Избушка на курьих ножках (Салиас)/ДО

Избушка на курьих ножках
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1876. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛАСА. Томъ XVII. Пятое колесо. — Былые гусары. — Избушка на курьихъ ножкахъ. — Сенатскій секретарь. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой.

1896

ИЗБУШКА НА КУРЬИХЪ НОЖКАХЪ.

СКАЗЪ. ПОСВЯЩАЕТСЯ Николаю Ивановичу Шумскому.

I.

Небо синее, чистое, ни единаго облачка не ползетъ по немъ, одно только солнце горитъ какъ разъ посередь неба и жаритъ землю. Село видно на косогорѣ у оврага, звать Воскресенское; за нимъ усадьба. Вправо лѣсъ темный растянулся далеко, верстъ полста въ обхватѣ. Зовутъ его Солдатская Сѣчь. Много лѣтъ тому будетъ, тутъ Французъ былъ, приходилъ войной въ Россію, а его царь Александръ Благословенный въ гости принялъ и угощенье ему сдѣлалъ царское… Въ этомъ лѣсу наши солдатики Французовъ какъ капусту нашинковали и видимо-невидимо ихъ накрошили. Но лѣсъ этотъ и допрежде Солдатская Сѣчь звался.

Темный стоитъ онъ за полемъ. А въ полѣ пусто, одна рожь шумитъ. Куда ни оглянись — ни души. Село тоже пустое, дворы и усадьба барская пустые; дорога, оврагъ и за оврагомъ все пусто. Тихо все, словно вымерло. А тихо потому, что весь народъ до зари на сѣнокосъ ушелъ; во дворахъ всего три старухи остались, да дюжины съ двѣ малыхъ ребятъ. Косцы не далеко, версты за двѣ на заливныхъ лугахъ, да не видать ихъ въ ложбинѣ.

Но вотъ около села по дорогѣ пыль поднялась. Бѣжитъ кто-то и шибко бѣжитъ, что есть мочи. Пыль дорожная взвилась и тихонько стелится золотымъ облакомъ на края яроваго. Это сиротка съ двора барскаго, звать Киріакъ, по просту Кирякъ. Онъ пыль такую поднялъ. Обрадовался мальчуганъ, что выпустили изъ прихожей на свѣтъ Божій, и несется словно борзая за зайцемъ, босыя ноги такъ и топочутъ по дорогѣ. Изрѣдка онъ шмыгаетъ ногами на бѣгу, балуясь съ пылью, и оглядывается на золотое облако, что поднимается за нимъ и закрываетъ отъ него деревню и барскій домъ.

Далеко уже Киря отъ села, и все бѣжитъ, а въ рукахъ у него рубаха красная, сверткомъ сложена. Мальчугана на сѣнокосъ послали Игнату рубаху снесть, а грязную въ мытье взять… Анисья мыть собралась въ кои-то вѣки. Ну, ей — вынь да положь — понадобилась Игнатова рубаха.

Вотъ пропалъ Киря въ оврагѣ и опять ни души около села. За то впереди за оврагомъ мелькнули мужики съ косами и бабы. Да тоже бѣгутъ всѣ. И бѣгутъ Кирѣ на встрѣчу… Что за притча? Среди бѣлаго дня съ работы бѣгутъ! Показался опять и Киря изъ оврага и чуть ужъ виденъ парнишка среди ржи колосистой. Глядитъ и онъ: мужики, и ужъ близко, бѣгутъ на него по дорогѣ.

— Эй! мальчуганъ, мальчуганъ! кричатъ всѣ издалече и машутъ кто руками, а кто граблями…

А отъ нихъ, и прямо на Кирю, летитъ по дорогѣ большущая собака.

— Эй, оборонись! Въ рожъ! Волкъ, волкъ!

Оторопѣлъ было Киря и заметался, ни взадъ, ни впередъ.

А волкъ ужъ близко, летитъ скокомъ, голову по землѣ несетъ, хвостъ поджалъ. Бѣшеный по всему… Киря далъ стречка назадъ, а тамъ въ бокъ, и пропалъ. Подпрыгнулъ онъ было разъ, мелькнула черная голова надъ золотистою нивой, могъ бы и волкъ завидѣть, да на счастье споткнулся мальчуганъ, кувырнулся и утонулъ во ржи… Пора было… Волкъ ужъ поравнялся…

— Задержи, задержи! Пусти чѣмъ попало! слышитъ вдругъ мальчуганъ.

Вскочилъ онъ на ноги, выглянулъ изъ колосьевъ на дорогу и, прицѣлившись, пустилъ рубахой. Лихо намѣтилъ Киря — не даромъ въ бабки играть любилъ — прямо волку въ голову. Да рубаха-то красная развернулась на лету, мазнула волчью морду и распласталась на пыли. Фыркнулъ волкъ и обернулся, какъ еслибы ножемъ его рѣзнули. Щелкнувъ зубами, вцѣпился онъ въ рубаху и, тряхнувъ ею, бросилъ…

Взвылъ мальчуганъ: изорветъ рубаху!.. Что тогда отъ тетки Анисьи?..

Не мѣшкая, выскочилъ Кяря на дорогу… Прыгнулъ къ рубакѣ; волкъ повернулъ назадъ къ ней же, а вцѣпился въ него; рванулъ за портки, встряхнулъ и повалилъ мальчугана.

Не успѣлъ мигнуть Киря, а ужъ, опрокинувшись, валялся въ пыли… Видѣлъ онъ у себя на груди жесткую щетину, мокрую морду, зубы бѣлые. Тутъ же и косы засверкали. Крикъ, гамъ, пыль… Помертвѣлъ онъ съ перепугу, а когда открылъ глаза, то видитъ кругомъ себя все свои мужики и всѣ-то говорятъ и никто не слушаетъ… А на краю дороги, лежитъ волкъ вверхъ животомъ весь изрубленный и кровь течетъ изъ него, пыль въ красное тѣсто мѣситъ.

— Рубаха! завылъ Киря.

Да гдѣ ужъ, каку тутъ рубаха; вся въ клочьяхъ затоптана, порѣзана.

— Больно что ль, плечо-то? пристаютъ къ нему. Глядь, и его плечо все въ крови. Волкъ укусилъ, либо косой рѣзнулъ кто въ переполохѣ. И загалдѣли всѣ:

— Здорово куснулъ-то?

— Чей такой?

— Да онъ же… Кирякъ! Сиротка! Съ двора ейнаго.

— Барынинъ Киря!

— Сидѣть бы во ржи… Не вылазить!

— То-то, да! Во ржи! А то вишь…

— Зачѣмъ лѣзъ, щенокъ! Вотъ-те и вылѣзъ.

— Васька кричалъ: задержи. Тоже дурень. Робенка въ грѣхъ ввелъ.

— А рубаха-то? Чья энто? Распороли же мы ее ловко.

— Иди къ рѣчкѣ. Обмойся. Эхъ, дѣло-то какое!

Начали ставить Киряка на ноги, не стоитъ, пошатывается, позеленѣлъ со страху… Спрашиваютъ, ругаются… Онъ все молчитъ, да трясется какъ въ лихорадкѣ, а кровь такъ и льетъ изъ плеча, такъ и поливается.

Взялъ Кирю за руку мужикъ Власъ и повелъ къ рѣчкѣ. Одеревенѣлъ бѣдняга, насилу шагаетъ. Да и плечо смерть больно. Словно гвоздемъ ковыряетъ.

— Эхъ-ма! Дѣло-то, дѣло какое… толкуютъ за нимъ мужики. — Взбѣсишься ты, Киріакъ, кусаться почнешь. Тебя въ чуланъ надо теперь, да на замокъ. Бѣ-ѣ-да!

А на дорогѣ ужъ кучи народа. Всѣ съ сѣнокоса сбѣжались: мужики, бабы, парни, дѣвки, ребята. Шумъ, гамъ, споры.

— Рой яму, ребята. Зарывай… Такъ бросать не гоже. Духъ отъ него пойдетъ. Да и собаки пожалуй нажрутся.

— Есть время копаться… Въ рѣку его и шабашъ, кричитъ Васька Глазатый.

— Эко, вретъ-то, дура. Воду испакостишь, что пить будешь? Рой, рой яму-то.

— И рубаху тоже вали. Ее не годно носить теперь.

— Зарывай и рубаху! Ну, живо! Да за дѣло! А то не додѣлаемъ, барыня те похвалитъ.

— Стой! дьяволы! Моя рубаха! Ахъ дьяволы! Ахъ!

— Брось. Брось. Не гоже. Взбѣсишься…

Парни, дѣвки и ребятишки, насмотрѣвшись досыта на волка, подергавъ его за хвостъ, бѣгутъ на рѣчку Кирю смотрѣть. Обступили, таращутся. Мальчуганъ и не видитъ никого, загребаетъ воду и все мочитъ плечо. Рученки такъ и трясутся… Плачетъ ужъ бѣдный, самъ не знаетъ отъ боли, иль съ напугу. Да и отъ тетки Анисьи за рубаху что еще будетъ.

— Что жъ теперь съ имъ дѣлать?

— Съ Кирякомъ-то? Барынѣ доложить.

— Вѣстимо барынѣ… Доложи поди…

— Запрутъ въ чуланъ теперь. На хлѣбъ на воду.

— Онъ теперь вѣдь кусаться долженъ.

— Вѣстимо долженъ.

— Вотъ страсти-то! визжатъ дѣвки на разные голоса.

А парень какой-то балагуръ обхватилъ свою сосѣдку чернобровую Машку и вцѣпился ей зубами въ сарафанъ.

— Я тожъ бѣшеный! кричитъ.

И давай кидаться. Бабы въ разсыпную отъ него. Хохотъ, визгъ, суматоха…

А одинъ шустрый мальчуганъ Ванька, прозвищемъ Агафьинъ, пролѣзъ сквозь толпу впередъ, и дергаетъ Киряка:

— Киря, а Киря! Укуси! Укуси!

— Пошелъ ты поганецъ… Ну! отмахнулся Власъ и далъ озорнику подзатылину.

II.

«Кирю бѣшеный волкъ укусилъ!»

Ходила эта вѣсть по дорогѣ и пошла на сѣнокосъ, пошла тоже и на село, и давай изъ избы въ избу ходить гдѣ старые остались, и по всей слободѣ прошла въ минуту. А тамъ перешла чрезъ ворота на барскій дворъ; заглянула въ службы, въ конюшни, въ людскую, въ садъ и съ трехъ крыльцовъ въ разъ въ барскій домъ вошла. Шмыгнула та вѣсть шибко въ дѣвичью, добѣжала до ключницы, а тамъ ужъ тихонько, съ опаской (чтобы себѣ бѣды не нажить) пролѣзла къ барынѣ въ кабинетъ… Дальше она уже не пошла запросто пѣшкомъ, а по написаніи на атласной бумагѣ въ пакетѣ поѣхала по почтѣ въ городъ Москву въ видѣ интереснаго разсказа съ чудесами да съ прикрасами — отъ барыни къ одной пріятельницѣ княгинѣ. Ну и пусть путешествуетъ, Христосъ съ ней. А какая другая вѣсть вышла изъ кабинета на село? Вѣсть та была:

— Приказать старостѣ связать двѣнадцатилѣтняго парнишку по ногамъ и по рукамъ и запереть, да не во дворѣ, а подальше гдѣ, на селѣ, въ чьей ни-на-есть банѣ, иль въ овинѣ. И такъ до девятаго дня, а тамъ видно будетъ…

Забѣгала эта вѣсть какъ шальная по всей слободѣ. Кутерьма!

Загалдѣли мужики, заохали бабы, завизжали дѣвки, а у ребятишекъ ушки на макушкѣ.

— Мати Божья! Это жъ не сподручно. Бѣшенаго около людей держать. И опять тоже баню пакостить выходитъ совсѣмъ глупо.

— А изъ овина уйдетъ! А то подожгетъ!

— Вѣстимо подожгетъ… Бѣшеный вѣдь…

Погалдѣли мужики и прослали старосту къ

— Не сподручно, докладаетъ староста ей самой.-- Народъ перекусать можетъ… И опять тоже баню испакостишь. А въ овинѣ тоже стеречь надо… А народъ весь на работѣ.

Не поняла она этого разсудка.

— Вырваться можетъ, на барскій дворъ прибѣжитъ. Тебя, оборони Богъ, испужаетъ, а то и того… Отъ бѣшенаго какое же уваженье. Помилуй Богъ, матушка, шаркнетъ съ саду… Хоша и малъ парень, а укуситъ… тоже не хорошо.

Сразу поняла она этотъ разсудокъ.

— А и то!.. Не годно! Не годно! У меня съ саду все расперто день-деньской.

— А дозволь, матушка… Въ Солдатской Сѣчи есть избушка такая махонькая… Ужъ годовъ съ десять, сказываютъ, никто въ ней не живетъ. Пусть его тамъ очунѣетъ маленечко… Коли милостивъ Богъ, выпустимъ опосля. А до девятаго дня въ избушкѣ запремъ. Сказано сдѣлано.

III.

Время уже далеко за полдень было. Огородами вдоль околицы идутъ по дорогѣ въ лѣсъ мужикъ рослый и мальчуганъ.

Мужикъ Власъ широко и здорово шагаетъ по пыльной дорогѣ и кладутъ огромный слѣдъ огромные лаптя. Опустилъ онъ маленько голову, и большущая борода сѣдая всю грудь закрыла… Думу думаетъ Власъ и, поднявъ съ земли сучокъ сухой, грызетъ въ зубахъ… Мальчуганъ Киря почти рысцой поспѣваетъ за Власомъ. Лицо у него желто, скучно, напугано, плечо тряпицей повязано, а рубашонка все та же — въ крови… Другой-то нѣту!

Мальчуга хоть малъ человѣкъ, а тоже уперся глазенками въ землю и тоже молчитъ, тоже свою ребячью думу думаетъ. Идетъ, идетъ, да вздохнетъ тяжело.

Ведетъ его дядя Власъ въ страшнѣйшій лѣсъ — Солдатская Сѣчь, гдѣ стоитъ одинехонька на полянкѣ избушка древняя; каково въ ней-то жить, вдали отъ всякой живой души человѣческой!

«Помереть бы лучше сиротѣ…» думаетъ про себя Киря, то что слышалъ сейчасъ на барскомъ дворѣ. «Кабы тятька съ мамкой живы были, такъ не прослали бы въ лѣсъ дремучій!» припоминаетъ онъ слова барскаго кучера, сказанныя ему вслѣдъ.

Дядя Власъ думаетъ тоже про Кирю:

"Жаль сиротку… одичаетъ одинъ-то. Какъ махонькому въ лѣсу жить одному? Нечистую силу ангелъ хранитель къ младенцу не допуститъ. Вѣстимо. Ну а все жъ не годное дѣло! Жаль, право-слово — жа-аль! "

Вошли они въ лѣсъ. Темный, да высокій стоитъ онъ. Вѣтерокъ по верху шурхаетъ, пошевеливаетъ макушки, солнцемъ освѣщенныя, а внизу-то тихо, пусто, не шелохнется ничто… Чѣмъ дальше, все гуще таращится синеватая и лохматая чаща. Глушь, дичь, темь… Только гулъ какой-то чуть слышенъ… Говоръ непонятный царства лѣсного.

Вошли въ лѣсъ и идутъ Власъ съ Кирей тихо, будто неохотно, молчатъ оба, только трава шуршитъ, да хворостъ хруститъ подъ ногами. Сзади еще видать просвѣтъ съ поля, скоро и его не будетъ и насилу распознаешь пѣшеходовъ среди чащи лохматой. Еще съ версту лѣсомъ итти до поляны.

— Чего горевать-то, заговорилъ дядя Власъ. — Хлѣбушка тебѣ приносить буду. Дѣла никакого, гуляй себѣ, да бѣлокъ пужай… Богу молись. Може и ничего. Молиться умѣешь? Отче нашъ знаешь?

— Нѣту-ти… Богородицу знаю, пищитъ Киря.

— Ну, Богородицу. Это все одно. Какъ знаешь, такъ и молись. Господь милостивъ. Чрезъ недѣлю, двѣ и выпустятъ… Ну, а кусаться будешь, вѣстимо и на долго… Тогда опаска на тебя нужна; и съ людьми тебѣ жить не приходится. Да оно можетъ и не будетъ… Не вѣдомо. Можетъ тебя это косой кто дернулъ, а не волкъ. Богъ милостивъ… А будетъ потреба кусаться… ты доску возьми, грызи… А на село не смѣй… Убьютъ какъ пса!.. Изъ ружья, паренекъ, убьютъ! Такой приказъ на тебя отъ барыни.

Заплакалъ Киря и горько плакалъ, долго. Полегчало ему немного на душѣ, словно тяжесть съ слезами вылилась.

— Я, дядя Власъ, буду все Богородицу читать, шепнулъ онъ. — Авось тады и ничего.

— То-то… Да. А-вось! Богъ милостивъ… А то, говорю, доску возьми. Можетъ отгрызешься и пройдетъ.

И двигались такъ Власъ съ Кирей ровно, да не спѣшно, а лѣсъ все темнѣлъ, дорога пропала и такъ какая-то тропа насилу видать, ползетъ по травѣ, извиваючись вокругъ стволовъ широкихъ, да кустовъ густыхъ. А осины серебристыя, клены развѣсистые, сосны и ели колючія, березки бѣлыя все пуще обступали ихъ и таращили на нихъ вѣтки лохматыя, хватали ихъ за плечи, цѣплялись за шапки и шелестили, шумѣли по-своему, будто ворчали сердито: зачѣмъ вы, люди, лѣзете сюда? Тѣсно вамъ что ль въ полѣ-то? Оставьте насъ въ покоѣ въ нашемъ лѣсномъ царствѣ!

Дядѣ Власу одна сосенка совсѣмъ шапку стащила долой. Осерчалъ онъ на нее.

— Ахъ ты, проклятая…

Взялъ да и сломалъ длинную вѣтку, что дорогу загородила. Хрястнуло дерево и звонко отдалось кругомъ, будто осерчали сосѣдки всѣ за товарку свою и ахнули за нее… Оглянулись оба человѣка, и старый и малый…

— Да-а! Лѣ-ѣсъ! заговорилъ дядя. — Это не на селѣ. А сними съ себя крестъ — такъ чего, чего не насмотришься, да не наслушаешься. Нечего ему будетъ тогда бояться… к начнетъ предъ тобой свои колѣна откалывать. Д-да-а. Лѣ-ѣсъ! Человѣку этого разумѣть нельзя. А все грѣхи его… Не будь грѣшенъ человѣкъ… Вотъ святые пустынники живали все въ лѣсу. Потому на все Его воля Божья… Въ лѣсу и грѣха меньше, потому — искушенья нѣту. А на людяхъ все грѣхъ. Живи человѣкъ въ лѣсу — воромъ не будешь, разсуждалъ дядя Власъ, пробираясь по чащѣ.

— На селѣ людно, дядя. А въ лѣсу нѣтъ! молвилъ Киря.

— То-то, то-то! понялъ Власъ на свой толкъ. — На селѣ, да на людяхъ все грѣхъ. Я вотъ тоже уйти хочу. Не въ лѣсу жить! Нѣтъ! А хочу чрезъ годикъ отпроситься у барыни и пойти по свѣту на храмъ собирать подаяніе… Въ чужихъ людяхъ грѣшишь опять меньше. А въ родной сторонѣ всегда грѣха много.

IV.

Опять просвѣтъ сталъ видѣнъ. Скоро вышли Власъ съ Кирей на полянку. Свѣтлую, зеленую полянку такъ и засыпало цвѣтомъ душистымъ, желтымъ, бѣлымъ да лиловымъ. Другимъ воздухомъ на нихъ потянуло.

«Тутъ не темно! А цвѣту-то… Вѣнки плесть… думаетъ Киря. А то поваляться въ травѣ…»

«Эхъ, сѣнокосъ богатый!» думаетъ Власъ.

Въ концѣ полянки торчитъ что-то сѣренькое; она и есть избушка. Зачѣмъ срубъ тутъ поставили, кто таковъ сложилъ его и когда то было, никому вѣрно невѣдомо. Жилъ тутъ давно человѣкъ какой-то, долго жилъ, померъ и имени ему нѣтъ… Только избушка сѣренькая скосилась на бокъ отъ годовъ большихъ — будто старуха старая пригорюнилась — и стоитъ одна одинехонька середь зеленой, душистой полянки и молчитъ… Что видѣла, что слышала на вѣку своемъ, о томъ ничего не сказываетъ.

Складена она прежде была съ затѣями, на кирпичѣ, а померъ хозяинъ, люди-воры да и время, тоже воръ не малый, растащили камень и только накрошили кругомъ. Осталась избушка на четырехъ столбикахъ дубовыхъ по угламъ и вышла сѣрая старуха какъ сказывается: избушка на курьихъ ножкахъ.

Подошли Власъ съ Кирей къ избушкѣ, насилу дверь отворили, присохла… Пожалуй съ годъ никто не навѣдывался, не заглядывалъ внутрь… Вошли они въ избушку, оглядѣлись. Все какъ слѣдуетъ быть: стоятъ двѣ лавки, столъ, печь въ углѣ Хоть малость развалилась, но еще служить можетъ.

Отперъ дядя Власъ окошко, не скоро тоже подалось и оно, будто тоже приросло дерево къ дереву… Выглянулъ онъ изъ окошка на цвѣтистую полянку.

— Эка тишь какая! Не худо тутъ, паренекъ, жить. Коли не одному…

Вздохнулъ Кирякъ и тоже все оглядѣлъ. Окружили полянку высокія дерева, стоятъ дружно да тѣсно и золотыми маковками чуть покачиваютъ. Полянка тоже позлатилась направо отъ заходящаго солнца, а налѣво длинная тѣнь протянулась и угломъ темнымъ легла. Все душисто, ясно, тихо. Тишь, да гладь, да Божья благодать!

— Ну, хозяинъ! Не горюй. Вотъ тебѣ хлѣбушка. Тутъ на недѣлю хватитъ. А вода, какъ сказано: тутъ у болотца ключъ холодный да чистый. Такой воды и на селѣ нѣтъ. Ну вотъ… и живи; и Господь съ тобой, и анделъ твой хранитель тебя помилуй и спаси. Не станешь кусаться, то недѣли чрезъ двѣ, а то и прежде, на село вернутъ; ну, а будетъ въ тебѣ потреба кусать… Какъ сказано, возьми что ни на есть и грызи… Глянь-ко на меня; ишь глазища-то! Теперь-то тебя не позываетъ?

— Какъ то-ись…?

— Не позываетъ, къ примѣру, меня куснуть?

— Н-нѣтути…

— Ну, Господь милостивъ. Прости! Мнѣ пора.

— Охъ, боюсь… Боюсь, дядя… Я одинъ помру тутъ, заплакалъ Киря.

— Глупая голова! Что жъ тутъ дѣлать… Боишься? Знамо дѣло боишься. Еще бъ да не бояться. Да пособить-то горю нельзя. Обживешься… Ну, прости.

Вышелъ дядя Власъ на крылечко… вздохнулъ и зашагалъ по полянкѣ ровно и широко. Что онъ цвѣту помялъ своими лаптищами!

Киря сталъ на крылечкѣ и все глядѣлъ за нимъ. Вотъ дядя и полянку прошелъ, остановился, сорвалъ что-то, должно цвѣтъ… понюхалъ и опять зашагалъ; вотъ вошелъ въ лѣсъ и пропалъ за сосной. Выглянула было спина его широкая межь двухъ деревъ и опять пропала. И нѣтъ его! И нѣтъ ничего. Одинъ Кирякъ. Одинъ! Все темно, глухо, пусто. На полянкѣ какъ-то все вдругъ будто помертвѣло, избушка одичала, деревья лохматыя словно страшнѣй глядятъ, да грозятся на Кирю. Все кругомъ будто узнало и поняло, что дядя Власъ ушелъ отъ мальчугана и сразу все посмѣлѣло… будто подумало: одинъ Кирякъ-то! Одинъ! Нечего намъ бояться. Подавай его сюда теперь!

«Охъ, жутко! жутко! Матерь Божья! Анделъ хранитель оборони меня, не давай», заплакалъ и зашепталъ Кирякъ.

И остаться на крылечкѣ боится Киря, и войти въ избушку страшно. Ну, если увидишь тамъ кого на лавкѣ. Сѣлъ мальчуганъ на траву и еще пуще зарыдалъ.

— Дядя Вла-асъ! Дя-а-дя вла-асъ! закричалъ онъ вдругъ.

— В-а-асъ! заоралъ весь лѣсъ со всѣхъ сторонъ.

Онѣмѣлъ малый человѣкъ Кирякъ и шелохнуться, дыхнуть боится… Сердце застучало молотомъ. Плакать пересталъ сразу. Что-то будетъ! Господи Іисусе!

Солнце сѣло, темнѣть стало… Лѣсъ, какъ высокая черная изгородь, началъ будто сходиться вокругъ поляны. Будто сжимается онъ крутомъ и подходитъ къ избушкѣ все ближе да ближе, обхватить ее хочетъ. Страхъ еще пуще взялъ Кирю. Вскочилъ онъ и, косясь на лѣсъ, побрелъ тихонько въ избушку…

— Господи! Я въ избушку иду… На мнѣ крестъ есть, вслухъ говоритъ мальчуганъ, самъ не зная зачѣмъ.

Вошелъ, озирается… Темно… Никого нѣту. Перекрестился онъ, заперъ дверь, столомъ заставилъ. Окошко заперъ, и сталъ прислушиваться. Духъ замираетъ… Все тихо, не шелохнется, не звякнетъ. Крикнулъ было кто-то разъ и замолчалъ. Да то филинъ… птица. Сѣлъ на лавку мальчуганъ и уши навострилъ, слушаетъ, озирается…

Такъ и ночь пришла черная, страшная… Такихъ черныхъ ночей и не видалъ никогда Кирякъ ни прежде, ни послѣ… Такая ужъ выдалась ему эта первая ночь.

Забился Киря тихонечко подъ лавку, укрылъ голову поддевкой и началъ молитву повторять… Долго не спится ему… Ну вдругъ выйдетъ онъ изъ лѣсу и придетъ сюда… А Киря одинъ! Люди почитай за двѣ версты.

— Господи! жмется Киря къ углу и плачетъ.

Можетъ онъ ужъ и идетъ по полянкѣ, шагаетъ крючковатыми ногами, хвостъ по землѣ тащится, рога на головѣ, красные глазища… Идетъ да смѣется, что Киря одинъ въ избушкѣ… Идетъ! Вотъ можетъ ужъ у двери. Вотъ заступитъ сейчасъ копытами лошадиными по крылечку, пріотворитъ дверь и выглянетъ изъ-за косяка усмѣхаючись страшно.

— Господи помилуй! рыдаетъ мальчуганъ и весь трясется я все жмется къ углу, не знаетъ куда бы голову засунуть и все ждетъ, ждетъ…

V.

Свѣтлое, прохладное утро глянуло въ окно избушки, а за нимъ засверкало сквозь макушки деревьевъ яркое солнышко. Скоро совсѣмъ выползло оно изъ-за чащи, стало надъ лѣсомъ и, позолотивъ поляну, глянуло и въ окно избушки, да прямо подъ лавку въ лицо Киряка. Будто подшутить захотѣло, ослѣпивъ глаза яркими лучами.

— Вставай, молъ, паренекъ! Чего спать-то!

Вскочилъ Киря на ноги, прямо къ окошку и отворилъ его. Чудное дѣло, какъ весело и свѣтло на полянкѣ!

«И чего я робѣлъ вчера?» удивляется мальчуганъ. Вышелъ онъ на крылечко и глядитъ на лѣсъ.

«Тутъ же не страшно. Ей Богу».

Досталъ Киря хлѣба и, забывъ помолиться Богу, сѣлъ на порогъ, и, покусывая ломоть, все оглядывалъ онъ поляну, лѣсъ да избушку свою на курьихъ ножкахъ.

«Тутъ драться нѣкому. Людей нѣтъ и тетки Анисьи тоже нѣтъ. Одинъ себѣ большій».

«Все бы хорошо, да плечо-то, нѣтъ-нѣтъ да ковырнетъ. Все плечо опухло да посинѣло».

Доѣлъ онъ хлѣбъ и побѣжалъ, какъ дядя Власъ наказывалъ, къ болотцу… Нашелъ ключъ, легъ животомъ на землю и давай тянуть ключевую воду. И впрямь такой воды на селѣ нѣту.

Всталъ Киря на ноги, быстро пошелъ отъ ключа, но вдругъ сталъ какъ вкопаный.

«А теперь что жъ дѣлать? Что пожелаешь! Самъ себѣ хозяинъ. Да что?! Какъ же такъ-то? И дѣлать нечего? Нешто что бываетъ? Вѣстимо бываетъ. Вонъ собаченка барынина, сказывала дворня, ничего недѣлаетъ… Лежитъ да спитъ… А барыня-то сама? И она тоже…»

Вернулся Киря тихонько, размышляя дорогой, на свою полянку и опять оглядѣлся. Все стоитъ свѣтлое, зеленое, пахучее. Лѣсъ на безвѣтріи будто замеръ, будто прислушивается; самъ къ окрестной тиши, Ничто нешелохнется, не шурхнетъ. Ничего и никого нѣтъ нигдѣ. Одинъ онъ, Кирякъ, живая тварь среди общаго покоя и молчанья. Повернулся Киря направо, на-лѣво, назадъ, поглядѣлъ на избушку, поглядѣлъ и на синее чистое небо, потомъ сѣлъ на траву душистую и усмѣхнулся…

«То-то теперь тетка Анисья во двору… ругмя-ругается, аль бьетъ кого непоходя!» Мальчугану вдругъ пришло на умъ, что можетъ быть чрезъ нѣсколько дней его, опять возьмутъ во дворъ и опять Анисья на немъ срывать все начнетъ. И ему вдругъ какъ будто стало жаль проститься съ полянкой.

«Я здѣсь не боюсь. Одинъ вотъ… а не боюсь. Да и чего робѣть? Вотъ у меня крестъ на шеѣ? а онъ креста тоже боится. Потомъ я Богородицу по памяти вычитываю. Онъ этого тоже не любитъ.»

Легъ Киря на спину и, задравъ босыя ноги вверхъ, долго болталъ ими въ воздухѣ. Наконецъ сталъ онъ пристально смотрѣть въ небо чистое.

"Богъ Господь тамъ!"подумалъ Киря. «На самой середкѣ должно… Матвѣй столяръ сказывалъ, что Его не видать, а Онъ-то все. видитъ. Какъ все то-ись… И заступится, если что… Непремѣнно заступится, потому что я крещусь и молюсь. Нынче-то утромъ забылъ! Вечеромъ за то опять Богородицу прочту. А еще дядя Власъ говоритъ анделъ хранитель есть у всякаго. И у меня есть». Разсмѣялся мальчуганъ и запѣлъ:

— Не бо-юсь! Не бо-о-юсь. Я Божинькѣ молюсь и ничего не бо-о-юсь!..

Полежалъ Киря, повалялся на травѣ и опять началъ глядѣть въ небо и думать, что Богъ тамъ, на самой на середкѣ и все видитъ…

«Вотъ теперь Онъ глядитъ и видитъ меня!.. Я-то не вижу, а Онъ видитъ…»

Мальчуганъ пристальнѣе впился глазами въ средину лазурнаго неба и вдругъ сердце его затрепетало. Ему стало страшно.. Онъ вспомнилъ какъ написанъ Богъ на потолкѣ храма сельскаго… Большущая борода бѣлая, звѣзда въ темени. То писанный по глинѣ, а тутъ въ небѣ, то настоящій. Вотъ вдругъ увидишь Его середь неба… а людей никого… Одинъ вѣдь онъ въ лѣсу… Киря всталъ и, косясь на синее небо, пошелъ на опушку лѣса.

