Иван Сергеевич Тургенев (Иванов)/Версия 6/ДО

Иван Сергеевич Тургенев
авторъ Иван Иванович Иванов

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru • Часть шестая.

ИВАНЪ СЕРГѢЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.

(Продолженіе *). *) См. «Міръ Божій» № 5, май.

VI.

Судьба связала Тургенева на всю жизнь съ французской семьей, но эта связь оказалась безсильной воспитать въ его сердцѣ прочное сочувствіе къ французской націи.

Мы уже знакомы съ тяжелыми впечатлѣніями, какія неизмѣнно вызывалъ у Тургенева Парижъ, парижскіе литераторы и въ особенности политическій порядокъ, созданный второй имперіей.

Благородная честная мысль Тургенева не могла помириться съ цезаризмомъ, возникшимъ изъ клятвопреступленія. Личность Наполеона III казалась русскому писателю столь же ничтожною, какъ и жесточайшему врагу декабрьскаго переворота — Виктору Гюго.

А между тѣмъ, съ этой личностью и новою властью мирилось французское общество, Парижъ еще усерднѣе принялся выполнять свое назначеніе — международнаго увеселителя, среди лучшихъ представителей общественныхъ наукъ и литературы обнаружился упадокъ нравственной энергіи и глубокое разочарованіе въ завѣтныхъ стремленіяхъ дѣятелей сорокъ восьмого года. Историки въ родѣ Тэна предпринимали спеціальныя научныя работы съ цѣлью предостеречь современниковъ отъ идейныхъ увлеченій, съ возможной основательностью развѣнчать героевъ прошлаго и въ человѣческой исторіи выставить на первый планъ бѣшеный разгулъ животныхъ инстинктовъ и роковое безсиліе — построить жизнь на основахъ разума или просто даже здраваго смысла.

Тургеневъ не могъ сочувствовать ни подобнымъ философамъ, ни средѣ, ихъ воспитывавшей. Впослѣдствіи, уже послѣ франко-прусской войны онъ такъ опредѣлялъ прославленный историческій талантъ автора Стараго порядка.

«Сравненіе мое не изящное, — обращался онъ къ своимъ пріятелямъ французамъ, — но позвольте мнѣ, господа, сравнить Тэна съ бывшей у меня охотничьей собакой: она искала, дѣлала стойку изумительно, вообще все, что дѣлаетъ охотничья собака, — ей только не доставало чутья, и я долженъ былъ продать ее»^[1].

Еще менѣе лестнаго мнѣнія могъ быть Тургеневъ о другомъ современномъ ученомъ — Ренанѣ: этого даже французы обвиняли въ отсутствіи какихъ бы то ни было убѣжденій, и поднимали на смѣхъ его эпикурейскій скептицизмъ, свободно мирившійся съ какими угодно людьми, порядками и принципами.

Вторая имперія давала, широкій просторъ такъ-называемому положительному образу мыслей, превращая своихъ подданныхъ въ идолопоклонниковъ предъ фактами по всѣмъ направленіямъ умственной и практической дѣятельности. Историкъ кропотливо собиралъ подробности внѣшней, матеріальной жизни и провозглашалъ исключительную неограниченную власть «пищи» и «почвы» надъ судьбой отдѣльныхъ личностей и цѣлыхъ націй. Философъ встрѣчалъ насмѣшливой улыбкой всякое горячее заявленіе о какомъ бы то ни было принципіальномъ убѣжденіи и жалъ руку всякому, кого волна удачныхъ аферъ выносила на поверхность житейскаго моря. Писатель старался поддѣлаться подъ чувственные вкусы плотоядной публики и, прикрываясь ложнымъ знаменемъ науки, рисовалъ животныхъ вмѣсто людей и съ современной дѣйствительностью производилъ тѣ самые опыты, какимъ историкъ подвергалъ прошлое…

Представьте, всѣ эти «властители думъ» собрались вмѣстѣ, у какого-нибудь пріятеля, или въ кафе: разговоръ ихъ не стѣсняется посторонней публикой, они предоставлены своимъ темпераментамъ и наклонностямъ… О чемъ же пойдетъ бесѣда?

Раскройте Дневникъ Гонкуровъ (Journal des Goncourt), возьмите наугадъ описаніе какого-нибудь литературнаго собранія въ самый разгаръ наполеоновскаго правленія, въ половинѣ шестидесятыхъ годовъ, и оцѣните «мысли и дѣла» талантливѣйшихъ собесѣдниковъ.

Готье — знаменитый писатель — убѣжденъ, что «развратъ — нормальное состояніе женщины». Сентъ-Бэвъ — еще болѣе знаменитый критикъ — разсказываетъ, какъ онъ ежегодно продаетъ по тому своихъ сочиненій для подарковъ женщинамъ. Здѣсь же мы узнаемъ, что тотъ же Сентъ-Бэвъ совѣтовался обо всѣхъ вопросахъ по испанской литературѣ съ нѣкоей г-жей W. Она убѣдила критика, будто она испанка, и даже снабдила его примѣчаніями на сочиненія Кальдерона, а послѣ ея смерти оказалось, что она изъ Пикардіи. Авторъ Дневника — Гонкуръ — объяснитъ вамъ, что женщина почти всегда является причиной безчестія мужа, — въ самомъ широкомъ смыслѣ слова. Именно она, во имя матеріальныхъ нуждъ, толкаетъ его на униженія, подлость, презрѣнныя сдѣлки съ сонѣстью. Шестнадцатаго января 1864 г. Читаемъ извѣстіе о поразительномъ упадкѣ нравовъ, о необыкновенной дерзости общественнаго разврата. Вѣчная тема для разговоровъ у этихъ учителей молодежи — женщина, они изучаютъ «ея глаза, какъ загадку, какъ сфинкса», и готовы писать цѣлыя страницы наблюденій надъ этой «тайной»… И только развѣ на французскомъ языкѣ Гонкура можно выразить разнообразныя рѣшенія этой задачи, какія приходили въ голову разшалившимся философамъ, критикамъ и романистамъ наполеоновской эпохи…^[2].

Тургеневъ, конечно, превосходно зналъ эту психологію французскихъ знаменитостей, — ему часто приходилось бывать въ Парижѣ при второй имперіи, — но въ его письмахъ мы не находимъ ни одного добраго слова о парижской жизни и парижскомъ обществѣ. Во время войны его сочувствіе скорѣе на сторонѣ нѣмцевъ, такъ какъ побѣда французской арміи была бы побѣдой Наполеона III, и, кромѣ того, русскаго писателя по Прежнему раздражаетъ національное фанфаронство французовъ.

Въ концѣ 1870 года, когда результаты войны начинали выясняться, онъ пишетъ слѣдующее письмо изъ Баденъ-Бадена:

«У насъ здѣсь третьягодня, вечеромъ, былъ ужаснѣйшій ураганъ, который переломалъ чуть не половину Шварцвальда, и, между прочимъ, свалилъ у меня страшнѣйшую трубу, во вкусѣ Людовика XIII, которая паденіемъ своимъ продавила всю крышу и чуть не изуродовала весь мой домъ. Я во время постройки позволилъ себѣ замѣтить моему архитеткору-французу, именемъ Olive, превеличайшей бестіи и скотинѣ, что при здѣшнихъ вѣтрахъ такія трубы опасны. „Monsieur, — отвѣчалъ онъ мнѣ, — ces cheminées sont aussi solides que la France“. Во-первыхъ, этотъ отвѣть напоминалъ мнѣ отвѣтъ другого француза, петербургскаго куафера, Геліо, который утверждалъ, что его репутація — plus solide que la colonne Alexandre, а кончилъ тѣмъ, что попалъ въ Тулонъ на галеры за отравленіе жены, а во-вторыхъ, съ начала нынѣшней войны ручательство въ солидности Франціи казалось мнѣ сомнительнымъ. Оно такъ и вышло: моя труба была именно aussi solide que la France»^[3].

Тургеневъ могъ, по крайней мѣрѣ, ожидать, что на французовъ благодѣтельно подѣйствуетъ рядъ безпримѣрныхъ военныхъ неудачъ. Но и на этотъ счетъ вѣра Тургенева была не тверда. «Остается вопросъ», писалъ онъ въ августѣ 1870 года, «сумѣютъли они, такъ какъ мы это сдѣлали (послѣ крымской кампаніи), извлечь пользу изъ собственнаго несчастія, и пойдетъ-ли имъ этотъ урокъ въ прокъ? При самомнѣніи французовъ, при ихъ малой любви къ истинѣ — это сомнительно»^[4].

Во всякомъ случаѣ, участь Франціи не могла не тронуть гуманнаго чувства Тургенева. Онъ привѣтствовалъ «паденіе гнусной имперіи Наполеона»: «нравственное чувство во мнѣ удовлетворилось — послѣ такого долгаго ожиданія», писалъ онъ, но тутъ-же не скрывалъ своего безпокойства за будущее. Побѣдоносная Германія была слишкомъ воинственно настроена, и вмѣстѣ съ ней, очевидно, торжествовала не міровая цивилизація, а узко-національный задоръ^[5]. Роли французовъ и нѣмцевъ перемѣнились, и побѣжденные внушали невольное сочувствіе.

Додэ увѣряетъ, что бѣдствія Франціи въ 1870 году съ особенной силой привязали Тургенева къ Франціи^[6]. Это, конечно, преувеличеніе. Иванъ Сергѣевичъ отнюдь не помышлялъ забыть свою родину и «довольствоваться Буживалемъ и берегами Сены». Ему просто было жаль народа, увлеченнаго въ позорную войну «новымъ Геліогабаломъ», а на переселеніе его въ Парижъ вліяла все та же старая личная причина.

