Идиллия (Станюкович)/ДО

Идиллия
авторъ Константин Михайлович Станюкович

Опубл.: 1876. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА. Томъ X. Картинки общественной жизни. Письма знатнаго иностранца. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. № 17, Савостьяновой.

1888.

Идиллія.

I.

Благодаря пониженнымъ тарифамъ и свойственному русскимъ людямъ легкомыслію, я возымѣлъ довольно смѣлую мысль — насладиться лѣтомъ провинціальною идилліей.

Въ самомъ дѣлѣ, казалось весьма соблазнительнымъ, вмѣсто того, чтобы совершить обычное переселеніе въ петербургскія окрестности съ ихъ коварно прикрытыми зеленью болотами, холодомъ и сыростью и видѣть на вокзалѣ, на музыкѣ, въ паркѣ, — словомъ, на каждомъ шагу, — все ту же петербургскую публику — чинно-скучающихъ дачницъ и ошалѣлыхъ дачныхъ мужей — махнуть куда-нибудь подальше отъ Петербурга, въ тепло, на благодатный югъ.

Но, разумѣется, не въ излюбленныя и достаточно уже загаженныя соотечественниками мѣста, не въ Крымъ и не на Кавказъ, эти Мекку и Медину богатыхъ дебелыхъ купчихъ, зрѣлыхъ генеральшъ съ пошаливающими нервами и туго набитымъ кошелькомъ, и всевозможныхъ «Мимочекъ».

Какая тамъ можетъ быть идиллія?

Во-первыхъ, тамъ васъ оберутъ, какъ липку, аборигены-разбойники уже за то, что вы пріѣхали и не нашли даже примитивныхъ удобствъ, какія найдете въ любой швейцарской деревнѣ, если вы не въ состояніи платить баснословныхъ цѣнъ.

А во-вторыхъ, уже одно непрерывное созерцаніе и этихъ кутящихъ представителей и представительницъ нашей чумазой, мало воспитанной буржуазіи, бросающихъ на показъ бѣшеныя деньги («мы-де при своемъ капиталѣ!») и потому нагло-самодовольныхъ и торжествующихъ, и этихъ «друзей человѣчества», курортныхъ юркихъ докторовъ, «обхаживающихъ» богатыхъ паціентовъ съ уловками татей, и этихъ молодцоватыхъ, рослыхъ, здоровенныхъ татаръ-проводниковъ въ расшитыхъ золотомъ курткахъ, съ мясистыми, красивыми и тупыми лицами и нагло-вызывающими взглядами на улыбающихся дамъ, — одно ужь это способно отравить всякія прелести Крыма и Кавказа и возмутить невозмутимѣйшаго человѣка.

Разсчитывая на идиллію, я имѣлъ въ виду глухія мѣста, какую-нибудь захолустную, патріархальную «дыру», вродѣ, той, гдѣ жили Аѳанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна, — «дыру», еще не тронутую своеобразною отечественною цивилизаціей, — гдѣ благораствореніе воздуховъ, обиліе плодовъ земныхъ, тишина и дешевизна, гдѣ не знаютъ ни «брянскихъ», ни «Нобеля», ни абиссинскаго ордена «Печати Соломона» и гдѣ, если только вѣрить публицистамъ Гражданина и Московскихъ Вѣдомостей, бьется истинный пульсъ русской жизни и водится не совсѣмъ еще испорченный земствомъ и судами обыватель — трезвенный, трудолюбивый, скромный и не вороватый, не зараженный ядомъ суемудрія, незнающій ни мыла, ни книгъ, ни газетъ и денно и нощно благословляющій свое мирное и благоденственное житіе и своихъ попечительныхъ начальниковъ, хотя бы они время отъ времени и прописывали, въ видѣ предупредительныхъ мѣръ, отеческое наказаніе.

Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что названные публицисты тенденціозно преувеличиваютъ добродѣтели обитателей глухихъ мѣстъ и ихъ благоденствіе и, по всей вѣроятности, приписываютъ начальникамъ собственныя свои вожделѣнія къ отеческимъ наказаніямъ, но, во всякомъ случаѣ, любопытно было заглянуть въ одинъ изъ такихъ аркадскихъ уголковъ.

Но, главное, вонъ изъ Петербурга, и чѣмъ дальше, тѣмъ лучше.

Не подумайте, что я заклятый врагъ Петербурга въ родѣ москвичей. Напротивъ, я очень люблю Петербургъ. Что тамъ ни говори, а онъ, все-таки, самый культурный городъ въ Россіи.

Не желая обременять читателя перечисленіемъ культурныхъ преимуществъ Петербурга, замѣчу только, что въ немъ и квартиры со всѣми удобствами, и чистыя улицы аккуратно поливаются, и дворники сообразительные, и мостовыя хоть и оставляютъ желать многаго, но, все-таки, не грозятъ поврежденію вашихъ внутренностей, и въ думѣ можно говорить противъ городского головы, не рискуя навлечь на себя подозрѣніе въ антиправительственномъ образѣ мыслей даже со стороны князя Мещерскаго, и въ нѣсколькихъ десяткахъ журналовъ и газетъ можно, безъ всякой опаски, раскатывать на всѣ корки иностранныхъ министровъ и воздавать должное почтеннымъ отечественнымъ дѣятелямъ и даже печатать ихъ портреты, и городовые не только образцово-вѣжливые, но и настолько проницательные, что зря за шиворотъ не хватаютъ и въ участки не ввергаютъ, а если бы, паче чаянія, и случилась такая прискорбная ошибка (въ семьѣ не безъ урода), то можете быть увѣрены, что никакого недоразумѣнія не произойдетъ, ибо тамъ знаютъ законы, объясняющіе, что не всѣ граждане пользуются правомъ быть высѣченными; въ различныхъ учрежденіяхъ, куда вы попадете по дѣлу или за справкой и гдѣ увидите нынче людей, изнемогающихъ въ усердіи и разрывающихся отъ обилія дѣлъ (прошли, какъ видно, старинные счастливые дни Аранніуеца!), васъ примутъ вѣжливо, выслушаютъ внимательно, пообѣщаютъ сдѣлать все возможное по закону и, при случаѣ, предложатъ даже папироску, чтобы вы не подумали, что теперь человѣкъ 20 числа въ Петербургѣ недоступенъ, какъ въ былыя времена.

Все это такъ, и, тѣмъ не менѣе, несмотря на свою несомнѣнную культурность, Петербургъ дѣйствуетъ на нервы. Не самъ по себѣ, конечно, а, главнымъ образомъ, новѣйшимъ складомъ жизни, духомъ и нравами его обитателей, кичившихся — и давно ли? — что они единственные вѣрные стражи окна въ Европу, прорубленнаго Петромъ.

Другія времена, другіе люди, другія пѣсни!

Теперь общественно-бытовая жизнь Петербурга отличается отъ другихъ городовъ развѣ тѣмъ, что рѣшительнѣе бьетъ въ глаза низменностью и даже отсутствіемъ какихъ бы то ни было интересовъ, кромѣ личныхъ, самодовольною пошлостью и своихъ вкусовъ, и своихъ развлеченій, и тою безпринципностью на почвѣ безшабашнаго дешеваго скептицизма, которая въ послѣднее время съ наглымъ апломбомъ не стѣсняется заявлять о себѣ, какъ объ единственномъ здравомъ руководящемъ принципѣ для всякаго мало-мальски смѣтливаго человѣка при всякихъ обстоятельствахъ. При этомъ она еще обосновывается якобы научными данными, доказывающими, что человѣкъ, прежде всего, животное, и примѣрами изъ древней, средней и новой исторіи. Изъ этихъ примѣровъ вамъ объяснятъ не безъ игривой развязности, что, собственно говоря, понятія о долгѣ, объ альтруизмѣ, о стыдѣ и совѣсти являются болѣе или менѣе нелѣпыми «фикціями», отжившими свой вѣкъ и выдуманными разными моралистами для устрашенія фефелъ и ротозѣевъ, какъ чортъ выдуманъ для острастки пошаливающихъ купчихъ проблематическихъ лѣтъ. Гдѣ она, эта хваленая на всѣ лады совѣсть и почему она до сихъ поръ не только не торжествуетъ, а ходитъ отрепанная, оплеванная, побираючись, и отъ которой всѣ сторонятся, точно отъ прокаженной? Вѣдь значительная, если не большая, часть біографій разныхъ знаменитыхъ историческихъ героевъ, лучшимъ обращикомъ которыхъ является «геніальный» Наполеонъ, тѣмъ и отличается, что въ этихъ біографіяхъ нѣтъ и помина о стыдѣ и совѣсти, а, напротивъ, изобиліе данныхъ безстыдства, эгоизма, наглости и жестокостей, и, тѣмъ не менѣе, такимъ смѣльчакамъ и ставятся памятники благодарнымъ потомствомъ тѣхъ самыхъ людей, которыхъ «герой» приносилъ въ жертву своего честолюбія, расходуя человѣческими жизнями съ небрежною расточительностью, съ легкимъ сердцемъ какого-нибудь дикаго короля ашантіевъ. А стыдливые — и много ли ихъ бываетъ? — въ то время охали, да ахали и гнили въ тюрьмахъ… благодарю покорно!

Приведутъ вамъ не менѣе вразумительные примѣры и изъ современной жизни и укажутъ на нѣкоторыя біографіи современниковъ, на нашихъ глазахъ достигшихъ богатства, значенія и извѣстности, — не на тѣ, разумѣется, біографіи, которыя печатаются иногда въ иллюстраціяхъ при портретахъ, а на подлинныя и всѣмъ хорошо извѣстныя, и не безъ торжества замѣтятъ, что и эти біографіи далеко не блещутъ добродѣтелями, перечисленіемъ которыхъ, по старой привычкѣ, еще уснащены прописи, а напоминаютъ скорѣе похожденія Рокамболя, Ваньки-Канна и, въ лучшемъ случаѣ, героя мопасановскаго романа Bel ami.

И, однако, всѣ считаютъ за честь пожать руку — красную, ожирѣвшую, волосатую руку — этого самаго «нашего извѣстнаго, уважаемаго и просвѣщеннаго общественнаго дѣятеля, предсѣдателя разныхъ акціонерныхъ обществъ, щедраго благотворителя и мецената», который только благодаря смѣлой воровской ловкости и нѣкоторой спутанности въ юридическихъ понятіяхъ о грабежѣ законномъ, т.-е. не предусмотрѣнномъ уложеніемъ о наказаніяхъ, и грабежѣ беззаконномъ, — занимаетъ видное и почетное положеніе въ обществѣ, имѣетъ бухарскую звѣзду и только что получилъ «Печать Соломона», интервьируется репортерами и задаетъ лукулловскіе обѣды и фестивали, собирающіе избранное общество, вмѣсто того, чтобы, по принципамъ стыда и совѣсти, быть въ отдаленнѣйшихъ мѣстахъ Сибири съ бубновымъ тузомъ на спинѣ.

Кто откажется прогуляться подъ ручку съ Ноздревымъ-внукомъ, этимъ великолѣпнымъ молодымъ человѣкомъ, подающимъ надежды сцапать милліонъ отъ своей «старушки» и затѣмъ жениться на какой-нибудь изъ обнищалыхъ дѣвицъ, происходящей отъ Рюриковичей? Напротивъ, вездѣ его принимаютъ; онъ блестящій женихъ и, разумѣется, не виноватъ, что, не имѣя большого наслѣдства, — дѣдушка, вѣдь, былъ порядочный кутила, — пристроился къ старушкѣ. И эта профессія, если откинуть предразсудки, не хуже другихъ.

А этотъ, тотъ, другой, третій, четвертый, пятый, десятый… развѣ перечислишь всѣхъ, біографіи которыхъ такъ же темпы, какъ осенняя ночь, и которые, однако, преподаютъ всѣмъ правила житейской мудрости и считаютъ себя въ нѣкоторомъ родѣ столпами отечества?

Чѣмъ же я-то хуже другихъ? На какомъ основаніи я, кончившій съ золотою медалью курсъ наукъ и жившій впроголодь все время ученія, обязанъ прозябать въ качествѣ какого-нибудь мелкаго чиновника или учителя, имѣя въ боковомъ карманѣ стыдъ и совѣсть, когда другіе, именно потому, что въ карманѣ ничего не имѣютъ, кромѣ бумажника, или имѣютъ этой совѣсти и стыда въ микроскопическомъ количествѣ, достигаютъ всѣхъ благъ земныхъ, не особенно думая ни о благахъ небесныхъ, ни о мнѣніи потомства, еслибъ на таковое даже и разсчитывали.

Пусть себѣ отдаленное потомство читаетъ въ Русской Старинѣ всякія поношенія — наплевать! А некрологъ, все-таки, будетъ болѣе или менѣе восторженный. Не станетъ же наша пресса къ тому времени похожей на американскую. Это дудки! И, слѣдовательно, супруга и дѣти, читая мои некрологи въ газетахъ, будутъ только умиляться, что я съумѣлъ быть «честнѣйшимъ дѣятелемъ» и, въ то же время, не имѣя за душой ни алтына, наградилъ ихъ милліоннымъ наслѣдствомъ.

Въ такомъ родѣ, съ болѣе или менѣе откровеннымъ цинизмомъ, теперь высказывается, нисколько не стѣсняясь, болѣе смѣлый и безстыжій человѣкъ самаго послѣдняго фасона. Менѣе смѣлый не кидаетъ вамъ въ глаза своей откровенной этики, но лишь дѣйствуетъ по ней. А тотъ, нерѣшительный, слабый и безхарактерный россіянинъ, который составляетъ большинство, тотъ, лицемѣрно вздыхая и указывая меланхолическимъ взглядомъ на нѣсколькихъ прелестныхъ малютокъ, — именемъ которыхъ, кстати замѣтить, какихъ только пакостей ни дѣлаютъ! — покорно идетъ за господствующимъ въ данную минуту настроеніемъ и съ тою же легкостью слагаетъ сегодня то, чему съ такою же легкостью вчера поклонялся.

II.

И некуда дѣваться отъ этой безшабашной легкости и безпринципности жизни. Такъ-таки некуда, хотя бы вы и не принимали въ ней непосредственнаго участія и хоронились въ своей мурьѣ.

Она, все-таки, преслѣдуетъ васъ и нагло лѣзетъ въ глаза, издѣваясь надъ тѣми, кто еще въ это безстыжее время не потерялъ стыдливости и имѣетъ кое-какіе предразсудки. Она играетъ доминирующую роль и торжествуетъ. Она на улицѣ въ этой нервной, суетливой сутолокѣ, на гуляньяхъ, на всѣхъ публичныхъ сборищахъ, въ современныхъ пьесахъ, въ массѣ пошлой беллетристики, въ декадентскихъ стихахъ, въ адвокатскихъ рѣчахъ, въ газетахъ, порой даже на каѳедрѣ. Вы ее видите въ этихъ, словно бы выкроенныхъ по одному шаблону, самодовольно-внушительныхъ, серьезно-почтительныхъ или уныло-меланхолическихъ (глядя по положенію и окладу), блѣдно-желтыхъ лицахъ людей двадцатаго числа, слышите въ разговорахъ старцевъ, пожилыхъ и молодыхъ людей и даже юношей и дѣвъ, въ этихъ, ежедневно, мѣняющихся, болѣе или менѣе невѣрныхъ слухахъ и сплетняхъ о «новыхъ вѣяніяхъ», о назначеніяхъ, о томъ, кто кому «подложилъ или подложитъ свинью». Она въ искательныхъ подлыхъ улыбкахъ мужчинъ и въ кокетливо-вызывающихъ взглядахъ женъ, радѣющихъ за мужей, въ этомъ повальномъ, характерномъ, какъ знаменіе времени, стремленіи интеллигентныхъ барышень въ пѣвицы или въ актрисы, такомъ же интензивномъ, какимъ было въ шестидесятыхъ годахъ стремленіе къ высшему образованію, къ идейному дѣлу.

