ИВАНЪ СЕРГѢЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
правитьVII.
правитьМы знаемъ, съ какой тщательностью, своего рода священнымъ страхомъ работалъ Тургеневъ надъ своими произведеніями, сколько усилій стоило ему выпустить въ свѣтъ совершенно отдѣланную работу, какъ легко онъ поддавался совѣтамъ друзей и отзывамъ читателей, самымъ неблагосклоннымъ. Небольшихъ усилій стоило заставить Тургенева снова засѣсть за оконченный уже романъ, снова приняться за исправленія и передѣлки, и эти исправленія нерѣдко бывали на столько существенны и, подъ вліяніемъ излишней мнительности автора, — даже опрометчивы, что Тургеневу приходилось позже сѣтовать на свою покладливость.
Новь писалась и вышла въ свѣтъ при нѣсколько иныхъ условіяхъ. Авторъ, несомнѣнно, чувствовалъ себя достаточно закаленнымъ послѣ безпримѣрной войны по поводу каждаго своего романа и даже Воспоминаній. Самый организмъ могъ устать отъ безпрестанныхъ волненій, и вѣчная смѣна журнальныхъ воззрѣній и приговоровъ на самомъ дѣлѣ могла внушить Тургеневу болѣе спокойное отношеніе къ этой «тѣни, бѣгущей отъ дыма».
Новый романъ былъ написанъ необыкновенно быстро, какъ «ничто изъ моихъ большихъ произведеній», замѣчаетъ Тургеневъ, «съ плеча». Но эта быстрота окончательной работы свидѣтельствовала о продолжительномъ раннемъ процессѣ мысли, сосредоточенномъ на идеѣ романа. Это подтверждаетъ и самъ Тургеневъ. Романъ давно сложился въ головѣ автора, — не наступало только подходящаго момента, чтобы положить на бумагу давно надуманныя мысли и опредѣлившіеся образы.
Но никакія приготовленія не могли спасти Тургенева отъ мучительнаго безпокойства за свой трудъ. Письма, сопровождающія появленіе Нови, переполнены нервнымъ чувствомъ невольной боязни. Правда, авторъ спѣшитъ увѣрить себя и своихъ друзей въ полномъ равнодушіи къ мнѣніямъ критики и впечатлѣніямъ публики, — но на самомъ дѣлѣ равнодушія нѣтъ: иначе Тургеневъ не возвращался бы къ тому же вопросу почти въ каждомъ письмѣ, и не предупреждалъ бы Салтыкова на счетъ скромности своихъ ожиданій.
«Не о лаврахъ я мечтаю», писалъ онъ, «а о томъ, чтобы не слишкомъ сильно треснуться физіономіей въ грязь. — А впрочемъ, будь что будетъ»[1].
Такъ думаетъ Тургеневъ, еще переписывая и исправляя романъ. Когда рукопись готова и уже отправлена предварительно на судъ неизмѣннаго перваго читателя — критика новыхъ произведеній Ивана Сергѣевича — Анненкова, авторъ пишетъ:
«Что изъ него вышло — неизвѣстно? намѣренія были хорошія — но каково исполненіе? Все это я теперь скоро узнаю»[2].
Мы, конечно, должны ожидать, что Тургеневъ разсчитываетъ на самое худшее. Такова вѣчная психологія нервныхъ мнительныхъ натуръ. И дѣйствительно, немного спустя онъ заявляетъ:
«Никакого нѣтъ сомнѣнія, что если за Отцовъ и Дѣтей меня били палками, за Новь меня будутъ лупить бревнами — и точно также съ обѣихъ сторонъ… Думаю, что это все съ меня сойдетъ; какъ съ гуся вода»[3].
До появленія романа въ печати Тургеневъ, несомнѣнно, слышалъ многочисленные отзывы. Мы, къ сожалѣнію, не знаемъ, какъ эти отзывы отразились на послѣдней редакціи Нови. Можемъ указать только на два факта.
Неждановъ, отправляясь въ первый разъ «въ народъ», одѣваетъ мѣщанское платье. Соломину это кажется забавнымъ, молодой дѣятель гнѣвается и быстро обрываетъ сцену:
«Я пойду, — сказалъ онъ, — теперь же; а то это все очень любезно — только слегка на водевиль съ переодѣваніемъ смахиваетъ».
Послѣднія слова, можно думать, вставлены уже. послѣ окончанія романа и вставка вызвана отзывомъ одной дамы, обозвавшей Новь «водевилемъ съ переодѣваніемъ». Авторъ, естественно, шелъ на встрѣчу такому же впечатлѣнію другихъ читателей и разсчитывалъ отразить его собственнымъ замѣчаніемъ. Можетъ быть, также объясняются и неоднократныя шутки Татьяны на счетъ «маскарада», устраиваемаго молодыми «опростѣлыми» героями.
Другой фактъ, за достовѣрность котораго трудно поручиться, — весьма прискорбнаго свойства. Есть извѣстіе, что уже послѣ напечатанія Нови въ Вѣстникѣ Европы изъ романа было выпущено нѣсколько сценъ и цѣлая глава, описывавшая «хожденіе въ народъ» Маріанны.
Мы приведемъ буквальныя слова лица, слышавшаго разсказъ объ этомъ отъ самого Тургенева.
«Эта Маріанна, какъ женщина, оказалась болѣе способной подойти къ жизни крестьянъ, и возбудила къ себѣ симпатіи и довѣріе мужиковъ. Правда, они сразу догадались, что это барышня, однако толковали съ нею по душѣ»…
Прискорбнѣе всего, что пропущенныя мѣста Тургеневъ не счелъ нужнымъ и даже возможнымъ возстановить ни въ иностранныхъ переводахъ Нови, ни въ отдѣльныхъ русскихъ изданіяхъ.
Безъ всякаго сомнѣнія, подобныя сокращенія вредили цѣльности и ясности новаго произведенія, и Тургеневъ самъ указывалъ, что смыслъ Нови пострадалъ отъ выпусковъ. Критика и публика, даже и не подозрѣвавшіе факта, получили только новый поводъ недоумѣвать и подчасъ жестоко упрекать автора, а автору приходилось, скрѣпя сердце, расплачиваться за невольный грѣхъ.
Расплата оказалась необыкновенно тягостной. «Я никогда не подвергался такому единодушному порицанію въ журналахъ», пишетъ Тургеневъ, вскорѣ послѣ напечатанія Нови. И въ результатѣ мы, конечно, слышимъ старое обѣщаніе больше не писать. Всѣ отзывы о Нови онъ считаетъ для себя «дѣломъ прошлымъ», «такъ какъ», увѣряетъ онъ, «я рѣшился болѣе не писать и положить перо, которое служило мнѣ болѣе 30 лѣтъ; — пора въ отставку, къ ветеранамъ»[4].
На этотъ разъ настроеніе, дѣйствительно, было рѣшительное? почти безнадежное. Его отмѣчаютъ даже иностранцы, сѣтуя на соотечественниковъ геніальнаго художника за безпощадность нападокъ[5].
Но какъ бы нападки ни были рѣзки, сколько бы огорченій онѣ ни причиняли писателю на закатѣ его многотрудной и многострадальной жизни, — романъ, при самомъ хладнокровномъ и снисходительномъ отношеніи, не могъ не вызвать самыхъ страстныхъ сужденій. Мы здѣсь не станемъ разбирать тѣхъ сужденій: общее настроеніе молодой критики мы уже знаемъ послѣ Отцовъ и Дѣтей. Мы подойдемъ къ роману съ исторической и психологической стороны, совершенно миновавъ личныя страсти и злобы минуты прошлаго.
Все произведеніе будто заранѣе было разсчитано на необыкновенно жгучій интересъ публики. Авторъ, прощаясь съ своей писательской дѣятельностью, представлялъ читателямъ настоящую личную исповѣдь въ художественной формѣ и открыто высказывалъ свои взгляды на важнѣйшіе наболѣвшіе вопросы современнаго молодого поколѣнія.
Рѣшеніе этихъ вопросовъ составлялось у Тургенева въ теченіи многихъ лѣтъ. Изъ заграничнаго далека онъ не упускалъ изъ виду ни одного явленія русской жизни и, по исконному своему влеченію, съ особеннымъ вниманіемъ слѣдилъ за нарожденіемъ и развитіемъ новыхъ идейныхъ теченій среди молодежи.
Мы могли по произведеніямъ и нѣкоторымъ чертамъ практической дѣятельности Тургенева видѣть, какое прочное и Глубокое сочувствіе лучшіе русскіе люди питали къ народу наканунѣ и послѣ крестьянской реформы. Литература сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ усердно и самоотверженно распространяла въ обществѣ идеи гуманности и человѣческаго достоинства и постепенно воспитала поколѣніе, которое въ эпоху освобожденія сочло своимъ нравственнымъ долгомъ осуществить эти идеи въ жизни, придти на помощь народу на его новомъ трудномъ пути.
Тургеневъ лично поддался этимъ стремленіямъ и мы видѣли его неоднократныя попытки — отдать свои силы и свой талантъ на просвѣщеніе народа. Именно въ просвѣщеніи, въ народной грамотности Тургеневъ и видѣлъ величайшую цѣль высшихъ культурныхъ сословій. Крестьяне должны прежде всего цивилизоваться, стать культурнымъ классомъ страны. Эта идея, мы знаемъ, была принята единодушно въ кружкѣ Станкевича, здѣсь каждый будущій дѣятель считалъ высокимъ назначеніемъ учить народъ, по просту сдѣлаться учителемъ даже при самыхъ скромныхъ условіяхъ. Подъ вліяніемъ юношескихъ стремленій Тургеневъ впослѣдствіи въ первыхъ своихъ романахъ выводить учителей и всегда въ идеальномъ свѣтѣ. Перерожденіе Рудина изъ байронствующаго краснобая въ положительнаго человѣка сороковыхъ годовъ увѣнчивается дѣятельностью въ качествѣ преподавателя гимназіи, восторженнаго наставника и друга подростающаго поколѣнія. Въ Дворянскомъ гнѣздѣ ту же атмосферу неисправимаго идеализма, равнодушнаго ко всѣмъ превратностямъ жизни, приноситъ на сцену Михалевичъ. Онъ оканчиваетъ свою кипучую жизнь, неизмѣнно преисполненную благороднѣйшихъ стремленій, должностью старшаго надзирателя въ казенномъ заведеніи. Ее авторъ называетъ его «настоящимъ дѣломъ». Михалевича и Рудина «обожаютъ» воспитанники. Эта сердечная связь — единственная награда идеалистамъ…
Очевидно, въ глазахъ Тургенева подобная, награда являлась одной изъ самыхъ почетныхъ. Онъ до конца жизни оставался при этомъ убѣжденіи. Интеллигенція — призванный учитель и, руководитель народа на одномъ и томъ-же пути общечеловѣческой культуры.
Но требовалась спокойная вдумчивая мысль и не малое самоотверженіе, чтобы ограничиться такой ролью. Крестьянская реформа вызвала преувеличенныя ожиданія, даже у крестьянъ. Среди наиболѣе восторженныхъ образованныхъ юношей, идеалистически мечтавшихъ о новыхъ гражданахъ новаго государства, та же реформа должна была произвести настоящій нравственный и умственный переворотъ…
Тургеневу не требовалось никакихъ выжиданій, чтобы заранѣе рѣшить вопросъ отрицательно. Ему неоднократно приходилось опровергать слишкомъ горячихъ реформаторовъ.
Естественно, такое холодное отношеніе къ пламеннымъ надеждамъ извѣстной части молодежи могло только усилить непопулярность Тургенева. Къ мечтательнымъ юношамъ присоединились даже нѣкоторые «отцы». Относительно этихъ энтузіастовъ насмѣшки Тургенева часто становились рѣзкими, безпощадными.
И онъ былъ правъ. На несбыточную игру воображенія непроизводительно уходили лучшія силы и отвлекали ихъ отъ прямого разумнаго дѣла. Если молодежь не могла простить Тургеневу уступокъ Базарова презрѣнной эстетикѣ, еще менѣе она могла позволить писателю насмѣшки надъ героями «молодой Россіи». Для Тургенева эти герои были въ лучшемъ случаѣ достойны состраданія подобно слѣпцамъ и младенцамъ, и онъ, съ обычной искренностью, не скрывалъ своихъ взглядовъ ни въ письмахъ, ни въ личныхъ бесѣдахъ, не побоялся, наконецъ, перенести ихъ и въ свой романъ.
Въ теченіи шестидесятыхъ годовъ Тургеневу приходилось безпрестанно касаться вопроса о народѣ и о роли образованнаго класса среди народа. Положеніе писателя, ознаменовавшаго свое раннее творчество Записками охотника, было крайне затруднительно. Интересъ къ народу, въ высшей степени напряженный до реформы, у многихъ литераторовъ послѣ 19-го февраля быстро переродился въ безотчетный восторгъ передъ деревенской жизнью, крестьянскими характерами и воззрѣніями. Возникло лирическое народничество, настроенное на высокій тонъ независимо отъ уроковъ дѣйствительности подъ вліяніемъ однихъ волшебныхъ звуковъ — народъ, деревня, община. Крайнія увлеченія всегда одновременно съ чувствами восторга вызываютъ вражду противъ даже мнимыхъ противниковъ, сколько-нибудь не похожихъ на предметъ фанатическаго поклоненія. Русскіе народники такого противника открыли въ цивилизованной Европѣ, въ Западѣ, т. е. тамъ, гдѣ и старые славянофилы видѣли источники заразы и гнилья.
Народъ освобожденъ, — и горячимъ политикамъ представился вопросъ, какимъ политическимъ путемъ пойдутъ эти новые граждане? Отвѣтъ былъ найденъ у себя дома. Россіи не требуется западно-европейскихъ формъ государственной и общественной жизни. На Западѣ торжествуетъ буржуазія въ ущербъ народу, — въ Россіи народная жизнь создала основу будущаго строя, свободнаго отъ буржуазнаго владычества. Эта основа — крестьянская община, міръ. Она должна примирить всѣ противорѣчія, созданныя культурой Запада, и вообще упрочить идеальный порядокъ для народной массы.
Очевидно, Тургеневу приходилось вести тѣ же бесѣды, какія онъ когда-то велъ съ Аксаковыми незадолго до романа Дворянское гнѣздо. Взгляды Тургенева на крестьянскую жизнь не измѣнились, онъ также остался прежнихъ убѣжденій и насчетъ Россіи, какъ государства европейскаго.
Противъ Тургенева стаяло два противника — такъ называемая «молодая Россія», — преобразователи изъ самыхъ юныхъ и горячихъ, и его давнишній другъ, когда-то весьма близкій ему по идеямъ, а теперь попавшій въ славянофильскій толкъ.
Главное оружіе Тургенева направлено именно противъ этого друга, въ высшей степени даровитаго публициста и, слѣдовательно, опаснаго для молодой и всякой другой публики.
Прежде всего Тургеневъ, опираясь на свое совершенное знаніе народной жизни, стремился охладить восторги своего друга предъ мужикомъ и доказать опрометчивость его нападокъ на Западъ съ его буржуазнымъ зломъ.
Другъ возлагалъ особенныя надежды на идейную и нравственную отзывчивость крестьянъ, — Тургеневъ возражалъ:
«Народъ, предъ которымъ вы преклоняетесь, консерваторъ par excellence и даже носить въ себѣ зародыши такой буржуазіи въ дубленомъ тулупѣ, теплой и грязной избѣ, съ вѣчно набитымъ до изжоги брюхомъ и отвращеніемъ ко всякой гражданской отвѣтственности и самодѣятельности, что даже оставитъ за собою всѣ мѣтко-вѣрныя черты, которыми ты изобразилъ западную буржуазію въ своихъ письмахъ. Далеко нечего ходить — посмотри на нашихъ купцовъ»[6].
Дальше Тургеневъ указывалъ на грозную дилемму, которую неминуемо предстоитъ разрѣшить беззавѣтнымъ поклонникамъ народа. Необходимо, или «низвергаться» предъ нимъ, несмотря на многочисленныя темныя стороны его жизни и характера, воспитанныя многовѣковымъ рабствомъ, или «коверкать его» по теоріи, выработанной вдали отъ дѣйствительности. Придется чуть не одновременно признавать убѣжденія народа «святыми и высокими» и «клеймить ихъ несчастными и безумными».
И примѣръ подобнаго совпаденія Тургеневъ здѣсь же и приводилъ изъ брошюры, одного народолюбца.
Ясно, слѣдовательно, народническій энтузіазмъ — непростительное заблужденіе и притомъ гибельное. Оно воспитываетъ безпочвенную національную гордость, укрѣпляетъ варварское чувство самообольщенія и ведетъ къ безчисленнымъ разочарованіямъ, лишь только энтузіастъ принимается за практическую дѣятельность.
Тургеневъ жестоко упрекаетъ своихъ противниковъ въ совращеніи юнцовъ съ пути здравомыслія и вдумчиваго отношенія къ фактамъ.
«Наливъ молодыя головы вашей еще не перебродившей соціально-славянофильской брагой, пускаете ихъ хмѣльными и отуманенными въ міръ, гдѣ имъ предстоитъ споткнуться на первомъ шагу»…[7]
Рѣчь Тургенева становится особенно энергичной, когда онъ начинаетъ указывать на преднамѣренное пренебреженіе новыхъ реформаторовъ къ самымъ убѣдительнымъ даннымъ «исторіи, физіологіи, статистики». Эти науки доказываютъ, что русскіе принадлежатъ «по языку и по породѣ къ европейской семьѣ, genus europaeum», слѣдовательно для нихъ не можетъ быть исключительнаго пути культурнаго развитія. Столь же убѣдительныя данныя показываютъ полнѣйшее несходство вкусовъ и идеаловъ крестьянина и его непризваннаго руководителя-славянофила и обожателя всего народнаго. При настоящихъ условіяхъ мужикъ и политикъ-народникъ прямо не поймутъ другъ друга: это два существа двухъ совершенно различныхъ міровъ, и единственное средство объединить ихъ — просвѣщеніе.
Тургеневъ безпрестанно повторяетъ эту мысль. Ему приходится выслушивать весьма рѣзкія укоризны за свою приверженность къ Европѣ. Онъ отвѣчаетъ спокойно и всегда въ одномъ и томъ же смыслѣ:
«Не изъ эпикуреизма, не отъ усталости и лѣни я удалился, какъ говоритъ Гоголь, подъ сѣнь струй европейскихъ принциповъ и учрежденій. Мнѣ было бы 25 лѣтъ — я бы не поступилъ иначе — не столько для собственной пользы, сколько для пользы народа. Роль образованною класса въ Россіи быть передавателемъ цивилизаціи народу съ тѣмъ, чтобы онъ самъ уже рѣшилъ, что ему отвергать и принимать. Это въ сущности скромная роль, хотя въ ней подвизались Петръ Великій и Ломоносовъ»…[8].
Въ этой программѣ слышались ясные отголоски стараго западничества Тургенева и тѣхъ самыхъ рѣчей, какими Лаврецкій поражалъ пылкаго канцелярскаго генія — Паншина. Во имя народа Тургеневъ требовалъ цивилизаціи и уваженія къ народной личности, какъ исторической силѣ. Онъ и теперь могъ искренно заговорить о «признаніи народной правды», о «смиреніи предъ нею», — не въ смыслѣ слѣпаго культа, а неизмѣнно гуманнаго, вдумчиваго отношенія къ вѣковой исторіи народнаго быта и народнаго духа. Всякая ломка, производящая на народъ впечатлѣніе насилія и произвола, казалась Тургеневу одинаково тяжкимъ грѣхомъ и предъ европейской культурой, и предъ народной правдой. Воспитать въ народѣ сознательную потребность гражданственныхъ благъ, изъ стихійной косной массы превратить его въ мыслящее человѣческое общество и достигнуть этого упорнымъ мирнымъ трудомъ, безграничнымъ терпѣніемъ, незамѣтной, менѣе всего героической работой — таковъ былъ идеалъ Тургенева — и въ то время, когда онъ наканунѣ реформы замышлялъ «Общество для распространенія грамотности и первоначальнаго обученія», и. въ самый разгаръ его борьбы съ новымъ славянофильствомъ и народническимъ идолопоклонствомъ.
