Иван Сергеевич Тургенев (Иванов)/Версия 2/ДО

Иван Сергеевич Тургенев
авторъ Иван Иванович Иванов

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru • Часть вторая.

ИВАНЪ СЕРГѢЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.

(Продолженіе *). *) См. «Міръ Божій» № 1, январь 1895 г.

III.

По возвращеніи изъ заграницы Тургеневъ прежде всего думалъ продолжать научную дѣятельность. Въ началѣ 1842 года онъ обратился въ Московскій университетъ съ просьбой — допустить его къ испытанію на степень магистра философіи. Просьба кандидата Тургенева повергла университетскую администрацію въ безвыходное затрудненіе. Каѳедра философіи въ Московскомъ университетѣ не существовала съ 1826 года. Въ этомъ году преподаватель философіи И. И. Давыдовъ прочелъ вступительную лекцію, составленную по Шеллингу «О возможности философіи, какъ науки». Лекція и конспектъ предположеннаго курса не понравились высшему начальству. Давыдову было поручено сначала преподаваніе чистой математики, а потомъ по смерти Мерзлякова — русской словесности. Каѳедра философіи оставалась незанятой, хотя по временамъ читалась логика для студентовъ перваго курса. По поводу прошенія Тургенева возникла переписка между университетомъ и попечителемъ, такъ какъ факультетъ затруднялся экзаменовать кандидата на магистерскую степень по каѳедрѣ, остающейся незанятой въ теченіе пятнадцати лѣтъ вслѣдствіе усмотрѣнія высшаго начальства. Переписка не привела ни къ какому результату, а прошеніе Тургенева осталось безъ послѣдствій^[1].

Эта попытка Ивана Сергѣевича превратиться въ ученаго возбудила немалое удивленіе въ обществѣ, близко его знавшемъ. Тургеневъ производилъ впечатлѣніе, совершенно противорѣчившее его замысламъ.

Въ одномъ изъ писемъ Тургеневъ говоритъ: "Какой я былъ бы художникъ (не говорю уже: человѣкъ), если бы не понималъ, что самоувѣренность, преувеличеніе, извѣстнаго рода фраза и поза, даже нѣкоторый цинизмъ составляютъ неизбѣжную принадлежность молодости?^[2].

Этими словами Тургеневъ характеризовалъ извѣстный періодъ въ жизни своей и громаднаго большинства своихъ сверстниковъ. Романтическіе, туманные порывы молодости часто складываются въ весьма причудливыя формы. Юноша не въ силахъ справиться съ дѣйствительностью, просто отнестись къ окружающей жизни, трезвыми глазами взглянуть на происходящія кругомъ явленія. Все это будто запутано въ какую-то поэтическую дымку — грезъ, странныхъ образовъ, восторженныхъ чувствъ. Юноша гораздо больше мечтаетъ, воображаетъ, чѣмъ мыслитъ и судитъ съ точки зрѣнія холоднаго разсудка. И картины личной фантазіи кажутся ему несравненно болѣе реальными явленіями, чѣмъ сама дѣйствительная жизнь. Этими годами управляетъ поэзія, а не правда.

Такой романтическій періодъ переживаетъ всякій, кто одаренъ обильнымъ запасомъ нравственныхъ силъ. Только духовно-худосочные бѣдняки душою и сердцемъ не знаютъ этого ранняго тумана молодости. Для нихъ жизнь съ самаго начала тянется скучной, прозаической, будничной полосой. Но чѣмъ богаче организмъ, чѣмъ больше задатковъ таится въ немъ, тѣмъ явственнѣе сказывается романтическое настроеніе, юношеская игра въ поэтическіе призраки и вымыслы.

Тогда является обыкновенно излюбленный герой: ему поклоняются, ему подражаютъ, стремятся слить свою личность съ идеаломъ. Такимъ героемъ въ первой половинѣ нынѣшняго столѣтія для молодежи всего культурнаго міра былъ байроновскій герой разочарованія, презрѣнія къ людямъ, герой необъятныхъ силъ и мощныхъ замысловъ. Сколько жертвъ принесено этому кумиру! Вспомните біографію Пушкина, Лермонтова… Вспомните это юношеское пламенное желаніе во что бы то ни стало щеголять въ чайльдъ-гарольдовомъ плащѣ, клеймить окружающихъ пигмеевъ презрѣньемъ, вести себя на манеръ высшаго избраннаго существа. Вспомните эти бурныя выходки юнаго Пушкина въ обществѣ солидныхъ людей, его начальниковъ. Чѣмъ это общество солиднѣе, тѣмъ выходки байронствующаго героя будутъ смѣлѣе, отчаяннѣе, эксцентричнѣе. Молодой поэтъ будетъ поражать собесѣдниковъ вольнодумными идеями, пылкими проявленіями своей личной оригинальности, своего исключительнаго образа мыслей. И его будетъ тѣшить всеобщее изумленіе, негодованіе. Въ его глазахъ это будетъ борьба, вызовъ пошлому, погрязшему въ традиціяхъ, обществу…

То же самое съ Лермонтовымъ, — и на этотъ разъ припадки ори. гинальности еще рѣзче, еще стремительнѣе. Гарольдовъ плащъ гераздо больше подходилъ къ натурѣ автора Героя нашего времени, чѣмъ творца Евгенія Онѣгина. Но сущность одна и та же: игра въ маскарадъ, въ преувеличенныя чувства, въ парадоксальныя идеи… Много надо проницательности, знанія человѣческаго сердца, и еще больше — высокаго гуманнаго чувства, чтобы, за маскарадной внѣшностью, распознать броженіе великихъ силъ и чтобы ради этихъ силъ простить юношескія увлеченія и крайности.

Тургеневъ не могъ миновать этого періода. Не даромъ онъ написалъ драму въ подражаніе «Манфреду» Байрона. Въ немъ самомъ жили элементы подражанія, той самой театральной игры, какая неизбѣжно увлекала молодежь. Игра въ натурѣ Тургенева должна была найти особенно благодарную почву. Онъ былъ одаренъ громадной силой воображенія, художественные образы, красивые, эффектные вымыслы складывались у него безъ всякихъ личныхъ усилій, — и развѣ можно было противостоять обаянію этихъ золотыхъ сновъ! Онъ, кромѣ того, и въ самомъ дѣлѣ зналъ много, о многомъ думалъ, являлся въ полномъ смыслѣ выдающимся молодымъ человѣкомъ. Это чувствовалось всѣми, не могъ этого не чувствовать и самъ Иванъ Сергѣевичъ.

И вотъ, всюду, куда бы ни являлся молодой питомецъ западнаго университета, неизбѣжно происходятъ однѣ и тѣ же сцены. Какой бы вопросъ ни подняли, какую бы тему ни затронули, Тургеневъ непремѣнно завладѣетъ и вопросомъ, и темой единолично и начнетъ развивать свои воззрѣнія съ поразительнымъ, врядъ ли еще кому доступнымъ, искусствомъ. Вереница блестящихъ идей, разнообразнѣйшихъ свѣдѣній и, прежде всего, художественнѣйшихъ образовъ подавляетъ слушателей. Самъ ораторъ испытываетъ неописанное наслажденіе, пока создаетъ волшебную ткань, — и всѣ слушаютъ его, точно очарованные. Но въ результатѣ Оказывается, что блестящаго юношу интересовалъ не самый предметъ разговора, а процессъ собственныхъ разсужденій и болѣе всего впечатлѣнія слушателей. Онъ стремится скорѣе поразить ихъ новизной, оригинальностью, полнѣйшей неожиданностью взглядовъ и выводовъ, чѣмъ дѣйствительно убѣдить ихъ въ чемъ бы то ни было. Его преслѣдуетъ одна мысль — во что бы то ни стало не походить на другихъ, выдѣлиться изъ общаго круга парадоксомъ, исключительной выходкой, эффектомъ бесѣды. И онъ достигаетъ этой цѣли, но цѣною серьезной жертвы: на него начинаютъ смотрѣть, какъ на легкомысленнаго краснобая, нивъ чемъ не убѣжденнаго, ни о чемъ серьезно не размышляющаго, а занятаго исключительно разыгрываніемъ ослѣпительнаго спектакля. Тургеневъ будто преднамѣренно поддерживаетъ эту репутацію. Онъ усваиваетъ спеціальныя манеры, даже особенное выраженіе лица, совершенно не соотвѣтствующее его мягкой сердечной натурѣ, высказываетъ замѣчанія, невѣроятныя съ точки зрѣнія обычнаго здраваго смысла, напримѣръ, передъ великими произведеніями искусства — живописи, скульптуры, музыки — онъ чувствуетъ по его словамъ, зудъ подъ колѣнами… Однимъ словомъ, юноша геніальничаетъ и возбуждаетъ у людей серьезныхъ и уравновѣшенныхъ чувство пренебреженія и даже негодованія. Многимъ ли приходитъ на умъ разобраться во внѣшнихъ впечатлѣніяхъ и посмотрѣть безпристрастными глазами на сущность дѣла? Напротивъ, большинство старается подхватить промахи юноши, запоминаетъ ихъ, сообщаетъ имъ злостное распространеніе среди знакомыхъ и незнакомыхъ.

А между тѣмъ, помимо всѣхъ общихъ основаній, у молодого Тургенева была еще своя личная причина — играть роль, и причина не только совершенно уважительная, но въ полномъ смыслѣ драматическая.

Недоразумѣнія съ матерью у Ивана Сергѣевича начались немедленно по возвращеніи его изъ заграницы. Варвара Петровна подъ старость, повидимому, все болѣе изощрялась въ крѣпостническихъ причудахъ. Деспотизмъ ея пріобрѣталъ все болѣе мрачный характеръ, близкимъ людямъ жизнь часто становилась невыносимой пыткой. Иванъ Сергѣевичъ большую часть времени жилъ въ Петербургѣ и только лѣтомъ пріѣзжалъ въ Спасское. Эти пріѣзды были настоящими праздниками для подневольнаго деревенскаго міра, хотя положительной пользы выходило мало. Очевидецъ разсказываетъ: "Всѣ его любили, всякій въ немъ чуялъ своего и душой былъ преданъ ему, вѣруя въ его доброту, которая въ домѣ матери не смѣла, однако, проявляться открыто въ защиту кого-либо. Но тѣмъ не менѣе, когда онъ пріѣзжалъ, говорили: «Нашъ ангелъ, нашъ заступникъ ѣдетъ».

Иванъ Сергѣевичъ до послѣдней степени щадилъ свою мать и никогда не высказывалъ ей рѣзко своихъ поученій. По возвращеніи изъ заграницы онъ осыпалъ ее нѣжнѣйшими ласками, каждое приключеніе съ ней, малѣйшее подозрѣніе, что съ ней можетъ случиться какая-либо непріятность, повергали его въ настоящее отчаяніе. Но мать дурно поддерживала эти чувства. Иванъ Сергѣевичъ, напримѣръ, умолялъ ее отпустить на волю Кудряшева. Кудряшевъ успѣлъ пріобрѣсти заграницей основательныя медицинскія познанія и, по возвращеніи на родину, усердно продолжалъ заниматься любимымъ предметомъ. Тургеневъ не могъ выносить крѣпостнаго положенія этого способнаго и во всѣхъ отношеніяхъ достойнаго человѣка.

— Сними ты съ него это ярмо! — умолялъ онъ мать. — Клянусь тебѣ, что онъ тебя не броситъ, пока ты жива. Дай ты ему только сознаніе того, что онъ человѣкъ, не рабъ, не вещь, которую ты можешь по своему произволу, по одному капризу упечь куда и когда захочешь!

Варвара Петровна оставалась непреклонна. Не мало происходило разговоровъ у сына съ матерью и вообще о крѣпостномъ правѣ. Сынъ изъ силъ выбивался доказать матери всю унизительность рабскаго положенія человѣка, подавленнаго однимъ чувствомъ — страхомъ. Варвара Петровна рѣшительно отказывалась понять эти разсужденія. Тогда Иванъ Сергѣевичъ начиналъ грозить ей близкимъ концомъ позорныхъ порядковъ. Это совершенно выводило помѣщицу изъ границъ терпѣнія, — и она осыпала жестокой бранью и упреками сына и его пророчества.

