Д. Верга.
правитьИзвощикъ.
правитьЛѣтомъ еще куда ни шло. Ночи короткія, не холодно; и за полночь еще народъ ходитъ; иной разъ, случится, наймутъ, чтобы; прокатиться, провѣтриться на бастіоны[1]; ну, а коли еще занавѣски въ каретѣ спустятъ, такъ, значитъ, на водку въ двойной пропорціи получишь… А сѣдока не навертывается, такъ съ товарищами калякаешь, а лошади спятъ себѣ, свѣсивъ головы.
По-моему, лѣто и есть настоящая масляница! А вотъ какъ подлинная-то масляница наступитъ, такъ куда она нашему брату, бѣдному человѣку, не по зубамъ. Сидишь, сидишь на козлахъ, ждешь сѣдока, чтобы хоть франкъ выѣздить; возжи у тебя въ рукахъ заскорбнутъ, самъ отъ снѣга весь побѣлѣешь, вонъ какъ статуя этого бородача[2], что стоитъ посреди площади промежь четырехъ фонарей, и четырехъ своихъ дѣтенышей.
А еще говорятъ, что снѣгъ — веселое дѣло. Кто говоритъ это? Баре, что отъ кавы[3] съ красными носами выходятъ; да вонъ голоногія барышни, что въ Ла-Скала грѣться бѣгутъ въ маскарадѣ! Знатно бы было, кабы у меня, какъ у этой статуи былъ такой же тулупище, какой ему изъ мрамора сдѣлали! Да кабы такъ же, какъ у него, мои дѣти каменныя были, ѣсть бы не просили.
А какъ дѣти-то у тебя изъ плоти, изъ крови сдѣланы, такъ они небось обѣдать просятъ. А тутъ еще лошадь корми, хозяину за квартиру плати, да то, да сё!
Такимъ образомъ 31 декабря, когда народъ по трактирамъ бродитъ, новый годъ встрѣчая, извощикъ Биджіо ругался, хоть святыхъ вонъ выноси!
— Чортовъ годъ. Будь ты проклятъ! Пяти франковъ во весь годъ на гулянье не удалось скопить.
Въ свое время, какъ онъ былъ молодъ, и ему весело жилось и въ кабакѣ-то у сосѣда побалуется, и съ пріятелями за городъ сходитъ… Ни жены, ни ребятъ, ни заботы… Кабы не Гита! а то семенитъ она, бывало, по площади Ла-Скала, деревянными башмаками по мостовой хлопаетъ, а юпчонку приподниметъ высоко: любуйтесь, дескать, на чулочки мои красненькіе. И всѣмъ тѣломъ покачивается таково красиво. Полюбилась она Биджіо; иной разъ она проходитъ, а онъ: извощика изволите взять?!!
Спервоначала она только краснѣла, а потомъ и улыбаться легонько стала. Разъ, наконецъ, взяла извощика. А Биджіо, покуда везъ ее, таково ей налопоталъ, что на слѣдующее воскресенье веселымъ пиркомъ да и за свадебку. И всего-то, впрочемъ, было, что сходилъ онъ съ ней въ мэрію, да покуда ихъ тамъ мужемъ и женой въ книгу записывали, онъ попросилъ товарища за лошадьми поприглядѣть.
Ну, а теперь у Гиты вонъ одышка, да и у лошади тоже одышка. Теперь у него дочка этакъ-то семенитъ — въ высокихъ полусапожкахъ, да въ шляпкѣ. Увѣряетъ, что наряжается такъ потому, что работаетъ въ модномъ магазинѣ; но всегда норовитъ шнырять по площади какъ разъ въ такую пору, когда кафе — вонъ тамъ напротивъ — биткомъ набитъ бездѣльниками, которые своими глазищами всякаго безпутства ей наскажутъ.
Однако надо терпѣть: такая у ней въ магазинѣ ужь работа, что Аделинѣ то и дѣло на улицу надо выбѣгатъ. Каждый разъ, когда Биджіо вздумаетъ въ ея дѣла свой носъ совать, жена его, Гита, и осадитъ: свое, дескать, дѣло знай, а у дѣвки свое дѣло! Еще приговариваетъ: кабы я въ молодости умнѣе была, да какъ Аделина проворна, такъ теперь, можетъ статься, въ своей каретѣ ѣздила бы, а не билась бы съ мужемъ, который еле-еле хлѣбъ насущный зарабатываетъ.