Немного позже Нови былъ написанъ діалогъ Чернорабочій и бѣлоручка. Здѣсь предъ нами роковое взаимное непониманіе различныхъ классовъ общества.
Гдѣ же исходъ?
Отвѣтъ Тургенева ясенъ — просвѣщеніе. Къ такимъ взглядамъ на вопросы современнаго общества Тургеневъ пришелъ задолго до того дня, когда онъ рѣшилъ, наконецъ, написать Новь. Взгляды въ общихъ чертахъ опредѣлялись очень давно, но частности и преимущественно художественные образы, поясняющіе идею, сложились постепенно. Такъ слѣдуетъ понимать выраженіе Тургенева, что идея романа у него «долго вертѣлась въ головѣ». Осуществленіе идеи откладывалось въ теченіе многихъ лѣтъ, авторъ, очевидно, не чувствовалъ въ себѣ достаточно силъ и вдохновенія. Эта невольная отсрочка должна была неизбѣжно приподнять тонъ разсказа, лирическимъ, т.-е. субъективнымъ мѣстамъ романа сообщить особенное воодушевленіе, отмѣтить красными чертами личнодорогія автору идеи. Нови, слѣдовательно, предстояло раздѣлить участь Дыма, явиться сатирой, элегіей, отчасти защитительнымъ словомъ и менѣе всего спокойнымъ эпическимъ отраженіемъ дѣйствительности.
Мы знаемъ, въ чемъ могла состоять основная цѣль Тургенева, когда онъ обдумывалъ героевъ и факты своего будущаго произведенія. Письма шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ указываютъ эту цѣль безошибочно: «хожденіе въ народъ» — трагикомическій фарсъ, стремленіе къ героической преобразовательной роли — преступленіе предъ духомъ и потребностями времени: нужна «мел. кая, темная и даже жизненная работа», т.-е. самая будничная и незамѣтная, въ родѣ обученія мужика грамотѣ, основанія больницъ…
Все это — подлинныя рѣчи самого Тургенева, и романъ послужилъ только иллюстраціей къ рѣчамъ.
Въ Нови два, героя сосредоточиваютъ съ перваго взгляда все наше вниманіе: Неждановъ и Соломинъ. Вотъ они-то и должны будутъ въ лицахъ доказать извѣстный намъ общественно-просвѣтительный символъ Тургенева. Неждановъ долженъ представить банкротство политики «молодой Россіи», Соломинъ — блистательно оправдать «жизненную работу». Для автора, выдержавшаго столько сраженій съ представителями «прогрессивной молодежи» и даже съ нѣкоторыми увлекающимися отцами, важнѣе всего, конечно, было доказать безпочвенность прогресса, какъ его объясняли разные реальные Базаровы. Очевидно, Неждановъ долженъ очутиться въ особыхъ условіяхъ, которыя бы облегчили автору путь и совершенно естественно, въ силу логики событій, подсказали требуемый отвѣтъ на давнишній мучительный вопросъ.
Такъ это и происходить.
Нежданову предстоитъ идти въ народъ, тамъ его встрѣтитъ закоренѣлое невѣжество, нужда, равнодушіе къ величайшимъ лишеніямъ и, прежде всего, полное отсутствіе внѣшней культуры.
Послѣднее обстоятельство, конечно, краснорѣчивѣе всякой умственной темноты и нравственнаго отупѣнія, можетъ показать страшную пропасть между реформаторами народной жизни и этой самой жизнью. Потомъ, именно внѣшнія условія будничнаго существованія и праздничнаго веселья мужика скорѣе всего могутъ оттолкнуть просвѣщеннаго горожанина, вызвать у него прямо физическое отвращеніе.
Представьте всѣ эти соображенія въ лицахъ и сценахъ, я вы сравнительно простыми и легкими средствами достигнете крупнаго результата: на большинство читающей публики произведете неотразимое впечатлѣніе, до какой степени безсмысленно съ современнымъ мужикомъ толковать объ общественныхъ дѣлахъ.
Именно такое впечатлѣніе и требуется автору, и онъ совершенно послѣдовательно выбираетъ въ герои «хожденія» юношу необыкновенно тонкой художественной организаціи, существо почти женственное, до болѣзненности впечатлительное и, въ заключеніе всего, безнадежно заѣдаемое рефлексіей.
Въ самомъ дѣлѣ, вглядитесь въ судьбу и личность Нежданова, и вы будете поражены откровенностью авторскихъ намѣреній.
Неждановъ — незаконный княжескій сынъ и одинъ изъ самыхъ блестящихъ примѣровъ вліянія наслѣдственности. Онъ отъ природы снабженъ всѣми признаками высшей экзотической культуры, начиная съ внѣшности. Чувство красоты въ немъ развито, какъ у истаго наслѣдника вѣковой эстетики «отцовъ» -романтиковъ. Предъ нимъ даже братья Кирсановы въ этомъ отношеніи созданія первобытныя и малоодаренныя. Тѣ только восхищаются произведеніями чужого поэтическаго генія, — Неждановъ самъ поэтъ и притомъ настоящій, чувствующій по временамъ непреодолимую потребность излить свои ощущенія и думы въ стихахъ. У него хранится завѣтная тетрадка, дневникъ, исторія сильнѣйшихъ моментовъ его жизни. У него, кромѣ того, есть другъ, повѣренный всѣхъ его тайнъ, «замѣчательно чистой души», Владиміръ Силинъ. Къ нему Неждановъ постоянно пишетъ письма, знаменуя ими важныя событія своего внѣшняго и внутренняго міра. Эти письма — другой дневникъ, другой рядъ сердечныхъ изліяній…
Развѣ все это не напоминаетъ нѣчто институтское, немыслимое безъ стихотворнаго альбома и идеальной дружбы? Развѣ этотъ юноша съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица и другими признаками «породы» — не герой какой-нибудь романтической идилліи, не прямой духовный потомокъ поколѣнія, много раньше осужденнаго авторомъ на немощное угасаніе среди новой реальной и органически-сильной жизни?
Теперь тотъ же авторъ вызываетъ изъ «царства мертвыхъ» юный образъ исключительно за тѣмъ, чтобы изобразить предъ нами давно извѣстную агонію — физическую и нравственную, точнѣе, чтобы разсказать жизнь, сплошь состоящую изъ одной агоніи.
Если бы Неждановъ родился при вполнѣ благопріятныхъ условіяхъ, т.-е. отъ родителей въ бракѣ, его біографія врядъ ли отличалась бы чѣмъ отъ тысячи другихъ біографій. Самое существенное отличіе состояло бы, вѣроятно, въ поэтическихъ занятіяхъ Нежданова. Воспитавшись въ аристократической обстановкѣ, на лонѣ «высшей культуры», ежедневно вдыхая воздухъ романтизма и эстетики, — онъ, конечно, не считалъ бы своимъ нравственнымъ долгомъ скрывать свои стихотворческія упражненія. Они нисколько не нарушили бы общаго тона его существованія. Напротивъ, онъ могъ бы прослыть даже семейнымъ или салоннымъ геніемъ, и плоды его музы красовались бы не въ одномъ раздушенномъ альбомѣ мечтательной свѣтской красавицы.
Но злосчастная судьба все устроила посвоему. Неждановъ — незаконный сынъ и его даже не ожидали на свѣтъ божій. Прирожденный аристократъ, слѣдовательно, роковымъ образомъ очутился среди паріевъ, жертвой общественныхъ предразсудковъ и юридическихъ ограниченій. Драма въ высшей степени простая и безчисленное число разъ вдохновлявшая гуманныхъ поэтовъ и публицистовъ.
Въ восемнадцатомъ вѣкѣ существовалъ особый жанръ сценическихъ произведеній, посвященныхъ «незаконнымъ дѣтямъ». Le Fils Naturel — такой же обычный герой просвѣтительной эпохи, какъ «добрый сеньоръ», «крестьянинъ философъ», «почтенный буржуа». Естественно, незаконныя дѣти постоянно являлись дѣтьми отцовъ изъ высшихъ сословій, и для авторовъ служили краснорѣчивѣйшими застрѣльщиками въ борьбѣ противъ общественнаго неравенства, жестокихъ законовъ, обычаевъ и предразсудковъ. Въ видѣ примѣра, можно припомнить блестящія рѣчи героя Дидро въ знаменитой когда-то драмѣ Le Fils Naturel. Въ этихъ монологахъ изображены подробно іишенія и обиды, какія выпадаютъ на долю несчастнымъ отверженцамъ. Въ общихъ чертахъ Дидро написалъ превосходную біографію всѣхъ незаконныхъ дѣтей какой бы то ни было эпохи, въ томъ числѣ и нашего Нежданова. Разница только въ содержаніи протеста. Герой энциклопедиста ратовалъ за просвѣтительныя идеи своей эпохи, присоединялъ свой голосъ къ голосамъ Вольтера и его сподвижниковъ, а Неждановъ засталъ крайній протестъ своихъ сверстниковъ въ формѣ нигилизма, и немедленно постарался пристать къ нимъ, свою аристократическую натуру вдвинуть въ рамки базаровскаго типа.
Этотъ процессъ нравственной и внѣшней передѣлки собственной жизни и личности мы должны прежде всего имѣть въ виду относительно Нежданова. Это — процессъ насильственный, преднамѣренный, мучительный, потому что природа всегда сильнѣе всякихъ ухищреній даже самой сильной воли, — не только неждановской, — дряблой и пугливой воли аристократическаго тепличнаго дѣтища.
Неждановъ попалъ въ нигилисты въ силу случайнаго стеченія обстоятельствъ, исторія его нигилизма — исторія незаконнаго сына на почвѣ русскихъ шестидесятыхъ годовъ.
Почему же Неждановъ сошелся съ нигилистами, а не иначе какъ сталъ мстить людской неправдѣ, — это дѣло автора, и здѣсь еще ничего нѣтъ невѣроятнаго и явно тенденціознаго. Неждановъ могъ самымъ обыкновеннымъ путемъ превратиться въ нигилиста, во преднамѣренный разсчетъ автора въ томъ, что именно на такомъ нигилистѣ доказывается общее положеніе, именно Неждановъ долженъ посрамить молодыхъ защитниковъ извѣстнаго политическаго идеала.
До какой степени искусственно построенъ этотъ планъ посрамленія, особенно ясно станетъ, если Нежданова сопоставить съ Базаровымъ.
Мы указывали, какъ органически выросли и послѣдовательно развились отрицательныя идеи Базарова. Сила художественнаго созданія и общественное значеніе типа заключалось въ его цѣльности, природной мощи. Базаровъ не могъ не бытъ нигилистомъ по своей натурѣ, по условіямъ всей своей жизни, по ходу своего духовнаго развитія и по многочисленнымъ вліяніямъ своей эпохи. Самыя заблужденія Базарова — логическія слѣдствія основной жизненной идеи, воплощаемой его личностью. Базаровъ — стихія, оригинальная и независимая отъ начала до конца, никому и ничему не подражающая и уступающая только вѣчнымъ законамъ человѣческой природы и исторіи.
Неждановъ рядомъ съ Базаровымъ тоже самое, что сценическая декорація лѣса предъ настоящимъ лѣсомъ. У Нежданова все чужое, кромѣ оскорбленнаго самолюбія, кромѣ неизбывныхъ страданій за свое происхожденіе, стыда за свой неудавшійся аристократизмъ. Онъ болѣзненно чутокъ ко всякому намеку на его «исторію». Это нѣчто «горькое», по выраженію автора, «что онъ всегда носилъ, всегда ощущалъ на днѣ души». Настоящій нигилистъ, Базаровъ, подобныя ощущенія съ глубочайшимъ презрѣніемъ обозвалъ бы романтизмомъ и насчетъ нервной системы повторилъ бы о Неждановѣ рѣчь, сказанную о братьяхъ Кирсановыхъ, «старенькихъ романтикахъ». А для Нежданова мнѣніе перваго встрѣчнаго флигель-адъютанта — источникъ драмы; даже голосъ его начинаетъ звучать «глухо».
Легко представить, какимъ неудобоносимымъ бременемъ окажется для него нигилизмъ.
Прежде всего, по нигилистическому уставу, Неждановъ, долженъ отвергать эстетику. Мы знаемъ, чего это стоило даже Базарову — его подражатель прямо изнемогаетъ въ сущности на первой только ступени нигилизма. Первобытному Остродумову легко презирать эстетику, по крайней мѣрѣ, въ формѣ статей или стиховъ. Для Нежданова это своего рода гамлетовскій вопросъ и разрѣшаетъ онъ его столь же безславно, какъ и датскій принцъ мститъ за смерть отца. Украдкой пишутся стихи, лелѣется драгоцѣнная тетрадка, а на публикѣ — суровое лицо по поводу даже намековъ на «литературную жилку», негодованіе на отца, что тотъ пустилъ будущаго нигилиста по «эстетикѣ». Но нигилистъ во всемъ долженъ враждовать съ изяществомъ и красотой, и — вотъ судьба Нежданова:
«Опрятный до щепетильности, брезгливый до гадливости, онъ силился быть циничнымъ и грубымъ на словахъ; идеалистъ по натурѣ, страстный и цѣломудренный, смѣлый и робкій въ одно и то же время, онъ, какъ позорнаго порока, стыдился и этой робости своей, и своего цѣломудрія, и считалъ долгомъ смѣяться надъ идеалами».
Неждановъ, слѣдовательно, нарядился въ маскарадное платье и устроилъ изъ своей жизни «водевиль съ переодѣваніемъ» гораздо раньше своего «хожденія въ народъ». Но несчастіе не въ маскарадѣ собственно: есть много лицедѣевъ по натурѣ, и имъ тѣмъ легче чувствуется, чѣмъ искусственнѣе и эффектнѣе ихъ представленія. Но Неждановъ отъ природы человѣкъ правдивый, искренній, даже наивно-непосредственный. Актерскій нарядъ, все равно изъ какой угодно пьесы, для него жестокое испытаніе. Въ то время, когда для другихъ истинное удовольствіе и даже потребность — притворяться и парадировать въ чужой шкурѣ, для Нежданова всякая ложь, недомолвка, передержка — личное оскорбленіе. Онъ — самый поучительный примѣръ для пословицы «не въ свои сани не садись»: болѣе трагической расплаты за «чужія сани» трудно и представить, чѣмъ участь Нежданова.
Противъ врожденныхъ влеченій иной разъ можно вести борьбу съ великой рѣшительностью и даже наслажденіемъ, если есть сознаніе нравственной необходимости и разумной цѣлесообразности этой борьбы. Тогда борецъ становится героемъ принципа, рыцаремъ убѣжденій. Геній есть трудъ, любилъ говорить Гете, а трудъ, создающій геніальную работу, — ничто иное, какъ неустанная дисциплина личныхъ силъ ради идеальной цѣли. И Неждановъ могъ бы попасть въ число этихъ настоящихъ героевъ идеи, если бы нигилизмъ для него составлялъ признанную высокую цѣль умственной и практической дѣятельности, если бы «отрицаніе эстетики» и «хожденіе въ народъ» являлись для него незыблемыми основами будущаго общественнаго строя.
Но ничего подобнаго нѣтъ. Неждановъ не сѣритъ и не можетъвѣрить ни въ разумность отрицанія эстетики, ни въ плодотворность революціонныхъ предпріятій. Почему не вѣрить?
Прежде всего, конечно, потому, что оба символа стихійно враждебны его натурѣ, а у него, какъ слабонервнаго романтика, нѣтъ достаточно нравственной силы — во что бы то ни стало пойти противъ своихъ аристократическихъ вкусовъ, а потомъ — все та же причина: автору требуется невѣрующій нигилистъ-дѣятель, — и, по его мнѣнію, всякій искренній, разумный юноша только подъ вліяніемъ привходящихъ обстоятельствъ, внѣшнихъ вліяній, несчастныхъ случайностей можетъ исповѣдовать эти символы, отнюдь не сливаясь съ ними всѣмъ своимъ нравственнымъ міромъ. Неждановъ именно искренній, разумный, эстетически и нравственно чуткій юноша, слѣдовательно, глубоко симпатичный автору, и онъ осужденъ на жесточайшую драму, какую только можно представить въ человѣческой жизни: защищать и даже приносить жертвы — дѣлу, не внушающему ему ни вѣры, ни одушевленія.
Авторъ, весьма тщательно оттѣняя противорѣчія въ противоэстетическихъ усиліяхъ. Нежданова, еще тщательнѣе подчеркиваетъ отсутствіе принципіальности въ его нигилизмѣ, недостатокъ вѣры на каждомъ шагу, гдѣ требуется оправдывать нигилизмъ на дѣлѣ.
Это невѣріе охватываетъ рѣшительно все, сколько-нибудь касающееся главной тяготы — нигилистическаго направленія. Оно простирается даже на любовь Нежданова къ Маріаннѣ, потому что любовь возникла на почвѣ общаго сочувствія революціонной пропагандѣ.
«Во имя дѣла? Да, во имя дѣла?» твердитъ Неждановъ, размышляя о сближеніи съ Маріанной.
И эти слова оказались роковыми, они значили: «во имя того, во что я не вѣрю, что для меня не существуетъ, къ чему я привязалъ себя насильственно»… Во что же должна. превратиться любовь, заключенная во. имя призрака, въ лучшемъ случаѣ искусственнаго самовнушенія?..
Авторъ необыкновенно ясно разсказываетъ всѣ эти нравственныя треволненія.
«Онъ вдругъ вообразилъ, что его призваніе — въ дѣлѣ пропаганды — дѣйствовать не живымъ, устнымъ словомъ, а письменнымъ; но задуманныя имъ брошюры не клеились. Все, что онъ пытался выводить на бумагѣ, производило на него самого впечатлѣніе чего-то фальшиваго, натянутаго, невѣрнаго въ тонѣ, въ языкѣ, и онъ раза два — о, ужасъ! — невольно сворачивалъ на стихи или на скептическія личныя изліянія»…
Таково положеніе Нежданова послѣ неудачныхъ попытокъ даже сблизиться съ мужиками…
Далѣе еще болѣе краснорѣчивое изліяніе.
Неждановъ послѣ знакомства съ Соломинымъ, Маркеловымъ, Голушкинымъ, слѣдовательно, самыми разнообразными типами нигилистическаго толка, погружается въ раздумье:
«Странное было состояніе его души. Въ послѣдніе два дня сколько новыхъ ощущеній, новыхъ лицъ… Онъ въ первый разъ въ жизни сошелся съ дѣвушкой, которую по всей вѣроятности — полюбилъ; онъ присутствовалъ при начинаніяхъ дѣла, которому по всей вѣроятности посвятилъ всѣ свои силы. И что же? — Радовался онъ? — Нѣтъ, — Колебался онъ? Трусилъ? Смущался? — О, конечно, нѣтъ. Такъ чувствовалъ ли по крайней мѣрѣ то напряженіе всего мужества, которое вызывается близостью борьбы? — Тоже нѣтъ. Да вѣритъ ли онъ, наконецъ, въ это дѣло? Вѣритъ ли онъ въ свою любовь? — О, эстетикъ проклятый! Скептикъ! беззвучно шептали его губы. — Отчего эта усталость, это нежеланіе даже говорить, какъ только онъ не кричитъ и не бѣснуется? — Какой внутренній голосъ желаетъ онъ заглушить въ себѣ этимъ крикомъ?..»
Размышленія прерываются такимъ восклицаніемъ:
«О, Гамлетъ, Гамлетъ, датскій принцъ, какъ выйти изъ твоей тѣни? Какъ перестать подражать тебѣ во всемъ, даже въ позорномъ наслажденіи самобичеванія?».