Семья Віардо немедленно послѣ паденія имперіи рѣшила переѣхать въ Парижъ: мужъ г-жи Віардо до конца оставался убѣжденнымъ республиканцемъ, и возстановленіе республики являлось естественнымъ поводомъ для переѣзда. Что-же касается Тургенева, онъ всего за нѣсколько мѣсяцевъ, путешествуя вмѣстѣ съ Віардо по Германіи, писалъ: «я съ ними не разстанусь», и если семейство Віардо не знало, какъ устроиться въ Парижѣ, то и онъ также «ничего не зналъ»^[7].

Сначала Віардо и Тургеневъ поселились въ Парижѣ на rue de Douai, спустя нѣсколько лѣтъ они купили вмѣстѣ въ Буживалѣ Les Frênes съ прекраснымъ паркомъ, Тургеневъ построилъ себѣ здѣсь павильонъ, и съ осени 1875 года это владѣніе стало его постоянной дачей.

Тургеневъ и раньше знавалъ главнѣйшихъ французскихъ писателей, — теперь онъ близко сошелся съ ними. Жоржъ Зандъ свела его съ Флоберомъ, и вскорѣ образовалось «общество пятерыхъ» — société des cinqs. Въ первый разъ мы слышимъ объ этомъ обществѣ 14-го апрѣля 1874 года. Гонкуръ пишетъ: «Обѣдъ въ Café Biche, съ Флоберомъ, Тургеневымъ, Золя, Альфонсомъ Додэ. Обѣдъ талантливыхъ людей, уважающихъ другъ друга. Такіе обѣды намъ хотѣлось бы устраивать ежемѣсячно, каждую зиму»^[8].

Эта компанія иногда собирается у одного изъ членовъ или предпринимаетъ экскурсіи въ парижскіе рестораны, въ поискахъ за оригинальными и экзотическими блюдами. Центральныя фигуры кружка — Флоберъ и Тургеневъ. Между обоими писателями установилась тѣсная дружба. Тургеневъ давно восхищался талантомъ Флобера и еще въ 1864 году Madame Вомагіе называлъ единственнымъ хорошимъ романомъ во французской литературѣ. Личность Флобера также должна была вызывать искреннюю привязанность Тургенева. Остроумный, неутомимый говорунъ, талантливый разсказчикъ, неистощимый юмористъ и добрый, душевный, человѣкъ — все это какъ нельзя лучше умѣлъ оцѣнить Тургеневъ. Кромѣ того, едва ли не у одного только Флобера Иванъ Сергѣевичъ могъ встрѣтить честное, искреннее отношеніе къ дѣлу писателя, правдивую органическую преданность искусству^[9].

По смерти Флобера Тургеневу пришлось выдержать ожесточенную вражду и укоры своихъ соотечественниковъ за свое неизмѣнное чувство любви и уваженія къ покойному другу. Ивану Сергѣевичу пришла злосчастная мысль обратиться къ русской публикѣ «за нѣсколькими грошами въ пользу памятника Флоберу». Журналисты и читатели возмутились такой заботливостью русскаго писателя о французскомъ романистѣ. Тургеневъ разсказываетъ о «градѣ анонимныхъ писемъ», о «статьяхъ» — исключительно ругательнаго содержанія. Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ получаетъ корреспонденцію, поносящую его невѣроятной бранью. Въ одномъ журналѣ его обзываютъ «рьянымъ западникомъ», котораго «обуялъ рабскій духъ», даже дамы заявляютъ въ письмахъ Тургеневу, что онъ «безчестный человѣкъ». Это происходитъ въ концѣ 1880 и началѣ 1881 года. Тургеневъ, конечно, не отвѣчаетъ на упреки и поношенія, но дамѣ, укорившей его въ безчестности и пожелавшей знать мотивы его обращенія къ русской публикѣ, онъ отвѣчалъ съ обычной сдержанностью и искренностью:

«Отчего не отвѣчать на собственный вопросъ такъ: Тургеневъ былъ задушевный пріятель Флобера, высоко цѣнилъ его талантъ, и видя, что денегъ на его памятникъ набирается мало, вздумалъ обратиться къ русскимъ его почитателямъ за недостающею бездѣльной суммой, такъ какъ онъ знаетъ, что въ Россіи находятся люди, которые уважаютъ покойника? Тургеневъ никакъ не воображалъ, что русская публика вломится въ амбицію, будетъ требовать, какъ торгаши, сдачи: „ты молъ прежде для меня что-нибудь сдѣлай, а тамъ посмотримъ“^[10].

Негодованіе соотечественниковъ, разумѣется, не перемѣнило взгляда Тургенева на Флобера, какъ человѣка и писателя. Среди французскихъ литераторовъ-пріятелей у Тургенева это былъ единственный другъ и душевно близкій человѣкъ.

Подобное чувство Иванъ Сергѣевичъ питалъ къ Жоржъ Зандъ, но она не принимала участія въ литературныхъ обѣдахъ и не пользовалась уваженіемъ новыхъ свѣтилъ, вродѣ Золя и Гонкура. Отзывы Тургенева о Жоржъ Зандъ постоянно исполнены трогательнаго и глубокаго почтенія. „На мою долю“, пишетъ онъ послѣ смерти писательницы, „выпало счастье личнаго знакомства съ Жоржъ Зандъ — пожалуйста, не примите этого выраженія за обычную фразу; кто могъ видѣть вблизи это рѣдкое существо, тотъ, дѣйствительно, долженъ почесть себя счастливымъ“…^[11] Дальше приводится длинное письмо француженки, коротко знавшей покойную; письмо свидѣтельствуетъ о „неистощимой добротѣ“ Жоржъ Зандъ, ея „золотомъ сердцѣ“, ея изумительной способности привлекать къ себѣ сердца людей — высокопросвѣщенныхъ и простыхъ, крестьянъ…

Тургеневъ, переписавъ это письмо, говорить:

„Мнѣ почти нечего прибавлять къ этимъ строкамъ: могу только поручиться за ихъ совершенную правдивость. Когда, лѣтъ восемь тому назадъ, я впервые сблизился съ Жоржъ Зандъ, восторженное удивленіе, которое она нѣкогда возбуждала во мнѣ, давно исчезло — я ужъ не поклонялся ей; но невозможно было вступить въ кругъ ея частной жизни — и не сдѣлаться ея поклонникомъ“ ея другомъ, быть можетъ, въ лучшемъ смыслѣ. Всякій тотчасъ чувствовалъ, что находится въ присутствіи безконечно щедрой, благоволящей натуры, въ которой все эгоистическое давно и до тла было выжжено неугасимымъ пламенемъ поэтическаго энтузіазма, вѣры въ идеалъ; которой все человѣческое было доступно и дорого, отъ которой такъ и вѣяло помощью и участіемъ. И надо всѣмъ этимъ какой-то безсознательный ореолъ, что-то высокое, свободное, героическое… Повѣрьте мнѣ, Жоржъ Зандъ одна изъ нашихъ святыхъ»….

Слѣдовательно Флоберъ и Жоржъ Зандъ были несомнѣнно близкими и дорогими друзьями для Ивана Сергѣевича. Но этими двумя писателями и ограничивались сердечныя привязанности Тургенева.

Замѣчательно положеніе Флобера и Жоржъ Зандъ среди соотечественниковъ въ то время, когда процвѣтало «общество пятерыхъ». Относительно Флобера Тургеневъ писалъ по поводу той же исторіи съ подпиской на памятникъ: «Флоберъ совершенно непопуляренъ во Франціи — и ни одинъ французъ мнѣ за мои хлопоты спасибо не скажетъ»^[12]. Эти снова слѣдовало понимать въ томъ смыслѣ, что слава Золя и Гонкура далеко оставляла за собой извѣстность Флобера.

Что касается Жоржъ Зандъ — ея личность и писательская дѣятельность играли довольно странную роль у обѣденныхъ собесѣдниковъ Тургенева. Имя писательницы постоянно вызываетъ ироническія замѣчанія, смѣются надъ ея манерой писать по ночамъ и непремѣнно на почтовой бумагѣ, въ каррикатурной формѣ рисуютъ ея жизнь въ замкѣ Ноганѣ. Готье, напримѣръ, прогостивъ у романистки нѣсколько дней; разсказываетъ пріятелямъ забавныя исторіи о непрерывномъ сомнамбулическомъ состояніи Зандъ, о постеленномъ превращеніи ея въ мумію, о полномъ равнодушіи прославленной писательницы и ея окружающихъ къ литературѣ. Вообще, вылазахъ знаменитостей второй имперіи Жоржъ Зандъ — старушка, впавшая въ дѣтство и воплощающая старческое ребячество женщинъ XVIII вѣка. Единственнымъ цѣнителемъ ея таланта является Ренанъ, но за. то онъ постоянно возбуждаетъ гомерическій хохотъ всей застолицы своими похвалами романамъ Жоржъ Зандъ {Journal. II, 145; V, 79; II, 122. Гонкуръ пересказываетъ, между прочимъ, такую сцену:

Renan. М-me Sand, la phis grande artiste de ce tempe-ei, et le talent le plus vrai!

La Table. Oh!.. Ah!.. Oh!.. Ah!..}.

Любопытнѣе всего, что веселые и литературные гости Жоржъ Зандъ вынесли изъ Ногаца только представленіе о сомнамбулизмѣ хозяйки и не примѣтили одной оригинальной черты въ жизни писательницы. Эта черта достаточно разъясняется въ томъ же письмѣ Тургенева:

«Когда хоронили Жоржъ Зандъ, одинъ изъ крестьянъ окрестностей Ногана приблизился къ могилѣ и, положивъ на нее вѣнокъ, промолвилъ: „Отъ имени крестьянъ Ногана, — не отъ имени бѣдныхъ; по ея йилости здѣсь бѣдныхъ не было“. А вѣдь сама Жоржъ Зандъ не была богата — и, трудясь до послѣдняго конца жизни, только сводила концы съ концами».