Посмотрите, сколько развелось за послѣднее время музыкальныхъ школъ, драматическихъ курсовъ и профессоровъ пѣнія, ставящихъ, поправляющихъ голоса и даже выучивающихъ пѣть безголосыхъ. И всѣ эти школы переполнены, всѣ эти профессора заняты съ утра до вечера такъ, что можно думать, будто Россія, главнымъ образомъ, нуждается въ пѣвицахъ и актрисахъ. Нѣтъ ни одной квартиры въ Петербургѣ, гдѣ не обрѣталась бы будущая Патти или Лукка, Дузе или Сарра Бернаръ, поощряемая маменьками, папеньками и разными профессорами пѣнія и драматическаго искусства, которымъ, конечно, на руку эта эпидемическая зараза, приносящая имъ обильную жатву. И всѣ эти будущія Патти и Сарры Бернаръ, болѣзненно-самолюбивыя, тщеславныя и воображающія себя талантами, благодаря тому, что на журъ-фиксахъ, когда они терзаютъ уши подневольныхъ слушателей, имъ аплодируютъ, говорятъ комплименты и предрекаютъ великіе успѣхи, — всѣ онѣ, окончивъ ученье, горько разочаровываются и обвиняютъ театральное начальство въ интригахъ за то, что всей этой несмѣтной толпѣ безголосыхъ пѣвицъ и бездарныхъ актрисъ рѣшительно нѣтъ мѣста на сценахъ, и безъ того переполненныхъ далеко не выдающимися артистками, какъ ни многочисленны въ наши дни разсадники будущихъ Патти.

Рядомъ съ проявленіемъ этой безпринципности васъ положительно угнетаетъ и та наглая увѣренность, съ какою говорятъ о томъ, что Россія первая страна въ мірѣ, и нѣтъ ей другой подобной страны; и это мѣднолобое пренебреженіе къ иностраннымъ державамъ, съ подмигиваньемъ на тамошнія злоупотребленія, которыя, благодаря шуму, поднятому и въ палатахъ, и въ газетахъ, становятся извѣстными и возбуждаютъ взрывъ народнаго негодованія. «Вотъ хваленые порядки! Вотъ вамъ Европа!» — торжествующе заявляетъ вамъ ликующій россіянинъ, забывая, что всѣ эти европейскія «Панамы», по крайней мѣрѣ, раскрыты, преданы полной и широкой гласности и суду, тогда какъ такія же «Панамы» могутъ водиться и у насъ, хотя и не всегда попадаютъ на судъ и дѣлаются извѣстными большой публикѣ. А что «Панамы» водились, то довольно лишь вспомнить знаменитое, оффиціально подтвержденное, расхищеніе башкирскихъ земель, бывшее лѣтъ двадцать тому назадъ, или хотя бы безчисленные, такъ называемые, интендантскіе процессы послѣ послѣдней турецкой войны, обнаружившіе на судѣ такое повальное и грандіозное хищеніе, которое, пожалуй, заткнетъ за поясъ и «Панаму». Въ «Панамѣ» грабили публику, а у насъ — солдатъ во время войны.

Но ликующій россіянинъ какъ будто забылъ все это. Онъ продолжаетъ костить Европу и приходитъ въ восторженное настроеніе и по случаю пріѣзда и отъѣзда абиссинцевъ, и по случаю дипломатическаго пораженія японцевъ, и по поводу газетныхъ проектовъ о скорѣйшемъ изгнаніи «жида» и усмиреніи «чухны», и по поводу появленія новой опереточной пѣвицы. Эти ликованія рѣшительно дѣлаются нестерпимыми, какъ нестерпимы разговоры послѣднихъ дней насчетъ акцій «брянскихъ», «рыбинско-бологовскихъ», «нефтяныхъ», — разговоры, которые вы слышите теперь на улицѣ, въ театрѣ, въ ресторанахъ, въ гостиныхъ и которые свидѣтельствуютъ о биржевой заразѣ, нашедшей, благодаря жизни, лишенной всякаго общественнаго смысла, благодарную почву и охватившей рѣшительно всѣ классы петербургскаго общества.

Играютъ на биржѣ всѣ, у кого есть какія-нибудь деньги: и представители знати, и свѣтскія дамы, и крупные чиновники или, для предусмотрительности, ихъ жены, и мелкая чиновничья сошка, и адвокаты, и актеры, и журналисты, и студенты, и веселыя дѣвицы, и проблематическія вдовы. Всѣмъ хочется поскорѣе нажить, благо это кажется такимъ легкимъ дѣломъ — купилъ бумагу и жди ея повышенія. Всѣ точно обезумѣли въ этой погонѣ за быстрымъ обогащеніемъ, неизвѣстно на чей счетъ и не видя, конечно, ничего безнравственнаго въ этомъ… Стоитъ теперь зайти въ какой-нибудь банкъ, чтобъ увидѣть уголокъ Бедлама въ этой толпѣ играющей публики, пришедшей посовѣтоваться, какія бумаги покупать, какія продавать, — однимъ словомъ, какъ безъ всякаго труда и въ самое кратчайшее время обогатиться. И публика, жадная и глупая, думающая, что играть на биржѣ такъ же просто, какъ играть въ дурачки, и что это какая-то безпроигрышная лотерея, въ которой всѣ выигрываютъ, — съ благоговѣйнымъ вниманіемъ выслушиваетъ и хозяевъ, и конторщиковъ банкирскихъ конторъ, которые съ дѣловитымъ видомъ знатоковъ дѣла даютъ совѣты своимъ кліентамъ.

Вы только посмотрите на выраженіе лицъ этихъ игроковъ изъ публики. Сколько въ нихъ алчности, едва скрываемой подъ личиной улыбки, сколько льстивости, заискиванія къ этимъ совѣтчикамъ. Биржевики, «зайцы», дѣльцы теперь рѣшительно въ модѣ въ качествѣ экспертовъ, юрисконсультовъ, свѣдущихъ людей. Съ ними ищутъ знакомства, дамы съ ними кокетничаютъ, надѣясь получить цѣнное указаніе на то, что купить. Но еще пріятнѣе знакомство съ людьми, близко стоящими къ финансамъ и находящимися въ курсѣ дѣла всей этой биржевой махинаціи. Тамъ знаютъ, гдѣ раки зимуютъ. Какой-нибудь чиновникъ, сообщившій во-время, что такое-то предпріятіе разрѣшено, можетъ, по настоящимъ временамъ, быть вѣстникомъ цѣлаго состоянія.

И кого только ни увидите вы въ банкирскихъ конторахъ! Онѣ теперь модныя мѣста, «rendez-vous» знакомыхъ игроковъ, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, которые не рѣшаются сами безъ совѣта другихъ писать или телефонировать: «купите такія-то или такія-то бумаги». Тутъ и старички генералы, военные и статскіе, тутъ и старушки, и молодыя дамы, и офицеры, и ученые…

— И вы, ваше превосходительство, поигрываете? — спрашивалъ я одного знакомаго, почтеннаго генерала, встрѣтивъ его въ конторѣ Юнкера, куда я зашелъ за полученіемъ перевода — гонорара изъ Москвы.

— Какъ же, какъ же!… Играю помаленьку. Нельзя же, всѣ играютъ. А семья у меня большая, а жалованье не Богъ знаетъ какое… Ну, и надо поправлять дѣлишки.

— И поправляете?

— Пока не смѣю жаловаться, тысченку нажилъ! — весело говоритъ старикъ.

У всѣхъ радостныя лица; всѣ какъ будто нажили или предвкушаютъ удовольствіе нажить. У всѣхъ разгораются страсти и текутъ слюнки, по мѣрѣ того, какъ становится извѣстнымъ, что такой-то въ недѣлю нажилъ 20.000, такой-то 50.000.

Тутъ же въ конторѣ называютъ имя одного господина; прежняго профессіональнаго юриста, а нынче директора одного частнаго банка, который въ послѣднее время выигралъ биржевою игрой двѣсти тысячъ, и, замѣтьте, почти не имѣя денегъ, а пользуясь кредитомъ и разными свѣдѣніями того же банка.

Всѣ завидуютъ этому счастливцу и никто, разумѣется, не находитъ ничего предосудительнаго въ томъ, что человѣкъ, близко стоящій къ банку и имѣющій точныя свѣдѣнія о паденіи или подъемѣ бумагъ, играетъ, собственно говоря, въ безпроигрышную игру.

Вынь изъ бумажника у соннаго человѣка — воръ и скамья подсудимыхъ, а въ данномъ, едва ли не аналогичномъ, случаѣ — умница, заслуживающій зависти и восхищенія.

Быть такимъ умницей, найти, благодаря связямъ и знакомствамъ, средство играть навѣрняка, то-есть попросту вытаскивать деньги изъ чужихъ кармановъ, составляетъ желаніе каждаго. Что же тутъ дурного?

Въ этой бѣшеной погонѣ за наживой безъ всякаго труда, охватившей не одно только, такъ сказать, охвостье интеллигенціи, но и самую интеллигенцію, рѣшительно потеряно всякое чувство примитивной этики и стыда; общество точно одичало и, охваченное нравственною гангреной, указывающею на разложеніе, словно бы не сознаетъ этого.

Съ этой точки зрѣнія эта биржевая горячка крайне характерна, какъ знаменіе времени… Думала ли играть на биржѣ интеллигенція шестидесятыхъ годовъ?

Можно себѣ только представить, какой вопль и скрежетъ зубовный поднимутъ всѣ эти многочисленныя, якобы невинныя жертвы, которыя, не имѣя возможности играть навѣрняка, играли на авось, руководствуясь лишь алчностью и невѣжествомъ, когда они въ одно прекрасное утро узнаютъ, что, вмѣсто удвоеннаго и утроеннаго капитала, они лишены всѣхъ своихъ капиталовъ и сбереженій, которые, само собою разумѣется, очутятся въ карманахъ профессіональныхъ биржевиковъ, какъ только имъ будетъ угодно разыграть послѣдній актъ этой биржевой траги-комедіи.

Это будетъ достойнымъ наказаніемъ современной безпринципности. И чѣмъ сильнѣе она будетъ наказана, тѣмъ лучше.

Нѣтъ сомнѣнія, что, въ случаѣ краха, раздадутся жалобы и сожалѣнія на то, что городовые не защитили безпомощную публику. Если бы своевременно у банкирскихъ конторъ стояли городовые съ инструкціями не допускать публику до биржевой игры и, въ случаѣ сопротивленія, тащить въ участокъ, ничего бы этого не случилось. Денежки были бы цѣлы, и благополучный россіянинъ, удержанный отъ увлеченія способомъ исключительно естественнымъ и во вкусѣ истинно-русскихъ людей, наслаждался бы, попрежнему, ликующій и торжествующій, своею безшабашною, безпринципною жизнью, вмѣсто того, чтобы впасть въ уныніе и благимъ матомъ закричать «караулъ!»

Но пока еще разыгрывается второй актъ. Пока еще лукавые режиссеры биржевой фееріи находятъ удобнымъ гнать въ гору не только цѣнныя и малоцѣнныя бумаги, но даже и макулатуру, отпечатанную заново и обозначающую разныя разоренныя и даже никому невѣдомыя, едва ли существующія предпріятія.

И зараза распространяется все сильнѣе и сильнѣе, захватывая все большее и большее число охотниковъ на рубль нажить тысячу. Примѣръ интеллигенціи заразилъ и низшіе классы населенія, и не далѣе какъ весной швейцаръ нашего дома, Викентій, отставной унтеръ-офицеръ изъ литвиновъ, человѣкъ весьма прижимистый и, какъ онъ самъ выражается, «аккуратный вокругъ себя», однажды пришелъ ко мнѣ нѣсколько взволнованный и напряженный и говоритъ:

— Я къ вамъ посовѣтоваться.

— Въ чемъ дѣло, Викентій?

Викентій, какъ «аккуратный вокругъ себя» человѣкъ, оглянулся и, понижая свой голосъ до конфиденціальнаго шепота, объяснилъ, что за пять лѣтъ, что живетъ въ швейцарахъ, онъ скопилъ пятьсотъ рублей, и лежатъ эти пятьсотъ рублей въ сберегательной кассѣ и приносятъ очень мало процента.

— А люди говорятъ, что теперь довольно даже глупо деньгамъ такъ зря лежать! — заключилъ Викентій.

— Что жъ, вы хотите кому-нибудь дать деньги на проценты? — спросилъ я, не догадываясь, къ чему онъ клонитъ рѣчь.

Но швейцаръ энергично протестовалъ. Онъ, слава Богу, не дуракъ, чтобы польститься на проценты и потерять капиталъ. Онъ никому денегъ не дастъ. Слыхалъ онъ, какъ пропадаютъ деньги.

— А я вотъ пришелъ спросить насчетъ акціевъ. Какія, значитъ, лучше купить, чтобъ потомъ продать и нажить деньги.

Оказывалось, Викентій собирался тоже играть на биржѣ.

— Но откуда вамъ это пришло въ голову?

— Слава Богу, я тоже газету читаю, — обидчиво замѣтилъ Викентій. — Да и люди говорили. Вотъ у насъ въ домѣ живетъ генералъ Ерихонскій, такъ онъ на этомъ самомъ двадцать тысячъ въ одну недѣлю нажилъ. И камердинеръ его тоже тысячу рублей… и всего только, говоритъ, сто рублей истратилъ… На биржѣ, значитъ, игралъ вмѣстѣ съ бариномъ.

— А если проиграете и потеряете всѣ свои деньги?

Викентій, очевидно, неимѣвшій никакого понятія ни о биржѣ, ни о биржевой игрѣ, выразилъ на своемъ лицѣ недовѣріе.

— Зачѣмъ потерять? Это дѣло вѣрное, только знать, что купить. Вотъ и околоточный нашъ тоже нажилъ… Всѣ вокругъ наживаютъ. Зачѣмъ же я одинъ буду дуракомъ? Ужъ вы, сдѣлайте одолженіе, посовѣтуйте насчетъ акціевъ.

Напрасно я совѣтовалъ ему оставаться въ дуракахъ и держать деньги въ сберегательной кассѣ. Онъ не внялъ моимъ совѣтамъ и черезъ недѣлю радостно сообщилъ, что, по совѣту камердинера генерала, купилъ на пятьсотъ рублей «брянскихъ», и торжествующе прибавилъ, что онѣ подымаются.

Съ тѣхъ поръ я часто заставалъ Викентія въ швейцарской, жадно читавшаго биржевую хронику, и каждый разъ онъ съ радостью говорилъ:

— Поднимаются. А вьт вотъ не совѣтовали. Теперь, если продать бумаги, двѣсти рублей лишковъ будетъ.

— Такъ что жъ вы не продаете?

— Еще поднимутся… И въ газетахъ пишутъ, и люди говорятъ… Такъ зачѣмъ же я буду такой дуракъ, что продамъ? — отвѣчалъ Викентій, и прежнее добродушное лицо приняло алчное выраженіе, и въ глазахъ блестѣлъ огонекъ.

Нѣтъ, положительно надо было бѣжать изъ Петербурга и отдохнуть отъ зрѣлища этого Бедлама въ какой-нибудь далекой глуши!

III.

Оставалось выбрать глухое мѣсто, такое, однако же, чтобъ оно было не очень далеко отъ желѣзной дороги, чтобы письма доходили до него не слишкомъ медленно и чтобъ былъ врачъ на случай болѣзни кого-либо изъ семьи.

Развернули карту Россійской имперіи. Глухихъ мѣстъ оказалось видимо невидимо въ разныхъ южныхъ губерніяхъ, но какое выбрать — вотъ вопросъ, осложненный еще другимъ: какъ бы не попасть въ дифтеритную полосу, а такихъ полосъ много на благодатномъ югѣ.

По счастью, явился одинъ пріятель и разрѣшилъ недоумѣніе. Оказалось, что въ одной «настоящей дырѣ» живутъ его знакомые. Немедленно же были посланы письма за справками. Справки оказались самыя благопріятныя, — увы, — я не сообразилъ тогда, что онѣ давались двумя милѣйшими и добрѣйшими въ подлунной барынями, умѣвшими находить въ каждомъ человѣкѣ симпатичныя черты, — дыра весьма недурная, сады, двѣ рѣки. Сообщеніе удобное: до Кіева по желѣзной дорогѣ, а отъ Кіева на пароходѣ. Домъ въ 6 комнатъ съ мебелью и посудой — 25 руб. въ мѣсяцъ. При домѣ садъ. Жизнь тихая, мирная. Хозяйка дома — единственная генеральша въ маленькомъ городкѣ — ангелъ. Дешевизна поразительная: цыпленокъ 8 коп., утка 15, зелень почти даромъ и все въ такомъ родѣ.

Думать было нечего. Предвкушая идиллію, настоящую идиллію глухихъ мѣстъ, я телеграфировалъ, что беру домикъ ангела-генеральши, и черезъ недѣлю отправилъ семью.

