Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, переводчикъ «Греческихъ Классиковъ».
править1859
правитьГЛАВА I.
правитьЛицо, на которомъ мы хотимъ остановить вниманіе читателя, заслуживаетъ полнаго уваженія по своей живой, симпатической личности, замѣчательнымъ трудамъ и соприкосновенію съ знаменитостями прежняго времени. Мартыновъ извѣстенъ въ исторіи русской литературы, какъ переводчикъ «Греческихъ Классиковъ» и издатель четырехъ періодическихъ журналовъ. Но онъ еще болѣе замѣчателенъ, какъ полезнѣйшій образованный гражданинъ, который участвовалъ въ общемъ дѣлѣ просвѣщенія, въ то время, когда основывались министерства, преобразовывались и созидались университеты, лицеи, институты, когда дѣйствовали Карамзинъ, Сперанскій и другіе. Это былъ человѣкъ изумительной дѣятельности, глубокій практикъ и ученый теоретикъ, журналистъ и краснорѣчивый профессоръ, о которомъ сказано въ одномъ повременномъ нѣмецкомъ изданіи[1], что «чтенія его такъ много посѣщало военныхъ и гражданскихъ чиновниковъ, что прежній учебный залъ сталъ уже слишкомъ тѣсенъ для помѣщенія»[2]. Кромѣ того, онъ былъ первый директоръ только что возникшаго юнаго Департамента Народнаго Просвѣщенія, школьный товарищъ и другъ незабвеннаго Михаила Михайловича Сперанскаго. Наконецъ, это былъ, говоря безъ всякихъ риторическихъ фразъ, первый подвижникъ русскій, отважившійся, несмотря на величайшія трудности въ предпринятомъ дѣлѣ, перенести богатство Эллады въ горячо любимую имъ Россію. И этотъ огромный трудъ онъ совершилъ одинъ, въ свободное время отъ службы и при самомъ холодномъ равнодушіи тогдашней публики, лѣниво и неохотно взиравшей на его полезное изданіе. Въ одномъ только учебникѣ «Россійской Словесности» упоминается, что Мартыновъ-де переводилъ книги и былъ «директоромъ Канцеляріи Министерства Народнаго Просвѣщенія, въ самомъ учрежденіи коего принималъ важное участіе»[3].
Но какого рода было это участіе, долго ли оно продолжалось и въ какой степени — нигдѣ и никѣмъ не упоминается, равно какъ и то, какіе онъ журналы издавалъ, что это были за журналы, что за человѣкъ бытъ самъ издатель. А человѣкъ-то онъ очень замѣчательный, который вполнѣ заслуживалъ, чтобы представить полную его біографію и такимъ образомъ узнать его литературную, общественную и частную жизнь. Если разсмотрѣть его заслуги, какъ литературѣ, такъ и просвѣщенію вообще, нынѣ забытыя и неизвѣстныя, тогда само собою опредѣлится и то мѣсто, которое онъ долженъ занять въ ряду другихъ нашихъ дѣятелей.
Благодаря прекраснымъ матеріаламъ, которые вручены намъ довѣренностью одного изъ его наслѣдниковъ[4], весьма подробнымъ запискамъ, составленнымъ самимъ покойнымъ, его замѣткамъ, перепискѣ и разсказамъ лицъ, знавшихъ его коротко, постараемся, по мѣрѣ силъ, воздать должное этому благородному отжившему дѣятелю, столь замѣчательному и такъ мало извѣстному.
Иванъ Ивановичъ Мартыновъ родился въ Полтавской губерніи, въ Переволочнѣ, въ 1771 г. Отецъ его, дворянинъ по происхожденію, былъ священникомъ Николаевской церкви. Лишась отца еще въ малолѣтствѣ, Мартыновъ, на пятомъ году отъ роду, отданъ былъ своей матерью учиться русской грамотѣ къ писарю, у котораго онъ прошелъ букварь, часословъ и псалтырь. Словомъ, у писаря онъ научился тому, что считалось по тогдашнему необходимымъ для первоначальнаго обученія, чему учились не только дѣти, приготовлявшія себя къ духовному званію, но также и дѣти небогатыхъ дворянъ. На девятомъ году, его опредѣлили въ Полтавскую Семинарію, незадолго передъ тѣмъ учрежденную знаменитымъ своею ученостію архіепископомъ Евгеніемъ Булгаромъ, который, по собственному желанію, былъ тогда уже уволенъ отъ всѣхъ дѣлъ по управленію эпархіею и доживалъ дни свои въ Петербургѣ. Этотъ архипастырь, какъ увидимъ впослѣдствіи, занималъ важную роль въ жизни Мартынова. Общество его было, между прочимъ, полезно для будущаго эллиниста тѣмъ, что преосвященный Евгеній по русски не зналъ, былъ всегда окруженъ обществомъ грековъ, и съ нимъ не иначе можно было объясняться, какъ на французскомъ, латинскомъ, греческомъ (древнемъ и новомъ) и турецкомъ языкахъ.
Мартыновъ съ ранней юности обнаружилъ отличныя способности. Сверхъ главныхъ предметовъ, которыми почитались тогда латинская и россійская грамматика, поэзія, риторика, философія и богословіе, онъ выучился въ Полтавской Семинаріи основательно греческому языку и нѣсколько нѣмецкой грамматикѣ. Онъ часто получалъ награды за свои успѣхи въ наукахъ. На одномъ экзаменѣ, въ присутствіи молдавскаго господаря Маврокордато и именитой публики, онъ получилъ отъ преосвященнаго Никифора нѣсколько серебренныхъ рублевиковъ и двѣ книги: «Новый Завѣтъ», на греческомъ и латинскомъ языкахъ, за успѣхи въ греческомъ языкѣ, и Баумейстерову физику, на русскомъ языкѣ, за превосходные успѣхи въ философіи. Это было то добродушное время конца прошедшаго столѣтія, когда все дѣлалось просто, семейно и нерѣдко отличнѣйшихъ награждали поощрительнымъ словомъ, кольцомъ, снятымъ съ начальническаго пальца, порой и завтракомъ, приготовленнымъ у начальства.
Обучаясь самъ, Мартыновъ, будучи еще въ риторическомъ классѣ, могъ уже обучать другихъ русской и латинской грамматикѣ, а потомъ поэзіи и риторикѣ. Онъ училъ другихъ всему, что самъ зналъ, безъ всякой платы. Потомъ, когда слава его, какъ учителя, увеличилась, онъ вышелъ на кондицію. Подъ этимъ терминомъ разумѣлось тогда слѣдующее: переселиться изъ бурсы на собственную квартиру, нанимаемую изъ получаемой платы отъ учениковъ, завестись небольшимъ хозяйствомъ и имѣть своихъ слушателей. Это, впрочемъ, дозволялось только лучшимъ и надежнымъ воспитанникамъ. Иногда мѣстное начальство, въ видѣ сокращенія расходовъ, само старалось объ этомъ, въ особенности относительно такъ называемыхъ несвоекоштныхъ воспитанниковъ. Такимъ образомъ, Мартыновъ содержалъ себя кондиціею; ученики его жили вмѣстѣ съ нимъ, или же приходили къ нему съ другихъ квартиръ. Изъ этихъ учениковъ впослѣдствіи нѣкоторые стали извѣстны[5].
Между тѣмъ, Мартыновъ, кончивъ курсъ философіи, т. е. логики, метафизики, физики и нравоученія, былъ переведенъ въ классъ богословскій. Къ этому времени надо отнести его страсть писать стихи. Говоримъ страсть оттого, что долго потомъ, втеченіе всей жизни, онъ не оставлялъ этой поэтической привычки — выражать стихомъ все, что поражало его въ исторіи, въ театрѣ, въ обществѣ, въ литературѣ и въ жизни. Объ этомъ мы будемъ еще говорить въ своемъ мѣстѣ, теперь же замѣтимъ, мимоходомъ, что Мартыновъ не придавалъ никакого значенія своимъ стихотворнымъ произведеніямъ. Но стихамъ онъ обязанъ былъ тѣмъ, что сдѣлался лично извѣстнымъ новому начальнику эпархіи архіепископу Амвросію, которому нашъ юный студентъ, въ день его тезоименитства, поднесъ оду собственнаго сочиненія.
Стихи, какъ впослѣдствіи сознавался самъ авторъ ихъ, были плохи; но архипастырю они понравились: онъ обласкалъ, расхвалилъ сочинителя и пожаловалъ ему 25 рублей. По тогдашнему времени, это составляло большую сумму, и, какъ пишетъ самъ Мартыновъ, товарищи его долго не хотѣли вѣрить такой необыкновенно щедрой наградѣ. Кромѣ того, преосвященный Амвросій подарилъ ему еще риторику собственнаго сочиненія, примолвивъ: «Вотъ и я, въ свое время, занимался сочиненіями. Продолжай. Богъ благословитъ твои труды.»
Это было первое важное событіе въ жизни Мартынова. Ободренный, обласканный, онъ не щадилъ силъ, чтобы успѣхами своими обратить на себя еще большее вниманіе архипастыря. Случай къ этому скоро представился. Ректоръ семинаріи, архимандритъ Гавріилъ, преподававшій греческій языкъ, по болѣзненному состоянію, отказался отъ своей каѳедры и на мѣсто себя представилъ Мартынова, какъ вполнѣ достойнаго занять его мѣсто. Происшествіе это было великимъ торжествомъ для юнаго студента, который, будучи самъ въ богословскомъ классѣ, преподавалъ, такимъ образомъ, греческій языкъ въ низшихъ классахъ. Все это происходило въ началѣ 1788 г.; слѣдовательно, ему еще не было полныхъ семнадцати лѣтъ. Но въ этомъ же году совершились событія болѣе для него важныя.
Архіепископъ Амвросій, такъ же, какъ архіепископы другихъ эпархій, получилъ Высочайшее повелѣніе Императрицы Екатерины II отправить въ С.-Петербургскую Александро-Невскую Семинарію трехъ или четырехъ лучшихъ студентовъ, для образованія въ учители. Онъ посылаетъ за своимъ любимцемъ Мартыновымъ и спрашиваетъ, желаетъ ли онъ ѣхать. "Вопросъ сей — пишетъ Мартыновъ — произвелъ во мнѣ такое восхищеніе, что не только слова мои, но и вся наружность моя показывала желаніе мое ѣхать въ столицу. Преосвященный, замѣтивъ это, сказалъ съ улыбкою: «Очень хорошо; но ты мнѣ здѣсь нуженъ: ты занимаешь греческій классъ.» Неожиданное сіе возраженіе послѣ столь лестнаго предложенія исторгло у меня слезы; я плакалъ и просилъ не лишать меня сего счастія. Убѣдясь моею усильною просьбою, преосвященный согласился послать меня и спросилъ, кого бы я считалъ еще достойнымъ такого назначенія. «Товарищи — сказалъ онъ — лучше могутъ знать другъ друга, какъ по дарованіямъ, такъ и по поведенію.» — Мартыновъ, подумавъ, смѣло наименовалъ троихъ: Стефановскаго, Илличевскаго и Котляревскаго[6].
Скоро молодые люди были отправлены въ Петербургъ. Но будущій малороссійскій поэтъ, имя котораго впослѣдствіи сдѣлалось извѣстно каждому любителю украинской поэзіи, Котляревскій, былъ въ то время въ отсутствіи; товарищи долго его искали и не могли нигдѣ найти. Былъ ли онъ отправленъ вмѣстѣ съ ними, или нѣтъ, положительнаго нельзя ничего сказать, и въ запискахъ Мартынова говорится объ этомъ глухо. Для полноты біографіи, не мѣшаетъ замѣтить, что одно маленькое обстоятельство чуть было не разрушило плановъ Мартынова, сгаравшаго желаніемъ видѣть столицу. Отчасти по разсѣянности, отчасти по дорожнымъ хлопотамъ, онъ, вмѣстѣ съ своими товарищами, забылъ проститься съ ректоромъ. Но каковъ былъ ужасъ молодыхъ людей, когда первое слово преосвященнаго было: со всѣми ли они простились, были ли у ректора? Узнавъ совершенно противное, архипастырь пришелъ въ справедливое негодованіе, пристыдилъ въ особенности Мартынова, сказавъ ему, что ректоръ рекомендовалъ его на свое мѣсто, и прибавилъ, что если они не привезутъ письменнаго удостовѣренія отъ него, что онъ ихъ прощаетъ, то пусть не надѣются и на его прощеніе. Молодые люди плакали, укоряли другъ друга и уже отчаявались быть посланными въ Петербургъ, зная крутой нравъ ректора. Къ счастью, все кончилось благополучно.
Путешествіе свое отъ Полтавы до Москвы Мартыновъ описалъ въ своемъ сочиненіи Филонъ, помѣщенномъ въ «Музѣ», журналѣ, который онъ издавалъ 1796 г. {«Муза, ежемѣсячное изданіе», части I, II, III и IV. Спб. 1796 г. «Филонъ» этотъ написанъ въ юмористической формѣ; но юморъ былъ чуждъ переводчику классиковъ, почему и все описаніе вышло слабо. Нечего и говорить, какія мечты должны были обуревать пылкую душу Мартынова, который такъ много ждалъ отъ своей поѣздки, хотѣлъ видѣть знаменитыхъ тогдашнихъ людей, ораторовъ, писателей, ученыхъ.
Въ доказательство же того, что слова эти основаны не на предположеніи, скажемъ, съ какой нетерпѣливой жадностью Мартыновъ, по пріѣздѣ въ Москву, желалъ видѣть россійскаго Златоуста — какъ его тогда называли — митрополита Платона. Онъ самъ пишетъ, что ловилъ всѣ черты лица его, всѣ движенія, каждое слово. Онъ слышалъ проповѣдующаго Платона два раза и говоритъ, что онъ уже былъ тогда сѣдъ, но сѣдина умножала сановитость наружнаго его вида; для проповѣданія онъ выходилъ обыкновенно на средину церкви и, несмотря на толпу тѣснившагося около него народа, виденъ былъ съ амвона и слышенъ въ дальнемъ разстояніи. Величественное произношеніе его, по свидѣтельству Мартынова, много походило на торжественное произношеніе французскихъ трагиковъ, чему онъ учился у знаменитаго Дмитревскаго.
Во время своего пребыванія въ Москвѣ, Мартыновъ, съ любопытствомъ, доходящимъ до благоговѣнія, посѣщалъ Московскій Университетъ, единственный тогда въ цѣлой Россіи, и два раза былъ въ театрѣ. Университетъ и театръ произвели на него самое сильное впечатлѣніе. Театръ, въ первый разъ имъ видѣнный, привелъ его въ восхищеніе (впослѣдствіи онъ былъ самымъ тонкимъ цѣнителемъ сценическаго искусства, и критическаго пера его, впрочемъ довольно благосклоннаго, трепетали служители Терпсихоры). Отъ лекцій же московскихъ профессоровъ, слышанныхъ имъ урывками во время краткаго своего пребыванія въ Москвѣ, онъ былъ, по собственному его выраженію, на седьмомъ небѣ восхищенія. Вообще, какъ мы увидимъ, богатой его натурѣ одинаково близки были наука и сцена, классическія древности и стихи.
Имѣя рекомендательное письмо отъ своего владыки къ извѣстному познаніями своими въ греческой и латинской словесности, Николаю Николаевичу Бантышъ-Каменскому, Мартыновъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ видѣть извѣстнаго ученаго, о которомъ онъ такъ много слышалъ. "Почтенный старикъ — пишетъ Мартыновъ — принялъ меня весьма ласково и сказалъ, чтобы я писалъ къ нему о своихъ занятіяхъ, а особливо, когда буду имѣть надобность въ книгахъ, изданныхъ въ Москвѣ и въ чужихъ краяхъ, чѣмъ я не замедлилъ воспользоваться впослѣдствіи времени, выписавъ чрезъ него извѣстное сочиненіе Лонгина «О высокомъ» и Гедериковъ «Греческій Лексиконъ». Мартыновъ всегда вспоминалъ съ благодарностью о Бантышъ-Каменскомъ, посредствомъ котораго выписывалъ многія иностранныя сочиненія. Лонгинъ, высланный Бантышъ-Каменскимъ, былъ изданія Толлія, по которому Mapтыновъ и сдѣлалъ свой переводъ; но при вторичномъ изданіи, когда Лонгинъ вошелъ въ собраніе его «Греческихъ Классиковъ», онъ руководствовался оксфордскимъ изданіемъ, подаркомъ, присланнымъ ему изъ Лондона протоіереемъ Яковомъ Смирновымъ. Гедериковъ же греческій лексиконъ Мартыновъ обыкновенно называлъ своимъ кормильцемъ, и онъ много помогалъ ему во время его занятій.
Изъ Москвы молодые люди отправились въ Петербургъ. «Дороги — пишетъ Мартыновъ въ своихъ рукописныхъ запискахъ — были тогда отмѣнно плохи, и мы успѣвали дѣлать въ сутки 20, а иногда и менѣе верстъ». Поэтому, до пріѣзда ихъ, почти изъ всѣхъ семинарій прибыли студенты, вызванные для одной съ ними цѣли. Это былъ первый опытъ по духовному вѣдомству — собрать изъ разныхъ духовныхъ училищъ по два, по три студента въ Александро-Невскую Семинарію, преподать имъ по одинаковой методѣ курсъ наукъ и языковъ, потомъ отправить ихъ обратно въ тѣ же семинаріи, для занятія учительскихъ мѣстъ. По гражданскому вѣдомству эта мысль Екатерины Великой приведена была въ дѣйствіе нѣсколько прежде, для учрежденія народныхъ училищъ.
Всѣхъ пріѣхавшихъ студентовъ было болѣе тридцати человѣкъ. Въ числѣ ихъ былъ и Михаилъ Михаиловичъ Сперанскій, который, такимъ образомъ, познакомился въ первый разъ съ Мартыновымъ въ С.-Петербургской Семинаріи. Многіе изъ присланныхъ были потомъ извѣстны, многіе дослужились до большихъ чиновъ; но «первое мѣсто — пишетъ Мартыновъ — по всѣмъ отношеніямъ занимаетъ Сперанскій, присланный изъ Владимірской Семинаріи. Его дарованія, свѣдѣнія въ наукахъ, заслуги отечеству по занимаемымъ имъ мѣстамъ столь извѣстны каждому, что мнѣ, можетъ быть, неприлично о семъ распространяться. Пусть другой кто будетъ его историкомъ, панегиристомъ; я только скажу, что если бы нашъ курсъ и никого, кромѣ его, не образовалъ, то не нужно бы было другихъ доказательствъ въ полезности онаго». Мысль совершенно вѣрная и дѣлающая честь благородному сердцу Мартынова, такъ смиренно и искренно пишущаго о своемъ бывшемъ товарищѣ, который всегда удостоивалъ его своего вниманія, дружбы, а впослѣдствіи и покровительства[7].
Новыми своими учителями Мартыновъ былъ не совсѣмъ доволенъ. Объ одномъ изъ нихъ, преподавателѣ философіи, онъ замѣчаетъ, что это былъ большой схоластикъ и принадлежалъ къ числу тѣхъ старыхъ ученыхъ, которые незнаніе свое прикрывали лишь латинскимъ языкомъ и важностью сана. Другой преподаватель заикался и во весь двухгодичный курсъ былъ въ классѣ не болѣе десяти разъ и, указывая на сочиненіе Ѳеофана Прокоповича (состоящее изъ трехъ большихъ томовъ, на латинскомъ языкѣ), довольствовался одною остротою: «сіе море великое и пространное; но тамо и гады, имъ же нѣсть числа». Въ другихъ учителяхъ воспитанники были счастливѣе. Но учитель греческаго языка, нѣкто Жуковъ, узнавъ, что Мартыновъ знаетъ не только древній, но и ромейскій, т. е. нынѣшній греческій языкъ, притащилъ книги и сталъ экзаменовать его. Въ заключеніе онъ откровенно сознался, что ему не для чего слушать его лекціи; напротивъ, онъ, учитель, можетъ у него учиться. И, дѣйствительно, въ скоромъ времени Жуковъ отказался отъ своего класса и на мѣсто свое рекомендовалъ Мартынова, хотя никто не думалъ отнимать у него каѳедру.
Изъ всего видно, что знаніе греческаго языка Мартыновъ пріобрѣлъ въ Полтавской Семинаріи самое основательное. Такъ, напримѣръ, въ одномъ мѣстѣ своихъ рукописныхъ записокъ онъ самъ разсказываетъ, что когда они пріѣхали въ Петербургъ, то ректоръ Семинаріи, прочитавъ письмо владыки ихъ, архіепископа Амвросія, тотчасъ спросилъ:
" — Кто Мартыновъ?
"Ясно — замѣчаетъ Мартыновъ — что великодушный іерархъ писалъ въ мою пользу къ архимандриту. По откликѣ моемъ, онъ спросилъ меня: и апла вы говорите? (т. е. нынѣшнимъ простымъ греческимъ языкомъ).
" — Могу объясняться, отвѣчалъ я.
"Отецъ архимандритъ поговорилъ со мною нѣсколько на древнемъ греческомъ, но на новомъ не сказалъ ни слова.
" — О, вы здѣсь будете очень нужны! примолвилъ онъ съ пріятною улыбкою.
«Видно — добродушно заключаетъ Мартыновъ — что тогда знаніе греческаго языка, а особливо употребляемаго нынѣ греками, было здѣсь еще въ диковинку.»
Итакъ, Мартыновъ нѣсколько былъ разочарованъ, наивно предполагая, что въ столицѣ каждый учитель либо ученый, либо ораторъ. Впрочемъ, онъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ слабыхъ натуръ, которыя довольствуются всѣмъ, даже плохимъ, лишь бы не безпокоить себя и другихъ. Любознательный и предпріимчивый, онъ вознаградилъ недостатокъ въ хорошихъ педагогахъ, съ одной стороны, чтеніемъ книгъ изъ Александро-Невской Семинаріи, съ другой — слушаніемъ лекцій лучшихъ тогдашнихъ профессоровъ въ Петербургѣ. При Академіи Наукъ были открыты публичные курсы: математики, химіи и зоологіи. Первую читалъ извѣстный академикъ Котельниковъ, вторую — академикъ Соколовъ, зоологію — академикъ Озерецковскій. Мартыновъ отзывается о нихъ съ похвалою и уваженіемъ. Физику онъ ходилъ слушать въ бывшій тогда Медицинскій Институтъ, къ профессору Петрову. Кромѣ того, въ то время славился своимъ краснорѣчіемъ Матѳей Матѳеевичъ Тереховскій, профессоръ ботаники. Но Мартыновъ былъ въ положеніи самомъ непріятномъ: имѣя собственныя занятія по Семинаріи, гдѣ онъ никакъ не смѣлъ пропускать лекцій, онъ не могъ ходить на всѣ означенные курсы и выбралъ для себя преимущественно лекціи химіи, которыхъ никогда не пропускалъ, несмотря на то, что читались онѣ во 2-й линіи, на Васильевскомъ Острову, въ домѣ Боновома, притомъ въ двѣнадцатомъ часу утра, между тѣмъ, какъ ученіе ихъ оканчивалось въ десять часовъ, и Мартыновъ отправлялся пѣшкомъ изъ Невскаго Монастыря на Васильевскій. Этого мало: Тереховскій, славившійся своимъ краснорѣчіемъ, читалъ ботанику на Аптекарскомъ Острову, — Мартыновъ находилъ время ходить и на его курсы. Но отдаленность мѣстъ, гдѣ читаны были эти курсы, отъ Невскаго Монастыря, и неутомимое рвеніе молодаго человѣка были причиною, что онъ схватилъ горячку и пролежалъ два мѣсяца въ постели.