Разговоры эти, конечно, нисколько не измѣняли къ лучшему положенія подданныхъ Варвары Петровны. Напротивъ, она недовольство сына старалась объяснить наговорами дворовыхъ и усердно искала, кто изъ прислуги могъ пожаловаться на нее сыну. При такихъ условіяхъ, очевидно, были безполезны всякія убѣжденія. Потерпѣвшимъ лицомъ оказался самъ Иванъ Сергѣевичъ. Мать постепенно сократила ему содержаніе, и въ результатѣ предоставила его почти исключительно собственнымъ силамъ.

Ея гнѣвъ былъ въ сильной степени подогрѣтъ старшимъ сыномъ, Николаемъ Сергѣевичемъ. Вскорѣ послѣ возвращенія Ивана Сергѣевича изъ заграницы — зимой въ 1841 году — его братъ женился на Аннѣ Яковлевнѣ Шварцъ, бѣдной дѣвушкѣ, проживавшей въ тургеневскомъ домѣ. Этотъ бракъ страшно поразилъ Варвару Петровну, она окончательно перестала высылать деньги Николаю Сергѣевичу; тотъ принужденъ былъ выйти изъ военной службы, и поступилъ въ министерство внутреннихъ дѣлъ. Семья увеличивалась — и онъ впослѣдствіи принужденъ былъ давать уроки французскаго языка. Варвара Петровна оставалась совершенно равнодушной къ участи своего сына и его семьи.

Иванъ Сергѣевичъ также нанесъ ей чувствительную обиду. Около Пасхи 1843 г. въ Петербургѣ появилась поэма Параша^[3]. Авторъ скрылъ свое имя за иниціалами Т. Л.: это означало Тургеневъ Лутовиновъ. Сначала Варвара Петровна не обратила особеннаго вниманія, когда сынъ представилъ ей свое произведеніе, но не могла не выразить своего неудовольствія. Въ ея планы совершенно не входили литературныя занятія сына. Эти занятія она считала прямо предосудительными для молодого человѣка благороднаго происхожденія. Жуковскаго она уважала только потому, что онъ былъ близокъ ко двору. «По моему», говорила она сыну, «écrivain ou gratte-papier est tout un» (писатель и писецъ одно и тоже). И тотъ и другой за деньги бумагу мараютъ… Дворянинъ долженъ служить и составить себѣ карьеру и имя службой, а не бумагомараніемъ… Опредѣлился бы ты на настоящую службу, получалъ бы чины, а потомъ и женился бы; вѣдь ты теперь одинъ можешь поддержать родъ Тургеневыхъ!.."

Въ страшный гнѣвъ пришла Варвара Петровна, когда сынъ сообщилъ ей, что на одно изъ его сочиненій написана критика. Она не могла допустить, чтобы «дворянина» судилъ «какой-нибудь поповичъ», и при этомъ литературную дѣятельность Ивана Сергѣевича объявила такимъ же преступленіемъ, какъ и самовольный бракъ старшаго сына.

А между тѣмъ Тургеневу предстояло разрѣшить дилемму: или угодить матери и совершенно оставить литературу, или остаться почти безъ всякихъ средствъ. Варвара Петровна крайне скупо помогала сыну, вѣроятно, вынуждая его поступить на службу и жениться. О женитьбѣ Иванъ Сергѣевичъ и слышать не хотѣлъ, но служить попытался.

Въ 1842 году онъ является чиновникомъ особыхъ порученій въ канцеляріи министерства внутреннихъ дѣлъ. Ближайшимъ начальникомъ его былъ извѣстный писатель В. Даль, директоръ канцеляріи министра Перовскаго. По нѣкоторымъ извѣстіямъ, именно Даль и уговорилъ Тургенева поступить къ нему на службу^[4]. Опытъ продолжался не долго. Даль — прямолинейный, строгій служака не давалъ покою Ивану Сергѣевичу начальническими выговорами за неаккуратность по службѣ. Тургеневъ принужденъ былъ выйти въ отставку, и уже больше не возобновлялъ служебной карьеры.

Все это должно было крайне огорчать Варвару Петровну, и она по своему мстила сыну. Матеріальное положеніе Тургенева бывало часто безнадежнымъ. Онъ жилъ въ четвертомъ этажѣ громаднаго дома на Стремянной улицѣ. Хозяйство его шло крайне плохо. Комната оставалась нетопленой, для гостей не оказывалось чая: прислуга пользовалась крайнимъ добродушіемъ Ивана Сергѣевича и его непрактичностью. Онъ часто нуждался буквально въ копѣйкахъ, чтобы заплатить извозчику, не имѣлъ возможности угостить пріятелей бутылкой вина. Легко представить, съ какой горечью чувствовалъ Тургеневъ свою нужду! Всѣмъ было извѣстно, что онъ сынъ богатой семьи, и онъ больше всего боялся, чтобы не раскрыли тайны его бѣдности и не оскорбили нареканіями матери. Сколько усилій приходилось тратить, чтобы ловко ускользнуть отъ подозрѣнія товарищей, искусно разыграть роль богатаго барина, не имѣя въ карманѣ ни копѣйки денегъ! Здѣсь призывалось на помощь множество уловокъ: развязность рѣчей, стремленіе играть первенствующую роль въ пріятельскихъ компаніяхъ, фальшивая расточительность, побуждавшая Тургенева не отставать отъ затѣйливыхъ похожденій и удовольствій и уклоняться незамѣтно отъ расплаты… Такими средствами удавалось отводить глаза, но все это должно было оставлять въ душѣ юноши невыразимо тяжелыя и горькія впечатлѣнія…

Вотъ настоятельный мотивъ, заставлявшій Ивана Сергѣевича во что бы то ни стало разыгрывать всевозможныя роли байроническаго пошиба. Для игры требовалось тѣмъ больше притворства и ухищреній, что отъ природы Тургеневъ одаренъ былъ неисчерпаемымъ благодушіемъ, искренностью, простотой. Ему ли было притворяться Манфредомъ, Донъ-Жуаномъ, Чайльдъ-Гарольдомъ! А между тѣмъ притворяться было необходимо, и напускная злость и свобода языка выражались въ безобидной формѣ, но для обидчивыхъ людей крайне непріятной. Иванъ Сергѣевичъ обнаруживалъ въ молодости большую наклонность къ эпиграммамъ.

Это — общій вкусъ у многихъ нашихъ поэтовъ — у Лермонтова, Пушкина, — вкусъ, совершенно естественный, въ сущности неимѣющій ничего общаго съ какими бы то ни было злыми чувствами. Эпиграммы направлялись на людей близкихъ и искренно любимыхъ самимъ авторомъ эпиграммъ. Это было просто взрывомъ юношескаго шаловливаго остроумія, отчасти, конечно, тѣшившаго юношеское пристрастіе къ своевольному, иногда рѣзкому, выраженію настроеній.

Эпиграммы сочиняли всѣ, кто умѣлъ, у кого была наклонность къ ѣдкому сатирическому остроумію. Самъ Тургеневъ былъ предметомъ такого рода упражненій со стороны пріятелей и ни на минуту не думалъ обижаться и мстить. Много лѣтъ спустя Тургеневъ припоминалъ эпиграммы, ходившія въ его пріятельскомъ кружкѣ, въ томъ числѣ эпиграмму, сочиненную на кн. Влад. Ѳед. Одоевскаго-личность, въ высшей степени симпатичную, всѣми любимую и уважаемую. Кн. Одоевскій отличался невѣроятной разсѣянностью — отсюда насмѣшки и остроты. Тургеневъ вспоминалъ и свои эпиграммы — на Дружинина, на Кетчера, на нѣкоторыхъ петербургскихъ и московскихъ ученыхъ. Никто не думалъ сердиться за эти блестки остроумія, Дружининъ, напримѣръ, первый смѣялся эпиграммѣ, написанной на его европейскія замашки. Одинъ только Достоевскій былъ жестоко уязвленъ стихами Тургенева, приписалъ ихъ литературной зависти, — и не преминулъ затаить злобное чувство…^[5].

Намъ представится не одинъ случай убѣдиться, что именно чувство писательской зависти менѣе всего было доступно Ивану Сергѣевичу; напротивъ, онъ искренне искалъ литературныхъ связей, и если находилъ сердечный отвѣтъ на свои поиски — привязывался къ человѣку со всею горячностью молодого идеализма. Таковы отношенія Тургенева къ Бѣлинскому.

Имя Бѣлинскаго стало извѣстно Тургеневу весьма рано, со времени критики въ Молвѣ и Телескопѣ. Мы видѣли, какое впечатлѣніе произвела на юнаго студента статья Бѣлинскаго о Бенедиктовѣ. Слухи о Бѣлинскомъ въ Петербургѣ носили сплетническій характеръ. Были недовольны рѣзкими пріемами критика, ставили ему въ укоръ даже его плебейское происхожденіе, говорили, что онъ недоучившійся казенный студентъ, выгнанный изъ университета за развратное поведеніе, увѣряли, что и наружность его самая ужасная: это какой-то циникъ, бульдогъ, пригрѣтый Надеждинымъ съ цѣлью травить имъ своихъ враговъ, упорно и какъ бы въ укоризну называли его «Бѣлынскимъ»!.. Голоса въ пользу Бѣлинскаго представляли исключительное явленіе… При такихъ условіяхъ со стороны Тургенева требовалась большая доля самостоятельности, чтобы обратиться къ Бѣлинскому по поводу своего только что вышедшаго произведенія — поэмы Параши.

Бѣлинскій переѣхалъ въ Петербургъ въ октябрѣ 1839 года, и вскорѣ его статьи появились въ Отечественныхъ Запискахъ. Тургеневъ отнесъ ему свою поэму и уѣхалъ въ деревню. Это происходило весной въ 1843 году. Въ майской книжкѣ журнала появилась статья Бѣлинскаго. «Онъ такъ благосклонно отозвался обо мнѣ», пишетъ Тургеневъ, «такъ чудно хвалилъ меня, что, помнится, я почувствовалъ больше смущенія, чѣмъ радости. Я не могъ повѣрить, и когда въ Москвѣ покойный Кирѣевскій (И. В.) подошелъ ко мнѣ съ поздравленіями, я поспѣшилъ отказаться отъ своего дѣтища, утверждая, что сочинитель Параши не я».

Бѣлинскій не только признавать литературныя достоинства юношескаго произведенія Тургенева, но находилъ возможнымъ на основаніи поэмы дѣлать выводы относительно характера и духовнаго развитія автора. «Что мнѣ за дѣло до промаховъ и излишества Тургенева», — говаривалъ онъ, — «Тургеневъ написалъ Парашу: пустые люди такихъ вещей не пишутъ». Нѣкоторыми мѣстами поэмы Бѣлинскій восторгался и въ частныхъ бесѣдахъ рекомендовалъ автора знакомымъ, какъ несомнѣнно талантливаго юношу. Скоро между авторомъ поэмы и критикомъ завязалась тѣсная дружба^[6].

Тургеневъ, по возвращеніи въ Петербургъ, отправился къ Бѣлинскому, и знакомство началось. Бѣлинскій поселился на дачѣ въ Лѣсномъ, Тургеневъ нанялъ дачу въ Первомъ Парголовѣ и до самой осени почти каждый день посѣщалъ Бѣлинскаго. «Я полюбилъ его искренно и глубоко», пишетъ Иванъ Сергѣевичъ въ своихъ Воспоминаніяхъ, «онъ благоволилъ ко мнѣ». Тургеневъ нѣсколько неточно помнитъ о началѣ своего знакомства съ Бѣлинскимъ. Знакомство началось раньше лѣта 1843 года, — въ концѣ 1842 года или въ началѣ слѣдующаго. Уже 31-го марта 1843 года, Бѣлинскій пишетъ Боткину слѣдующее объ этомъ знакомствѣ:

«Т--въ очень хорошій человѣкъ, и я легко сближаюсь съ нимъ. Въ немъ есть злость, и желчь, и юморъ, онъ глубоко понимаетъ Москву и такъ воспроизводитъ ее, что я пьянѣю отъ удовольствія… Т. немного нѣмецъ…»^[7].