До того доходитъ, что сидитъ отецъ на козлахъ, на площади сѣдока ждетъ, и видитъ, какъ его дочка, въ черномъ платьѣ семенитъ съ перевалочкой, какъ, бывало, ея мать семенила. Всѣ на нее смотрятъ; иной скажетъ: «извощика изволите»… Ну, отца зло и разберетъ.
Что подѣлаешь! Взялся за гужъ — не говори, что не дюжъ. Онъ съ Гитой оба за гужъ взялись, а она и по сю пору все ребятъ родитъ! не знаешь, куда ихъ и пристроить. Старшій въ фуражирахъ служитъ, при 1-мъ полку; изъ него бы знатный извощикъ вышелъ. Другой конюхомъ въ обществѣ городскихъ омнибусовъ. Третій по печатному дѣлу захотѣлъ идти, потому что ему понравилось, какъ парнишки въ колпакахъ изъ газетной бумаги приходили покупать себѣ на завтракъ яблоки. А кромѣ этихъ трехъ, цѣлая орава грязныхъ дѣвчонокъ въ лохмотьяхъ, которымъ ихъ старшая сестра, Аделина, запрещала выходить съ ней, и которыхъ стыдилась, встрѣчая на улицѣ. Она любила одна ходить; ходила, ходила, да и улетѣла куда-то въ одинъ прекрасный день, и больше уже не возвращалась.
Биджіо приходилъ въ отчаяніе; хотѣлъ на своихъ клячахъ скакать, искать ее и не вѣсть гдѣ, а Гита ему только твердила:
— Ну, чего ты вздумалъ! Извѣстно, Аделина для того и на свѣтъ родилась, чтобы барышней жить!
Она утѣшала себя, бесѣдуя внизу съ дворничихой; либо въ кабачокъ сбѣгаетъ, да втихомолку подъ передникомъ домой шкаликъ принесетъ.
А самого Биджіо крѣпко разбирало: вездѣ ему дочь чудилась; у всякаго трактира, гдѣ женщину завидитъ — остановится. Станетъ его какая парочка нанимать, если онъ не видитъ лица женщины (она либо отворачивается, либо муфтой лицо закрываетъ) — онъ думаетъ: это Аделина. Если случалось, проѣзжая по бастіонамъ, встрѣтитъ карету, которая плелась шажкомъ и въ которой шторки были спущены, опять ему чудилась Аделина. Привезетъ онъ какую-нибудь франтиху въ маскарадъ, она выскочитъ изъ кареты — все у ней, окромя лица, видно, онъ такъ разозлится, что всегда съ сѣдокомъ завздоритъ, сколько бы ему тотъ ни давалъ на чай.
Собачья жизнь! правду говоритъ Гита. Деньги! То-то что на этомъ свѣтѣ все деньги дѣлаютъ. Всѣ вонъ эти, что катаются въ каретахъ, со спущенными шторками, всѣ эти франты, что стоятъ передъ кафё, да дѣвочекъ разглядываютъ, всѣ эти баре, что выходятъ изъ кавы съ красными носами, да отъ удовольствія руки потирая — всѣ по сту франковъ въ ночь спустятъ въ маскарадѣ, либо въ театрѣ, а то и больше. Сказываютъ, что за шубы, которыми барыни свои голыя плечи покрываютъ, по тысячи франковъ плачено! А эти ряды экипажей, что свѣтятся лакомъ и фонарями, и обивкой; эти лошади, которыя только полязгиваютъ сбруей, эти разодѣтые чопорные кучера, которые на извощика, какъ на тварь какую, съ высоты своего величія поглядываютъ! Даже его сынъ, который въ обществѣ служитъ! Иной разъ его посылаютъ кучеромъ съ щегольскими кавалерами; надѣнетъ онъ нитяныя перчатки на свои грязныя лапы, распялитъ пальцы на колѣняхъ, и на отца-то своего глядѣть не хочетъ!