Не утерпѣлъ Киря, скоро и въ самый лѣсъ заглянулъ.

Темно! Да ужъ не такъ же темно… Все жъ таки просвѣты есть…

Вдоволь набѣгался мальчуганъ по чащѣ лѣсной, держась поближе къ полянкѣ… Зайца спугнулъ и началъ лаять на него по-собачьи. Сову нашелъ на дубу и давай швырять чѣмъ попало въ пучеглазую. Долго швырялъ и сбилъ съ сука… Шарахнулась она въ чащу и пропала. Бѣлку видѣлъ онъ, какъ махнула она съ сосны на березку; слазилъ бы за ней, да плечо болитъ. Бѣлка махнула скоро съ березки на большущій дубъ и сгинула.

Ввечеру только проголодался мальчуганъ и припустился въ избушку… Ноги немного подкашивались…

Какъ стало смеркаться, опять притихъ малый человѣкъ Киря. Хоть ужъ не плачетъ, какъ вчерась, не забивается подъ лавку, лежитъ на ней, а не подъ ней, а все какъ-то жутко… А пришла ночь — не смогъ Кирякъ… Опять подъ лавку! Опять Богородицу читать принялся… Опять поддевкой голову закуталъ. Душно страсть, дышать нельзя… Да что дѣлать — боязно!

Но не долго кутался мальчуганъ да молился; умаялся въ день-то по лѣсу бѣгая, и заснулъ тотчасъ… Поддевка свалилась съ головы, руки раскидались по полу… и знать ужъ грезится ему что-то. Одинъ-одинехонекъ въ дремучемъ лѣсу беззаботно смѣется кому-то мальчуганъ.

Вѣдь во снѣ-то онъ не мужикъ, не сирота, не ребенокъ. Во снѣ-то — что на суду Божьемъ — всѣ ровни, и знатный, и нищій, и умный, и глупый… А сны-то золотые, да грезы радужныя у нищихъ да ребятъ, поди, еще золотистѣе, еще радужнѣе!..

VI.

А на утро, ранымъ-рано, Киря сидѣлъ уже на полу въ избушкѣ, оттачивалъ колышекъ камнемъ острымъ и напѣвалъ пѣсенку:

Плыла льебедь, льебедь си-ня-я…

Кирѣ и дѣла нѣтъ, есть ли на свѣтѣ льебеди, да еще синія. Такъ на селѣ пѣсня сказывается. Стало есть.

Вдругъ стукнули на крылечкѣ. Оторопѣлъ Киря, запнулся и сердчишко замерло. Дверь отворилась и полѣзла въ избу борода сѣдая.

Какъ шальной бросился мальчуганъ къ бородѣ этой.

— Дядя! Дядя!

Сталъ дядя Власъ, глядитъ во всѣ глаза и руку оттопырилъ на мальчугана, что прыгаетъ на него.

— Ты… того… Не куснуть ли?..

— Нѣту, дядя. Радъ больно. Соскучился одинъ.

— И не позывало кусаться?

— Нѣту; зачѣмъ? Я и думать забылъ.

— Ну, а самъ-то ничего?..

— Ничего. И плечо подживаетъ. Ты за мной, дядя?

— Вишь хлѣба принесъ…

— Еще оставаться!..

— Не ладно твое дѣло, родимый.

И разсказалъ дядя Власъ по порядку, что барынѣ изъ города отписали въ грамоткѣ, чтобъ имѣть опаску великую на Кирю. Девять дёнъ, молъ, ничего не покажутъ, а ждать девять годовъ — тогда видно будетъ.

Мальчуганъ обомлѣлъ, побѣлѣлъ лицомъ и застылъ на. мѣстѣ.

— Дядя, дядя. Что жъ это… Какъ девять?.. Годовъ-то девять!! Годовъ?!

— Да. Что жъ дѣлать, родимый, барыня порѣшила, жить тебѣ зиму и лѣто въ этой самой избушкѣ всѣ девять годовъ. Дрова близко, жарь сколько хоть, волковъ у насъ не много, да и зачѣмъ они къ тебѣ пойдутъ. Мучицы будутъ отпущать со двора барскаго. Барыня со страховъ приказала, всякое, что на потребу тебѣ надо, все отпущать. Можетъ тебѣ съ села и бабу отрядятъ на зиму — Афимью глухую… Знаешь?.. Чтобъ съ тобой жить… А по мнѣ и это на что! Хуже! Афимья только ругаться да драться будетъ… Одному тебѣ вольготнѣе… Только живи, да на село не кажись… А на зиму и платье сошьютъ, тулупчикъ и валенки тоже дадутъ. Дворовые тоже часто навѣдываться и помогать будутъ. Имъ ты всѣмъ жалостенъ такъ сталъ, что въ воскресенье молебенъ служить о твоемъ здравіи будутъ. И барыня все объ тебѣ спрашиваетъ и все въ Москву пишетъ.

Давно бросилъ Киря колышекъ и камень, и, сидя на лавкѣ, тяжело задумался и не слушаетъ дядю Власа. Девять годовъ! Вѣдь это сказать легко… а поди-ко проживи ихъ въ лѣсу. Вѣдь чрезъ девять годовъ онъ совсѣмъ большой парень будетъ. Что теперь Васька иль Макарка! Ему 21 годъ минетъ… Девять годовъ. Какъ же это такъ? Тутъ, коли думать, такъ и мыслями спутаешься.

Сталъ дядя Власъ расписывать Кирѣ какое онъ себѣ хозяйство заведетъ въ избушкѣ. Коли все сдѣлаетъ барыня, какъ обѣщаетъ, то его судьба утѣшная будетъ, какъ еслибъ онъ барченкомъ родился, аль въ сорочкѣ.

Повеселѣлъ было Киря, но скоро опять голову повѣсилъ.

— Да ты, паренекъ, не тоскуй! Мало что говорится да не сбывается, иначе заговорилъ Власъ. — Вѣдь девять-то годовъ — долина страшная. Первое дѣло, всѣ мы подъ Богомъ ходимъ и въ столько времени барыня сама девять разъ помереть успѣетъ.

— А не помретъ коли, дядя…

— А не помретъ, то второе буду я сказывать: опекунскаго долгу на насъ видимо-невидимо… Ну, да ты этого не разумѣешь… Насъ, паренекъ, не нынѣ, завтра продавать могутъ. Понялъ?

— Кому?…

— Кому… Кто покупать будетъ!..

— И тебя продадутъ, дядя? изумился Киря.

— Вѣстимо… И меня и тебя, бѣшеный ты не бѣшеный — все едино! И избушку эту, и лѣсъ. А коли продадутъ, ты и придешь опять жить на село. Мы новому-то барину не скажемъ ничего про волка. Можетъ и то не волкъ, а косой тебя съѣздилъ кто сдуру.

Но Киря не утѣшился и сталъ плакать. Наплакавшись, разсказалъ онъ все Власу: какъ онъ страсть боится по ночамъ, какъ лѣсъ крикнулъ: Вла-асъ! и многое другое.

— И, и, родимый! Ты эти мысли брось. Говорю, первое дѣло, Богу молись. Этимъ ты пуще всего у лѣшаго, прости Господи, охоту отобьешь смущать тебя. Онъ ни коимъ видомъ не тронетъ безгрѣшнаго. А еще вотъ лучше того, принесу я тебѣ святую икону. Вотъ что…

— Какую?

— Все равно, какую ни на есть. Была у меня одна старенькая, Ивана Воина. Поглядѣть надо въ холодной избѣ.

— Ты, дядя, лучше бы Богородицу. Какая вотъ у тетки Анисьи…

— Ну, ладно. Сыщемъ. Ну, вотъ принесу икону Божіейто Матери, да водички святой въ пузыречкѣ. Мы икону тутъ въ углу поставимъ, а водицей окропимъ всю избенку и крылечко. Этого онъ пуще всего не любитъ, и на версту полянку обѣгать будетъ; крюку сто верстъ дастъ, а сюда ужъ ты его калачомъ не заманишь.

— Такъ принеси, дядя, не забудь.

Посидѣлъ часокъ старый Власъ и собрался на село.

Пошелъ Киря проводить его до опушки и опять заплакалъ.

— Я къ барынѣ ужотко схожу, деньжонокъ выманю, да топоришко тебѣ махонькой въ городѣ справлю, и на деревнѣ тоже кой-что соберу тебѣ по хозяйству. Посмотри, какъ ладно будетъ.

— Спасибо… Да икону-то не забудь.

— Не бойсь. Не забуду. Она тебѣ въ благословленьемое будетъ. Умру я вотъ, дядя Власъ, ты и скажешь: вотъ, молъ, его благословленье. Поминки по мнѣ когда справишь. Будто я тебѣ крестный былъ.

— И пузырекъ, дядя.

— Святой водички… тоже. Ну прости… бѣшеный. Тебѣ на селѣ другого имени нѣтъ: Кирякъ бѣшеный.

— Я же не бѣшеный!.. обидѣлся Киря.

— Глупая голова! мало-ль что народъ болтаетъ. На то онъ и народъ — чтобъ врать… Въ обиду все входить, захудаешь… Меня вонъ махонькаго попадьей звали, а я отъ того не пропалъ. Такъ и ты… Ну, прости!..

Зашагалъ дядя Власъ и пропалъ въ чащѣ. Поглядѣлъ Киря, постоялъ, вздохнулъ раза два и побѣжалъ въ избушку.

— Бѣшеный! Какой же я бѣшеный!

И сталъ малый человѣкъ смѣяться надъ глупостью людской.

— Народъ глупъ, болтаетъ зря. Вотъ что. На то онъ и народъ, чтобъ врать! важно сказалъ мальчуганъ, входя въ свою избушку.

VII.

Такъ жилъ Киря изо дня въ день, цѣлыя недѣли отсчитывалъ. Вволю хлѣбъ жевалъ, водой ключевой запивалъ. По лѣсу ходилъ, лѣсныхъ птицъ слушалъ, со всякою травкой сталъ въ бесѣды входить.

Изрѣдка, разъ съ десятокъ, приходили къ нему въ лѣсъ кой-кто съ барскаго двора и съ села. Смѣялись всѣ много, травили его другъ на дружку, да звали бѣшенымъ; и сталъ мальчуганъ отъ нихъ въ лѣсъ уходить. Какъ завидитъ кого изъ незваныхъ гостей на полянѣ, такъ выскочитъ изъ избушки да въ лѣсъ. И сидитъ въ чащѣ, пока не уйдетъ народъ

Бояться Киря пересталъ. Чудное это дѣло! Пришелъ разъ дядя Власъ, принесъ икону Владимірской Божьей Матери и пузырекъ съ святою водой. Уставили они икону въ переднемъ углу, окропили водицей всѣ углы, печь, крылечко и прочиталъ дядя Власъ молитву премудреную. И какъ рукой сняло страхъ съ Киряка. Малый ли человѣкъ посмѣлѣлъ, или онъ вблизь ужъ не отваживался лазить и сто верстъ крюку давалъ, невѣдомо. Но только сила въ томъ, что когда дядя Власъ ушелъ, то мальчуганъ сѣлъ на лавку, поглядѣлъ на икону и усмѣхнулся.

— Ну, вотъ то-ись ничего не страшно! Ну, вотъ просто какъ бы во двору въ дѣвичьей. Даже и того лучше. Тамъ иной разъ соннаго на полу ткнетъ мимоходомъ тетка Анисья до ногамъ и крикнетъ: чего ножищи-то свои протянулъ! Баринъ! Пройти нельзя!

Завелась у мальчугана рухлядь разная. Что дворовые дали, а что дядя Власъ, вымоливъ у барыни денегъ, въ городѣ купилъ. Пить воду на болотце Кирякъ уже не бѣгалъ, а приносилъ воду въ шайкѣ на домъ. Рубилъ онъ себѣ дрова самъ, топилъ печь, а въ печи дѣлалъ себѣ обѣдъ два раза въ недѣлю. Многое множество досталъ Власъ припасовъ, но откуда, не сказалъ. И онъ же досталъ крупъ и выучилъ мальчугана какъ себѣ кашу дѣлать.

День-деньской проводилъ Кирякъ на полянѣ, да въ лѣсу, грибы таскалъ и варилъ себѣ, ягоду тоже собиралъ и наѣдался въ волю.

Бывало иной разъ тоска возьметъ мальчугана, но не по людямъ, — люди его бѣшенымъ прозвали, — а тоска отъ бездѣлья. Хотѣлось бы ему что-нибудь мастерить, да нечего. Сталъ было онъ избушку чинить — досокъ нѣтъ, и пилы нѣтъ, да и гвоздей нѣтъ. Кой-что топоромъ сладилъ, а всего нельзя. Обѣщался дядя Власъ помочь горю, струментъ столярный достать, да денегъ не хватило.

Такъ, день за день, пришла и осень ненастная. Скучно стало въ избушкѣ на курьихъ ножкахъ. Отъ зари до зари плачетъ небо тусклое, вѣтеръ воетъ. Страшнѣе сталъ лѣсъ густой. Похудѣлъ, оголѣлъ, словно богатырь-мертвецъ стоитъ.. И маковки зеленыя пропали, а протянулась кругомъ избушки сѣрая паутина сучковъ да вѣтокъ и таращится, застилая небо.

Привалила наконецъ и зима, и еще стало тошнѣе въ лѣсу. Завалили сугробы полянку, завалили избушку. Шагу никуда ступить нельзя… Обѣщались прислать Афимью къ Киряку, да день за день все откладывали. А пришелъ Миколинъ день, узнала барыня, что «бѣшеному» въ лѣсу и одному живется — ничего, слава Богу, то и порѣшила: и быть такъ!.. Кирякъ же радъ былъ безъ Афимьи глухой оставаться: чортъ сущій была баба…

За то, какъ завалило сугробами избушку, одичалъ паренекъ совсѣмъ.

И прискакала вдругъ въ избушку гостья нежданая, незваная, что зовутъ сестрицей Тоской. Полюбила она Кирю и зажила съ нимъ въ избушкѣ пустой. Съ нимъ встанетъ поутру и хлѣбъ сухой гложетъ, съ нимъ у окошка примостится и сидитъ, на сугробы выглядываетъ, съ нимъ и спать уляжется… Полюбила сиротку и чуть не загубила дружбой своею. Пріѣдетъ дядя Власъ по сугробамъ и отгонитъ неотвязную. А какъ только онъ въ сани и на село, такъ она опять шасть въ избушку и еще пуще лѣзетъ къ Кирѣ. Иной разъ до слезъ горькихъ доведетъ мальчугана. Плачетъ онъ, плачетъ. А тоска все ни пяди прочь… Только караулитъ полянку: не ѣдетъ ли Власъ. Коли ѣдетъ, на утекъ надо.

Запоздалъ разъ какъ-то дядя Власъ. Морозы здоровенные подошли. Хлѣбъ весь вышелъ. Дрова есть, а зажечь нечѣмъ. Спицы огня не даютъ. Что-то съ ними приключилось, и не горятъ, какъ заколдованныя. Не въ домекъ мальчугану, что отсырѣли на окнѣ и горѣть не могутъ. А дяди Власа, какъ на грѣхъ, нѣтъ какъ нѣтъ.

Сестрица Тоска осмѣлѣла совсѣмъ, царицей расположилась и позвала гостей, двухъ братцевъ своихъ. Старшій — Голодъ; сказываютъ, кто видѣли: тощій, зеленый, безволосый, глаза провалились, еле живъ… онъ тихонько пришелъ. Младшій — Холодъ; сказываютъ, кто видѣли: бодрый, молодцоватый, самъ весь синій, изо рта паръ валитъ; этотъ ухитрился, въ щель пролѣзъ. Съ виду онъ хоть страшный, а подсядетъ, да начнетъ на ухо нашептывать, такія чудесныя сказки разсказываеть, такія пѣсни напѣваетъ, что вотъ такъ сонъ и клонитъ.

И сидѣлъ сирота Кирякъ съ своими гостями незваными. Голодъ знать по одну руку, Холодъ по другую, а Тоска за плечами, обняла его и навалилась на спину…

Разъ какъ-то собрались сестрица и два братца и стали кликать Смерть… Кликали, кричали они на всю полянку, на весь лѣсъ… Услыхала Смерть и пошла на крикъ къ избушкѣ… Да замѣшкалась по счастью, и только было собралась на крылечко лѣзть, а тутъ вдругъ дядя Власъ чрезъ сугробы и валитъ въ саняхъ, да хлѣба везетъ.

И Боже мой что вышло! Сестрица-Тоска какъ только завидѣла Власа (не любила она его), такъ первая и пустилась на утекъ и слѣдъ простылъ. Братцы, Холодъ съ Голодомъ, заупрямились… Все лѣзутъ къ мальчугану. Киря лежитъ, радуются глаза его на дядю Власа и только плачутъ, а встать онъ не можетъ. Ухватили его Холодъ съ Голодомъ и держатъ.

Вотъ затопилъ Власъ печку, растопилъ горячо, страсть, паръ пошелъ отъ сырой избушки, и освѣтилъ алымъ пламенемъ всю горницу. Вскочилъ Холодъ, упрямился, упрямился, и такъ, и сякъ… все остаться хочетъ. Да не совладать видно съ огнемъ. Забился ужъ онъ къ окошку, гдѣ рама худа была. Положилъ Власъ еще охапку дровъ въ печку… Холодъ не вытерпѣлъ, съ огнемъ, знать, вмѣстѣ въ трубу далъ тягу.

Посадилъ Власъ Кирю за столъ и давай кормить хлѣбомъ, да картофелемъ печенымъ… Голодъ и не упрямился, а въ разъ со всѣхъ ногъ бросился и пропалъ невѣдомо какъ и куда. И что вышло-то. Побѣжалъ онъ должно-быть къ Смерти, да со злобы и подговорилъ ее. Она и шасть въ избушку… Только-что Киря поѣлъ хлѣба, не успѣлъ еще и доѣсть всего, что Власъ въ ротъ совалъ, а Смерть и влѣзла въ избушку…

— Смерть моя пришла! говорилъ Киря. — Животъ захватило. Жгетъ. Помираю…

Перепугался дядя Власъ. Ума приложить не можетъ. Съ Тоской, съ Холодомъ, съ Голодомъ онъ справился, а со Смертью извѣстно совладать трудно… Сталъ онъ молиться… И должно Господь услышалъ его молитву. Голова его умная сейчасъ смекнула. Сталъ онъ возиться съ Кирей; чѣмъ-то горячимъ животъ растеръ, укуталъ и приставилъ его на лавкѣ грудью къ самой печкѣ.

Билась, билась Смерть, всячески лѣзла къ Кирѣ… Пять часовъ упрямилась она злющая… Да не удалось… Выгналъ-таки ее дядя Власъ… и закричалъ, усмѣхаясь:

— Смерть, говоришь. Нѣтъ, врешь! Зачѣмъ умирать? Приходи она послѣ… Когда слѣдовать будетъ… А теперь шалишь!..

Съ этого дня только Тоска опять приходила къ Кирѣ, и то когда Власа не было. А Холодъ и Голодъ не смѣли и носу казать. Да и Тоскѣ-то плохое стало житье… Выучилъ Власъ Кирю лапти плесть, и навезъ кучу лыка. Какъ примется Киря за работу, такъ Тоскѣ и надо вонъ изъ избушки… А коли Холодъ съ морозу сунется, полѣзетъ въ дырья избушки — начнетъ Киря дрова колоть, печку растапливать, чтобы хлѣбъ печь, да похлебку варить, и пропадетъ проклятый. Голодъ и не навѣдывался.

Всю зиму плелъ Кирякъ лапти и кузовки. Кучу цѣлую наворачивалъ въ горницѣ, а Власъ пріѣзжалъ и увозилъ… Дивились люди на селѣ, какъ онъ ловко лапти плелъ. А не дивились люди, какъ мальчуганъ одинъ молъ одинехонекъ въ лѣсу живетъ. Барыня приказала, такъ что жъ подѣлаешь!

VIII.

Зима долга, а какъ ни долга, все жъ прошла. Пришла весна, пріѣхалъ какъ-то дядя Власъ и навезъ Кирѣ телѣгу цѣлую всякаго добра. Разбѣжались глаза у мальчугана. Обмеръ онъ.

— Неужто все мнѣ? Кто далъ? Барыня что ль?

— Барыня? Жди отъ нее! А лапти-то, да кузовки… За нихъ, братъ, деньги люди дали. А купцы эти деньги у меня взяли, да вотъ это все дали.

Съ этой поры пошло все на иной ладъ. Киря плететъ лапти да кузовки не десятками, а сотнями, а люди деньги даютъ, а купцы ихъ берутъ и всякое добро даютъ, а дядя Власъ въ избушку его возитъ.

Какъ собрался разъ дядя по свѣту итти на храмъ собирать и ушелъ, то Кирѣ заботы ужъ не было. Самъ богатъ.

Середи лѣта вдобавокъ какъ-то разъ приходитъ въ избушку старуха, старая, тощая. Киря ее со страху за саму Смерть принялъ было… Заговорила она по-человѣчьи, назвала себя бабушкой Минодорой и сказала, что за дѣломъ пришла.

Спросила она Кирю, не знаетъ ли хорошихъ мѣстъ грибныхъ въ лѣсу.

— Какъ не знать… Вотъ ступай прямо по овражинѣ, гдѣ березой зачастило… началъ было объяснять мальчуганъ.

Но бабушка не пошла и говоритъ:

— Нѣтути, родненькій, мнѣ ужъ не набрать. И глаза протерлись, ничего не видятъ, да и нагинаться не могу — поясница совсѣмъ не слушаетъ. Нагнешься, да такъ на четвереночкахъ и останешься. А хочешь ты, паренекъ, грибы набирать, сколько твоихъ силъ хватитъ? Я за ними приходить буду, да уносить. За деньги! Мнѣ урокъ даденъ такой. А деньги, извѣстно: тебѣ половина и мнѣ половина. Безъ обману, родненькій.

Чудно-было показалось Кирѣ. За грибы, да деньги брать! Но старуха пояснила ему_у что у нихъ офицеровъ много военныхъ, полкомъ пришли. И эти самые офицеры за грибы стали вдругъ деньгами платить. А староста ее въ лѣсъ послалъ.

— Намъ что за дѣло! убѣдила бабушка Кирю. — Сами деньги даютъ. Никто ихъ не неволитъ.

«И вѣстимо, подумалъ Кирякъ, намъ что за дѣло!»

— Кто жъ такіе эти офицеры? Живые что ль, люди?..

— А господа… Все тѣ же помѣщики. Только все полкомъ ходятъ.

«Чудно!» подумалъ Киря, удивляясь.

— И полкомъ такъ и пришли?

— Полкомъ, паренекъ. Туча ихъ, видимо-невидимо.

— А мудрено это, бабушка? ты видѣла?

— Что родненькій?

— Полкомъ-то ходить, говорю, мудрено? присталъ Киря. — Мудренѣе что ль чѣмъ вотъ колесомъ по дорогѣ?

— Ужъ не знаю, родненькій.

— Я чай дерутся, бабушка?

— Не видала. Да какъ не драться…

— И далече это?.. Поглядѣлъ бы я, да перенялъ…

— Нѣтъ, тутъ вонъ! Верстовъ съ десятокъ… Такъ грибы-то будешь набирать?

— Приходи въ вечеру. Во, натаскаю кучу.

Но бабушка Минодора согласилась ходить два раза въ недѣлю и забирать грибы.

И пошло дѣло опять на ладъ. И шло такъ долго. Хоть и не велики деньги доставались Киряку, всего алтынъ пять заразъ, да помаленечку набралося ихъ много.

Что грибовъ перешло отъ Кири къ бабушкѣ, и счету нѣтъ… а что грошей перешло отъ бабушки Минодоры къ Кирѣ, тому счетъ есть…

Много ушло ихъ опять къ купцамъ. Навѣдался опять дядя Власъ на село родное, зашелъ къ парню, взялъ деньги и привезъ въ избушку много добра всякаго. Но много денегъ и осталось у молодца.

Когда никого нѣтъ въ избушкѣ, приподниметъ Киря одну половицу, да начнетъ оттуда таскать мѣдяки… Кучу наворотитъ… Никто этого не знаетъ! Самъ дядя Власъ не знаетъ, думаетъ, что всѣ пятаки къ купцамъ уходятъ чрезъ его руки.

Сколько разъ хотѣлъ Киря поднять половицу при дядѣ Власѣ, да такъ ни разу и не заикнулся объ ней.

«Ну, вдругъ попроситъ у тебя эти деньги дядя Власъ, шепчетъ кто-то Кирѣ на ухо. Или онъ разболтаетъ на селѣ, да придутъ отъ барыни ихъ взять за оброкъ. Спасибо старуха Минодора счета не знаетъ, да не помнитъ что перетаскала сюда мѣдяковъ… А ты болтать… Молчи!»

И молчитъ Киря.

И скоро прибылъ въ избушку баринъ важный и зажилъ весело, звать его Достатокъ. А Голодъ-то и Холодъ съ сестрицей Тоской? Они гдѣ-жъ? Сказывалъ дядя Власъ, что они зажили недалече, на селѣ, у одной солдатки съ тремя ребятами.

Поднять бы Кирѣ половицу-то въ углу, да выгнать ихъ отъ солдатки, какъ по щучьему велѣнью, также вотъ какъ дядя Власъ прогналъ ихъ разъ отъ него.

«Что жъ проку! думаетъ Киря. Выгонишь ихъ отъ солдатки, они пойдутъ къ другому кому, имъ вездѣ и всегда мѣсто найдется! А на всѣхъ бѣдняковъ никакихъ пятаковъ не хватитъ…»

Чуденъ міръ! Сытый и голодный, что Турка и Нѣмецъ, другъ дружку не понять. И будетъ время, что Турка и Нѣмецъ одну рѣчь поведутъ и уразумѣютъ другъ дружку. А сытый и голодный вѣкъ будутъ на разные лады говорить и никогда имъ другъ дружку не понять. Нищій у купца милостыню, бываетъ, по-русски проситъ, а тому тарабарщиной кажетъ…

IX.

Дядя Власъ все ходилъ по свѣту… Кирякъ все жилъ да жилъ въ лѣсу… Оба гроши собирали. Одинъ себѣ, другой Богу. Но деньги къ деньгамъ льнутъ. Нежданно, негаданно случилось такое, что сталъ Кирикъ совсѣмъ богатъ, хоть и чужими деньгами.

Разъ какъ-то объ осень позднюю, ненастье было надворѣ и съ утра моросилъ дождь. По всему видно было, жди скоро снѣгу и саней. Скучно было Кирику въ избушкѣ. Лѣтомъ онъ оживалъ, а какъ дѣло къ зимѣ, и онъ пригорюнится. Холодно, жутко, скучно. Все мертво будетъ опить кругомъ его избушки. Одинъ дымокъ въ трубѣ шевелиться будетъ, а остальное все застынетъ и замретъ. Вдругъ слышитъ онъ шаги, и не успѣлъ встать со скамьи какъ видитъ, самъ дядя Власъ.

Давно, ужъ болѣе года, не видалъ онъ его, съ самыхъ прошлогоднихъ Петровокъ. Метнулси къ нему Кирикъ и началъ кричать съ радости. И Власъ радъ былъ, любилъ онъ парня.

— Здорово, Кирюша!

— Откуда, дядя, Богъ принесъ?

— Издалече, родимый, отвѣчалъ Власъ, помолясь на иконы. — Болѣ года странствовалъ.

— Я чаю, весь свѣтъ произошелъ, ходимши-то годъ цѣлый.

— Свѣтъ не свѣтъ, а много мѣстовъ выходилъ, покуда ты тутъ сидѣлъ, паренекъ. Дайкось мнѣ прежде всего хлѣбца. Отощалъ я.

Сѣли они, поѣли, перетолковали о разныхъ дѣлахъ. Разсказалъ Кирикъ свое, Власъ свое расписалъ: и гдѣ побывалъ, и что видѣлъ, и чего наслушался. Какимъ слухомъ земли полнится.

— Ну, слушай-ка, родимый, теперь въ оба, сказалъ вдругъ Власъ. — Дѣло — важнѣе нѣтъ. Слушай. Хочешь ты мнѣ службу сослужить? Во вѣкъ не забуду. А дѣло не мудреное и не тижелое. Я тебѣ служилъ, теперь ты мнѣ послужи.

— Что укажешь, дядя, хоть въ воду за тебя топиться полѣзу.

— Зачѣмъ глупое говорить. Топиться грѣхъ. Слушай только, да смѣкай.

И разсказалъ дядя Власъ, что, ходючи по свѣту, собралъ онъ на храмъ по обѣщанью безъ малаго тысячу рублей. И теперь у него болѣ полста за пазухой такихъ же рублей. Нести ихъ, какъ и прежде собранные, въ обитель, далече, надо обождать и ужъ заразъ, походивъ еще, объ зимніе Миколы все снести. Носить же при себѣ боязно. Повѣрить кому на селѣ тоже боязно. Мало ль злыхъ людей. Деньги не мѣченыя, пропасть могутъ ни за что. У кого деньги въ кулакѣ, тотъ имъ и хозяинъ.

— Вотъ я и надумалъ. Возьми ты ихъ и припрячь у себя, до моего приходу. Къ тебѣ какой воръ полѣзетъ? Всѣмъ вѣдомо, что у тебя, сироты, скарбъ есть, а денегъ ни алтына. Пропитаться только можешь. А приду я зимой съ другими, возьму эти и снесу всѣ заразъ въ обитель. А помру, ну тогда, парень, тебѣ въ обитель ту не дойти, а нашимъ попамъ отдать, все одно, что въ рѣчку зашвырнуть. Тогда ужъ твое счастье. Бери себѣ и разживайся… А Господь проститъ. Не краденыя. Не Господу Богу, такъ бобылю пошли.

— На что онѣ мнѣ? бормочетъ Кирякъ, и совѣсть взяла, его, что дядя Власъ не вѣдаетъ про половицу въ углу.

— Господь Батюшка сиротъ и вдовицъ любитъ. На твое счастье будетъ, говорю.

— Ладно. Что жъ, дядя. Давай. Цѣло будетъ. Мы тутъ полъ поднимемъ и схоронимъ въ землю. Хоть и сгорю, те деньги цѣлы будутъ.

— Только вотъ что, Кирюша… Ты не думай. Я, братъ, не помру. Стало ты на нихъ и не зарься.

— Что ты, дядя, Господь съ тобой. Да на что мнѣ онѣ? Я деньгамъ и счета не вѣдаю. Богъ съ ними. На селѣ вонъ кабакъ деньгу проситъ, а здѣсь въ лѣсу кому онѣ нужны? У меня свои вотъ…

— То-то, то-то. А я за ними приду объ Миколы. До тѣхъ поръ еще, гляди, сотенную, другую наберу. Православные охотно мнѣ даютъ.

— Приходи. Цѣлы будутъ. А я помру, такъ подъ поломъ въ землѣ и найдешь самъ, говоритъ Кирякъ и думаетъ опять:

«Положить бы деньга Власовы со своими. Сознаться дядѣ, что и у него есть свои алтыны скопленые».

Собирался парень, собирался, да языкъ точно къ небу прилипъ, такъ и не заикнулся.

— Ну, Кирюша, такъ тащи топоръ. Примемся строить, говоритъ Власъ. — Скоро смеркаться начнетъ, а мнѣ засвѣтло надо до села добраться.

Принесъ Кирякъ топоръ и все совѣсть его щемитъ.

