Изнанка жизни (Лухманова)/ДО
Вотъ уже давно, нѣсколько лѣтъ подрядъ, какъ Вѣра Николаевна 31-го декабря даетъ вечеръ и ужинъ «для одинокихъ», т. е. для тѣхъ изъ ея друзей и знакомыхъ, у которыхъ нѣтъ близкаго, съ кѣмъ въ 12 часовъ ночи чокнуться бокаломъ шампанскаго, кому искренно пожелать «новаго счастья».
На эти оригинальные, полные особой тихой веселости вечера «одинокіе» собираются охотно, и уходя изъ ея уютной столовой, полной цвѣтовъ и огней, уносятъ въ сердцѣ частичку бодрости и надежды на «новый годъ».
Вѣрѣ Николаевнѣ всего 25 лѣтъ, она не жена, не вдова, не дѣвица, ни даже разведенная жена. 17-ти лѣтъ она осталась сиротою безъ всякихъ средствъ и поселилась не желанной гостьей въ большой семьѣ своего дяди. Неожиданно для всѣхъ за нее посватался богатый, изящный, старый холостякъ Богаевъ и «своимъ великодушіемъ» привелъ въ восторгъ и умиленіе родственниковъ, пріютившихъ сироту. Вѣрѣ Николаевнѣ нечего было и говорить, такъ какъ ее никто ничего и не спрашивалъ. Пышная свадьба была отпразднована.
Мужъ оказался влюбленнымъ, пылкимъ не по лѣтамъ и, измучивъ, напугавъ жену вспышками ревности и страсти, добился только одного результата — получилъ ударъ паралича. Созванныя знаменитости единогласно рѣшили отправить его за границу на воды, но… не съ молодой женой, а съ опытной сидѣлкой и фельдшеромъ. Вѣра Николаевна, испуганная, измученная и озабоченная дебютомъ своего «семейнаго счастья», мало-по-малу пришла въ себя и зажила въ своей прекрасной квартирѣ одна на положеніи жены гдѣ-то лечившагося мужа.
Съ тѣхъ поръ, какъ она рѣшилась понемногу принимать и выѣзжать въ такъ называемый свѣтъ, не разъ она слышала признанія въ любви, но такъ какъ и мужъ увѣрялъ ее когда-то въ этомъ же чувствѣ, то самое слово «любовь» возбуждало въ ней страхъ, отвращеніе, и ей казалось, что надо было чудо, громовую стрѣлу страсти, которая вдругъ, безъ словъ, безъ предварительнаго флирта, какъ ударъ изъ чистаго неба, вонзилась бы въ ея сердце и, какъ лучъ неизъяснимаго свѣта, прорѣзала бы его равнодушную дремоту. Шли года, ничего подобнаго не случалось. Она жила холодная, привѣтливая, ровная со всѣми, но… въ душѣ ея все-таки мало-по-малу совершался переворотъ — раны, нанесенныя ея неразвившемуся чувству, ея бѣдной скомканной молодости, заживали, далекій мужъ, впадавшій въ старческій идіотизмъ, переставалъ казаться грознымъ кошмаромъ и какое-то несознанное, неясное чувство стало зарождаться въ ея душѣ, молодая кровь, не формулируя своихъ требованій, волновалась, сердце то замирало, то билось слишкомъ сильно, расположеніе духа мѣнялось, за часомъ равнодушія и скуки являлось необыкновенное одушевленіе. Смѣхъ, рѣзвость, переходившіе быстро въ обиду, гнѣвъ, слезы. Затѣмъ наступилъ вечеръ, когда по какому-то странному случаю она у себя дома слишкомъ долго осталась съ глазу на глазъ съ Алексѣемъ Александровичемъ Лазовскимъ, инженеромъ, недавно кончившимъ курсъ. Угадалъ или нѣтъ молодой человѣкъ ея состояніе, но онъ пришелъ во время. Сидя съ Вѣрой Николаевной передъ каминомъ, они незамѣтно перешли изъ условной свѣтской болтовни въ болѣе искренній, простой тонъ. Жаркій огонь какъ будто растопилъ холодную сдержанность молодой женщины. Оба заговорили тише, слова прерывались и, наконецъ, наступила минута взволнованнаго молчанія. Оба взглянули другъ другу въ глаза, ея щеки вспыхнули, она чуть-чуть отвернулась, онъ всталъ и прошелся по комнатѣ. Приземистый, плечистый, съ небольшой головой, хорошо посаженной въ плечахъ, съ чистымъ лицомъ, толстыми губами, ясными сѣро-голубыми глазами, Лазовскій имѣлъ видъ здоровый, спокойный, а упрямый широкій лобъ говорилъ за его умѣнье выбрать и отстоять свою дорогу. Своимъ молодымъ чутьемъ онъ сразу угадалъ любовную тревогу, засвѣтившуюся теперь въ темно-карихъ глазахъ молодой хозяйки, и насторожился. Громадная самонадѣянность подсказывала, что… вотъ теперь, здѣсь, у камина, безъ всякихъ словъ, безъ объясненій свершилось что-то, что изъ далекихъ сдѣлало ихъ близкими людьми.