Дальше характеристика еще опредѣленнѣе:

«Я нѣсколько сблизился съ Т--вымъ. Это человѣкъ необыкновенно умный, да и вообще хорошій человѣкъ. Бесѣда и споры съ нимъ отводили мнѣ душу. Тяжело быть среди людей, которые или во воемъ соглашаются съ тобою, или, если противорѣчатъ, то не доказательствами, а чувствомъ и инстинктомъ, — и отрадно встрѣтить человѣка, самобытное и характерное мнѣніе котораго, сшибаясь съ твоимъ, извлекаетъ искры. У Тургенева много юмору. Я, кажется, уже писалъ тебѣ, что разъ, въ спорѣ противъ меня за нѣмцевъ, онъ сказалъ мнѣ: да что вашъ русскій человѣкъ, который не только шапку, да и мозгъ-то свой носить на бекрень! Вообще, Русь онъ понимаетъ. Во всѣхъ его сужденіяхъ виденъ характеръ и дѣйствительность. Онъ врагъ всего неопредѣленнаго, къ чему я, по слабости характера и неопредѣленности натуры и дурного развитія, довольно падокъ».

Этотъ отзывъ въ высшей степени важенъ для насъ. Очевидно, никакія юношескія причуды Тургенева, ни даже его погоня за оригинальностью не помѣшали Бѣлинскому составить ясное и справедливое представленіе объ его несомнѣнныхъ достоинствахъ. Даже качество, о которомъ Бѣлинскій говоритъ, повидимому, съ нѣкоторой ироніей, пристрастіе Тургенева къ нѣмецкому, — оказалось очень цѣннымъ и любопытнымъ для критика. На этотъ разъ Бѣлинскій могъ черпать идеи нѣмецкой философіи изъ достовѣрнаго и чистаго источника.

Бѣлинскій на первыхъ же порахъ почтилъ Тургенева своей откровенностью, бесѣдовалъ съ нимъ о своей литературной дѣятельности, подвергалъ безжалостной критикѣ свои раннія увлеченія, открыто сознавался въ своихъ ошибкахъ. Тургенева не могла не поразить въ Бѣлинскомъ такая честность отношенія къ самому себѣ, своимъ дѣйствіямъ и убѣжденіямъ. Иванъ Сергѣевичъ съ первыхъ встрѣчъ долженъ былъ почувствовать восторженное удивленіе къ этому благороднѣйшему рыцарю мысли и общественной дѣятельности.

Встрѣчи Тургенева съ Бѣлинскимъ происходили въ теченіе четырехъ зимъ, съ 1843 по 1846 годъ, и особенно часто предъ началомъ 1847 года, когда Тургеневъ отправился надолго заграницу. Кромѣ этихъ зимъ, Тургеневъ провелъ съ Бѣлинскимъ еще лѣто, вѣроятно, въ 1844 году, такъ какъ лѣтомъ въ 1843 году Бѣлинскій жилъ въ Москвѣ. Въ 1844 году Бѣлинскій былъ уже семьяниномъ и жилъ на дачѣ въ Лѣсномъ.

Вышеприведенный разсказъ Ивана Сергѣевича относится, по всей вѣроятности, именно къ лѣту 1844 года. Друзья много гуляли по сосновымъ рощицамъ, окружающимъ Лѣсной Институтъ. Во время этихъ прогулокъ происходили длинныя и оживленныя бесѣды. Предметъ этихъ бесѣдъ легко угадать. Для Бѣлинскаго общество Тургенева было драгоцѣннѣйшимъ пріобрѣтеніемъ. Въ Воспоминаніяхъ Тургеневъ пишетъ: «Со мной онъ говорилъ особенно охотно потому, что я недавно вернулся изъ Берлина, гдѣ въ теченіе двухъ семестровъ занимался Гегелевской философіей и былъ въ состояніи передать ему самые свѣжіе, послѣдніе выводы. Мы еще вѣрили тогда въ дѣйствительность и важность философическихъ и метафизическихъ выводовъ, хотя ни онъ, ни я, мы нисколько не были философами и не обладали способностью мыслить отвлеченно, чисто на нѣмецкій манеръ… Впрочемъ, мы тогда въ философіи искали всего на свѣтѣ, кромѣ чистаго мышленія».

Они искали разрѣшенія величайшихъ вопросовъ, искони преслѣдующихъ человѣка, особенно въ молодости. Они разсуждали о значеніи жизни, о происхожденіи міра, о безсмертіи души. Извѣстенъ разсказъ Тургенева объ одной изъ такихъ бесѣдъ. Друзья увлеклись слишкомъ продолжительной бесѣдой. Жена умоляла мужа и его друга — хотя на время прервать пренія. Тургеневъ готовъ былъ уступить, тогда Бѣлинскій въ негодованіи воскликнулъ: «Мы не рѣшили еще вопроса о существованіи Бога, а вы хотите ѣсть»…

И въ этомъ восклицаніи звучало глубочайшее чувство, истинно идеальное увлеченіе вопросомъ, — увлеченіе, граничащее съ болью, мукой…

На Тургенева личность Бѣлинскаго производила чарующее впечатлѣніе. «На меня дѣйствовали только энтузіастическія натуры», писалъ тридцативосьмилѣтній Тургеневъ про свою молодость^[8]. Бѣлинскій былъ именно такой натурой. «Искренность его дѣйствовала на меня», разсказываетъ Тургеневъ, «его огонь сообщался и мнѣ»…

Этому огню не суждено было погаснуть. Тургеневу и послѣ смерти Бѣлинскаго казалось, что одно имя великаго критика должно зажигать сердца. Онъ недоволенъ, встрѣтивъ въ журналѣ дѣльную, очень умную, безпристрастную, но холодную статью о Бѣлинскомъ. Онъ не можетъ допустить мысли, чтобъ объ этомъ человѣкѣ можно было писать съ «тусклымъ безпристрастіемъ». По его мнѣнію это искусно испеченные пироги съ «нѣтомъ»…^[9]. Такая оцѣнка ниже Бѣлинскаго, — этой пламенной благородной натуры, вѣчно возбужденной, проникнутой неуклоннымъ мужествомъ и энергіей. Для самаго Тургенева было высшимъ счастьемъ вызвать дорогую тѣнь, побыть съ ней въ своихъ Воспоминаньяхъ, обратиться къ ней съ восторженнымъ привѣтствіемъ:

Человѣкъ онъ былъ!..

Бѣлинскій оставилъ глубокое впечатлѣніе въ памяти Тургенева не только своею личностью. Критика Бѣлинскаго осталась руководящей для Тургенева на всю жизнь. Послѣ благосклоннаго отзыва о Парашѣ Бѣлинскій будто охладѣлъ къ литературной дѣятельности своего друга. А Тургеневъ между тѣмъ написалъ довольно много стихотвореній и поэмъ. Бѣлинскій, повидимому, не поощрялъ этого творчества и, по словамъ Тургенева, не могъ этого дѣлать. «Впрочемъ», прибавляетъ Иванъ Сергѣевичъ, «я скоро догадался самъ, что не предстояло никакой надобности продолжать подобныя упражненія — и возымѣлъ твердое намѣреніе вовсе оставить литературу».

Это намѣреніе возникло до перваго разсказа изъ Записокъ Охотника. Тургеневымъ были напечатаны въ Отечественныхъ Запискахъ: Неосторожность, драматическій очеркъ въ одномъ дѣйствіи, разсказъ Андрей Колосовъ, Безденежье, сцены изъ петербургской жизни молодого дворянина и въ Петербургскомъ Сборникѣ — очеркъ Три портрета. Кромѣ того, въ печати появились критическія статьи о Фаустѣ въ переводѣ Бровченко и о драмѣ Гедеонова — Смерть Ляпунова. Публика отнеслась ко всѣмъ этимъ произведеніямъ довольно равнодушно. О разсказѣ Андрей Колосовѣ Тургеневъ писалъ много лѣтъ спустя: «Андрей Колосовъ явился въ Отечественныхъ Запискахъ въ 1844 году и прошелъ, разумѣется, совершенно безслѣдно. Молодой человѣкъ, который въ то время обратилъ бы вниманіе на эту повѣсть — былъ бы въ своемъ родѣ феноменъ»^[10]. Бѣлинскій, въ одномъ изъ писемъ къ Тургеневу, давая краткіе отзывы объ его юношескихъ произведеніяхъ, проходитъ молчаніемъ и Три портрета, и Андрея Колосова. Вотъ это письмо. Оно любопытно тѣмъ, что отмѣчаетъ произведенія Тургенева, открывшія его популярную художественную дѣятельность, и, кромѣ того, опредѣляетъ основныя черты его таланта. Впослѣдствіи Тургеневъ, какъ увидимъ, вполнѣ оправдалъ это опредѣленіе.

«Мнѣ кажется», писалъ Бѣлинскій, «у васъ чисто творческаго таланта или нѣтъ, или очень мало, и вашъ талантъ однороденъ съ Далемъ. Это вашъ настоящій родъ. Вотъ хоть бы Ермолай и Мельничиха — не Богъ знаетъ что, бездѣлка, а хорошо, потому что умно и дѣльно, съ мыслью. А въ Бреттёрѣ — я увѣренъ, вы творили. Найти свою дорогу, узнать свое мѣсто — въ этомъ все для человѣка, это для него значитъ сдѣлаться самимъ собою. Если не ошибаюсь, ваше призваніе — наблюдать дѣйствительныя явленія и передавать ихъ, пропуская черезъ фантазію, но не опираться только на фантазію… Только ради Аллаха, не печатайте ничего такого, что ни то ни сб, не то, чтобъ нехорошо, да и не то, чтобъ очень хорошо. Это страшно вредитъ тоталитету извѣстности (извините за кудрявое выраженіе — лучшаго не придумалось). А Хорь обѣщаетъ въ васъ замѣчательнаго писателя — въ будущемъ».

Этотъ разсказъ Хорь и Калинычъ, стоявшій, по мнѣнію Бѣлинскаго, выше всѣхъ другихъ произведеній автора, открылъ собой Записки Охотники. Произошло это случайно.

Профессоръ словесности, Плетневъ стоялъ во главѣ журнала Современникъ. Журналъ былъ основанъ Пушкинымъ, но постепенно утратилъ живую окраску, выходилъ тоненькими книжками, старался держаться внѣ литературныхъ партій и вообще едва влачилъ свое безцвѣтное существованіе. Наконецъ, въ 1846 году Плетневъ согласился передать его другой редакціи, имѣвшей въ виду преобразовать изданіе въ толстый журналъ. Въ сущности журналъ основывался вновь, и главнымъ дѣятелемъ былъ Тургеневъ. Онъ хлопоталъ едва ли не больше всѣхъ, помогалъ новому предпріятію совѣтомъ и дѣломъ, для первыхъ же книжекъ журнала далъ множество матеріала и хотѣлъ только одного, чтобы Бѣлинскому было отведено въ редакціи одно изъ первыхъ мѣстъ. Бѣлинскій только что порвалъ съ Отечественными Записками и намѣревался издавать сборникъ Левіаѳанъ. Матеріала для этого изданія у него успѣло накопиться множество, — и теперь онъ весь отдалъ его для будущаго журнала. Такимъ путемъ будущность Современника была обезпечена. Въ первой же книжкѣ, въ отдѣлѣ смѣси, появился разсказъ Хорь и Калинычъ…

Авторъ и редакція предлагали публикѣ это произведеніе съ крайней скромностью: помѣстили его въ третьестепенномъ отдѣлѣ, прибавили слова изъ записокъ охотника — съ цѣлью расположить читателя къ снисхожденію. Успѣхъ разсказа совершенно не соотвѣтствовалъ этимъ предосторожностямъ. Онъ былъ настолько великъ, что даже Тургеневъ, при всей своей скромности, повѣрилъ въ свой талантъ и рѣшилъ вернуться къ литературѣ. Очевидно, недаромъ Бѣлинскій подмѣтилъ въ своемъ другѣ глубокое знаніе людей, серьезную житейскую опытность, зрѣлое пониманіе дѣйствительности: теперь пришло время всему этому сказаться въ художественной дѣятельности.

Слѣдующіе разсказы явились во время пребыванія Тургенева заграницей.

Тургеневъ оставилъ Россію въ самомъ началѣ 1847 года^[11]. Семь лѣтъ онъ не покидалъ родины, — теперь непреодолимыя причины вызвали путешествіе. Главнѣйшія изъ нихъ — отношенія Ивана Сергѣевича къ матери и знакомство его съ французской пѣвицей Віардо.