Первыя письма оттуда хотя и были восторженны отъ тепла, отъ чудныхъ южныхъ ночей, акацій и соловьевъ, но объ ангельскомъ чинѣ хозяйки умалчивали и какъ будто бы не давали представленія о полной идилліи. Вдобавокъ, оказалось, что доѣхать до дыры было можно въ двое съ половиною сутокъ, а письма и газеты путешествовали по четыре. Денежныя же письма и по десяти сутокъ.

Наконецъ, я и самъ поѣхалъ вкусить идилліи.

IV.

Когда пробилъ третій звонокъ и послѣдняго пассажира затиснули въ переполненный вагонъ прямого сообщенія и сказали ему: «Сиди здѣсь и терзайся безъ пересадки двое съ половиною сутокъ!», господа путешественники начали обнаруживать совсѣмъ несвойственный русскому обывателю мятежный духъ, увеличивающійся по мѣрѣ того, какъ затекали ноги, становилось душнѣе и нельзя было принять удобнаго положенія для того, чтобы вздремнуть.

Въ маленькомъ отдѣленіи насъ полный комплектъ — шесть человѣкъ и, къ общему неудовольствію, все болѣе или менѣе плотныхъ. Только одинъ строгаго вида старикъ былъ худъ, какъ спичка, и прямъ, какъ сосна.

Уже послѣ третьяго звонка и на ходу поѣзда кондукторъ вводитъ къ намъ седьмого пассажира, сверхкомплектнаго, и, проговоривъ въ видѣ утѣшенія: «они только до Пскова», — благоразумно исчезаетъ.

Сверхкомплектный, чувствуя на себѣ недоброжелательные взгляды всѣхъ шести человѣкъ, садится съ края и занимаетъ самое крошечное мѣстечко, только бы на него не сердились. «Онъ, ей-Богу, не виноватъ!» — говоритъ его нѣсколько сконфуженное лицо.

И, обращаясь къ сосѣду, глаза котораго кажутся злыми менѣе другихъ, онъ говоритъ:

— Я только до Пскова.

— Но, вѣдь, это, кажется, вагонъ прямого сообщенія? — не безъ внушительности замѣчаетъ сосѣдъ.

— Нѣтъ мѣстъ.

Сперва всѣ оглядываютъ другъ друга съ тѣмъ инстинктомъ недоброжелательства, съ какимъ встрѣчаются двѣ незнакомыя собаки.

Всѣ молчатъ и видимо сердятся, стараясь усѣсться поудобнѣе.

Мой vis-à-vis — плотный, солиднаго вида господинъ лѣтъ подъ сорокъ. Онъ въ новой темносѣрой парѣ и въ шелковой дорожной шапочкѣ. Судя по бритымъ губамъ, рыжеватымъ англійскимъ бачкамъ и устало-озабоченному, нелишенному нѣкоторой внушительности, выраженію помятаго, истомленнаго лица, это чиновникъ, въ родѣ начальника отдѣленія, служащій, вѣроятномъ одномъ изъ тѣхъ вѣдомствъ, гдѣ всѣ чиновники, если вѣрить газетамъ, работаютъ по восемнадцати часовъ въ сутки и переутомляются вмѣстѣ съ начальствомъ.

Изъ разговоровъ его на платформѣ съ провожавшею его женой, полною блондинкой, красной, какъ піонъ, отъ туго затянутаго корсета, я, между прочимъ, узнаю, что онъ ѣдетъ отдохнуть и полѣчиться на три мѣсяца: сперва заѣдетъ въ Кіевъ, оттуда въ Одессу и потомъ на Кавказъ попить эссентука.

Онъ первый поднимаетъ знамя мятежа и восклицаетъ:

— Ну, и порядки у насъ на желѣзныхъ дорогахъ, нечего сказать! Пор-ря-дки!

Охваченный мятежнымъ духомъ, онъ забываетъ, что еще часъ тому назадъ увѣрялъ жену, мечтавшую прокатиться въ Швейцарію, пока онъ будетъ на Кавказѣ, что за границей путешествовать и скверно, и дорого, а жить среди этихъ обиралъ и вовсе отвратительно, не то, что у насъ, дома, гдѣ, по крайней мѣрѣ, люди еще Бога не забыли!.. А тамъ, въ Европѣ…

— Да ты, Соня, развѣ не читала сегодня статьи собственнаго парижскаго корреспондента? Онъ, Соня, всегда основательно пишетъ. Не даромъ недавно Почетнаго Легіона получилъ!

И онъ посовѣтовалъ супругѣ прочесть эту статью, въ которой «собственный корреспондентъ» и, вмѣстѣ съ тѣмъ, одинъ изъ тѣхъ оплакивающихъ прошлыя заблужденія свои и откровенно называющихъ себя «мерзавцами своей жизни» литераторовъ, которые завелись въ послѣднее время въ журналистикѣ, съ пѣной у рта оповѣщалъ читателей о томъ, какъ его обсчитали въ Женевѣ, и, на этомъ основаніи, обозвалъ весь швейцарскій народъ поголовно ворами, грабителями и разбойниками, прибавляя ко всему этому, что у такихъ подлецовъ не было, да и не могло быть Вильгельма Теля, — они его выдумали, --а вотъ у французовъ была настоящая Орлеанская дѣва, какъ у насъ былъ настоящій Иванъ Сусанинъ, и потому французы великодушны и мы добродѣтельны.

Этотъ пассажиръ съ рыжими бачками забываетъ все, что говорилъ и онъ самъ и любимый имъ «собственный корреспондентъ».

Испытывая теперь своими боками неудобства путешествія, онъ начинаетъ на чемъ свѣтъ стоитъ бранить желѣзно-дорожные порядки въ отечествѣ, противупоставляя имъ европейскіе — о, дерзкій статскій совѣтникъ! — (онъ уже отрекомендовался намъ) осмѣливается даже желать предержащимъ желѣзно-дорожнымъ властямъ такихъ же египетскихъ казней, какія испытываетъ самъ, да еще за свои же кровныя денежки. Онъ даже не получилъ воспособленія по случаю болѣзни. О, у нихъ въ вѣдомствѣ на этотъ счетъ строго! Экономія и бережливость, бережливость и экономія! Вотъ если бы командировка…

И, возбуждая общее сочувствіе товарищей по несчастію, онъ горячится, волнуется и продолжаетъ развивать мятежныя мысли такого рода:

— Пусть бы главный желѣзно-дорожный инспекторъ г. Ивановъ-Мясоѣдовъ, или его помощники, что ли, провели трое сутокъ въ подобныхъ клѣткахъ, а? Пусть бы они, по примѣру добродѣтельнаго Гарунъ-аль-Рашида или умнаго губернатора въ Периколѣ, снявъ свои форменныя одежды и облачившись въ статскія, проѣхались инкогнито, чтобы посмотрѣть, каково порядочнымъ людямъ находиться въ положеніи астраханскихъ селедокъ. Виноватъ-съ. Я васъ толкнулъ! — обращается ораторъ ко мнѣ.

— Сдѣлайте одолженіе.

Всѣ мы, конечно, соглашаемся, что придуманная статскимъ совѣтникомъ мѣра не лишена остроумія. Кто-то вставляетъ замѣчаніе, что тогда высшее начальство знало бы, по крайней мѣрѣ, что творится.

— Но газеты переполнены воплями пассажировъ!.. Каждый день почти появляются письма въ редакцію! — замѣчаетъ осторожно сверхкомплектный пассажиръ безъ мѣста.

Хранившій доселѣ молчаніе длинный и худой, какъ спичка, старикъ въ очкахъ, сквозь которыя глядятъ небольшіе, острые и холодные глаза, вытягиваетъ губу, что придаетъ его блѣдножелтому, нѣсколько птичьему лицу, опушенному сѣдою подстриженною бородкой, выраженіе глубочайшаго презрѣнія, и выговариваетъ, цѣдя слова:

— Серьезный государственный человѣкъ не долженъ обращать вниманія на то, что пишутъ въ газетахъ. Мало ли что пишутъ и могутъ написать. Правда тамъ перепутывается съ неправдой… и вообще, что это за источникъ свѣдѣній эти газеты? Есть средство болѣе дѣйствительное: послать довѣреннаго чиновника. Онъ разслѣдуетъ, донесетъ и тогда только главное начальство приметъ мѣры.

И этотъ внушительный тонъ, и это презрѣніе къ газетамъ, и этотъ строгій видъ вселили во мнѣ мысль, что пассажиръ-старикъ, по крайней мѣрѣ, тайный совѣтникъ въ отставкѣ, когда-нибудь да управлявшій чѣмъ-нибудь и, вѣроятно, обиженный газетами еще въ тѣ далекія времена, когда онѣ могли обижать тайныхъ совѣтниковъ.

Ему, видимо, было непривычно и неудобно сидѣть не въ отдѣльномъ купэ, а въ общемъ, да еще полномъ, отдѣленіи, тѣмъ болѣе, что онъ помѣстился у дверей, и его длинныя ноги то и дѣло должны были поджиматься, когда пассажиры выходили на площадку покурить. Старикъ не выносилъ дыма и протестовалъ противъ куренія, — отдѣленіе было для некурящихъ.

Но старикъ переносилъ свой «жребій» съ молчаливымъ достоинствомъ человѣка, понимающаго превратность судебъ. Проговоривъ свою тираду, онъ развернулъ Московскія Вѣдомости и углубился въ газету.

Но ни главнаго инспектора, ни кого-либо изъ его помощниковъ, которымъ можно было бы предложить проектъ мятежнаго статскаго совѣтника, налицо не оказывалось. По всей вѣроятности, они, несмотря на поздній часъ, сидѣли въ своихъ канцеляріяхъ, занятые высшими соображеніями насчетъ тѣхъ же неблагодарныхъ пассажировъ, и вычисляли, какое потребно пространство на каждаго, чтобы доставлять его живымъ до мѣста назначенія, впредь до увеличенія подвижного состава. А можетъ быть, кто-нибудь изъ нихъ, инспектируя линію, спалъ себѣ въ этомъ же поѣздѣ въ отдѣльномъ купэ или въ директорскомъ вагонѣ, предпочитая наслаждаться, а не страдать, такъ какъ страданіе вовсе не входитъ въ его служебныя обязанности и исключительно предоставлено пассажиру.

Какъ бы то ни было, а возмутившемуся путешественнику остается только изливать свое негодованіе на кондукторахъ да на начальникахъ станцій или писать обличительныя замѣтки въ жалобныхъ книгахъ.

И онъ обрушивается на этихъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, считая и ихъ виновными и за тѣсноту, и за неудобство, и, главное, за то, что съ нимъ обращаются съ патріархальною безцеремонностью, которую, положимъ, онъ самъ очень цѣнитъ, какъ національную особенность, но только не на желѣзной дорогѣ, и не за свои деньги, и не на собственныхъ бокахъ.

Гдѣ ужь тутъ, въ раздраженіи, углубляться въ корень вещей? Гдѣ ужь тутъ соображать о томъ, что безцеремонность на желѣзныхъ дорогахъ съ публикой не есть что-либо исключительное? Напротивъ, управленія лселѣзныхъ дорогъ еще отвѣчаютъ на печатныя письма, разъясняютъ и успокоиваютъ публику хотя бы тѣмъ, что оповѣщаютъ ее о сдѣланныхъ младшимъ агентамъ выговорахъ. И само вѣдомство не усматриваетъ въ печатныхъ пассажирскихъ «вопляхъ» чего-нибудь злонамѣреннаго, подрывающаго престижъ власти, и «вопли» эти свободно доходятъ до публики, тогда какъ другіе несравненно болѣе отчаянные вопли прорываются только черезъ двери суда.

Если же, несмотря на все это, отношеніе къ пассажиру и особенно къ пассажиру третьяго класса оставляетъ желать весьма многаго, то и въ подобномъ отношеніи, опять-таки, сказывается одна изъ чертъ нашей самобытной этики, являющейся основой всего строя общественной жизни. И ни мелкая сошка, ни управляющіе и инспектора, ни высшее начальство не столь виноваты, сколько это кажется ошалѣлому пассажиру. По крайней мѣрѣ, нисколько не болѣе этой вдругъ обидѣвшейся на безцеремонность публики, которая на разные лады кричитъ о несомнѣнномъ превосходствѣ передъ всѣми другими современныхъ русскихъ идеаловъ, въ числѣ которыхъ безцеремонность къ ближнимъ несомнѣнно играетъ первенствующее значеніе.

Но пассажиру не до философскихъ обобщеній, къ тому же и не особенно любимыхъ въ наши времена, когда надо приспособляться къ господствующему общественному настроенію, а не философствовать, рискуя получить отъ перваго встрѣчнаго «дурака».,

И онъ, завидѣвъ оберъ-кондуктора, вопіетъ:

— Кондукторъ! Что это у васъ за безобразіе?

Такъ какъ мѣсто дѣйствія — отдѣленіе перваго класса и въ числѣ дѣйствующихъ лицъ — кто ихъ знаетъ? — могутъ быть и генералы, то оберъ-кондукторъ, галантно приложивъ руку къ шапкѣ, съ вѣжливымъ недоумѣніемъ спрашиваетъ:

— Какія безобразія?

— Какъ какія? Отчего не прицѣпили еще вагона?

— Полагается всего одинъ вагонъ прямого сообщенія.

— Но почему полагается? А если пассажировъ больше, чѣмъ мѣстъ въ вагонѣ?

— Это ужъ не наше дѣло, господинъ. Такое распоряженіе.

— Весьма глупое распоряженіе. Тутъ задохнешься отъ жары, а вы толкуете: «распоряженіе!»

— Въ отдѣленіи шесть мѣстъ и шесть пассажировъ.

— Зачѣмъ вы лжете? Тутъ насъ семь!

— Они только до Пскова. Но если они васъ стѣсняютъ…

Сверхкомплектный пассажиръ, предвидящій новыя скитанія по вагонамъ, все-таки рѣшительно заявляетъ намѣреніе не стѣснять и уйти. Никто не удерживаетъ его отъ такого намѣренія, хотя, должно быть, всѣ удивляются его самоотверженію быть бродягой за свои деньги. Но оберъ-кондукторъ проситъ повременить пятнадцать минутъ, до слѣдующей станціи.

— Тамъ я васъ пересажу, господинъ. Я найду вамъ мѣсто.

Съ этими словами оберъ-кондукторъ хочетъ улизнуть.

— Еще бы не хотѣть! Довольно онъ наслышался за одинъ-другой часъ ядовитыхъ замѣчаній и сердитыхъ окриковъ. Ахъ, эти курьерскіе поѣзда! Сколько хлопотъ теперь съ пассажирами перваго и второго классовъ, при удешевленномъ тарифѣ, когда всѣхъ точно прорвало и всѣ поѣхали! То ли дѣло пассажиры третьяго класса. Ихъ хоть подъ скамейки запихай, — ничего, довольны и не пикнутъ! Понимаютъ, что не я виноватъ, что мѣстъ нѣтъ.

Такъ потомъ жаловался мнѣ оберъ-кондукторъ, изливая свою душу.

— Постойте, кондукторъ! Куда вы?

— Что вамъ еще угодно? — нетерпѣливо спрашиваетъ оберъ-кондукторъ.

— Вѣдь, тутъ нестерпимо сидѣть, понимаете вы это? Дамское отдѣленіе свободно. Посадите двоихъ изъ насъ въ дамское купэ.

— Какъ же можно-съ? Оно для дамъ.

— Но, вѣдь, дамъ нѣтъ?

— Могутъ гдѣ-нибудь на станціи сѣсть.

— Тогда мы уйдемъ.

— Извините, господинъ, я не имѣю права. Вотъ пріѣдемъ въ Лугу, — не угодно ли будетъ обратиться къ начальнику станціи.

— Это чортъ знаетъ что такое! А другое купэ, рядомъ?

— Оно занято-съ.

— Кѣмъ занято?

— Тамъ генералъ Быстрый сидятъ! — значительно произноситъ оберъ-кондукторъ, понижая голосъ, вѣроятно, въ знакъ почтенія къ генералу Быстрому.

Эта фамилія производитъ чарующее впечатлѣніе на мятежнаго статскаго совѣтника, — настолько чарующее, что онъ на мгновеніе затихъ и замлѣлъ, не смѣя и мысленно даже протестовать противъ того, что генералъ Быстрый одинъ занимаетъ шесть мѣстъ. По выраженію лица статскаго совѣтника видно, что онъ вполнѣ убѣжденъ, что тайный совѣтникъ Быстрый могъ бы занимать цѣлый вагонъ, а не то, что шесть мѣстъ, — вѣдь онъ слишкомъ видное лицо, этотъ тайный совѣтникъ Быстрый. Еще недавно былъ помѣщенъ его портретъ и краткая біографія въ субботнемъ приложеніи къ одной газетѣ. Совсѣмъ еще молодой на видъ человѣкъ, а того и гляди, не сегодня-завтра, займетъ высокій постъ. Какъ же ему не занимать отдѣльнаго купэ?