Принялись оба за работу, подняли полъ, вырыли яму и въ вечеру деньги, бумажками и серебромъ, были ужъ запрятаны подъ переднимъ угломъ, а полъ опять на мѣстѣ.

Сталъ Власъ прощаться и опять говоритъ:

— Ну береги, Кирюша, это не мои деньги. Православныхъ подаяніе. А помру, ну бери себѣ. Только, парень, опять сказываю: я не помру. И ты на мою смерть мыслей не раскидывай. Это тебѣ грѣхъ будетъ, да и въ дуракахъ опосля останешься какъ вернусь, да унесу деньги.

— Я объ нихъ, дядя, и думать-то не буду. Мнѣ что горохъ, что деньги, все одно, да у меня не мало и своихъ, дядя, есть… Вотъ что! рѣшилъ ужъ сознаться Кирякъ. — Ты не думай, дядя, что я нищъ. У меня тоже деньги есть, повторялъ парень и ждалъ — вотъ спроситъ дядя: каки таки у тебя деньги?

Но Власъ ничего не переспросилъ и парень замолчалъ. Покосился онъ только на уголъ, гдѣ были деньги его, посеменилъ ногами по полу, да такъ-таки и не сознался, что другая половица у него есть подъемная.

Ушелъ дядя Власъ. Кирякъ проводилъ его чрезъ лѣсъ до поля и вернулся. Еще тошнѣе стало ему одному. Да и совѣсть ужъ грызть совсѣмъ начала его, что не сознался Власу въ своихъ грошахъ.

«Вотъ дядя-то довѣрился. Какую кучу денегъ далъ охранять. А я свои отъ него таилъ все, и нынѣ не сказался. Богъ и накажетъ».

Прошли зимніе Миколы, пришли и лѣтніе. Прошло лѣто, пришла осень… минулъ годъ… Дядя Власъ не навѣдывался за деньгами. Не было объ немъ на селѣ ни слуху, ни духу. Разъ какъ-то повстрѣчалъ Кирякъ кузнеца Егора съ села и узналъ отъ него, что Власъ, слышно, будто ко Святымъ Мѣстамъ ушелъ, ко гробу Господню. А вѣрно ли то, нѣтъ ли, никому не вѣдомо. Можетъ и померъ…

Задумался Кирякъ къ вечеру, сидя у себя въ избушкѣ. «А ну, какъ дядя Власъ безъ вѣсти пропадетъ, да деньги-то эти его будутъ?»

— Охъ чтой-то я! ахнулъ парень. — Грѣхъ какой. Лукавый это меня смущать началъ. Зачѣмъ Власу пропадать? Храни его Господи въ пути. Помолится у гроба Господня, такъ и подавно цѣлъ и невредимъ придетъ на село. Придетъ и спасибо скажетъ, что деньги цѣлы.

Тою же зимой померла на селѣ барыня, на самой на масляницѣ… Блины все!…

Воскресенское село перешло ея племянницѣ. Пріѣхала какъ-то новая барынька, еще дѣвица, вернула хвостомъ по дому, да по саду, напилась молока у дьячихи; гуляя по селу все въ платочекъ сморкалась, а ввечеру же опять уѣхала. У нея, слышь, не такая вотчина подъ Москвой есть. Что тебѣ твой городъ!

А тамъ чрезъ полгода баринъ завелся новый, мужъ барынинъ; тоже и онъ пріѣхалъ на часъ времени. Обозвалъ онъ покойную барыню дурой, обѣщался новые порядки завести и, потерявъ на дворѣ штучку какую-то мудреную, да еще съ руки рукавичку зеленую о пяти пальцахъ, уѣхалъ… Про Киряка никто ему не помянулъ безъ Власа. Такъ по старому все и пошло. Только парни да дѣвки сказывали Киряку, что на селѣ часто поминаютъ про ту барскую найденную штучку и все ахаютъ, да гадаютъ, на что барину нужда можетъ быть въ эдакой мудреной штучкѣ. Сказывали, что это будто машинка такая — блохъ ловить…

X.

День за днемъ словно муравьи ползутъ, а годъ цѣлый соколомъ пролетитъ… Вотъ былъ, а вотъ и нѣту! Пройдетъ зима, лѣто придетъ, а тамъ опять зима, да эдакъ кругомъ, кажись все то же… Да только кой-кто померъ, а кто и живъ, такъ ужъ человѣкъ-то не тотъ… По пословицѣ: все поютъ многая лѣта, а все многихъ и нѣту.

Давно ль дядя Власъ привелъ мальчугана Кирю въ Солдатскую Сѣчь и засадилъ «бѣшенаго» по приказу барыни, а тамъ икону принесъ, да водой святой горницу кропилъ? Сдается недавно было это… А много съ той поры воды утекло. Годъ за годъ, прошло съ тѣхъ поръ болѣе семи годовъ.

Дядя Власъ померъ гдѣ-то на пути. А деньги остались… Мальчуганъ Киря ужъ красавецъ-парень. Сталъ онъ сторожъ лѣсной, сталъ тоже богатъ Власовыми деньгами… Не будь онъ "бѣшеный, " то пора бы ужъ и поженить его, ради тягла да оброка.

Избушка прежняя не то на курьихъ ножкахъ, не то другая. Курьи-то ножки все тѣ же у нея, да шапка другая, крыша новая, свѣтлая тесовая. Крылечко тоже новое о трехъ ступеняхъ, а противъ окошка кусты торчатъ и лѣтомъ цвѣтами посыпаютъ заваленку. Отъ избушки плетень протянулся на полсотни шаговъ и за нимъ огородъ; золотые подсолнухи выглядываютъ изъ-за частокола… И много за плетнемъ всякой всячины, и морковь, и брюква, и рѣдька, и огурцы…

На полянѣ цвѣту меньше видать, а саженей съ двадцать хлѣбомъ засѣяно. Колосится рожь высокая, да чванливая такая, въ струнку вытянулась, въ небо маковки лѣзутъ и только чуть кланяется, да шепчетъ сердито, когда вѣтеръ пролетный обезпокоитъ ее.

А въ избушкѣ самой тоже многое на перемѣну пошло. Глянешь — глаза протрешь. Божьимъ благословеньемъ зовутъ это люди. Все, чѣмъ богатъ человѣкъ на селѣ, все тутъ есть.

И какъ разжился Кирякъ — міру на аханье. Правда, и всѣмъ вѣдомо, что наловчился онъ такіе кузовки плесть, что сказываютъ въ самое Москву ихъ возили да продавали.

Вѣрно ли, нѣтъ ли, но въ избушкѣ на курьихъ ножкахъ часто бывалъ народъ съ села. Киряка на смѣхъ подымать подымали, а завидовать тоже завидовали. Стали его разъ звать по указу барскому на деревню. Новый староста нарочно заходилъ.

— Ты же не бѣшеный. Такъ иди… Тягло будетъ лишнее… Оброкъ положатъ… Лѣсника стараго найдемъ, лядащаго, а ты работать иди.

— Какъ можно, завѣрялъ парень. — Мнѣ съ людьми жить не рука. Меня зачастую по ночамъ тянетъ кусать. Перекусаю народъ, и вамъ бѣда, и мнѣ грѣхъ!

— Вотъ что! Ну, такъ ужъ сиди въ лѣсу! рѣшилъ староста.

Парень Кирякъ вралъ не спроста.

Съ чего ему съ вольной поляны, да вольнаго лѣса итти подъ палку станового, да старосты, да десятскаго, да всякаго, у кого она есть. Пусть лучше слухъ лихой идетъ про него, да люди его бойся, чѣмъ итти на село, да на корявой какой силкомъ жениться.

«Нѣтъ, засадили сюда махонькимъ, какъ пса какого прогнали съ села, думалъ Кирякъ, — такъ теперь не зови люди. Теперь ужъ мнѣ не голодно, не холодно и не боязно въ лѣсу.»

И оставили молодца въ лѣсу, только оброкъ положили, да косилась зависть на него людская, что онъ разжился. И въ правду, станешь считать въ горницѣ все добро его — глаза разбѣгутся. Избушка смотритъ что съ иголочки. Въ углу новый столъ большой, надъ нимъ иконы разныя, и по воскреснымъ днямъ лампадка горитъ предъ ликами. Тутъ и Владимірская, Власова, и отъ Печерскихъ угодниковъ Успеніе, изъ дерева рѣзное; тутъ же Никола Чудотворецъ бабушки Минодоры, что за грибами ходила въ лѣсъ, мѣдяки ему таскала. Разъ осенью пришла старая, образъ этотъ принесла, и простилась, умирать собираясь, и померла на утро, какъ обѣщалась.

Въ углу шкапчикъ и всякая рухлядь, да посуда, да всякій скарбъ; за печью ларь на запорѣ и замокъ виситъ на немъ, а ключъ при хозяинѣ… А въ ларѣ томъ тоже кое-что есть… Подъ ларемъ на полу та же прежняя половица, что поднять можно, а подъ половицей ужъ мѣшокъ съ деньгами серебряными и бумажными. Тутъ и свои, и Власовы — вмѣстѣ.

Да мало чего нѣтъ въ избушкѣ. Бѣлка на окошкѣ сидитъ ручная, гони ее вонъ — сама вернется въ свою конурку что пристроилъ ей хозяинъ подъ печкой. По полу зайченокъ прыгаетъ, дикъ еще: чуть что, уши навостритъ и подъ печку забьется. За окошкомъ на стѣнѣ, противъ куста цвѣтистаго, малиновка въ клѣткѣ и день-деньской пиликаетъ свою пѣсню немудреную.

Въ горницѣ же подъ потолкомъ другая клѣтка побольше и въ ней сѣрая птица сидитъ, кургузая, глупая, хвостъ выпачканъ. Какъ есть сущая дрянь! А хозяинъ въ ней души не чаетъ, другомъ сѣрымъ зоветъ и ни за какія деньги неотдастъ. А почему?

Потому что какъ станетъ темнѣть, протянется на полянкѣ синеватая пелена ночная, засіяютъ звѣздочки надъ темнымъ лѣсомъ… иль глянетъ въ избушку мѣсяцъ двурогій… встрепенется сѣрая кургузка и зальется звонко… И забудешь, что она сѣрая, да грязная, да глупая. Забудешь избушку и лѣсъ!.. Какъ тебя звать забудешь!.. Затянетъ она свою пѣсню вольную, то оборветъ, то опять подхватитъ, и льется пѣсня, раскатываясь шире да шире, сильнѣй да сильнѣй… На всю вотъ поляну пролилась, до лѣсу хватила и на весь лѣсъ дремучій разсыпалась бисеромъ… Къ облакамъ и мѣсяцу взвилась, и на весь міръ Божій словно половодьемъ весеннимъ разлилась… И стоитъ все въ пѣснѣ этой, будто плаваетъ въ морѣ разливанномъ, все онѣмѣло, замерло, не дышитъ, только однѣ звѣздочки мигаютъ весело, знать и онѣ слушаютъ съ небесъ своихъ…

Оборвется пѣсня… и нѣтъ ничего!.. Стучитъ только сѣрая кургузка носомъ по клѣткѣ, сѣмя клюетъ или хвостъ себѣ чиститъ…

Но въ душѣ Киряковой запало что-то и осталось отъ пѣсни той, и долго щемитъ тамъ. Да, можетъ быть, еще осталось тоже кой-что и во тьмѣ царства лѣсного. Можетъ тамъ, гдѣ нѣтъ ни глаза, ни уха, ни шаговъ человѣчьихъ, качается да шелеститъ одна малая былинка и можетъ шепчетъ посвоему на ушко сосѣдкѣ: «хорошо поетъ нашъ царевичъ лѣсной!»

Другой главный пріятель Киряка былъ мохнатый песъ Шарикъ. Такой песъ, что только не говорилъ. И то языкомъ не говорилъ, а глазами да хвостомъ во истину все сказывать могъ.

Однажды зимой, когда стали иногда бродить волки по полямъ, вышелъ Киря погулять около избушки, не отходя далеко. Вдругъ видитъ, летитъ къ нему желтая собака что есть мочи, а за ней волкъ. Киря понялъ, впустилъ бѣднягу въ избушку, а волку на носъ дверь на запоръ. Походилъ, походилъ волкъ и ушелъ во свояси.

А новаго гостя, уже раненаго, уложилъ Кирякъ въ углу за ларемъ и долго, недѣли три, за нимъ ходилъ; день и ночь сидѣлъ онъ надъ нимъ, теплою водой обмывая его раны. Песъ и руки и ноги его лизалъ, и случалось, глядя на новаго хозяина и друга, плакалъ. Да, глядитъ, а изъ глазъ будто слеза бѣжитъ. А то, поглядитъ, поглядитъ на Киряка, на горницу, на печку, задумается и, поднявъ голову, долго не шелохнется; а тамъ снова глянетъ на хозяина, вздохнетъ тяжело и опуститъ голову на полъ.

Наконецъ и выздоровѣлъ песъ, Шарикомъ прозванъ, и остался жить въ избушкѣ. Знать и псу въ лѣсу показалось лучше, чѣмъ на міру. Полюбилъ же онъ новаго хозяина. Когда Кирякъ ходилъ по горницѣ, а Шарикъ лежалъ въ углѣ, то куда бы хозяинъ ни двинулся, Шарикъ, не подымая морды своей съ протянутыхъ лапъ, водилъ глазами за хозяиномъ. И чуть тотъ къ двери — такъ и шаркнетъ за нимъ.

Когда Кирякъ уходилъ далеко въ лѣсъ, то оставлялъ друга "стеречь избушку. Это было вѣрнѣе замка. Песъ садился на заваленкѣ или въ горницѣ на лавкѣ у окна и сидѣлъ уши навостривъ. Коли кургузка прыгнетъ, даже хоть муха пролетитъ, то Шарикъ ужъ гнѣвается и рычитъ сердито. А вылѣзетъ изъ-подъ печуры заяцъ, иль бѣлка, онъ такъ и вскинется на нихъ.

— Не смѣй, молъ, безъ хозяина никто въ горницѣ самовольничать! Сиди всякъ въ своемъ шесткѣ. Я васъ!…

Извѣстно всему міру, что прикащикъ завсегда строже и злючѣй хозяина, потому что онъ самъ подневольный и въ отвѣтъ ходитъ…

XI.

Пришло время и на Киряка бѣда стряслась. Бѣда не бѣда, горе не горе, а ему жить отъ того не легче. Пожалуй иная: бѣда и лучше бы. Бѣду избыть можно, горе изжить можно. А у Киряка навожденье непонятное. Пришло двадцатое лѣто Киряковой жизни, да и принесло съ собой новую и невѣдомую кручину.

Дѣла всѣ у молодца въ порядкѣ, рожь отъ ведра колоситься собирается, огородъ весь въ цвѣту богатомъ, въ избушкѣ всѣ слава Богу здоровы, и Шарикъ, и зайченокъ, и бѣлка, и кургузка… А Киря скучаетъ… На душѣ все тревога, будто вотъ все ждетъ чего. А чего ему ждать?! Чутъ что стукнетъ въ избушкѣ, иль крикнетъ кто въ лѣсу, иль чуть мелькнетъ кто на опушкѣ близь полянки изъ сельчанъ, Кирякъ прислушивается, да приглядывается, а тамъ отвернется и вздохнетъ… Глядя на него иной разъ и Шарику сгруснется, и онъ начнетъ помахивать хвостомъ, вздыхать, да визжатъ тихонько.

А зальется кургузка въ своей клѣткѣ подъ вечеръ тихій… Кирѣ еще тошнѣе и отъ пѣсни и отъ вечерней мглы, что, ложась пеленой на міръ Божій, ложится будто тоже и на. сердце его, и будто тоже пеленой черною, тяжкою, невыносною… Взялъ бы вотъ да и залился рѣкой!

Уйдетъ онъ изъ избушки, на заваленку сядетъ, но и тутъ не долго усидитъ, побредетъ въ лѣсную чащу, темную да. сонную, и бродитъ тамъ во тьмѣ безъ толку, да пугаетъ птицу въ ея мирной дремѣ.

Душно станетъ Кирѣ. Душнѣе, чѣмъ среди бѣла дня, когда солнце паритъ. Чудное дѣло! Такъ вотъ и бродилъ онъ часто и ночью и днемъ, не находя себѣ мѣста.

Выкупаться что-ль?… думалось ему иногда. Нѣтъ!

Слазить на дерево ради баловства за совой… Ну вотъ!

Либо съ Шарикомъ повозиться на полянѣ?… Нѣтъ! Зачѣмъ?… До того ли! Самъ не знаетъ молодецъ чего ему надо. Что за притча?…

А притча простая. Притча эта во языцѣхъ была завсегда, есть и будетъ. Стоялъ свѣтъ и будетъ стоять, и всякій такъ хворать будетъ, какъ Киря вдругъ прихворнулъ теперь.

«Богъ милостивъ, сказалъ бы покойникъ дядя Власъ. Отъ этой хворости люди не мрутъ!»

Любовь просится въ сердце Киряково. Вотъ что!.. И мудреную такую рѣчь ведетъ она:

«Стукъ! стукъ! Пусти родимый! Хочешь, не хочешь, пусти! Я старая вѣковѣчная бродяга, и добрая, и лихая, и пригожая, и отвратная… Два мѣшка со мной за плечами. Въ одномъ-то мѣшкѣ все-то сладко, а въ другомъ все-то горько… Бочку меда сварю я тебѣ, — и ложку дегтя положу на приправу. Подъ небеса вознесу тебя — и на землю скину оттуда. И чѣмъ выше залетимъ, — тѣмъ больнѣе свалимся. Поцѣлуевъ горячихъ сотни надаю я тебѣ, — и на каждый тысячу слезъ въ придачу дамъ. Чудный, золотой, новый міръ покажу я тебѣ — и словомъ единымъ разнесу его, и въ прахъ превращу. И когда ты смѣлою рукой луну ужъ хватать будешь, — муравей тебя пятой раздавитъ… Такова моя повадка испоконъ вѣку. Боишься пустить въ гости? Ну, какъ знаешь! А я все-таки войду. Волей-неволей, а поклонися мнѣ земно и послужи мнѣ вѣрой и правдой. И за службу твою усердную — спасиба не жди!»

Изъ-за гостьи этой новой все чаще да чаще и уходилъ Кирякъ изъ избушки своей, и бродилъ или сидѣлъ недвижимъ въ чащѣ лѣсной на травѣ. Здѣсь ему не такъ тошно бывало какъ въ избушкѣ. Часто подумывалъ онъ о томъ, что у всякаго молодца на селѣ есть и молодица, хозяйка, а у него нѣтъ, и не будетъ. Но не думалось и не чаялось Киряку, что кручина-то его въ томъ и есть; что будь у него хозяйка въ избушкѣ, такъ опять зажилъ бы онъ безъ заботы.

Правда, зорко поглядывалъ онъ на опушку, когда невзначай чье платье дѣвичье мелькнетъ въ кустахъ. Правда, не бѣгалъ ужъ онъ въ лѣсъ отъ дѣвокъ что приходили къ нему съ села. Но онѣ-то на него косились. Промежъ собой онѣ смѣхоту о немъ заводили, но отъ него самого сторонились, и заведи онъ съ ними смѣхъ да балагурство, такъ только перепугалъ бы ихъ. Сказано, бѣшеный! И всякая молодица съ села помнила про то. Поиграй да ухвати онъ иную въ обхватъ ради потѣхи, какъ парни на селѣ завсегда балуются, такъ обмерла бы дѣвица до смерти. Знать, молъ, кусаться полѣзъ.

И чувствовало сердце Киряково, каждый разъ какъ заводилъ онъ бесѣду съ сельскими молодицами, что онъ — отрѣзанный ломоть.

— Сторонятся отъ меня. Боязно! Я вишь «бѣшеный!»

XII.

Бродилъ Киря вотъ такъ-то разъ въ обѣдъ по лѣсу, сѣлъ на прогалинѣ и голову повѣсилъ среди затишья лѣсного; досталъ хлѣба изъ-за пазухи и сталъ жевать съ тоски.

— А-у! летитъ вдругъ по лѣсу издалече.

— А-у! А-а-у! отвѣчаютъ вдругъ близехонько изъ чащи, чуть не за спиной его. Даже вздрогнулъ Кирякъ.

Въ кустахъ мелькнулъ кто-то, край платья видать. Вотъ рука бѣлая, голая по плечо, просунулась, колючую вѣтку сосны гнетъ на сторону и пролѣзаетъ нагибаясь молодица на прогалину. Юпка синяя, воротъ рубахи отъ жары разстегнутъ на груди. Грудь высокая и крѣпкая, шнуромъ перетянута, рукава засучены по плечи, на лѣвой рукѣ, бѣлой и сильной, кузовокъ виситъ. Лицо смуглое, румяное, загорѣлое, усмѣхается; глаза черные ярко свѣтятся, будто вспыхиваютъ. Идетъ будто плыветъ, мягко и тихо ступаютъ по травѣ ноги въ лаптяхъ.

Глядитъ на нее Киря и думаетъ. «Эка молодка… пригожая!»

Увидала она незнаемаго человѣка, оробѣла, стала подъ деревомъ и глядитъ не сморгнувъ.

— Чего уперлась? Человѣка испугалась?.. смѣется Кирякъ.

— Хлѣбъ-соль… добрый человѣкъ. Нашихъ дѣвокъ не видалъ? говоритъ молодица, косясь на него быстрыми глазами.

— Нѣту… А вы кто такія?

— Воскресенскія. По грибы да по ягоду вышли.

— Воскресенскія… Нашъ приходъ. Тебя-то какъ звать, лебедка? Я чтой-то тебя николи не видывалъ.

— Аксютой. Старостина я… Старосты Филиппа Андроныча стало быть дочка. Мы переселенные съ другого уѣзда. Еще постомъ баринъ тятю сюда старостой поставилъ. Коли жъ ты нашего приходу сказываешься, какъ же ты насъ не знаешь? Да я чтой-то тебя не признала. Ай ты врешь… Какъ звать-то тебя?

— Имя мое мудреное, смѣется Кирякъ. — Попъ пьянъ крестилъ. Скажу — не запомнишь. Садись-ка вотъ. Хлѣбца на вотъ отвѣдай.

— Что жъ сяду… Умаялась.

Поставила Аксюта кузовокъ на траву и сѣла съ Кирей; хлѣба взяла, поблагодарила и ѣстъ, только бѣлые зубы мелькаютъ да щелкаютъ.

— И жара, парень, стоитъ. Страсть! Въ лѣсу-то токмо и вздохнешь… а на селѣ пекло наскрозь тебя беретъ.

— Да, тепло, говоритъ Кирякъ, а самъ хлѣбъ держитъ въ рукѣ, не ѣстъ, а на молодку смотритъ.

И чудное творится въ немъ. Глазъ оторвать не можетъ отъ красавицы.

Аксюта не рада, что и сѣла съ нимъ. Хоть она и бѣсъ дѣвка, да на селѣ. А тутъ въ лѣсу незнаемый парень съ ней, да еще молчитъ, да глаза таращитъ.

— Ну чего! Глаза просмотришь. Аль я углемъ мазаная? вымолвила она наконецъ, искоса глянувъ на парня.

Кирякъ отвелъ глаза отъ нея, вздохнулъ и ни слова не молвивъ, началъ хлѣбъ жевать, глядя въ траву.

Отъ этого вздоха смирнаго, да невеселаго, осмѣлѣла сразу Аксюта.

«Парень смирный. Иль у него бѣда какая стряслась…» подумала она я прибавила:

— И врешь ты, парень, что тебя попъ пьянъ крестилъ… А? Чего ты имя-то таишь свое?.. Ишь ты черномазый какой, да черноглазый. Кабы нашего приходу былъ, я бы тебя спознала. На селѣ-то пригожихъ всего у насъ одинъ Ванька Агаѳьинъ… А и тотъ много хуже тебя будетъ. Ишь у тебя озарные глазищи-то! У-уй. Не сглазь смотри.

Разсмѣялась Аксюта и, ткнувъ пальцемъ на Кирю, принялась опять хлѣбъ жевать. А этотъ на нее опять смотритъ.

— Экая ты молодица изъ себя…

— Что? Корявая?.. заигрываетъ Аксюта.

— Пригожа ты больно… Ишь вѣдь какая. Много у васъ такихъ-то, какъ ты?

— Что я!.. Я, слышь, на цыганку схожа. А у насъ на селѣ есть дѣвки краше меня много. Кабы нашъ-то былъ, такъ не пыталъ бы… Одна есть Маряша, куда лучше меня будетъ. Толстѣя, здоровая. Корову свою силкомъ за рога въ клѣть таскаетъ, а корова-то пеструха бодливая. А то есть еще…

— Гдѣ ей до тебя! Маряшѣ-то… Что толста-то? Эка невидаль. Гдѣ ей до тебя!

— Нешто ее знаешь?

— Нѣту-ти, не знаю… Такъ говорю.

Разсмѣялась Аксюта.

— Не знаешь, а говоришь, гдѣ ей до меня. Зубоскалъ ты,

— Зачѣмъ… Ты-то ужъ больно пригожа.

— Вотъ ты званья своего не сказываешь. Бѣглый ты.

— Зарѣжу, боишься?

— Небойсь! Меня рѣзать не за что. Грибы-то я и такъ, отдамъ. Я, парень, никого не боюсь. Вотъ что!

— Ужъ и не боишься? Гляди-ко, проворна. Киряка бѣшанаго я чай боишься.

Аксюта перестала смѣяться и, держа во рту за смуглою щекой непрожеванный кусокъ, глянула на парня.

— Киряка всѣ боятся, вымолвила она, качнувъ головой и прибавила тише будто тайное что — онъ слышь, паря, кусается; все одно, что волкъ.

— Кусается? Ишь вѣдь! мотнулъ Кирякъ головой. — Какъ же ты одна бродишь по лѣсу?.. Ну повстрѣчаешь его невзначай… Онъ тутъ не далече живетъ.

— Повстрѣчаю, убѣгу къ своимъ товаркамъ. Насъ тутъ много. Да я его боюсь-то не гораздо шибко. Вотъ что, парень.

— Не боишься?! И врешь!..

Аксюта подумала и созналась, тряхнувъ головой:

— Малость самую боюсь. Самую то-ись малость…

— Отчего жъ такъ?

Усмѣхнулась Аксюта и начала опять жевать.

— Пошто же ты такая прыткая, коли всѣ боятся?

— То-то не всѣ. Дядя Власъ не боялся, ходилъ къ нему въ избушку и ночевалъ у него… А дядя Власъ что бывало сказалъ, то его слово, парень, свято… А онъ вишь у тяти бывалъ, еще когда мы у себя жили, не переселенные, и часто у насъ про то сказывалъ тятѣ, а я слушала. Сказывалъ онъ: все то врутъ про Киряка.

Поглядѣлъ Киря на Аксюту и глаза его блеснули сильнѣе тревожно опять на душѣ стало.

Видно ему дѣло есть до того, что Аксюта не боится бѣшенаго.

— Такъ ты Киряка не боишься?

— Заладилъ свое… Говорятъ, малость боюсь. На то у меня свои мысли есть, чтобы не гораздо бояться. Я, парень, умная и безстрашная. Тятя сказываетъ, меня бы слѣдъ въ солдаты сдать. Онъ меня сѣчь собирается.

— За что?

— За что? Такъ! За безстрашье. Да за мысли…

— Какія мысли?

— Мало что! Много знать будешь — скоро состаришься. И о Кирякѣ у меня тоже свои мысли.

— Дядя Власъ говаривалъ?

— Хочь бы и онъ! Тебѣ что? Ты что за допрощикъ?

— Стало ты знаешь, что онъ не бѣшеный, не кусается… Что все то враки. Вѣрно знаешь?

— Вѣрно! Коли тебѣ дѣло какое будетъ къ нему, или не бось. Я и сама къ ему въ избушку собиралась разъ. Вотъ что! Одна собиралась.

— И зря болтаешь. Сейчасъ говорила: встрѣчу въ лѣсу, убѣгу. Да и зачѣмъ тебѣ къ нему итти?

— Видѣть хочу. Дядя Власъ сказывалъ, у него бѣлка ручная, соловей тоже есть, поетъ знатно. А я до соловьевъ охоча.

— А-у! а-а-у! раздалось вдругъ въ лѣсу, недалече отъ нихъ.

— Это Лушка голосъ подаетъ. Лушку знаешь?

— Знаю. Кривая вѣдьма…

— Анъ врешь, не крива.

— Ак-сю-у-у-та-а! раздался снова голосъ Лушки и звонко да визгливо разнеслось, будто шлепнуло по лѣсу: та-а.

— Аксюта откликнулась: — Сю-у-да!

Киря всталъ.

— Ну прости, лебедка, мнѣ домой пора.

— Что жъ ты вскочилъ? Пойдемъ грибы искать.

— Нѣту… Мнѣ пора…

— Ты бы, парень, на село приходилъ. Вотъ хочь въ Ильинъ день. На селѣ у насъ масляница будетъ.

— Мнѣ далече. А ты вотъ приходи опять послѣзавтрева сюда, тихо да робко выговорилъ Киря и самъ себѣ подивился. — Я тебя на самое грибное мѣсто сведу. Въ разъ одинъ эдакихъ три короба наберешь. Ладно чтоль?..

А самъ парень думалъ: и что это я затѣваю?

— А ты нешто будешь въ нашей сторонѣ?

— Я къ Киряку на побывку собираюсь на весь день.

Аксюта вытаращила свои зоркіе глаза.

— Мы съ нимъ водимся. Съ Кирякомъ-то. И давно.

— Вона какъ. Что жъ водитесь… Да ты не балуешься?

— Зачѣмъ. Буду, говорю, у Киряка весь день. И сюда приду.

— Я вотъ что, парень. Аксюта запнулась. — Я, парень, приду. Дѣвки наши по грибы опять собираются… Я отъ нихъ отстану, да тайкомъ и заверну сюда. А ты тутъ жди. Да ты не обманешь? Мѣсто-то покажешь?

— Такъ тебя прямо на него и поставлю. Придешь что ль?

— Да ты вотъ не сказываешься, какъ тебя звать. А то бъ я безпремѣнно пришла.

— Кузьмой меня звать, Бѣлкинымъ. На вотъ!

— Ну, ладно. Прости Кузьма. Такъ я приду.

— Прощай. Буду тебя тутъ ждать съ обѣдовъ съ самыхъ.

— А-у! кричитъ Лушка близко за кустами.

Аксюта не откликнулась, а глядѣла зорко вслѣдъ парню и будто что еще хотѣлось ей сказать, да не простое…

Киря отошелъ скорѣе. Зналъ онъ бабу что кричитъ: ау.

— Отчего бы тебѣ, Кузьма, къ намъ на село не прійти? крикнула вдругъ Аксюта ему вслѣдъ и усмѣхнулась. — Я бы съ тобой, говорю, въ хороводъ пошла. Приходи. Слышь что ль, черноглазый!

— У васъ почище меня парни есть для хороводовъ-то, разсмѣялся Киря, пролѣзая въ кусты.

— А може и нѣту! крикнула опять Аксюта, когда ужъ онъ пропалъ въ кустахъ, и прибавила весело, выкрикнувъ что было въ ней мочи: — Чортъ черномазый!..

Хотѣлъ Кирякъ тоже крикнуть въ отвѣтъ: вѣдьма кіевская! да нельзя было. Лушка, пожалуй, по голосу его узнаетъ и вся его затѣя съ Аксютой прахомъ пойдетъ. Побоится дѣвица къ «бѣшеному» прійти въ лѣсъ по уговору.

Вернулся парень домой, и цѣлый день, а за утро опять день цѣлый диковинное съ нимъ было. Избушка его, Шарикъ и други пріятели: бѣлка, заяцъ, соловушка, даже лавка и столъ, всѣ иначе будто поглядывали на него, будто бурчали про себя:

— Аксюта! Аксюта! Аксюта?!