Очевидно, эти свойства, какъ и общественное содержаніе романовъ Жоржъ Зандъ, были совершенно чужды и непонятны питомцамъ наполеоновскихъ порядковъ. Они видѣли только «расплывчатый стиль», «голубыя чернила», «почтовую линованную бумагу», и прочіе курьезы, столь важные для собирателя анекдотовъ или газетнаго репортера.

Мы остановились на отношеніи французскихъ писателей къ Жоржъ Зандъ, потому что это отношеніе прямымъ путемъ приводитъ насъ къ отвѣту на въ высшей степени важный для насъ вопросъ: какъ долженъ былъ чувствовать себя Тургеневъ въ обществѣ Золя, Гонкура, Додэ и Флобера — писателей, ближе всего стоявшихъ къ нему въ теченіе почти десяти лѣтъ?

Обратимся снова къ Дневнику Гонкуровъ и посмотримъ, что собственно занимало Тургенева во время его бесѣдъ съ французскими пріятелями и чѣмъ они отвѣчали на его интересы?

Эдмондъ Гонкуръ познакомился съ Тургеневымъ 23 февраля 1863 г. — и вотъ его первое впечатлѣніе:

«Это обаятельный великанъ, крѣпкій гигантъ съ бѣлыми волосами; онъ имѣетъ видъ какого-нибудь благодѣтельнаго горнаго или лѣсного генія. Онъ красивъ, величественно красивъ, неизмѣримо красивъ, съ небесной синевой въ глазахъ, съ очаровательной пѣвучестью русскаго говора, съ особенными переливами въ голосѣ, напоминающими не то ребенка, не то негра»^[13].

Описаніе, повидимому, очень лестное, но въ немъ, несомнѣнно, слышится тонъ, какимъ говорятъ о заморской диковинкѣ, обитателѣ антиподовъ, явившемся на всеобщее позорище.

Внѣшность Тургенева — самая популярная тема въ разсказахъ иностранцевъ, — но какая разница во впечатлѣніяхъ Гонкура и, напримѣръ, нѣмца Пича. Того также поразила и очаровала фигура Ивана Сергѣевича, еще въ 1846 году, въ случайной встрѣчѣ, когда Пичъ еще и не подозрѣвалъ имени незнакомца. Но, говоритъ онъ, «никогда мое чувство не подсказывало мнѣ такъ непосредственно и инстинктивно: „это — необыкновенный человѣкъ“. Вскорѣ послѣдовала бесѣда, конечно, о самомъ дорогомъ для Тургенева предметѣ, — о русской литературѣ, о русскихъ людяхъ, — и Пичъ прибавляетъ:

„Первое впечатлѣніе, произведенное имъ на меня, меня не обмануло. Русскій гость съ перваго же вечера сталъ центромъ нашего кружка: всѣ его слушали съ благоговѣніемъ, какъ очарованные“.

Мы снова вспоминаемъ о разсказѣ Пича, чтобы впечатлѣнія нѣмца сороковыхъ годовъ сопоставить съ обѣдами французскихъ литераторовъ.

Тургеневъ и здѣсь съ перваго же раза заговорилъ о своемъ отечествѣ, о писателяхъ и читателяхъ въ Россіи. Парижскіе слушатели еще менѣе знали объ этихъ диковинкахъ, чѣмъ нѣмцы, и имъ небезъинтересно было слушать повѣствованіе компетентнѣйшаго наблюдателя и судьи. Потомъ Тургеневъ передалъ не мало подробностей изъ своей личной жизни, выставляя на первый планъ бытовую и общественную сторону разныхъ эпизодовъ и пережитыхъ впечатлѣній. Разсказалъ о тяжеломъ дѣтствѣ, о токъ, какъ онъ послѣ жестокихъ домашнихъ расправъ плакалъ въ саду, глотая слезы, описывалъ „вкусные часы своей молодости“, „des savoureuses heures de sa jeunesse“, когда онъ весь уходилъ въ созерцаніе природы, лежа на травѣ прислушивался къ „шуму земли“… И сколько въ этихъ разсказахъ разбросано тончайшихъ психологическихъ замѣчаній, разсыпано искръ мгновеннаго поэтическаго вдохновенія! Разсказъ часто переходилъ на русскій народъ, и Тургеневъ повѣрялъ французамъ свои многолѣтнія наблюденія надъ различными поколѣніями крестьянъ, надъ глубокимъ вліяніемъ освободительной реформы на бытъ и нравственное міросозерцаніе дужика… Легко представить, въ какихъ живыхъ образахъ возставали предъ Гонкуромъ, Золя и Додэ — фигуры „дѣдовъ“, старшаго поколѣнія, говорящаго своимъ особымъ языкомъ изъ простонародныхъ односложныхъ выраженій и поговорокъ, — и Тургеневъ при этомъ подражалъ говору стариковъ-крестьянъ, потомъ „отцы“ съ своимъ плавнымъ, часто лукавымъ краснорѣчіемъ, наконецъ „дѣти“ — поколѣніе сдержанное, дипломатичное, упорное и независимое… На замѣчаніе слушателей, что скучно вести разговоръ съ подобными людьми, — Тургеневъ отвѣчалъ: „Напротивъ, часто приходится кое-чему научиться у этихъ невѣжественныхъ мудрецовъ, вѣчно занятыхъ своими думами въ полномъ отчужденіи отъ культурнаго общества“… И великій писатель передавалъ любопытные эпизоды, характеризующіе часто истинно-шекспировскую простоту и силу чувствъ простого человѣка^[14].

Все это были новости для французскихъ талантовъ. Но и за предѣлами Россіи, въ цивилизованной Европѣ Гонкуры и Золя являлись почти такими же наивными учениками, какъ и относительно нашего отечества. Тургеневу безпрестанно приходилось знакомить двоихъ слушателей съ произведеніями такого поэта, какъ Гёте, и откровенно заявлять имъ въ лицо, что они не имѣютъ представленія объ одномъ изъ величайшихъ геніевъ міровой литературы; Тургеневъ переводитъ имъ отрывки изъ сочиненій Гёте и поражаетъ французовъ смѣлостью и оригинальностью выраженій, открываетъ имъ горизонты, гдѣ совершенно невѣдома верховная власть французской академіи…^[15].

Никто не могъ сравниться съ Тургеневымъ въ искусствѣ разсказывать, вести бесѣду, умѣть выслушать и возразить. Представители трехъ націй ручаются намъ въ этой истинѣ: Пичъ — нѣмецъ, всѣ французы знавшіе Тургенева, а Рольстонъ англичанинъ увѣренъ, что „менѣе скучнаго собесѣдника трудно себѣ представить“. Естественно, даже у Гонкура одновременно съ первымъ извѣстіемъ о смертельномъ недугѣ Ивана Сергѣевича невольно срывается прежде всего замѣчаніе о немъ, какъ „оригинальномъ разсказчикѣ“^[16]. Очевидно, Тургеневъ всегда встрѣчалъ внимательныхъ слушателей, но, насколько вопросъ касается французовъ — внѣшнимъ вниманіемъ и ограничивались всѣ результаты бесѣдъ. Тургеневъ до конца оставался „интереснымъ варваромъ“ для высоко-цивилизованныхъ натуралистовъ и скептиковъ. Его задушевныя воззрѣнія на литературу, нравственность, на любовь и на женщину казались его пріятелямъ забавными пережитками патріархальной старины, признаками низшей культуры»

Мы уже знаемъ, какое безпредѣльное благоговѣніе питалъ Тургеневъ къ Пушкину. Объ этомъ благоговѣніи знали всѣ иностранцы, и Рольстонъ, напримѣръ, ссылается на него, какъ на краснорѣчивое свидѣтельство о благороднѣйшемъ патріотизмѣ Тургенева. Парижскіе писатели слышали слѣдующее заявленіе Ивана Сергѣевича: если ему дѣлалось грустно, онъ чувствовалъ себя дурно настроеннымъ, — двадцать стиховъ Пушкина возвращали ему бодрость, оживотворяли его, вызывали въ немъ такое изумительно нѣжное чувство, какого онъ не испытывалъ предъ самыми великими и благородными поступками. Только одна литература способна разгонять его душевный мракъ, дѣйствуя даже на его физическія ощущенія…^[17].

Это по-истинѣ необыкновенное похвальное слово литературѣ вообще, и въ частности Пушкину, даже если Гонкуръ и не вполнѣ точно передалъ выраженіе Тургенева.;

Какъ же французы отвѣчали на подобныя рѣчи?

«C’est plat, mon cher», заявилъ одинъ изъ нихъ, когда Тургеневъ сталъ объяснять ему совершенства пушкинскаго произведенія^[18].

То же самое и относительно другой литературы.

Викторъ Гюго, напримѣръ, не стѣснялся подвергать жестокому порицанію нѣмцевъ, о Гёте выражался, что «ровно ничего не видитъ въ его сочиненіяхъ, и что трагедія Гёте — Лагерь Валленштейна — ему, Гюго, вовсе даже не понравилась» — Гюго замѣтили, что Валленштейна написалъ не Гёте, а Шиллеръ, онъ немедленно заявилъ, что вообще «никогда не читаетъ этихъ нѣмцевъ» и, не читая, знаетъ, что могъ написать и написалъ Гёте или Шиллеръ, и вообще «это одного поля ягода»^[19].

Золя относится совершенно также ко всему иноземному въ области искусства. Англійская и нѣмецкая литературы, по словамъ Тургенева, ему оставались совершенно неизвѣстными, а русская представляла своего рода миѳъ^[20].