Знакомствъ у него не было тогда никакихъ. Единственный домъ, куда онъ хаживалъ, былъ архипастыря Евгенія Булгара, о которомъ мы уже говорили. Мартыновъ явился къ нему въ качествѣ воспитанника Полтавской Семинаріи, имъ основанной, и съ тѣхъ поръ посѣщалъ его часто. Знакомство это было для него въ высшей степени благодѣтельно. Евгеній, перелагатель Виргилія, ветхій годами и мудрый опытомъ, отличался простотою и самою нѣжною, поэтическою душою. Онъ полюбилъ Мартынова и часто бесѣдовалъ съ нимъ о Виргиліи, о Гораціѣ, Софоклѣ и Гомерѣ. Много внимательный слушатель почерпнулъ изъ этихъ разговоровъ полезнаго для будущихъ своихъ трудовъ, много хорошаго привилось къ нему незамѣтно. Кромѣ того, Евгенія посѣщали только лица, знающія языки (по русски онъ не говорилъ), и Мартыновъ безпрерывно здѣсь сталкивался съ греками, какъ съ простыми монахами и моряками, такъ съ людьми свѣдущими и образованными. Слѣдовательно, онъ могъ на практикѣ изучить всѣ оттѣнки греческаго языка. По свидѣтельству Мартынова, лучше всѣхъ грековъ говорилъ самъ Евгеній, и Мартыновъ трепеталъ, словно устами говорящаго старца говорилъ божественный Гомеръ или Пиндаръ. Успѣхи Мартынова были такъ огромны, что, въ 1792 г., онъ занялъ каѳедру греческаго языка, вмѣсто учителя Жукова, будучи еще самъ ученикомъ. Въ классъ его ходили не только ученики низшихъ курсовъ, но и товарищи его, что заставило его перевести на русскій языкъ греческую грамматику Катифора и придать своимъ лекціямъ нѣкоторое изящество[8].
Посредствомъ греческаго языка, Мартыновъ вскорѣ сдѣлался лично извѣстнымъ митрополиту Гавріилу. Худо зная по гречески, а простаго греческаго языка вовсе не понимая, Гавріилъ поручилъ молодому эллинисту заняться сокращеннымъ переводомъ византійской исторіи, писанной на простомъ греческомъ языкѣ и выбранной изъ древнихъ византійскихъ писателей[9].
Съ какой любовью, по окончаніи этого труда, Мартыновъ принялся за другой переводъ. Архипастырь Евгеній, котораго онъ обожалъ и за его ученость, и за его прекрасную душу, просилъ перевести собственное его сочиненіе «О вѣротерпимости» на русскій языкъ. Оно было написано на простомъ греческомъ, приближенномъ къ эллинскому нарѣчію. По окончаніи перевода, архипастырь, не зная по русски, долго смотрѣлъ на рукопись и отправилъ ее на разсмотрѣніе къ преосвященному Иринею, который весьма лестно отозвался о трудѣ молодаго переводчика.
Поощренный первыми опытами, онъ обратился къ книгопродавцамъ, съ предложеніемъ своихъ услугъ. «Тогдашніе издатели студенческими переводами не брезгали — пишетъ Мартыновъ — зная по опыту, что они дешевле всякихъ другихъ. Случалось и такъ, что переводъ дѣлалъ студентъ за какую нибудь ничтожную плату, а на заглавномъ листкѣ выставлялось имя какого нибудь извѣстнаго уже россійскаго Клопштока и т. д.» Тогда всякій пишущій имѣлъ свое прилагательное, болѣе или менѣе громкое. Нашъ переводчикъ обратился къ Петру Ивановичу Богдановичу, который, въ то глухое и ненадежное время для литературныхъ операцій, славился, какъ капиталистъ, издающій книги на собственномъ иждивеніи. Торгъ былъ заключенъ, и Мартыновъ перевелъ для него съ французскаго: «Опытъ объ эпическомъ стихотворствѣ господина Волтера» и «Англійскія Письма». Для другаго книгопродавца, Миллера, онъ перевелъ «Любопытные разговоры въ царствѣ мертвыхъ», Литтлетона.
Получивъ вознагражденіе за свои труды, онъ распорядился имъ, какъ настоящій поэтъ: купилъ на всѣ деньги книгъ.
"Когда меня товарищи спрашивали — пишетъ Мартыновъ — да гдѣ же твои субсидіи? «Книги у меня есть, важно отвѣчалъ я, съ гордостью указывая груды русскихъ, французскихъ, греческихъ и нѣмецкихъ изданій.»
Независимо отъ этихъ успѣховъ, весьма важныхъ для скромнаго и небогатаго юноши, не имѣвшаго другихъ средствъ, Мартыновъ еще отличился на другомъ, совершенно новомъ поприщѣ. Начальство Александро-Невской Семинаріи учредило очереди для студентовъ, т. е. каждый студентъ долженъ былъ сказать проповѣдь своего сочиненія въ какой либо церкви. Это учрежденіе чрезвычайно поощряло молодыхъ людей отличиться передъ слушателями, какъ въ сочиненіи, такъ въ особенности въ умѣньи произнести поученіе.
«Въ сочиненіяхъ нашихъ замѣтны были два главные тона — пишетъ Мартыновъ — одни старались писать цвѣтно, плодовито, блистательно, другіе просто, коротко, глубокомысленно. Въ произношеніи также господствовали два тона: одни подражали театральному, слѣдуя Яковлеву, другіе ближе подходили въ произношеніи проповѣдей къ обыкновенному разговору. Я держался послѣднихъ тоновъ, и не безъ успѣха. Когда я сказалъ первую свою проповѣдь, то по выходѣ изъ церкви пришли ко мнѣ въ покой всѣ товарищи поздравить меня. Сперанскій былъ впереди ихъ; онъ поцаловалъ меня въ голову и отдалъ мнѣ полную справедливость. Похвала уважаемаго всѣми товарища превосходитъ похвалу мало чтимаго учителя.»
Другой случай былъ гораздо лестнѣе для его самолюбія. Одна изъ его проповѣдей начиналась слѣдующими словами:
«Тако отличенный жребіемъ порокъ зачинаетъ гибель» и т. д.
Несмотря на то, что она написана была нѣсколько отрывисто и темно, ее тотчасъ послѣ обѣдни выпросили у Мартынова, и она пошла по городу, по рукамъ. Скоро ей стали подражать. Однажды Mapтыновъ былъ у архимандрита Анастасія, который извѣстенъ былъ, какъ лучшій проповѣдникъ. Тутъ-то было торжество для молодаго студента! При гостяхъ, громогласно, архимандритъ сказалъ, что у него есть списокъ съ его проповѣди, что онъ ее помнитъ наизусть (въ доказательство чего онъ тотчасъ прочелъ изъ нея нѣсколько періодовъ), и что онъ не стыдится подражать ей. Конечно, похвала извѣстнаго проповѣдника была для него лестнѣе похвалы Сперанскаго, которую онъ приписывалъ не болѣе, какъ товарищеской снисходительности. Нельзя не сознаться, что этотъ проповѣдникъ, сознающійся съ такой благородной откровенностью, въ присутствіи всѣхъ, что онъ не стыдится подражать малозначущему студенту, и учитель греческаго языка, Жуковъ, который, проэкзаменовавъ ученика, сознается, что ему, учителю, должно у него учиться, потомъ отказывается отъ своей каѳедры — лица стараго, добраго времени. Это дѣти той добродушной и честной эпохи, которую мы знаемъ по однимъ только преданіямъ и разсказамъ нашихъ стариковъ.
Между тѣмъ, курсъ ученія приближался къ концу.
"Въ одинъ день — разсказываемъ словами самого И. И. Мартынова — митрополитъ присылаетъ за мною и объявляетъ мнѣ, что Императрицѣ угодно послать въ Голландію священника, который бы зналъ греческій языкъ, ибо тамъ есть греческое купеческое общество.
" — Хочешь ли ты ѣхать туда? спросилъ онъ меня. — Жалованья будетъ тебѣ полторы тысячи рублей, мѣсто почетное, и въ чужихъ краяхъ побывать тебѣ не безполезно.
"Счастливое сіе предложеніе принялъ я съ несказанною благодарностью. Митрополитъ приказалъ мнѣ притти къ себѣ на другой день за письмомъ, съ которымъ я долженъ буду явиться къ оберъ-прокурору Святѣйшаго Сѵнода Алексѣю Ивановичу Мусину-Пушкину[10]. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ я сего дня. Я напередъ уже воображалъ себѣ всѣ выгоды отъ путешествія въ чужіе краи, отъ занятія столь важнаго поста; на другой день поутру явился къ его высокопреосвященству и, получивъ письмо, отправился къ оберъ-прокурору. Сей оберъ-прокуроръ, прочитавъ письмо, принялъ меня очень ласково, вошелъ со мною въ ученый разговоръ и отпустилъ съ отвѣтомъ на письмо митрополита. Не знаю, что было писано въ отвѣтѣ; но митрополитъ, прочитавъ его, велѣлъ мнѣ пріискивать себѣ невѣсту и по пріисканіи явиться къ нему. Имѣя весьма мало знакомыхъ у себя, а особливо для такого случая, я бросился къ учителю Владимірскаго Народнаго Училища, Зубареву, какъ женатому изъ моихъ знакомыхъ, и мы, въ тотъ же день, ночью, пустились въ Петергофъ смотрѣть невѣсту у знакомаго ему священника.
"Мы пріѣхали къ священнику въ часъ за полночь. Разумѣется, что всѣ спали. Зубаревъ, конечно, весьма былъ знакомъ, что осмѣлился такъ безпокоить духовную особу. Безъ дальнихъ околичностей, онъ объявилъ хозяину о причинѣ нашего пріѣзда. Невѣста, надобно знать, была не дочь, но родственница священника. Зубаревъ, расхваливъ меня, какъ должно жениха, сказалъ о моемъ назначеніи, о жалованьѣ. Священникъ все это принялъ очень хорошо, только сказалъ, что невѣста уже сосватана.
" — За кого?
" — Назначенному изъ семинаристовъ же въ Дрезденъ, Чудовскому.
"Зубаревъ спрашиваетъ меня: кто такой Чудовскій? Я, или лучше, самъ священникъ разсказалъ, что онъ изъ пѣвчихъ.
" — Сколько ему назначается жалованья?
" — Пятьсотъ рублей.
— А ему — смотря на меня — полторы тысячи рублей. Вы сами теперь видите, заключилъ Зубаревъ: — разницу между достоинствами жениховъ.
"Сими и подобными симъ словами мой сватъ уговорилъ священника выдать родственницу свою за меня, хотя я еще и не видалъ ее. Священникъ, извиняясь, что невѣста была больна горячкою, что не совсѣмъ еще выздоровѣла, и что теперь спитъ, разбудилъ, однакожь, ее, — и невѣста вышла къ намъ. Я смотрѣлъ на нее глазами моего свата, и слѣды, оставшіеся послѣ горячки, для меня были непримѣтны: я думалъ о Голландіи; мнѣ нужна была невѣста; ее мнѣ хвалятъ. Священникъ преклонился на мою сторону, или на мои полторы тысячи рублей; самъ я молодъ: какъ не быть невѣстѣ для меня красавицей! Она мнѣ понравилась, и я ей не былъ противенъ. Итакъ, невѣста найдена! Съ сею мыслью я возвратился въ Петербургъ.
"Поутру, на другой день, являюсь къ митрополиту. Чудовскій уже тутъ. Вскорѣ выходитъ къ намъ его высокопреосвященство и обращаетъ рѣчь ко мнѣ:
" — Нашелъ ли невѣсту?
" — Нашелъ, ваше высокопреосвященство!
" — Гдѣ?
" — Въ Петергофѣ, у священника….
"Чудовскій, при сихъ словахъ, бросается митрополиту въ ноги, плачетъ и говоритъ, что это его невѣста, что она дала ему слово, и что онъ не отстанетъ отъ нея. — Достопочтеннѣйшій старецъ, разсмѣявшись, велѣлъ мнѣ разсказать, какъ я вздумалъ свататься на невѣстѣ, уже сосватанной; я разсказалъ, и старецъ, насмѣявшись вдоволь, сказалъ мнѣ:
« — Ну, уступи ему; я тебѣ самъ найду невѣсту: въ Кронштатѣ есть молодая дѣвица, прекрасная. Я пошлю тебя посмотрѣть ее, а не понравится она, найдешь другую.»
"Слова сіи примирили насъ, соперниковъ. Я не сталъ домогаться поединкомъ рѣшить спорное наше дѣло, болѣе потому, что мнѣ некогда было и влюбиться въ смотрѣнную мною дѣвицу. Митрополитъ благословилъ Чудовскаго на вступленіе съ нею въ бракъ; а мнѣ сказалъ, что пришлетъ за мною.
"Проходитъ день — владыка не присылаетъ за мною; проходитъ другой — такимъ же образомъ. На третій день зовутъ меня. Я полетѣлъ къ его высокопреосвященству, въ близкой надеждѣ увидѣть кронштатскую невѣсту, — но встрѣченъ былъ отъ него сими словами:
« — Знаешь ли что? Императрица перемѣнила свое намѣреніе въ посылкѣ бѣльца въ Голландію и велѣла назначить іеромонаха, по причинѣ мѣстнаго неудобства жить въ домѣ греческаго купеческаго общества семейному человѣку. Хочешь ли въ монахи? такъ поѣдешь въ Голландію?»
Представьте себѣ положеніе Мартынова при такомъ неожиданномъ вопросѣ. Расшевелить честолюбіе и страсти молодаго человѣка, отвлечь его отъ мирныхъ занятій, во время которыхъ онъ ни о чемъ больше не думалъ, кромѣ усовершенствованія себя въ наукахъ, предложить ему мѣсто, прекрасный случай для распространенія своихъ познаній, приготовить его къ выходу въ свѣтъ — и отъ всего этого надо отказаться.
Ему тогда всего было двадцать лѣтъ, и онъ долго не зналъ, что сказать, готовый, по своей пылкой натурѣ, на все — или жениться на женщинѣ, совсѣмъ ему неизвѣстной, или сдѣлаться монахомъ, но лишь бы побывать въ чужихъ краяхъ, столь привлекательныхъ для юнаго ума, жаждущаго обогатить себя полезными свѣдѣніями. Митрополитъ, понявъ внутреннюю борьбу молодаго человѣка, совѣтовалъ ему успокоиться, пойти домой и обдумать все хорошенько. Желая, вѣроятно, окончательно вывести его изъ этого неопредѣленно мучительнаго состоянія, онъ прибавилъ, что совѣтуетъ ему лучше остаться въ Петербургѣ. «Я тебя не отдамъ вашему преосвященному, заключилъ онъ ласково: — послужи у меня, а послѣ получишь здѣсь лучшее священническое мѣсто, если не захочешь идти въ монахи.»
ГЛАВА II.
правитьИтакъ, всѣ мечты Мартынова разрушились, и надежда побывать въ чужихъ краяхъ исчезла навсегда. Скоро въ Голландію былъ отправленъ монахъ, природный грекъ, находившійся іеромонахомъ при преосвященномъ Евгеніи. Мартыновъ долго грустилъ о потерянномъ, по его мнѣнію, счастіи, но потомъ снова принялся за прежнія занятія, тѣмъ болѣе, что приближался выпускной экзаменъ[11].
Кончивъ курсъ, Мартыновъ остался въ Александро-Невской Семинаріи, въ качествѣ учителя греческаго языка. Его удержалъ митрополитъ Гавріилъ, не хотѣвшій отпустить его въ Полтаву и предсказывавшій ему блестящую перспективу на духовномъ поприщѣ, въ случаѣ, если онъ поступитъ въ монахи. Товарищи же Мартынова были отправлены обратно въ Полтаву.
При прощаніи случилось обстоятельство, о которомъ нельзя не упомянуть. Полтавскихъ товарищей Мартынова провожалъ, вмѣстѣ съ нимъ, до самой заставы и Михаилъ Михайловичъ Сперанскій. «Прощаясь съ ними — говоримъ словами самого Мартынова — онъ сказалъ, что удивляется моей къ нему холодности, что всѣ товарищи любятъ его и къ нему привязаны, а во мнѣ одномъ онъ сомнѣвается, и просилъ ихъ, чтобы хотя они его со мною сдружили. Эти слова удивили меня не мало. Я не думалъ, чтобы товарищъ, котораго я внутренно уважалъ, такъ занимался наружными знаками моего чувствованія къ нему; я былъ гордъ, правда, но еще болѣе робокъ и пугливъ.» Посредничество товарищей оказалось излишнимъ: довольно было одной искры откровенности, одного теплаго слова, сказаннаго отъ души, чтобъ привлечь къ себѣ Мартынова навсегда. Дѣйствительно, онъ сначала чуждался Сперанскаго, который еще въ школьничьемъ кружкѣ слылъ человѣкомъ немаловажнымъ. Переводчикъ же классиковъ былъ отъ природы застѣнчивъ (онъ былъ всегда стыдливъ и краснѣлъ до самой своей смерти), любилъ уединяться и вообще не заискивалъ ничего ни у товарищей, ни у начальниковъ, отчего казался гордымъ и равнодушнымъ ко всѣмъ. Замѣчаніе Сперанскаго побѣдило отчасти робость, отчасти гордость Мартынова: съ этого времени онъ сдѣлался самымъ приверженнымъ другомъ его. Случай этотъ замѣчателенъ тѣмъ, что послѣ объясненія, которое произошло между ними, когда они обратно возвращались пѣшкомъ въ семинарію, они сошлись навсегда и оцѣнили другъ друга по достоинству. Къ сожалѣнію, сколько мы ни рылись въ бумагахъ покойнаго, но не могли отыскать этого любопытнаго разговора, сдружившаго двухъ замѣчательныхъ людей. Изъ всего видно, что своимъ запискамъ и замѣткамъ, касающимся его личности (хотя онѣ и подробны во многихъ отношеніяхъ), Мартыновъ не придавалъ никакой цѣны и записывалъ ихъ собственно для того, чтобъ когда нибудь припомнить свое прошедшее. Впрочемъ, мы будемъ еще имѣть случай говорить, какое дружественное расположеніе къ Мартынову чувствовалъ Сперанскій, окруженный славою и извѣстностью.
Сверхъ должности учителя греческаго языка, Мартыновъ вскорѣ получилъ ординарный классъ латинской грамматики, потомъ поэзіи и наконецъ риторики. Въ это же время митрополитъ Гавріилъ поручилъ ему перевести на греческій языкъ свое сочиненіе: О церковныхъ обрядахъ[12].
Но, несмотря на всѣ эти занятія, на лестныя обѣщанія и поощренія, на предсказаніе ему хорошей карьеры, онъ сдѣлалъ неожиданный и крутой поворотъ въ своей жизни: выйти въ свѣтскую службу и выступить на литературное поприще — вотъ что его занимало и о чемъ онъ болѣе всего думалъ. Не довѣряя, впрочемъ, своимъ силамъ, онъ, осторожно и подъ великою тайною отъ другихъ, выбралъ изъ своихъ стихотворныхъ произведеній двѣ пьесы, показавшіяся ему, вѣроятно, лучшими: Къ бардамь и Взоръ на протекшія лѣта, и отправилъ ихъ къ Алек. Ив. Клушину и И. А. Крылову, издателямъ «С.-Петербургскаго Меркурія». При этомъ онъ написалъ имъ письмо, умоляя напечатать его стихи не иначе, какъ съ самою строгою и правдивою рецензіею; если же стихи окажутся того недостойными, то пусть они предадутъ ихъ забвенію. Въ этомъ же, 1793 году, въ мартѣ мѣсяцѣ, къ несказанному удовольствію автора, оба стихотворенія онъ увидѣлъ напечатанными, съ критическими примѣчаніями. Прежде всего Клушинъ пишетъ: «Сочинителю сихъ стиховъ угодно, дабы они напечатаны были съ рецензіею. Мы исполняемъ его волю, но разсматривая безпристрастно.»[13] Рецензія эта, весьма лестная для молодаго стихотворца, достойна замѣчанія, какъ образецъ критики конца прошедшаго вѣка. Къ одному стиху изъ «Бардовъ» —
Подъ яснымъ небосклономъ —
сдѣлана слѣдующая замѣтка: «Слово, вновь произведенное, прекрасное и музыкальное. Оно коротко изображаетъ горизонтъ, то мѣсто, гдѣ, кажется, склоняется небо. Желать должно, чтобы такъ производили всѣ тѣ слова, въ которыхъ мы имѣемъ недостатокъ. Кл.»[14] О стихахъ:
«На мшистомъ сидя камнѣ,
При чистомъ водоскатѣ,
Или на дикомъ холмѣ….»
сказано: «Мнѣ кажется, что въ сихъ трехъ стихахъ и музыка прекрасная и мысли піитическія. Кл.»[15] Во второмъ стихотвореніи: Взоръ на протекшія лѣта, поэтъ, обращаясь къ дитяти, говоритъ, что ты не знаешь, что твои забавы —
«Блаженства верхъ, начало зла !»
«Это — восклицаетъ рецензентъ — мысль философа и поэта!» Всѣ эти и имъ подобныя замѣчанія показываютъ, разумѣется, только то, какъ легко было въ старину пріобрѣсть титло поэта. Но, съ другой стороны, нѣкоторыя замѣтки отличаются большимъ здравомысліемъ и истинно-философскимъ взглядомъ. Мартыновъ въ этомъ же стихотвореніи говоритъ, что все преклоняется предъ корыстью, ей —
«И мудрый жертвуетъ собой.»
На это критикъ возражаетъ такъ: «Мудрымъ признаютъ того, по всеобщему умозаключенію, кого не ослѣпляютъ мечтательныя удовольствія, почести, чины и корысть. Въ семъ послѣднемъ стихѣ сказано: И мудрый жертвуетъ собой. Слѣдовательно, сей мудрый не есть мудрый.»[16]. Другая замѣтка критика отзывается тою же серьезностью. Мартыновъ, обращаясь къ дитяти, говоритъ:
«Я такъ же былъ, какъ ты, спокоенъ,
Невиненъ, веселъ, безъ тоски:
Но чуть лучъ разума удвоенъ,
Прошли пріятные деньки.»
На это Клушинъ возражаетъ такъ: «Здѣсь авторъ, кажется, разумѣетъ, что съ пріобрѣтеніемъ большихъ познаній человѣкъ теряетъ свое блаженство и что невинность, удовольствія, спокойствіе и утѣхи есть жребій только дитяти. Всякій имѣетъ свою логику; но она должна быть всеобщая. Я полагаю человѣческое благо и совершенство въ познаніи вещей, въ просвѣщеніи его разума: дитя сего не объемлетъ; слѣдовательно, онъ не совершененъ. А какъ скоро не совершененъ, то не есть и счастливъ. Кл.»[17]
Но, оставляя все это въ сторонѣ, скажемъ, что первый литературный шагъ Мартынова былъ для него лестенъ. Посланные имъ стихи ни въ какомъ случаѣ не могутъ идти въ параллель съ тѣми стихами, которые онъ писалъ собственно для себя впослѣдствіи; но, какъ бы то ни было, на нихъ обратили самое благосклонное вниманіе. Это тѣмъ болѣе для него было пріятно, что онъ первый изъ своихъ товарищей рѣшился выступить, по тогдашнему выраженію, на позорище въ печатномъ нарядѣ. Успѣхъ превзошелъ его ожиданія, и онъ поспѣшилъ познакомиться съ Клушинымъ и Крыловымъ.
Черезъ полгода Клушинъ былъ отпущенъ въ чужіе краи. Екатерина Великая пожертвовала ему на это путешествіе жалованье за пять лѣтъ впередъ по 300 руб., всего 1,500. Осчастливленный поэтъ написалъ ей Благодарность, искреннюю и теплую, въ которой много патріотизма и возвышенной откровенности чувствъ. Такъ, напримѣръ, въ одномъ мѣстѣ Императрица, являясь поэту, говоритъ:
«Не тотъ великъ, кто на престолѣ
Какъ грозный истуканъ сидитъ,
Но кто благодѣянья болѣ
Въ своемъ величіи творитъ.» (*)
(*) Тамъ же, ч. VI, мѣсяцъ ноябрь, стр. 91—92.