— Вѣра Николаевна, могу я ухаживать за вами? — сказалъ онъ просто, ласково, какъ бы смѣясь самъ надъ собою и, подойдя къ ней, нагнувшись впередъ, поглядѣлъ въ ея глаза.
Она откинулась на спинку кресла, въ которомъ сидѣла, и засмѣялась нервно и безсознательно вызывающе.
— Ухаживать? Зачѣмъ?
— Вотъ вопросъ! — Лазовскій тоже засмѣялся. — Ну, чтобы согрѣть, отмѣтить глубже нашу дружбу. Вѣдь мы друзья?
— Пожалуй, не знаю. Мы никогда не ссорились, но развѣ нужно уже подогрѣвать нашу дружбу?
— Не подогрѣвать… Эхъ, какая вы не добрая! Согрѣть, я сказалъ, вотъ такъ! — И тихонько опустившись однимъ колѣномъ на подушку, лежавшую на полу у ея ногъ, онъ взялъ въ свои ея холодную ручку и, не цѣлуя, сталъ грѣть ее своимъ дыханіемъ.
— Бѣдная ручка, какая холодная, нервная, а какіе строгіе, темные глаза. — Онъ смотрѣлъ снизу въ сгустившуюся глубь ея глазъ… Какъ крѣпко сжаты губы…
Она невольно улыбнулась.
— А если бы я сталъ молить не о дружбѣ… — Онъ совсѣмъ опустился на подушку и грудью почти дотрагивался до ея колѣнъ. — Не о дружбѣ…
Вѣра Николаевна встала и, нервно смѣясь, отошла отъ камина.
— Алексѣй Александровичъ, какой-то философъ сказалъ, что есть слова, которыя какъ заклинанія будятъ невидимыхъ духовъ. Не говорите того, что вы хотѣли сказать, я боюсь завистливыхъ, тревожныхъ толковъ, мнѣ кажется, они особенно враждебно относятся къ людскому счастью. Оставимъ нашъ разговоръ сегодня, прошу васъ. Вы завтра придете?
— Приду, если…
— Опять — если. Безъ условій. Я васъ жду, а теперь ступайте домой…
Она протянула ему руку.
— Уходить?
Они стояли одинъ противъ другаго. Горячія руки сблизились, въ ея глазахъ онъ видѣлъ трепетный, влажный блескъ, милое смущеніе и нѣжность разлились по всѣмъ чертамъ ея лица, сухія губы раскрылись въ смущенной улыбкѣ, но еще разъ женственная стыдливость восторжествовала.
— До свиданья, — сказала Вѣра Николаевна и, какъ бы оторвавшись съ мѣста, вышла изъ комнаты.
Инстинктъ подсказалъ инженеру вѣрный шагъ. Онъ дрожащей рукой взялъ свою шляпу и молча вышелъ.
Съ того дня, среди холодной еще долгой осени, надъ головою Вѣры Николаевны какъ бы пронеслось весеннее дыханіе, она «почувствовала» просторъ и свѣтъ. Невызсказанныя слова любви все же разбудили дремавшихъ кругомъ нее духовъ горя и радости, страха и надежды, спутниковъ каждой человѣческой жизни. Съ этого вечера все измѣнилось въ ея глазахъ, свѣтъ сталъ мягче, сумерки таинственнѣе, а ночь, какъ заговорщикъ, охватывала ее, жалась къ ней и все что-то говорила ей невнятнымъ, смущающимъ шепотомъ. Сердце ея рвалось къ любви. Еще недавно бывали минуты, когда отчаяніе охватывало ее при мысли, что идутъ ея лучшіе годы и день-за-днемъ, какъ сказочный вампиръ, высасываютъ у нее силы и молодость, что отъ нее не справедливо отнята единственная громадная радость женщины — материнство, таинственная, святая, страшная радость возродиться въ другомъ существѣ. И, забывая всѣ людскіе законы, забывая цѣпь, сковывающую ее съ полуживымъ мужемъ, забывая условную нравственность, ей вдругъ представилась возможной и близкой полная, торжествующая любовь.