До сихъ поръ мы могли убѣдиться, какъ тяжело было Тургеневу выносить крѣпостническіе нравы, царившіе въ его родномъ домѣ. Столкновенія съ матерью происходили безпрестанно. Сынъ тщетно пытался съ общей и частныхъ точекъ зрѣнія доказать варварство, безчеловѣчіе власти, столь дорогой и естественной для его матери. Крѣпостное право, ненавистное Тургеневу само по себѣ, било ему въ глаза на каждомъ шагу отвратительнѣйшими фактами. Бороться съ этими фактами не было возможности. Иванъ Сергѣевичъ былъ любящимъ и преданнымъ сыномъ, самостоятельной властью онъ не пользовался, а всѣ разсужденія не достигали цѣли. Окончательный разрывъ съ матерью и ея міромъ, слѣдовательно, являлся лишь вопросомъ времени.

Варвара Петровна по своему любила младшаго сына, и въ его присутствіи ей случалось быть доброй и снисходительной. Но очевидецъ, заслуживающій довѣрія, замѣчаетъ по этому поводу: «И она, и всѣ мы вполнѣ сознавали, что временная доброта и снисходительность Варвары Петровны поддерживались только рѣдкостью и краткостью свиданій съ сыномъ».

"Останься онъ при ней, — она бы не выдержала долго, и онъ только былъ бы безмолвнымъ и безсильнымъ свидѣтелемъ того, что выносить онъ не могъ и чему помочь былъ не въ силахъ. Легче отъ этого никому бы не было… и онъ уѣхалъ^[12].

Такъ объясняется отъѣздъ Тургенева для людей, близко наблюдавшихъ его жизнь въ родительскомъ домѣ. Это объясненіе совпадаетъ съ разсказомъ самого Тургенева о разлукѣ съ родиной.

Это была разлука вынужденная, неизбѣжная при всей доброй волѣ Ивана Сергѣевича. Въ Воспоминаніяхъ онъ пишетъ: «Тотъ бытъ, та среда и особенно та полоса ея, если можно такъ выразиться, къ которой я принадлежалъ — полоса помѣщичья, крѣпостная, — не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротивъ, почти все, что я видѣлъ вокругъ себя, возбуждало во мнѣ чувства смущенія, негодованія — отвращенія наконецъ. Долго колебаться я не могъ. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей килеей, по избитой дорогѣ, либо отвернуться разомъ, оттолкнуть отъ себя „всѣхъ и вся“, даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я такъ и сдѣлалъ»…

Дальше объясненія еще опредѣленнѣе, указываютъ общій источникъ нравственныхъ страданій, терзавшихъ Тургенева.

Въ дѣтствѣ онъ хотѣлъ бѣжать отъ своей семьи, преслѣдовавшей его самого. Теперь онъ не въ силахъ жить въ средѣ, переполненной слезами и муками другихъ. Бѣгство изъ этого царства пытокъ по прежнему остается единственнымъ спасеніемъ.

«Я другого пути передъ собой не видѣлъ», продолжаетъ Тургеневъ. «Я не могъ дышать однимъ воздухомъ, оставаться рядомъ съ тѣмъ, что я возненавидѣлъ; для этого у меня, вѣроятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мнѣ необходимо нужно было удалиться отъ моего врага за тѣмъ, чтобы изъ самой моей дали сильнѣе напасть на него. Въ моихъ глазахъ врагъ этотъ имѣлъ опредѣленный образъ, носилъ извѣстное имя: врагъ этотъ былъ крѣпостное право. Подъ этимъ именемъ я собралъ и сосредоточилъ все, противъ чего я рѣшился бороться до конца — съ чѣмъ я поклялся никогда не примиряться… Это была моя Аннибаловская клятва; и не я одинъ далъ ее себѣ тогда. Я и на Западъ ушелъ для того, чтобы лучше ее исполнить… „Записки Охотника“ — эти въ свое время новые, впослѣдствіи далеко опереженные этюды были написаны мною заграницей; нѣкоторые изъ нихъ въ тяжелыя минуты раздумья о томъ, вернуться ли мнѣ на родину, или нѣтъ?»

Это раздумье явилось совершенно естественнымъ слѣдствіемъ невольной разлуки съ горячо любимой родиной. Иванъ Сергѣевичъ уѣзжалъ въ «свою даль» съ тяжелымъ чувствомъ. Жилось ему дома крайне тяжело, но едва ли легче было покидать этотъ домъ…

Очевидецъ разсказываетъ: «Послѣдніе дни передъ отъѣздомъ своимъ онъ былъ особенно грустенъ, и въ памяти моей, во всѣ послѣдующіе за этимъ годы, образъ его представляется мнѣ не иначе, какъ задумчивымъ и печальнымъ».

Варвара Петровна не хотѣла и врядъ ли могла понять настроеніе сына. Его отъѣздъ заграницу она склонна была объяснять сердечнымъ увлеченіемъ и питала злобное чувство къ виновницѣ этого увлеченія. Она скоро узнала о знакомствѣ Ивана Сергѣевича съ семействомъ Віардо, посѣтила однажды концертъ пѣвицы и при всемъ своемъ негодованіи на отношенія сына къ артисткѣ, не могла не высказать: «А надо признаться, хорошо, проклятая цыганка, поетъ!»^[13].

Эти подлинныя слова Варвары Петровны должны занимать свое мѣсто въ исторіи, захватившей всю жизнь Тургенева съ двадцати восьми лѣтъ.

Мы не можемъ пройти мимо факта, несмотря на весь рискъ рѣшать подобнаго рода вопросы. Мы, конечно, сознаемъ всю недостаточность данныхъ, какими мы можемъ и имѣемъ право располагать, — недостаточность, обусловленную въ сильной степени характеромъ самого предмета. Но мы останемся исключительно на почвѣ фактовъ, засвидѣтельствованныхъ самимъ Тургеневымъ, и только въ рѣдкихъ случаяхъ будемъ пользоваться свѣдѣніями, идущими изъ другого источника. При такихъ условіяхъ нашъ разсказъ можетъ оказаться неполнымъ, но зато мы имѣемъ право разсчитывать, что каждая черта въ этомъ разсказѣ — достовѣрна и правдива, насколько можетъ быть правдивъ человѣкъ, говорящій о своихъ настроеніяхъ, о своей нравственной и внѣшней жизни.

Знакомство Тургенева съ г-жей Віардо относится къ 1845 году^[14]. Полная фамилія пѣвицы — Віардо-Гарсія; она родомъ испанка. По словамъ очевидцевъ, современниковъ Тургенева, г-жа Віардо не отличалась особенной красотой, но обладала множествомъ достоинствъ, рѣдко встрѣчающихся вмѣстѣ. Превосходная артистка на сценѣ, исполненная страсти и силы, г-жа Віардо являлась увлекательнѣйшей собесѣдницей въ салонѣ. Она владѣла нѣсколькими языками, получила разностороннее образованіе, умѣла говорить и совершенно затмѣвала дамъ изъ русскаго общества того времени. Иванъ Сергѣевичъ рѣдко бывалъ въ этомъ обществѣ, не находя здѣсь отвѣта на запросы своего ума и сердца. Г-жа Віардо должна была заинтересовать его съ первой встрѣчи.

Предъ нами множество восторженныхъ отзывовъ современниковъ объ артистическомъ талантѣ г-жи Віардо. Мы уже знаемъ впечатлѣніе Варвары Петровны. Другой очевидецъ пишетъ: «въ театрѣ, когда она играла, стономъ стоналъ весь театръ; большаго сумасшествія и восторговъ, казалось, до тѣхъ поръ не видано. Въ особенности дѣйствовала на зрителей необыкновенная страстность ея игры. Рубини говорилъ ей не разъ послѣ спектакля, „не играй такъ страстно: умрешь на сценѣ“.

Московская публика требовала, чтобы артистка исполняла русскіе романсы. Г-жа Віардо уступила этому желанію и произвела фуроръ исполненіемъ извѣстнаго романса „Соловей“. Иванъ Сергѣевичъ, по нѣкоторымъ свѣдѣніямъ, пришелъ въ исключительный восторгъ именно отъ этого концерта {В. Колонтаева. Восп. о селѣ Спасскомъ. И. В. XXII, 58. Мятлевъ, извѣстный авторъ Сенсацій г-жи Курдюковой данъ л’етранжэ, сочинилъ лирическое стихотвореніе, довольно точно выражающее восторги зрителей пѣніемъ я игрой г-жи Віардо. Напечатано — Русск. Ст. XLII, 404. Изъ всѣхъ произведеній Ивана Мятлева самое интересное, несомнѣнно, то, изъ котораго Тургеневъ запомнилъ первую строчку. У него есть стихотвореніе въ прозѣ на тему:

Какъ хороши, какъ свѣжи были розы…

Именно этимъ стихомъ начиналось одно изъ стихотвореній Мятлева. Первая строфа:

Какъ хороши, какъ свѣжи были розы

Въ моемъ саду! какъ взоръ прельщали мой!

Какъ я молилъ весенніе морозы

Не трогать ихъ холодною рукой!

(Русск. Ст. Ib., 403).}. Восторгъ былъ нетолько художественнымъ: Тургеневъ училъ г-жу Віардо русскому языку и въ качествѣ учителя долженъ былъ близко принимать къ сердцу ея успѣхи въ русскомъ пѣніи.

Увлеченіе въ сильной степени подогрѣвалось соперничествомъ. Поклонниковъ у г-жи Віардо было множество, среди нихъ особенной благосклонностью пѣвицы пользовался Гедеоновъ, сынъ директора театровъ. Бывали, повидимому, минуты, когда Тургенева мучило чувство ревности. По крайней мѣрѣ, одинъ изъ близкихъ друзей именно этому чувству приписываетъ слишкомъ рѣзкій тонъ статьи, написанной Тургеневымъ о драмѣ Гедеонова „Смерть Ляпунова“^[15]. Въ результатѣ Иванъ Сергѣевичъ оказался самымъ горячимъ и постояннымъ цѣнителемъ талантовъ г-жи Віардо. Эти таланты въ области искусства были многочисленны: г-жа Віардо отлично рисовала, играла на фортепіано, являлась композиторомъ. Оба эти искусства — живопись и музыка — возбуждали глубокій интересъ Тургенева въ теченіе всей его жизни.

Тургеневъ испытывалъ высшее наслажденіе, слушая музыку, и умѣлъ цѣнить ее. Слухъ его обладалъ необыкновенной музыкальной чуткостью, малѣйшая фальшь причиняла ему настоящія страданія. О лучшихъ роляхъ г-жи Віардо онъ вспоминалъ съ неизмѣннымъ восторгомъ, помнилъ здѣсь каждый моментъ, иногда до такой степени увлекался своими воспоминаніями, что, вставая съ мѣста, начиналъ жестикулировать и пѣть аріи^[16]. Это извѣстіе относится уже къ преклонному возрасту Тургенева. Легко представить, какой высоты достигали его восторги въ молодости!

Не менѣе любилъ Тургеневъ я произведенія живописи. Заграницей, въ Парижѣ, онъ будетъ постояннымъ посѣтителемъ художественныхъ выставокъ, будетъ покупать картины, изучать ихъ съ пристальной чуткой любовью, превосходно освоится съ теоріей этого искусства. Г-жа Віардо могла пойти на встрѣчу и этой страсти, могла „окружить Тургенева“, по выраженію одного иностранца, его „любимыми искусствами“.

Была еще другая причина, болѣе сильная, почему Тургеневъ долженъ былъ постепенно привязаться къ чужимъ людямъ.

Онъ, пережившій такое печальное дѣтство и одинокую молодость, высшимъ счастьемъ человѣка считалъ семью, семейное счастье. Мечты объ этомъ счастьѣ не покидаютъ Тургенева въ теченіе всей его жизни, но дѣйствительность шла наперекоръ. Иванъ Сергѣевичъ обнаруживалъ самую нѣжную и преданную любовь къ матери, — но это чувство осталось неоцѣненнымъ. Онъ страстно любилъ дѣтей, всюду являлся ихъ неизмѣннымъ другомъ и забавникомъ. Въ домѣ матери онъ — единственный человѣкъ, вызывающій откровенность со стороны маленькой воспитанницы-сироты. Она разсказываетъ ему свои огорченія, вмѣстѣ съ нимъ сѣтуетъ на тяжелую участь людей, близкихъ къ Варварѣ Петровнѣ, осмѣливается передавать ему о жестокихъ выходкахъ грозной госпожи»

Вниманіе Ивана Сергѣевича къ ребенку доходитъ до мелочей. Ребенокъ боится грозы — онъ беретъ его къ себѣ на колѣни, садится съ нимъ у окна и принимается описывать красоту облаковъ и всей природы во время грозы. Иванъ Сергѣевичъ подмѣчаетъ, что его любимицѣ нравится особенно одна сказка — о голубомъ фазанѣ, и онъ безпрестанно проситъ ребенка разсказывать любимую исторію и слушаетъ разсказъ съ самымъ благодушнымъ вниманіемъ.