И это невѣжество было не случайностью, а преднамѣренной системой. Для французскихъ писателей свѣтъ свѣтилъ только во французскомъ, точнѣе — въ парижскомъ окошкѣ. За предѣлами Франціи, для большинства даже за Булонскимъ лѣсомъ лежали «скиѳскія страны», безнадежно дикія и варварскія. Только для той же Жоржъ Зандъ Тургеневъ дѣлалъ исключеніе, признавалъ, что она понимала русскихъ, будто сама родилась русскою, не это потому, оговаривался Иванъ Сергѣевичъ, что «она все понимала» и была «совершенно исключительное созданіе, ни на кого не похожее».

Тургеневъ до конца оставался при такомъ взглядѣ на нежеланіе и неспособность французовъ отдавать должное литературѣ и образованности другихъ народовъ. Эта неспособность соединилась еще съ другими чертами, безусловно и лично ненавистными Тургеневу. Въ одной бесѣдѣ съ заграничнымъ знакомымъ Тургеневъ поставилъ ихъ рядомъ.

На заявленіе собесѣдника, что французы отнеслись бы крайне горячо къ важному факту въ жизни знаменитаго русскаго писателя, Тургеневъ выразилъ энергическій протестъ и прибавилъ:

«Да они ничѣмъ не интересуются, кромѣ себя, и ничего не знаютъ и не понимаютъ въ нашихъ русскихъ дѣлахъ».

Въ подтвержденіе романистъ разсказалъ слѣдующій эпизодъ.

— Да вотъ вамъ образецъ, какъ они насъ поникаютъ. Надняхъ я встрѣтилъ NN. (онъ назвалъ имя одного извѣстнаго французскаго историка); онъ передалъ мнѣ свои впечатлѣнія отъ моей Нови. Я, говоритъ, совсѣмъ дезоріентированъ на счетъ вашихъ нигилистовъ. Я столько слышалъ о нихъ дурного, — что они отрицаютъ собственность, семью, мораль… А въ вашихъ романахъ нигилисты — единственные честные люди. Особенно поразило меня ихъ цѣломудріе. Вѣдь ваши Маріанна и Неждановъ даже не поцѣловались другъ съ другомъ ни разу, хотя поселились въ уединеніи рядомъ. У насъ, французовъ, это вещь невозможная. И отчего это у васъ происходитъ? Отъ холодности темперамента?.."

Историкъ затрогиваетъ вопросъ, совершенно различно разъяснявшійся Тургеневымъ и его французскими пріятелями, — вопросъ о женщинахъ и о любви. Здѣсь, по мнѣнію ихъ, съ особенной яркостью сказывалось варварство русскаго романиста.

Послѣ обѣда безпрестанно поднимались разговоры на романическія темы, и Тургеневъ поражалъ пріятелей первобытной наивностью сужденій.

Прежде всего они считали возможнымъ разсуждать о любви, никогда въ дѣйствительности не любивъ — даже по своему, «по натуралистически». Гонкуръ сознается въ этомъ съ истинной наивностью парижскаго благера.

«Во всемъ этомъ (въ бесѣдахъ о любви) одно несчастіе — ни Флоберъ, при всей выспренности своихъ выраженій, ни Золя, ни я — никогда вполнѣ серьезно не любили и оказывались неспособными охарактеризовать чувство любви. Могъ бы это сдѣлать только Тургеневъ, но ему не достаетъ критическаго смысла, который мы примѣнили бы съ своей стороны, если бы любили, какъ любилъ Тургеневъ»^[21].

Но врядъ ли тургеневское чувство было доступно французскимъ романистамъ. Спустя нѣсколько времени мы читаемъ такое заявленіе того же Гонкура;

Понедѣльникъ,28 января (1878 г.). Женщина, любовь: это всегдашній разговоръ въ кругу интеллигентныхъ людей, во время питья и ѣды.

«Разговоръ идетъ сначала въ шаловливомъ направленія, и Тургеневъ слушаетъ насъ съ какимъ-то окаменѣлымъ изумленіемъ варвара, который представляетъ любовь только въ совершенно естественной формѣ»^[22].

За точность этого впечатлѣнія можно поручиться. Ее подтверждаетъ самъ Тургеневъ. Онъ однажды разсказалъ своему другу, въ какія траги-комическія положенія попадалъ онъ среди французскихъ писателей — только благодаря своему сердечному и цѣломудренному понятію о любви. Когда онъ сознался, что ему неодоступны многіе «натуралистическіе» вопросы, Альфонсъ Додэ сказалъ ему на ухо, полушепотомъ:

— Никогда, mon cher, въ этомъ не признавайтесь, иначе вы покажетесь просто смѣшнымъ, — насмѣшите всѣхъ…

Другъ Тургенева совершенно основательно прибавляетъ отъ себя:

«Какъ одинъ этотъ анекдотъ рисуетъ нравы французскаго буржуазнаго общества! По мнѣнію наиобразованнѣйшихъ людей, не знать утонченностей разврата, — значитъ, людей смѣшить»^[23].

Мы знаемъ взглядъ Гонкура на женщину; естественно, этотъ собесѣдникъ Тургенева спѣшитъ въ своемъ Дневникѣ отмѣтить еще одну «варварскую черту» русскаго романиста — чувство уваженія къ женщинѣ, невольной благодарности за счастье, которое дается минутами увлеченія…^[24].

Все это французамъ казалось «не то дѣтскимъ, не то негритянскимъ». И разногласіе шло гораздо глубже. У Гонкура и въ воспоминаніяхъ друга Тургенева разсказанъ одинъ и тотъ же фактъ, превосходно изображающій жестокость лицемѣрной формальной законности французовъ и высоко-гуманное нравственное чувство русскаго.

Предъ нами два принципіально и органически враждебныхъ другъ другу міросозерцанія, и основы этой вражды показываютъ, какъ мало могло быть общаго въ человѣческомъ смыслѣ между Тургеневымъ и его парижскими друзьями.

Мы приведемъ разсказъ самого Тургенева.

"Разъ въ Парижѣ давали одну пьесу… Я, Флоберъ и другіе изъ числа французскихъ писателей собрались на эту пьесу взглянуть, такъ какъ она не мало надѣлала шума: нравилась она и журналистамъ, и публикѣ. Мы пошли, взяли мѣста рядомъ и помѣстились въ партерѣ.

"Какое же увидѣлъ я дѣйствіе? А вотъ какое. У одного негодяя была жена и двое дѣтей — сынъ и дочь. Негодяй мужъ не только прокутилъ все состояніе жены, но на каждомъ шагу оскорблялъ ее, чуть не билъ. Наконецъ, потребовалъ развода — separation de corps et de biens (что, впрочемъ, нисколько не даетъ женѣ права выйти вторично замужъ). Онъ остается въ Парижѣ кутить; она съ дѣтьми, на послѣднія средства, уѣзжаетъ, если ее ошибаюсь, въ Швейцарію. Тамъ знакомится она съ однимъ господиномъ, и, полюбивъ его, сходится съ нимъ, и почти-что всю жизнь свою до старости считается его женой.

"Оба счастливы. Онъ трудится и заботится не только о ней, но и о ея дѣтяхъ: онъ ихъ кормитъ, одѣваетъ, обуваетъ, воспитываетъ. Они также смотрятъ на него, какъ на родного отца, и выростаютъ въ той мысли, что они его дѣти. Наконецъ, сынъ становится взрослымъ — юношей, сестра — дѣвушкой-невѣстой. Въ это время состарившійся настоящій мужъ узнаетъ стороной, что жена его получаетъ большое наслѣдство. Провѣдавъ объ этомъ, старый развратникъ, безчестный и подлый во всѣхъ отношеніяхъ, задумываетъ изъ разсчета опять сойтись съ женой и съ этой цѣлью инкогнито пріѣзжаетъ въ тотъ городъ, гдѣ живетъ брошенная имъ мать его дѣтей.

"Прежде всего онъ знакомится съ сыномъ и открываетъ ему, что онъ отецъ его. Сыну же и въ голову не приходитъ спросить: -отчего же, если онъ законный отецъ, онъ не жилъ съ его матерью, и если онъ и сестра его — его дѣти, то отчего, въ продолженіе столькихъ лѣтъ, онъ ни разу о нихъ не позаботился? Онъ просто начинаетъ мысленно упрекать свою мать и ненавидѣть того, кто одинъ далъ ей покой и на свои средства воспиталъ его и сестру, какъ родныхъ дѣтей своихъ. И вотъ происходить слѣдующая сцена. На сценѣ брать и сестра. Входитъ воспитавшій ихъ другъ ихъ матери, и, по обыкновенію, здороваясь, какъ всегда, хочетъ прикоснуться губами къ головѣ дѣвушки, на которую съ дѣтства онъ привыкъ смотрѣть, какъ на родную дочь.

"Въ эту минуту молодой человѣкъ хватаетъ его за руку и отбрасываетъ его въ сторону отъ сестры.

« — Не осмѣливайтесь прикасаться къ сестрѣ моей! — выражаетъ его негодующее гнѣвомъ лицо. — Вы не имѣете никакого права такъ фамильярно обходиться съ ней»!

Флоберъ и его друзья, бывшіе съ Тургеневымъ въ театрѣ, пришли въ восторгъ отъ этой сцены. А между тѣмъ Тургеневъ почувствовалъ отвращеніе…

Долго онъ потомъ разсуждалъ съ пріятелями и никакъ не могъ убѣдить ихъ, что простое чувство гуманности говорило противъ юнаго героя. Французы стояли за honneur de la famille’я одновременно смѣялись надъ наивностью русскаго романиста на счетъ разныхъ, утонченностей парижской жизни^[25]…

Тургеневъ сколько угодно могъ прибѣгать къ общимъ соображеніямъ на счетъ различія нравственныхъ воззрѣній у разныхъ народовъ, — онъ одинаково не могъ помириться ни съ французскимъ понятіемъ о «семейной чести», и «законности», ни съ «цивилизованнымъ» взглядомъ на любовь и женщину.