Ее охватилъ восторгъ, — восторгъ, полный священнаго трепета, глубокой, безпредѣльной благодарности, религіознаго страха передъ возможнымъ чудомъ воплощенія. Голгоѳа человѣческой жизни превратилась передъ ней въ волшебный міръ грезъ и любви.
Дни летѣли за днями, настала зима. Лазовскій, считавшій съ того вечера выигранной битву любви, не добился еще ничего. Это было не кокетство, не игра въ любовь, — это была искренняя женская стыдливость, которая боролась съ просыпавшейся чувственностью. Послѣднее время Вѣра Николаевна инстинктивно избѣгала быть съ нимъ вдвоемъ, но и въ компаніи, въ театрѣ, на прогулкѣ — всюду она чувствовала его близость и милымъ взглядомъ, взволнованнымъ жестомъ, мягкой нотой голоса умѣла передать ему свое молчаливое: «люблю». Сознавъ и не испугавшись своего чувства, она давала ему время какъ бы сконцентрироваться, окрѣпнуть и получить ту силу, которая будетъ порукою его прочности. Вполнѣ чистая душой, нетронутая свѣтскою фальшью, она чужую душу мѣрила своею и не сомнѣвалась, что онъ переживаетъ то же.
31-го декабря Вѣра Николаевна, въ коротенькой «американкѣ» съ высокоподнятымъ бобровымъ воротникомъ, въ узкой черной юбкѣ, въ бобровой же шапкѣ съ однимъ орлинымъ перомъ сбоку, весело, оживленно переходила изъ магазина въ магазинъ, закупая лакомства и вина для встрѣчи Новаго года.
— Та-та-та, барыня милая, что покупать изволите? — услышала она за собою знакомый голосъ въ то время, какъ все ея вниманіе было поглощено выборомъ ананаса.
Вѣра Николаевна подняла голову и весело улыбнулась: передъ нею стоялъ знакомый художникъ, тучный старикъ на короткихъ ногахъ, на его широкомъ пухломъ лицѣ, цвѣта свеклы, сіяли веселые желтые глаза.
— Да вотъ покупаю кое-что къ встрѣчѣ Новаго года. Помогите-ка мнѣ, Александръ Ивановичъ, выбрать ананасъ.
И Вѣра Николаевна, все также весело и мило улыбаясь и ананасу, и Новому году, и старому Александру Ивановичу, посторонилась отъ прилавка. Старикъ, пристально посмотрѣвъ въ оживленное личико молодой женщины, помогъ ей купить и ананасъ, и все, что она еще спрашивала, затѣмъ проводилъ ее до саней, усадилъ, закуталъ и побрелъ домой, забывъ совершенно то, зачѣмъ самъ пришелъ въ магазинъ. Что-то далекое, дорогое, давно утерянное въ жизни напомнили ему ея улыбка и разсѣянный ласковый взглядъ ея глазъ; что-то необыкновенно чистое и трогательное показалось ему въ ея узкомъ полумужскомъ костюмѣ, въ ея тоненькой, точно еще не вполнѣ опредѣлившейся фигурѣ…
«Вотъ, — думалъ онъ, — если-бы можно было уловить послѣдній трепетъ листьевъ, превращающій бутонъ въ розу, увидѣть пробужденіе сердца, дѣлающаго изъ юноши молодаго человѣка, изъ дѣвушки-ребенка — дѣвушку-невѣсту, тогда я понялъ бы, что говорили ея губы и глаза, что мелькало и дрожало въ каждой черточкѣ ея лица». И старый художникъ, въ душѣ котораго проснулись и «розы и грезы», побрелъ домой, унося въ душѣ образъ молодой женщины, какъ идеалъ пробужденія жизни.
