1906.
правитьИзданіе сочиненій B. В. Стасова началось въ 1894 году. Въ этомъ году вышли въ свѣтъ первые три тома, заключающіе въ себѣ статьи и изслѣдованія B. В. Стасова, написанныя въ продолженіе періода съ 1847 г. по 1886 г. включительно. Эти книги были изданы собраніемъ многихъ русскихъ художниковъ и почитателей В. В. Стасова.
Спустя 11 лѣтъ, въ 1905 году, другая группа людей, симпатизирующихъ писаніямъ В. В. Стасова, рѣшила продолжать изданіе полнаго собранія сочиненій его и приступила къ изданію IV-го тома.
Признано было необходимымъ начать печатаніе новаго тома съ воспроизведенія одного большого труда В. В. Стасова, который хотя и былъ уже однажды напечатанъ, какъ и всѣ предыдущія статьи и изслѣдованія автора, но подвергся совершенно исключительной, печальной участи. Рядъ статей подъ названіемъ «Искусство въ XIX вѣкѣ», печатавшійся въ «Нивѣ» 1901 года, претерпѣлъ огромныя урѣзки. Редакція «Нивы» совершенно правильно и удовлетворительно отпечатала, во всей его полнотѣ, текстъ автора въ отдѣлахъ, посвященныхъ «Архитектурѣ» и «Скульптурѣ», но что касается остальныхъ двухъ отдѣловъ: «живопись» и «Музыка», то она, «за недостаткомъ мѣста и времени», распорядилась выпустить вонъ, не предваривъ о томъ автора, цѣлую массу текста. Такъ, напримѣръ, въ отдѣлѣ о живописи, были выпущены, отъ первой и до послѣдней строки, всѣ страницы труда, посвященныя школамъ: итальянской, испанской, голландской, бельгійской, датской, шведской, норвежской и сѣверо-американской. Въ отдѣлѣ же «Музыка» произведены были громадные выпуски цѣлыхъ страницъ. Правда, отъ редакціи «Нивы» было потомъ заявлено автору, что весь выпущенный вонъ текстъ можетъ быть возстановленъ впослѣдствіи, при имѣющемся въ виду напечатаніи всего труда «Искусство въ XIX вѣкѣ». Однако, это «впослѣдствіи» никогда, не пришло, и та часть публики, которая читала то, что было издано въ «Нивѣ», имѣетъ до сихъ поръ совершенно невѣрное понятіе объ изслѣдованіи B. В. Стасова. Поэтому, издатели IV тома нашли необходимымъ возстановить въ своемъ изданіи, ранѣе всего остального текста, ту работу B. В. Стасова, которая испытала самую печальную участь изъ всего, написаннаго когда-нибудь этимъ авторомъ.
Иванъ Семеновичъ Богомоловъ.
правитьВъ небольшомъ некрологѣ, напечатанномъ мною въ газетѣ «Новости», вскорѣ послѣ кончины И. С. Богомолова, я взялъ на себя обязательство напечатать впослѣдствіи болѣе подробную біографію столь дорогого мнѣ и глубоко-симпатичнаго талантливаго человѣка. Я тотчасъ же тогда обратился къ роднымъ и друзьямъ Богомолова, съ просьбою сообщить мнѣ все, что имъ извѣстно объ его жизни. Скоро я получилъ то, чего желалъ: Алексѣй Семеновичъ Богомоловъ собралъ для меня, въ Москвѣ, среди своихъ родственниковъ и знакомыхъ, свѣдѣнія о первыхъ юношескихъ годахъ своего брата и сообщилъ мнѣ возможно-обстоятельную записку, которой извѣстія идутъ до переѣзда И. С. Богомолова изъ Москвы въ Петербургъ. Товарищъ по ученью и пріятель до конца жизни Богомолова, B. В. Грязновъ, состоящій теперь учителемъ рисованія при виленской гимназіи, прислалъ мнѣ свѣдѣнія о своемъ покойномъ другѣ за все время ихъ ученья въ Строгановской школѣ, въ Москвѣ, и въ Академіи художествъ, въ Петербургѣ. Другой товарищъ и пріятель Богомолова, И. П. Ропетъ, сообщилъ мнѣ многія свѣдѣнія о немъ за время ихъ ученья въ Академіи и за слѣдующіе за тѣмъ годы. Наконецъ, архитекторъ Ник. Мих. Соловьевъ, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ состоявшій помощникомъ при Богомоловѣ, передалъ мнѣ также нѣсколько свѣдѣній о немъ за послѣднее время. Все это, вмѣстѣ съ тѣмъ, что мнѣ самому было извѣстно изъ устныхъ разсказовъ И. С. Богомолова, составило уже довольно удовлетворительный, хотя, конечно, далеко не полный матеріалъ для біографіи, мною задуманной. Буду очень радъ, если другіе сдѣлаютъ въ память покойнаго талантливаго русскаго художника что-нибудь болѣе полное и удовлетворительное.
Въ настоящемъ очеркѣ своемъ я поправилъ многія невѣрныя даты годовъ, которыя, при быстромъ составленіи моего некролога въ первый же день послѣ смерти Богомолова, не всегда могли быть получены вполнѣ точными.
Иванъ Семеновичъ Богомоловъ родился въ Москвѣ) на Берсеневкѣ, 27 августа 1841-го года. Отецъ его, Семенъ Аѳиногеновичъ, уроженецъ ярославской губерніи, даниловскаго уѣзда, происходилъ изъ крѣпостныхъ людей помѣщицы Шестаковой и ею былъ отпущенъ (или самъ откупился) на волю въ 1838 году, состоя въ то время прикащикомъ въ Москвѣ, въ небольшой лавочкѣ, торговавшей масломъ и свѣчами. Въ 1851 году, онъ вступилъ въ московское купечество, но фамиліи, «Богомоловъ» не носилъ до 1863 года. Впослѣдствіи, разбогатѣвъ, Семенъ Аѳиногеновичъ завелъ нѣсколько собственныхъ лавокъ и имѣлъ каменный домъ; трое его сыновей и до сихъ поръ торгуютъ сахаромъ, кофе и проч. близь собора Василія Блаженнаго.