Что касается литературной дѣятельности, Тургеневъ здѣсь оказывался въ еще болѣе сомнительномъ положеніи. Онъ былъ въ высшей степени популяренъ въ Парижѣ, его считали здѣсь замѣчательнымъ писателемъ, точнѣе, разсказчикомъ — original conleur, но ему все-таки далеко было до Золя и даже до Гонкура. У него, по мнѣнію тѣхъ же обѣденныхъ пріятелей, не было смѣлости въ психологіи, широты въ наблюденіяхъ, вообще, собственно писательскій талантъ его не изъ блестящихъ… И это понятно: Тургеневъ не имѣлъ ничего общаго съ французскимъ натурализмомъ, болѣе чѣмъ «смѣлымъ» и «широкимъ», не понималъ также нравственнаго и общественнаго эпикурейства Гонкура и Золя. Въ результатѣ, драгоцѣннѣйшія созданія тургеневскаго таланта въ глазахъ французовъ являлись чаще всего просто недоразумѣніемъ и «варварской» диковинкой, и популярность Тургенева основывалась, главнымъ образомъ, на-его личныхъ отношеніяхъ, на его обаяніи. какъ человѣка. Въ виду этого, въ восторженныхъ французскихъ отзывахъ, возникшихъ послѣ смерти романиста, предъ нами неизмѣнно его личность и лишь рѣдкіе намеки на его авторство, за исключеніемъ статьи Вогюэ.

Тургеневъ отлично понималъ свое положеніе и относился къ нему равнодушно и съ своей точки зрѣнія на французскую культурную отзывчивость совершенно справедливо.

Отцы и дѣти были переведены и объяснены Мериме, а потомъ тотъ же писатель перевелъ Призраки. Знаменитый романъ могъ бы, конечно, стать извѣстнымъ французской публикѣ и найти должную оцѣнку. Но въ результатѣ происходить слѣдующее: «Revue des deux mondes», пишетъ Тургеневъ, «отказалъ въ помѣщеніи Призраковъ, какъ гили несуразной»^[26]. И около этого же времени Гонкуръ, впервые встрѣтившись съ Тургеневымъ, знаетъ о немъ, какъ объ авторѣ такихъ произведеній: Mémoires d’un seigneur Russe и Hamlet russe^[27]. И только.

Много лѣтъ спустя вопросъ мяло измѣнился. Въ концѣ 1875 г Тургеневъ по поводу просьбы о литературной рекомендація писалъ изъ Парижа: «Я въ глазахъ здѣшней публики не имѣю ровно никакого значенія. Едва знаютъ мое имя, да и съ чего имъ его знать?!»^[28].

То же самое онъ подтверждалъ Додэ. При первой встрѣчѣ французскій романистъ заявилъ ему, что читалъ Записки охотника.

"Тургеневъ, — разсказываетъ Додэ, — не могъ придти въ себя отъ удивленія.

" — Правда, вы читали меня?

«И онъ сообщилъ мнѣ разныя подробности о слабомъ сбытѣ его книгъ въ Парижѣ, о неизвѣстности его имени во Франція. Издатель Гетцель издавалъ его просто изъ милости»^[29]…

Въ этихъ словахъ, несомнѣнно, могло быть нѣкоторое преувеличеніе со стороны скромнаго писателя, но сущность — справедлива и вполнѣ естественна. Тургеневъ, какъ художникъ, стоялъ слиткомъ далеко отъ французскихъ собратовъ и по своему міросозерцанію, и по литературнымъ пріемамъ.

Романы Золя и Гонкура, въ свою очередь, не могли разсчитывать на сочувствіе Ивана Сергѣевича. Мы знаемъ его впечатлѣнія въ шестидесятые годы. Они оставались такими же и послѣ его окончательнаго переселенія въ Парижъ.

Въ концѣ 1875 года онъ пишетъ Салтыкову горячее письмо по поводу уничтожающихъ отзывовъ сатирика о произведеніяхъ французскихъ натуралистовъ.

«Петръ Великій, говорятъ, когда встрѣчалъ умнаго человѣка, цѣловалъ его въ голову; я хоть и не Петръ, и не Великій — а, прочитавъ ваше письмо — охотно бы облобызалъ васъ, любезнѣйшій Михаилъ Евграфовичъ — до того все, что вы говорите о романахъ Гонкура и Золя — мѣтко и вѣрно. Мнѣ самому все это смутно мерещилось — словно подъ ложечкой сосало; но только теперь я произнесъ: А! — и ясно прозрѣлъ. И не то, чтобы у нихъ не было таланта, особенно у Золя; но идутъ они не по настоящей дорогѣ и ужъ очень сильно сочиняютъ. Литературой воняетъ отъ ихъ литературы: вотъ что худо»…^[30].

Еще менѣе могъ Тургеневъ примириться съ отношеніемъ Золя и Гонкура вообще къ литературной дѣятельности. Гонкуръ неоднократно принимается изображать свой пессимизмъ, свое разочарованіе и въ жизни, и въ людяхъ. «Литература уже не занимаетъ меня», пишетъ онъ, хотя и продолжаетъ издавать свои произведенія. Зачѣмъ же?

Это въ достаточной степени объясняется разсужденіемъ того же Гонкура по поводу Золя. «Никогда», говоритъ онъ, "литераторы не казались болѣе мертворожденными, чѣмъ въ наше время, и, однако, никогда они не работали такъ дѣятельно и неутомимо. Золя — хилый и нервный — работаетъ ежедневно отъ девяти часовъ до двѣнадцати, и отъ трехъ до восьми. Именно столько теперь приходится трудиться писателю съ талантомъ, и даже съ именемъ, чтобы заработать себѣ кусокъ хлѣба. «Это необходимо», твердить Золя, «и не думайте, что у меня есть воля, я отъ природы слабѣйшее существо и менѣе всего способное увлекаться. Волю замѣняетъ у меня idée fixe, и я заболѣлъ бы, если бы не повиновался ея внушенію»^[31].

Очевидно, въ этихъ рукахъ литература превратилась въ ремесло, въ промышленность и вовсе не для насущнаго заработка: невѣроятно, какъ Гонкуръ въ семидесятыхъ годахъ могъ изображать Золя труженикомъ, бьющимся изъ-за куска хлѣба. «Натуральные» романы просто были ходкимъ товаромъ и доставляли авторамъ цѣлыя состоянія. Тургеневъ неоднократно въ письмахъ жалуется, что не можетъ писать, не въ силахъ принудить себя и не считаетъ возможнымъ въ такія времена создать что-либо достойное литературы. Подобныхъ затрудненій для французскихъ писателей не существуетъ. Il le faut, говорятъ они, у насъ Vidée fixe — gagner sa vie, а. вдохновеніе и всякія мысли и настроеніяпредметы, совершенно лишніе въ писательствѣ.

Мы видимъ, въ какой чуждой средѣ пришлось жить русскому писателю. Мы не намѣрены доказывать, будто Тургенева, какъ писателя, вообще не умѣли цѣнить во Франціи. Были и здѣсь, восторженные поклонники, вродѣ Мериме, — но его Тургеневъ не засталъ въ живыхъ послѣ франко-прусской войны. Остались почитатели и по смерти геніальнаго романиста, напримѣръ, Вогюэ. но это такія же единичныя явленія во французской критикѣ, какимъ Жоржъ Зандъ была, по мнѣнію Тургенева, въ художественной литературѣ. На обычный французскій взглядъ Тургеневъ представлялъ нѣчто странное, даже забавное, и какъ писатель, и какъ человѣкъ извѣстныхъ принциповъ. Его несравненно лучше понимали въ Германіи, Англіи, въ Америкѣ. За океаномъ его впервые провозгласили геніемъ: это показалось Тургеневу совершенно неожиданнымъ происшествіемъ. Онъ былъ также глубоко тронуть, по словамъ очевидца, восхищенъ, когда ньюіоркскій издатель Георгъ Гольтъ прислалъ ему чекъ за переводы его романовъ. Присылка сопровождалась восторженнымъ отзывомъ американца о произведеніяхъ русскаго писателя. Гольтъ свой чекъ называлъ «слабымъ знакомъ признательности» и заявлялъ, что «никогда ни одно изъ издаваемыхъ имъ сочиненій не доставляло ему такого наслажденія, какъ переводы романовъ Тургенева»^[32]. Въ Германіи предъ вилъ благоговѣли: по крайней мѣрѣ, никто изъ иностранцевъ не писалъ такихъ гимновъ во славу Тургенева, человѣка и писателя, какъ Питчъ и Юліанъ Шмидтъ. Оба единогласно свидѣтельствуютъ, какой могучій отголосокъ вызвали въ ихъ душѣ произведенія русскаго писателя. Именно геній писателя въ глазахъ нѣмцевъ окружалъ безсмертнымъ ореоломъ сердце человѣка. Они ожидали отъ Тургенева «объясненія той загадки, которая называется Россіей»^[33]. У французовъ интересъ сосредоточивался на Тургеневѣ, какъ членѣ общества, дружескаго кружка или представителѣ оригинальнаго невѣдомаго «славянскаго типа». Къ новымъ культурнымъ горизонтамъ, какіе открывались въ тургеневскомъ творчествѣ, они, въ громадномъ большинствѣ, или снисходительно-равнодушны, или свѣтски-внимательны, съ оттѣнкомъ изумленія и ироніи.

Англичане ближе къ нѣмцамъ, и для нихъ Тургеневъ одинъ изъ великихъ дѣятелей цивилизаціи.