Наступилъ вечеръ 31-го декабря. «Одинокіе» встрепенулись, имъ показалось, что они въ первый разъ увидѣли свою молодую хозяйку. До сихъ поръ, видясь чуть не каждый день, всѣ они знали красивую Вѣру Николаевну, какъ женщину милую, но нѣсколько холодную, какъ бы подавленную, всѣ считали ее несчастной и, какъ въ домѣ удавленника не говорятъ о веревкѣ, старались въ своихъ разговорахъ обходить все, что могло бы «напомнить» или «вызвать»… Теперь передъ ними стояло существо полное красоты, силъ, жажды жизни въ самомъ хорошемъ высокомъ значеніи слова — жизни во всей совокупности звуковъ, тѣней, свѣта, тепла, добра и поэзіи. Сообщая всѣмъ свое дѣятельное, бодрое расположеніе, хозяйка оживляла своихъ гостей; полились разсказы, шутки, остроты и часы пробили два — условный часъ расходиться, — неожиданно и нежеланно.
Когда за послѣднимъ изъ гостей закрылась дверь, Вѣра Николаевна осталась одна въ прихожей. Горничная ушла, огонь въ столовой былъ погашенъ и дверь въ нее заперта. Въ квартирѣ воцарилась тишина и только часы во всѣхъ комнатахъ громко, лихорадочно отбивали свои секунды.
Условнаго между Вѣрой Николаевной и Лазовскимъ не было ничего, а между тѣмъ молодая женщина ждала убѣжденная, что чудо должно совершиться — и оно совершилось въ томъ инстинктѣ, съ которымъ — «онъ» былъ тоже убѣжденъ — его ждали.
Вѣра Николаевна услыхала, какъ по лѣстницѣ кто-то бѣжалъ легкими скачками; она придвинулась къ двери и раньше чѣмъ Лазовскій дотронулся до ручки, — дверь открылась. Онъ вошелъ, заперъ ее за собою на ключъ и они очутились оба въ полутемномъ залѣ, гдѣ всюду, на столахъ, на этажеркахъ, благоухали гіацинты и левкои — блѣдные дѣти оранжереи, спѣшившіе излить свой нѣжный ароматъ, и умереть, не дождавшись ни одного луча солнца.
Завладѣвъ руками Вѣры Николаевны, Лазовскій привлекъ ее къ себѣ близко-близко и, дотрагиваясь губами до горячаго, краснаго ушка, прошепталъ:
— Никто не войдетъ?
Вопросъ былъ диссонансомъ и, какъ скрипъ пера, какъ ворвавшійся сквознякъ, заставилъ молодую женщину вздрогнуть и отодвинуться. Капля грязи упала на разцвѣтшую розу любви.
— Не знаю, думаю никто, — отвѣчала она, сконфузившись.
— Все-таки лучше запереть двери, — сказалъ онъ и заперъ двери зала, повернувъ въ нихъ ключъ.
— Ахъ, зачѣмъ! — вырвалось у нее.
— Такъ лучше… никто не видѣлъ какъ я вернулся… Знаешь что, — потушимъ огонь въ прихожей, ты выпустишь меня потомъ сама.
Что онъ говорилъ ей «ты» — ее не удивляло, въ мечтахъ она давно уже говорила ему такъ, но — что значитъ «потомъ»? въ груди ея сжалось…
Онъ хотѣлъ тихонько, на ципочкахъ выйти въ корридоръ тушить лампу, но она остановила его.
— Постой… сядь здѣсь… я хочу спросить тебя…
— Что спросить? — Онъ снова подошелъ къ ней и вдругъ, обнявъ, горячо прижался къ ея губамъ.
Его поцѣлуй, какъ первая страстная ласка, охватили ее и, очарованная, безсильная, она сама обвила руками его шею.
— Вотъ видишь, — шепталъ онъ, — и спрашивать не очемъ! — И легко освободясь отъ нея, онъ вышелъ въ прихожую, потушить лампу и на ципочкахъ вернулся въ залъ.
— Вотъ такъ, никто не узнаетъ и не услышитъ, швейцара не было, когда мы выходили, онъ не знаетъ ушли ли отсюда гости или еще остались.
— Постой… — она снова овладѣла собою и отстранила его руки, — о чемъ ты хлопочешь?
— Тише, Вѣра! какъ ты говоришь громко.
— О чемъ ты хлопочешь, объясни мнѣ? Постой, дорогой, умоляю тебя, поговоримъ хоть немного. Чего ты боишься?
— Какъ чего, а если твоя прислуга узнаетъ?
— Конечно, узнаетъ!