Намъ, кажется, Нежданову не стоило такъ далеко искать своего первообраза, и Паклинъ, появляющійся именно въ эту минуту, будто Мефистофель къ Фаусту, вмѣсто своего восклицанія:
«Алексисъ! Другъ! россійскій Гамлетъ!» — могъ воспользоваться другимъ, несравненно болѣе точнымъ и совершенно русскимъ:
«Алексѣй! Другъ! тургеневскій Рудинъ!»
Рудинъ — первой части романа, не эпилога: — и Паклинъ оказалъ бы большую услугу своему пріятелю. Ему слѣдовало бы только сдѣлать одну оговорку: «Я тебя, Алексѣй, считаю человѣкомъ честнымъ и прямымъ и не причисляю къ сонмищу байронствующихъ россіянъ». А все остальное самъ Неждановъ воспроизведетъ въ своемъ романѣ, повторитъ и въ мысляхъ, и въ дѣйствіяхъ рудинскую исторію.
Припомните одно изъ разсужденій Пигасова на счетъ особой человѣческой породы. «Куцыми бываютъ люди, говоритъ онъ, и отъ рожденія, и по собственной волѣ. Куцымъ плохо: имъ ничего не удается — они не имѣютъ самоувѣренности».
За этимъ разсужденіемъ слѣдуетъ вспышка Волынцева, направленная противъ Рудина. Герой не посмѣлъ дать отпоръ, и —
«Эге! да и ты куцъ!» подумалъ Пигасовъ.
Въ одномъ изъ писемъ къ Владиміру Силину Неждановъ разсказываетъ свое трагическое положеніе незадолго до самоубійства и прибавляетъ замѣчательныя слова:
«Куда ни кинь, все клинъ! Окургузила меня жизнь, мой Владиміръ»…
Это отнюдь не случайное совпаденіе: кургузый и куцый — это Неждановъ-нигилистъ и Рудинъ-гегельянецъ.
Яснѣе всего это духовное родство обнаруживается въ романическихъ исторіяхъ обоихъ героевъ.
Намъ раньше приходилось рѣшать вопросъ, любитъ ли Рудинъ Наташу и указывать, что самъ герой менѣе всего знаетъ объ этомъ.
Не то же ли самое и съ Неждановымъ? Вы обратили вниманіе на его удивительную мысль: «сошелся съ дѣвушкой, которую — по всей вѣроятности — полюбилъ?» Это — по всей вѣроятности — садитъ цѣлаго психологическаго разсужденія. А потомъ усиліе Нежданова убѣдить себя, что Маріанну онъ полюбилъ дѣйствительно «во имя дѣла! да, во имя дѣла!» — и это немедленно послѣ перваго объясненія… Развѣ предъ нами не рудинское: «Я счастливъ! да, я счастливъ», и замѣчаніе автора: «повторилъ онъ, какъ бы желая убѣдить самого себя», цѣликомъ можно отнести къ рѣчи и настроенію Нежданова.
Дальше — вопросъ поднимается о побѣгѣ, и побѣгъ предлагаетъ Маріанна, какъ Наташа — Рудину. Неждановъ восхищенъ и готовъ «на край свѣта» за героиней. Но эта готовность весьма подозрительнаго свойства:
Неждановъ много моложе Рудина, а у Маріанны нѣтъ мамаши — свѣтской энергичной дамы. Обстоятельства для перваго восторга, слѣдовательно, благопріятны, но за-то и раскаяніе тяжелѣе, чѣмъ у Рудина. Тотъ, вѣроятно, не особенно тосковалъ послѣ разлуки съ Наташей, а Неждановъ не знаетъ куда дѣваться отъ сомнѣній послѣ рѣшенія бѣжать. Предостереженіе Соломина, что молодой герой «долженъ беречь эту дѣвушку», приводитъ его въ отчаяніе:
«Неждановъ постоялъ немного посреди комнаты и, прошептавъ: „ахъ! лучше не думать!“, бросился лицомъ въ постель…»
Но больнѣе всего достается Нежданову отъ самой Маріанны. Она инстинктивно чуетъ его «болѣзнь», понимаетъ, что за Гамлетъ передъ ней, и нѣсколько ея простыхъ словъ уничтожаютъ его.
Послѣ побѣга, на фабрикѣ у Соломина происходитъ слѣдующая сцена, изумительная по художественной силѣ и психологической правдѣ. Будто видишь предъ глазами двухъ собесѣдниковъ, улавливаешь выраженія ихъ лицъ, движенія, слышишь едва замѣтные, но полные смысла оттѣнки ихъ голосовъ.
Сначала бесѣда идетъ о безразличныхъ предметахъ, идетъ, ради разговора, Маріанна очень оживлена, Неждановъ, напротивъ, говоритъ вяло, прерывая рѣчь, впадаетъ въ задумчивость. Маріаннѣ приходится нарушать молчаніе.
" — Алеша! — промолвила она.
" — Что?
" — Мнѣ кажется, намъ обоимъ немножко неловко. Молодые — des nouveaux mariés, — пояснила она, — въ первый день своего брачнаго путешествія должны чувствовать нѣчто подобное. Они счастливы… имъ очень хорошо — и немножко неловко.
"Неждановъ улыбнулся принужденной улыбкой.
" --Ты очень хорошо знаешь, Маріанна, что мы не молодые въ твоемъ смыслѣ.
"Маріанна поднялась съ своего мѣста и стала прямо передъ Неждановымъ.
" — Это отъ тебя зависитъ.
" — Какъ?
" — Алеша, ты знаешь, что когда ты мнѣ скажешь, какъ честный человѣкъ — а я тебѣ вѣрю, потому что ты точно честный человѣкъ, — когда ты мнѣ скажешь, что ты меня любишь той любовью, которая даетъ право на жизнь другого, когда ты мнѣ это скажешь — я твоя.
"Неждановъ покраснѣлъ и отвернулся немного.
с-- Да, тогда! Но вѣдь ты самъ видишь, ты мнѣ теперь этого не говоришь… О, да! Алеша, ты точно, честный человѣкъ. Ну, и давай толковать о вещахъ болѣе серьезныхъ.
" — Но вѣдь я люблю тебя, Маріанна!
« — Я въ этомъ не сомнѣваюсь… и буду ждать».
Чего же? — спросите вы, разъ любовь уже есть, а вѣдь только о любви и говоритъ Маріанна. Любовь — во столь же мало похожая на сильное, цѣльное чувство, какъ Неждановъ въ мѣщанскомъ кафтанѣ на народнаго вожака, какъ философствующій Рудинъ на человѣка сороковыхъ годовъ. И оба героя въ минуты искренности признаются, что не стоятъ увлеченныхъ ими дѣвушекъ.
«Она стоитъ не такой любви, какую я къ ней чувствовалъ», — говоритъ Рудинъ о Наташѣ.
То же и Неждановъ:
« --О, Маріанна, — шепнулъ онъ, — я тебя не стою!», Такія же слова и наканунѣ смерти.
И въ этой самой смерти сколько опять рудинскаго!
Неждановъ еще до «хожденія въ народъ» доказалъ свою способность растеряться въ критическій моментъ. Маркеловъ его оскорбилъ еще больнѣе, чѣмъ Волынцевъ Рудина, и онъ не отвѣчалъ на обиду, какъ настоящій «кургузый». Въ обоихъ случаяхъ мотивъ обиды — любовь къ дѣвушкѣ, и отвѣть былъ бы защитой этой любви. Но какъ защищать какое бы то ни было чувство, когда нѣтъ настоящей воли жить дорогой идеей или слѣпой страстью? Неждановъ молчаливо разрѣшаетъ этотъ вопросъ скорѣе Рудина, но въ томъ же направленіи до буквальнаго сходства
Въ его письмѣ къ Силину находится будто намѣренное объясненіе рудинской трагедіи:
«Право, мнѣ кажется, — пишетъ онъ, — что если бы гдѣ-нибудь теперь происходила народная война, я бы отправился туда не для того, чтобы освобождать кого бы то ни было, но чтобы покончить съ собою…»
Но немного раньше Неждановъ находить, что смерть при такихъ условіяхъ — «какое-то сложное самоубійство», и предпочитаетъ просто покончитъ съ собой: «по крайней мѣрѣ, буду знать, когда и какъ, и самъ выберу, въ какое мѣсто выпалить».
Ждать пришлось недолго. Неждановъ умеръ, заявляя въ предсмертномъ письмѣ, что онъ не вѣрилъ «въ дѣло» и что его жизнь была «ложью».
Ложь — здѣсь неумѣстное понятіе. Неждановъ отъ начала до конца былъ правдивымъ человѣкомъ. Правдивость вызвала у него самопризнанія, которыя мы можемъ принять за истинное изображеніе его личности и судьбы.
Этихъ самопризнаній множество. Недаромъ Неждановъ велъ поэтическій альбомъ и дружескую переписку.
Еще до «хожденія въ народъ» онъ разсуждаетъ:
«Коли ты рефлектбръ и меланхоликъ, — ты пиши, стишки, да книги, да возись съ собственными мыслишками и ощущеньицами, да копайся въ разныхъ непрактическихъ соображеніяхъ и тонкостяхъ, а главное — не принимай твоихъ болѣзненныхъ нервическихъ раздраженій и капризовъ за мужественное негодованіе, за честную злобу убѣжденнаго человѣка»…
Нервнымъ людямъ, особенно неудачникамъ свойственно громить самихъ себя жестокими укоризнами, часто несправедливыми и преувеличенными. Но слова Нежданова соотвѣтствуютъ дѣйствительности, потому что его устами самъ авторъ излагаетъ его психологію и характеризуетъ его практическое положеніе…
Эти характеристики становятся тѣмъ внушительнѣе, чѣмъ ближе сталкивается съ жизнью нигилизмъ Нежданова. Тогда, какъ бы унизительно ни было самообличеніе юнаго героя, оно всецѣло опирается на факты, иногда даже отстаетъ отъ нихъ. Напримѣръ, послѣ перваго опыта Неждановъ говоритъ о себѣ:
«Охъ, трудно, трудно эстетику соприкасаться съ дѣйствительной жизнью!»
Это слишкомъ много послѣ трагикомическихъ приключеній съ мужиками. Но правда беретъ свое. Дыханіе смерти уже начинаетъ вѣять надъ Неждановымъ. «Онъ хотѣлъ умереть, онъ зналъ, что умретъ скоро».
«Хожденіе» повторяется и исповѣдь Нежданова становится все искреннѣе и страстнѣе, переходить минутами въ кривъ отчаянія.
Послѣ двухнедѣльнаго опыта онъ пишетъ Силину:
«О, какъ я проклинаю эту нервность, чуткость, впечатлительность, брезгливость, все это наслѣдіе моего аристократическаго отца! Какое право имѣлъ онъ втолкнуть меня въ жизнь, снабдивъ меня органами, которые несвойственны средѣ, въ которой я долженъ вращаться? Создалъ птицу — да и пихнулъ ее въ воду? Эстетика да въ грязь! Демократа, народолюбца, въ которомъ одинъ запахъ этой поганой водки — „зеленй вина“ — возбуждаетъ тошноту, чуть не рвоту?»…
Драгоцѣннѣйшія слова, — и не потому, что они превосходно изображаютъ неждановскую драму, а потому, что они — лучшая критика на самый романъ. Неждановъ сколько угодно можетъ обижаться на своего естественнаго отца, но главнѣйшая вина: толкнуть птицу въ воду — лежитъ не на совѣсти отца. Напротивъ, князь менѣе всего посовѣтовалъ бы своему даже незаконному сыну превратиться въ нигилиста, онъ даже существенно облегчилъ для него борьбу за существованіе капиталомъ въ 6.000 руб., не то, что судьба Базарова, — «пустилъ его по эстетикѣ» съ явнымъ намѣреніемъ создать полную гармонію практической дѣятельности сына съ его природными наклонностями. Гармонію эту разрушилъ самъ Неждановъ въ союзѣ съ авторомъ. Идейный отецъ Нежданова несравненно больше естественнаго виноватъ во всѣхъ противорѣчіяхъ его судьбы.
Авторъ романа взялъ нервнаго аристократа, романтическаго эстетика, брезгливаго барина и стихотворца — и произвелъ надъ нимъ убійственный опытъ: «толкнулъ» его въ царство стихій, безпощадно уничтожающихъ барство, и эстетику, и романтизмъ. Птица брошенная въ воду… Мы должны быть глубоко благодарны автору, съ обычнымъ художественнымъ талантомъ давшему намъ изумительно-вѣрный образъ, живую иллюстрацію къ своему роману. Всѣ психологическія изслѣдованія могутъ придти только къ такому результату.
Но — спросите вы — что же любопытнаго разсказывать и слушать о птицѣ, попавшей въ воду? Заранѣе вѣдь извѣстно, чѣмъ окончится это приключеніе. Птица нѣкоторое время будетъ бороться, трепетать крыльями, въ минуты отдыха изображать изъ себя мокрую курицу, а потомъ все-таки выбьется изъ силъ и утонетъ. Всѣ эти моменты съ великой точностью и полнотой воспроизводитъ біографія Нежданова, и будь поставлено его признаніе Силину эпиграфомъ къ роману, а не заключеніемъ, многіе, можетъ быть, не признала бы нужнымъ ломать копья изъ-за смысла новаго произведенія геніальнаго художника.
Онъ, конечно, воленъ выбирать какихъ угодно героевъ и ставить ихъ въ какія угодно условія, разъ его вымыселъ не противорѣчивъ вѣроятному и возможному. Но онъ обязанъ точно и справедливо опредѣлить предѣлы, въ которыхъ заключенъ внутренній смыслъ его произведенія. Въ логикѣ, и вообще по правиламъ здраваго разсужденія считается элементарнѣйшей ошибкой дѣлать заключеніе per enumerationeni simplicem, т. е. на основаніи извѣстныхъ единичныхъ фактовъ составлять общее понятіе. Еще, конечно, грубѣе ошибка придавать общее значеніе одному, хотя бы и очень краснорѣчивому факту.
А именно такое впечатлѣніе создаетъ Новь. Темой романа послужилъ въ сущности анекдотическій случай съ. милымъ барченкомъ, въ силу оскорбленнаго самолюбія и разныхъ внѣшнихъ обстоятельствъ попавшимъ, въ нигилисты. Если въ чемъ и можетъ убѣдить насъ подобное приключеніе, то въ единственной истинѣ: аристократическіе потомки «старенькихъ романтиковъ» съ развинченными нервами совершенно не годятся въ послѣдователи направленія, именуемаго нигилизмомъ. Но стоило ли вообще доказывать эту истину? Намъ, напримѣръ, показался бы совершенно безплоднымъ замыселъ — писать романъ на тему слѣдующаго происшествія. Базаровъ, положимъ, подъ вліяніемъ безумной страсти къ какой-нибудь салонной барышнѣ (судьба, вѣдь, иногда забавляется и не такими комбинаціями противоположностей), задумалъ превратиться въ изящнаго кавалера, льстиваго донъ-жуана, вообще рыцаря печальнаго образа. И вотъ авторъ намѣренъ изобразить намъ его неудачи на этомъ поприщѣ. При громадномъ талантѣ, конечно, можно представить не мало любопытныхъ подробностей, даже болѣе забавныхъ, чѣмъ «маскарадъ» Нежданова, но только всѣ эти красоты такъ и останутся матеріаломъ для интереснаго чтенія. Общественной идеи такой романъ не выяснитъ. Развѣ только мы лишній разъ можемъ вспомнить старый мотивъ о неограниченной власти любовнаго чувства надъ смертными, а по поводу Нежданова — о широкомъ въ свое время распространеніи идей, увлекавшихъ подчасъ даже эстетиковъ и аристократовъ.
Но самъ авторъ далекъ отъ такого скромнаго представленія о смыслѣ своего произведенія. Въ лицѣ1 Нежданова развѣнчивается извѣстный принципъ, политическое направленіе: Личная непригодность героя для принципа, Въ глазахъ автора, отступаетъ на задній планъ предъ идейной несостоятельностью самого принципа, и чтобы окончательно установить именно это положеніе, авторъ дѣятельность Нежданова обставляетъ эпизодами и личностями, въ конецъ добивающими Политическій символъ главнаго героя.
Рядомъ съ Неждановымъ — Маркеловъ, гдѣ-то въ пространствѣ витающій Кисляковъ и таинственный незнакомецъ, Направила и главарь — Василій Николаевичъ. И всѣ эти лица существуютъ за тѣмъ, чтобы закрѣпить въ читателѣ одно и то же впечатлѣніе. О Кисляковѣ нечего и говорить: это прямо арлекинъ изъ фарса. О Василіи Николаевичѣ отзывается такъ: «приземистый, грузный, чернявый… Лицо скуластое, калмыцкое… грубое лицо! Только глаза очень живые»… «да не столько говоритъ, сколько командуетъ».
«Отчего же онъ сдѣлался головою?» — спрашиваетъ изумленная такимъ отзывомъ Маріанна.
« — А съ характеромъ человѣкъ. Ни передъ чѣмъ не отступитъ. Если нужно — убьетъ. Ну — его и боятся».
Невольно припоминается Губаревъ изъ Дыма. О немъ Потугинъ говоритъ почти буквально то же самое, что мы слышали сейчасъ о Васили Николаевичѣ:
«У него Много воли-съ… Г-нъ Губаревъ захотѣлъ быть начальникомъ и всѣ его начальникомъ признали… Видятъ люди, — большого мнѣнія о себѣ человѣкъ, вѣритъ въ себя, приказываетъ, — главное приказываетъ; стало быть, онъ правъ, и слушаться его надо».
Въ Дымѣ изображена и сама молодежь въ соотвѣтствующемъ свѣтѣ. Вообще, мы уже, замѣтили, краски въ этомъ романѣ необычайно густы и смѣлы. Въ Нови — тона изящнѣе, сдержаннѣе, — Василій Николаевичъ все-таки не такой пошлякъ и тупица, какъ Губаревъ, и Неждановъ гораздо выше и симпатичнѣе Ворошилова. Но впечатлѣніе по существу одинаковое.
Остается Маркеловъ. Онъ не требуетъ никакихъ поясненій: личность простая, даже первобытная, неудачникъ чистой кропи, идеалистъ мужицкаго царства до фанатизма. Изъ этихъ данныхъ и складываете# его нигилизмъ — наивный до полной слѣпоты, стремительный до отчаянія, вѣрующій до умиленія. Маркеловъ не страдаетъ рефлексіей, подобно Нежданову, но и для него нигилизмъ своего рода опьяняющій напитокъ въ минуты личнаго горя. Несчастная любовь какъ-то весьма кстати переплетается у него съ рѣшительными дѣйствіями, «душевная усталость» овладѣваетъ имъ послѣ отказа Маріанны и наканунѣ заключительной пропаганды, и весьма умѣстно въ это же время Маріанна говоритъ о немъ:
« — Несчастный онъ человѣкъ, неудачливый!..»
Очевидно, такой же, какъ и Неждановъ.
Соберите всѣ эти черты, и онѣ поразятъ васъ изумительно-рѣзкой гармоніей красокъ и не оставятъ въ васъ ни малѣйшаго сомнѣнія на счетъ авторскихъ намѣреній.
Къ этимъ намѣреніямъ можно какъ угодно относиться, можно вполнѣ раздѣлять взглядъ Тургенева на извѣстный вопросъ, но нельзя отрицать одного: общій принципіальный выводъ построенъ на искусственныхъ основаніяхъ, значеніе и смыслъ посылокъ несравненно уже сдѣланнаго заключенія, личность и судьба центральнаго героя — какъ явленія случайныя и исключительныя — обличаютъ преднамѣренность авторскаго творчества.