— Ахъ ты Господи! Какое дѣло?!.. думалъ Кирякъ, и будто себѣ загадку загадывалъ, самъ тоже все повторялъ: Д-да!? Аксюта!?

XIII.

На третій день уже въ сумерки вдругъ завидѣлъ Кирякъ на опушкѣ платье синее.

Вышла на поляну молодица, постояла, поглядѣла и усѣлась на траву подъ деревомъ.

«Аксюта пришла!» шепнулъ Кирякъ, глядя въ окно, а самъ будто обмеръ. Ни съ мѣста. Будто страшное что на опушкѣ. Да вдругъ и бросился изъ избушки… шапку забылъ, кузовокъ забылъ. Вернулся за ними, весело усмѣхаясь, и опять побѣжалъ.

— Увидалъ меня? Здорово, востроглазый! кричитъ Аксюта на встрѣчу.

— Здорово! Что поздно пришла?

— Работа была… Что Кирякъ-то?

— Что ему… Ничего.

— Какъ ты не боишься эдакъ съ нимъ водиться? Я вотъ на селѣ вечерось обинякомъ спрашивала. Баютъ всѣ, что онъ бѣшеный совсѣмъ. Я выходить на поляну-то боялась… Ну коли, думаю, да нѣту тебя, а онъ шаркнетъ ко мнѣ. Я вѣдь одна нонѣ пришла, безъ товарокъ.

— Враки все. Говорю тебѣ: нѣту его смирнѣе, Киряка этого. Хочешь, сама повидаешь.

— Чтой-то ты! Зачѣмъ? Богъ съ нимъ!

— Со мной, небось.

— Развѣ что съ тобой. Да и то страшно. А одна ни за какія я, парень, коврижки не сунулась бы къ нему… А ужъ больно мнѣ его видать хочется. Всѣ болтаютъ о немъ, а я одна не видала ни въ жисть.

— Увидишь, дай срокъ. А теперь за грибами пойдемъ.

— Пойдемъ… А что жъ, парень, село-то свое вѣдь ты не сказалъ. Что хорошаго? Вотъ по лѣсу идемъ вмѣстѣ, а чей ты будешъ, мнѣ не вѣдомо. Не гоже эдакъ-то таиться.

— Ну, изъ Матвѣевки, коли ужъ приспичило!

— Такъ-то лучше. Ты, Кузьма, меня не обидишь? Въ оврагъ не заведешь? Вы, Матвѣевцы, озорники, сказываютъ, большіе, конокрады не лучше Демьяновцевъ.

— Полно ужъ. Ты-то меня не обидь! А мнѣ гдѣ обидѣть! смѣется Кирякъ. — Да ты и не конь, а дѣвка. Иди-ко, небось.

Пошли они по лѣсу. Кирякъ веселъ былъ, какъ давно не бывалъ. Всякое болталъ Аксютѣ о лѣсѣ, показывалъ да разсказывалъ, что нѣту въ немъ ни лѣшаго, ни другого чего страшнаго.

Слушала все Аксюта, глаза свои черные что уголь раскрывала широко, головой мотала, да охала.

— Охъ, востроглазый! Все ужъ ты знаешь. Да и безстрашный тоже. Лѣшаго вишь на тебя нѣтъ. И Кирякъ-то не бѣшеный.

Пришли они въ густую чащу; прямо на мѣсто привелъ ее востроглазый. Бѣлыхъ грибовъ, да березовиковъ — тьма тьмущая, и не нагибайся, а садись, да и укладывай, не сходя съ мѣста. Оба кузова наполнили они сразу, да подолъ Аксюта тоже полнехонекъ набрала.

— Ну, будетъ съ тебя…До двора не дотащишь всего.

— Спасибо тебѣ, Кузьма.

— Сядемъ чтоль, хлѣбца поѣдимъ, да вотъ еще на, баловничества тебѣ захватилъ съ собой. Угощайся.

Сѣли они. Кирякъ досталъ хлѣбъ изъ-за пазухи, да въ придачу изъ кармана высыпалъ огурчиковъ, да гороху свѣжаго кучу навалилъ въ свою шапку и поставилъ предъ Аксютой.

Аксюта принялась за ѣду, а сама заглядываетъ парню въ лицо, усмѣхаясь лукаво.

— Чего ты къ намъ, — свое я скажу, — на село николи не навѣдаешься, востроглазый?

— И безъ меня у васъ парни есть, усмѣхается тоже и Кирякъ.

— Знамо есть. Да что жъ что есть? И ты бы ходилъ.

— На что я пойду? Не къ кому мнѣ ходить. Нѣту у меня тамотко никого. Ни пріятелевъ, ни зазнобы.

— Ужъ и нѣту? усмѣхается Аксюта, быстро огурецъ кусая, такъ что хруститъ на зубахъ, будто сахаръ. — Ужъ и нѣту! повторяетъ молодка, заигрывая. — Ври ты…

— Да и нѣту.

— А можетъ и есть?

— Никого нѣту.

— Ужъ и никого? усмѣхается все воструха.

— Вѣстимо… Не ты же ждать будешь.

Откусила Аксюта другой огурецъ и пустила въ парня кускомъ, а сама громко смѣется, такъ что грудь будто прыгаетъ подъ сарафаномъ.

— Чего швыряться-то… Правду говорю. Не ты же, воструха, поджидать будешь.

— Что жъ? И я бы пожалуй… Ванька-то Агаѳьинъ глаза намозолилъ. Все одинъ, да одинъ. Носъ-то у него закорючкой. Да и съ Демьяновскими водиться сталъ, а въ Демьяновѣ народъ, парень, воръ на ворѣ. Тятя говорилъ. А ты бы вотъ пришелъ на село. Мы бы съ тобой въ хороводъ пошли. А то на качели. Я, парень, такъ раскачивать умѣю, что дѣвки то и дѣло съ доски у меня валяются; со мной всѣ боятся на качеляхъ. Разъ было Ваньку сшибла съ доски объ земь…

Молчалъ Кирякъ долго, не отвѣчалъ на всякія рѣчи Аксюты… Искушала его воструха и розсказнями своими, и глазами лукавыми, и смѣхотой озарною да задорною.

— Что жъ ты уперся? Аль языкъ прикусилъ ѣмши?

— Смѣхъ тебѣ все, Аксюта. Вижу я… Съ тобой свяжешься, горе наживешь… И опять тоже скажу… Не знаешь ты кто я таковъ. Не знаешь съ кѣмъ въ лѣсу-то стакнулась.

Не весело сказалъ это Киря. Не усмѣхнулась Аксюта, перестала кусать ломоть и глядитъ, какъ востроглазый парень вдругъ голову повѣсилъ.

— Вамъ вострухамъ, молодицамъ, все смѣхота одна…

— Кому смѣхота тутъ?.. Я не вру! громко выговорила красавица. — Приходи на село въ праздникъ. Вотъ Ильинъ день будетъ. Придешь — увидишь… коли я кого подпущу къ себѣ, окромя тебя. Вотъ что, Кузьма. У меня двухъ словъ нѣту, парень. Мнѣ Ванька-то Агаѳьинъ поперекъ горла сталъ. Ты и смирнѣй его и пригожѣй. Вотъ что!

Хорошимъ голосомъ сказала это Аксюта. Смѣху не было на губахъ. За сердце хватили Киряка слова ея. Поднялъ онъ голову, зорко глянулъ на дѣвицу и будто огнемъ пыхнулъ его взглядъ. Отвернулась даже воструха отъ глазъ его и на пенекъ глядитъ… Молчитъ Кирякъ и только смотритъ.

— Смѣхоты тутъ нѣту… шепчетъ Аксюта, не глядя.

— Эхъ-ма!.. Спрошу я у тебя. Кто я таковъ? Откуда? Какъ звать меня? Скажи-тка?

— Кузьмой.

— Кузьмой! То-то… Не былъ я Кузьмой никогда. Сказать тебѣ кто я таковъ, оробѣешь и зазывать-то къ себѣ перестанешь

— Чего мнѣ робѣть? Не бойсь… Не изъ таковскихъ. Какъ ты ни зовися, я все свое сказывать буду. И зазывать буду… Будь ты хоть душегубъ лѣсной, мнѣ что! Я не купецъ товарный…

— Кирякомъ меня зовутъ. Бѣшенымъ. Вотъ что!

Обмерла Аксюта, ахнула и качнулась на траву, будто подстрѣленная. Хлѣбъ уронила, горохъ изъ шапки съ колѣнъ, просыпала и молча вытаращила глаза на парня; будто помертвѣла вся она, лицо побѣлѣло, руки трясутся… И вдругъ заплакала воструха.

— Что, лебедка, грустно да тихо выговорилъ Кирякъ, — позовешь теперь хороводы водить? Да не робѣй. Не плачь. Обидно это. Господи, Батюшка небесный! Вотъ вѣдь второй день калякаемъ. Ничего. Не укусилъ вѣдь. А теперь узнала — дрожь взяла, да выть стала.

— Охъ, боюся я… Матерь Божья, боюсь… плачетъ Аксюта и все таращитъ глаза на «бѣшенаго».

Молчитъ Кирякъ, не шелохнется и голову повѣсилъ.

Встала вдругъ тихонько Аксюта съ мѣста. За сердце взяло Киряка.

— Что жъ?.. Обидѣть хочешь и ты… Какъ отъ звѣря какого сторонишься. Неужто жъ взаправду робѣешь ты меня?!

— Да какъ же, родимый… Посуди… Люди баютъ, ты укусишь!

— Ну, присядь ты хоть на минутку. Поясню я тебѣ самъ все… А тамъ какъ знаешь. Хочешь уйдешь, хочешь останешься.

Побоялась Аксюта ослушаться «бѣшенаго», изъ страха, сѣла подальше и робко уставилась на парня. Началъ Кирякъ сказывать ей о себѣ все, какъ было, какъ онъ за бѣшенаго прослылъ. Чуднымъ голосомъ говорилъ Кирякъ. Каждое его слово прямо Аксюту за душу брало. Жаль ей стало парня пригожаго. Скоро напугъ ея прошелъ совсѣмъ. Не даромъ востра да шустра была красавица.

«Гдѣ такого бояться? Эко люди-то врутъ. Онъ парень пригожій. Гдѣ ему кусаться?» думала Аксюта, когда прослушала весь его сказъ.

— Повѣрила… Аль все боишься? спрашиваетъ наконецъКирякъ.

— Нѣту, не боюсь… Можетъ и правда все то враки одни. Дядя Власъ тоже такъ-то вотъ сказывалъ.

— Будешь приходить за грибами?

— Буду.

— Ну спасибо тебѣ. А то я бобылемъ живу. Какъ дядя Власъ ушелъ, такъ я одинъ совсѣмъ и остался. Совсѣмъ какъ звѣрь какой. Придутъ отъ васъ парни да дѣвки, только дразнятъ.

Посидѣли они еще съ часъ времени и Аксюта совсѣмъ посмѣлѣла. Опять горохъ ѣстъ, да огурцы грызетъ. Повеселѣлъ и Киря, да такъ, какъ еще никогда не бывалъ веселъ. Сталъ онъ звать Аксюту въ избушку прійти. Она обѣщала, хоть и не сразу.

— Не обманешь?

— Сказала приду. Въ Ильинъ день и приду. Вотъ что! Я тебя теперь, что тятьку, — ничего не боюсь.

— Ладно. Ждать буду… А теперь пора тебѣ ко двору.

Поднялись они. Аксюта опять усмѣхаться начала. Киря радъ былъ этому смѣху, стало и впрямь не боится его.

— Ну, прости, красавица. Спасибо тебѣ за то, что повѣрила, да не робѣешь меня.

— Прости, Кирюша.

Взяла Аксюта кузова свои съ грибами, стоить, глядитъ на него и еще пуще смѣется.

— Ну чего? Смѣхунья? шепчетъ Кирякъ.

— Востроглазый! шепчетъ дѣвушка. — Востроглазый! повторяетъ, глядя ему въ лицо, будто этимъ другое что сказать хочетъ.

— Сама ты востроглазая. Взялъ бы я тебя да… Да не кусать бы сталъ, а взялъ бы вотъ эдакъ…

— Какъ эдакъ-то?.. Руки коротки… Я не дамся.

— Не дашься… Ну не надо, Богъ съ тобой…

— Не надо… Эхъ ты!… Ванька вотъ не такъ… Ты скажи: силкомъ возьму… Сунься. Можетъ я тебя такъ тресну, что окостенишь. Валдай!..

— Что такое?

— Два покоя! хохочетъ Аксюта, а глаза такъ и прыгаютъ, такъ и горятъ…

— Охъ, огонь ты!… вздохнулъ Кирякъ, глядя на нее.

— Знамо огонь. А ты что? казанская сирота.

— Съ вами повадка нужна. А я вишь въ лѣсу выросъ. Меня осмѣять не мудреное дѣло.

Кирякъ грустно глянулъ на дѣвицу и она сразу перестала смѣяться.

— Ты, Кирюша, чуденъ больно, безпонятный какой-то, выговорила Аксюта… — Постой вотъ… Приду я къ тебѣ въ Ильинъ день — я тебя пройму. Ишь черномазый чертъ какой… а смиренъ. Нѣтъ того, чтобы… И Аксюта запнулась.

— Чего?…

— Ничего! Ну тебя совсѣмъ! Безпонятный. Прощай!

— Проводить тебя до поля?

— Веди, дѣдушка Елизаръ…

— Что еще?

— Ничего!

— Ну не пойду, коли не хочешь.

— О-охъ какой! Ну тебя, прощай, кисляй.

И Аксюта, отчаянно махнувъ рукой, зашагала изъ лѣсу. Кирякъ долго стоялъ, не двигаясь, сопѣлъ да въ траву смотрѣлъ.

XIV.

До Ильина дня четыре дня осталось. Работа не клеилась у Киряка. Утромъ разъ забылъ корму птицамъ всыпать, чуть не заморилъ птахъ своихъ, къ бѣлкѣ и не подошелъ ни одного разу. Хлѣбъ въ печкѣ сжегъ… Богу молился, грѣшилъ только… Не такія молитвы Богу угодны. Новое и чудное съ нимъ приключилось. Околдовала его воструха, — старостина дочка.

Кирякъ все про Ильинъ день думалъ. Чтобъ ни дѣлалъ, а Ильинъ день въ головѣ застрялъ и мѣшаетъ. Праздникъ извѣстно большой, да и храмовой еще въ Воскресенскомъ-то селѣ. Грусть одолѣла вдругъ Кирю, сталъ онъ думать о томъ, какъ люди живутъ и какъ онъ. Вотъ въ праздникъ, православный народъ принарядится, въ церковь Божью повалитъ, изъ церкви, пообѣдавъ, разряженный на улицу высыпетъ. Пѣсни пойдутъ, хороводы. А на рѣчкѣ близъ моста соберутся парни купаться и тоже потѣха день-деньской. А на краю-то села, гдѣ кабакъ большой, еще пуще стонъ стоять будетъ. И крики, и пѣсни, и драка, и смѣхъ, и горе. А у него въ лѣсу что праздникъ, что будни, все едино…

Захотѣлось ему избушку что ли бросить? на селѣ съ людьми жить? Стало выходитъ Кирякъ загрустилъ о храмѣ Божьемъ, — о людяхъ; стало быть его тянетъ тоже пѣсни пѣть, хороводы водить, водку пить, съ дѣвками лясы точить.

«Какъ можно! сталъ разсуждать Кирякъ. Чтой-то меня никакъ лукавый смущать сталъ Какъ это, чтобъ мнѣ избушку бросить, да къ людямъ итти. Ну ихъ! Пропади они пропадомъ! Вотъ въ Ильинъ день отведу душу. Нагуляюсь съ Аксютой по лѣсу».

Прошли четыре дни, пришелъ Ильинъ день. Не весело было Кирѣ для праздника. Опять тѣ же мысли.

"Вотъ теперь всѣ люди во храмѣ, Богу молятся, " думалось ему поутру.

Сталъ и онъ молиться, да скоро къ окошку отошелъ… Голова что ли тяжела была, иль недужилось. А на душѣ мутитъ все и глаза все къ окошку тянетъ. А чего на опушкѣ лѣсной увидишь? Нѣтъ ничего. Да и не будетъ… Такъ, зря болтала воструха, ради баловства обѣщала быть…

Полдень пришелъ. Сидитъ Киря на крыльцѣ, на поляну смотритъ. То войдетъ въ избу, то опять выйдетъ и опять глядитъ во всѣ глаза. Тоска одолѣла его совсѣмъ. Шарикъ тоже за хозяиномъ ходитъ и жалобно визжитъ. Чуетъ песъ, что неладное у хозяина дѣется.

"Никто въ лѣсъ не пойдетъ за грибами… думается Киряку. Кому охота ходить въ праздникъ такой большой. Весь народъ на улицѣ, гульба, веселье. Мужики, бабы, парни, дѣвки, ребятки — всѣ гуляютъ, кто во что гораздъ. Кто пляшетъ да поетъ, кто въ бабки играетъ, кто водку тянетъ, кто изъ парней побогаче, насажавъ въ телѣгу полдюжины бабъ, катаетъ ихъ по селу; у качелей пряники, орѣхи, стручки ѣдятъ; а пѣсни-то голосистыя такъ и гудятъ по всему селу, да надъ рѣкой… Веселье! Что жъ? И не грѣхъ совсѣмъ. Праздникъ большой! Да, кому охота по грибы въ лѣсъ итты? Никто не пойдетъ въ эдакій день. Ванька-то Агаѳьинъ я чай въ хороводахъ-то теперь оттопываетъ. Молодецъ онъ, слышь, изъ себя, какихъ нѣту. Всѣ дѣвки на него зарятся. Вотъ юна небось тоже… Аксюта… Я чай и она теперь съ нимъ въ хороводѣ пляшетъ, а тамъ ввечеру за овинами встрѣнутся по уговору.

И Кирякъ вдругъ двинулся и охнулъ, будто защемило что. Шарикъ къ нему сунулся съ лаской.

— Ну, пошелъ! Куда лѣзешь, окаянный! крикнулъ вдругъ Кирякъ на пріятеля и чуть не ударилъ пса, но тотчасъ самъ, удивился и приласкалъ друга.

Долго сидѣлъ Кирякъ на крылечкѣ, и не утерпѣла душа. Заперъ онъ Шарика въ горницѣ и пошелъ по полянѣ туда, гдѣ тропа на село ведетъ. Вошелъ онъ съ поляны въ лѣсъ, прошелъ много, посвѣтлѣлъ лѣсъ. Вонъ поле, рѣчка, за ней село видать… Часъ цѣлый, а то болѣе простоялъ онъ, глядя на село и назадъ пошелъ, ничего не дождавшись. И сѣлъ опять у себя на крылечкѣ.

"Ужъ смеркаться скоро станетъ, « думаетъ Кирякъ, и горько у него на душѣ стало. „Тамъ, поди, Ванька пляшетъ. Каки тебѣ тутъ грибы въ лѣсу! У него-то пряники медовые, а у тебя хлѣбъ да горохъ!“ — И вдругъ какъ бы озлобился Кирякъ. — „Какое имъ дѣло до меня, народу-то? Имъ бы на смѣхъ подымать. Совсѣмъ я одинъ. И помрешь тутъ, такъ небось зароютъ, какъ пса.“

И смеркаться стало; луна выплыла изъ-за деревъ и потемному небу пошла… Какъ и прежде, какъ и всегда… тихо да плавно. А на нее, какъ всегда, сѣрыя, кудрявыя облачки, откуда ни возьмись, побѣжали; вотъ повстрѣчались съ ней, зацѣпились. Потемнѣло все, и полянка, и избушка, и Кирякъ на крыльцѣ… Пробѣжали облачки дальше въ свою сторонку и опять выкатилась луна, и опять пошла на встрѣчу другого большаго облака. Облачище это звѣремъ чуднымъ растаращилось, долгія руки и ноги и хвостъ пушистый закорючкой размахнуло по небу ночному… А луна все идетъ на него, какъ всегда… тихо да спокойно. Смотритъ она серебряная на Киряка, и нѣтъ ей дѣла до того, что Кирякъ тоскуетъ, пригорюнившись на крылечкѣ избушки. Будто говоритъ ему:

„Аксютка-то?.. Э-эхъ, парень, парень… Эка что надумалъ?“ Срамота!.. Глянь-ко сюда вотъ… Какова ширь-то небесная подъ престоломъ-то Божьимъ разстилается… Звѣздъ-то что разсыпано серебристыхъ и всѣ-то мигаютъ весело другъ дружкѣ, усмѣхаются знать, глядя на глупство твое. Глянь-ко, облачки какія плывутъ, одно за другимъ, вереницей, будтобогомольцы ко Святымъ Мѣстамъ пробираются. И далекъ ихъ путь, и откуда, куда, и зачѣмъ такое — Господь Богъ про тознаетъ, да ангелы Божьи вѣдаютъ… А ты объ Аксюткѣ..Эхъ, парень, парень. Право!..»

И Кирякъ пересталъ на небо глядѣть. Стыдъ его что ли шялъ. И радъ онъ былъ, что облачище большое съ хвостомъ-то съ своимъ загромоздило и прикрыло луну насмѣшницу. Но вотъ опять пролѣзла луна изъ-за него и опять ярко свѣтитъ… Но Кирякъ и смотрѣть не хочетъ на нее…

Лѣсъ темный — Солдатская Сѣчь высокою изгородью стоитъ вокругъ поляны, охватилъ ее и избушку со всѣхъ сторонъ и грозно шевелитъ маковками. И ему знать дѣла нѣту, что Кирякъ голову на руки опустилъ и дышетъ неровно. Нѣтъ! Ему дѣло знать есть.

Темный, да грозный, да лохматый, сердито глядитъ онъ на избушку и на Киряка и качаетъ головой.

«Аксютка-то?! Ахъ ты дурень эдакій! Вишь съ чѣмъ прилѣзъ! Мало тебя бьютъ! Ишь что выискалъ! Дровъ-то нѣту, чѣмъ завтра хлѣбъ-то испечешь! Прикинулся вишь чуть не хворымъ. Смотри ты у меня!.. Но сю пору ладно было, дѣло дѣлалъ и Богу молился, такъ цѣлъ и невредимъ былъ. А будешь баловаться, такъ у меня тутъ въ чащѣ ночью чего-чего нѣтъ. Всѣхъ на тебя выпущу. Аксютка?!. Смотри ты у меня! Такую тебѣ Аксютку задамъ въ полночь, что волосъ дыбомъ станетъ. Аксютка?!.»

Опустилъ Кирякъ голову совсѣмъ и глаза отъ лѣса на траву перевелъ. Сталъ онъ было гладить Шарика, но пріятель его зѣвнулъ и взвизгнулъ тоскливо, будто тоже говорилъ!

«Черта ли въ этой Аксютѣ! Вѣдь не высидишь ея тутъ. Спать бы теперь завалиться, ей Богу…»

Такъ и полночь пришла… Вдругъ встрепенулся Киря, поднялъ голову, не сталъ смотрѣть ни на лѣсъ, ни на небо съ луной и звѣздами, ни на друга Шарика, а сталъ слушать… Дыханье затаилъ и слушалъ всѣмъ тѣломъ, всею душой слушалъ.

Что жъ такое случилось въ эдакій часъ страшный, когда люди спятъ, а врагъ Божій рыщетъ по свѣту и души, слышь, грѣшныя во тьмѣ ночи за нимъ бродятъ, какъ псы за хозяиномъ? Тутъ бы тоже спать или Богу молиться, а Кирякъ слушаетъ, да радуется, да вздыхаетъ сладко.

Да глупая, сѣрая птица голосъ подала изъ избушки…

Раскатилась пѣсня ея звонкая, да горячая, по всей полянѣ росистой, по всему лѣсу мохнатому и въ поднебесье достала. Я чай и лунѣ слышно, какъ льется эта пѣсня, рѣчь земная, любовная, страстная, огневая!

«Ой! любитесь люди! Безъ любви вся жизнь — алтынъ! Ой! люби Кирякъ, послушай ты меня». Поетъ сѣрая кургузка. «Любить — жить! Коль не любить, такъ и не жить. И вселюбитъ! Одна луна-красавица, мерзлая да бездушная, одна одинехонька по небу рыщетъ… Лѣсъ, дурень, самъ не знаетъ, зря тебѣ болтаетъ; у него же въ чащѣ все любится, все парами живетъ, и звѣрь, и птица, и букашка… И то Господь велитъ. На томъ міръ стоитъ. Не будь любви, такъ всему свѣту карачунъ пришелъ бы… Аксюта?.. Жди ее, люби ее. А какъ полюбитъ она тебя, такъ тогда и лѣсъ тебѣ другое запоетъ и будетъ звать къ себѣ въ чащу, гдѣ потемнѣе, да поглуше, да самъ же васъ отъ людей укроетъ. И луня тебѣ другое скажетъ. Скажетъ: вольно здѣсь у меня, свѣтло, чудно, высоко… Идите-ко вы сюда и носитесь какъ облачки… И носитесь такъ хоть вѣкъ, безъ конца, да безъ слѣда посиневѣ небесъ…»

И долго пѣлъ соловушка. И долго, все, укрытое пеленой ночной, будто тайкомъ слушало его: и Кирякъ, и Шарикъ, и поляна, и лѣсъ, и небесная звѣзда, и былинка земная…

«Ой, любитесь люди!» слушали всѣ и въ молчаньи нѣмомъ другъ на дружку глядѣли и трепетно чуяли, что соловушкоправъ, да и правда-то его золотая..!

XV.

Поднялся Киря на утро ранехонько, умылся, Богу помолился, какъ слѣдуетъ, засыпалъ сѣмя пріятелю — сѣрой кургузкѣ что вечерось пѣла. Бѣлку пустилъ на столъ; и самъ сѣлъ перекрестясь и ѣсть началъ. Шарикъ сѣлъ на лавку около хозяина и сталъ облизываться въ ожиданіи. Зайченка изъ угла припрыгалъ на середку пола, уши навострилъ, тоже подачки ждетъ. Начали всѣ ѣсть, и хозяинъ, и други-пріятели.

— Что, Косой! Голоденъ? На вотъ и тебѣ, ѣшь… говорилъ Кирякъ. — Эй! ты, не лѣзь… крикнулъ онъ бѣлкѣ, — сиди смирно. Тебѣ что, песъ? Луку не хочешь? Тебѣ все хлѣбца? — спрашивалъ онъ Шарика. — Чуденъ ты, песъ. Тебѣ бы на огородѣ издохнуть съ голоду. А человѣку — нѣтъ.

Солнце выглянуло изъ-за лѣса, посмотрѣло въ избушку и видитъ, всѣ ужъ сидятъ — ѣдятъ. Соловушка, и тотъ носомъ стучитъ, зерно за зерномъ уплетаетъ.

«И что такое было вечерось? думалось хозяину. Чудное дѣло! Глупство какое! Что жъ мнѣ безъ нея ужъ будто и не прожить? Проживу… Ей-ей!» божится парень. А потому божится, что будто кто-то ему на ухо все нашептываетъ: — Ой врешь, не проживешь!

Сталъ Кирякъ думать о вчерашнемъ днѣ.

— Глупство! опять сказалъ онъ, когда хлѣбъ доѣлъ и думу додумалъ. — Не балуй, Кирякъ! Тебѣ, паря, жить Богъ велѣлъ монахомъ, въ лѣсу… Жисть не дурная! Ну, и не гнѣви Господа.

Тряхнулъ Кирякъ головой по-молодецки и пошелъ въ лѣсъ дровецъ наколоть. Спѣшить не къ чему, онъ не батракъ, самъ себѣ хозяинъ, и порубитъ, и посидитъ, на небо утреннее поглядитъ… Сложивъ вязанку дровъ, взвалилъ на плечи и тихонько домой пошелъ.

Повозился Кирякъ малое время въ избушкѣ, хотѣлъ ужъ въ огородъ копаться итти, тутъ вдругъ крылечко скрипнуло и слышно кто-то сталъ за дверью и не шелохнется стоитъ. Зарумянилось лицо Киряка.

Вѣдь мужикъ одинъ, что онъ ждетъ, долженъ завтра прійти, нынче некому быть. Кромѣ развѣ… Кого?

А въ дверь вдругъ стукнули тихонько да и чудно такъ. Боязною рукой стукнули.

— Чего? Входи, добрый человѣкъ… еле-еле говоритъ Кирякъ и думаетъ… «Ну вотъ же не она. Ей-Богу не она. Пойдетъ она въ избу къ бѣшеному!?»

Отворилась дверь. У Киряка духъ занялся и молчитъ, не двинется, какъ деревянный. Стоитъ на порогѣ Аксюта и боязно поглядываетъ въ избушку, боится знать молчанья Кирякова. Сердце-то ея тоже колышется, да замираетъ. Боится она «бѣшенаго» Киряка? Или отъ другого чего? Кто жъ знаетъ, коли онъ сама не знаетъ.

— Аксюта! выговорилъ хозяинъ и руки опустилъ.

— Я самая! Забылъ что ль? Звалъ же…

— Я-то не забылъ…

— Вчера не пустили дѣвки съ хороводомъ своимъ.

— Можетъ и боялась… бѣшенаго-то…

— Полно ты… Чего корить-то… Вотъ же пришла.

И Аксюта затворила за собой дверь.

— Спасибо. Садись.

Перемолвились Кирякъ съ Аксютой тихо да диковинно такъ. Будто оба боятся другъ дружки. Лица румяныя, голоса нетвердые, руки пустымъ дѣломъ заняты: она у порога стоитъ, фартукъ перебираетъ да мнетъ; онъ середи горницы стоитъ и лукошво вертитъ да разглядываетъ безъ нужды.

— Садись. Что жъ стоишь…

Сѣла Аксюта, а Кирякъ все стоитъ: вотъ собрался съ силой, глянулъ на нее. «Эко пригожа! Нѣтъ кажись ея краше на свѣтѣ.»

— Ты вчера-то ждалъ?

— Ждалъ. Весь день гадалъ, придешь ли.

— Нельзя было. Спохватились бы всѣ. Хороводы водить нельзя вишь безъ меня, говорятъ дѣвки.

— А може, говорю, и боязно было. Кирякъ-то кусается слышь.

— Заладила лягуха въ пруду! сердито проворчала Аксюта и прибавила: — боязно было бы, такъ не пошла бы и нонѣ. Полно, говорю, корить-то. И то не весело.

И дѣвица отвернулась и скосила глаза въ окно.

— Чего тебѣ-то не весело? Вчера небось до ночи пѣла да плясала… съ Ванькой-то… Агаѳьинымъ. А ночью-то, поди, за огородами попалась ему ненарокомъ, по уговору!

Встрепенулась Аксюта и, обернувшись, глянула Киряку прямо въ глаза. И щеки ея румянѣе стали, и глаза сверкнули будто искрой…

Не совладалъ Кирякъ съ собой, отвернулся и пошелъ искать что-то въ углу. И не знаетъ самъ человѣкъ зачѣмъ роется.

— Ванька? Агафьинъ!? протянула дѣвица, сердито усмѣхаясь. — Я ему вечерось у качелевъ такую тукмонку поднесла, что онъ отъ меня вертуна далъ.

— Онъ не кусается… шепчетъ Кирякъ, да все роется въ углу безъ нужды. — А я-то вишь, сказываютъ, кусаюсь.

— Ну, чего ты! Чего! Ну, на вотъ, кусай, коли бѣшеный. Кусай! Я на то вотъ пришла.