При имени Быстраго, худощаваго старика передергиваетъ точно отъ электрическаго тока. Но онъ тотчасъ же овладѣваетъ собой и, подавляя завистливый вздохъ, спрашиваетъ у оберъ-кондуктора:

— Куда ѣдетъ тайный совѣтникъ Быстрый?

— До станціи Борковичи.

— А-а-а! — многознаменательно мычитъ старикъ.

На остальныхъ пассажировъ имя генерала Быстраго не производитъ особенно-подавляющаго впечатлѣнія, хотя и вызываетъ нѣкоторое оживленіе на лицахъ, а красивый молодой брюнетъ, сидѣвшій у окна, рыхлый толстякъ съ большою выхоленною, надушенною бородой, въ куцомъ вестонѣ, слегка накрахмаленной батистовой сорочкѣ и въ перчаткахъ, — не то помѣщикъ, не то заводчикъ, не то адвокатъ, не разберешь, — тотъ даже иронически усмѣхается и, насмѣшливо щуря черезъ пенснэ въ золотой оправѣ свои черные, небольшіе плутоватые глаза, кидаетъ кондуктору крикливымъ веселымъ теноркомъ:

— Генералъ Быстрый за все купэ заплатилъ, что ли?

— У нихъ одинъ билетъ, но только въ Петербургѣ было распоряженіе отвести имъ цѣлое отдѣленіе.

— Превосходно! Значитъ, вашъ генералъ Быстрый можетъ, какъ персонажъ Островскаго, одинъ ѣхать въ двухъ каретахъ, а мы, поэтому, обязаны вариться въ собственномъ соку? Такъ, что ли, господинъ оберъ-кондукторъ?

— Это не наше дѣло, господинъ.

— Вполнѣ вѣрю, что не ваше, а вашего милаго начальства! — смѣется толстякъ. — Кто у васъ управляющій дорогой?

Оберъ-кондукторъ называетъ фамилію.

— Очень хорошо. Благодарю васъ.

И вслѣдъ за этими словами, внезапно раздражаясь, вдругъ выпаливаетъ:

— Экое свинство! Экая Азія!

Ни игривое замѣчаніе толстяка о двухъ каретахъ, ни это желчное восклицаніе объ Азіи, — тогда какъ мы ѣхали по Европѣ, --не только не возбуждаютъ въ большинствѣ присутствующихъ ни малѣйшаго сочувствія, а, напротивъ, вызываютъ видимое неодобреніе.

Худой старикъ бросаетъ на дерзкаго пассажира быстрый, строгій взглядъ изъ-подъ очковъ. Замлѣвшій статскій совѣтникъ и одинъ бѣлобрысый молодой человѣкъ въ форменной судебной тужуркѣ, храня ледяное молчаніе, устремляютъ глаза долу, точно имъ стыдно смотрѣть на человѣка, который вслухъ говоритъ неприличныя вещи.

Только довольно страннаго вида пассажиръ, неопредѣлимой профессіи, очень плохо одѣтый пожилой господинъ съ засѣдавшими длинными кудреватыми волосами, выбивавшимися изъ-подъ потертой мягкой шляпенки, дремавшій съ отхода поѣзда, внезапно открываетъ заспанные глаза и произноситъ: «Совершенно справедливо изволили замѣтить. Вопіющее свинство!» Но за то генералу Бглстрому удобнѣе спать въ Азіи, чѣмъ въ Европѣ! — прибавляетъ онъ со смѣхомъ и, снова откидываясь назадъ, закрываетъ глаза.

Толстякъ улыбается. Бродитъ сочувственная улыбка и на лицѣ пассажира до Пскова. За то старикъ брезгливо пожимаетъ плечами. "Дескать, чортъ знаетъ съ кѣмъ приходится ѣхать! "

Кондукторъ, между тѣмъ, исчезъ, и статскій совѣтникъ выходитъ въ коридоръ, очевидно, озаренный какою-то мыслью.

Выхожу и я подышать воздухомъ у окна.

Раздается свистокъ, возвѣщающій приближеніе къ станціи, и въ дверяхъ вагона появляется оберъ-кондукторъ. При видѣ безпокойнаго пассажира, онъ хочетъ поворотить назадъ, по сторожившій его статскій совѣтникъ уже машетъ ему рукой и на лицѣ его, вмѣсто прежняго негодующаго выраженія, появляется заискивающая улыбка.

— Послушайте, кондукторъ, — говоритъ онъ ласковымъ конфиденціальнымъ тономъ, совсѣмъ не похожимъ на прежній вызывающій тонъ мятежника, — если бы вы какъ-нибудь устроили меня и стараго господина въ дамскомъ отдѣленіи, а? Мы поблагодаримъ васъ за это… понимаете? — прибавилъ онъ, значительно подмигивая глазомъ для вящаго пониманія.

Но оберъ-кондукторъ оказывается неподкупенъ.

Цифра «три», которой нѣсколько разъ ласкаетъ слухъ кондуктора нѣжный шепотъ статскаго совѣтника, такъ же мало дѣйствуетъ на соблазняемаго, какъ, вѣроятно, мало подѣйствовала бы цифра «три», конечно, тысячи, на демона-соблазнителя, служащаго въ вѣдомствѣ, гдѣ, кромѣ экономіи и бережливости и неусыпнаго бдѣнія, циркулярно предписано и безкорыстіе въ краткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ: «Не потерплю!»

Несмотря на свое горячее сочувствіе къ добродѣтели, особенно отечественной, мятежный статскій совѣтникъ непріятно изумленъ. Онъ недовѣрчиво взглядываетъ на посѣдѣвшаго оберъ-кондуктора и не безъ горькаго чувства накидываетъ еще рублишко.

— Никакъ невозможно, господинъ! Вотъ развѣ послѣ того, какъ контроль пройдетъ! — какъ бы невзначай бросаетъ оберъ-кондукторъ, проходя дальше.

Ахъ. этотъ контроль!

Оказывается, что онъ не только бичуетъ «маленькихъ воришекъ для поученія большихъ», но даже отодвигаетъ на нѣкоторое время возможность выспаться порядочному человѣку въ дамскомъ купэ. Не даромъ же онъ такъ ненавистенъ и князю Мещерскому.

Читатель помнитъ, вѣроятно, эту весеннюю исторію, окончившуюся оффиціознымъ разоблаченіемъ причинъ внезапнаго негодованія князя на контроль и обвиненія контрольнаго вѣдомства чуть ли не въ неблагонамѣренности? Вѣдь все дѣло-то загорѣлось изъ за того, что князь Мещерскій, урвавшій, во время управленія министерствомъ путей сообщенія г. Кривошеина, подрядъ на печатаніе желѣзно-дорожныхъ бланковъ по такимъ «истинно-русскимъ» цѣнамъ, что даже опытные контролеры, видавшіе виды, ахнули, захотѣлъ продолжать въ томъ же родѣ и далѣе. Но бдительное око контроля помѣшало, когда на то пришла пора, и показало, какъ истинно-русскій человѣкъ обдѣлывалъ свои дѣлишки.

Не знаю, продолжаетъ ли печатать князь Мещерскій бланки по тѣмъ же патріотическимъ цѣнамъ, но знаю, что между Лугой и Псковомъ мятежный статскій совѣтникъ ушелъ изъ нашего отдѣленія и, растянувшись въ дамскомъ купэ (контроль уже прошелъ!), прекратилъ мятежъ и снова сталъ вполнѣ благонамѣреннымъ человѣкомъ.

Но пока контроль не проходилъ, онъ все еще бунтовалъ, хотя и полегче.

Долго крѣпился худой старикъ и молчалъ, но чѣмъ ближе надвигалась ночь и чѣмъ болѣе клонило его ко сну, тѣмъ мрачнѣе и мрачнѣе становилось его лицо. Онъ пробовалъ заснуть, прислушивался съ завистью къ храпѣвшему во всю ивановскую «неприличному» пассажиру, но сонъ бѣжалъ его глазъ.

Наконецъ, и онъ забунтовалъ, открывшись предварительно статскому совѣтнику въ томъ, что онъ тайный совѣтникъ въ отставкѣ Охвостьевъ, словно бы для того, чтобы показать, что онъ бунтуетъ благонамѣренно.

Признаюсь, я съ особеннымъ любопытствомъ взглянулъ на новаго мятежника, потому что слышалъ о немъ кое-что и зналъ, что о немъ въ свое время производилось нѣсколько дѣлъ въ первомъ департаментѣ сената по жалобамъ евреевъ на такъ называемыя «недоразумѣнія» относительно примѣненія тѣлесныхъ наказаній въ тѣ времена, когда эти «недоразумѣнія» повторялись весьма часто и заставляли господъ сенаторовъ разводить руками и настойчиво требовать соблюденія закона. Припомнилъ я, что Охвостьевъ, наконецъ, былъ отставленъ отъ службы, такъ какъ одно «недоразумѣніе» кончилось не совсѣмъ обыкновенно, и въ это-то время въ газетахъ появились кое-какія корреспонденціи, вѣроятно, и озлобившія его на всю прессу.

Его превосходительство, между тѣмъ, говорилъ, обращаясь къ статскому совѣтнику, о томъ, что пора, наконецъ, прекратить эти безобразія и дать какія-нибудь гарантіи (такъ-таки и сказалъ: «гарантіи») пассажирамъ перваго и второго классовъ въ томъ, что ихъ не будутъ такъ стѣснять…

— Въ самомъ дѣлѣ, я покупаю билетъ и разсчитываю, что могу хоть ночью протянуть ноги, а между тѣмъ ваше законное право нарушается самымъ возмутительнымъ образомъ.

— Именно: возмутительнымъ образомъ, ваше превосходительство.

— Кажется, не трудно было бы прибавить вагоновъ для удобства публики… Надо же принять во вниманіе, что среди этой публики могутъ быть лица, заслуживающія, по крайней мѣрѣ, болѣе заботливаго отношенія по своимъ лѣтамъ и по своему положенію… Я вотъ никакъ не могу заснуть.

— И я никакъ не могу, ваше превосходительство!

— А они будто этого не понимаютъ! Сажаютъ насъ въ вагоны, точно пассажировъ третьяго класса… Тѣмъ ничего, они привыкли и не могутъ быть требовательны. Какой-нибудь пархатый жидъ, тотъ можетъ спать и подъ скамейкой, каналья, — продолжаетъ мятежный генералъ, видимо, не забывшій еще своей ненависти къ «жидамъ», изъ-за которыхъ онъ пострадалъ, — а, вѣдь, у насъ есть извѣстныя культурныя привычки…

— Быть можетъ, ваше превосходительство, — утѣшаетъ старика статскій совѣтникъ, — намъ возможно будетъ пересѣсть въ дамское купэ и заснуть. Оберъ-кондукторъ обѣщалъ.

— Эти бестіи только обѣщаютъ.

— Нѣтъ, онъ, кажется, сдержитъ обѣщаніе. Вотъ толькоконтроль пройдетъ.

— Очень буду радъ… очень буду радъ, а то весьма здѣсь скверно… И вдобавокъ этотъ неприличный господинъ, который такъ ужасно храпитъ! — прибавляетъ, понижая голосъ, его превосходительство.

Но «неприличный» господинъ ужъ нѣсколько времени не храпѣлъ и, какъ оказалось, слышалъ кое-что изъ разговора его превосходительства.

И онъ намѣренно громко говоритъ, обращаясь къ молодому толстяку:

— Изволили слышать о новомъ проектѣ желѣзно-дорожнаго управленія?

— О какомъ такомъ?

— Весьма интересномъ. Съ будущаго года въ вагоны будутъ садить пассажировъ по чинамъ: будутъ генеральскіе вагоны, затѣмъ штабъ-офицерскіе, оберъ-офицерскіе и для разночинцевъ… Предъявили паспортъ и — садитесь. Не правда ли, весьма остроумно?

Толстякъ смѣется. Тайный совѣтникъ злобно сверкаетъ глазами и, сожалѣя въ душѣ, что не можетъ приказать отодрать «неприличнаго» пассажира, какъ «жида», умолкаетъ и закрываетъ глаза.

— Станція Луга! Поѣздъ стоитъ 10 минутъ! — кричатъ кондуктора.

Всѣ выходятъ въ буфетъ и, возвратившись, стараются заснуть, но напрасно. Одинъ только «неприличный» пассажиръ дремлетъ.

— А генералъ Быстрый спитъ себѣ на шести мѣстахъ! — говоритъ толстякъ и смѣется.

— На то онъ и Быстрый! — откликнулся «неприличный» пассажиръ.

— Экое свинство!

— А вы еще ему удивляетесь, молодой человѣкъ!

Наконецъ, контроль появился, осмотрѣлъ билеты и ушелъ, а черезъ нѣсколько минутъ изъ нашего отдѣленія ушли два главные мятежника.

Насъ осталось четверо я мы, довольные, собираемся серьезно заснуть, протянувъ ноги.

Мятежъ пока окончился.

V.

На слѣдующее утро всѣ мои спутники, выспавшись болѣе или менѣе хорошо, уже не имѣли вида людей недовольныхъ существующими порядками на желѣзныхъ дорогахъ. Напротивъ, всѣ, казалось, были вполнѣ ими довольны.

Статскій совѣтникъ, объявившій, что онъ отлично выспался въ дамскомъ купэ, былъ веселъ, даже игривъ и болтливъ, но уже въ самомъ благонамѣренномъ духѣ. Онъ, между прочимъ, говорилъ, обращаясь то къ тайному совѣтнику, то къ пассажиру въ судебной тужуркѣ, то ко мнѣ, какъ у нихъ въ министерствѣ вырабатываютъ реформу за реформой, словно пекутъ блины, и какъ нынѣ много работы чинамъ ихъ вѣдомства. Онъ конфиденціально сообщилъ, что очень скоро произойдутъ перемѣны въ административныхъ сферахъ и что навѣрное всѣмъ, неимѣющимъ пока формы, дадутъ форму, не исключая и фельдшерицъ, и сельскихъ учительницъ. Это подниметъ ихъ духъ. А то, согласитесь, человѣкъ безъ формы… какъ-то неудобно, особенно въ провинціи.

Молодой брюнетъ-толстякъ болѣе не вспоминалъ ни объ Азіи, ни о свинствѣ и съ видимымъ наслажденіемъ читалъ Les demies-vierges. «Неприличный» пассажиръ, оказавшійся при свѣтѣ утра старымъ господиномъ съ умнымъ и саркастическимъ лицомъ, не бросалъ ядовитыхъ замѣчаній но адресу тайнаго совѣтника, хотя и иронически на него взглядывалъ по временамъ; даже пассажиръ въ судебной тужуркѣ, все время старавшійся быть серьезнымъ и степеннымъ, открылся, что онъ назначенъ товарищемъ прокурора, и весь вспыхнулъ, вѣроятно, отъ удовольствія, что онъ, столь молодой, и уже можетъ законопачивать болѣе или менѣе неосторожныхъ людей въ отдаленныя мѣста и въ арестантскія роты.

Одного только стараго тайнаго совѣтника не смягчило ни это славное іюньское утро, ни временное пребываніе въ отдѣльномъ купэ. Онъ былъ молчаливо и озлобленно угрюмъ, словно бы дѣла о немъ въ первомъ департаментѣ сената не были давнымъ давно прикончены и весьма для него благополучно.

Быть можетъ, и даже навѣрное, его огорчилъ необыкновенно веселый и нѣсколько вызывающій видъ представительнаго, моложаваго и свѣжаго, какъ огурчикъ, человѣка данной минуты, тайнаго совѣтника Быстраго, котораго онъ только что встрѣтилъ въ коридорѣ, и который напомнилъ ему о тѣхъ временахъ, когда и онъ былъ «аркадскимъ принцемъ» и такъ высоко приподнялъ знамя «сильной власти», понимаемой имъ какъ отрицаніе всякихъ законовъ, что, вмѣсто признательности, получилъ отставку.

Какъ бы то ни было, но старикъ былъ мраченъ, какъ туча.