И для полнаго выясненія этой преднамѣренности снова слѣдуетъ Новь сопоставить съ исторіей Рудину. Тамъ — мы видѣли — авторъ въ лицѣ героя казнилъ свои личныя заблужденія, здѣсь также въ лицѣ героя — казнь соверщается надъ «молодой Россіей», надъ извѣстнымъ направленіемъ. Сравненіе можно распространить дальше. Отдавъ дань самоотверженію, голосу совѣсти и ради этого изобразивъ самозванныхъ гегельянцевъ, авторъ представилъ въ томъ же романѣ и даже въ лицѣ того же, но только обновленнаго героя — настоящаго человѣка сороковыхъ годовъ. Въ Нови рядомъ съ заблудшими овцами нигилизма является представитель той самой незамѣтной жизненной дѣятельности, темной подземной работы, о которой писатель говоритъ въ Дымѣ устами Потугина и безпрестанно повторялъ въ личныхъ бесѣдахъ и письмахъ.
Великое значеніе, какое Тургеневъ придаетъ личности Соломина, ясно съ перваго же появленія этого героя на сцену. Это впечатлѣніе — силы и неотразимой привлекательности. Отъ насмѣшника и скептика Паклина до убогой Ѳимушки всѣ чувствуютъ, что предъ ними существо высшей породы. Фабричные искренне любятъ его и глубоко уважаютъ и въ тоже время считаютъ своимъ. Его личность до такой степени внушительна и могущественна, что даже сановникъ Сипягинъ и необыкновенно ловкая барыня — его супруга — теряются предъ «этимъ фабричнымъ», а язвительный и примѣрно нахальный Калломѣйцевъ рядомъ съ Соломинымъ напоминаетъ какого-то жалкаго, придавленнаго гада. Самый честный и сердечный человѣкъ въ романѣ — Маріанна — съ первой же минуты безсознательно подчиняется обаянію нравственной мощи, душевной простоты и яснаго спокойнаго ума этого удивительнаго самородка. Нежданову, всегда въ душѣ искреннему и правдивому, ничего не остается, какъ самому же раздѣлять чувства Маріанны къ Соломину, указывать ей на него, какъ на достойнаго спутника ея жизни.
«Честь и мѣсто!» шепчетъ онъ про себя, когда Соломинъ проходитъ въ комнату Маріанны.
Эти слова относятся къ побѣдѣ Соломина надъ Неждановымъ не только въ романѣ. Неждановъ долженъ отступить «на всѣхъ пунктахъ» и дать мѣсто дѣйствительной нравственной силѣ
Романическая роль Соломина не представляетъ психологическаго интереса. Доброе сердце, ясная энергическая мысль, непреодолимая сила воли, — все это основныя черты идеальнаго героя для тургеневской женщины, и Маріанна совершенно естественно идетъ за Соломинымъ, какъ Елена пошла за Инсаровымъ.
Гораздо сложнѣе вопросъ о Соломинѣ, какъ общественномъ дѣятелѣ, какъ о выразителѣ извѣстныхъ общественныхъ взглядовъ. На этой сторонѣ прежде всего была сосредоточена творческая работа автора, потому что Соломинъ долженъ воплотить въ своей личности положительныя стремленія сильнѣйшей и разумнѣйшей части русской молодежи.
Что именно Соломину, по замыслу автора, предназначена эта роль, ясно изъ самыхъ краснорѣчивыхъ сопоставленій.
Мы знаемъ жестокія нападки Тургенева на геніальничающихъ юношей, на самообожателей-фразеровъ и его напутствія подвижникамъ будничнаго труда. Въ концѣ «Нови» тѣ же рѣчи говорятся по поводу Соломина. Говоритъ ихъ Паклинъ, играющій въ романѣ роль шута въ старинномъ смыслѣ слова, т.-е. высказывающій многіе личные взгляды автора.
Машурина не понимаетъ натуры Соломина, чуждой всякаго внѣшняго эффекта и шума, и Паклинъ горячо протестуетъ. Рѣчь его достойна полнаго вниманія: каждое выраженіе въ ней соотвѣтствуетъ открытымъ личнымъ заявленіямъ самого автора.
«Вы вотъ о Соломинѣ отозвались сухо. А знаете ли, что я вамъ доложу? Такіе, какъ онъ — они-то вотъ и суть настоящіе. Ихъ сразу не раскусишь, а они настоящіе, повѣрьте, и будущее имъ принадлежитъ. Это — не герои; это даже не тѣ „герои труда“, о которыхъ какой-то чудакъ, американецъ или англичанинъ, написалъ книгу для назиданія насъ, убогихъ; это — крѣпкіе, сѣрые, одноцвѣтные, народные люди. Теперь только такихъ и нужно! Вы смотрите на Солоница: уменъ, какъ день, и здоровъ, какъ рыба… Какъ же не чудно! Вѣдь у насъ до сихъ поръ ни души не было: коли ты живой человѣкъ, съ чувствомъ, съ сознаніемъ, такъ непремѣнно ты больной! А у Соломина сердце-то, пожалуй, тѣмъ же болѣетъ, чѣмъ и наше, и ненавидитъ онъ то же, что мы ненавидимъ, да нервы у него молчать, и все тѣло повинуется; какъ слѣдуетъ… значить: молодецъ! Помилуйте — человѣкъ съ идеаломъ — и безъ фразы; образованный — и изъ народа; простой — и себѣ на умѣ… какого вамъ еще надо?..»
Слѣдовательно, Соломинъ идеальная противоположность излюбленныхъ тургеневскихъ отрицательныхъ типовъ изъ образованнаго класса — лишнихъ людей и краснобаевъ на. идейныя темы, жертвъ среды и героевъ эффекта.
Практическія стремленія Соломина, дѣйствительно, совершенно другія, чѣмъ русскихъ Гамлетовъ и преобразователей. Мы слышали объ этихъ стремленіяхъ отъ автора задолго до появленія Нови: школа, больница, нравственное сближеніе съ народомъ, черная работа культуры, вродѣ расчесыванья волосъ шелудивому мальчику… А то, о чемъ мечтаютъ герои, вызываетъ у Соломина одно лишь чувство состраданія, и здѣсь его рѣчь будто продолженіе рѣчей Потугина.
Потугинъ возводитъ эту мысль въ общій принципъ современной общественной дѣятельности.
«Въ томъ-то и штука, — говорить онъ, — что нынѣшняя молодежь ошиблась въ разсчетѣ. Она вообразила, что время прежней темной подземной работы прошло, что хорошо было старичкамъ отцамъ рыться на подобіе кротовъ, а для насъ-де эта роль унизительна, мы на открытомъ воздухѣ дѣйствовать будемъ… Голубчики! и ваши дѣтки еще дѣйствовать не будутъ; и вамъ не угодно ли въ норку, въ норку, опять по слѣдамъ старичковъ».
Старичками, конечно, Потугинъ называетъ людей своего поколѣнія, т. е. дѣятелей, работавшихъ ради великихъ реформъ. Соломинъ идетъ по слѣдамъ этихъ дѣятелей: онъ просвѣщаетъ народъ, облегчаетъ ему условія труда, лечитъ его отъ нравственныхъ и физическихъ недуговъ. Онъ превосходно знаетъ крестьянъ и въ то же время самъ выученикъ европейской цивилизаціи, готовъ, гдѣ требуетъ практическая польза и нравственный долгъ, свое дурное замѣнить европейскимъ хорошимъ я разумнымъ.
И этотъ фактъ вполнѣ соотвѣтствуетъ личному идеалу Тургенева. Для него опытъ европейской культуры — неизбѣжная школа русскаго просвѣщеннаго человѣка и всего общества. Народность и цивилизація — два краеугольныхъ тургеневскихъ понятія — въ совершенной гармоніи воплощаются Соломинымъ, и ему «честь и мѣсто»…
Но всѣ наши указанія до сихъ поръ только черты извѣстнаго міросозерцанія, отдѣльные параграфы общественной программы. Для выясненія теоріи этого достаточно, но для героя художественнаго романа безусловно мало: помимо идей, требуется личность, плоть и кровь, облекающія отвлеченное содержаніе цѣльной реальной жизнью.
Когда вышла первая часть романа, Тургеневъ писалъ: «въ этой первой части Соломинъ — главное лицо, едва очерченъ»[9]. Можно было ожидать, что во второй, части будетъ восполненъ пробѣлъ. Но драма Нежданова занимаетъ всю сцену, на долю Соломина остается весьма мало «мѣста», хотя и много «чести»: его всѣ слушаютъ и всѣ предъ нимъ благоговѣютъ. Не за идеи, конечно: Павелъ, Татьяна въ идеяхъ неповинны, Маріанна ихъ пока не знаетъ вполнѣ, Неждановъ съ ними не согласенъ. Слѣдовательно, личность Соломина производитъ такое волшебное дѣйствіе, но ея-то мы я не видимъ. Она нѣчто въ родѣ луннаго притяженія. О силѣ его можно судить только по морскимъ проливамъ, т.-е. по отраженному дѣйствію, а собственно на луну сколько угодно можно смотрѣть и не подозрѣвать ея могущества у насъ на землѣ. То же самое и Соломинъ.
«Отчего ему люди такъ преданы?» — спрашиваетъ Маріанна у Нежданова, и не получаетъ отвѣта. Не получаемъ и мы — не отъ Нежданова, а отъ самого автора, хотя для насъ дѣло не въ прямомъ, словесномъ даже и краснорѣчивомъ отвѣтѣ, а въ общемъ психологическомъ впечатлѣніи.
Оно — тревожно, смутно и безжизненно. Соломина мы видимъ будто въ перспективѣ, по тѣни, которая падаетъ отъ его мощной личности. И происходитъ это отъ очень простой причины.
Мы не видимъ Соломина живущимъ и дѣйствующимъ, а только говорящимъ — и то крайне мало. Правда, такіе люди неразговорчивы, но отчего бы намъ, напримѣръ, не знать со всѣми подробностями сцены, описанной въ слѣдующихъ лаконическихъ словахъ?
Соломинъ у Маркелова «почти все молчалъ» — «разъ только разсердился не на шутку и такъ ударилъ своимъ могучимъ кулакомъ по столу, что все на немъ подпрыгнуло, не исключая пудовой гирьки, пріютившейся возлѣ чернильницы».
Со стороны человѣка «прохладнаго» этотъ эпизодъ довольно неожиданенъ, — и врывается онъ въ разсказъ какъ-то странно, оставляетъ впечатлѣніе штриха, искусственно придуманнаго «для оживленія картины». И такое впечатлѣніе объясняется тѣмъ, что мы не знаемъ Соломина, авторъ не раскрылъ намъ его души настолько, чтобы мы могли сразу освоиваться съ его дѣйствіями и рѣчами. Въ теченіи всего романа мы только наблюдаемъ, какъ проявляется Соломинъ, но что именно проявляется въ Соломинѣ — мы не знаемъ до конца, и отзывъ Паклина о немъ читаемъ почти съ тѣмъ же впечатлѣніемъ новизны, съ какимъ встрѣтили впервые самого Соломина. Прошла по нашему горизонту какая-то громадная тѣнь, бросилъ ей на насъ человѣкъ будущаго, представитель цѣлой общественной полосы, которой и конца не видно; такъ насъ увѣряетъ авторъ… И могъ ли онъ послѣ этого отдать сцену своего романа другому, заранѣе осужденному на безпомощную гибель, т. е. агоніи и смерти, и человѣка жизни и побѣды показать только въ видѣ контраста мелкому мечтателю?
Это могло произойти отчасти по обстоятельствамъ, не имѣющимъ ничего общаго съ намѣреніями и творческой силой автора, но, несомнѣнно, есть и другія причины.
Мы только-что указали на сцену, повергающую насъ въ нѣкоторое недоумѣніе. Такихъ сценъ въ романѣ не одна. Напримѣръ, какъ объяснить слѣдующее: Соломинъ — дѣятель съ прямыми и окончательно опредѣлившимися взглядами, — можетъ слушать «даже съ уваженьемъ» разговоры такихъ какъ Неждановъ и Маркеловъ… Молчать еще возможно изъ вѣжливости, или — съ совершенно естественной соломинской точки зрѣнія — изъ сострадательнаго пренебреженія, но чувствовать уваженіе! И это при умѣ Соломина, при его способности въ одно мгновеніе понимать людей и обстоятельства!..
Очевидно, авторъ грѣшитъ въ сторону излишняго добросердечія Соломина, доходя до предѣловъ комической наивности.
Дальше. Соломинъ съ перваго взгляда чувствуетъ «участіе, почти нѣжность» къ Нежданову, отлично знаетъ весь безумный и безцѣльный рискъ его пропаганды, не можетъ не видѣть и своего авторитета надъ нимъ, и все-таки, безъ малѣйшихъ возраженій, совѣтовъ — допускаетъ его продѣлывать водевильные, но по существу трагическіе опыты въ теченіи нѣсколькихъ недѣль. Положимъ, слѣдуетъ дать возможность молодому человѣку поучиться, «понюхать немножко воздуха», но зачѣмъ же изъ науки дѣлать своего рода крестный путь? Маріанну вѣдь убѣждаетъ Соломинъ и съ ней онъ очень «разговорчивъ» — не потому ли, что ее «очень любитъ», а къ Нежданову только чувствуетъ «участіе?» Относительно разговорчивости, впрочемъ это подтверждаетъ и самъ Соломинъ. Слѣдовательно, выводъ ясенъ: у Соломина отнюдь не такая высокая душа, какъ это кажется большинству героевъ романа и самому автору. На такой выводъ авторъ, конечно, не разсчитывалъ. Не погрѣшилъ ли онъ слишкомъ относительно соломинскаго «уравновѣшеннаго характера», «спокойной крѣпкой силы», довелъ ей почти до предѣловъ безчувствія или очень тонкой политики?
Въ самомъ дѣлѣ, если Тургенева обвиняли за карточныя неудачи Базарова, насколько же естественнѣе можно заподозрить Соломина въ разсчетѣ путемъ невмѣшательства, или, по современному, «непротивленія злу» — отдѣлаться отъ Нежданова и пріобрѣсти себѣ невѣсту въ лицѣ дѣвушки, которую онъ «очень любитъ»?
При нѣкоторомъ желаніи доказать эту мысль, можно набрать не мало фактовъ: прежде всего Неждановъ прямо говоритъ Маріаннѣ: «Я мѣшаю тебѣ… ему»… Потомъ Соломинъ, едва скончался Неждановъ, немедленно приглашаетъ Маріанну:
«Все готово, Маріанна; поѣдемъ. Надо исполнить его волю»… И свадьба совершается.
А потомъ такія художественно отмѣченныя авторомъ мелочи, какъ, напримѣръ, осмотръ Соломинымъ замка у двери Маріанны и вопросъ: «Запираетъ ли ключъ», — вопросъ настолько многозначительный, что заставляетъ Маріанну прошептать отвѣтъ и долго не поднимать глазъ.
Все это при обычной сдержанности и джентльменствѣ Соломина выходитъ очень краснорѣчиво и даже эффектно, и искусному адвокату не стоило бы большого труда обвинить Соломина въ трагической участи Нежданова.
Мы отнюдь не имѣемъ въ виду этой цѣли, потому что твердо убѣждены въ идеальной роли Соломина, какъ героя романа, и какъ человѣка, по представленію автора. Мы только хотимъ указать, на какой шаткой почвѣ построена роль, какъ неопредѣленны и часто двусмысленны черты, составляющія замѣчательную личность плавнаго героя". Таковъ можетъ быть результатъ двухъ, причинъ: или авторъ, всегда творившій на основаніи наблюденій, не имѣлъ предъ глазами достаточно яркаго и совершеннаго прототипа, или не успѣлъ свои наблюденія и идеи слить въ цѣльный живой образъ.
Весь романъ, слѣдовательно, насколько онъ касается современнаго общественнаго вопроса, представляетъ два крупныхъ недостатка. Отрицательное, по мнѣнію автора, направленіе молодежи подвергнуто критикѣ въ лицѣ героя, слишкомъ нравственно-ничтожнаго и по своему личному положенію исключительнаго, чтобы служить доказательствомъ общаго принципа. Положительное направленіе, теоретически вполнѣ ясное, воплощено въ личности художественно-недорисованной и психологически недостаточно опредѣленной.
Но на эти недостатки только можно указать, обвинять же за нихъ автора, значило бы не понимать ни его литературнаго генія, ни историческаго смысла явленій, избранныхъ имъ для послѣдняго романа.
Геній Тургенева, мы знаемъ, ничто иное, какъ творческое перевоплощеніе дѣйствительности, а явленія Нови — самая животрепещущая дѣйствительность. Тургеневъ, вѣрный своему безпримѣрно отзывчивому художественному инстинкту, въ теченіе многихъ лѣтъ наблюдалъ этотъ процессъ: доказательство — его необыкновенно оживленная переписка именно по поводу личностей, идей, фактовъ, которымъ предстояло заполнить сцену Нови. Въ одномъ письмѣ онъ даже самъ изумляется своей энергіи.
«Экая пошла у меня съ тобой корреспонденція, — пишетъ онъ заграничному другу, главному своему противнику по части народничества. — Можетъ быть, она тебѣ не по вкусу, да такой стихъ на меня нашелъ…»
Часто письма превращаются въ настоящіе трактаты и всегда напоминаютъ горячія публицистическія статьи. Но Тургеневъ не считалъ себя публицистомъ и «политическимъ человѣкомъ», а только писателемъ. Такъ онъ заявлялъ въ оффиціальномъ письмѣ… Естественно отвлеченныя разсужденія неминуемо должны были уступить мѣсто творчеству, задумана Новь. Но время идетъ, а мысль все не переходить въ дѣло: очевидно, не легко схватить обликъ и сущность во-очію съ каждымъ днемъ разростающейся жизни…
Наконецъ, романъ начатъ и оконченъ съ лихорадочной быстротой. Ясно, въ немъ будетъ много недомолвокъ, неясностей, даже противорѣчій. Мы бы сравнили его съ фотографіей быстро летящей птицы. Сравненіе, конечно, не вполнѣ соотвѣтствуетъ нашему вопросу, но даетъ понятіе о причинѣ и основѣ недостатковъ Нови.
Тамъ, гдѣ предъ глазами автора были явленія законченныя, самою жизнью освобожденныя отъ неясностей и противорѣчій? — его кисть поражаетъ силой правды.
Тургеневъ очень равнодушно и даже пренебрежительно относился къ своему драматическому таланту. И его пьесы, дѣйствительно, обличаютъ первостепеннаго писателя и сравнительно блѣднаго драматурга. Онъ даже счелъ нужнымъ выразить глубокую благодарность Мартынову за то, что тотъ эту «блѣдность» превращалъ въ трогательную жизнь… Но всякій великій психологъ — драматургъ, хотя и не всегда для сцены, гдѣ, кронѣ психологіи, нужна иллюзія внѣшней кипучей жизни. И драматическій талантъ Тургенева сказывается постоянно, гдѣ его творчество на твердой почвѣ жизненныхъ наблюденій.
Мы не знаемъ, какую комедію можно поставить выше нѣкоторыхъ сценъ въ Нови, гдѣ дѣйствуютъ супруги Сипягины, Калломѣйцевъ… Такіе эпизоды, какъ ораторскія упражненія г-на Сипягина, бесѣда Калломѣйцева съ г-жей Сипягиной, — незабвенны, это образы, достойные Теккерея и Гоголя. Только великимъ обличителямъ пошлости, рабскихъ инстинктовъ и лицемѣрія доступно было столь безпощадно клеймить презрѣнныхъ креатуръ слѣпой фортуны…
Одно только отличіе отъ Гоголя — живое, часто страстное чувство, дышащее въ картинахъ Тургенева. Авторъ, видимо, чувствуетъ глубокое презрѣніе, даже отвращеніе къ жертвамъ своего сарказма.
