ИВАНЪ СЕРГѢЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
правитьОдинъ изъ этихъ борцовъ и есть Базаровъ.
На первый взглядъ можетъ показаться страннымъ и неожиданнымъ сопоставленіе воинственной фигуры нигилиста съ мечтательной, религіозно-восторженной, молчаливой дѣвушкой. Но внѣшніе контрасты не должны смущать васъ. Сущность нравственной роли героя и героини тождественны. Оба они воплощенныя отрицанія стараго порядка, только сфера, размахъ и нѣкоторые исходные мотивы ихъ отрицанія неодинаковы. Но они одной семьи, одной общественной полосы, и если Лиза по своимъ настроеніямъ примыкаетъ къ Лермонтовской поэзіи, по смыслу своего положенія среди стараго поколѣнія — она прямая предшественница Базарова.
Лиза не объясняетъ намъ въ точности, противъ чего собственно она возстаетъ. У нея нѣтъ ничего общаго съ отцами, никто изъ нихъ не знаетъ ея думъ и настроеній, она до такой степени привыкла къ одиночеству, что ей «стыдно» даже дружескихъ бесѣдъ съ Лаврецкимъ: «точно чужой вошелъ въ ея дѣвическую, чистую комнату». Очевидно, это полнѣйшій разладъ съ «отцами», но смыслъ его мы узнаемъ только изъ поступковъ Лизы и мимолетныхъ замѣчаній автора объ ея впечатлѣніяхъ.
Базаровъ дѣйствуетъ совершенно иначе.
Онъ открыто и ясно опредѣляетъ причины своей войны съ «отцами», и отцы на этотъ разъ отлично понимаютъ, противъ чего идетъ мятежный «сынъ».
Мы уже указывали на пристрастіе Базарова къ понятію «романтизмъ». Онъ жесточайшій врагъ «романтизма», — въ этомъ смыслъ его отрицанія.
Здѣсь русскій герой невольно заставляетъ вспомнить явленія европейской мысли, современныя его нигилизму.
На Западѣ, въ половинѣ столѣтія, также возгорѣлась жестокая война положительнаго научнаго міросозерцанія съ теоретическимъ идеализмомъ, и одновременно и въ зависимости отъ этой войны произошла междоусобица натуралистовъ съ романтиками.
На Западѣ также предали поношенію все романтическое, все, что не строгій разумъ и не опытная наука, всѣ идеи, не совпадающія съ фактами.!
Это было скорѣе беллетристическое настроеніе, чѣмъ научная идея, но затѣмъ и существуютъ у геніальныхъ философовъ и ученыхъ преданные и отважные послѣдователи, чтобы быть «болѣе роялистами, чѣмъ самъ король».
Въ результатѣ именно беллетристика завладѣла, моднымъ теченіемъ и Золя прямо объявилъ, что его школа — «война науки противъ идеала, противъ невѣдомаго», т.-е., по толкованію самого же Золя, противъ «романтизма».
Это значило свести прежнія поэтическія и возвышенныя представленія о человѣкѣ, его чувствахъ и стремленіяхъ на почву физіологіи. Натурализмъ до сихъ поръ съ неослабной энергіей выполняетъ свою задачу.
Мы видимъ, сколько общаго у Базарова съ западными гонителями «идеала» и «невѣдомаго». Онъ можетъ быть названъ русскимъ натуралистомъ, такъ какъ у него тотъ же врагъ и то же оружіе, что у западныхъ литературныхъ учениковъ Клода Бернара.
Но русскій романтизмъ не вполнѣ совпадаетъ съ европейскимъ. Идеализація чувства любви, наклонность къ выспренней риторикѣ, поэтическая мечтательность — все это одинаково свойственно и русскимъ, и западнымъ романтикамъ. Но есть одна существенная разница: нашъ романтизмъ исключительно аристократическое явленіе. Наши романтики — «совершенные джентльмены».
Война Базарова съ романтиками, слѣдовательно, должна усложниться элементомъ, неизвѣстнымъ западному натурализму. Въ протестѣ Базарова противъ эстетики, любовныхъ чувствительностей, мечтательныхъ восторговъ предъ природой нѣтъ ничего оригинальнаго, типично-русскаго. Всѣ выходки въ этомъ направленіи Базаровъ могъ заимствовать у тѣхъ же нѣмецкихъ естествоиспытателей, которыхъ онъ такъ уважаетъ.
На Западѣ только въ исключительныхъ случаяхъ защитники идеала, невѣдомаго, т.-е., по воззрѣніямъ натуралистовъ, «романтики», видѣли своихъ враговъ въ лицѣ демократіи. Такое положеніе занялъ, между прочимъ, Ренанъ, вызвавшій своимъ идеализмомъ столь жестокій отпоръ со стороны Золя. Прославленный историкъ еврейскаго народа по волѣ судьбы носилъ въ себѣ много существенныхъ психологическихъ чертъ нашихъ «отцовъ» — эстетиковъ и аристократовъ. Это онъ — философъ и ученый — въ ученой книгѣ о Маркѣ Авреліи прославилъ лирической рѣчью красоту и особенно людской костюмъ современнаго парижанина. Это онъ красивую и «художественно» одѣтую женщину провозгласилъ «однимъ изъ лучшихъ проявленій божества», даже если она и лишена «ума, талантовъ и серьезныхъ добродѣтелей». Наконецъ, тотъ же Ренанъ великой исторической эпохой считаетъ время, когда женскіе туалеты отличаются особеннымъ изяществомъ.
Развѣ нашъ Павелъ Кирсановъ не подписался бы подъ такою философіей исторіи?
Еще важнѣе общественныя идеи Ренана. Онѣ выражены въ драмѣ Калибанъ, надѣлавшей, нѣсколько лѣтъ назадъ, много шуму. Главный герой — представитель демократіи и, по замыслу Ренана, долженъ воплощать въ себѣ ни болѣе, ни менѣе, какъ безпощадную вражду противъ всѣхъ высшихъ завоеваній цивилизаціи.
Калибанъ — дикарь въ душѣ, отвратителенъ извнѣ, почти животное. «Проклинать — моя натура», — говорить онъ. Музыка и поэзія не производятъ на него никакого впечатлѣнія, театры онъ предаетъ уничтоженію, книги считаетъ зломъ для народа. Онъ — фанатикъ грубой дѣйствителиности и насущной пользы. Все идеальное и художественное для него не существуетъ. Преданія старины для него пустяки и басни. Онъ признаетъ только то, что можетъ осязать собственными руками и изъ чего можетъ извлечь непосредственную выгоду для своего матеріальнаго существованія. Калибанъ не понимаетъ даже физической красоты…
Вы видите, — если бы потребовалось обозвать совершенныхъ нигилистомъ какое-либо созданіе западной мысли и литературы, — ренановскій Калибанъ какъ нельзя болію подходилъ бы подъ это наименованіе. Припомните бесѣды Павла Кирсанова съ Базаровымъ, отзывы «совершеннаго джентльмена» о нигилистѣ и вообще о нигилизмѣ, — предъ вами во всей полнотѣ воскресаетъ образъ французскаго демократа-дикаря, разрушителя, — вплоть до ссылки на «грубую монгольскую силу», краснорѣчивѣйшую характеристику нигилизма въ устахъ Кирсанова.
А похвальное слово того же «джентльмена» въ честь «представителя цивилизаціи», «послѣдняго пачкуна, un barbouilleur, тапира, которому даютъ пять копѣекъ за вечеръ», — это тѣ же рѣчи изъ ренановской драмы о кабинетномъ ученомъ, большомъ искусникѣ устраивать придворныя волшебныя празднества, объ артистѣ — веселомъ музыкантѣ и церемонійместерѣ. Наконецъ, княгиня Р, на всю жизнь загипнотизировавшая Павла Кирсанова, навѣрное вполнѣ присоединилась бы* къ мнѣнію реяановскихъ героинь: «нравственный долгъ женщины — быть красивою», а самъ Павелъ Кирсановъ душевно одобрилъ бы: любимый афоризмъ ихъ кавалеровъ: «Много думать — заболитъ голова».
Европейской литературѣ, слѣдовательно, нечужда идея о борьбѣ демократа отрицателя съ аристократическимъ старымъ обществомъ. Но у Ренана эта идея воплощена въ фантастическомъ образѣ, преувеличенномъ, даже каррикатурномъ, необходимое слѣдствіе глубокаго личнаго отвращенія автора къ современной демократія. Калибанъ — это скорѣе журнальный партійный памфлетъ на новую общественную и политическую силу, чѣмъ литературное произведеніе историка и мыслителя. Въ такой формѣ Павелъ Кирсановъ могъ бы изобразить Базарова, если бы счелъ возможнымъ снизойти до литературы.
Мы уже намѣтили общественныя родовыя черты базаровскаго типа. Ихъ отнюдь не слѣдуетъ считать исключительнымъ продуктомъ русской почвы. Базаровъ, при всей своей личной и національной оригинальности, одно изъ знаменій двухъ господствующихъ теченій нашего вѣка — опытной науки и демократическаго принципа, естествознанія и народничества: послѣднее понятіе мы должны принимать здѣсь въ самомъ широкомъ смыслѣ, не въ смыслѣ извѣстнаго литературнаго направленія. Изъ. этихъ двухъ источниковъ берутъ начало всѣ идеи и сочувствія тургеневскаго героя. Но это не значить, будто только* современныя теоріи и вызвали къ жизни Базарова. Органическое значеніе типа заключается въ его натурѣ, нигилистической per se, независимо отъ какихъ бы то ни было внѣшнихъ вліяній. Чисто теоретическій, искусственно сложившійся нигилистъ — Аркадій. Базаровъ изъ области науки беретъ только оружіе для защиты своихъ мыслей и вкусовъ, воспитанныхъ въ немъ всей его жизнью, сросшихся съ его платью и кровью…
Тургеневъ разсказалъ, что онъ встрѣтилъ прототипъ Базарова въ лицѣ провинціальнаго врача и наблюденія надъ реальной личностью вызвали у него идею романа. Этотъ реализмъ цѣликомъ перешелъ въ романъ.
Если бы Базаровъ даже и не читалъ нѣмецкихъ книжекъ, онъ навѣрное проявлялъ бы, только безъ научныхъ соображеній, тѣ же нигилистическія наклонности. Онъ презираетъ Пушкина не потому, что такъ велитъ естествознаніе, а потому, что Пушкинъ вообще не входитъ въ его душу. Что касается демократизма, онъ логическое слѣдствіе происхожденія Базарова и всей его жизни.
Мы видимъ, слѣдовательно, въ нигилизмѣ Базарова нѣтъ ничего таинственнаго и двусмысленнаго. Это просто отрицаніе аристократической культуры, это русскій натурализмъ, по самому характеру русскихъ «романтиковъ-отцовъ», переходящій изъ области художественныхъ и научныхъ идей въ область общественныхъ отношеній.
Это основные принципы базаровскаго отрицанія.
Но частности едва ли не важнѣе основъ.
Базаровъ не даромъ гордится, что самъ проложилъ себѣ дорогу, всѣмъ обязанъ только самому себѣ. Очевидно, пережита школа, необыкновенно серьезная, спартанская, развивающая въ человѣкѣ два качества — нравственную силу и непоколебимую самоувѣренность.
Базаровъ все время чувствуетъ себя выше другихъ, онъ даже не скрываетъ этого. Естественно, — протестъ и самозащита бросаютъ его въ крайности, часто въ высшей степени опрометчивыя и нелѣпыя. Чѣмъ навязчивѣй сопротивленіе, тѣмъ рѣшительнѣе отпоръ, и въ жару полемики Базаровъ, дѣйствительно, можетъ «валять и себя по ногамъ». Жизненная борьба изъ крѣпкихъ натуръ часто вырабатываетъ деспотовъ, — именно таковъ Базаровъ.
Онъ съ презрѣніемъ смотритъ на все, способное въ уступки, на оговорки. Прямолинейность и практическая сила на его взглядъ достойнѣйшія добродѣтели. Онъ и Одинцовой начинаетъ интересоваться не только потому, что у нея «богатое тѣло»: онъ не перестаетъ повторять, что она «баба съ мозгомъ», «видала виды», «тертый калачъ». Это все его — базаровскія доблести.
А при такихъ доблестяхъ мыслима только роль героя и побѣдителя. Ничто Базарова такъ сильно не раздражаетъ, какъ малѣйшее отклоненіе его воли съ обычнаго пути. Онъ готовъ тогда сорвать злость на первомъ встрѣчномъ: это по истинѣ демоническая гордость.
И она оказываетъ громадное вліяніе на идеи Базарова, поднимаетъ его нигилизмъ на невѣроятную высоту, толкаетъ отрицателя на такія истины, какія лучше всего можно охарактеризовать его же словами: противоположныя общія мѣста.
Въ результатѣ — оба протеста научно-нравственный и общественный переходятъ границы здраваго смысла и превращаютъ величайшаго гонителя романтизма въ самаго фантастическаго романтика, своего рода берсеркера.
Базарову мало быть натуралистомъ въ воззрѣніяхъ на любовь, вообще на человѣческую нравственную жизнь, — онъ отрицаетъ самую возможность любви, обзываетъ ее «белибердой, непростительной дурью», отвергаетъ принципы, честность признаетъ ощущеніемъ, боится на каждомъ шагу впасть въ сыновнее настроеніе съ своими родителями. Аркадій вполнѣ слѣдуетъ этой системѣ, усиливаясь скрыть свое любовное увлеченіе: «не даромъ же онъ былъ нигилистъ», замѣчаетъ авторъ.
Но эта игра не безусловный признакъ нигилизма, скорѣе болѣзненный придатокъ къ нигилизму, жалкое ослѣпленіе, хотя оно и беретъ начало въ гордости и самоувѣренности. Смыслъ подобнаго нигилизма особенно ясенъ изъ мелкихъ подробностей.
Базаровъ, напримѣръ, почувствовалъ, что сконфузился предъ Одинцовой… Немедленно гнѣвъ на себя:
«Вотъ тебѣ разъ! — бабы испугался»…
А затѣмъ утрированно-нигилистическая поза: «развалясь въ креслѣ, заговорилъ преувеличенно развязно».
Та же самая искусственная театральная самоувѣренность и небрежность въ критическія минуты, — все равно, съ Одинцовой, съ братьями Кирсановыми, съ родителями.
Критикамъ, умѣющимъ только читать напечатанныя фразы, ничего не стоило увидѣть въ Базаровѣ чудовище, дьявола, но Писаревъ справедливо распозналъ въ этихъ моментахъ трагизмъ базаровской натуры. И этотъ трагизмъ тѣмъ глубже, что Базарову жестоко приходится расплачиваться за свои противоположныя общія мѣста. Теоретическій нигилизмъ искупается страстью къ Одинцовой.
Мы видѣли, — это отнюдь не одно физіологическое влеченіе къ красивой особи: Одинцова, какъ человѣкъ, импонируетъ Баэаророву — своимъ практическимъ умомъ, энергіей, самообладаніемъ, вообще нравственными силами, необычными у женщины. Одинцова «нашего хлѣба покушала», говоритъ Базаровъ-плебей, и сама Одинцова настаиваетъ на своемъ плебействѣ. Это — сильная натура, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ еще болѣе самоувѣренная и закаленная, чѣмъ базаровскій нигилизмъ. Базаровъ долженъ полю* бить такую женщину: здѣсь сила одолѣваетъ силу, эта любовь результатъ борьбы двухъ однородныхъ организацій, и Одинцова сильнѣе Базарова холодомъ своего темперамента, спокойствіемъ своей крови.