Оксфордскій университетъ даровалъ Тургеневу степень доктора обычнаго права. Посылая пріятелю послѣ этого эпизода новую фотографію, Тургеневъ писалъ: «Охъ! какъ плохо идетъ ученая шапка къ моей великорусской рожѣ!» Это происходило въ 1879 году, и у Тургенева числилось въ Англіи уже множество друзей и горячихъ почитателей. Два года спустя, по случаю пріѣзда Тургенева въ Англію, они затѣяли банкетъ, но Иванъ Сергѣевичъ рѣшительно возсталъ противъ торжества, считая себя недостойнымъ такой чести и опасаясь кривотолковъ своихъ враговъ. Ограничились обѣдомъ, Тургеневъ, «путаясь и запираясь, произнесъ маленькій спичъ». Такъ разсказываетъ онъ самъ, но очевидецъ-англичанинъ говоритъ объ увлекательности, о глубокомъ чувствѣ, воодушевлявшихъ рѣчь Тургенева. «Для насъ, англичанъ», прибавляетъ разсказчикъ, «онъ былъ всего интереснѣе, когда говорилъ о вліяніи, оказанномъ англійской литературой не только на него одного, но и на русскую литературу вообще». Обѣдъ остался незабвеннымъ для всѣхъ участниковъ^[34].

Очевидно, это уже не французская болтовня на счетъ женщины а любви, напоминающая сцену изъ мопассановскаго романа: курительная комната, пропитанная сигарнымъ дымомъ и ликернымъ ароматомъ, и мужчины, представляющіе собой человѣчество безъ предразсудковъ…

Слѣдовательно, судьба, связавшая Тургенева съ французской семьей и съ французскимъ обществомъ, и въ томъ, и другомъ случаѣ менѣе всего проявила материнскихъ попеченій о талантѣ и нравственномъ мірѣ русскаго писателя. Мы знаемъ, въ чемъ состояло для Тургенева «семейное счастье» подъ кровлей Віардо; это въ сущности было долголѣтнее недоразумѣніе, плодившее въ его душѣ горечь душевнаго одиночества и тоску неудовлетвореннаго чувства. Мы видѣли теперь, какихъ радостей могъ ожидать Тургеневъ отъ парижскихъ товарищей по дѣятельности: дружба съ ними не болѣе, какъ условно-фамильярное, ресторанно-пріятельское компанейетво. И на виллѣ Les Frenes, и въ Café Riche Тургеневъ одинаково былъ чужимъ, хотя и интереснымъ человѣкомъ въ томъ или другомъ отношеніи.

Такое заключеніе какъ нельзя краснорѣчивѣе подтверждается настроеніями Тургенева послѣ переселенія въ Парижъ до самой смерти.

До окончательнаго прикрѣпленія къ французской столицѣ Тургеневъ въ теченіе девяти лѣтъ написалъ пять романовъ и еще нѣсколько разсказовъ и статей. А послѣ Дыма также за десять лѣтъ напечатанъ только одинъ романъ Новъ; среди же разсказовъ преобладаютъ мотивы, неизвѣстные раньше, — сверхестественное, таинственное, душевно-патологическое. Очевидно, творческая энергія писателя падаетъ — особенно съ семидесятыхъ годовъ, и — что еще важнѣе — былой реализмъ вдохновенія уступаетъ мѣсто фантастическому и мечтательному.

Чѣмъ же объясняются эти явленія?

Ихъ прежде всего превосходно понимаетъ самъ Тургеневъ, постоянно говоритъ о нихъ своимъ друзьямъ, и отголоски его разговоровъ слышатся даже въ художественныхъ произведеніяхъ.

Смыслъ объясненій не трудно предугадать. Стоитъ только снова обратиться къ тѣмъ же пяти романамъ. Четыре изъ нихъ быстро слѣдовали одинъ за другимъ, но Дымъ уже отдѣленъ отъ Отцовъ и Дѣтей промежуткомъ въ пять лѣтъ. Этого мало. Пятый романъ — мы указывали — отличается отъ другихъ авторскимъ настроеніемъ, литературной манерой. Разсказъ часто переходитъ въ явно-личныя изліянія, характеры дѣйствующихъ лицъ принимаютъ преднамѣренно-рѣзкія формы, а одинъ изъ героевъ до очевидности представляетъ личность самого автора.

Какъ бы ни относиться къ общественному смыслу сатиры и положительнымъ выводамъ романа, самые пріемы автора противорѣчатъ его обычному спокойно-художественному творчеству, и психологъ слишкомъ часто уступаетъ мѣсто публицисту, не въ томъ смыслѣ, что изъ его анализа вытекаютъ совершенно опредѣленныя идеи: это отнюдь не наноситъ ущерба ни произведенію, ни поэтическому таланту, а сообщаетъ только тому и другому истинно-просвѣтительное значеніе. Нѣтъ. Авторъ — жизненную картину замѣняетъ отвлеченнымъ діалогомъ, характеры — быстро набрасываемыми рисунками, необходимыми для превращенія публицистическаго трактата въ драматическую сцену. Правда, эти рисунки постоянно обличаютъ геніальную кисть яркостью и реализмомъ красокъ, но у художника, очевидно, нѣтъ желанія и воли отдѣлывать ихъ съ былой артистической любовью и тщательностью. Онъ весь во власти нервныхъ ощущеній, и творческое созерцаніе жизни поминутно прерывается жгучимъ воплемъ душевной боли и страстнаго негодованія. И раньше читатели, вродѣ Фета, обвиняли Тургенева въ тенденціи. Но художникъ могъ совершенно искренно отвѣчать, что идеи въ его произведеніяхъ результатъ. образовъ, общіе выводы создаются его впечатлѣніями, какъ наблюдателя и поэта.

«А освобождаться отъ собственныхъ впечатлѣній, потому только, что они похожи на тенденціи», по мнѣнію Тургенева, «было бы странно и смѣшно»^[35]. Очевидно, сама жизнь, прошедшая сквозь душу и творческій геній художника, естественнымъ путемъ приводили и самого автора, и читателей къ извѣстнаго рода заключеніямъ — нравственнаго и общественнаго содержанія. Это — писательская объективность, но соединенная съ особаго рода человѣческой и гражданской отзывчивостью. Одна и та же дѣйствительность у одного наблюдателя могла вызывать только робкое дыханіе и трели соловья, у другого — безсмертные историческіе образы. И весь вопросъ заключался въ духовной организаціи того и другого поэта, въ богатствѣ почвы, на которую падали сѣмена жизни, въ благородной силѣ инструмента, который заставляли звучать внѣшніе звуки.

Тургеневъ могъ быть, и на самомъ дѣлѣ былъ, несравненно менѣе тенденціозенъ, чѣмъ Фетъ — фанатическій врагъ ума и разсудка, могъ писать, «какъ трава растетъ», но вся его натура, всѣ его душевные процессы неудержимо органически стремились къ идеѣ, къ значительному смыслу творчески воспроизводимыхъ явленій. Въ этомъ прирожденномъ свойствѣ и кроется тайна геніальности. Кто самъ не обладаетъ тайной, тому мерещится тенденція, преднамѣренность тамъ, гдѣ совершается вполнѣ естественное преобразованіе образовъ въ идеи.

Истинно-геніальный художникъ идеенъ по природѣ, потому что геній есть совершенная гармонія всѣхъ духовныхъ силъ — творчества и разума, чувства и мысли, впечатлѣній и идей. И всѣ толки о «чистомъ» и тенденціозномъ искусствѣ — результатъ недоразумѣнія. Настоящій художникъ, даже тоскуя «звукахъ сладкихъ и молитвахъ», окажется тенденціознымъ въ глазахъ чистыхъ художниковъ: примѣръ Пушкинъ и Гоголь. Ни тотъ, ни другой не задавались публицистическими цѣлями, даже открещивались отъ «толпы» и ея насущныхъ нуждъ, — и оба стали во главѣ реальнаго искусства, стихійно шли на встрѣчу жизненнымъ запросамъ той же толпы. Для этого имъ стоило только свободно отдаваться влеченіямъ своего генія, и онъ ихъ непремѣнно приводилъ къ общественнымъ образамъ, и, слѣдовательно идеямъ. Все равно, какъ розы сами собой растутъ на розовомъ кусту, а шиповникъ никогда не дастъ розъ, такъ и дѣйствительный художественный талантъ не можетъ приносить однихъ пустоцвѣтовъ, т. е. «звуковъ сладкихъ» безъ внутренняго содержанія. А это содержаніе всегда будетъ дѣтищемъ свѣтлаго разума, гуманнаго чувства, правды и справедливости: иначе — не было бы смысла ни въ жизни человѣчества, ни въ высшихъ по истинѣ божественныхъ дарахъ, выпадающихъ на долю избранныхъ.

Въ такомъ смыслѣ рѣшается основной вопросъ искусства произведеніями Тургенева, — рѣшеніе единственно возможное, когда оно идетъ о великомъ художникѣ. Но оно далеко не всегда было доступно автору Отцовъ и дѣтей. И это онъ, какъ и всегда, созналъ прежде всего самъ.

«Объективный писатель беретъ на себя большую ношу: нужно, чтобы его мышцы были крѣпки… Прежде я такъ работалъ, и то не всегда; теперь я облѣнился, на и устарѣлъ»^[36]. Такъ писалъ. Тургеневъ въ іюнѣ 1876 года, т. е. наканунѣ появленія Нови. Но слова «и то» и «не всегда» должны быть отнесены къ болѣе раннему времени, именно къ Дыму. Авторъ, неизмѣнно проницательный и строгій судья надъ самимъ собой, не могъ не признать особенностей этого романа, не имѣвшихъ ничего общаго съ «объективностью» — тургеневской объективностью, а не фетовской и другихъ самозванныхъ «чистыхъ» художниковъ.

Чѣмъ же объясняется такое нарушеніе давнишняго творческаго процесса?