Съ отъѣздомъ Клушина и Крылова, который въ это время уѣхалъ въ деревню къ какому-то помѣщику, «С.-Петербургскій Меркурій» перешелъ въ завѣдываніе Мартынова. Счастіе его было неописанное, «ибо — замѣчаетъ Мартыновъ — до сего времени я смотрѣлъ на наборщиковъ, какъ на важныхъ людей, причастныхъ литературѣ». Какъ полный хозяинъ, онъ печаталъ свои хорошія и дурныя стихотворенія, свои переводы, прозу и восхищался тѣмъ, что можетъ печатать все свое, по собственному произволу, какъ поэтъ, выдержавшій строгую критику. Изъ числа переводовъ его въ эту раннюю эпоху достойны вниманія только развѣ Разсужденіе о г. Попѣ и небольшой Гимнъ Клеанта, переведенный очень живой и хорошей прозой. Также принадлежитъ ему переводъ «О Сократѣ», изъ Вольтера, хотя и не означенъ его именемъ, такъ же, какъ и первый; но изъ бумагъ его очень ясно видно, что эти переводы принадлежатъ ему. Управленіе редакціею журнала было, впрочемъ, для него непродолжительно: въ декабрѣ того же 1793 года, въ послѣдней книжкѣ было объявлено: «Годъ Меркурія кончился и за отлучкою издателей продолжаться не будетъ».
Почему отлучка издателей была причиною прекращенія журнала и почему Мартыновъ, по примѣру послѣднихъ мѣсяцевъ, не продолжалъ его — неизвѣстно. Можетъ быть потому, что Крыловъ и въ молодости не отличался большою энергіею, а безъ Клушина, который въ то время имѣлъ на него большое вліяніе, онъ не хотѣлъ брать на себя тяжести срочнаго изданія. Впрочемъ, и то надобно вспомнить, что въ объявленіи Крыловъ и Клушинъ прямо сказали: «Изданіе продолжится годъ непремѣнно. Обмануть публику, значитъ оскорблять нѣчто священное»[18]. Слѣдовательно, они сдержали свое слово, не обманули публики и успокоились.
Но не успокоился нашъ временный издатель, безпрерывно жаждавшій дѣятельности. Попробовавъ свои силы на литературномъ поприщѣ, онъ приступилъ къ исполненію другаго плана, болѣе важнаго, отъ котораго зависѣла вся его будущность. Онъ долженъ былъ рѣшиться на одно: или надѣть монашескій клобукъ, или выступить на другое поприще, хотя и скользкое, но соблазнительное и увлекательное для того, кто чувствуетъ достаточно силы стать лицомъ къ лицу съ этой кипящей добромъ и зломъ жизнью.
Но не такъ легко было это сдѣлать; препятствія были слишкомъ трудныя: митрополитъ ни за что не хотѣлъ выпустить его изъ духовнаго вѣдомства, оказывая ему, при всякомъ удобномъ случаѣ, свое благорасположеніе. Въ такихъ обстоятельствахъ, Мартыновъ обратился къ старому своему покровителю, архипастырю Евгенію, котораго умолялъ ходатайствовать о немъ. Войдя въ положеніе молодаго человѣка, преосвященный Евгеній поѣхалъ къ митрополиту. Съ замираніемъ сердца ожидалъ Мартыновъ его возвращенія; передъ самымъ его отъѣздомъ, Мартыновъ открылся ему, что любитъ свою ученицу, которой даетъ уроки русскаго языка, и хочетъ на ней жениться. Добрый архипастырь улыбнулся и поспѣшилъ къ митрополиту.
Ходатайству этого почтеннаго старца митрополитъ не могъ отказать: онъ очень уважалъ Евгенія и скоро благословилъ Мартынова на новый родъ службы. Но при этомъ онъ замѣтилъ, что отъ души желаетъ, чтобъ ему впослѣдствіи не пришлось раскаяваться, потому что, поступивъ въ монахи, онъ при его талантахъ и свѣдѣніяхъ, могъ бы достигнуть многаго. Но наставленія эти были сдѣланы уже поздно: обрадованный юноша бросился къ преосвященному Евгенію съ благодарностью за его ходатайство.
Первыя попытки къ отысканію мѣста были для Мартынова самыя неудачныя. Въ простотѣ своей душевной, онъ думалъ, что на него будутъ смотрѣть, какъ на мужа, сочиненія котораго и переводы печатались въ извѣстномъ журналѣ, какъ на стихотворца и прозаика, какъ на знающаго нѣсколько новыхъ и древнихъ языковъ; но — увы! — на него смотрѣли, какъ на обыкновеннаго, ничего не значащаго, никѣмъ не представленнаго бѣднаго просителя. Положеніе его было ужасно, если вспомнить, что онъ былъ влюбленъ и думалъ жениться. Послѣ тщетныхъ поисковъ въ Заемномъ Банкѣ, гдѣ была вакансія и куда онъ думалъ опредѣлиться, Мартыновъ схватился наконецъ за послѣднюю надежду: проситься въ Коллегію Иностранныхъ Дѣлъ для переводовъ съ греческаго языка. Вся рекомендація его состояла въ одномъ латинскомъ аттестатѣ, который выдалъ добрый архипастырь Евгеній въ отличнѣйшемъ знаніи греческаго языка[19].
Написавъ просительное письмо, Мартыновъ отправился къ вице-канцлеру графу Ивану Андреевичу Остерману. Остерманъ жилъ тогда на дачѣ, что на седьмой верстѣ по Петергофской дорогѣ, и нашъ влюбленный юноша пустился къ нему, несмотря на дождь, изъ Невскаго Монастыря (гдѣ, до пріисканія мѣста, онъ еще жилъ) пѣшкомъ и въ башмакахъ.
Остерманъ принялъ его ласково, разсмотрѣлъ его бумаги, въ числѣ которыхъ былъ и латинскій аттестатъ, данный Евгеніемъ, и замѣтилъ: «Вы знакомы съ преосвященнымъ Евгеніемъ? Это рекомендуетъ васъ: вы будете приняты.» Затѣмъ, какъ записано у самого Мартынова, онъ благосклонно пожалъ ему руку и, обратившись къ своему секретарю, Вейдеменеру, сказалъ: «отправьте его бумаги, куда слѣдуетъ, но прежде велите накормить его обѣдомъ.» «Вотъ что значитъ аттестатъ знаменитаго мужа! замѣчаетъ Мартыновъ. — Добрый вельможа и руку пожалъ, и накормилъ изрядно, и я съ охотой сѣлъ за вице-канцлерскіе соусы и жаркія.»
Но, не взирая на этотъ счастливый походъ на вице-канцлерскую дачу, на радость Мартынова и его молоденькой невѣсты, предсказывавшей ему, что въ Коллегіи ожидаетъ его счастье, опредѣленіе, подъ различными предлогами, затянулось на нѣсколько мѣсяцевъ. Проходитъ мѣсяцъ, другой, третій четвертый, — а повѣстки объ опредѣленіи нѣтъ какъ нѣтъ! Это привело Мартынова въ крайнее уныніе, и онъ снова рѣшился сходить опять къ графу Остерману, чтобъ узнать о своей участи. Второе посѣщеніе такъ интересно, что мы разскажемъ словами самого Мартынова:
" — Что скажете, любезный другъ? былъ его (Остермана) вопросъ, какъ скоро я пришелъ къ нему.
"Я разсказалъ ему о своемъ горѣ.
" — Какъ! съ удивленіемъ воскликнулъ онъ: — вы давно опредѣлены; а за то, что не кланялись оберъ-секретарю, опредѣлены не съ чиномъ переводчика, а съ чиномъ актуаріуса, и, притомъ, на сторублевое жалованье, не болѣе.
«Я отвѣчалъ ему, что я почти всякій день навѣдывался къ оберъ-секретарю Н. В. Я — ну и наконецъ онъ уволилъ меня отъ этого.
„Какъ бы то ни было, отвѣчалъ Остерманъ: — дѣло уже сдѣлано. Утѣшьтесь — я самъ поступилъ въ Коллегію студентомъ всего на сто рублей, и, притомъ, есть и теперь переводчики въ Коллегіи, получающіе меньше вашего оклада.“
Скоро послѣ этого, именно 1-го января 1795 г., Мартыновъ былъ принятъ въ Коллегію, съ чиномъ актуаріуса и съ жалованьемъ 130 руб. Но передъ поступленіемъ въ Коллегію надо было „явиться на экзаменъ къ статскому совѣтнику Дузѣ, греку простому, неученому, знающему только нынѣшній греческій языкъ и по-русски разумѣющему плохо. Этотъ весьма добрый человѣкъ сказалъ мнѣ, на новомъ греческомъ языкѣ, что послѣ аттестата, какой далъ мнѣ преосвященный Евгеній, онъ меня экзаменовать не смѣетъ и что, притомъ, онъ знаетъ только по ромейски. Мнѣ, однако, дали перевести рукописную купеческую книгу. Мѣстное нарѣчіе сей книги было самое грубое и варварское, какое только греческіе корабельщики могутъ употреблять; но рукопись я перевелъ безъ затрудненій.“
Отправясь къ своей невѣстѣ, Мартыновъ объявилъ ей, что ему назначали сто-тридцать рублей въ годъ, слѣдовательно свадьбу пока надо еще отложить на время, потому что ни у него, ни у ней ничего не было. Скоро, однако, доходы его умножились, и совершенно случайнымъ образомъ.
Одинъ частный домъ, отличавшійся необыкновеннымъ радушіемъ и хлѣбосольствомъ, былъ сборнымъ пунктомъ для всѣхъ полтавскихъ дворянъ. Какъ малороссійскій урожденецъ, Мартыновъ бывалъ въ этомъ домѣ, гдѣ онъ видался съ своими земляками. Здѣсь онъ познакомился съ дѣдушкою фельдмаршала князя Паскевича-Эриванскаго. Любя очень нѣжно своего внука, воспитывавшагося тогда въ Пажескомъ Корпусѣ, онъ просилъ Мартынова взять его подъ свой надзоръ и заниматься съ нимъ науками, какія самъ знаетъ. Мартыновъ согласился на это съ удовольствіемъ и свидѣльствуетъ, что герой Эривани, имя котораго скоро сдѣлалось всѣмъ извѣстно, отлично занимался у него французскимъ языкомъ, исторіею, географіею и сочиненіями на русскомъ языкѣ. Впослѣдствіи фельдмаршалъ, графъ, князь, осыпанный почестями и орденами, онъ не забывалъ своего стараго учителя, переписывался съ нимъ, оказывалъ самую благосклонную къ нему внимательность и, послѣ смерти его, былъ во многомъ полезенъ его вдовѣ и дѣтямъ. Скоро число учениковъ Мартынова увеличилось: когда стало извѣстно, что онъ живетъ въ сосѣдствѣ съ корпусомъ и что Паскевичъ ходитъ къ нему учиться, то къ нему не замедлили присоединиться и другіе.
„По моимъ разчетамъ показалось — пишетъ Мартыновъ — что уже можно приступить къ свадьбѣ, и какъ моя квартира состояла въ одномъ покоѣ, впрочемъ, довольно большомъ, то я, занявъ у Г* десять рублей, заказалъ сдѣлать въ ней перегородку. Приготовясь такимъ образомъ жить не одинъ, я просилъ невѣсту и ея родственниковъ назначить день для обвѣнчанія насъ. Отъ вѣнца старики проводили насъ на мою квартиру, гдѣ насъ встрѣтили съ хлѣбомъ и солью мои хозяева, уставивъ столъ конфектами и винами также, а полъ окороками и другими съѣстными припасами въ корзинахъ.“ Сколько простосердечія въ этихъ словахъ и какая бѣдная обстановка будущаго знаменитаго человѣка, который женится, надѣясь только на свои труды!
Все это происходило въ томъ же, памятномъ для него 1795 г., въ который онъ оставилъ духовное званіе, поступилъ въ Коллегію, женился и задумалъ издавать журналъ.
Дѣйствительно, на другой же годъ, 1796, онъ приступилъ къ изданію журнала, подъ названіемъ: „Муза“. Мартыновъ говоритъ, что въ его журналъ сообщали свои произведенія Державинъ, Сперанскій и другіе. Намъ очень интересно было знать, что именно принадлежитъ Сперанскому; но, къ сожалѣнію, всѣ наши поиски остались тщетными. Весь журналъ, вмѣсто подписки именъ сочинителей, испещренъ черточками, звѣздочками, всевозможными буквами русской азбуки, даже попадаются псевдонимы подъ цифрой 40 и т. д. Но изъ нѣкоторыхъ строкъ рукописныхъ записокъ Мартынова (которыми мы преимущественно руководствовались при составленіи его біографіи) можно догадаться, что стихотворенія, подписанныя буквою ѣ, принадлежатъ, кажется, Сперанскому. Въ этомъ предположеніи насъ еще болѣе убѣждаетъ одно изъ стихотвореній, подписанное тою же буквою, гдѣ, по нашему мнѣнію, выказался личный взглядъ этого славнаго мужа.
Стихотвореніе носитъ заглавіе „И мое счастіе“, посвящено И. И. М. (вѣроятно, Ивану Ивановичу Мартынову), гдѣ авторъ говоритъ, что онъ порою также бываетъ счастливъ, и онъ порою срываетъ цвѣты радостей, но вслѣдъ за этимъ признаніемъ перемѣняетъ тонъ, и вы слышите эти серьезныя, важныя строки:
„Въ трудахъ находишь ты веселье.
И я люблю ихъ, милый мой!
Лѣнива праздность и бездѣлье
Не подружилися со мной
И, вѣрно, въ вѣкъ не подружатся.
Вѣдь мы не въ златѣ рождены,
Не талисманы намъ даны:
Такъ намъ ли, другъ мой, съ ними знаться?
Я должностью люблю заняться,
И для меня въ ней скуки нѣтъ:
Не смѣетъ скука быть съ трудами.“
Какъ бы то ни было, впрочемъ, достовѣрно только то, что въ 1796 г. нашъ издатель познакомился съ Державинымъ. Вслѣдствіе этого или другихъ какихъ причинъ, въ „Музѣ“ скоро появилась, безъ подписи: „Надпись къ портрету его превосходительства Гаврила Романовича Державина“:
„Се зришь Державина: исполненъ дара многа,
Богатый чувствіемъ и пламенный пѣвецъ
Стяжалъ парнасскихъ дѣвъ безсмертія вѣнецъ,
Постигъ, изобразилъ Фелицу, Бога.“
Журналъ Мартынова, „Муза“, пошелъ недурно, судя по тогдашнему времени. Это видно отчасти изъ того, что въ концѣ книги и на отдѣльныхъ листахъ печатались имена подписчиковъ, но, кромѣ того, извѣстно, что чисто-литературные журналы и альманахи находили и въ старину многихъ охотниковъ. Слѣдовательно, служба, учительство и изданіе журнала доставили Мартынову кой-какія средства къ существованію, и, вѣроятно, при его неприхотливости, онъ былъ совершенно счастливъ съ своею женою, которую страстно любилъ втеченіе всей жизни.
Изданіе „Музы“ познакомило его не только со всѣми тогдашними писателями, но сдѣлало его извѣстнымъ даже при Дворѣ. Великая Княжна Александра Павловна удостоила большой чести издателя „Музы“, помѣстивъ въ его журналѣ два свои перевода: а) Бодрость и благодѣяніе одного крестьянина[20] и в) Долгъ человѣчества[21]. При первомъ переводѣ Мартыновъ сдѣлалъ слѣдующую замѣтку: „Какъ лестно было бы для меня объявить имя Особы, трудившейся въ переводѣ сей піесы! но…. скромность, когда ея требуютъ, должна быть священнымъ“ для меня закономъ.» Подъ вторымъ переводомъ выстамена буква А. Вскорѣ Императрица Марія Ѳеодоровна изволила повелѣть предложить Мартынову мѣсто учителя русской словесности, исторіи и географіи въ Воспитательномъ Обществѣ Благородныхъ Дѣвицъ. Уволившись изъ Коллегіи Иностранныхъ Дѣлъ, онъ поступилъ туда 5 іюля 1797 г. По открытіи училища Ордена св. Екатерины, Императрицѣ угодно было, чтобъ онъ и здѣсь преподавалъ тѣ же предметы, куда онъ и опредѣленъ былъ 28 мая 1798 г.
Во время службы при этихъ заведеніяхъ, онъ произведенъ въ коллежскіе ассессоры, а въ 1800 г. въ надворные совѣтники.
Но, кромѣ учебныхъ занятій, онъ находилъ время и для переводовъ. Мартыновъ пишетъ: «Государь Императоръ Александръ I, бывшій тогда Наслѣдникомъ, тайный совѣтникъ Павелъ Александровичъ Строгановъ и дѣйствительный камергеръ Новосильцовъ положили было издать на русскомъ языкѣ нѣсколькихъ иностранныхъ писателей по части политической экономіи. По препорученію ихъ, впрочемъ, заочному, за извѣстную плату, я и перевелъ нѣсколько томовъ.» Переводы эти слѣдующіе: 1) три части Стюарта: «Recherches sur l’Economie politique», котораго разборъ, написанный Мартыновымъ, по ихъ же порученію, напечатанъ въ «С.-Петерб. Вѣстникѣ», 2) шесть частей «Bibliothèque de l’homme publique, par Condorcet», и 3) «Economie politique, par Verri», который также почти весь, по частямъ, напечатанъ въ «С.-Петербурскомъ Вѣстникѣ». Стюартъ и Кондорсе, не знаемъ, по какимъ причинамъ, остались ненапечатанными.
Друзья Мартынова, бывшіе свидѣтелями, какъ онъ проводилъ цѣлыя ночи въ занятіяхъ, кой-какъ убѣдили его, чтобъ онъ отказался отъ учительскаго мѣста при Обществѣ Благородныхъ Дѣвицъ. Онъ согласился; но, оставшись только при Институтѣ Ордена св. Екатерины, онъ началъ жаловаться на свое бездѣйствіе и на то, что у него пропадаетъ много времени, когда онъ чувствуетъ, что датъ бы быть гдѣ нибудь полезнымъ. Не говоря никому ни слова, онъ опредѣлился въ Государственный Совѣтъ письмоводителемъ по духовному и гражданскому отдѣленію, въ 1801 г., 8 мая. Но несмотря на то, что крутъ его дѣятельности, такимъ образомъ, расширился, онъ признавался, что это самое свободное и праздное время въ его жизни, и находилъ досугъ дѣлать переводы съ иностранныхъ языковъ. Изъ переводовъ этихъ онъ составилъ у себя огромный запасъ, печатая ихъ время отъ времени впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ. Исчислимъ здѣсь эти труды, чтобы показать, съ одной стороны, его неутомимую дѣятельность, — съ другой стороны, стоитъ еще упомянуть и потому, что нѣкоторые изъ этихъ переводовъ очень хороши для того времени, по легкости и свободѣ языка. Вотъ они: 1) Приданое Сюзеты, или записки г-жи Сеннетеръ (Спб. 1802), — записки, отъ которыхъ въ восторгѣ были наши бабушки и маменьки. Чувствительность и приличіе — главнѣйшія достоинства этого сочиненія. 2) Нѣжная поэма Шатобріана, подъ заглавіемъ: «Атала, или любовь двухъ дикихъ въ пустынѣ» (Спб. 1802). Это было самое модное произведеніе, «Парижскія Тайны» и «Вѣчный Жидъ» начала нынѣшняго столѣтія, сочиненіе, о которомъ одна современница сказала: «ахъ! что бы мы дѣлали, несчастныя, безъ очаровательной Аталы!» Это сантиментально-приторное произведеніе, несмотря на то, что выдержало нѣсколько изданій въ переводѣ Мартынова, было, сверхъ того, переведено еще Владиміромъ Измайловымъ. 3) «Письма объ Италіи», дю-Пати (первое изданіе было въ Спб., 1802, второе въ Москвѣ, 1809 г.). По нашему мнѣнію, это лучшій переводъ Мартынова съ французскаго языка, который онъ зналъ въ совершенствѣ, но не любилъ говорить на немъ, увѣряя, «что я никогда не сдѣлаюсь французскимъ говоруномъ», — и, въ самомъ дѣлѣ, онъ обладалъ весьма дурнымъ произношеніемъ. Письма эти были помѣщены въ Образцовыхъ Сочиненіяхъ — честь, которой удостоивались немногіе переводы. 4) Сенъ-Жюльенъ (Спб., 1802), романъ Августа Лафонтена — одно изъ тѣхъ произведеній, которыя были прежде въ такомъ ходу, читались и модными женщинами, и чиновниками, литераторами, и отставными секундъ и премьеръ-майорами. 5) Четыре части дня, поэма Цахарія, скучная, растянутая и витіеватая. Эту поэму Мартыновъ продалъ извѣстному В. А. Плавильщикову. Для строгой хронологической точности слѣдуетъ замѣтить, что этотъ переводъ съ французскаго сдѣланъ имъ по окончаніи «С.-Петербургскаго Меркурія», когда Мартыновъ изъ временнаго журналиста очутился вдругъ прежнимъ учителемъ Семинаріи, мечтающимъ основать собственный журналъ. 6) Жань-Жака-Руссо (Спб., 1801), котораго тогда называли попросту Иваномъ Яковлевичемъ Руссо. Переводъ очень недуренъ, хотя мѣстами темноватъ. 7) Его же Духъ, или избранныя мысли Жанъ-Жака-Руссо (Спб., 1802 г.). 8) Любопытные разговоры въ царствѣ мертвыхъ, Литтлетона. Разговоры эти нимало не любопытны и напоминаютъ подобные же имъ рутинные и риторическіе разговоры въ царствѣ мертвыхъ: Суворова съ Харономъ, Фридриха Великаго со своими изрядными генералами: Кентомъ и Шверингомъ, и тому подобное. Странно, какъ этотъ ложный и фальшивый родъ литературныхъ произведеній могъ нравиться, считаться серьезнымъ и пораждать кучи подражаній, которыя грѣшно назвать фабрикаціями, если взять во вниманіе, какъ тщательно они обдѣланы и обточены. Перечитывая всѣ эти словопренія, въ царствѣ мертвыхъ происходящія, невольно подумаешь: не лучше ли было бы, еслибъ писались разговоры въ царствѣ живыхъ между какимъ нибудь почтеннымъ Честодумомъ и подъячимъ Взяткинымъ: все-таки здѣсь было бы меньше неестественнаго и, по крайней мѣрѣ, уцѣлѣла бы хоть одна черта изъ тогдашнихъ нравовъ, хоть одинъ типъ стараго времени. 9) Англійскія письма, и 10) Опытъ объ эпическомъ стихотворствѣ г-на Вольтера. О двухъ послѣднихъ переводахъ мы упоминаемъ для общаго обзора, хотя они сдѣланы гораздо ранѣе, во время студенчества Мартынова, по заказу книгопродавцевъ. Литтлетонъ переведенъ также по заказу и тоже во время студенчества. Собственно для Мартынова, эти переводы были полезны тѣмъ, что онъ накупилъ нужныхъ для себя книгъ и, сверхъ того, усовершенствовалъ себя во французскомъ языкѣ, который изучилъ самоучкой. 11) Переписка Екатерины Великой съ Вольтеромъ, переводъ весьма удовлетворительный въ отношеніи русскаго языка. Къ этому же времени относится и переводъ Лонгина «О высокомъ», который, значительно выправленный и отдѣланный, вошелъ впослѣдствіи въ составъ «Греческихъ Классиковъ». Но этотъ переводъ не относится къ вышепоименованнымъ {Мы уже замѣтили, что, при вторичномъ переводѣ Лонгина, Мартыновъ руководствовался оксфордскимъ изданіемъ, Вейске, которое онъ получилъ при слѣдующемъ письмѣ:
«Въ письмѣ моемъ, писанномъ въ концѣ прошлаго года, просилъ я вашего позволенія въ знакъ моей благодарности прислать къ вашему превосходительству недавно напечатаннаго въ Оксфордѣ любезнаго вашего Лонгина, котораго отправивъ съ книгами ея сіятельства графины С. В., не сумнѣваюсь, что исправно получите и, надѣюсь, удостоите благопріятія, на что, впрочемъ, подаетъ благую надежду письмо, коего удостоили меня отъ 15 ч. прошедшаго февраля. Мнѣ весьма пріятно будетъ, если сіе изданіе въ чемъ либо послужитъ къ пользѣ намѣреваемаго вами вторичнаго изданія вашего переводу. Ваше превосходительство, конечно, скоро примѣтить изволите, что и въ Оксфордѣ quandoque bonus dormitat Homerus, хотя-то, что я разумѣю, вовсе не касается до исправности греческаго текста. Поручая себя продолженію лестнаго и драгоцѣннаго ко мнѣ благорасположенія, честь имѣю и проч. Протоіерей Яковъ Смирновъ.»