Въ лицѣ Одинцовой торжествуетъ собственно не любовь, а нѣчто гораздо большее, — природа, собственная Базаровская природа, та самая «сильная, тяжелая страсть», которая вынесла его на поверхность плебейскаго моря. Сцена Базарова съ Одинцовой не унижаетъ героя, какъ это казалось Писареву, напротивъ, даетъ послѣдній ударъ кисти всей могучей фигурѣ. Безъ этой сцены Базаровъ былъ бы «общее мѣсто» грубости и животной тупости. Исторія съ Одинцовой раскрываетъ въ немъ человѣка, юношу, истомленнаго одиночествомъ, таящаго въ себѣ такое богатство и энергію чувства, какія и не снились подневольному, наряженному нигилисту, Аркадію.
Это одна жертва — за отвлеченный фанатическій нигилизмъ.
И жертва — совершенно законная, справедливая съ самой строгой точки зрѣнія обожаемаго Базаровымъ естествознанія.
Базаровъ на основаніи своей науки дѣлаетъ выводы менѣе всего научные, а такіе же беллетристическіе, какіе дѣлалъ какой-нибудь литераторъ-натуралистъ на Западѣ. Это результаты ученическаго популярнаго увлеченія, и Базарову, кромѣ того, по натурѣ, особенно свойственны рѣзкіе и крайніе пути, — и онъ незамѣтно для себя съ своимъ научнымъ отрицаніемъ превращается въ самаго наивнаго Донъ-Кихота, ведущаго войну съ неизмѣнный законами природы.
По его мнѣнію, природа только мастерская, въ ней нѣтъ ни красоты, ни любви, ни романтизма, ни эстетики, ни тайны, ни идеала. Такъ могъ разсуждать Золя, но настоящій знатокъ природы, въ родѣ, напримѣръ, Дарвина, немедленно представилъ бы самыя убѣдительныя возраженія и, ни на іоту не отступая отъ точныхъ научныхъ наблюденій, развернулъ бы предъ необдуманно «положительными» скептиками необозримую картину художественныхъ красотъ и романтическихъ эпизодовъ. Именно эта дарвиновская картина и бросаетъ истинный свѣтъ на базаровскую исторію съ Одинцовой, столь, повидимому, неожиданную и обидную.
Въ книгахъ Дарвина предъ нами множество настоящихъ художественныхъ произведеній, — драмъ, романовъ, идиллій изъ жизни животныхъ. И какъ задушевны, часто восторженны эти разсказы! Дарвинъ-сынъ передаетъ, какъ онъ и отецъ смѣялись разъ надъ одной страницей въ ученомъ сочиненіи отца. Страница оказалась въ необыкновенно лирическомъ тонѣ, не особенно умѣстномъ въ данномъ случаѣ. Дарвинъ замѣтилъ лиризмъ уже послѣ того, какъ книга была напечатана. Описаніе, очевидно, вылилось у него въ порывѣ искренняго восторга предъ красотой естественныхъ явленій. Геніальный естествоиспытатель въ эту минуту былъ истиннымъ художникомъ.
И какъ было не придти въ восторгъ, когда автору приходилось разсказывать такія, напримѣръ, исторіи: птичка, утрачивая свою пару, умираетъ отъ тоски, обезьяна-мать падаетъ подъ выстрѣлами, до конца прикрывая своимъ тѣломъ свое дѣтище, птицы кормятъ своихъ слѣпыхъ стариковъ, обезьяны окружаютъ родильницу, поздравляютъ ее, ласкаютъ ея ребенка. И нѣтъ конца подобнымъ сценамъ!..
Когда одну изъ такихъ исторій услышалъ Гёте — задолго до книга Дарвина — онъ воскликнулъ: «Кто слышитъ это и не вѣруетъ въ Бога, тому не помогутъ ни Моисей, ни пророки. Вотъ что я зову вездѣсущіемъ Божіимъ. Онъ всюду распространяетъ и насаждаетъ частицы своей безконечной любви, и еще въ животномъ проявляется въ видѣ почки то, что въ благородномъ человѣкѣ распускается какъ цвѣтокъ».
Это — по поводу семейныхъ добродѣтелей.
Не меньше и общественныя. Ученый видѣлъ общину муравьевъ, прямо влюбленныхъ другъ въ друга: они непрерывно подносили другъ другу пищу, ласкали усиками и переносили другъ друга съ мѣста на мѣсто. А въ случаѣ опасности, всѣ эти едва замѣтныя твари превращаются въ героевъ: муравья можно разрѣзать по поламъ, и, тѣмъ не менѣе, обѣ половины не перестанутъ защищать свое отечество. Дарвинъ неоднократно повторялъ исторію обезьяны, самоотверженно спасшей юнаго члена стаи почти изъ пасти собаки.
Это — факты любви, мужества, самопожертвованія. А сколько рядомъ съ ними чувства красоты и поэзіи!
Припомните описаніе гнѣздъ колибри; это — истинныя чудеса эстетическаго вкуса. А магическое дѣйствіе соловьиной пѣсни на птицъ. А этотъ снигирь, выучившій нѣмецкій вальсъ и собиравшій вокругъ себя стаю внимательнѣйшихъ слушательницъ — коноплянокъ и канареекъ! Что заставляетъ этихъ созданій увлекаться пѣніемъ до разрыва въ легкихъ и падать мертвыми съ трелью на устахъ? Птицеловамъ извѣстно, какую громадную власть пріобрѣтаютъ птицы надъ своими товарищами искуснымъ пѣніемъ. Въ чемъ таится эта власть?
И такъ, въ самой природѣ заключены источники всего, что признаемъ мы идеальнымъ и прекраснымъ.
Для Базарова этой неопровержимой истины не существуетъ, — и онъ въ порывѣ нигилистическаго правовѣрія могъ бы даже поднять руку на величайшія произведенія дорогой ему естественнонаучной мысли, свободной отъ партійнаго фанатизма и полемическихъ стремленій.
Дарвинъ въ своей книгѣ счелъ возможнымъ поставить рядомъ Ньютона и Шекспира, какъ равноправныя свидѣтельства объ изумительной силѣ человѣческаго духа. Базаровъ, столь презирающій Пушкина, несомнѣнно вычеркнулъ бы Шекспира, — и одинъ этотъ фактъ краснорѣчиво указалъ бы на различіе дѣйствительно-научнаго мышленія отъ нравственной тенденціи на почвѣ науки, естествознанія отъ натурализма, и опредѣлилъ бы грѣхъ Базарова предъ лицомъ самой человѣческой природы.
Но Базаровъ, кромѣ того, сословный нигилистъ. И зді"съ онъ не умѣетъ остановиться на границахъ здраваго смысла. Павелъ Кирсановъ непрестанно раздражаетъ его плебейскіе инстинкты и вызываетъ его оппозицію. Базаровъ отвергаетъ опрятный туалетъ, вѣжливость въ обращеніи. Въ воинственномъ задорѣ онъ забываетъ, что можно быть и плебеемъ джентльменомъ и даже давать уроки джентльменства кровнымъ аристократамъ, прежде всего тому же Павлу Кирсанову. Но Базаровъ — боевая натура, и видимъ мы его въ самый разгаръ борьбы и притомъ «одного въ полѣ воина»: при такихъ условіяхъ, чѣмъ шире размахъ, тѣмъ больше утѣшенія, герою.
Такъ, напримѣръ, Гамлетъ пускается на самыя дикія выходки именно въ присутствіи тѣхъ, кто его считаетъ помѣшаннымъ. Базаровъ не только демократъ, но и грубый, надменный плебей съ тѣми, для кого онъ созданіе низшей породы. Съ Одинцовой, напримѣръ, Базаровъ не кичится своимъ демократизмомъ, но за то Павла Кирсанова онъ прямо изводить своими пріемами.
Но сплошное отрицаніе всѣхъ предразсудковъ аристократической цивилизаціи также ставитъ Базарова въ траги-комическое положеніе. Ему волей-неволей приходится драться на дуэли. Нельзя, слѣдовательно, смотрѣть на какія бы то ни было общественныя условія, какъ на случайный внѣшній налетъ: подулъ и нѣтъ ничего. Всякое общество такой же продутъ природы и исторіи, какъ и человѣческій организмъ, — и Базарову одинаково было непозволительно возставать противъ самыхъ естественныхъ явленій личной жизни человѣка въ родѣ любви, и провозглашать nihil вмѣсто вѣковыхъ преданій, какова бы ни была ихъ нравственная цѣнность.
Здѣсь, снова повторяемъ, нигилизмъ переходилъ въ самый необузданный романтизмъ, въ родѣ фантазій Руссо на счетъ естественнаго человѣка, упразднялъ идею прогресса, шелъ, слѣдовательно, противъ разумной цѣлесообразной борьбы постепенно развивающейся свободной мысли съ преданіями, утрачивающими жизненный смыслъ. Это грѣхъ противъ человѣческой исторіи.
И Базаровъ жестоко расплатился за всѣ свои ослѣпленія.
Конецъ, его, т. е. дни, предшествующіе смерти, носятъ совершенно романтическій характеръ. Базаровъ впадаетъ въ пессимизмъ, разочарованіе, равнодушіе, пускается даже въ резонерство и болтовню, столь ненавистныя ему раньше, болѣе чѣмъ когда-либо сыщетъ противоположными общими мѣстами, имъ безъ престанно овладѣваетъ чувство безпредметной злобы. Ясно, человѣкъ взялъ слишкомъ высокій тонъ и оборвался. Предъ нами въ сущности нравственная агонія, и настоящая смерть постигаетъ героя необыкновенно кстати: онъ буквально: не знаетъ, куда дѣвать себя, и не видитъ смысла въ дальнѣйшей жизненной комедіи.
Только пристрастная близорукость могла видѣть тенденціозное вмѣшательство автора въ судьбу Базарова. Каждый моментъ этой судьбы — логическое слѣдствіе основныхъ мотивовъ жизни и личности тургеневскаго героя. Трудно даже указать романъ, столь послѣдовательно обнаруживающій звѣнья единой психологической цѣпи.
Базаровъ сошелъ со сцены, не доживъ до практической общественной дѣятельности. Лиза ушла въ монастырь, едва заглянувъ въ дѣйствительность. Оба они явились на сцену съ отрицаніемъ нравственныхъ основъ, на которыхъ строилось благополучіе «отцовъ». Не смотря на несходство мотивовъ протеста, у героя и героини общія цѣли: остановить стихійное теченіе барской эгоистической жизни, указать: мечтательнымъ сибаритамъ и наивнымъ добрякамъ безцѣльность и безсодержательность ихъ существованія, отсутствіе въ ихъ суетнѣ опредѣленныхъ принциповъ и сознанія нравственнаго долга.
Лиза не могла вести активной борьбы: она своей.личностью свидѣтельствовала о новыхъ идеалахъ, являлась воплощенной совѣстью дли старшаго поколѣнія. Базаровъ, напротивъ, готовъ на какую угодно схватку, съ ненавистными романтиками. Но самая эта готовность и горячность борьбы доказывали, что протестъ противъ русскаго романтизма переживалъ еще свой медовый мѣсяцъ, свой юношескій, также романтическій, періодъ, и мы должны строго, отличить случайныя увлеченія, вспышки, крайности, однимъ словомъ, все частное отъ общаго смысла базаровскаго разлада съ отцами. Базаровъ отъ начала до конца остается въ пылу сраженія, подобно Чацкому, и, подобно ему, безпрестанно обуревается полемическимъ задоромъ. Въ такіе моменты много говорится, во многое вѣрится, но весьма немногое осуществляется. Да, Базаровъ, при всемъ своемъ нигилизмѣ, одинъ изъ самыхъ вѣрующихъ идеалистовъ въ русскомъ духѣ. Кто какъ не русскій идеалистъ можетъ вообразить, что. нѣсколькими крѣпкими словами можно уничтожить сердечныя страсти и смести съ лица земли общественные предразсудки!..
Полемика по поводу Отцовъ и дѣтей не прекращалась цѣлые годы. Имя Тургенева роковою связью соединяли съ именемъ Базарова, и чаще всего удары, разсчитанные на героя, падали на автора, похвалы, расточаемые «дѣтямъ», превращались въ упреки мнимому защитнику «отцовъ».
Легко представить, до какой степени тяжело было Тургеневу выносить всю эту борьбу за свое произведеніе, со всѣхъ сторонъ слышать совершенно незаслуженные, неожиданные навѣты, жить подъ градомъ брани, клеветы, оскорбленій. Отъ него удалялась именно та часть публики, какою онъ больше всего дорожилъ. Надежды, боязливо таившіяся въ его сердцѣ въ теченіи цѣлаго гида, когда создавался романъ, исчезали теперь съ каждымъ днемъ. Апатія начинала овладѣвать художникомъ еще до появленія романа. Теперь это чувство должно было окончательно завладѣть его нравственнымъ міромъ…"
Въ тяжелыя минуты разочарованій возникаетъ элегія Довольно.
Здѣсь мрачныя картины одна за другой возстаютъ въ воображеніи художника, рѣшившаго навсегда отказаться отъ творческихъ стремленій, бросить свою кисть и «велѣть сердцу замолчать». Поэту вся жизнь кажется мелкой, неинтересной и нищенски-плоской. Такова суть жизни и она страшна именно тѣмъ, что въ ней ничего нѣтъ страшнаго. Въ этой истинѣ не можетъ утѣшить человѣка даже искусство, красота, создаваемая геніями. Нѣтъ! Надъ ихъ благороднѣйшими замыслами и твореньями царить неотразимая, все-истребляющая природа. Для нея нѣтъ разницы между Юпитеромъ Фидія и простымъ голышомъ: то и другое она покрываетъ плѣсенью и отдаетъ на съѣденіе моли драгоцѣннѣйшія строки Софокла. Величайшіе творцы — «творцы на часъ».
Если такова судьба геніевъ, что же остается второстепеннымъ труженикамъ искусства?
Здѣсь начинаетъ говорить оскорбленное личное чувство поэта. Нашъ геніальный художникъ хочетъ причислить себя къ «труженикамъ» — и въ судьбѣ ихъ видитъ жизненный путь, пройденный имъ самимъ. Да, въ слѣдующихъ словахъ мы узнаемъ то же негодованіе, тѣ же жалобы, какія мы слышали раньше и какія будемъ слышать еще не одинъ разъ.
Тургеневъ въ простой, прозаической рѣчи крайне скромно судить о своемъ дарованіи, о своей художественной работѣ. Теперь, говоря о «второстепенныхъ труженикахъ», онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ рѣшаетъ вопросъ и о себѣ, какъ писателѣ, раскрываетъ свое настроеніе.
«Чѣмъ заставить ихъ стряхнуть свою нѣмую лѣнь, свое унылое недоумѣніе, чѣмъ привлечь ихъ опять на поле битвы, если только мысль о тщетѣ всего человѣческаго, всякой дѣятельности, ставящей себѣ болѣе высокую задачу, чѣмъ добываніе насущнаго хлѣба, закралась имъ въ голову?.. Изъ чего они станутъ снова подвергаться смѣху „толпы холодной“ или „суду глупца“ — стараго глупца, который не можетъ простить имъ, что они отвернулись отъ прежнихъ кумировъ, — молодого глупца, который требуетъ, чтобы они тотчасъ вмѣстѣ съ нимъ стали на колѣни, легли плашмя передъ новыми, только что открытыми идолами? Зачѣмъ пойдутъ они опять на этотъ толкучій рынокъ призраковъ, на это торжище, гдѣ и продавецъ, и покупатель, равно обманываютъ другъ друга, гдѣ все такъ шумно, громко — и все такъ бѣдно и дрянно?.. Нѣтъ… нѣтъ… Довольно… довольно… довольно!»