Дымъ — первый романъ, написанный внѣ Россіи и по заграничнымъ наблюденіямъ. Этихъ наблюденій было много, но на чужой почвѣ, среди чужой жизни. Художника поражали случайныя встрѣчи, мимоходомъ услышанные разговоры, отдѣльныя фигуры и разбросанные штрихи, а самый фонъ картины и ея цѣлое были скрыты отъ его глазъ. Сцена дѣйствія Баденъ-Баденъ и герои — русскіе туристы: въ результатѣ романъ, часто сбивается на курортныя впечатлѣнія и путевые очерки. Ничего подобнаго не могло бы происходить, если бы сценой по прежнему была Россія, а дѣйствующимъ лицомъ — русское общество въ настоящемъ смыслѣ слова.

Тургеневъ — внѣ своего отечества — такими словами можно совершенно точно выразить настроеніе писателя и охарактеризовать его литературную дѣятельность съ начала семидесятыхъ годовъ. Въ этомъ фактѣ источникъ всѣхъ его нравственныхъ недомоганій и творческихъ неудачъ.

Письма Тургенева съ 1871 года переполнены однимъ мотивомъ: нѣтъ силъ писать, нѣтъ ни къ чему интереса, потому что кругомъ чужая жизнь, чужіе люди — и нѣтъ пищи поэтическому чувству. Въ маѣ 1871 года онъ пишетъ письмо, приведенное нами и раньше — о томъ, что «голосъ остался, да пѣть нечего», потому что «по обстоятельствамъ всесильнымъ» авторъ живетъ внѣ Россіи.

Друзья убѣждаютъ его «обратить вниманіе на современность», — Тургеневъ отвѣчаетъ: «Живя за границей, это — трудно»^[37].

Пессимистическое настроеніе часто переходитъ въ чувство безнадежности. Мы и раньше слышали отъ Тургенева жалобы на жизнь, на физическіе недуги, на одиночество, но именно съ семидесятыхъ годовъ эти жалобы становятся какъ бы постояннымъ припѣвомъ въ его письмахъ, и даже въ художественныхъ произведеніяхъ.

Зимой въ 1873 году Тургеневъ пишетъ спокойное, но необыкновенно грустное письмо, увѣряетъ, что его душу все сильнѣе охватываетъ холодъ и равнодушіе ко всему: это даже его пугаетъ. Полтора года спустя то же самое. Ему, кажется, — онъ «скоро думать перестанетъ»; «буду прозябать, — и баста». Переписка съ друзьями, столь его всегда занимавшая, идетъ плохо, потому что ему нечего говорить о себѣ^[38].

На первое время Тургеневъ усиливается создать себѣ интересъ, разжигая свою старинную любовь къ живописи. Онъ усердно посѣщаетъ выставки, покупаетъ картины, становится даже популярнымъ въ Парижѣ, какъ Gogo russe, т. е. покупатель, котораго легко надуть, но все это только — «при отсутствіи всякаго другого живого интереса», признается Тургеневъ. Вскорѣ онъ, повидимому, охладѣваетъ и къ картинамъ и распродаетъ ихъ при первой нуждѣ въ деньгахъ. Рѣшаясь на распродажу, онъ пишетъ: «Желалъ бы я найти что-нибудь, что бы меня занимало»^[39].

Одновременно съ этимъ общимъ томительнымъ настроеніемъ, Тургеневу приходится сводить счеты съ русскими «пріятелями».

Весной 1871 года Тургеневъ узналъ о разсказанномъ выше поступкѣ Достоевскаго. Полгода спустя Московскія Вѣдомости разразились статьей, клеймившей позоромъ нравственную личность Тургенева, Гончаровъ продолжалъ обвинять въ посягательствахъ на его «литературную честь»^[40]. Наконецъ, произошелъ окончательный разрывъ съ Фетомъ.

Мы знаемъ, какъ мало общаго было во взглядахъ обоихъ писателей на существенные вопросы литературы и, слѣдовательно, общественной жизни. Тургеневъ держался на почвѣ общей полемики, но Фетъ не пропускалъ случая принять участіе въ личныхъ дѣлахъ Тургенева и непремѣнно во враждебномъ ему смыслѣ. Такъ, мы видѣли, было во время исторіи Ивана Сергѣевича съ дядей-управляющимъ. Поэтъ осыпалъ Тургенева жестокими упреками, явно не понимая дѣла, что ему и доказалъ Боткинъ^[41]. Ссора Тургенева съ гр. Толстымъ ободрила Фета на дальнѣйшія рѣшительныя дѣйствія. Тургеневъ все еще продолжаетъ толковать Фету о тенденціозности и намѣренъ продолжать толки при личномъ свиданіи съ поэтомъ, но поэтъ уже начинаетъ дѣлать розыскъ на счетъ личныхъ недостатковъ Ивана Сергѣевича. Вотъ образчикъ этого розыска:

«Что Тургеневъ не чуждался своей дворянской роли, заключаю потому, что видѣлъ его въ Спасскомъ, охорашивающимся передъ зеркаломъ въ только-что полученномъ отъ портного дворянскомъ мундирѣ, въ которомъ, какъ онъ говорилъ, онъ ѣдетъ въ экстренное дворянское собраніе»^[42].

Съ такой основательностью и глубокомысліемъ поэтъ доказываетъ серьезнѣйшія выходки на счетъ своего стариннаго пріятеля!

Потомъ Фетъ увлекается философіей, преимущественно Шопенгауэромъ, встрѣчаетъ горячее сочувствіе гр. Толстого, и тотъ посылаетъ ему, въ августѣ 1869 года, восторженное письмо о «рядѣ духовныхъ наслажденій», о томъ, что «вѣрно ни одинъ студентъ въ свой курсъ не учился такъ много и столь многаго не узналъ, какъ я въ нынѣшнее лѣто», и что Шопенгауэръ «геніальнѣйшій изъ людей»^[43]. Одновременно Фетъ дѣлаетъ вылазки противъ литературы и литераторовъ, а гр. Толстой проникается полнымъ равнодушіемъ къ этимъ предметамъ. Тургеневъ не устаетъ возражать противъ резонерства друзей, преимущественно противъ «разсудительства» гр. Толстого, такъ какъ считаетъ его «единственной надеждой нашей осиротѣлой литературы», самого Фета въ шутливомъ стихотвореніи приглашаетъ бросить Шопенгауэра и пріѣхать лѣтомъ въ Спасское — взглянуть на крестьянское пиршество^[44].

Но Фетъ идетъ своимъ путемъ, свободнымъ отъ всякой тенденціи.

Немного спустя Катковъ напалъ на трудъ Анненкова о Пушкинѣ, Фетъ присоединился къ редактору Московскихъ Вѣдомостей и принялся обвинять Анненкова въ «шаткости» убѣжденій. Тургеневъ впервые замѣтно теряетъ терпѣніе, такъ какъ, помимо личности друга, затрогивается еще имя обожаемаго поэта. Это происходило въ октябрѣ 1874 года, въ ноябрѣ Тургеневъ сообщилъ Фету, что ему стала извѣстна совершенно безсмысленная клевета поэта. Клевета состояла въ томъ, будто Тургеневъ въ разговорѣ съ двумя юношами — сыномъ и родственникомъ своей знакомой — старался «заразить ихъ жаждой идти въ Сибирь»… Тургеневу ничего не осталось, какъ порвать знакомство съ Фетомъ, но и здѣсь онъ не могъ выразить сожалѣнія о прошлыхъ отношеніяхъ.

Фетъ оправдывается въ своихъ Воспоминаніяхъ, но сущность не въ отдѣльныхъ фразахъ, а въ смыслѣ ихъ. А смыслъ Тургеневу былъ переданъ вѣрно. Но Фетъ и этимъ не удовольствовался; въ отвѣтѣ Тургеневу онъ упрекнулъ его въ оскорбительныхъ выходкахъ противъ гр. Толстого. Тургеневъ счелъ нужнымъ отвѣчать; ему, конечно, ничего не стоило опровергнуть навѣтъ, и онъ даже обращался къ «чувству справедливости» поэта.

Въ Воспоминаніяхъ лзлъше слѣдуетъ настоящій обвинительный актъ о слабоволіи, «самомъ дѣтскомъ самолюбіи безпощаднаго эгоизма» Тургенева, объ его невѣжливомъ отношеніи къ дамамъ, о «прозрачномъ козыряніи» и «позорномъ искательствѣ», о «постыдномъ, подлизываніи къ мальчишкамъ», о поступкѣ съ дядей, о «заносчивыхъ выходкахъ съ Толстымъ и съ нимъ — Фетомъ», характеризующихъ Тургенева, какъ «пѣтушка-королька»…^[45].

Поэтъ, очевидно, отводилъ душу на полной свободѣ…

Спустя четыре года гр. Толстой обратился съ письмомъ къ Тургеневу; это произвело сильное отрезвляющее впечатлѣніе на Фета. Поэтъ сталъ соображать, что въ сущности ему не изъ-за чего ссориться съ Тургеневымъ, что оба они западники — одинъ «безъ всякой подкладки», а другой т. е. самъ Фетъ — «такой же западникъ на русской подкладкѣ изъ ярославской овчины, которую при нашихъ морозахъ покидать жутко».

Въ результатѣ Фетъ послалъ Тургеневу письмо, «очень милое», сообщалъ Тургеневъ, «хоть и не совсѣмъ ясное, съ цитатами изъ Канта»^[46].

Остается только неизвѣстнымъ, какимъ образомъ соображенія о «подкладкахъ» могли заставить поэта забыть объ удручающихъ личныхъ порокахъ и преступленіяхъ Тургенева.

Иванъ Сергѣевичъ не зналъ или не хотѣлъ знать Фетовскихъ уликъ и радостно привѣтствовалъ свое примиреніе съ оригинальнымъ западникомъ^[47].

