ИЗБРАННЫЯ МѢСТА ИЗЪ ПИСЕМЪ ФЛОБЕРА. 1)
править1) Письма Флобера (Gustave Frobert. Correspondance. Paris, Louis Conard, 1910, 5 томовъ) принадлежатъ къ числу самыхъ замѣчательныхъ по художественности формы и глубинѣ философскихъ и эстетическихъ идей — произведеній французской литературы XIX вѣка. Мы предлагаемъ здѣсь переводъ избранныхъ отрывковъ изъ писемъ періода 1845—1853 гг. Ред.
Вотъ я уже покинулъ это бѣдное побережье Средиземнаго моря!! Я сказалъ ему прости съ страннымъ сжатіемъ сердца… Въ то утро, когда мы должны были выѣхать изъ Генуи, я вышелъ въ шесть часовъ изъ отеля, какъ будто для прогулки. Я взялъ барку, и плылъ вплоть до входа въ рейдъ, чтобы въ послѣдній разъ увидѣть эти голубыя волны, которыя я такъ люблю. Море было бурнымъ, я отдался колыханію баркаса, думая о тебѣ и сожалѣя тебя, потомъ, когда я почувствовалъ приближеніе морской болѣзни, я вернулся на-сушу, и мы уѣхали. Въ продолженіе трехъ дней я былъ такъ печаленъ, что мнѣ казалось, что я долженъ умереть съ горя, въ буквальномъ смыслѣ слова; я положительно не могъ разжать зубы. Я начинаю рѣшительно вѣрить, что тоска не убиваетъ, потому что я живъ..
Я видѣлъ поля битвы Маренго, Нови и Верселя, но я былъ въ такомъ жалкомъ настроеніи, что все это меня не трогало. Я все время думалъ о потолкахъ генуэзскихъ дворцовъ (подъ которыми люди съ такой гордостью предавались любви.) Я ношу въ своемъ нутрѣ любовь къ древности, меня трогаетъ до послѣднихъ глубинъ моего существа, когда я думаю о римскихъ ладьяхъ, которыя разсѣкали неподвижныя и вѣчно колышащіяся волны этого вѣчно юнаго моря; океанъ, быть можетъ, еще прекраснѣе, но здѣсь отсутствіе приливовъ, которые раздѣляютъ время на правильные промежутки, заставляетъ забыть, что прошлое далеко, и что между тобой и Клеопатрой прошли вѣка. Ахъ, старина, когда же мы съ тобой ляжемъ ничкомъ на пески Александріи, или заснемъ подъ тѣнью платановъ Геллеспонта?
Ты погибаешь отъ тоски, ты издыхаешь отъ бѣшенства, ты умираешь отъ грусти, ты задыхаешься… терпѣніе, о левъ пустыни! Я тоже долго задыхался, стѣны моей комнаты на rue de l’Est еще помнятъ ужасныя проклятія, топаніе ногами и крики томленія, которые я испускалъ въ одиночествѣ, помнятъ, какъ я поочередно то рычалъ отъ гнѣва, то зѣвалъ отъ скуки! Пріучи свою грудь потреблять мало воздуха, съ тѣмъ большимъ восторгомъ она раскроется, когда ты будешь на вершинахъ высокихъ горъ и когда надо будетъ вдыхать въ себя ураганы; мысли, работай, пиши, засучи рукава до плечъ и сѣки свой мраморъ, какъ добрый рабочій, который не отворачиваетъ головы и смѣясь потѣетъ надъ работой. Лишь во второмъ періодѣ жизни художника полезны странствія, въ первый же лучше отбросить отъ себя все, что имѣешь въ себѣ интимнаго, оригинальнаго, индивидуальнаго; итакъ, думай о томъ, чѣмъ можетъ для тебя быть черезъ нѣсколько лѣтъ большое путешествіе на востокъ, предоставь свободу своей музѣ, не заботясь о человѣкѣ, и ты почувствуешь къ своему изумленію, какъ твои способности растутъ съ каждымъ днемъ. Единственное средство не быть несчастнымъ — это замкнуться въ искусствѣ и почитать все остальное за ничто; гордость возмѣщаетъ все, когда она покоится на достаточно широкомъ основаніи. Что касается меня, то я дѣйствительно сносно чувствую себя, съ тѣхъ поръ какъ я согласился быть всегда несчастнымъ. Не думаешь ли ты, что мнѣ недостаетъ многихъ вещей, и что я могъ бы быть столь же щедрымъ, какъ самые богатые люди, столь же нѣжнымъ, какъ влюбленные, столь же чувственнымъ, какъ невоздержные? И все же я не жалѣю ни о богатствѣ, ни о любви, ни о радостяхъ плоти, и люди удивляются моему благоразумію. Съ практической жизнью я безповоротно распростился. Отнынѣ и впредь мнѣ не нужно ничего, кромѣ пяти-шести часовъ покою въ моей комнатѣ, затопленнаго камина зимою и пары свѣчей вечеромъ…
Мнѣ хочется знать, что ты дѣлалъ, съ тѣхъ поръ какъ мы разстались: черезъ четыре или пять недѣль мы все это вмѣстѣ перечтемъ, одни, у себя дома и только сами для себя, вдали отъ міра и мѣщанъ, запертые, какъ медвѣди, и ворча за нашимъ тройнымъ запоромъ. Я все пережевываю мою восточную сказку, которую я напишу будущей зимой; и нѣсколько дней тому назадъ у меня явилась идея довольно сухой драмы на тему одного эпизода изъ корсиканской войны, который я прочелъ въ исторіи Генуи. Я видѣлъ картину Брегеля, изображающую искушеніе св. Антонія, которая внушила мнѣ мысль переработать въ драму искушеніе св. Антонія, но для этого надобенъ другой парень, чѣмъ я. Я охотно отдалъ бы всю коллекцію Монитера и еще сто тысячъ франковъ въ придачу, чтобы купить эту картину, которую большинство изучающихъ ее лицъ несомнѣнно признаютъ плохой…
…Ты говоришь, что все болѣе влюбляешься въ природу; что касается меня, то я дохожу до страсти къ ней. Я иногда смотрю на животныхъ и даже на деревья съ нѣжностью, которая приближается къ настоящей симпатіи; мнѣ достаточно только глядѣть на природу, чтобы испытывать почти сладострастныя ощущенія, но для этого я долженъ хорошо видѣть ее. Нѣсколько дней тому назадъ я встрѣтилъ трехъ нищихъ идіотокъ, которыя просили у меня милостыни; онѣ были ужасны, отвратительны своимъ безобразіемъ и кретинизмомъ, онѣ не могли говорить и едва двигались. Когда онѣ меня увидѣли, онѣ стали знаками показывать мнѣ, что любятъ меня; онѣ улыбались мнѣ, подносили руку къ своему лицу и посылали мнѣ поцѣлуи. Въ Понъ-Левэкъ мой отецъ владѣетъ пастбищемъ, и у сторожа этого пастбища есть слабоумная дочь; вначалѣ, когда она меня видѣла, она также выражала странную привязанность ко мнѣ. Я привлекаю сумасшедшихъ и животныхъ; не догадываются ли они, что я ихъ понимаю, не чувствуютъ ли они, что я принадлежу къ ихъ міру?
Въ прошлый четвергъ мы перевалили черезъ Симилонъ; это — самое прекрасное изъ всего, что я доселѣ видѣлъ въ смыслѣ красоты природы. Ты знаешь, что прекрасныя вещи не поддаются описанію. Я жалѣлъ о твоемъ отсутствіи, я хотѣлъ бы, чтобы ты былъ со мной, или же я хотѣлъ бы быть въ душѣ этихъ большихъ сосенъ, которыя стояли на краю пропасти, склонивъ свои вѣтви и покрытыя снѣгомъ, — я искалъ своей среды. Я посѣтилъ въ Домодоссолѣ монастырь капуциновъ (я уже видѣлъ одинъ такой монастырь въ Генуѣ и другой, картезіанскій, около Милана). Капуцинъ, водившій насъ, предложилъ намъ стаканъ вина, я далъ ему двѣ сигары, и мы простились, крѣпко пожавъ другъ другу руки. Въ путешествіи легко завязываются мимолетныя дружбы; о любви я не говорю.
Странная вещь, какъ я отошелъ отъ женщины. Я пресыщенъ ими, какъ должны быть пресыщены любившіе слишкомъ много. Могучіе порывы страсти кипѣли во мнѣ слишкомъ сильно и потому не могли излиться, и это обезсилило меня. При встрѣчѣ съ юбкой я не испытываю даже влеченія любопытства, которое гонитъ насъ снимать покрывало съ невѣдомаго и искать новизны.
…Знаешь ли ты, что въ нашемъ союзѣ есть много логики? Вполнѣ естественно, что звукъ распространяется въ воздухѣ, и что небесныя тѣла движутся по своимъ параболамъ. Мы дѣйствуемъ такъ же. Мы единственны по нашей природѣ и ведемъ обособленное бытіе въ необъятности міра; и если мы мыслимъ и чувствуемъ гармонично, то источникъ этой гармоніи есть само Провидѣніе.
Я взялъ большой листъ бумаги съ намѣреніемъ написать тебѣ длинное письмо; но можетъ я пошлю тебѣ всего три строки, это какъ случится. Погода стоитъ сѣрая, Сена желта, трава зеленѣетъ: деревья едва одѣты пробивающимися листьями, теперь весна, время радости и любви. Но въ моемъ сердцѣ не больше весны, чѣмъ на большой дорогѣ, гдѣ зной утомляетъ глаза, гдѣ пыль подымается вихремъ. Помнишь ли ты, откуда это? Это изъ «Ноября». Мнѣ было девятнадцать лѣтъ, когда я писалъ это, съ тѣхъ поръ прошло уже шесть лѣтъ. Удивительно, какъ у меня отъ рожденія было мало вѣры въ счастіе. Уже въ ранней молодости я имѣлъ полное предчувствіе жизни. Это похоже на тошнотворный запахъ, вырывающійся изъ кухни черезъ отдушину. Нѣтъ надобности поѣсть это блюдо, чтобы знать, что отъ него тошнитъ. Я не жалуюсь на это; по крайней мѣрѣ, мои послѣднія несчастія лишь опечалили, но не удивили меня. Ничуть не умаляя силы самого чувства, я его анализировалъ, какъ художникъ. Это меланхолическое занятіе возродило мои страданія. Если бы я ожидалъ лучшихъ вещей отъ жизни, я бы проклиналъ ее; но именно этого и не было. Ты, быть можетъ, сочтешь меня за человѣка безсердечнаго, если я скажу, что отнюдь не нынѣшнее свое состояніе я считаю достойнымъ наибольшей жалости. Въ тѣ времена, когда мнѣ не на что было жаловаться, я находилъ себя болѣе всего несчастнымъ. Въ концѣ-концовъ, это зависитъ, должно быть, отъ упражненія. Научаясь расширяться, чтобы охватить страданія, душа достигаетъ чудовищныхъ способностей въ этомъ отношеніи: то, что ранѣе до верху наполняло ее, такъ что она почти лопалась, теперь еле покрываетъ ея дно. Я, по крайней мѣрѣ, имѣю огромное утѣшеніе, фундаментъ, на который я могу опереться — это сознаніе, что со мной уже не можетъ случиться ничего особенно плохого. Въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ я предвижу только смерть моей матери; но при меньшемъ эгоизмѣ я долженъ былъ бы ради самой моей матери желать ея. Дѣйствительно ли человѣчно поддерживать отчаявшихся? Размышлялъ ли ты о томъ, какъ мы приспособлены для несчастія? Люди теряютъ сознаніе въ наслажденіи, но никогда не въ страданіи; слезы для сердца то же, что вода для рыбъ. Я смиряюсь передъ всѣмъ, я готовъ ко всему. Я убралъ свои паруса и ожидаю шквала, повернувшись спиной къ вѣтру и склонивъ голову на грудь. Говорятъ, что религіозные люди выносятъ лучше насъ страданія здѣшней жизни; но человѣкъ, убѣжденный въ вселенской гармоніи, надѣющійся, что тѣло его обратится въ ничто, тогда какъ душа снова упокоится въ лонѣ великаго всеединства, чтобы нѣкогда оживить, быть можетъ, тѣло пантеры или блистать въ звѣздѣ, — такой человѣкъ тоже непоколебимъ для страданій. Счастіе мистики чрезмѣрно восхвалено. Клеопатра умерла такъ же ясно, какъ святой Францискъ. Мнѣ кажется, что догматъ о будущей жизни созданъ изъ страха смерти или изъ желанія урвать отъ нея что-нибудь. Вчера крестили мою племянницу. Ребенокъ, присутствующіе, я и самъ священникъ, который только что пообѣдалъ и раскраснѣлся, никто изъ насъ не понималъ, что мы дѣлаемъ. При взглядѣ на всѣ эти символы, лишенные для насъ значенія, мнѣ чудилось, что я присутствую на какомъ-то обрядѣ религіи, давно погребенной подъ прахомъ. Все это было очень просто и очень извѣстно, и все же я не могъ прійти въ себя отъ удивленія. Священникъ скороговоркой бормоталъ латынь, которой онъ не понималъ; мы, присутствующіе, не слушали его; ребенокъ подставлялъ свою маленькую лысую головку подъ воду, которою его поливали; воскъ горѣлъ, и дьячокъ повторялъ: Аминь! Изъ всѣхъ насъ самыми умными были, конечно, камни церкви, которые нѣкогда понимали все это и которые, быть можетъ, удержали что-нибудь въ памяти.
Я скоро примусь за работу, наконецъ-то, наконецъ! Я жажду, я надѣюсь трудиться безмѣрно и долго. Потому ли, что я коснулся пальцемъ суетности насъ самихъ, нашихъ плановъ, нашего счастія, красоты, добра, всего на свѣтѣ, — но я прихожу къ тому, что сознаю себя ограниченнымъ и очень посредственнымъ. Во мнѣ нарастаетъ такая художественная требовательность, которая приводитъ меня въ отчаяніе; я кончу тѣмъ, что не напишу ни строки. Я вѣрю, что я могъ бы написать хорошія вещи, но я всегда спрашиваю себя: для чего все это? Это тѣмъ болѣе смѣшно, что я совсѣмъ не чувствую себя безсильнымъ; напротивъ, болѣе, чѣмъ когда-либо, я вхожу въ чистую идею, въ безконечность. Я дышу въ ней, она притягиваетъ меня, я становлюсь браманомъ, или, вѣрнѣе, я становлюсь немного сумасшедшимъ. Я сильно сомнѣваюсь, создамъ ли я что-нибудь за это лѣто. Если вообще что-нибудь выйдетъ, то это будетъ что-нибудь для театра; моя восточная сказка отложена до будущаго года, быть можетъ, еще и на два года, и быть можетъ, навсегда. Если моя мать умретъ, мой планъ готовъ: я продаю все и отправляюсь жить въ Римъ, въ Сиракузы, въ Неаполь. Послѣдуешь ли ты за мной? Но дай Богъ, чтобы я сталъ немного спокойнѣе. Немного тишины, великій Боже! немного покою, вотъ и все, — я не прошу счастія. Ты кажешься мнѣ счастливымъ, и это печально. Счастіе есть красный плащъ съ подкладкой изъ лохмотьевъ: когда хочешь укутаться въ него, все разлетается по вѣтру, и остаешься запутаннымъ въ холодную ветошь, которая обѣщала такъ много тепла.
Скука не имѣетъ причинъ; желать разсуждать о нихъ, побивать ее доводами — значитъ не понимать ея. Было время, когда я былъ преисполненъ всѣмъ, что нужно для счастія, и когда я все же заслуживалъ величайшаго состраданія; самый печальный трауръ — не тотъ, который носишь на шляпѣ. Мнѣ вѣдомо, что такое пустота; но — кто знаетъ? — быть можетъ, въ ней таится величіе, быть можетъ, въ ней зарождается будущее. Берегись только мечтательности: это — отвратительное чудовище, которое притягиваетъ насъ къ себѣ; у меня оно пожрало уже многое. Это сирена для душъ; она поетъ и призываетъ; идешь къ ней, и ужъ не возвращаешься назадъ. У меня большое желаніе или, вѣрнѣе, большая потребность видѣть тебя. Мнѣ нужно сказать тебѣ тысячу вещей, и печальныхъ вещей. Мнѣ кажется теперь, что мое состояніе неизмѣнимо; что оно неизмѣнимо, это, конечно, иллюзія, но если это иллюзія, то это — моя единственная иллюзія. Когда я думаю о всемъ, что можетъ случиться, я не вижу ничего, что могло бы измѣнить меня; я чувствую глубины, жизнь, обычный ходъ дней, и потомъ я начинаю пріобрѣтать привычку къ труду, за которую я благодарю небо. Я читаю или пишу аккуратно часовъ восемь-десять въ день, и если мнѣ мѣшаютъ, я совсѣмъ боленъ. Иногда въ теченіе многихъ дней я не дохожу до конца террасы; и лодка моя даже не спущена на воду. Я жажду длительной научной работы, суроваго труда. Внутренняя жизнь, о которой я всегда мечталъ, начинаетъ, наконецъ, выявляться. Во всемъ этомъ, быть можетъ, поэзія и потерпитъ нѣкоторый ущербъ — я разумѣю вдохновеніе, страсть, инстинктивное движеніе. Я боюсь засушить себя наукой и, съ другой стороны, я такъ невѣжественъ, что краснѣю передъ самимъ собою. Странно, какъ, со смерти моего отца и моей сестры, я потерялъ всякую любовь къ извѣстности. Минуты, когда я думаю о будущихъ успѣхахъ моей жизни, какъ художника, являются для меня совершеннымъ исключеніемъ. Часто я сомнѣваюсь, напечатаю ли я хоть одну строку. Знаешь ли, это была бы хорошая идея — дожить до пятидесяти лѣтъ, ничего не публикуя, и вдругъ, въ одинъ прекрасный день, выпустить полное собраніе своихъ сочиненій и на немъ остановиться? Увы, я тоже мечтаю, мечтаю, какъ и ты, о большихъ путешествіяхъ, и я задаю себѣ вопросъ: не окажется ли лѣтъ черезъ десять-пятнадцать жизнь путешественника для меня болѣе полезной, чѣмъ пребываніе въ Парижѣ съ намѣреніемъ стать писателемъ, отстоять себѣ ноги, дожидаясь признанія господъ французовъ, кланяться господамъ критикамъ, ссориться съ издателями и платить людямъ за то, чтобы они включили мою біографію въ списокъ знаменитыхъ современниковъ? Художникъ, который былъ бы настоящимъ художникомъ и только для себя самого, безъ всякихъ заботъ о чемъ бы то ни было, — вотъ что прекрасно, и такой художникъ, быть можетъ, насладился бы безмѣрно. По всей вѣроятности, удовольствіе, которое можно получить, бродя по дѣвственному лѣсу или охотясь за тигромъ, должно быть испорчено мыслью, что нужно дать хорошо составленное описаніе всего этого, чтобы понравиться возможно большему числу мѣщанъ. Я живу одиноко, очень одиноко, и со дня на день все болѣе одиноко. Мои родные умерли; мои друзья покидаютъ меня или мѣняются. Кто постигъ, говоритъ Сакья Муни, что страданіе проистекаетъ изъ привязанности, тотъ удаляется въ уединеніе, какъ носорогъ…
…Я перечелъ римскую исторію Мишлэ; нѣтъ, античность меня доводитъ до помѣшательства! Я не сомнѣваюсь, я жилъ въ Римѣ въ эпоху Цезаря или Нерона. Думалъ ли ты когда-либо о вечерѣ тріумфа, когда вступали легіоны, когда благоуханія жглись вокругъ колесницы тріумфатора и плѣнные цари шли позади? А циркъ! Да, тамъ надо жить, только тамъ есть воздухъ, воздухъ искусства, который можно впивать полной грудью, какъ на высокой горѣ, такъ что сердце начинаетъ биться сильнѣе! Ахъ когда-нибудь я напьюсь допьяна Сициліей и Греціей…
…Работай, работай, пиши, покуда можешь, покуда муза окрыляетъ тебя. Это — лучшій конь и лучшая карета, чтобы странствовать по жизни. Утомленіе бытія не ложится такъ тяжело на плечи, когда мы творимъ. Правда, мгновенія усталости и заброшенности, которыя смѣняютъ мгновенія творчества, еще болѣе ужасны, но тѣмъ хуже! Лучше два стакана уксуса и стаканъ вина, чѣмъ стаканъ воды, еле окрашенный виномъ. Что касается меня, то я не чувствую теперь ни горячихъ порывовъ юности, ни припадковъ острой горечи, какъ нѣкогда. То и другое смѣшалось воедино, и изъ нихъ составился одинъ общій колоритъ, въ которомъ все растерто и перемѣшано.
Я замѣчаю, что я почти не смѣюсь и что я уже не грущу. Я зрѣлъ. Ты говоришь о моемъ спокойствіи, старый другъ, и завидуешь мнѣ. Это правда — мое спокойствіе можетъ возбуждать удивленіе. Больной, раздраженный, впадая тысячу разъ въ день въ состоянія жестокой тоски, безъ женщинъ, безъ жизни, безъ единой побрякушки земного бытія, я продолжаю свой медленный трудъ, какъ добрый рабочій, который съ засученными рукавами и вспотѣвшими волосами бьетъ по наковальнѣ, не обращая вниманія на дождь и вѣтеръ, градъ и грозу. Я не всегда былъ такимъ. Эта перемѣна произошла естественно, сама собой, но и моя воля кое-что сдѣлала въ этомъ отношеніи. Надѣюсь, она меня поведетъ и дальше. Я боюсь только одного, — что она ослабитъ меня; бываютъ дни, когда я чувствую слабость, которая приводитъ меня въ ужасъ. Я понялъ, наконецъ, одно — одну великую истину: для людей нашей породы счастье есть только въ идеѣ и нигдѣ, помимо нея. Ищи, какова въ дѣйствительности твоя природа, и живи въ гармоніи съ ней. «Sibi constat», говоритъ Горацій. Все — въ одномъ этомъ. Клянусь тебѣ, я не думаю о славѣ и очень мало — объ искусствѣ. Я стараюсь проводить время наименѣе скучнымъ образомъ, и мнѣ удается это. Поступи такъ, какъ я., разорви связь съ внѣшнимъ міромъ, живи, какъ медвѣдь, — какъ бѣлый медвѣдь, — пошли къ чорту все, все и даже себя самого, кромѣ своего разума. Въ настоящее время между мною и всѣмъ остальнымъ міромъ такая пропасть, что я иногда удивляюсь, когда слышу рѣчи о самыхъ естественныхъ, самыхъ простыхъ вещахъ. Самыя банальныя слова вызываютъ во мнѣ иногда странное восхищеніе. Есть жесты, звуки голоса, отъ которыхъ я не могу опомниться, и нѣкоторые пустяки доводятъ меня почти до головокруженія. Прислушивался ли ты когда-нибудь внимательно къ людямъ, говорящимъ на чужомъ языкѣ, котораго ты не понимаешь? Такъ я себя чувствую. Изъ-за желанія все понять я начинаю грезить по поводу всего. Но мнѣ все же кажется, что это изумленіе не есть глупость. Буржуа, напримѣръ, есть для меня нѣчто безграничное… Для того чтобы вещь стала интересной, достаточно долго созерцать ее.
Такъ одинъ день походитъ на другой, и ни одинъ не выдѣляется въ моемъ воспоминаніи! Не умно ли это?…
- ) Возлюбленная Флобера, довольно извѣстная въ свое время писательница. Въ 1855 г. Флоберъ разошелся съ нею. Прим. пер.
Съ тѣхъ поръ какъ мы признались другъ другу во взаимной любви, ты спрашиваешь, откуда проистекаетъ мое нежеланіе прибавить «навсегда»? Откуда? Оттого, что я умѣю предугадывать будущее; оттого, что состояніе, противоположное данному, непрерывно развертывается передъ моими глазами. Я не могу смотрѣть на ребенка, не думая о томъ, что онъ станетъ старикомъ, я не могу взглянуть на колыбель, не думая о могилѣ. Созерцая женщину, я воображаю себѣ ея скелетъ. Вотъ почему веселыя зрѣлища навѣваютъ мнѣ печаль, а печальныя мало трогаютъ меня. Я слишкомъ много плачу внутренне, чтобы снаружи проливать слезы; чтеніе возбуждаетъ меня больше, чѣмъ дѣйствительное несчастіе. Когда у меня была семья, я часто желалъ не имѣть ея, чтобы быть свободнымъ, чтобы отправиться жить въ Китай или къ дикарямъ. Теперь, когда у меня уже нѣтъ семьи, я сожалѣю о ней, и я цѣпляюсь за стѣну, на которой еще сохранилась ея тѣнь. Другіе были бы горды любовью, которую ты мнѣ расточаешь, ихъ тщеславіе удовлетворялось бы досыта, ихъ эгоизмъ самцовъ былъ бы польщенъ до глубочайшихъ его изгибовъ; мнѣ же эта любовь стѣсняетъ сердце печалью, когда мгновенія вспышки ея проходятъ; я говорю себѣ: она любитъ меня, а я, который также люблю ее, люблю ее недостаточно. Если бы она не знала меня, она была бы избавлена отъ всѣхъ слезъ, которыя она теперь проливаетъ.
Ты вѣришь, что ты будешь любить меня всегда, дитя мое; всегда! какое самомнѣніе — это слово въ устахъ человѣка. Не правда ли, ты уже любила, такъ же, какъ ч и я; вспомни, что тогда ты тоже говорила «навсегда». Но я говорю грубость, я огорчаю тебя… Все равно, лучше мнѣ смутить твое нынѣшнее счастіе, чѣмъ холодно преувеличивать его, какъ это дѣлаютъ всѣ, чтобы потеря его позднѣе тѣмъ болѣе доставила тебѣ страданія… Кто знаетъ? быть можетъ, позднѣе ты будешь мнѣ благодарна за то, что я имѣлъ мужество не быть слишкомъ нѣжнымъ. Ахъ, если бы я жилъ въ Парижѣ, если бы всѣ дни моей жизни могли протекать возлѣ тебя, да, тогда я отдался бы этому потоку, не взывая о помощи. Я нашелъ бы въ тебѣ для моего сердца и моей головы ежедневное удовлетвореніе, которое никогда не утомило бы меня. Но теперь, разлученные, осужденные на рѣдкія свиданія — ахъ, это ужасно, какая перспектива! А между тѣмъ, что же дѣлать… Я не постигаю, какъ я сумѣлъ разстаться съ тобой. Это именно похоже на меня! Это именно и лежитъ въ моей жалкой натурѣ; если ты не будешь любить меня, я умру отъ этого; но ты любишь меня, и я готовъ писать тебѣ, чтобы ты перестала любить. Я хотѣлъ бы пройти въ твоей жизни, какъ свѣжій ручей, который освѣжаетъ ея жаждущіе берега, а не какъ смерчъ, разрушающій ее; воспоминаніе обо мнѣ должно было бы заставлять трепетать твое тѣло и улыбаться твое сердце. Не проклинай меня никогда! Я много буду любить тебя, прежде чѣмъ перестану любить. Что касается меня, то я всегда буду благословлять тебя; твой образъ останется для меня весь насыщенный поэзіей и нѣжностью, какъ вчерашняя ночь была насыщена молочнымъ паромъ серебристаго тумана. Въ теченіе этого мѣсяца я пріѣду повидаться съ тобой, я останусь у тебя цѣлый день. Я долженъ сдѣлать тебѣ открытое признаніе въ отвѣтъ на одну страницу твоего письма, изъ котораго я вижу, что ты имѣешь на мой счетъ иллюзіи. Было бы трусостью съ моей стороны оставить ихъ длиться еще дольше, а трусость есть порокъ, который возбуждаетъ во мнѣ отвращеніе, въ какихъ бы формахъ она ни проявлялась.