Смыслъ элегіи былъ понятъ читателями и тяжело отозвался въ сердцахъ истинныхъ цѣнителей тургеневскаго генія. Князь В. Ѳ. Одоевскій написалъ отвѣтъ Недовольно[1]. Авторъ протестовалъ противъ рѣшенія художника, жаловался «живымъ людямъ». «Какъ! мы дали художнику право насъ изучать, разлагать наши духовныя силы, высматривать нашу красоту и наше безобразіе, особенности нашего быта; взялъ онъ у насъ родное русское слово, въ своихъ произведеніяхъ пріучилъ насъ читать самихъ себя, — эта привычка намъ дорога и мы нисколько не намѣрены ее покинуть — какъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, художникъ говоритъ: „будетъ съ васъ! довольно!“… Нѣтъ! такъ легко съ нами онъ не раздѣлается! своей умною мыслью, своею изящною рѣчью, онъ закабалилъ себя намъ; намъ принадлежитъ каждая его мысль, каждое чувство, каждое слово; они — наша собственность и мы не намѣрены уступить ее даромъ».
Въ отвѣтѣ развивались другія, болѣе важныя соображенія, указывалось на множество золъ, съ которыми нравственно обязанъ бороться всякій гражданинъ, и прежде всего писатель. На немъ лежитъ долгъ — разъяснять великія задачи, поставленныя Великимъ Преобразователемъ, только-что призвавшимъ свой народъ къ свободной жизни.,
Правду и искренность этихъ убѣжденій Тургеневъ, конечно, чувствовалъ глубже, чѣмъ кто-либо. И все-таки, почти на пять лѣтъ его художественная дѣятельность замираетъ. Въ теченіи всего этого времени докончена давно начатая «фантазія» — Призраки и разсказъ Собака. «Фантазію» авторъ дописываетъ «съ увлеченіемъ»: работа приходится на мартъ 1862 г., когда война по поводу Отцовъ и Дѣтей только-что начиналась и еще не успѣла отравитъ вдохновеніе художника. О Собакѣ мы узнаемъ въ концѣ 1864 года; разсказъ, слѣдовательно, писался одновременно съ элегіей Довольно и, какъ и слѣдовало ожидать, не удался, по мнѣнію самого автора, и Тургеневъ принялъ совѣтъ друзей — не печатать разсказа. Рѣшеніе это не осуществилось: разсказъ въ слѣдующемъ году былъ напечатанъ въ газетѣ. С.-Петербургскія Вѣдомости. Въ 1866 году Тургеневъ переводитъ французскія Волшебныя сказки…
Чѣмъ объясняется такой перерывъ? Отчасти, конечно, настроеніемъ, выраженнымъ въ элегіи, но только отчасти. Тургеневъ былъ слишкомъ сильный художникъ, чтобы настроеніе — самое пессимистическое — могло прервать творческую дѣятельность его генія, даже если бы этого онъ самъ желалъ. Всевозможныя обѣщанія и рѣшенія — не писать — оказываются безсильными въ минуты, когда поэтъ чувствуетъ священный призывъ своего бога… Такія минуты извѣстны только истиннымъ поэтамъ. Тургеневъ невольно причислилъ себя къ числу этихъ невольныхъ служителей Аполлона, когда описывалъ непреодолимую силу впечатлѣній, вызвавшихъ образы Отцовъ и Дѣтей. Никакая внѣшняя сила не разсѣяла бы этихъ впечатлѣній и не отняла бы у нихъ чарующей власти надъ воображеніемъ и волей художника.
Пятилѣтній перерывъ въ литературной дѣятельности Тургенева объясняется другой причиной. Она скрыта въ глубинѣ творческихъ силъ художника.
Съ 1863 года жизнь Тургенева измѣняется — почти незамѣтно съ внѣшней стороны, но весьма существенно для его литературной дѣятельности. Впослѣдствіи ему неоднократно приходилось отвѣчать на упреки критиковъ, будто онъ не знаетъ Россіи, потому что живетъ заграницей и не видитъ родины. Тургеневъ въ половинѣ семидесятыхъ годовъ отвѣчалъ такъ: «Этотъ упрекъ можетъ относиться только къ тому, что я написалъ послѣ 1863 г.: до того времени (т. е. до моего 45-ти-лѣтняго возраста) я почти безвыѣздно жилъ въ Россіи — за исключеніемъ 1848—1850 годовъ, въ теченіе которыхъ я написалъ именно Записки охотника, между Томъ какъ Рудинъ, Дворянское гнѣздо, Наканунѣ и Отцы и дѣти написаны въ Россіи»[2]. Точнѣе — перечисленные романы писались и въ Россіи, и заграницей, но во всякомъ случаѣ Тургеневъ не пропускалъ ни одного года, чтобы не прожить на родинѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, а до 1856 года около шести лѣтъ дѣйствительно жилъ въ Россіи безвыѣздно. Съ 1863 года такой порядокъ мѣняется.
Мы видѣли, Тургеневъ не любилъ Парижа, отрицательно относился къ французамъ и чувствовалъ глубокое презрѣніе къ Наполеону III. Изъ французской столицы онъ постоянно стремился уѣхать при первомъ случаѣ. Чувство Тургенева къ Наполеону раздѣляла семья Віардо, и весной 1863 года — въ самый разгаръ новаго цезаризма — рѣшала окончательно покинуть Парижъ и жить въ Баденъ-Баденѣ[3]. Г-жа Віардо дала послѣдній спектакль, въ Théâtre Lyrique, сыграла едва ли не въ сотый разъ Орфея, и отъѣздъ изъ Парижа совершился. Недалеко отъ Баденъ-Бадена въ Thiergartenthal былъ купленъ домъ[4], у подошвы лѣсистаго Зауерберга. Тургеневъ пока жилъ на квартирѣ въ самомъ городѣ. Два года спустя и онъ устроилъ себѣ виллу — и началась совершенно новая жизнь, на столько спокойная и сравнительно удовлетворяющая, что Тургеневъ, можетъ быть, первый разъ въ жизни почувствовалъ давно желанныя радости осѣдлаго существованія.
Тургеневъ пріобрѣлъ большой напущенный участокъ земли. Здѣсь росло много фруктовыхъ деревьевъ, протекалъ источникъ ключевой воды, чѣмъ особенно дорожилъ новый владѣлецъ. На этой землѣ парижскій архитекторъ построилъ ему большую виллу, въ видѣ замка, въ стилѣ Людовика XIII и разбилъ вокругъ нея роскошный садъ. Тургеневъ переселился, сюда только въ 1867 не долго ему предстояло жить здѣсь, но эти немногіе годы были едва ли не самыми спокойными въ его жизни, спокойными, конечно, относительно.
У насъ есть подробныя свѣдѣнія объ этомъ періодѣ. Пичъ, — нѣмецкій писатель, одинъ изъ восторженныхъ поклонниковъ нашего писателя, — находился съ нимъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, часто гостилъ у Тургенева и написалъ прекрасныя воспоминанія.
Кругомъ виллы Тургенева соединялось все, чѣмъ могъ дорожить поэтъ и культурный человѣкъ. Живописная природа, и оливы, лѣса и рядамъ избранное общество цѣлой Европы. Поэзія уединенія и всѣ удовольствія цивилизованной жизни, идиллическій покой и шумъ одного изъ оживленнѣйшихъ европейскихъ центровъ во время лѣтняго сезона.
Домъ Віардо сталъ средоточіемъ избраннаго общества. Въ саду было построено нѣчто въ родѣ храма искусства, посвященнаго музыкѣ и живописи. Здѣсь устраивались по воскресеньямъ музыкальныя утра. Самыя высокопоставленныя лица Баденъ-Бадена считали за счастье попасть на эти собранія. Прусскій король Вильгельмъ, впослѣдствіи императоръ, и королева Августа были постоянные гости, послѣ концерта оставались на чай, принимали живое участіе въ общей бесѣдѣ. Тургеневъ, сообщая объ этомъ пріятелю, шутливо замѣчалъ: «Вотъ въ какихъ мы, батюшка, гонёрахъ»[5].
Каждый вечеръ въ семьѣ Віардо посвящался музыкѣ, преимущественно нѣмецкой. Тургеневъ въ эти минуты чувствовалъ себя наверху блаженства, въ особенности, если днемъ ему удавалось поохотиться. Музыка прекращалась не ранѣе двухъ часовъ ночи, и какъ былъ оживленъ, увлекателенъ великій художникъ, осчастливленный любимымъ искусствомъ! Бесѣды длились цѣлыми часами, возобновлялись на слѣдующее утро. О нихъ мы можемъ судить по слѣдующему разсказу собесѣдника Тургенева.
«Въ присутствіи Тургенева и его близкихъ друзей самый требовательный умъ ощущалъ чувство удовлетворенія всѣхъ своихъ желаній и сознанія полнѣйшаго счастья. Какъ ни велико богатство наблюдательности и поэзіи, обнаруженное Тургеневымъ въ его произведеніяхъ, все-таки оно было только частицей того, что выливалось изъ его устъ въ присутствіи его друзей, освѣжая и нѣжа васъ, какъ тотъ ручей, которымъ онъ такъ гордился. Если бы кто-нибудь стенографировалъ всѣ разсказы и анекдоты изъ личной жизни, результаты непрерывнаго наблюденія природы и людей, всѣ глубокія и оригинальныя мысли Тургенева, эти золотыя изреченія, не заключавшія въ себѣ ни одной громкой или вульгарной фразы, эти сужденія — точныя, правдивыя и логичныя, съ неумолимымъ презрѣніемъ клеймящія всякую ложь, даже въ искусствѣ, если бы кто-либо сдѣлалъ это, — подобно Эккерману, записывавшему разговоры Гете, — тотъ собралъ бы неоцѣнимую сокровищницу вѣчной красоты и мудрости… За утреннимъ чаемъ, въ саду, въ маленькомъ открытомъ павильонѣ, около котораго протекалъ упомянутый ручеекъ, за завтракомъ, сидя со мной въ столовой, обитой деревомъ, широкія окна которой выходили на свѣжіе зеленые луга, окаймленные темнымъ лѣсомъ, Тургеневъ выливался весь. Онъ полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего сердца и ума. Надо было только воспользоваться всѣмъ этимъ, чтобы имѣть на всю жизнь обильный матеріалъ для размышленій».
Г-жа Віардо слыла лучшей учительницей музыки. Къ ней въ Баденъ-Баденъ стекались юные таланты со всѣхъ сторонъ. Артистка желала подвергнуть ихъ испытанію въ небольшихъ роляхъ. Въ виду этого и возникли три фантастическихъ оперетки, три сказки въ драматической формѣ. Текстъ принадлежалъ Тургеневу. Г-жа Віардо иногда играла роль влюбленнаго принца — альта, Тургеневъ — роль какого-нибудь пожилаго героя — баритона.
Тургеневъ, кромѣ того, написалъ не мало стихотвореній на русскомъ языкѣ, г-жа Віардо сочиняла къ нимъ музыку. Тургеневъ для той же цѣли выбиралъ русскія пѣсни, стихотворенія русскихъ поэтовъ…
Это была обаятельная атмосфера эстетическихъ наслажденій, остроумныхъ бесѣдъ, мирныхъ восторговъ чарующими красотами природы.
Можетъ быть, великій художникъ, только что перенесшій столько волненій изъ-за своего лучшаго произведенія, на этотъ разъ чувствовалъ въ душѣ своей покой и, по временамъ, даже тихое счастье. По крайней мѣрѣ, онъ теперь не такъ стремится на родину, онъ даже зимой остается въ своемъ уединеніи, онъ забываетъ жаловаться на одиночество, на недуги наступающей старости, и свѣтъ его душевнаго благополучія льется обильными лучами на всѣхъ его окружающихъ…"
Какъ бы ни была покойна и даже счастлива эта жизнь для Тургенева, какъ человѣка, — она приносила несомнѣнный вредъ его творчеству. Цѣлые годы проходили безплодно. Одинъ изъ геніальныхъ художниковъ молчитъ въ то время, когда весь просвѣщенный міръ жадно ждетъ его слова. И самому художнику больно это молчаніе, но оно. длился, противъ его воли, — и длится потому, что единственный источникъ вдохновенія — далеко, далеко родина художника, далеко его народъ, его родная природа.
Какое безсмысленное, преступное обвиненіе, будто Тургеневъ не любилъ Россіи, едва ли не презиралъ ея, почти всю жизнь провелъ заграницей, тяготѣя къ западному міру, вмѣсто настоящей русской жизни, подлинныхъ русскихъ людей — сочинялъ какихъ-то международныхъ героевъ…
Да, слышались и врядъ ли окончательно замолкли и такіе упреки. А между тѣмъ не было еще примѣра, чтобы вымышленные, искусственно сочиненные образы были долговѣчны, чтобы они вошли въ плоть и кровь народнаго сознанія, чтобы, самыя имена ихъ превратились въ типичныя клички.
Великому русскому писателю, дѣйствительно, суждено было много лѣтъ провести вдали отъ родины. Но это была въ полномъ смыслѣ разлука съ милой. Та же тоска, та же неутомимая жажда свиданія, то же болѣзненное чувство, когда оно не удается. Письма Тургенева переполнены этики мотивами. Отраду поѣздокъ на родину онъ привозитъ и на чужбину. Каждою такое путешествіе порождаетъ въ его творческомъ духѣ новыя идеи, новые планы. «Никакая печаль», пишетъ иностранецъ, «не когда долго противостоять радостному чувству, испытанному имъ въ отечествѣ — во время пребыванія въ деревнѣ… Онъ увѣрялъ васъ, что нашелъ много прекрасныхъ темъ для будущихъ произведеній и что онъ снова начнетъ писать, не заботясь о томъ, что нарушаетъ данное обѣщаніе»….
Каждый годъ Тургеневъ ца нѣсколько мѣсяцевъ пріѣзжаетъ домой, и постоянно повторяетъ желаніе — навсегда остаться, въ Россіи. Только въ предпослѣдній годъ жизни онъ не въ силахъ совершить обычнаго путешествія. Предсмертный недугъ приковываетъ его къ постели. Больной, готовъ помириться со всѣми лишеньями, — но мысли, что онъ не увидитъ родины, угнетаетъ его до послѣдней минуты. Онъ умѣетъ терпѣть и молчать, даже упрашиваетъ друзей — не разспрашивать его о здоровьѣ, свою личную жизнь онъ считаетъ законченной, — но на одну тему онъ неистощимъ……
«Поклонитесь отъ меня дому»; пишетъ онъ друзьямъ, «саду, моему молодому, дубу-^-родинѣ поклонитесь, которую я уже; вѣроятно, никогда не увяжу».
И такъ безъ конца.
Можно подумать, лирически настроенный юноша тоскуетъ о своемъ единственномъ утраченномъ счастьѣ. Скажутъ, — это и есть только лиризмъ, поэтическая память сердца. Если бы и такъ, развѣ все это возможно у чужака своей страны, у бѣглеца своего отечества?..
Но здѣсь не одно чувство. Тургеневъ глубже и искреннѣе, чѣмъ всѣ его судьи, сознавалъ вредъ житья заграницей — для своего творчества. Онъ не перестаетъ повторять: «Мое постоянное пребываніе заграницей вредитъ моей литературной дѣятельности, да такъ вредитъ, что, пожалуй, и совсѣмъ ее уничтоживъ». Немного позже та же рѣчь, и еще тоскливѣе:
«Я готовъ допустить, что. талантъ, отпущенный мнѣ природою, не умалился, но мнѣ нечего съ нимъ дѣлать. Голосъ остался, да пѣть нечего. Слѣдовательно, лучше замолчать. А пѣть нечего, потому что я живу внѣ Россіи».
За нѣсколько лѣтъ до смерти то же настроеніе: «Чтобы писать, надо жить въ Россіи, — жить я тамъ постоянно не могу, ergo — писать не слѣдуетъ». И Тургеневъ цѣлыми годами не создаетъ ни одного художественнаго произведенія, и приписываетъ это бездѣйствіе заграничной жизни[6].