Шести лѣтъ, маленькій Иванъ Богомоловъ началъ свое ученіе у пономаря Николо-Берсеневской церкви, а потомъ поступилъ въ городское Якиманское училище. Пройдя здѣсь два отдѣленія, онъ, въ 1850 году, поступилъ во 2-е уѣздное училище и, по окончаніи полнаго курса, выпущенъ оттуда въ 1854 году. Изъ свидѣтельства, выданнаго ему при этомъ случаѣ (27 мая), мы узнаемъ, что по всѣмъ предметамъ ученія успѣхи его были — гдѣ «достаточные», гдѣ «хорошіе», въ рисованіи же и въ черченіи они оказались «очень хорошими». Ни почетный, ни штатный смотрители московскаго уѣзднаго училища, ни законоучитель, ни всѣ пять учителей, подписавшіеся подъ свидѣтельствомъ, не ошиблись: стоявшій въ ту минуту передъ ними 12-лѣтній сынъ купца 3-й гильдіи имѣлъ довольно мало способности и къ русскому языку, и къ ариѳметикѣ, и къ геометріи, и къ исторіи, и къ географіи, и къ чистописанію, но за то очень много былъ способенъ къ рисованію и черченію. Еще-бы! Тутъ лежала вся задача его жизни, и вотъ какъ это сильно чувствовалось съ дѣтскихъ лѣтъ Богомолова: это смутно увидѣли даже педагогическіе чины московскаго уѣзднаго училища.
Главнымъ наставникомъ, руководителемъ и помощникомъ маленькаго Богомолова былъ въ это время учитель рисованія въ его уѣздномъ училищѣ, Николай Мамоновъ. Онъ его училъ и въ классахъ училища, на недѣлѣ, да потомъ и въ воскресныхъ классахъ рисованія, состоявшихъ при томъ же училищѣ, а вдобавокъ ко всему, твердилъ ему, что «надо продолжать ученье и послѣ выпуска, что онъ способенъ, и своего дарованія забрасывать не надо». Не знаю, живъ ли этотъ старый учитель, Николай Мамоновъ; но какъ-бы я хотѣлъ, чтобы настоящія мои строки дошли до него, если онъ еще въ живыхъ! Онъ — одинъ изъ тѣхъ маленькихъ людей, которые и мало видны, и мало знаемы, но много дѣлаютъ пользы. На такого бѣднаго «учителя рисованія» я наталкиваюсь вотъ уже въ который разъ, когда пишу біографіи русскихъ художниковъ и раскрываю подробности ихъ молодыхъ годовъ! Сколько обязаны были такимъ учителямъ — тихимъ, скромнымъ, безвѣстнымъ — всѣ наши самые свѣтлые таланты художественные, во дни первой своей молодости! Передъ моимъ воображеніемъ проходятъ теперь и старичокъ Васильевъ, учитель Перова, и старичокъ Василевскій, учитель Шварца, и старичокъ Дьяконовъ, учитель Ворещагина, а вмѣстѣ съ ними многіе другіе старинные учителя рисованія, о которыхъ впослѣдствіи съ та** кою любовью и симпатіей вспоминали эти высокіе таланты. Перовъ нарисовалъ одного такого старенькаго, ветхаго художественнаго дядьку, всѣмъ существомъ преданнаго своимъ ученикамъ и дѣлу, и Перова картинка" Рисовальный учитель", принадлежитъ къ числу самыхъ глубокихъ и сердечныхъ его созданій. Всѣ эти «бѣдные учителя» воспитывались когда-то сами въ Академіи; по недостатокъ ли творческаго таланта, неблагопріятныя ли обстоятельства были тому виною, но только они мало потомъ сдѣлали шаговъ на пути художественной каррьеры и осѣли на невидныхъ, малогремящихъ мѣстахъ учителя. Нужды нѣтъ! Пускай не произошло отъ нихъ саженныхъ картинъ, которыя красуются по музеямъ, нѣтъ громадныхъ соборовъ, дворцовъ и палатъ, ими сооруженныхъ на нашихъ улицахъ и площадяхъ (да и Богъ знаетъ, всѣ ли «великія картины», всѣ ли «великія зданія», имѣютъ дѣйствительное значеніе на вѣсахъ истиннаго художества); все-таки память этихъ людей благословенна: они согрѣвали и ростили начинающіеся таланты, они слабымъ, но вѣрнымъ пальцемъ своимъ указывали имъ дорогу впередъ, они раздували въ ихъ груди загоравшуюся искорку, устремляли мальчика или юношу на чудный путь. Безвѣстна почти всегда ихъ дѣятельность, но она глубоко благотворна, и никогда потомъ ее не забываютъ истинно-талантливые люди, навсегда до глубины сердца проникнутые ихъ теплымъ животворнымъ лучомъ въ тѣ минуты, когда начинала складываться ихъ художественная натура.
Какъ сказано выше, Богомоловъ былъ выпущенъ изъ московскаго 2-го уѣзднаго училища весной 1854 года, 12-ти лѣтъ. Послѣ того, онъ нѣсколько времени (впрочемъ недолго, всего съ годъ) торговалъ у отца въ лавкѣ, а по воскресеньямъ ходилъ рисовать въ Безплатную рисовальную школу. Но его тянуло къ художеству, Мамоновъ продолжалъ поддерживать его въ этомъ намѣреніи, и вотъ, въ 1861 году, онъ поступилъ въ Строгановское Училище техническаго рисованія, которое лишь незадолго передъ тѣмъ, съ начала 1860 года, образовалось чрезъ сліяніе двухъ московскихъ рисовальныхъ школъ: «Училища живописи и ваянія московскаго художественнаго общества» и «Строгановской рисовальной школы». Эти двѣ школы существовали до того времени совершенно раздѣльно, въ теченіе 20-ти почти лѣтъ; онѣ были учреждены еще при министрѣ финансовъ графѣ Канкринѣ, въ видахъ образованія фабричныхъ и ремесленныхъ рисовальщиковъ, но отъ этой цѣли уклонились", какъ говоритъ В. И. Бутовскій въ своей интересной запискѣ: «О приложеніи эстетическаго образованія къ промышленности въ Европѣ и въ Россіи въ особенности» (Спб. 1870). Въ положеніи же объ учрежденіи Строгановскаго Училища техническаго рисованія было сказано: «Цѣль Строгановскаго Училища состоитъ въ образованіи рисовальщиковъ и орнаметщиковъ для мануфактурныхъ производствъ и мастерствъ, и вообще въ содѣйствіи къ развитію художественныхъ способностей въ промышленныхъ классахъ». Такимъ образомъ, поступая въ Училище, девятнадцатилѣтній Богомоловъ еще ничего другаго не имѣлъ въ виду, какъ то, чтобы быть впослѣдствіи орнаментнымъ рисовальщикомъ для какой-нибудь мануфактуры или какого-нибудь ремесленнаго заведенія. Но ему предстояло нѣчто совсѣмъ иное, роль несравненно болѣе высокая.