Мартыновъ на это отвѣчалъ слѣдующимъ письмомъ (черновую копію мы отыскали въ бумагахъ):
"Честнѣйшій отецъ протоіерей,
Милостивый государь мой
"Оксфордскій Лонгинъ явился ко мнѣ отъ вашего высокопреподобія. Поспѣшаю принести вамъ, достойнѣйшій отецъ, искреннюю благодарность за такой великолѣпный подарокъ. Восхищаюсь и прекрасною бумагою, и бисернымъ шрифтомъ, и прочнымъ переплетомъ, и богатствомъ примѣчаній на грека, а всего болѣе вашимъ ко мнѣ благорасположеніемъ. Я не имѣлъ еще довольно времени, чтобъ сличить съ моимъ изданіемъ, однакожъ, съ перваго взгляда замѣчаю, что вашъ содержитъ болѣе отрывковъ, разныхъ, до насъ не дошедшихъ, нежели мой Толлій, больше примѣчаній на текстъ и переводъ латинскій ближе къ подлиннику. Вѣрите ли, честный отецъ, чѣмъ-то роднымъ повѣяло на мою душу, и Грецію вспомнилъ, которую не видѣлъ! При новомъ изданіи воспользуюсь драгоцѣннымъ подаркомъ вашимъ…. и проч.
Мартыновъ сознается, что этими переводами онъ занимался собственно для того, чтобъ пополнить чѣмъ нибудь свое досужное время.
Вотъ первые труды переводчика «Греческихъ Классиковъ». Изъ этого видно, что онъ заплатилъ обильную дань господствующему вкусу тогдашней публики. Но переводы эти хвалились, читались и расходились; многіе изъ нихъ выдержали по нѣскольку изданій, и публика не была такъ къ нимъ равнодушна, какъ, впослѣдствіи, къ важному и любимому его труду — къ переводу обожаемыхъ классиковъ.
Мы дошли наконецъ до той эпохи въ жизни Мартынова, гдѣ онъ является въ полномъ блескѣ, на поприщѣ совершенно новомъ, трудномъ и высокомъ, гдѣ умъ его и дѣятельность приложились къ настоящему и благороднѣйшему дѣлу. Достаточно указать только на его дѣла, чтобъ согласиться, что Мартынову нельзя отказать въ важной заслугѣ, какъ человѣку, имѣвшему свое значеніе въ исторіи развитія отечественнаго просвѣщенія.
На престолъ взошелъ Александръ I. Въ 1802 г., сентября 8, послѣдовалъ манифестъ объ учрежденіи министерствъ. Прежняя система управленія смѣнялась новою. Лучшіе умы тогдашняго времени, поборники улучшенія и правды, были убѣждены, что коллегіальная система, такъ давно знакомая Россіи, должна объ руку идти съ системою бюрократическою, т. е. самая цѣль и значеніе мѣста должны были указать ту систему, которую слѣдовало примѣнить къ нему. Главное было уже сдѣлано, обсужено; теперь начали думать о назначеніи министровъ, ихъ товарищей, директоровъ департаментовъ и канцелярій. Государь присутствовалъ въ Комитетѣ Министровъ и дѣлалъ ихъ участниками въ образованіи новыхъ учрежденій. Назначенія дѣлались просто, безъ протекцій, но смотря по тому, кто обнаруживалъ какія способности. Наконецъ дошло дѣло до назначенія директора по Министерству Народнаго Просвѣщенія, министромъ котораго былъ назначенъ графъ Петръ Васильевичъ Завадовскій, человѣкъ просвѣщеннѣйшій и знаменитый, который ждетъ еще своего біографа. Михаилъ Никитичъ Муравьевъ, товарищъ министра народнаго просвѣщенія, когда рѣчь зашла объ избраніи директора, подалъ голосъ въ пользу Мартынова, котораго онъ лично не зналъ, но много слышалъ объ его учености и отличныхъ дарованіяхъ. Мартыновъ жилъ тогда на наемной квартирѣ, по случаю перестройки дома Екатерининскаго Института, гдѣ онъ былъ въ качествѣ преподавателя русской словесности, исторіи и географіи. Получивъ извѣщеніе, онъ явился къ Муравьеву, не зная, за чѣмъ требуютъ его къ лицу, совершенно ему неизвѣстному. Разсказываемъ подлинными словами самого Мартынова, записавшаго, къ счастью, главнѣйшія событія своей жизни самымъ подробнымъ образомъ: «Михаилъ Никитичъ объявилъ мнѣ волю Государя и спросилъ, желаю ли я принять на себя сію должность. Я сказалъ, что за счастіе поставлю такое ко мнѣ довѣріе; но, можетъ быть, я не имѣю нужныхъ для того познаній. Я знаю нѣкоторыя науки, греческій, латинскій, нѣмецкій И французскій языки, впрочемъ на послѣднемъ объясняюсь худо, научась оному самоучкою.» «Государю и Комитету — сказалъ Муравьевъ — извѣстно, что такое вы знаете и чего не знаете. Намъ нужно то, что вы знаете; для того, чего не знаете, у васъ будутъ помощники. Правительство надѣется имѣть въ васъ хорошаго начальника. Итакъ, согласны ли вы?» примолвилъ онъ, смотря мнѣ въ глаза, которые были уже наполнены доказательствами моего согласія; я только поклонился. Сказавъ мнѣ еще нѣсколько привѣтовъ, онъ велѣлъ мнѣ на другой же день привезти къ нему всѣ мои изданія и переводы напечатанные. «Мы поѣдемъ съ ними — сказалъ онъ — къ министру просвѣщенія, съ которымъ я васъ познакомлю.» Въ этотъ же день, какъ я былъ у Михаила Никитича, немедленно отправился я извѣстить о семъ происшествіи добраго Сперанскаго[22]. Всегда принимая участіе въ моемъ состояніи, онъ весьма сему обрадовался."
На другой же день, нашъ скромный учитель и журналистъ, обремененный «Спб. Меркуріемъ», «Музою» и своими переводами, явился къ Муравьеву. Первымъ словомъ Муравьева было, что отъ него тотчасъ ушелъ Михаилъ Михаиловичъ Сперанскій и рекомендовалъ своего бывшаго товарища самымъ лучшимъ образомъ. «Рекомендація не лишнее дѣло — замѣтилъ Муравьевъ — хотя ваши достоинства намъ извѣстны и безъ него.» Поступокъ Сперанскаго очень тронулъ Муравьева; впрочемъ, онъ не былъ имъ удивленъ, зная благодарную душу Сперанскаго и готовность его покровительствовать всѣмъ, болѣе или менѣе того достойнымъ, въ особенности ему, своему товарищу, съ которымъ былъ постоянно друженъ.
Подали карету, и Муза, Меркурій, Лонгинъ и т. д. уложены въ нее; помѣстивъ туда также и творца ихъ, Муравьевъ, вмѣстѣ съ нимъ, поѣхалъ къ министру народнаго просвѣщенія, къ графу Петру Васильевичу Завадовскому. Представляя его министру, Муравьевъ сказалъ, что привезенныя книги — произведенія пера будущаго его директора.
Мартыновъ, какъ человѣкъ въ высшей степени добросовѣстный, въ тотъ же день отыскалъ одного свѣдущаго практика и началъ у него учиться канцелярскому дѣлопроизводству. Но онъ былъ еще пока директоръ неутвержденный, и притомъ директоръ безъ чиновниковъ. Слѣдовало, прежде всего, отыскивать чиновниковъ и выбирать изъ нихъ достойныхъ, которые, подобно своему начальнику, горѣли бы желаніемъ быть полезными возникающему учрежденію. На основаніи уполномочія графа Завадовскаго, Мартыновъ и занялся этимъ. Мало по малу къ нему начали являться чиновники сами, и, какъ не было еще штатовъ, то онъ ограничивался пока самымъ малымъ выборомъ. Поступающихъ онъ экзаменовалъ самымъ оригинальнымъ и короткимъ образомъ[23]. Взглянувъ на физіономію пришедшаго, онъ спрашивалъ: «Вы любите служить?» — люблю. «И отечество любите?» — Люблю. «Подавайте прошеніе.»
Наконецъ выданы были штаты министерствамъ. Графъ Завадовскій, получивъ въ Комитетѣ Министровъ штатъ своего министерства, отдалъ его Мартынову, сказавъ: «Теперь по штату сему помѣстите чиновниковъ наличныхъ и пріищите недостающихъ.» Но Мартыновъ, ничего еще не зная рѣшительнаго о себѣ и полагая, что по малому своему чину (онъ тогда былъ только надворнымъ совѣтникомъ) онъ не можетъ занять мѣста директорскаго (по другимъ министерствамъ на эти мѣста назначены были дѣйствительные статскіе и даже тайные совѣтники), счелъ необходимымъ спросить: кто же назначается директоромъ? «Какъ кто? — отвѣчалъ графъ. — Вы директоръ. Теперь изберите чиновника, достойнаго занять одно изъ мѣстъ начальника отдѣленія; а на другое я уже имѣю въ виду чиновника.»
Мартыновъ дѣятельно приступилъ къ дѣлу и, сообразно со штатами, сталъ увеличивать число чиновниковъ.
Вскорѣ послѣ этого, 1833 г., января 24, послѣдовалъ Высочайшій указъ объ утвержденіи Мартынова директоромъ департамента; опредѣлены начальники отдѣленій, выбраны другіе чиновники, и департаментъ образовался. Здѣсь кстати замѣтить, что вновь учрежденное министерство хотѣли сначала назвать просто — Министерствомъ Просвѣщенія; но Мартыновъ подалъ свое мнѣніе: «такъ какъ цѣль вѣдомства заботиться о просвѣщеніи въ цѣломъ государствѣ, то не прилично ли будетъ назвать его Министерствомъ Народнаго Просвѣщенія?» Мнѣніе это было принято во вниманіе и одобрено Александромъ Благословеннымъ. — Черезъ годъ, именно 1803 г., 16 января, Мартыновъ, по именному Высочайшему повелѣнію, произведенъ въ коллежскіе совѣтники.
Хотя министерство было уже образовано, но надлежало приступить къ дальнѣйшимъ дѣйствіямъ. По Высочайше утвержденнымъ Предварительнымъ Правиламъ народнаго просвѣщенія, слѣдовало приступить къ образованію университета въ С.-Петербургѣ. Рѣшили прежде учредить отдѣленіе университета, подъ названіемъ С.-Петербургскаго Педагогическаго Института, который былъ бы разсадникомъ для профессоровъ будущаго университета, для учителей гимназій и другихъ училищъ. Для этого, по Высочайшему повелѣнію, истребовано изъ разныхъ семинарій сто студентовъ и приглашены для преподаванія лучшіе, какіе тогда были, профессора, и такимъ образомъ, полезнѣйшее изъ заведеній — С.-Петербургскій Педагогическій Институтъ образовался.
Мартыновъ былъ тогда обремененъ дѣлами по званію директора; но бывшій тогда попечитель, дѣйствительный камергеръ Ник. Ник. Новосильцовъ, настоялъ, чтобы Мартыновъ читалъ эстетику, предполагая, не безъ основанія, что это оживитъ вновь учрежденное заведеніе. Занятый дѣлами по званію Директора, Мартыновъ, однако, согласился, и успѣхъ его лекцій превзошелъ всѣ ожиданія. Это для него было самое лучшее время: тридцати-трехъ лѣтъ, директоръ Департамента Народнаго Просвѣщенія, журналистъ и поэтъ, извѣстный переводчикъ, онъ выступилъ на университетскую каѳедру и читалъ предметъ новый, горячо имъ любимый, въ то время, когда еще никакихъ руководствъ не существовало по этому предмету на русскомъ языкѣ. Стеченіе слушателей было самое многочисленное: кресла, стулья, скамейки, обитые зеленымъ сукномъ, были наполнены слушателями; многіе, за неимѣніемъ мѣстъ, толпились на корридорѣ и на окнахъ. Начальство Института, обрадованное вниманіемъ къ краснорѣчивому профессору, устроило, для удобнѣйшаго помѣщенія слушателей, огромный залъ съ хорами въ зданіи Коллегіи. Полагали, что такъ какъ это устроено на большую руку, то многія мѣста кажутся пустыми и незанятыми — ничуть не бывало: слушатели увеличивались. Попечитель, H. H. Новосильцовъ, былъ въ восторгѣ и шутя говорилъ: «каковъ мой профессоръ!» Мы знаемъ нѣкоторыхъ изъ этихъ многочисленныхъ слушателей, уже старыхъ и почтенныхъ, которые съ восторгомъ и теперь говорятъ, какъ Мартыновъ заставлялъ трепетать сердца ихъ своимъ ровнымъ, гармоническимъ голосомъ. Впрочемъ, въ справедливости нашего показанія можно удостовѣриться также изъ наименованнаго нами журнала: Russland unter Alexander dem Iten[24]. Но весьма интересно знать, что говорилъ самъ нашъ скромный ораторъ объ этомъ совершенно неожиданномъ для него торжествѣ. Вотъ что онъ пишетъ: «Надлежало составлять записки для своихъ лекцій по иностраннымъ источникамъ: на русскомъ языкѣ сочиненій по эстетикѣ не было. Дѣло было довольно важное, тѣмъ болѣе, что слушать курсы наукъ въ семъ заведеніи позволено было кому угодно. Приготовясь на нѣсколько чтеній, я открылъ преподаваніе эстетики и, къ удивленію моему, съ трудомъ пробрался до каѳедры сквозь толпу сидѣвшихъ и стоявшихъ не только въ классѣ, но и въ переднемъ покоѣ и на лѣстницѣ ожидавшихъ меня посѣтителей всякаго состоянія, возраста и чиновъ. Новость предмета, думалъ я, привлекла на первый урокъ столько слушателей; время ихъ поубавитъ. Но я ошибся въ заключеніи: почти всѣ они постоянно посѣщали мои лекціи — доказательство, какъ охотно у насъ пользуются случаями для своего образованія.»
Съ іюня того же 1804 года къ прежнимъ занятіямъ Мартынова прибавилась должность ученаго секретаря Конференціи Педагогическаго Института. Въ этомъ же году, 3 сентября, именнымъ Высочайшимъ указомъ повелѣно ему быть правителемъ дѣлъ главнаго Правленія Училищъ, съ оставленіемъ при прежнихъ должностяхъ. Кромѣ того, въ 1803 и 1804 гг., онъ былъ употребленъ правителемъ дѣлъ въ составленномъ, по Высочайшему повелѣнію (данному 30 октября 1803 года господину министру просвѣщенія), комитетѣ для разсмотрѣнія проэкта князя Зубова объ учрежденіи губернскихъ военныхъ училищъ. Для Мартынова тѣмъ болѣе было лестно это порученіе, что въ Коммиссіи присутствовалъ Государь Цесаревичъ, Великій Князь Константинъ Павловичъ, къ которому, по дѣламъ Коммиссіи, онъ относился непосредственно. На основаніи проэкта князя Зубова, Коммиссія начертала планъ воспитанія для военныхъ училищъ. Планъ былъ удостоенъ Высочайшаго утвержденія и, на основаніи его, открытъ Совѣтъ о военныхъ училищахъ, въ который предсѣдательствующимъ назначенъ былъ Государь Цесаревичъ Константинъ Павловичъ, а правителемъ Канцеляріи Совѣта, съ оставленіемъ при прежнихъ должностяхъ, Мартыновъ, 5 апрѣля 1805 г. Между тѣмъ онъ неутомимо дѣйствовалъ какъ директоръ департамента, и министръ народнаго просвѣщенія, графъ Завадовскій, приблизилъ его къ себѣ и совѣтовался съ нимъ обо всѣхъ дѣлахъ.
Уставы, въ начертаніи которыхъ Мартыновъ участвовалъ по 1806 годъ, слѣдующіе: Дерптскаго, Московскаго, Казанскаго и Харьковскаго Университетовъ, также Уставъ для Демидовскаго Высшихъ Наукъ Училища. Для ясности и связи надобно знать, что первоначально эти уставы сочинены были такимъ образомъ: Дерптскій Университетъ, написавъ свой уставъ, отправилъ его въ С.-Петербургъ съ своими депутатами, съ профессорами Глинкою и Парротомъ, для совокупнаго разсмотрѣнія его съ Главнымъ Правленіемъ Училищъ. Уставы Московскаго, Казанскаго и Харьковскаго Университетовъ были составлены попечителями этихъ университетовъ; уставъ Ярославскаго Демидовскаго Высшихъ Наукъ Училища — жертвователемъ имущества на содержаніе этого заведенія, дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ Павломъ Григорьевичемъ Демидовымъ. Но графъ Петръ Васильевичъ Завадовскій, человѣкъ, безспорно, замѣчательный, просвѣщенный и дѣятельный, извѣстный еще при Екатеринѣ Великой, какъ отличный сочинитель государственныхъ бумагъ и участникъ въ сочиненіи знаменитаго Ея Наказа, хотѣлъ, чтобъ честь сочиненія уставовъ принадлежала юному министерству, такъ какъ общественное мнѣніе возлагало самыя большія надежды на новое учрежденіе. Онъ занялся этимъ самъ съ своимъ директоромъ, не щадившимъ силъ для такого важнаго дѣла.
Такимъ образомъ были начертаны уставы университетамъ и подвѣдомымъ имъ училищамъ. По числу университетовъ, существовавшихъ тогда въ Вильнѣ, Москвѣ и Дерптѣ и предположенныхъ вновь въ С.-Петербургѣ, Харьковѣ и Казани, устроены шесть учебныхъ, или университетскихъ округовъ; къ каждому изъ нихъ причислено по нѣсколько губерній, существовавшія училища которыхъ надлежало преобразовать по новому плану, учредить новыя и каждый округъ подчинить особому попечителю.
Правила для С.-Петербургскаго Педагогическаго Института, или для такъ называемой учительской гимназіи, писаны Мартыновымъ съ мнѣній, по ученымъ предметамъ, профессоровъ этого института. Уставы для гимназій, уѣздныхъ и приходскихъ училищъ составлены Мартыновымъ, кромѣ одного табеля росписаній учебныхъ предметовъ, что поручено было члену главнаго Правленія училищъ Н. И. Фусу. Уставъ для ценсуры книгъ написанъ весь Мартыновымъ и подписанъ министромъ и членами главнаго Правленія Училищъ, почти безъ всякой перемѣны, и Высочайше утвержденъ 9-го іюля 1814 года. Этого же года, 5-го ноября, Высочайше утверждены грамоты, уставы и штаты университетовъ: Московскаго, Харьковскаго и Казанскаго; также уставъ другихъ учебныхъ заведеній, т. е. гимназій, пансіоновъ, уѣздныхъ, приходскихъ и другихъ названій училищъ. Кому не извѣстно, какія блистательныя этими уставами предоставлены права и преимущества всѣмъ университетамъ и подвѣдомымъ имъ училищамъ, и какіе плоды принесли вскорѣ эти заведенія?
Министръ народнаго просвѣщенія, графъ Завадовскій, такъ остался доволенъ своимъ директоромъ, что самъ, собственноручно, сочинилъ черновую записку о награжденіи его. Мартыновъ хранилъ эту записку до самой своей смерти, какъ залогъ великодушія и признательности къ нему славнаго министра. Орденъ, полученный имъ по этому представленію, былъ для него самымъ драгоцѣннымъ по этимъ воспоминаніямъ. Вотъ она, эта записка, которая можетъ показать образецъ слога нашего перваго, по времени, министра: «Коллежскій Совѣтникъ Мартыновъ, Правитель дѣлъ ввѣреннаго мнѣ Департамента и вмѣстѣ Канцеляріи главнаго училищъ Правленія и Совѣта военныхъ училищъ, неся также должность ученаго Секретаря Конференціи Педагогическаго Института, отличается пространнымъ и неусыпнымъ своимъ трудомъ, участвуя въ начертаніи уставовъ всѣмъ вновь устрояемымъ учебнымъ заведеніямъ, во вниманіе на его необыкновеннѣйшіе труды и заслугу, убѣждаюсь ходатайствовать о всемилостивѣйшемъ награжденіи его знакомъ ордена св. Анны.» Орденъ св. Анны 2-го класса онъ получилъ 1806 г., февраля 3. Того же мѣсяца, 5 числа, онъ получилъ единовременное награжденіе 1,300 р.
Дѣйствительно, Мартыновъ отличался, по мѣткому и справедливому выраженію Завадовскаго, пространнымъ и неусыпнымъ трудомъ. Несмотря на всѣ свои должности, на важныя и трудныя обязанности, онъ не только не охладѣвалъ въ своей любви къ литературѣ, но даже находилъ время заниматься ею и быть издателемъ замѣчательнаго журнала. «Сѣверный Вѣстникъ», выходившій ежемѣсячно втеченіе 1804 и 1805 гг., замѣчателенъ, какъ по своей критикѣ, такъ, еще болѣе того, по своему серьезному направленію, которое удачно высказалось въ статьѣ, помѣщенной на первыхъ же страницахъ этого журнала. «Познанія — говоритъ авторъ — суть, такъ сказать, магнитъ души, все къ себѣ привлекающій; они пробуждаютъ дремлющія и неизвѣстныя до сего по своимъ дѣйствіямъ силы оной; распространяютъ вліяніе свое на весь физическій міръ; превращаютъ пустыни въ цвѣтущія долины и дикихъ людей въ чувствительныхъ и мягкосердыхъ.» «Сѣверн. Вѣст., ч. I. стр. 4.» И дѣйствительно, издатель старался, по мѣрѣ силъ, распространять эти познанія. Впрочемъ, какъ объ этой статьѣ, такъ вообще о цѣломъ журналѣ, мы будемъ еще говорить подробно. Не желая прерывать біографической нити разсказа, замѣтимъ, что изданіе «Сѣвернаго Вѣстника» шло объ руку съ государственною службою Мартынова: журналъ этотъ былъ живымъ истолкователемъ того, что занимало, волновало и что было близко душѣ этого ревнителя просвѣщенія. Прекративъ этотъ журналъ въ концѣ 1805 г., онъ тотчасъ приступилъ къ изданію новаго журнала: Лицей.
Вообще, кромѣ своихъ трудовъ на поприщѣ отечественнаго просвѣщенія, кромѣ занятій по званію директора департамента и профессора, ученаго секретаря конференціи Педагогическаго Института, правителя канцеляріи Совѣта о военныхъ училищахъ и правителя дѣлъ главнаго Училищъ Правленія, онъ не забывалъ и литературы, часто говоря: «мнѣ, чиновнику просвѣщенія, литература близка, ибо она также есть проводникъ къ народному воспитанію». Убѣжденіе это и было причиною, почему онъ не чуждался литературнаго кружка, интересовался каждымъ новымъ сонетомъ, мадригаломъ, эпистолою, серьезною статьею по части обожаемой имъ классической литературы и древности и находилъ время бывать въ обществѣ Державина, Карамзина, Крылова, тогда еще малоизвѣстнаго, но съ которымъ онъ подружился со времени изданія «Меркурія», Батюшкова, Жуковскаго и В. Нарѣжнаго, даровитаго родоначальника русскаго романа.
Батюшковъ и Нарѣжный были постоянные посѣтители Мартынова. Перваго онъ любилъ за его поэтически-восторженную любовь къ древнегреческому міру; а этого ужь одного было достаточно для Мартынова. Второй нравился ему своимъ юморомъ, веселымъ и рыцарски-безстрашнымъ характеромъ, что онъ обнаруживалъ довольно часто. Когда Нарѣжный имѣлъ большія непріятности по случаю одного изъ своихъ романовъ, въ которомъ его недоброжелатели видѣли каррикатурное будто бы изображеніе нѣкоторыхъ тогдашнихъ лицъ, его очень часто видѣли тогда у Мартынова, который, по нѣжности своей, старался сколько можно помочь бѣдному романисту. Вообще Нарѣжный, единственный писатель, манера котораго нѣсколько отразилась въ произведеніяхъ Гоголя, никому неподражавшаго, нашъ Несторъ реальнаго направленія въ русской литературѣ, былъ лицомъ весьма темнымъ для своихъ современниковъ; поэтому вниманіе и покровительство Мартынова было для него важно, въ особенности въ то время, о которомъ мы говоримъ…. Но обратимся къ прерванному разсказу.