Биджіо предпочиталъ другого своего сына; того, который помогалъ газеты печатать. Иной разъ онъ не пожалѣетъ сольда[4], и сидитъ, когда не навертывается сѣдоковъ, на козлахъ, читаетъ газету, читаетъ о всѣхъ неправдахъ, которыми свѣтъ полонъ; печатнымъ словомъ себѣ душу отводитъ.
Газета-то, небось, правду пишетъ! Надо положатъ конецъ всей этой неправдѣ, всему этому плутовству, что по свѣту ходни. У Бога всѣ равны. И шубы тысячныя, и дѣвки, что отъ родителей бѣгаютъ ради денегъ и богатства; и экипажи, за которые по нѣскольку тысячъ франковъ плачено; и омнибусы и конки эти раззолоченныя, которыя у бѣднаго человѣка, у извощика, кусокъ изо рта вырываютъ. У Бога, небось, всѣ равны. Ужь коли такъ надо, чтобы на свѣтѣ непремѣнно были экипажи, такъ только одни извощичьи пускай останутся. Довольно и этого. Да и то надо бы вонъ того, что съ 26 нумеромъ… а то онъ, чори его знаетъ какъ, вѣчно сѣдока отбиваетъ! Другой стоитъ, глазами хлопаетъ, а 26 нумеръ все съ сѣдокомъ, да съ сѣдокомъ.
Читая газеты, Биджіо многому научился. На своей биржѣ, на площади Ла-Скала, онъ аудиторію устроилъ. Иной разъ, какъ проповѣдникъ какой, станетъ въ толпѣ извощиковъ и мелетъ, и мелетъ. Оно даже занятно въ кружкѣ пріятелей время проводитъ въ ночной прохладѣ; воздухъ легче, чѣмъ днемъ, а можетъ и сѣдокъ навернется. Мѣсто хорошее: пассажъ большой подъ бокомъ; два театра — рукой подать; около площади семь кафе; и коли какая-нибудь демонстрація въ Миланѣ устраивается, такъ ужъ никоимъ образомъ не минуетъ площади Ла-Скала; пройдетъ по ней, да еще съ музыкой и со знаменами.
Зимой, извѣстно, другой разговоръ! часы-то тянутся, тянутся, и конца имъ нѣтъ на этой бѣлой площади, похожей на кладбище. Тогда въ голову другія мысли лезутъ: теплыя конюшни у богатыхъ баръ, Аделина, которая, поди, тоже себѣ теплое мѣстечко нашла. Поди, и тотъ самый, что въ газетѣ о равенствѣ проповѣдуетъ — спитъ себѣ спокойно въ эту пору; или изъ театра возвращается, уткнувъ носъ въ шубу. И извощика не возьметъ.
Кафе Мартини долго не запирается; свѣтло тамъ, какъ днемъ; кажется, мимо его стеклянныхъ дверей только пройти, такъ согрѣешься, даромъ, что стекла разрисованы стужей, которая стоить на дворѣ. И не видно, кто тамъ сидитъ, пьетъ, согрѣвается. А нажрись-ко нашъ братъ, простой человѣкъ, выйди на улицу — сейчасъ: лови его, тащи въ кутузку!
Напротивъ — клубъ; окна тоже огнями до самой зари свѣтятся. Туда собираются господа, которымъ некуда ни денегъ, ни времени дѣвать. А небось, какъ домой поѣдутъ, такъ больше франка извощику не заплатятъ — жалко.
А вонъ подъ аркой пассажа бѣдная баба цѣлую ночь напролетъ торгуетъ кофеемъ по пятаку за чашку; а мимо нее по галлереѣ въ потемкахъ проходятъ господа изъ клуба; въ карманахъ у нихъ тысячи франковъ, которыя они выиграли въ какіе-нибудь два часа.
Или, вонъ, эти бѣдняки, какъ будто прогуливаются взадъ и впередъ по пустой галлереѣ, въ которой вѣтеръ дуетъ со всѣхъ сторонъ, а сами ждутъ, чтобы городовой отвернулся. Тогда они сейчасъ же растянутся на полу у порога какого-нибудь магазина, и валяются въ своихъ лохмотьяхъ, пока ихъ не сгонятъ съ мѣста. Эти, небось, ни-гугу — въ газетахъ они не пишутъ и на демонстраціи ихъ въ переднемъ углу не увидишь…