«Богомоловъ былъ принятъ въ Строгановское Училище по экзамену — разсказываетъ В. В. Грязновъ — въ спеціальное орнаментное отдѣленіе. Его посадили со мною вмѣстѣ. Сошлись мы очень скоро, и съ тѣхъ поръ, по самую смерть Богомолова, наши дружескія отношенія никогда не измѣнялись. Въ первое время мнѣ пришлось помогать ему, какъ новичку; но потомъ мы сравнялись и стали уже помогать другъ-другу. Я одинъ только былъ близокъ съ нимъ и былъ принятъ въ его семьѣ. Жили они тогда на Берсеневкѣ, близъ дома Малюты-Скуратова. Отецъ его и мать были почтенные люди, но со старыми замоскворѣцкими взглядами, и смотрѣли на насъ, молодыхъ начинающихъ художниковъ, какъ на совсѣмъ ненужныхъ людей. Они находили, что что-то высшее заключается только въ одной торговлѣ, и были недовольны сильною наклонностью, истиннымъ признаніемъ своего сына, Ивана, къ художеству. Не разъ приходилось мнѣ вступать въ пренія съ ними и доказывать, что ученые рисовальщики, архитекторы, вообще художники, ничуть не хуже купцовъ, потому-что, благодаря имъ, промышленность наша и торговля могутъ улучшиться и обогатиться. Остальные члены семьи были уже люди съ новымъ направленіемъ и относились къ Ивану Богомолову съ участіемъ, но не имѣли рѣшающаго значенія. Занятія Богомолова въ Училищѣ были чрезвычайно успѣшны». Въ чемъ состояли въ эту эпоху занятія Богомолова — мы можемъ о томъ имѣть понятіе изъ текста устава. «Въ спеціальномъ орнаментномъ отдѣленіи Строгановскаго Училища — говорится здѣсь — преподается рисованіе, примѣненное для мастеровъ: золотыхъ и серебряныхъ дѣлъ, столярнаго, каретнаго и т. п., комнатная живопись, лѣпленіе».
Но этимъ не ограничивались художественныя занятія Богомолова во время учебныхъ его годовъ. Въ уставѣ Строгановскаго Училища былъ, сверхъ всего вышесказаннаго, еще такой параграфъ: «Въ каникулярное время ученики занимаются, подъ руководствомъ учителей, рисованіемъ съ натуры цвѣтовъ, животныхъ, растеній и пейзажей». Вотъ это-то рисованіе съ натуры играло большую роль у Богомолова во время учебныхъ его годовъ въ Строгановскомъ Училищѣ. «Въ первое же лѣто послѣ экзамена — разсказываетъ В. В. Грязновъ — насъ отправили изъ Москвы въ деревню Мазилово, неподалеку отъ знаменитыхъ Филей и прекрасныхъ окрестностей Кунцева, для рисованія тамъ съ натуры, акварелью, видовъ. Изъ нихъ одинъ всегда висѣлъ у Богомолова въ кабинетѣ даже до послѣднихъ дней жизни. Исполняли мы эти акварели подъ руководствомъ академика Яновскаго. Онъ былъ истинный педагогъ и другъ, учащихся и умѣлъ вливать въ нихъ божественную искру, любовь къ природѣ и творчеству. Онъ-то и напоминалъ намъ не разъ, что нужно идти дальше и не ограничиваться однимъ Училищемъ. Его слова, въ вашихъ глазахъ, имѣли большое значеніе».
И такъ, это былъ уже второй человѣкъ, осѣнившій юность Богомолова теплымъ художественнымъ дыханіемъ и призывавшій его къ жизни искусства. Послѣ Мамонова, руководителя его первыхъ, отроческихъ лѣтъ, Богомоловъ имѣлъ еще неоцѣненное счастье имѣть, въ лицѣ Яновскаго, такого же симпатичнаго, полнаго искренней любви къ искусству руководителя и въ юношескіе свои годы.
23 января 1863 года, указомъ московской казенной палаты, Иванъ Семеновичъ Богомоловъ былъ отчисленъ изъ сословіи московскаго купечества въ ученые рисовальщики.
«По окончаніи курса въ Строгановскомъ Училищѣ — продолжаетъ разсказывать В. В. Грязновъ, — у насъ съ Богомоловымъ родилась мысль ѣхать въ Петербургъ, чтобы поступить въ Академію художествъ. Но у насъ самихъ не было никакихъ средствъ къ осуществленію нашего благого намѣренія, а родители Богомолова и слышать не хотѣли объ Академіи. Они были уже и такъ недовольны, что онъ потерялъ время на ученье. „Лучше бы торговалъ, чѣмъ художествами заниматься“ --говорили они. Нечего дѣлать! Пришлось ждать, но мы положили во что бы то ни стало ѣхать вмѣстѣ въ Академію, лишь только соберемъ немного денегъ. По окончаніи Строгановскаго Училища, я поступилъ къ Сазикову на серебряную фабрику, а Богомоловъ началъ давать уроки рисованія дѣтямъ фабриканта бронзовыхъ издѣлій Соколова и составлялъ рисунки для его фабрики. По этимъ рисункамъ было много выполнено вещей изъ бронзы. Для изученія орнаментальныхъ стилей, мы въ это время много съ Богомоловымъ посѣщали музеи, патріаршую и другія ризницы въ Москвѣ, а также магазины на Кузнецкомъ Мосту и въ другихъ мѣстахъ, составляли альбомы. Эти занятія много развили наше познаніе стилей и всего болѣе любовь къ русскому стилю».
«Собравши своими работами 300 рублей, Богомоловъ, въ августѣ 1863 года, противъ воли родителей, уѣхалъ въ Петербургъ; мнѣ же пришлось отложить поѣздку и остаться у фабриканта Сазикова, такъ какъ мнѣ, необходимо было содержать и себя, и свою мать, на заработанныя мною деньги. Такимъ образомъ мы съ Богомоловымъ разлучились. Изъ Петербурга онъ вскорѣ написалъ мнѣ, что въ Академіи все ему удается, все идетъ у него отлично. Но теперь пришла пора остановиться окончательно на томъ или другомъ искусствѣ, и онъ уже рѣшился идти не по живописи (какъ долгое время прежде думалъ въ Москвѣ), а непремѣнно по архитектурѣ: онъ всего болѣе изучалъ и всего лучше знаетъ орнаментъ, въ особенности русскій, который у него и пойдетъ теперь въ дѣло».
«Уѣзжая изъ Москвы, Богомоловъ взялъ съ собою всѣ свои рисунки, какіе были еще на-лицо; онъ представилъ ихъ въ Академію художествъ, и тотчасъ же былъ принятъ въ число вольнослушающихъ».