Аксюта высунулась въ окно, глядитъ на поляну и губы грызетъ, а тамъ помолчала и прибавила тише:

— Видно въ лѣсу тожь люди… Тожь не хуже нашихъ, Воскресенскихъ, зубы скалить охочи…

— Я не зубоскалю… бурчитъ Кирякъ изъ угла.

— Чего жъ навязался съ Ванькой, да съ кусаньемъ. Что я, барщину правлю что ль сюда-то ходючи?.. Избушка-то въ лѣсу — не ближній свѣтъ… Самъ же вотъ зазывалъ, да самъ и хаишь, поносишь…

— Я не поношу… тихо и присмирѣвъ заговорилъ Кирикъ. — Что ты, Господь съ тобой…

— За огородами я не болтаюсь, вдругъ заплакала Аксюта, надумавшись. — Ты про меня этихъ мыслей не пускай… я тебѣ ничего худого не сдѣлала, а ты вотъ…

— Что ты! что ты! Христосъ съ тобой! Аксютушка. Да я не… Я зря… Къ слову пришлось.

Кирякъ совсѣмъ потерялся, вышелъ изъ угла, сталъ среди горницы и руки растопырилъ.

— Ты отъ меня, парень, кромѣ ласковости ничего не видалъ, а самъ меня поносишь… плачетъ Аксюта, а сама думаетъ: «И чего это я вою?»

Шарикъ тоже повернулъ морду къ ней и пристально глядѣлъ Аксютѣ въ лицо, тоже будто думалъ: и съ чего это ты воешь?

Кирякъ долго усовѣщевалъ дѣвицу на всѣ лады, а она хоть и не плакала ужъ, а глаза все терла фартукомъ.

Парню, въ лѣсу живя, вновѣ были бабьи да дѣвичьи увертки, да прикиды.

— Да что ты, дура что ль? воскликнулъ вдругъ Кирякъ. — Я тебя ждалъ четверо сутокъ, чуть не спятилъ ждамши. Не знамо чѣмъ ты меня приворожила… Полно выть-то… Глупая голова!

Шарикъ тоже рявкнулъ съ нетерпѣнья, будто говорилъ:

— Ну, повыла и буде!.. А что жъ эдакъ-то!

Аксюта перестала тереть глаза и скоро начала усмѣхаться. Кирякъ сталъ ей показывать все свое богатство, друзей-пріятелей своихъ приволокъ къ ней по очереди. Бѣлку на столъ пустилъ и усадилъ. И Косого за уши притащилъ, хоть и упирался онъ въ полъ всѣми четырьмя ногами.

— Иди, иди! Небось! говорилъ Кирякъ. — Да ты въ ножки поклонися. Здраствуйте молъ. Какъ живете-можете?

И какъ ни отбивался Косой, а заставилъ его хозяинъ нагнуть голову и поклониться красавицѣ въ ножки.

Дошло дѣло и до сѣрой кургузки. Тоже показалъ Кирякъ и этого друга дорогого.

— Днемъ не поетъ онъ?

— Нѣтъ! Въ вечеру только, да ночью… А ужъ какъ поетъ… Кабы не соловушка, то инъ бываетъ, померъ бы кажись съ тоски одинъ-то. Жалъ, нельзя тебѣ послушать его…

— Я въ вечеру навѣдаюсь, коли проводишь до села.

Сталъ вѣшать Кирякъ на мѣсто клѣтку, а у самого въ ушахъ звенитъ.

«Въ вечеру, въ вечеру, коли проводишь.» И будто екнуло въ немъ вдругъ сердце. Въ вечеру дѣвица не то что днемъ!

А Аксюта переглядѣла все въ избушкѣ, и мысли всякія пошли ей въ голову, сидитъ, не шелохнется, молчитъ.

— Что ты? шепнулъ Кирякъ. — На вотъ хлѣба. Поѣшь.

— Хорошо тутъ жить!.. Тутъ не хуже, чѣмъ на селѣ. Эка тишь какая! Тутъ вѣдь жисть праведная должна быть… Не съ чего тутъ грѣшить.

— Тебѣ бы не ужиться, лебедка, говоритъ Кирякъ, не глядя на нее и усердно разжевывая ломоть.

— Какъ тебѣ не знать, ты все знаешь, ворчнула Аксюта.

Посмотрѣлъ Кирякъ на красавицу, оглядѣлъ ее, оглядѣлъ избушку, все добро свое, на половицу, гдѣ деньги ненужныя спрятаны, покосился… Пришла ему дума, и хорошая была, а кусокъ хлѣба въ горлѣ сталъ, будто захватило вдругъ дыханье.

Была та дума такая: «Кабы жить здѣсь съ Аксютой!» Перемѣнился вдругъ лицомъ паренекъ отъ однихъ мыслей этихъ… Будто испугался чего… Стоитъ не шелохнется съ кускомъ во-рту и уперся дикими глазами въ красавицу.

— Чего ты… такой стоишь!.. Оробѣла вдругъ Аксюта.

— Мысли глупыя на умѣ. Скучно вишь, сдается, одному здѣсь жить.

— Женился бы…

— Не пойдетъ ни одна. За бѣшенаго-то…

— Мало ли дѣвокъ на селѣ! Выбирай да и сватай…

— Не пойдетъ ни одна, говорю. Аль не слышишь!

Хочется Аксютѣ сказать что-то въ отвѣтъ. Больно хочется. Такъ вотъ слово это и просится, а она молчитъ…

А Кирякъ заладилъ свое.

— Я вишь «бѣшеный». За меня никакая дѣвка не пойдетъ. Коли отецъ съ матерью нудить будутъ, то и тогда не пойдетъ ни одна. Топиться побѣжитъ.

И ждетъ онъ, скажетъ Аксюта то слово свое, но дѣвица тоже уперлась въ полъ глазами быстрыми и — молчокъ. Усмѣхается въ сердцѣ своемъ, весело, лукаво… и молчитъ.

Ждалъ, ждалъ Кирякъ и понурилась на грудь голова молодая, тихо, понемногу клонилась, за то низко и повисла… Шепнулъ онъ еле слышно.

— То-то вотъ…

Услыхала дѣвушка слова эти, поняла хорошо; не мудреное дѣло такія слова понять… Поняла, и опять ничего не сказала.

Прошло не мало времени, не шелохнется Кирякъ. Заглянула Аксюта въ лицо его, сидитъ онъ тоскливый, будто хворый. Какое ни будь сердце, хоть желѣзомъ шитое, а колыхнется въ груди дѣвичьей… Вѣдь отъ нея это! Она наворожила эдакъ въ два раза.

Двинулась Аксюта на скамейкѣ, тлядитъ на него, губами двинула, сказать что-то хочетъ… Вотъ заговоритъ… Нѣтъ, ничего! Молчитъ красавица. Ужъ не баловство ли одно у нея на умѣ? Нѣтъ. Хорошія слова просятся на языкъ, не спокойна и ея грудь, бьется подъ шнуромъ сарафана, рука тоже шевелится, потянула ее къ Кирѣ сила-невидимка. Такъ что же? Не сподручно красной дѣвицѣ самой нахрапомъ брать… Ея дѣло молчанкой волю дать. Пусть беретъ… А этотъ сидитъ. Гдѣ ему брать!

И опять молчатъ, сидятъ, не шелохнутся.

Вдругъ двинулся Кирякъ, голову поднялъ, вздохнулъ.

— Что жъ, пойдемъ за грибами.

Аксюта отвернулась лѣниво въ окно и вздохнула протяжно.

— Пойдемъ, говоритъ, а сама думаетъ: "только того и будетъ?! «

И досада взяла красавицу. И еще пуще полюбился ей этотъ парень красивый да смирный.

„Вонъ Ванька Агаѳьинъ, какъ цѣпной песъ, налѣзаетъ… А этотъ на зло тебѣ, издалече поглядываетъ, будто не съ дѣвицей, будто съ попомъ бесѣдуетъ“.

XVI.

Пошли Кирякъ съ Аксютой въ лѣсъ на то же мѣсто грибное и шли не весело, будто лѣниво, мало и говорили, только изрѣдка парень взглядывалъ искоса на красавицу и думалъ: „Ужъ какъ пригожа-то“.

И каждый разъ что онъ взглядывалъ на нее, его точно въ жаръ бросало, духъ захватывало въ горлѣ.

Аксюта была въ короткомъ синемъ сарафанѣ, съ засученными рукавами на крѣпкихъ рукахъ. На ногахъ новые лапти. Рубаха бѣлая на груди тоже опять была растегнута отъ жары. Грудь подъ горломъ открылась бѣлая что снѣгъ. А горло словно какъ отрѣзано отъ тѣла коричневою полоской и само все темно, будто мѣдное стало отъ загара. И лицо темное, тоже солнцемъ пожжено, а румянецъ алый все жъ таки осилилъ позолоту солнечную и проступаетъ на круглыя щеки. Губы пухлыя и розовыя будто вишенья, глаза черные, быстрые, лукавые, все бѣгаютъ да искрятся, да вспыхиваютъ. Черная тяжелая коса виситъ за спиной и тянетъ голову. Не знаетъ красавица куда съ ней отъ жары дѣваться. То за спину откинетъ, то на плечо возьметъ, и, сбросивъ на грудь, длинный конецъ за поясъ заткнетъ, то опять за спину перекинетъ.

Лѣниво бродили по лѣсу и парень и дѣвица. Лѣниво въ овражину спустились, гдѣ грибное мѣсто зналъ Кирякъ. Лѣниво грибы собирали. И жара-то велика, да и сами-то они будто въ сердцахъ да въ обидѣ другъ на друга. Идутъ, молчатъ, не взглянутъ прямо другъ на дружку, а все наровятъ искоса, изподлобья глянуть, чтобъ непримѣтно было. Аксюта губы надула, будто обидѣлъ ее Кирякъ, а парень охаетъ да вздыхаетъ, будто хворость одолѣла вдругъ. Пришли они въ оврагъ, сѣли въ кустахъ отдохнуть и опять молчатъ… И лѣсъ непролазный, лохматый, тоже молчитъ надъ ними…

— Жара! шепнула Аксюта и, протянувшись на спину въ высокой травѣ, легла, закинула свои голыя руки, опрокинула и голову въ траву.

— Лѣто!.. тихо буркнулъ Кирякъ, косясь на дѣвицу, что лежитъ около него, высокогрудая, съ мѣдно-румянымъ лицомъ, съ круглой шеей, огненными глазами.

Она запрокинула голову среди муравы и цвѣту полевого на два листа большущаго лопуха, а третій надъ самымъ лицомъ нависъ и качается тихо; а молодая грудь выше лица поднялась и чуть-чуть шевелится ровно.

Лѣто краснымъ зовется, и точно что въ жаркое лѣто отъ горячаго солнышка все стоитъ червонное да красное.

Середь голого поля въ лѣтній день такъ и пышетъ пламенемъ, траву жжетъ; желтая да сухая хруститъ она подъ ногой. Тишь стоитъ душная, всякому малому вѣтерку радуется душа… Небо изъ конца въ конецъ чистое, голое, синее, развѣ гдѣ одиноко ползетъ облачко бѣлое; заплуталось бѣдное, потерялось въ синемъ морѣ небесномъ, плыветъ тихо, тихо, будто умаялось въ пути безъ конца, безъ начала; или стосковалось, что прильнуть не къ кому, а иди, плыви, сиротой горемычною… И ему страннику тверди небесной, будто жарко отъ солнца.

Середь поля мошка мелкая заливаетъ все, вздохнуть не даетъ, въ ротъ, въ уши, въ глаза лѣзетъ.

Не то въ лѣсу старомъ да густомъ, въ темной чащѣ Солдатской Сѣчи.

Маковки сосновыя да дубовыя стоятъ горячія, а внизу сумракъ, холодокъ, благодать. Наверху жарко да красно, а внизу-то синевой все затянуло. Сюда и птица на день запряталась да порхаетъ по холодку съ вѣтки на вѣтку, ждетъ сумерекъ, когда можно ей будетъ по верхушкамъ запрыгать, а то и въ поднебесье махнуть, утонуть въ той выси лазоревой, гдѣ человѣкъ только глазомъ да сердцемъ бываетъ.

И что за чудная да премудрая синева въ густомъ старомъ лѣсу, нѣмая, неразгаданная… Все видишь: сучья, вѣтки, мохъ, хворостъ, звѣря, птицу, мошку, букашку; все глазъ перебралъ и счелъ, а будто и не все… Будто есть тутъ еще что-то, чего не уловишь и не назовешь по имени словомъ человѣческимъ. А можетъ и нѣту его въ царствѣ лѣсномъ, а только сдается такъ душѣ. А можетъ и впрямь есть что, и смотритъ оно на человѣка, да со всѣхъ сторонъ заглядываетъ ему въ душу. Это знать тоже душа, да тоже безсмертная, вѣчная. Душа темная самого батюшки лѣса!

Тишь невозмутимая, никого нѣтъ кругомъ, ни единаго живого человѣка! А жизнь ключомъ бьетъ, кипитъ, клокочетъ. Во все проникла и во всемъ дышетъ. Сильная, молодая, стоглазая, стоустая…

И все это круговоротомъ жгучимъ идетъ; шевелится, глядитъ, стучитъ, поетъ, жужжитъ, летитъ, скачетъ. Вотъ заяцъ прыгнулъ и птицу спугнулъ, птица спорхнула, — вѣтка встряхнулась, и листъ развернулся, а съ листа букашка въ траву упала и муравьи отъ нея разбѣжались со страху.

И все свое дѣло дѣлаетъ, свою работу работаетъ, и, знать, свою тайную думу думаетъ, свою невнятную рѣчь ведетъ. И издавна идетъ тутъ война, вѣчная, неустанная, мудрая… Сошлись тутъ два воителя: жизнь со смертью. Сильна смерть, но жизнь еще сильнѣе. Здѣсь, гляди, смерть поборола, травку засушила, птицу убила, букашку, козявку придавила. Однимъ махомъ въ прахъ сто жизней превратила. А тамъ, глянь-ко рядомъ же… двѣсти другихъ жизней на свѣтъ выползли, шевелятся, дышатъ… И какъ ни сильна смерть, но много ей работы; безъ отдыха, безъ устали, упрямо и злобно воюетъ она и все жъ побороть по сю пору не можетъ.

Не узнать когда сошлись враги эти и схватились, не узнать когда покончатъ и кто кого одолѣетъ. Чудное это дѣло! Вѣчное это дѣло! Кто думаетъ, да гадаетъ про это дѣло, ничего не распознаетъ и загадки этой не осилитъ. Только одна душа человѣчья чуетъ это дѣло и чуетъ эту душу окрестную, какъ чуетъ и душу міровую. И чуетъ она, что всѣ тутъ сродни, всѣ дѣти одной матери; чада одной силы, великой, вѣчной, сокровенной, святой…

Кирякова душа чуяла душу лѣсную.

Въ лѣсу онъ выросъ, потому онъ и жилъ съ лѣсомъ душа въ душу. Словомъ назвать, пальцемъ показать, разумомъ разсудить все, что диковинно дѣется въ мохнатомъ царствѣ лѣсномъ изо дня въ день, каждый часъ и каждый мигъ, Киряку, извѣстно, не подъ силу было. Но каждый разъ, что засиживался парень лѣтомъ въ лѣсу, въ жаркій ли полдень, въ сумерки или въ ночь синюю, когда заря съ зарей сходится, это дѣло лѣсное и его захватывало и его за душу брало тихонько. И сладко трепетала и замирала душа.

Теперь, сидя около Аксюты, парень инымъ окомъ глянулъ кругомъ себя, и противъ воли подумалось ему:

„Всѣмъ-то хорошо на свѣтѣ… Вонъ двѣ букашки красныя ползутъ… Двѣ вмѣстѣ… Поди и у нихъ забота какая, аль дѣло свое есть… А то небось уходятъ куда подъ листъ отъ другихъ товарищей своихъ, чтобы тамъ гнѣздо строить… Только я вотъ какъ перстъ одинъ“…

— Ко двору пора! буркнула вдругъ Аксюта, не поднимаясь изъ травы и только, переложивъ голову на закинутыя руки, покосила на парня свои черные глаза, не то сердитые, не то усталые отъ жарищи.

— Посидимъ…

— Чего сидѣть?.. Чего высидимъ?.. Вона солнце куда ушло… А мнѣ далече…

— Версты всего три. И тѣхъ нѣтъ.

— Не тебѣ итти. У меня ноги не заячьи. Тоже умаялись за день, угрюмо говоритъ дѣвица. — Опоздаешь — заругаютъ. Не ровенъ часъ, тятька и отстегаетъ.

— Ну, пойдемъ, вздохнулъ Кирякъ. Когда опять-то ждать?

— Это зачѣмъ?.. совсѣмъ сердито огрызнулась Аксюта. — Что жъ я такъ и буду въ лѣсъ-то бѣгать? Чего я тутъ потеряла?.. Разъ пришла, ну и буде. Грибовъ-то этихъ и ѣсть некому.

Голосъ Аксюты такъ и билъ Киряка по сердцу. Шибко зла стала дѣвица, а за что? И Богъ ее знаетъ.

— Ишь вѣдь ты какая, сказалъ Кирякъ. — Не хочешь, не приходи, Богъ съ тобой… Сама сказывала, въ вечеру придешь, соловья послушать…

— Что мнѣ твой соловей! У насъ въ Машкиномъ бору не хуже твоего соловьи. Меня туда Ванька сводить обѣщался.

— Ванька! Ну и или туда! И слушай!.. вдругъ окрысился Кирякъ. Озлился онъ сразу такъ, что и не вспомнить ему, бывала ли прежде когда такая въ немъ злоба.

— Въ Машкиномъ бору, сказываетъ Ванька, такіе есть…

— Ванька! Лѣшаго ему… Первый онъ головорѣзъ. Его бы въ солдаты давно… Да мнѣ что… Иди съ имъ…

— И пойду!

— И иди!

— Да и пойду!

— А сюда съ нимъ не ходи.

— И сюда приду, коль вздумаю. Къ тебѣ въ избу съ имъ приду.

— Попробуй… Какъ бы я тоже васъ по-своему не наладилъ!

— Наладишь?! Онъ тебя, знаешь, какъ приметъ. Что тебѣ становой… Мысли всѣ растеряешь…

— Охъ, молчи! Молчи, озорная! ахнулъ вдругъ Кирякъ.

— Чего мнѣ молчать! Что ты баринъ что лй какой? Говорю, вмѣстѣ съ Ванькой къ тебѣ…

— Молчи! вскрикнулъ вдругъ Кирякъ и руки поднялъ на дѣвицу. Сверкнули глаза его огнемъ.

— Что ты! Иль драться вздумалъ.

— Убилъ бы я тебя!

— За что это? И Аксюта, приподнявшись, повернулась на бокъ и оперлась на руку. Лежитъ дѣвица и смотритъ. И глаза ея насмѣхаются надъ нимъ.

— А за то… За то… заворчалъ Кирякъ, — чтобъ моя ты была… Убилъ бы, да въ землю вотъ тутъ зарылъ, да и сидѣлъ бы надъ могилкой. Хоть мертвая, да моя бы…

— Убилъ бы?.. Убитые-то ходятъ безъ упокоя. И я бы къ тебѣ эдакъ въ избушку приходить стала по ночамъ.

— И ходи. Не боюсь. Я-бъ тебя ухватилъ въ охабку, да…

— Мертвую-то… Прытокъ больно! Ты и живыхъ-то дѣвокъ боишься! злобно разсмѣялась Аксюта и отвела глаза.

И не глядитъ ужъ дѣвица на парня. Будто не стоитъ онъ. того. Смотритъ она на кустъ черемухи, да ухмыляется ехидно и зубы бѣлые скалить межъ розовыхъ губъ.

— Боишься! повторилъ Кирякъ и головой тряхнулъ. Чего мнѣ бояться. Эка страсть?..

— Мертвую бы!.. ехидно бурчитъ все Аксюта не глядя. И живой-то боится. Кисляй Кисляичъ!

— Тебя что ль боюсь-то, глупая…

— Подшибленый…

— Ну смотри ты! Какъ бы я тебя тутъ въ лѣсу… Смотри…

— Давно смотрю-то. Глаза просмотрѣла. Эхъ, да что тутъ!.. Взяла бы я тебя за хвостъ, да объ земь…

И Аксюта ужъ не балагуритъ, а совсѣмъ злится, подняла, руку на парня и замахнулась. Кирякъ ухватилъ эту руку въ обѣ свои, стиснулъ и глядитъ красавицѣ въ румяное лицо, будто спрашиваетъ что глазами. И духъ занялся въ немъ, сердце стукнуло.

— Охъ ты, Аксюта… еле-еле шепчетъ онъ, обмирая.

Аксюта живо поднялась, сѣла, сразу вцѣпилась обѣими руками въ его рубаху и, упираясь, потянула его…

— Еще кто кого! Я одолѣю и не такого какъ ты, пучеглазый! разсмѣялась красавица какъ-то чудно. Будто не до смѣху ей совсѣмъ.

И Аксюта потянула еще сильнѣе. Кирякъ ухватилъ дѣвушку за обѣ руки и дернулъ къ себѣ… И не очень ужъ сильно и дернулъ-то… Да знать захотѣла дѣвица силой потягаться, обхватила парня за шею руками, стиснула голову, и крѣпко прижалась лицомъ пламеннымъ къ его лицу. И покатились оба съ размаху въ траву высокую.

— Охъ, Аксютушка! простоналъ Кирякъ, будто прощенья просилъ.

Поборола знать дѣвица воструха.

Спугнули парень съ дѣвицей зайца изъ норы, какъ покатились по травѣ.

Давно слышалъ онъ рѣчь человѣчью около себя и притаился за пенькомъ. Авось пройдутъ мимо. А они сѣли тутъ, да еще кричали, бранились. Атамъ вдругъ еще хуже вышло, подрались и чуть не задавили его враги. Вскочилъ зайка косой и шаркнулъ чрезъ траву въ чащу; зацѣпилъ только лапами по одуванчику. Посыпался пушокъ сѣрый и полетѣлъ въ лица горячія что лежатъ въ травѣ…

Косой ускакалъ; а тутъ въ травѣ, гдѣ Аксюта съ Кирякомъ остались, стало тихо, мертво, будто и нѣтъ никого.

Тихо гладитъ Аксюта парня руками по головѣ и тихо молча цѣлуетъ въ глаза, въ губы, въ щеки. Обомлѣлъ Кирякъ, и не знаетъ, живъ онъ, или померъ. И то никакъ померъ. Должно это смерть эдакъ приходитъ къ людямъ. Въ глазахъ все темно, голова огнемъ горитъ, лицо опаленое, а на душѣ сумятица такая, что вотъ сейчасъ все тѣло разнесетъ на части.

Не скоро заговорили парень съ дѣвицей, а какъ заговорили, то околесицу понесли. И не разберешь о чемъ. И сами-то знаютъ ли, о чемъ воркуютъ.

А солнце не ждетъ, давно сѣло за краемъ земли… Встрепенулась вдругъ Аксюта.

— Домой пора. Бѣда! Покуда добѣжишь, смеркнется.

И вскочили оба, и припустились изъ оврага что есть духу.

— А грибы-то… вспомнилъ Кирякъ, на бѣгу.

— А, ну ихъ… Каки тутъ грибы.

— Какъ же такъ-то?

— Грибы-то, Кирюша, я и въ тотъ разъ въ рѣчку забросила, смѣется Аксюта. — У насъ ихъ тятька не любитъ. И намъ ѣсть не велитъ.

— Зачѣмъ же нонѣ-то зря ходили, да набирали опять?

— Да вѣдь я ради грибовъ въ лѣсъ-то… Охъ, да оловянная же ты башка! ахнула Аксюта.

И опять припустились они и скоро были ужъ на опушкѣ.

Долго прощались Кирякъ съ Аксютой на опушкѣ лѣсной. Совсѣмъ темно стало, а они все прощаются да смѣются.

— Эка день коротокъ! пожалѣлъ Киря, идя въ избушку. — Вотъ не успѣешь оглянуться, и ночь.

Полно, коротокъ ли? Прежде все дологъ былъ, да вдругъ нынѣ коротокъ сталъ. Оглянуться въ день цѣлый сто разъ успѣешь. А вотъ нацѣловаться досыта, во сто лѣтъ не успѣешь.

XVII.

Что жъ это, солнце что ли поднялось среди ночи темной и ярко озарило одну избушку среди тьмы, среди лѣса, утонувшаго во мракѣ ночи? Нѣтъ, не одно солнце, а десять ихъ взошло и всѣ свѣтятъ ярко на одну избушку, все освѣтили въ ней золотымъ сіяніемъ, отъ уголка, гдѣ половица тайная, до печурки, гдѣ заяцъ спитъ, отъ иконъ и ликовъ святыхъ до самой глуби сердца Кирякова. Все горитъ чуднымъ радужнымъ огнемъ, все сіяетъ золотомъ, все блеститъ и искрится, будто сотни алмазовъ разсыпались вдругъ по всей избушкѣ…

Нѣтъ, избушка также мирно пріютилась среди полянки и укрыта тьмой полуночи, какъ и лѣсъ, и село, и весь видимый міръ Божій. Это не солнце свѣтитъ съ неба среди ночи, а счастье въ ожившей душѣ Киряка освѣтило все, и въ немъ, и вокругъ него.

Это счастье — тоже солнце золотое, лучистое, теплое, но обманчивое, лживое. Придетъ день, и вдругъ нѣтъ зари и не жди восхода. Пропадетъ это солнце твое пропадомъ и на вѣки. Теперь освѣтило оно вдругъ и разогнало тьму съ души Киряка, но чѣмъ лучезарнѣе восходъ этого солнца, тѣмъ быть можетъ внезапнѣй и страшнѣй будетъ ночь, что надвинется послѣ него, ведя за собой тьму кромѣшную души одинокой, жизни лишней…

Охъ, помнить бы надо Киряку слова старой бродяги, вѣчной странницы міровой, что говорила ему: „съ однимъ поцѣлуемъ что просятъ люди, тысячу слезъ даромъ даю я въ придачу!“

Да и помнилъ бы Кирякъ, такъ все одно пропалъ бы. Не его вина…

Виновата та святая волна что вѣки-вѣчные съ силой богатырскою льется, поливается по всему, что живетъ на міру, по всему, что дышетъ. Что это за волна? Словомъ не назовешь. Коли хочешь имя знать, такъ поди подслушивай не рѣчи людскія, а ихъ поцѣлуи. Подслушивай сердцемъ то нѣмое томленье, что въ ночь майскую разлито по всему міру Божьему и охватило все, отъ былинки въ дубравѣ мохнатой и темной, до звѣздочки въ чистой лазури небесъ.

Да, пришелъ чередъ, полюбилъ Кирякъ, полюбилъ безъ ума, безъ памяти, днемъ и ночью, утромъ яркимъ, вечеромъ тихимъ, у него все одно въ головѣ, все одно на душѣ… все Аксюта.

Старая сказка: любиться. Старая и безсмертная. Давно міръ Божій стоитъ, старый-престарый онъ старичина, годамъ своимъ счетъ давно потерялъ и сызнова считать началъ; давно и люди на немъ живутъ; много всякаго бывало да сплывало и промежъ ихъ, и званья не осталось. И жили-то всѣ люди на разные лады, а любились, да по сю пору все любятся, все на одинъ ладъ. Сказка старая, а конца ей нѣту, да и не будетъ во вѣкъ, потому что хороша ужъ больно. Стоялъ свѣтъ и будетъ стоять, а умнѣе той сказки не придумать людямъ.

Повадилась Аксюта въ лѣсъ ходить. Кирякъ знать приворотомъ приворожилъ красавицу. Дня не пройдетъ, чтобы дѣвица не прибѣжала въ избушку.

Замѣтилъ староста Филиппъ Андронычъ, что повадилась дѣвка за грибами, да за ягодой. А ходитъ одна… Иной разъ подстережетъ ее. Одна пошла, одна и назадъ идетъ. А парни на селѣ все лядащіе, да и зачѣмъ имъ въ лѣсъ ходить, на то огороды да задворки.

А въ лѣсу кто жъ? Одинъ Кирякъ „бѣшеный“ живетъ. Къ нему дѣвицу, поди, калачомъ не заманишь.

„Видно и впрямь до ягоды охотница стала Аксюта“, разсудилъ Филиппъ Андронычъ. „Ну и пусть себѣ отходится. Объ осень надо замужъ отдавать, тогда ужъ наработается вдоволь, тягло-то отбывая съ мужемъ“.

Кирякъ съ Аксютой видались и разсуждали какъ имъ по закону Божьему дѣло свое обдѣлать. Давно ужъ показалъ Кирякъ Аксютѣ половицу и деньги свои… Разсудила Аксюта, что тятька Филиппъ Андронычъ за деньги его не поглядитъ, что онъ бѣшенымъ слыветъ.

— Пришлю я тебѣ Матрену, Кирюша, рѣшила разъ Аксюта. — Знаешь Матрену Безродную? Ну вотъ я ее пришлю, а ты и посылай ее къ намъ свахой. А я ужъ ходить сюда обожду, а то тятька ужъ обѣщать часто сталъ, что меня за шатанье мое отстегаетъ, да на село наше прежнее переселитъ. Тогда бѣда.

Ушла Аксюта. Прошло цѣлыхъ три дня… и ни слуху ни духу. Ни Аксюты, ни Матрены Безродной. Закручинился Кирякъ и духомъ смутился.

„Знать провѣдалъ все Филиппъ Андронычъ. Дѣвку отодралъ и заперъ въ чуланъ, а меня драть отложилъ до воскресенья, когда послободнѣе. Ну, а деньги? Небось Аксюта про деньги тоже сказывала. Ну, какъ отберетъ за оброкъ, за цѣлые девять родовъ. Охъ, бѣда, бѣда… Связался съ народомъ не даромъ. А все окаянная воструха Аксюта… Охъ, Господь съ ней! Чего это я ругаюсь“.

Такъ вотъ сидѣлъ Кирякъ у моря, погоды ждалъ и смущался разными мыслями. Иной разъ еще бѣдовѣе мысли въ голову ему лѣзли.

„А ну, вдругъ я повѣнчаюсь, заживу купцомъ, скотину всякую заведу… А тутъ вдругъ, живехонекъ дядя Власъ, придетъ отъ Гроба Господня, да скажетъ: подай мнѣ мои денежки Божьи, что я на храмъ собиралъ отъ православныхъ… Помилуй Богъ!“

И ужъ совсѣмъ лихорадка принималась трепать Киряка.

XVIII.

Наконецъ дождался Кирякъ, пришла Матрена Безродная. Объяснилъ онъ ей свое дѣло и удивилъ ее. Сначала отказалась баба наотрѣзъ, даже ругаться стала.

— Съ какихъ же я безумныхъ глазъ пойду этто тебя сватать? Да еще къ старостѣ. Ты же бѣшеный.

Долго уговаривалъ ее Кирякъ и умасливалъ всячески, но безъ толку, и только смогли дѣло повершить три рубля. Взяла, Матрена деньги и не знаетъ класть ихъ въ карманъ или нѣтъ. И деньги большія, да и отъ „бѣшенаго“. Можетъ это онъ насмѣхается зря. Можетъ бумажка-то по виду только на деньги смахиваетъ.

— Что жъ, парень, аль у тебя много ихъ, что такъ-то зря суешь?

— Стало есть, тетка, то не твоя забота, бери. Дѣло справишь, еще приходи получать.

— Ишь вѣдь… Ну стало и впрямь надыть идтить… свахой.

Стала собираться Матрена Безродная на село и все головой трясетъ. Дѣло-то диковинное.