Въ Новы такой «субъективизмъ» повсюду. Мы указывали на роль Паклина. Онъ часто повторяетъ цѣлыя выдержки изъ писемъ Тургенева. Нѣкоторыя сопоставленія въ высшей степени важны для характеристики Тургенева, какъ романиста.
Паклинъ, напримѣръ, ораторствуетъ передъ Мащуриной:
«…Вѣдь мы, русскіе, какой народъ? Мы все ждемъ: вотъ, молъ, придетъ что-нибудь, или кто-нибудь, и разомъ насъ излечитъ, всѣ наши раны заживитъ, выдернетъ всѣ наши недуги, какъ больной зубъ. Кто будетъ этотъ чародѣй? — Дарвинизмъ? Деревня? Архипъ Перепентьевъ? Заграничная война? — Что угодно! только, батюшка, рви зубъ!! Это все лѣность, вялость, недомысліе!»
Въ одномъ изъ писемъ по поводу турецкой войны читаемъ:
«У насъ на Руси снова проявилась столь часто замѣчаемая черта: это всѣхъ нашихъ „болѣзней“, лѣни, вялости, пустоты, скуки — мы ищемъ излечиться разомъ, какъ зубъ заговорить! И это чудодѣйственное средство: то какой-нибудь человѣкъ, то естественныя науки… Хлопъ! И мы совсѣмъ стали здоровы. Все это признакъ слабаго развитія умственнаго и, говоря прямо, необразованія»[10].
Любопытна еще одна рѣчь Паклина, какъ отраженіе фактовъ изъ личной біографіи Тургенева.
Паклинъ негодуетъ на пріятелей-клеветниковъ и приводитъ такіе примѣры:
«Былъ у меня, напримѣръ, пріятель — и, казалось, хорошій человѣкъ: такъ обо мнѣ заботился, о моей репутаціи! Бывало, смотришь: идетъ ко мнѣ… „Представьте, — кричитъ, — какую о васъ глупую клевету распустили: увѣряютъ, что вы вашего родного дядюшку отравили, что васъ ввели въ одинъ домъ, а вы сейчасъ къ хозяйкѣ сѣли спиной — и такъ весь вечеръ и просидѣли! И ужъ плакала она, плакала отъ обиды! Вѣдь этакая чепуха! Этакая нелѣпица! Какіе дураки могутъ этому повѣрить!“ И что же? Годъ спустя, разсорился я съ этимъ самымъ пріятелемъ… И пишетъ онъ мнѣ въ своемъ прощальномъ письмѣ: „Вы, который уморили своего дядю! Вы, который не устыдились оскорбить почтенную даму, сѣвши къ ней спиной!..“ и т. д., и т. д. Вотъ каковы пріятели!»
Фетъ лично приписываетъ всѣ эти рѣчи себѣ. Немедленно послѣ ссоры съ Иваномъ Сергѣевичемъ онъ разсказываетъ:
«Однажды въ Петербургѣ я передалъ Тургеневу, что премилая жена племянника Егора Петровича Ковалевскаго просить меня привести его къ ней на вечерній чай. Раскланявшись съ хозяйкой, Тургеневъ поставилъ шляпу подъ стулъ, сѣлъ спиною къ хозяйкѣ и, проговоривши съ кѣмъ-то все время помимо хозяйки, къ немалому сокрушенію моему, раскланялся и уѣхалъ. На другой день Егоръ Петровичъ своимъ добродушнымъ тономъ выговаривалъ мнѣ: „ну, какъ же вашему Тургеневу не стыдно такъ обижать молодую бабенку? Она всю ночь проплакала“. — И это не единственный примѣръ»… «Его поступокъ съ дядей»…[11]
Мы уже знаемъ обвиненія Фета: ихъ онъ сообщилъ въ письмѣ къ Тургеневу, и тому для характеристики «пріятелей» оставалось только воспользоваться произведеніемъ обиженнаго поэта.
Очевидно, Тургеневу далеко было до совершеннаго личнаго безстрастія въ минуты творчества. Онъ и не стремился къ этой добродѣтели. По поводу той же Нови онъ писалъ: «Мнѣ иногда потому только досадно на свою лѣнь, не дающую мнѣ окончить начатый мною романъ, что двѣ, три фигуры, ожидающія клейма позора, гуляютъ хотя съ мѣдными, но не выжженными еще лбами. Да авось я еще встряхнусь»[12].
И дальше открыто называется по имени Маркевичъ, безъ всякаго сомнѣнія, «прирожденный клевретъ» Ladislas, «notre bon et cher Ladislas», по отзыву его друга Калломѣйцева.
Здѣсь не одно личное раздраженіе, — Тургеневъ считалъ возможнымъ, съ эстетической точки зрѣнія, слить сатиру на извѣстную личность съ художественнымъ образомъ, находилъ даже, что «художественное воспроизведеніе, если оно удалось, злѣе самой злой сатиры»[13].
Это положеніе въ общемъ справедливо и грибоѣдовская комедія-одно изъ блестящихъ доказательствъ, требуется только обладать великимъ сатирическимъ талантомъ. У Тургенева такого таланта не было и потому его отрицательные типы выходили несравненно болѣе «портретными», чѣмъ у Грибоѣдова. И Тургеневъ, какъ вѣчно-вдумчивый, критикующій себя художникъ, зналъ это раньше своихъ судей и предпочиталъ особенно рѣзкія сатиры влагать просто въ уста дѣйствующихъ лицъ. Можетъ быть, его еще удерживала боязнь впасть въ памфлетъ, заслужить упрекъ, что онъ «вывелъ» такого-то своего недруга, и Тургеневъ предпочиталъ «указать и — пройти мимо». Во всякомъ случаѣ, въ его литературной дѣятельности нѣтъ ни одного факта, похожаго на роль Кармазинова въ повѣсти Достоевскаго.
Новь можетъ считаться послѣднимъ тургеневскимъ художественнымъ произведеніемъ великаго общественнаго и политическаго значенія. Авторъ, по обыкновенію, обѣщалъ больше не писать, и годы, и особенно недуги, дѣйствительно, по временамъ брали свое и отравляли ему былое наслажденіе писательства[14]. Но вѣдь старая истина — художникъ мыслитъ образами, и для Тургенева внутренняя творческая работа была столь же естественной необходимостью, какъ и мышленіе.
Со времени Отцовъ и Дѣтей произведенія безъ «соціальнаго, политическаго и современнаго намека»[15] обыкновенно знаменовали періоды отдыха послѣ геніальныхъ лѣтописей жгучей дѣйствительности. Начиная съ Дыма, эти плоды «досуга» — обыкновенно воспоминанія въ исторической или художественной формѣ. Съ конца шестидесятыхъ годовъ Тургеневъ безпрестанно сообщаетъ о вновь открывающихся недугахъ: о подагрѣ, о болѣзни сердца, о ревматизмахъ, иногда онъ по цѣлымъ недѣлямъ лежитъ въ постели неподвижно, ходитъ съ помощью костылей или палки. Все это заставляетъ его признать себя «старѣющимъ литераторомъ», окрашиваетъ его жизнь въ «желтенькій цвѣтъ», онъ чувствуетъ «холодъ старости», и готовъ за «нѣсколько недѣль молодости — самой глупой, изломанной, исковерканной, но молодости» отдать «не только репутацію, но славу дѣйствительнаго генія»…[16]
При такихъ настроеніяхъ естественно отдаться воспоминаніямъ, и они предъ нами почти въ каждомъ второстепенномъ произведеніи Тургенева. Несчастная и Литературныя и житейскія воспоминанія открываютъ намъ путь въ прошлое автора, Отчаянный и Клара Миличъ заключаютъ его[17].
Но этой струей, по обыкновенію, не исчерпывались авторскіе замыслы Тургенева. Успокоительный интересъ къ прошлому уживался рядомъ все съ той же непреодолимой отзывчивостью на современность. Тургеневъ, несомнѣнно, понималъ недостатки послѣдняго своего романа, неполноту и неясность его содержанія. Прежде всего, Соломинъ и Маріанна, по своему значенію для личнаго міросозерцанія автора и по своей роли въ новомъ общественномъ движеніи Россіи, не могли безслѣдно пропасть въ туманной дали, гдѣ показываетъ ихъ заключительная бесѣда Паклина съ Машуриной. И въ личностяхъ героя, и въ судьбѣ ихъ идей оставалось слишкомъ много недосказаннаго. Авторъ снова долженъ былъ вернуться къ той же темѣ. И онъ имѣлъ это въ виду. У него уже составился планъ и, по примѣру прежнихъ лѣтъ, онъ намѣренъ былъ посвятить новому труду лѣто въ Спасскомъ. Но разсчетъ падалъ на лѣто 1882 года, когда писателю суждено было изнывать въ смертельной болѣзни вдали отъ родины…
Нѣкоторыя свѣдѣнія о романѣ передаетъ одинъ изъ иностранныхъ друзей Тургенева.
«Въ прошедшемъ году», разсказывалъ Рольстонъ, «Тургеневъ предполагалъ вернуться въ Россію весной и провести все лѣто въ Спасскомъ. Я надѣялся посѣтить его въ это время и перевести подъ его руководствомъ романъ, который онъ намѣревался писать. Планъ романа, какъ онъ объяснялъ мнѣ, былъ, приблизительно, слѣдующій: русская дѣвушка покидаетъ родину и поселяется въ Парижѣ. Тамъ она встрѣчаетъ молодого француза и выходитъ за него замужъ. Нѣкоторое время все идетъ какъ слѣдуетъ въ семьѣ. Но, наконецъ, молодая женщина знакомится и разговариваетъ съ однимъ изъ своихъ соотечественниковъ, который разсказываетъ ей, что русскіе думаютъ, говорятъ и дѣлаютъ у себя на ея родинѣ. Она узнаетъ съ ужасомъ, что цѣли и стремленія русскихъ существенно расходятся съ. цѣлями французскаго и нѣмецкаго общества, и что глубокая пропасть раздѣляетъ ее отъ мужа, съ которымъ она всегда считала себя вполнѣ согласной. Какъ должна была кончиться исторія — не знаю, но легко себѣ представить, съ какой силой и чувствомъ развилъ бы эту идею великій писатель, котораго мы утратили»[18].
Около этого же времени у Тургенева былъ готовъ и другой сюжетъ, безъ всякой политической окраски, но въ высшей степени любопытный. Вопросъ, поставленный Тургеневымъ, пытался разрѣшить Достоевскій въ повѣсти Бѣдные люди, нѣсколько лѣтъ тому назадъ та же тема вдохновила французскаго беллетриста, Маргарита.
Тургеневская повѣсть должна была носить названіе Старые голубки. По словамъ автора, она глубоко его занимала, содержаніе ея онъ передавалъ въ слѣдующихъ словахъ:
"У нѣкоего старика, управляющаго имѣніемъ, живетъ пріѣзжій сынъ, молодой человѣкъ; къ нему пріѣхалъ товарищъ его, то же молодой. Народъ веселый и безшабашный: обо всемъ зря сложились у нихъ понятія, обо всемъ они судятъ и рядятъ, такъ сказать, безапелляціонно; на женщинъ глядятъ легкомысленно и даже нѣсколько цинично. Въ это же время въ усадьбѣ появляется старый помѣщикъ съ женой, оба уже не молодые, хотя жена и моложе. Старикъ только-что женился на той, которую любилъ въ молодости. Молодые люди потѣшаются надъ амурами стариковъ, начинаютъ за ними подсматривать, бьются объ закладъ… Наконецъ, сынъ управляющаго шутя начинаетъ волочиться за пожилой помѣщицей, и что же замѣчаетъ къ своему немалому удивленію? — что любовь этихъ пожилыхъ людей безконечно сильнѣе и глубже, чѣмъ та любовь, которую онъ когда-то зналъ и наблюдалъ въ знакомыхъ ему женщинахъ. Это его озадачиваетъ. Мало-по-малу онъ влюбляется въ пожилую жену стараго помѣщика, — и увы! — безнадежно: съ разбитымъ сердцемъ уѣзжаетъ неосторожный, любопытный юноша. И пари онъ проигралъ, и проигралъ прежній миръ души своей. Любовь уже перестала казаться ему прежней шалостью, или чѣмъ-то въ родѣ веселаго препровожденія времени.
«Вотъ главное содержаніе, и это была бы одна изъ самыхъ трудныхъ по исполненію повѣстей моихъ, такъ какъ ничего нѣтъ легче, какъ въ такомъ сюжетѣ переступить черту, отдѣляющую серьезное отъ смѣшного и пошлого, и ничего нѣтъ труднѣе, какъ изобразить любовь 50-ти-лѣтняго старика, достойнаго уваженія, и изобразить такъ, чтобы это не было ни тривіально, ни сентиментально, а дѣйствовало бы на васъ всей глубиной своей простоты и правды. Да, господа, это очень трудный сюжетъ…»[19].
Изложенными опытами не ограничивались творческія думы Тургенева. Онъ принадлежалъ къ числу людей, которые, по мнѣнію Гёте, своей дѣятельностью и высокими достоинствами своей природы заставляютъ неизбѣжно признать безсмертіе души. У этихъ людей физическая организація разрушается раньше, чѣмъ они успѣли довести до конца свой жизненный трудъ, раньше, чѣмъ исчерпали вполнѣ свои духовныя силы; имъ еще остается многое сказать, передать людямъ множество высокихъ идей и вдохновенныхъ образовъ, и смерть настигаетъ ихъ въ самый разгаръ новыхъ стремленій. Гёте, переживая преждевременныя кончины своихъ друзей, говорилъ: «Для меня убѣжденіе въ вѣчной жизни вытекаетъ изъ понятія дѣятельности. Если я безъ отдыха работаю до конца, то природа обязана даровать мнѣ иную форму существованія, когда нынѣшняя моя форма уже не въ силахъ удерживать мой духъ».
Можно сколько угодно спорить противъ подобнаго разсужденія, во оно для насъ драгоцѣнно: оно превосходно характеризуетъ нашего писателя. Именно онъ, не колеблясь, не отступая, не измѣняя идеаламъ просвѣщенія и общественнаго совершенствованія своего народа, выполнялъ свое назначеніе, извлекалъ изъ своего природнаго таланта искры божественнаго огня вплоть до послѣдняго часа.
Поэтическая впечатлительность Тургенева поразительна, съ годами она становится будто нервнѣе, глубже и сердечнѣе. Настроенія его дышатъ неизсякаемымъ лиризмомъ, это по истинѣ «вдохновенный старецъ».
Стиховъ Иванъ Сергѣевичъ не писалъ со временъ своей ранней молодости. Но, много лѣтъ спустя, прежній хмѣль по временамъ охватывалъ сѣдѣющую голову романиста, и тогда изъ подъ его пера лились звучныя риѳмы, часто шуточныя, забавныя привѣтствія друзьямъ, эпиграммы на смѣхотворныхъ философовъ и патріотовъ, въ родѣ Фета, но подчасъ тургеневскія строфы, небрежно, случайно брошенныя на бумагу, заставляютъ забыть все «количество ведеръ воды» изъ фетовскаго «потока»[20].
Напримѣръ, какъ изящно и тепло по тону слѣдующее обращеніе къ Фету:
Въ отвѣть на возгласъ соловьиный
(Онъ устарѣлъ, но голосистъ!)
Шлетъ щуръ сѣдой съ полей чужбины
Хоть хриплый, но привѣтный свистъ.
Эхъ! плохи стали птицы обѣ
И ужъ не поюнѣть имъ вновь!
Но движется у каждой въ зобѣ
Все то же сердце, та же кровь…
И знай: едва весна проснется
И заиграетъ жизнь въ лѣсахъ, —
Щуръ отряхнется, встрепенется
И въ гости къ соловью махъ-махъ!
Стихотвореніе, очевидно, плодъ минутнаго вдохновенія, почти экспромтъ. Такъ же былъ написанъ и знаменитый Крокетъ въ Виндзорѣ. Въ іюлѣ въ 1876 году, во время пребыванія въ Петербургѣ, Тургеневу не спалось ночью, и онъ набросалъ строфы, быстро разошедшіяся потомъ въ многочисленныхъ спискахъ. По обыкновенію, онъ судилъ о своихъ стихахъ пренебрежительно, но читатели были другого мнѣнія[21].
Но всѣ эти элегіи въ риѳмахъ — случайности въ литературной дѣятельности Тургенева. Онъ не признавалъ въ себѣ таланта писать стихи и создалъ для своихъ лирическихъ настроеній особый жанръ — стихотворенія въ прозѣ. Имъ авторъ не придавалъ большого значенія, писалъ «для самого себя и для небольшого кружка людей, сочувствующихъ такого рода вещамъ», пришелъ даже въ ужасъ, когда услыхалъ, будто нѣкоторыя изъ этихъ стихотвореній хотятъ читать публично. Отдавая ихъ въ Вѣстникъ Европы, Тургеневъ поставилъ-было условіемъ — печатать ихъ безъ гонорара…[22].
И между тѣмъ, можно только пожалѣть, что этихъ senilia слишкомъ мало: тогда бы у насъ была самая поэтическая автобіографія. Отъ нихъ вѣетъ меланхолическимъ чувствомъ; будто предъ нами закатъ солнца и постепенно набѣгающія тѣни вечера. Стихотворенія, дѣйствительно, «вечернія тѣни»: всѣ они написаны Тургеневымъ незадолго до смерти въ теченіи четырехъ съ половиною лѣтъ.
Жизнь, столь богатая «шумомъ житейскимъ», «жертвами Аполлону» и идейной борьбой, должна была превратить писателя въ спокойнаго, мудраго, безгранично-гуманнаго, иногда глубоко-грустнаго судью человѣческихъ дѣлъ и суетъ. Ледяное дыханіе смерти часто вѣетъ надъ поэтомъ: смерти, безжалостной къ генію, къ силѣ и къ красотѣ. Но еще страшнѣе для него другое столь же таинственное существо — природа, вѣчно равнодушная, вѣчно преслѣдующая свои цѣли независимо отъ людскихъ самонадѣянныхъ мечтаній и идеальныхъ надеждъ…
Эти два мотива — не только лирическія дѣтища тургеневской музы: они всю жизнь преслѣдовали писателя, будто страшная старуха, во снѣ и на яву: стихотвореніе о старухѣ, по разсказамъ друга Тургенева, возникло послѣ сновидѣнія… Тургеневъ отличался крайней мнительностью, боялся всякой заразы и самъ шутилъ надъ своимъ истинно-паническимъ ужасомъ предъ холерой. Но съ годами это чувство утратило рѣзкій субъективный характеръ, превратилось въ философски-элегическое созерцаніе неизбѣжнаго разрушенія, царящаго всюду среди жизни.
Зато другой мотивъ — невольный трепетъ предъ равнодушной неотразимой природой — съ теченіемъ времени — звучитъ все постояннѣе и безнадежнѣе. Это — въ полномъ смыслѣ трагедія, потому что таже Природа для Тургенева, какъ художника, неистощимый источникъ наслажденій и поэтическаго восторга. Въ молодости онъ могъ по цѣлымъ часамъ теряться взоромъ въ бездонномъ синемъ небѣ, ловить чуткимъ ухомъ безсчисленные таинственные звуки лѣсной жизни, — и въ старости его рѣчь начинала, блистать неподражаемыми красками, когда онъ принимался описывать свое любимое божество.
«Въ немногіе хорошіе дни», разсказываетъ его другъ, «когда вѣтеръ подувалъ съ востока, теплый и мягкій, а пестрыя, тупыя, крылья низко пролетавшихъ сорокъ мелькали на солнцѣ, Тургеневъ просыпался рано и уходилъ къ пруду — посидѣть на своей любимой скамеечкѣ. Разъ проснулся онъ до зари и, какъ поэтъ, передавалъ мнѣ свои впечатлѣнія того, что онъ видѣлъ и слышалъ: какія птицы проснулись раньше, до восхода солнца, какіе голоса подавали, какъ перекликались и какъ постепенно всѣ эти птичьи напѣвы сливались въ одинъ хоръ, ни съ чѣмъ несравнимый, непередаваемый никакою человѣческою музыкой… Если бы было возможно повторить слово въ слово то, что говорилъ Тургеневъ, вы бы прочли одно изъ самыхъ поэтическихъ описаній — такъ глубоко онъ чувствовалъ природу и такъ былъ радъ, что въ кои-то вѣки, на ранней зарѣ, въ чудесную погоду былъ свидѣтелемъ ея пробужденія»[23].