Въ Петербургѣ началась для него новая жизнь. Богомоловъ очутился въ средѣ цѣлой массы архитекторовъ, между которыми многіе съ великимъ талантомъ разрабатывали именно тотъ русскій стиль, который всего болѣе былъ по душѣ Богомолову. Со времени вступленія на престолъ Императора Александра II и послѣ крымской кампаніи, многонесчастной для насъ, но послужившей къ подъему и обновленію національнаго нашего духа, начиналось сильное и плодотворное движеніе во всѣхъ областяхъ русскаго искусства. Литература летѣла орломъ впереди всѣхъ остальныхъ сестеръ своихъ и будила повсюду умы и таланты. Живопись горячѣе всѣхъ откликнулась на этотъ могучій призывъ и разверзла давно-почивавшія въ непробудномъ снѣ силы русскаго духа, вынесла на свѣтъ горячія созданія съ новой силою загорѣвшагося творчества. Архитектура не осталась позади великаго всеобщаго движенія. Она также застыдилась долгаго своего сна и непростительной своей роли раба, задавленнаго въ каждомъ своемъ суставѣ, связаннаго по рукамъ и ногамъ, не смѣющаго пикнуть ни единаго собственнаго слова и только копирующаго со своимъ баръ — Европы. Архитектура наша очнулась, вмѣстѣ съ наступленіемъ новаго царствованія, и подняла руку для самостоятельной, истинно національной дѣятельности. Около того самаго времени, когда начались въ Академіи художествъ учебные годы Богомолова, въ средѣ нашихъ архитекторовъ кипѣла оживленная дѣятельность. Профессоръ А. М. Горностаевъ, Истинный творецъ новой русской архитектуры, создавалъ, въ концѣ 50-хъ и въ началѣ 60-хъ годовъ, всѣ значительнѣйшія и характернѣйшія свои созданія: соборъ Успенія въ Гельсингфорсѣ, въѣздныя ворота въ Сергіевскую пустынь, близь Петербурга, усыпальницу князя Пожарскаго въ Суздалѣ; профессоръ А. И. Резановъ сооружалъ, въ началѣ 60-хъ годовъ, три высоко-изящныхъ своихъ русскихъ храма въ Вильнѣ, часовню во имя Александра Невскаго, тамъ же; академики Китнеръ и Гунъ создавали свой оригинальный проектъ тифлисскаго собора; нѣсколько другихъ художниковъ также съ большою даровитостью начинали разрабатывать нашу національную архитектуру. Но все это была архитектура каменная. Какъ ни талантлива была она, какъ ни основывалась она на древнихъ образцахъ, все-таки здѣсь заключалась лишь одна половина дѣла. Другая оставалась почти вовсе еще не тронутою. Это именно — архитектура, въ которой съ такою особенною силою и красотою выказались характернѣйшія стороны русскаго національнаго художественнаго духа. И вотъ, это то поняла талантливая архитектурная молодежь начала 60-хъ годовъ, сидя еще на ученическихъ скамейкахъ Академіи художествъ. Новый путь былъ ей указанъ отчасти А. М. Горностаевымъ, отчасти намѣченъ себѣ ею же самою, потому что каждый изъ этихъ юношей, съ молодыхъ годовъ своихъ, видѣлъ и зналъ русскую деревянную архитектуру въ разныхъ краяхъ Россіи, любилъ ее отъ всего сердца и всего болѣе желалъ продолжать ее. Въ Академіи, Богомоловъ встрѣтилъ нѣсколько даровитыхъ товарищей, полныхъ, какъ и онъ, горячей любви къ новоявленной русской архитектурѣ, и столько же, какъ и онъ самъ, изучавшихъ ея формы, ея истинный стиль, на безчисленныхъ предметахъ русской старины, уцѣлѣвшихъ въ русскихъ церквахъ, ризницахъ, государственныхъ музеяхъ и частныхъ коллекціяхъ. Между всѣми товарищами Богомолова, особливо симпатичны и дороги ему были двое: А. И. Вальбергъ и И. П. Ропетъ. Оба они носили иностранныя фамиліи, но на самомъ дѣлѣ были такіе же коренные, истые русскіе, какъ самъ Богомоловъ; даже наврядъ ли знали они какіе-нибудь другіе языки, кромѣ русскаго. Одинаковость вкусовъ, характеровъ и художественныхъ стремленій скоро сблизила этихъ трехъ юношей до такой степени, что они часто работали вмѣстѣ, вмѣстѣ сочиняли, чертили и рисовали. Въ Академіи товарищи прозвали ихъ «тройкой». Впослѣдствіи всѣ трое вышли замѣчательными художниками по части національной русской архитектуры.
Въ самые первые мѣсяцы пребыванія Богомолова въ Академіи, онъ обратилъ на себя вниманіе и товарищей своихъ, и преподавателей, прекраснымъ рисункомъ: «Канделябръ». Въ 1866 году онъ получилъ малую серебряную медаль, въ 1867 году — большую. Въ 1869 году ему дали 2-ю золотую медаль за отличный «Проекту воксала» (не въ русскомъ стилѣ). Въ 1870-мъ году онъ долженъ былъ конкурировать на большую золотую медаль, но пропустивъ, по нѣкоторой безпечности, время для работы, не поспѣлъ къ обычному сроку экзаменовъ и получилъ уже позже, въ 1871 году, званіе класснаго художника 1-й степени за превосходный проектъ свой: «Церковь», въ русскомъ стилѣ, гдѣ уже выказывались довольно ярко качества его таланта. Эта неудача сильно подѣйствовала на художника. "Неполученіе большой золотой медали — разсказываетъ В. В. Грязновъ — привело Богомолова въ полное отчаяніе и апатію. Его истинные друзья поддерживали его, совѣтовали забыть все и приняться опять съ большою энергіею за работу, а потомъ, когда можно будетъ, ѣхать за границу на свои собственныя средства, безъ всякихъ внѣшнихъ стѣсненій. Они говорили ему: «Ты пробудешь тогда заграницей столько, сколько самъ найдешь нужнымъ, чтобы изучить монументальныя постройки и жизнь европейцевъ Мало-по-малу Богомоловъ успокоился и сталъ снова работать».
Но еще и во время пребыванія своего въ Академіи, Богомоловъ началъ проявлять своеобразную дѣятельность самостоятельнаго художника. Въ 1864—1865 г. онъ строилъ церковь въ Петровѣ, Псковской губерніи, у помѣщика Бибикова, которую началъ строить архитекторъ Долотовъ, продолжалъ строить архитекторъ Федюшкинъ и, наконецъ, довершилъ Богомоловъ.