— Какъ — конечно? Такъ вѣдь узнаютъ и всѣ тогда. Навѣрно узнаютъ…
— Зачѣмъ же намъ скрывать?
Лазовскій засмѣялся.
— Дитя ты милое, да ты сама-то понимаешь, что говоришь?
— Понимаю. Вѣдь…
Лазовскій не далъ ей договорить Онъ снова обнялъ ее и цѣловалъ губы, волоса, лобъ, щеки…
Воля молодой женщины слабѣла, туманъ охватилъ голову, она забыла слова, которыя хотѣла сказать.
Въ комнатѣ рядомъ раздались шаги, кто-то стучалъ въ дверь зала.
— Барыня, телеграмма, потрудитесь росписаться.
Лазовскій опустился на крошечный диванчикъ, стоявшій за ширмою у дверей. Вѣра Николаевна, вся дрожа, открыла дверь и вышла въ другую комнату. Черезъ нѣсколько минутъ онъ слышалъ, какъ горничная ушла, дверь снова закрылась и передъ нимъ стояла Вѣра Николаевна, вся блѣдная, съ страннымъ не то счастливымъ, не то испуганнымъ лицомъ.
— Ступай домой… завтра вернешься… и… намъ… не зачѣмъ больше скрываться — мужъ умеръ…
Она сѣла въ кресло и нервное возбужденіе вылилось въ слезахъ.
— Ступай домой… я успокоюсь… это такъ… неожиданно… странно… и Новый годъ… и смерть…
Мысли, чувства обрывками, какъ вырывавшіяся слова, толпились въ ея головѣ.
Лазовскій всталъ и молча, не найдя ни слова отвѣта, взялъ свою шляпу, также тихо направился въ прихожую, надѣлъ пальто и ушелъ…
Вѣра Николаевна долго сидѣла въ креслѣ и плакала, потомъ вскочила и разсмѣялась. Свобода! Снова стихла, вышла въ спальню и стала на колѣни передъ образами, но ни одного слова искренней молитвы на умъ не шло, ей стало страшно, она позвонила горничную и велѣла ей лечь рядомъ въ залѣ на диванѣ, затѣмъ зажгла въ спальнѣ фонарь, раздѣлась, легла въ кровать и… заснула.
Утромъ она проснулась, какъ если бы ее толкнули, проснулась и сразу вспомнила все… Смерть являлась ей въ «вѣжливой», такъ сказать, отвлеченной формѣ, безъ трупа, панихидъ и страшной процессіи похоронъ.
Сестра генерала, жившая за границей, извѣщала ее, что, по его желанію, онъ будетъ похороненъ тамъ же на русскомъ кладбищѣ Висбадена.
Вѣра Николаевна вскочила съ кровати, сонъ, такъ неожиданно, грубо овладѣлъ вчера ею, что она спала въ самой неудобной позѣ, лицомъ въ подушку. Теперь она чувствовала, что руки и ноги ея точно заржавѣли и съ трудомъ двигались въ суставахъ, лицо было блѣдно, измято, глаза тусклы и подъ ними отъ слезъ образовалась какая-то синеватая опухлость. «Не все-ли равно, вѣдь теперь онъ долженъ уже иначе глядѣть на меня».
Ради Новаго года она надѣла бѣлое платье. Не стѣсняясь, позвала горничную и не велѣла принимать никого кромѣ Лазовскаго.
Часы проходили, она то сидѣла у камина, то ходила по комнатамъ, ждала безъ скуки и раздраженія, ей казалось понятнымъ, что къ ней онъ пріѣдетъ какъ къ себѣ, т.-е. покончивъ съ цикломъ неизбѣжныхъ визитовъ. Блѣдное лицо ея временами вспыхивало, глаза загорались отъ внутренняго счастья, которое, какъ лучъ солнца, едва сквозившій за свинцовыми тучами, все больше и больше выбивалось изъ-подъ всякихъ соображеній и тяжелыхъ мыслей о прошломъ и вдругъ залило все ея существо глубокой, сознательной радостью, и она оглянулась кругомъ.
Портретъ генерала, съ узкими, черными щелками для глазъ и нафабренными длинными усами, глядѣлъ на нее изъ массивной золотой рамы.
— Но вѣдь ты миѳъ, миѳъ! разсѣявшійся кошмаръ! — воскликнула она и тихо засмѣялась.