Въ основѣ моей натуры лежитъ, что ни говори, скоморошество. Въ дѣтствѣ и юности я питалъ необузданную страсть къ подмосткамъ. Быть можетъ, изъ меня вышелъ бы великій актеръ, если бы мнѣ суждено было бы родиться болѣе бѣднымъ. Даже теперь больше всего на свѣтѣ я люблю форму, я хочу только красивой формы и больше ничего. Женщины, у которыхъ сердце слишкомъ горячо и умъ слишкомъ исключителенъ, не понимаютъ этой религіи красоты, совершенно независимой отъ чувства. Имъ всегда нуженъ смыслъ, цѣль. Что касается меня, то мишура восхищаетъ меня не меньше золота. Болѣе того, поэзія мишуры имѣетъ даже превосходство въ томъ отношеніи, что она печальна. Для меня на свѣтѣ существуютъ только прекрасные стихи, стройныя, гармоничныя, пѣвучія фразы, красивые закаты солнца, лунный свѣтъ, цвѣтныя картины, античный мраморъ и характерныя лица. Внѣ этого я не знаю ничего. Я предпочелъ бы скорѣе быть Тальмой, чѣмъ Мирабо, потому что первый жилъ въ сферѣ болѣе чистой красоты. Птицы въ клѣткѣ возбуждаютъ во мнѣ не меньше состраданія, чѣмъ порабощенные народы. Изъ всей политики я понимаю только одну вещь — возстаніе. Будучи фаталистомъ, какъ турокъ, я думаю, что все, что мы можемъ сдѣлать для прогресса человѣчества, и ничто — есть абсолютно одно и то же. Что касается этого прогресса, то я тупо воспринимаю неясныя идеи. Всѣ слова, относящіяся къ этой темѣ, наводятъ на меня безконечную тоску. Я презираю современную тиранію, потому что она мнѣ кажется глупой, слабой и боящейся самой себя, но я преклоняюсь передъ античной тираніей, которую я считаю самымъ прекраснымъ проявленіемъ человѣка, когда-либо существовавшимъ. Я прежде всего человѣкъ фантазіи, каприза, нескладицы. Нѣкогда я буду жить вдали отсюда, и обо мнѣ перестанутъ говорить. Что же касается того, что обычно ближе всего затрогиваетъ людей и что для меня имѣетъ второстепенное значеніе, именно физической любви, то я всегда отдѣлялъ ее отъ иной любви. Я помню, какъ однажды ты высмѣивала это, говоря о Б…. Но это какъ разъ мой случай. Ты — единственная женщина, которую я любилъ.
Я любилъ одну женщину съ 14 лѣтъ до 20, не сказавъ ей объ этомъ, не тронувъ ея; и потомъ я въ теченіе почти трехъ лѣтъ не сознавалъ своего пола. Одно время мнѣ казалось, что я такимъ и умру, и я благодарилъ за это небо. — Ты — единственная женщина, которой я осмѣлился желать понравиться, и, быть можетъ, единственная, которой я нравился. Спасибо, спасибо тебѣ! Но поймешь ли ты меня до конца, вынесешь ли ты бремя моей скуки, моихъ безумій, моихъ капризовъ, моего унынія и моихъ припадковъ вспыльчивости? Ты мнѣ говоришь, напримѣръ, что я долженъ писать тебѣ каждый день, и если я этого не сдѣлаю, ты будешь упрекать меня. И вотъ, мысль, что ты хочешь имѣть каждое утро письмо отъ меня, помѣшаетъ мнѣ написать его. Дай мнѣ любить тебя по моему усмотрѣнію, такъ, какъ это соотвѣтствуетъ моему существу, со всѣмъ тѣмъ, что ты называешь моей оригинальностью. Не принуждай меня ни къ чему, и я сдѣлаю все. Пойми меня и не осуждай. Если бы я считалъ тебя легкомысленной и глупенькой, какъ другихъ женщинъ, я бы платилъ тебѣ словами, обѣщаніями, клятвами. Много ли это стоитъ? Ноя предпочитаю скорѣе преуменьшить, чѣмъ преувеличить истину моего сердца.
Нумидійцы, говоритъ Геродотъ, имѣютъ странный обычай. Въ дѣтствѣ имъ выжигаютъ кожу черепа раскаленнымъ углемъ, чтобы они стали потомъ менѣе чувствительны къ дѣйствію солнечныхъ лучей, которые обжигаютъ въ ихъ странѣ. И изъ всѣхъ народовъ въ мірѣ они — самые здоровые. Вообрази себѣ, что я былъ воспитанъ въ Нумидіи. Ихъ тоже легко можно было упрекать: вы ничего не чувствуете, даже солнце васъ не грѣетъ. О, не бойся: и ожесточенное сердце можетъ быть любящимъ!
Ты хочешь сдѣлать меня язычникомъ, о моя муза, ты, въ жилахъ которой течетъ римская кровь. по какъ бы я ни возбуждалъ себя воображеніемъ и пристрастіями, въ глубинѣ моей души живетъ туманъ сѣвера, который я вдохнулъ съ рожденіемъ; я несу въ себѣ меланхолію варварскихъ расъ, съ ихъ кочевыми инстинктами и съ ихъ внутреннимъ отвращеніемъ къ жизни, которая заставляла ихъ покидать ихъ отчизну, чтобы какъ бы покинуть себя. — Они любили солнце, всѣ эти варвары, которые приходили умирать въ Италію; они питали необходимое влечещіе къ свѣту, къ синему небу, къ жн^ни въ теплѣ; они мечтали о счастливыхъ дняхъ, полныхъ любви, о жизни, сочной для души, какъ виноградная лоза, выжимаемая руками. — Я всегда чувствовалъ къ нимъ нѣжную симпатію, какъ къ своимъ предкамъ. Въ ихъ шумной исторіи я находилъ безвѣстную, мирную исторію моей собственной жизни. Крики радости, съ которыми Аларихъ вступалъ въ Римъ, черезъ четырнадцать вѣковъ повторились въ тайныхъ восторгахъ бѣднаго дѣтскаго сердца. — Нѣтъ, увы, я не античный человѣкъ, люди древности не имѣли такихъ нервныхъ болѣзней, какъ я! И ты тоже — ты не гречанка и не латинянка; ты стоишь по ту сторону этого міра: между нимъ и тобою прошелъ романтизмъ. Христіанство, какъ бы мы ни защищались отъ него, пришло въ этотъ міръ, все расширило въ немъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ все исказило и во все внесло страданіе. Человѣческое сердце расширяется только, когда въ него вбивается клинъ, который его разрываетъ. — Ты говоришь мнѣ съ ироніей по поводу статьи въ Constitutionnel, что я мало дорожу патріотизмомъ, великодушіемъ и мужествомъ. — О нѣтъ, я люблю побѣжденныхъ, но я люблю также и побѣдителей. Я въ такой же мѣрѣ китаецъ, какъ и французъ, и я ничуть не радуюсь нашимъ побѣдамъ надъ арабами, потому что я огорченъ за арабовъ. — Я люблю этотъ суровый, настойчивый, жизненный народъ — послѣдняго представителя первобытныхъ обществъ, люблю этихъ людей, которые во время полдневнаго привала, лежа въ тѣни, подъ животами своихъ верблюдовъ, смѣются, потягивая изъ чубука, надъ всей нашей почтенной цивилизаціей и этимъ приводятъ ее въ бѣшенство. — Гдѣ я? Куда меня несетъ? какъ сказалъ бы трагическій поэтъ изъ школы Делилля; я на Востокѣ, чортъ побери! Прощай, моя султанша!… И у меня нѣтъ даже серебряной курильницы, чтобы возжечь благоуханія, когда ты придешь!
…Плачевная манія анализа истощаетъ меня. Я сомнѣваюсь во всемъ, и даже въ своемъ сомнѣніи. — Ты думала, что я юнъ, а я старъ. — Я часто говорилъ съ стариками о земныхъ наслажденіяхъ, и я всегда изумлялся, видя, какой восторгъ одушевлялъ при этомъ ихъ потускнѣвшія очи, тогда какъ они въ свою очередь не могли прійти въ себя отъ удивленія отъ моего взгляда на жизнь и повторяли: «Въ ваши годы! Въ ваши годы! Вы, вы!» Если отнять у меня нервное возбужденіе, фантазію разсудка, мгновенное волненіе, у меня мало останется. Вотъ каково мое нутро! — Я не созданъ для наслажденія.-- Не слѣдуетъ брать эту фразу въ слишкомъ матеріальномъ смыслѣ, но надо почувствовать ея метафизическую значительность. Я постоянно говорю себѣ, что я причиню тебѣ горе, что безъ меня твоя жизнь шла бы безмятежно, что наступитъ день, когда мы разстанемся (и я заранѣе возмущаюсь этимъ). И тогда я ощущаю во рту тошноту жизни, я чувствую невыразимое отвращеніе къ самому себѣ и совершенно христіанскую нѣжность къ тебѣ…
…Ты мнѣ говоришь о трудѣ; да, трудись, люби искусство. — Изъ всѣхъ обмановъ это еще наименѣе лживый обманъ. Старайся любить искусство любовью исключительной, горячей, беззавѣтной. — Въ этомъ ты не ошибешься. — Одна лишь Идея вѣчна и необходима. — Теперь уже нѣтъ больше художниковъ, какъ бывало, людей, вся жизнь которыхъ есть слѣпое орудіе ихъ жажды прекраснаго, органовъ Бога, черезъ которыхъ Онъ обнаруживался самому себѣ. Для этихъ людей міръ не существовалъ; никто никогда не зналъ объ ихъ страданіяхъ; каждый вечеръ они грустно ложились спать, и они смотрѣли на человѣческую жизнь тѣмъ изумленнымъ взглядомъ, которымъ мы созерцаемъ муравейникъ…
…Ты спрашиваешь меня, для тебя ли были писаны тѣ нѣсколько строкъ моей работы, которыя я послалъ тебѣ, ревнивая женщина, ты хотѣла бы знать, для кого? — Ни для кого, какъ все, что я пишу. — Я всегда запрещалъ себѣ вкладывать что-либо личное въ мои произведенія, и все же я многое вложилъ. — Я всегда старался не умалять искусства ради удовлетворенія отдѣльной личности. — Я писалъ очень нѣжныя страницы безъ любви и кипучія страницы безъ малѣйшаго огня въ крови. — Я воображалъ все это, я вспоминалъ и комбинировалъ. — То, что ты прочла, не есть воспоминаніе о чемъ-либо. — Ты мнѣ предсказываешь, что когда-нибудь я создамъ прекрасныя вещи; кто знаетъ? (это мое любимое слово). — Я сомнѣваюсь въ этомъ, мое воображеніе тускнѣетъ, я становлюсь слишкомъ большой лакомкой. Все, чего я хочу, — это сохранить способность восхищаться подлинными мастерами, сохранить тотъ внутренній восторгъ, за который я отдалъ бы все, все. — Но чтобы стать самому такимъ мастеромъ, — нѣтъ, никогда, я въ этомъ увѣренъ. — Мнѣ недостаетъ многаго для этого, прежде всего врожденнаго дарованія, и потомъ упорства въ трудѣ. — Стиля можно добиться только жестокими усиліями, фанатическимъ, беззавѣтнымъ упрямствомъ. — Слова Бюффона — великое кощунство: геній не есть долгое терпѣніе. Но въ нихъ есть доля правды, и больше, чѣмъ люди склонны думать, въ особенности въ наши дни…
…Достаточно ли быть во власти чувства, чтобы сумѣть его выразить? была ли когда-либо застольная пѣснь сочинена пьянымъ? Не надо всегда вѣрить, что чувство есть все. — Въ искусствахъ оно есть ничто внѣ формы. — Всѣмъ этимъ я хочу сказать, что женщины, которыя такъ много любятъ, не знаютъ любви именно потому, что были слишкомъ заняты ею; у нихъ нѣтъ безкорыстнаго влеченія къ Прекрасному. — Имъ всегда нужно, чтобы красота была прицѣплена къ чему-нибудь, къ какой-либо цѣли, къ чему-либо практическому; онѣ пишутъ, чтобы удовлетворить свое сердце, но не изъ влеченія къ Искусству, какъ къ самодовлѣющему началу, столь же мало нуждающемуся въ какой-либо опорѣ, какъ звѣзда…
…Ни одинъ бѣлый медвѣдь среди своихъ полярныхъ льдовъ не живетъ въ такой полной отрѣшенности отъ міра, какъ я. Моя природа безмѣрно влечетъ меня къ этому, и, съ другой стороны, чтобъ дойти до этого, я приложилъ не мало искусства. Я вырылъ себѣ свою нору и остаюсь въ ней, принявъ мѣры, чтобы въ ней всегда сохранялась одна температура. Чему могли бы меня научить эти пресловутыя газеты, которыя ты такъ хотѣла бы дать мнѣ въ руки каждое утро вмѣстѣ съ кофе и хлѣбомъ съ масломъ? Что мнѣ за дѣло до всего, что онѣ говорятъ? — Я мало любопытенъ до новостей; политика навѣваетъ на меня тоску, фельетона я боюсь, какъ чумы, отъ всего этого я либо глупѣю, либо раздражаюсь. Ты мнѣ говоришь о землетрясеніи въ Ливорно. Если бы я былъ способенъ раскрыть ротъ по этому поводу и испустить освященныя обычаемъ фразы: «Ахъ, какъ это печально! Какое ужасное несчастіе! возможно ли? Боже мой!» — то вернетъ ли это жизнь мертвымъ и имущество — бѣднякамъ? Во всемъ этомъ есть тайный смыслъ, котораго мы не понимаемъ, высшая полезность, безъ сомнѣнія, какъ въ дождѣ и вѣтрѣ; отъ того, что наши стеклянные колпаки были разбиты градомъ, еще не слѣдуетъ, что мы должны хотѣть устранить ураганъ. Кто знаетъ? быть можетъ, порывъ вѣтра, сбрасывающій крышу, открываетъ просторъ цѣлому лѣсу! Почему бы вулкану, опрокидывающему городъ, не оплодотворить цѣлой области? Въ этомъ опять сказывается наша гордость: мы признаемъ себя центромъ природы, цѣлью творенія, ея высшимъ смысломъ. Все, что мы находимъ несогласующимся съ этимъ, все, что идетъ противъ насъ, приводитъ насъ въ отчаяніе. Сколько пришлось мнѣ, несчастному, услышать и испытать такихъ великолѣпныхъ разсужденій о вихрѣ въ Монвилѣ! — «Отчего это случилось? какъ это совершается? Можно ли это понять? Зависитъ ли это отъ электричества наверху или внизу? Въ одну секунду три фабрики опрокинуты и двѣсти человѣкъ убито! Какой ужасъ»! И тѣ же люди, которые это говорили, мимоходомъ убивали пауковъ, давили слизней или, просто чтобы дышать, быть можетъ, поглощали однимъ вдыханіемъ ноздрей миріады одушевленныхъ атомовъ!
Что касается второй темы, о которой ты мнѣ говоришь, — воззванія Шамиля, — то это, правда, интересно, но на свѣтѣ столько интересныхъ вещей, въ особенности для человѣка, который можетъ сказать о себѣ: «я живу изъ любопытства», что нехватило бы жизни, если бы нужно было ихъ всѣхъ узнать. — Да, я чувствую глубокое отвращеніе къ газетѣ, т.-е. къ однодневному, преходящему, къ тому, что важно сегодня и уже не будетъ важно завтра. — Не то, чтобы я былъ нечувствителенъ ко всему этому, но я столько же, а быть можетъ, еще больше, сочувствую прошедшимъ бѣдствіямъ умершихъ народовъ, о которыхъ никто не думаетъ теперь, всѣмъ крикамъ, которые они испускали и которыхъ теперь не слышатъ. Я не больше скорблю о судьбѣ нынѣшняго рабочаго класса, чѣмъ о древнихъ рабахъ, которые вертѣли ручныя мельницы, — не больше, или ровно столько же; я не болѣе принадлежу современности, чѣмъ древности, не болѣе французъ, чѣмъ китаецъ, и идея отечества, т.-е. обязательство жить въ опредѣленномъ уголкѣ земли, обозначенномъ краснымъ или синимъ цвѣтомъ на картѣ, и презирать всѣ остальные уголки, обозначенные зеленымъ или чернымъ цвѣтомъ, казалась мнѣ всегда узкой, ограниченной, совершенно глупой. — Я братъ въ Богѣ всего, что живетъ, братъ жирафа и крокодила не менѣе, чѣмъ человѣка, и согражданинъ всего, что обитаетъ въ великой гостиницѣ Вселенной. — Я не понялъ твоего удивленія по поводу красоты этого воззванія. Что касается меня, то я думаю, что Шамиль сказалъ эти прекрасныя вещи, во-первыхъ, потому, что онъ — варваръ, во-вторыхъ, потому, что онъ мусульманинъ, и прежде всего потому, что онъ фанатикъ. Поэзія есть свободное растеніе; его не нужно сажать, оно само собою произрастаетъ повсюду. Поэтъ — не что иное, какъ терпѣливый ботаникъ, который подымается на горы, чтобы срывать цвѣты поэзіи. — Вчера и сегодня мы сдѣлали прекрасную прогулку; я видѣлъ любимыя развалины нашей семьи, — развалины, которыя я уже зналъ и которыя я часто навѣщалъ вмѣстѣ съ тѣми, кого теперь уже нѣтъ. — Я вспоминалъ о нихъ и о другихъ мертвыхъ, которыхъ я не зналъ и пустыя могилы которыхъ я попиралъ ногами. Я особенно люблю растительность, покрывающую развалины: видѣть, какъ природа тотчасъ же захватываетъ дѣло человѣка, какъ только рука его не можетъ бороться съ ней, доставляетъ мнѣ глубокую, огромную радость. Жизнь тотчасъ занимаетъ мѣсто смерти: она выращиваетъ траву въ окаменѣлыхъ черепахъ и на камнѣ, на которомъ одинъ изъ насъ высѣкъ свою мечту. Вѣчное начало снова обнаруживаетъ себя съ каждымъ расцвѣтомъ желтаго левкоя. — Мнѣ сладостно думать, что нѣкогда мое тѣло послужитъ для произрастанія тюльпановъ. Кто знаетъ? дерево, подъ корнями котораго меня положатъ, быть можетъ, дастъ превосходные плоды; я буду, быть можетъ, великолѣпнымъ удобреніемъ, лучшимъ сортомъ навоза.
…жить — это значитъ любить, наслаждаться, любить нѣчто, что есть проявленіе жизни и вмѣстѣ ея отрицаніе, т.-е. идею, жить — значитъ созерцать неподвижное, и, однимъ словомъ, жизнь есть Религія въ ея самомъ широкомъ объемѣ.
Я нахожу, что это недостаетъ тебѣ. Я хочу сказать: мнѣ кажется, что ты недостаточно боготворишь геній, что ты не трепещешь всѣмъ тѣломъ, созерцая прекрасное; недостаточно имѣть крылья, нужно умѣть носиться на нихъ.
Въ одинъ изъ ближайшихъ дней я напишу тебѣ длинное письмо о литературѣ; сегодня я кончилъ Сакунталу; Индія меня сводитъ съ ума. Изучая этой зимой браманизмъ, я былъ недалекъ отъ помѣшательства; мгновеніями я чувствовалъ, что я теряю голову…
Почему ты безпрерывно говоришь, что я люблю мишуру, внѣшность, ложный блескъ? Поэтъ формы! вотъ слово, которое утилитаристы бросаютъ всегда истиннымъ художникамъ. Что касается меня, то пока мнѣ не отдѣлятъ отчетливо въ какой-либо фразѣ ея форму отъ содержанія, я буду утверждать, что это — два слова, лишенныхъ смысла. Въ мірѣ искусства красота просачивается черезъ форму, какъ въ нашемъ мірѣ изъ формы истекаетъ искушеніе, любовь; подобно тому, какъ ты не можешь извлечь изъ физическаго тѣла качества, его образующія, т.-е. его цвѣтъ, протяженность, плотность, не сведя его къ пустой абстракціи, — однимъ словомъ, не уничтожая его, такъ ты не можешь отнять форму у идеи, ибо идея существуетъ только въ силу своей формы. Невозможно представить себѣ идею, которая не имѣла бы формы, такъ же, какъ нѣтъ формы, которая не выражала бы идеи. Это только куча глупостей, которыми живетъ критика. Людей, которые пишутъ хорошимъ стилемъ, упрекаютъ въ томъ, что они пренебрегаютъ идеей, моральной цѣлью, какъ будто цѣль врача не есть изцѣленіе, цѣль живописца — писаніе картинъ, цѣль соловья-пѣніе, и какъ будто цѣль искусства не есть прежде всего сама Красота.
Скульпторовъ, которые создаютъ настоящихъ женщинъ, съ грудями, могущими вмѣстить молоко, и съ бедрами, способными рожать, обвиняютъ въ сенсуализмѣ, а если бы они, напротивъ, сдѣлали мѣшки, набитыя ватой, или фигуры, плоскія, какъ вывѣски, ихъ назвали бы идеалистами, спиритуалистами. О да, это вѣрно, онъ пренебрегаетъ формами — говорятъ въ такихъ случаяхъ, — но зато онъ мыслитель! и буржуа начинаютъ кричать отъ восхищенія и вынуждаютъ себя восторгаться тѣмъ, что наводитъ на нихъ скуку; легко съ помощью условнаго жаргона, съ помощью двухъ-трехъ ходячихъ идей сдѣлать изъ себя соціалистическаго, гуманитарнаго, прогрессивнаго писателя, предтечу того евангельскаго будущаго, о которомъ мечтаютъ бѣдняки и сумасшедшіе. Въ этомъ — современная манія, и начинаешь краснѣть за свое ремесло. Сочинять попросту стихи, писать романъ, высѣкать мраморъ, — о, какой стыдъ! это было хорошо когда-то прежде, когда еще не существовало соціальной миссіи поэта; теперь нужно, чтобы каждое произведеніе имѣло моральный смыслъ, входило въ планъ постепеннаго обученія, нужно, чтобы сонетъ имѣлъ философскую значительность, чтобы драма задѣвала монарховъ и акварель смягчала нравы. Все пропитано резонерствомъ, страстью разсуждать, произносить рѣчи, убѣждать: муза становится пьедесталомъ для тысячи вожделѣній. О бѣдный Олимпъ! они способны были бы насадить картофельный огородъ на твоей вершинѣ! и если бы этимъ заняты были только посредственности, ихъ можно было бы предоставить имъ самимъ; но тщеславіе изгнало гордость и создало тысячу мелкихъ корыстолюбіи тамъ, гдѣ раньше царило великое честолюбіе. Сильные, крупные люди сказали себѣ въ свою очередь: не пришелъ ли и для меня уже мой день, почему бы мнѣ не возбуждать каждый день эту толпу, вмѣсто того чтобы заставлять ее позднѣе мечтать? И тогда они взошли на трибуну, вошли въ газеты, и вотъ они своимъ безсмертнымъ именемъ подкрѣпляютъ теоріи, которымъ суждено жить одинъ день.
Они трудятся, чтобы свергнуть министра, который падетъ и безъ нихъ, тогда какъ они могли однимъ сатирическимъ стихомъ придать его имени славу безчестія, они занимаются проектами таможенныхъ пошлинъ, законами, миромъ и войной! по какъ все это мелко! Какъ все это преходяще! Какъ все это ложію и относительно! И они воодушевляются всѣми этими жалкими вещами, они кричатъ противъ всѣхъ жуликовъ, они восторгаются всѣми добрыми общественными дѣйствіями, они проливаютъ слезы надъ каждой невинной жертвой, надъ каждой задушенной собакой, какъ будто они для этого пришли въ міръ. Прекраснѣе, мнѣ кажется, уйти на нѣсколько вѣковъ впередъ, заставлять биться сердца многихъ поколѣній и наполнять ихъ чистыми радостями; кто разскажетъ о всѣхъ божественныхъ восторгахъ, которые пробуждалъ Гомеръ, о всѣхъ слезахъ, которыя добрый Горацій заставилъ литься надъ воспоминаніями? Я лично питаю благодарность къ Плутарху за тѣ вечера въ коллежѣ, которые онъ мнѣ далъ, за часы, полные-воинственнаго жара, какъ будто я носилъ тогда въ своей душѣ весь пылъ древнихъ армій…
…Ты хотѣла бы познакомить меня съ Беранже, и мнѣ тоже хочется этого. Это — крупная натура, которая меня трогаетъ. Но что касается его произведеній, то ихъ величайшее бѣдствіе — это классъ ихъ почитателей. Существуютъ великіе геніи, которые имѣютъ только одинъ недостатокъ, одинъ порокъ, — именно, что ихъ чувствуютъ главнымъ образомъ вульгарныя души, сердца, доступныя легкой поэзіи. Беранже въ теченіе послѣднихъ трехъ лѣтъ есть пища для любви студентовъ и для чувственныхъ мечтаній комми-вояжеровъ. Я хорошо знаю, что онъ пишетъ не для нихъ, но главнымъ образомъ эти люди его чувствуютъ, и потомъ, — это легко сказать, но въ дѣйствительности популярность, которая, повидимому, даетъ просторъ его генію, вульгаризируетъ его, ибо истинная красота не для толпы, въ особенности во Франціи. «Гамлетъ» будетъ здѣсь всегда доставлять меньше удовольствія, чѣмъ m-lle Belle-Isle. Что касается меня, то Беранже не говоритъ мнѣ ни о моихъ страстяхъ, ни о моихъ мечтахъ, ни о моей поэзіи. Я его читаю исторически, ибо это человѣкъ другой эпохи; онъ былъ истиненъ въ свое время, но въ наше время онъ ложенъ. Его счастливая любовь, которая такъ весело распѣваетъ у окошка своей мансарды, для насъ, для современныхъ молодыхъ людей, есть нѣчто совершенно странное, этимъ можно восхищаться, какъ гимномъ древней, исчезнувшей религіи, но этого не чувствуешь непосредственно. Я видѣлъ столько дураковъ, столько мелкихъ мѣщанъ, которые распѣвали его «Оборванцевъ» и его «Добраго Бога», что онъ долженъ былъ бы быть дѣйствительно великимъ поэтомъ, чтобы удержаться въ моей душѣ послѣ этихъ страшныхъ потрясеній. То, что я люблю для своего личнаго употребленія — это геніи, немного менѣе пріятные на ощупь, болѣе презирающіе толпу, болѣе уединенные, болѣе гордые въ своихъ манерахъ и вкусахъ; или же — я люблю единственнаго человѣка, который можетъ замѣстить всѣхъ другихъ, — моего стараго Шекспира, котораго я теперь снова примусь читать отъ начала до конца и котораго на этотъ разъ я не брошу, прежде чѣмъ страницы его не прилипнутъ къ моимъ пальцамъ!"Когда я читаю Шекспира, я становлюсь больше, разумнѣе, чище. Когда я дохожу до вершины какого-либо изъ его произведеній, мнѣ кажется, что я нахожусь на высокой горѣ, все исчезаетъ и все появляется въ новомъ видѣ. Перестаешь быть человѣкомъ, становишься взоромъ, новые горизонты всплываютъ, перспективы расширяются до безконечности, и перестаешь вѣрить, что ты тоже жилъ въ этихъ хижинахъ, которыя можно еле различить, что пилъ изъ этихъ рѣкъ, которыя отсюда кажутся меньше ручьевъ, наконецъ, что суетился въ этомъ муравейникѣ и составлялъ его часть. Нѣкогда, въ порывѣ счастливой гордости (которую я хотѣлъ бы снова обрѣсти) я записалъ фразу, которую ты поймешь. То была радость, причиненная чтеніемъ великихъ поэтовъ: «Мнѣ иногда казалось, что восторгъ, который они мнѣ даютъ, дѣлаетъ меня равнымъ имъ и возвышаетъ меня до нихъ»…
…Нѣтъ идіота, который не мечталъ бы, что онъ великій человѣкъ, нѣтъ такого осла, который, созерцая себя въ ручьѣ, мимо котораго онъ проходилъ, не смотрѣлъ бы на себя съ удовольствіемъ и не находилъ бы въ себѣ аллюры коня. Мнѣ недостаетъ многаго, и самаго лучшаго, для того, чтобы сдѣлать что-нибудь путное. Я пишу то и се, нѣсколько хорошихъ страницъ, но не настоящее произведеніе. Я жду книги, о которой я размышляю, чтобы опредѣлить самому себѣ свою цѣнность.