Я съ особеннымъ любопытствомъ взглядывалъ на него, тѣмъ болѣе, что наканунѣ, когда онъ ушелъ въ отдѣльное купэ, ядовитый старикъ пассажиръ — земецъ въ тѣхъ палестинахъ, гдѣ, много лѣтъ тому назадъ, свирѣпствовалъ тайный совѣтникъ, разсказалъ намъ на сонъ грядущій не мало о немъ исторій.

Этотъ разсказъ былъ длинною эпопеей о безчисленныхъ «недоразумѣніяхъ» съ евреями. Впрочемъ, и лица другихъ вѣроисповѣданій не оставлялись при случаѣ безъ отеческаго вниманія. Однимъ словомъ, тайный совѣтникъ наводилъ такую панику, что граждане при видѣ его прятались по домамъ, трепеща за цѣлость своихъ спинъ. Представителей земства, городского самоуправленія и чиновъ судебнаго вѣдомства онъ считалъ первыми крамольниками, писалъ въ Гражданинѣ проекты, чтобы всѣхъ ихъ упразднить, и сообщалъ куда слѣдуетъ объ ихъ неблагонадежности.

— То-есть, я вамъ скажу, это такой баши-бузукъ былъ, что и описать невозможно. «Отпороть» — было любимымъ его словомъ… Можно ли, нельзя ли — «выпороть!» — и дѣлу шабашъ.

Короче, подробности, передаваемыя земцемъ, можно было бы принять за сказку, еслибъ ее слушалъ какой-нибудь иностранецъ.

— Но какъ же его не привлекли, однако, къ отвѣтственности за превышеніе власти? — спросилъ возмутившійся пассажиръ въ судебной тужуркѣ.

Земецъ взглянулъ на юнаго товарища прокурора тѣмъ удивленнымъ взглядомъ, какимъ могутъ смотрѣть люди на человѣка, сказавшаго невозможную глупость.

— Слѣдовало бы отдать его подъ судъ! — строго произнесъ прокурорскій надзоръ.

— Неужели? — иронически воскликнулъ старый земецъ.

— А то какъ же? Я полагаю, что это ясно, какъ Божій день.

— Не смѣю съ вами спорить, но въ тѣ времена, о которыхъ я говорю, точка зрѣнія на подсудность, вѣроятно, нѣсколько разнилась отъ вашей. У васъ, въ школѣ, не разъясняли, конечно, этого вопроса теоретически, разсчитывая, конечно, что практика жизни дополнитъ и разъяснитъ все, что нужно. А одинъ почтенный администраторъ и, вдобавокъ, юристъ разъяснилъ мнѣ однажды этотъ вопросъ и даже весьма остроумно.

— Какимъ образомъ? Это интересно, — спросилъ я.

— А вотъ какимъ. Онъ говорилъ, правда, послѣ обѣда въ честь какого-то юбиляра, что нельзя приравнивать нарушителя закона обыкновеннаго смертнаго къ таковому же нарушителю необыкновенному смертному. Если за кражу, да еще со взломомъ, какого-нибудь мѣднаго чайника Васькой Непомнящимъ, его, голубчика, отправятъ въ арестантскія роты, то отъ этого, кромѣ торжества правосудія, ничего не произойдетъ; но если привлечь къ суду человѣка, облеченнаго полномочіями, за то, что онъ, предположимъ, даже нарушилъ законъ, отодравши, какъ Сидорову козу, того, кого драть не приличествуетъ, или, допустимъ, имѣлъ недоразумѣнія съ казенными деньгами, то отъ этого произойдутъ явленія прискорбныя съ государственной точки зрѣнія. Легкомысленная публика, привыкшая чтить и видѣть однихъ добродѣтельныхъ начальниковъ, изъ-за одного нсдобродѣтелыіаго можетъ разочароваться въ добродѣтели вообще. Къ чему же лишать публику довѣрія къ властямъ? Не лучше ли лицъ, превысившихъ свои полномочія, глядя по чину и званію, отстранять безъ шума? Кого уволить, кого причислить, кого назначить въ совѣтъ, какъ пострадавшее за нарушеніе законовъ лицо, которое можетъ, въ огражденіе ихъ, при случаѣ замолвить вѣское слово, кого, наконецъ, ужъ очень безстьшаго, снарядить за границу, чтобъ не смѣлъ показывать глазъ. Такимъ манеромъ и дѣло исправлено — неблагонамѣренный удаленъ, и довѣріе не поколеблено, и престижъ власти не нарушенъ. А для удовлетворенія циническихъ чувствъ общества всегда найдутся становые и исправники, которые время отъ времени попадаютъ подъ судъ и даютъ пищу для ума и сердца. Прокуроры говорятъ горячія рѣчи, а господа газетчики пишутъ, какіе бываютъ дурные исправники и какъ ихъ наказываетъ за то правосудіе.

— Теперь ничего подобнаго не можетъ быть! — горячо произнесъ молодой прокуроръ.

Никто не возражалъ. Всѣмъ хотѣлось спать.

VI.

Поѣздъ приближался къ Вилейкѣ. Всѣ мои спутники стали собираться и вышли въ Вилейкѣ, чтобы продолжать дальнѣйшій путь по либаво-роменской желѣзной дорогѣ, а не по полѣсской.

Отъ Вильны, въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, мы ѣхали только вдвоемъ съ однимъ пассажиромъ, сѣвшимъ на этой станціи.

Это былъ худощавый, невысокій господинъ, очень скромнаго, даже пришибленнаго вида, видимо, не особенно заботившійся о костюмѣ, старенькомъ и потертомъ, съ очень симпатичнымъ интеллигентнымъ лицомъ, блѣднымъ и изнуреннымъ.

Онъ усѣлся въ уголъ и молчалъ. Вдругъ черезъ открытыя двери отдѣленія долетѣлъ къ намъ громкій, рѣзкій женскій голосъ:

— Я не позволю!.. Какъ вы смѣете?.. Я вамъ покажу!..

Оказалось, что это бушевала дама, сѣвшая въ отдѣленіе перваго класса съ билетомъ второго.

— Но, сударыня…

— Вонъ! Я буду жаловаться министру. Тамъ нѣтъ мѣстъ.

— Есть мѣста, сударыня… Я васъ посажу… Не угодно ли итти?

— Вы еще смѣете грубить? Я жена полковника… грубіянъ этакій!

Такъ съ барыней ничего и не подѣлали. Она завоевала себѣ мѣсто въ первомъ классѣ.

— Однако, бойкая барыня, — проговорилъ я, обращаясь къ спутнику.

— Удивительно бойкая! — отвѣчалъ онъ, словно бы изумленный чужою бойкостью, и испуганно прибавилъ: — Какъ ей не досталось!

Слово за слово, мы разговорились.

Оказалось, что онъ учитель гимназіи въ одномъ изъ самыхъ захолустныхъ губернскихъ городовъ и учительствуетъ въ той гимназіи двадцать три года, пріѣхавши на мѣсто молодымъ человѣкомъ. Воспользовавшись вакаціями, онъ отправился путешествовать и теперь направлялся на югъ, посмотрѣть Крымъ и Кавказъ.

— Хотѣлось провѣтриться, а то въ провинціи, да еще учителю, очень, знаете ли, подчасъ тяжело… Я одинокій! — прибавилъ онъ, какъ бы въ поясненіе, и улыбнулся тою доброю, нѣсколько застѣнчивою улыбкой, озарившею его некрасивое лицо, которое говорило, что вѣрно гимназисты не очень боятся педагога, не потерявшаго способности такъ улыбаться.

Вѣроятно, мимолетность встрѣчи расположила этого на видъ боязливаго человѣка къ откровенности или, быть можетъ, ему просто захотѣлось облегчить свою душу передъ человѣкомъ, да еще литераторомъ, въ которомъ онъ надѣялся встрѣтить сочувствіе, — кто знаетъ? Но только онъ въ скоромъ времени нервно и порывисто сталъ разсказывать о томъ, каково быть учителемъ въ захолустьи.

О, это была одна изъ тѣхъ не эффектныхъ, но потрясающихъ драмъ исключительно русскаго характера, въ которыхъ вся жизнь человѣка отзывчиваго, живого и честнаго сводится къ непрерывному трепету за свое существованіе. Быть можетъ, и даже навѣрное, этотъ трепетъ и былъ нѣсколько преувеличенъ излишнею боязливостью потерять мѣсто и остаться безъ куска хлѣба, но, тѣмъ не менѣе, этотъ трепетъ имѣлъ свое основаніе въ той воистину ужасающей средѣ педагоговъ-чиновниковъ, въ которой пришлось работать моему спутнику.

Онъ ни на кого не жаловался, никого не обвинялъ, а только разсказывалъ, и потому разсказывалъ, что тамъ, на мѣстѣ, въ своемъ захолустьѣ, онъ ни съ кѣмъ изъ своихъ товарищей не откровенничалъ, хотя со всѣми былъ въ недурныхъ отношеніяхъ, и прямо сторонился изъ боязни, какъ бы чего не вышло. А выйти могло, — онъ это видѣлъ по примѣрамъ. Директоръ, поощрявшій наушничество и среди учителей, и среди гимназистовъ, требованіе показной религіозности, лицемѣріе и обезличеніе, — какъ тутъ не заикнуться въ себя и не трепетать обыкновенному среднему человѣку, настолько порядочному, чтобы самому не купаться въ грязи, и настолько боязливому, чтобы не осмѣлиться подчеркнуть свое несочувствіе хотя бы скромнымъ протестомъ?

— Да, знаете ли, тяжеленько! — промолвилъ мой спутникъ, окончивъ свой разсказъ. — Многіе спиваются!… А я и пить не могу, не выношу вина! — прибавилъ онъ.

Въ Борковичахъ къ намъ подсѣлъ, пассажиръ, и боязливый учитель уже болѣе не разсказывалъ. За то въ томъ же родѣ повелъ разсказъ другой пассажиръ — земскій врачъ, объяснявшій, почему его не утверждаютъ въ должности. Это тоже была характерная исторійка, заставившая врача поѣхать въ Кіевъ, объясняться съ высшимъ начальствомъ о томъ, что онъ чистъ, какъ голубь, въ смыслѣ благонамѣренности, и имѣетъ даже удостовѣреніе о томъ отъ учрежденія, которому спеціально это извѣстно. Что же касается того обстоятельства, что онъ, бывши гимназистомъ 5 класса, попалъ въ такъ называемую «исторію», то и эта прикосновенность къ «исторіи» объяснена тѣмъ же учрежденіемъ, какъ прискорбная ошибка, нисколько не компрометирующая молодого врача.

— И, тѣмъ не менѣе, мнѣ, все-таки, дѣлаютъ затрудненія! — прибавилъ молодой человѣкъ.

— Почему?

— Почему? Да, кажется, просто потому, что исправнику очень хочется устроить брата своей жены. Онъ и затѣялъ всю эту исторію о моей неблагонадежности. Поди теперь хлопочи… объясняй свою невинность и пакость исправника. Его даже и за клевету привлечь къ суду нельзя. Все сдѣлано конфиденціально.

— А вашему конкуренту извѣстно, какими путями добиваются его назначенія?

— Еще бы не извѣстно!

— И ничего… не стыдится?

— Онъ не изъ стыдливыхъ. Онъ недавно въ доказательство полной своей пригодности представилъ во врачебную губернскую управу…. какъ вы думаете, чью рекомендацію? И не догадаетесь!

— А чью?

— Игуменьи одного женскаго монастыря. Положимъ, она женщина очень почтенная, но какое же отношеніе она имѣетъ къ медицинѣ?

— Ловокъ! — замѣтилъ кто-то.

— Да, кромѣ того, напечаталъ въ мѣстной газетѣ обстоятельный отчетъ о томъ, какъ излѣчился отъ катарра желудка прикосновеніемъ въ теченіе десяти дней къ веригамъ нѣкоего великаго старца. Мой коллега изъ молодыхъ, да ранній! — прибавилъ, смѣясь, тридцати-пяти лѣтній врачъ, возстановляющій свою невинность, по ошибкѣ заподозрѣнной еще въ отроческіе годы.

У насъ, впрочемъ, издавна любятъ «чудесное». Вотъ и теперь объявилась въ Москвѣ вѣдьма. По крайней мѣрѣ, добрые москвичи, пришедшіе помолиться у часовни, приняли одну сердобольную женщину, которая дала какому-то мальчику яблоко, за вѣдьму. Доказательства всѣ были налицо. Какъ только что мальчикъ съѣлъ яблоко, съ нимъ сдѣлался припадокъ падучей болѣзни, которою онъ страдалъ.

И какъ только какая-то женщина сообщила свои подозрѣнія о томъ, что тутъ вѣдьма, какъ черезъ нѣсколько минутъ уже толпа была возбуждена. Кто-то крикнулъ, «бей!» — и первый ударилъ, и вслѣдъ за нимъ вся толпа бросилась бить вѣдьму. И, конечно, бѣдной женщинѣ бы не жить, еслибъ не выручилъ ее какой-то господинъ, оказавшійся, на счастье, полицейскимъ сыщикомъ. Онъ показалъ свой билетъ и, заручившись содѣйствіемъ полиціи, отвезъ полумертвую женщину въ больницу.

Разумѣется, всѣ возмутились. Въ концѣ девятнадцатаго столѣтія и вдругъ… вѣдьма! Какая бы то ни была Москва, а все же бѣлокаменная — и москвичамъ стало совѣстно. Только Московскія Вѣдомости да Гражданинъ нашли, что избіеніе женщины свидѣтельствуетъ о стойкости религіознаго чувства. Какое отношеніе имѣетъ религіозное чувство съ желаніемъ прикончить «вѣдьму», подите спросите у г. Петровскаго и князя Мещерскаго.

За то другія газеты справедливо пришли въ ужасъ отъ этого изувѣрства толпы въ столичномъ городѣ, на людномъ мѣстѣ. Но кто же виноватъ, какъ не мы сами, что до сихъ поръ безпробудный мракъ невѣжества охватываетъ громадную часть населенія? Идите, судите эту толпу. Но хватитъ ли у кого мужества, несмотря на все ея звѣрство, осудить ее?

Разговоры, подобные тѣмъ, которые я слышалъ отъ трепещущаго учителя и врача, отыскивающаго свою невинность, были нерѣдки. Не бойтесь, почтенный мой спутникъ, я такъ исказилъ и вашу наружность, и вашу рѣчь, и въ такихъ общихъ чертахъ, не приводя фактовъ, описалъ ту ужасающую атмосферу, въ которой вы сумѣли еще не задохнуться и быть любимымъ учителемъ своихъ учениковъ, я такъ тщательно скрылъ мѣсто вашего служенія, что ни директоръ, ни ваши соглядатайствующіе коллеги не догадаются, о комъ идетъ рѣчь. Да и зачѣмъ имъ догадываться? Не они же одни, въ самомъ дѣлѣ, виноваты, что условія жизни вырабатываютъ и такихъ педагоговъ, и такихъ врачей, и такихъ журналистовъ.

VII.

Замѣчательно, что во всѣхъ этихъ разсказахъ, которыхъ я достаточно-таки наслушался отъ обитателей глухихъ мѣстъ и дорогой, и въ той самой «дырѣ», гдѣ я мнилъ найти идиллію, господствовала одна тема. Тема эта — полное одиночество и безпомощность въ провинціи человѣка, который не живетъ, какъ всѣ, не открываетъ кабаковъ или не занимается торговлей и промышленностью (хотя и эти жалуются), и болѣе чѣмъ унизительная зависимость отъ перваго встрѣчнаго, которому почему-либо не понравится ваша, хотя бы самая скромная, маленькая дѣятельность, не похожая на обычную дѣятельность большинства.

Не одно только мѣстное начальство — исправникъ и земскій начальникъ, не одинъ только становой, урядникъ или волостной старшина и писарь, но даже посторонній первый «прохвостъ» можетъ причинить вамъ столько непріятностей, что не оберетесь. Господствующее общественное настроеніе въ такихъ глухихъ мѣстахъ еще ощутительнѣе, и борьба съ разными препятствіями за право жить не такъ, какъ всѣ, мелочнѣе, и унизительнѣе, и труднѣе. Или думай какъ всѣ, или уходи отсюда! Фактовъ такого отношенія не мало сообщается въ газетныхъ корреспонденціяхъ. Достаточно будетъ вспомнить лишь одинъ, и весьма характерный: это — удаленіе одного врача изъ писарскаго земства за то, что онъ, въ качествѣ свидѣтеля по дѣлу исправника Иванова, присужденнаго прошлою весной саратовскою судебною палатой къ тюремному заключенію на 10 мѣсяцевъ, съ лишеніемъ нѣкоторыхъ правъ, за варварскія истязанія крестьянъ при взысканіи недоимокъ, — показалъ не въ пользу обвиняемаго. Какъ видите, сочувствіе земской управы оказалось на сторонѣ истязателя.