Извѣстность Мартьшова, какъ опытнаго и краснорѣчиваго педагога, была такъ велика, что Императрица Марія Ѳеодоровна, въ письмѣ чрезъ статсъ-секретаря Виламова, пригласила его принять надзоръ за учебною частію въ С.-Петербургскомъ Императорскомъ Воспитательномъ Домѣ. Виламовъ писалъ, что онъ никого не будетъ имѣть начальниковъ, кромѣ Ея Величества, къ которой будетъ относиться непосредственно. «Ея Величеству — пишетъ онъ — извѣстно, сколько вы заняты по Министерству Народнаго Просвѣщенія; но Она увѣрена, что часть сія будетъ въ цвѣтущемъ состояніи, если вы только взглянете хотя два или одинъ разъ въ недѣлю.»
Вслѣдствіе этого лестнаго предложенія, онъ и занимался 1807 и 1808 гг. въ этомъ заведеніи. Но, по усилившимся занятіямъ по министерству, онъ долженъ былъ отказаться отъ этой обязанности. Императрица, при самомъ благосклонномъ рескриптѣ, прислала ему брильянтовый перстень.
Февраля 5-го 1817 г. Мартыновъ былъ избранъ членомъ Россійской Академіи. При вступленіи своемъ онъ сказалъ замѣчательную рѣчь, въ которой выказалась вся любовь его къ родному слову и отечеству. Рѣчь эта, какъ видно изъ самаго ея вступленія, была произнесена въ присутствіи Державина, Дмитревскаго, переводчика Делиля и многихъ другихъ. Прежде всего бросаются въ глаза первыя строки, исполненныя достоинства и уваженія къ предсѣдавшему обществу и къ самому себѣ. «Почтеннѣйшему сословію Академіи угодно было удостоить меня принятія въ свои сочлены. Однѣ заслуги должны бы таковою почестію быть увѣнчаны, но снисхожденіе умягчило для меня законъ; и вѣсы правосуднаго божества не рѣдко онымъ колеблются. Уже достоинъ принадлежать къ знаменитому сословію вашему тотъ, на кого палъ выборъ.» Конецъ этой рѣчи въ особенности замѣчателенъ. Но, для лучшаго уразумѣнія его, просимъ вспомнить, что это происходило не задолго передъ великимъ 12 годомъ, когда корсиканскій Ахиллъ разгуливалъ по Европѣ, какъ въ собственной палаткѣ, когда на безмолствовавшую тогда Россію смотрѣли, какъ на страну вѣчныхъ снѣговъ и медвѣдей.
«Понынѣ еще — говорилъ Мартыновъ — рѣдкой иностранецъ вѣритъ, что Россія не однимъ оруженіемъ достойна уваженія; лучшіе писатели наши или вовсе имъ не извѣстны, или извѣстны токмо по имени. Отчего же сіе происходитъ? Не говоря о другихъ причинахъ, къ числу оныхъ причесть можно и то, что мы сами худо печемся объ обогащеніи словесности и объ усовершенствованіи своего языка. Литераторы наши, большею частію, только переводятъ, и притомъ не всегда сноснымъ слогомъ, рѣдко имѣютъ терпѣніе повиноваться правиламъ здраваго вкуса и образцамъ, могущимъ руководить ихъ въ чистотѣ языка. Отсюда происходитъ, что иностранецъ, любопытствуя о произведеніяхъ Словесности Россійской, слышитъ въ отвѣтъ гораздо больше о произведеніяхъ иноземныхъ, нежели подлинныхъ; а написанное Россіяниномъ часто бываетъ такъ незрѣло, такъ маловажно, что благоразуміе стыдится одобрять оное иностранцу. На семъ-то основывается общее, обидное для первостатейныхъ писателей и истинныхъ любителей слова и отечества заключеніе, что Россійская Словесность еще въ колыбели и потребны многія, многія усилія, дабы младенецъ сей поспорилъ съ питомцемъ музъ Британскихъ, Гальскихъ и Германскихъ. По сему, не составляетъ ли священной обязанности каждаго члена сей Академіи то, чтобы посредствомъ довѣрія своего, препятствовать жалкому распространенію дурныхъ сочиненій и переводовъ, дабы заставить иностранца выгоднѣе думать о состояніи Словесности нашей? Предшествуя собственнымъ примѣровъ на семъ знаменитомъ пути, съ свѣтильникомъ основательной и мудрой критики, Академія, во всѣхъ родахъ Словесности, не должна ли преслѣдовать мнимыхъ или дерзкихъ знатоковъ искусства и языка, и выводить на зрѣлище только истинные таланты? Но къ обогащенію нашего языка есть преграда еще важнѣйшая: она состоитъ въ чрезмѣрной привязанности къ языкамъ иностраннымъ. Въ самомъ дѣлѣ, не возможно взирать безъ прискорбія, до какой степени простирается это пристрастіе лучшей отрасли нашего отечества, особливо къ языку французскому. Въ знатнѣйшихъ домахъ начинается воспитаніе съ сего языка. Будущія воинъ, судья, градоначальникъ, министръ согражданъ своихъ, — прежде приготовляется хорошо говорить съ французомъ, нежели съ своимъ единоземцемъ; обращаетъ чуждый языкъ въ природный, обременяетъ память не русскими выраженіями, тогда, какъ разсудокъ его долженствовалъ бы возрастать умноженіемъ познаній и чувствованій, преданныхъ общественной пользѣ. Всѣ обороты, всѣ изгибы иностраннаго языка ему совершенно извѣстны; между тѣмъ, какъ самыя необходимыя и общепринятыя слова собственнаго своего языка кажутся ему странными, новоизобрѣтенными, нестройными. Онъ стыдится произнести слово русское въ большомъ свѣтѣ и даже съ друзьями всегда говоритъ и пишетъ на иностранномъ языкѣ; вездѣ встрѣчаетъ неудобства, когда объясняется на своемъ природномъ, и тѣмъ еще тщеславится! Вступивъ въ должность, вездѣ находитъ затрудненія въ разумѣніи дѣлъ. Для него ни мало не ощутительны мелкіе, впрочемъ существеннѣйшіе оттѣнки украшеній слова, которые выразить преимущественно занимающемуся природнымъ языкомъ не стоитъ ни малаго труда. Отечественный языкъ для него не токмо чуждъ, но и несносенъ. Услуги Академіи были бы неоцѣненны, еслибы она вліяніенъ своимъ могла отличнѣйшую часть согражданъ своихъ обратить къ раченію болѣе о собственномъ языкѣ, нежели иностранныхъ; ибо не токмо способствовала бы тѣмъ къ обогащенію онаго красотами всѣхъ родовъ, но сдѣлала бы сильный и полезнѣйшій переворотъ въ образованіи нравственномъ. Извѣстно, сколь велико вліяніе языковъ на нравы! Доказательство сего видимъ въ собственномъ отечествѣ нашемъ. Вмѣсто твердости и правоты характера, Россіянину свойственнаго, въ воспитанникѣ француза видимъ только изнѣженность, привязанность къ мелочамъ, легкомысліе, лживость, безпечность въ исполненіи должностей, хладнокровіе къ своимъ соотечественникамъ, роднымъ, неполучившимъ моднаго воспитанія, ложное понятіе о просвѣщеніи. Всѣ пріемы въ обращеніи, всѣ наклонности, привычки, страсти, словомъ весь таковый гражданинъ Россіи становится гражданиномъ иностраннымъ. Истинный сынъ Отечества не можетъ безъ содраганія представить себѣ пагубнаго сего похищенія толикихъ согражданъ! Но что можетъ сдѣлать вліяніе Академіи противъ столь далеко распространившейся заразы? возразитъ кто нибудь. Сочлены! кому неизвѣстно, что одинъ человѣкъ не рѣдко производитъ важнѣйшіе перевороты? Академія можетъ противопоставить свою любовь къ Отечеству, подобно прочимъ сынамъ онаго, приносящимъ на жертвенникъ его свое имущество и жизнь. Пусть сочиненія Академіи докажутъ всю пагубу воспитанія французскаго; пусть внушатъ они любовь къ языку природному; пусть обратятъ вниманіе Россіянъ на иностранцевъ, на самыхъ французовъ, до какой степени они занимаются иностранными языками; одна необходимость заставляетъ ихъ изъясняться на оныхъ тогда, когда имѣютъ дѣло съ иностранцами, и они ни мало не стыдятся, если и не разумѣютъ ихъ. Пусть сочиненія академіи обратятъ на то вниманіе правительства; тогда россійскій языкъ введенъ будетъ во всегдашнее и всеобщее употребленіе въ Отечествѣ нашемъ, при Дворѣ, во всемъ сословіи дворянъ. Мы не иностранныя обезьяны, мы Русскіе граждане! Сочлены! при настоящихъ обстоятельствахъ, когда сердце каждаго Россіянина пылаетъ любовію къ Отечеству и ненавистію къ народу, для всего свѣта тягостному, кажется настало къ тому самое благопріятное время.»[25]
Какое дѣйствіе произвели эти энергическія и пламенныя слова молодаго члена, только что ступившаго на порогъ Академіи — намъ неизвѣстно. Но мы нарочно сдѣлали эти длинныя выписки, потому что въ нихъ видны взглядъ и физіономія человѣка, котораго мы силимся изобразить, горячность и убѣжденіе этого честнаго и благороднаго сподвижника отечественнаго просвѣщенія.
Кромѣ Россійской Академіи, университеты и ученыя общества не лишали его своего вниманія: старѣйшій изъ нашихъ университетовъ, Московскій, почтилъ его званіемъ почетнаго своего члена, гораздо ранѣе поступленія его въ Академію, въ 1804 г. Бывшій Виленскій Университетъ избралъ его въ свои члены октября 17-го 1809 г. То же сдѣлалъ, въ 1810 г., сентября 10, Харьковскій, а въ 1814 г., октября 21, Казанскій Университеты. Честь и слава русскимъ университетамъ, сознавшимъ, что они были обязаны ему многими коренными и лучшими изъ своихъ постановленій! Въ этомъ же году и того же числа С.-Петербургское Вольное Экономическое Общество приняло его въ дѣйствительные свои члены, а въ 1816 г., марта 24, Императорская Медико-Хирургическая Академія почтила его званіемъ почетнаго своего члена. Но изъ всѣхъ этихъ ученыхъ учрежденій онъ приносилъ существенную пользу только Россійской Академіи и Вольному Экономическому Обществу: первой — своимъ постояннымъ присутствіемъ и преимущественнымъ предъ другими членами доставленіемъ словъ въ ея «Словарь» по разнымъ наукамъ, искусствамъ, ремесламъ и также сообщеніемъ словъ общеупотребительныхъ; Экономическому же Обществу — доставленіемъ своихъ мнѣній, какихъ оно отъ него, какъ отъ дѣйствительнаго члена, требовало, и, еще болѣе того, своими сочиненіями по части ботаники, за которыя получены имъ въ разное время золотыя медали. — Объ этихъ трудахъ мы скажемъ въ своемъ мѣстѣ.
Литературныя, учебныя и служебныя занятія Мартынова не оставались безъ награжденія. Такъ, въ 1804 и 1805 годахъ, на изданіе журнала «Сѣверный Вѣстникъ», онъ получалъ ежегодно отъ Монаршихъ щедротъ по три тысячи рублей, въ теченіе двухгодичнаго существованія этого журнала. Въ 1807 г., сентября 15, Императоръ Александръ пожаловалъ ему брильянтовый перстень за четырехлѣтнее образованіе студентовъ Педагогическаго Института. Въ этомъ же году, сентября 7, произведенъ онъ въ статскіе совѣтники, въ 1808 году награжденъ единовременно 1,000 рублями; а въ 1809 г. Всемилостивѣйше пожалована ему въ 12-ти-лѣтнее содержаніе аренда — награда весьма важная при его скудныхъ тогдашнихъ обстоятельствахъ.
Того же 1809 г. онъ былъ употребленъ дѣлопроизводителемъ въ Комитетѣ, составленномъ для начертанія правилъ испытанія медицинскихъ чиновниковъ, потомъ былъ назначенъ предсѣдателемъ Комитета испытаній гражданскихъ чиновниковъ при С.-Петербургскомъ Педагогическомъ Институтѣ и надзирателемъ курсовъ, предписанныхъ указомъ августа 6 дня 1809 г. Въ концѣ 1809 и въ началѣ 1810 г. Мартыновъ былъ дѣлопроизводителемъ въ Комитетѣ, учрежденномъ для уменьшенія расходовъ по всѣмъ министерствамъ и вѣдомствамъ на 1810 г.; въ 1811 г. произведенъ въ дѣйствительные статскіе совѣтники.
Возвышеніе его шло быстро. Ему тогда было всего сорокъ лѣтъ.
Въ 1811 г., октября 2, открытъ былъ Царскосельскій Лицей, давшій намъ Пушкина, Дельвига и другихъ людей, отличившихся на другомъ поприщѣ. Мартыновъ и здѣсь принималъ самое дѣятельное участіе.
Объ открытіи Лицея мы можемъ сообщить нѣкоторыя подробности на основаніи словъ Мартынова, въ бумагахъ котораго мы отыскали, между прочимъ, цѣлую собственноручную его рукопись, подъ заглавіемъ: «Поѣздка въ Царское Село и въ Павловскъ 1829 года». Увидѣвъ зданіе Лицея, нашъ благороднѣйшій дѣятель, которому тогда было уже 58 лѣтъ, который жилъ тогда только одними литературными интересами, расчувствовался, вспомнилъ старину и написалъ слѣдующее:
"Старики живутъ въ воспоминаніяхъ: воинъ любитъ разсказывать о походахъ своихъ, гражданинъ о мирныхъ дѣяніяхъ. Посему, живущіе въ настоящемъ, должны быть къ старикамъ снисходительны, если они бываютъ скучны своими разсказами.
"Завидѣвъ зданіе Лицея, я тотчасъ привелъ себѣ на мысль всѣ хлопоты мои по сему заведенію, въ бытность мою директоромъ Департамента Народнаго Просвѣщенія. Это время ужь прошло!… Благоволеніе безсмертнаго Александра, довѣренность ко мнѣ дѣятельнаго и просвѣщеннаго Министра Графа Алексѣя Кириловича Разумовскаго, давали мнѣ крылья успѣвать во всѣхъ должностяхъ и дѣланныхъ мнѣ порученіяхъ. Государю Императору благоугодно было на мѣстѣ своего воспитанія оставить памятникъ, приличный сему предмету. Что могло быть приличнѣе, какъ не учрежденіе воспитательнаго же заведенія? Его Величеству желательно было образовать въ Лицеѣ дѣтей знатнѣйшихъ дворянъ, для военной и гражданской службы, смотря по склонностямъ и способностямъ воспитанниковъ; для сего Его Величество изволилъ начертать главнѣйшія статьи постановленія сего заведенія и возложить на графа А. K. Разумовскаго (бывшаго уже тогда Министромъ Народнаго Просвѣщенія) — разсмотрѣть первоначальныя сіи статьи, сообразить съ существующими уже по части просвѣщенія постановленіями и сдѣлать въ нихъ перемѣны и пополненія, для начертанія постановленія Лицею. Графъ Алексѣй Кириловичъ дѣло сіе поручилъ мнѣ; и существующее нынѣ постановленіе, разсмотрѣнное Министромъ, вскорѣ поднесено было Императору и удостоено Высочайшаго Его утвержденія 19 Августа 1810 года. Немедленно за симъ, постановленіе это включено въ Грамату, дарованную Лицею, переписано на великолѣпно по полямъ листовъ разрисованномъ пергаментѣ, переплетено въ золотой глазетъ, съ серебрянными кистями и позолоченнымъ ковчегомъ для государственной печати.
"Приготовленная такимъ образомъ Грамата поднесена къ Высочайшему подписанію, коею Грамата удостоена въ 22 д. Сентября 1811 года. — Между тѣмъ, какъ приготовлялась Грамата и отдѣлываемо было строеніе, принимаемы были воспитанники и, со всею строгостію, испытываны въ познаніяхъ, требуемыхъ для вступленія въ Лицей, въ присутствіи Министра, Директора Лицея, статскаго совѣтника Василія Малиновскаго, и моемъ, по предварительномъ собраніи самимъ же Министромъ свѣдѣній о нравственныхъ качествахъ кандидатовъ.
"По приготовленіи такимъ образомъ всего къ открытію Лицея, оно совершилось Октября 29 дня 1811 года, въ присутствіи Государя Императора, Государынь Императрицъ, Государя Цесаревича и Великаго Князя Константина Павловича, Великой Княжны Анны Павловны, первыхъ чиновъ Императорскаго Двора, гг. Министровъ, Членовъ Государственнаго Совѣта и многихъ другихъ особъ.
"Открытіе Лицея происходило слѣдующимъ образомъ. По совершеніи, въ присутствіи Августѣйшей Императорской Фамиліи, въ придворной церкви Божественной литургіи, духовенство, въ предшествіи придворныхъ пѣвчихъ, шло изъ церкви для освященія зданія Лицея, въ сопровожденіи Императорской Фамиліи и всѣхъ вышеупомянутыхъ особъ; также чиновниковъ и воспитанниковъ Лицея. По окончаніи сего обряда, когда Ихъ Величества и Ихъ Высочества изволили занять мѣста въ залѣ собранія, я имѣлъ счастіе изъ Граматы, которую, по обѣ стороны меня, держали два адьюнктъ-профессора, — прочесть вступленіе, главы объ устройствѣ и правахъ Лицея и заключеніе Граматы. Потомъ, Министръ Народнаго Просвѣщенія, принявъ отъ меня Грамату, вручилъ оную Директору Лицея, для оставленія на всегда въ семъ заведеніи. Пр принятіи Граматы, Директоръ Малиновскій произнесъ, сочиненную мною, приличную сему случаю рѣчь {
Мы ее помѣщаемъ здѣсь, какъ собственность, принадлежащую Мартынову, всѣмъ профессорамъ и тогдашнимъ воспитанникамъ извѣстную, отысканную въ его бумагахъ и собственной его рукой написанную:
"Всемилостивѣйшій Государь! Въ семъ градѣ Премудрѣйшая изъ Монархинь, среди весеннихъ и лѣтнихъ красотъ природы, нѣкогда назидала благоденствіе Россіи; въ семъ убѣжищѣ Ваше Величество поучались управлять судьбою народовъ, нынѣ подвластныхъ скипетру Вашему. И въ столь знаменитомъ обиталищѣ отверзаете храмъ Наукъ для отличнѣйшаго юношества Вашей Державы.
"Сколько убѣжденій въ превосходствѣ будущихъ успѣховъ сего единственнаго учрежденія! Малое число дѣтей, въ дарованіяхъ и благонраніи испытанныхъ, какъ единое семейство, не представляетъ неудобствъ въ совершенномъ надзорѣ за ихъ ученіемъ и поступками; благорастворенный воздухъ, укрѣпляя силы ихъ тѣлесныя, укрѣпитъ душевныя въ величіи чувствованій и дѣяній; безмолвное уединеніе соберетъ и направитъ всѣ мысленныя способности ихъ къ единой цѣли: къ познанію нравственнаго и физическаго міра; а воспоминаніе о великой въ Женахъ и о воспитаніи въ семъ мѣстѣ Августѣйшаго Внука Ея; пріосѣненіе сего храма наукъ Его покровительствомъ воскрыляетъ младые таланты къ пріобрѣтенію славы истинныхъ сыновъ Отечества и вѣрныхъ служителей Престола Монаршаго.
"Такъ, Всемилостивѣйшій Государь! попеченіемъ Вашего Величества здѣсь все соединено къ образованію для важнѣйшихъ государственныхъ должностей. Нѣтъ счастливѣе настоящей участи его; нѣтъ лестнѣе будущаго его назначенія!
«Но, не менѣе того, счастливы и мы, избранные къ руководству онаго и воспитанію. Мы чувствуемъ важность правъ и преимуществъ, дарованныхъ Вашимъ Величествомъ сему заведенію и лицамъ, къ нему принадлежащимъ. Чувствуемъ; но чѣмъ содѣлаться можемъ достойными оныхъ? Единое избраніе насъ къ подвигу образованія сего юношества не служитъ еще въ томъ порукою. Мы потщимся каждую минуту жизни нашей, всѣ силы и способности наши принести на пользу сего новаго вертограда, да Ваше Императорское Величество и все отечество возрадуются о плодахъ его.»}. За симъ секретарь конференціи, профессоръ Кашанскій, прочелъ списокъ учебнымъ и гражданскимъ чиновникамъ, опредѣленнымъ въ Лицей; потомъ списокъ воспитанникамъ, принятымъ въ оное. Каждый изъ чиновниковъ и воспитанниковъ, по наименованіи его, представленъ былъ Государю Императору господиномъ Министромъ. По прочтеніи списковъ, адьюнктъ-профессоръ нравственныхъ наукъ, Кунищынъ, читалъ воспитанникамъ наставленіе о цѣли и пользѣ ихъ воспитанія. Послѣ сего Государь Императоръ со своею Императорскою Фамиліею и прочими знаменитыми особами, изволили осматривать всѣ покои и присутствія своего удостоили обѣденный столъ воспитанниковъ. Въ это время, именно, когда Ихъ Величества пошли осматривать покои, Государь Цесаревичъ, будучи позади Императорской Фамиліи, и неся на одной рукѣ шаль Великой Княжны Анны Павловны, другою, взявъ меня подъ руку, удостоилъ счастія идти со мною. Я уже сказалъ, что старики живутъ въ воспоминаніяхъ, и потому и здѣсь надѣюсь заслужить извиненіе въ приведеніи части лестнѣйшаго для меня разговора съ Его Императорскимъ Высочествомъ. Разговоръ сей доказываетъ, сколь пріятно было Ему видѣть при открытіи Лицея дѣйствующимъ лицемъ и меня, подчиненнаго Его Высочеству по Совѣту о военныхъ училищахъ. Взявъ меня подъ руку, Государь Цесаревичъ изволилъ съ особеннымъ удовольствіемъ сказать: «ты вездѣ!» Послѣ молчаливаго моего на сіе поклона, Онъ изволилъ спросить: «Что ты здѣсь значишь?» Я отвѣчалъ, что Министру угодно было, чтобъ я, какъ директоръ департамента, прочелъ Грамату.
" — А эти профессора откуда?
" — Всѣ изъ Педагогическаго Института.
" — Всѣ твои?
"Я опять отвѣчалъ благодарнымъ поклономъ.
" — Какъ зовутъ-того, который читалъ разсужденіе?
" — Куницынъ.
" — Хорошо читалъ.
" — Онъ былъ первый студентъ въ Педагогическомъ Институтѣ.
" — И Мой Талызинъ хорошъ.
" — И онъ, Ваше Величество, былъ изъ отличныхъ студентовъ.
«Ученіе въ Лицеѣ началось на другой же день. Какъ по поставленію онаго положено черезъ каждые полугода производить воспитанникамъ испытаніе и притомъ сторонними лицами, то Министръ, исполняя сіе правило во всей точности и вообще прилагая о семъ заведеніи особенное попеченіе, — посылалъ меня, не предувѣдомляя о томъ воспитанниковъ, для произведенія испытаній; я бралъ обыкновенно съ собою профессоровъ Педагогическаго Института по тѣмъ наукамъ, кой преподавались въ семъ заведеніи. Сверхъ того, по волѣ же г. Министра, пріѣзжалъ часто и неожиданно въ Лицей одинъ, и испытывалъ воспитанниковъ, въ чемъ былъ въ состояніи. Это былъ для меня вовсе сторонній трудъ, но я не только не скучалъ имъ, а еще занимался съ особенною охотою, имѣя въ виду хотя малую пользу воспитанниковъ. Но къ чему ведутъ сіи воспоминанія, доказывающія одинъ только эгоизмъ?»