Эта любовь къ дѣтямъ остается у Тургенева на всю жизнь. Часто въ гостяхъ онъ оставляетъ взрослыхъ, идетъ въ дѣтскую и очаровываетъ маленькихъ слушателей своими чудными разсказами. Этого мало. Онъ умѣетъ подмѣчать тонкія черты развивающейся духовной жизни ребенка, угадать его характеръ и склонности. Для родителей все это драгоцѣнныя наблюденія, и ихъ сообщаетъ человѣкъ, посторонній ихъ семьѣ, самъ лично одинокій.

Въ старости Иванъ Сергѣевичъ тотъ же другъ дѣтей. Онъ приходить въ дѣтскую, убираетъ дѣтскія вещи безъ всякой воркотни, съ любовью и терпѣніемъ настоящей няньки, отправляется гулять съ дѣтьми и раздѣляетъ ихъ восторги. Дѣти по прежнему относятся къ нему съ полнѣйшей откровенностью. Они смѣлы съ этимъ добродушнымъ великаномъ, потому что знаютъ, сколько любви таится въ его сердцѣ. Они не стѣсняются съ чисто дѣтскимъ деспотизмомъ распоряжаться желаніями и временемъ Ивана Сергѣевича.

И для него все это остается свѣтлымъ воспоминаніемъ. Терзаемый смертельнымъ недугамъ, онъ помнитъ о своихъ прогулкахъ въ обществѣ дѣтей и мечтаетъ со временемъ испытать то же удовольствіе.

Вотъ два письма, адресованныя Тургеневымъ его маленькой спутницѣ:

"Лѣтомъ мы будемъ опять въ Спасскомъ и будемъ опять ходить въ лѣсъ и кричать: «Что я вижу! Какой прелестный подберезникъ!»

За годъ до смерти Тургеневъ писалъ въ другой разъ, обнаруживая неисчерпаемую глубину нѣжности и заботливости о своемъ юномъ другѣ:

«Какъ бы я былъ радъ ходить съ тобой, какъ въ прошломъ году, по рощѣ и отыскивать прелестные подберезники! Съ большимъ удовольствіемъ разсказалъ бы тебѣ сказку и послалъ бы тебѣ одну главу; но голова моя — настоящій пустой боченокъ, изъ котораго вылито все вино, и стоитъ онъ кверху дномъ, такъ что и новое вино въ него набраться не можетъ… Если же поправлюсь, то напишу тебѣ сказку — именно о пустомъ боченкѣ»^[17].

Сказокъ этихъ Иванъ Сергѣевичъ разсказалъ не мало. Къ сожалѣнію, имъ самимъ лично написанъ только одинъ разсказъ для дѣтей, Перепелка, другіе два — Капля жизни и Самознайка пересказаны его другомъ, отцомъ дѣтей, съ которыми Тургеневъ дѣлилъ свое деревенское уединеніе. Любимыя темы Тургенева въ сказкахъ — любовь дѣтей къ родителямъ и родителей къ дѣтямъ.

Въ сказкѣ Капля жизни разсказывается о мальчикѣ, достававшемъ чудодѣйственную каплю съ величайшими препятствіями и опасностями, чтобы спасти своихъ родителей отъ смертельнаго недуга. Въ разсказѣ Перепелка изображены двѣ исторіи изумительной любви птицъ къ своимъ дѣтямъ. Разсказчикъ еще былъ ребенкомъ, когда, сопровождая отца на охотѣ, пережилъ такихъ два приключенія.

Однажды охотникъ приблизился къ гнѣзду перепела. Внезапно изъ подъ самаго носа собаки вскочила перепелка и полетѣла. Только полетѣла она очень странно; кувыркалась, вертѣлась, падала на землю — точно она была ранена, или крыло у ней надломилось. Собака немедленно поймала птицу и прикусила ее. Оказалось, перепелка не была раненой, а притворилась, чтобы отвести собаку отъ гнѣзда, рискнула, слѣдовательно, пожертвовать собой ради дѣтей.

Другой случай произошелъ съ маткой-тетеревомъ. Охотники нашли выводокъ, матка вскочила, и ее тотчасъ же ранили. Но она не упала, а полетѣла дальше вмѣстѣ съ тетеревятами. Тогда одинъ изъ охотниковъ притаился и началъ свистать, какъ свищутъ тетерева. На свистъ сперва откликнулся одинъ молодой, потомъ другой, и — «вотъ слышимъ мы», продолжаетъ разсказчикъ, «сама матка квохчетъ, да нѣжно такъ и близко. Я приподнялъ голову и вижу: сквозь спутанныя травяныя былинки идетъ она къ намъ, спѣшитъ, спѣшитъ, а у самой вся грудь въ крови! Знать, не вытерпѣло материнское сердце!»…

Напомнимъ, наконецъ, одно изъ трогательнѣйшихъ стихотвореній въ прозѣ — Воробей. Здѣсь разсказывается, какъ старый воробей бросился защищать своего дѣтеныша, упавшаго изъ гнѣзда. Старикъ сидѣлъ высоко, на безопасной вѣткѣ, но непреодолимая сила сбросила его — къ самой пасти собаки, приблизившейся къ птенцу. Что могла сдѣлать птичка съ такимъ чудовищемъ, но она жертвовала собой. Собака остановилась, попятилась…

«Я поспѣшилъ отозвать смущеннаго пса — и удалился, благоговѣя».

"Да, не смѣйтесь. Я благоговѣлъ передъ той маленькой, героической птицей, передъ любовнымъ ея порывомъ.

«Любовь, думалъ я, сильнѣе смерти и страха смерти. Только его, только любовью держится и движется жизнь».

Съ такой задушевностью умѣлъ рисовать геніальный; художникъ чудную силу родительскаго чувства. Естественно, семья составляла предметъ его вѣчныхъ желаній. Письма Тургенева переполнены тоской о семьѣ, о родномъ гнѣздѣ, о тихомъ счастьѣ у своего очага.

Иностранецъ, близко звавшій Ивана Сергѣевича, пишетъ: «Однажды онъ высказалъ мнѣ, что, по природѣ своей, онъ созданъ для тихой семейной жизни, оживленной семейными радостями. Но это счастье не было дано ему, и жизнь его была омрачена отсутствіемъ семьи. Какая-то туча заслоняла его отъ солнечнаго свѣта и бросала на его жизненный путь тѣнь, которая замѣтна и въ его твореніяхъ»^[18]. Эта тѣнь, прибавимъ мы, особенно замѣтна въ письмахъ Тургенева, часто производящихъ впечатлѣніе искренней личной исповѣди.

Въ одномъ изъ нихъ онъ совѣтуетъ своему другу: «Женитесь непремѣнно. Это вамъ совѣтуетъ старый холостякъ, который знаетъ, какъ горько быть холостякомъ». «Непремѣнно женитесь», повторяется немного спустя. Этотъ совѣтъ идетъ рядомъ съ жалобой на личное одиночество. «Не знаю, — пишетъ Тургеневъ, — что предстоитъ Мнѣ въ будущемъ — но столько предстоитъ затрудненій и внутреннихъ, и внѣшнихъ! Осужденъ я на цыганскую жизнь — и не свить мнѣ, видно, гнѣзда нигдѣ и никогда».

Тургеневъ сѣтуетъ, что въ Россіи «товарищество слабо», «особенно литературное товарищество». Единственное утѣшеніе — семья. По поводу намѣренія друга жениться Тургеневъ пишетъ слѣдующія трогательныя слова: «Это событіе — столь неожиданное съ перваго разу, кажется мнѣ совершенно естественнымъ и необходимымъ, и чѣмъ больше я о немъ думаю, тѣмъ отраднѣе и прекраснѣе представляется мнѣ ваша будущая жизнь. Слава Богу! Свилъ себѣ человѣкъ гнѣздо, вошелъ въ пристань — не всѣ мы, стало быть, еще пропали! То, о чемъ я иногда мечталъ для самого себя, что носилось передо мною, когда я рисовалъ образъ Лаврецкаго — свершилось надъ вами, и я могу признать все, что дружба имѣетъ благороднаго и чистаго въ томъ свѣтломъ чувствѣ, съ которымъ я благословляю васъ на долгое и полное счастье. Это чувство тѣмъ свѣтлѣе, чѣмъ гуще ложатся тѣни на собственное мое будущее; я это сознаю и радуюсь безкорыстію своего сердца»^[19].

Безкорыстіе это — внѣ сомнѣнія. Тургеневъ способенъ любоваться чужою жизнью, чужимъ семейнымъ счастьемъ, обманывать свое одинокое тоскующее сердце. Судьбѣ не угодно было подарить великаго человѣка любовью женщины. Ни одинъ изъ русскихъ писателей не возлагалъ такихъ идеальныхъ надеждъ на силу женскаго чувства, никто не поднималъ на такую высоту личности и назначенія женщины. И это касалось одинаково общественной и частной жизни. «Общество мужчинъ», говаривалъ Тургеневъ, «безъ присутствія доброй и умной женщины, походитъ на тяжелый обозъ съ немазанными колесами, который раздираетъ уши нестерпимымъ, однообразнымъ своимъ скрипомъ»^[20]. Читателямъ извѣстно, какіе образы героинь создавалъ Тургеневъ, какія исторіи женскихъ увлеченій разсказывалъ онъ. Это — разсказы истиннаго, вѣрнаго рыцаря русской женщины, и врядъ ли былъ и будетъ у нея болѣе мужественный и болѣе сильный защитникъ.

И въ жизни Тургеневъ оставался такимъ же рыцаремъ. «Онъ оживалъ въ обществѣ женщинъ», пишетъ его другъ. Тургеневъ не разъ сознается, какъ много онъ думалъ о прошломъ и настоящемъ русской женщины. Онъ преклоняется предъ ея нравственнымъ и художественнымъ чувствомъ. Позже мы увидимъ, какое значеніе онъ придаетъ приговорамъ женщины надъ его лучшими произведеніями. На вершинѣ славы и всемірнаго авторитета, Тургеневъ покорно внимаетъ этимъ приговорамъ и готовъ подчиняться имъ до конца, не прочь сжечь свой романъ только потому, что онъ вызвалъ насмѣшливый отзывъ женщины.

Этихъ чертъ достаточно, чтобы оцѣнить весь смыслъ тоски Ивана Сергѣевича, всю горечь неудовлетвореннаго чувства.

Тургеневъ съ первыхъ же шаговъ своей литературной дѣятельности увлекъ прекрасный полъ своей родины, увлеченіе сопровождало его до могилы, — но это было платоническое увлеченіе. Писатель, хорошо знавшій Тургенева, лучше всего объяснить намъ этотъ вопросъ. Тургеневъ, по словамъ его друга, «страдалъ сознаніемъ, что не можетъ побѣдить женской души и управляться: онъ могъ только измучить ее. Для торжества, при столкновеніяхъ страсти, ему не доставало наглости, безумства, ослѣпленія. Въ одной изъ чудныхъ повѣстей своихъ — Первая любовь, онъ разсказываетъ ужасъ, наведенный на него ударомъ хлыста, которымъ раздраженный любовникъ отвѣчалъ своей возлюбленной, побѣждая ея волю и своенравіе. Съ тѣхъ поръ ужасъ отъ дикаго поступка, казалось, и не проходилъ у Тургенева и одолѣвалъ его, когда требовалась рѣшимость выбора. Онъ не отвѣчалъ ни на одну изъ симпатій, которыя шли ему на встрѣчу, за исключеніемъ развѣ, трогательной связи съ О. А. Т. въ 1854 году, но и она длилась не долго и кончилась, какъ кончаются минутныя вспышки, капризы и причуды, на которыя онъ размѣнялъ свирѣпое одушевленіе истинной страсти, т.-е. мирнымъ разрывомъ и поэтическимъ воспоминаніемъ о прожитомъ времени»^[21].