Среди моряковъ есть такіе, которые открываютъ міры, присоединяютъ къ землѣ новыя земли и къ звѣздамъ — новыя звѣзды; это — мастера, великіе, вѣчно прекрасные; другіе сѣютъ ужасъ пушками своихъ судовъ, похищаютъ, богатѣютъ и жирѣютъ; есть и такіе, которые отправляются подъ чужія небеса искать золота и шелка, и еще другіе стараются поймать въ свои сѣти лососей для сластолюбцевъ и трески для бѣдняковъ. Я же — невидимый и терпѣливый искатель жемчуговъ, который погружается на дно и возвращается съ пустыми руками и поблѣднѣвшимъ лицомъ. Я проведу всю свою жизнь, созерцая Океанъ Искусства, на которомъ другіе плаваютъ или сражаются; иногда я буду доставлять себѣ удовольствіе искать на днѣ воды зеленыя или желтыя раковины, которыя никому не нужны; я ихъ сохраню для себя и буду украшать ими свою хижину.
…Надо относиться съ подозрѣніемъ ко всему, что похоже на вдохновеніе и что часто есть только предвзятая мысль и безплодная экзальтація, которую создаешь въ себѣ намѣренно и которая совсѣмъ не явилась сама србой. И притомъ нельзя жить вдохновеніемъ; Пегасъ чаще подвигается шагомъ, чѣмъ скачетъ галопомъ; все искусство въ томъ, чтобы придавать ему то движеніе, которое хочешь; для этого не будемъ форсировать его, какъ говорятъ на скачкахъ; надо читать, много размышлять, всегда думать о стилѣ и писать какъ можно меньше, исключительно для того, чтобы успокоить возбужденіе идей, которое Хочетъ вылиться въ опредѣленную форму и которое постоянно возвращается, пока мы не найдемъ для него точной, ясной формы. Замѣть, что часто лучшія вещи осуществляются въ силу терпѣнія и длительной энергіи…
…Теперь я провожу всѣ мои утра съ Аристофаномъ. Вотъ что и прекрасно, и сильно, и кипуче; но, конечно, это неприлично, это безнравственно, это даже непристойно, это попросту великолѣпно. Съ высоты тріумфальной арки парижане, даже тѣ изъ нихъ, которые сидятъ на лошади, не кажутся большими; когда заберешься въ античный міръ, то современные люди не представляются особенно высокими; когда я провѣряю себя въ этомъ отношеніи, я не думаю, чтобы въ этомъ постепенномъ ограниченіи моихъ восторговъ таилась сухость или ожесточеніе. По мѣрѣ того какъ я отдаляюсь отъ художниковъ, я тѣмъ болѣе восторгаюсь искусствомъ; море кажется безграничнымъ съ берега; когда взойдешь на гору, оно становится еще большимъ; пустись въ него на кораблѣ — и вотъ, все исчезло, повсюду только волны, волны! Что такое я въ моей маленькой шлюпкѣ? «Храни меня, Боже, море такъ велико, а барка моя такъ мала!» Такъ говоритъ бретонская пѣсня, и я говорю это, думая о другихъ безднахъ.
…Въ жизни надо опасаться, въ сущности, не большихъ несчастій, а малыхъ; я больше боюсь булавочныхъ уколовъ, чѣмъ ударовъ шпаги, такъ же, какъ не всегда есть нужда въ преданности и жертвахъ, по намъ постоянно нужно со стороны другихъ видимость дружбы и сочувствія, вниманіе и вѣжливость; я очень жестоко испытываю истинность этого въ моей семьѣ, гдѣ на мою долю выпадаетъ много надоѣдливаго, всевозможныя горечи. О, пустыня, пустыня! турецкое сѣдло, ущелье въ горахъ, крикъ орла въ облакахъ! Видала ли ты когда-нибудь, гуляя по береговымъ скаламъ, какое-нибудь гибкое и рѣзвое растеніе, свисающее съ утеса и развѣвающее надъ бездной свой подвижной пухъ? Вѣтеръ трясъ его, какъ будто желая унести, и оно вытягивалось въ воздухѣ, какъ бы готовое улетѣть съ нимъ; одинъ только незамѣтный корень прикрѣплялъ его къ камню, тогда какъ все его существо, казалось, расширяется, излучается, чтобы упорхнуть на просторъ. Ноесли болѣе сильный порывъ вѣтра когда-нибудь унесетъ его, что съ нимъ станетъ? Солнце изсушитъ его на пескѣ, подъ дождемъ оно истлѣетъ и превратится въ лохмотья. Я тоже привязанъ къ клочку земли, къ опредѣленной точкѣ міра, и чѣмъ болѣе я чувствую себя привязаннымъ, тѣмъ болѣе я верчусь и съ яростью рвусь къ солнцу и искусству.
Я видѣлъ недавно нѣчто прекрасное, и еще нахожусь подъ впечатлѣніемъ, одновременно и смѣхотворнымъ, и жалостнымъ, которое произвело на меня это зрѣлище. Я присутствовалъ на банкетѣ реформистовъ! Какой вкусъ! какая кухня! какія вина! и какія рѣчи! Ничто не внушало мнѣ столь полнаго презрѣнія къ успѣху дѣла, чѣмъ размышленіе о цѣнѣ, которою онъ достигается. Я оставался холоднымъ и ощущалъ тошноту отвращенія среди патріотическаго восторга, который возбуждали «кормило правленія», «бездна, къ которой мы несемся», «честь нашего знамени», «тѣнь нашихъ штандартовъ», «братство народовъ» и прочія лепешки изъ этой муки. Никогда самыя прекрасныя произведенія мастеровъ не заслужатъ и четвертой части этихъ рукоплесканій; никогда книга Мюссе не возбудитъ криковъ восхищенія, которые неслись изъ всѣхъ угловъ залы въ отвѣтъ на добродѣтельныя завыванія Одиллона Барро и на плачъ Кремье о состояніи нашихъ финансовъ. И послѣ этихъ девяти часовъ засѣданія, проведенныхъ надъ холоднымъ индюкомъ, свининой въ молокѣ и въ обществѣ моего слесаря, который въ самыхъ лучшихъ мѣстахъ хлопалъ меня по плечу, я вернулся домой, замороженный до мозга костей. Какое бы грустное мнѣніе ни имѣть о людяхъ, горечь проникаетъ въ сердце, когда передъ вами открывается такая бредовая глупость, такая растрепанная тупость. Почти во всѣхъ рѣчахъ восхвалялся Беранже. Какъ злоупотребляли этимъ добрымъ Беранже! Я сердитъ на него за то, что ему поклоняются эти мѣщанскія души. Есть люди большого таланта, которые имѣютъ несчастіе вызывать восхищеніе мелкихъ натуръ; вареная говядина непріятна главнымъ образомъ потому, что она есть основное блюдо въ мелкихъ хозяйствахъ. Беранже есть вареная говядина современной поэзіи: всѣ могутъ ѣсть его и находить его вкуснымъ…
Я долженъ сообщить вамъ большую новость, мой дорогой дядя (но это — не женитьба): въ ближайшемъ октябрѣ я отправляюсь вмѣстѣ съ Дюканомъ въ Египетъ, Сирію и Персію. Мое здоровье, которое не только не улучшилось, но даже ухудшилось, заставило меня обратиться въ Парижѣ къ Клокэ, который усердно совѣтовалъ мнѣ жаркія страны…
Въ ожиданіи моего отъѣзда, мы — моя мать и я — условились не открывать рта по поводу этого путешествія, по двумъ основаніямъ: во-первыхъ, потому, что безполезно безпокоиться заранѣе и возбуждать печаль, предвосхищая разлуку, и, во-вторыхъ, потому, что я не окончилъ моего проклятаго «Святого Антонія» (онъ все еще длится, этотъ шутъ, хотя я и похудѣлъ изъ-за него), и мысль объ отъѣздѣ будетъ смущать меня и помѣшаетъ мнѣ работать. Вы знаете, старый товарищъ, что уже одна мысль о томъ, что мнѣ помѣшаютъ, мѣшаетъ мнѣ, и у меня уже и безъ того достаточно хлопотъ, помимо Востока, который пляшетъ на краю моего стола, и бубенчиковъ верблюдовъ, звонъ которыхъ примѣшивается въ моихъ ушахъ къ звуку моихъ фразъ. Итакъ, хотя это путешествіе есть рѣшенное дѣло, здѣсь не говорятъ ни слова о немъ, вы понимаете?…
…У самыхъ воротъ Александріи начинается пустыня: это — песчаные холмы, покрытые тамъ и сямъ пальмами, и затѣмъ — песчаная равнина безъ конца. Отъ времени до времени какъ будто видишь на горизонтѣ большія лужи воды, въ которыхъ отражаются деревья, а на крайней чертѣ горизонта, соприкасающейся съ небомъ, подымается и передвигается сѣрый паръ, какъ будто отъ поѣзда желѣзной дороги. Это — миражъ. Всѣ видятъ его — арабы и европейцы, люди, привыкшіе къ пустынѣ, какъ и тѣ, кто видятъ ее впервые. Отъ времени до времени въпескѣ встрѣчаешь скелетъ какого-нибудь животнаго, мертваго верблюда, на три четверти обглоданнаго шакалами, почернѣвшія на солнцѣ кишки котораго выступаютъ наружу, засохшую морду, голову лошади и т. д. Арабы семенятъ на своихъ ослахъ со своими женами, укутанными въ огромныя черныя или бѣлыя покрывала. Обращаешься съ привѣтствіемъ къ нимъ: «таэбъ!», и продолжаешь свой путь…
…Въ шесть часовъ вечера, послѣ захода солнца, во время котораго небо походило на разлитую позолоту, а песокъ пустыни — на чернила, мы прибыли въ Розетту, всѣ ворота которой были заперты. При имени Солимана-паши они отворились съ медленнымъ скрипомъ, какъ ворота гумна. Улицы были мрачны и такъ узки, что въ нихъ едва хватаетъ мѣста для одного всадника. Мы пересѣкли базары, гдѣ каждая лавка была освѣщена стаканомъ, наполненнымъ масломъ и подвѣшеннымъ на бечевкѣ, и прибыли въ казарму. Паша принялъ насъ, сидя на диванѣ и окруженный неграми, которые принесли намъ трубки и кофе. Послѣ многихъ любезностей и привѣтствій намъ дали поужинать и приготовили постели, снабженныя превосходными занавѣсками отъ москитовъ…
На слѣдующій день послѣ обѣда мы совершили въ баркѣ путешествіе по Нилу, по тѣневой его сторонѣ, задѣвая берегъ рѣки, покрытый садами, зелень которыхъ спускается до воды. Отъ времени до времени среди пальмовыхъ и абрикосовыхъ деревьевъ появляется деревянный домикъ, весь въ рѣзныхъ узорахъ, какъ рукоятка китайскаго зонтика. На балконѣ стоитъ женщина въ покрывалѣ, отъ которой видны только глаза, или же мусульманинъ распростертъ лицомъ по направленію Мекки, читая молитвы и ударяясь лбомъ о землю.
…Мы прибыли къ основанію холма, на которомъ находятся пирамиды, восемь дней тому назадъ, въ пятницу, въ 4 часа. Оттуда начинается пустыня. Я не могъ удержаться и пустилъ свою лошадь въ карьеръ. Максимъ послѣдовалъ моему примѣру, и мы подъѣхали такъ къ ногамъ Сфинкса. Когда я увидалъ это неописуемое зрѣлище, — чтобы разсказать о немъ, нужно было бы исписать десятки страницъ, и какихъ страницъ! — у меня на мгновеніе закружилась голова, а мой спутникъ былъ бѣлымъ, какъ бумага, на которой я пишу. При закатѣ солнца Сфинксъ и три пирамиды, совершенно розовыя, казались плавающими въ свѣтѣ; древнее чудище смотрѣло на насъ своимъ ужаснымъ неподвижнымъ взоромъ. Никогда я не забуду этого необычайнаго впечатлѣнія. Мы провели три ночи у подножія этихъ старухъ-пирамидъ; это чортъ знаетъ что такое! Чѣмъ больше видишь ихъ, тѣмъ большими онѣ кажутся; камни, которые въ 20 шагахъ кажутся величиной съ плиту мостовой, имѣютъ приблизительно величину человѣческаго роста, а когда подымаешься на пирамиду, то ода растетъ съ каждымъ шагомъ, какъ будто всходишь на гору. Слѣдующимъ утромъ, до восхода солнца, мы начали восхожденіе. Арабы-проводники такъ ловки — двое тащатъ спереди и двое толкаютъ сзади, — что несешься вверхъ почти противъ воли. Такъ какъ у меня не особенно сильное дыханіе, то я почти не могъ прійти въ себя отъ одышки наверху. Восхожденіе продолжается меньше четверти часа…
…Нѣсколько дней тому назадъ я провелъ прекрасный вечеръ. Максимъ остался дома, онъ долженъ былъ надъ чѣмъ-то работать. Я взялъ Гассана (второго драгомана, котораго мы только что наняли) и отправился къ коптскому епископу, чтобы бесѣдовать съ нимъ. Я вошелъ въ квадратный дворъ, окруженный колоннами, въ серединѣ котораго находился маленькій садъ, т.-е. нѣсколько большихъ деревьевъ, грядки темной зелени, которыя замыкались диваномъ изъ рѣзного дерева. Мой драгоманъ въ своихъ широкихъ панталонахъ и курткѣ съ большими рукавами шелъ впереди, я — позади него. Въ одномъ изъ угловъ дивана сидѣлъ старый хрычъ съ нахмуреннымъ лицомъ, съ бѣлой бородой, одѣтый въ большой балахонъ и окруженный книгами страннаго письма, которыя были разбросаны повсюду. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ него стояли трое ученыхъ, въ черныхъ платьяхъ и тоже съ большими бородами. Драгоманъ сказалъ: «вотъ — французскій господинъ, „каваджа франсау“, который путешествуетъ по всей землѣ, чтобы учиться, и пришелъ къ тебѣ, чтобы говорить о твоей религіи». Вотъ стиль, какимъ здѣсь ведутся разговоры. Можешь себѣ представить, какія я отпускалъ фразы…
…Но я возвращаюсь къ епископу. Онъ принялъ меня очень любезно; принесли кофе, и тотчасъ же я принялся задавать ему вопросы касательно Троицы, Дѣвы, Евангелій, причастія; вся моя прежняя эрудиція, пріобрѣтенная въ работѣ надъ св. Антоніемъ, всплыла во мнѣ. Это было восхитительно: синее небо надъ нашими головами, деревья, раскрытыя старыя книги, этотъ старый добрякъ, чешущій себѣ бороду, чтобы отвѣтить мнѣ, я рядомъ съ нимъ, съ скрещенными руками, жестикулируя своимъ карандашомъ и дѣлая замѣтки, тогда какъ Гассанъ, стоя неподвижно на-вытяжку, громкимъ голосомъ переводилъ, а три другихъ ученыхъ, сидя на табуреткахъ, подавали свои мнѣнія и отъ времени до времени перекидывались нѣсколькими словами. Я глубоко наслаждался. Это былъ настоящій древній востокъ, страна религій и широкихъ платьевъ. Когда епископъ усталъ, его смѣнилъ одинъ изъ ученыхъ, и когда подъ конецъ я увидалъ, что у всѣхъ ихъ были красныя скулы, я удалился. Я вернусь еще разъ къ нимъ, потому что тутъ многому можно поучиться. Коптская религія есть самая древняя изъ всѣхъ существующихъ христіанскихъ сектъ, и о ней почти ничего — чтобы не сказать: ровно ничего — не знаютъ въ Европѣ (по крайней мѣрѣ, насколько я могу судить). Я обращусь также къ армянамъ, грекамъ, саннитамъ и въ особенности къ мусульманскимъ ученымъ…
…Ты спрашиваешь меня, нашелъ ли я Востокъ на той высотѣ, на какой я воображалъ его? Да, несомнѣнно, на той высотѣ, а, сверхъ того, вширь онъ превосходитъ мои предположенія о немъ. Я нашелъ ясно очерченнымъ то, что было для меня туманнымъ. Предчувствіе стало фактомъ, и часто мнѣ кажется, что предо мной вдругъ открываются старые, забытые сны.
…Итакъ, мы въ Египтѣ, странѣ фараоновъ, странѣ Птолемеевъ, родинѣ Клеопатры (какъ говорятъ высокимъ стилемъ), мы живемъ здѣсь, съ головами, гладкими, какъ колѣно, куря длинныя трубки и глотая кофе на диванахъ. Что сказать о немъ? Что я долженъ вамъ писать о немъ? Я едва пришелъ въ себя отъ ошеломленія. Это все равно, какъ если бы вы, внезапно очнувшись отъ сна, оказались посрединѣ прекрасной бетховенской симфоніи, когда мѣдные инструменты разрываютъ уши, басы рычатъ и флейты вздыхаютъ. Подробности захватываютъ васъ, берутъ васъ въ плѣнъ, держатъ, какъ въ тискахъ, и чѣмъ болѣе вы отдаетесь имъ, тѣмъ менѣе вы способны овладѣть цѣлымъ; потомъ мало-по-малу все приходитъ въ гармонію и само собой размѣщается по всѣмъ требованіямъ перспективы. Но первые дни, чортъ побери, это такая ослѣпительная мѣшанина цвѣтовъ, что ваше бѣдное воображеніе остается совершенно ошеломленнымъ, какъ передъ фейерверкомъ. Въ то время какъ вы идете, поднявъ носъ кверху, и глядите на минареты, на которыхъ замѣчаете бѣлыхъ аистовъ, на террасы домовъ, гдѣ на солнцѣ распростерты усталые рабы, на стѣны домовъ, надъ которыми свисаютъ вѣтви сикоморы, въ вашихъ ушахъ звучатъ звонки верблюдовъ, большія стада черныхъ козъ проходятъ по улицѣ среди лошадей, ословъ и торговцевъ. Съ наступленіемъ ночи каждый несетъ свой полотняный фонарь, а саисы (пѣшіе лакеи) нашей бѣгутъ по городу, держа въ лѣвой рукѣ большой зажженный факелъ. Все это толкается, споритъ, бьетъ другъ друга, движется, клянется всѣми способами, кричитъ на всѣхъ языкахъ; хриплые семитическіе звуки трещатъ въ воздухѣ, какъ удары бича; вы задѣваете всѣ платья Востока, толкаете локтями всѣ его народы (я говорю теперь о Каирѣ). Вы видите сразу и грека съ длинной бородой, передвигающагося на своемъ мулѣ, и арнаута въ расшитой курткѣ, копта въ черномъ тюрбанѣ, перса въ мѣховой шубѣ, бедуина пустыни съ лицомъ кофейнаго цвѣта, величественно подвигающагося^ закутаннаго въ бѣлыя покрывала.
Въ Европѣ арабовъ представляютъ себѣ очень серьезными; здѣсь они очень веселы, очень художественны въ своихъ жестикуляціяхъ и украшеніяхъ. Обрѣзанія и свадьбы кажутся только предлогами для увеселеній и музыки. Въ эти дни на улицахъ слышишь скрипучее клокотаніе арабскихъ женщинъ, которыя, закутанныя въ покрывала и съ раздвинутыми локтями на своихъ ослахъ, похожи на полныя черныя луны, подвигающіяся впередъ на какихъ-то невѣдомыхъ четырехъ лапахъ. Власть такъ далека отъ народа, что послѣдній пользуется (въ отношеніи рѣчи) безграничной свободой. Самыя смѣлыя выходки печати могутъ дать лишь слабое представленіе о вольностяхъ, которыя здѣсь позволяютъ себѣ въ публичныхъ мѣстахъ. Скоморошество граничитъ здѣсь съ возвышенностью цинизма. Боже мой, что бы сказалъ Буало, который находилъ, что римляне на словахъ нарушали требованія порядочности, если бы онъ зналъ арабовъ! И притомъ такой арабъ не имѣетъ никакой нужды въ переводчикѣ, чтобы заставить понять себя; пантомима объясняетъ все. Доходятъ до того, что берутъ животныхъ и заставляютъ ихъ участвовать въ изображеніи непристойныхъ ребусовъ.
Кто способенъ смотрѣть на вещи съ нѣкоторымъ вниманіемъ, тотъ здѣсь гораздо больше вновь обрѣтаетъ, чѣмъ находитъ впервые. Тысяча представленій, которыя носилъ въ себѣ въ зародышевомъ состояніи, расширяются и уточняются, какъ вернувшееся воспоминаніе. Такъ, высаживаясь съ судна въ Александріи, я узрѣлъ передъ собою въ живомъ видѣ всю анатомію египетскихъ скульптуръ: приподнятыя плечи, длинный торсъ, худыя ноги и пр. Пляски, которыя мы заставляли изображать намъ, имѣютъ слишкомъ іератическій характеръ, чтобы не происходить отъ плясокъ древняго Востока, который всегда юнъ, потому что ничто въ немъ не измѣняется. Библія есть здѣсь картина современныхъ нравовъ. Знаете ли вы, что еще нѣсколько лѣтъ тому назадъ наказывали смертной казнью убійцу быка, совершенно какъ во времена Аписа?…
На основаніи вышесказаннаго вы представляете себѣ порядокъ нашей жизни: мы цѣлый день бѣгаемъ по базарамъ, мечетямъ и могиламъ. Мы возвращаемся вечеромъ въ полномъ изнеможеніи и храпимъ, какъ волчки. Иногда мы прерываемъ похожденія, чтобы позавтракать въ турецкомъ ресторанѣ. Тамъ разрываютъ мясо руками, собираютъ соусъ хлѣбомъ, пьютъ воду изъ полоскательныхъ чашекъ, паразиты ползутъ по стѣнамъ, и вся публика рыгаетъ взапуски: это восхитительно! Вы врядъ ли повѣрите, что мы устраиваемъ тамъ превосходныя пиршества, и что мы пьемъ кофе, ароматъ котораго способенъ привлечь васъ сюда изъ Парижа…
Было утро, солнце подымалось прямо противъ меня; вся долина Нила, плававшая въ туманѣ, казалась бѣлымъ, неподвижнымъ моремъ, а пустыня позади нея съ ея песчаными холмами была подобна океану мрачно-фіолетоваго цвѣта, каждая волна котораго окаменѣла. Между тѣмъ солнце подымалось позади аравійскаго хребта, туманъ разрывался на большіе клочки легкаго газа, изрѣзанныя каналами преріи походили на зеленые обои, обшитые галунами, такъ что было только три цвѣта: обширная площадь зелени у моихъ ногъ на первомъ планѣ, свѣтло-красное, какъ износившаяся позолота, небо позади, а въ сторонѣ другая бугорчатая поверхность переливающагося рыжаго цвѣта; далѣе, въ глубинѣ бѣлые минареты Каира, барки, плывущія по Нилу, съ двумя распростертыми парусами (подобными крыльямъ ласточки, которыя видишь укороченными), и тамъ и сямъ отдѣльные пучки пальмъ…
Мы еще не видѣли танцовщицъ; всѣ онѣ находятся въ верхнемъ Египтѣ, изгнаны туда. Путешествіе, которое мы должны были совершить по Нилу, не удалось. Впрочемъ, ничего не потеряно. Но мы видѣли танцовщиковъ. О! О! О!
…Три или четыре музыканта играли на странныхъ инструментахъ, стоя посрединѣ залы отеля, въ то время какъ одинъ господинъ обѣдалъ, а мы курили трубки, сидя на диванѣ. Въ качествѣ танцовщиковъ вообрази себѣ двухъ изрядно безобразныхъ парней, по очаровательныхъ въ своей испорченности, сознательномъ уничиженіи во взглядѣ и женственности движеній, съ глазами, подкрашенными сурьмой, и въ женскихъ платьяхъ. Одежда ихъ состояла изъ широкихъ панталонъ и расшитой куртки, которая доходила до верхней части живота, тогда какъ, съ другой стороны, панталоны, сдерживаемыя огромнымъ кашемировымъ поясомъ, сложеннымъ нѣсколько разъ, начинались приблизительно только отъ низа живота, такъ что весь животъ, поясница и начало зада видны обнаженными сквозь черный газъ, наброшенный на тѣло, т.-е. сдерживаемый нижними и верхними одеждами. Онъ рябитъ на бедрахъ при каждомъ движеніи, которое они дѣлаютъ, какъ туманная и прозрачная волна. Музыка движется все въ одномъ темпѣ, безъ остановки, въ теченіе двухъ часовъ. Флейта рѣзко визжитъ, тамбурины отдаются въ груди, пѣвецъ покрываетъ все. Танцовщики уходятъ и возвращаются, они идутъ, шевеля тазъ короткимъ, судорожнымъ движеніемъ. Это есть «трель мускуловъ» (единственное подходящее выраженіе); когда тазъ движется, все остальное тѣло остается неподвижнымъ. И наоборотъ, когда движется грудь, все остальное остается въ покоѣ. Такъ они движутся по направленію къ тебѣ, держа въ вытянутыхъ рукахъ мѣдные бубны, на которыхъ они играютъ, и ихъ лицо подъ бѣлилами и потомъ ничего не выражаетъ, какъ лицо статуи. Я хочу сказать, что они совершенно не улыбаются. Впечатлѣніе получается изъ контраста между сосредоточеннымъ видомъ лица и разнузданными движеніями тѣла. Иногда они опрокидываются назадъ и совершенно ложатся спиной на землю, какъ ложащаяся женщина, и потомъ снова подымаются движеніемъ поясницы, похожимъ на движеніе дерева, которое выпрямляется, когда стихъ порывъ вѣтра. При поклонахъ и привѣтствіяхъ ихъ большія, широкія панталоны вдругъ надуваются, какъ овальные воздушные шары, а потомъ какъ будто таютъ, выпуская вздувающій ихъ воздухъ… Это слишкомъ прекрасно, чтобы быть возбуждающимъ. Я сомнѣваюсь, чтобы женщины стояли на уровнѣ мужчинъ; безобразіе послѣднихъ много прибавляетъ въ художественномъ отношеніи…
Съ помощью бакшиша (бакшишъ и палочные удары образуютъ самую сущность араба; здѣсь больше ничего не понимаютъ и не видятъ) мы были посвящены въ таинства.