Нѣсколько лѣтъ спустя, около 1875 года, онъ сочинилъ для нея великолѣпный иконостасъ — одинъ изъ оригинальнѣйшихъ, изящнѣйшихъ и совершеннѣйшихъ иконостасовъ всей новой русской школы. Все расположеніе, дѣленіе общей массы на группы и части, преобладающее значеніе царскихъ, въ чудномъ древне-русскомъ стилѣ, дверей съ аркой, наполненной фестонами надъ ними, прелестные кіоты надъ мѣстными образами и боковыми дверями, сѣнь надъ Тайной Вечерью вверху, оригинальные клиросы по сторонамъ, со сквозными маленькими арочками на изящныхъ рѣзныхъ колонкахъ — все это полно красоты, стройности и оригинальности. Иконостасъ этотъ былъ изданъ въ «Мотивахъ русской архитектуры», 1876 г., листы 27—28.
Въ 1885—1886 году Богомоловъ рисовалъ множество образчиковъ деревянной мебели въ русскомъ стилѣ, для фабрики г. Татищева, въ его имѣніи, новгородской губерніи. "Мы часто бывали въ это время съ Богомоловымъ — разсказывалъ мнѣ И. П. Ропетъ — въ гостяхъ у Татищева. Послѣ обѣда, бывало, сидимъ мы въ кабинетѣ у хозяина, и среди разговоровъ вдругъ у насъ появятся въ рукахъ карандаши, передъ нами лежитъ бумага. «Рисуйте, рисуйте, господа, что-нибудь по части мебели, говаривалъ намъ хозяинъ; вѣдь вамъ ничего не стоитъ, все равно такъ сидѣть, да разговариватъ». Вслѣдствіе такой благоразумной предусмотрительности, изъ подъ карандаша Богомолова и Ропета выходило множество изящныхъ и оригинальныхъ рисунковъ стульевъ, столовъ и столиковъ, табуретовъ, скамеекъ, которые скоро потомъ бывали выполняемы на фабрикѣ г. Татищева, Ихъ покупали на-расхватъ. Я живо помню, какое впечатленіе произвела на меня эта мебель, до тѣхъ поръ мнѣ неизвѣстная, на большой всероссійской выставкѣ 1870 года, въ Соляномъ Городкѣ. Отдѣлъ Татищева поразилъ меня. Онъ состоялъ изъ двухъ, совершенно различныхъ половинъ. Въ одной находились русскія утварь и мебель, въ самомъ дѣлѣ народныя, въ самомъ дѣлѣ созданныя руками русскихъ крестьянъ, и исполняемыя изъ роду въ родъ, по стариннымъ преданіямъ. Это все были прелестныя и наивныя формы, разцвѣченныя оригинальной раскраской, золотомъ, серебромъ и красками, по краснымъ фонамъ. Я писалъ тогда въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ», въ № 143: «Извѣстное заведеніе Татищева представило на выставку цѣлую палату, составленную изъ разнообразнѣшихъ сосудовъ и предметовъ комнатнаго убранства, каковы: столы, скамейки, зеркала, шкафы, полки, карнизы, этажерки, ламны, ведра, чаши, блюда, группы изъ составленныхъ вмѣстѣ сосудовъ и вазъ, наконецъ стулья, изъ числа которыхъ иные оригинальнѣйшимъ манеромъ составлены изъ павлиновъ, которые, стоя другъ къ другу спиной и распустивъ хвосты, образуютъ спинку, а коньки, тоже другъ къ другу спиной, представляютъ собою нижнюю подпорку стула, замѣняющую ножки. Все это вырѣзано изъ дерева, покрыто яркими красками, узорами и позолотой, и произведено руками крестьянъ новгородской губерніи. Какой это интересный, оригинальный уголокъ выставки! За границей, эти народныя, въ высшей степени самобытныя созданія давно уже понравились, и со времени всемірной парижской „выставки 1867 года, гдѣ они играли необыкновенно блестящую роль, идутъ въ чужіе края тысячами. Значитъ, должно-быть скоро и у насъ придетъ мода на ихъ затѣйливыя, необыкновенно любопытныя фирмы и краски — все равно, какъ на русскія кружева. Всегда есть очень много людей, смотрящихъ на національныя издѣлія подобнаго рода съ крайнимъ пренебреженіемъ — прямое слѣдствіе невѣжества и тупаго полузнанія: они будутъ твердить, что тутъ ничего нѣтъ, кромѣ дикой и нелѣпой китайщины, до тѣхъ поръ, пока тѣ, кто имъ кажется барами и существами задающими тонъ, не объявятъ и не докажутъ своимъ примѣромъ, что это вещи хорошія, и можно, не вредя своей репутаціи, любоваться на нихъ. Еще нѣтъ надобности быть славянофиломъ, чтобы понимать оригинальность и своеобразное изящество этихъ созданій народнаго духа; будь они не только русскія, но какія угодно — нѣмецкія, французскія, чухонскія, калмыцкія, — человѣкъ съ неискалѣченнымъ художественнымъ вкусомъ не можетъ не любоваться на нихъ и не цѣнить ихъ. И такъ, подождемъ, когда и для нихъ придетъ у насъ время“.
Среди этихъ, столько интересныхъ и дорогихъ мнѣ созданій народнаго творчества въ Татищевской коллекціи, я былъ удивленъ нѣсколькими образцами русской мебели, сильно приближавшимися, безъ сомнѣнія, къ остальнымъ и также носившими печать истиннонароднаго характера, истинно изящными и оригинальными, но также носившими на себѣ печать чего-то чисто новаго, современнаго. Я съ восхищеніемъ разсматривалъ ихъ всякій разъ, когда бывалъ на выставкѣ Соляного Городка. Нѣкоторыя изъ этихъ удивительныхъ и необходимыхъ для меня созданій были тогда же пріобрѣтены для моего семейства (стулъ и табуретъ), и вотъ уже болѣе 16-ти лѣтъ радуютъ всѣ глаза, въ томъ числѣ и мои. Лишь гораздо позже, 6—7 лѣтъ спустя послѣ выставки Соляного Городка, я получилъ разгадку моего восхищенія: новые наши художники, талантливые и оригинальные, сочиняли эти русскіе стулья и табуреты; вотъ этотъ сочиненъ Богомоловымъ, а вотъ тотъ — Ропетомъ. Только въ тѣ времена я еще не слыхалъ даже и фамилій этихъ даровитыхъ молодыхъ людей, не то, что зналъ ихъ лично. Они были еще ученики, когда сочиняли эту высоко-характерную мебель, ихъ еще никто не видалъ и не зналъ тогда. Но вотъ, на народныхъ элементахъ, они воспитывались и готовились къ будущей національной своей роли.
Въ концѣ своего учебнаго періода, Богомоловъ нѣсколько разъ участвовалъ въ конкурсахъ на преміи, устраивавшихся Обществомъ поощренія художествъ. Онъ всякій разъ, когда выставлялъ что-нибудь (конечно безъ имени), непремѣнно получалъ премію. Его оригинальность и глубоко-художественная національность сильно бросались тутъ въ глаза.