Такія вспышки бывали и помимо эпизода, только что упомянутаго. Иванъ Сергѣевичъ объ одной своей любовной идилліи разсказывалъ Альфонсу Додэ. Героиня идилліи крестьянка-мельничиха. Съ ней Тургеневъ встрѣтился на охотѣ и влюбился въ нее на три дня. Прощаясь, онъ спросилъ у нея, чего бы она желала, красавица отвѣтила:

— Привези мнѣ, баринъ, изъ городу кусокъ мыла; я хочу, чтобы руки мои пахли хорошо, и чтобы ты могъ цѣловать ихъ, какъ у барынь.

Въ одномъ изъ писемъ, Тургеневъ упоминалъ о дамѣ изъ общества, какъ своей бывшей «пассіи»^[22]. Вѣроятно, этими увлеченіями не ограничились сердечныя испытанія молодого Тургенева, но нравственное значеніе ихъ — совершенно ничтожно. Можно, конечно, во всѣхъ романическихъ неудачахъ видѣть недостатокъ рѣшительности и смѣлости со стороны Тургенева. Но самый этотъ недостатокъ, несомнѣнно, основанъ на глубокихъ внутреннихъ мотивахъ. Тургеневъ умѣлъ быть смѣлымъ и твердымъ въ двухъ отношеніяхъ, касающихся идей и чувства: онъ не отступалъ отъ своихъ убѣжденій ни въ какомъ случаѣ и всю жизнь оставался вѣренъ дружескимъ связямъ.

Тургеневу пришлось пережить немало тяжелыхъ лѣтъ: на него сыпались нападки въ русской литературѣ и въ публикѣ. Позже мы подробно разберемъ смыслъ этого явленія. Теперь достаточно указать на отношеніе Тургенева къ оскорбительнымъ выходкамъ публики. «Старушка», писалъ онъ, разумѣя публику, «также упрекаетъ меня въ недостаткѣ убѣжденій. На это можетъ послужить отвѣтомъ вся моя 80-ти-лѣтняя литературная дѣятельность. Ни за одну строчку, написанную мною, не приходилось краснѣть — ни отъ одной отказаться. Пусть кто другой скажетъ то же самое!»^[23]

Эти мужественныя слова, какъ мы убѣдимся, вполнѣ соотвѣтствуютъ дѣйствительности.

Не менѣе твердъ и надеженъ былъ Тургеневъ въ дружбѣ. Одинъ изъ его товарищей по берлинскому университету пишетъ: «Характеръ Тургенева былъ рѣдкой чистоты. Онъ всегда выказывалъ большое политическое мужество, никогда не измѣнялъ своимъ друзьямъ, не отказывался отъ своего мнѣнія». И въ доказательства приводится исторія Тургенева съ однимъ изъ его друзей, попавшимъ въ крайне опасное положеніе, — исторія, дѣйствительно свидѣтельствующая одновременно и о политическомъ мужествѣ Ивана Сергѣевича, и объ его глубокомъ непоколебимомъ чувствѣ — дружбѣ и гуманности^[24].

Подобныхъ фактовъ можно было бы привести не одинъ. Тургеневъ обобщилъ ихъ въ прекрасномъ обращеніи къ своему другу: «Въ твоей искренней дружбѣ я не сомнѣваюсь, какъ и ты не долженъ сомнѣваться въ моей. Вѣдь мы чуть не полжизни прожили съ тобою вмѣстѣ. Сама жизнь стала тусклой и тяжелой, но чувство наше не измѣнилось и не измѣнится»^[25].

Мы неоднократно будемъ имѣть случай убѣдиться, какія испытанія могло выносить расположеніе Тургенева къ кому бы то ни было. Въ этомъ сердцѣ жило много энергіи и органической силы. Надо было только вызвать ее.

Взглядъ Тургенева на любовь къ женщинѣ, на страсть вполнѣ соотвѣтствуетъ только-что указаннымъ чертамъ. Здѣсь то же благородное стремленіе жертвовать своей личностью, въ основѣ то же самоотверженіе и готовность къ жертвамъ.

Одинъ изъ друзей передаетъ въ высшей степени любопытный отзывъ Тургенева о Левинѣ, героѣ романа «Война и миръ». Тургеневъ возмущался этой личностью и пристрастіемъ къ ней автора романа.

«Неужели же», говорить Тургеневъ, «ты хоть одну минуту могъ думать, что Левинъ влюбленъ или любитъ Кити, или что Левинъ можетъ любить кого-нибудь? Нѣтъ, любовь есть одна изъ тѣхъ страстей, которая подламываетъ наше я, заставляетъ какъ бы забывать, о себѣ и о своихъ интересахъ. Левинъ же, узнавши, что онъ любимъ и счастливъ, не перестаетъ носиться съ своимъ собственнымъ я, ухаживаетъ за собой. Ему кажется, что даже извозчики, и тѣ какъ-то особенно, съ особеннымъ уваженіемъ и охотой, предлагаютъ ему свои услуги. Онъ злится, когда его поздравляютъ люди, близкіе къ Кити. Онъ ни на минуту. не перестаетъ быть эгоистомъ и носится съ собой до того, что воображаетъ себя чѣмъ-то особеннымъ… Всѣ эти подробности доказываютъ, что Левинъ эгоистъ до мозга костей, и, понятно, почему на женщинъ онъ смотритъ, какъ на существъ, созданныхъ только для художественныхъ и семейныхъ дрязгъ».

Тургеневу ненавистны были узко-личныя стремленія, пристрастіе къ своему я — въ какомъ бы то ни было жизненномъ положеніи.

«Не одна любовь», продолжалъ онъ, «всякая сильная страсть религіозная, политическая, общественная, даже страсть къ наукѣ надламываетъ нашъ эгоизмъ. Фанатики идеи, часто нелѣпой и безразсудной, тоже не жалѣютъ головы своей. Такова и любовь»…^[26]

Отзывъ Варвары Петровны о своемъ сынѣ дополняетъ характеристику: она жалѣла о своихъ дѣтяхъ, считая ихъ однолюбками, т. е. способными только разъ любить во всю жизнь. Но старшій брать — Николай Сергѣевичъ устроилъ свой семейный очагъ, младшему это счастье не было суждено…

Здѣсь мы должны коснуться еще одного факта: съ нимъ намъ придется встрѣтиться впослѣдствіи. Одно изъ увлеченій Ивана Сергѣевича окончилось иначе, чѣмъ всѣ другія. Предметомъ этого увлеченія была — Авдотья Ермолаевна Иванова, московская мѣщанка, бывшая сначала бѣлошвейкой въ домѣ Варвары Петровны. Это было крайне обыкновенное созданіе, блондинка, небольшого роста, оо свѣтло-карими глазами, отличалось скромностью и молчаливостью и въ общемъ возбуждало симпатію. Одинъ изъ тургеневскихъ крѣпостныхъ, написавшій воспоминанія о селѣ Спасскомъ, разсказываетъ романъ съ примѣсью несомнѣнно фантастическихъ подробностей, сообщая съ чужихъ словъ, будто Варвара Петровна даже «собственноручно посѣкла» сына за его первую любовь^[27]. Мы незнаемъ, къ какому времени относится начало романа, но рощценіе дочери точно указано самимъ Тургеневымъ: оно произошло въ маѣ 1842 года, въ Москвѣ, куда переселилась изъ Спасскаго Авдотья Ермолаевна^[28]. Тургеневу шелъ уже двадцать пятый годъ, и врядъ ли у Варвары Петровны существовала какая-либо возможность вліять на его поведеніе.

Страсть Тургедева была чисто юношескимъ, случайнымъ, порывомъ. Ничего общаго между нимъ и скромной, но совершенно необразованной московской мѣщанкой, не могло быть. Дочь — Пелагею — Тургеневъ взялъ къ себѣ, помѣстилъ ее въ семьѣ г-жи Віардо и тщательно занялся ея образованіемъ. Авдотьѣ Ермолаевнѣ выдавалась ежегодная пенсія черезъ Ѳедора Лобанова. Тургеневъ даже не зналъ адреса своей бывшей возлюбленной, когда ему пришлось хлопотать о метрическомъ свидѣтельствѣ дочери по случаю ея помолвки.

Всѣ другія сообщенія лицъ, знавшихъ Тургенева, — чистый вымыселъ^[29]. Невѣрно также и отождествленіе его дочери съ Асей, извѣстной героиней одного изъ разсказовъ Тургенева. Ася — лицо, несомнѣнно реальное, взятое изъ дѣйствительности. О немъ упоминается въ одномъ изъ писемъ Тургенева. Здѣсь Тургеневъ сообщаетъ, что его поваръ Степанъ намѣренъ жениться на Асѣ, и пользуется ея расположеніемъ. Иванъ Сергѣевичъ ничего не имѣетъ противъ этого брака, хотя находить его «немножко страннымъ»^[30]. Это — единственное достовѣрное извѣстіе объ этомъ лицѣ. Можно прибавить еще, что Тургеневъ былъ крайне заинтересованъ судьбой своего разсказа Ася, его не удовлетворилъ сравнительно большой успѣхъ разсказа: очевидно, онъ возлагалъ на него особенныя надежды^[31].

Дочь не принесла Тургеневу семейнаго счастья. Совѣтуя другимъ жениться, жить у семейнаго очага, Тургеневъ оговаривался, что онъ живетъ съ дочерью, — «но» восклицаетъ онъ — «какая разница!»^[32]. Въ одномъ изъ раннихъ писемъ отзывъ о дочери довольно симпатичный. О своей жизни въ Парижѣ Тургеневъ пишетъ: «меня удерживаетъ здѣсь старинная, неразрывная связь съ однимъ семействомъ и моя дочка, которая мнѣ очень нравится: милая и умная дѣвушка»^[33]. Воспитаніемъ и образованіемъ ея онъ занимался съ большимъ вниманіемъ. Этотъ вопросъ даже былъ ближайшимъ поводомъ ссоры Тургенева съ гр. Толстымъ, усмотрѣвшимъ лицемѣріе и ложь въ педагогическихъ пріемахъ Тургеневнь^[34]. Но впослѣдствіи Тургеневу пришлось испытать не мало огорченій по поводу семейныхъ раздоровъ его дочери съ мужемъ. Эти раздоры и безконечные хлопоты вызвали у Тургенева совершенно другое признаніе, чѣмъ мы читали раньше.

Разсказавъ о хлопотахъ, причиняемыхъ дочерью, Тургеневъ продолжаетъ: «точно колесо меня схватило и начинаетъ втягивать въ машину. Это тѣмъ тяжеле, что, какъ вамъ извѣстно, особенной привязанности я къ ней никогда не чувствовалъ, и все, что я сдѣлалъ для нея до сихъ поръ и буду впередъ дѣлать, внушено мнѣ единственно чувствомъ долга»^[35].

Это признаніе поражаетъ искренностью, хотя, можетъ быть, оно отчасти вызвано временнымъ недовольствомъ на крайне тяжелое положеніе, созданное близкимъ человѣкомъ. Во всякомъ случаѣ, несомнѣнно одно: родная дочь не принесла Тургеневу семейнаго мира и покоя, не удовлетворила его исконнымъ стремленіямъ. Почему это такъ произошло — не намъ судить и врядъ ли здѣсь какой-либо судъ возможенъ. Мы видимъ, — что Тургеневъ принужденъ искать другого спасенья отъ невыносимаго одиночества. И такимъ спасеньемъ ему казалась жизнь въ семьѣ Віардо.

Послѣ всѣхъ разобранныхъ чертъ въ характерѣ. Тургенева вамъ будутъ совершенно понятны его отношенія къ совершенна чужимъ людямъ. Онъ воображалъ, что именно въ этомъ домѣ онъ нашелъ свою семью, родныхъ себѣ людей. Это съ совершенной опредѣленностью объяснялъ самъ Тургеневъ:

«Я люблю семейство, семейную жизнь, но судьба не послала мнѣ собственнаго моего семейства, и я прикрѣпился, вошелъ въ составъ чуждой семьи, и случайно выпало, что это семья французская. Съ давнихъ поръ моя жизнь переплелась съ жизнью этой семьи. Тамъ на меня смотрятъ не какъ на литератора, а какъ на человѣка, и среди ея мнѣ спокойно и тепло. Перемѣняетъ она мѣсто жительства — и я съ нею; отправляется она въ Лондонъ, Баденъ, Парижъ — и я переношу свое мѣстопребываніе вмѣстѣ съ нею»^[36].