Намъ обвернули змѣй вокругъ шеи, вокругъ рукъ; надъ нашими головами читались пѣснопѣнія; намъ-дули въ ротъ: это было очень забавно. Люди, занимающіеся столь преступнымъ ремесломъ, выполняютъ свои подлыя фокусничества, какъ сказалъ бы Вольтеръ, съ исключительнымъ мастерствомъ…
…Я сильно простудился, стоя въ продолженіе пяти часовъ на стѣнѣ, чтобы смотрѣть на церемонію «Дансе». Вотъ что это такое: слово «дансе» означаетъ «топтаніе ногами», и ни одно названіе не соотвѣтствуетъ своему содержанію такъ точно, какъ это. Дѣло идетъ о человѣкѣ, который верхомъ на лошади проѣзжаетъ по множеству другихъ людей, лежащихъ на землѣ, какъ собаки. Въ опредѣленное время года это празднество справляется въ одномъ только Каирѣ, въ воспоминаніе и какъ воспроизведеніе чуда, совершеннаго нѣкимъ святымъ мусульманиномъ, который нѣкогда въѣхалъ въ Каиръ на лошади, ступая по стекляннымъ сосудамъ и не разбивъ ихъ. Шейхъ, который повторяетъ эту церемонію, долженъ столь же мало изувѣчить людей, сколь мало посуды сломалъ святой. Если люди погибаютъ отъ этого, то только по винѣ ихъ грѣховъ. Я видѣлъ тамъ дервишей, у которыхъ ротъ и грудь были проткнуты желѣзными спицами; на обоихъ концахъ этихъ спицъ были привѣшены апельсины. Толпа правовѣрныхъ ревѣла отъ восторга, къ этому надо присоединить еще дикую музыку, которая можетъ довести до безумія. Когда появился шейхъ на лошади, мои ребята легли ничкомъ на землю; ихъ уложили въ одну линію, какъ селедокъ, и расположили одного рядомъ съ другимъ такъ, чтобы между, тѣлами не оставалось ни малѣйшаго промежутка. По нимъ проходилъ человѣкъ, чтобы удостовѣриться, вполнѣ ли слитна эта поверхность тѣлъ, и потомъ, чтобы разогнать толпу, вдругъ пронесся градъ, ураганъ, буря палочныхъ ударовъ, распредѣляемыхъ евнухами и падавшихъ направо и налѣво на все, что случайно подвернется подъ руку… Слышны были глухіе звуки ударовъ пальмовыхъ палокъ по тарбушамъ, похожіе на удары палокъ о барабаны, набитые паклей, или о тюки льна. Это вполнѣ точно. Шейхъ приблизился; его лошадь держали подъ уздцы два саиса, и его самого поддерживали двое другихъ — и онъ нуждался въ этомъ. Руки начинали у него дрожать, имъ овладѣвалъ нервный припадокъ, и подъ конецъ своего путешествія онъ былъ почти безъ сознанія. Его лошадь прошла мелкими шагами по тѣламъ болѣе двухсотъ человѣкъ, лежавшихъ ничкомъ на животахъ. Сколько изъ нихъ умерло, — невозможно опредѣлить; толпа съ такою силой ринулась вслѣдъ за шейхомъ, какъ только онъ прошелъ, что узнать, что случилось съ этими несчастными, не легче, чѣмъ различить судьбу булавки, попавшей въ водоворотъ. Наканунѣ вечеромъ мы были въ монастырѣ дервишей, гдѣ мы видѣли, какъ они падали въ судорогахъ, доведя себя до этого криками «Аллахъ». Это — милыя зрѣлища, которыя заставили бы изрядно посмѣяться Вольтера. Къ какимъ размышленіямъ онъ пришелъ бы на основаніи ихъ о бѣдномъ человѣческомъ разсудкѣ, о фанатизмѣ, о суевѣріи! Что касается меня, то мнѣ было совсѣмъ не до смѣху! Это слишкомъ захватываетъ, чтобы ужасать. Ужаснѣе всего — это ихъ музыка.
Это довольно забавная страна. Вчера, напримѣръ, мы были въ кафэ, которое считается однимъ изъ лучшихъ въ Каирѣ, и гдѣ одновременно съ нами находился оселъ, который ревѣлъ, и человѣкъ, который въ углу облегчалъ себя. Никто не находитъ это страннымъ, никто ничего объ этомъ не говоритъ. Иногда человѣкъ около васъ подымается и вдругъ начинаетъ произносить молитву, весь падая на землю и громко выкрикивая, какъ будто онъ былъ совсѣмъ одинъ. Никто даже не поворачиваетъ головы, — настолько это кажется естественнымъ. Воображаешь ли ты себѣ особу, которая вдругъ принялась бы декламировать молитву въ парижскомъ кафэ?…
Черезъ шесть-семь часовъ мы достигнемъ тропика стараго болвана Рака. Въ настоящую минуту въ тѣни тридцать градусовъ; мы въ рубашкахъ и босикомъ; я пишу тебѣ на моемъ диванѣ подъ звуки тарабука и пѣсни нашихъ матросовъ, которые поютъ, ударяя въ ладоши. Солнце отвѣсно бьетъ въ палатку надъ нашей палубой. Нилъ гладокъ, какъ рѣка стали. На берегахъ растутъ большія пальмы. Небо совершенно сине. О бѣдный старина, бѣдный другъ моего сердца!…
…Нилъ — презабавная и великолѣпная рѣка, которая скорѣе похожа на океанъ, чѣмъ на что-либо иное. Но его берегамъ простираются, насколько хватаетъ взора, песчаныя отмели, которыя бороздитъ вѣтеръ, какъ побережья моря. Все такъ широко, что иногда не знаешь, куда идетъ теченіе, и часто кажется, что ты запертъ въ огромномъ озерѣ. Ахъ, если ты ожидаешь порядочнаго письма, то ты ошибешься въ расчетѣ. Предупреждаю тебя весьма серьезно, что мой интеллектъ весьма понизился.
…Первые дни я принимался немного писать, но, слава Богу, я скоро понялъ глупость этого намѣренія. Гораздо важнѣе попросту превратиться во взоръ. Какъ видишь, мы живемъ въ низкой лѣни, проводимъ цѣлые дни, лежа на диванахъ и глядя на все, что проходитъ мимо насъ, начиная съ верблюдовъ и сталъ быковъ изъ Сеннагара и кончая барками, которыя спускаются въ Каиръ, нагруженныя негритянками и слоновой костью. Мы находимся теперь, милостивый государь, въ странѣ, гдѣ женщины голы, — можно сказать съ поэтомъ, обнажены, какъ рука, ибо взамѣнъ всякаго платья на нихъ есть одни только кольца. Я видѣлъ дѣвушекъ нубіянокъ, на которыхъ были надѣты ожерелья изъ золотыхъ піастровъ, спускавшіяся имъ до бедръ, и которыя носили на своемъ черномъ животѣ поясъ изъ цвѣтныхъ жемчужинъ. А ихъ пляски!…
…Въ Скекъ-Саидѣ есть Сантонъ (часовня-могила, построенная въ память какого-то святого мусульманина), куда птицы сами складываютъ пищу, которую имъ даешь. Эта пища служитъ пропитаніемъ для бѣдныхъ странниковъ, которые проходятъ мимо часовни. Мы, читавшіе Вольтера, не вѣрили этому. Но здѣсь люди такъ отстали! Здѣсь такъ мало распѣваютъ Беранже! (Какъ, милостивый государь, развѣ не начинаютъ понемногу цивилизовать эти страны? Развѣ въ нихъ не чувствуется подъема отъ желѣзныхъ дорогъ? Какъ обстоитъ дѣло съ первоначальнымъ обученіемъ?… и пр.) Словомъ, когда проѣзжаешь мимо этого Сантона, всѣ птицы слетаются и окружаютъ судно, садятся на его снасти… крошишь имъ хлѣба, онѣ вертятся въ воздухѣ, ловятъ въ водѣ то, что имъ бросилъ, и улетаютъ.
Я совершилъ въ Конэ нѣчто весьма пристойное, что, я надѣюсь, заслужитъ твое одобреніе. Мы вышли на сушу, чтобы запастись провизіей, и спокойно шли по базарамъ, поднявъ носъ кверху и вдыхая запахъ сандала, который носился въ воздухѣ, когда, на поворотѣ одной улицы, мы вдругъ попали въ кварталъ дѣвушекъ веселья. Вообрази себѣ, мой другъ, пять-шесть кривыхъ улицъ, съ шалашами вышиной приблизительно въ четыре фута, построенными изъ сѣрой засушенной грязи. У дверей стояли женщины или сидѣли на цыновкахъ. Негритянки носили платья небесно-синяго цвѣта, другія были въ желтомъ, бѣломъ, красномъ, въ широкихъ одеждахъ, которыя развѣвались отъ горячаго вѣтра. Все это окружено запахомъ пряностей; на открытыхъ грудяхъ женщинъ длинныя ожерелья изъ золотыхъ піастровъ, и при каждомъ ихъ движеніи все это дребезжитъ, какъ телѣга. Онѣ приходятъ (зовутъ васъ манящими голосами: каваджа, каваджа), ихъ бѣлыя зубы сверкаютъ между красными и черными губами; ихъ оловянные глаза вращаются, какъ вертящіяся колеса. Я прохаживался взадъ и впередъ по этимъ мѣстамъ, давая всѣмъ бакшишъ, заставляя звать и ловить себя; онѣ охватывали меня руками и хотѣли заманить меня въ свои дома… Присоедини къ этому еще льющійся сверху свѣтъ солнца. И вотъ, я удержался, сознательно, по опредѣленному намѣренію, именно для того, чтобы сохранить въ себѣ меланхолію этой картины и глубже укрѣпить! ее въ себѣ. И я ушелъ съ сильнымъ потрясеніемъ, которое я сохранилъ въ себѣ. Нѣтъ ничего прекраснѣе этихъ зазывающихъ женщинъ. Если бы я уступилъ, то на это впечатлѣніе легъ бы другой образъ и ослабилъ бы его сіяніе.
Я не всегда имѣлъ въ своемъ распоряженіи столь стоическій «артистизмъ». Въ Эснэ я пошелъ къ Рушукъ-Ганемъ, весьма знаменитой куртизанкѣ. Когда мы прибыли къ ней (было два часа пополудни), она ожидала насъ; ея довѣренная пришла утромъ къ нашей баркѣ въ сопровожденіи ручного ягненка, совершенно увитаго желтой лавзоніей, съ намордникомъ изъ чернаго бархата на носу; онъ слѣдовалъ за ней, какъ собака; это было очень весело. Она выходила изъ бани. Большой тарбушъ, развѣвающаяся бахрома котораго падала на ея широкія плечи, и который наверху заканчивался золотой и зеленой бляхой, покрывалъ ея голову; волосы ея на лбу были мелко завиты и завязаны на затылкѣ, нижняя часть тѣла была спрятана въ огромныя розовыя панталоны, торсъ весь обнаженъ и покрытъ фіолетовымъ газомъ; она стояла на верхней ступени своей лѣстницы, имѣя солнце позади себя и являясь въ полномъ блескѣ на фонѣ окружавшаго ее синяго неба… Она начала съ того, что надушила намъ руки розовой водой. Ея грудь пахла сладкимъ скипидаромъ; поверхъ висѣло тройное золотое ожерелье. Были позваны музыканты, и началась пляска. Пляска ея далеко не стоитъ пляски знаменитаго Гассана, о которомъ я говорилъ тебѣ. Но все же, съ одной стороны, это очень пріятно, и съ другой — имѣетъ очень гордый стиль. Какъ общее правило, красивыя женщины плохо танцуютъ. Я дѣлаю исключеніе только для одной нубіянки, которую мы видѣли въ Ассуанѣ. Но это уже не арабскій танецъ, это болѣе дико, болѣе горячо; это пахнетъ экваторомъ и неграми.
Вечеромъ мы опять пришли къ Рушукъ-Ганемъ! Тамъ были четыре женщины танцовщицы и пѣвицы, альмеи (слово альмея означаетъ «ученая», «синій чулокъ»; что свидѣтельствуетъ, милостивый государь, что во всѣхъ странахъ есть образованныя женщины!). Празднество продолжалось съ шести часовъ до половины одиннадцатаго и въ антрактахъ прерывалось поцѣлуями. Два музыканта, игравшихъ на ребекахъ, не прерывали криковъ, которые они извлекали изъ своихъ инструментовъ. Когда Рушукъ раздѣлась, чтобы плясать, имъ спустили на глаза складки ихъ тюрбана, чтобы они ничего не видѣли. Эта стыдливость произвела на насъ потрясающее впечатлѣніе. Я избавляю тебя отъ всякаго описанія пляски, — изъ этого все равно ничего не вышло бы. Ее нужно было бы изобразить въ жестахъ, чтобы дать ее почувствовать, да и то я сомнѣваюсь!
Когда пришла пора уходить, я не ушелъ. Рушукъ совсѣмъ не старалась удержать насъ на ночь у себя, изъ страха передъ ворами, которые могли напасть на нее, зная, что въ ея домѣ есть иностранцы. Максимъ остался одинъ на диванѣ, а я сошелъ въ нижній этажъ, въ комнату Рушукъ. Въ лампѣ античной формы, подвѣшенной къ стѣнѣ, горѣла свѣтильня. Въ сосѣдней комнатѣ стражи вполголоса разговаривали со служанкой, негритянкой изъ Абиссиніи, у которой на обѣихъ рукахъ видны слѣды чумы. Маленькая собачка Рушукъ спала на шелковой курткѣ. Тѣло Рушукъ было въ поту: она устала отъ пляски, ей было холодно. Я покрылъ ее своей мѣховой шубой, и она заснула. Что касается меня, то я не сомкнулъ глазъ. Созерцая спящей это-прекрасное созданіе, которое храпѣло, склонивъ голову на руку, я думалъ о ночахъ наслажденія въ Парижѣ, о множествѣ старыхъ воспоминаній… и о ней, о ея пляскѣ, о ея голосѣ, который пѣлъ пѣсни безъ смысла и различимыхъ словъ для меня. Такъ продолжалось всю ночь. Въ три часа ночи я всталъ, чтобы пройтись по улицѣ; звѣзды блистали. Небо было чисто и очень высоко. Она проснулась, принесла горшокъ съ углями и въ теченіе часа грѣлась у него, сидя на корточкахъ, а потомъ опять легла и уснула.
Въ семь часовъ утра мы отправились. Я пошелъ на охоту съ матросомъ въ поле хлопка, подъ пальмами и газисами. Природа была прекрасна; арабы, ослы, буйволы шли по полямъ. Вѣтеръ дулъ въ тонкихъ вѣтвяхъ газисовъ, они свистѣли, какъ тростники, горы были розовыя; солнце подымалось; мой матросъ шелъ Впереди меня, изгибаясь, чтобы пройти сквозь кустарникъ, и указывая мнѣ нѣмымъ жестомъ на горлицъ, сидѣвшихъ на вѣтвяхъ…
Что касается природы, то лучшее изъ всего, что я доселѣ видѣлъ, это — окрестности Ѳивъ. Начиная съ Кеснека, Египетъ теряетъ свой сельскій и мирный характеръ, горы становятся выше и деревья — больше. Однажды вечеромъ мы совершили въ окрестностяхъ Дендеры прогулку подъ ѳиванскими пальмами; горы играли, какъ вино, Нилъ синѣлъ, небо было ультрамариноваго цвѣта, а зелень — синевато-зеленаго; все это было неподвижно. Все это имѣло видъ нарисованнаго пейзажа, огромной театральной декораціи, спеціально для насъ сдѣланной. Нѣсколько добрыхъ турокъ курили трубки у подножья деревьевъ въ своихъ тюрбанахъ.
Мы покинули, наконецъ (и увы!), Ѳивы сегодня утромъ. Есть изъ-за чего оставаться тамъ долго и пребывать въ постоянномъ изумленіи. Это несомнѣнно самое лучшее во всемъ Египтѣ и, быть можетъ, самое поразительное изъ всего, что мы увидимъ за все наше путешествіе. Сегодня вечеромъ мы, вѣроятно, прибудемъ въ Кене…
Мы провели въ Ѳивахъ, бѣдная старушка, пятнадцать прекрасныхъ дней. Это — равнина между двумя горными цѣпями, пересѣкаемая Ниломъ и усѣянная обелисками, колоннадами, фронтисписами, колоссами. Я никогда не забуду перваго впечатлѣнія, которое произвелъ на меня дворецъ Карнака. Онъ мнѣ показался жилищемъ гигантовъ, гдѣ, вѣроятно, на золотыхъ блюдахъ подавались цѣлыя человѣческія тѣла, зажаренныя на вертелѣ, какъ жаворонки. Мы провели тамъ три дня… Мы жили, т.-е. наши вещи находились въ маленькой комнатѣ, плафонъ которой состоялъ изъ большихъ плитъ, выкрашенныхъ въ небесно-синій цвѣтъ, и на стѣнахъ которой мы видѣли передъ нами царицъ съ высокими прическами, обнимавшихъ за талію царей. Ночью я спалъ на открытомъ воздухѣ, на большомъ камнѣ, лежа на спинѣ, повернувъ носъ къ звѣздамъ, подъ шумъ тарантуловъ и вой шакаловъ, перемежавшійся съ воемъ собакъ въ сосѣднихъ деревняхъ. На слѣдующій день мы спали въ Рамассейонѣ (могила Осимандіаса), а на слѣдующій за нимъ — въ Бибанъ-эль-Молукѣ, иначе «Долинѣ царей». Это чудо. Представь себѣ цѣлую долину, вырубленную въ горѣ, на которой растительности не больше, чѣмъ на мраморномъ столѣ, и съ двухъ сторонъ — каменоломни; все это — могилы. Въ эти могилы спускаешься по цѣлой системѣ лѣстницъ, однѣ находятся подъ другими, и не видишь конца. Потомъ входишь въ двѣ большія залы, всѣ стѣны которыхъ сверху донизу и потолокъ выкрашены. Въ нихъ въ буквальномъ смыслѣ слова путешествуешь. Вообрази себѣ гроты, стѣны которыхъ были бы отшлифованы и расписаны золотомъ, лазурью и пр. На нихъ изображены фантастическія или символическія картины, многоголовыя змѣи, идущія на человѣческихъ ногахъ, плывущія отрубленныя головы, обезьяны, тянущія суда, цари на ихъ тронахъ съ зелеными лицами и странными атрибутами. Картины свѣжи, точно онѣ только что написаны, и сходятъ при прикосновеніи пальцемъ. Затѣмъ имѣются еще музыканты, играющіе на арфѣ, танцовщицы, ѣдящіе люди… отъ этого можно лопнуть…
Я готовъ сказать, какъ Сассети:[1] «Вы не повѣрите, сударь, но когда я увидѣлъ Іерусалимъ, это все-таки произвело на меня особое впечатлѣніе». Я остановилъ свою лошадь, которую я пустилъ впередъ, обогнавъ другихъ, и смотрѣлъ на святой городъ, изумляясь, что я вижу его. Онъ мнѣ показался очень чистымъ, и стѣны въ гораздо лучшемъ состояніи, чѣмъ я ожидалъ. Потомъ я подумалъ о Христѣ, и представилъ себѣ Его всходящимъ на масляничную гору. На Немъ была синяя одежда, и капли пота выступали на Его вискахъ. Я подумалъ также объ Его въѣздѣ въ Іерусалимъ, при громкихъ крикахъ, зеленыхъ пальмахъ и т. д., о фрескѣ Фландрена, которую мы вмѣстѣ съ тобою видѣли въ Сенъ-Жерменъ-де-Пре, наканунѣ моего отъѣзда. Направо отъ меня, позади святого города, въ глубинѣ, бѣлыя горы Геброна вырѣзывались изъ прозрачно-туманной атмосферы; небо было блѣдно. Было нѣсколько облачно, несмотря на жару; свѣтъ падалъ такъ, что казался мнѣ свѣтомъ зимняго дня, — такъ все было рѣзко, бѣло и сурово… Мы вошли въ яффскія ворота и пообѣдали въ шесть часовъ вечера.
Іерусалимъ есть кладовая старья, окруженная стѣнами. Все въ немъ гніетъ, — мертвыя собаки на улицахъ, религіи въ церквахъ… Польскій еврей въ шапкѣ изъ лисьяго мѣха молча скользитъ вдоль износившихся стѣнъ, въ тѣни которыхъ отупѣвшій турецкій солдатъ, не переставая курить, перебираетъ мусульманскія четки. Армяне проклинаютъ грековъ, греки презираютъ латинянъ, а латиняне отлучаютъ отъ церкви коптовъ. Все это еще болѣе грустно, чѣмъ смѣшно; а можетъ быть, болѣе смѣшно, чѣмъ грустно. Все зависитъ отъ точки зрѣнія. Но не будемъ предвосхищать подробностей.
Первая вещь, которую мы замѣтили на улицахъ, были мясныя. Среди домовъ случайно находится мѣсто; въ этомъ мѣстѣ — углубленіе, а въ этомъ углубленіи кровь, кишки, моча, цѣлый арсеналъ горячихъ тоновъ къ услугамъ колористовъ. Все вокругъ смердитъ до тошноты; рядомъ — двѣ скрещенныя палки, съ которыхъ свисаетъ крюкъ. Вотъ мѣсто, въ которомъ убиваютъ животныхъ и торгуютъ мясомъ… Да, милостивый государь, таковы здѣшнія бойни. Мѣстныя газеты должны были бы немного пощипать эдиловъ. Затѣмъ мы были въ домѣ Понтія Пилата, обращенномъ въ казарму. Т.-е. есть казарма на мѣстѣ, гдѣ, какъ говорятъ, стоялъ домъ Понтія Пилата. Оттуда видишь площадь Храма, гдѣ въ настоящее время находится прекрасная мечеть Омара. Мы привеземъ тебѣ рисунокъ ея. Святой Гробъ есть мѣсто, въ которомъ скопляются всевозможныя проклятія. На небольшомъ пространствѣ помѣщаются армянская, греческая, латинская и коптская церкви. Все это поноситъ, проклинаетъ другъ друга изъ глубины души и овладѣваетъ за счетъ сосѣда канделябрами, коврами, образами, и какими образами! Ключи отъ Святого Гроба находятся у турецкаго паши; когда хочешь посѣтить Гробъ, нужно итти къ нему за ключами. По-моему, это ужъ черезчуръ; впрочемъ, это есть требованіе гуманности. Если бы Святой Гробъ былъ выданъ христіанамъ, они неизбѣжно изрѣзали бы другъ друга. Примѣры тому уже бывали.
Tanta religio…. какъ говоритъ язычникъ Лукрецій.[2]
Въ отношеніи художественной цѣнности все, что есть въ здѣшнихъ церквахъ и монастыряхъ, до послѣдней степени жалко. Это можетъ поспорить съ Бретанью. Исключеніе составляютъ нѣкоторыя позолоты, страусовыя яйца, нанизанныя, какъ четки, и серебряные свѣтильники у грековъ, которые имѣютъ, по крайней мѣрѣ, то преимущество, что у нихъ много роскоши. Въ Виѳлеемѣ я видѣлъ образъ «избіеніе младенцевъ», въ которомъ римскій центуріонъ одѣтъ, какъ Понятовскій: на немъ русскіе сапоги, широкія шаровары и беретъ съ бѣлымъ перомъ. Изображенія мученичествъ таковы, что, глядя на нихъ, можно было бы полюбить палачей, если бы они по художественному достоинству не равнялись своимъ жертвамъ. И потомъ, все тонетъ здѣсь въ святости. Я пресыщенъ ею. Въ особенности четки всегда стоятъ передъ моими глазами. Мы накупили ихъ навѣрно семь-восемь дюжинъ. И потомъ, и это главное, во всемъ этомъ нѣтъ правды. Все это лжетъ. Послѣ моего перваго посѣщенія Святого Гроба я вернулся въ отель усталый, проникнутый скукой до мозга костей. Я взялъ Евангеліе отъ Матѳея и прочелъ съ дѣвственнымъ сердечнымъ волненіемъ нагорную проповѣдь. Это успокоило меня и очистило меня отъ всей холодной горечи, которая переполнила меня. Люди сдѣлали все, что могли, чтобы сдѣлать святыя мѣста смѣшными. Это что-то дьявольское: лицемѣрія, жадности, фальсификаціи, безстыдства, — да, всего этого есть вдоволь, но святости ни слѣда. Я сердитъ на этихъ людей за то, что я не былъ тронутъ, когда я только къ тому и стремился, — ты знаешь меня. Впрочемъ, у меня есть моя собственная реликвія, и я ее сохраню. Вотъ ея исторія: во второй разъ, когда я былъ у Святого Гроба, я находился у самаго гроба, въ маленькой часовнѣ, которая вся освѣщена лампами и полна цвѣтовъ, вставленныхъ въ фарфоровые горшки, вродѣ тѣхъ, которые украшаютъ камины швей. Тамъ нагромождено рядомъ столько лампъ, что это похоже на ламповый магазинъ. Стѣны сдѣланы изъ мрамора. Прямо противъ тебя — барельефъ Христа, въ естественную величину; ужасны ребра Его, выкрашенныя въ красный цвѣтъ. Я созерцалъ святой камень; священникъ открылъ шкафъ, взялъ оттуда розу, далъ ее мнѣ, полилъ мнѣ руки водой изъ апельсиноваго цвѣта, потомъ снова взялъ ее, положилъ на камень, чтобы благословить цвѣтокъ. И тогда мною овладѣла какая-то невѣдомая горестная нѣжность. Я думалъ о вѣрующихъ душахъ, о томъ, какъ восхитилъ бы ихъ такой даръ и въ такомъ мѣстѣ, и какъ онъ потерянъ для меня. Я не оплакивалъ моей сухости и ни о чемъ не сожалѣлъ, но я испытывалъ то странное чувство, которое овладѣваетъ двумя людьми «нашего толка», когда они остались одни у своего камина, и послѣ того какъ они всѣми силами своей души освободили себя отъ древней бездны, именуемой «любовью», начинаютъ мечтать о томъ, что было бы…. если бы это было возможно. Нѣтъ, я не былъ тамъ ни вольтерьянцемъ, ни мефистофоликомъ, ни садистомъ; я былъ, напротивъ, очень простъ душою. Я шелъ туда съ самыми лучшими намѣреніями, и даже мое воображеніе не было затронуто. Я видѣлъ капуциновъ, ѣдящихъ изъ одной чашки съ янычарами, братьевъ святой земли, ужинающихъ въ масляничномъ саду. Въ огороженномъ уединенномъ мѣстечкѣ сада разливалось вино въ маленькіе стаканчики, и въ пиршествѣ принимали участіе двое изъ этихъ господъ съ тремя дѣвицами, грудь которыхъ, говоря въ скобкахъ, была открыта.
Въ Виѳлеемѣ гротъ "Рождества интереснѣе. Лампы производятъ хорошій эфектъ, невольно думаешь о царяхъ-волхвахъ. Но, съ другой стороны, это великолѣпная страна, — страна суровая и величественная, которая стоитъ на уровнѣ Библіи. Горы, небо, одежды, все кажется мнѣ грандіознымъ. Вчера мы вернулись съ Іордана и Мертваго моря. Чтобы дать тебѣ представленіе объ этомъ, нужно было бы пуститься въ самый возвышенный стиль, что мнѣ надоѣло бы и тебѣ навѣрно тоже. На берегу Мертваго моря я взялъ съ островка изъ нагроможденныхъ камней, который тамъ находится, подъ палящимъ солнцемъ, большой черный голышъ для тебя, бѣдный старина, а въ голубой тепловатой водѣ я захватилъ еще три-четыре такихъ же поменьше…
…Я прочиталъ въ Іерусалимѣ соціалистическую книгу («Опытъ положительной философіи» Огюста Конта); ее далъ мнѣ яростный католикъ, который изо всѣхъ силъ хотѣлъ заставить меня прочитать ее, чтобы я увидѣлъ, какъ ужасно… и т. д. Я перелисталъ нѣсколько страницъ: это убійственно глупо, я нисколько не ошибся. Тамъ есть цѣлые рудники безграничнаго комизма, Калифорніи смѣхотворности. Можетъ быть, тамъ есть и еще кое-что; это возможно. Одно изъ первыхъ занятій, которому я посвящу себя по возвращеніи, будетъ непремѣнно изслѣдованіе тѣхъ злосчастныхъ утопій, которыя волнуютъ современное общество и грозятъ покрыть его развалинами. Почему не приспособиться къ объективно существующему порядку, который въ нашей власти, онъ стоитъ всякаго другого, и если безпристрастно смотрѣть на вещи, то онъ — одинъ изъ самыхъ плодотворныхъ. Глупость состоитъ въ желаніи умозаключать. Мы говоримъ себѣ: но наша основа нетверда; кто изъ двухъ окажется правымъ? Я вижу прошлое въ развалинахъ и будущее въ зародышѣ, одно слишкомъ старо, другое слишкомъ юно. Все кругомъ затуманено. Но эти утопіи суть не предвидѣніе зари, а требованіе, во что бы то ни стало, полдня или полуночи. Какое намъ дѣло до вида завтрашняго дня, мы видимъ физіономію сегодняшняго. Онъ изрядно гримасничаетъ и тѣмъ лучше соотвѣтствуетъ романтизму.
Когда буржуа проявлялся въ болѣе гигантскихъ формахъ, чѣмъ теперь? Что такое по сравненію съ нимъ буржуа Мольера? Господинъ Журдэнъ не стоитъ и пятки перваго встрѣчнаго торговца на улицѣ; а завистливыя нападки пролетарія? а молодой человѣкъ, дѣлающій карьеру? а судьи? а все, что бродитъ въ мозгахъ дураковъ и кипитъ въ сердцахъ подлецовъ?