Но чуткое сердце поэта сосалъ будто червь.
Въ элегіи Довольно онъ изобразилъ угнетенное состояніе своего творческаго генія передъ могучей, всеистребляющій властью естественныхъ законовъ. Она не различаетъ величайшихъ созданій человѣческаго духа отъ простыхъ камней, и одинаково топитъ ихъ въ рѣкѣ забвенія. Семь лѣтъ раньше въ поэтическомъ очеркѣ Поѣздка въ Полѣсье предъ читателями явилось то же настроеніе, облеченное въ чудную картину лѣса.
Видъ огромнаго, весь небосклонъ обнимающаго бора напоминаетъ поэту видъ моря, — только въ лѣсу человѣкъ чувствуетъ себя еще ничтожнѣе, придавленнѣе.
«Изъ нѣдръ вѣковыхъ лѣсовъ, съ безсмертнаго лона водъ поднимается тотъ же голосъ: „Мнѣ нѣтъ до тебя дѣло, — говорить природа человѣку, — я царствую, а ты хлопочи о томъ, какъ бы не умереть“. Но лѣсъ однообразнѣе и печальнѣе моря, особенно сосновый лѣсъ, постоянно одинаковый и почти безшумный. Море грозить и ласкаетъ, оно играетъ всѣми красками, говоритъ всѣми голосами; оно отражаетъ небо, отъ котораго тоже вѣетъ вѣчностью, но вѣчностью какъ будто намъ нечуждой… Неизмѣнный мрачный боръ угрюмо молчитъ или воетъ глухо — и при видѣ его еще глубже и неотразимѣе проникаетъ въ сердце людское сознаніе нашей ничтожности. Трудно человѣку, существу единаго дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному къ смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взглядъ вѣчной Изиды; не однѣ дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихій; нѣтъ — вся душа его нѣмѣетъ и замираетъ; онъ чувствуетъ, что послѣдній изъ его братій можетъ исчезнуть съ лица земли — и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ вѣтвяхъ; онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность — и съ торопливымъ тайнымъ испугомъ обращается онъ къ мелкимъ заботамъ и трудамъ жизни; ему легче въ этомъ мірѣ, имъ самимъ созданномъ, здѣсь онъ дома, здѣсь онъ смѣетъ еще вѣрить въ свое значеніе и въ свою силу».
Незадолго до смерти то же горькое чувство вызываетъ стихотвореніе Природа. Поэтъ ведетъ бесѣду съ величавой богиней, размышляющей о судьбѣ блохи; онъ дерзаетъ напомнить ей, что люди ея «любимыя дѣти», что существуютъ «добро, разумъ, справедливость»…
И въ отвѣть раздается желѣзный голосъ:
« — Это человѣческія слова. Я не вѣдаю ни добра, ни зла… Разумъ мнѣ не законъ, и что такое справедливость? Я тебѣ дала жизнь — я ее отниму и дамъ другому, червямъ или людямъ… мнѣ все равно… А ты, пока защищайся и не мѣшай мнѣ!»
Тургеневъ и въ откровенныхъ бесѣдахъ неоднократно возвращался къ той же идеѣ. Трудно повѣрить, чтобы художникъ съ такими силами мысли и чувства могъ поддаваться мрачнымъ пессимистическимъ думамъ. Эти думы не мѣшали ему лучшія минуты своей жизни отдавать именно тѣмъ стремленіямъ и созданіямъ, какія, по его мнѣнію, природа безучастно осуждаетъ на безслѣдное исчезновеніе наравнѣ съ послѣднимъ насѣкомымъ. Пессимизмъ свидѣтельствовалъ о безсмертномъ чувствѣ любви ко всему живому и мучительномъ безпокойствѣ за благороднѣйшія усилія лучшихъ сыновъ человѣчества. Это не шопенгауэровскій пессимизмъ, награждающій удачливаго мудреца чувствомъ самодовольства, сознаніемъ, что постигнута истина, непостижимая для суетно-мятежнаго людского стада и только придающая особый пряный вкусъ жизненному напитку обладателя истины… Тургеневскій пессимизмъ — идеально-человѣческая грусть, та Sehnsucht, «желаніе и тоска», въ которой сливается вмѣстѣ и горе о разрушенныхъ идеалахъ, и стремленіе безпрестанно вновь созидать красоту и благо.
Тургеневу совершенно недоступенъ пессимизмъ современной французской литературной школы. Для нея особенное наслажденіе въ подавляющемъ обиліи тѣней всюду, и — среди человѣческаго общества, и въ царствѣ природы. Она, съ отчаяніемъ нравственнаго убожества или жестокостью дѣтскаго легкомыслія, выказываетъ изнанку каждаго явленія и скорѣе согласится измыслить небывалое зло, чѣмъ признать дѣйствительно существующее благо. Общій выводъ заранѣе установленъ: хлопотать объ идеяхъ, значить уподобляться лошади въ циркѣ или мухѣ въ закупоренной бутылкѣ. И то, и другое положеніе недостойно здравомыслящаго человѣка.
Неудивительно, если Тургеневъ производилъ на своихъ парижскихъ пріятелей странное впечатлѣніе, когда, по русской привычкѣ, пускался въ сердечныя изліянія и ни одно изъ нихъ не заключало «натуралистическаго» анекдота на счетъ «славянскаго женскаго типа». Тогда французамъ оставалось только прислушиваться къ пѣвучимъ звукамъ голоса разсказчика, обмѣниваться другъ съ другомъ улыбками, и самые благосклонные дѣлали знаки русскому идеалисту — «не то ребенку, не то негру», чтобы онъ не морилъ со смѣху цивилизованное общество.
Нѣкоторые застольные маленькіе разсказы Тургеневъ превращалъ въ стихотворенія. Таковъ разсказъ Маша, изображающій шекспировскій трагизмъ крестьянскаго горя… Для «натуралиста» несчастный извозчикъ, потерявшій жену, забавный оригиналъ, годный въ мелодраму, для Тургенева — незабвенный примѣръ глубочайшихъ движеній сердца. Въ безъисходномъ отчаяніи, среди безпощадной власти внѣшней силы, поэтъ съумѣлъ показать искру человѣческой души и въ бездну стихійнаго мрака бросилъ лучъ безсмертной сознательной мысли. А гдѣ этотъ лучъ, тамъ уже нѣтъ ни смерти, ни отчаянія.
И посмотрите, какъ поэтъ умѣетъ подмѣтить тайны природы-матери, только-что изобразивъ предъ вами природу-силу. Эти тайны не желѣзное, все подавляющее могущество, а нѣчто другое. Его нѣтъ силъ объяснить, но оно именно источникъ и поэзіи, и красоты, и блага.
Прочтите стихотвореніе Воробей — одинъ моментъ изъ исторіи птички, съ опасностью жизни защитившей своего птенца, разсказъ о Голубяхъ, напомнившихъ поэту одиночество его цѣлой жизни, послушайте, что распозналъ поэтъ въ глазахъ своей собаки-друга — это одна и та же жизнь, бьющаяся въ двухъ разныхъ существахъ, сближающая ихъ, какъ дѣтей одной и той же творческой силы… Но трогательнѣе всего исторія маленькой обезьяны. Она — единственная, «словно родная» спутница поэта, плывущаго одиноко на кораблѣ съ суровымъ, молчаливымъ капитаномъ. Наконецъ, эта рѣшимость: «Мы еще повоюемъ!..»
Какъ она нужна была поэту въ годы одинокой тоски, на склонѣ жизни, отказавшей въ счастьѣ и безпрестанно обманывавшей даже въ законной славѣ!.. И опять та же птичья семья. Мы проходимъ ежедневно мимо подобныхъ сценъ совершенно равнодушно, немедленно забывая о нихъ, но поэтамъ дана иная способность видѣть и талантъ одухотворять творческой мыслью мельчайшія явленія будничной дѣйствительности.
«Какая ничтожная малость можетъ иногда перестроить всего человѣка!» восклицаетъ Тургеневъ въ началѣ своего стихотворенія, и дальше разсказываетъ совершенно ничтожный, отчасти даже комическій эпизодъ, но въ разсказѣ столько сердечной теплоты, прочувствованной правды, что въ немъ невольно слышится задушевное личное признаніе многолѣтняго подвижника мысли и слова.
"Полный раздумья, шелъ я однажды по большой дорогѣ.
"Тяжкія предчувствія стѣсняли мою грудь; унылость овладѣвала мною.
"Я поднялъ голову… Предо мною, между двухъ рядовъ высокихъ тополей, стрѣлою уходила въ даль дорога.
"И черезъ нее, черезъ эту самую дорогу, въ десяти шагахъ отъ меня, вся раззолоченная яркимъ лѣтнимъ солнцемъ, прошла гуськомъ цѣлая семейка воробьевъ, прошла бойко, забавно, самонадѣянно!
"Особенно одинъ изъ нихъ такъ и подсаживалъ бочкомъ, бочкомъ, выпуча зобъ и дерзко чирикая, словно и чортъ ему не братъ! Завоеватель да и полно!
"А между тѣмъ, высоко на небѣ кружилъ ястребъ, которому, быть можетъ, суждено сожрать именно этого самого завоевателя.
"Я поглядѣлъ, разсмѣялся, встряхнулся — и грустныя думы тотчасъ отлетѣли прочь: отвагу, удаль, охоту къ жизни почувствовалъ я.
"И пускай надо мной кружитъ мой ястребъ…
«Мы еще повоюемъ, чортъ возьми!»
Тургеневу подъ конецъ жизни приходилось переживать тѣ же самыя настроенія и при тѣхъ же условіяхъ, какъ это было въ его дѣтствѣ. Среди окружавшихъ его людей — семьи г-жи Віардо и застольныхъ пріятелей-французовъ не было ни одного настоящаго близкаго сердцемъ друга. Совѣтовъ и утѣшеній невозможно было ожидать отъ людей, смотрѣвшихъ на Ивана Сергѣевича или какъ на драгоцѣнный подарокъ благосклонной судьбы, или созерцавшихъ въ лицѣ его рѣдкостный продуктъ полудикой Скиѳіи. Если бы положеніе знаменитаго писателя въ личномъ отношеніи было иное, мы не слышали бы безпрестанно тоскливыхъ рѣчей, вѣчныхъ жалобъ на холодную, безпріютную старость и его не сопровождало бы до самой могилы желаніе спастись навсегда отъ своего «прекраснаго далека» и отъ «друзей», нравственно и душевно не имѣвшихъ съ нимъ ничего общаго.
Въ дѣтствѣ и ранней молодости Тургеневъ находилъ отраду въ родной природѣ, не знавшей тайнъ для его поэтически-чуткаго взора. То же повторяется и въ старости. «Вкусные часы» и теперь создаются для одинокаго писателя гораздо чаще среди той самой безсознательной могучей жизни, которая столь глубоко поражала его равнодушіемъ къ человѣческимъ стремленіямъ и человѣческому генію, — чѣмъ въ обществѣ до такой степени «сознательномъ» и просвѣщенномъ, что русскому «негру» приходилось стыдиться своей «наивности». Скорѣе забавная сцена бойкихъ воробьевъ, воспоминаніе о маленькой несчастной обезьянѣ, могли внушить «старому словеснику» энергическое нравственное чувство, чѣмъ отважное благёретво парижскихъ blasés, не вѣрившихъ, по собственному признанію, ни въ жизнь, ни въ литературу…
А энергическое чувство было въ высшей степени необходимо Тургеневу, и восклицаніе: «Мы еще повоюемъ» — звучало настоятельнымъ призывомъ для самого писателя къ дѣйствительной войнѣ.
Нападки на Тургенева послѣ Нови, совершенно естественно направленныя съ двухъ сторонъ, не прекращались въ теченіе цѣлыхъ лѣтъ. Со стороны молодого поколѣнія на этотъ разъ чувство недовольства и многочисленныя недоумѣнія были, конечно, основательнѣе, чѣмъ послѣ Отцовъ и Дѣтей. Неждановъ — неудачникъ и Соломинъ — «постепеновецъ», фигура блѣдная и таинственная, не могли удовлетворить впечатлительной и шумной публики. Именно этотъ шумъ и доказывалъ громадность тургеневскаго авторитета, свидѣтельствовалъ о небывалой силѣ его голоса, даже когда звуки выходили смутными и подчасъ слабыми. Самолюбію молодого писателя такой фактъ доставилъ бы великое удовлетвореніе, въ старости, при неотвязчивой боязни близкаго конца — нужны совершенно другія впечатлѣнія, успокоительныя и радостныя, какъ несомнѣнное предвѣстіе наступающей безсмертной славы… Эти впечатлѣнія, конечно, не могли отсутствовать совершенно, но слишкомъ часто слышались диссонансы, и они-то съ особенной болѣзненностью должны были отзываться на старѣющемъ романистѣ.
Тургеневу одновременно съ жалобами на недуги, на могилу, которая «словно торопится проглотить» его, приходится упрашивать своего друга не посвящать ему стихотворенія.
«Умоляю тебя, какъ друга», пишетъ онъ, «не печатать твоего посланія ко мнѣ; уже теперь мое имя не появляется въ печати иначе, какъ сопровожденное нареканіями и насмѣшками — зачѣмъ же давать поводъ всѣмъ моимъ недоброжелателямъ присоединить къ моему имени другое, которое мнѣ гораздо дороже моего собственнаго и дать пищу всякимъ сплетнямъ и грязнымъ намекамъ? Я увѣренъ, что ты меня поймешь и уважишь мою просьбу».
Спустя нѣсколько времени онъ повторяетъ ту же просьбу и даже заявляетъ: «Я былъ бы очень счастливъ, если бы обо мнѣ совсѣмъ перестали упоминать»[24].
Это писалось вскорѣ послѣ овацій въ Англіи и въ Россіи. Въ началѣ 1879 года Иванъ Сергѣевичъ получилъ отъ Оксфордскаго университета почетную степень доктора обычнаго права, въ февралѣ пріѣхалъ въ Россію и встрѣтилъ восторженный пріемъ у публики обѣихъ столицъ.
Въ Москвѣ Тургеневъ появился въ засѣданія Общества любителей россійской словесности. Еще раньше распространился по городу слухъ о желаніи гостя посѣтить Общество. Публика переполнила обширную физическую авдиторію задолго до начала засѣданія. Тургеневъ былъ встрѣченъ громомъ криковъ и рукоплесканій, молодежь благодарила великаго писателя.
Тургеневъ не ожидалъ ни овацій, ни еще менѣе благодарности. Онъ здѣсь же заявилъ объ этомъ, выражая свою глубокую признательность и смущеніе. Оваціи и на публику произвели сильнѣйшее впечатлѣніе: очевидцы говорятъ о нихъ, какъ о настоящемъ событіи московской общественной жизни.
Событію суждено было продлиться. Четвертаго марта состоялся литературный вечеръ въ Благородномъ собраніи. Тургенева публика встрѣтила стоя, когда онъ вступилъ на эстраду, молодежь снова привѣтствовала его рѣчью и поднесла ему вѣнокъ. Тургеневъ отвѣчалъ скромными выраженіями благодарности, приписывая права на вѣнокъ своимъ учителямъ — Пушкину и Гоголю. Для вечера имъ былъ прочтенъ разсказъ Бурмистръ.
Два дня спустя въ честь Тургенева устроили обѣдъ. Юрьевъ въ застольной рѣчи указалъ на манифестаціи, всюду встрѣчавшія въ Москвѣ знаменитаго писателя, и въ этихъ манифестаціяхъ принимали одинаково горячее участіе люди различныхъ поколѣній. Личность Тургенева объединила представителей самыхъ разнообразныхъ взглядовъ и возрастовъ. Ректоръ университета, Тихонравовъ, указалъ на сознательное отношеніе молодежи къ идеаламъ своихъ наставниковъ, Грановскаго, Бѣлинскаго и Тургенева. Опредѣляя истинный либерализмъ, какъ уваженіе къ наукѣ и образованію, любовь къ поэзіи и художеству и, наконецъ, пуще всего любовь къ народу, Иванъ Сергѣевичъ, провозглашая тостъ за процвѣтаніе московскаго университета и «всестороннее и мощное развитіе нашего молодого поколѣнія — вашей надежды и нашей будущности» — назвалъ свои «московскіе дни» — «лучшей наградой писателя предъ концомъ его поприща».
Тургеневъ уѣхалъ въ Петербургъ и здѣсь возобновились тѣ же оваціи, сначала на вечерѣ литературнаго фонда 9-го марта, гдѣ Тургеневъ снова читалъ Бурмистра. Въ вечерѣ принимали участіе, кромѣ Тургенева, Салтыковъ, Достоевскій, Потѣхинъ, Плещеевъ, Полонскій, но героемъ вечера оказался Тургеневъ, читавшій послѣднимъ. Его выходъ изъ залы былъ тріумфальнымъ шествіемъ. Тринадцатаго марта состоялся въ честь гостя обѣдъ, соединившій представителей литературы, науки, искусства, театра. Тургеневъ, отвѣчая на многочисленныя привѣтствія, указалъ на совершающееся объединеніе поколѣній, на общія стремленія и надежды, на опредѣленный идеалъ, одинаково дорогой и близкій «отцамъ» и «дѣтямъ». Называя себя человѣкомъ сороковыхъ годовъ, «человѣкомъ старымъ», — Тургеневъ провозгласилъ тостъ «за молодость, за будущее, за счастливое и здравое развитіе его судебъ…»
Всюду, гдѣ ни являлся Тургеневъ, его встрѣчали горячія привѣтствія. На вечерѣ педагогическихъ и высшихъ курсовъ, 15-го марта, Тургеневу поднесли адресъ и вѣнокъ. Представительницы учащихся женщинъ благодарили писателя за «правду» о нихъ. Тургеневъ прочелъ свой разсказъ Льговъ; клики и рукоплесканія провожали его до кареты.
На слѣдующій день въ Александринскомъ театрѣ шла пьеса Мѣсяцъ въ деревнѣ, — появленіе автора пьесы и здѣсь сопровождалось восторженными привѣтствіями.
Ни одинъ писатель въ Россіи не доживалъ до такого шумнаго, эффектнаго признанія своихъ заслугъ. Русская общественная мысль первые плоды своего самосознанія приносила дѣятелю, которому болѣе всего была обязана своей силой и зрѣлостью. Это былъ логически-послѣдовательный и исторически-справедливый ходъ общественныхъ явленій.
Оваціи ясно доказывали популярность автора Нови у читателей, умѣвшихъ среди необыкновенно бурныхъ, крайнихъ сужденій о дѣятельности писателя сохранить ясное представленіе о просвѣтительномъ значеніи его произведеній. Можетъ быть, среди привѣтствовавшихъ не всѣ были согласны съ его «постепеновскими» воззрѣніями, но только безнадежная ограниченность или незрѣлость ума могли не оцѣнить громаднаго воздѣйствія тургеневскихъ романовъ на развитіе русскихъ образованныхъ классовъ, могли привлекать къ своему школьническому суду писателя, искренне и мужественно отзывавшагося на гражданскіе запросы своей родины. Но, съ другой стороны, эти судьи-недоумки могли принести существенную пользу своимъ союзникамъ въ войнѣ противъ Тургенева — Калломѣйцевымъ Lasislas’амъ, могли убѣдить ихъ въ одной несомнѣнной истинѣ: Тургеневъ не имѣлъ въ виду угождать пылкимъ представителямъ «молодой Россія»; при его талантѣ и авторитетѣ достигнуть этого было бы чрезвычайно легко…
По истинѣ странный путь избралъ геніальный художникъ для угожденія современникамъ молодежь!..