Я до сихъ поръ живо помню, какъ на конкурсной выставкѣ 1873 года я былъ пораженъ тремя „печами“ въ русскомъ стилѣ XVII вѣка, заслужившими премію. Я о нихъ тогда же писалъ въ одной изъ своихъ статей, въ „С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ“. Позже я узналъ, кто были тутъ конкуррентами. Первую премію получилъ П. И. Кудрявцевъ, вторую — И. С. Богомоловъ, третью — Л. В. Даль. Оказалось, что всѣ трое, тогда еще ученики, вышли впослѣдствіи высоко замѣчательными русскими художниками, а три ихъ „печи“, по своимъ чудеснымъ формамъ и чудесной цвѣтной орнаментикѣ, принадлежать къ числу замѣчательнѣйшихъ рисунковъ музея Общества поощренія художествъ.
Къ этому же времени работы на конкурсы этого Общества относятся еще прекрасные рисунки „обоевъ“ въ русскомъ стилѣ: въ срединѣ — изба на курьихъ ножкахъ, по сторонамъ — узоры изъ елокъ, и, среди нихъ, мужикъ съ балалайкою; все это красное но синему фону и въ бронзированныхъ геометрическихъ формахъ. На конкурсѣ 1871 года Богомоловъ получилъ 1-ю премію за чайный росписной сервизъ, гдѣ чайникъ имѣлъ видъ лежащей на землѣ насѣдки, а чашки — цыплятъ. Всѣ эти рисунки Богомолова были чрезвычайно изящны и оритинацьны.
Въ 1869 году, т. е. еще во время ученья Богомолова въ А на* деміи художествъ, онъ сочинилъ проектъ „музея“ для Строгоновгклго Училища техническаго рисованья. Директоромъ училища былъ тогда В. И. Бутовскій. Ему очень хотѣлось построить новое зданіе музея въ русскомъ стилѣ, и въ числѣ художниковъ, участвовавшихъ къ конкурсѣ, былъ также и Богомоловъ. Его проектъ (помѣченный на оригинальномъ рисункѣ: „12 января 1870 г.“) не былъ Припять, и музей построенъ по рисункамъ другого архитектора; тѣмъ не менѣе этотъ проектъ принадлежитъ къ числу очень характерныхъ и изящныхъ созданій новой русской архитектуры.
„По окончаніи моимъ братомъ курса въ Академіи — разсказываетъ А. С. Богомоловъ, — родители наши поручили ему построить каменный трехъэтажный домъ, собственно для нихъ самихъ съ семействомъ, въ Москвѣ, по Якиманской улицѣ. Впослѣдствіи, лѣтъ 15 спустя, послѣ смерти отца, Богомоловъ построилъ еще другой домъ въ Москвѣ, четырехъэтажный, на родительской землѣ, принадлежавшей ему совмѣстно съ братьями“.
Въ 1873 г. происходила въ Вѣнѣ всемірная выставка, и на ней русскій отдѣлъ и русскія постройки играли очень выдающуюся роль. Описывая выставку въ „С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ“, я тогда съ особенною симпатіею указывалъ на двѣ „русскія комнаты“, воздвигнутыя внутри того каменнаго домика, въ стилѣ вашей архитектуры временъ царя Алексѣя Михайловича, который былъ построенъ въ паркѣ вѣнской выставки по проекту профессора Монигетти. Эти двѣ „русскія комнаты“ были нѣчто необыкновенно замѣчательное среди даже самыхъ талантливыхъ созданій новой нашей архитектуры, по красивости и оригинальности своихъ формъ, основанныхъ на настоящихъ народныхъ нашихъ архитектурныхъ элементахъ. Одна комната была „спальня“, сочиненная Вальбергомъ, другая — „столовая“, сочиненная Богомоловымъ и предназначенная, въ полномъ своемъ составѣ, для дома г. Варгунина въ Петербургѣ. Эти двѣ комнаты являлись наидостойнѣйшими товарищами даже такихъ крупныхъ созданій новѣйшей русской архитектуры, какъ деревянныя постройки Гартмана на двухъ всероссійскихъ выставкахъ, петербургской и московской, 1870 и 1872 гг., какъ его же дала Мамонтова, въ Москвѣ, какъ красносельскій театръ около Петербурга и зданіе Ботанической политехнической выставки 1872 г., Ропета, какъ комнаты и залы „Славянскаго Базара“ въ Москвѣ» Гуна и Кудрявцева, какъ сельско-хозяйственныя сооруженія Гуна на всемірной парижской выставкѣ 1867 года, и другія отличныя постройки послѣднихъ 20 лѣтъ. «Столовая» Богомолова была издана, впослѣдствіи, въ краскахъ, въ «Мотивахъ русской архитектуры» Рейнбота (1878, листы №№ 20 и 21).
Не далѣе, какъ черезъ два-три года послѣ выпуска изъ Академіи художествъ, т. е. прямо съ первыхъ же 70-хъ годовъ, начинается эпоха полнаго разцвѣта таланта Богомолова. Къ числу замѣчательнѣйшихъ его произведеній и, вмѣстѣ, лучшихъ произведеній новой русской школы, принадлежитъ деревянная церковь, построенная (въ сообществѣ съ О. С. Харламовымъ) въ имѣніи Великаго Князя Николая Николаевича, Знаменкѣ. Она — небольшихъ размѣровъ (5 саженъ ширины, 7 длины, 8 съ небольшимъ вышины, съ куполомъ и крестомъ), но въ высшей степени оригинальна, нова и изящна по формамъ. Освѣщается она рядомъ оконъ, очень высоко поставленныхъ и имѣющихъ, каждое, форму креста. Подъ ними идетъ богатый и широкій рѣзной поясъ, изъ-подъ котораго спускаются расширяясь книзу врознь, бревенчатыя стѣны окружности. Надъ верхнею изящною главкою и надъ кокошникомъ входной, очень красивой, двери возвышаются прекрасные орнаментальные кресты, изъ нихъ особенно оригиналенъ нижній. Внутренній видъ церкви, съ окнами-крестами вверху и съ превосходнымъ иконостасомъ (хотя уступающимъ Бибиковскому), — крайне оригиналенъ, изященъ и новъ. Колокольня со сквозной галлерейкой въ верхнемъ ярусѣ — того же своеобразнаго склада, какъ и церковь. Обѣ были изданы въ «Мотивахъ русской архитектуры» за 1876 годъ, листы №№ 14—19.