Надо пожить хоть немного въ провинціи, чтобы рѣшительно ничему не удивляться. Тѣ подчасъ изумительныя исторіи, которыя, порой, черезъ судебную залу вырываются на свѣтъ Божій и попадаютъ на страницы газетъ въ видѣ судебныхъ отчетовъ, приподнимаютъ лишь незначительные уголки общей картины нашихъ нравовъ, хотя и ужасающіе по мрачному своему колориту. Оно и понятно. Въ суды, большею частью, попадаютъ трагическія дѣла, а разныя, не столь кричащія, дѣла остаются неизвѣстными. Не станетъ же всякій, незаконно высѣченный или избитый, мужикъ жаловаться на земскаго начальника или на другого какого-нибудь чина. Надо что-нибудь ужъ очень серьезное, въ смыслѣ членовредительства, чтобы явилась жалоба со стороны того самаго «мужика», выносливость и терпѣніе котораго ставится «патріотами своего отечества», какъ одна изъ главнѣйшихъ доблестей національнаго характера.

Въ послѣднее время что-то очень часто въ судахъ разбираются дѣла, свидѣтельствующія о жестокости нашихъ нравовъ.

Читатели Русской Мысли помнятъ, конечно, и о «бойнѣ», по выраженію г. прокурора, происходившей въ одномъ изъ тюремныхъ замковъ, — «бойнѣ», окончившейся нѣсколькими человѣческими жертвами, и объ истязаніяхъ при взысканіи недоимокъ, и объ убитыхъ и искалѣченныхъ въ сумасшедшихъ домахъ, и о многихъ подобныхъ же фактахъ, имѣвшихъ мѣсто въ провинціальныхъ палестинахъ и вызывавшихъ горячія, полныя паѳоса, рѣчи гг. прокуроровъ. Конечно, правосудіе сдѣлало свое дѣло: виновные понесли кару, быть можетъ, большую, чѣмъ слѣдовало, если взглянуть на непосредственныхъ виновныхъ, какъ на людей невѣжественныхъ и не привыкшихъ къ пониманію законовъ, и умѣющихъ только усердствовать, иногда даже слишкомъ, искренно желая угодить начальству. Предписано: «взыскать недоимки» — и иной исправникъ готовъ перервать горло всякому недоимщику… чтобы только исполнить приказаніе точно, быстро и рачительно.

Но отъ того, что нѣсколько непосредственныхъ виновниковъ отправятся въ тюрьмы, нравы еще не смягчатся, и положеніе людей, зависимыхъ отъ слишкомъ дѣятельныхъ и исполнительныхъ агентовъ, едва ли измѣнится.

На дняхъ въ газетахъ появился судебный отчетъ по дѣлу «о примѣненіи чинами сельской полиціи Рѣжицкаго уѣзда, Витебской губ., пытокъ при допросахъ по уголовнымъ дѣламъ».

Пытки въ концѣ девятнадцатаго вѣка, и, притомъ, какъ оказывается, практиковавшіяся подсудимымъ урядникомъ, въ компаніи другихъ сельскихъ чиновъ, не годъ, не два, а цѣлыхъ 15 лѣтъ, такъ что населеніе было въ такой паникѣ, что не смѣло и жаловаться.

Ужасъ охватываетъ человѣка при чтеніи коротенькаго судебнаго отчета, — коротенькаго, ибо, вѣдь, это дѣло считается газетами не «громкимъ» дѣломъ, вродѣ дѣла Палемъ, когда газеты, кромѣ отчета, помѣщали еще отдѣльныя замѣтки «изъ залы суда», — ужасъ и стыдъ. Я не стану передавать содержаніе дѣла, — это сдѣлаетъ, конечно, мой собратъ, авторъ Очерковъ провинціальной жизни, — но я позволю себѣ обратить вниманіе читателя только на характерныя подробности о докторѣ, объ исправникѣ и становомъ.

Докторъ, свидѣтельствовавшій при предварительномъ дознаніи трупъ умершаго отъ пытокъ мальчика, подвѣшенный потомъ на дерево, чтобы возможно было предположить самоубійство, призналъ многочисленныя полосы и синеву на тѣлѣ «трупными пятнами», а рану на головѣ — происшедшею отъ удара о дерево при самоповѣшеніи. Только потомъ, когда дѣло разбиралось на судѣ, г. Елизаровъ, — этотъ врачъ, хотѣвшій прикрыть злодѣйство, — объявилъ, что онъ ошибся, дѣлая первое заключеніе.

Хороша ошибка!

Не менѣе любопытно еще и слѣдующее обстоятельство. Исправникъ (фамиліи его нѣтъ въ отчетѣ), которому было поручено прокурорскимъ надзоромъ произвести новое дознаніе въ виду того, что первое, произведенное становымъ приставомъ Пьянковымъ при участіи уѣзднаго врача Елизарова и утверждавшее фактъ самоповѣшенія, показалось прокурорсколу надзору недостаточнымъ, тоже не могъ ничего открыть. Преступленіе обнаружилось только благодаря настойчивости прокурорскаго надзора, поручившаго произвести новое дознаніе (третье) жандармскому офицеру, г. Жданъ-Пушкину.

«Да, жестокіе у насъ, сударь, нравы!» — могъ бы сказать и теперь, какъ говорилъ много лѣтъ назадъ Кулибинъ въ Грозѣ Островскаго, и едва ли правъ товарищъ прокурора судебной палаты, обвинявшій подсудимыхъ, сказавъ, что дѣло это «безпримѣрное».

У насъ не только къ такимъ процессамъ равнодушны, но, пожалуй, немногіе ихъ читаютъ, тѣмъ болѣе, что наши газетчики не обращаютъ вниманія на нихъ читателей хотя бы двумя-тремя строчками.

VIII.

Въ послѣдніе годы особенно часто рекомендуютъ интеллигенціи ѣхать въ деревню и тамъ заниматься хорошими дѣлами: открывать школы, помогать добрыми совѣтами народу и все въ такомъ родѣ… Въ современныхъ повѣстяхъ и романахъ, — по крайней мѣрѣ, такихъ, въ которыхъ не описывается на всѣ лады одинъ адюльтеръ, — разочарованный герой обязательно ѣдетъ воспрять духомъ въ деревню, а героиня, благородство которой хочетъ показать авторъ, послѣ разочарованія въ мужѣ, укравшемъ на другой же день послѣ свадьбы все серебро, полученное въ приданое, непремѣнно посылается авторомъ опять-таки въ деревню или открывать школу, или поступать въ сидѣлки къ больнымъ. Современные драматурги тоже изрѣдка прибѣгаютъ къ такимъ совѣтамъ, благо на то ихъ княжая воля. Хочешь — сошли въ деревню, хочешь — выдай героиню замужъ за одного изъ тѣхъ французскихъ маркизовъ, которые публикуются въ газетахъ, — отъ этого, все равно, глупость и бездарность современныхъ пьесъ не измѣнятся.

Многіе изъ молодыхъ людей, ищущихъ выхода изъ того мрака жизни, который они чувствуютъ вокругъ себя, и не умѣющихъ но примѣру своихъ сверстниковъ приспособляться къ дѣйствительности, и ѣдутъ въ деревню, самоотверженно гибнутъ тамъ въ холерные годы и самоотверженно работаютъ во время голода. Но не ежегодно, не всегда же бываетъ холера и такой голодъ, какъ въ недавнее время. Тогда они, эти люди, ищущіе какого-нибудь дѣла, стараются по возможности найти его по своему вкусу, но всѣ эти дѣла — и, замѣтьте, самыя обыкновенныя, вродѣ обученія грамотѣ или объясненія крестьянамъ ихъ правъ и обязанностей — такъ же не тверды, какъ домъ, построенный на пескѣ. Какой-нибудь первый кулакъ-проходимецъ, какой-нибудь урядникъ, имѣющій претензіи на государственныя соображенія, и… уѣзжайте скорѣй изъ деревни, бросивши дѣло.

Припомните недавнюю исторію г-жи Штевенъ. Она дѣлала доброе дѣло, заводила школы, собирала на нихъ пожертвованія отъ добрыхъ людей и вся отдалась этому дѣлу, какъ вдругъ… одному земскому начальнику дѣятельность г-жи Штевенъ показалась вредной. Поднимается дѣло. Хотя вице-губернаторъ, командированный на мѣсто для разслѣдованія этого дѣла, и нашелъ дѣятельность г-жи Штевенъ весьма полезною, хотя земскій начальникъ и получилъ отъ губернатора выговоръ, тѣмъ не менѣе, г-жѣ Штевенъ распоряженіемъ мѣстнаго епархіальнаго начальства воспрещено открывать школы.

Вмѣстѣ съ рекомендаціями ѣхать «дѣлать дѣла» въ деревнѣ у насъ въ послѣдніе годы вообще усиленно проповѣдуются «маленькія дѣла», какъ панацея для медленнаго, но вѣрнаго достиженія всеобщаго благополучія.

Я, разумѣется, не стану отрицать относительную полезность всѣхъ этихъ маленькихъ дѣлъ, на которыя набросилась съ такимъ рвеніемъ извѣстная часть, конечно, лучшаго общества, но когда меня станутъ увѣрять, да еще съ самодовольнымъ апломбомъ, что нѣсколько заведенныхъ школъ или пріютъ на семь малютокъ, или домъ призрѣнія двадцати нищихъ есть тотъ идеалъ полезной дѣятельности, благодаря которой все исправится, то я сочту такихъ самодовольныхъ филантроповъ, готовыхъ выѣденное яйцо возвести въ перлъ созданія, за большихъ, хотя и добродѣтельныхъ болвановъ, забывающихъ, что нѣсколько школъ тамъ, гдѣ требуются ихъ многія тысячи, забота о нѣсколькихъ малюткахъ, когда сотни тысячъ ихъ гибнутъ въ курныхъ избахъ, и въ подвигахъ призрѣнія двадцати нищихъ, когда тысячи ихъ погибаютъ въ пьянствѣ и развратѣ, — что все это такъ же мало можетъ измѣнить условія жизни, какъ мало вычерпнетъ ковшикъ воды изъ океана, и что не маленькими, хотя и полезными, дѣлами дѣлается исторія, а тѣми широкими идеями и тѣми носителями ихъ, которые современниками считаются нерѣдко безумцами.

И литература наша, въ особенности беллетристика, тоже особенно полюбила въ послѣднее время разныхъ добродѣтельныхъ героевъ, дѣлающихъ маленькія дѣла, и старается возбудить къ нимъ (и не безъ успѣха) сочувствіе читателя.

Въ прежнее время — дурно или хорошо, бездарно или талантливо — а беллетристика выводила героевъ, которые мечтали о благополучіи всѣхъ, непремѣнно всѣхъ, на меньшее герой никакъ не соглашался, — а теперь напротивъ: герои вполнѣ довольны (и съ ними, конечно, ихъ авторы), если они заведутъ сыроварню, или устроятъ больницу, или построятъ узкоколейную дорогу, или, наконецъ, поселятся въ деревнѣ и станутъ учить мужика не пьянствовать, или устроятъ продажу народныхъ книгъ.

И, что всего при этомъ интереснѣе, что всѣ эти герои удивительно легко достигаютъ цѣлей: и сыроварни устраиваютъ, и больницы, и книги продаютъ полезныя, и мужиковъ просвѣщаютъ, и ни одинъ урядникъ не ставитъ имъ препонъ… Напротивъ, и самъ онъ, въ концѣ-концовъ, проникается добродѣтелью героя и кончаетъ тѣмъ, что перестаетъ пить и носить съ собою нагайку, а по вечерамъ читаетъ съ восторгомъ изданія «Посредника».

IX.

Поѣздъ подходилъ къ Кіеву. Распростившись съ трепещущимъ учителемъ и съ врачомъ, возстановляющимъ свою невинность, и полселавъ имъ отъ души всякихъ успѣховъ, я прямо съ желѣзной дороги поѣхалъ на пароходъ, который долженъ былъ привести меня къ желанной «идилліи».

По дорогѣ я заѣхалъ на телеграфъ, и тамъ ужь началась «идиллія».

Въ комнатѣ дожидался какой-то мужикъ съ телеграммой. Сталъ и я. Господа телеграфисты въ это время мирно бесѣдовали, обращая на насъ двоихъ такъ же мало вниманія, какъ много мы обращали на нихъ.

Прошло такъ нѣсколько минутъ. Я нарочно молчалъ, выжидая, когда окончится бесѣда телеграфистовъ. Но терпѣніе мое истощилось и я просилъ принять телеграмму. Тогда только телеграфистъ взглянулъ на меня, и такъ враждебно, точно я нанесъ ему кровную обиду, желая обогатить телеграфное вѣдомство на 65 к., и протянулъ руку за депешей.

— Тутъ раньше дожидаются. Примите по очереди депешу, — проговорилъ я.

Къ выраженію враждебности въ лицѣ телеграфнаго чиновника прибавилось еще выраженіе такого дикаго изумленія, точно онъ видѣлъ передъ собою человѣка, только что вырвавшагося изъ сумасшедшаго дома.

— Онъ подождетъ! — сказалъ недоумѣвающій телеграфистъ.

— Я подожду, — покорно произнесъ мужикъ.

Пароходъ Днѣпровскаго общества оказался довольно грязнымъ, какъ и слѣдовало ожидать, но я охотно ввѣрилъ свою жизнь капитану, увѣренный, что здѣсь, при всемъ его желаніи, потонуть невозможно. Берега близки и мѣстами рѣка такъ мелка, что мы то и дѣло притыкались къ мели.

Къ полуночи, послѣ семичасового плаванія, я уже былъ въ обѣтованной землѣ и дышалъ чуднымъ воздухомъ прелестной іюльской ночи.

X.

Представьте себѣ большую, утонувшую въ пескахъ деревню въ нѣсколько улицъ, — конечно, не мощенныхъ и безъ тротуаровъ, но за то кое-гдѣ обсаженныхъ деревьями, — съ рядомъ маленькихъ убогихъ бѣлыхъ хатокъ, среди которыхъ попадаются болѣе или менѣе приличные домики съ садиками, гдѣ листва красиваго пирамиднаго тополя, акаціи, липы и разныхъ фруктовыхъ деревьевъ пріятно ласкаетъ глазъ, — представьте, говорю, деревню съ полицейской каланчей, надъ которой вьются ласточки и стрижи, съ нѣсколькими церквами, лавками, скучившимися на одномъ изъ грязныхъ пустырей, нѣсколько дерзко именуемыхъ площадями, и единственнымъ большимъ зданіемъ казарменнаго вида на выѣздѣ, являющимся украшеніемъ всякаго захолустнаго городка, въ которомъ есть острогъ, — и вы, при нѣкоторомъ воображеніи, будете имѣть представленіе о той «дырѣ», гдѣ до шести тысячъ человѣкъ наслаждаются «идилліей» глухихъ мѣстъ.

Добрая половина ихъ — евреи, такъ какъ городокъ находится въ чертѣ ихъ осѣдлости, и они могутъ тамъ ломать свои изобрѣтательныя головы надъ вопросомъ: какъ не умереть съ голоду и чѣмъ заниматься въ этомъ городкѣ, гдѣ нѣтъ ни промышленности, ни торговли, ни состоятельныхъ людей, а только обыватели и нѣсколько начальствующихъ лицъ, оберегающихъ спокойствіе и правильное поступленіе платежей.

Для меня до сихъ поръ является загадкой, какъ существуютъ эти люди, и какъ они еще не умираютъ съ голода въ своихъ, такъ называемыхъ, «чертахъ осѣдлости». По совѣсти говоря, надо еще удивляться, что при томъ положеніи затравленныхъ зайцевъ, въ которое поставило ихъ человѣконенавистничество, они ухитряются еще жить и даже не нищенствовать, — нищій еврей рѣдкость — хотя и пребываютъ въ нищетѣ. Они обнаруживаютъ воистину геройскую энергію и остроумную находчивость въ стремленіи заработать себѣ хоть скудный кусокъ хлѣба и, право, еще мало эксплоатируютъ невѣжество и ротозѣйство туземца, невольно побуждаемые къ такой эксплуатаціи безвыходностью своего положенія. Куда меньше нашего отечественнаго «кулака», который наровитъ сразу содрать чужую шкуру, не довольствуясь малымъ, а еврей, напротивъ, довольствуется несравненно меньшимъ, и если сдираетъ шкуру, то съ большимъ умомъ и тактомъ и, главное, не сразу, а постепенно, имѣя въ виду дать ей нарости. Не даромъ мужики хохлы уживаются съ «жидомъ».