Да, глупость состоитъ въ желаніи умозаключать. Мы — нить, а хотимъ знать утокъ. Это похоже на вѣчныя разсужденія объ упадкѣ искусства. Теперь люди проводятъ время въ разговорахъ на тему, что «мы стоимъ у конца», «приближается послѣдній срокъ» и т. д., и т. д. Гдѣ, начиная съ Гомера, найдется сколько-нибудь сильный разумъ, который бы умозаключалъ? Будемъ довольствоваться картиной, — это тоже хорошо.
…Боже мой! Какія прекрасныя женщины были въ Назаретѣ! Женщины у фонтановъ съ вазами на головѣ. Онѣ шли чисто-библейской походкой въ своихъ платьяхъ, перевязанныхъ у бедръ поясомъ. Настоящая царственная походка! Вѣтеръ подымаетъ цвѣтные подолы ихъ платьевъ, обшитые широкими полосами. На головѣ онѣ носятъ цѣпь изъ золотыхъ или серебряныхъ піастровъ. Все это — чистыя очертанія, и все это проходитъ передъ тобой, какъ тѣни.
Среди дня, въ самый жаркій часъ, когда свѣтъ падаетъ отвѣсно, когда мы подвигаемся молча на нашихъ худыхъ и крѣпкихъ лошадяхъ, а усталые мулы раскрываютъ навстрѣчу вѣтру свои десна, побѣлѣвшія отъ жажды, — въ этотъ часъ видишь, какъ ящерицы выходятъ изъ дуплистыхъ стволовъ оливковаго дерева, и какъ по плетню движется, подымая лапы, разсудительный хамелеонъ съ вращающимися круглыми глазами.
Два-три дня тому назадъ мы пошли смотрѣть на прокаженныхъ. Это — за городомъ, около болота, изъ котораго при нашемъ приближеніи вылетѣли вороны и ястребы. Эти бѣдные, жалкіе люди живутъ тамъ всѣ вмѣстѣ, мужчины и женщины (ихъ около дюжины). Они уже не прячутъ свои лица въ покрывала, и нѣтъ различія между полами. Они покрыты гнойными струпьями, на мѣстѣ носовъ — дыры, и я долженъ былъ надѣть лорнетъ, чтобы различить у одного изъ нихъ, висятъ ли у него зеленыя лохмотья въ концѣ рукавовъ, или это его руки. Это были его руки. О, гдѣ вы, колористы? Онъ приползъ, чтобы напиться у фонтана. Черезъ его ротъ, губы котораго были какъ будто выжжены, можно было видѣть глубину его гортани. Онъ хрипѣлъ, протягивая намъ лохмотья своего синеватаго тѣла. А природа кругомъ такъ успокоительна! Вода течетъ, зеленыя деревья дрожатъ отъ избытка соковъ и юности, свѣжая тѣнь отдѣляется отъ жаркаго солнца…
Мы распростились съ Сиріей, съ бѣдной Сиріей! Теперь мы входимъ въ классическую древность, намъ предстоитъ увидѣть Милетъ, Галикарнассъ, Сарды, Эфесъ, Магнесію, Смирну, Пергамъ, Трою и Константинополь. Черезъ нѣсколько дней мы проѣдемъ на спинахъ нашихъ муловъ по Родосу; затѣмъ мы забираемъ пожитки и удаляемся. Чтобы быть болѣе свободными, мы отправили нашъ багажъ въ Смирну, сохранивъ съ собой только наши одѣяла, постели и дорожные мѣшки.
Направляясь сюда изъ Бейрута, мы на кораблѣ видѣли прекрасныя картины. Судно было полно турокъ, ѣдущихъ изъ Сиріи въ Турцію. Вся лѣвая сторона палубы была занята гаремомъ, женщинами черными и бѣлыми, дѣтьми, кошками, — все это валялось вмѣстѣ на матрацахъ, блевало, плакало, кричало и пѣло. Это было очень забавно съ точки зрѣнія мѣстнаго колорита. Тамъ были двѣ негритянки, одѣтыя въ желтое платье съ красной вставкой, которыя стояли прямо у коекъ, въ позахъ, которыя заставили бы Веронезе плакать отъ радости. Одна старая, огромная гречанка стояла ко мнѣ въ профиль, и я видѣлъ самую прекрасную античную голову, которую можно встрѣтить на чистѣйшей сиракузской медали. У дѣтей турецкихъ женщинъ брови были раскрашены до переносицы, а на ногахъ были маленькія золотыя кольца, украшенныя погремушками. Мужья держались отдѣльно, въ своихъ бараньихъ тулупахъ, и оказывали много вниманія его превосходительству Артимъ-бею, который бесѣдовалъ съ нами о газетахъ и оперѣ. Мы лежали на палубѣ и смотрѣли на звѣзды, которыя сверкали надъ нашими головами сквозь прорывы клуба чернаго дома, вылетавшаго изъ трубы.
На слѣдующій день мы остановились на пять или шесть часовъ у Кипра. Мы не сошли на берегъ изъ-за карантина. Это одно изъ самыхъ глупыхъ человѣческихъ изобрѣтеній, которыя я когда-либо видѣлъ. Ларнака была передъ нами. Мы издали видѣли гору Олимпъ. Всегда ли это такъ будетъ? Неужели мнѣ суждено только издали видѣть ее? Впрочемъ, «Стефанія» довезетъ насъ къ Парнасу. Знаешь ли ты, на чемъ восходятъ на него? На мулахъ, даже не на лошадяхъ. Только то, что имѣетъ длинныя уши, въ силахъ взобраться на него. Какія хорошія остроты были бы пущены на этотъ счетъ двѣсти лѣтъ тому назадъ, въ эпоху эпиграммъ!…
Въ Баальбекѣ мы остались три дня. Тамъ, около развалинъ, находился таборъ цыганъ. (Помнишь ли ты тѣхъ цыганъ, которыхъ мы однажды встрѣтили, идя изъ Нима?) женщина качала ребенка въ гамакѣ, подвѣшенномъ къ дереву. Рядомъ на землѣ сидѣла большая обезьяна. Изъ развалинъ античныхъ храмовъ была построена въ средніе вѣка крѣпость, которая теперь уже тоже превратилась въ развалину и которая объемлетъ всѣ остальныя развалины. Потоки, несущіеся съ Антиливана, проложили себѣ путь посреди обезлюдѣвшаго селенія, кусты лавенды и мяты растутъ между стѣнъ, ручей протекаетъ черезъ дверь дома, отъ котораго не осталось ничего, кромѣ этой двери. Что касается храма въ Баальбекѣ, то я не вѣрилъ, что можно влюбиться въ колоннаду, а между тѣмъ это такъ. Надо сказать, что эта колоннада, изъ-за цвѣта камня и солнца, кажется сдѣланной изъ чеканнаго золота; иногда мимо нея проносится большая птица, махая въ голубомъ воздухѣ беззвучными крыльями; тѣнь отъ ея овальнаго тѣла вырисовывается на мгновеніе на камняхъ и скользитъ по нимъ, а потомъ опять ничего, кромѣ вѣтра и молчанія. Тамъ и сямъ въ воздухѣ носятся пряди хлопка, оторвавшіеся отъ большихъ чертополоховъ на развалинахъ и порхающіе, какъ пухъ.
Мы остались недѣлю въ Эйденѣ, посреди Ливанскихъ горъ, у лазаристовъ, кедры не заслуживаютъ своей славы, они старѣютъ и недостаточно многочисленны, но Ливанъ нельзя достаточно похвалить. Онъ такъ же прекрасенъ, какъ Пиренеи, и притомъ еще подъ небомъ Востока…
Женщины Ливана носятъ на головѣ серебряныя чаши; нѣкоторыя помѣщаютъ себѣ на лобъ четырехугольники въ полтора фута длины. Въ Ливанѣ есть еще люди, обоготворяющіе кедры, какъ во времена пророковъ. Совокупность всѣхъ древнихъ религій, которыя имѣются въ Сиріи, есть нѣчто невообразимое. Я былъ тамъ въ своей стихіи. Тамъ есть надъ чѣмъ поработать въ теченіе вѣковъ…
…Думали ли вы когда-нибудь, дорогой старый товарищъ, о всей душевной ясности дураковъ? Глупость есть нѣчто несокрушимое, все разбивается о нее. Она обладаетъ природой гранита, — такъ же тверда и устойчива. Въ Александріи нѣкій Томпсонъ, изъ Сендерленда, вырѣзалъ свое имя на колоннѣ Помпея буквами въ шесть футовъ вышины. Это имя видишь уже на разстояніи четверти лье. Нѣтъ возможности увидать колонну, не увидѣвъ имени Томпсона и, слѣдовательно, не подумавъ о Томпсонѣ. Этотъ идіотъ воплотилъ себя въ памятникъ и увѣковѣчилъ себя съ нимъ. Что я говорю? Онъ подавляетъ и самъ памятникъ поразительностью своихъ гигантскихъ буквъ. не слишкомъ ли это — вынуждать всѣхъ будущихъ путешественниковъ думать и вспоминать о тебѣ? Всѣ дураки въ большей или меньшей степени суть Томпсоны изъ Сендерленда. Какъ часто въ жизни встрѣчаешь ихъ въ самыхъ лучшихъ мѣстахъ, въ самыхъ чистыхъ уголкахъ! И потомъ они всегда одолѣваютъ насъ; они такъ многочисленны, они такъ счастливы, они такъ часто возвращаются вновь, они обладаютъ такимъ здоровьемъ! Въ путешествіи ихъ много встрѣчаешь, и мы уже имѣемъ въ нашемъ воспоминаніи милую коллекцію ихъ; но такъ какъ съ ними скоро разстаешься снова, то это забавляетъ. Это не такъ, какъ въ обычной жизни, гдѣ они подъ конецъ доводятъ до изступленія…
А когда же моя свадьба? спрашиваешь ты по случаю женитьбы Э… Когда? я надѣюсь, никогда. Поскольку человѣкъ можетъ отвѣтить на вопросъ о своемъ будущемъ, я даю отрицательный отвѣтъ. Соприкосновеніе съ міромъ, о который я страшно много терся за послѣдніе четырнадцать мѣсяцевъ, заставляетъ меня еще глубже уйти въ свою раковину… Женитьба естьедля меня отступничество, которое приводитъ меня въ ужасъ… Когда хочешь — будь ты малъ или великъ — вмѣшиваться въ дѣла Бога, то надо, уже съ чисто гигіенической точки зрѣнія, занять такое положеніе, чтобы не оказаться въ дуракахъ. Ты будешь изображать вино, любовь, женщинъ, славу, но подъ условіемъ, мой милый, что ты самъ не будешь ни пьяницей, ни любовникомъ, ни мужемъ, ни солдатомъ. Когда вмѣшиваешься въ жизнь, плохо видишь ее, — приходится либо слишкомъ много страдать отъ нея, либо слишкомъ много ею наслаждаться. Художникъ, по моему мнѣнію, есть чудище, нѣчто неестественное, и всѣ несчастія, которыя Провидѣніе валитъ на него, проистекаютъ изъ упрямства, съ которымъ онъ отрицаетъ эту аксіому: онъ страдаетъ отъ этого самъ и причиняетъ страданія другимъ. Пусть спросятъ объ этомъ женщинъ, которыя любили поэтовъ, и мужчинъ, которые любили артистокъ. И потому (таково мое заключеніе) я рѣшилъ жить, какъ жилъ, одинъ, съ толпою великихъ людей, которые замѣняютъ мнѣ общество, съ моей медвѣжьей шкурой, такъ какъ я самъ медвѣдь, и пр. Мнѣ наплевать на свѣтъ, на будущее, на всякое устройство, даже на литературную славу, въ мечтахъ о которой я нѣкогда проводилъ безсонныя ночи. Таковъ ужъ я, и таковъ мой характеръ…
Мы трещимъ отъ наслажденія, что мы въ Аѳинахъ… Здѣсь мы снова нашли мирты и оливки, напоминающіе намъ нашу добрую Сирію. А потомъ — развалины, развалины! Какія развалины! Какіе люди были эти греки! какіе художники!…
Что касается меня, то я нахожусь въ олимпійскомъ состояніи, я вдыхаю всѣмъ существомъ античность. Видъ Парѳенона есть одна изъ вещей, которыя глубже всего вошли въ меня въ моей жизни. Говори что хочешь, но искусство не есть ложь. Пусть буржуа будутъ счастливы, я не завидую ихъ тяжелому блаженству…
…Даже послѣ Востока Греція прекрасна. Я глубоко наслаждался Парѳенономъ. Это стоитъ готики, что ни говори, и, въ частности, я думаю, что это труднѣе понять.
У насъ въ общемъ была плохая погода, начиная съ отъѣзда изъ Аѳинъ доселѣ. Мы переѣзжали рѣки въ бродъ; часто вода доходила намъ до сидѣнія, и наши лошади плавали подъ нами. Вечеромъ мы ложились въ конюшняхъ, вокругъ костра изъ сырыхъ вѣтвей, вперемежку съ людьми и лошадьми. Днемъ мы встрѣчали только стада барановъ и козъ, и пастухи, которые ихъ пасли, имѣли въ рукѣ большія искривленныя палки, похожія на епископскій посохъ; собаки съ черными мордами съ лаемъ бросались на насъ и кусали лошадей въ подколѣнки, а потомъ, черезъ нѣкоторое время, возвращались назадъ. Греція болѣе дика, чѣмъ пустыня; нищета, грязь и покинутость покрываютъ ее цѣликомъ. Я три раза проѣхалъ черезъ Элевзисъ. На берегу Коринѳскаго залива я съ грустью думалъ объ античныхъ созданіяхъ, которыя омывали въ этихъ синихъ волнахъ свои тѣла и волосы. Фалерейскій портъ имѣетъ форму цирка. Именно къ нему, конечно, подъѣзжали остроконечныя галеры, нагруженныя великолѣпными вещами — вазами и куртизанками. Природа все создала для этихъ людей — языкъ, ландшафтъ, анатомію и свѣтъ солнца — вплоть до очертаній горъ, которыя здѣсь высѣчены и имѣютъ архитектурную форму болѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было.
Я видѣлъ пещеру Трофонія, куда сходилъ Аполлоній Тіанскій, котораго я нѣкогда воспѣвалъ.
Выборъ Дельфъ, какъ мѣстопребыванія Пнеіи, есть геніальная идея. Этотъ пейзажъ созданъ для религіозныхъ ужасовъ — узкая долина между двумя почти остроконечными горами, въ глубинѣ покрытая черными оливковыми деревьями, кругомъ красныя и зеленыя горы, всюду пропасти, и вдали — море и горизонтъ снѣжныхъ горъ… Дорога изъ Мегары въ Коринѳъ несравненна: тропинка, прорубленная въ горѣ надъ моремъ, столь узкая, что лошадь едва держится на ней, вьется, подымается, опускается, ползетъ и изгибается по краямъ скалы, покрытой елями и мастиковыми деревьями. Снизу доносится запахъ моря; оно подъ тобой, оно колышетъ водоросли и едва шумитъ; на немъ тамъ и сямъ разбросаны большіе, отсвѣчивающіе синевой бляхи, точно удлиненные куски зеленаго мрамора, а позади залива тянутся въ безконечность тысячи вырѣзокъ продолговатыхъ горъ съ самыми причудливыми очертаніями. Проѣзжая мимо скирроновыхъ скалъ, гдѣ находился Скирронъ — разбойникъ, убитый Тезеемъ, — я вспомнилъ стихъ нѣжнаго Расина:
Reste impur des brigands dont j’ai purgé la terre.
Какъ приглажена «античность» всѣхъ этихъ господъ! Какъ они, вопреки всему, сдѣлали изъ нея что-то холодное и невыносимо голое! А между тѣмъ, стоитъ только посмотрѣть въ Парѳенонѣ то, что называется типомъ красоты. Пусть меня повѣсятъ, если когда-нибудь на свѣтѣ было что-либо болѣе сильное и «натуральное». На скульптурѣ Фидія вены лошадей намѣчены вплоть до копытъ и выступаютъ, какъ веревки. Что касается причудливыхъ украшеній, картинъ, металлическихъ ожерелій, драгоцѣнныхъ камней и пр., — все это было необыкновенно расточительнымъ. Все это могло быть простымъ, но во всякомъ случаѣ было богато.
Парѳенонъ — кирпичнаго цвѣта. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ онъ имѣетъ тонъ смолы и чернилъ. Солнце бросаетъ на него свѣтъ почти безпрерывно, во всякую погоду, все это блеститъ. На разрушенный карнизъ садятся птицы — соколы, вороны. Вѣтеръ свиститъ между колоннами, козы щиплютъ траву среди разбитыхъ кусковъ бѣлаго мрамора, катящихся подъ ногами. Тамъ и сямъ, въ пещерахъ, множество человѣческихъ костей — остатки войны. Кругомъ — маленькія турецкія развалины около великой греческой развалины, а дальше и всюду вокругъ — море.
Среди кусковъ скульптуры, найденныхъ въ Акрополѣ, я особенно обратилъ вниманіе на маленькій барельефъ, изображающій женщину, которая поправляетъ себѣ обувь, и на обломокъ торса. Отъ него не осталось ничего, кромѣ двухъ грудей, начиная отъ шеи и кончая мѣстомъ надъ пупкомъ. Одна изъ грудей закрыта, другая — открыта. Какая грудь, Боже мой, какая грудь!… Въ ней есть плодотворность материнства и сладость любви, отъ которой можно умереть. Дождь и солнце придали свѣтло-желтый цвѣтъ этому бѣлому мрамору. Онъ имѣетъ рыжеватый тонъ, почти напоминающій цвѣтъ тѣла. Это такъ спокойно и такъ благородно! Кажется, что эта грудь сейчасъ приподымется, и что легкія, которыя подъ ней находятся, наполнятся воздухомъ и вздохнутъ. Какъ она хорошо носила свою тонкую драпировку съ мелкими складками, какъ хотѣлось бы съ плачемъ прижаться къ ней! Какъ хотѣлось бы упасть передъ ней на колѣни, скрестивъ руки; Я почувствовалъ передъ ней красоту выраженія «stupet acris»! еще немного — и я сталъ бы плакать…
…Мы не выходимъ изъ музеевъ. Мы всецѣло поглощены Ватиканомъ и Капитоліемъ, въ особенности Ватиканомъ, въ которомъ подлинно есть премилыя вещицы. Количество шедевровъ, которые имѣются въ Римѣ, потрясающее и подавляющее. Тамъ чувствуешь себя еще меньшимъ, чѣмъ въ пустынѣ…
…Римская Кампанья есть самое античное въ Римѣ. Что касается самого города, то, несмотря на множество античныхъ вещей, античный отпечатокъ не лежитъ на немъ — онъ исчезъ подъ рясой іезуита. На Римъ надо смотрѣть, какъ на обширный музей, и не требовать отъ него ничего иного, кромѣ XVI вѣка. Я видѣлъ недавно «Святую Дѣву» Мурильо, отъ которой можно сойти съ ума…
Одно размышленіе мнѣ пришло въ голову вчера по поводу «Страшнаго суда» Микель Анджело. Это размышленіе состоитъ въ томъ, что на свѣтѣ нѣтъ ничего болѣе низменнаго, чѣмъ плохой художникъ, — чѣмъ какой-нибудь подлецъ, который всю свою жизнь плаваетъ вдоль береговъ прекраснаго, ни разу не приставъ къ нему и не водрузивъ на немъ своего знамени. Заниматься искусствомъ,."чтобы добывать деньги, льстить публикѣ, сбывать благодушныя или мрачныя выдумки ради шума, есть самая позорная изъ профессій, именно потому, что художникъ кажется мнѣ учителемъ людей. Я предпочелъ бы написать Сикстинскую капеллу, чѣмъ выиграть битву, даже битву при Маренго. Это имѣетъ болѣе длительное значеніе и, быть можетъ, труднѣе выполнить. И я утѣшился въ своей нищетѣ, думая, по крайней мѣрѣ, о своей доброй вѣрѣ. Всѣ не могутъ быть папой. Но послѣдній францисканецъ, бѣгающій съ босыми ногами, съ ограниченнымъ умомъ, едва понимающій молитвы, которыя онъ произноситъ, заслуживаетъ, быть можетъ, такого же уваженія, какъ кардиналъ, если онъ молится съ убѣжденіемъ, если онъ выполняетъ свое дѣло съ жаромъ. Правда, у этого бѣдняка, когда онъ падаетъ духомъ, нѣтъ утѣшенія въ созерцаніи своего пурпура.
Я схожу съ ума отъ «изступленныхъ» желаній (я пишу это слово и подчеркиваю его). Книга о Сахарѣ, которую я прочиталъ въ Неаполѣ, возбудила во мнѣ желаніе отправиться въ Суданъ вмѣстѣ съ туарегами, у которыхъ лицо всегда закрыто, какъ у женщинъ, чтобы посмотрѣть на охоту за неграми и слонами. Я мечтаю о баядеркахъ, объ изступленныхъ пляскахъ и о блескѣ цвѣтовъ. Когда я вернусь въ Круассэ, то возможно, что я углублюсь въ изученіе Индіи и великихъ путешествій по Азіи. Я заткну свои окна и буду жить при искусственномъ свѣтѣ. Я чувствую потребность въ поэтическихъ оргіяхъ. То, что я видѣлъ, сдѣлало меня требовательнымъ.
Но поговоримъ о Римѣ, ты навѣрно уже ждешь этого. И вотъ, старина, я долженъ съ сожалѣніемъ признаться, что мое первое впечатлѣніе было неблагопріятнымъ. Я, какъ буржуа, испыталъ разочарованіе. Я ждалъ Рима Нерона, и нашелъ только Римъ Сикста пятаго. Священническій духъ наполняетъ міазмами скуки городъ цезарей. Ряса іезуита покрыла все угрюмымъ семинарскимъ оттѣнкомъ. Какъ я ни старался подхлестывать себя и искать старины, всюду я находилъ только церкви, церкви и монастыри, длинныя улицы, недостаточно населенныя и недостаточно пустыя, съ большими стѣнами, ихъ окаймляющими, и всюду христіанство такъ обильно и многообъемлюще, что античность, которая сохранилась среди него, подавлена имъ и потоплена въ немъ.
Античность сохраняется лишь въ Кампаньѣ, невоздѣланной, пустой, проклинаемой, какъ пустыня, съ большими остатками акведуковъ и съ стадами широкотѣлыхъ быковъ. Это дѣйствительно прекрасно, и есть прекрасная античность, о которой мы мечтаемъ. Что касается самого Рима, то съ этой точки зрѣнія я еще не возвращался къ нему; прежде чѣмъ приняться за него съ этой стороны, я жду, чтобы исчезло первое впечатлѣніе. Что они сдѣлали изъ Колизея, эти несчастные! Они помѣстили крестъ въ серединѣ цирка, а кругомъ арены — двѣнадцать часовенъ! Но въ отношеніи картинъ, статуй, XVI вѣка Римъ — самый блестящій музей, какой имѣется на свѣтѣ. Количество шедевровъ въ этомъ городѣ ошеломляющее! Это есть подлинно городъ художниковъ. Тамъ можно проводить время въ атмосферѣ совершенно идеальной, внѣ міра, возвышаясь надъ нимъ. Я потрясенъ «Страшнымъ судомъ» Микель Анджело. Это что-то гётевское, дантевское и шекспировское, слитое въ одно искусство, это не имѣетъ имени, и даже слово «возвышенное» кажется мнѣ глупымъ въ отношеніи къ нему — въ этомъ словѣ есть что-то слишкомъ грубое и простое.
Я видѣлъ «Дѣву» Мурильо, которая преслѣдуетъ меня, какъ постоянная галлюцинація. «Похищеніе Европы» Веронезе, которое меня страшно возбуждаетъ, и еще двѣ-три другія вещи заставили насъ много говорить. Я уже двѣ недѣли въ Римѣ. Подробнѣе я разскажу тебѣ обо всемъ позднѣе. Но Греція сдѣлала меня требовательнымъ къ античному искусству. Парѳенонъ портитъ мнѣ римское искусство, которое рядомъ съ нимъ кажется мнѣ грубымъ и тривіальнымъ. Ахъ, какая красота — эта Греція!…
…За послѣднюю недѣлю я въ теченіе пяти дней написалъ одну страницу, и притомъ я оставилъ ради этого все, греческій, англійскій языкъ, и занимался только этимъ.[3] Что меня мучитъ въ моей книгѣ — это элементъ занимательности, который очень посредственъ. У меня отсутствуютъ факты, — но я утверждаю, что идеи суть тоже факты; ими труднѣе заинтересовать, я это знаю, но тогда это вина стиля. Такъ, у меня написано пятьдесятъ страницъ подъ рядъ, въ которыхъ нѣтъ ни одного происшествія, а все сплошная картина буржуазной жизни и бездѣятельной любви; эту любовь тѣмъ труднѣе изобразить, что она одновременно робка и глубока, но — увы! — безъ внутреннихъ встрясокъ, ибо у описываемаго мною господина умѣренная натура. У меня уже было въ первой части нѣчто аналогичное: мой мужъ любитъ свою жену немного въ томъ же родѣ, какъ и любовникъ; оба они — посредственности въ одной и той же средѣ, которыя нужно все же дифференцировать; если это удастся, это будетъ, я думаю, очень сильно, ибо здѣсь приходится накладывать краску на краску, безъ контрастирующихъ тоновъ; но я боюсь, что всѣ эти тонкости будутъ наводить скуку и что читатель все-таки хочетъ прежде всего видѣть побольше движенія. Но въ концѣ-концовъ приходится выполнять тотъ планъ, который себѣ составилъ. Если бы я захотѣлъ внести туда дѣйствіе, то я поступилъ бы на основаніи системы и все испортилъ бы; надо пѣть своимъ голосомъ, а мой голосъ никогда не будетъ ни драматическимъ, ни привлекательнымъ. Впрочемъ, я убѣжденъ, что все зависитъ отъ стиля или, вѣрнѣе, отъ характера общей обрисовки…
…Я знаю, какъ надо писать. О, Боже мой, если бы я писалъ стилемъ, который я себѣ представляю, какимъ бы писателемъ я былъ!… Отнюдь не будучи такимъ мечтателемъ, какъ это думаютъ, я умѣю видѣть, и притомъ на манеръ близорукихъ людей, которые видятъ даже поры вещей, потому что они суютъ туда свой носъ. Въ литературномъ отношеніи во мнѣ сидятъ два отдѣльныхъ субъекта: одинъ увлекается ревомъ, лиризмомъ, широкими орлиными взмахами, всѣми звучностями фразы и вершинами идеи; другой же всѣми силами роется и копается въ правдѣ, любитъ изобличать мелкій фактъ столь же рѣзко, какъ и крупный, и хотѣлъ бы дать почувствовать почти матеріально вещи, которыя онъ воспроизводитъ. Этотъ послѣдній субъектъ любитъ смѣяться и радуется всѣмъ животностямъ въ человѣкѣ. «Сантиментальное воспитаніе», по моему замыслу, должно было быть попыткой сліянія этихъ двухъ направленій моего духа (было бы гораздо легче осуществить человѣческое въ одной книгѣ и лиризмъ — въ другой). Мнѣ это не удалось; какія бы поправки ни внести въ эту работу (я, быть можетъ, сдѣлаю ихъ), она всегда останется неудовлетворительной; въ ней недостаетъ слишкомъ многаго, а книга слаба всегда въ силу отсутствія въ ней чего-либо. Положительное качество никогда не есть недостатокъ, въ немъ не можетъ быть ничего чрезмѣрнаго, но если это качество пожретъ другое, то можно ли будетъ его еще назвать качествомъ?…
Я сказалъ тебѣ, что «Воспитаніе» было опытомъ. «Святой Антоній» — другой опытъ. Взявъ сюжетъ, въ которомъ я былъ совершенно свободенъ въ отношеніи лиризма, движеній, безпорядка, я находился вполнѣ въ своей стихіи и мнѣ оставалось только итти впередъ. Никогда я уже не испытаю снова тѣхъ восторговъ стиля, которымъ я предавался въ этой работѣ въ продолженіе долгихъ восемнадцати мѣсяцевъ; съ какимъ увлеченіемъ я выбиралъ жемчужины для моего ожерелья! Но я забылъ лишь объ одномъ — именно о самой нити для него; это было второй попыткой, еще худшей, чѣмъ первая; теперь я работаю надъ третьимъ опытомъ: но уже пора либо выполнить его удачно, либо броситься изъ окна.