Нѣтъ! упрекнуть въ эгоизмѣ такого человѣка грѣшно и неблагородно, того, который такъ трудился, любилъ и цѣнилъ выше всего въ жизни просвѣщеніе, не щадилъ силъ и, при открытіи Лицея, сказалъ: «сколько убѣжденій въ превосходствѣ успѣховъ сего учрежденія!», и, какъ бы въ оправданіе этихъ словъ, Лицей далъ намъ Пушкина, красу и славу нашей національной гордости! Кромѣ того, нельзя не порадоваться, что вышеприведенныя строки уцѣлѣли, потому что Мартыновъ никогда никому не сообщалъ о томъ, что онъ дѣлалъ; поэтому многое изъ его жизни затеряно навсегда, многое не можетъ войти въ біографію за неимѣніемъ подтвердительныхъ фактовъ. Одинъ изъ прежнихъ свидѣтелей, коротко знавшій Мартынова, съ умиленіемъ сказалъ: «Каждый день былъ подвигомъ для этого человѣка, и то, что онъ дѣлалъ, мы узнавали черезъ другихъ и по случаю, черезъ годъ, черезъ три, а большая часть стала извѣстна только послѣ его смерти». Убѣдиться въ справедливости сказаннаго мы еще будемъ имѣть случай.
Послѣ открытія Царскосельскаго Лицея, для котораго, какъ мы видѣли, Мартыновъ, по порученію министра графа А. K. Разумовскаго, написалъ постановленіе, а для торжественнаго дня открытія приготовилъ прекрасную рѣчь, — Мартыновъ, сверхъ своихъ должностей, былъ употребленъ, въ 1812 и 1813 годахъ, дѣлопроизводителемъ въ Комитетѣ для начертанія правилъ испытанія гражданскихъ чиновниковъ. Правила эти, представленныя Комитету, были приняты безъ всякой перемѣны, подписаны членами и представлены въ Комитетъ Господъ Министровъ. Августа 25-го 1816 года онъ назначенъ былъ дѣлопроизводителемъ въ Комитетъ для разсмотрѣнія проэкта Устава Россійской Академіи. Въ этомъ же году онъ былъ пожалованъ кавалеромъ ордена св. Владиміра 3-й степени.
Съ окончаніемъ 1816 года блистательная служба Мартынова кончилась. Послѣ своей неутомимой и ретивой дѣятельности, онъ началъ чувствовать расположеніе къ занятіямъ болѣе мирнымъ, къ кабинетно-ученымъ. Разстроенное здоровье, семейныя заботы и нѣкоторыя частныя огорченія заставили его искать отдыха и уединенія, гдѣ бы онъ, по мѣрѣ силъ, приносилъ пользу другимъ.
Въ началѣ 1817 года онъ уволенъ изъ Педагогическаго Института, съ оставленіемъ при немъ жалованья, какое онъ оттуда получалъ. Того же года, февраля 17, онъ былъ уволенъ отъ должности директора Департамента Народнаго Просвѣщенія и правителя дѣлъ главнаго Правленія Училищъ, съ Высочайшимъ повелѣніемъ быть ему членомъ этого правленія и съ оставленіемъ при немъ жалованья директора, правителя дѣлъ главнаго Правленія Училищъ, казенной квартиры, дровъ и свѣчъ. Онъ простился съ прежними своими занятіями, съ своими подчиненными, любовью которыхъ гордился, и говорилъ, что онъ хочетъ одного: оставить по себѣ добрую память между сослуживцами.
Мартыновъ еще разъ имѣлъ случай убѣдиться, какъ пріятно оставить по себѣ добрую память между тѣми, съ которыми проводишь жизнь и которыхъ образованіе ввѣряется нашему попеченію. Нѣкоторые изъ признательныхъ учениковъ его, питомцы любимаго имъ Педагогическаго Института, окружили его на улицѣ и выразили искреннюю признательность своему удаляющемуся покровителю и наставнику. Разстроганый Мартыновъ поспѣшилъ уйти отъ нихъ и, прійдя домой, вспомнилъ въ кружку своего семейства и друзей другое время, когда онъ, бѣдный студентъ семинаріи, объявилъ своимъ ученикамъ, что онъ оставляетъ ихъ и избираетъ новое поприще, и какъ ученики пришли прощаться съ нимъ и съ плачемъ поднесли ему рѣчи и стихи на этотъ случай. Первый изъ нихъ по успѣхамъ, крошечный риторъ, бывшій потомъ хорошимъ проповѣдникомъ и оберъ-священникомъ, Г. М., выступилъ на середину и тоненькимъ дѣтскимъ голосомъ продекламировалъ:
Удалился Аполлонъ!
Музы невскія рыдайте;
Вѣтръ унылый, тихо вѣя,
Разнеси печальный гласъ…. и проч.
— Но какъ я слабъ! сказалъ Мартыновъ, обращаясь къ своимъ друзьямъ: — воспоминая объ этихъ пышныхъ, мало заслуживаемыхъ, но усердныхъ выраженіяхъ, я и теперь не могу говорить объ этомъ равнодушно!
И, дѣйствительно, Мартыновъ зарыдалъ, какъ ребенокъ. Кстати замѣтимъ здѣсь: онъ отличался страшной чувствительностью, но точно стыдился этого прекраснаго чувства; называлъ себя плаксой и терпѣть не могъ, если кто либо напоминалъ ему о нѣжности его сердца: изъ-за одного этого можно было лишиться навсегда его хорошаго расположенія. Друзья его, въ числѣ которыхъ были профессоры Зембницкій и Теряевъ, зная, что онъ не любилъ распространяться о самомъ себѣ, никогда не касались этого щекотливаго пункта.
Итакъ, Мартыновъ распростился съ прежней своей жизнью и приготовлялся къ другой жизни, къ дѣламъ другаго рода. Но что о немъ, въ свое время, толковали, говорили и писали, когда онъ былъ директоромъ въ Министерствѣ Народнаго Просвѣщенія, это доказываетъ слѣдующій, одинъ изъ многихъ, подобныхъ этому случаевъ.
До вторженія Наполеона въ Россію, вся Европа занималась и интересовалась государствомъ, которое одно, среди общихъ политическихъ потрясеній, покойно занималось своимъ внутреннимъ, великимъ преобразованіемъ, учреждало новые университеты, лицеи, институты, преобразовывало гимназіи и училища, учреждало министерства, имѣло своихъ славныхъ государственныхъ мужей, о талантахъ и знаніяхъ которыхъ ходили за границею самые разнорѣчивые слухи. Въ ту пору всякая печатная нелѣпость, всякая маленькая брошюрка, касающаяся Россіи, интересовали иностранцевъ. Поэтому нѣкто г. Миллеръ, профессоръ одного нѣмецкаго университета, служившій прежде въ Петербургѣ учителемъ нѣмецкаго языка, пустилъ одно изъ тѣхъ сочиненій, какія тогда были въ ходу, и описалъ всѣхъ тогдашнихъ министровъ, директоровъ и другихъ начальниковъ. Мартыновъ узналъ объ этомъ сочиненіи отъ дѣйств. ст. сов. Алек. Ив. Тургенева, который, прійдя къ нему, спросилъ, читалъ ли онъ и не знаетъ ли лично Миллера?
— Нѣтъ, отвѣчалъ ему спокойно Мартыновъ: — ни о сочиненіи, ни объ авторѣ ничего не слышалъ. Да въ чемъ же дѣло?
— Дѣло въ томъ, отвѣчалъ Тургеневъ: — что этотъ Миллеръ почти обо всѣхъ отзывается худо, — одного тебя хвалитъ !
Эти слова нимало не польстили самолюбію Мартынова, который, доставъ книгу и прочитавъ въ ней похвалы себѣ, съ негодованіемъ воскликнулъ:
— Преувеличеніе самое невѣжественное! По немъ можно судить о справедливости прочаго, что сказано о другихъ!
ГЛАВА III.
правитьУволясь отъ прежнихъ своихъ должностей, Mapтыновъ имѣлъ много свободнаго времени и не замедлилъ имъ воспользоваться. Въ первый же годъ послѣ своего увольненія, въ 1817, онъ подалъ мысль учредить въ Петербургѣ Минералогическое Общество. Составивъ, вмѣстѣ съ коллежскимъ совѣтникомъ Панснеромъ и барономъ Фитингофомъ, постановленіе для предполагаемаго Общества, онъ представилъ его министру просвѣщенія, который и исходатайствовалъ Высочайшее утвержденіе этому 06ществу.
Купивъ, на Васильевскомъ Острову, на часть денегъ, полученныхъ съ пожалованной ему на двѣнадцатилѣтній срокъ аренды, деревянный домикъ объ одномъ этажѣ, съ садомъ и оранжереями, Мартыновъ посвятилъ себя садоводству и ботаникѣ. Онъ хлопоталъ болѣе всего о числѣ саженъ земли, не обращая никакого вниманія на строенія, съ цѣлью привести все въ порядокъ и устроить садикъ по своимъ видамъ. Здѣсь, въ этомъ скромномъ обиталищѣ, онъ старался, сколько возможно было при его средствахъ, узнать все на дѣлѣ. Знакомые не узнавали его, съ удивленіемъ видя, что онъ почти не сидѣлъ въ комнатахъ и, съ заступомъ въ рукахъ, съ лейкою, съ кривымъ ножомъ, бѣгалъ по саду, окапывалъ деревья, разсуждалъ съ рабочими и торжественно увѣрялъ, что черезъ нѣсколько лѣтъ друзья не узнаютъ его садика.
«Вотъ увидите — твердилъ онъ имъ — тутъ будутъ бесѣдки, мостики, прудики, а главное — отличнѣйшія деревья, цвѣты, хотя, можетъ быть, съ обильными латинскими надписями, но зато съ не менѣе обильными плодами.»
Очевидцы намъ разсказывали, что много было забавнаго въ этой фантастической увѣренности хозяина, который копался и рылся въ землѣ по нѣскольку часовъ сряду. Но слова его, впрочемъ, не были фантазіей: дѣйствительно, впослѣдствіи, люди совершенно незнакомые пріѣзжали любоваться садикомъ и цвѣтами нашего ученаго садовода.
Здѣсь-то, въ этомъ импровизированномъ саду, который, на счастіе хозяина, удался какъ нельзя лучше, Мартыновъ, занимаясь, по порученію Министерства Народнаго Просвѣщенія, изданіемъ для училищъ, на латинскомъ языкѣ, Персона: "Synopsis plantarum Personii (который былъ напечатанъ подъ именемъ: Species plantarum), неожиданно напалъ на другую, болѣе живую и практическую мысль.
Существовавшіе тогда по ботаникѣ техническіе словари на иностранныхъ языкахъ по большей части устарѣли, а на русскомъ языкѣ вовсе ихъ не было; поэтому, онъ приступилъ къ составленію «Техно-Ботаническаго Словаря». Для этого онъ выбралъ изъ Персона всѣ техническіе латинскіе термины, входящіе въ описаніе растеній и служащіе къ означенію ихъ породъ, подробно объяснилъ и перевелъ ихъ на русскій языкъ. При пособіи Россійской Академіи, онъ издалъ свой трудъ 1820 г. Этотъ «Техно-Ботаническій Словарь» былъ ключемъ не только для желающихъ читать Персона, но и для другихъ извѣстныхъ тогда ботаническихъ системъ и сочиненій. Въ это же время онъ задумалъ издать словарь растеній, который содержалъ бы въ себѣ всѣ роды, подъ-роды, виды растеній, съ означеніемъ ихъ классовъ, отечества, краски цвѣтовъ, продолженія жизни, и, увлекшись своимъ трудомъ, онъ довелъ вчернѣ этотъ словарь до половины, т. е. до буквы L. Но затрудненія, какія онъ встрѣчалъ на каждомъ шагу при переводѣ родовыхъ названій на русскій языкъ, латинскія и греческія наименованія растеній, переведенныя различнымъ образомъ у различныхъ ботаниковъ нашихъ — самыхъ извѣстныхъ и лучшихъ въ тогдашнее время — Севергина, Соболевскаго, Амбодика, Двигубскаго; введеніе, наконецъ, молодыми иностранными ботаниками новыхъ терминовъ по этой наукѣ, вѣчно развивающейся и животрепещущей, какъ и самая органическая жизнь, все, взятое вмѣстѣ, принудило Мартынова остановиться на половинѣ труда своей огромной работы. Но, какъ бы въ вознагражденіе потеряннаго времени, онъ, впослѣдствіи, составилъ и напечаталъ другой «Словарь родовыхъ именъ растеній» (Спб., 1826 г.), по показаніямъ Штейделя и Персона.
Въ означенномъ словарѣ онъ перевелъ на русскій языкъ каждое латинское названіе растенія, показалъ, изъ какого языка взято, какъ составлено, отчего названо тѣмъ или другимъ именемъ, какъ переведено на русскій языкъ и какимъ именно русскимъ ботаникомъ, сколько породъ каждаго растенія извѣстно по синопсису Персонову и къ какому классу относится. Кромѣ того, при названіяхъ, данныхъ по именамъ ботаниковъ и другихъ ученыхъ и извѣстныхъ людей, помѣщены коротенькія свѣдѣнія о томъ, чѣмъ они сдѣлались извѣстны и когда жили; а при наименованіяхъ, занятыхъ отъ разныхъ городовъ, странъ и проч., означено, гдѣ они находятся. Трудъ этотъ былъ тяжелый и упорный. Имена нѣкоторыхъ растеній переведены Мартыновымъ съ латинскаго и греческаго очень мѣтко и оригинально; многія названія сочинены имъ въ первый разъ и до сихъ поръ остались въ наукѣ.
Скудость въ руководствахъ на отечественномъ языкѣ по части ботаники, заставившая Мартынова, въ 1820 г., издать «Техно-Ботаническій Словарь», побудила его, 1821 г., составить сокращенное изложеніе трехъ превосходнѣйшихъ тогда системъ къ познанію царства прозябаемаго: Турнефорта, Линнея и Жюсье. Книга эта вышла въ свѣтъ подъ названіемъ: «Три Ботаника». Передъ изложеніемъ каждой системы помѣщены свѣдѣнія о жизни ихъ основателя. Въ концѣ книги помѣщено начертаніе ботаники, какого у насъ тогда не было и какое могло бы сдѣлать честь и иностранному ученому.
«Поле дарованіямъ открыто повсюду — писалъ Мартыновъ, объявляя публикѣ о выходѣ въ свѣтъ Трехъ Ботаниковъ. — Быть можетъ, и въ нашемъ отечествѣ таится гдѣ либо талантъ, которому стоитъ только указать путь и подкрѣпить его вниманіемъ правительства, чтобъ начертаніе приведено было въ исполненіе.»
Вотъ къ чему болѣе всего стремилась мысль нашего уединившагося ученаго, жертвовавшаго своимъ здоровьемъ, чтобъ только своимъ трудомъ подать руку помощи какому нибудь бѣдному труженику, заброшенному въ отдаленный уголокъ Россіи, сиротливо блуждающему въ захолустной сферѣ. Пало ли благотворное сѣмя хоть на одну молодую, жаждущую познаній, душу, были ли полезны «Три Ботаника» и словари хоть одному русскому юношѣ, не знающему языковъ — неизвѣстно; но таково, по крайней мѣрѣ, было желаніе ихъ безкорыстнаго автора.
Окончивъ ботаническія занятія, Мартыновъ приступилъ къ труду, который поражаетъ своею громадностью, — труду, которымъ онъ достойнымъ образомъ заключилъ свою неутомимую дѣятельность. Мы говоримъ о переводѣ «Греческихъ Классиковъ», о переводѣ Эзопа, Каллимаха, Софокла, Гомера, Геродота, Лонгина, Пиндара и Анакреона.
«Мнѣ казалось — пишетъ Мартыновъ — что я неблагодаренъ буду противъ отечества, если, пріобрѣвъ въ немъ свѣдѣнія въ эллинскомъ языкѣ и зная свой основательно, не воздамъ за его обо мнѣ попеченія.»
Мысль эта не давала ему покою, и онъ объявилъ, что приступаетъ къ переводу и изданію «Греческихъ Классиковъ». Друзья Мартынова, зная ограниченное его состояніе, совѣтовали ему не предпринимать такого огромнаго труда, который, при равнодушіи тогдашней публики, могъ окончательно его раззорить. Но переводчикъ, увлеченный задуманнымъ имъ планомъ, ничего не хотѣлъ слушать и прибавилъ, что онъ намѣренъ издать своихъ обожаемыхъ классиковъ, сверхъ русскаго перевода, съ греческимъ текстомъ.
Впрочемъ, желая показать, что онъ не мечтатель (въ чемъ его нерѣдко упрекали), и видя, что денежныя дѣла его, въ самомъ дѣлѣ, далеко не блистательны, онъ отправился въ бывшую тогда Россійскую Академію. Взявъ подъ мышку одну изъ трагедій Софокла, только что имъ переведенную, онъ отправился туда и, вѣроятно, читалъ съ большимъ одушевленіемъ. Дѣйствительно, Софоклъ понравился (къ сожалѣнію, мы не знаемъ, какую именно читалъ онъ трагедію), переводъ тоже хвалили и совѣтовали приступить къ изданію.
Переводчикъ смѣло приступилъ къ исполненію своей мысли. Но когда вышла программа объ изданіи «Греческихъ Классиковъ», бывшая Россійская Академія подписалась только на восемь экземпляровъ. Въ такихъ обстоятельствахъ, сконфуженный издатель обратился къ Министерству Народнаго Просвѣщенія, которое было великодушнѣе бывшей Академіи и охотно подписалось на сто экземпляровъ, да кромѣ того подписались всѣ духовныя училища.
Въ это же время, въ 1822 г., Мартыновъ получилъ письмо отъ Евгенія Болховитинова, митрополита кіевскаго, извѣстнаго въ русской литературѣ по своимъ словарямъ и многимъ ученымъ статьямъ, разбросаннымъ въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ прежняго времени.
«Намѣреніе ваше — пишетъ Евгеній въ первомъ своемъ письмѣ — издавать греческихъ писателей весьма полезно. Я покорно прошу включить и меня въ число подписчиковъ на подлинникъ съ переводомъ вашимъ. Дай Богъ, чтобъ вы успѣли созвать достаточное число охотниковъ. Греческихъ писателей у насъ всѣ давно уже научились величать, но рѣдкіе научились читать. Въ чужихъ краяхъ, по крайней мѣрѣ, есть охотники собирать и такія книги, коихъ они не читаютъ, а мы не можемъ похвалиться и такими любителями древнихъ.»[26]
Надобно знать, что митрополитъ Евгеній не былъ лично знакомъ съ Мартыновымъ, что ясно видно изъ того же письма, съ котораго мы привели выписку. Поэтому слова такого извѣстнаго и почтеннаго мужа, наблюдавшаго и знавшаго Россію лучше многихъ тогдашнихъ свѣтскихъ писателей, — слова на счетъ отсутствія у насъ людей, любящихъ чтеніе, должны были грустно подѣйствовать на бѣднаго переводчика. Вѣроятно, подъ вліяніемъ этого письма, онъ и написалъ прибавочное объявленіе объ изданіи «Греческихъ Классиковъ», которымъ думалъ подѣйствовать на самолюбіе своихъ современниковъ, расшевелить ихъ равнодушіе, пристыдить облѣнившихся людей, тупо и равнодушно взирающихъ на все окружающее ихъ. При этомъ, само собою разумѣется, изъ пылкой души его вырвалось нѣсколько горькихъ упрековъ тогдашнему читателю. Напечатавъ это объявленіе въ отдѣльныхъ листкахъ, онъ разослалъ его, куда слѣдуетъ, и одинъ экземпляръ отправилъ къ митрополиту Евгенію, отъ котораго получилъ слѣдующій отвѣтъ:[27]
«При почтенномъ письмѣ вашего Превосходительства отъ 26 Октября получилъ я прибавочное объявленіе объ изданіи Греческихъ Классиковъ. Жалѣю, что предчувствіе мое о нечувствительности нашихъ соотчичей къ изданію сему оправдывается. Но можетъ быть тронутся вашимъ упрекомъ. Подписныя деньги я съ своей стороны пришлю по назначенію вашему въ началѣ слѣдующаго года. Мнѣ кажется, естьлибы вы начали съ Прозаиковъ, и именно съ Геродота, повѣствующаго много и о нашихъ краяхъ, то больше отозвалося бы подпищиковъ. О Стихотворцахъ же Греческихъ обыкновенно думаютъ, что буквальные переводы ихъ карикатурны, а вольные невѣрны. Впрочемъ да будетъ во всемъ воля ваша. Съ моей стороны, призывая благословеніе Божіе на труды ваши, честь имѣю и проч. Кіевъ, 26 Нояб., 1822 г.»
Дѣйствительно, съ однимъ только этимъ благословеніемъ, Мартыновъ приступилъ къ своему изданію, потому что число подписчиковъ было самое незначительное. Искренностью и сердечнымъ поощреніемъ отзываются письма Евгенія, который одинъ поддерживалъ его морально, говорилъ, что труды его оцѣнятъ потомки, «есть ли — прибавляетъ онъ — будутъ внимательнѣе насъ къ древнимъ образцамъ, то воздадутъ вамъ честь больше нашихъ современниковъ». Сочувствуя этому изданію и желая, чтобъ оно побольше разошлось въ публикѣ, митрополитъ Евгеній настаивалъ, чтобъ Мартыновъ началъ съ исторіи Геродота; но переводчикъ ужь не хотѣлъ перемѣнять разъ имъ принятаго и объявленнаго плана. «Да будетъ воля ваша въ порядкѣ изданія Греческихъ Классиковъ — пишетъ по этому случаю Евгеній — предлагалъ вамъ Геродота потому, что въ семъ отцѣ Исторіи самыя древнѣйшія свѣдѣнія и о нашихъ Русскихъ краяхъ. Въ проѣздъ мой къ Кіеву, бывши у Канцлера въ Гомелѣ, я видѣлъ у него въ листахъ французскую недопечатанную еще въ Парижѣ книгу (не припомню автора)[28], заключающую въ себѣ прелюбопытныя толкованія на Геродотово повѣствованіе о сѣверныхъ краяхъ. Авторъ весьма хорошо доказываетъ, что Геродотъ самымъ вѣрнѣйшимъ образомъ описалъ сіи краи; поправляетъ Ив. Потоцкаго и другихъ нашихъ писцовъ, заимствовавшихъ изъ Геродота сѣверныя повѣствованія, но не понявшихъ его текста. Съ такими-то примѣчаніями надобно быть и на Русскомъ языкѣ Геродоту; Нартова Нѣмецкій Геродотъ ни куда не годится.»
Впрочемъ, перемѣнять планъ изданія классиковъ было уже поздно: объявленія разосланы, даже явилось десятка три подписчиковъ, которые очень интересовались знать о скорости выхода обѣщанныхъ книжекъ. Видно, русскій подписчикъ, съ первыхъ временъ существованія русской журналистики, отличался недовѣрчивостью и всегдашнимъ желаніемъ видѣть лицомъ покупаемый товаръ. Дѣлать было нечего; можетъ быть, и выгоднѣе было бы начать съ Геродота, какъ совѣтовалъ Евгеній, который писалъ: «Иродота желалъ бы я видѣть скорѣе даже Одиссеи, ибо сія только забавна, а та наставительна». Но переводчикъ, повторяемъ, держался уже своего плана и былъ совершенно равнодушенъ къ отсутствію подписчиковъ, полагая, что они со временемъ увеличатся. Справедливость требуетъ замѣтить, что, кромѣ митрополита Евгенія, ободрявшаго Мартынова во время тяжкаго его труда, нашъ знаменитый русскій меценатъ, графъ Николай Петровичъ Румянцовъ, извѣстный своей любовью къ просвѣщенію и наукамъ, издавшій такое множество книгъ на собственномъ иждивеніи, также поощрялъ Мартынова своимъ вниманіемъ, писалъ къ нему изъ Гомеля и лично бесѣдовалъ во время своего пребыванія въ здѣшней столицѣ. Бывшій государственный канцлеръ хотѣлъ было издать на свой счетъ переводъ геродотовой исторіи, но нашъ переводчикъ съ гордостью отозвался, что онъ уже печатается по подпискѣ въ числѣ другихъ классиковъ. Вслѣдствіе этого, графъ Румянцовъ ограничился только предложеніемъ приложить къ переводу Мартынова географическія карты французскаго издателя геродотовой исторіи, Геля, хотѣлъ выгравировать въ Лондонѣ, съ русскимъ переводомъ географическихъ названій, на свой счетъ. Мартыновъ съ радостью согласился на предложеніе благороднаго мецената, но тутъ же замѣтилъ государственному канцлеру, что барыши, какіе онъ получитъ отъ изданія Геродота, должны быть раздѣлены пополамъ. Графъ разсмѣялся до слезъ и въ восторгѣ расцаловалъ Мартынова.