— А ну, меня староста отстегать велитъ. Срама такого не изживешь. За что другое народъ порютъ. И меня не разъ, въ жисти пороли. А за сватовство отстегаютъ, тогда хоть, скрозь землю провались; на селѣ на сто годовъ помнить будутъ, что Матрена сваха стеганая. Золъ у насъ народъ зубы скалить. Такъ стеганой свахой и пойдешь у нихъ. Вотъ что, голубчикъ ты мой.

Уломалъ таки Кирякъ Матрену. Собралась она въ воскресенское и ужъ на крылечкѣ вдругъ вскинулась, да назадъ.. — Чего? Аль забыла что…

— Парень! Да попъ-отъ тебя вѣнчать станетъ? вопросила она.

— Дура! Ты что ль будешь?

— Ну, а не станетъ? Батюшка у насъ куды крѣпокъ. Надысь Евлампія хоронить не хотѣлъ. Пять денъ билися съ нимъ а такъ и эдакъ, просто не приведи Богъ, намучились, парень. Чего, чего не пробовали. Провонялъ всю избу.

— Ну, ну. Иди ужъ. И на батюшку я знаю такой наговоръ, что захочу, онъ меня съ бѣлкой повѣнчаетъ. Вотъ что!

— И вотъ врешь!

— Не вру. Наговоръ такой знаю.

— Съ бѣлкой? Это небось грѣхъ? Чуденъ ты, парень.

Ротъ разинула Матрена и подумавъ собралась и вышла.

Сошла она съ крыльца, перешла поляну, ужъ въ лѣсъ было вошла и вдругъ назадъ опять идетъ.

Опять знать забыла что.

— Эй, тетка! крикнулъ Кирякъ чрезъ всю поляну. — Уходи. Не то три рубля мои отдавай!

Стала Матрена, поглядѣла издали на избушку и, обтеревъ у себя губы рукой, повернула на дорожку въ лѣсъ и пропала въ чащѣ.

— Что-то Богъ дастъ? вздохнулъ Кирякъ. Пора-бы.

Ужъ скоро вотъ двѣ недѣли должны минуть, что все въ головѣ у него точно ходуномъ ходитъ. Давно-ль онъ жилъ одинъ-одинехонекъ съ своими пріятелями, а тутъ… Аксюта!.. И отъ Аксюты все вверхъ дномъ стало. Глаза ея черные, да губы горячія, да грудь высокая, трепетная — все въ умѣ у него; днемъ — какъ сонъ какой, а ночью во снѣ — какъ на яву. Что было у нихъ въ оврагѣ, кажись, во сто лѣтъ быльемъ не заростетъ.

Шарику же все это было не по нутру. Новые порядки, новый народъ чужой, да пуще всего мыканье хозяина изъ язбы на крыльцо, съ крыльца въ избу, а тамъ въ огородъ, а тамъ въ лѣсъ, да все безъ дѣла, съ пустыми руками. Часто глядѣлъ Шарикъ на хозяина, и будто говорилъ:

— Чего ты это снуешь? Эка вѣдь не сидится!

Иной разъ заговоритъ Кирякъ и руками разводить начнетъ. Шарикъ къ нему вскочитъ. Прежде бывало-хозяинъ больше все съ нимъ разговаривалъ. Подойдетъ Шарикъ, замахаетъ хвостомъ и морду сунетъ ему въ животъ или въ руку.

— Ну, тебѣ что, глупый? Куда лѣзешь? досадливо скажетъ хозяинъ.

Отойдетъ Шарикъ и ляжетъ въ углу, а самъ смотритъ. Иной разъ опять соберется вскочить къ хозяину, но привстанетъ только и не идетъ… кажись не его надо. И опять ляжетъ.

— Ужъ и не поймешь нонѣ тебя! думается Шарику.

XIX.

Разъ сидѣлъ хозяинъ не шелохнувшись на лавкѣ и думу думалъ, а Шарикъ собрался, какъ всегда, мухъ ловить по полу. Вдругъ закричалъ на него Кирякъ не своимъ голосомъ:

— Ты! Чертъ! Испужалъ даже. Эка распрыгался. Лежи смирно.

А Кирякъ злобенъ былъ оттого, что ужъ третій день ждалъ отвѣта съ села.

Нѣтъ ничего! Провалились всѣ. Аксюта могла бы навѣдаться. Нѣту. Матрена еще вчера должна бы прійти. И тоже нѣтъ.

„А ну, и въ самомъ дѣлѣ попъ вѣнчать не захочетъ?“ пришло Киряку на умъ. „Вретъ. Дамъ ему десять рублевъ, такъ и впрямь съ бѣлкой обвѣнчаетъ.“

Вдругъ смотритъ Кирякъ, вышелъ изъ лѣсу на поляну мужикъ рослый и здорово шагаетъ къ нему. Голову нагнулъ, въ землю глядитъ, лица не видно, шапка торчитъ торчкомъ;, идетъ мужикъ прямо на избу, торопится, а ни разу и не глянулъ на нее. По всему видно, человѣкъ не простой. Либо» десятскій, либо даже изъ стана кто…

— Ахти! ахнулъ вдругъ Кирякъ и заметался въ горницѣ не хуже зайки пріятеля. — Самъ онъ Филиппъ Андронычъ! Староста! Батька ея. Ой, дрянь дѣло. Бѣда идетъ въ избу. Бѣдовая бѣда идетъ. Авось, только драть. Авось, отдеретъ, да уйдетъ съ миромъ…

Поднялъ голову мужикъ предъ крыльцомъ, остановился и глянулъ на избушку. Лицомъ угрюмъ и суровъ, но не отъ заботы, а отъ природы таковъ видно.

— Онъ! онъ! Самъ пришелъ вмѣсто сватовъ, говоритъ. Кирякъ про себя. — Чтой-то будетъ! Не отдалъ бы въ солдаты.

Оробѣлъ малый до страсти. Хоть бѣжать. Да куда бѣжатьто? Подъ печь, думаетъ, влѣзу. Не найдетъ — уйдетъ. Да гдѣ тебѣ! Не махонькой. Прежде лазилъ, а теперь не пролѣзешь. Ай попробовать! Да нѣтъ, куда тебѣ!.. Великъ. А крыльцо ужъ скрипитъ. Вотъ и дверь отворилась. И негаданный гость стоитъ на парогѣ.

Вошелъ староста, снялъ шапку, помолился на иконы и сталъ глядѣть на Киряка во всѣ глаза, а самъ бороду ерошитъ и усмѣхается. Не то ласково да добромъ, не то съ сердцовъ смѣхъ его взялъ.

— Здорово, бѣшеный.

— Здравствуй, Филиппъ Андронычъ… хрипнулъ Кирякъ.

И языкъ не вертится у него и въ горлѣ першитъ, будто съ мороза осипъ.

— Ну сядемъ, будто гости, сказалъ староста себѣ самому, опять усмѣхаясь.

И сѣвъ на скамью у окна опять глядитъ на парня во всѣ глаза. Кирякъ стоитъ и руки ужъ трясутся.

— На селѣ баютъ… Ты дѣвокъ вишь ловить сталъ въ лѣсу, да ворожить ихъ. А?..

Прошепталъ что-то Кирякъ. А что собственно, и самому ему совсѣмъ не понятно.

Крякнулъ староста и опять бороду ерошитъ.

— Вотъ что паренекъ… Слышь-ка… Ты кнута ременнаго не отвѣдывалъ?.. Ну, говори.

— Н-нѣтъ.

— А каши березовой?

— Н-нѣтъ.

— То-то, парень. Видать… что не пробовалъ. Вотъ эдакъ-то завсегда… Какъ кого не порятъ… И что изъ него, Господи Іисусе, выростется… Озорничество, конокрадство, огородничество, богохульничанье и всякое такое шельмовство; начнетъ съ гороху, да огурцовъ, а кончитъ кружками церковными да конями… Вотъ ты, по дальности разстоянія и по множеству моихъ у меня барскихъ дѣловъ, у меня изъ памяти вышелъ… Не дралъ я тебя ни разу… Ну вотъ, гляди что вышло… Мою дѣвчонку спроворилъ и къ себѣ зазвалъ. И такого туману напустилъ, что мнѣ вотъ самому въ лѣсъ къ тебѣ итти довелось.

— Филиппъ Андронычъ! вдругъ заговорилъ Кирякъ. — Я не по озорничеству. Я озорникомъ не былъ. Гдѣ тутъ, въ лѣсу живучи, къ этому дѣлу озорному привыкнуть. Я по совѣсти. Вотъ что, Филиппъ Андронычъ… Я тебѣ какъ предъ Господомъ Богомъ… Дай сказать… Дай сказать, вотъ… по совѣсти, какъ на суду Божьемъ, скажу.

Кирякъ показалъ на образа и перекрестился. И вдругъ тутъ же, видитъ онъ, засіяло, заблестѣло у него предъ глазами пятно какое-то серебристое и въ пятнѣ этомъ и Филиппъ Андронычъ весъ расплылся. И мокро стало на лицѣ. А это вишь слезы въ глазахъ у Киряка. Давно не плакалъ парень. Съ той поры не плакалъ, что отъ страху вылъ въ лѣсу одинехонекъ. И теперь не отъ страху плачетъ.

— Ну, ну! Отчего не послушать. Бреши.

Сталъ Кирякъ говорить часто да много. Откуда что у него бралось… Староста глаза раскрылъ, ротъ разинулъ и какъ ерошила бороду рука съ мѣднымъ кольцомъ на пальцѣ, такъ и осталась, замерла, вцѣпившись въ русыя лохмы бороды его окладистой.

Ухватилъ эдакъ самъ себя за бороду Филиппъ Андронычъ и слушаетъ. И Шарикъ, сидя на полу, голову задралъ и выпучилъ глаза, да новостривъ уши, тоже слушаетъ хозяина.

— Во какъ! Во!.. говоритъ его морда умная. — Ты тамъ хоть и староста, а мы во какъ.

Долго говорилъ о себѣ Кирякъ. Дошло дѣло и до денегъ.

— Ну, а деньги? закончилъ Кирякъ. — Деньги вѣстимо не ворованныя. Поясницей нажита половина, другая дареная: за нихъ отвѣтъ и передъ Богомъ и предъ тобой могу держать. Деньги говорю, твои. Хоть сейчасъ бери. Мнѣ съ Аксютой тутъ ихъ не надо. Ее-то мнѣ… въ хозяйки отпусти. А деньги! Прахъ ихъ возьми! Кирякъ махнулъ рукой и замолчалъ.

Задумался староста, пальцы толстые изъ бороды ужъ вытащилъ, шапку теперь мнетъ и въ полъ глядитъ. И молчокъ, ни слова. Ужъ много больно парень-то выклалъ, да гораздо расписалъ.

— Вонъ оно какъ! шепнулъ староста въ полъ. — Д-дѣло. Да! Поди-ко вотъ, разсуди. Въ лѣсу-то живши… А?!

Кирякъ, не долго думая, бултыхнулся мужику въ ноги.

— Филиппъ Андронычъ! всплакнулъ онъ снова.

— Филиппъ-то я, Филиппъ! протянулъ съ разстановкой староста. — И Андронычъ… Опять я же все… И староста… Та-акъ. И дѣвчонка у меня — удержу нѣтъ ей. Воструха, что не знаешь за какой ее хвостъ ухватить. И ты тоже парень съ виду ничего. Смиренъ, ну и домовитый тоже. Слова нѣтъ, домовитъ. Ишь развелся какъ, въ лѣсу живя. Да дѣло-то, парень, это непокладное, мудреное. Въ годъ не осилишь… Д-да. Вотъ Безродную я Ѳомкѣ приказъ далъ отстегать за сватовство, а теперь, гляди вотъ, самъ словно въ зажорѣ сѣлъ. Народъ-отъ и скажетъ, что ты колдунъ. Матрену-то молъ отдралъ, а самъ пошелъ и съ дивомъ-дивнымъ назадъ пришелъ.

— Филиппъ Андронычъ! Что народъ баетъ, не переслушаешь. Тебѣ вѣдомо, что не бѣшенъ я. Такъ чего же?

— Ты, парень, этого смыслить не можешь. Былъ такой-отъ вотъ, какъ ты, кусаный волкомъ, въ Маркеловыхъ дворикахъ… Все ничего, да ничего, не бѣшенъ былъ. И въ церковь ходилъ, и въ кузнецахъ былъ, поддувало ворочалъ… И всякое такое… Ань вдругъ, разъ и вцѣпился въ пастуха, да и пошелъ кусать. Ползаетъ по звѣриному и кусаетъ. На цѣпь посадили. Цѣпь грызъ. Въ городъ свезли, онъ въ городѣ городничаго за штаны зубами сгребъ. Да! такъ вотъ подполозъ сзади и вцѣпился какъ песъ. Вотъ что… Ну… А что полюбилась тебѣ дѣвчонка, такъ это все баловство. Года твои такіе и время стоитъ — жара. Разлюбится. И заживешь опять по-старому, одинъ…

— Богъ съ тобой, Филиппъ Андронычъ. А я скажу, мнѣ коли безъ Аксюты, такъ въ гробъ ложись. И ей тоже я по душенькѣ пришелся.

— Ну, бабье дѣло что?! Она этого не смыслитъ. Повоетъ, да и отойдетъ отъ нея. А то выпорю, да заставлю. У меня ей и сосватанный есть, Агаѳьи Матвѣвны сынъ, Ванюха. Дѣвка товаръ такой, не залеживается никогда. У меня ихъ три, а гляди, объ будущую зиму всѣхъ разсую по сосѣдямъ.

Долго бился Кирякъ со старостой и все не вставалъ съ полу, все кланялся въ ноги. Наконецъ добился парень того, что староста спросилъ:

— Ну, а деньги-то, впрямь, не самодѣльныя?

Кирякъ вскочилъ съ радости, бросился въ уголъ, сдвинулъ ларь и, поднявъ половицу, сталъ выгребать горстями на полъ и мѣдяки, и свѣтляки, и бумажки.

Всталъ и Филиппъ Андронычъ со скамьи и подошелъ глядѣть.

— Поди жъ ты… А? Въ лѣсу-то живши. Что жъ бы ты на селѣ-то скопилъ… Сколько жъ тутъ?..

— И не вѣдаю, Филиппъ Андронычъ. Должно за сто рублевъ перевалитъ.

— За сто? Ой, врешь… Гдѣ за сто! Ты поди и счетовъ не знаешь. Гдѣ за сто! Давай-кось перечту, ласково заговорилъ ужъ Филиппъ Андронычъ.

Сѣлъ староста на полъ, шапку отложилъ, и началъ отсчитывать да столбики класть… Долго считалъ, раскладывалъ, пальцемъ тыкалъ и наконецъ взялъ палецъ въ ротъ… сбился.

— Тьфу… Сызнова надо начинать.

Глянулъ онъ подъ половицу, а тамъ еще столько же мѣдяковъ, да свѣтляковъ да бумажекъ, коли не больше.

— И ихъ, парень. И впрямь за сто перевалитъ. Скажи ты на милость… Како дѣло! А?!

И староста совсѣмъ выпучилъ глаза на парня.

Кирякъ весело усмѣхался.

— Что жъ это, парень? Аль ты всю жисть проѣзжихъ въ лѣсу бивалъ, да ограблялъ? смѣется староста.

— Какіе тутъ, Филиппъ Андронычъ, проѣзжіе, въ Солдатской Сѣчи? тоже смѣется Кирякъ. — И воронъ пролетныхъ не бываетъ. Одинъ мѣсяцъ по небу ночью проѣзжаетъ, отъ Воскресенскаго вашего къ Матвѣевкѣ…

— Ишь какъ сказываетъ… удивился староста. — Чуденъ ты. Мѣсяцъ вишь проѣзжаетъ у него… Право чуденъ…

И оба весело разсмѣялись. Староста задумался, глядя на полъ, усѣянный не сочтенными столбиками.

— Да! Настоящіе… Что жъ? Деньги они. Какъ быть должно, заговорилъ онъ самъ себѣ. — И это въ лѣсу-то живши? Въ лѣсу-то? Я думалъ Аксютка по дѣвичьей глупости брешетъ.. Анъ вонъ. Деньги, то жъ намъ теперь дѣлать-то? Видно по рукамъ ударить. Ай-да бѣшеный! Въ лѣсу-то живши?

Чрезъ полчаса деньги опять ссыпали назадъ, половица была накрыта, ларь опять на мѣстѣ, а староста собирался домой.

— Ну, нареченный, поцѣлуемся. Что жъ будешь дѣлать! Приходи на село. Откладывать свадьбу нечего. Въ воскресенье въ предбудущее и отпируемъ. Чего ждать!..

Кирякъ затрясся отъ радости и опять хотѣлъ въ ноги броситься.

— Да не бултыхайся! Что ужъ тутъ ползать, развелъ руками староста. — Дѣло такое, что хоть другимъ у тебя въ ногахъ валяться. Колдовство дѣло, просто.

Филиппъ Андронычъ вышелъ изъ избушки, и, идя по полянѣ домой, еще раза два развелъ руками по воздуху.

XX.

Въ сумерки прибѣжала запыхавшись Аксюта, такъ и ворвалась въ избушку. Кирикъ только привстать успѣлъ, и повисла дѣвица у него на шеѣ и прижалась крѣпко…

— Тятька! тятька… повторяетъ Аксюта, но задохнувшись отъ бѣга своего и выговорить не можетъ. — Въ воскресенье…

— Знаю… Въ воскресенье, понялъ Кирякъ, — а нонѣ вторникъ. Долго ждать.

— Вѣстимо долго. Повѣнчали бы заутро и слава Богу.

— Ну садись, разсказывай. Какъ Филиппъ Андронычъ во двору-то, да на селѣ оповѣстилъ всѣхъ?

Аксюта разсказала, что когда батька пришелъ изъ лѣсу и объявилъ, что просваталъ ее за Киряка «бѣшенаго», то они никто въ толкъ не возьметъ, думали всѣ, что староста зря балуется. А какъ повѣдалъ, подъ клятвенное обѣщаніе не болтать, про деньги-то, всѣ домочадцы и рты разинули. Теперь, поди, ужъ изъ двора во дворъ народъ ходитъ и галдитъ про свадьбу.

— Ванька навѣдывался къ намъ, прибавила Аксюта. — Сначала не вѣрилъ, а потомъ и ругаться началъ, и позорить: что, дескать, бѣшенятъ разводить будете, и что вашихъ дѣтокъ на цѣпь сажать будутъ въ городѣ. Тятька его спровадилъ. За нимъ и сама Агаѳья Матвѣвна приволоклась и тоже зубоскалитъ. Тятька долго терпѣлъ, но на послѣдахъ осерчалъ и обругалъ ее. Она стала ему выговаривать, что у Ваньки сто рублевъ, да домъ… Тятька не стерпя ей и сказалъ: а у Киряка-то, поди, подъ половицей и всѣ триста, да тоже домъ.

— Ну что жъ?

— Какъ отрѣзало ее. Разинула пасть, постояла да и ушла.

— Дѣло-то это не ладно, Аксютушка. Зачѣмъ Филиппъ Андронычъ бухнулъ про деньги чужимъ-то людямъ?

— Ей на зло. Не стерпѣлъ ужъ.

— Ну вотъ, гляди, дойдетъ до барыни и велятъ отобрать.

— Какое дойдетъ! Барыня, слышь, въ Нѣметчину за водой поѣхала. На цѣлое лѣто собралась.

— Какъ за водой! Что ты путаешь? Нешто господа воду возятъ? Я тоже во двору былъ, порядки барскіе знаю.

— Вѣрно говорю. А вернется когда, то мы деньги затратимъ и скажемъ: похвастали.

Между тѣмъ смерклось совсѣмъ и Аксюта собралась домой. Кирякъ пошелъ проводить ее до поля.

— А вѣдь Матрену-то, покуда тятька былъ у тебя, выпороли за сватанье. Ей-Богу!

— Вона дѣло-то какое! Что жъ Филиппъ-то Андронычъ?

— За брата ей зачелъ. Ейному брату чередъ былъ. За гусей. Все съ пруда слетаютъ на рѣку. Ужъ ему за то семь разъ было. Теперь осьмой-отъ разъ зачли.

— Семь разъ драли, и все изъ-за однихъ гусей? закачалъ Кирякъ головой.

— Семь разъ, Кирюша.

— Ну, а гуси, поди все слетаютъ?

— Вѣстимо слетаютъ. Птица. Не понимаетъ.

— За что жъ человѣка-то обижать за птицу глупую, за туся!..

— Чуденъ ты, Кирюша! воскликнула Аксюта. — Такъ не гуся же драть-то. Ну, вонъ и село. Прости. Вертай домой.

Они простились. На селѣ Аксюта содомъ нашла.

Приди опять Французъ войной и будь битва опять у Солдатской Сѣчи, то не переполошились бы Воскресенцы столько же, сколько отъ вѣсти что прошла по избамъ. Какъ громъ съ молніей ударила по избамъ вѣсть о сватовствѣ да вѣнчаньи Киряка «бѣшенаго». Прямо рѣшили головы, что Кирякъ колдунъ, самого Филиппа Андроныча заколдовалъ. Пошелъ староста въ лѣсъ за расправой съ озорникомъ, а вернулся тестемъ. Вотъ такъ блинъ!

У Киряка на полянѣ и въ избушкѣ на другой же день перебывало тоже чуть не все село, со смѣшками да опросами, съ ахами, да съ охами. Ванька Агафьинъ тоже былъ и хоть скавывалъ, что коли ужъ пойдетъ въ лѣсъ, такъ затѣмъ, чтобъ изувѣчить бѣшенаго колдуна, однако позубоскаливъ, ушелъ безъ драки. Шибко не полюбилась Киряку рожа Ванькина.

У Киряка отъ всего народа, да отъ разтабарываній пустыхъ, голова кругомъ пошла. Шарикъ и тотъ ошалѣлъ, сбился съ панталыку своего песьяго и не зналъ что ему — лаять ли, кусать ли налѣзающихъ гостей или лаской ихъ встрѣчать. Соловушка пѣть пересталъ. Не любилъ онъ народъ. А тутъ то и дѣло теперь около избушки говоръ да смѣхъ, да тарабарщина людская.

На третій день утромъ, чѣмъ свѣтъ, опять прибѣжала Аксюта и подняла свой содомъ въ избушкѣ. Всѣмъ досталось отъ ея балагурства, и хозяину, и Шарику, и всѣмъ сожителямъ. А пришла она по дѣлу, сказать Киряку, чтобъ ни за сто рублевъ не сказывалъ никому про свои деньги. А на селѣ пущено, что тятька про его деньги со зла вралъ.

— Тятя указалъ тебя упредить. Говоритъ, помилуй Богъ, не барынѣ отберутъ, а хуже того, лихіе люди ограбятъ, и тебя убьютъ. Тутъ вѣдь въ лѣсу! Собирался ужъ взять онъ деньги отсюда къ себѣ, для вѣрности, да говоритъ, ты не довѣришь.

Наконецъ, приласкавъ Шарика, пугнувъ Косого и треснувъ Киряка по спинѣ прутомъ… собралась Аксюта домой. Она бѣгомъ пустилась и Кирякъ проводилъ ее до самой рѣки, хотѣлъ даже до села дойти. Да народъ увидитъ, а имъ негоже теперь вмѣстѣ на глаза народу лѣзть.

— Смотри, парень, женимся, я тебя бить буду, грозилась прощаясь Аксюта. — Я куда злюча. Въ гробъ заколочу.

— Ладно, бей, только руки себѣ не обколоти, а то мнѣ же обидно будетъ.

Порѣшили они быть Киряку за утро у нихъ со свахой. Хоть и со стеганой ужъ за сватовство, да что жъ дѣлать; обмахнулся Филиппъ Андронычъ, заспѣшилъ…

XXI.

Въ полночь страшенъ лѣсъ дремучій. И не вѣсть что чудится человѣку за всякимъ кустомъ, подо всякою вѣткой. А на дѣлѣ-то, нѣтъ ничего. За кустомъ лохматымъ зайка прилегъ или хитрая лиса прикурнула и боится… да не лѣшаго, а человѣка, охотника, собаки его. Подъ листомъ букашка отдыхаетъ въ своей норкѣ, и боится тоже, да не вѣдьмы, а росы холодной иль опять того же человѣка, пяты его громадной. На вѣткѣ цѣпко приткнулась малиновка иль зябликъ и, уткнувъ голову подъ крыло, нахохлившись клубочкомъ, дремлетъ, и коли боится, такъ не тьмы ночной и навожденья дьявольскаго, а боится лисы злодѣйки, совы пучеглазой, ястреба кровопійцы, и опять таки того же человѣка, врага вѣчнаго и закоснѣлаго всякой твари Божьей.

Ночь стоитъ мирная, звѣздная, синеватая. Полянка вокругъ избушки серебрится росой и съ болотца сосѣдняго поднялся туманъ и плыветъ по полянкѣ клубкомъ бѣлымъ, точно будто мертвецъ въ бѣломъ саванѣ поднялся изъ могилы и летитъ тихонько людей живыхъ смущать.

Кирякъ крѣпко спитъ въ избушкѣ на лавкѣ и снится ему… Снится воструха Аксюта. Бѣгутъ они на перегонки по лѣсу; вотъ споткнулся онъ, грохнулся объ землю, а Аксюта все бѣжитъ и не догнать… Хочетъ онъ встать и не можетъ, хочетъ ухватить Аксюту и рука отнялась. А дѣвица все бѣжитъ, шибко бѣжитъ и все будто надъ нимъ, надъ самою головой его, а достать, ухватить ее, Киряку не подъ силу. А ужъ какъ бы ухватилъ-то, да на грудь прижалъ, да цѣловалъ бы…

Сладко спитъ Кирякъ и только дышетъ тяжелѣе отъ сновидѣній. И онъ знать давно пересталъ бояться лѣшаго, да тьмы ночной… Да и людей не боится онъ…

А бояться бы людей ему слѣдъ… Который ужъ день на селѣ объ немъ только и рѣчи. А ужъ не къ добру людская молва да людская забота о человѣкѣ.

Спитъ безъ просыпу, середи ночи синеватой, молодой парень… А Шарикъ не спитъ. Спалъ песъ сладко, но вдругъ проснулся и заворчалъ… Хотѣлъ было, поерзавъ у себя въ углу, опять лечь калачикомъ, да нѣтъ, не спится.!. Раздулъ онъ свои ноздри, уши навострилъ и глаза растаращилъ, и опять заворчалъ тихонько.

Не ладно что-то. Мѣшаетъ спать чтой-то такое!

Поглядѣлъ Шарикъ въ открытое настежь окно избушки. Видитъ, ясная, свѣжая ночь, небо синеватое со звѣздами, лохматый лѣсъ за полянкой. Все на своемъ мѣстѣ. Вонъ и хозяинъ на лавкѣ сопитъ. Положилъ Шарикъ морду на лапу, вытянутую на полу и собрался было спать.

Нѣтъ! нельзя! пахнетъ скверно! Людьми чужими пахнетъ.

Забурчалъ громче Шарикъ, вскочилъ на переднія лапы и сѣлъ. Скосилъ голову и морду, глядитъ на окно и бурчитъ.

А носъ у Шарика бѣдовый. Далече отъ полянки чужой человѣкъ проявился, а ужъ Шарикъ самъ не свой. Не любитъ онъ запаха человѣчьяго и словно на зло чуетъ его за полверсты.

Посидѣлъ Шарикъ съ минуту, навостривъ уши и вдругъ тихонько прыгнулъ къ окну, взмахнулъ на лавку, поставилъ переднія лапы на подоконникъ и молча глянулъ въ окно.

Все то же. Полянка въ цвѣту и въ росѣ серебряной. Лѣсъ лохматый также темною изгородью кругомъ обошелъ. Ночь звѣздная мерцаетъ и искрится… И тихо всюду, ничто не шелохнется… Все спитъ, отдыхаетъ отъ жаркаго дня, жизни во снѣ набирается для новаго завтрашняго дня.

Все кажись на міру Божьемъ въ порядкѣ! думается Шарику. А носъ его проклятый говоритъ: нѣтъ! Не все въ порядкѣ. Слышь, пахнетъ скверно! Чужимъ человѣкомъ пахнетъ… А вонъ, вонъ, слышь!.. Голоса человѣчьи… Далеко тотъ говоръ, да ночью-то по тиши ночной все слышно на цѣлую версту кругомъ… Слышь, голосъ… Да не одинъ, а два, три голоса, а то и болѣ…

Громче и сердитѣе зарычалъ Шарикъ на непорядки такіе среди мира и покоя ночи. Ужъ не одинъ носъ его человѣка чуетъ, а и ушамъ послышалось тоже… Зорко сталъ оглядывать вѣрный песъ полянку и лѣсъ, пока хозяинъ знай сопитъ себѣ да сопитъ на лавкѣ.

Вдругъ заревелъ злобно, залился Шарикъ и съ маху вылетѣлъ за окно на поляну. Увидалъ онъ на опушкѣ людей.

Громко, голосисто залился онъ на весь лѣсъ… И не зналъ того Шарикъ, что среди затишья ночного, верстъ на пять разнеслось кругомъ его тявканье злючее… Не одинъ въ лѣсу заяцъ вздрогнулъ и съежился боязливо подъ кустомъ, не одна пташка встрепенулась, высупула голову изъ-подъ крыла и оглядѣлась съ просонокъ на сучья и вѣтки сосѣднія.

Проснулся и Кирякъ, услыхавъ друга.

— Шарикъ! Чего? Эка дурень! Чего горланишь? Шарикъ! Иди что ль, спи!

Но Шарикъ пуще заливается.

— Эка проклятый! думаетъ Кирякъ и, потянувъ на себя тулупъ, повернулся къ стѣнѣ и хотѣлъ было, прикрывшись теплѣй, вздремнуть покрѣпче вплоть до утра. Но Шарикъ еще пуще злится, изъ кожи лѣзетъ, заливаясь лаемъ густымъ… И вдругъ взвизгнулъ онъ, спалъ будто его голосъ, залился онъ хрипло, боязливо, и шаркнувъ назадъ на окно, затявкалъ жалобно, будто плакать началъ.

Прошла знать злоба, страхъ обуялъ пса. Страхъ того, что не беретъ его лай, не боятся его чужіе люди, а идутъ да идутъ, шагаютъ по серебристой полянѣ прямо на него къ избушкѣ. Вскочилъ и Кирякъ къ окну, глянулъ и видитъ двигаются къ нему три человѣка.

— Эй, уйми пса-то! кричитъ одинъ.

— Чего вамъ? Кто вы такіе? крикнулъ Кирикъ изъ окна. — Молчи ты, проклятый. Но-о!! Цыцъ! Пошелъ подъ печку. Но-о!!Чего вамъ?

Шарикъ ушелъ къ печкѣ, а самъ и трясется, и визжитъ. И озлился онъ, и оробѣлъ отъ эдакаго дѣла ночного. Никогда эдакаго еще не бывало.

— Чего вамъ? спрашиваетъ Кирякъ.

— Какъ на Воскресенское выйти, родимый? говоритъ одинъ бородатый мужикъ съ мѣшкомъ за плечами, подходя къ избушкѣ. А двое отстали и стоятъ на полянкѣ.

— Какъ? Иди прямо и выйдешь.

— Прямо? То-то прямо, когда знаешь. А насъ лѣшій завелъ да и закружилъ въ лѣсу. Бѣда. Вечерось вышли изъ Матвѣевки, да хотѣли напрямки отхватать чрезъ лѣсъ, а вотъ грѣхъ и вышелъ. Плутаемъ по сю пору. Измаялись.

— Вы не здѣшніе стало?