Все это не могло разсѣять грусти писателя. Въ его личной жизни нѣтъ ни одного просвѣта. Правда, онъ именно въ годъ ссоры съ Фетомъ дѣятельно занятъ бракомъ дочери Віардо, онъ въ восторгѣ отъ ея счастья, устраиваетъ ея судьбу, дѣлится своими радостями съ друзьями. Но, мы уже знаемъ, эти радости чередуются съ тѣмъ же, будто невольнымъ, воплемъ одинокой тоски, и когда хлопоты кончились, мы слышимъ такое признаніе: «…Теперь все снова вошло въ обычную колею — что лучше всего (подчеркиваетъ Тургеневъ). О! блаженная прелесть однообразія и сходства нынѣшняго дня со вчерашнимъ!.. Этою прелестью я наслаждаюсь вполнѣ»^[48].

Могла ли при такихъ условіяхъ развиваться творческая дѣятельность художника? Ежеминутное сознаніе своей отчужденности отъ родины, холодъ нравственной безпріютности, мелкія житейскія дрязги: — ни новыхъ мотивовъ, ни вдохновенія, ни необходимаго душевнаго свѣта и мира… И Тургеневъ даже счастливъ, что онъ не работаетъ, что забросилъ литературу: ему было бы мучительно считаться съ своей авторской совѣстью, съ невольнымъ безсиліемъ творческихъ порывовъ..

Въ рѣдкіе дни и часы, когда къ нему возвращается воля работать, его не покидаетъ обычное настроеніе и направляетъ его мысль въ соотвѣтствующіе образы и сюжеты.

Тургеневу приходилось писать на первое время въ Парижѣ подъ гнетомъ крайне тяжелыхъ впечатлѣній послѣ неудачи съ разсказомъ Степной король Лиръ. Находя, что разсказъ имѣлъ только succès d’estime и считая это «хуже фіаско», Тургеневъ рѣшилъ, было, остановиться. Но годъ спустя онъ уже сообщаетъ о Вешнихъ водахъ, снова не разсчитывая на успѣхъ^[49].

Это на самомъ дѣлѣ лучшее и крупнѣйшее произведеніе за цѣлыя шесть, лѣтъ съ переселенія Тургенева въ Парижъ до появленія Нови, и именно на немъ прежде всего сказалась мрачная грусть, владѣвшая авторомъ.

«Ясная душа поэта отражала въ себѣ тяжелыя тучи и пасмурныя небеса», говорить Вогюэ про этотъ періодъ въ жизни Тургенева. «Въ концѣ Вешнихъ водъ, послѣ дивной сцены обольщенія, правдивой, какъ сама жизнь, въ которой такъ вѣрно выразилась слабость мужчины и дьявольское могущество женщины, слѣдуютъ нѣсколько страницъ, полныхъ такой горечи, что чувствуешь жалость къ писателю, который могъ создать ихъ»^[50].

Положеніе Савина, разбившаго свою молодую любовь и загубившаго счастье безволіемъ и заблужденіемъ, будто отдаленный отголосокъ, личной судьбы автора. Для него также не существовало молодости, озаренной прочной, счастливой, любовью, онъ также неоднократно могъ сѣтовать на «всесильныя обстоятельства», ставшія выше его воли, и не давшія ничего взамѣнъ, кромѣ знобящаго холода одинокой старости.

У Савина остается впереди отраженіе чужого счастья, счастья дочери когда-то любимой дѣвушки, и онъ хватается за этотъ, свѣтлый призракъ, лишь бы спастись отъ удручающей душевной пустоты…

И снова намъ представляется самъ авторъ, живущій радостями дочери г-жи Віардо, просиживающій ночи у ея постели во время болѣзни, съ. замираніемъ сердца привѣтствующій ея перваго, ребенка…

Единственныя «старческія» радости, уступленныя великому писателю «всесильными обстоятельствами!»

Но настоящая пѣснь одиночества — это разсказъ живыя мощи.

Крестьянская дѣвушка, неизлѣчимо больная, на всю жизнь прикована къ постели. Кое-кто изрѣдка забредетъ поговорить съ ней. Важныя происшествія въ ея существованіи — воркованіе голубя на крышѣ, появленіе курочки-насѣдки съ цыплятами, воробья или бабочки. Цѣлое событіе — забѣжавшій заяцъ. А безъ этихъ событій трудно одинъ день отличить отъ другого.

Людская жизнь идетъ гдѣ-то далеко, мимо, едва донося свой шумъ до «живыхъ мощей».

Но есть же у Лукерьи минуты, когда предъ ея глазами проходятъ нескончаемыя картины иного чуднаго міра.

Это — ея сны.

«Сплю я точно рѣдко, но всякій разъ сны вижу; хорошіе сны! Никогда я больной себя не вижу; такая я всегда во снѣ здоровая да молодая…»

И дальше исторія изъ невозвратной молодости, изъ беззаботной дѣвичьей жизни. А тамъ — смутныя грезы о близкомъ концѣ всѣхъ страданій.

И здѣсь снова авторъ повѣряетъ намъ свои настроенія.

«Многіе даже изъ ближайшихъ его друзей не знаютъ, — говоритъ Пичъ, — что въ это время, когда Тургеневымъ все болѣе и болѣе овладѣвала старческая тоска, онъ написалъ много поэтическихъ видѣній, воспоминаній и аллегорій глубоко пессимистическаго содержанія, замѣчательныхъ то грандіозной смѣлостью, то увлекательной граціей рисунка. Онъ называлъ эти произведенія „senilia“, сновидѣнія старца. Многія изъ нихъ онъ дѣйствительно, видѣлъ во снѣ, какъ, напримѣръ, фантастическій разсказъ Старуха, въ которомъ такъ наглядно изображается неизбѣжность смерти…»

Эти слова ближайшаго друга Тургенева и извѣстныя намъ признанія самого писателя — лучшія объясненія творческаго процесса послѣдняго десятилѣтія его жизни. А такіе разсказы, какъ Живыя мощи, Странная исторія, Разсказъ отца Алексѣя, Сонъ — подлинные документы къ біографіи автора, вѣрнѣйшія свидѣтельства его личныхъ настроеній и глубокихъ страданій.

Только однажды за всѣ эти годы Тургеневъ снова приблизился къ современной общественной дѣйствительности, приблизился боязливо, будто противъ воли, долго не находя въ себѣ силъ выполнить давно задуманный планъ… Наконецъ, — всѣ колебанія исчезли, какъ бы подъ наитіемъ былого юношескаго вдохновенія, и всего въ три мѣсяца былъ начатъ и оконченъ послѣдній романъ Тургенева — Новъ.

Ив. Ивановъ. (Окончаніе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", № 6, 1895

---

1. Journal dec Goncourt. Tome V. Paris 1891. p. 174.
2. Tome II. Paris 1888. pp. 124, 125, 186, 193, 176, 80.
3. Письма къ Анненкову. Русск. Об. 1894. Ср. Иностр. критики, 173.
4. И. С. Т--въ въ запискахъ и письмахъ къ М. А. и И, А. Милютинымъ. Рус. Cm. XLI, 185.
5. Письма. 183.
6. Иностр. критика. 198.
7. Письма. 179, 190.
8. Journal. V, 118.
9. Иностр. критика. Пичъ. 175. Додэ. 203.
10. Ист. Вѣст. XIV, 453. Письма. 368, 370, 372.
11. Письма. 292.
12. Ист. Вѣст. XIV, 455.
13. Journal. II, 95.
14. Ib. V, 24, 79, 233; VI, 101.
15. Иностр. крит. Додэ. 202. Journal. V, 197.
16. Рольстонъ. Иностр. критn. 186. Journal. VI, 255.
17. Journal. V, 30.
18. Иcm. Вѣст. XIV, 376. Воспом. о Т--вѣ. Н. Берга.
19. P. Cm. XL, 209. И. С. Т--въ въ его разсказахъ. Ист. Вѣ;ст. XIV, 381—2. Воспоминанія о Т--вѣ. Евг. Гаршина.
20. Рус. Cm. XL, 208.
21. Journal. II, 329.
22. «La conversation est d’abort polissonne et Tourgueneff nous écouta avec l'étonnement un peu médusé d’un barbare, qui ne fait l’amour que très naturellement». Ib. VI, 9.
23. Полонскій. 537.
24. Journal. V, 277.
25. Journal V, 265—6. Полонскій. 535—6. Гонкуръ называетъ пьесу — Madame Coverlet. Спектакль происходилъ 4-го марта 1876 года.
26. Фетъ. II, 78. Письмо къ Фету отъ 10 окт. 1865.
27. Journal. II, 95. 23 février 1863.
28. Письма. 275.
29. Иностр. крит. 197, 198.
30. Письма. 271.
31. Journal. II, 201. V, 44.
32. Журналъ Atlantic Monthly Review. Письмо отъ 21 февр. 1873 года. Письма. 213. Иностр. крит. Ральстонъ. 185.
33. Иностр. крит. Шмидтъ. 12.
34. Письма. 349, 388. Иностр. крит. 187—189.
35. Фетъ. I, 396. Письмо отъ 6 апр. 1662.
36. Письма. 295.
37. Письма. 207.
38. Письма. 264.
39. Иностр. крит. 176. Фетъ. II, 267. Письма. 215, 266.
40. Письма. 194, 203, 285.
41. Фетъ. II, 119.
42. Ib. II, 191—2.
43. Ib. II, 199, 209.
44. Ib. II, 235, 216—7.
45. Ib. II, 279, 290, 300, 302, 307, 308.
46. Ib. II, 350. Письма. 335.
47. Ib. II, 350. Письма. 335.
48. Письма. 226, 227, 253
49. Ib. 183, 200. Письма отъ 27 окт. 1870 и отъ 18 дек. 1871.
50. Иностр. крит. 121.