Враги его съ накипѣвшей злобой слѣдили за его торжествомъ въ Москвѣ и въ Петербургѣ. Они не проронили ни слова объ этомъ торжествѣ.
Нельзя представлять, чтобы самъ Иванъ Сергѣевичъ являлся лишь безотвѣтной жертвой нападокъ. Мы знаемъ, съ какимъ страстнымъ чувствомъ онъ стремился заклеймить нѣкоторыя позорныя личности и сдѣлалъ это въ Нови, не прикрываясь никакими намеками и недомолвками. Легко понять чувства Ladislas’овъ. Замѣчанія на страницахъ популярнѣйшаго романа равнялись цѣлой сатирѣ и не могли не раздражить причастныхъ лицъ.
Тургеневъ, какъ извѣстно, безпрестанно оказывалъ покровительство своимъ соотечественникамъ, попадавшимъ за границу. Въ готовности снабдить рекомендаціей, устроить судьбу, дать денегъ, даже ежегодную пенсію и въ особенности провести литературное произведеніе начинающаго, никому невѣдомаго автора, — всѣ эти виды благотворительности занимали Тургенева всю жизнь. Нерѣдко его любезностью пользовались люди, совершенно недостойные, а часто результаты бывали весьма печальные: поступокъ, имѣвшій единственной побудительной причиной, — состраданіе и привычку не отказывать въ помощи, объяснялся совершенно другими мотивами. И объясненія шли съ двухъ противоположныхъ сторонъ, съ разныхъ точекъ зрѣнія, заинтересованныхъ въ извѣстномъ толкованіи поведенія Ивана Сергѣевича.
Авторъ Отцовъ и Дѣтей обладалъ громаднымъ нравственнымъ авторитетомъ, стоялъ на виду у всего культурнаго міра, ни одинъ его шагъ не ускользалъ отъ общественнаго вниманія. Этотъ фактъ становился очевиднымъ для всѣхъ, особенно послѣ московскихъ и петербургскихъ овацій. Естественно для всѣхъ, кому требовалась крѣпкая внушительная опора для своихъ идей или дѣйствій Иванъ Сергѣевичъ являлся самымъ вожделѣннымъ покровителемъ.
Навязать ему эту роль не требовалось большого труда, стоило только подѣйствовать на его доброе отзывчивое сердце. Всякій, кто бы ни нуждался въ помощи, находилъ ее у знаменитѣйшаго русскаго писателя. Обыкновеннаго человѣка подобная благотворительность въ худшихъ случаяхъ можетъ вовлечь развѣ только въ непріятныя или забавныя затрудненія и ошибки. Человѣку, дѣйствующему на міровой сценѣ, она можетъ создать множество самыхъ тягостныхъ положеній: нравственная отвѣтственность его въ глазахъ общества увеличивается сообразно съ уваженіемъ, ему оказываемымъ. Онъ становится невольной жертвой своего высокаго положенія и деспотической власти толпы, мелочными обслѣдованіями будто мстящей генію за его превосходство надъ ней.
Тургеневу, при его доступности, идеально-культурномъ характерѣ, въ высшей степени было просто попасть въ «друзья», «доброжелатели», «единомышленники» перваго встрѣчнаго и еще проще вызвать подозрѣніе въ самыхъ сердечныхъ отношеніяхъ къ людямъ, которымъ онъ могъ только сочувствовать ради ихъ лишеній, нужды, вообще — по основаніямъ чисто личнымъ. Но ни эти люди, ни наблюдатели со стороны не хотѣли, а часто и имѣли всѣ разсчеты не дѣлать столь тонкихъ различій.
Такъ поступали и мнимые единомышленники Тургенева, и его дѣйствительные враги.
Писатель, всю жизнь посвятившій увлекательному воспроизведенію общественной жизни, единственный — среди всѣхъ своихъ современниковъ — рѣшившійся выводить на сценѣ своихъ романовъ вновь нарождающіеся типы и идеалы молодыхъ поколѣній, подвергался исключительной опасности — быть завербованнымъ, даже безъ своего вѣдома, въ какую угодно партію. Неизмѣнный интересъ Тургенева къ молодежи, его постоянная готовность привѣтствовать новый литературный талантъ, поощрить стремленіе всякаго юноши къ знанію и развитію, съ самаго начала пребыванія Тургенева заграницей создали почву — съ одной стороны для отважныхъ заявленій о радикализмѣ тургеневскихъ взглядовъ, съ другой — для жестокихъ обвиненій въ отступничествѣ и трусости.
Мы уже видѣли, какъ легко создавались мнѣнія на счетъ радикализма Тургенева. Фантазія поэта Фета въ одно мгновеніе совершила головокружительное превращеніе Ивана Сергѣевича въ подстрекателя невинныхъ юношей къ бунту. А между тѣмъ, у Фета дѣйствовало, главнымъ образомъ, личное чувство.
Онъ открыто укоряетъ Тургенева въ «постыдномъ подлизываніи къ мальчишкамъ»[25]. Обвиненіе весьма нехитрое, если принять во вниманіе вообще популярность автора Отцовъ и Дѣтей, и совершенно безсмысленное, если познакомиться съ критическими упражненіями «мальчишекъ» по поводу романовъ Тургенева. Но отъ клеветы всегда что-нибудь остается, и потомъ самая безсмыслица навѣтовъ говорить за ихъ достовѣрность.
Другой лагерь, повидимому, долженъ бы преслѣдовать одну цѣль, завѣрять Фетовъ, до какой степени они, «мальчишки», мало похожи на тургеневскихъ, — Базарова и Нежданова. На страницахъ журналовъ такъ это и дѣлалось, но — мы уже объяснили, геніальный писатель являлся слишкомъ соблазнительнымъ искушеніемъ, чтобы съ нимъ можно было покончить разъ навсегда. Пусть Тургеневъ не понялъ настоящей русской молодежи, унизилъ Базарова, наклеветалъ на Нежданова, но онъ — всемірная знаменитость и предъ нимъ преклоняются всѣ, не зараженные тенденціознымъ кривотолковъ. Въ результатѣ, онъ долженъ быть «нашъ». А если онъ не захочетъ этой чести, онъ трусъ и отступникъ: быть «не нашимъ» онъ не можетъ…
Такимъ путемъ для Тургенева съ теченіемъ времени создалась страшная дилемма. Въ глазахъ «отцовъ» — не изъ Дворянскаго гнѣзда, а отцовъ изъ Нови, онъ, можетъ быть, отчасти и невольный данникъ молодежи, такъ какъ она преимущественно создаетъ славу и дѣлаетъ оваціи. По мнѣнію «дѣтей», Тургеневу непремѣнно слѣдовало исповѣдовать программу «молодой Россіи», иначе ему грозило клеймо позора.
Факты съ удручающей послѣдовательностью поддерживали эту дилемму въ теченіи многихъ лѣтъ.
Тургеневъ не пропускалъ случая заявить о своихъ дѣйствительныхъ убѣжденіяхъ. Его переписка съ русскими и заграничными друзьями переполнена признаніями на этотъ счетъ, если только у кого-либо послѣ его романовъ могло оставаться сомнѣніе, особенно послѣ Соломина. И замѣчательно: словесная форма признаній почти тождественна въ личныхъ письмахъ Тургенева и его публичныхъ заявленіяхъ. Очевидно, извѣстные. взгляды сложились прочно и не допускали никакихъ отступленій даже въ частностяхъ…
Открытіе памятника Пушкину являлось для Тургенева личнымъ праздникомъ въ полномъ смыслѣ слова. Мы знаемъ, какія сердечныя связи соединяли великаго художника съ памятью обожаемаго учителя, и среди всѣхъ современныхъ писателей, среди всѣхъ искреннѣйшихъ цѣнителей пушкинскаго таланта, Тургеневу принадлежало первое мѣсто у памятника, какъ преданнѣйшему и достойнѣйшему ученику поэта.
Тургенева особенно глубоко занималъ одинъ вопросъ. Онъ хотѣлъ, «чтобы вся литература единодушно сгруппировалась на этомъ пушкинскомъ праздникѣ». Въ эту группу, конечно, не могли войти люди, поставившіе своей задачей — поносить и преслѣдовать даровитѣйшихъ представителей русскаго слова, и Тургеневъ выражалъ надежду, что «никакая дисгармонія не нарушитъ торжества во имя общественной мысли и просвѣщенія»[26].
Надежды Тургенева осуществились не вполнѣ.
Пушкинскіе дни лично для Ивана Сергѣевича должны были оставить воспоминаніе о непрерывныхъ оваціяхъ. Всюду, гдѣ показывался любимый писатель, публика встрѣчала его восторженными привѣтствіями. Всѣ другіе участники празднествъ, за исключеніемъ Достоевскаго, и то лишь на одинъ моментъ, заняли второй планъ. Не только рѣчь самого Тургенева сопровождалась единодушными рукоплесканіями, даже въ рѣчахъ другихъ публика искала предлога выразить Тургеневу свое благодарное чувство. Стоило Достоевскому, въ своей рѣчи, только намекнуть на героиню Дворянскаго гнѣзда, — и зала огласилась привѣтствіями. Ораторамъ необходимо было прерывать рѣчи, когда въ залу входилъ Тургеневъ: публика ждала его прихода, встрѣчала и провожала апплодисментами, не смотря ни на чье краснорѣчіе. Клики и киданье шапокъ происходили даже на улицахъ, неизмѣнно скромному писателю приходилось спасаться отъ овацій, уходить изъ залъ собраній другими выходами…
Никогда ничего подобнаго не видѣла русская публика. Тургеневъ вызывалъ шумные восторги даже у такихъ соотечественниковъ, которые чувствовали вообще крайне незначительный интересъ къ литературнымъ событіямъ, никогда въ жизни не посѣщали собраній въ родѣ засѣданій Общества любителей словесности. Такіе слушатели, затаивъ дыханіе, слушали рѣчь Тургенева о Пушкинѣ… Очевидцы единодушно приходятъ къ убѣжденію, что только искренне чтимый и дѣйствительно вліятельный общественный дѣятель могъ удостоиться такого пріема.
Замѣчательно, Тургеневъ невольно явился на праздникѣ представителемъ русской дѣйствующей литературы. Первостепенные иностранные писатели на его имя присылали свои поздравленія русскому обществу съ литературнымъ праздникомъ. Такъ были получены письма Ауэрбаха, Теннисона, Виктора Гюго…
Высшими моментами тургеневскаго тріумфа была, конечно, его рѣчь, произнесенная въ засѣданіи Общества любителей словесности седьмаго іюня.
Въ свое время много писали и говорили о рѣчи Достоевскаго въ слѣдующемъ засѣданія того же Общества. Авторъ Записокъ изъ мертваго дома вызвалъ сильнѣйшій энтузіазмъ, настоящее нервное потрясеніе у публики, уже въ теченіи нѣсколькихъ дней переживавшей небывалыя волненія. Та же самая рѣчь въ печати не оставляетъ и тѣни подобнаго впечатлѣнія; напротивъ, каждой мыслью, каждымъ эффектнымъ словомъ возбуждаетъ сомнѣнія, противорѣчія и поражаетъ необыкновенной пестротой внутренняго содержанія. Въ общемъ это наборъ прорицаній, ясно видѣній, выспренне льстивыхъ обращеній къ «чистой русской душѣ», къ русской женщинѣ, къ русскому «всечеловѣку», апоѳеозъ русской народности, стремящейся къ «веемірности и всечеловѣчности»… Основа славянофильская со всевозможными лирическими украшеніями въ патріотическомъ стилѣ.
Въ извѣстныя минуты такая поэзія должна была встрѣтить сильнѣйшій отголосокъ и она имѣла свою цѣну, какъ личное «стихотвореніе въ прозѣ» одного изъ даровитыхъ русскихъ писателей. Но по существу подобная рѣчь на культурномъ общественномъ праздникѣ представляла отрицательное и для русскаго самосознанія опасное явленіе, какъ всякія самовосхваленія какой бы то ни было націи, а тѣмъ болѣе націи, едва начавшей путь общественнаго развитія и всесторонней цивилизаціи. Раньше, чѣмъ русскому «всечеловѣку» думать о «новомъ словѣ» для цѣлаго міра, простымъ русскимъ людямъ предстояло у себя дома завоевать первые начатки гражданственности, просвѣщенія и терпимости, давно уже осуществленные другими народами.
Совершенно другого характера рѣчь Тургенева. Она не изрекала никакихъ пророчествъ, не развертывала упоеннымъ слушателямъ сказочныхъ горизонтовъ въ отдаленномъ будущемъ, а просто и скромно опредѣляла общественную и нравственную силу истиннаго искусства и національное значеніе Пушкина. Говорилъ горячій и глубокій цѣнитель поэзіи, самъ отдавшій всѣ свои силы родной литературѣ, говорилъ въ полномъ сознаніи отвѣтственности за каждое слово похвалы своему учителю и народу, его создавшему. Весьма кстати были указаны дѣйствительно національныя черты пушкинской поэзіи, не имѣющія ничего общаго съ надменными мечтами о всемірности.
Тургеневъ говорилъ:
«Самая сущность, всѣ свойства его поэзіи совпадаютъ со свойствами, сущностью нашего народа. Не говоря уже о мужественной прелести, силѣ и ясности его языка — эта прямодушная правда, отсутствіе лжи и фразы, простота, эта откровенность и честность ощущеній — всѣ эти хорошія черты хорошихъ русскихъ людей поражаютъ въ твореніяхъ Пушкина не однихъ насъ, его соотечественниковъ, но и тѣхъ изъ иностранцевъ, которымъ онъ сталъ доступенъ».
Въ заключеніе авторъ рѣчи высказывалъ «сравнительно съ пророчествами Достоевскаго, скромныя, но на самомъ дѣлѣ великія надежды, не на завоеваніе цѣлаго міра русскимъ „всечеловѣкомъ“, а на распространеніе „освободительныхъ“ и „возвышающихъ“ идеаловъ пушкинской поэзіи среди русскаго народа, на то будущее, когда сыновья крестьянъ сознательно станутъ повторять: это — памятникъ учителю».
Надежды Тургенева и теперь свидѣтельствовали о спокойныхъ и ясныхъ общественныхъ идеяхъ. У памятника Пушкина былъ все тотъ же человѣкъ сороковыхъ годовъ, мыслью и сердцемъ преданный цивилизаціи, народному благу и народному умственному развитію. Когда-то московскій университетъ не могъ удовлетворить стремленій даровитаго юноши къ знанію и потомъ къ ученой дѣятельности:. теперь тотъ же университетъ торжественно объявилъ Тургенева своимъ почетнымъ членомъ. Это избраніе было одновременно и возмездіемъ за прошлыя разочарованія студента, и наградой за истинно-просвѣтительную дѣятельность писателя.
Пушкинскіе праздники, увѣнчавъ Тургенева такой же славой, какъ и его учителя, не прошли при совершенно безоблачномъ небѣ. Въ настоящее время трудно разобраться въ подробностяхъ, хотя разсказовъ и сообщеній огромное количество. Но, въ сущности, намъ и не требуется подробныхъ изслѣдованій, потому что не въ частностяхъ дѣло, а въ общемъ смыслѣ.
Изъ Москвы Тургеневъ уѣхалъ заграницу, лѣто и осень провелъ въ Буживалѣ, зиму въ Парижѣ, а въ декабрѣ и январѣ пережилъ извѣстную намъ исторію по поводу подписки на памятникъ Флобера и въ іюнѣ былъ въ Спасскомъ[27]. Послѣднее лѣто Иванъ Сергѣевичъ проводилъ въ своей любимой деревнѣ: больше ему не суждено было вернуться въ Россію.
Сначала время шло ровно и весело. Тургеневъ писалъ Пѣснь торжествующей любви, обдумывалъ планы новыхъ произведеній, гулялъ съ дѣтьми, разсказывалъ имъ сказки, по временамъ въ разговорахъ и общихъ разсужденіяхъ всплывали давнишнія безотрадныя мысли, но родина по прежнему вѣяла свѣжестью и энергіей на истомленную многодумную душу писателя. Только извѣстіе о приключеніи съ г-жей Віардо, укушенной какой-то злокачественной мухой, и о холерѣ въ Брянскѣ, разстроили-было Тургенева. Но безпокойства прошли и до конца лѣта жизнь текла спокойно. Съ августа погода стала мѣняться къ худшему, приходилось думать о путешествіи въ Парижъ, и Тургеневъ, будто предчувствуя недалекую смерть, на этотъ разъ особенно тяжело разставался съ родиной, все чаще принимался мечтать объ окончательномъ переселеніи въ Россію, не сообщалъ при этомъ никакихъ подробностей о своей жизни въ семьѣ Віардо, но не щадилъ французовъ вообще въ своихъ отзывахъ. Въ концѣ августа Тургеневъ уѣхалъ заграницу, обѣщая вернуться въ Россію даже раньше лѣта.
Осенью, въ октябрѣ, Тургеневъ посѣтилъ Англію и участвовалъ въ обѣдѣ, устроенномъ въ честь его англійскими писателями и художниками, въ ноябрѣ окончилъ разсказъ Отчаянный, собирался приняться за Клару Миличъ, а нѣмецкія и англійскія газеты извѣщали даже о большомъ романѣ. И романъ былъ задуманъ и, можетъ быть, уже готовъ въ умѣ автора, по крайней мѣрѣ въ одномъ письмѣ Тургенева встрѣчается крайне рѣдкое у него радостное чувство на счетъ будущаго:
«Неужели изъ стараго, засохшаго дерева пойдутъ новые листья и даже вѣтки? Посмотримъ»[28].
Съ января слѣдующаго 1882 года начались испытанія. Почти три мѣсяца наполнила исторія дочери Тургенева съ мужемъ, а въ первыхъ числахъ апрѣля Тургеневъ извѣщаетъ о болѣзни — грудной жабѣ, я съ этого времени подобныя извѣстія уже не прекращаются: жизнь писателя превращается въ безпрерывную страшную агонію, его письма — настоящая исторія мученичества и отнюдь не по его жалобамъ, а по простымъ медицинскимъ фактамъ. Тургеневъ менѣе всего былъ склоненъ занимать другихъ своей особой. Въ самые тяжелые періоды болѣзни онъ проситъ друзей не говорить съ нимъ объ его здоровьѣ и въ его письмахъ «обходить сей предметъ молчаніемъ»[29]. Его общіе интересы нисколько не падаютъ. Онъ, по обыкновенію, слѣдитъ за литературой, привѣтствуетъ новые таланты, глубоко волнуется по поводу общественныхъ вопросовъ своей родины, принимаетъ самое горячее участіе въ судьбѣ даже невѣдомыхъ ему людей. Въ этомъ отношеніи любопытенъ фактъ, взволновавшій Тургенева лѣтомъ, въ іюлѣ.
Здоровье его было настолько безнадежно, что онъ заявлялъ друзьямъ о прекращеніи своей личной жизни, его существованіе приняло «желтенькій цвѣтъ», писать онъ не въ силахъ, послѣ пятой строчки начинаетъ чувствовать боль и колики въ плечѣ, безъ морфія глазъ закрыть не можетъ… И вотъ въ это время его извѣщаютъ о желѣзнодорожной катастрофѣ недалеко отъ Спасскаго. Тургеневъ сосредоточиваетъ все свое вниманіе на несчастій. «Ужасныя слова», пишетъ онъ, «стоны слышались подъ землей до 10 часовъ утра — такъ и засѣли гвоздемъ въ голову. Неужели же не было сейчасъ приступлено къ раскопкѣ?» Въ слѣдующемъ письмѣ: «Какъ меня измучила Бастыевекая катастрофа — вы представить не можете. Мнѣ постоянно мерещатся эти несчастные, задохнувшіеся въ тинѣ, и хотя отрытіе ихъ теперь уже, конечно, ничему не поможетъ, но я весь горю негодованіемъ при мысли, что въ теченіи нѣсколькихъ дней ничего не было сдѣлано». Онъ упрашиваетъ друзей, живущихъ въ его деревнѣ, сдѣлать для родственниковъ погибшихъ путешественниковъ «все, что бы онъ сдѣлалъ, еслибъ находился на мѣстѣ»[30].