— Разумѣется, разумѣется, барыши пополамъ, сказалъ онъ съ важностью, чтобъ не обидѣть простосердечнаго переводчика.
Къ несчастію, вскорѣ послѣдовавшая затѣмъ смерть графа Н. П. Румянцова остановила исполненіе этого прекраснаго намѣренія. Мартыновъ принужденъ былъ выгравировать на свой счетъ одну только общую карту геродотовой географіи, заимствованную имъ изъ атласа Мальтъ-Брюнова.
Итакъ, нашъ переводчикъ приступилъ къ своему изданію, но уже нѣсколько сокрушенный скудною подпискою. Волонтеровъ на его изданіе набралось мало.
Изданіе классиковъ, по плану его, было расположено и впослѣдствіи издано въ слѣдующемъ порядкѣ: 1) Басни Эзопа (ч. I); 2) Гимны Каллимаха (ч. II); 3) Трагедіи Софокла: Эдипъ-Царь (ч. III), Эдипъ въ Колонѣ (ч. IV), Анигона (ч. V). Трахиніянки (ч. VI), Аяксъ Неистовый (ч. VII), Филоктетъ (ч. VIII), Электра (ч. IX); 4) Омирова Иліада (ч. X, XI, XII и XIII); 5) Одиссея, его же (ч. XIV, XV, XVI и XVII); Исторія Иродота (ч. XVIII, XIX, XX, XXI и XXII); 6) О высокомъ, Лонгина (ч. XXIII); 7) Пиндаръ (ч. XXIV и XXV); 8) Анакреонъ (ч. XXVI). Но въ эту огромную программу «Греческихъ Классиковъ», добросовѣстно выполненную, несмотря на всѣ трудности и горестныя превратности, постигшія этихъ стариковъ, вошли не всѣ греческіе классики: оставались еще Ѳеокритъ, Плутархъ, Ксенофонтъ и друг. Намѣревался ли нашъ переводчикъ перевести комедіи Аристофана, эти удивительныя произведенія греческой словесности, болѣе всего знакомящія съ частною и общественною жизнію грековъ, раскрывающія раны и язвы общества, эти насмѣшливыя и ядовитыя произведенія, но исполненныя той высокой морали, которая дается только геніямъ, не гоняющимся за нею и, повидимому, вѣчно смѣющимся — неизвѣстно. Знаемъ только, что Мартыновъ обожалъ Аристофана и очень любилъ говорить о его комедіяхъ, придавая имъ глубокое и серьезное значеніе. Мы думаемъ, что трудности языка Аристофанова также не могли устрашить нашего переводчика, знавшаго оттѣнки даже мѣстныхъ греческихъ нарѣчій. Въ большой тетради, сохранившейся вмѣстѣ съ другими его бумагами, подъ заглавіемъ: «Всячина; свое и чужое; словесность», находятся многія бѣглыя замѣтки Мартынова о Сервантесѣ, Шекспирѣ, Петраркѣ, Аріостѣ, Мольерѣ и о многихъ другихъ. Тутъ же мы находимъ слѣдующую маленькую замѣтку объ Аристофанѣ: «Дерзость Аристофана, которая не щадитъ никого: ни народа, ни демагоговъ, ни градоначальниковъ, ни философовъ, ни поэтовъ, можетъ изъясниться постановленіемъ аѳинскимъ: не запрещать никому говорить. Сатира же аристофанова понятна по порчѣ общественныхъ нравовъ. Можно ли было не казнить того, что достойно казненія? Аристофанъ и казнитъ, какъ нѣкій жрецъ бичуемаго народа. Св. Іоаннъ Златоустъ, краснорѣчивѣйшій отецъ церкви, находилъ удовольствіе заниматься Аристофаномъ, безъ вреда для своихъ добродѣтелей.» Эти слова слишкомъ достаточно показываютъ, какъ понималъ и вѣрно цѣнилъ греческаго комика нашъ переводчикъ, тогда какъ современники его, часто люди образованные и просвѣщенные, вопили противъ неблагопристойности Аристофана.
Слѣдуя хронологическому порядку, теперь намъ предстоитъ передать ту злополучную судьбу, которой подвергся переводъ «Греческихъ Классиковъ», такъ какъ печальная исторія эта находится въ тѣсной связи съ жизнію самого переводчика.
Какъ ни было мало число подписчиковъ, но Мартыновъ продолжалъ ревностно заниматься исправленіемъ и изданіемъ классиковъ въ теченіи всего 1823, равно и 1824 года, по ноябрь мѣсяцъ включительно.
Живя въ своемъ домикѣ на Васильевскомъ острову, онъ велъ жизнь тихую и уединенную, занимался часто въ саду, восхищался своими оранжереями, и кромѣ классиковъ и своихъ цвѣтовъ, за которыми самъ ухаживалъ, поливалъ ихъ и лелѣялъ, — онъ въ то время ничѣмъ другимъ не интересовался. Это мирное, истинно поэтическое настроеніе, съ замѣтнымъ оттѣнкомъ невольной грусти, прекрасно высказалось въ слѣдующемъ его стихотвореніи, нигдѣ ненапечатанномъ, какъ и большая часть его задушевныхъ и лучшихъ произведеній:
«Съ природой сблизившись, хочу я съ нею жить;
При солнцѣ, при лунѣ, въ дни ясны и туманны,
Съ ней стану искренно, какъ съ другомъ говорить;
Забуду шумный свѣтъ, мечты его, обманы.
Довольно пожилъ я для призраковъ мірскихъ;
Теперь оставимъ ихъ за крѣпкой сей оградой;
Въ калитку впустимъ лишь родныхъ, друзей своихъ;
Они остались мнѣ единственной отрадой….
Друзей! Но много ль ихъ? Ревнуя правотѣ,
Къ отечеству горя любовью непритворной,
Враговъ я пріобрѣлъ, въ сердечной простотѣ.
Кого взлелѣялъ я и музамъ обручилъ,
Тотъ съ злобой на меня готовъ писать сатиру;
Кому я слабостей довольно въ жизнь простилъ
И наготу прикрылъ, какъ безпомощну, сиру,
Тотъ въ слабостяхъ своихъ меня теперь винитъ!
Прекрасно было все для Ѳирса, благородно,
Все, что ни дѣлалъ я въ дни счастья моего,
Теперь же глупо все, смѣшно, ни съ чѣмъ несходно,
Иной и преданъ мнѣ за нѣсколько услугъ,
Но духа времени и партіи боится,
И навѣщать меня ему ужь недосугъ:
Иначе милости иль мѣста онъ лишится.
Забудемъ же здѣсь все: безсовѣстныхъ друзей,
Педантовъ дураковъ, безграмотныхъ ученыхъ,
Нравоучительныхъ, безжалостныхъ вралей
И покровителей наукъ, искусствъ мудреныхъ.
Бѣлѣетъ снѣгъ вездѣ: потонешь въ немъ въ саду;
Два мѣсяца валитъ и садъ мои засыпаетъ:
Ужь не потопъ ли онъ, или ину бѣду
Разстаяньемъ своимъ весною обѣщаетъ?
Деревья голыя, покрыты льдомъ пруды,
Чечотки, снигири, сороки и вороны
Не заманятъ собой на тяжкіе труды.
Природой данныя мнѣ ль одолѣть препоны?
Для таковыхъ трудовъ дождемся лучшихъ дней.
Межь тѣмъ, средь снѣжныхъ стѣнъ дорожками кривыми,
Съ отравою для крысъ, незваныхъ сихъ гостей,
Со спрыскомъ, съ лейкою и съ чувствами простыми,
Въ теплицахъ стану я природу посѣщать.
О, какъ и въ сихъ мѣстахъ обильна чудесами
Сія вселенная — Богосозданна мать!
Хоть держится она искусства здѣсь руками,
Но мудрость, власть Творца гласитъ и тутъ она.
Какая красота! О, нѣтъ, тотъ не живетъ,
Безчувственъ тотъ, кого природа не прельщаетъ!»
Далѣе слѣдуетъ самое подробное описаніе всѣхъ цвѣтовъ, находящихся въ его теплицѣ. Онъ съ любовью относится къ гвоздикѣ, къ златолисту, къ жасмину и т. д. Въ выноскахъ каждый изъ цвѣтковъ означенъ по латинѣ, съ ботаническими замѣчаніями. Но не суждено было скромному любителю и знатоку цвѣтовъ дождаться лучшихъ дней, о которыхъ онъ упоминаетъ, не суждено ему было видѣть свои милые цвѣты въ полной красѣ и свѣжести, при теплыхъ лучахъ весенняго солнца…. Надъ нимъ и его семействомъ обрушилось то несчастіе, которое тысячи людей оставило безъ крова, безъ имущества, безъ средствъ. Мы говоримъ о страшномъ наводненіи, бывшемъ въ Петербургѣ 7 ноября 1824 г.
Это наводненіе, вдохновившее Пушкина, такъ вѣрно и поэтически сказавшаго:
«Нева вздувалась и ревѣла,
Котломъ клокоча и клубясь —
И вдругъ, какъ звѣрь, остервенясь,
На городъ кинулась….»
это наводненіе, поглотившее все имущество нашего переводчика, подробно описано имъ въ письмахъ къ другу его П. А. Словцову[29], которому онъ, между прочимъ, пишетъ: «Ужасовъ же и страданій общихъ никакое перо описать не можетъ. Изображеніе бѣдствій каждаго семейства могло бы составить особую драму или трагедію — одного, главнаго содержанія, но съ разнообразнѣйшими отличіями.»
Благодаря письмамъ къ г. Словцову, черновые списки которыхъ сохранились въ бумагахъ Мартынова, мы можемъ разсказать, въ какой степени коснулось общее бѣдствіе нашего переводчика.
Вода начала прибывать въ восемь часовъ утра; но, привыкнувъ къ подобнымъ явленіямъ, Мартыновъ спокойно сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ и переводилъ пятую книгу Геродота. Историка этого онъ переводилъ съ изданія Швейшейзера, которое досталъ отъ Мих. Мих. Сперанскаго. Сперанскій, впрочемъ, далъ ему съ условіемъ, чтобъ онъ, по окончаніи перевода, возвратилъ ему эту книгу.
Вода увеличивалась. Но Мартыновъ по прежнему не обращалъ на нее вниманія, весь углубясь въ Геродота. Вскорѣ, однакожь, равнодушіе его поколебалось. Онъ замѣтилъ воду, уже разлившуюся въ одиннадцатой линіи, у стѣнъ своего дома, и пробиравшуюся къ нему на дворъ. Гостью эту онъ видѣлъ два года тому назадъ и думалъ, что она погоститъ да и уйдетъ себѣ, безъ дальнѣйшаго безпокойства и вреда хозяину. Но вода все прибывала. Мартыновъ встревожился, собралъ вокругъ себя свое семейство и, къ крайнему огорченію своему, узналъ, что одинъ изъ его сыновей ушелъ изъ дому и не возвращался. Два инвалида, бывшіе въ услуженіи Мартынова, поймавъ плывшую лодку и побуждаемые частію человѣколюбіемъ, частію корыстолюбіемъ, пустились перевозить на ней людей, застигнутыхъ на дорогѣ водою. Мартыновъ кричалъ имъ изъ форточки, чтобъ они не смѣли брать денегъ. Въ числѣ застигнутыхъ водою былъ и сынъ его, котораго инвалиды, занятые новымъ своимъ ремесломъ, не захватили, и онъ, спасаясь по мостикамъ, кой-какъ и съ большимъ трудомъ добрелъ до квартиры своихъ знакомыхъ, жившихъ неподалеку отъ дома его отца, гдѣ и оставался въ все время наводненія. Увидѣвъ сына здороваго и невредимаго, семейство успокоилось.
Скоро всѣ должны были перебраться наверхъ, въ мезонинъ, потому что вода начала проступать сквозь полъ, разлилась по кухнѣ, гостиной и кабинету. Оставивъ въ мезонинѣ свою жену съ плачущею свитою, Мартыновъ побѣжалъ въ кабинетъ, чтобъ захватить что можно: взялъ Геродота, переводъ двухъ ненапечатанныхъ еще трагедій Софокла, шесть послѣднихъ пѣсней «Иліады» и лексиконъ Гедериковъ, который онъ обыкновенно называлъ своимъ кормильцемъ. Но первымъ его дѣломъ было схватить изданіе, принадлежавшее Сперанскому. Въ этомъ онъ успѣлъ; но каковъ былъ его ужасъ, когда, спустясь еще разъ внизъ, онъ увидѣлъ, что комоды, столы, стулья, клавикорды, диваны и все, что по физическимъ законамъ плавать можетъ, поплыло. Всѣ печи размыло, иныя обрушились. Библіотека, которую онъ собиралъ болѣе тридцати лѣтъ, составленная большею частью изъ рѣдкихъ, дорогихъ и необходимыхъ для него книгъ, вся была затоплена. Мартыновъ пишетъ П. А. Словцову, что онъ плакалъ, какъ ребенокъ, видя, какъ его любимые авторы, латинскіе, греческіе и другіе, дорогіе фоліанты, скомканные празмытые, преспокойно уплывали себѣ черезъ окно, давно разбитое, на улицу. Тѣмъ болѣе его это тревожило, что въ числѣ книгъ были и чужія, нѣсколько изданій, принадлежавшихъ Сперанскому.
«Глобусы мои — пишетъ онъ — большіе и малые, опрокинутые внизъ, служили эмблемою преставленія свѣта; оттиски и слѣпки медалей, картины, географическія карты и другіе чертежи, — словомъ, все тлѣнное и сокрушимое — приближено къ истлѣнію или сокрушено.»
«Уже прошло гораздо болѣе двухъ часовъ, прошло за три — продолжаетъ онъ — но вода все прибываетъ; казалось, вѣтеръ свиститъ и свирѣпствуетъ еще сильнѣе; волны, на очищенныхъ ими отъ заборовъ и всякаго лѣсу огородахъ, вздымаются, какъ на морѣ; брызги воды отрываются отъ валовъ, сердитыхъ и бѣлыхъ, и часто пошатывается нашъ мезонинъ, и сердце замираеть. Безъ сомнѣнія, сорвало бы нашъ мезонинъ и насъ унесло бы, если бы съ той стороны, откуда дулъ вѣтеръ, не было довольно высокаго сарая. Вдругъ затрещали въ залѣ и въ другихъ комнатахъ стекла, я вотъ мимо моего дома несетъ сорванный парникъ, сарай, хлѣвъ или домикъ, съ живыми или съ мертвыми, придавленными людьми или животными; тамъ плывутъ на бревнахъ; взлѣзаютъ на попадающіяся на дорогѣ деревья. Между тѣмъ, какъ на поверхности воды представляется таковое зрѣлище, въ воздухѣ страшный исполинъ собираетъ свои побѣды: съ домовъ срываетъ желѣзные листы, свертываетъ ихъ и несетъ по воздушному пространству; срываетъ цѣлыя крыши и бросаетъ ихъ въ пучину. Таковые виды представлялись съ горизонта моего мезонина; но въ моемъ ли положеніи было заниматься ими, чтобъ описать сколько нибудь связнѣе?»
При этомъ онъ разсказываетъ, какъ одинъ работникъ, сидя верхомъ на лошади и держась за ея уши, горько обливался слезами и прямо приплылъ къ нимъ въ домъ.
«Себя-то мнѣ не жаль — говорилъ онъ, когда ввели его наверхъ — а что подумаетъ хозяинъ, коли лошадь не сбережена.»
Вода, по свидѣтельству Мартынова, была около его дома выше сажени. Прислуга его, жившая во флигелѣ, разломала потолокъ и взлѣзла на чердакъ, потому что вода была до самаго потолка и пробиралась уже на чердакъ. Инвалиды, съ такою жадностью бросившіеся сначала перевозить, тоже взобрались туда и, горько раскаяваясь въ своемъ беззаконіи, приготовлялись къ смерти. Одна женщина, лишась пріюта, бѣжитъ по водѣ, выбирая для этого высокія мѣста, съ малолѣтнею, едва начавшею лепетать дочерью; но вода быстро прибываетъ…. мать уже не находитъ возможности къ спасенію жизни дочери, о своей уже не думаетъ, вдругъ видитъ позади себя солдата, плывущаго на бревнѣ, и бросаетъ къ нему черезъ голову свое дѣтище. Солдатъ подхватываетъ дитя; а бѣдная мать, въ глазахъ его, погружается въ воду и утопаетъ. Вообще, страшныя и ужасающія картины представлялись Мартынову съ его ковчега, какъ онъ называетъ спасительный свой мезонинъ, дрожавшій всѣмъ корпусомъ и ежеминутно угрожавшій сорваться съ своего основанія. Здѣсь человѣкъ спасаетъ свою жизнь, плывучи въ чанѣ, такъ — ухватясь за гвоздь плывущаго домика, на разрушенной крышѣ котораго сидитъ или кошка, или собака, съ боязнью взирающая на свое плаваніе. Сосѣдъ Мартынова спасся съ своею женою на большой двери, сорванной бурею: трепещущій мужъ держалъ въ рукахъ курицу, а жена — собачку. Они, какъ послѣ сами разсказывали, прощались другъ съ другомъ и приготовлялись къ смерти. Другая оторванная дверь служила подпорою головѣ лошади.
«Много могъ бы я вамъ передать событій для вашего любопытства, сибирякъ счастливый — пишетъ онъ своему пріятелю — но надобно поберечь вашу чувствительность: всѣ они не забавнаго содержанія. Даже и сигъ, заплывшій въ подвалъ Императорской Публичной Библіотеки, не можетъ потѣшить при общемъ бѣдствіи. Такъ, армянскій священникъ на армянскомъ кладбищѣ привязалъ себя въ церкви къ стѣнѣ веревкою, дабы, въ случаѣ, если онъ утонетъ (ибо уголъ церкви былъ разрушенъ и она наполнилась водою), то, по крайней мѣрѣ, не унесло бы его трупа безъ вѣсти, такъ какъ это и дѣйствительно съ другими случилось. Къ одному англичанину принесло водою гробъ изъ земли даже вырытый, его пріятеля; котораго онъ похоронилъ за два дня до наводненія. Еще. недавно была отъ полиціи повѣстка: кто изъ обывателей нашелъ гробъ съ непогребеннымъ еще покойникомъ, унесеннымъ со Смоленскаго кладбища, и кто представитъ его тому дано будетъ 500 рублей. Далѣе къ обывателю Выборгской Стороны принесло водою въ пустомъ сахарномъ ящикѣ груднаго младенца. Въ первое утро послѣ наводненія, услышали подъ окошкомъ дѣтскій крикъ, идутъ къ мѣсту, гдѣ слышенъ крикъ, и находятъ дитя! — оно улыбается. Хозяинъ дома принимаетъ на себя воспитаніе онаго.»
— Сколько было трогательнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ такого, что достойно памяти человѣчества! какія противоположности самой чистой добродѣтели и грубой безнравственности! Посмотрите, напримѣръ, на этого удивительнаго человѣка, чиновника Иванова который, будучи самъ раззоренъ наводненіемъ объявилъ, что онъ собираетъ всѣхъ утопшихъ, одѣваетъ ихъ пристойнымъ образомъ, покупаетъ для нихъ гробы и хоронитъ ихъ на свой счетъ. Онъ похоронилъ такимъ образомъ до трехсотъ человѣкъ, и въ домѣ своемъ, въ которомъ было прежде училищѣ, далъ убѣжище оставшимся послѣ наводненія и безъ всякаго пріюта. Этотъ благородный чиновникъ издержалъ все свое имущество и, израсходовавъ деньги до послѣдней копѣйки, очень спокойно сказалъ: «Теперь пора подумать и о себѣ.» Безъ малѣйшихъ средствъ, онъ пустился отыскивать себѣ пропитаніе, увѣряя, что ему посчастливится и что онъ не умретъ съ голоду. Мартыновъ зналъ лично покойнаго отца этого чиновника, дѣйствительнаго статскаго совѣтника Иванова; «но отецъ — прибавляетъ онъ — давно уже умеръ; по немъ остался сей достойный преемникъ его добродѣтели.» Съ другой стороны, тамъ, гдѣ иные плакали, другіе радовались; одни раззорялись, другіе пользовались ихъ раззореніемъ. Такъ, напримѣръ, на другой день послѣ наводненія, Мартынову попадались солдаты, мужики и женщины съ полными ведрами какой-то жидкости.
— Что это? спросилъ онъ.
— Патока, отвѣчали.
— Откуда?
— А вотъ на биржѣ размыло сахарный песокъ — ужь какое раздолье !
И, дѣйствительно, Мартыновъ посмотрѣлъ на показанное мѣсто и увидѣлъ множество людей, съ ведрами и другою посудою, собирающихъ патоку у забора, гдѣ навалены были горы сахарнаго песку, и весело болтающихъ о томъ, кто сколько поймалъ утопшихъ. Этого мало: едва успѣла сойти вода, какъ начались грабежи, такъ какъ правительство не успѣло еще взять своихъ мѣръ противъ этихъ претендентовъ на чужую собственность. Мартыновъ, въ первое же утро послѣ наводненія, засталъ у себя одного такого добраго человѣка, съ дубинкою, собиравшаго что ему угодно.
— Что ты дѣлаешь? спросилъ онъ его съ негодованіемъ.
— Ищу вчерашняго дня! мрачно возразилъ онъ, укладывая чужое добро въ большой мѣшокъ.
«И, вѣроятно бы — пишетъ Мартыновъ — поподчивалъ меня своею изрядною хворостиной, какою Крылова мужикъ гонитъ гусей, если бы тогда было потемнѣе.» Но, съ другой стороны, полюбуйтесь этими благатворительными купцами, которые, наполнивъ корзинки деньгами, помогаютъ пострадавшимъ не копѣйками и не рублями, а цѣлыми сотнями рублей. Одинъ мужикъ, съ опасностію для своей жизни, спасъ четырнадцать душъ впродолженіи нѣсколькихъ часовъ. Нѣкто Соколовъ, секретарь Россійской Академіи, жившій въ верхнемъ этажѣ, спасъ пятнадцать человѣкъ погибающихъ, подавая имъ веревки, и никому не разсказывалъ о своемъ подвигѣ.
Покойный Императоръ Александръ I изыскивалъ всѣ способы, чтобы облегчить и утѣшить несчастныхъ, пострадавшихъ отъ этой страшной катастрофы. Мартыновъ, въ одномъ изъ своихъ писемъ къ г-ну Словцову, пишетъ слѣдующее: "Почтенный врачъ и давній пріятель мой В. М. Крест. разсказывалъ мнѣ, что на Чугунномъ Заводѣ ужасы опустошенія, причиненнаго наводненіемъ 7 ноября, превосходили ужасы Галерной Гавани; что онъ видѣлъ, какъ Государь открывалъ трупы семействъ, потонувшихъ на семъ заводѣ; какими потоками слезъ орошался Ангелъ нашъ, при воплѣ и рыданіи окружавшихъ его несчастливцевъ, пережившихъ наводненіе, какъ онъ утѣшалъ ихъ — самъ неутѣшный. В. М. разсказывалъ, что сіе зрѣлище было тѣмъ трогательнѣе, что трупы не походили на обыкновенныхъ утопленниковъ, и были какъ живые, особливо на щекахъ дѣвочекъ, казалось, игралъ еще румянецъ…. Онъ разсказывалъ также, что какой-то, недавно пріѣхавшій живописецъ, срисовалъ сей ужаснѣйшій видъ. Можетъ ли поэтическій, живопишущій геній не воспламениться при таковыхъ позорищахъ, а потому можетъ ли произвесть посредственное твореніе? Вамъ болѣе, нежели многимъ изъ нашихъ стихосшивателей, извѣстно дѣйствіе краснорѣчивой природы на творческое дарованіе. Въ ограниченномъ, худо устроенномъ, самое счастливое броженіе крови производитъ странныя химеры, но зеркало генія вѣрно ему, изобиліе теплоты въ силахъ его, жаръ воображенія не устраняютъ его отъ истины… Но извините, любезный П. А., за это невольное разсужденіе.