Еслибъ всѣ эти газетные юдофобы, изводящіе «жида», пожили въ какомъ-нибудь городкѣ въ чертѣ осѣдлости, они, быть можетъ, поняли бы, какъ жестока и безсмысленна эта травля евреевъ, какъ народности, и увидали бы, въ какой ужасающей нищетѣ живетъ большинство ихъ, благодаря именно ихъ подневольной скученности. Они поняли бы, что всѣ эти Ротшильды, Блейхредеры, Поляковы, Гинсбурги и тому подобные мастера гешефтовъ и милліонеры составляютъ ничтожнѣйшую кучку богачей среди многомилліонной голытьбы, которая, несмотря на прославленное, будто бы, кровопійство, все-таки, остается голытьбой.

Передъ окномъ домика, въ которомъ я жилъ, съ ранняго утра, т.-е. съ пяти часовъ въ базарные дни, часто проходила одна старая еврейка, на которую я невольно обратилъ вниманіе. Она, кажется, рыскала по городу во всякое время дня, несмотря на палящій зной, и возвращалась уже подъ вечеръ домой усталая, изнеможенная.

Эта была факторша.

Какъ и чѣмъ ухитрялась она «факторствовать» въ захолустной дырѣ, я недоумѣвалъ, пока однажды, и очень скоро послѣ моего пріѣзда, она не остановилась около палисадника и, увидавъ меня, не проговорила нѣсколько конфиденціальнымъ тономъ и съ самымъ таинственнымъ выраженіемъ на своемъ поблекшемъ, но когда-то, должно быть, красивомъ лицѣ:

— А знаете ли, что я вамъ осмѣлюсь сказать, превосходительный панъ, или, извините, може, графъ или князь? — прибавила она въ видѣ вопроса, который, по ея мнѣнію, могъ только расположить меня въ ея пользу.

— А что вы скажете?

— Вы любите, конечно, дикую птицу… Напримѣръ, если бекасъ или дикая утка.

— Очень люблю.

Факторша закивала быстро головой.

— То-то я и подумала: нехай я буду дура, если панъ не любитъ дикой птицы. Всѣ благородные паны любятъ дикую птицу, и вы въ Петербургѣ привыкли кушать все самой лучшее… А здѣсь какіе же паны?… Пхе!

И факторша сдѣлала изъ своей подвижной физіономіи такую гримасу презрѣнія къ здѣшнимъ панамъ, точно она сама всю жизнь свою только и имѣла сношенія съ одними титулованными особами.

И послѣ этого, подмигнувъ глазомъ, прибавила:

— Такъ я могу доставить вамъ дикую птицу.

— Развѣ она есть на базарѣ? Кухарка ходила и говорила, что никакой дичи тамъ нѣтъ.

— Ваша Акцына не набрехала пану… На базарѣ нѣтъ, а я достану… Я приведу вамъ человѣка съ дикой птицей.

— А что вы возьмете за комиссію? — спросилъ я.

— Что дадите.

— Однако.

— По пятаку отъ птицы не будетъ много?

И въ испуганномъ выраженіи ея большихъ усталыхъ глазъ и въ тонѣ ея голоса чувствовался страхъ, что она запросила много, и она тотчасъ же, еще не услыхавъ моего отвѣта, поспѣшила сказать:

— Если панъ думаетъ, что это дорого, такъ я и за три копейки услужу пану. Далеко до человѣка бѣжать! — прибавила она въ видѣ извиненія.

Черезъ нѣсколько времени она привела человѣка, и я купилъ у него дичь.

Съ тѣхъ поръ факторша не переставала оказывать разныя услуги: доставала откуда-то первую ягоду и первые фрукты, пока они еще не появлялись на базарѣ, и брала за комиссію самую ничтожную плату.

Она бѣгала, такимъ образомъ, съ ранняго утра до вечера, покупала на базарѣ, по порученію лѣнивыхъ хозяекъ, разную провизію, доставляла прислугу, находила прачекъ и т. п.

Я познакомился ближе съ ея положеніемъ и оказалось, что это въ нѣкоторомъ родѣ героическая женщина. Она послѣ смерти мужа осталась одна съ большой семьей на рукахъ и содержала всю семью. Факторствомъ своимъ, бѣгая каждый день до изнеможенія, она зарабатывала много-много двадцать копеекъ въ день и на эти деньги должна была одѣть, обуть и накормить пять человѣкъ дѣтей. Я былъ у нея на квартирѣ и видѣлъ, въ какой нищетѣ живетъ ея семья. Факторша не врала. Она была единственной кормилицей, и чего это ей стоило!

Но она рѣдко жаловалась и проявляла изумительную энергію.

Разумѣется, всѣ ремесленники въ городкѣ были евреи; они же и возили кладь съ парохода въ городъ и рѣдкихъ пассажировъ на своихъ телѣгахъ, единственномъ экипажѣ въ захолустномъ городкѣ. Но это были, такъ сказать, избранники. Чѣмъ существовали остальные, — повторяю, для меня загадка, какъ, полагаю, и для тѣхъ, кто кричитъ:

— Ату жида! Ату его!

XI.

Съ высоты голубого безоблачнаго неба высоко поднявшееся, уже палящее солнце безстрастно смотритъ на маленькій городокъ. Послѣ восьми часовъ, когда окончился базаръ и скотъ давно уже выгнанъ на пастьбу, городъ словно вымеръ. Съ десяти часовъ, когда чиновники уже сидятъ въ мѣстахъ своего заключенія, на улицахъ ни души. Только на опустѣлой базарной площади дремлютъ двѣ-три торговки-еврейки съ булками и съ сѣмечками, вотще ожидая запоздавшаго покупателя. Проѣдетъ по глубокому песку телѣга, около которой ходко шагаетъ меланхолическій хохолъ, — и опять мертвая тишина, прерываемая, по временамъ, говоромъ или смѣхомъ, вырывающимся изъ открытыхъ оконъ разныхъ учрежденій и словно бы напоминающимъ, что предержащія власти не дремлютъ, а бдятъ, исписывая вороха бумаги, едва ли къ чему-либо нужной, по крайней мѣрѣ, въ такомъ громадномъ количествѣ для такого ничтожнаго городка и для такого мирнаго уѣзда. Впрочемъ, онъ богатъ легендами о тѣхъ временахъ, — отдаленныхъ, конечно, — когда губернское начальство объявляло уѣздъ мятежнымъ, вело долгую войну съ земствомъ и для усмиренія смирнѣйшихъ хохловъ перепороло цѣлыхъ двѣ деревни. Память объ этой поркѣ хранится до сихъ поръ населеніемъ, и одинъ старый хохолъ-мужикъ, привозившій намъ дрова и въ свое время потерпѣвшій, на мой вопросъ о томъ, правда ли, что всю ихъ деревню перепороли, лаконически замѣтилъ, что «дюже пороли».

— А за что? — полюбопытствовалъ я.

— А Богъ его знае! — съ самымъ искреннимъ добродушіемъ отвѣтилъ хохолъ.

О нѣкоторыхъ легендахъ, этихъ неизмѣнныхъ дополненіяхъ къ сухимъ оффиціальнымъ рапортамъ, хранящимся въ архивахъ или, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, и къ устнымъ преданіямъ, — легендахъ, которыя разсказываются во всѣхъ захолустьяхъ со всѣми подробностями будто бы истинныхъ происшествій, — я разскажу въ свое время, а пока еще нѣсколько словъ о городкѣ, гдѣ все дышетъ идилліей въ самомъ отечественномъ вкусѣ.

Если вы не встрѣтите на улицѣ людей, за то свиней — сколько угодно. Это больше всего встрѣчающіяся на улицахъ живыя существа. Онѣ гуляютъ, бесѣдуютъ между собой, пользуются безмятежнымъ сномъ посреди улицъ и вообще, кажется, однѣ изъ всего числа обитателей живутъ кое-какою общественною жизнью.

Довольно благодушныя на видъ, онѣ, тѣмъ не менѣе, обнаруживаютъ иногда довольно подлыя черты своего характера и, пользуясь людскою небрежностью, производятъ въ стогнахъ захолустій тѣ же опустошенія, что и тигры въ индѣйскихъ.

По крайней мѣрѣ, одна женщина-врачъ разсказывала мнѣ, что въ одномъ изъ такихъ же благословенныхъ городковъ, какъ нашъ, свинья заѣла ребенка, лежавшаго въ люлькѣ, и что было нѣсколько подобныхъ случаевъ.

Свиньи, поѣдающія дѣтей! Это ли еще не идиллія?

Тѣмъ не менѣе, въ первое время мнѣ было, все-таки, послѣ Петербурга пріятно захолустье. И воздухъ чудный, и виды прелестные, и эта тишина вокругъ, и никакихъ волнующихъ разговоровъ. Да и не съ кѣмъ ихъ вести, потому что никто особенно не интересуется ни ими, ни толками о петербургскихъ вѣяніяхъ, интересуясь гораздо болѣе вѣяніями губернскаго города и даже пищевареніемъ исправника и земскаго начальника и питая свою умственную любознательность, главнымъ образомъ, чтеніемъ иллюстрированныхъ журналовъ.

Милъ былъ мнѣ и этотъ, кажется, единственный на весь городъ почталіонъ, опаздывающій разносить почту, которая и безъ того безбожно опаздывала, вслѣдствіе какихъ-то непонятныхъ для простого смертнаго распоряженій губернскаго почтоваго начальства, благодаря коимъ почта прибывала сперва въ губернскій городъ и уже на лошадяхъ развозилась по городамъ. Такимъ образомъ, человѣку возможно было доѣхать изъ Петербурга до нашего городка въ двое сутокъ съ половиной, а письмо путешествовало трое или четверо, а денежное даже и девять сутокъ. Почему человѣкъ путешествуетъ скорѣе письма, подите спросите у почтоваго начальства? Вѣрнѣе всего, что оно и само не знаетъ почему, и такъ какъ никто изъ захолустныхъ обитателей не жалуется на медленность доставки корреспонденціи, то и начальство не безпокоитъ себя рѣшеніемъ вышеприведенной загадки.

Надо было видѣть добродушное изумленіе почталіона, когда я выказывалъ нетерпѣніе и жаловался на. позднее полученіе газетъ. Но онъ былъ добродушенъ и милъ, какъ рѣдко бываютъ люди, носящіе форму, и, конечно, и не догадывался, сколь важенъ онъ былъ въ моихъ глазахъ. Онъ тотчасъ же согласился, даже безъ обѣщанія мзды, приносить газеты и корреспонденцію пораньше, выражая увѣренность, основанную, разумѣется, на опытѣ, въ томъ, что для другихъ безразлично, когда принесутъ газету.

Пріятенъ былъ взору моему и представитель низшей полицейской власти въ «мѣстахъ идилліи», этотъ чумазый, невзрачный городовой, изрѣдка откуда-то вдругъ появлявшійся на улицѣ и нисколько не похожій на представительныхъ, щеголеватыхъ и внушительныхъ петербургскихъ городовыхъ. Я видѣлъ городового въ единственномъ экземплярѣ и неизвѣстно зачѣмъ появлявшагося на пустынныхъ улицахъ. Казалось, онъ и самъ недоумѣвалъ, сплевывая шелуху, что ему дѣлать среди полнаго благочинія, мертвящей тишины и полнаго отсутствія человѣческаго лица, которое можно было, хотя бы въ видахъ развлеченія, искровянить и затѣмъ отвести въ участокъ для составленія протокола объ обскорбленіи полицейскаго чина при исполненіи имъ обязанностей.

Но городовой захолустья и не ищетъ даже глазами, кого бы «тащить», и видя, что все вокругъ благополучно, такъ же быстро куда-то исчезаетъ, какъ и появляется.

Но за то высшія полицейскія власти уже не тѣ, что были встарину… Нѣтъ прежней патріархальности во вкусѣ гоголевскаго городничаго, но нѣтъ, впрочемъ, и того архаровскаго вида, которымъ любятъ щеголять исправники въ тѣхъ губерніяхъ, гдѣ начальники особенно любятъ мнѣнія газеты Гражданинъ.

Исправникъ въ моей «дырѣ», какъ говоритъ обыватель, «ничего себѣ», человѣкъ, съ которымъ жить можно и который даже и изъ еврея не сдѣлалъ оброчной статьи, а ужъ что, казалось бы, легче и какъ это удобно, про то знаютъ не одни только исправники въ чертѣ еврейской осѣдлости, но и болѣе видные чины, особенно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ евреямъ жить нельзя. Онъ имѣетъ довольно добродушный видъ, однако не лишенный нѣкотораго намека на то, что если начальство предпишетъ, то онъ, несмотря на свой добродушный видъ, очень даже быстро можетъ показать, гдѣ квартируетъ «Кузькина мать», и даже сѣсть на коня для усмиренія неимущихъ недоимщиковъ.

Но пока начальство молчитъ, и отъ него до нѣкоторой степени дышетъ идилліей.

За то хозяйка наша далеко не идиллическая дама и словно бы является диссонансомъ среди общей гармоніи, хотя съ ея тонкихъ, нѣжно улыбающихся губъ только и слетаютъ самыя ласкательныя существительныя и прилагательныя. Тѣмъ не менѣе, разныя «сердыньки», «миленькія», «голубушки», «ненаглядныя» и «восхитительныя», которыя хозяйка произноситъ такимъ сладкимъ и убѣдительнымъ голосомъ, какимъ только говорятъ шельмоватые слѣдователи, обѣщая за полное признаніе попавшагося въ его руки рай въ небесахъ и умалчивая объ арестантскихъ ротахъ на землѣ, — всѣ эти, говорю, ласкательныя и уменьшительныя нисколько не оставятъ васъ въ заблужденіи, уже послѣ первыхъ двухъ дней обмѣна любезностей, съ кѣмъ вы имѣете дѣло.

Нечего и говорить, что, вмѣсто шести комнатъ обѣщанныхъ, мы получили четыре и за пятую приплатили, вмѣсто обѣщанной посуды пришлось покупать свою и т. п.

За то и Карпо, и Акцына, и Марья, и старикъ Кирилло, жившій въ сараѣ изъ милости, до нѣкоторой степени олицетворяли собою идиллію глухихъ мѣстъ.

Особенно были хороши и маленькій, пригожій двадцатилѣтій Карпо, умный, лукавый и плутоватый подъ видомъ простодушія, и замѣчательно хорошенькая Акцына, восемнадцатилѣтняя дѣвушка съ изящной, точно выточенной фигуркой, стройная, граціозная, съ маленькими красивыми и грязными руками и такими же прелестными и столь же грязными босыми ногами.

И, притомъ, какое выраженіе глазъ, нѣжное и ангельское, и что за голосъ! Пѣвучій такой, вкрадчивый, ласковый.

Но за то и сколько лукавства и лживости оказалось у этихъ милыхъ молодыхъ хохловъ при болѣе близкомъ знакомствѣ, и какое воистину идиллическое невѣжество.

Разумѣется, слишкомъ легкомысленно по нѣсколькимъ образчикамъ судить обо всѣхъ, но встрѣчавшіеся мнѣ хохлы при ближайшемъ знакомствѣ съ ними въ захолустномъ городкѣ поражали своею косностью. Они, правда, культурнѣе великороссовъ: нравы у нихъ мягче, отношеніе къ женщинѣ лучше, но за то по развитію, такъ сказать, по умственности, куда ниже великороссовъ.

Грамотныхъ я очень мало встрѣчалъ, а весь кругозоръ ихъ недалекъ отъ кругозора дикихъ.

По крайней мѣрѣ, ни одинъ изъ знакомыхъ мнѣ хохловъ не зналъ, что есть кромѣ Россіи какія-нибудь другія страны и народы. Французы, англичане, нѣмцы были для нихъ невѣдомыми словами.

Несмотря на дешевизну поросятъ, утокъ и цыплятъ и на обиліе всякой зелени, ѣли мы, конечно, отвратительно, такъ какъ наша красавица Акцына не умѣла готовить, рѣшительно не внимала совѣтамъ и вдобавокъ была лѣнива и грязна.