Вслѣдъ за тѣмъ, Богомоловъ создалъ другое капитальное произведеніе — каменный домъ г-жи Зайцевой, на Фурштадской улицѣ, въ Петербургѣ, № 20. Строился этотъ домъ отъ 1875-го по 1877-й годъ. Издавая его рисунки въ 1878-мъ году (томъ VII, листы 14— 17), органъ петербургскаго Архитектурнаго Общества, журналъ «Зодчій» говорилъ: «Это — одинъ изъ первыхъ, если не единственный каменный домъ, фасадъ коего скомпонованъ въ русскомъ вкусѣ. Вообще фасадъ можно назвать удачнымъ, несмотря на нѣкоторыя формы и детали, которыя самъ авторъ, вѣроятно, теперь разработалъ бы нѣсколько иначе. Укажемъ только на слишкомъ грузные балконы, съ ничтожными, по массѣ, поддержками, на слишкомъ тонкія колонны оконъ второго этажа, съ нѣсколько запестренными надъ ними арками, и на русты, которые имѣютъ скорѣе видъ досокъ, нежели камня. Главный карнизъ тяжелъ, но производитъ прекрасное, чтобы не сказать — величественное впечатлѣніе. Весьма изящны и типичны орнаменты на фронтонахъ и углахъ балконовъ, а также и подъ ними. То же самое можно сказать и о перилахъ парадной лѣстницы, хотя здѣсь своеобразность преобладаетъ нѣсколько надъ красотой линій».
Справедливы, или нѣтъ, эти замѣчанія — пусть судитъ читатель. Я, съ своей стороны совершенно несогласенъ съ порицаніями критика «Зодчаго», какъ не разъ бывалъ несогласенъ и съ другими критическими отзывами этого журнала.
[1] Слишкомъ часто они казались мнѣ выраженіемъ рутиннаго образа мыслей, традиціонныхъ архитектурныхъ привычекъ. Такъ и въ настоящемъ случаѣ: какъ смотрѣть на такую критику и на такого критика, которые находятъ, что карнизъ, увѣнчивающій зданіе, «производитъ величественное впечатлѣніе», но вмѣстѣ «тяжелъ»? «Да Богъ съ нею, съ этой тяжелиною — скажетъ всякій человѣкъ нецеховой; какое мнѣ дѣло до того, что карнизъ тяжелъ, коль скоро юнъ производитъ впечатлѣніе величественное? Неужели надо желать, чтобы величественнаго впечатлѣнія онъ никакого не производилъ, но былъ только непремѣнно не тяжелъ?» Вотъ-то ужъ настоящій книжникъ и фарисей, этотъ!.. Pereat mundus, fiat justifia! Да, но какая justifia? Только бы порядки всѣ были соблюдены, а до самаго дѣла — и дѣла-молъ нѣтъ! Такъ же точно и все остальное у критика: "запестрены арки надъ колонками второго этажа'. А въ чемъ состоитъ запестреніе? Въ томъ только, что орнаменты тутъ богаты, плотны, густы и не представляютъ той «благородной простоты», той тощей скудости и умѣренности, какую любитъ рутинная школа. Вотъ въ чемъ вся бѣда! Но къ чему намъ останавливаться на этихъ жалкихъ замѣчаніяхъ? Должно быть много талантливости было въ созданіи Богомолова, когда даже критикъ "Зодчаго " находилъ его «удачнымъ». Для насъ домъ Зайцева — созданіе истинно талантливое и оригинальное. Можно только сожалѣть, что въ 80~хъ годахъ Богомоловъ принужденъ былъ, по требованію хозяевъ, надстринть поверхъ своего «тяжелаго, но величественнаго карниза» еще этажъ и тѣмъ нѣсколько ослабить цѣлостное, стройное и законченное вле* чатлѣніе первоначальной мысли.
Въ 1875 году Богомоловъ сочинилъ очень эффектную и изящную группу, вычеканенную изъ серебра знаменитой тогда фабрикой Сазикова и поднесенную Преображенскимъ полкомъ бывшему его командиру, принцу Александру Петровичу Ольденбургскому.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ 1875 году началась, и до 1881 года продолжалась постройка деревянной церкви въ селѣ Райволовѣ (лежащемъ близь С.-Петербурга, по Финляндской желѣзной дорогѣ). Въ 1883 году, Святѣйшій Правительствующій Синодъ"преподалъ Богомолову свое благословеніе за безвозмездное составленіе проекта Райволовской церкви и наблюденіе за постройкой оной".
Эта церковь — одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ шедевровъ новой русской архитектуры. Общее впечатлѣніе ея необыкновенно живописно, масса поразительно стройна и легка, каждая отдѣльная подробность представляетъ высокое изящество и совершенство. Двѣ галлерейки, идущія въ двухъ этажахъ, одна надъ другой, не въ одной горизонтальной плоскости каждая, а возвышаясь въ серединѣ и снова спускаясь, какъ висячій мостикъ, придаютъ много оригинальности и новизны впечатлѣнію; рядъ оконъ широкими крестами, также идущихъ, повышаясь и понижаясь, шатровыя маленькія кровельки, составляющія основаніе подъ каждымъ куполомъ и надъ каждою двускатною крышечкою верхней галлерейки, чудесное сооруженіе входной двери, наконецъ, прекрасное высокоизящное внутреннее устройство — все это дѣлаетъ Райволовскую сельскую церковь Богомолова однимъ изъ значительнѣйшехъ созданій новаго русскаго искусства.
Въ 1878 году Богомоловъ совершилъ путешествіе по Европѣ, всего болѣе по настояніямъ своего пріятеля B. В. Грязнова и моимъ. Онъ посѣтилъ парижскую всемірную выставку, гдѣ русскій отдѣлъ былъ такъ чудесно созданъ его другомъ и товарищемъ И. П. Ропетомъ; затѣмъ онъ побывалъ въ Италіи и Германіи. Это путешествіе необыкновенно благотворно подѣйствовало на него. «Онъ какъ бы воскресъ къ новой жизни и искусству», говоритъ B. В. Грязновъ, и съ новыми силами и восторгомъ принялся за работу.
Около 1879 года Богомоловъ построилъ, по заказу одной владѣлицы, вблизи Сиверской станціи Варшавской желѣзной дороги, 8 дачъ въ русскомъ и швейцарскомъ стилѣ.
Въ началѣ 80-хъ годовъ Богомоловъ отдѣлывалъ внутри домъ г. Варгунина въ Петербургѣ (на Фонтанкѣ, противъ дома графа. Шереметева), причемъ столовая была устроена въ англійскомъ стилѣ временъ королевы Елисаветы, кабинетъ хозяина — во фламандскомъ, женская гостиная — въ стилѣ Помпадуръ, пріемная и гостиная — въ стиляхъ Людовиковъ XIV и XV.