Онъ искрененъ съ самимъ собой и съ своими читателями. Только поѣздки въ Россію, жизнь на родинѣ пробуждаютъ его творчество. Онъ это знаетъ и до конца жизни лелѣетъ мечту --" навсегда водвориться дома. Чѣмъ ближе конецъ, тѣмъ неохотнѣе покидаетъ онъ Россію, тѣмъ чаще жалобы — на связи съ чужой страной.
И врядъ ли Тургеневу можно было порвать эти связи. Онъ сознавался: «не жить внѣ Россіи по обстоятельствамъ всесильнымъ я не могу»… Онъ утѣшалъ себя, какъ могъ: «Я люблю семейство, семейную жизнь, — но судьба не послала мнѣ собственнаго моего семейства, я я прикрѣпился, вошелъ въ составъ чуждой семьи и случайно выпало, что это семья французская. Съ давнихъ поръ моя жизнь переплелась съ жизнью этой семьи»[7]…
Онъ прикрѣпился — и уже не было силъ отстать, хотя въ этихъ прикрѣпахъ не было ни одной нити, исцѣляющей тоску одиночества. Здѣсь глубокая, неизбывная драма; предъ нею должны умолкнуть всякій судъ и осужденіе.
Намъ теперь понятно, почему баденская счастливая жизнь оказалось такой безплодной для литературной дѣятельности Тургенева.. Онъ, можетъ быть, испытывалъ временами удовлетвореніе, какъ человѣкъ, во какъ поэтъ — онъ томился жаждой, и его творческія стремленія были скованы. У него пока не было ни впечатлѣній, ни образовъ, а выдумывать Онъ считалъ недостойнымъ художника, и былъ не способенъ на фантастическое сочинительство
Тургеневъ съ совершенной ясностью раскрылъ намъ процессъ своей творческой работы и подтвердилъ общіе выводы фактами.
Онъ не признавалъ, чтобы можно было сочинить при помощи воображенія истинно-художественный образъ, сцену, моментъ. Мастерство художника состоитъ въ томъ, чтобы умѣть «принаблюдать явленіе въ жизни и затѣмъ уже это дѣйствительное явленіе представить къ художественныхъ образахъ».
Въ письмѣ къ одному изъ друзей онъ съ поразительной искренностью объяснилъ свойства своего таланта; «Такъ какъ я въ теченіе моей сочинительской карьеры никогда не отправлялся отъ идей, а всегда отъ образовъ, — то при болѣе и болѣе оказывающемся недостаткѣ образовъ музѣ моей не съ чего будетъ писать свои картинки. Тогда я — кисть подъ замокъ и буду смотрѣть, какъ другіе подвизаются».
Есть извѣстіе, будто Тургеневъ даже такъ опредѣлялъ количество дѣйствительныхъ образовъ, необходимыхъ для его творчества: въ теченіе года ему необходимо было сдѣлать пятьдесятъ знакомствъ для изученія типовъ и новыхъ чертъ извѣстнаго характера.
Уже въ концѣ жизни Тургеневъ въ кругу знакомыхъ разсказывалъ, какъ у него создавалось то или другое литературное произведеніе. Онъ прежде всего возставалъ противъ весьма распространеннаго взгляда, будто онъ часто писалъ съ предвзятой мыслью, тенденціозно проводилъ излюбленную идею. Такого рода обвиненія преслѣдовали Тургенева съ перваго его романа до послѣдняго. Тургеневъ на это отвѣчалъ въ высшей степени любопытнымъ объясненіемъ.
"У меня выходитъ литературное произведеніе такъ, какъ растетъ трава.
"Я встрѣчаю, напримѣръ, въ жизни какую-нибудь Ѳеклу Андреевну, какого-нибудь Петра, какого-нибудь Ивана, и представьте, что вдругъ въ этой Ѳеклѣ Андреевнѣ, въ этомъ Петрѣ, въ этомъ Иванѣ поражаетъ меня нѣчто особенное — то, чего я не видѣлъ и не слыхалъ отъ другихъ. Я въ него вглядываюсь; на меня онъ или она производитъ особенное впечатлѣніе; вдумываюсь, затѣмъ эта Ѳекла, этотъ Петръ, этотъ Иванъ удаляются, пропадаютъ неизвѣстно куда, но впечатлѣніе, ими произведенное, остается, зрѣетъ. Я сопоставляю эти лица съ другими лицами, ввожу ихъ въ сферу различныхъ дѣйствій, и вотъ создается у меня цѣлый особый мірокъ…. Затѣмъ, нежданно, негаданно является потребность изобразить этотъ мірокъ, и я удовлетворяю этой потребности съ удовольствіемъ, съ наслажденіемъ.
«Такимъ образомъ никакая предвзятая тенденція мною совершенно и никогда не руководитъ»[8].
Мы не знаемъ, на сколько точно записаны подлинныя слова Тургенева, но только-что приведенное разсужденіе вполнѣ согласно съ прямыми заявленіями Ивана Сергѣевича, согласно съ его личнымъ разсказомъ, какъ у него создавались извѣстные типы. Разсказъ касается прежде всего Отцовъ и Дѣтей.
Въ основаніе главной фигуры, Базарова, болѣе всего возбудившей нареканій на автора, легла поразившая-автора личность молодого провинціальнаго врача. Иначе Базарова и не существовало бы, потому что, говорить авторъ, «я… никогда не покушался „создавать образъ“, если не имѣлъ исходною точкою не идею, а живое лицо, къ которому постепенно примѣшивались и прикладывались подходящіе элементы. Не обладая большою долею свободной изобрѣтательности, я всегда нуждался въ данной почвѣ, на которой я бы могъ твердо ступать ногами».
Немало нападали на автора за главу о Ѳомушкѣ и Ѳимушкѣ, но оказалось эта «сѣренькая чета» — личное воспоминаніе автора[9]. Что касается «стариковъ дворянъ», — оригиналовъ для нихъ, какъ мы видѣли, Тургеневъ указывалъ множество. Очевидно, романъ при такихъ условіяхъ выходилъ художественной исторіей дѣйствительности, а не иллюстраціей для какой-либо преднамѣренной идеи. Процессъ творчества свободенъ отъ внѣшнихъ соображеній — и мы знаемъ, съ какимъ постоянствомъ Тургеневъ твердилъ молодымъ писателямъ объ этой свободѣ, считая ее первымъ и основнымъ условіемъ истинно-художественной дѣятельности.
Намъ теперь ясно, почему у Тургенева иные годы бывали такъ «неурожайны». Этотъ фактъ свидѣтельствовалъ не объ усталости и истощеніи таланта, а о недостаткѣ впечатлѣній, встрѣчъ и случаевъ, способныхъ, вызвать у автора творческій процессъ. Именно такой періодъ отдѣляетъ романъ Отцы и Дѣти отъ романа Дымъ.
Дымъ вызвалъ споры и упреки на счетъ тенденціозности, и упреки, даже несравненно болѣе жестокіе, чѣмъ раньше. А между тѣмъ авторъ и при созданіи этого романа не отступилъ отъ прежней программы.
Прежде всего очевидецъ свидѣтельствуетъ, съ какою точностью воспроизведено въ романѣ русское общество, каждое лѣто посѣщающее Баденъ-Баденъ. Даже въ точности описано мѣсто и фонъ дѣйствія[10]. Потомъ самъ авторъ указалъ оригиналы главныхъ героевъ: Губарева, Потугина. Наконецъ, героиня Ирина — имѣла свой прототипъ.
Всѣхъ этихъ лицъ авторъ видѣлъ и, очевидно, прекрасно изучилъ. Подъ вліяніемъ внѣшнихъ впечатлѣній немедленно поднялись творческія силы. Весной 1867 года Тургеневъ пишетъ: «я развиваю ужасающую дѣятельность», Въ это время печатается Дымъ въ мартовской книгѣ Русскаго Вѣстника.
Романъ, несомнѣнно, весь пропитанъ страстнымъ полемическимъ чувствомъ. Онъ въ этомъ отношеніи единственное произведеніе Тургенева. Спокойное художественное воспроизведеніе дѣйствительности часто прерывается жесткими сатирическими выходками. Эти выходки не противорѣчатъ психологической правдѣ, но уже самый выборъ главнаго героя съ такимъ направленіемъ мысли характеризуетъ настроеніе автора. Бичъ сатиры разитъ двумя шипами, однимъ концомъ по аристократической пошлости, другимъ — по тупоумію и самонадѣянности молодежи, нарядившейся въ прогрессивныя идеи. Такая молодежь, какъ увидимъ ниже, до глубины душа возмущала Тургенева. Онъ не ограничился сатирой въ романѣ, — въ письмахъ онъ не переставалъ жестоко развѣнчивать глупцовъ и невѣждъ, бьющихъ на эффектъ. Очевидно, многія страницы въ романѣ написаны подъ вліяніемъ страстнаго негодованія на людей, позорящихъ русское имя своими нравственными уродствами.
Но Тургенева приводили въ гнѣвъ не только скудоумныя обезьяны европейскихъ радикальныхъ авторитетовъ. Едва-ли не мучительнѣе для него было другое теченіе русской общественной мысли, китайская самоувѣренность и первобытная національная гордость. Онъ не прощалъ этихъ пороковъ французамъ, — не могъ не указать на нихъ и въ русскомъ обществѣ.
Мы имѣемъ въ виду идеи Потугина на счетъ крайнихъ славянофильскимъ воззрѣній. Переписка Тургенева съ Аксаковыми бросаетъ въ высшей степени любопытный свѣтъ на эти идеи[11].
Тургеневъ въ пятидесятыхъ годахъ увлекался русскимъ эпосомъ, дѣятельно сообщалъ О. Аксакову и, случалось, въ русскихъ пѣсняхъ и былинахъ вычитывалъ смыслъ, какого его корреспондентъ и не подозрѣвалъ. Тургеневу это было извѣстно и онъ съ обычной скромностью предоставлялъ послѣднее слово «людямъ знающимъ», т.-е. тому же Аксакову. Тургеневъ въ народномъ творчествѣ черпаетъ матеріалъ для характеристики духа и историческихъ судебъ народа. По его мнѣнію, мало восхищаться красотами пѣсенъ, перечислять ихъ литературныя достоинства, — это значитъ не доканчивать картины. А между тѣмъ она бьетъ въ глаза всякому, кто желаетъ проникнуть въ сущность народнаго міросозерцанія.
Напримѣръ, Тургеневъ говоритъ о любимой славянофильской идеѣ, — о презрѣніи къ Западу, и совѣтуетъ Аксакову почерпнуть истинное поученіе на этотъ счетъ въ былинѣ о Васькѣ Буслаевѣ.
«Мы обращаемся съ Западомъ, какъ Васька Буслаевъ съ мертвой головой», пишетъ онъ Аксакову, «подбрасываемъ его ногой, а сами… Вы помните, Васька Буслаевъ взошелъ на гору, да и сломалъ себѣ въ прыжкѣ шею. Прочтите, пожалуйста, отвѣтъ ему мертвой головы».
Это было писано въ началѣ 1853 года. Четырнадцать лѣтъ спустя Тургеневъ воспроизвелъ ту же самую отповѣдь въ Дымѣ.
Сказаніе о Васькѣ Буслаевѣ, очевидно, глубоко запало въ его пакетъ и казалось ему необыкновенно краснорѣчивой исторіей, возданной притомъ самимъ народомъ. Впослѣдствіи онъ писалъ^ что авторъ былины о Васькѣ Буслаевѣ въ новый періодъ литературы былъ бы однимъ изъ величайшихъ поэтовъ: столько художественныхъ и національныхъ чертъ въ старинномъ сказаніи!..
Въ романѣ происходитъ бесѣда между Потугинымъ и Литвиновымъ, послѣдняя предъ разлукой. Потугину приходится высказывать въ романѣ не одну задушевную идею автора, но сходство личности писателя съ личностью героя нигдѣ до такой степени не подтверждается фактически, какъ въ этой сценѣ.
Потугинъ спрашиваетъ у Литвинова, читалъ ли онъ былину о Васькѣ Буслаевѣ, въ сборникѣ Кирши Данилова, и начинаетъ объяснять своему собесѣднику, что именно онъ, Потугинъ, вычиталъ въ этой книжкѣ.
«Васька Буслаевъ послѣ того, какъ увлекъ своихъ новгородцевъ на богомолье въ Ерусалимъ и тамъ, къ ужасу ихъ, выкупался нагимъ тѣломъ въ святой рѣкѣ Іорданѣ, ибо не вѣрилъ „ни въ чары, ни въ сонъ, ни въ птичій грай“, — этотъ эпическій Васька Буслаевъ взлетаетъ на гору Ѳаворъ, а на вершинѣ той горы лежитъ большой камень, черезъ который всякаго рода люди напрасно пытались перескочить… Васька хочетъ тоже свое счастье извѣдать. И попадается ему на дорогѣ мертвая голова, человѣчья кость; онъ пихаетъ ее ногой. Ну и говоритъ ему голова: „Что ты пихаешься? Умѣлъ я жить, умѣю и въ пыли валяться, — и тебѣ то же будетъ“. И точно, Васька прыгаетъ черезъ камень и совсѣмъ-было перескочилъ, да каблукомъ задѣлъ и голову себѣ сломалъ. И тутъ кстати долженъ замѣтить, что друзьямъ моимъ, славянофиламъ, великимъ охотникамъ пихать ногою всякія мертвыя головы да гнилые народы, не худо бы призадуматься надъ этою былиной».
На этотъ разъ устами Потугина Тургеневъ довелъ толкованіе аллегоріи до конца.
Онъ, очевидно, зналъ, что его ждетъ на родинѣ за такое упорство, чѣмъ встрѣтятъ его искреннюю вѣру въ европейскую цивилизацію. Но, можетъ быть, именно полная увѣренность въ чувствахъ соотечественниковъ и побудила Тургенева вложить столько личной страсти, столько своего гнѣва въ рѣчи героя романа.
За романъ, по словамъ Тургенева, его ругали такъ дружно, какъ никогда и никого. Но авторъ отнюдь не раскаивается въ своей страстности.
«Представьте себѣ, — писалъ онъ Анненкову, — что я нисколько не конфужусь. Я, напротивъ, очень доволенъ появленіемъ моего забитаго Потугина, вѣрующаго единственно въ цивилизацію европейскую въ самый разгаръ этого всеславянскаго фанданго съ кастаньетками, въ числѣ котораго такъ потѣшно кувыркается Погодинъ»[12].
Но въ глубинѣ негодованія жило безсмертное горячее чувство любви автора къ родинѣ, ежеминутно готовое превратиться въ чувство боли при видѣ тѣней, омрачающихъ достоинство родины, въ чувство ненависти при видѣ соотечественниковъ, унижающихъ имя своей страны, своего народа. Трудно представить съ какою мукой встрѣчалъ Тургеневъ каждый фактъ, недостойный, по его мнѣнію, великаго русскаго народа.
Нѣкоторыя событія турецкой войны въ этомъ смыслѣ являлись для него истиннымъ испытаніемъ. Случайныя неудачи, замедленіе дѣйствій — все до глубины души волновало Тургенева. Одно время онъ пишетъ: «мнѣ хотѣлось бы забиться въ какую-либо нору, чтобы не видѣть никого и ничего не слышать»[13]… Очевидно, здѣсь совершенно естественно могли сливаться два противоположныхъ чувства; о нихъ и говоритъ тургеневскій герой.
Весьма многіе увидѣли только одно чувство — ненависть и не распознали любви. На Тургенева посыпались обвиненія — въ отсутствіи патріотизма, въ преступленіи предъ отечествомъ и русскимъ народомъ.
Во главѣ нападавшихъ оказались два первенствующихъ писателя — Достоевскій и гр. Толстой.