Это — слова Тургенева, записанныя другимъ лицомъ. Но у насъ не мало и подлинныхъ выраженій въ такомъ же смыслѣ. «Мое семейство» — обычный отзывъ Тургенева о семействѣ Віардо и о событіяхъ въ этой средѣ — онъ пишетъ: «у насъ въ домѣ»^[37].

Отношенія его ко всѣмъ членамъ семьи въ высшей степени сердечны, дышатъ болѣе чѣмъ родственной преданностью.

О семьѣ Віардо мы слышимъ вѣчно одно а то же: «для меня ея воля законъ», пишетъ Тургеневъ въ одномъ письмѣ^[38]. Онъ горячо интересуется ея артистическими успѣхами, становится ея сотрудникомъ. Г-жѣ Віардо вздумалось написать оперетку Послѣдній колдунъ (Le dernier des sorciers), Тургеневъ сочинилъ текстъ, опереткѣ предстояло появиться на сценѣ въ Веймарѣ. По этому поводу Тургеневъ писалъ: «Я непремѣнно туда поѣду и буду трепетать, хотя успѣхъ вѣроятенъ: музыка прелестная. Если оперетка понравится, то это можетъ имѣть важное вліяніе на будущую карьеру Віардо: она займется композиціей»^[39].

Спектакль, по словамъ Тургенева, имѣлъ успѣхъ и онъ написалъ корреспонденцію въ газету С.-Петербургскія Вѣдомости. Корреспонденція была очень благосклонная, и на Тургенева посыпались обвиненія въ рекламѣ. Это былъ конецъ шестидесятыхъ годовъ, принесшихъ нашему писателю, какъ увидимъ ниже, не мало вражды и оскорбленій. Тургеневъ писалъ: «Я теперь въ такой немилости у публики, что, что бы я ни сдѣлалъ, все не такъ. Вотъ ужъ точно: „недовернулся, бьютъ; перевернулся, бьютъ“. Письмо мое о Веймарѣ, конечно, реклама; но реклама о вещи, которую я считаю прекрасной. Но находить безтактнымъ, что послѣ 2 5-лѣтняго знакомства я въ первый разъ произнесъ имя г-жи Віардо въ такомъ дѣлѣ, которое совершилось воочію всѣхъ — это превосходитъ даже мои ожиданія»^[40].

Сотрудничество Тургенева не ограничилось одной оперетой. Онъ написалъ текстъ еще къ двумъ L’ogre и Trop de femmes. Инострастранецъ, другъ Тургенева, разсказываетъ, что Иванъ Сергѣевичъ въ случаѣ, если не доставало баритона, не считалъ для себя унизительнымъ играть роль стараго колдуна, паши или людоѣда; такого героя дразнили и мучили или прелестные эльфы, или слишкомъ многочисленныя жены его гарема и, не смотря на-его величину и силу, побѣждали^[41].

Мужъ г-жи Віардо также являлся для Тургенева во всѣхъ отношеніяхъ симпатичной личностью. Тургеневъ называетъ его своимъ старымъ другомъ, г. Віардо — его казначей,^[42] съ нимъ Тургеневъ дѣлитъ одно изъ величайшихъ своихъ удовольствій — охоту. Віардо не менѣе страстный охотникъ, чѣмъ его русскій другъ. Віардо, кромѣ того, художественно-развитой цѣнитель искусства и прекрасный собесѣдникъ.

Г-жа Віардо переводитъ произведенія Тургенева на французскій языкъ, конечно, съ помощью автора, перелагаетъ на музыку русскія пѣсни и произведенія русскихъ поэтовъ. Вообще, Тургеневъ находитъ въ этой семьѣ полное удовлетвореніе своимъ художественнымъ вкусамъ.

Едва ли не важнѣе было удовлетвореніе другихъ чувствъ. Тургеневъ питаетъ нѣжнѣйшую любовь къ дѣтямъ г-жи Віардо. Онъ любитъ ихъ, какъ родныхъ, Говоритъ Додэ, и доказываетъ это на каждомъ шагу. Онъ не находить словъ выразить свой восторгъ предъ дочерью г-жи Віардо. Онъ посылаетъ знакомымъ ея фотографію, какъ идеалъ изящнаго: «вотъ на кого нужно стихи писать», прибавляетъ онъ. Это — «существо удивительное», и талантъ къ живописи «необычайный»^[43]. Вопросъ о замужествѣ Диди глубоко волнуетъ его. Онъ даетъ ей богатое приданое, сообщаетъ друзьямъ подробныя извѣстія объ ея будущемъ мужѣ, объ ея настроеніи. Свадьба, наконецъ, совершилась. «Ты можешь себѣ представивъ, — пишетъ Тургеневъ пріятелю, — въ какихъ хлопотахъ и въ какомъ радостномъ волненіи я былъ все это время. Теперь оба молодые такъ счастливы, что даже смѣшно и трогательно глядѣть на нихъ»^[44].

Спустя семь лѣтъ повторяются тѣ же волненія и хлопоты по поводу брака другой дочери г-жи Віардо. И на этотъ разъ Тургеневъ слѣдитъ за каждымъ днемъ молодой женщины, сообщаетъ друзьямъ ея радости и горе, во время ея болѣзни не спитъ шесть ночей сряду. Это происходитъ какъ разъ въ то время, когда собственная дочь Тургенева принуждена бѣжать отъ мужа и отецъ долженъ ее укрывать. Столько передрягъ для старика, уже страдающаго всевозможными недугами! И сколько любви, интереса къ чужой жизни, терпимости, къ чужимъ ошибкамъ въ то. время, когда смерть грозила съ часу на часъ! Онъ нѣсколько разъ принимается увѣрять друзей, что «здоровье его не пошатнулось». Но смерть уже сторожила его, и онъ даже предчувствуетъ ея появленіе^[45].

Сынъ г-жи Віардо пользуется также исключительнымъ вниманіемъ Тургенева. Иванъ Сергѣевичъ восхищается музыкальными успѣхами юноши, занимается съ нимъ науками, репетируетъ его…

Все это свидѣтельствуетъ о необычайной способности Тургенева любить и привязываться къ людямъ. Но здѣсь только, одна сторона вопроса. Другая — еще важнѣе, это нравственный, результатъ только что разсказанныхъ отношеній для самого Тургенева. Нашелъ ли онъ дѣйствительно удовлетвореніе своей жаждѣ семейнаго счастья? Подарила ли ему чужая страна то, чего, онъ тщетно ждалъ на родинѣ? Можетъ быть, здѣсь съумѣли оцѣнить благороднѣйшіе запросы человѣка и отвѣтить на идеальную тоску великаго художника?..

Отвѣтъ мы уже знаемъ, онъ подсказанъ намъ самимъ Тургеневымъ. Его жалобы на одиночество, неутомимая тоска о семьѣ, о счастьѣ у семейнаго очага, его горячіе совѣты другу жениться, совѣты, сопровождаемые мучительнымъ сѣтованіемъ о своей холостой жизни, — все это наполняетъ именно тѣ годы, какіе Тургеневъ проводилъ въ семьѣ Віардо, осыпая ее благодѣяніями, свидѣтельствуя безпрестанно чувство нѣжной привязанности къ дѣтямъ. Онъ отождествляетъ себя съ этой семьей. Въ одномъ письмѣ читаемъ: «Я говорю „мы“, т.-е. семейство Віардо и я: я съ ними не-разстанусь»^[46].

И онъ дѣйствительно съ ними не разстается. Что это за жизнь въ нравственномъ отношеніи — Тургеневъ, по словамъ его друга, никогда никому не объяснялъ. Но онъ не разсказывалъ фактовъ, настроеній же своихъ онъ не скрывалъ. Никто изъ друзей не осмѣливался разспрашивать Тургенева, какъ ему живется въ Парижѣ, и какъ относится къ нему французская семья. Разспрашивать не было необходимости, стоило только внимательнѣе читать письма Тургенева, чтобы разгадать тайну.

Только что приведенныя слова Тургенева относятся къ 1870 году, и именно семидесятые годы богаче какой-либо другой эпохи подобными, признаніями. На эти годы падаютъ восторги Тургенева дѣтьми Віардо, одновременно онъ осыпаетъ милостями дочерей г-жи Віардо, живетъ часто ихъ жизнью день за днемъ. Казалось бы, здѣсь истинное счастье. На самомъ дѣлѣ мрачное настроеніе Тургенева растетъ съ каждымъ годомъ и, какъ ночь за днемъ, крикъ отчаянія и пессимизма сопровождаетъ чувствительныя извѣстія.

Одинъ отрывокъ изъ дневника краснорѣчивѣе всякихъ разсужденій.

«Полночь. Сижу я опять за своимъ столомъ… а у меня на душѣ темнѣе темной ночи… Могила словно торопится проглотитъ меня; какъ мигъ какой пролетаетъ день, пустой, безцѣльный, безцвѣтный. Смотришь: опять вались въ постель. Ни права жить, ни охоты нѣтъ; дѣлать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать»^[47].

Этотъ мотивъ повторяется безпрестанно.

Одному изъ знакомыхъ онъ пишетъ: «Когда вамъ приходится думать обо мнѣ, не забывайте пожалуйста, что я сталъ теперь существомъ, постоянно, какъ часовой маятникъ, колеблющимся между двумя, одинаково безобразными, чувствами: отвращеніемъ къ жизни и страхомъ смерти, а потому и не взыскивайте съ меня»^[48].

Тургеневъ считаетъ высшимъ блаженствомъ «однообразіе», «сходство нынѣшняго дня со вчерашнимъ»^[49]. Реальный міръ по временамъ утрачиваетъ для него всякій интересъ. Великій писатель напоминаетъ нерѣдко одну изъ своихъ героинь, недужную дѣвушку въ разсказѣ Живыя мощи. Для него также сны являются источникомъ жизни, возбуждаютъ его творческія силы, а дѣйствительная жизнь исполнена мрака, тоски, безъисходной грусти… Тургеневу постоянно приходитъ на память его любимый герой Гамлетъ. Онъ пишетъ въ 1873 году: "Холодъ старости съ каждымъ днемъ глубже проникаетъ въ мою душу — сильнѣе охватываетъ ее; равнодушіе ко всему, которое я въ себѣ замѣчаю, меня самого пугаетъ! Вотъ ужъ точно могу сказать съ Гамлетомъ:

How stale, flat and inprofitable

Seems me that life!.. ^*).

*) Письма, 213.

Эта «старческая тоска», по выраженію одного иностранца, неотступно преслѣдуетъ Тургенева. Самъ онъ отлично понимаетъ ея смыслъ: это — холодъ одиночества, безпріютности, сердечной неудовлетворенности. Онъ часто встрѣчается съ людьми, ему симпатичными. Онъ въ восторгѣ отъ Жоржъ Зандъ, съ большимъ удовольствіемъ гостить у нея, или у Флобера, но не можетъ написать другу, что онъ былъ «веселъ»: «перо не поворачивается»^[50].

Очевидно, этихъ хорошихъ людей было мало, чтобы наполнить пустоту, томившую Тургенева съ каждымъ годомъ все сильнѣй. И онъ не скрывалъ своего настроенія, говорилъ о немъ въ обществѣ своихъ друзей иностранцевъ^[51].

Мы взяли только одну эпоху въ жизни Тургенева, всего нѣсколько лѣтъ — именно тѣ, когда онъ особенно много занимался семьей и семейными дѣлами гг. Віардо, мы видимъ, какъ мало нравственнаго удовлетворенія принесли Тургеневу всѣ эти заботы: вѣчно болѣла неизлечимая рана, и въ ближайшей средѣ не было для нея цѣлительной силы.

Эта эпоха не представляетъ исключенія. Тѣ же рѣчи мы слышимъ съ самаго начала заграничной жизни Тургенева. Онъ, по словамъ очевидца, покидаетъ родину грустный, задумчивый и печальный. Въ первый же годъ въ Парижѣ его охватываетъ такая тоска, что онъ не знаетъ, куда дѣваться^[52]. Тоска — безпредметная, необъяснимая, знакомая молодости, одинокой, ни съ кѣмъ нераздѣленной. И здѣсь — вопросъ не въ недостаткѣ хорошихъ людей. Напротивъ, Тургеневъ съ перваго же появленія заграницей привлекаетъ общее вниманіе, вызываетъ даже восторженныя чувства.