— Каки тебѣ здѣшніе, мы изъ-подъ Кіева. Тыщу верстъ ушли, нигдѣ не сбились, а тутъ вотъ въ пяти верстахъ лѣсомъ-то съ сумерекъ бьемся.

Подошелъ къ избушкѣ и другой человѣкъ, тоже съ мѣшкомъ и одѣтый по солдатски и тоже заговорилъ. Третій остался поодаль.

— Окажи Божеску милость, заговорилъ солдатъ, — выведи: насъ изъ этого лѣса треклятаго. Беретовъ тридцать искружили по немъ. Истрепались такъ, что моченьки нѣтъ.

Заслыша второй чужой голосъ, Шарикъ опять озлился и со злобы опять было полѣзъ къ окну.

— Цыцъ! проклятый! Эка дьяволъ! крикнулъ на него Кирякъ и больно ткнулъ его ногой въ бокъ.

Тявкнулъ Шарикъ, обидѣлся и отойдя сѣлъ опять у печки.

— Да чего жъ тутъ выводить. Идите вотъ прямо, тутъ тропку большущую протоптали съ села… Правда, ночь…. Не видать.

— То-то ночь, родимый. А ты провели хошь малость, хошь на тропку-то поставь. Окажи Божеску милость.

— Изволь, что жъ. Отчего не показать.

Накинулъ Кирякъ тулупъ и, отодвинувъ у дверки засовъ, вышелъ на крылечко.

— Ишь ночь-то славная. Тишь!.. молвилъ онъ.

Повернулся Кирякъ дверь притворить и въ ту жъ минуту что-то не хорошее почуялъ. Сразу захолонуло въ немъ сердце. Вскрикнулъ онъ и смолкъ.

Двѣ ручищи схватили его сзади за горло. Шарахнулся онъ, отскочилъ было, но оба мужика взмахнулись на него, сшибли съ ногъ на земь и насѣли.

— Держи горло-то!.. оретъ одинъ и веревку тащитъ изъ мѣшка.

Вѣрный песъ вылетѣлъ изъ избушки и съ воемъ вцѣпился въ плечо одного изъ враговъ ночныхъ. Но третій съ подвязанною платкомъ щекой ужъ подбѣжалъ къ своимъ и съ маху разрубилъ Шарика топоромъ чуть не надвое.

Только хрипнулъ Шарикъ и кувырнулся. И разливаясь по травѣ, задымилась на изморози ночной его кровь, пролитая злодѣйски.

— Охъ, Каины! прошипѣлъ Кирякъ и слезы вышли ему на глаза.

Понялъ парень, что и ему нежданно-негаданно конецъ Господь судилъ отъ злодѣевъ. Повернули его на животъ, лицомъ въ траву, и опять всѣ трое насѣли.

— Вяжи! вяжи! кричитъ одинъ.

Другой все путаетъ его по ногамъ и рукамъ. Третій руки гнетъ назадъ, да путы затягиваетъ.

Скоро скрутили парня и слезли съ него; вздохнулъ Кирякъ немного легче, но горько на душѣ стало.

— Ну, молодецъ, лѣсной купецъ! слышитъ онъ надъ собой голосъ бородатаго. — Говори гдѣ деньги. Подъ какой половицей?

— Смилуйтесь… Не берите грѣха на душу, взмолился Кирякъ.

— Ну, ну, не торгуйся, парень. Турусы-то эти не разводи! говоритъ другой.

— Отвѣтъ дадите предъ Господомъ…

— Полно ты. Спасибо голова на плечахъ. Топоръ-отъ вотъ онъ. Не долгое дѣло. А ты говори, гдѣ деньги. Скажешь — оставимъ въ живыхъ, опять разживаться.

— Пожалѣйте, родимые… плачетъ Кирякъ.

— А ты другихъ жалѣлъ? Ты сколько душъ-то загубилъ, чтобъ экія деньги награбастать! крикнулъ снова бородатый.

— Не губилъ я никого.

— Ну ладно, это твое дѣло. А ты сказывай гдѣ казна! крикнулъ солдатъ. — Не скажешь, все перешаримъ и сами найдемъ, но только тогда, вотъ тебѣ Христосъ Богъ, избу сожгемъ, а тебя порѣшимъ какъ вотъ пса этого.

— А скажешься, такъ быть тебѣ отъ насъ живу, на разживу! засмѣялся бородатый.

— Охъ, Господи-Батюшка! заплакалъ парень. — До чего дожилъ. Слѣпоту какую напустилъ. Ночью, да безъ топора вышелъ.

— Спрашивай что ль? Что вожжаться! шепнулъ третій злодѣй, прибѣжавнині на подмогу и изрубившій Шарика, и почудился Киряку голосъ знакомый. Не даромъ тихо, не во весь голосъ говоритъ человѣкъ.

— Ну, скажешь что ль? А то голову лови. Такъ и отполыхну вотъ этимъ съ цлечъ долой.

И злодѣй, видитъ Кирякъ, замахнулся надъ нимъ съ топоромъ въ рукахъ.

И признался парень, сказалъ все… Гдѣ ларь и гдѣ половица.

Солдатомъ одѣтый сѣлъ надъ нимъ стеречь его на крылечкѣ, а двое пошли въ избушку.

Кирякъ, волей-неволей, смирно лежалъ съ оттянутыми на спинѣ руками и стоналъ, припавъ лицомъ къ травѣ сырой.

Солдатъ высѣкъ себѣ огня и закурилъ молча, разъ только молвилъ онъ Киряку, покуривая трубку и поплевывая:

— Деньги, братъ, отцу родному не кажи. А ты вишь дѣвкамъ прохожимъ въ лицо ими тыкалъ. Вотъ прослышали мы объ нихъ, ну и пришли къ тебѣ въ гости. Захотѣлось и намъ на нихъ поглядѣть.

Солдатъ крякнулъ и снова заговорилъ:

— И опять скажу, случай, братецъ, диковина! Нешто можно въ лѣсу деньги держать? Знамо дѣло ограбятъ…

Солдатъ помолчалъ опять и вдругъ спросилъ:,

— А что, паренекъ, суббота нонѣ, ай пятница? Я чтой-то и не разберу… А?.. Должна, кажись, быть суббота…

Кирякъ не отвѣтилъ, а только вздохнулъ тяжело.

— Ну, лежи… ворчнулъ солдатъ.

Наконецъ заголосили двое въ избушкѣ, поругались видно, а можетъ изъ-за тѣхъ же денегъ споръ вышелъ. И слышитъ Кирякъ голосъ знакомый того же человѣка что сначала поодаль стоялъ, да потомъ съ нимъ по-шепту говорилъ.

«Чей голосъ? думаетъ Кирякъ. И вдругъ ахнулъ самъ про себя. — Ваньки голосъ. Ваньки Агаѳьина! Самого его!»

Много прошло такъ времени. Сто лѣтъ прошло для Киряка.

— Ну, чего жъ вы тамъ застряли? крикнулъ наконецъ солдатъ, докуривъ и выколачивая трубку о ступень.

Вышли наконецъ и тѣ двое.

— Ну, еще другихъ какихъ нѣту? Ты, лѣсной купецъ! шрикнулъ бородатый злодѣй.

— Нѣту… Берите все. Душу, не губите! Богъ съ вами! — сказалъ Кирякъ. — Что деньги?!. Живу быть бы только.

— Не ладно, ребята! шепнетъ опять подвязанный. И совсѣмъ Кирякъ призналъ Ванькинъ голосъ. — Не годно его оставлять. Денежки-то вотъ онѣ, не мѣченыя у насъ… А глаза-то да, уши его у него остались. Онъ паренъ не промахъ! Ну, коли онъ призналъ… да укажетъ опосля кого изъ насъ. — Намъ-то что? Насъ ему не найти! Нонѣ здѣсь, завтра за тыщу верстъ. Твое дѣло! Ты здѣшнискій, сказалъ солдатъ.

— На мой разсудокъ, покончить и съ нимъ.

— Что жъ, на вотъ топоръ-отъ. Я ужъ имъ два раза рубилъ! засмѣялся бородатый.

И замолчали всѣ трое, а сердце Киряково будто кровью горячею облилось…

«Вотъ ударитъ, думаетъ онъ, и всему конецъ».

— Ты, Павлуха, проворнѣй меня. Свистни его поперекъ затылка, шепчетъ Ванька Агаѳьинъ.

— Вишь выискался! Людей за него руши. А онъ глядѣть будетъ. Тебѣ опаска. Ну, ты и руби. Чего мнѣ его, крошить? Христіанская душа тоже, не песъ. Я бивалъ — знаю каково. На вотъ топоръ.

И затихли опять. Повернулъ Кирякъ голову, и видитъ подвязанный платкомъ Ванька стоитъ съ топоромъ, глядитъ и солитъ. Вотъ плюнулъ себѣ на руку, взялъ топоръ въ обѣ и нагнулся надъ нимъ.

— Добрый человѣкъ! взмолился Кирякъ. Не губи души. Чьи вы и кто вы, одному Богу вѣдомо. Зачѣмъ я васъ искать пойду? Васъ словятъ, я мои деньги все жъ не получу отъ становаго. Убьешь ты, меня, незнаемый, человѣкъ, моя душенька загубленная къ тебѣ вѣкъ приходить будетъ.

— А, ну те. Тьфу, плюнулъ Ванька опять все, шепотомъ. — Пойдемъ ребята. Пущай его разживается опять. Такъ-то на душѣ легче.

Собрались злодѣи уходить.

— А, вѣдь-онъ, пожалуй, эдакъ-то съ голоду помретъ! сказалъ солдатъ. — Ну, какъ никто дня три съ села не навѣдается.

— Небось, навѣдаются сваты да дружки! разсмѣялся Ванька — Ему бы, братцы, хоть ноги-то распутать. Что онъ намѣ сдѣлаетъ? Насъ трое.

— Ну, не блажи, Павлуха. Коли околѣетъ онъ, лежа тутъ, стало Богъ судилъ. Иди что ль…

И скоро смолкли голоса въ лѣсу.

А Кирякъ лежалъ и напрасно пробовалъ подняться съземли. Путы скрутили крѣпко руки и ноги… Только плакалъ парень, да стоналъ, и Богу забылъ помолиться, что живъ-то остался.

А кругомъ стоялъ тотъ же лѣсъ изгородью темною, также искрилось небо звѣздное и то же мирное затишье было надъ лѣсомъ и полянкой…

Только вмѣсто Шарика голосистаго, распласталась около Киряка на травѣ изрубленная мертвечина.

XXII.

Поутру пришла Аксюта и нашла Киряка связаннымъ на землѣ. Лежалъ парень какъ мертвый. Не то спалъ, не то окостенѣлъ отъ путъ и узловъ, что перекрутили руки и ноги. Стала развязывать его Аксюта, чуя бѣду, но не разумѣя въ чемъ она, и только наступивъ на дохлаго Шарика, стала понимать: «Были люди лихіе… Зачѣмъ? За деньгами приходили»

Скоро пришелъ Кирякъ въ себя, глаза открылъ и сталъ глядѣть на Аксюту, но говорить долго не могъ. Наконецъ онъ перекрестился.

— Аль бѣда приключилась, Кирюша? Господи! Да кто жъ такое сдѣлалъ? вымолвила Аксюта.

— Господь наказалъ, Аксютушка, выговорилъ наконецъ Кирякъ. — Чужое-то добро въ прокъ нейдетъ… Грѣхъ…

— Какое чужое?..

— Ограбили меня грабители. Въ живыхъ оставлять не хотѣли. Не знаю, какъ цѣлъ остался отъ нихъ. Пойдемъ скорѣе.

Поднялся Кирякъ, шагнулъ было къ избушкѣ, но увидѣлъ Шарика, и за сердце его хватило. Чуть слеза не прошибла — Вонъ оно. Злодѣи. Кровопійцы. За меня этто… Онъ на нихъ шаркнулъ меня избавлять…

Жахнулъ Кирякъ рукой и пошелъ.

Вошли они въ избушку. Все перерыто, половица поднята, тамъ нѣтъ ничего… чисто.

Будто тутъ только сообразилъ парень все дѣло. Взялъ онъ себя руками за голову и сталъ, стоитъ столбомъ надъ половицей и сопитъ.

— О-о-охъ! вырвалось только у него.

Аксюта сѣла на лавку и давай плакать и причитать:

— Охъ, горемычная я. Нѣту мнѣ пути да счастья. Вотъ боолты болтали, сказы разсказывали, и бѣду нажили. Вотъ и нѣтъ ничего… Молчать бы надо, не сказывать. Охъ, я окаянная! Не бывать мнѣ нонѣ твоею женой… Охъ, не родила бы мать на свѣтъ. Быть мнѣ за Ванькой. О-о-охъ! Пойду я потоплюсь въ рѣчкѣ.

— Ванька! крикнулъ вдругъ Кирякъ. — Да кто навелъ-то? Кто пріятелевъ сюда сволокъ ночью? Ванька твой, Каинова его душа… Да это враки. И безъ денегъ быть тебѣ моею женой. Шалишь… А не то возьму топоръ, да и пойду крошить…

— Что ты, Кирюша? Не грѣши! Какъ можно!

— Что? Я не грѣшу… Возьму топоръ, да…

— Нѣтъ, я про Ваньку-то. Что ты сказываешь? Онъ парень пролазъ, ну, а въ грабителяхъ не замѣченъ.

— Тебѣ я толкомъ сказываю. Я его призналъ. И рыломъ и голосомъ — онъ былъ.

И Кирякъ разсказалъ дѣвицѣ все какъ было съ нимъ ночью. И о словахъ солдата добавилъ: что знали они про деньги.

— Солдатъ?! Солдатъ Павелъ?! вскрикнула Аксюта. — Это его пріятель изъ Демьяновскихъ. Онъ конокрадъ.

— Павелъ ли, конокрадъ ли, того я не знаю. А что Ваньку я призналъ. И коли Филиппъ Андронычъ тебя за него будетъ неволить, то я…

— Что жъ ты можешь?

— Да нешто расправы на такое дѣло нѣту? Что ты! Господь же съ тобой…

— Какая расправа, Кирюша? Господъ нѣтъ. Барыня за водой уѣхала. Становой самъ первый грабитель, и Демьяновцы ему же тройку пѣгихъ подвели объ Пасху отъ всего жіра… Охъ, да что тутъ! Горе наше, горче нѣтъ.

И Аксюта пуще залилась.

Цѣлое утро до полдня прогоревали и продумали Кирякъ съ Аксютой о своей бѣдѣ… и ничего не надумали.

— Что скажетъ Филиппъ Андронычъ? сталъ говорить Кирякъ.

— Я тятьку-то моего знаю… Его сказъ короткій. Мнѣ, скажетъ, деньги подавай. А украли — ну и аминь. Начинай: сызнова копить, да живо. А не можешь, ну, значитъ, бей: лбомъ объ стѣну, можетъ лучше будетъ…Его сказъ, товорю, короткій.

Грустная, красноглазая, пошла Аксюта домой. А Киряку, хоть и было самому горько, пошелъ рыть яму, зарыть Шарика.

Не прошло часу, едва успѣлъ онъ заравнять яму ногами, видитъ, идетъ изъ лѣсу самъ Филиппъ Андронычъ.

Подошелъ староста и говорить:

— Здорово, бѣшеный. Дѣвка-то моя вретъ что ль? Аль и вправду тебя обновили за ночь-то?..

— Грѣхъ вышелъ, Филиппъ Андронычъ. Скарбъ разный, все цѣло, а денегъ и званья нѣтъ.

— Во! выговорилъ староста и сталъ какъ вкопаный.

Постоялъ онъ такъ, потомъ шапку снялъ, лобъ обтеръ за ухомъ почесалъ, опять шапку надѣлъ и будто не знаетъ, что ему дѣлать теперь.

А Кирякъ стоитъ, — молчитъ.

— Во какъ! Дѣло какое. А я было тебѣ приговорилъ коровку у Силантія за восемь рублевъ. Да и лошадку тожъ съ Демьяновки Гаврило отдавалъ. Жеребеночекъ — лучше ненадо; въ тѣлѣ, хвостъ торчкомъ. Хоть бы подъ барчонка, впрягай. Анъ вонъ оно что!

— Разживусь опять, Филиппъ Андронычъ. Богъ милостивъ. Лукавый попуталъ. Вы же на селѣ съ языка спустили, грѣхъ и вышелъ. Авось разживуся. Только бы мнѣ Аксютушку, а то и безъ денегъ горевать не буду, при счастьѣ своемъ буду.

— Нѣтъ. Это ужъ зачѣмъ. Это ты, парень, брось. Каки тебѣ теперь затѣи свадебныя. Аксюту я съ Ванькой сговорю.

— Что ты, Филиппъ Андронычъ?

И Кирякъ затрясся всѣмъ тѣломъ.

— Что я? А по твоему какъ? Въ лѣсу ей жить? Человѣкъ?!

— Побойся Бога, Филиппъ Андронычъ.

— Побойся? Я боюсь. Надо бояться. Да тутъ дѣло такое. Ты бобыль, да бѣшеный. Что жъ я, оголтѣлый чтоль какой, чтрбы дѣвку бобылю бѣшеному отдавать. Были деньги, парень, у тебя, былъ и разговоръ другой. А нѣтъ денегъ, ну стало и нѣтъ ничего. Все одно, что, по водѣ пальцемъ тыкали да круги разводили. Все по старому. Такъ-то вотъ. Ну, прости. Да смотри у мёня, дѣвку мою не смущать опять.

— Филиппъ Андронычъ!

— Ну?

— Филиппъ Андронычъ… И Кирякъ заплакалъ.

— Ну? Заладилъ…

— Филиппъ Андронычъ… Богъ…

— Знаю, что Богъ. Все Богъ… Прости.

— Филиппъ Андронычъ!

Но староста махнулъ рукой и зашагалъ чрезъ поляну.

— Филиппъ Андронычъ!! побѣжалъ за нимъ парень.

— Чего бѣжишь?

— Филиппъ Андронычъ! Что жъ мнѣ дѣлать теперь? Скажи мнѣ…

— Что дѣлать! Ничего… Что жъ тутъ дѣлать? Староста развелъ руками. — Ничего тутъ не подѣлаешь. Лбомъ объ стѣну бей. А то ищи вора.

— Ванька Агаѳьинъ — воръ! Филиппъ Андронычъ.

— Ну, ладно, прости!

— Тебѣ я сказываю. Банька воръ. Я его призналъ. Хорошо призналъ. Онъ, да еще солдатъ Павелъ какой-то. Да третій бородатый… А Ванька навелъ.

— Ну, ври больше.

— Не вру я, Филиппъ Андронычъ.

— Врешь.

— Убей меня Богъ, коли вру. Ванька твой Агаѳьинъ — злодѣй.

Староста запустилъ руку съ кольцомъ подъ шею и, крѣпко ухвативъ себя за бороду, сталъ таращиться на парня

— Слышь-ка, Кирюша, заговорилъ староста ласково. — Ты послушай… Ты, вотъ, съ горя своего околесицу понесъ. Небылицы выводить на людей сталъ. Слышь-ка. Живи ты тутъ въ лѣсу своемъ по-Божьи. Ну, я тебя, и не трону. А будешь озорничать, да Ваньку того оговаривать, то, я тебя перво-наперво отдеру здорово, а тамъ въ телѣгу, въ городъ, да въ солдаты, а то и въ самое въ Сибирь… Слыхалъ ты про нее, про матушку?.. Тамо людей на цѣпочкахъ содержатъ. Понялъ? Ну, прости…

— Давиться мнѣ теперь! горько заплакалъ Кирякъ. — Одно мнѣ стало… Давиться.

— Какъ знаешь… Давися, коли умѣешь. А лучше, говорю, лбомъ объ стѣну бей. И грѣха нѣтъ. Ну, прости.

Филиппъ Андронычъ размашисто зашагалъ назадъ по полянѣ, будто приходилъ дѣло какое справить.

Справилъ, молъ, дѣло и во свояси надо.

Хоть бы обернулся разъ мужикъ глянуть, что парень… Жизнь у него, всѣ чувства у него унесъ вѣдь мужикъ. Единымъ словомъ разумъ у парня изъ головы вышибъ, безъ ножа зарѣзалъ и обездушилъ человѣка, а самъ — будто не его это и дѣло.

А парень сталъ среди поляны, растопырилъ руки и глядитъ, разиня ротъ, въ спину Филиппа этого Андронова. Будто дивится… Глядитъ, какъ лаптищи его шмыгаютъ по травѣ и мигаютъ подошвы стертыя. Какъ голова съ большущею шапкой раскачивается на ходу вправо да влѣво. Пропалъ мужикъ въ чащѣ и вотъ вдругъ будто вновь содѣялось съ парнемъ что-то нехорошее. Будто снова обокрали его второй разъ. Будто Аксюта теперь только совсѣмъ пропала для него и стала Ванькина. А онъ будто теперь остался вдругъ одинъ, да совсѣмъ одинъ-одинешенекъ, какъ и не бывалъ никогда одинъ. Оглянулся парень на поляну и лѣсъ, что стоитъ кругомъ, глянулъ и на небо синее съ солнцемъ. Думалъ, знать, парень, и тамъ въ лѣсу, и на небѣ синемъ тоже что неслыханное, новое и страшное содѣялось сейчасъ. Анъ, нѣтъ. Глядь, они все тѣ же.

— Чего вы… махнулъ онъ вдругъ рукой. — Ишь, вѣдь, все по-своему стоитъ… Охъ, жутко. Пустота!

И сталъ Кирякъ глядѣть кругомъ себя такъ, какъ глядѣлъ тому назадъ восемь годовъ, когда Власъ привелъ его да бросилъ въ лѣсу одного… Тогда глухо да пусто было, и теперь также. Тогда онъ со страху Богородицу вычитывалъ. А теперь… Теперь кулаки вдругъ сжалъ. Теперь не боязно ему. Нѣтъ! Закопошилось вдругъ что-то, силища какая-то, въ груди его, да полѣзла въ горло, и душить стала, и руки трясутся. Великія дѣла эта силища творитъ на свѣтѣ. Люди ее злобой зовутъ.

XXIII.

На селѣ Воскресенскомъ свадьбу справилъ и знатно отпировалъ Ванька шустрый. Агаѳья Матвѣевна и Филиппъ Андронычъ породнились и стало-быть силы заберутъ на селѣ еще пуще… Ну, да это ихъ дѣло…

Аксюта подъ вѣнцомъ выла… какъ слѣдуетъ… Подшучивали надъ ней не мало послѣ вѣнца, что она за бѣшенаго чуть не собралась замужъ. Аксюта отгрызалась.

А въ лѣсу-то, въ избушкѣ-то на курьихъ ножкахъ, грѣхъ какой съ той поры былъ.

Хозяинъ избушки — знать правду про волка-то сказывали — не тотъ человѣкъ сталъ. Не даромъ девятый годъ подходилъ съ укуса волчьяго. Боже избави кому на поляну выйти; какъ пёсъ, кидается «бѣшеный» на людей. Страхъ такой навелъ на весь околотокъ, что боятся люди за версту подходить къ полянѣ.

Батюшка Воскресенскій по епархіальному начальству грамотку о Кирякѣ ужъ отписывалъ, и обозвалъ его «плевеломъ». Становой своему начальству доносилъ, спрашивалъ, не подобаетъ ли по закону пристрѣлить его, аль иное что смертное произвести, и обозвалъ онъ Киряка «противозаконнымъ обывателемъ».

Староста драть все хотѣлъ и много разъ посылалъ ребятъ въ избушку… да ослушались ребята, не пошли. Укуситъ, самъ пропадешь…

Одичалъ бѣдный Кирякъ. Денегъ, что пропали, не жалѣлъ, а Аксюту изъ ума выкинуть не можетъ. То и дѣло, вспомнитъ про старое, бывалое у нихъ съ Аксютой, и затрясется, побѣлѣетъ лицомъ и побѣжитъ въ лѣсъ. И рыщетъ по лѣсу звѣремъ, покуда не подкосятся ноги и покуда голодъ не вернетъ его въ избушку.

Такъ и пошли день за день, и осень пришла сырая, ненастная. Стало все чахнуть, да помирать кругомъ. Оголѣлъ лѣсъ, оголѣла полянка, ни зелени, ни цвѣту, ни птицы пѣвчей. Скоро совсѣмъ помретъ все…

Мертвеца человѣка подъ землей зароютъ и отъ людей укроютъ, а мертвецъ Божій міръ долго не укрытый стоитъ, нѣмой, голый, мокрый, холодный и мутными, мертвыми очами молча смотритъ на человѣка. Только небо плачется все надъ нимъ. Только вѣтеръ жалобно воетъ, будто поминки свои справляетъ по немъ, панихиды свои поетъ; а тамъ, наплакавшись, саванъ бѣлый принесетъ и за одно утро обовьетъ имъ наготу мертвецкую и укроетъ все отъ глазъ людскихъ.

Но Кирякъ не думалъ и не гадалъ о зимѣ, не запасался ничѣмъ. Одичалый человѣкъ рыскалъ по сырости и стужѣ осенней не загадывалъ о томъ, что дѣлать будетъ.

Аксюты нѣту, Ванькина она. Такъ что ему? Пропади все пропадомъ. Взялъ бы онъ бичёву, да затянулся въ петлѣ на любомъ сучкѣ, да страшно, что съ душенькой будетъ. На судъ-то Божій какъ итти съ дерева-то, да съ веревкой-то на шеѣ! Спроситъ Господь на Страшномъ Судѣ: Ты что это съ веревкой-то?.. Какъ на это отвыкать? Намѣсто того, чтобы ждатѣ своей кончины человѣческой, заговоритъ Господь, — ты самъ, вишь, распорядился на сучкѣ! Татаринъ ты, что ль? Какъ опять на это отвѣчать?

Часто, бывало, нависнутъ съ вечера тучи на небѣ, заволокутъ все къ ночи, лѣсъ, поляну, избушку, и ляжетъ на нее тьма кромѣшная. Не видать огонька въ окнѣ, не топится печка, не искрится труба, не шелохнется ничто въ избушкѣ. Не сидитъ хозяйнъ ея на лавкѣ, починяя да справляя дѣло какое хозяйское. Лежитъ онъ въ углу на полу, свернувшись клубкомъ, какъ песъ, не умытый, лохматый, ногти злобно грызетъ и водитъ глазами безпокойными во тьмѣ горницы, словно ищетъ кого.

И бываетъ, видитъ одичалый человѣкъ во тьмѣ этой разное навожденье. Видитъ Власа сѣдого съ кинжкой, старую Минодору съ пятаками; видитъ чаще да яснѣе бѣлогрудую дѣвицу съ очами лукавыми, со смѣхомъ пѣвучимъ, и лѣзетъ она къ нему неотвязно съ поцѣлуями горячими, руками голову беретъ, да гладитъ, да голубитъ; и душа изъ тѣла просится къ ней… А тамъ, видитъ злодѣевъ съ топорами иль злыхъ людей съ рѣчами такими, что хуже топора иль ножа.

И бываетъ, среди тьмы этой захохокетъ одичалый человѣкъ и заговоритъ одинъ, самъ съ собой.

— Проклятые! Будьте прокляты! Лѣшимъ пугали сызмала, а онъ ничѣмъ меня въ лѣсу не обидѣлъ. А вотъ вы, люди-христіане, злѣе дьявола, загубили душу.

А осень ужъ давно на дворѣ. День за день дичаетъ лѣсъ оголѣлый; дичаетъ и хозяинъ избушки. Бродитъ онъ худой, испитой, желтый.

— Убью! Говоритъ часто вслухъ.

Про кого говоритъ, самъ того не знаетъ, не попадися ему человѣкъ… Богъ вѣсть на что врагъ подобьетъ его, на какое дѣло рука подымется.

XXIV.

Разъ какъ-то разгулялась осенняя погодка. Еще въ сумерки небо все мутное да сизое было. Въ лѣсу и на полянѣ все темнѣло да темнѣло; солнце еще не сѣло, а ужъ чудилось, что и ночь давно на дворѣ.

Бѣдному Кирику чрезъ мѣру недужилось съ утра. И въ головѣ какъ-то совсѣмъ помутилось все, и тѣло знобитъ, и мысли лихія все на умъ идутъ. Смотритъ онъ все на топоръ, что виситъ въ углу на гвоздѣ, и думаетъ: "взялъ бы вотъ да порѣшилъ бы… Кого? И Ваньку злодѣя, и Филиппа Андронова, и самое ее… Да. И ее бы ужъ… за одинъ разъ! Зачѣмъ въ лѣсъ бѣгала, обнимала, да голубила… Никто не толкалъ, не звалъ… Пришла ворожея, смутила лаской своей и загубила зря, задаромъ.

Погодка все пуще шла, и Кирѣ пуще недужилось. Выглянулъ онъ разъ въ окно — туча страшная собирается и валить клубомъ чернымъ по нёбу… Быть грозѣ и бурѣ великой… Заходитъ ходуномъ, застонетъ Солдатская Сѣчь.

Какъ смерклось совсѣмъ, тьма тьмущая легла на все и ни зги не видно… Вдали гудитъ уже громъ и все чаще, и все ближе. Скоро зачастилъ по крышѣ избушки дождь съ градомъ и зашумѣлъ среди тьмы ночной. За нимъ во слѣдъ голосъ невидимый заголосилъ и взвылъ надъ лѣсомъ.

Жутко человѣку отъ голоса этого…

По полямъ и лѣсамъ, по селамъ и городамъ, по всему міру голоситъ голосъ этотъ, ходитъ ходуномъ воитель этотъ, невидимый, буйный; то реветъ, то плачетъ горько, то свиститъ, то воетъ злобно. Вѣтромъ люди прозвали шатуна этого всесвѣтнаго… Назови какъ хочешь, дѣло не въ кличкѣ. А что это такое?.. Кто онъ такой что летитъ невидимъ, и воетъ по-звѣриному, плачетъ по-человѣчѣему, гнетъ, рветъ, ломаетъ что ни попало. Лѣса въ лоскъ кладетъ, дома валйтъ, крыши за версту уноситъ, людей и скотину о землю бьетъ до смерти. Снуетъ и кружитъ вотъ на подачу руки, въ ухо взвизгиваетъ, въ лицо хлещетъ… а самого не видать, не поймать. Люди вѣтромъ зовутъ, а кто онъ таковъ, этотъ силачъ-летунъ? Откуда онъ вдругъ примчитъ, куда вдругъ сгинетъ, гдѣ бываетъ, никому то не вѣдомо!.. Народъ глупъ… Скажутъ, вѣтеръ молъ это. Ну и ладно. Знаю! А что знаешь-то? Ничего! И на умъ не идетъ, что вѣтеръ-то этотъ, можетъ, окаянная, Богомъ проклятая сила мечется по землѣ, межь людей, безъ упокоенія, безслѣдно, невидимо. И стонетъ, и воетъ, и съ присвистомъ бѣсовскимъ лѣзетъ въ города, въ села, въ чащу лѣсную, въ просторъ полей и луговъ. Скачетъ, пляшетъ, кубаремъ идетъ, сатанинскую пѣсню поетъ, и этою пѣсней и людей, и ребятъ, и звѣрей пугаетъ…

Надъ избой летитъ и въ трубы гудитъ, въ щели подоконниковъ и въ дыры избенки лѣзетъ, и гогочетъ, и насмѣхается злобно надъ бѣдностью, весело знать ему, что холодная иль голодная семья въ кучу сбилась… Будто оретъ въ трубу и въ щели:

«Э-эхъ вы, горемыки, помирайте скорѣй! Э-эхъ вы, оголѣлые, помирайте дружнѣй!!»