Достоевскій, жившій въ Баденѣ во время выхода въ свѣтъ Дыма, явился къ Тургеневу и заявилъ, что романъ слѣдуетъ сжечь рукой палача, что авторъ романа ненавидитъ Россію, не вѣритъ въ ея будущее. Тургеневъ молча выслушалъ обвинительную рѣчь. Но Достоевскій не удовольствовался ею и нависалъ къ издателю Русскаго Архива письмо, излагающее преступныя убѣжденія Тургенева. Изложеніе велось отъ лица Тургенева: «я ненавижу Россію» и т. д… Достоевскій просилъ опубликовать письмо не ранѣе 10—15-лѣтняго срока. Издатель журнала написалъ объ этомъ Тургеневу и спрашивалъ, что ему дѣлать съ письмомъ Достоевскаго. Тургеневъ отвѣтилъ, что все это дѣло для него совершенно безразличію…[14]
Такъ разсказано это происшествіе отчасти въ письмахъ Тургенева, отчасти въ его устныхъ бесѣдахъ. Всѣ ли факты здѣсь вполнѣ точны — трудно ручаться, но несомнѣнно упреки были высказаны Достоевскимъ именно въ такомъ смыслѣ.
Тургеневъ отнесся къ вопросу крайне снисходительно: это была бы просто-на-просто клевета", писалъ онъ о письмѣ Достоевскаго издателю Русскаго Архива, «если бы Достоевскій не былъ сумасшедшимъ, — въ чемъ я нисколько не сомнѣваюсь. Быть можетъ, ему это все померещилось. Но, Боже мой, какія мелкія дрязги».
Но Достоевскій продолжалъ преслѣдованія. Онъ вывелъ Тургенева, въ своей повѣсти въ лицѣ героя съ предосудительными нравственными качествами и съ опасными убѣжденіями. Тургеневъ и на этотъ разъ не утратилъ обычнаго спокойнаго и терпимаго взгляда на своихъ враговъ. «Мнѣ сказывали, что Достоевскій „вывелъ“ меня», писалъ онъ, «что жъ! пускай забавляется!» Тургеневъ только изумлялся, за что его ненавидитъ авторъ Бѣдныхъ людей? «Я ничѣмъ не заслужилъ этой ненависти. Но безпричинныя страсти, говорятъ, самыя сильныя и продолжительныя». Этими объясненіями и ограничился Тургеневъ. У него были письма Достоевскаго, ими онъ могъ подорвать вліяніе его сатиры и даже его авторитетъ. «Вотъ было бы забавно напечатать ихъ!» восклицаетъ Тургеневъ и здѣсь же прибавляетъ: «Но онъ знаетъ, что я этого не сдѣлаю. Мнѣ остается сожалѣть, что онъ употребляетъ свой несомнѣнный талантъ на удовлетвореніе такихъ нехорошихъ чувствъ; видно, онъ мало цѣнятъ его, коли унижаетъ до памфлета».
Фигура Кармазинова, изображавшая, по замыслу Достоевскаго, его соперника, дѣйствительно, заставляетъ такой замыселъ признать памфлетомъ, результатомъ глубокой ненависти. Откуда она? Тургеневъ писалъ, будто Достоевскій возненавидѣлъ его еще въ то время, когда они оба были молоды и начинали литературную карьеру.
Въ Воспоминаніяхъ г. Григоровича и въ письмахъ Бѣлинскаго разсказано зарожденіе этого чувства. Еще былъ живъ Бѣлинскій и онъ отчасти былъ причиной злобы Достоевскаго на цѣлый кружокъ писателей-сверстниковъ. Бѣлинскій восторженно встрѣтилъ романъ Достоевскаго Бѣдные люди, провозгласилъ, что появилось новое свѣтило въ русской литературѣ. Тургеневъ раздѣлялъ восторги своего друга. Но эти восторги быстро охладѣли.
Произведенія, явившіяся послѣ Бѣдныхъ людей, повергли Бѣлинскаго въ негодованіе: критикъ горько сѣтовалъ на свое преждевременное увлеченіе. Въ февралѣ 1848 года онъ писалъ Анненкову: «Достоевскій написалъ повѣсть Хозяйка — ерунда страшная) Въ ней онъ хотѣлъ помирить Марлинскаго съ Гофманомъ, подболтавши немного Гоголя. Онъ еще кое-что написалъ послѣ того, но каждое его новое произведеніе — новое паденіе. Въ провинціи его терпѣть не могутъ, въ столицѣ отзываются враждебно даже о Бѣдныхъ людяхъ. Я трепещу при мысли перечитать ихъ, — такъ легко читаются; они! Надулись же мы, другъ мой, съ Достоевскимъ — геніемъ. О Тургеневѣ не говорю: онъ тутъ былъ самимъ собою, а ужъ обо мнѣ, старомъ чортѣ, безъ палки нечего и толковать».
Друзья Бѣлинскаго и на этотъ разъ послѣдовали за нимъ. Это должно было крайне сокрушать Достоевскаго, человѣка крайне впечатлительнаго и самолюбиваго. Необщительный ні раньше", онъ теперь весь замкнулся въ себя и сдѣлался раздражительнымъ до послѣдней степени. Писатели, близко стоявшіе къ Бѣлинскому, стали ему ненавистны. Въ томъ же письмѣ Бѣлинскій писалъ: Достоевскій «глубоко убѣжденъ, что все человѣчество завидуетъ ему и преслѣдуетъ его».
Столкновеніе произошло именно съ Тургеневымъ. По словамъ г. Григоровича, Достоевскій при встрѣчѣ съ другомъ Бѣлинскаго, далъ полную волю накипѣвшему негодованію, сказалъ, что «никто изъ нихъ ему не страшенъ, — дай только время, онъ всѣхъ ихъ въ грязь затопчетъ»[15].
Послѣ этой встрѣчи послѣдовалъ окончательный разрывъ между кружкомъ Бѣлинскаго и Достоевскимъ. Среди писателей ходило не мало эпиграммъ на самолюбіе и зависть автора Бѣдныхъ людей. Все это, конечно, только разжигало раздоръ. Съ теченіемъ времени злобныя чувства, повидимому, улеглись или были подавлены, — по крайней мѣрѣ относительно Тургенева.
Въ періодъ появленія романа Отцы и Дѣти происходитъ оживленный обмѣнъ писемъ между Тургеневымъ и Достоевскимъ. Послѣдній приглашаетъ Тургенева въ сотрудники своего журнала — Время. Тургеневъ принимаетъ приглашеніе, восхищается Записками изъ мертваго дома. Въ свою очередь Достоевскій даетъ благопріятный отзывъ объ Отцахъ и Дѣтяхъ и своей характеристикой Базарова приводитъ Тургенева въ восторгъ: по его мнѣнію, этотъ типъ только и поняли два человѣка — Достоевскій и В. Боткинъ. Но согласіе процвѣтало _ недолгой Причиной новаго взрыва было, можетъ быть, отчасти не особенно усердное выполненіе обѣщаній, какія Тургеневъ много разъ давалъ на счетъ сотрудничества въ журналѣ Достоевскаго, можетъ, быть, денежныя отношенія: — Достоевскій одно время состоялъ должникомъ Тургенева, и этому факту придаетъ извѣстное значеніе самъ Тургеневъ…. Но главная причина, вѣроятно, безпримѣрный успѣхъ Отцовъ и Дѣтей…"[16]
Появился Дымъ — и Достоевскому представился удобный случай излить, свои чувства. Мы видѣли, какъ Тургеневъ встрѣтилъ критику и пародію Достоевскаго. У него врядъ ли надолго осталось чувство негодованія. Весной 1877 года онъ рѣшается первый писать Достоевскому, рекомендуя ему француза, — составителя монографій о выдающихся представителяхъ русской словесности. Въ этой рекомендаціи читаемъ:
«Я рѣшился написать вамъ это письмо, не смотря на возникшія между нами недоразумѣнія, вслѣдствіе которыхъ наши личныя отношенія прекратились. Вы, я увѣренъ, не сомнѣваетесь въ томъ, что недоразумѣнія эти не могли имѣть, никакого вліянія на мое мнѣніе о вашемъ первоклассномъ талантѣ и о томъ высокомъ мѣстѣ, которое вы по праву занимаете въ нашей литературѣ»[17].
Несомнѣнно, въ талантѣ Достоевскаго были черты, которымъ Тургеневъ не могъ сочувствовать. Онъ не допускалъ въ романѣ слишкомъ подробнаго психологическаго анализа и порицалъ поэтому многія мѣста въ романѣ1 Преступленіе и наказаніе. Тургеневу было ненавистно все, что сколько-нибудь напоминало современный натурализмъ и даже въ художественномъ произведеніи, въ Наканунѣ — устами Художника Шубина — счелъ умѣстнымъ выразить негодованіе на «новѣйшихъ эстетиковъ», предоставляющихъ художнику «завидное право воплощать въ себѣ всякія мерзости, возводя ихъ въ перлъ созданія». И Тургеневъ, естественно, съ особенной рѣзкостью отзывается о пристрастіи Достоевскаго къ психологическому натурализму, часто столь мучительному для читателей[18].
Помимо этихъ ограниченій, Тургеневъ не думалъ отрицать таланта у своего сверстника, и пожертвованіе на памятникъ Достоевскаго, при первомъ извѣстіи о смерти писателя, конечно, не свидѣтельствовало о презрѣніи къ дарованію покойнаго.
Съ Достоевскимъ во мнѣніи о Дымѣ, въ общихъ чертахъ сошлись другіе два писателя — Фетъ и гр. Толстой. Подлиннаго отзыва Фета мы не знаемъ, но гр. Толстой въ письмѣ къ нему говоритъ о тождествѣ своего взгляда съ фетовскимъ. Оба судятъ на основаніи ума сердца — терминъ, изобрѣтенный Фетомъ и вызвавшій благодарность его корреспондента. Въ результатѣ — смертельный приговоръ литературной дѣятельности Тургенева.
Гр. Толстой пишетъ:
«Въ Дымѣ нѣтъ ни къ чему почти любви и нѣтъ почти поэзіи. Есть любовь только къ прелюбодѣянію легкому и игривому, и потому поэзія этой повѣсти противна. Вы видите — это то же, что вы пишете. Я боюсь только высказывать это мнѣніе, потому что я не могу трезво смотрѣть на автора, личность котораго не люблю; но, кажется, мое впечатлѣніе общее всѣмъ. Еще одинъ кончилъ. Желаю и надѣюсь, что никогда не придетъ мой чередъ. И о васъ тоже думаю»[19].
Гр. Толстой отчасти правъ, разсчитывая, что его впечатлѣніе раздѣляли если не всѣ, то очень многіе. Въ петербургскомъ обществѣ большой успѣхъ имѣла слѣдующая эпиграмма:
И дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ! —
Намъ вѣкъ минувшій говоритъ.
Вѣкъ нынѣшній и въ солнцѣ ищетъ пятенъ,
И смраднымъ Дымомъ онъ отечество коптитъ 1).
1) Ист. B. XLVII, 141. Галаховъ.
Эта эпиграмма могла быть местью со стороны высшаго свѣта. Извѣстная часть «прогрессивной молодежи» не могла оставаться равнодушной къ другимъ героямъ романа — всѣмъ этимъ Губаревымъ, Ворошиловымъ, Пищалкинымъ. Независимо отъ оскорбленія самолюбій — воинственный тонъ романа долженъ былъ поднять войну, еще болѣе жестокую, чѣмъ спокойно и безпристрастно разсказанная повѣсть объ Отцахъ и дѣтяхъ.
И война поднялась.
Въ общемъ противники Тургенева повторяли идеи, уже знакомыя намъ послѣ критическихъ отзывовъ Достоевскаго, Фета, гр. Толстого. Присоединялись, конечно, и личные, часто, въ высшей степени недостойные навѣты въ родѣ тѣхъ, какіе были вызваны Рудинымъ[20]. Тургеневъ, очевидно, сталъ уже привыкать къ такимъ выходкамъ: по крайней мѣрѣ, онъ не перестаетъ увѣрять своихъ друзей, что онъ вполнѣ равнодушенъ къ суду критики. «Что же касается до критикъ», пишетъ онъ, «то я, грѣшный человѣкъ, питаю къ нимъ довольно большое равнодушіе, и не потому, чтобы я былъ убѣжденъ, что они неправы: напротивъ, я почти всякій разъ соглашаюсь съ моимъ распекателемъ, — но я слишкомъ уже старъ, чтобы передѣлать себя; тѣ, которымъ я по вкусу, должны меня глотать вмѣстѣ съ моими грѣхами»[21].
Но это равнодушіе, повидимому, неособенно легко дается писателю. Та или другая выходка «молодыхъ критиковъ» по временамъ все-таки раздражаетъ Тургенева, и въ самомъ заявленіи о равнодушіи слышится гнѣвная нота. «А что касается до лая мальчишекъ», пишетъ Тургеневъ, «пускай они потѣшаются… Это только доказываетъ, что мы подвигаемся впередъ. И пятокъ-то они не укусятъ». Пусть какъ угодно поносятъ, прибавляетъ онъ въ другомъ письмѣ, онъ «и ухомъ не поведетъ, и палецъ о палецъ не ударить». — «Все это суета суетствій»[22].
Наконецъ, Тургеневъ краснорѣчивѣйшимъ образомъ доказываетъ вѣрность своему прежнему взгляду: «мнѣніемъ молодежи нельзя не дорожить». Онъ пишетъ знаменитую статью по поводу «Отцовъ и дѣтей» уже послѣ «Дыма», въ самый разгаръ нападокъ «молодыхъ людей».
Авторъ старается разъяснить недоразумѣнія и опровергнуть несправедливые упреки и, обращаясь къ своимъ юнымъ современникамъ, къ своимъ собратьямъ, заканчиваетъ любовнымъ напутственнымъ словомъ ихъ дѣятельность. Прославленный писатель произносилъ это слово не наставническимъ тономъ — онъ даже не признавалъ за собой права на такой тонъ, — а «тономъ стараго друга». Онъ зачислялъ себя въ число ветерановъ, обязанныхъ очистить путь «новымъ людямъ». «Благо тѣмъ», восклицалъ онъ, «которые вовремя умѣютъ сами подать въ отставку». Авторъ одного хотѣлъ, — отстоять свое произведеніе, устранить всѣ недоразумѣнія и недомолвки. Цѣль, скромнѣе этой, трудно представить…
И все-таки статью постигла та же участь, какой подверглись романы Тургенева. Самъ авторъ заявляетъ объ этомъ фактѣ: «Оказывается, что всѣ недовольны моей статейкой по поводу Отцовъ и дѣтей. Изъ этого я вижу, что не всегда слѣдуетъ говорить правду; ибо каждое слово въ этой статейкѣ — сама истина, въ отношеніи ко мнѣ, разумѣется»[23].
Съ этого времени Тургеневъ больше не выступаетъ съ публикой въ критическія бесѣды о своей литературной дѣятельности. Имъ на нѣкоторое время овладѣваетъ, дѣйствительно, полное равнодушіе къ общественному мнѣнію. Онъ сторонится отъ полемики и всевозможныхъ пререканій. Ему приходится отъ близкихъ знакомыхъ слышать непріятныя, ложныя мнѣнія, но онъ оставляетъ ихъ безъ энергическаго горячаго протеста, столь обычнаго въ былое время. «Къ сожалѣнію», пишетъ онъ, «я уже попрежнему спорить не могу и не умѣю; флегма одолѣла до того, что нѣсколько разъ въ день приходится съ нѣкоторымъ усиліемъ расклеивать губы, слипшіяся отъ долгаго молчанія»[24].