Что мнѣ кажется прекраснымъ и что я хотѣлъ бы сдѣлать, — это книга ни о чемъ, книга безъ всякой внѣшней опоры, которая держалась бы сама собой внутренней силой своего стиля, какъ держится въ воздухѣ земля, ничѣмъ не поддерживаемая, книга, которая почти не имѣла бы сюжета или, по крайней мѣрѣ, въ которой сюжетъ былъ бы почти невидимымъ, если это возможно. Самыя прекрасныя произведенія — тѣ, въ которыхъ меньше всего матеріи; чѣмъ болѣе выраженіе приближается къ мысли, чѣмъ тѣснѣе прилипаетъ къ ней и исчезаетъ слово, тѣмъ прекраснѣе. Я думаю, что будущность искусства въ этихъ перспективахъ; я вижу, какъ съ его ростомъ оно становится, насколько это возможно, все болѣе эѳирнымъ, какъ, начиная съ египетскихъ пилоновъ до готическихъ заостреній и съ индійскихъ поэмъ въ двадцать тысячъ стиховъ до экспромтовъ Байрона, форма, совершенствуясь, утончается; она оставляетъ всякую литургику, всякое правило и всякую мѣру; она покидаетъ эпосъ для романа, стихи для прозы; она не знаетъ болѣе ортодоксіи и свободна, какъ всякая воля, которая ее создаетъ* Это освобожденіе отъ матеріальности встрѣчается повсюду, и формы правленія также слѣдовали ему, начиная съ восточныхъ деспотій и кончая грядущимъ соціализмомъ.
Вотъ почему не существуетъ ни хорошихъ, ни дурныхъ сюжетовъ, и можно было бы почти установить, какъ аксіому, что съ точки зрѣнія чистаго искусства нѣтъ вообще никакого сюжета, такъ какъ одинъ стиль самъ по себѣ уже есть абсолютный способъ видѣть вещи; нужно было бы написать цѣлую книгу, чтобы развить то, что я хочу сказать. Я напишу обо всемъ этомъ въ старости, когда мнѣ уже не придется болтать о чемъ-либо лучшемъ; пока же я съ увлеченіемъ работаю надъ своимъ романомъ…
…Ты мнѣ сказала, двѣ недѣли тому назадъ, на Pont-Royal, когда мы шли обѣдать, фразу, которая доставила мнѣ много удовольствія: ты убѣдилась, что нѣтъ ничего болѣе слабаго, чѣмъ влагать въ искусство свои личныя чувства. Слѣдуй этой аксіомѣ на каждомъ шагу, въ каждой строкѣ, пусть она будетъ непоколебимой въ твоемъ сознаніи, когда ты разсѣкаешь каждое человѣческое побужденіе, когда ты ищешь каждый синонимъ, и ты увидишь, ты увидишь, какъ расширится твой горизонтъ, какъ загремитъ инструментъ подъ твоими руками и какая ясность тебя наполнитъ. Растекшись по горизонту, твое сердце изнутри освѣтитъ его, вмѣсто того чтобы ослѣплять тебя его первымъ планомъ; когда ты растворишься во всѣхъ, созданныя тобою лица будутъ жить, и вмѣсто единой, вѣчно декламирующей личности, которая даже не можетъ опредѣленно развиваться изъ-за отсутствія точныхъ деталей, которыхъ ей всегда недостаетъ, изъ-за переодѣваній, которыя ее искажаютъ, въ твоихъ произведеніяхъ окажутся толпы человѣческихъ лицъ.
Если бы ты знала, сколько разъ я страдалъ отъ этого въ тебѣ, сколько разъ меня оскорбляла поэтизація вещей, которыя я предпочиталъ бы въ ихъ простомъ состояніи! Для чего брать вѣчный пошлый образъ поэта, который, чѣмъ больше онъ будетъ походить на типъ, тѣмъ больше будетъ приближаться къ абстракціи, т.-е. къ чему-то антихудожественному, антипластическому, античеловѣческому и тѣмъ самымъ антипоэтическому, какой бы талантъ словъ на него ни затратить; можно было бы написать хорошую книгу объ убѣждающей литературѣ; съ того момента, какъ принимаешься доказывать, неизбѣжно лжешь. Богъ знаетъ начало и конецъ человѣка; середина, искусство, должно оставаться висящимъ въ безконечности, самодовлѣющимъ, независимымъ отъ своего создателя; противоположнымъ желаніемъ готовишь себѣ въ жизни и въ искусствѣ ужасныя разочарованія; желать согрѣть себѣ ноги на солнцѣ — значитъ желать упасть на землю; будемъ уважать лиру: она создана не для одного человѣка, но для человѣка вообще.
Я хочу сказать, что если ты будешь итти по этому новому пути, то ты скоро замѣтишь, что ты внезапно пріобрѣла зрѣлость, и тебѣ покажется жалкимъ обычай воспѣвать самого себя: это иногда удается, какъ крикъ, но каковъ бы ни былъ лиризмъ, напримѣръ, Байрона, какъ подавляетъ его Шекспиръ, если ихъ сравнить между собой, своей сверхчеловѣческой безличностью! Кто знаетъ о Шекспирѣ хотя бы то, былъ ли онъ веселымъ или печальнымъ? Художникъ долженъ принять мѣры къ тому, чтобы потомство могло повѣрить, что онъ совсѣмъ не существовалъ; чѣмъ меньше я могу представить себѣ художника, тѣмъ болѣе великимъ онъ мнѣ представляется; я ничего не могу вообразить себѣ о личности Гомера, Раблэ, а когда я думаю о Микель-Анджело, я только вижу спину старика огромнаго роста, который ночью, при свѣтѣ факеловъ, работаетъ надъ изваяніями…
…Господинъ Мюссе чертовски погруженъ въ заимствованныя идеи, у его тщеславія — буржуазная кровь. Я не согласенъ съ твоимъ мнѣніемъ, что сильнѣе всего онъ чувствовалъ только свои собственныя страсти. Мюссе болѣе поэтъ, чѣмъ художникъ, а въ настоящее время онъ болѣе человѣкъ, чѣмъ поэтъ, и притомъ бѣдный человѣкъ.
Мюссе никогда не отдѣлялъ поэзіи отъ чувствъ, которыя она завершаетъ. Согласно ему, музыка была создана для серенадъ, живопись — для портрета, а поэзія — для утѣшенія сердца. Когда хочешь такимъ образомъ помѣстить солнце въ свои штаны, то только сжигаешь себѣ штаны и мочишь солнце. Именно это и случилось съ нимъ. Нервы, магнетизмъ — вотъ поэзія! Нѣтъ, у нея — болѣе чистая основа; если бы достаточно было имѣть чувствительные нервы, чтобы быть поэтомъ, то я бы стоилъ больше, чѣмъ Шекспиръ и Гомеръ, который, какъ я полагаю, былъ не особенно нервнымъ человѣкомъ. Это смѣшеніе кощунственно; я имѣю право сказать это, я, который умѣю черезъ закрытыя двери разслышать то, что люди тихимъ голосомъ говорятъ въ тридцати шагахъ отъ меня, я, у котораго черезъ кожу живота можно видѣть, какъ движется кишечникъ, и который иногда въ теченіе секунды чувствовалъ милліонъ образовъ, мыслей, сочетаній всякаго рода, пронизывавшіе сразу мой мозгъ, какъ пучокъ ракетъ фейерверка; но это великолѣпные сюжеты для бесѣдъ и очень трогательные. Поэзія совсѣмъ не есть хилость духа, а нервная чувствительность есть одно изъ проявленій такой хилости; эта способность чувствовать безъ мѣры есть слабость…
Часто встрѣчаешь дѣтей, на которыхъ музыка плохо дѣйствуетъ; у нихъ большія способности къ музыкѣ, они запоминаютъ аріи съ перваго раза, приходятъ въ экзальтацію, играя на роялѣ, сердце ихъ бьется, они худѣютъ, блѣднѣютъ, заболѣваютъ, и ихъ бѣдные нервы, какъ нервы собакъ, извиваются въ страданіяхъ при звукѣ нотъ.
Это — отнюдь не будущіе Моцарты; ихъ призваніе сошло съ надлежащей колеи, идея вошла въ ихъ тѣло, гдѣ она остается безплодной, и тѣло гибнетъ; изъ этого не получается ни геніальности, ни здоровья. То же самое и въ искусствѣ: страсть не создаетъ стиховъ, и чѣмъ болѣе личнымъ будетъ поэтъ, тѣмъ слабѣе онъ будетъ. Я всегда грѣшилъ въ этомъ отношеніи, я всегда влагалъ себя въ то, что я создавалъ, — напримѣръ, на мѣстѣ святого Антонія былъ я самъ, и чувства его были чувствами для меня, а не для читателя. Чѣмъ менѣе чувствуешь вещь, тѣмъ болѣе способенъ ее выразить, какъ она есть (какъ она есть всегда въ себѣ самой, въ своей всеобщности, и отдѣленная отъ всѣхъ мимолетныхъ случайностей), но надо имѣть способность дать ее высказанную почувствовать. Эта способность есть не что иное, какъ умѣніе видѣть, имѣть передъ собой позирующую модель. Вотъ почему я презираю поэзію, поэзію фразъ. Для вещей, которыя не имѣютъ словъ, достаточно взгляда; испаренія души, лиризмъ, описанія, — я хочу всего этого въ качествѣ стиля; иначе это будетъ проституированіе искусства и самого чувства. Именно этотъ стыдъ всегда мѣшалъ мнѣ ухаживать за женщиной; говоря по-э-ти-ческія фразы, которыя мнѣ навертывались на языкъ, я всегда боялся, какъ бы она не сказала себѣ: «Вотъ шарлатанъ!», и боязнь быть дѣйствительно шарлатаномъ останавливала меня (это приводитъ мнѣ на умъ m-me ", которая, чтобы показать мнѣ, какъ она любитъ своего мужа и какое безпокойство испытала во время его болѣзни, продолжавшейся пять-шесть дней, приподняла бантъ съ головы, чтобы я могъ увидѣть два-три сѣдыхъ волоса на ея вискахъ, и сказала: «я провела три ночи безъ сна, три ночи я ухаживала за нимъ»). Поистинѣ, потрясающее самоотверженіе! Изъ того же тѣста созданы всѣ, кто говоритъ о своей отлетѣвшей любви, о могилѣ матери или отца, кто плачетъ при лунѣ, неистовствуетъ отъ нѣжности при видѣ дѣтей, падаетъ въ обморокъ въ театрѣ и принимаетъ задумчивый видъ передъ океаномъ. Шуты, шуты, и тройные скоморохи всѣ, кто прыгаютъ на подмосткахъ надъ своимъ собственнымъ сердцемъ, чтобы достигнуть чего-нибудь!
У меня тоже была эпоха нервическая, эпоха сантиментальная, и я, какъ каторжникъ, еще ношу ея клеймо на шеѣ. Моей рукой, сожженной на огнѣ, я имѣю право писать теперь фразы о природѣ огня. Ты знала меня, когда этотъ періодъ приближался къ концу, когда я входилъ въ зрѣлый возрастъ. Но прежде, нѣкогда, я вѣрилъ въ реальность поэзіи въ жизни, въ пластическую красоту страстей и т. д.; я одинаково восхищался всѣми шумами, но я былъ оглушенъ ими и я ихъ различилъ.
…Я прочелъ за эту недѣлю «Rodogune» и «Théodore». Какая чудовищная вещь — комментаріи Вольтера, какъ это глупо! А между тѣмъ онъ былъ умнымъ человѣкомъ. Но умъ мало помогаетъ въ искусствахъ, онъ служитъ лишь для того, чтобы препятствовать энтузіазму и отрицать геній, вотъ и все.
Какое жалкое занятіе — критика, если человѣкъ такого уровня даетъ намъ подобный примѣръ; но такъ пріятно разыгрывать педагога, упрекать другихъ, обучать людей ихъ обязанностямъ! Манія приниженія, эта моральная проказа нашей эпохи, особенно благопріятствовала этой склонности въ писательской средѣ; посредственность удовлетворяется этой мелкой повседневной пищей, которая подъ серьезной видимостью скрываетъ внутреннюю пустоту. Гораздо легче спорить, чѣмъ понимать, и болтать объ искусствѣ, идеѣ прекраснаго, идеалѣ и т. п., чѣмъ написать хоть единый сонетъ или хоть небольшую фразу. Я часто испытываю желаніе тоже вмѣшаться въ это и написать сразу цѣлую книгу обо всемъ этомъ; я оставлю это на мою старость, когда моя чернильница высохнетъ. Какую здоровую штуку можно было бы написать подъ заглавіемъ: «Объ истолкованіи античности». Это могло бы быть дѣломъ цѣлой жизни, но къ чему критика? лучше дайте намъ музыки: вернемся къ ритму, будемъ колыхаться въ періодахъ, спустимся глубже въ подземелія сердца. Эта манія приниженія, о которой я говорю, есть глубоко французская черта, черта страны равенства и отрицанія свободы, ибо свободу презираютъ въ нашемъ дорогомъ отечествѣ; не есть ли идеалъ государства, предносящійся соціалистамъ, нѣчто вродѣ огромнаго чудовища, которое всосетъ въ себя всякое индивидуальное дѣйствіе, всякую личность, всякую мысль, и которое все будетъ само дѣлать и всѣмъ управлять? Въ глубинѣ этихъ узкихъ сердецъ таится мечта о жреческой тираніи: «Надо все привести въ порядокъ, все передѣлать, все перестроить на иныхъ основаніяхъ» и т. д. Нѣтъ такой глупости и такого порока, которые не находили бы въ этомъ выгоду для себя и не мечтали бы объ этомъ. Я нахожу, что человѣкъ въ настоящее время болѣе фанатиченъ, чѣмъ когда-либо, но только въ отношеніи самого себя; онъ не воспѣваетъ ничего иного, и въ своей мысли, которая подымается выше, небесныхъ свѣтилъ, пожираетъ пространство и призываетъ безконечность, какъ сказалъ бы Монтэнь, — онъ не находитъ ничего болѣе высокаго, чѣмъ убожество этой жизни, отъ котораго сама эта жизнь безпрерывно стремится освободиться. Такъ Франція съ 1830 года бредитъ идіотскимъ реализмомъ, непогрѣшимость всеобщаго голосованія грозитъ стать догматомъ, который смѣнитъ догматъ о непогрѣшимости папы. Физическая сила, право числа, уваженіе къ толпѣ смѣнили собой авторитетъ имени, божественное право, верховенство разума…
…Если я не отвѣтилъ раньте на твое письмо, полное печали и унынія, то потому, что находился въ припадкѣ страстной работы. Третьяго дня я легъ спать въ пять часовъ утра, вчера — въ три часа; съ послѣдняго понедѣльника я отложилъ въ сторону все остальное и всю недѣлю я возился исключительно надъ моей Бовари, удрученный тѣмъ, что она не двигается впередъ. Теперь я дошелъ до бала, за который я примусь въ понедѣльникъ; я надѣюсь, что дѣло пойдетъ лучше. Съ тѣхъ поръ какъ ты меня видѣла, я написалъ ровнымъ счетомъ двадцать пять страницъ (25 страницъ въ шесть недѣль!), трудно онѣ достались мнѣ, я прочту ихъ сегодня вечеромъ Буйлэ. Что касается меня самого, то я такъ работалъ, возился надъ ними, измѣнялъ ихъ, что въ настоящій моментъ я ничего не разбираю въ нихъ, надѣюсь однако, что онѣ годятся. Ты мнѣ говорить о своихъ припадкахъ отчаянія: если бы ты могла видѣть мои! Я не знаю, отчего у меня иногда не опускаются руки отъ отчаянія и голова не превращается въ кашу. Я веду жизнь горькую, лишенную всякой внѣшней радости, жизнь, единственной поддержкой которой служитъ мнѣ только нѣкотораго рода постоянная ярость, которая иногда плачетъ отъ безсилія, но остается непрерывной. Я люблю свой трудъ любовью изступленной и извращенной, какъ аскетъ; власяница царапаетъ мнѣ тѣло. Иногда, когда я чувствую себя пустымъ, когда не могу уловить выраженіе, когда, намаравъ длинныя страницы, я нахожу, что не написалъ ни одной настоящей фразы, я падаю на диванъ и лежу въ одурѣніи, въ душевномъ болотѣ тоски.
Я ненавижу себя и обвиняю себя въ этомъ безуміи гордости, которое заставляетъ меня трепетать передъ химерой. Четверть часа спустя все уже измѣнилось, мое сердце бьется отъ радости. Въ прошлую среду я долженъ былъ встать, чтобы поискать свой носовой платокъ: слезы текли по моему лицу. Я растрогался самъ надъ моимъ писаніемъ, я испыталъ блаженное наслажденіе и отъ возбужденія моей идеей, и отъ фразы, которая ее передавала, и отъ удовлетворенія, что я нашелъ эту фразу; по крайней мѣрѣ я думаю, что все это участвовало въ моемъ волненіи, въ которомъ, въ конечномъ счетѣ, нервы играли большую роль, чѣмъ все остальное; среди волненій такого рода встрѣчаются и самыя возвышенныя, это — тѣ, въ которыхъ чувственный элементъ совершенно отсутствуетъ; тогда они превосходятъ добродѣтель своей моральной красотой, настолько они независимы отъ личности, отъ всякихъ человѣческихъ отношеній. Я провидѣлъ иногда (въ дни наибольшей ясности), при свѣтѣ восторга, отъ котораго я весь трепеталъ — отъ пятокъ до корней волосъ, — состояніе души, столь возвышающееся надъ жизнью, что для него слава была бы ничто и само счастіе не имѣло бы значенія. Если бы все, насъ окружающее, вмѣсто того чтобы составлять по своей природѣ вѣчный заговоръ противъ насъ, имѣющій цѣлью утопить насъ въ лужѣ, напротивъ, поддерживало насъ въ здоровомъ состояніи, кто знаетъ — не нашлось ли бы тогда средства, чтобы открыть для эстетики то, что стоики открыли для морали? Греческое искусство было не просто искусствомъ, — оно было кореннымъ порядкомъ жизни цѣлаго народа, цѣлой расы, самой страны. Горы имѣли тамъ совсѣмъ иныя линіи, доставляли мраморъ скульпторамъ, и т. д.
Время прекраснаго прошло. Человѣчество, готовое вернуться къ нему, не знаетъ въ настоящее мгновеніе, что съ нимъ начать. Чѣмъ больше прекрасное будетъ развиваться, тѣмъ болѣе искусство будетъ становиться научнымъ, такъ же, какъ наука станетъ художественной; оба встрѣтятся на вершинѣ послѣ того, какъ разошлись у основанія. Никакая человѣческая мысль не можетъ предвидѣть теперь, подъ какими сверкающими свѣтилами будутъ возникать творенія будущаго. Въ ожиданіи этого мы стоимъ въ проходѣ, полномъ тѣней, мы наощупь движемся въ потемкахъ. Намъ недостаетъ рычага; земля скользитъ подъ нашими ногами, точка опоры измѣняетъ намъ всѣмъ, и потому всѣ мы — только литераторы и писаки. На что все это нужно? Какой потребности отвѣчаетъ наша болтовня? Между толпой и нами нѣтъ никакой связи: тѣмъ хуже для толпы, но тѣмъ хуже, прежде всего, и для насъ. Но такъ какъ всякая вещь имѣетъ свое основаніе, и такъ какъ фантазія одной личности кажется мнѣ совершенно столь же законной, какъ и аппетиты милліона людей, и можетъ играть въ мірѣ такую же роль, то нужно, отвлекшись отъ внѣшняго міра и освободившись отъ человѣчества, которое насъ отрицаетъ, жить для своего призванія, восходить на свою башню и тамъ оставаться въ одиночествѣ среди своихъ мечтаній, какъ баядерка среди благоуханій. У меня иногда бываютъ припадки величайшей скуки, величайшей опустошенности, сомнѣнія въ лицо издѣваются надо мной среди самыхъ наивныхъ моихъ удовлетвореній, — и вотъ, я все-таки не промѣняю всего этого ни на что, потому что совѣсть моя, какъ мнѣ кажется, говоритъ мнѣ, что я выполняю свой долгъ, что я повинуюсь высшему року, что я творю благо, и нахожусь на вѣрномъ пути…
…Куда дѣваться, Боже мой! гдѣ найти человѣка? Внутренняя гордость, сердечная убѣжденность, восхищеніе передъ прекраснымъ, неужели все это потеряно? Всеобщая грязь, въ которую мы погружены до головы, неужели переполнила всѣ груди? Въ будущемъ — я умоляю тебя объ этомъ — не говори мнѣ больше о томъ, что дѣлается въ свѣтѣ, не сообщай мнѣ никакихъ новостей, избавь меня отъ всѣхъ статей, газетъ и пр. Я хорошо могу обойтись безъ Парижа и безъ всего, что тамъ вываривается; эти вещи дѣлаютъ меня больнымъ, онѣ заставятъ меня стать злымъ и принудятъ меня къ такой мрачной исключительности, которая можетъ привести меня къ катоновской узости; какъ я радъ, что имѣлъ хорошую мысль ничего не публиковать! Я еще ничѣмъ не испачканъ! моя муза (какъ бы слаба она ни была) еще не проституировала себя, и когда я гляжу на всѣхъ этихъ сифилитиковъ, бродящихъ по свѣту, то я испытываю большое желаніе заставить ее умереть дѣвственницей. Такъ какъ я не изъ тѣхъ людей, которые могутъ выступать передъ публикой, и такъ какъ публика не создана для меня, то я обойдусь безъ нея: «если ты стремишься нравиться, ты уже палъ», говоритъ Эпиктетъ; я не паду…
…Признаемся, что если ни одно прекрасное твореніе не осталось незамѣченнымъ, то, съ другой стороны, не было и такого постыдства, которое не заслужило бы рукоплесканій, ни такого глупца, который не былъ бы объявленъ великимъ человѣкомъ. Потомство иногда мѣняетъ оцѣнку (хотя это не смываетъ клейма на лбу этого человѣчества, которое имѣетъ столь благородные инстинкты), и все же! развѣ когда-либо Франція признаетъ, что Ронсаръ стоитъ Расина? Поэтому нужно творить искусство для себя, для себя одного, какъ играютъ на скрипкѣ. Мюссе сохранится именно тѣми своими сторонами, которыя онъ отрицаетъ, у него были хорошіе проблески, прекрасные крики, вотъ и все; но парижанинъ въ немъ мѣшаетъ поэту, дэндизмъ портитъ въ немъ элегантность, ноги его потеряли гибкость отъ штрипокъ, у него нехватило силы стать мастеромъ, онъ не вѣрилъ ни себѣ, ни своему искусству, а вѣрилъ только своимъ страстямъ. Онъ восхвалялъ съ жаромъ сердце, чувство, любовь со всякаго рода эпитетами, за счетъ болѣе высокой красоты, — «одно лишь сердце есть поэтъ» и пр. Такого рода вещи льстятъ дамамъ, такія изреченія удобны — они даютъ возможность множеству людей считать себя поэтами, хотя они не Могутъ написать ни единаго стиха. Это восхваленіе посредственности меня возмущаетъ, это значитъ отрицать все искусство, всю красоту, это значитъ изрекать хулу на аристократію Божіей милостью.
Французская академія будетъ еще долго существовать, хотя она и далеко отстанетъ отъ всего остального; она черпаетъ свою силу въ неистовствѣ, съ которымъ французы относятся ко всякаго рода отличіямъ; каждый надѣется когда-нибудь попасть въ нее — я исключаю только себя одного. Съ того дня, когда она выдала первую монтіоновскую премію, она тѣмъ самымъ признала, что литературная жизнь отъ нея ушла. Поэтому, не имѣя никакого дѣла и чувствуя, что область ея компетенціи отъ нея ускользаетъ, она укрылась въ область добродѣтели, какъ старыя женщины ищутъ пріюта въ набожности.
Такъ какъ я нахожусь въ припадкѣ дурного настроенія (и, откровенно говоря, сердце мое переполнено имъ), то я хочу уже исчерпать его: «дни гордости, когда меня ищутъ, когда мнѣ льстятъ», — говоришь ты. Нѣтъ, эти дни суть дни слабости, дни, изъ-за которыхъ нужно краснѣть; дни твоей гордости — я скажу тебѣ, въ чемъ они, эти дни твоей гордости! Когда ты одна у себя, вечеромъ, въ самомъ старомъ своемъ платьѣ, передъ дымящимъ каминомъ, стѣсненная въ деньгахъ и пр., и когда ты ложишься спать съ сердцемъ, полнымъ заботъ и съ усталой головой; когда, шагая по комнатѣ и глядя на горящія дрова, ты говоришь себѣ, что ничто тебя не поддерживаетъ, что ты не разсчитываешь ни на кого, что всѣ тебя покинули, и когда, среди этого припадка человѣческой слабости, вдругъ въ тебѣ просыпается муза, что-то начинаетъ пѣть въ глубинѣ тебя, что-то радостное и мрачное, какъ боевая пѣснь, — вызовъ жизни, надежда на свою силу, пламя грядущихъ твореній; если это случается съ тобой, то вотъ твои дни гордости, не говори мнѣ о другой гордости, оставь ее слабымъ… Чтобы имѣть талантъ, надо быть увѣреннымъ, что обладаешь имъ, и чтобы сохранить свою совѣсть чистой, надо ставить ее выше мнѣній всѣхъ другихъ людей. Чтобы жить въ ясности и на чистомъ воздухѣ, нужно опереться на какую-нибудь пирамиду — все равно, какую, только бы она была высока и имѣла прочное основаніе. Ахъ, это не всегда весело, и въ этомъ положеніи бываешь такъ одинокъ, но зато утѣшаешься, плюя сверху…
…Да, странная это вещь — перо, съ одной стороны, и личность — съ другой. Найдется ли человѣкъ, который больше любилъ бы античность, чѣмъ я, который больше мечталъ бы о ней и все сдѣлалъ, чтобы узнать ее, а между тѣмъ я (въ моихъ книгахъ) одинъ изъ наименѣе античныхъ людей, какіе только бывали; если поглядѣть на меня со стороны, то можно было бы подумать, что я долженъ заниматься эпосомъ, драмой, грубостью фактовъ, а я, напротивъ, услаждаюсь только сюжетами для анализа, анатоміи. Въ основѣ я человѣкъ тумановъ, и только съ помощью терпѣнія и труда я освободился отъ бѣлесоватаго жира, который затапливалъ мои мускулы. Книги, въ созданіи которыхъ я вижу наибольшее удовлетвореніе своего честолюбія, суть именно тѣ, для которыхъ у меня меньше всего средствъ. Бовари въ этомъ смыслѣ будетъ неслыханнымъ подвигомъ, трудности котораго только я одинъ буду понимать: сюжетъ, личности, эффектъ и проч., — все это внѣ меня; это впослѣдствіи приведетъ къ большимъ результатамъ для меня; въ писаніи этой книги я подобенъ человѣку, который игралъ бы на роялѣ съ свинцовыми гирями на каждомъ суставѣ. Но если я добьюсь хорошей постановки пальцевъ и если мнѣ попадется подъ руку пѣсня по моему вкусу и я смогу ее играть, засучивъ рукава, то изъ этого, быть можетъ, выйдетъ толкъ. Я думаю, впрочемъ, что въ этомъ отношеніи я подчиняюсь общему правилу; искусству нѣтъ никакого дѣла до художника; тѣмъ хуже для него, если онъ не любитъ краснаго, зеленаго или желтаго — всѣ цвѣта хороши, надо только умѣть писать ихъ…
…Не будемъ ничего оплакивать, не будемъ жаловаться на все, что насъ огорчаетъ или раздражаетъ, — вѣдь это значило бы жаловаться на самое устройство нашего бытія. Мы, художники, созданы для того, чтобы изображать бытіе, и больше ничего. Будемъ религіозны; что касается меня, то все, что со мной случается худого — въ большомъ и маломъ — заставляетъ меня только еще крѣпче прилѣпляться къ моему единственному дѣлу. Я цѣпляюсь за него обѣими руками и закрываю глаза; на нашъ призывъ всегда нисходитъ благодать, Богъ жалѣетъ простыя сердца, и солнце всегда сіяетъ для мужественныхъ душъ, которыя умѣютъ подняться выше горъ. Я склоняюсь къ нѣкотораго рода эстетическому мистицизму (если только эти два слова могутъ быть соединены), и я хотѣлъ бы, чтобы онъ былъ во мнѣ сильнѣе. Когда не получаешь никакого ободренія отъ другихъ, когда внѣшній міръ становится противнымъ, когда онъ утомляетъ, портитъ васъ, доводитъ до одурѣнія, то люди порядочные и тонкіе вынуждены искать въ себѣ самихъ какого-нибудь болѣе чистаго мѣста, въ которомъ они могли бы жить. Если общество будетъ продолжать итти тѣмъ путемъ, которымъ оно идетъ доселѣ, то, я думаю, мы еще увидимъ снова мистиковъ, какъ они всегда бывали во всѣ мрачныя эпохи. Не имѣя возможности расшириться, душа сосредоточится на самой себѣ; недалеко время, когда вернется всеобщее утомленіе, вѣра въ конецъ міра, ожиданіе Мессіи. Но при отсутствіи богословской почвы, гдѣ будетъ теперь точка опоры для этого энтузіазма, который не понимаетъ самъ себя? Одни будутъ искать его въ требованіяхъ плоти, другіе — въ древнихъ религіяхъ, третьи — въ искусствѣ и человѣчествѣ, подобно іудейскому народу, который въ пустынѣ поклонялся всякаго рода идоламъ. Мы, нынѣшніе художники, явились на свѣтъ немного слишкомъ рано, черезъ двадцать пять лѣтъ точка пересѣченія всѣхъ этихъ чувствъ можетъ стать великолѣпнымъ матеріаломъ въ рукахъ мастера, и тогда въ особенности проза (болѣе юная форма) сможетъ изобразить грандіозную человѣческую симфонію; книги, подобныя «Сатирикону» и «Золотому ослу», могутъ возродиться въ новой формѣ и будутъ имѣть, столько же психической разнузданности, сколько послѣднія имѣли разнузданности чувственной.