— Чего я буду хитрить сама съ собою, — она еще разъ осмотрѣлась кругомъ, — вѣдь я не желала его смерти, ни одной мыслью не звала ее — а пришла… я не виновата, что душа моя встрепенулась!
И любовь Лазовскаго, вчерашніе глаза его, поцѣлуй, все получило теперь иной смыслъ, надъ ея любовью раздвинулся горизонтъ, у нее было будущее и въ немъ свое законное, прочное счастье. Счастье! Онъ пріѣхалъ въ 7 часовъ, и она только мило улыбнулась и по-дѣтски нѣсколько разъ кивнула головой, когда онъ подтвердилъ ей ея догадку.
Да, онъ пріѣхалъ, покончивъ визиты, пообѣдавъ, чтобы уже остаться съ нею.
— Кто былъ? — спросилъ онъ.
— Никто, развѣ я могла рѣшиться принять кого-нибудь, кромѣ васъ.
Онъ хотѣлъ выразить удивленіе, но она позвонила. Вошла горничная и болѣе привѣтливо, болѣе фамильярно поклонилась Лазовскому, назвавъ его въ первый разъ Алексѣй Александровичъ.
— Мы будемъ пить чай по новому, у меня въ будуарѣ… въ столовой такъ офиціально…
Лазовскій снова хотѣлъ что-то сказать, но снова Вѣра Николаевна позвонила, и когда въ хорошенькомъ темно-гранатовомъ будуарѣ были спущены портьеры и драпри и на мраморномъ столикѣ закипѣла вѣнская серебряная «бульотка», замѣнившая самоваръ, вся комнатка приняла уютный семейный видъ.
— Гдѣ хоронятъ генерала? — спросилъ Лазовскій, садясь въ низенькое голубое кресло.
— Въ Висбаденѣ, тамъ его сестра…
Вѣра Николаевна сѣла рядомъ на крошечную кушетку и, опираясь подбородкомъ на ея валикъ, глядѣла ему прямо въ глаза.
Лазовскій досталъ папиросу.
— Можно курить?
— Конечно!
— Простите за вопросъ, который диктуетъ мнѣ глубокое участіе. У генерала было хорошее состояніе?
— Не особенно, онъ передъ болѣзнью много потерялъ на биржѣ, не хотѣлъ ликвидировать, а голова его уже плохо соображала и работала.
— Вы… наслѣдница?
— О, нѣтъ, только седьмая часть по закону, что будетъ равняться очень немногому, у него два родные племянника, сыновья сестры, которая и теперь живетъ съ нимъ вотъ уже нѣсколько лѣтъ.
— Можетъ-быть, по духовному завѣщанію…
— Мнѣ?.. Да представьте себѣ, что онъ возненавидѣлъ меня за то, что я не послѣдовала за нимъ, я и эту-то седьмую часть не взяла бы отъ его родныхъ, если-бы… — она вдругъ смолкла.
Какимъ-то страннымъ ей вдругъ показался ихъ разговоръ, не такимъ, какъ ждало ея сердце.
— Вы, что-же, считаете необходимымъ ѣхать туда?
— Зачѣмъ? Боже избави, я истрачу большія деньги, пріѣду послѣ похоронъ и его родные обвинятъ меня, что я пріѣхала что-нибудь подсмотрѣть или получить, да и, наконецъ… — она снова оборвала.
Онъ молчалъ, папироса его потухла; лѣвой рукой онъ машинально крутилъ кисть на локоткѣ кресла и пристально глядѣлъ на Вѣру Николаевну. Ея глаза были теперь опущены и пушистыя, загнутыя кверху рѣсницы изрѣдка вздрагивали, толстый узелъ волосъ спустился съ затылка и, готовый развиться волнистой змѣей, едва держался на двухъ большихъ черепаховыхъ шпилькахъ, ни одна морщинка не легла еще на гладкой матовой кожѣ ея лица, изящная линія ея тѣла, нѣсколько нагнутаго впередъ, еще сохранила всю молодую грацію.