Но какъ бы глубока ни была эта флегма, Тургеневъ не можетъ не жить вопросами, завладѣвшими всей его жизнью и мыслью, — вопросами объ искусствѣ, о художественной дѣятельности. Вопросы эти разрѣшаются сообразно съ господствующимъ настроеніемъ и пережитымъ опытомъ. Онъ, кромѣ того, находитъ отвѣты у художника, своего учителя.
Тургеневъ въ теченіе всей своей жизни съ безграничнымъ уваженіемъ относился къ имени и генію Пушкина. «На смертномъ, одрѣ», разсказываетъ иностранецъ, «онъ высказалъ своимъ друзьямъ, что желалъ бы лежать возлѣ Пушкина, но что онъ чувствуетъ себя недостойнымъ такой великой чести и что такое желаніе слишкомъ дерзновенно съ его стороны»[25]. Въ торжественныя минуты жизни Тургеневъ называлъ себя «ученикомъ Пушкина», и это право — мы видѣли — признали за нимъ даже его противники[26].
Великаго романиста, конечно, привлекалъ къ великому поэту прежде всего художественный геній. Ноги личная жизнь Тургенева, представила не мало чертъ и положеній, невольно напоминающихъ, біографію Пушкина. Авторъ Евгенія Онѣгина также испыталъ, что значитъ произнести «новое слово» среди публики, пока неспособной воспринять его. Онъ не разъ слышалъ и «судъ глупца» и «смѣхъ толпы холодной», и изливалъ свой гнѣвъ въ бурныхъ, исполненныхъ презрѣнія рѣчахъ. Его ученикъ переживалъ такія же минуты. Развѣ могъ онъ не вспоминать о своемъ учителѣ — теперь — болѣе чѣмъ когда-либо?..
И онъ вспомнилъ.
Нѣсколько позже того періода, о которомъ говоримъ мы, возникло стихотвореніе въ прозѣ — Услышишь судъ глупца. Но время не имѣетъ здѣсь значенія. Стихотвореніе прекрасно характеризуетъ образъ мыслей Тургенева въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, — оно даетъ намъ гораздо больше: объясняетъ отношеніе Тургенева къ виновникамъ всѣхъ своихъ огорченій на поприщѣ литературной дѣятельности.
Мы должны вспомнить это стихотвореніе съ буквальной точностью. Здѣсь каждая строка — яркій лучъ свѣта, озаряющій нравственнный міръ геніальнаго художника и человѣка.
«Услышишь судъ глупца»… Ты всегда говорилъ правду, великій нашъ пѣвецъ; ты сказалъ ее и на этотъ разъ.
" — Судъ глупца и смѣхъ толпы… Кто не извѣдалъ и того и другого?
"Все это можно — и должно переносить; а кто въ силахъ пусть презираетъ!
"Но есть удары, которые больнѣе бьютъ по самому сердцу… Человѣкъ сдѣлалъ все, что могъ, работалъ усиленно, любовно, честно… И честныя души гадливо отворачиваются отъ него; честныя лица загораются негодованіемъ при его имени. «Удались! Ступай вонъ!» — кричать ему честные, молодые голоса. — «Ни ты намъ не нуженъ, ни твой трудъ, ты оскверняешь наше жилище — ты насъ не знаешь и не понимаешь… Ты нашъ врагъ!»
"Что тогда дѣлать этому человѣку? Продолжать трудиться, не пытаться оправдываться — и даже не ждать болѣе справедливой оцѣнки.
"Нѣкогда землепашцы проклинали путешественника, принесшаго имъ картофель, замѣну хлѣба, ежедневную пищу бѣдняка… Они выбивали изъ протянутыхъ къ нимъ рукъ драгоцѣнный даръ, бросали его въ грязь, и топтали ногами.
"Теперь они питаются имъ — и даже не вѣдаютъ имени своего благодѣтеля,
"Пускай! На что имъ его имя? онъ и безъимянный спасаетъ ихъ отъ голода.
"Будемъ стараться только о томъ, чтобы приносимое нами было точно полезною пищей.
"Горька неправая укоризна въ устахъ людей, которыхъ любишь… Но перевести можно и это.
«Бей меня! но выслушай!» — говорилъ аѳинскій вождь спартанскому.
«Бей меня, но будь здоровъ и сытъ!» — должны говорить мы.
Въ этомъ стихотвореніи заключается объясненіе художественныхъ и общественныхъ стремленій не одного Тургенева: здѣсь мы читаемъ отвѣтъ на столь обычные упреки, звучавшіе когда-то и до сихъ поръ не замолкшіе окончательно, противъ «учителя», противъ Пушкина. Въ заявленіяхъ поэта, сорвавшихся съ его устъ въ минуты гнѣва, на тупоуміе и равнодушіе толпы, хотѣли видѣть символъ вѣры художника-жреца, идущаго своей дорогой въ сторонѣ отъ людскихъ интересовъ, вдали отъ горя и радостей своихъ соотечественниковъ. Какъ опрометчивы и несправедливы были эти упреки! Было бы удивительно, еслибы преобразователи — въ какой бы то ни было области духовнаго развитія — не испытывали по временамъ разочарованія, гнѣва на своихъ современниковъ. Именно это настроеніе и свидѣтельствуетъ о томъ, что цѣли и замыслы художника или мыслителя дѣйствительно велики и новы: толпа привѣтствуетъ съ первой же минуты только то, что уже давно составляетъ ея достояніе, что ей доступно безъ всякихъ усилій мысли, что отдаетъ запахомъ ея будней, ея мертваго инертнаго существованія. «Судъ глупца» и «смѣхъ толпы холодной» часто поражаютъ именно то, чего не въ силахъ понять ни глупецъ, ни толпа. Геній всегда выше своихъ современниковъ, онъ всегда можетъ повторить, въ началѣ своего поприща, гордыя, но справедливыя слова шиллеровскаго идеалиста:
Я — гражданинъ грядущихъ поколѣній!..
Таковъ смыслъ стихотвореній Пушкина о поэтѣ-царѣ и презрѣнной черни. Но идейный практическій выводъ и здѣсь такой же, какъ и въ тождественномъ произведеніи ученика:
«Бей меня — но будь здоровъ и сытъ…»
Эти слова обращаются къ той же толпѣ, и дѣятельность великихъ художниковъ совершается подъ этимъ девизомъ, совершается необходимо, стихійно, въ силу величія художниковъ, сколько бы терній ни встрѣчалось на ихъ пути и какой бы судъ они ни слышали отъ толпы, ими благодѣтельствуемой.
Все это съ поразительной точностью оправдывается жизнью и дѣятельностью Тургенева.
Онъ, утомленный борьбой, не видя успѣха своихъ искреннѣйшихъ усилій — объяснить свои цѣли и идеи — невольно вспоминаетъ драму, когда-то пережитую его учителемъ. «Что касается до литературной дѣятельности вообще», пишетъ онъ другу, "то должно каждому непремѣнно и неуклонно идти своей дорогой спокойно, и, по мѣрѣ возможности, зорко глядя кругомъ. Само дѣло покажетъ, правъ ли ты, а пока перечитывай пушкинскаго Поэта: «Поэтъ, не дорожи любовію народной» и т. д.
Позже Тургеневъ разбиралъ отношеніе публики къ его отдѣльнымъ произведеніямъ, и приходилъ въ изумленіе отъ ея неожиданныхъ приговоровъ. Напримѣръ, Пѣснь торжествующей любви, написанная, повидимому, не для большинства читателей, имѣла «чуть не огромный успѣхъ». «Выводъ изъ этого такой», разсуждалъ Тургеневъ, «пиши, что тебѣ на душу придетъ, не справляясь заранѣе съ мнѣніями публики. Впрочемъ, я долженъ отдать себѣ справедливость, что я такъ и поступалъ до сихъ поръ. Да и какъ это писать для публики?»
Эти разсужденія находили опору въ непоколебимой увѣренности Тургенева, что дѣйствительно талантливые рано или поздно непремѣнно будутъ признаны. Онъ любилъ повторять изреченіе Бѣлинскаго: «каждый рано или поздно попадаетъ на свою полочку». «Въ концѣ концовъ», пишетъ Тургеневъ, «никто не можетъ выдать себя за нѣчто большее, чѣмъ онъ есть въ самомъ дѣлѣ, точно также не бываетъ, чтобъ что-нибудь, дѣйствительно существующее, не было признано… современенъ»[27].
Очевидно, при такой вѣрѣ Тургеневъ не могъ питать злобнаго чувства противъ молодого поколѣнія. Онъ ждалъ и надѣялся и, какъ увидимъ, дѣйствительно дождался. А пока онъ повторялъ свое:
«Бей меня, но будь здоровъ и сытъ».
Врядъ ли какому-либо предмету, за исключеніемъ развѣ народа, Тургеневъ посвящалъ больше и «тайныхъ думъ», и любовныхъ заботъ, чѣмъ молодежи.
Тургеневъ охотно заводитъ рѣчь о молодомъ: поколѣніи, о дѣятеляхъ, только-что выступающихъ на сцену. Его сочувствіе, всецѣло принадлежитъ этимъ новичкамъ. Онъ готовъ съ восторгомъ привѣтствовать новый талантъ. Онъ многое прощаетъ молодости, потому что вполнѣ понимаетъ ее: самоувѣренность, преувеличеніе, извѣстнаго рода фраза и поза, даже нѣкоторый цинизмъ, рѣзкія мнѣнія и угловатыя формы — все это Тургеневъ считаетъ неизбѣжной принадлежностью молодости и относится къ ея мимолетнымъ недостаткамъ и заблужденіямъ съ отеческою терпимостью. Онъ «шапку, ломаетъ» предъ молодыми людьми, если только чувствуетъ въ нихъ дѣйствительное присутствіе силы, таланта, ума. Онъ такого рода будущимъ дѣятелямъ уступаетъ «честь и мѣсто», первый радуется «приливу новыхъ силъ», сопровождаетъ успѣхи юноши горячимъ восклицаніемъ: «Впередъ, молодое поколѣніе!»[28].
Впрочемъ, всѣ эти рѣчи, всѣ эти привѣтствія давно должна была знать русская молодежь. Еще устами одного изъ раннихъ героевъ — Лаврецкаго — Тургеневъ обратился къ грядущимъ поколѣніямъ съ такимъ напутствіемъ:
«Играйте, веселитесь, ростите, молодыя силы. Жизнь у васъ впереди; вамъ не придется, какъ намъ, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о томъ, какъ бы уцѣлѣть — и сколько изъ васъ не уцѣлѣло!.. А вамъ надобно дѣло дѣлать, работать, — и благословеніе нашего брата старика будетъ съ вами»..
«И не было горечи въ его душѣ», замѣчаетъ авторъ.
То же самое онъ могъ сказалъ и о своихъ думахъ.
Одного только не могъ простить Тургеневъ молодежи: невѣжества, самонадѣянной бездарности, пошлаго самообожанія. А такихъ «новыхъ людей» нарождалось не мало съ каждымъ, днемъ. Тургеневу приходилось разсуждать о всякихъ непризнанныхъ геніяхъ, о ничтожностяхъ, взводимыхъ на пьедесталъ въ томъ или другомъ изъ многочисленныхъ отечественныхъ муравейниковъ.
Объ одномъ изъ такихъ «русскихъ Лео» Тургеневъ писалъ: «Это опьяненіе самообожанія рядомъ съ изумительной бездарностью!.. Этотъ догматическій тонъ при такомъ невѣжествѣ! все это просится въ каррикатуру. И замѣтьте — меня нисколько не смущаетъ рѣзкость мнѣній; меня изумляетъ эта пустота, воображающая, что она „на 20-мъ году жизни уже разрѣшила всѣ вопросы науки и жизни“… Изъ молодыхъ людей, подобныхъ***, никогда ничего не выходить. Откиньте всѣ его разглагольствованія о собственной особѣ подъ предлогомъ идеи ивы удивитесь, какой тамъ останется нуль».
Тургеневъ издѣвается надъ торжественными пріемами бездарнаго риѳмоплета: онъ сочинилъ двѣнадцать, никуда негодныхъ стишковъ, и съ одной стороны вставляетъ число, когда онъ ихъ задумалъ, а съ другой — число, когда онъ свершилъ это великое дѣло[29].
Иной образъ новаго дѣятеля рисовался Тургеневу — дѣятеля сознающаго свои силы и наклонности, скромнаго, мужественнаго, готоваго даже на незамѣтное дѣло, лишь бы оно было цѣнно въ общественномъ смыслѣ. Великій писатель въ концѣ своей жизни и многотрудной творческой дѣятельности высказывалъ глубокое убѣжденіе, что стремленія къ общему идеалу безплодны, — слѣдуетъ искать идеала спеціальнаго, указываемаго человѣку его «прирожденной способностью, талантомъ, говоря прямо, охотой, расположеніемъ къ извѣстному дѣлу». А такого рода талантъ есть у всякаго, только не всякій умѣетъ пользоваться имъ. «Многіе либо не стараются сознать его, либо находятъ его слишкомъ мелкимъ или недостойнымъ того, чтобы посвятить ему свою дѣятельность, и въ этомъ заключается большая ошибка. Спеціальный идеалъ не только не противорѣчитъ общему, но оплодотворяется имъ и взаимно даетъ ему жизнь»[30].
Не легко пылкой, романтически настроенной молодости помириться съ скромнымъ назначеніемъ въ жизни. А между тѣмъ, это часто единственный полезный и идеальный путь. Тургеневъ неоднократно останавливается на этомъ вопросѣ, и желаетъ новымъ дѣятелямъ «бодрости, спокойствія и терпѣнія», особенно терпѣнія: оне — по мнѣнію Тургенева — нужно особенно въ Россіи и именно молодымъ людямъ.
Терпѣніе — такая незамѣтная, непоэтическая добродѣтель. Здѣсь героизмъ не бросается въ глаза яркимъ блескомъ, здѣсь мало привлекательнаго для юныхъ мечтателей. Но Тургеневъ настаивалъ на самопожертвованіи, на дѣятельности — мирной, будничной, негероической. Въ семидесятыхъ годахъ такой взглядъ овладѣлъ писателемъ окончательно. Поколѣніе, проходившее предъ глазами писателя, общій строй жизни, наблюдаемый имъ, — все говорило объ иныхъ людяхъ и иныхъ подвигахъ.
Можетъ быть, творецъ блестящихъ, сильныхъ, оригинальныхъ образовъ рисовалъ пути, не особенно лестные для нашего времени, но человѣку, пережившему эпоху шестидесятыхъ годовъ, позднѣйшіе годы могли казаться удручающимъ затишьемъ и новые люди, въ сравненіи съ молодыми дѣятелями прошлаго, производили впечатлѣніе скромное и будничное.
Одна дама писала Тургеневу, что среди современной молодежи нѣтъ такихъ сильно организованныхъ личностей, какою изображенъ Базаровъ. Она искала Базарова, не въ буквальномъ смыслѣ, не «нигилиста», а просто юношу, на столько же оригинальнаго, откровеннаго, смѣлаго. Тургеневъ отвѣчалъ:
«Времена перемѣнились: теперь Базаровы не нужны. Для предстоящей общественной дѣятельности не нужно ни особенныхъ талантовъ, ни даже особеннаго ума — ничего крупнаго, выдающагося, слишкомъ индивидуальнаго; нужно трудолюбіе, терпѣніе; нужно умѣть жертвовать собою безъ всякаго блеска и. треска; нужно умѣть смириться и не гнушаться мелкой и темной и даже жизненной работы — я беру слово: жизненной — въ смыслѣ простоты, безхитростности, terre а terr’а. Что можетъ быть, напримѣръ, жизненнѣе учить мужика грамотѣ, помогать ему, заводить больницы и т. д. На что тутъ таланты и даже ученость? Нужно одно сердце, способное жертвовать своимъ эгоизмомъ — тутъ даже о призваніи говорить нельзя… Чувство долга, славное чувство патріотизма въ истинномъ смыслѣ этого слова — вотъ все, что нужно».