Иностранецъ разсказываетъ о случайной встрѣчѣ съ Иваномъ Сергѣевичемъ, котораго онъ еще не зналъ. Встрѣча произошла въ читальнѣ. «Спускаясь по лѣстницѣ», пишетъ этотъ другъ и горячій поклонникъ Тургенева, «я остановился, какъ бы очарованный видомъ могучей фигуры и лица молодого иностранца, закутаннаго въ шубу и подымавшагося мнѣ на встрѣчу. Никогда я не испытывалъ подобнаго впечатлѣнія отъ одной наружности человѣка; никогда мое чувство не подсказывало мнѣ такъ непосредственно и инстинктивно: это — необыкновенный человѣкъ!»^[53]

Этотъ фактъ относится, къ первымъ днямъ пребыванія Тургенева заграницей. Спустя нѣсколько времени разсказчикъ познакомился съ Иваномъ Сергѣевичемъ и на этотъ разъ пришелъ въ совершенный восторгъ, и такое впечатлѣніе Тургеневъ произвелъ на всѣхъ своихъ новыхъ знакомыхъ. «Русскій гость», продолжаетъ разсказчикъ, «съ перваго же вечера сталъ центромъ нашего кружка: всѣ его слушали съ благоговѣніемъ, какъ очарованные».

Тургеневъ провожалъ семейство Віардо изъ Россіи. По пути въ Парижъ г-жа Віардо осталась въ Берлинѣ и съ 1-го января 1847 года на пять мѣсяцевъ слишкомъ вступила въ берлинскую королевскую оперу. Тургеневъ также былъ въ Берлинѣ. Объ этой порѣ у насъ есть воспоминанія того же друга Тургенева, — воспоминанія неизмѣнно восторженныя.

Нѣмецъ, долго спустя, такъ писалъ о прошломъ: «Счастливое и незабвенное для насъ время, проведенное съ Тургеневымъ и съ знаменитой артисткой въ теченіе зимнихъ и весеннихъ мѣсяцевъ этого года! Удивительнѣе всего, что Тургеневъ, противъ обыкновенія всѣхъ поэтовъ, ни однимъ словомъ не обмолвился тогда о томъ, что въ его отечествѣ онъ былъ уже извѣстенъ за выдающагося писателя. Очень часто, подъ впечатлѣніемъ его художественнаго разсказа и всего его существа, я говорилъ ему: „Вы истинный поэтъ! вы — великій, единственный въ мірѣ разсказчикъ! Какъ вы говорите, такъ вы должны бы и писать. Тогда вашъ народъ и весь свѣтъ узнаютъ васъ и будутъ удивляться вамъ“. Улыбаясь, онъ отклонялъ эти похвалы и увѣрялъ, — о, лицемѣръ! — что въ немъ нѣтъ ничего поэтическаго».

Такой пріемъ встрѣтилъ Тургеневъ заграницей. Это было предзнаменованіемъ для всей послѣдующей жизни Тургенева. Его личность неизмѣнно была окружена обаяніемъ въ глазахъ иностранцевъ, его геній единогласно признавался критиками всѣхъ странъ Западной Европы и Америки. Но, для счастья человѣка, — не писателя, — требуется нѣчто другое, — не шумъ славы, не восторги чужихъ людей, даже не дружба. Этого «нѣчто» не выпало на долю Тургенева до самой смерти. Напротивъ, его встрѣчалъ холодъ и равнодушіе тамъ, гдѣ. онъ полагалъ свое истинное счастіе.

Мы. позволимъ себѣ привести разсказъ поэта Фета, посѣтившаго Тургенева, когда тотъ жилъ у гг. Віардо. Мы ссылаемся на этотъ разсказъ, потому что онъ подтверждается свѣдѣніями изъ другого источника и, отчасти, письмами самого Ивана Сергѣевича.

Фетъ прогостилъ у Тургенева нѣсколько дней. Взаимныя отношенія Тургенева и г-жи Віардо казались ему отношеніями полноправнаго хозяина къ своему гостю, это были привѣтливость и гостепріимство, и не равноправное чувство дружбы. По поводу г-жи Віардо Фетъ приводить свой разговоръ съ Тургеневымъ, крайне любопытный, можетъ быть, не вполнѣ достовѣрный во всѣхъ подробностяхъ, но врядъ ли искажающій общій смыслъ выраженій Тургенева.

Тургеневъ разсказалъ Фету, какъ онъ, по совѣту г-жи Віардо, рѣшилъ воспитывать свою дочь заграницей. «И не въ одномъ этомъ отношеніи, — прибавилъ Тургеневъ, воодушевляясь, — я подчиненъ волѣ этой женщины. Нѣтъ! Она давно и навсегда заслонила отъ меня все остальное, и такъ мнѣ и надо. Я только тогда блаженствую, когда женщина каблукомъ наступитъ мнѣ на шею и вдавить мое лицо носомъ въ грязь. Боже мой! — воскликнулъ онъ, заламывая руки надъ головою и шагая по комнатѣ, — какое счастье для женщины быть безобразной!»^[54]

Въ этихъ словахъ, можетъ быть, и не совсѣмъ точныхъ, могло сказаться минутное настроеніе. Но характерна самая возможность такихъ настроеній. Не на одного Фета внѣшняя жизнь Тургенева у гг. Віардо производила тяжелое впечатлѣніе. Много лѣтъ спустя ему приходилось разубѣждать своихъ друзей, представлявшихъ его пережитую жизнь въ слишкомъ мрачныхъ краскахъ.

Друзьямъ казалось, что Тургеневъ больной останется одинъ, въ душной и тѣсной комнатѣ. Опасенія, очевидно, вызывались дѣйствительностью. Тургеневу приходилось подробно описывать свою квартиру, ссылаться на обычай французовъ — устраивать комнаты небольшія, низкія, распространяться на счетъ своихъ будней. Не знаемъ, удавалось ли Тургеневу убѣдить своихъ друзей, что ему живется отлично. Мы впослѣдствіи должны будемъ разсказать о послѣднемъ, предсмертномъ періодѣ жизни Ивана Сергѣевича. Тогда мы увидимъ, что друзья, на основаніи собственныхъ писемъ Тургенева, имѣли полное основаніе безпокоиться объ его существованіи, даже стремиться пріѣхать къ нему, чтобы ухаживать за нимъ во время болѣзни. Безпокойство и стремленія — мы убѣдимся въ этомъ — вполнѣ основательны. Изображеніе послѣднихъ дней нашего писателя дополнитъ картину его личной жизни въ чужой семьѣ. Здѣсь не будетъ ни одной черты противорѣчивой или даже сомнительной: семья Віардо какъ была, такъ и оставалась для Тургенева нравственно-чуждой, не смотря на всѣ его усилія сродниться съ ней сердцемъ. Одиночество сопутствовало Тургеневу съ первой минуты сознанія до могилы. Поѣздка заграницу не принесла Ивану Сергѣевичу нравственнаго удовлетворенія со стороны чужихъ, а свои отдалялись отъ него все больше съ каждымъ годомъ.

Ив. Ивановъ. (Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", № 2, 1895

---

1. Р. Ст. XXVIII, 146—7.
2. Р. Ст. XL, 222.
3. Житова говорить, будто И. С. привезъ въ Спасское Парашу лѣтомъ въ 1841 году. Это — ошибка. Но дальнѣйшія сообщенія о томъ, какъ было принято сочиненіе И. С--ча въ Спасскомъ, несомнѣнно достовѣрны… «Впечатлѣнія особеннаго оно не произвело. Маленькая книга въ голубой оберткѣ валялась на одномъ изъ столиковъ кабинета его матери, и, сколько мнѣ помнится, толковъ мало было о ней. Единственное, что изъ нея было извлечено и повторялось, это гдѣ-то сказанныя слова: „въ порядочныхъ домахъ квасу не пьютъ“. На основаніи этихъ словъ квасъ былъ изгнанъ со стола»… В. Е. Ib., 100.
4. Д. В. Григоровичъ. Р. Мысль, янв. 1893.
5. Нѣсколько эпиграммъ приведено у г. Полонскаго, l. с., 526—9, здѣсь же и эпиграмма на Достоевскаго.
6. Анненковъ. Молодость И. С. Тургенева. В. Е. 1884, февр. 455.
7. Г. Пыпинъ. Бѣлинскій, его жизнь и переписка. Спб. 1876, II, 129.
8. Письма, 33.
9. Письма, 37, 43.
10. Письма, 245.
11. Такъ утверждаетъ Тургеневъ въ своихъ Воспоминаніяхъ, Житова — называетъ 1846 годъ. В. Е., 1884, дек. 5, 80, Анненковъ даетъ показаніе, согласное съ Тургеневымъ, В. Е., 1884, февр. 4, 66.
12. Житова, Ib. 584.
13. Житова, Ib. 115.
14. Таково показаніе Анненкова, Ib. 456. Въ Воспоминаніяхъ о Тургеневѣ — И. Берга всѣ факты и вся хронологія перепутаны. Авторъ сначала разсказываетъ о драматическомъ приключеніи съ гоголевской статьей Тургенева, а потомъ о знакомствѣ съ Віардо, т.-е. дѣлаетъ ошибку, по крайней мѣрѣ, на семь лѣтъ. Въ тѣхъ же воспоминаніяхъ сообщаются совершенно фантастическія извѣстія о романическихъ эпизодахъ въ жизни Тургенева. И. В. XIV, 367.
15. Анненковъ. Молодость И. С. Т--ва. В. Е. Февр. 456. Статья была напечатана въ Отеч. Зап., 1846, кн. VIII.
16. Г. Полонскій. Ib., 587.
17. Ib. 579—80. Галаховъ. Сороковые годы. Ист. В. XLVII, 139.
18. Иностранная критика о Тургеневѣ. Спб. 1884, Рольстомъ, 192.
19. Письма, 31—4; 85—9. 223. Анненковъ. Шесть лѣтъ переписки съ И. С. Т--вымъ. В. Евр. 1885, апр. 485.
20. Анненковъ. Молодость И. С. Т--ва. Ib., 462.
21. Ib. 469. Письма 353. Въ письмѣ въ А. П. Ф--вой: «Я много думалъ о волѣ, о томъ трагическомъ положеніи многихъ русскихъ, женщинъ, кото, рому они подвергаются въ силу нашего тяжелаго, часто нестерпимаго историческаго развитія». Ср. Полонскій, стр. 573.
22. Письма, 82. Письмо И. Я. Майорову, отъ 7 н. 1860.
23. Р. Ст. XL, 224.
24. Р. Ст. XLII, 396.
25. Письма, 494.
26. Полонскій. 575—6.
27. Изъ воспоминаній о селѣ Спасскомъ-Лутовиновѣ. Р. Вѣстн. 1885, 1, 355.
28. Письма, 117.
29. Восп. о Т--вѣ. Н. Берга. Ист. В. XIV, 373.
30. Письма, 62.
31. Письма, 56. Анненковъ. Шесть лѣтъ переписки. В. Е., 1885, мартъ, 69.
32. Письма, 85.
33. Ib., 28.
34. Анненковъ. Молодость И. С. Т--ва. В. Е. 1884, февр. 471. Мотивъ и сцена ссоры изложены у Фета. I, 370.
35. Письма, 410.
36. Русск. Ст. XL, 208.
37. Письма, 503, 348.
38. Анненковъ. В. Евр. 1885, апр. 469.
39. Фетъ. II, 193.
40. Письма, 159. Ср. Русск. Ст. XLI, 181.
41. Иностранная критика. Пончъ, 167.
42. Письма, 63.
43. Фетъ, II, 193.
44. Письма, 176, 220, 226-7-8.
45. Письма, 377—8, 385, 398, 390—3, 402, 407—8.
46. Р. Ст. XLI, 184.
47. Письма, 316.
48. Фетъ, II, 250.
49. Письма, 253.
50. Ib., 219.
51. Ист. В., XIV, 450.
52. Полонскій, 516.
53. Иностр. критика. Пичъ, 142. У автора говорится о встрѣчѣ съ Тургеневымъ въ Берлинѣ въ «ноябрьскій вечеръ 1846 года». Мы уже видѣли, что его хронологія первой поѣздки Тургенева заграницу негодна.
54. Фетъ, I, 157-9.