«Который ей годъ? — думалъ Лазовскій и самъ себѣ отвѣтилъ: — лѣтъ 25—26, т.-е. мои года, можетъ-быть, она даже на годъ-два старше меня». Онъ глядѣлъ и ея свѣжесть, красота, грація мало-по-малу будили его чувственность, вчерашняя сцена воскресла въ памяти, и въ ту минуту, какъ онъ хотѣлъ, нагнувшись, руками охватить ея плечи, она подняла голову и ея глаза серьезнымъ взглядомъ насторожившагося недовѣрія остановились на немъ. Пока онъ спрашивалъ ее и затѣмъ молчалъ, она пережила страшное ощущеніе, точно свѣтлая долина грезъ и счастья, по которой она бѣжала со вчерашняго дня, привела ее въ мрачную узкую пещеру, изъ которой не было выхода. Не формулируя даже мысленно «той» фразы, которую онъ долженъ былъ ей сказать, она ждала ее съ перваго ихъ взгляда, вѣдь онъ любитъ ее и она свободна. Но отчего то, что было вчера, такъ измѣнилось сегодня? И вдругъ точно чужой голосъ сказалъ въ ея душѣ: «вчера ты была чужая жена, богатая женщина, завидная любовница, — сегодня же ты вдова, можетъ-быть, безъ средствъ и съ правомъ выйти замужъ, то, что вчера было пріятно — сегодня становилось опасно»… Но вѣдь она любила его, вѣдь онъ ухаживалъ за нею давно, давно, онъ какъ сѣтью опутывалъ ее своей лаской, сперва какъ мужчина, симпатизирующій одинокому положенію молодой женщины, потомъ какъ другъ, а затѣмъ, затѣмъ душа ея проснулась и сознала любовь, уже жившую въ ней, пустившую корни, ставшую ея жизнью.
Мысли бѣжали въ ея головѣ и отражались ясно въ глазахъ, — теперь они заволоклись слезами и верхняя, нѣсколько короткая губка ея отдѣлилась, открыла молочно-бѣлые зубы, стиснутые какъ бы отъ судорожнаго рыданія. Онъ обнялъ ее, прижалъ къ груди, началъ цѣловать, а она, уже не сдерживая рыданій, не пряча слезъ, бѣжавшихъ какъ струи дождя по блѣдному личику, только повторяла:
— Не надо, не надо, ахъ, напрасно!
— Что напрасно? Напрасно люблю? — прошепталъ онъ.
— Это не любовь, нѣтъ!
— Какъ не любовь! — онъ почти поднялъ ее на руки и сталъ жарко, жадно цѣловать ее.
Она вырывалась, онъ удерживалъ, но она съ нервной силой почти отбросила его.
— Нѣтъ, нѣтъ!
Онъ обидѣлся.
— Это ты не любишь меня! Любящая женщина не соображаетъ, не разсчитываетъ, а покоряется ласкѣ.
— Я не люблю тебя? Да я бы жизнь отдала за то, чтобы вѣрить въ твою любовь. Развѣ я вчера говорила тебѣ что-нибудь?
— Вчера — нѣтъ, но сегодня я не понимаю тебя, не узнаю.
— Потому что сегодня я поняла, я узнала.
— Что ты узнала, ну, что, говори? — онъ снова взялъ ее за руки.
— Ты любишь меня не хорошей любовью, любовью минуты, для тебя я не «та» женщина.
— Какая та?
— Та, идеалъ которой ты создалъ себѣ, та, которая будетъ твоею женой, матерью твоихъ дѣтей. — Она схватила его за плечи и впилась глазами въ его глаза.
— Ну, скажи, будь честенъ, будь мужчина, другъ, товарищъ, скажи, мелькнула ли у тебя мысль хотя такъ, на секунду, послѣ всѣхъ сказанныхъ мнѣ вчера словъ, сегодня прійти и предложить мнѣ на всю жизнь твое сердце и руку.
Онъ стоялъ холодный, лицо его точно подернулось дымкой.
— Вчера ты была еще не свободна, сегодня, мнѣ кажется, тоже еще такъ рано, такъ странно говорить объ этомъ.
— А отдаться тебѣ здѣсь, сейчасъ, среди вопросовъ о томъ, поѣду ли я «туда», получу ли наслѣдство. Это можно? Да?
— Я не знаю, въ вашихъ словахъ все, что хотите: предусмотрительность, расчетъ… но не любовь.
— Не любовь! — въ ея крикѣ было столько искренности, что онъ вздрогнулъ; слезы ея высохли и прелестные каріе глаза влажно блестѣли, румянецъ вернулся, губы заалѣли, голосъ ея вздрагивалъ и принялъ страстный бархатистый звукъ.