Тургеневъ, очевидно, увлекся своей идеей и слишкомъ во многомъ отказалъ будущимъ поколѣніямъ. Врядъ ли когда-либо наступаютъ такія эпохи, когда безличные, ординарные люди полезнѣе выдающихся и даровитыхъ, когда даже «не особенно» умные являются образцовыми дѣятелями. Кромѣ того, учить мужика грамотѣ, помогать ему — едва ли возможно безъ призванія, ecu, конечно, и то, и другое будетъ выполняться честно и сознательно. Чувство долга безъ призванія становится источникомъ нравственнаго рабства, недовольства, наконецъ, полнаго равнодушія къ дѣлу. Самъ же Тургеневъ, мы видѣли, говорилъ объ идеалѣ, согласномъ съ наклонностями и способностями человѣка. И этотъ взглядъ справедливъ и законенъ. Дѣятельность, не соотвѣтствующая внутреннимъ влеченіямъ дѣятеля, грозитъ превратиться въ ненавистную, обязательно и насильственно отбываемую повинность.
Но это — подробности: въ общемъ, взглядъ Тургенева на роль и назначеніе молодыхъ поколѣній совершенно понятенъ. Совершился рядъ великихъ реформъ, создавшихъ новыя основы народной жизни. Общій планъ грядущаго развитія намѣченъ, путь указанъ, но каждый шагъ на этомъ пути долженъ сопровождаться борьбой стараго съ новымъ. Освобожденному народу нужны помощники, учителя, люди, способные стать въ уровень съ его жизнью, съ его интересами, сжиться съ его сѣрой дѣйствительностью, исполненной чернаго труда и часто незамѣтныхъ, но на самомъ дѣлѣ глубокихъ страданій. Великое дѣло совершено, могучій тонъ данъ, — оставалось выполнить множество подробностей, привести въ множество диссонансы, безпрестанно возникавшіе между идеями и преданіями. Для этихъ подробностей требовались другіе люди, чѣмъ творцы и участники преобразовательнаго движенія. На этомъ пути не требовалось блестящаго драматическаго героизма, — требовалась выносливость, любовь къ дѣлу, неутомимая муравьиная работа.
Именно въ такомъ смыслѣ писалъ Тургеневъ: «Народная жизнь переживаетъ воспитательный періодъ внутренняго, хороваго развитія, разложенія и сложенія; ей нужны помощники, — не вожаки, и лишь только тогда, когда этотъ періодъ кончится, снова появятся крупныя, оригинальныя личности… Мы вступаемъ въ эпоху только полезныхъ людей… и это будутъ лучшіе люди. Ихъ, вѣроятно, будетъ много; красивыхъ, плѣнительныхъ — очень мало».
Тургеневъ совершенно послѣдовательно возставалъ противъ романтическихъ замысловъ молодого поколѣнія. Онъ требовалъ цѣлесообразной дѣятельности, а не безплодныхъ мечтаній. Онъ смѣялся надъ надеждами юношей «сдвигать горы съ мѣста», совершать крупные, громкіе и красивые подвиги. Болѣе, по его мнѣнію, чѣмъ когда-либо и гдѣ-либо слѣдуетъ у насъ удовлетвориться малымъ, назначать себѣ тѣсный кругъ дѣйствія…[31].
Здѣсь опять мы слышимъ отголосокъ давнишнихъ идей Лаврецкаго. Этотъ герой — столь близкій сердцу автора — ограничиваетъ «свой кругъ дѣйствій», онъ намѣренъ пахать землю «и стараться какъ можно лучше её пахать». Въ противоположность этимъ честнымъ, практически обдуманнымъ намѣреніямъ, легкомысленный канцеляристъ Паншинъ замышляетъ во мгновеніе ока передѣлать бытъ и исторію цѣлаго народа. И какъ смѣшенъ и жалокъ этотъ пылкій реформаторъ предъ скромнымъ землепашцемъ!.. И, конечно, авторъ, устами Лаврецкаго, «разбиваетъ его на всѣхъ пунктахъ».
Мы видимъ, сколько вниманія удѣлялъ романистъ своимъ юнымъ современникамъ. Вниманіе отнюдь не оставалось платоническимъ. Тургеневъ всегда и вездѣ обнаруживалъ искреннѣйшую готовность помочь молодымъ людямъ совѣтомъ, деньгами, рекомендаціей. Фактовъ безчисленное множество, имена облагодѣтельствованныхъ лицъ неизвѣстны даже ближайшимъ друзьямъ Тургенева. Онъ творилъ добро по евангельскому правилу: лѣвая рука не знала, что дѣлала правая.
Извѣстно, какое участіе Тургеневъ принималъ въ судьбѣ вольнослушателей петербургскаго университета. Студенты всегда оставались предметомъ его попеченія. Въ письмахъ мы читаемъ распоряженія — внести извѣстную сумму денегъ на стипендіи бѣднымъ студентамъ, заграницей въ пользу студентовъ Тургеневъ устраиваетъ концерты, г-жа Віардо поетъ, онъ читаетъ отрывки изъ своихъ произведеній, принимаютъ участіе даже французскіе писатели, — напримѣръ, Золя. Легко представитъ успѣхъ такого рода matinees!«[32].
Что касается рекомендацій, здѣсь Тургеневъ былъ неутомимъ. Всѣ наши источники переполнены сообщеніями объ изумительной готовности и искусствѣ Ивана Сергѣевича — помочь этимъ путемъ. Нѣкоторыя рекомендаціи его достигали поистинѣ изумительныхъ результатовъ.
Въ Парижѣ очутился юноша безъ всякихъ средствъ, знакомствъ и — что важнѣе всего — безъ всякихъ документовъ, а между тѣмъ юноша мечталъ попасть въ спеціальное учебное заведеніе — въ земледѣльческій институтъ въ Монпелье. Но для полученія аттестата требовалось метрическое свидѣтельство. Директоръ института предложилъ юношѣ представить удостовѣреніе отъ Тургенева въ томъ, что онъ — студентъ, родился тогда-то и тамъ-то. Тургеневъ немедленно исполнилъ просьбу, и юноша успѣшно окончилъ курсъ и сдѣлалъ очень счастливую карьеру.
Мотивъ большинства рекомендацій Тургенева выраженъ кратко и ясно, въ одномъ изъ рекомендательныхъ писемъ къ брату на счетъ нѣкоего юноши: „ѣсть ему нечего — вотъ его главное и очень почтенное право на участіе“. Очевидецъ сообщаетъ, что Тургеневъ даже изощрилъ въ себѣ особенный талантъ — писать рекомендательныя письма и добродушно подсмѣивался надъ своимъ краснорѣчіемъ[33].
Послѣ Дыма творчество Тургенева на нѣкоторое время приняло направленіе нѣсколько иное, чѣмъ мы видѣли раньше.
И это направленіе, какъ и раньше неоднократно повторявшійся упадокъ творческой энергіи, было вызвано слишкомъ нервной отзывчивостью Тургенева на общественное и журнальное мнѣніе объ его произведеніяхъ.
Писатель сколько угодно могъ готовиться къ публичнымъ нападкамъ, съ какой угодно настойчивостью убѣждать себя, что все это „въ порядкѣ вещей“, что правда возьметъ свое, — онъ не могъ спастись отъ тягостнаго впечатлѣнія при всякомъ новомъ обвиненіи, насмѣшкѣ. Въ натурѣ Тургенева не было энергіи для практической, будничной борьбы, находчивости для быстраго подавляющаго отпора. Среди многочисленныхъ воспоминаній о Тургеневѣ есть разсказы, подтверждающіе замѣчаніе одного изъ заграничныхъ знакомцевъ Тургенева. На Ивана Сергѣевича Тургенева можно было подчасъ даже „накричать“, — и геніальный писатель не находился, какъ отвѣчать первому встрѣчному смѣльчаку.
Любопытно въ этомъ отношеніи письмо Тургенева къ нѣкоему г-ну В. Этотъ господинъ, впослѣдствіи попавшій въ домъ душевнобольныхъ, преслѣдовалъ Ивана Сергѣевича безконечными просьбами о вспомоществованіи, получалъ его, но, наконецъ, написалъ Тургеневу крайне дерзкое письмо немедленно послѣ полученія отъ него денегъ. Иванъ Сергѣевичъ призналъ необходимымъ объяснить странному корреспонденту, что онъ не думалъ оскорблять его и что у него, Тургенева, „тоже есть своего рода гордость“. И все вслѣдствіе того только, что Тургеневъ хотѣлъ получить отвѣтъ отъ своего корреспондента о полученіи денегъ…
Послѣ этого вѣроятенъ разсказъ и о встрѣчѣ Ивана Сергѣевича съ Писаревымъ. Пылкій критикъ буквально „накричалъ“ на романиста за его намѣреніе печатать Дымъ въ Русскомъ Вѣстникѣ. Тургеневъ, по словамъ разсказчика, конфузился, блѣднѣлъ и „не могъ отвѣтить ни слова“. И не потому, конечно, что чувствовалъ себя виноватымъ или не зналъ, что отвѣчать, а просто по органической неспособности къ боевымъ стычкамъ я воинственнымъ словопреніямъ. Это обычное свойство гуманныхъ, глубоко-культурныхъ натуръ. Въ этомъ свойствѣ коренится также наклонность Тургенева къ мрачнымъ, даже безнадежнымъ настроеніямъ по поводу слишкомъ страстныхъ выходокъ критиковъ и пріятелей
Мы уже не разъ встрѣчались съ подобнымъ настроеніемъ, — повторилось оно и послѣ Дыма.
Тургеневъ въ слѣдующихъ словахъ вспоминаетъ объ этомъ времени:
„Дымъ хотя успѣхъ имѣлъ довольно значительный, однако, возбудилъ противъ меня большое негодованіе. Особенно сильны были упреки въ недостаткѣ патріотизма, въ оскорбленіи родного края и т. п. Опять появились эпиграммы. Самъ Ѳ. И. Тютчевъ, дружбой котораго я всегда гордился и горжусь донынѣ, счелъ нужнымъ написать стихотвореніе, въ которомъ оплакивалъ ложную дорогу, избранную мною. Оказалось, что я одинаково, хотя и съ различныхъ точекъ зрѣнія, оскорбилъ и правую, и лѣвую сторону нашей читающей публики. Я нѣсколько усомнился въ самомъ себѣ и умолкъ на нѣкоторое время“.
Но окончательно Тургеневъ замолчать не могъ. Онъ пока только выбралъ болѣе безобидную область литературы. Такъ, можетъ быть, ему казалось.
Мы знаемъ, сколько личнаго опыта и личныхъ воспоминаній вносилъ Тургеневъ въ свои произведенія. Въ концѣ шестидесятыхъ годовъ эта черта усиливается до такой степени, что каждое произведеніе Тургенева ничто иное, какъ точныя воспоминанія о прошломъ. И это — лучшія произведенія за этотъ періодъ. Здѣсь сказалась, можетъ быть, извѣстная усталость творческаго генія, и, можетъ быть, столь обычное стремленіе — въ извѣстный возрастъ — пережить вновь минувшее.
На слѣдующій годъ послѣ появленія Дима Тургеневъ пишетъ: „Я сижу теперь надъ литературными своими Воспоминаніями, и мысленно переживаю давно прошедшее… Иногда грустно становится, — а иногда пріятно… но и пріятность эта не безъ грусти. Кто перевалился за 50 лѣтъ — не выйти тому изъ минорнаго тона“[34].
Съ особенно теплымъ чувствомъ Тургеневъ вспоминалъ о Бѣлинскомъ. По поводу статьи о великомъ критикѣ онъ писала Анненкову:
„Не знаю, какъ она вышла, но я все писалъ старательно, два раза все переписалъ и умилился… пришли и стали воспоминанія… съумѣлъ ли я схватить физіономію нашего покойнаго друга — вы лучше меня можете судить объ этомъ“.
Воспоминаніямъ въ критикѣ суждено было раздѣлить участь Дыма, не смотря на очевидный искренній тонъ авторскихъ разсказовъ. Но это было также естественно: такого рода произведенія всегда рискуютъ затронуть множество самолюбій и личныхъ чувствъ.
Въ концѣ 1869 года Тургеневъ писалъ:
„Давать мнѣ en passant плохо, повидимому, est tres bien porte въ нынѣшней литературѣ, въ родѣ тирольскихъ шляпъ: послѣдняя мода!“
И почти въ каждомъ письмѣ онъ сообщаетъ о выходкахъ противъ него въ русскихъ газетахъ и журналахъ. Онъ даже поддается раздраженію и едва не бросается въ полемику.
Одновременно Тургеневъ работаетъ надъ разсказомъ Несчастная. Онъ былъ оконченъ въ сентябрѣ 1868 года, авторъ выражалъ опасеніе, не слишкомъ ли мрачно вышло новое произведеніе. По обыкновенію, Тургеневъ много передѣлалъ и прибавилъ, согласно съ отзывами друзей, раньше, чѣмъ отдать повѣсть въ печать. Многіе ему заявляли, что Несчастная производитъ слишкомъ тяжелое впечатлѣніе — Тургеневъ отвѣчалъ, что разсказъ — эпизодъ изъ его личной жизни и, создавая его, онъ хотѣлъ отдѣлаться отъ мучительныхъ воспоминаній.
Фактъ относится къ студенческой жизни Тургенева. Онъ зналъ героиню, пережилъ вмѣстѣ съ ней трагическіе моменты ея печальной исторіи. „Эта дѣвушка“, писалъ онъ, „дѣйствительно сидѣла на окнѣ у меня въ комнатѣ московскаго дома и дѣйствительно царапала ногтемъ льдинки“. Иностранецъ разсказываетъ, сколько страданій причиняли Тургеневу эти воспоминанія. Повѣсть приближалась къ развязкѣ, — авторъ въ теченіе цѣлаго дня былъ совершенно боленъ. Глубже невозможно переживать минувшее путемъ художественнаго творчества…
Тургенева, между прочимъ, упрекали за сцену „пира“ на кладбищѣ. Авторъ считалъ эту сцену необходимой, потому что онъ раньше — на поминкахъ Грановскаго — далъ себѣ слово — „заклеймить гнусный, безобразный обычай“[35].
Повѣсть, какъ бы печальна ни была, отвѣчала настроенію Тургенева въ концѣ шестидесятыхъ годовъ. Друзья замѣчали, что у него все больше стала развиваться наклонность описывать печальныя событія. Онъ жалуется на жизнь и самъ объясняетъ свое настроеніе: его гнететъ старческая тоска. Пятьдесятъ лѣтъ онъ считаетъ кризисомъ жизни. Человѣкъ, перевалившійся за этотъ возрастъ, „живетъ какъ въ крѣпости, которую осаждаетъ смерть и непремѣнно возьметъ“. И Тургеневъ будто чувствуетъ надъ собой ледяное дыханье смерти. Лѣтомъ въ 1869 году онъ пишетъ: „темная туча, которая у каждаго человѣка виситъ на горизонтѣ, надвинулась на меня своимъ передовымъ рукавомъ. Дѣлать нечего, но и говорить объ этомъ нечего“. Мы слышимъ нерѣдко сожалѣнія о минувшей молодости, но еще чаще самоотверженную рѣшимость — идти покорно путемъ, быстро и неумолимо ведущимъ къ концу. „Холодъ старости“, пишетъ Тургеневъ, „съ каждымъ днемъ глубже проникаетъ въ мою душу, сильнѣе охватываетъ ее; равнодушіе ко всему, которое я въ себѣ замѣчаю, меня самого мучаетъ“. Однажды въ кругу любимыхъ и близкихъ людей Тургеневъ говорилъ: „Вы знаете, что иногда въ комнатѣ пахнетъ мускусомъ, и отъ этого запаха ничѣмъ не отдѣлаешься. Мнѣ кажется, что у меня есть тоже присущій мнѣ запахъ уничтоженія, разрушенія, смерти“[36].