Но приходилось терпѣть. Ея поклонникъ Карпо былъ опытный дипломатъ и никого не пускалъ къ намъ въ кухарки.

XII.

Чудный вечеръ юга, съ бархатистымъ куполомъ неба, съ котораго ласково мигаютъ звѣзды и томно смотритъ луна, заливая серебристымъ своимъ свѣтомъ и бѣлыя хатки, и тополи и густую листву садовъ. Что-то дѣйствительно чарующее, волшебное, напоминающее Ночь на Днѣпрѣ Куинджи.

Въ эти часы улицы нашего городка оживляются. Разодѣтыя барышни и барыни съ молодыми кавалерами гуляютъ, направляясь къ пароходной пристани. А болѣе солидная интеллигенція ожесточенно дуется въ карты въ общественномъ собраніи.

Въ этотъ чудный вечеръ у насъ въ саду сидитъ гость туземецъ, и тихимъ, мягкимъ голосомъ, словно бы боясь потревожить тишину этого волшебнаго вечера, какъ Баянъ, разсказываетъ разныя исторіи, которыя казались бы невѣроятными сказками, еслибъ ихъ слушалъ иностранецъ; онѣ показались бы нѣсколько сказочными даже и соотечественнику, еслибъ ихъ разсказывалъ не почтенный старикъ, пользующійся общимъ уваженіемъ, и еслибъ въ этихъ исторіяхъ не звучали тѣ знакомые мотивы сказочнаго характера, которыми вообще отличаются наши воспоминанія.

Старый чиновникъ, всю свою жизнь трусившій всего, чего только можетъ трусить человѣкъ, имѣющій жену и нѣсколько человѣкъ дѣтей и благополучно дотрепетавшій до чина надворнаго совѣтника и до отставки съ мундиромъ и пенсіономъ, разсказывалъ о тѣхъ временахъ, когда, по удачному выраженію одного изъ нашихъ журналистовъ, «русское самосознаніе окончательно созрѣло и русскіе поняли, что они первый народъ въ мірѣ».

Онъ разсказывалъ и объ усобицахъ въ этомъ уѣздѣ при начальникѣ, который издалъ руководство, «какъ усмирять быстро бунты, не прибѣгая къ огнестрѣльному оружію», и о томъ, какъ, бывало, взыскивались недоимки, и о томъ, какъ издано было постановленіе мѣстнаго начальства о «неношеніи пейсовъ», и о томъ, какъ сіе постановленіе было прибыточно для болѣе или менѣе находчивыхъ людей, но интереснѣе всего былъ разсказъ его о томъ, какъ однажды его напугалъ одинъ исправникъ въ пьяномъ видѣ, да такъ напугалъ, что бѣда.

— Это было не въ этихъ палестинахъ, а въ другихъ, недалеко отсюда. И былъ тогда у насъ, изволите знать, очень буйственный, если можно такъ выразиться, человѣкъ — исправникъ и самаго что ни на есть опрометчиваго характера, — говорилъ низенькимъ своимъ теноркомъ отставной чиновникъ. Слетѣлъ онъ въ нашъ городокъ внезапно, словно коршунъ. Кто онъ, откуда онъ — никто не зналъ; знали только, что изъ Петербурга, и слухи ходили, будто онъ былъ изъ юнкеровъ, безо всякаго образованія, что битъ былъ за шулерство, и подъ билліардами лазилъ, и въ пьяномъ видѣ за рубль всякую гадость пилъ, словомъ испыталъ всякія превратности судьбы, но за то былъ человѣкъ самаго рѣшительнаго характера. А въ тѣ далекія времена, изволите знать, рѣшительность была въ большой модѣ, и рѣшительный человѣкъ могъ даже сдѣлать хорошую карьеру. Только не бойся Сената. Сенатъ — сенатомъ, а тамъ послѣ разберутъ-съ! — засмѣялся разсказчикъ и даже, какъ мнѣ показалось, не безъ нѣкотораго ехидства по адресу правительствующаго сената. — Хорошо-съ. Свалился онъ къ намъ и закурилъ, что называется… Сейчасъ же это всѣхъ становыхъ созвалъ и объявилъ, что всякая власть отъ Бога и должна быть сильная, и такъ какъ онъ тоже власть, то, слѣдовательно, и онъ въ нѣкоторомъ родѣ повелитель, а потому, говоритъ, прошу помнить и принять къ руководству. И мужлановъ, говоритъ, оповѣстите, что я человѣкъ рѣшительный. И дѣйствительно, въ нетрезвомъ видѣ онъ отдавалъ самыя рѣшительныя приказанія. А выпить онъ любилъ и послѣ завтрака находился всегда въ приподнятомъ настроеніи. Панику онъ навелъ на городъ, изволите знать, значительную, особенно на евреевъ, да и другіе его побаивались. Признаюсь, и я боялся.

— А вы то за что?

— Вообще… Мало ли что могъ выдумать такой человѣкъ по тѣмъ временамъ?… Однако, знакомство водилъ… такъ, визитами мѣнялись. Хорошо-съ. Однажды были его именины. Нельзя было не пойти. Пошелъ, поздравилъ, а у него пиръ горой… весь городъ собрался, и самъ онъ уже этакъ на второмъ взводѣ. Ну, разумѣется, пришлось остаться на цѣлый день, — не отпускалъ. Всѣ, признаться, перепились, а хозяинъ ужъ совсѣмъ пьяный. Со всѣми цѣлуется и всѣмъ говоритъ, что онъ человѣкъ рѣшительный и крамолы не потерпитъ. И вотъ въ этотъ-то моментъ обращается ко мнѣ и, смѣясь, говоритъ: «А ты, говоритъ, акцизный, либералъ, и меня, кажется, не очень-то одобряешь». Я туда, сюда, отшучиваюсь, а онъ все больше на меня напираетъ. «Либералъ да либералъ!» И вдругъ какъ выпалитъ: «А знаешь, говоритъ, что я съ тобою, Петръ Иванычъ, могу сдѣлать?» — "Не за что, отвѣчаю. — «Найдемъ!» говоритъ. И вдругъ какъ крикнетъ громовымъ голосомъ: «Эй Ивановъ!» Пришелъ городовой. Онъ къ нему: «Слышалъ ты, говоритъ, какъ акцизный надзиратель позволялъ себѣ неодобрительно отзываться о предержащихъ властяхъ?» — Точно такъ, вашескобродіе! — гаркнулъ въ отвѣтъ солдатъ. Всѣ хохочутъ, смѣется и исправникъ и велитъ позвать другого городового. Пришелъ. Онъ опять спрашиваетъ: «Ѳедоровъ! Показывай по чистой совѣсти, слышалъ ты, какъ акцизный надзиратель говорилъ о потрясеніи основъ?»

— Точно такъ… Слышалъ, вашескобродіе! — гаркнулъ въ отвѣтъ и другой городовой.

— Опять всѣ хохочутъ, а у меня, признаться, и весь хмель прошелъ… А онъ, исправникъ-то, кричитъ: «Ну, что говоритъ, не бойсь испугался… Понялъ теперь, что я могу съ тобой сдѣлать?… Тамъ послѣ доказывай свою невинность, а мѣста-то лишишься!…» И опять заливается хохотомъ… Гогочетъ… И всѣ гогочутъ… А я себѣ думаю: какъ бы мнѣ скорѣе уйти… Струсилъ, очень даже струсилъ… Изволите знать: шутка, положимъ, а кто его знаетъ?… Слишкомъ ужъ человѣкъ-то онъ рѣшительный былъ… И успокоился я только тогда, когда онъ цѣловаться полѣзъ и сказалъ, что очень меня любитъ, хотя я и либералъ. Послѣ этого мы съ нимъ на «ты» выпили… Однако я очень его боялся.

— Да, вѣдь, онъ шутилъ. Не могъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, вамъ серьезно напакостить?

— Вы думаете? И какъ еще могъ… Вскорѣ послѣ того онъ одну учительницу просто-таки погубилъ!… — проговорилъ старикъ. — Такъ-таки и погубилъ!… Понравилась она ему, изволите знать, онъ и начни за ней ухаживать… Но такъ какъ ничего изъ этого не вышло, и она его обругала, то онъ въ злости и продѣлалъ съ ней штуку вродѣ какъ со мной… Только съ ней уже не въ шутку… Да-съ… Вотъ какіе иногда бываютъ рѣшительные люди въ глухихъ мѣстахъ.

— И долго былъ у васъ этотъ негодяй? — спросилъ я.

— Года три, можно сказать, свирѣпствовалъ… Наконецъ его убрали. Ужъ очень онъ много смѣлости показывалъ… Да-съ. Какъ поживешь въ глухихъ мѣстахъ, такъ чего-чего не насмотришься… Вамъ вотъ, пріѣзжему, все здѣсь кажется идилліей въ нѣкоторомъ родѣ, а пожили бы вы здѣсь, — такъ увидали бы, какова эта идиллія! — заключилъ старикъ.

А ночь была прелестная и, казалось, вовсе не соотвѣтствовала такимъ воспоминаніямъ.

Въ концѣ августа мы уѣхали изъ нашей «дыры», далеко не удовлетворенные тою «идилліей», которую такъ настойниво искали въ глухихъ мѣстахъ.

Да и гдѣ найдешь ее по нынѣшнимъ временамъ!

XIII.

Давнымъ-давно извѣстно, что русскій человѣкъ, не достигшій еще генеральскаго чина, существо весьма робкое, особенно въ публичныхъ мѣстахъ, гдѣ есть всегда городовые, и въ разныхъ учрежденіяхъ, гдѣ сидятъ люди въ формѣ.

Подобную робость вы можете видѣть и на почтѣ, и въ государственномъ банкѣ, и на станціяхъ желѣзныхъ дорогъ, и въ разныхъ канцеляріяхъ. Каждый хорошо знаетъ, что какой-нибудь банковскій, почтовый или иной чиновникъ, при желаніи, можетъ измотать ваши нервы въ конецъ, продержавъ васъ долгія томительныя минуты въ ожиданіи справки или придравшись къ неясно написанной будто бы телеграммѣ или просто къ кляксѣ на заказномъ письмѣ. Я не преувеличиваю. Такой случай былъ и недавно въ одномъ почтовомъ петербургскомъ отдѣленіи, — я не назову, конечно, какомъ, чтобы не вызвать непріятностей на голову не по разуму усердной и довольно безтолковой дамы-чиновницы. Вѣроятно ее образумятъ и безъ меня. Она дѣйствительно не приняла у одной скромной дамы заказного письма въ виду того, что на немъ была клякса, и дама покорно исполнила желаніе почтовой чиновницы, выйдя переписывать адресъ. А клякса-то была маленькая и не мѣшала разобрать адреса, но чиновница была большая… прихотница, выражаясь деликатно, и привыкла, въ публикѣ видѣть въ нѣкоторомъ родѣ своихъ подначальныхъ.

И сама публика считаетъ себя вродѣ крѣпостныхъ того самаго агента, съ которымъ въ данную минуту имѣетъ дѣло, и который можетъ ее огорчить или обрадовать, глядя по состоянію его пищеваренія или тѣсноты сапога при мозоляхъ, — и глядитъ на агента умоляющими глазами: дескать, отпусти, Христа ради, скорѣй, — и невыразимо счастлива, если ее не обругаютъ, а вѣжливо спросятъ: «что угодно?» — если не заставятъ томиться въ ожиданіи справки или если скоро исполнятъ то дѣло, ради котораго къ чиновнику пришли.

Вѣроятно, вслѣдствіе такихъ, давно установившихся, отношеній, всякій протестъ или даже просто голосъ, не имѣющій въ себѣ ничего просительнаго, огорошиваетъ чиновника и заставляетъ его думать, что вы по меньшей мѣрѣ генералъ. И чѣмъ внушительнѣе вы говорите, да если притомъ неособенно стѣсняясь въ выраженіяхъ, тѣмъ болѣе мелкій правительственный агентъ приметъ васъ за генерала да еще важнаго и можетъ самъ изъ «генерала» преобразиться въ мелюзгу.

Подобный пріемъ употребилъ одинъ случайный нашъ спутникъ изъ Кіева, когда въ Курскѣ, гдѣ была пересадка, не оказалось въ вагонѣ второго класса мѣстъ. Тамъ шла драка, буквально драка, между носильщиками изъ-за мѣстъ, и попытка проникнуть туда и занять мѣста могла грозить большими непріятностями. Когда же драка окончилась, всѣ мѣста, были заняты, и наша семья, состоящая изъ пяти душъ, вмѣстѣ съ спутникомъ и грудой багажа, представляла собою ошалѣлыхъ пассажировъ, внезапно очутившихся на необитаемомъ островѣ.

Никакія просьбы, обращенныя къ оберъ-кондуктору, не помогали. Онъ пожималъ плечами, обѣщалъ устроить и исчезалъ.

А между тѣмъ ужъ пробилъ второй звонокъ.

— Подождите… Я устрою. У насъ будутъ отличныя мѣста! — вдругъ воскликнулъ спутникъ, внезапно озаренный какою-то мыслью.

И вслѣдъ за этими словами крикнулъ, во всю силу своихъ здоровыхъ легкихъ:

— Гдѣ начальникъ станціи? Послать сюда начальника станціи!

Этотъ внушительный окрикъ произвелъ свое дѣйствіе. Не прошло и минуты, какъ подошелъ начальникъ станціи, и нашъ спутникъ, — кстати сказать, плотный господинъ среднихъ лѣтъ и съ такимъ брюшкомъ, что по наружности его можно было принять даже за важнаго генерала, — съ мѣста въ карьеръ обрушился на него и притомъ въ самомъ дѣлѣ сталъ кричать, какъ настоящій генералъ:

— Это чортъ знаетъ что у васъ дѣлается… безобразіе-съ!… Мѣстъ нѣтъ, и никто не желаетъ насъ посадить. Полюбуйтесь… Насъ шесть человѣкъ… Не угодно ли насъ немедленно посадить, а не то я немедленно буду телеграфировать князю Хилкову… Это, наконецъ, невозможно!

Начальникъ станціи засуетился и самъ сталъ обходить вагоны. Оказалось, что и въ I классѣ все было полно.

— Что же, будутъ мѣста? — не унимался нашъ спутникъ.

— Вы видите сами, что ихъ нѣтъ.

— Прикажите прицѣпить вагонъ! Кто у васъ управляющій дорогой?… Я о немъ сообщу князю Хилкову при свиданіи.

— Сейчасъ прицѣпятъ вагонъ, не извольте безпокоиться! — почти докладывалъ начальникъ станціи, приложивъ руку къ козырьку.

— Ну, то-то. Благодарю васъ. Вы избавили меня отъ непріятности жаловаться министру… Лишній вагонъ необходимъ!… Давно слѣдовало бы его прицѣпить!

— Я полагалъ, что будутъ мѣста.

— Вы полагали, а между тѣмъ… Имѣю честь кланяться!… Пойдемте, господа!

И нашъ спутникъ, позвавъ насъ, милостиво протянулъ руку начальнику станціи, который почтительно пожалъ ее, вѣроятно и до сихъ поръ думая, что жалъ руку какого-нибудь вліятельнаго петербургскаго чиновника, а не скромнаго помощника булгалтера въ какомъ-то частномъ управленіи, какимъ въ дѣйствительности былъ находчивый нашъ спутникъ.

Когда мы сидѣли въ пустомъ почти вагонѣ, я спросилъ:

— Вы дѣйствительно знакомы съ министромъ?

— Такъ же, какъ и съ абиссинскимъ негусомъ! — разсмѣялся спутникъ.

— Однако, вы хорошо разыграли генерала.

— Я всегда прибѣгаю къ такимъ пріемамъ. Иначе, вѣдь, у насъ ничего не добьешься… Только и слушаютъ тѣхъ, кто прикрикнетъ. Такая ужъ россійская привычка!… Недавно вотъ тоже ѣхалъ я на Кавказъ и тоже добился мѣста для одного семейства… Тоже накричалъ, да еще какъ! А когда спросили мою фамилію, я назвался графомъ Монте-Кристо! — смѣялся самозванецъ.

— И что же?

— Понятно что… внушилъ къ своей особѣ большое почтеніе. Кондукторы сіятельствомъ называли.

Спасибо «графу Монте-Кристо», — мы ночью выспались и доѣхали до Москвы превосходно, пользуясь особеннымъ покровительствомъ оберъ-кондуктора, который нѣсколько разъ освѣдомлялся: хорошо ли намъ.

О, еслибъ онъ зналъ, кто такой этотъ «графъ Монте-Кристо!»