— Не любовь! Да развѣ ты не видѣлъ, что я счастлива была бы отдаться тебѣ вчера безъ всякихъ условій, безъ мысли о томъ, что скажутъ, что будетъ, но у меня было отчаяніе въ душѣ, смерть. Вчера у меня не было будущаго, ты разлюбилъ бы меня и я, можетъ, покончила бы съ собой, сегодня — жизнь открыла мнѣ свои ворота и я хочу жить, хочу любить тебя свободно, открыто и на всю жизнь, хочу быть твоей женой, имѣть дѣтей отъ тебя, растить и воспитать ихъ съ тобой!
Его охватилъ страхъ передъ этой здоровой, сильной, красивой женщиной, смотрѣвшей такъ на любовь. Да, онъ всегда былъ убѣжденъ, что онъ женится — это входило въ программу его жизни; но воспитанный, выросшій въ традиціяхъ строго-бюрократической семьи, онъ привыкъ всегда смотрѣть на любовь, какъ на наслажденіе, а на бракъ, какъ на прочное благоустройство своего гражданскаго положенія. Живя и расходуя свои силы и средства, какъ хотѣлъ, онъ, съ свирѣпымъ мужскимъ эгоизмомъ, не согласился бы ни на іоту поступиться въ тѣхъ привилегіяхъ, которыя предоставлены мужчинѣ строемъ общественной жизни. Дѣвушка, самая чистая, не чувствуетъ отвращенія къ мужчинѣ уже пожившему, насладившемуся жизнью, тогда какъ на милліоны такъ-называемыхъ цивилизованныхъ мужчинъ едва ли найдется сотня, которые не потребовали бы отъ невѣсты дѣвственности, какъ своего неотъемлемаго права. Начать жизнь со вдовой, строить супружескій алтарь на развалинахъ чужаго очага — нѣтъ, это значитъ отказаться отъ той порціи програмнаго счастья, которое предоставляется каждому благовоспитанному мужчинѣ; на вдовѣ можно жениться только по здравому разсудку, или опираясь на приносимыя ею связи или громадное приданое, а тутъ не было ни того, ни другаго, — зачѣмъ коверкать жизнь.
— Зачѣмъ вы начали такъ говорить? зачѣмъ заставили меня думать, разсуждать? — началъ Алексѣй Александровичъ. — Теперь я не знаю, что сказать вамъ, но если бы вы просто отдались любви, развѣ я знаю, чѣмъ кончились бы наши отношенія, въ какую форму вылились бы они…
— А я знаю, мы разошлись бы послѣ, тогда, когда у меня не хватило бы и силъ потерять васъ. Нѣтъ, я этого не понимаю.
— Чего?
— Не понимаю, какъ можетъ мужчина женщинѣ сказать: «люблю тебя», годъ искать ея близости, страдать, и когда она согласна отдать ему себя, но честно, открыто передъ всѣми, — онъ молчитъ, боится… Я хороша для того, чтобы быть вашей любовницей, но не обладаю достойными качествами жены, — значитъ, любовь и бракъ двѣ разныя вещи!
Тоска обиды сжала ея грудь, слезы горькія, невыплаканныя, стояли въ горлѣ.
— Мужчина никогда не можетъ быть вѣренъ, ему всегда нужны двѣ женщины: «та», которая носитъ его имя и даетъ ему дѣтей, и другая, которая представляетъ собою оселокъ его способности еще внушать любовь и побуждать женщину. Я не хочу сомнѣнія, ревности и страха, не хочу, чтобы около меня ты думалъ о той законной дѣвственницѣ, которую по праву получишь изъ рукъ родителей, для которой, какова бы она ни была, бросишь меня, а потомъ, устроившись въ своемъ гнѣздѣ, будешь для такихъ же, какъ я, бросать «ее» и обманывать. О, нѣтъ, нѣтъ, если женщина должна быть вѣрна одному мужчинѣ, то и мужчина долженъ быть вѣренъ одной женщинѣ. Моя жизнь изломана не мною, я жертва вашего же мужскаго права на дѣвственницу; теперь я вдова, и если мнѣ не суждено найти человѣка, который открыто и законно взялъ бы меня снова въ свои жены, я не хочу быть наложницей, любовницей, которую прячутъ и скрываютъ, съ которою коротаютъ время до женитьбы — не хочу!.. Прощайте!.. ступайте прочь!..
Она закрыла руками лицо и зарыдала. А онъ ушелъ.