Съ такимъ настроеніемъ Тургеневъ вступилъ въ шестой десятокъ своей жизни. Онъ окончательно призналъ себя старикомъ, а „старость и веселость не идутъ другъ къ другу“, говорилъ онъ. Душевная тяжесть усиливалась еще отъ другого чувства:, мы его уже знаемъ, оно сопровождало Тургенева всю жизнь и, несомнѣнно, становилось мучительнѣе съ приближеніемъ старости: это — чувство одиночества. Тургеневъ безпрестанно говоритъ о немъ, оно для него своего рода прообразъ грядущей смерти, жесточайшій спутникъ преклонныхъ лѣтъ.
Внѣшнія событія именно къ концу шестидесятыхъ годовъ сложились такъ, чтобы муки одиночества сдѣлать для Тургенева еще ядовитѣе и глубже.
Съ самаго переселенія въ Баденѣ Тургеневъ принужденъ былъ заняться крайне хлопотливымъ вопросомъ — о бракѣ дочери. Вопросъ этотъ нѣкоторое время находился въ неопредѣленномъ положеніи и сильно волновалъ Тургенева. Въ мартѣ мы узнаемъ отъ Боткина, что бракъ разстроился „вслѣдствіе необыкновенной жажды къ деньгамъ, выказанной претендентомъ“. Но почти въ то же самое время Тургеневъ пишетъ брату: „послѣ долгихъ колебаній, кажется, на этотъ разъ дѣло войдетъ на ладъ съ свадьбой моей дочери; боюсь сглазить и, потому, не называю тебѣ еще имени будущаго жениха“. Письмо относится къ началу марта 1863 года. Спустя нѣсколько дней мы узнаемъ о новомъ недоразумѣніи: „свадьба Полиньки разстроилась“, пишетъ Тургеневъ, „т.-е. она не захотѣла, et me voilа gros pere comme devant!“ Только въ самомъ концѣ слѣдующаго года, именно 31-го декабря, Тургеневъ сообщаетъ брату, что дѣло окончательно слажено: свадьба должна совершиться въ Парижѣ, въ концѣ февраля, будущаго зятя зовутъ Gaston Bruere, это — молодой и образованный человѣкъ, находящійся во главѣ, значительной стеклянной фабрики. Приданое дочери Тургенева состояло изъ 100.000 франковъ, выданныхъ единовременно, и 50.000 фр. черезъ нѣсколько лѣтъ. Свадьба дѣйствительно состоялась 13 февраля.
Хлопоты Тургенева на этомъ не кончились. Въ началѣ семидесятыхъ годовъ дѣла его. зятя, очевидно, пошатнулись, дочь пишетъ письма, состоящія изъ одного вопля и мольбы о деньгахъ. Тургеневъ удовлетворяетъ эти мольбы, но спустя десять лѣтъ Брюэръ окончательно разоряется, его жена остается безъ всякихъ средствъ и снова, конечно, обращается къ отцу. Тургеневъ вынужденъ распродать свои картины, чтобы помочь дочери. Но на этомъ дѣло не кончается. Г-жа Брюэръ бѣжитъ отъ мужа и скрывается вмѣстѣ съ дѣтьми. Все это глубоко потрясаетъ Тургенева; на этотъ разъ онъ жалуется друзьямъ на свои неожиданныя семейныя дрязги. Жалоба станетъ понятна, если мы вспомнимъ, что исторія происходила весной 1882 года, когда Тургеневу уже грозилъ смертельный недугъ и онъ не переставалъ страдать.отъ множества другихъ болѣзней…[37].
Не одна дочь вносила разладъ въ жизнь Тургенева. Другой членъ его семьи причинилъ ему едва ли еще не больше огорченій, это — дядя Н. Н. Тургеневъ.
Онъ управлялъ имѣніями Ивана Сергѣевича съ 1858 года и предъ нами крайне любезное письмо, въ которомъ племянникъ проситъ дядю „взять на руки дѣла“. Тургеневу только-что разрѣшили въѣздъ въ столицы послѣ ссылки за статью о Гоголѣ, и съ этого времени H. Н. становится полноправнымъ хозяиномъ имѣній племянника. Г. Григоровичъ видѣлъ его вскорѣ послѣ вступленія въ должность управляющаго и такъ, выражается о немъ. „къ завтраку и обѣду являлся всегда дядя Тургенева, человѣкъ старый, но крупный, служившій когда-то въ-кавалеріи, большой весельчакъ и жуиръ, взявшій въ себя всѣ хлопоты по хозяйству и, какъ оказалось, распоряжавшійся имъ на болѣе широкую, ногу, чѣмъ бы слѣдовало; онъ приходилъ обыкновенно съ женою, молодою женщиной, годившейся ему во внучки. Тургеневъ какъ-будто, стѣснялъ ихъ своими наѣздами въ деревню“.
Недоразумѣнія качались въ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Управляющій высылалъ хозяину довольно скудныя средства съ громаднаго имѣнія. Предъ нами подробный разсчетъ Ивана Сергѣевича суммъ, полученныхъ въ теченіе 11½ лѣтъ: ежегодный доходъ среднимъ числомъ достигалъ. 5.500 руб. „Я нахожу“;, замѣчалъ на это Тургеневъ, „что съ имѣнія въ 5.500 десятинъ, изъ коихъ 3.500. совершенно свободны, этотъ доводъ слишкомъ малъ“. Кромѣ того», имѣніе приходило въ упадокъ, скотъ исчезалъ, а братъ — Николай Сергѣевичъ — имѣлъ, ежегоднаго доходу до 20.000 руб. Ник. Ник. смотрѣлъ на дѣло иначе: ему, напротивъ, казалось, что племянникъ слишкомъ, требователенъ, жаловался на безпрестанныя затрудненія въ хозяйствѣ и пригласилъ Ивана. Сергѣевича лично ознакомиться съ дѣлами.. Къ веснѣ 1867 года отношенія окончательно обострились. Тургеневъ рѣшилъ взять новаго управляющаго. Это страшно поразило старика, привыкшаго жить неограниченнымъ бариномъ. Онъ рѣшительно не хотѣлъ признать за племянникомъ права — передать обязанности -управляющаго другому лицу и предлагалъ провѣрить счета и книги….
Боткинъ совершенно безпристрастно и даже, рѣзво отзывается о практической неопытности Ивана Сергѣевича, но и онъ безусловно оправдываетъ его поведеніе, считаетъ естественнымъ, что онъ рѣшилъ, наконецъ, освободиться отъ нравственной и матеріальной зависимости. Къ тому же, Ник. Николаевичу, было уже 76 лѣтъ, и трудно было разсчитывать на него, какъ на хозяина.
Тургеневъ выказалъ обычное благородство въ разсчетахъ съ дядей. Онъ еще раньше выдалъ ему два векселя на 10.000 рублей. Тургеневъ оплачивалъ эти векселя съ процентами, всего 16.500 руб. и объявлялъ въ Московскихъ Вѣдомостяхъ печатную благодарность бывшему управляющему. Но этимъ Ник. Ник. не хотѣлъ удовольствоваться. Надо замѣтить, — эти векселя были выданы Иваномъ Сергѣевичемъ съ единственной цѣлью убѣдить дядю взять управленіе имѣніями. Никакихъ денегъ по этимъ векселямъ онъ не получалъ. Ник. Ник. принялъ самыя крутыя мѣры. Онъ написалъ русскому посланнику въ Парижъ требованіе — описать парижское имущество Ивана Сергѣевича, и кромѣ того грозилъ продать Спасское съ молотка. Пока шло дѣло, Ник. Ник. пользовался всѣмъ, чѣмъ могъ: по словамъ Тургенева, онъ въ одинъ годъ взялъ скотомъ, экипажами, деньгами 36*500 руб., оставивъ долгу 5.000 рублей, множество рабочихъ не разсчиталъ, такъ что въ теченіи перваго лѣта, проведеннаго въ Спасскомъ послѣ выѣзда дяди, Тургеневъ, по его словамъ, «уподоблялся зайцу на угонкахъ». Но все-таки дѣло было, наконецъ, кончено — и это доставляло Тургеневу истинное удовольствіе. На первыхъ порахъ онъ не могъ хладнокровно говорить о поступкѣ дяди; находились и на этотъ разъ люди, порицавшіе Тургенева, между прочимъ, поэтъ Фетъ. — Иванъ Сергѣевичъ отвѣчалъ ему на счетъ Ник. Николаевича: сонъ поступилъ какъ безчестный человѣкъ".-- «Мнѣ жутко говорить такъ о человѣкѣ, котораго я такъ давно и такъ искренно любилъ и уважалъ, но истина вынуждаетъ меня именно такъ выразиться: Ник. Ник. Тургеневъ — безчестный человѣкъ».
Это чувство современенъ улеглось. Тургеневъ, по обыкновенію, не только забылъ «злодѣйство» дяди, даже съумѣлъ вновь почувствовать къ нему прежнее родственное любовное расположеніе. Въ апрѣлѣ 1872 года онъ писалъ, брату:
«Картина Н. Тургенева — слѣпаго въ больницѣ, возбудила во мнѣ жалость… Все-таки я глубоко любилъ его — и не могу не дорожить этимъ прошедшимъ. Я непремѣнно посѣщу его, да и ты, братъ, могъ бы то же сдѣлать, вспомнивъ, что мы всѣ люди — жалкія, слабыя, на смерть осужденныя существа. „Сегодня тотъ, завтра — я“, какъ же не сострадать къ своему ближнему? И кто изъ насъ безгрѣшенъ? Кто имѣетъ право строго судить другого? Я не сомнѣваюсь, что твое посѣщеніе будетъ для него отрадой въ теперешнемъ горестномъ его положеніи»[38].
Конецъ шестидесятыхъ годовъ принесъ Тургеневу еще одну ссору, едва ли не самую жестокую изъ всѣхъ его литературныхъ распрей, — ссору съ издателемъ. Мы знаемъ недоразумѣнія, возникшія между Тургеневымъ и Катковымъ по поводу Отцовъ и дѣтей. Пока они отошли на второй планъ: для Русскаго Вѣстника Тургеневъ былъ слишкомъ выгодный сотрудникъ. Но это затишье постоянно нарушалось мелкими придирками, притомъ журналъ постепенно измѣнялъ свои взгляды и все дальше становился отъ основныхъ убѣжденій Тургенева. Окончательный разрывъ послѣдовалъ въ самомъ концѣ шестидесятыхъ годовъ. Несчастная, послѣднее произведеніе Тургенева, появившееся въ Русскомъ Вѣстникѣ", напечатано въ январѣ 1869 года. Тургеневъ перешелъ въ Вѣстникъ Европы и оставался сотрудникомъ этого журнала до самой смерти.
Катковъ не могъ помириться съ этимъ фактомъ. Онъ велѣлъ передать Тургеневу, что онъ — Тургеневъ — не знаетъ, что значитъ имѣть его врагомъ. Московскія Вѣдомости, дѣйствительно, стали употреблять всѣ усилія, чтобы оправдать эту угрозу. Въ началѣ семидесятыхъ годовъ по поводу одной изъ статей этой газеты Тургеневъ писалъ: «Ну ужъ онѣ пересолили — не могу жъ я быть такимъ подлецомъ!» Но впослѣдствіи — мы увидимъ — Тургеневу пришлось серьезнѣе отнестись къ выходкамъ Московскихъ Вѣдомостей и снизойти до полемики съ ними.
Въ самомъ началѣ семидесятыхъ годовъ внѣшняя жизнь Тургенева измѣняется. Онъ покидаетъ Баденъ и переселяется въ Парижъ. На этотъ разъ его пребываніе во французской столицѣ не прекращается до самой смерти, прерывается только обычными поѣздками на родину. Оно упрочиваетъ окончательно новыя общественныя отношенія русскаго писателя, придаетъ своеобразную психологическую и культурную окраску его послѣднимъ годамъ.
- ↑ Бесѣды Общества любителей рос. словесности. 1865 г., отд. II.
- ↑ P. Cm. XL, 223-4.
- ↑ Фетъ. I, 415.
- ↑ По словамъ Н. Верга, вилла была куплена Тургеневымъ и подарена Віардо. Восп. о Т--вѣ. Ист. B. XIV, 375.
- ↑ Фетъ. II, 201.
- ↑ Письма. 154, 196, 329, 339.
- ↑ Письма. 196. P. Cm. XL, 207.
- ↑ Ист. B. XIV, 384. Гаршинъ. Boсn. о Т--вѣ. Письма. 154. P. Cm. XLII, 395. И. С. Т--въ въ 1839—82 гг. (записки нѣмца, товарища Т--ва по берлинскому университету). P. Cm. XL, 214.
- ↑ Письма, 310.
- ↑ Иностр. крит. 169—170. Пичъ.
- ↑ Письма напечатаны въ Вѣстникѣ Европы за 1894 годъ.
- ↑ Письма къ Анненкову, относящіяся къ этой эпохѣ, въ В. Евр. 1887 янв. и февр. и въ Русск. Обозр. за 1894 годъ.
- ↑ Письма, 322.
- ↑ Письма, 194. Ист. B. XIV, 387 (Е. Гаршинъ). Письма, 206.
- ↑ Анненковъ и его друзья. 610. Григоровичъ. Русск. М. янв. 1883, 13.
- ↑ Письма. 116, 121. Ист. B. XIV, 387.
- ↑ Письма. 315.
- ↑ Фетъ. II, 88. Письма. 497.
- ↑ Фетъ. II, 121.
- ↑ Письма. 136: «какой-то баринъ, нисколько не стѣсняясь, увѣряетъ, что я для своего оскорбленнаго самолюбія пожертвовалъ… честью». Такой выводъ Т--въ дѣлаетъ изъ цитаты, сообщенной ему Полонскимъ.
- ↑ Письма. 133.
- ↑ P. Cm. XLVII, 325. Письма. 160
- ↑ Письма. 168.
- ↑ Фетъ. II 207.
- ↑ Рольстонъ. Иностр. крит. 190.
- ↑ Письма. 346.
- ↑ Письма. 131, 399, 134.
- ↑ Русск. Cm. XL, 223, 224. Письма, 187.
- ↑ Р. Ст. XL, 240-2.
- ↑ Письма, 416.
- ↑ Р. Ст. XL, 226-7.
- ↑ В. Е. апр. 1885, 501. Шесть лѣтъ переписки. Р. Ст. XLII, 397.
- ↑ Письма. 375, 387. Отчетъ петерб. библ. 37—8. Р. Ст. XLVII, 328—9; XLII, 401; XL, 272. Полонскій. 595. Шесть лѣтъ переписки. Ib. 472. Р. Ст. XLVII, 216—7.
- ↑ Письмо г-ну В. Письма. 378. О встрѣчѣ съ Писаревымъ. Мартьяновъ. И. В. XXII, 415. Письма. 146.
- ↑ Письма къ Анненкову. Р. Обозр. 1894. Письма. 141, 152—3. Русск. Cm. XLII, 395. Пичъ. Иностр. крит. 154.
- ↑ Фетъ II, 192. Пичъ. Иностр. кр. 178. Письма. 163, 212—3. Ист. В. XIV, 460 (Гонкуръ). Письма. 219.
- ↑ Фетъ I, 415. Р. Ст. XLVII, 317, 319, 328. Письма, 122, 188, 400, 405, 410, 413.
- ↑ Письма. 7, Григоровичъ. P. М. Февр. 1893, 60. Фетъ. II, 117, 53—4: I, 407; II, 113, 114. Письма. 126. Р. Ст. XLVII, 326—7.