Съ особой силой Тургеневъ говорилъ о Спасскомъ. Оно стало для него теперь еще дороже. Онъ посылаетъ поклоны старымъ слугамъ, любимымъ мѣстамъ, памятнымъ съ дѣтства, дому, саду, молодому дубу. Слезы звучатъ въ его словахъ, когда онъ отчаивается увидѣть родину, и былое доброе чувство къ крестьянамъ вновь вспыхиваетъ въ его письмѣ къ нимъ[31].
У высшихъ натуръ физическія страданія постоянно усиливаются нравственными муками и волненіями, Тургеневъ — одна изъ такихъ натуръ, до конца не могъ успокоиться и отдаться исключительно заботамъ о своемъ положеніи. Даже совершенно естественный эгоизмъ безнадежно больного, умирающаго человѣка не находилъ мѣста въ нравственномъ мірѣ художника. Онъ привѣтствуетъ чужую живучесть и силу, напутствуетъ г. Григоровича «съ Богомъ! въ дальнюю дорогу», когда тотъ задумываетъ новый романъ, жалѣетъ Гончарова именно потому, что самъ страдаетъ и, слѣдовательно, «ближе принимаетъ къ сердцу» чужія страданія, съ смертнаго одра посылаетъ безпримѣрное въ литературной исторіи письмо къ гр. Толстому…[32].
Такъ могъ страдать и умирать только истинный подвижникъ мысли, обладавшій великой благородной душой и евангельски-совершеннымъ сердцемъ…
Для личной жизни въ это время Тургеневъ находитъ только одно вполнѣ подходящее выраженіе. Ровно за годъ до смерти онъ сравниваетъ себя съ устрицей, приросшей къ скалѣ, потомъ онъ постоянно возвращается къ этому сравненію. Въ срединѣ октября 1882 года онъ пишетъ:
«Оказывается, что можно отлично существовать, не будучи въ состояніи ни стоять, ни ходить, ни ѣздить. Живутъ же такъ устрицы! А у меня есть много развлеченій, недоступныхъ устрицамъ».
Въ концѣ того же мѣсяца:
«Всѣмъ молодецъ — только ни стоять, ни ходить! И представь, я съ этимъ примирился. Сижу или лежу цѣлыхъ 24 часа сряду и — баста! Моллюскъ, такъ моллюскъ. Живутъ же они и даже многіе годы и никакого желанія и перемѣщенія не ощущаютъ»[33].
Въ такомъ положеніи неоцѣненно общество близкихъ людей. Было ли оно у Тургенева? Нѣкоторымъ друзьямъ казалось, что нѣтъ и они даже предлагали пріѣхать къ нему. До нихъ доходили слухи о заброшенномъ, одинокомъ положеніи Ивана Сергѣевича, о неудобствахъ комнаты, гдѣ ему приходилось лежать, о постоянномъ грохотѣ музыки, о равнодушіи окружающихъ къ его страданіямъ. Эти разсказы шли отъ очевидцевъ, и Тургеневу стоило не малыхъ усилій опровергать ихъ. На счетъ этого онъ неутомимъ. Онъ не въ силахъ допустить, чтобы люди, имъ облагодѣтельствованные, казалась другимъ, недостойными благодѣяній.
Это — обычная психологія всѣхъ добрыхъ и сердечныхъ людей. Безупречность ихъ избранниковъ является для нихъ вопросомъ личнаго самолюбія. И Тургеневъ настойчиво отклоняетъ всякое вмѣшательство въ его парижскую жизнь, описываетъ свое помѣщеніе, перечисляетъ комнаты; по поводу своей низкой и тѣсной спальни сообщаетъ, что парижскія спальни вообще таковы, а насчетъ музыки совершенно успокаиваетъ друзей. Вообще, по его словамъ, онъ «какъ сыръ въ маслѣ», а что касается главнаго вопроса объ одиночествѣ, то онъ остается одинъ только тогда, когда самъ этого желаетъ[34].
Намъ трудно разобраться въ утвержденіяхъ и отрицаніяхъ, какъ бы глубоко ни интересовалъ насъ предметъ. Будущее, несомнѣнно, броситъ истинный свѣтъ и на эту полосу тургеневской жизни. Мы можемъ только съ извѣстной достовѣрностью рѣшить послѣдній только-что указанный вопросъ.
Альфонсъ Додэ, искренне вѣровавшій въ счастье Тургенева въ нѣдрахъ французской семьи, посѣщалъ его во время болѣзни и рисуетъ неизмѣнно одну и ту же картину.
Когда бы онъ ни приходилъ къ своему русскому другу, внизу въ роскошныхъ залахъ неумолкаемо звучала музыка и пѣніе, а въ третьемъ этажѣ, въ крохотномъ полутемномъ кабинетѣ лежала на софѣ молчаливая, согбенная фигура больного старика. И подъ аккомпаниментъ этой музыки Тургеневъ разсказывалъ Додэ, какія ощущенія онъ испыталъ во время операціи — извлеченія кисты… Французу казалось, что умирающій чувствовалъ себя счастливымъ среди любимыхъ искусствъ[35]. Никто здѣсь не догадывался, что въ извѣстныя минуты человѣку нужны люди, а не искусства…
Но не всегда бывали съ Тургеневымъ и любимыя искусства.
По его письмамъ можно подробно прослѣдить его жизнь осенью и зимой 1882 года. Лѣто семья Віардо жила съ нимъ въ Буживалѣ. Въ сентябрѣ предсталъ вопросъ о переселеніи, и Тургеневъ соглашался остаться на дачѣ одинъ, забывая ради этого свой страхъ одиночества. Теперь, когда всѣ Віардо должны уѣхать въ Парижъ, ему «одиночество по вкусу», «и что бы я сталъ дѣлать въ Парижѣ, при невозможности движенія? Здѣсь, по крайней мѣрѣ, не тянетъ никуда». Сначала Віардо испугались-было тифа, свирѣпствовавшаго въ Парижѣ, но скоро все-таки уѣхали, и на жалобы другихъ Тургеневъ пишетъ:
«На счетъ одиночества я съ вами не согласенъ. Вотъ я теперь совершенно одинокъ „аки перстъ“ — и ничего!»[36].
Это заявленіе, очевидно, исходило изъ такого же чувства, какъ и довольство жизнью устрицъ и моллюсковъ.
Но, мы видѣли, больной говорилъ о радостяхъ, недоступныхъ устрицамъ. Онъ разумѣлъ печальныя радости, ихъ только съ горечью въ сердцѣ можно было называть развлеченіями. О нихъ поэтъ оставилъ два прелестнѣйшихъ стихотворенія. Темы стихотвореній тождественны, но предметы ихъ совершенно различны. И въ томъ, и въ другомъ рѣчь идетъ о грёзахъ. Одно написано зимой, въ февралѣ 1878 года, другое — весной, въ маѣ того же года. Одно — Старуха, исторія о томъ, какъ поэтъ встрѣтилъ въ полѣ маленькую сгорбленную старушку, и какъ она пошла по слѣдамъ его и какъ онъ не могъ уйти отъ нея, какъ отъ своей судьбы… Другое стихотвореніе называется Посѣщеніе. Оно разсказываетъ о томъ, что случилось «раннимъ утромъ перваго мая». А случилось то, что происходило съ поэтомъ всю жизнь въ минуты вдохновеннаго творчества.
Въ раскрытое окно влетѣла крылатая маленькая женщина, одѣтая въ тѣсное, длинное, книзу волнистое платье, съ вѣнкомъ изъ ландышей на разбросанныхъ кудряхъ, съ павлиньими перьями надъ красивымъ выпуклымъ лобикомъ, съ цвѣтнымъ «царскимъ жезломъ» въ рукахъ, со смѣхомъ въ огромныхъ черныхъ, свѣтлыхъ глазахъ. Поэтъ узналъ гостью: это была богиня фантазіи!..
Міръ видѣній, живой невольной игры воображенія, былъ другимъ царствомъ поэтическаго духа Тургенева, когда дѣйствительность налегала на него невыносимымъ бременемъ физическихъ и нравственныхъ испытаній. И Тургеневъ покорно отдавался во власть богини фантазіи, до самаго конца прилетавшей къ нему и приносившей вереницу образовъ и впечатлѣній, никому еще невѣдомыхъ. Очевидецъ, посѣщавшій Тургенева незадолго до смерти, слышалъ отъ него множество чудныхъ фантастическихъ сказокъ, навѣянныхъ грёзами во время болѣзни, и эти сказки напоминали слушателю лучшія «стихотворенія въ прозѣ»[37]. Муза, слѣдовательно, оставалась неизмѣнно вѣрной подругой своего любимца до самаго конца. Это была муза страданій, безотчетныхъ видѣній, умирающему могли чаще грезиться образы, похожіе скорѣе на старуху, чѣмъ на богиню фантазіи, но и надъ самыми мрачными видѣніями носилась эта богиня въ томъ же вѣнкѣ изъ ландышей и съ тѣмъ же жезломъ изъ степного цвѣтка и обвѣвала все той же поэтической красотой и оригинальной прелестью созданія смертельно страждующей, но высшей природы…
Мы не станемъ подробно пересказывать заключительный актъ драмы: онъ для всѣхъ смертныхъ по существу одинаковъ. Мы только напомнимъ одну изъ сценъ этого акта, разсказанную очевидцемъ[38]: такихъ сценъ бываетъ немного не только наканунѣ, конца, но и въ самый расцвѣтъ счастливѣйшихъ человѣческихъ существованій.
За нѣсколько дней до смерти Ивана Сергѣевича навѣстили въ Буживалѣ нѣкоторые изъ его соотечественниковъ, проживавшихъ въ то время въ Парижѣ.
Умирающій принялъ гостей съ обычной привѣтливостью, сердечно бесѣдовалъ съ ними и, наконецъ, обратился къ нимъ съ такими словами:
«Въ послѣдній разъ прощайте!..»
Это были страшныя слова. А между тѣмъ блѣдное, изможденное многолѣтними недугами лицо писателя слишкомъ краснорѣчиво свидѣтельствовало, что прощаніе происходитъ дѣйствительно въ послѣдній разъ…
Одинъ изъ присутствовавшихъ наклонился — поцѣловать руку любимаго наставника… Иванъ Сергѣевичъ быстро отдернулъ руку и произнесъ:
«Живите и любите людей, какъ я ихъ всегда любилъ».
Благороднѣйшій завѣтъ, какой только писатель можетъ оставить своимъ соотечественникамъ.
Двадцать втораго августа, въ понедѣльникъ, въ два часа по полудни, Тургенева не стало.
Г-жа Віардо такъ извѣщала о событіи Пича:
«За два дня до своей смерти онъ совершенно утратилъ всякое сознаніе. Онъ уже не страдалъ болѣе: жизнь его медленно угасала, и послѣ двухъ всхлипываній, онъ скончался… Мы всѣ были при немъ. Онъ опять сталъ такъ же красивъ, какъ былъ нѣкогда, въ царственномъ покоѣ смерти… Въ первый день послѣ его смерти замѣчена была еще глубокая морщина между бровями, образовавшаяся подъ вліяніемъ судорожной боли. Это придавало ему строгій и энергичный видъ. На второй день на его лицѣ появилось прежнее доброе, пріятное выраженіе, были моменты, когда можно было ожидать, что онъ улыбнется. О, Боже! какое ужасное горе!..»[39].
Мы не знаемъ, насколько глубоко и искренне было чувство г-жи Віардо, но то же самое восклицаніе въ самыхъ разнообразныхъ рѣчахъ, статьяхъ, стихотвореніяхъ пронеслось по всему просвѣщенному міру и съ особенной болью отозвалось въ осиротѣвшемъ отечествѣ геніальнаго художника.
Парижане были изумлены громадной толпой русскихъ, собравшихся проводить гробъ Тургенева въ Россію[40]. Знаменитѣйшіе представителя французской литературы и науки напутствовали русскаго писателя восторженными рѣчами. Ренанъ говорилъ надъ его гробомъ:
«Онъ поистинѣ обладалъ словомъ вѣчной жизни, словомъ мира, справедливости, любви и свободы».
Абу выразилъ идею памятника Тургеневу:
«Кусокъ разбитой цѣпи на бѣлой мраморной плитѣ всего лучше шелъ бы къ вашей славѣ и удовлетворилъ бы, я увѣренъ въ томъ, ваше скромное самолюбіе».
На родинѣ покойнаго ждалъ неслыханный тріумфъ, если только это выраженіе умѣстно въ виду гроба. Но иначе нельзя назвать — единодушный, страстный и вмѣстѣ съ тѣмъ торжественный откликъ общества, науки, литературы, искусства, молодежи и стариковъ — различныхъ націй и сословій — на печальное событіе. Гробъ сопровождали до двухъ сотъ восьмидесяти депутацій, погребальная колесница утопала въ вѣнкахъ, начальныя школы, гимназіи, лицеи, академія наукъ и университеты отдавали послѣднія почести великому борцу за просвѣщеніе, крестьяне, женскіе курсы, представители далекихъ провинціальныхъ захолустій несли дань благоговѣнія мужественному защитнику народной свободы, общественной равноправности и культурной гражданственности; періодическія изданія, консерваторіи, театры сошлись на поклонъ къ геніальному подвижнику благороднаго русскаго слова и художественнаго творчества; французы, нѣмцы, евреи, поляки, болгары привѣтствовали прахъ безсмертнаго вождя своего народа по пути національной терпимости и всемірной цивилизаціи…
И самое отдаленное будущее не отниметъ у Тургенева правъ на эти привѣтствія, почести и вѣнки. Чѣмъ шире будетъ развиваться самосознаніе русскаго народа, чѣмъ глубже будутъ проникать въ среду русскаго, общества идеи умственнаго свѣта и нравственнаго совершенствованія, чѣмъ прочнѣе русскій человѣкъ усвоитъ идеалы гражданина и человѣка, — тѣмъ выше поднимется слава Тургенева, тѣмъ тщательнѣе и благоговѣйнѣе станутъ изучать его жизнь, личность и творчество. Это будетъ только законная дань духовныхъ дѣтей своему отцу, и она, конечно, окажется неизмѣримо достойнѣе его генія и подвига, чѣмъ нашъ скромный неполный трудъ.
- ↑ Письма, 301.
- ↑ Ib. 303.
- ↑ Ib. 305.
- ↑ Письма, 314.
- ↑ Пичъ. Иностр. критика. 179.
- ↑ Письмо помѣчено: Баденъ-Баденъ, 8 октября 1862 г.
- ↑ Письмо помѣчено: Парижъ, 8 ноября, 1862.
- ↑ Письмо отъ 8 октября 1862 года.
- ↑ Письма, 309.
- ↑ Письма, 306.
- ↑ Мои воспоминанія. II. 305—6. Е. П. Ковалевскій, директоръ азіатскаго департамента, предсѣдатель Общества пособія литераторамъ, стоялъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ съ Тургеневымъ. Письма къ нему Тургенева въ Русск. Сл. XLII, 399—402.
- ↑ Письма, 250.
- ↑ Ib. 251.
- ↑ Такъ признавался Тургеневы. Полонскому. Op. cit. 531.
- ↑ Выраженіе Тургенева по поводу Вешнихъ водъ. Письма, 200.
- ↑ Письма, 162, 199, 205, 213.
- ↑ Разсказъ Отчаянный Тургеневъ называетъ очеркомъ изъ Воспоминаній своихъ и чужихъ. Повѣсть Клара Миличъ сначала носила заглавіе Послѣ смерти. И. А. Полонской Тургеневъ писалъ: «Мысль этой повѣсти явилась мнѣ послѣ того, какъ вы мнѣ разсказали о Кадминой». Въ письмѣ къ Л. Бертенсону находится болѣе подробное сообщеніе: «Исторія Кадминой (лично съ которой, т.-е. съ Кадминой, я знакомъ не былъ) послужила мнѣ только толчкомъ къ написанію моей повѣсти. Біографія Клары (Миличъ) мною вымышлена, а также и отношенія ея къ Ахотову, типу, сохранившемуся въ моей памяти еще со временъ молодости». — Письма, 391, 502, 541.
- ↑ Иностр. крит. 190—1.
- ↑ Полонскій, 631—2.
- ↑ Такъ гр. Толстому, безъ всякаго злого умысла, напротивъ, съ самыми благими намѣреніями, пришлось однажды весьма двусмысленно охарактеризовать поэтическій талантъ своего друга. Эта характеристика находится въ письмѣ, гдѣ гр. Толстой изрекалъ смертный приговоръ Тургеневу, какъ писателю, по поводу Дыма. Фетъ, конечно, оказывался неизмѣримо выше погибшаго романиста. «Я свѣжѣе и сильнѣе всего Не знаю человѣка», писалъ гр. Толстой. «Потокъ вашъ все течетъ, давая то же извѣстное количество ведеръ воды — силы. Колесо, на которое онъ падалъ, сломалось, разстроилось, принято прочь, но потокъ все течеть, и ежели онъ ушелъ въ землю, онъ гдѣ-нибудь опять выйдетъ и довершитъ другія колеса. Ради Бога не думайте, чтобы я это вамъ говорилъ потому, что долгъ платежомъ красенъ, что вы мнѣ всегда говорите подбадривающія вещи, нѣтъ, я всегда и объ одномъ васъ такъ думаю». — Фетъ, II, 121. Письмо отъ 27 іюня 1867 года.
- ↑ P. Сл. XL, 217—8; Письма, 299.
- ↑ Письма, 518, 522.
- ↑ Полонскій, 578—9.
- ↑ Письмо къ Полонскому. Письма, 317, 345.
- ↑ Это выраженіе Фетомъ приписывается Кетчеру. Мои восп. II, 306.
- ↑ Письма, 367, 358.
- ↑ Этому лѣту посвящены воспоминанія Я. И. Полонскаго: И. С. Тургеневъ у себя.
- ↑ Письмо отъ 9 ноября 1881 г. Письма, 390.
- ↑ Письма, 481.
- ↑ Письма, 432, 435, 449, 459, 456, 453, 454.
- ↑ Письма, 437, 487, 474, 475. Въ письмѣ къ старому товарищу по берлинскому университету въ сентябрѣ 1862 г. Тургеневъ вспоминалъ далекое студенческое прошлое, сообщалъ о своей болѣзни и называлъ «величайшей непріятностью» невозможность побывать въ Спасскомъ. P. Сл. XLII, 392.
- ↑ Ib. 514, 543, 550.
- ↑ Ib. 475, 502.
- ↑ Ib. 428, 436, 437. Фетъ такъ же, какъ и друзья Тургенева, гг. Полонскіе, очевидно, вѣрилъ слухамъ. Сообщеніе объ этихъ слухахъ онъ заканчиваетъ слѣдующими словами: «Скажу только, что высказываемая имъ когда-то мечта о женскомъ каблукѣ, нагнетающемъ его затылокъ лицомъ въ грязь, сбылась въ переносномъ значеніи въ самомъ блистательномъ видѣ». О. cit. II. 396-7.
- ↑ Иностр. крит. 209, 210.
- ↑ Письма, 499.
- ↑ Изъ воспоминаній о послѣднихъ дняхъ И. С. Тургенева. М. С. Вѣстн. Евр. 1883, октябрь, стр. 848.
- ↑ Разсказъ доктора Бѣлоголоваго. Нива, 1883.
- ↑ Иностр. крит. 182-3.
- ↑ Journal des Goncourt. VI, 273.