Вотъ что всѣ соціалисты въ мірѣ не хотѣли видѣть, съ ихъ вѣчнымъ матеріалистическимъ предсказаніемъ; они отрицали страданіе, они кощунственно поносили три четверти современной поэзіи; кровь Христа, которая волнуется въ насъ, ничто не искоренитъ, ничто не уничтожитъ; нужно думать не о томъ, чтобы осушить наше сердце отъ нея, но о томъ, чтобы открыть просторъ для ея истеченія. Если бы чувство человѣческой неудовлетворительности, пустоты жизни погибло (что было бы послѣдствіемъ ихъ гипотезы), то мы были бы глупѣе птицъ, которыя, по крайней мѣрѣ, взлетаютъ на деревья. Душа спитъ теперь, опьяненная словами, но она будетъ имѣть бурное пробужденіе, она предастся всѣмъ радостямъ освобожденнаго, ибо не будетъ имѣть вокругъ себя ничего, что бы стѣсняло ее, ни правительства, ни религіи, ни какой-либо формулы; республиканцы всякаго оттѣнка кажутся мнѣ самыми дикими педагогами въ мірѣ, — люди, мечтающіе объ организаціи законодательства, объ. обществѣ, какъ монастырѣ. Я думаю, напротивъ, что всѣ правила гибнутъ, всѣ преграды рушатся, что земля нивеллируется. Это великое всеобщее смѣшеніе возвѣститъ, быть можетъ, наступленіе свободы. По крайней мѣрѣ искусство, которое всегда забѣгаетъ впередъ, слѣдуетъ по этому пути: гдѣ теперь поэтика, которая сохраняла бы силу? Сама пластика становится все болѣе невозможной, при узости и точности нашего языка и смутности, спутанности, неуловимости нашихъ идей; такимъ образомъ, все, что мы можемъ дѣлать, — это искусно натягивать еще крѣпче старыя струны гитары, на которыхъ уже такъ много бренчали, и быть прежде всего виртуозами, такъ какъ наивность есть въ нашу эпоху химера. Въ связи съ этимъ живописная сторона искусства почти исчезаетъ изъ міра; поэзія не умретъ, конечно, но какова будетъ поэзія грядущей жизни? Я этого не вижу. Кто знаетъ, быть можетъ, красота станетъ чувствомъ, безполезнымъ для человѣчества, и искусство будетъ чѣмъ-то среднимъ между алгеброй и музыкой.
Такъ какъ я не могу видѣть завтрашняго дня, то я хотѣлъ бы видѣть вчерашній. Отчего я не жилъ, по крайней мѣрѣ, при Людовикѣ XIV, съ большимъ парикомъ и хорошо натянутыми чулками, въ обществѣ Декарта! Отчего я не жилъ во времена Ронсара, отчего я не жилъ во времена Нерона! Какъ я бесѣдовалъ бы съ греческими риторами! Какъ я путешествовалъ бы въ большихъ повозкахъ по римскимъ дорогамъ и ложился бы вечеромъ спать въ гостиницахъ вмѣстѣ съ бродячими жрецами Кибелы! А главное — отчего я не жилъ во времена Перикла, чтобы я могъ ужинать въ обществѣ Аспазіи, увѣнчанной фіалками и поющей стихи среди стѣнъ изъ бѣлаго мрамора! Ахъ, все это прошло, этотъ сонъ не вернется болѣе. Я, несомнѣнно, всюду тамъ жилъ, въ какое-либо изъ моихъ прежнихъ существованій. Я увѣренъ, что во время римской имперіи я былъ начальникомъ какой-нибудь труппы бродячихъ комедіантовъ — однимъ изъ тѣхъ потѣшныхъ лицъ, которыя отправлялись въ Сицилію покупать женщинъ, чтобы дѣлать изъ нихъ комедіантокъ, и которыя были одновременно профессорами, проксенетами и артистами; какъ хороши въ комедіяхъ Плавта эти подлецы; когда я ихъ читаю, на меня находятъ какъ будто воспоминанія. Испытывала ли ты когда-нибудь этотъ историческій трепетъ?
…"Хижина дяди Тома" кажется мнѣ узкой книгой, она создана съ точки зрѣнія моральной и религіозной, а надо было бы написать ее съ точки зрѣнія человѣческой. Мнѣ нѣтъ нужды, для того, чтобы чувствовать состраданіе къ рабу, котораго истязаютъ, чтобы онъ былъ порядочнымъ человѣкомъ, хорошимъ отцомъ, хорошимъ супругомъ, чтобы онъ пѣлъ гимны, читалъ Евангеліе и прощалъ своимъ палачамъ; все это слишкомъ возвышенно, есть исключеніе и потому есть нѣчто частное и ложное. Достоинства чувства, которыя очень велики въ этой книгѣ, были бы лучше употреблены, если бы цѣль ея была не столь ограниченной. Когда въ Америкѣ не будетъ больше рабовъ, этотъ романъ будетъ содержать въ себѣ не больше истины, чѣмъ всѣ старыя исторіи, въ которыхъ магометане неизмѣнно изображались, какъ чудища; не нужно ненависти! А между тѣмъ, именно это и создало успѣхъ книги, она современна; одна лишь истина, вѣчное, прекрасное не возбуждаетъ массы въ такой мѣрѣ…
…Размышленія автора все время раздражали меня: развѣ нужно размышлять надъ рабствомъ? Покажите его, вотъ и все. Именно это всегда казалось мнѣ сильнымъ въ «Послѣднемъ днѣ приговореннаго къ смерти»: ни одного разсужденія о смертной казни (правда, предисловіе въ этомъ смыслѣ губитъ книгу, если такую книгу можно погубить). Посмотри, декламируютъ ли въ «Венеціанскомъ купцѣ» противъ ростовщичества? Но драматическая форма имѣетъ ту хорошую сторону, что она уничтожаетъ автора. Бальзакъ не избѣгъ этого недостатка — онъ легитимистъ, католикъ, аристократъ.
Авторъ въ своемъ твореніи долженъ быть подобенъ Богу во вселенной, онъ долженъ всюду присутствовать и нигдѣ не быть видимымъ; искусство есть вторая природа, поэтому творецъ этой природы долженъ дѣйствовать съ помощью аналогичныхъ пріемовъ; пусть во всѣхъ атомахъ, во всѣхъ областяхъ бытія чувствуется скрытое безконечное безстрастіе; и картина должна вызывать въ зрителѣ впечатлѣніе чего-то изумительнаго. «Какъ все это создано?» долженъ онъ говорить себѣ и чувствовать себя при этомъ уничтоженнымъ, не зная почему; греческое искусство держалось этого принципа; и для того, чтобы вѣрнѣе достигнуть его, оно выбирало свои персонажи изъ исключительной соціальной среды — среди царей, боговъ и полубоговъ; зрителя занимали не имъ самимъ, единственной цѣлью было божественное
…Замѣчаешь ли ты, что я становлюсь моралистомъ? Не есть ли это признакъ старости? Но я, несомнѣнно, склоняюсь къ настоящей комедіи, на меня иногда нападаетъ жестокій зудъ наорать на все человѣческое, и я сдѣлаю это когда-нибудь, лѣтъ черезъ десять, въ какомъ-нибудь длинномъ романѣ съ широкимъ планомъ, пока же я снова вернулся къ одной старой идеѣ, именно къ идеѣ словаря ходячихъ мыслей (знаешь ли ты, что это такое?); въ особенности меня возбуждаетъ мысль о предисловіи къ нему, и если написать его такъ, какъ я имѣю въ виду (это должно было бы быть цѣлой книгой), то никакой законъ не могъ бы укусить меня, хотя я нападалъ бы въ немъ на все; это было бы историческимъ прославленіемъ всего, что одобряется; я показалъ бы въ немъ, что большинство всегда бываетъ право, а меньшинство — всегда виновато. Я уничтожилъ бы великихъ людей во имя всѣхъ дураковъ, всѣхъ мучениковъ во имя ихъ палачей, и все это — въ стилѣ, доведенномъ до крайности, до взрывовъ. Такъ, въ отношеніи литературы я установилъ бы (что не трудно сдѣлать), что только одно посредственное, находясь на уровнѣ всѣхъ, законно, и что поэтому слѣдуетъ предать безчестію всякаго рода оригинальность, какъ опасную, глупую и пр. Эта апологія человѣческаго канальства, во всѣхъ его образахъ, ироническая и бѣшеная съ начала до конца, полная цитатъ, доказательствъ (которыя доказывали бы обратное) и ужасающихъ текстовъ (которые не трудно найти), объявляла бы своей цѣлью покончить разъ навсегда со всѣми эксцентричностями, въ чемъ бы онѣ ни заключались. Черезъ это я подошелъ бы къ современной демократической идеѣ равенства, къ сужденію Фурье, что великіе люди станутъ безполезными, и я скажу, что именно съ этой цѣлью написана эта книга. Въ книгѣ можно будетъ найти въ алфавитномъ порядкѣ о всевозможныхъ темахъ все, что можно говорить въ обществѣ, чтобы быть любезнымъ и подходящимъ человѣкомъ.
Мнѣ кажется, что въ цѣломъ это было бы чудовищной пулей. Нужно, чтобы во всей книгѣ не было ни одного слова моей личной выдумки и чтобы люди, разъ прочитавъ ее, не смѣли больше говорить, изъ страха невольно произнести фразу, которая въ ней встрѣчается. Нѣкоторыя статьи, между прочимъ, могли бы дать поводъ къ великолѣпнымъ разсужденіямъ, какъ, напримѣръ, статьи о мужчинѣ, женщинѣ, другѣ, политикѣ, нравахъ, магнистратурѣ", можно было бы также въ нѣсколькихъ строкахъ намѣтить типы и показать не только, что нужно говорить, но и чѣмъ нужно казаться…
Я въ настоящее мгновеніе весь потрясенъ, и если я пишу тебѣ, то, можетъ быть, только для того, чтобы не остаться наединѣ съ самимъ собой, какъ зажигаютъ ночью лампу, когда нападаетъ страхъ. Я не знаю, поймешь ли ты меня, но это весьма забавно. Читала ли ты книгу Бальзака, которая называется «Луи Ламберъ»? Я только что пять минутъ тому назадъ окончилъ ее, она поразила меня, какъ громомъ: это — исторія человѣка, который сходитъ съ ума благодаря тому, что думаетъ о нездѣшнемъ мірѣ; это тысячами крючковъ вцѣпилось въ меня. Этотъ Ламберъ есть почти во всемъ мой бѣдный Альфредъ[4]; я нашелъ тамъ наши фразы (того времени) почти буквально переданными; бесѣды двухъ товарищей въ коллежѣ — это наши бесѣды или аналогичныя. Тамъ встрѣчается исторія съ рукописью, похищенной товарищами, и съ размышленіями учителя — все это случилось со мной, и т. д., и т. д. Вспоминаешь ли ты, что я говорилъ тебѣ о метафизическомъ романѣ (задуманномъ мною), гдѣ человѣкъ, въ силу размышленій, доходитъ до галлюцинацій, среди которыхъ появляется фантомъ его друга, чтобы вывести заключеніе (идеальное) изъ посылокъ (мірскихъ, осязаемыхъ); и вотъ, эта идея тамъ намѣчена, и весь романъ Луи Ламбера есть какъ бы предисловіе къ ней; подъ конецъ герой хочетъ оскопить себя подъ вліяніемъ нѣкотораго рода мистической маніи. У меня самого, среди моей тоски въ Парижѣ, въ девятнадцать лѣтъ, было это желаніе (я покажу тебѣ на rue Vivienne лавку, передъ которой я остановился однажды вечеромъ, охваченный этой идеей съ властной силой), и тогда я въ теченіе двухъ лѣтъ не видалъ женщины. Въ прошломъ году, когда я вамъ говорилъ о моей мысли удалиться въ монастырь, это были мои старыя дрожжи, которыя поднялись во мнѣ. Наступаетъ моментъ, когда чувствуешь потребность заставить себя страдать, ненавидѣть свою плоть, бросить ей въ лицо грязь, настолько она кажется отвратительной. Если бы у меня не было любви къ формѣ, я, быть можетъ, сталъ бы великимъ мистикомъ; присоедини къ этому мои нервные припадки, которые суть не что иное, какъ непроизвольные уклоны идей, образовъ; психическій элементъ тогда не вмѣщается въ меня, и сознаніе исчезаетъ вмѣстѣ съ чувствомъ жизни. Я увѣренъ, что я знаю, что значитъ умирать, я часто чувствовалъ совершенно опредѣленно, какъ ускользала отъ меня моя душа, — подобно тому, какъ кровь течетъ изъ открытой раны…
…Я видѣлъ танцовщицъ, тѣло которыхъ колыхалось съ правильностью или безчувственной яростью пальмоваго дерева. Этотъ взоръ, столь полный глубинъ, и въ которомъ есть цвѣтовыя бездны, не выражаетъ ничего, кромѣ тишины, тишины и пустоты, какъ въ морѣ, какъ въ пустынѣ. Таковы же и мужчины. Что за изумительныя головы! И кажется, что внутри ихъ движутся величайшія мысли въ мірѣ! Но постучи въ нихъ, — и изъ нихъ выйдетъ не больше, чѣмъ изъ пустого кувшина или могилы. Чѣмъ же держится величественность ихъ формъ, отчего она зависитъ? Быть можетъ, отъ отсутствія всякой страсти. Ихъ красота есть красота быковъ, жующихъ жвачку, бѣгущихъ борзыхъ собакъ, парящихъ орловъ; ихъ наполняетъ чувство рока. Такимъ образомъ, убѣжденіе въ небытіи человѣка придаетъ ихъ дѣйствіямъ, ихъ позамъ, ихъ взглядамъ характеръ грандіозности и смиренія. Ихъ податливыя одежды, подчиняющіяся каждому ихъ жесту, всегда находятся въ соотвѣтствіи съ функціями индивида, по цвѣту гармонируютъ съ небомъ и пр., и потомъ — солнце! солнце! Во всемъ безграничная, всепожирающая скука… До сихъ поръ Востокъ понимали, какъ что-то переливающее цвѣтами, ревущее, страстное, упорное. Въ немъ видѣли почти только баядерокъ и кривыя сабли. Фанатизмъ, сладострастіе и т. д., словомъ, все остается еще по Байрону; я почувствовалъ его иначе. Что я, напротивъ, воспринялъ въ Востокѣ, — это величіе, невѣдающее само себя, и гармонія разнородныхъ вещей. Я вспоминаю одного купальщика, у котораго на лѣвой рукѣ былъ серебряный браслетъ, а на правой — нарывной пластырь. Вотъ истинный Востокъ — подлецы въ лохмотьяхъ, позолоченныхъ и обшитыхъ галунами. Оставимъ же позолоту, она на солнцѣ отсвѣчиваетъ арабесками. Ты мнѣ говоришь, что клопы Рушукъ-Ганемъ принижаютъ ее въ твоихъ глазахъ; меня, напротивъ, они приводили въ восхищеніе. Ихъ тошнотворный запахъ смѣшивался съ благоуханіемъ ея кожи, съ которой струился сандалъ. Я хочу, чтобы во всемъ была своя горечь, чтобы вѣчный свистъ примѣшивался ко всѣмъ нашимъ тріумфамъ и чтобы само отчаяніе присутствовало въ энтузіазмѣ. Это напоминаетъ мнѣ Яффу, при входѣ въ которую я одновременно обонялъ и запахъ лимонныхъ деревьевъ, и запахъ труповъ; на кладбищѣ можно было видѣть полусгнившіе скелеты, въ то время какъ зеленыя деревья колыхали надъ нашими головами свои золотые плоды. Развѣ ты не чувствуешь, что эта поэзія совершенна и что въ этомъ — великій синтезъ? Всѣ потребности воображенія и мысли сразу удовлетворены въ ней; она не оставляетъ внѣ себя мѣста ни для чего иного. Но люди вкуса, люди прикрасъ, очищеній, иллюзій, — тѣ, кто пишутъ учебники анатоміи для дамъ, сочиняютъ науку для общаго употребленія, кокетливое чувство и пріятное искусство, — измѣняютъ, скоблятъ, убавляютъ, — и они претендуютъ быть классиками, несчастные! Ахъ, какъ я хотѣлъ бы быть ученымъ! Какую прекрасную книгу я написалъ бы подъ заглавіемъ: «Объ истолкованіи античности»! Ибо я увѣренъ, что пребываю въ самомъ прошломъ; я прибавляю къ нему только чувство современнаго человѣка.
Но еще разъ — древніе не знали этого такъ называемаго благороднаго стиля, для нихъ не было ничего на свѣтѣ, чего нельзя было бы сказать. У Аристофана на сценѣ отправляютъ естественныя потребности. Въ Аяксѣ Софокла кровь зарѣзанныхъ животныхъ течетъ около плачущаго Аякса, и подумать только, что Расина считали смѣлымъ за то, что онъ вывелъ собакъ! При этомъ онъ еще возвысилъ ихъ, назвавъ ихъ лютыми!… Итакъ, нужно стараться видѣть вещи, каковы онѣ суть, и не нужно хотѣть имѣть больше ума, чѣмъ у Бога. Нѣкогда думали, что только сахарный тростникъ даетъ сахаръ; теперь его извлекаютъ почти изъ всего; такъ же обстоитъ дѣло съ поэзіей, будемъ извлекать ее изъ чего угодно, ибо она таится вездѣ и всюду. Нѣтъ ни единаго атома матеріи, который не содержалъ бы поэзіи; привыкнемъ разсматривать міръ, какъ произведеніе искусства и будемъ воспроизводить его пріемы въ нашихъ твореніяхъ.
Я возвращаюсь къ Рушукъ. Только мы думаемъ о ней, но она нимало не думаетъ о насъ. Мы строимъ эстетическія теоріи на ея счетъ, тогда какъ изъ ея воспоминанія совершенно исчезъ тотъ славный и интересный путешественникъ, который имѣлъ честь раздѣлять ея ложе, какъ исчезли и многіе другіе. Ахъ, путешествіе дѣлаетъ скромнымъ, и видишь, сколь мало мѣста занимаешь въ мірѣ. Еще одно легкое размышленіе о женщинахъ (по поводу восточныхъ женщинъ). Женщина есть продуктъ мужчины. Богъ создалъ самку, а мужчина создалъ женщину; она есть продуктъ цивилизаціи, искусственное созданіе. Въ странахъ, гдѣ отсутствуетъ всякая интеллектуальная культура, женщины не существуетъ, ибо она есть произведеніе искусства въ человѣческомъ смыслѣ; не потому ли всѣ великія общія идеи символизуются въ женскомъ родѣ? Какой женщиной была греческая куртизанка! Но зато — какимъ искусствомъ было греческое искусство! Это было созданіе, которое было воспитано, чтобы доставлять полныя наслажденія какому-нибудь Платону или Фидію…
…Я люблю людей рѣзкихъ и неистовыхъ; нельзя сдѣлать ничего великаго безъ фанатизма. Фанатизмъ есть религія, и философы XVIII вѣка, крича противъ перваго, разрушали послѣднюю. Фанатизмъ есть вѣра, сама вѣра, горячая вѣра, та вѣра, которая создаетъ творенія и дѣйствуетъ. Религія есть измѣнчивая концепція, дѣло человѣческаго изобрѣтенія, словомъ — идея; иное дѣло — чувство. На свѣтѣ измѣнились только догматы, исторіи о Вишну, Ормуздѣ, Юпитерѣ. Но что никогда не измѣнялось, это — амулеты, священные источники, приношенія и пр., браманы, отшельники, наконецъ — вѣра во что-то высшее, чѣмъ жизнь, и потребность отдаться покровительству этой силы. Въ искусствѣ также фанатизмъ въ отношеніи искусства есть само художественное чувство. Поэзія есть только извѣстный способъ воспринимать внѣшніе предметы, особый органъ, который просѣваетъ матерію и, не измѣняя, преобразуетъ ее. И вотъ если вы видите міръ исключительно черезъ эти очки, то міръ будетъ окрашенъ въ ихъ цвѣтъ, и слова, выражающія ваше чувство, найдутся сами собой, черезъ роковую связь свою съ фактами, которые ихъ вызовутъ. Для того чтобы хорошо сдѣлать что-нибудь, надо, чтобы эта вещь вошла въ самое вашу душевную организацію; ботаникъ не долженъ имѣть ни рукъ, ни глазъ, ни головы такихъ, какіе долженъ имѣть астрономъ, онъ долженъ видѣть звѣзды только косвенно, черезъ ихъ отношеніе къ травамъ. Результатомъ этой комбинаціи инерціи и воспитанія является тактъ, манера, вкусъ, направленіе, наконецъ — вдохновеніе. Сколько разъ я слышалъ, какъ моему отцу говорили, что онъ угадываетъ болѣзни, самъ не зная почему и на какихъ основаніяхъ. Такимъ образомъ, то самое чувство, которое заставляло его инстинктивно умозаключать о необходимомъ лѣкарствѣ, должно приводить намъ на умъ необходимое слово. Для того, чтобы дойти до этой ступени, нужно, во-первыхъ, родиться для соотвѣтствующаго ремесла, и во-вторыхъ, въ теченіе долгаго времени съ ожесточеніемъ упражняться въ немъ…
…Мнѣ приходятъ на умъ вертящіеся столы. Согласись, что это ужъ слишкомъ — вертящіеся столы! О просвѣщеніе! О прогрессъ! О человѣчество! И люди еще смѣются надъ средними вѣками, надъ древностью, надъ Маріей Алакокъ и ворожеями! Теченіе вѣковъ, какъ часы, вѣчно отбиваетъ счетъ человѣческимъ глупостямъ. Дикари, которые вѣрятъ, что прекращаютъ солнечное затменіе, ударяя по котламъ, вполнѣ достойны парижанъ, которые думаютъ, что приводятъ столы въ движеніе, прикасаясь своимъ мизинцемъ къ мизинцу сосѣда. Любопытная вещь — какъ человѣчество глупѣетъ, по мѣрѣ того какъ оно начинаетъ обоготворять само себя. Нелѣпости, которыя въ настоящее время возбуждаютъ восторгъ, своимъ количествомъ вполнѣ возмѣщаютъ то меньшее число болѣе серьезныхъ нелѣпостей, передъ которыми оно преклонялось прежде. О соціалисты, вотъ ваша язва, вашъ идеалъ не существуетъ, и дѣло, къ которому вы стремитесь, ускользаетъ изъ вашихъ рукъ, какъ волна; обожаніе человѣчества ради него самого и имъ самимъ (что приводитъ къ доктринѣ полезнаго въ искусствѣ, къ теоріямъ общественнаго блага и государственной пользы, ко всѣмъ несправедливостямъ и стѣсненіямъ, къ разрушенію права и приниженію красоты), этотъ культъ чрева, говорю я, чреватъ только вѣтромъ (извиняюсь за каламбуръ), и нѣтъ такой глупости, которая не овладѣла бы этой столь благоразумной эпохой и не очаровала бы ея; «ахъ, я не вдаюсь въ пустыя мечтанія — говоритъ эта эпоха — бѣдные люди, вѣрившіе въ преображеніе или въ рай, мы теперь стали болѣе положительными, мы и пр…», а какія невѣроятныя штуки способенъ проглатывать этотъ милый буржуа сего вѣка! Какой онъ фофанъ! Какой простофиля! — ибо канальство нисколько не мѣшаетъ идіотству! Я уже былъ свидѣтелемъ холеры, пожиравшей баранину, которую ей посылали въ облака на бумажныхъ змѣяхъ, морской змѣи, Каспара Гаузера, грандіозной капусты — гордости Китая, симпатическихъ улитокъ, возвышеннаго девиза «свобода, равенство, братство», написаннаго на фронтонахъ госпиталей, темницъ и мэрій, страха передъ красными, великой партіи порядка. Въ настоящее время мы имѣемъ «принципъ авторитета, который долженъ быть возстановленъ»; я забылъ упомянуть о «работникахъ», о мылѣ Понса, о бритвахъ Фубера и пр. и пр. Отнесемъ къ той же области всѣхъ литераторовъ, ничего не писавшихъ (и пользующихся солидной, серьезной репутаціей) и которыми публика тѣмъ болѣе восхищается, т.-е. по крайней мѣрѣ половину школы доктринеровъ — людей, которые фактически управляли Франціей въ продолженіе двадцати лѣтъ. Чтобы измѣрить цѣнность общественнаго почета и понять, какъ прекрасно, когда и на тебя показываютъ пальцемъ, какъ говоритъ латинскій поэтъ, достаточно выйти въ Парижѣ на улицы въ Mardi-Gras. Никогда Шекспиръ, Гете, Микель-Анджело не имѣли сразу четырехсотъ тысячъ зрителей, какъ этотъ быкъ, котораго ведутъ по улицамъ; его сближаетъ съ геніемъ, впрочемъ, и то, что его потомъ разрѣзаютъ на куски. Да, я становлюсь аристократомъ, яростнымъ аристократомъ! При этомъ я самъ, слава Богу, никогда не страдалъ отъ людей, и въ жизни у меня всегда была подушка, на которую я могъ прилечь въ уголкѣ, забывая о другихъ; я сильно презираю моихъ ближнихъ и не чувствую себя ихъ ближнимъ; это, можетъ быть, есть чудовищная гордость, но пусть чортъ меня поберетъ, если я не чувствую столько же симпатіи къ вшамъ, которыя пожираютъ какого-нибудь прохвоста, какъ къ самому этому прохвосту; я, впрочемъ, увѣренъ, что люди лишь настолько братья, насколько листья деревьевъ похожи другъ на друга; они только мучатся вмѣстѣ, вотъ и все; развѣ мы не созданы изъ эманацій Вселенной? Свѣтъ, который блеститъ въ моемъ взорѣ, быть можетъ, взятъ изъ очага какой-либо невѣдомой планеты, отстоящей на милліарды верстъ отъ чрева, въ которомъ развился зародышъ моего отца; и если атомы безконечны и принимаютъ разныя формы, какъ рѣка, безпрерывно текущая между берегами, то кто можетъ удержать мысли, кто можетъ ихъ связать? Когда я всматриваюсь въ камень, въ животное, въ картину, мнѣ кажется, какъ будто я вхожу въ нихъ. Общенія между людьми не болѣе интенсивны, откуда проистекаетъ историческая меланхолія, симпатіи къ людямъ давно прошедшихъ вѣковъ и пр. Сцѣпленіе вращающихся молекулъ — сказали бы эпикурейцы; да, но молекулы моего живого тѣла совсѣмъ не вращаются; и въ концѣ-концовъ то обстоятельство, что какой-нибудь болванъ имѣетъ двѣ ноги, какъ и я, а не четыре ноги, какъ оселъ, еще не есть достаточная причина для того, чтобы я считалъ себя обязаннымъ любить его или по крайней мѣрѣ говорить, что люблю его и что онъ меня интересуетъ…
Было время, когда патріотизмъ распространялся на городскую общину, потомъ это чувство понемногу расширилось вмѣстѣ съ территоріей, теперь, слава Богу, идея отечества почти умерла и мы пришли къ соціализму, къ гуманитаризму (если можно такъ выразиться), позднѣе, я вѣрю, люди признаютъ, что любовь къ человѣчеству есть нѣчто столь же скудное, какъ любовь къ Богу, и будутъ любить самое справедливость ради нея самой, прекрасное ради самого прекраснаго; вершиной цивилизаціи будетъ отсутствіе потребности во всякомъ такъ называемомъ хорошемъ чувствѣ. Жертвы будутъ безполезны, но все же всегда нужно будетъ немного жандармовъ! Я говорю большія глупости, но все же единственное поученіе, которое можно извлечь изъ современнаго строя (основаннаго на милыхъ словахъ «гласъ народа — гласъ Божій»), заключается въ томъ, что идея народа столь же изношена, какъ идея королевской власти…
…Буйлэ прочиталъ мнѣ все, что ты ему пишешь о твоемъ другѣ, и это меня огорчило; оставляя въ сторонѣ разставаніе на желѣзной дорогѣ, которое я чувствую и понимаю, я не пріемлю ни всей остальной исторіи, ни самого ея героя. Эти два года, проведенные въ полной поглощенности счастливой любовью, кажутся мнѣ вещью посредственной. Желудки, которые способны насытиться человѣческимъ рагу, не особенно обширны; и хорошо еще, если бы это была печаль. Но радость? нѣтъ, нѣтъ! это значитъ два года, проведенные безъ желанія выйти изъ этого состоянія, безъ созданія единой фразы, безъ обращенія къ Музѣ. На что же онъ употреблялъ свое время, когда губы оставались въ покоѣ? На любовь? Эти упоенія превосходятъ мое пониманіе, въ этомъ есть способность къ счастію и лѣности, что-то удовлетворенное, что возбуждаетъ во мнѣ отвращеніе. Ахъ, поэтъ, ты утѣшаешься литературой, твои чистыя дѣвы приходятъ послѣ твоей супруги, и твой лиризмъ есть только горячка любви, направленной не по назначенію. Но онъ наказанъ за это, этотъ добрый малый, жизни недостаетъ въ его стихахъ, его сердце не выходитъ за предѣлы его фланелевой фуфайки и, оставаясь цѣликомъ въ его груди, не согрѣваетъ его стиля. И потомъ еще жаловаться! кричать объ измѣнѣ, не понимать (будучи поэтомъ) высшей поэзіи небытія въ жизни, поэзіи изношеннаго платья, исчезающаго чувства, — все это ужъ слишкомъ простовато. Я не декламирую противъ этого добраго малаго, я говорю только, что онъ мнѣ кажется нѣсколько ординарнымъ въ своихъ страстяхъ. Для меня истинный поэтъ есть священникъ. Съ того мгновенія, какъ онъ надѣлъ свою рясу, онъ долженъ покинуть свою семью.
