъ я рисковалъ, желая добыть этотъ флаконъ клявшейся мнѣ въ любви! У меня есть другъ, офицеръ англійской армій, вернувшійся, какъ и я, изъ Индіи. Онъ повсюду искалъ этого яду со страстью и упорствомъ англичанина. Въ отчаяніи онъ написалъ мнѣ изъ Англіи и прислалъ это кольцо, прося влить въ него нѣсколько капель этого нектара смерти. Это я и дѣлалъ, когда вы вошли.
Слова Керкоэля не удивили меня. Люди такъ созданы, что, не питая ни злого умысла, ни мрачной мысли, любятъ держать у себя ядъ, какъ любятъ хранить оружіе. Они накопляютъ оружіе уничтоженія какъ скупецъ деньги. Разсмотрѣвъ внимательно флаконъ (изъ чернаго камня, — гладкую агатовую бездѣлушку, — которую индійская танцовщица носила среди топазовъ на своей груди и губчатое вещество которой впитывало въ себя золотистый потъ ея кожи, — я бросилъ ее въ бокалъ, стоявшій на каминѣ, и забылъ о ней.
Повѣрите ли, мнѣ теперь пришелъ на-память именно этотъ флаконъ! Болѣзненный видъ и блѣдность Эрминіи, ея кашель, словно вырвавшійся изъ размягченнаго легкаго, гдѣ, можетъ быть, уже образовались глубокія раны, именуемыя медициной на своемъ живописномъ и страшномъ языкѣ «кавернами», — перстень, сверкнувшій именно въ ту минуту, когда дѣвушка закашлялась, словно въ блескѣ человѣкоубійственнаго камня былъ трепетъ радости убійцы; событія утра, исчезнувшія изъ памяти и пробудившіяся вновь, — все это, словно волна, сразу прихлынула къ моему мозгу. Связи, которая соединяла бы прошлыя событія съ настоящей минутой, я не находилъ. Невольное сближеніе, на которое наталкивала меня мысль, было безумно. Я страшился самого себя. Я старался загасить въ себѣ этотъ смутный свѣтъ, пронизавшій мнѣ душу какъ блескъ брилліанта, сверкнувшаго по зеленому столу!
Чтобы поддержать поколебленную волю и съ ея помощью разсѣять преступную и безумную догадку, я взглянулъ на графиню де-Трамбле и на Мармора.
И тотъ, и другая позами и лицами ясно подтверждали, что догадка моя была безумна. Какъ сейчасъ вижу лицо Мармора де-Каркоэля, выраженіе кристальнаго спокойствія на лицѣ графини, прерванное лишь вдыханіемъ резеды, которую она вдыхала и жевала со сладострастной дрожью. На эти факты, которые я не умѣлъ связать между собою, впослѣдствіи упалъ лучъ свѣта, разсѣявшій этотъ хаосъ.
Два послѣднихъ года моего воспитанія я не пріѣзжалъ домой. Въ школѣ изъ писемъ моихъ семейныхъ я узналъ о смерти Эрминіи де-Стассевиль. Вся кровь застыла во мнѣ при полученіи этого извѣстія. Я отнесся къ этому черезчуръ трагически, чтобы бесѣдовать объ этомъ съ кѣмъ-нибудь. По возвращеніи въ родительскій домъ я засталъ нашъ городъ чрезвычайно измѣнившимся. Ибо въ нѣсколько лѣтъ города мѣняются, какъ женщины, — ихъ трудно бываетъ узнать. Прежде всего я хотѣлъ узнать, что сталось съ Марморомъ де-Каркоэлемъ. Мнѣ отвѣтили, что по приказу своего правительства онъ отбылъ снова въ Индію. Человѣкъ, сообщившій мнѣ это, былъ тотъ же кавалеръ де-Тарсисъ, одинъ изъ четырехъ участниковъ памятной «партіи алмаза». Почти въ ту же минуту невольно я сказалъ:
— А графиня дю-Трамбле-Стассевиль?
— Развѣ вы что-нибудь знаете? — произнесъ онъ таинственно, словно насъ подслушивали сотни ушей, хотя мы были одни.
— Да нѣтъ же, ничего не знаю, — отвѣчалъ и,
— Она скончалась отъ болѣзни легкихъ, какъ и дочь, мѣсяцъ спустя послѣ отъѣзда этого дьявола, — Мармора.
— Къ чему это указаніе срока? — спросилъ я. — И почему, вы говорите мнѣ о Марморѣ де-Каркоэлѣ?
— Вы, слѣдовательно, въ самомъ дѣлѣ ничего не знаете? Ну, мой милый, графиня, повидимому, была его любовницей. Но худшее заключалось въ томъ, что Марморъ, «богъ шлема», объявилъ шлемъ всей семьѣ. Бѣдная малютка Эрминія втихомолку обожала его. Въ этомъ было нѣчто роковое. Любилъ ли онъ мать? Любилъ ли обѣихъ? Или не любилъ ни ту, ни другую? Утверждаютъ, что мать воспылала ненавистью къ дочери, что ускорило ея кончину.
— Неужели говорятъ объ этомъ! — воскликнулъ я, охваченный ужасомъ при мысли о томъ, что мои подозрѣнія имѣли основанія.
— Помните ли вы, что графиня де-Стассевиль, никогда ничего не любившая, не исключая и цвѣтовъ, носила всегда за поясомъ букетъ резеды? Эта резеда бралась въ великолѣпной жардиньеркѣ, стоявшей въ ея гостиной. Она полюбила цвѣты и съ яростью всюду ихъ разыскивала. Воздухъ въ ея гостиной былъ удушливъ, какъ въ оранжереѣ. Дамы слабаго здоровья отказывались бывать у нея. Когда же послѣ ея смерти захотѣли высадить въ землю роскошные кусты резеды, то въ ящикѣ нашли… угадайте что… трупъ ребенка, родившагося живымъ…
… Есть только два человѣка, знавшихъ, въ чемъ тутъ — дѣло. Одинъ изъ нихъ — Марморъ де-Каркоэль, уѣхавшій въ Индію съ чемоданомъ, набитымъ нашимъ золотомъ, выиграннымъ въ вистъ, а другой — духовникъ графини. Вы помните толстаго аббата Трюбена?..