Въ 1880 году Богомоловъ сочинилъ пьедесталъ для памятника Пушкину, сооруженнаго въ Москвѣ по проекту скульптора А. М. Опекушина. Пьедесталъ немало испорченъ банальной фигурой аллегорической «лиры», даже и до сихъ поръ продолжающей обезображивать наши памятники, театры и всяческія художественныя изображенія и гербы; но все-таки, этотъ пьедесталъ въ общемъ — монументаленъ и изященъ.
Послѣ кончины Императора Александра II, Богомоловъ участвовалъ въ двухъ конкурсахъ: въ одномъ — для храма, который предположено было соорудить на мѣстѣ, гдѣ смертельно раненъ былъ Императоръ, въ Петербургѣ; другомъ — для памятника въ его честь, въ Москвѣ. На обоихъ конкурсахъ Богомоловъ преміи не получилъ; только на первомъ ему былъ присужденъ почетный отзывъ — присужденіе, по моему мнѣнію, очень несправедливое, если сравнить проектъ Богомолова съ остальными четырьмя, получившими высшія преміи. Его проектъ заключалъ немало оригинальности и красивыхъ формъ, и только колокольня впереди, своею длинною вершиною, далеко неудовлетворительною, невыгодно закрывала красивыя формы храма. Колоссальный же крестъ съ надписью, возвышавшійся на западной сторонѣ, поверхъ колоссальнаго же средняго троечастнаго окна, представлялъ такую говорящую эмблему " мученичества ", такъ бросался въ глаза изъ среды всей композиціи, такъ величественно поднимался чудесный формой своей въ самомъ центрѣ всего сооруженія, что все это вмѣстѣ могуче выдѣляло эти части проекта Богомолова среди всѣхъ другихъ проектовъ (между ними, проектъ Гуна и Китнера и другой, Шретера, выказали наиболѣе изящества и талантливости). Впрочемъ, ни одинъ изъ всѣхъ проектовъ не былъ утвержденъ и не исполнялся въ натурѣ. Но спустя два года, проектъ Богомолова привлекъ на себя вниманіе болгарскаго правительства и послужилъ, съ нѣкоторыми, очень существенными, измѣненіями не къ выгодѣ храма, вслѣдствіе соображеній экономическихъ, — для постройки собора во имя св. Александра, въ Софіи. Богомоловъ произвелъ эту постройку въ теченіе 1884 и 1885 годовъ.
Проектъ памятника Императору Александру II въ Москвѣ мало удался Богомолову: онъ былъ обширенъ, многосложенъ, съ огромными галлереями вверху, съ огромными залами внутри, для бюстовъ и статуй сподвижниковъ покойнаго Императора, а также для скрижалей или досокъ, назначенныхъ для начертанія на нихъ обширныхъ историческихъ текстовъ. Общій силуэтъ, равно какъ и всѣ отдѣльныя части и подробности, были неудачны.
Послѣдними замѣчательными работами Богомолова были: монументъ надъ могилой Мусоргскаго, на кладбищѣ Александро-Невской Лавры (1884—1885), и рѣшотка къ памятнику Глинки, въ Смоленскѣ (1886). Въ обоихъ этихъ созданіяхъ выразилась вся оригинальность Богомолова. Надгробный памятникъ Мусоргскому, съ русскимъ кокошникомъ вверху и съ большими крестами по бокамъ, съ фортепіанной клавіатурой подъ портретомъ погребеннаго въ медальонѣ (фортепіано — всегдашній спутникъ композитора), съ прелестной рѣшоткой вокругъ, увѣнчанной длинной полосой музыкальныхъ тамъ Мусоргскаго, выкованныхъ изъ желѣза и позолоченныхъ, — все это дѣлаетъ памятникъ яркимъ и великолѣпнымъ явленіемъ на, страницахъ исторіи русскаго художественнаго творчества. Не могу не вспомнить при этомъ съ удивленіемъ, что проектъ Богомолова вначалѣ не понравился большинству публики, видѣвшей его, въ 1882 году, на концертѣ, данномъ А. К. Лядовымъ, въ Музыкально-Драматическомъ Кружкѣ, въ память Мусоргскаго, и состоявшемъ изъ однихъ только произведеній этого композитора. Кто жаловался на «фортепіано», кто на разныя другія подробности. Но когда, вопреки всѣмъ разногласнымъ мнѣніямъ, памятникъ былъ исполненъ, онъ всѣмъ показался прекраснымъ своею оригинальностью и талантливостью.
Рѣшотка для памятника Глинки, по моему предложенію, уже вся сплошь составлена была изъ музыкальныхъ тэмъ Глинки, выкованныхъ изъ желѣза и позолоченныхъ. Такая «музыкальная рѣшотка» — до сихъ поръ совершенно единственная во всей Европѣ. Архитектурныя же ея формы — крайне изящны.
Въ 1883—1884 годахъ, Богомоловъ выстроилъ огромный каменный домъ купца Корзинкина, въ Москвѣ, въ русскомъ стилѣ, а въ 1884 году — большой деревянный ипподромъ, въ Петергофѣ.
Богомоловъ былъ въ полномъ разцвѣтѣ своихъ силъ и таланта, когда вдругъ, совершенно неожиданно, его застигла смерть. Лѣтомъ и осенью 1886 года, онъ часто дѣлалъ поѣздки, то въ Гатчину, гдѣ состоялъ архитекторомъ при Гатчинскомъ Сиротскомъ Институтѣ, то въ Москву, гдѣ отстраивалъ домъ, принадлежавшій ему съ братьями. Въ одну изъ такихъ поѣздокъ онъ заболѣлъ, повидимому простудившись на желѣзной дорогѣ. Сначала у него была рожа на лицѣ, которая быстро перешла на всю голову, а потомъ бросилась на мозгъ. Проболѣвъ всего нѣсколько дней, онъ скончался въ Петербургѣ, 24 ноября 1886 г., въ домѣ г. Варгунина, который весь отстроилъ очень художественно, и гдѣ самъ жилъ послѣдніе годы. Братья увезли его тѣло въ Москву и похоронили его на Ваганьковскомъ кладбищѣ, рядомъ съ отцомъ и матерью. Памятникъ надъ его могилой, необыкновенно оригинальный и изящный (огромный крестъ) сооруженъ по рисунку его искренняго друга и товарища по таланту и русскому искусству, И. П. Ропета.
- ↑ Слѣдующія 26 строкъ были первоначально исключены редакціей «Вѣстника изящныхъ искусствъ» изъ печатнаго текста настоящей статьи, и напечатаны, по требованію автора лишь позже въ слѣдующемъ No «Вѣстника».