Чтобы мужественно держать въ рукѣ перо, надо уподобиться амазонкамъ: надо сжечь часть своего сердца…
…Мнѣ кажется, что страданія современнаго художника относятся къ страданіямъ художника прежнихъ временъ такъ, какъ современная промышленность — къ ручному производству. Онѣ усложнены теперь, полны сгущеннаго пара, желѣза, зубчатыхъ колесъ. Терпѣніе! Когда будетъ установленъ соціализмъ, мы дойдемъ въ этомъ направленіи до вершины. Въ царствѣ равенства — а оно приближается — будутъ заживо сдирать кожу со всѣхъ, у кого не будетъ мозолей. Какое дѣло толпѣ до искусства, поэзіи, стиля? Она не нуждается во всемъ этомъ; создавайте для нея водевили, разсужденія о трудѣ каторжниковъ, о рабочихъ поселеніяхъ и о матеріальныхъ интересахъ даннаго момента. Существуетъ вѣчный заговоръ противъ всего оригинальнаго — эту мысль нужно крѣпко вбить себѣ въ голову. Чѣмъ больше у тебя будетъ колорита и рельефности, тѣмъ больше ты будешь шокировать. Откуда проистекаетъ чудовищный успѣхъ романовъ Дюма? Оттого, что для ихъ чтенія не требуется никакого посвященія въ таинства, и ихъ дѣйствіе занятно. Поэтому люди развлекаются въ то время, какъ ихъ читаютъ, а потомъ, когда книга закрыта, такъ какъ отъ нея не остается никакого впечатлѣнія и все проходитъ, какъ чистая вода, можно легко вернуться къ своимъ дѣламъ. Чудесно! Та же критика примѣнима къ комической оперѣ (во французскомъ родѣ), къ жанровой живописи, какъ ее понимаетъ Бріаръ, и къ еженедѣльнымъ обзорамъ Эженя Гино. Вотъ малый, который получаетъ шесть тысячъ франковъ жалованія въ годъ для того, чтобы въ концѣ недѣли говорить обо всемъ, что читалось въ продолженіе недѣли. Отъ времени до времени я подправляю имъ свое воображеніе; сегодня утромъ, читая его разсужденія о Швейцаріи, я нашелъ у него фразы, почти буквально повторяющія фразы моего господина и моей дамы, говорящихъ о Швейцаріи (въ Бовари). О, человѣческая глупость, ужели я позналъ тебя? Поистинѣ, я уже давно тебя созерцаю!…
…У меня нѣтъ демократической зависти: я люблю все недюжинное, даже гнусное, если оно искренно. Но то, что лжетъ, что позируетъ, что есть одновременно и осужденіе страсти, и гримаса добродѣтели, возмущаетъ все мое существо. Я чувствую въ настоящее время къ моимъ ближнимъ тихую ненависть или жалость столь бездѣйственную, что это почти одно и то же. Я за послѣдніе два года сдѣлалъ большой прогрессъ, политическое положеніе вещей подтвердило мои старыя апріорныя теоріи о двуногомъ безъ перьевъ, которое, на мой взглядъ, есть одновременно индюшка и коршунъ.
…Мнѣ досадно, что Сальпетріеръ не имѣетъ болѣе стараго колорита. Канальи-филантропы все сглаживаютъ — остроги, тюрьмы и госпитали. Впервые я видѣлъ сумасшедшихъ здѣсь, въ главной больницѣ, вмѣстѣ съ бѣднымъ Парэномъ.[5] Въ одиночныхъ камерахъ около дюжины женщинъ, въ сидячемъ положеніи и привязанныя за середину тѣла, голыя по поясъ и совершенно растрепанныя, ревѣли и раздирали себѣ лицо ногтями. Мнѣ было въ то время около шести или семи лѣтъ. Хорошо имѣть такія впечатлѣнія въ дѣтствѣ, они старѣютъ; какія странныя воспоминанія я имѣю въ этомъ родѣ! Анатомическій театръ больницы выходилъ въ нашъ садъ; сколько разъ мы съ сестрой, вскарабкавшись на рѣшетку и вися между кустами виноградника, съ любопытствомъ глядѣли на распростертые трупы; солнце освѣщало ихъ; тѣ же самыя мухи, которыя летали около насъ и вокругъ цвѣтовъ, садились на трупы, возвращались къ намъ и жужжали…
Я не одобряю, что де-Лиль не хотѣлъ войти въ больницу, и не удивляюсь этому: человѣкъ, который никогда не бывалъ въ публичномъ домѣ, долженъ бояться и больницы; это — поэзіи одного и того же порядка. Этому доброму де-Лилю недостаетъ романтическаго элемента, онъ, вѣроятно, имѣетъ мало вкуса къ Шекспиру! Онъ не видитъ нравственной сгущенности, которая имѣется въ нѣкоторыхъ безобразіяхъ; поэтому жизнь скудѣетъ въ немъ, и, хотя онъ и не лишенъ колорита, ему недостаетъ рельефности; рельефность проистекаетъ изъ глубокой жизни, изъ проникновенія въ объектъ; для того, чтобы хорошо воспроизвести внѣшнюю реальность, она должна такъ войти въ насъ, чтобы мы почти кричали отъ нея. Когда имѣешь передъ глазами отчетливо свою модель, пишешь всегда хорошо, а гдѣ же истина видна яснѣе, чѣмъ въ этихъ прекрасныхъ воплощеніяхъ человѣческихъ бѣдствій? Въ нихъ есть что-то столь непосредственное, что это возбуждаетъ въ душѣ аппетиты каннибала. Духъ бросается на нихъ, чтобы пожрать ихъ и впитать въ себя.
Какія дикія драмы я сочинялъ въ Моргѣ, куда я нѣкогда ходилъ съ неистовствомъ, и пр. Я думаю, впрочемъ, что въ этомъ отношеніи у меня исключительная способность воспріятія; въ отношеніи всего нездороваго я — большой знатокъ. Ты знаешь, какое вліяніе я имѣю на сумасшедшихъ и какія рѣдкія приключенія со мной бывали въ этомъ отношеніи. Мнѣ было бы любопытно знать, сохранилъ ли я эту силу.
…Безуміе и сладострастіе — это двѣ вещи, которыя я такъ глубоко прощупалъ, которыя я такъ обстоятельно изучилъ по доброй волѣ, что я никогда, надѣюсь, не буду ни сумасшедшимъ, ни де-Садомъ. Но мнѣ приходилось раскаиваться въ этомъ. Моя нервная болѣзнь есть осадокъ этихъ маленькихъ интеллектуальныхъ шалостей. Каждый приступъ былъ чѣмъ-то вродѣ кровотеченія иннерваціи, это были потери силы мозга, завѣдующей образами, тысячи образовъ выскакивали изъ меня сразу, фейерверкомъ. Тогда душа съ болью отрывалась отъ тѣла (у меня есть убѣжденіе, что я уже много разъ умиралъ), но то, что образуетъ личность, бытіе-разумъ, оставалось до конца, иначе не было бы и страданія, ибо я былъ бы совершенно пассивнымъ; въ дѣйствительности я сохранялъ сознаніе даже, когда не могъ уже говорить: тогда душа вся цѣликомъ обращалась на самое себя, какъ если бы ежъ сталъ колоть самого себя своими собственными иглами.
Никто не изучалъ всего этого, и лучшіе умы — дураки одного порядка, какъ философы — дураки другого порядка. Матеріалисты и спиритуалисты одинаково препятствуютъ познанію матеріи и духа, потому что они отсѣкаютъ одно отъ другого. Одни дѣлаютъ изъ человѣка ангела, а другіе — свинью. Но прежде чѣмъ хорошо изучить человѣка, не слѣдуетъ ли изучить его созданія? Не слѣдуетъ ли познать дѣйствія, чтобы возвыситься отъ нихъ до причинъ? Кто когда-либо доселѣ написалъ исторію съ точки зрѣнія натурализма? Классифицировалъ ли кто-либо инстинкты человѣчества, узналъ ли кто-либо, какъ подъ такой-то широтой они развивались и должны развиваться? Кто установилъ научно, какъ ради данной потребности души должна возникнуть данная форма? Кто прослѣдилъ эту форму повсюду, въ различныхъ человѣческихъ общежитіяхъ? Кто вывелъ обобщенія изъ религіи? Жоффруа Сентъ-Илеръ сказалъ: черепъ есть расширившійся позвонокъ. Кто показалъ, напримѣръ, что религія есть философія, ставшая искусствомъ, и что мозгъ, который дѣйствуетъ внутри ея, т.-е. сама вѣра, само религіозное чувство, имѣетъ всюду одинъ и тотъ же составъ, несмотря на всѣ внѣшнія различія, отвѣчаетъ однимъ и тѣмъ же потребностямъ, соотвѣтствуетъ однимъ и тѣмъ же фибрамъ, умираетъ при одинаковыхъ условіяхъ, и пр.? Такъ что какому-нибудь Кювье мысли достаточно было бы позднѣе найти одинъ только стихъ или пару башмаковъ, чтобы возстановить цѣлое общество; и разъ законы общества даны, можно было бы предсказать для опредѣленнаго дня, для опредѣленнаго часа, какъ это дѣлаютъ въ отношеніи планетъ, возвращеніе опредѣленныхъ событій, — и стали бы говорить: черезъ сто лѣтъ у насъ будетъ Шекспиръ, черезъ двадцать пять лѣтъ у насъ будетъ такая-то архитектура. Отчего у народовъ, лишенныхъ солнца, такая плохая литература? Отчего на Востокѣ всегда были и есть гаремы, и т. д.
Обо всемъ этомъ много мололось вздору, высказывались болѣе или менѣе хорошія догадки, но всегда недоставало фундамента. Нужно заложить еще первый камень; критика произведеній мысли всегда осуществлялась съ точки зрѣнія узкой, реторической, а критика исторіи выполнялась съ точки зрѣнія политической, моральной, религіозной; тогда какъ нужно было бы съ перваго шага возвыситься надъ всѣмъ этимъ. Но всегда бывали симпатіи, ненависти, потомъ вмѣшивалось воображеніе, фраза, любовь къ описаніямъ и, наконецъ, страсть все доказывать, гордое желаніе измѣрить безконечное и дать рѣшеніе вопроса. Если бы нравственныя науки имѣли въ своемъ распоряженіи два или три первичныхъ закона, подобно математическимъ наукамъ, онѣ могли бы двигаться впередъ, но онѣ бредутъ наощупь въ потемкахъ, наталкиваются на случайности и хотятъ изъ нихъ сооружать принципы. По поводу этого слова: «душа», кажется, было сказано столько же глупостей, сколько существуетъ душъ! Какимъ открытіемъ была бы, напримѣръ, аксіома вродѣ слѣдующей: у такого-то даннаго народа добродѣтель относится къ силѣ, какъ три къ четыремъ, — такъ что, разъ это будетъ установлено, вы не отправитесь къ нему; другой математическій законъ, который слѣдовало бы открыть: сколько дураковъ на свѣтѣ надо узнать, чтобы почувствовать потребность разбить себѣ голову?…
Какими художниками были бы мы, если бы мы всегда читали, видѣли, любили только одно прекрасное! Если бы какой-нибудь ангелъ хранитель чистоты нашего пера удалялъ бы отъ насъ прежде всего всѣ плохія знакомства, чтобы мы никогда не встрѣчались съ дураками и не читали газетъ! Грекамъ это было дано, они были какъ бы вылѣплены въ условіяхъ, которыхъ никто уже не вернетъ, но желать уподобиться имъ есть безуміе. Сѣверу нужны не хламиды, а мѣховыя шубы. Античная форма не удовлетворяетъ нашихъ потребностей, и наша жизнь не создана, чтобы пѣть эти простыя пѣсни. Будемъ также художниками, какъ они, если можемъ, но на иной ладъ, чѣмъ они. Сознаніе человѣчества измѣнилось со временъ Гомера. На животѣ Санхо-Панса лопнулъ поясъ Венеры. Вмѣсто того чтобы предаваться воспроизведенію древнихъ прелестей, нужно постараться изобрѣсти новыя. Мнѣ кажется, что де-Лилю недостаетъ этихъ идей, у него нѣтъ инстинкта современной жизни, ему нехватаетъ сердца, я имѣю при этомъ въ виду не личную и даже не общечеловѣческую чувствительность, нѣтъ, но сердце въ почти медицинскомъ смыслѣ слова. Его чернила блѣдны, его муза мало была на воздухѣ. Породистыя лошади и стили имѣютъ вены, налитыя кровью, видишь, какъ онѣ бьются подъ кожей, какъ онѣ бѣгутъ отъ ушей до копытъ. Жизнь, жизнь! Именно изъ-за нея я такъ люблю лиризмъ. Онъ кажется мнѣ наиболѣе естественной формой поэзіи, она въ немъ вся обнажена и свободна; вся сила произведенія скрыта въ этой тайнѣ, и именно это исконное качество, этотъ motus animi continuus (вибрація, непрерывное движеніе духа, — опредѣленіе краснорѣчія у Цицерона) придаетъ точность, рельефность, манеры, подъемъ, ритмъ, многообразіе. Нѣтъ нужды въ большихъ хитростяхъ для того, чтобы писать критику! О достоинствѣ книги можно судить по силѣ, съ какой она васъ била кулакомъ по лицу, и по длительности времени, въ продолженіе котораго возвращаешься къ ней. Поэтому-то такъ чрезмѣрны великіе мастера, они идутъ до крайнихъ предѣловъ идеи. У людей Микель-Анджело канаты, а не мускулы, въ вакханаліяхъ Рубенса… на землю, смотри всего Шекспира, и т. д., и т, д.; и послѣдній изъ этой семьи — старикъ Гюго — какая прекрасная вещь его «Notre Dame»!… вотъ что сильно! Я думаю, что самый главный характеръ генія есть прежде всего сила, и потому, что я больше всего презираю въ искусствахъ, отъ чего я корчусъ, это — изобрѣтательность, умъ. Совсѣмъ не то — дурной вкусъ, который есть только ложно направленное хорошее качество, ибо для такъ называемаго дурного вкуса нужно имѣть поэзію въ головѣ. Умъ, напротивъ, несовмѣстимъ съ истинной поэзіей; кто имѣлъ болѣе ума, чѣмъ Вольтеръ, и кто былъ менѣе поэтъ, чѣмъ онъ? Но въ нашей прекрасной Франціи публика допускаетъ поэзію только въ замаскированномъ видѣ; если ей подаютъ ее неприправленной, она выплевываетъ ее…
…Я провелъ вчера цѣлый часъ, глядя на купающихся дамъ. Какая картина! Какая безобразная картина! Нѣкогда здѣсь купались безъ различія пола, но теперь есть раздѣленіе: столбы, канаты, преграждающіе доступъ, инспекторъ въ ливреѣ (какъ жестоко-плачевно — смѣшное!) Итакъ, вчера, съ того мѣста, гдѣ я находился, я, стоя и съ очками на носу, при яркомъ солнцѣ долго разсматривалъ купальщицъ. Человѣческій родъ долженъ былъ совершенно поглупѣть, чтобы до такой степени потерять всякое представленіе объ элегантности. Нѣтъ ничего болѣе жалкаго, чѣмъ эти мѣшки, въ которые женщины всовываютъ свое тѣло, чѣмъ эти чепчики изъ навощеннаго полотна! Какія лица! какія походки! А ноги! красныя, худыя, съ мозолями, затвердѣніями, обезображенныя ботинками, длинныя, какъ рѣпы, или широкія, какъ вальки, а посреди всего этого дѣтвора, флегматичная, плачущая и кричащая; далѣе бабушки, вяжущія чулокъ, и «господа» въ золотыхъ очкахъ, читающіе газету и отъ времени до времени, между двумя строками, пожирающіе безконечность съ одобрительнымъ видомъ. Это внушаетъ мнѣ каждый вечеръ желаніе убѣжать изъ Европы и поселиться гдѣ-нибудь на Сандвичевыхъ островахъ или въ бразильскихъ лѣсахъ; тамъ, по крайней мѣрѣ, морской берегъ не изгаженъ такими уродливыми ногами и такими смрадными личностями.
Третьяго дня, въ лѣсу, въ прелестномъ мѣстѣ около фонтана, я нашелъ разбросанными окурки сигаръ и остатки паштетовъ; тамъ былъ пикникъ! Я описалъ это въ моемъ Ноябрѣ одиннадцать лѣтъ тому назадъ! Тогда это мнѣ представилось просто въ воображеніи, а теперь это подтвердилось. Будь увѣрена: все, что изобрѣтаешь, истинно, поэзія есть вещь столь же точная, какъ геометрія; индукція стоитъ дедукціи, и потомъ, дойдя до извѣстной ступени, никогда уже не ошибаешься въ отношеніи всего, касающагося души; моя бѣдная Бовари навѣрно въ это самое мгновеніе страдаетъ и плачетъ въ двадцати деревняхъ Франціи сразу…
…Человѣчество насъ ненавидитъ, мы не служимъ ему и ненавидимъ его, потому что оно насъ оскорбляетъ. Будемъ же любить другъ друга въ искусствѣ, какъ мистики любятъ въ Богѣ, и пусть все блѣднѣетъ передъ этой любовью. Пусть всѣ другія свѣчи жизни (которыя смердятъ всѣ безъ исключенія) исчезнутъ передъ этимъ великимъ солнцемъ. Въ эпоху, когда всѣ общія связи разорваны, когда общество есть только болѣе или менѣе организованная обширная шайка разбойниковъ (правительственный терминъ), когда интересы плоти и духа, какъ волки, расходятся въ стороны и поочередно воютъ, нужно уподобиться всѣмъ, нужно стать эгоистомъ (только болѣе красивымъ) и жить въ своей берлогѣ. Что касается меня, то я чувствую, какъ со дня на день въ моемъ сердцѣ растетъ отрѣшенность отъ моихъ ближнихъ, какъ она все расширяется, и я доволенъ этимъ, ибо одновременно растетъ моя способность понимать все родственное мнѣ и именно въ силу этой отрѣшенности. Я съ жадностью накинулся на этого добраго Леконта; едва я услышалъ отъ него три слова, какъ я любилъ его чисто-братской любовью. Всѣ мы, любители красоты, — изгнанники, и какая радость встрѣтить соотечественника въ этой странѣ изгнанія! Вотъ фраза, которая немножко пахнетъ Ламартиномъ, но вы знаете, сударыня, что то, что я лучше всего чувствую, есть то, что я хуже всего выражаю (сколько «что»!).
…Да, я утверждаю (и это, по моему мнѣнію, должно быть догматомъ въ жизни художника), что въ своемъ существованіи надо различать двѣ части: надо жить, какъ обыватель, и мыслить, какъ полубогъ. Удовлетворенія тѣла и ума не имѣютъ ничего общаго между собой; если они всегда встрѣчаются смѣшанными, то бери и храни ихъ, но не ищи ихъ соединенными, ибо это было бы искусственнымъ, и, кромѣ того, эта идея счастія есть почти исключительная причина всѣхъ человѣческихъ бѣдствій; сохранимъ ядро нашего сердца, чтобы отдѣлять его по ломтикамъ, закупоримъ въ бутылки глубочайшій сокъ нашихъ страстей, сдѣлаемъ изъ всего нашего существа утонченную настойку, чтобы питать ею потомство. Знаетъ ли кто-нибудь, сколько мы ежедневно теряемъ благодаря постоянному истеченію чувствъ?
Удивляются мистикамъ, но весь секретъ ихъ именно въ этомъ: ихъ любовь, подобно бурному потоку, имѣла одно только русло, узкое, глубокое и покатое, и благодаря этому все увлекало за собой.
Кто хочетъ сразу искать счастія и красоты, тотъ не достигнетъ ни того, ни другого, ибо красота недостижима безъ жертвы; искусство, подобно іудейскому Богу, питается всесожженіями. Нѣтъ! Терзай себя, истязуй себя, пади во прахъ, унижай плоть, плюй на свое тѣло, вырви свое сердце, ты будешь одинъ, твои ноги будутъ окровавлены, адское отвращеніе будетъ сопровождать тебя на твоемъ пути, ничто, радующее другихъ, не дастъ радости тебѣ, а то, что есть уколъ для другихъ, будетъ разрывать тебѣ тѣло на части; потеряннымъ ты будешь бродить въ толпѣ съ этимъ маленькимъ просвѣтомъ на горизонтѣ. Но этотъ просвѣтъ будетъ расти, расти, какъ солнце, его золотые лучи озарятъ твое лицо, они войдутъ въ тебя, они будутъ изнутри освѣщать тебя, ты почувствуешь себя легкимъ, чистымъ духомъ, и послѣ каждой потери крови тѣло твое все меньше будетъ отягощать тебя. Итакъ, будемъ искать только спокойствія, будемъ требовать отъ жизни только кресла, а не троновъ, только удовлетворенности, а не упоенія. Страсть плохо согласуется съ тѣмъ долгимъ терпѣніемъ, котораго требуетъ ремесло. Искусство достаточно обширно чтобы захватить цѣлаго человѣка; отнимать отъ него что-нибудь есть почти преступленіе, это есть воровство въ отношеніи идеи, невыполненіе своего долга. Но люди слабы, тѣло наше податливо, а сердце, какъ вѣтвь, напоенная дождемъ, дрожитъ при малѣйшемъ сотрясеніи почвы; какъ плѣнникъ, чувствуешь потребность въ свѣжемъ воздухѣ, овладѣваетъ безконечная слабость, кажется, что сейчасъ умрешь. Мудрость состоитъ въ томъ, чтобы въ этихъ случаяхъ выбросить за бортъ возможно меньшую часть груза, чтобы корабль могъ спокойно плыть дальше…
Морально-эстетическія наблюденія. Одинъ дѣльный человѣкъ, здѣшній обыватель, который былъ мэромъ въ продолженіе сорока лѣтъ, говорилъ мнѣ, что за это время онъ помнитъ только два случая осужденія за кражу — среди населенія болѣе чѣмъ въ три тысячи жителей. Это кажется мнѣ очень яркимъ явленіемъ; въ чемъ причина этого? созданы ли матросы изъ другого тѣста, чѣмъ остальные рабочіе? Я думаю, что это надо приписать соприкосновенію съ великимъ; человѣкъ, имѣющій всегда передъ глазами поверхность, которой не можетъ охватить человѣческій взоръ, долженъ извлечь изъ этого общенія нѣкотораго рода презрительную ясность духа (сравни разбои моряковъ всякаго рода, ихъ пренебреженіе къ жизни и къ деньгамъ); и я думаю, что именно въ этомъ смыслѣ надо искать моральность въ искусствѣ. Искусство, подобно природѣ, будетъ дѣйствовать морализующе подъемомъ, которое оно даетъ, и будетъ полезно, какъ возвышенное. Видъ хлѣбнаго поля есть нѣчто, болѣе радующее взоръ филантропа, чѣмъ видъ океана; ибо признано, что земледѣліе содѣйствуетъ добрымъ нравамъ. по какъ ничтоженъ пахарь по сравненію съ матросомъ! Идеалъ дѣйствуетъ, какъ солнце онъ высасываетъ всю земную грязь.
Человѣкъ становится кѣмъ-либо лишь черезъ стихію, которую онъ въ себя вдыхаетъ… Мнѣ кажется, что если бы мы всегда смотрѣли на небо, мы подъ конецъ пріобрѣли бы крылья…
- ↑ Слуга, сопровождавшій Флобера въ путешествіи. Прим. пер.
- ↑ Начало стиха Лукреція: «tanta religio potuit suadero malorum» («столько золъ могла внушить религія людямъ»). Прим. пер.
- ↑ Романомъ «Мадамъ Бовари». Прим. пер.
- ↑ Альфредъ Ленуатевенъ — рано умершій другъ юности Флобера. Прим. пер.
- ↑ Мужъ тетки Флобера, въ концѣ жизни впавшій въ слабоуміе. Прим. пер.