Надъ хоромами летитъ, скользитъ у стѣнъ каменныхъ, злобно завываетъ — не проймешь ихъ… Не слышитъ хозяинъ… Укутался въ шубу теплую, послѣ ужина сытнаго, и плевать ему на шатуна-ревуна.

Надъ деревянною церковью летитъ, надъ крестомъ ея ржавымъ да кособокимъ взвизгиваетъ, будто ругается злобно и на земь сбить хочетъ. Надъ кладбищами и могилами кувыркомъ да ползкомъ катится… Праведные спятъ, не слыхать имъ, а лютые грѣшники пошевеливаются, косточки ихъ встряхиваются и стучатъ объ гнилую крышку гробовую…

А люди вѣтромъ зовутъ! Кабы увидѣть глазомъ его, поймать, да оглядѣть, такъ можетъ волосъ дыбомъ станетъ. А то съ перепугу и духъ вонъ…

Такъ-то вотъ думалось и Киряку. Лежалъ онъ въ избушкѣ да и слушалъ вой злобный шатуна этого и еще тяжелѣе становилось. Чудился и ему голосъ изъ трубы печи: Эй! ты! Горемыка! Помирай, братъ, скорѣй!!..

Пришла еще хуже погодка. Темь, зги не видно, дождь такъ хлещетъ, что не будь крыша новая, всю бы избушку насквозь прохлестало. Вѣтеръ такъ и ходить, снуетъ, дикимъ звѣремъ реветъ, слышно какъ могучій лѣсъ кругомъ хруститъ, трещитъ и валится древо столѣтнее. Ломитъ его, гнетъ и кладетъ невидимка-ревунъ грозный. А сверкнетъ, засіяетъ молнія, загремитъ громъ, — словно все небо горитъ, разрывается и валится кусками на землю; и пойдутъ удары дробью разсыпаться все дальше, дальше. Только-что стихло, опять хватитъ молнія красная я опять загрохочетъ небо, задрожитъ избушка… Изъ тьмы кромѣшной вдругъ встанутъ предъ избушкой вся поляна и весь лѣсъ, словно днемъ; все видно, и все стоитъ не то синимъ, не то краснымъ заревомъ политое. Всю горницу освѣтитъ вдругъ, столъ, иконы, и печурку уголокъ, гдѣ зайченка жмется, уши навострилъ.

Кирякъ громъ заслышалъ, не перекрестился. Слушалъ, слушалъ и захохоталъ вдругъ грѣшный человѣкъ въ гордости безумной.

— Будь Ты милостивъ. Убей Ты меня! шепчетъ одичалый горемыка… И полѣзъ вдругъ изъ угла и вылѣзъ изъ избушки.

Тьма, мгла, не видать ни эти. Реветъ вѣтеръ, гудитъ и лѣсъ. Борется онъ со злодѣемъ-шатуномъ, борется со стономъ, оробѣлъ знать, что не одолѣешь проклятаго.

— Чего воешь, невидимый? Красавица была чтоль у тебя да обманула? крикнулъ Кирякъ. — Унеси вотъ меня съ собой на край земли! Пусть пропадетъ пропадомъ тѣло мое… Унеси да разорви въ клочья…

Опустился Киря на заваленкѣ, голову горячую въ руки схватилъ и низехонько къ землѣ погнулась она.

Вспыхнула опять заревомъ сизымъ вся поляна; молнія съ мутныхъ небесъ змѣемъ краснымъ сверкнула… Возсталъ опять изъ тьмы непроглядной лѣсъ и будто лохматый живой звѣрь барахтается въ огнѣ синемъ. Мигнулъ онъ Киряку со всѣхъ сторонъ, словно сразу лапы темныя раскрылъ и позвалъ къ себѣ…

Вскочилъ Кирякъ, крикнулъ дикимъ голосомъ и помчался въ чащу.

— Силы нечистыя! Аксюту дайте. Отняли люди, такъ дайте вы!..

Звѣремъ дикимъ помчался безумный человѣкъ по чащѣ лѣсной. Буря реветъ, дождь хлещетъ по вѣтвямъ и стволамъ, громъ гремитъ. Молнія бѣгаетъ и сіяетъ, то вьется по лѣснымъ макушкамъ, то ползетъ по землѣ. Будто алый змѣй-богатырь вырвался погулять на свѣтъ Божій изъ гіенны огненной. Безумный человѣкъ не боится ничего, затвердилъ безумныя рѣчи, сжалъ кулаки и надъ головой, поднялъ, зубами скрежещетъ… Пропала знать и, душа его.

Выбѣжалъ, Кирякъ да опушку лѣса. Сверкнулъ около него красный змей, грохнулъ громъ тутъ же, задрожала вдругъ сосна высокая, разорвалася, вспыхнула и грядулась о земь горячая, опаленая, въ щепахъ, въ дыму…

— Э-эхъ! Громъ, батюшка, меня не примѣтилъ! За мной и молнія бѣжала, да промахнулась, захохоталъ Кирякъ. — Жгла бы, да жгла, коли, самъ напрашиваюсь…

Влѣзъ безумный прыжкомъ да сосну горячую, сѣлъ верхомъ на опаленыхъ вѣткахъ и заоралъ хриплымъ голосомъ:

— Здорово, голубушка! Зачѣмъ торчала одна, на опушкѣ. Тебя-то грохнули о земь, а меня нѣтъ. Ты стояла, не ждала, а я бѣгалъ да зазывалъ!… Охъ, анаѳема, громъ! Разрази ты меня!..

XXV.

Среди ночи дотащился ошалѣлый человѣкъ въ избушку и мокрый, грязный легъ въ углу, гдѣ бывало Шарикъ спалъ. Погодка унялась, а Киряку еще хуже.

Долго не спалъ онъ, но и не двигался. На зарѣ задремалъ и очнулся въ полдень. Двинулъ отяжелѣлою годовой и чувствуетъ, будто огнемъ палитъ въ ней, и какъ шевельнешься, пуще разгорается; а тамъ и все тѣло начало тяжелѣть, руки и ноги будто чугуномъ налиты, еле двинешь. Пролежалъ такъ парень много времени. Тѣло чурбанъ, голова полыхаетъ, глаза будто вылѣзаютъ наружу, мыслей на умѣ никакихъ, тѣло и вовсе одеревенѣло, будто чужое. Онъ хочетъ встать, а тѣло, его не хочетъ. Коли собраться съ силами, двинуться можно, и встать можно, да не то лѣнь это, не то труда много, а все только собирается парень, и все не встаетъ и лежитъ пластомъ.

«Пущай такъ… думается ему. Умаялся знать…»

Прошло эдакъ много времени. Голодъ пронялъ Киряка… Двинулся онъ, хочетъ встать на ноги, и совсѣмъ не можетъ; подгибаются ноги, какъ изъ лыка плетеныя.

Дотащился онъ ползкомъ до ларя, досталъ хлѣба сухого, закусилъ ломоть и жевать не можетъ; проглотилъ два куска нежеваныхъ, ободралъ ими себѣ горло и выронилъ ломоть. Черезъ силу зачерпнулъ воды ковшомъ изъ кадушки, выпилъ и, будто совсѣмъ разваливаясь на части, тутъ же и растянулся на полу.

«Хворость… Застудился, думается ему… А можетъ и Господь наказываетъ… Молнія чтоль вчера опалила, либо громъ зашибъ. Аль навожденіе это какое врага человѣческаго. Пoмирать видно приходится… Что жъ? Лучше эдакъ помереть, чѣмъ давиться…»

Стемнѣло совсѣмъ на дворѣ. Кирякъ все лежитъ на томъ же мѣстѣ, на полу у кадушки, и не то спитъ, не то нѣтъ. Храпитъ онъ шибко, а глаза нѣтъ-нѣтъ да и откроются сами собой и бродятъ, мутные, осовѣлые, дикіе… Ничего эти глаза не видятъ, а зря колобродятъ. Чудится имъ все такое, чего и не поймешь.

Стоитъ предъ ними избушка вся изъ красныхъ бревенъ кладеная, и вся-то огнемъ пышетъ, какъ печь у кузнеца Егора. Вотъ Филиппъ Андронычъ тутъ же стоитъ и тоже весь огненный, красный. И все-то кружитъ вокругъ него, все-то смѣется, и все-то выкрикиваетъ что-то злое да смѣшное; больно и обидно парню отъ этихъ словъ Филипповыхъ, а что кричитъ мужикъ, не разберешь. Замахнулся наконецъ на него парень со злобы и со всей мочи ударилъ. Загремѣло, зазвенѣло вдругъ въ ушахъ у него, и смотритъ, разсыпался Филиппъ Андроновъ и на мелкія кучки уклался вокругъ него.

— Эка, грѣхъ какой. Убилъ вѣдь человѣка, заохалъ Кирякъ. — Что теперь дѣлать? Надо живѣе подбирать всѣ кучки.

И началъ парень ползать да загребать кучи эти. И чего, чего тутъ нѣту, и тряпочки, и черепочки, и кочерыжки, и грибки, и всякая-то всячина негодная.

«Что ты дѣлаешь тутъ? Чего ползаешь? Брось! Это все грѣхи твои человѣчьи кучами навалены. Не соберешь. Брось!» кричитъ кто-то.

Смотритъ Кирякъ, а это ужъ Ванька Агаѳьинъ стоитъ и смѣется. «А? ты тутъ, окаянный!» крикнулъ Кирякъ; и со зла ухватилъ онъ врага своего поперекъ тѣла, повалилъ на земь, бухнулся на него и мнетъ злобно.

— Ухожу я тебя, злодѣя проклятаго! Зубами загрызу! кричитъ парень.

Ванька Агаѳьинъ тоже обхватилъ его руками и крѣпко тисйулъ къ себѣ, тоже знать душитъ. Нѣтъ, не душитъ, а щекочетъ губами. Глянулъ Кирякъ подъ себя, а это совсѣмъ не Ванька, а сама Аксюта. Лицомъ красивая, бѣлая, глаза тѣ же быстрые, а грудь высокая, будто огненная, полымемъ, пышетъ и жжетъ его.

— Я тебя зацѣлую, замилую, говоритъ она. — Ты мой сватаный да ряженый.

Крѣпко она обнимаетъ Киряка, а сама бьется подъ нимъ и хлещетъ чѣмъ-то по полу. Глянулъ Кирякъ и видитъ большущій рыбій хвостъ, бѣлый, серебристый…

— Не Аксюта. Русалка это! шепчетъ кто-то.

Обмеръ онъ, хочетъ оторваться отъ русалки, а она пуще обвиваетъ руками, пуще липнетъ къ нему, длинными волосищами своими ну таетъ, да вьюномъ вьется съ нимъ по полу. И вотъ потащила вдругъ, повезла на себѣ изъ избушки. И цѣлуетъ, и щекотитъ, и колетъ, и въ лицо хохочетъ. И хорошо бы съ ней, да и страхъ беретъ, волосъ дыбомъ становится.

— Молися, Кирякъ!.. кричитъ кто-то.

— Охъ! не могу, да и что толку молиться…

— Молися, Кирякъ… Пропала твоя душенька.

— Пусти! крикнулъ Кирякъ, вырываясь.

Но русалка крѣпко обхватила его и жметъ на грудь, хвостомъ рыбьимъ обвилась вокругъ него и космами своими все одѣваетъ, будто паукъ паутиной муху путаетъ.

— Унесу я тебя къ себѣ! хохочетъ она и грудь ея отъ хохота этого трепещетъ подъ нимъ.

Крикнулъ Кирякъ пуще, рванулся… И самъ свой крикъ услыхалъ и отъ своего крика очнулся. Лежитъ онъ одинъ въ темнотѣ, только рядомъ гогочетъ все еще кто-то, громко да. страшно…

— Она это… Русалка! ахнулъ Кирякъ, поднялся чрезъ силу на ноги и бросился отъ хохота этого. Но тутъ же, отъ удара невидимаго, свалился навзничь и опять память отшибло у него.

XXVI.

Такъ-то вотъ три дня болѣлъ человѣкъ, одинъ въ лѣсу, въ избушкѣ, помиралъ отъ сновидѣній, помиралъ отъ жажды, бился въ бреду объ стѣну. И никто того не зналъ, не видалъ, не пришелъ пособить хворому…

Но видно, еще не пришелъ его часъ смертный. На четвертый день открылъ глаза Кирякъ ужъ не такіе мутные, оглядѣлся и перекрестился три раза.

«Господи Іисусе! Что жъ это было? подумалъ онъ. Хворалъ знать?.. И сколько хворалъ?.. Помилуй, Господи, чуть не померъ собакой».

Хворость эта была не простая. Исхудалъ парень, посѣдѣлъ и ослабъ. Полежалъ онъ еще дня два, и когда поднялся черезъ силу и взялся было за охапку дровъ, какія прежде таскалъ, то не совладалъ. Вспомнилъ онъ о бѣлкѣ, о кургузкѣ сѣрой, и вздохнулъ. Бѣлка и соловушко оба околѣли безъ корма.

Не скоро справился и самъ хозяинъ. Недѣли двѣ все ему недужилось. За то хворость эта будто подточила, высосала изъ него злобу его на людей.

Сидѣлъ онъ больше все въ избушкѣ ужъ совсѣмъ одинехонекъ, безъ звѣрей пріятелей, да исправно печь топилъ, потому что холодно становилось на дворѣ. Скоро ужъ снѣгу ждать приходилось.

Разъ завидѣлъ онъ двухъ мужиковъ въ лѣсу, вышелъ къ нимъ, смирно да ласково поздоровался, и слово за слово, разсказалъ какъ было померъ одинъ и прибавилъ:

— Скажите вы Филиппу Андронычу, чтобы простилъ буянства мои. Хворалъ, не въ себѣ былъ. Не помню что и творилъ, да народъ пужалъ. Теперь того, скажи, не будетъ… Богъ съ вами. Никого пальцемъ не трону. Приходи всѣ, за чѣмъ нужда будетъ.

Чрезъ день и въ околоткѣ узнали, что бѣшеный Кирякъ и перебѣсился и прощенья проситъ.

«Стало теперь и драть можно!» подумалъ Филиппъ Андроновъ, но однако за этимъ никого въ избушку не отрядилъ.

Чрезъ день зашли къ Киряку кой-кто съ села, поглядѣть на него. Сначала робѣли, а тамъ увидѣли, что совсѣмъ молодецъ присмирѣлъ. Даже съ лица на парня не похожъ, будто ему годовъ не двадцать, а всѣ сорокъ съ хвостикомъ. Вотъ что хворость-то дѣлаетъ съ человѣкомъ.

Сталъ просить Кирякъ чрезъ мужиковъ дозволеніе прійти исповѣдаться и причаститься, но батюшка Воскресенскій струхнулъ и на дыбки всталъ, велѣлъ сказать Киряку, чтобы шелъ въ другое село, за десять верстъ.

— А я не хочу. Не ровенъ часъ, укуситъ. Ну его!

Такъ въ чужой приходъ и пошелъ парень. Тамъ старый попъ безпамятный исповѣдалъ и причастилъ Киряка.

Вернулся онъ изъ храма въ лѣсъ и цѣлый день ему не по себѣ было. Многое тамъ видѣлъ онъ и слышалъ, чего давно не видалъ и не слыхалъ.

«Вѣдь я не песъ! За что же я такъ девять годовъ выжилъ?» думалось ему.

XXVII.

Разъ какъ-то въ ясный осенній день стукнулъ кто-то на крыльцѣ, отворилась дверь и обомлѣлъ Кирякъ, видитъ, — стоитъ предъ нимъ Аксюта. Затрясся парень всѣмъ тѣломъ, какъ бы навожденіе какое привидѣлось ему.

— Здорово, Кирюша, слышитъ онъ и не можетъ ничего выговорить.

— Здорово, что молчишь? говоритъ опять Аксюта ласково.

— Охъ ты… Что ты… махнулъ Кирякъ рукой и опустилъ глаза. — Зачѣмъ пришла? Уходи…

— Провѣдать тебя, Кирюша. Какъ тебѣ живется? Сказывали, ты хворалъ, чуть не померъ и съ той хворости совсѣмъ смиренъ сталъ. Вотъ я и надумалась провѣдать: что, молъ, ты…

Каждое слово Аксюты будто ножомъ рѣзало Киряка по сердцу.

— Поди, поди… еле выговорилъ онъ, схватился рукой за столъ и вдругъ сѣлъ на скамью. Ноги сами собой будто подкосились. А сердце запрыгало, будто выскочить хочетъ.

— Аль на меня злобствуешь? Не моя вина была. Самъ знаешь, Кирюша, какъ дѣло было.

Долго что-то говорила Аксюта, стоя среди горницы, но рѣчь ея гудѣла въ ушахъ Киряка, а словъ онъ не слыхалъ ни единаго… Наконецъ будто отошло отъ него его безчувствіе и, не подымая глазъ на лиходѣйку свою, вымолвилъ парень глухимъ да хриплымъ голосомъ.

— Какъ живется?..

— Мнѣ-то?.. Ничего. Живу. Иванъ Ѳедосеичъ мой меня не обижаетъ.

— Какой Иванъ Ѳедосеичъ? Ванька-то?

— Да хозяинъ мой, стало быть.

— Стало не жалѣешь всѣхъ передѣловъ этихъ? Тебѣ не въ тягость, стало, замужняя жизнь… съ Ванькой-то хотимъ?

— Чтожъ? Воля Божья. Стало такъ сужено мнѣ. Наше дѣло бабье. Тятька повѣнчалъ.

— Стало тебѣ хорошо? опять выговорилъ Кирякъ.

— Ничего. Слава Богу. Что Бога гнѣвить! Живу…

— Ну… Ну… началъ было Кирякъ и голосъ его осипъ и пропалъ.

— Ты какъ, Кирюша?

Поднялъ Кирякъ глаза на Аксюту и затрепетало въ немъ все. Всякая жилка дрогнула и затряслась. Рука, что столъ все держала за уголъ, и та встряхнулась и столъ сдвинула съ мѣста.

— Ахъ ты, душегубка… Ахъ вы лиходѣи… Зачѣмъ было въ лѣсъ сюда бѣгать? Кто тебя гналъ?.. Поди… Уходи!

— Ну, Богъ съ тобой. Я провѣдать.

— Поди, поди… Не пытай… Поди…

— Прости.

— Прощай. Иди… Къ своему Ивану-то Ѳедосеичу… иди. На мои денежки разживайтесь…

— Каки таки твои деньги? Что ты!

— Пошла! пошла!

— Пойду. А ты поклеповъ не взводи, Кирюша. Грѣхъ это тебѣ…

— Уходи, окаянная!! заоралъ вдругъ Кирякъ и такъ треснулъ кулакомъ по столу, что вся избушка встряхнулась и охнула.

Аксюта вышла и пошла чрезъ поляну. Кирякъ глядѣлъ съ своего мѣста въ окошко какъ шла она… Вотъ дошла до лѣсу и пропала… И нѣтъ ничего. Вотъ была она, тутъ стояла сейчасъ. И опять нѣтъ! И вдругъ ходуномъ заходило все вокругъ Киряка.

— Что жъ это? крикнулъ онъ, вскочивъ съ мѣста. — Какъ же такъ-то! Господи, Батюшка! Нешто это дѣло? Разжилися, живутъ… А я тутъ… Да нѣтъ… Врешь!!..

И помутилось все у Киряка на душѣ, помутилось все и въ глазахъ. Небо будто на сторону покосило, лѣсъ качнулся и на землю ложится, избушка тоже будто зашаталась и на бокъ легла…

— Съ Ванькой-то? кричитъ Кирякъ. — А я тутъ… Они тамъ въ масляницѣ, а я тутъ какъ песъ… Врешь… Не бывать тебѣ ни чьей…

Бросился Кирякъ къ углу, сцѣпилъ топоръ съ гвоздя и шаркнулъ изъ избушки.

— Стой! закричалъ онъ и бросился опрометью въ догонку за Аксютой.

— Стой! заоралъ онъ опять на весь лѣсъ.

— Сто-о-о-ой! крикнулъ будто и весь лѣсъ Солдатская Сѣчь, увидя, что бѣжитъ сожитель его Кирякъ на расправу съ лиходѣйкой своей.

Аксюта обернулась на крикъ и увидала знать сквозь чащу какъ безумный несется за ней съ топоромъ. Раздался въ лѣсу ея крикъ отчаянный. Бросился Кирякъ въ кусты и завидѣлъ на поворотѣ, мелькаетъ платье бѣлое. Бѣжитъ отъ него лиходѣйка его, что есть мочи въ ней, и крестится и кричитъ. Сталъ онъ ужъ нагонять ее… Вдругъ остановилась Аксюта, прижалась къ дереву спиной, подняла на него руки, и вся бѣлая лицомъ, зарыдала, замахала на него руками.

— Спаси, Господи… Не губи… Двѣ души загубишь… Нешто не видишь, дурной. И меня и младенца безвиннаго загубишь.

Налѣтѣлъ на нее Кирякъ съ топоромъ, замахнулся ужъ рубить, но вдругъ сталъ, бросилъ топоръ на землю и схватился за голову.

А Аксюта стоитъ у дерева, дрожитъ и не знаетъ бѣжатьли покуда иль обождать.

— Кирюша, Богъ съ тобой! Экое дѣло вздумалъ. Два грѣха бы взялъ на себя.

— Поди… хрипитъ Кирякъ, не глядя и держа голову руками. — Иди, иди…

— А ты опять за топоръ… Мнѣ съ тобой, да еще тяжелой, не совладать.

— Иди. Не трону. Богъ съ тобой. Не приходи ко мнѣ… Слышь, не приходи ни въ жисть. Не вводи въ грѣхъ лютый.

Кирякъ сѣлъ на землю, гдѣ стоялъ, уткнулъ голову свою въ руки и колѣна и долго просидѣлъ такъ не двинувшись.

«Только-что причастился… А что было натворилъ!» думалось ему.

Когда онъ шелохнулся, поднялъ голову, то въ лѣсу была ужъ темнѣе. Аксюты не было. Топора тоже не было. Лиходѣйка убѣжала, но и топоръ не забыла. Иль унесла, иль зашвырнула въ кусты.

— Что жъ теперь дѣлать? Господи, Батюшка, возьми Ты мою душеньку къ себѣ. Мнѣ въ міру тѣсно. Мѣста нѣту мнѣ. Грѣхъ одинъ.

Вернулся тихонько Кирякъ въ избушку, вошелъ и легъ въ углу. И вотъ не прошло часу, видитъ онъ вдругъ предъ собой — и какъ обухомъ ударило по головѣ — сидитъ на скамьѣ у стола дядя Власъ. Сѣдая борода, добрые глаза, доброта святая во всемъ лицѣ. Ухмыляется праведникомъ старый человѣкъ.

Обмеръ Кирякъ, задохнулся было отъ страху, вскочилъ на ноги, протеръ глаза и опять глядитъ… Ничего нѣтъ, привидѣлось!

И не во снѣ привидѣлось. Наяву видѣлъ. Упалъ парень на колѣни и зарыдалъ громко. А тамъ легъ ничкомъ предъ иконами угодниковъ святыхъ, припалъ головой къ полу, и боясь подняться, долго пролежалъ такъ, творя молитвы, какія только слыхалъ когда отъ людей, да знавалъ сказывать на свой ладъ.

— Иди ты, Господу Богу послужи!

Кто это такое сказалъ? Никто не говорилъ. И дядя Власъ не говорилъ, молча глядѣлъ. А слышалъ это Кирякъ. И какъ слышалъ еще! По сю пору въ ушахъ звенитъ.

XXVIII.

Ползимы выжилъ еще горемыка въ лѣсу и въ избушкѣ своей на курьихъ ножкахъ. Запали ему въ душу слова, слышанныя имъ, когда Власъ привидѣлся на скамьѣ.

— Иди, Богу послужи! будто шепталъ ему кто-то отъ зари до зари.

И радъ бы онъ сейчасъ итти, да куда?… Изъ избушки на курьихъ ножкахъ прямая дорога не міру, а Богу служить! Но какъ это дѣло начать, кому сказать, кого спросить? Послужить?.. Не въ лѣсу же сидючи Богу служить.

Разъ, подъ зимніе Миколы, затесался тайкомъ мужиченко какой-то въ лѣсъ за дровами. Порубка — дѣло житейское и кто въ ней не грѣшенъ. На дворѣ морозъ, въ печи пусто, золодно и голодно. А тутъ торчитъ тебѣ цѣлый лѣсъ непролазный, деревамъ счету нѣтъ, иныя столѣтнія зря гніютъ и молодой поросли отъ нихъ ходу нѣтъ. Лѣсъ Солдатскую Сѣчьне даромъ стѣной зовутъ. А все жъ сказано, не смѣй рубить. Барскій онъ, лѣсъ-то. Порубишь дерево какое на дровишки, тебя за порубку въ острогъ, а то и въ Сибирь. И знаетъ указъ тотъ всякъ. А какъ не рубить! Рубитъ! Дѣло-то это такое мудреное и непокладное. Къ примѣру будетъ: сунь голодному хлѣба въ ротъ да скажи: не глотай молъ, выплюнь!.. Нешто можно! Что вы это! Такъ и порубка. Добро лѣтомъ, а въ стужу зимнюю морозъ подлецъ такъ и толкаетъ на это дѣло.

Кирякъ по должности своей лѣсниковой накрылъ того мужика, какъ и прежде бывало другихъ накрывалъ.

И прежде не бывалъ онъ строгъ на это, а теперь и вовсе не до того, чтобы ссору изъ-за этого заводить.

Набрелъ онъ на стукъ топора какъ ужъ дѣло сдѣлано было. Ужъ сидитъ незнаемый человѣкъ верхомъ на лежачей березкѣ и дрова ужъ колетъ изъ нея.

Увидя Киряка, оробѣлъ мужикъ, вывалился у него топоришко изъ рукъ и говоритъ сипло:

— Не губи, родимый. Хозяйка да ребятишки у меня померзли. Знаю, не годное затѣялъ. Да что жъ дѣлать-то. Не губи! Будь милостивъ. Я про твое здоровье свѣчу Миколѣ, угоднику поставлю завтра въ обѣдни.

Кирякъ вздохнулъ, молча сѣлъ на ту же березку, и, обождя мало, завелъ бесѣду съ мужикомъ.

Оказался тотъ дальній, верстъ за десять, изъ чужого села, звать Софрономъ Аникѣевымъ. Мужиченко махонькій, тощій, безбородый, а голова у него на повѣрку вышла — тяжеловѣсъ. Почитай не глупѣе Власовой головы.

Узналъ Кирякъ, что Софронъ на вѣку своемъ видывалъ не мало, потому что въ Москвѣ былъ въ самой, годъ цѣлый: въ ней прожилъ, въ острогѣ тамошнемъ, потому что по грѣхамъ своимъ во свидѣтели попалъ. При немъ одинъ мужикъ хозяйку свою зарубилъ.

Побесѣдовали Кирякъ съ Софрономъ съ часъ мѣста, сидя на березѣ, а тамъ встали и за дѣло взялись…

Кирякъ березу эту помогъ нарубить, да взвалить на санки, а послѣ того зазвалъ Софрона къ себѣ. Лошадь оставили у крыльца, сами вошли. Мѣсто глухое. А и увидитъ кто изъ Воскресенскихъ, такъ не пойдетъ ябедничать. Дѣло житейское. Сами тѣмъ же занимаются, съ Успенскаго поста и вплоть до Великаго.

И съ этого же самаго разу сдружились Кирякъ съ Софрономъ этимъ, порубщикомъ. Будто Господь его Киряку послалъ въ помощь и наученіе.

Чрезъ недѣлю пошелъ Кирякъ и на село на побывку къ Софрону, и опять утро цѣлое слушалъ, какъ живутъ люди въ городѣ Москвѣ, и въ острогѣ, и просто такъ, въ своихъ домахъ.

Много о чемъ говорилъ Софронъ и все-то зналъ.

Бѣденъ былъ мужикъ, голъ какъ соколъ, а разуменъ и рѣчистъ диковинно.

— Спасибо, говоритъ, острогу! Тамъ разума призанялъ!

Эдакъ-то вотъ Софронъ болталъ, а Кирякъ все слушалъ.

И не разъ, и не два, и не десять разовъ повидались они и побесѣдовали. То Софронъ за дровами пріѣдетъ и сидитъ въ избушкѣ, то Кирякъ къ нему навѣдается и ночуетъ. Дома-то беречь ужъ нечего отъ грабителей, да и на умѣ ужъ не то теперь…

Видались, видались Кирякъ съ Софрономъ… И что вышло? Богоугодное дѣло вышло!..

Послѣ Крещенья пришелъ на село Воскресенское парень Кирякъ, разыскалъ Филиппа Андронова, и обходительно такъ, да смѣло, да рѣчисто, сталъ его просить нужду его справить, пособить ему грѣхи свои отмолить и доброе дѣло на душу положенное къ благому начинанію привести.

Филиппъ Андроновъ, а за нимъ и батюшка сельскій, а тамъ и самъ управляющій, всѣ диву дались: каковъ «бѣшеный» сталъ, и какого разума, и какихъ рѣчей набрался! И не сговоришь съ нимъ. Про Москву говоритъ, а самъ въ ней и не былъ. Про бумажные казенные порядки толкуетъ и про разное начальство судитъ, а самъ изъ лѣсу всю жизнь не выходилъ.

— Неужто и это съ волчьяго укуса далось? подумалъ ужъ Филиппъ Андронычъ и, ухватя себя за бороду, призадумался крѣпко.

Не скоро, не легко, а добился Кирякъ своего…

XXIX.

Вотъ и ходитъ по Руси Святой изъ края въ край мужикъ; не молодъ, не старъ, смиренъ, ласковъ, добролицъ, много смыслить, мало говоритъ.

Ноги тысячи верстъ исходили, глаза тысячи людей, сотни городовъ видѣли, разума набралъ не занимать стать, но свой больше про себя держитъ.

Морозъ ли крещенскій, жара ли майская, стужа ли и мокреть осеннія — онъ все въ одномъ зипунѣ; ни тепло, ни холодно ему въ немъ. Голова безъ шапки, зимой платкомъ повязана, а въ рукахъ книжка и на ней крестикъ вытисненъ; былъ золотой да полинялъ. Смыли его дожди и мятелицы… также какъ смыли да унесли всѣ помыслы людскіе и грѣшные изъ головы его обнаженной…

Человѣкъ этотъ по свѣту ходитъ, Богу служитъ, на храмъ святой собираетъ. Идетъ съ деньгами, и ночью, и въ бурю, и лѣсомъ, и глушью проселковъ, а разбойникъ и душегубъ наскочитъ и не трогаетъ. Идетъ безъ хлѣба, Божью копѣечку не истратитъ, а сытъ всегда. Идетъ поселками и вѣсями межь голья и больше собираетъ; идетъ Москвой, Кіевомъ, городами большими, и меньше собираетъ. Въ избахъ хлѣбъ даютъ, въ домахъ денежку подаютъ, изъ хоромъ и дворовъ, бываетъ, и гоняютъ. Ругается иной:

— Знаемъ васъ, ходишь за тѣмъ, что плохо лежитъ. Гони!

А кто и гонитъ, того, знать, стыдъ беретъ:

— Не взыщи, дяденька! говоритъ.

Такъ и ходитъ человѣкъ этотъ. Ходилъ всегда, идетъ понынѣ, пойдетъ и завтра.

А пошелъ-то онъ по міру, чтобъ отъ людей уйти: отъ подначалья, отъ палки, отъ тягла, отъ кабака, отъ грѣха…

И не одинъ храмъ на Святой Руси человѣкъ этотъ построилъ

Какъ его звать? Не въ званьи дѣло… Много ихъ такихъ. Богъ помочь имъ!..

Село Ивановское.

Іюнь. 1876.