Наводненіе совершенно раззорило Мартынова: два флигеля, примыкавшіе къ его дому, оранжереи, теплица и садъ уничтожены; о мебеляхъ и разныхъ хозяйственныхъ принадлежностяхъ и говорить не чего. Истребленіе сада и богатой библіотеки болѣе всего его сокрушало. «Любя, какъ вамъ извѣстно — пишетъ онъ къ тому же лицу. съ самыхъ молодыхъ лѣтъ природу и сдѣлавшись въ состояніи пріобрѣсть такое мѣсто, въ коемъ могъ бы ближе познавать ея таинства, я купилъ мѣсто, устроилъ оное по своимъ видамъ и десять лѣтъ повѣрялъ въ немъ умозрительныя свои познанія въ Ботаникѣ и Садоводствѣ наблюденіями практическими. Нѣтъ почти ни одного растенія въ оранжереяхъ, которое бы не самъ я взростилъ, или черенками, или посадкою корешковъ и луковицъ, или сѣменами. На открытомъ воздухѣ также большая часть ихъ существованіемъ своимъ обязана моимъ собственнымъ рукамъ и работамъ. Въ семъ-то саду составилъ я „Техно-Ботаническій Словарь“, тутъ же выбралъ изъ иностранныхъ писателей три славнѣйшія ботаническія системы: Турнефортову, Линнееву и Жюсье и издалъ подъ заглавіемъ: Три Ботаника. Судите же послѣ всего этого, какъ тяжело лишиться сего заведенія! Флигеля, оранжереи, теплица и мой садикъ нынѣ представляютъ одну картину разрушенія. На расколотыхъ или изломанныхъ фруктовыхъ деревьяхъ висятъ — о, ужасные плоды! — то обрубки лѣса, то оконныя рамы, то капустныя головы.»
Но, кромѣ этого истребленія, наводненіе затопило все напечатанное въ типографіи департамента просвѣщенія, и той же участи подверглись и переводы Мартынова; «но болѣе всѣхъ — пишетъ онъ — выкупался въ невской водѣ несчастный Гомеръ, и безъ того довольно, кажется, пострадавшій на своемъ вѣку.» Всѣ экземпляры 1-й и 2-й части «Иліады», лежавшіе въ кипахъ, были промочены водою насквозь, такъ что не осталось никакой надежды на просушку ихъ. Третья часть «Иліады», еще не конченная, подверглась той же участи и лежала листами внизъ, скомканная и растрепанная. Книги, вышедшія въ свѣтъ въ 1823 г., еще до наводненія, какъ-то: Басни Езоповы, Гимны Каллимаха, трагедіи Софокла: Эдипъ-Царь и Эдипь въ Колонѣ, сложенныя въ домикѣ Мартынова, пострадали несравненно болѣе.
Въ довершеніе несчастія, раззорившагося переводчика печалило еще то обстоятельство, что въ типографіи по необходимости пріостановилось печатаніе, что поставило его въ невозможность исполнить данное публикѣ слово: выдать третью часть «Иліады» къ концу 1824 года. «Я вполнѣ постигъ — пишетъ онъ — всю тяжесть долговременнаго своего труда и скоропостижность его истребленія.»
Объявивъ въ періодическихъ листкахъ своимъ подписчикамъ о причинѣ несдержанія обѣщаннаго слова, онъ началъ хлопотать прежде всего объ отысканіи для своего семейства квартиры. По случаю хлопотъ, не имѣя времени видѣть Сперанскаго, которому онъ хотѣлъ передать все лично, Мартыновъ увѣдомилъ его письмомъ о своемъ несчастіи и извинялся въ томъ, что книги, полученныя отъ него, также пострадали.
«Но на другой день по отправленіи записки — пишетъ Мартыновъ къ П. А. Словцову — какъ ни слабъ я былъ здоровьемъ, пошелъ къ Сперанскому и засталъ его…. за чѣмъ бы, вы думали? онъ писалъ подробную записку о горестной моей участи къ графу Аракчееву. Я сказалъ ему, что и я послалъ къ графу просительное письмо объ исходатайствованіи Всемилостивѣйшаго воззрѣнія на мое бѣдственное состояніе. Михаилъ Михаиловичъ сказалъ мнѣ, что о томъ же пишетъ; но какъ мнѣ нужно, между, тѣмъ, скорое вспоможеніе, то онъ проситъ графа исходатайствовать оное отъ главнаго Комитета, учрежденнаго для вспомоществованія раззореннымъ и для того, спрося меня, подробно ли я въ своей просьбѣ изложилъ убытки свои, и на отвѣтъ мой, что не совсѣмъ подробно, совѣтовалъ мнѣ подать графу Аракчееву подробную опись всему, съ показаніемъ цѣны потери. Михаилъ Михаиловичъ притомъ сказалъ, что онъ сегодня же будетъ говорить и предсѣдателю Комитета, князю Куракину. О книгахъ же своихъ просилъ, чтобъ я не безпокоился, прибавивъ, что онѣ ему не нужны. Узнавъ о порчѣ важнѣйшихъ изъ моихъ книгъ и въ томъ числѣ и объ Энциклопедіи, онъ тутъ же мнѣ предложилъ свою, и вообще всячески старался утѣшить меня. При разставаніи со мною, онъ присовокупилъ, чтобы я навѣдывался у него о ходѣ моего дѣла какъ можно чаще, а если не застану его по утрамъ, то приходилъ бы прямо къ обѣду, ибо онъ обѣдаетъ всегда дома. Столь искреннее, дѣятельнѣйшее участіе бывшаго товарища моего по школѣ чрезвычайно разстрогало меня. И съ кѣмъ мы можемъ быть откровеннѣе, какъ не съ тѣми, къ кому приверженность вынесена изъ дома воспитанія въ свѣтъ, и при всѣхъ возвышеніяхъ или пониженіяхъ, при всѣхъ переворотахъ жизни, хранимъ оную свято, подобно якорю, драгоцѣнному и надежному и въ тихое и бурное время?»
Между хлопотами своими, Мартыновъ успѣлъ побывать въ разныхъ мѣстахъ города и посмотрѣть на общественное несчастіе. Немало удивлялся онъ, отчего не говорятъ ничего журналисты объ этой страшной катастрофѣ, отчего безмолвствують они, «хотя сказываютъ — прибавляетъ онъ — что нашъ Измайловъ собираетъ уже матеріалы.» То, что видѣлъ лично самъ Мартыновъ, заслуживаетъ, чтобъ упомянуть о немъ хотя въ краткихъ словахъ.
Выйдя изъ своего разрушеннаго дома, въ четверть часа онъ успѣлъ увидѣть слѣдующее: y сосѣда его, Гофшт., въ подвалѣ плавали двѣ утопшія женщины, y другаго сосѣда, Герак., потонуло семь человѣкъ: «одна изъ этихъ жертвъ подноситъ ко лбу своему руку, съ тремя сложенными перстами, чтобъ перекреститься; другая — держитъ въ рукѣ двадцати-пяти рублевую бумажку.» Въ одномъ полу-разрушенномъ домикѣ онъ услышалъ крикъ женщины, стоящей между оконныхъ косяковъ. Она просила со слезами y проходящихъ подъѣхать къ дому, окруженному еще водою, на лодкѣ и спасти утопающую ея хозяйку. Мартыновъ и другіе зрители бросились искать лодки: лодки нѣтъ; онъ кинулся къ будочнику: но будки и будочника какъ ни бывало — ихъ снесло. Они не знали, что дѣлать, но одинъ мужикъ нашелся. «Э — сказалъ онъ! — зачѣвгь ломать голову, вѣдь наводненіе ужь кончилось», и при этихъ словахъ бросился въ воду и перенесъ сперва одну, a потомъ другую полуживую женщину. Смѣльчака бросились всѣ окружающіе его награждать; но онъ ничего не принялъ, сказавъ: «Да моего парнишку тоже спасъ добрый человѣкъ, — такъ я его благодарствіемъ наградилъ токмо». На дворѣ одного дома Мартыновъ увидѣлъ пару мертвыхъ лошадей, запряженныхъ въ дрожки. Ему разсказывали, что онѣ никакъ не хотѣли итти изъ воды и, борясь со смертью, грызли одна другую, пока обѣ не утонули. Между четвертою и пятою линіями, ему представилось слѣдующее: болѣе пятидесяти черкасскихъ быковъ, не могши плаваніемъ спасти себя во время наводненія, выбились изъ силъ и потонули; нѣкоторые еще въ глазахъ его умирали, другіе жалобнымъ мычаніемъ просили помощи въ обвалившемся сараѣ. На Смоленскомъ полѣ курилась огромнѣйшая жертва Посидону-истребителю: тутъ были утопшій скотъ, лошади, свиньи и т. д. Корова, принадлежавшая Мартынову, также попала на мѣсто всесожженія. Утопшій скотъ болѣе всего попадался ему на возвратномъ пути, пока онъ, усталый и больной, добрелъ до своей квартиры. Мимо его провезли и пронесли, по одному и по два вмѣстѣ, по крайней мѣрѣ человѣкъ до десяти, все мертвыхъ… По дорогѣ къ нему присталъ какой-то старичекъ, сообщившій, что въ Гавани осталось не болѣе семидесяти домовъ и что изъ Кронштадта пригнало нѣсколько кораблей, изъ которыхъ одинъ разломалъ уголъ церкви и остановился на самой паперти.
Чрезвычайно замѣчательно то обстоятельство, что нашлись люди, которые напередъ предчувствовали общее бѣдствіе, — одни съ помощью инстинкта, другіе съ помощью примѣтъ, третьи при пособіи наукъ.
Аптекарь Им. за два дня до наводненія перебрался съ нижняго этажа въ верхній. Пріятели спрашивали, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ, и стали надъ нимъ подшучивать. «Я буду смѣяться, когда вы будете плакать» услышали отъ него въ отвѣтъ; больше онъ ничего не сказалъ. Обстоятельства оправдали его слова.
Славный тогдашній физико-механикъ Роспини за нѣсколько дней до наводненія увидѣлъ, что барометръ его упалъ такъ низко, какъ никогда не видалъ онъ и не слыхалъ. Это явленіе до того встревожило его, что онъ едва не лишился разсудка.
Одна почтенная дама разсказывала Мартынову, что въ августѣ мѣсяцѣ 1824 года, прогуливаясь на Петровскомъ Острову, она замѣтила, что муравьи необыкновенно высоко сдѣлали свои запасные магазины, именно на верхней перекладинѣ воротъ.
— Что это значитъ? спросила она прогуливавшагося съ нею стараго начальника брантвахты, г. Лебедева.
— Это весьма дурно, сударыня, отвѣчалъ старикъ: — въ тотъ годъ, когда быть наводненію, муравьи всегда дѣлаютъ гнѣзда свои на мѣстахъ возвышенныхъ. Въ нынѣшнемъ году быть большой водѣ. Совѣтую вамъ поселиться какъ можно выше.
Дама вспомнила это предсказаніе въ день самаго наводненія.
Въ одномъ домѣ, кошка, окотившаяся за нѣсколько дней до наводненія, перенесла своихъ котятъ, наканунѣ наводненія, именно на ту ступеньку лѣстницы, до которой вода возвысясь остановилась.
Но, оставивъ все это въ сторонѣ, обратимся къ судьбѣ нашего пострадавшаго переводчика классиковъ.
Всѣ хлопоты его о наемной квартирѣ для своего семейства, также старанія извѣстнаго литератора А. С. Шишкова, бывшаго тогда министромъ народнаго просвѣщенія, о томъ, чтобъ дать ему казенное помѣщеніе въ одной изъ академій, по случаю занятія всѣхъ квартиръ, остались тщетны. Узнавъ объ этомъ, ученики Мартынова профессоръ физики Соловьевъ и профессоръ математики Чизковъ охотно согласились уступить ему свою квартиру; г. Соловьевъ изъявилъ также желаніе уступить въ пользу своего бывшаго учителя всю свою мебель. Профессора эти, бывшіе студенты С.-Петербургскаго Педагогическаго Института, слушали у Мартынова эстетику; кромѣ того, Мартыновъ, будучи также конференцъ-секретаремъ въ этомъ институтѣ и долго занимая мѣсто директора этого заведенія, не мало способствовалъ къ отправленію ихъ въ чужіе краи. Признательные ученики съ радостью опростали свои покой для почтеннаго наставника. По странному стеченію обстоятельствъ, ему пришлось жить въ той самой залѣ, гдѣ онъ читалъ свои лекціи. Объ этомъ онъ сообщаетъ въ своемъ письмѣ къ П. А. C., гдѣ, между прочимъ, сказано: «О, благородные ученики мои! Не на камень пали сѣмена, мною сѣянныя! Вотъ здѣсь — сказалъ я домашнимъ — было сдѣлано небольшое возвышеніе, на коемъ у стѣнъ, на правой и лѣвой сторонахъ, стояли обитыя зеленымъ сукномъ скамейки для стороннихъ посѣтителей; у этой стѣны стояла профессорская каѳедра, у противоположной — скамейки для студентовъ; вотъ дверь, изъ которой они входили въ этотъ залъ; вотъ другая — сюда входили сторонніе слушатели; вверху, гдѣ нынѣ потолокъ, кругомъ были хоры, которыя — о, пріятное воспоминаніе! — всегда почти наполнены были сторонними слушателями. Въ семъ залѣ — продолжалъ я — отличный студентъ Александровскій, читаннымъ при выпускѣ студентовъ 1-го курса похвальнымъ словомъ своимъ Пожарскому, извлекъ слезы изъ очей чувствительнѣйшаго Монарха! Какъ все это кстати для моего очарованія. Но неужели, любезный другъ, вся жизнь моя должна быть не иное что, какъ романъ, и, правду сказать, болѣе печальнаго, нежели веселаго содержанія?»
Впрочемъ, обстоятельства Мартынова скоро отчасти поправились.
29-го ноября, онъ получилъ слѣдующую записку отъ того, кто принималъ въ немъ такое горячее участіе, кто снабжалъ его учеными книгами и добрымъ совѣтомъ:
"Я исполнилъ, любезный И. И., долгъ мой и ваше порученіе. Вамъ должно написать письмо къ Государю, въ собственныя руки, изложить въ немъ въ самыхъ короткихъ словахъ ваше раззореніе, не входя въ подробности. Письмо сіе, по всей вѣроятности, придетъ къ графу А. А.[30], который уже предупрежденъ и радъ душевно дѣйствовать въ вашу пользу.
Дѣйствительно, неизвѣстность положенія Мартынова скоро разъяснилась. 17 декабря онъ получилъ слѣдующее письмо:
"Государь Императоръ, по уваженіи претерпѣннаго Вашимъ Превосходительствомъ раззоренія отъ бывшаго въ С.-Петербургѣ наводненія, Всемилостивѣйше пожаловать соизволилъ вамъ въ единовременное пособіе шесть тысячъ рублей, объ отпускѣ коихъ изъ Кабинета Его Величества и объявлено Высочайшее повелѣніе Господину Управляющему Кабинетомъ графу Гурьеву сего же числа. О сей Монаршей милости извѣщая Васъ, имѣю честь быть и проч.
"Графъ Аракчеевъ."
«С. Петербургъ.
16 дек., 1824.»
Сверхъ того, по ходатайству Государя Цесаревича Константина Павловича, лично знавшаго Мартынова, какъ правителя Канцеляріи Совѣта о Военныхъ Училищахъ, онъ получилъ еще пять тысячъ рублей, что всего и составило одиннадцать тысячъ. Кромѣ того, по Высочайшему повелѣнію Императора Александра I, во уваженіе долговременной службы Мартынова по Министерству Народнаго Просвѣщенія членомъ главнаго Правленія Училищъ и во вниманіе того, что, по переводѣ, въ 1818 г., Департамента Народнаго Просвѣщенія изъ наемнаго въ казенный домъ, не могъ онъ пользоваться квартирою (на которую имѣлъ право по прежнему Высочайшему рескрипту), повелѣно производить ему на наемъ квартиры по двѣ тысячи рублей въ годъ изъ хозяйственныхъ суммъ департамента.
Получивъ деньги, Мартыновъ, по собственному его выраженію, полетѣлъ съ сею ношею и радостною вѣстію тотчасъ къ Мих. Мих. Сперанскому принесть ему благодарность за его сердечно-дружеское стараніе о немъ.
Осчастливленный и обрадованный переводчикъ «Греческихъ Классиковъ» пишетъ по этому случаю самое веселое и восторженное письмо къ пріятелю своему П. А. Словцову, гдѣ, между прочимъ, говоритъ слѣдующее: «Хотя мои убытки простираются до 50 тысячъ, но безсовѣстно и грѣшно было бы съ моей стороны требовать полнаго вознагражденія, ибо нашъ добрый Царь успокоиваетъ тысячи семействъ, пострадавшихъ подобно мнѣ.» Въ доказательство же, какъ щедро награждало правительство раззоренныхъ наводненіемъ, онъ разсказываетъ слѣдующій забавный случай. Одна какая-то женщина пришла къ генералъ-губернатору, вся въ слезахъ.
— Вѣрно, вы не получили вспоможенія? спрашиваетъ ее губернаторъ.
— Нѣтъ! на насъ Богъ прогнѣвался, отвѣчаетъ рыдающая госпожа: — у всѣхъ вода была, а у насъ ея не было: всѣ получили вознагражденіе, а мы не имѣли этого счастія.
ГЛАВА IV.
правитьУспокоясь послѣ хлопотъ, причиненныхъ наводненіемъ, Мартыновъ скоро приступилъ къ обычнымъ своимъ занятіямъ. Прежде всего поспѣшилъ онъ выдать обѣщанную своимъ подписчикамъ «Иліаду» и мало по малу приводилъ въ порядокъ раззоренные свой домъ и садикъ. Но всѣ его заботы насчетъ садика остались безуспѣшны: послѣ наводненія уцѣлѣли однѣ голыя, толстыя березы, на которыхъ расположились крикливые грачи и галки. Но это не мѣшало, впрочемъ, Мартынову думать, что со временемъ онъ приведетъ все въ цвѣтущее состояніе. Однако, надежда его на это обновленіе не осуществилась. Пріятели совѣтовали ему, чтобъ онъ напрасно не раззорялся; но нашъ искренній обожатель и знатокъ цвѣтовъ и природы грудью отстаивалъ свой садикъ отъ нападеній пріятельскихъ. Вотъ что онъ пишетъ другу своему А. П. С: «Вы просите меня не заводить уже сада на Васильевскомъ Острову, убѣждаете, чтобы я продалъ мѣсто съ домомъ. Такъ — домишко продаю, хотя мало на него охотниковъ, оранжерей не возобновляю, но оставляю одну теплицу, парникъ и такъ называемую въ моемъ быту виноградную: дѣлаю это для того, что систему Линнееву не почитаю дѣтскою. Странная современность! Между тѣмъ, какъ я въ ковчегѣ своемъ[31] защищаю садикъ мой противъ вашего нападенія, приходитъ ко мнѣ сынъ Глазунова съ толстою рукописью, in-folio, подъ заглавіемъ: „Сады сѣверные, или способы воспитанія плодовитыхъ деревьевъ въ климатѣ нашемъ“. Глазуновъ проситъ, чтобъ я положилъ рѣшеніе, заслуживаетъ ли рукопись быть изданною въ свѣтъ, т. е. заплатить за нее сто--три рубля! Вотъ видите, каковымъ прослылъ я знатокомъ въ садоводствѣ. Даже Глазуновъ меня уважаетъ! Итакъ, можно ли обойтись мнѣ безъ сада? Что безъ практики буду я отвѣчать въ подобныхъ случаяхъ Глазуновымъ? Если неубѣдительны для васъ прежніе мои доводы, то, по крайней мѣрѣ, этотъ приведетъ васъ втупикъ и принудитъ оставить садъ за мною.» Столько же онъ былъ непоколебимъ и насчетъ изданія классиковъ, — изданія, которое рѣшительно не приносило ему никакой матеріальной выгоды. Подписчиковъ, по прежнему, было мало, хотя Мартыновъ шутя говаривалъ, что у него есть коммиссіонеры даже въ Сибири. Дѣйствительно, его пріятель Словцовъ писалъ ему изъ Сибири, въ 1825 г., т. е. спустя годъ послѣ наводненія, слѣдующее: «Я не могу, къ сожалѣнію, скрыть отъ васъ, что никто изъ здѣшнихъ моихъ современниковъ не принимаетъ участія въ поддержаніи изданія „Греческихъ Классиковъ“, потому что здѣсь питаются однимъ чтеніемъ романовъ. Итакъ, для современной мнѣ Сибири вы изволите работать gratis. Нашелся одинъ смотритель Иркутскаго Ремесленнаго Дома, Василій Прокофьевичъ Кривогорницынъ, да и все тутъ!» Но любителей серьезнаго чтенія не только въ Сибири, но въ самой Россіи было тогда мало. Нашъ переводчикъ, отчасти желая выполнить обѣщанную программу (отъ выполненія ея онъ могъ, впрочемъ, всегда отказаться, потому что принималъ деньги только за то, что было обѣщано втеченіе одного года), отчасти отъ убѣжденія, что трудъ его не напрасный, но болѣе всего по любви къ избранному предмету, продолжалъ свое изданіе.
— Если будетъ и второе наводненіе, возражалъ онъ на всѣ нападки, которыя ему дѣлали: — унесетъ въ преисподнюю всѣ выданныя мною книжки, то и тогда я вознагражу своихъ подписчиковъ — начну свой трудъ сначала!
Такая чистая, безкорыстная любовь къ своему труду составляетъ замѣчательную черту его характера, если присоединить къ этому то, что онъ не придавалъ никакой цѣны похваламъ своихъ пріятелей. Желая все подтверждать фактами, мы приводимъ слѣдующія его слова, писанныя къ г. Словцову: «За переводъ „Иліады“, пишите вы, русскіе очень много должны быть мнѣ обязаны, равно какъ и за Каллимаховы пѣсни; но похвалы друзей сомнительны, — я имъ давно не вѣрю.» Въ другомъ мѣстѣ: «Въ послѣднемъ письмѣ вашемъ, вы изъявили сожалѣніе, что у меня на изданіе „Греческихъ Классиковъ“ мало подписчиковъ. Правда; но я предвидѣлъ эту бѣду, а предвидѣнная бѣда не есть уже внезапное наводненіе.» Мартыновъ всегда смѣялся, когда знакомые говорили ему, что подобныя книги, какъ «Классики», еще рано издавать для русскихъ.
— Когда же наступитъ эта пора? и кого же послѣ этого читать, если не классиковъ? Вѣкъ Александра, кажется мнѣ, всѣхъ благовременнѣе для такихъ предпріятій! обыкновенно возражалъ онъ и съ усиленнымъ рвеніемъ снова принимался за свой громадный трудъ, разрушительный для его здоровья.
Втеченіи пяти лѣтъ послѣ наводненія онъ издалъ «Иліаду», въ четырехъ, весьма полновѣсныхъ, частяхъ, «Одиссею», тоже въ четырехъ частяхъ, Геродотову исторію, съ жизнію Гомера и географіею Геродотовой, почерпнутою имъ изъ Мальтъ-Брюна, съ картою, въ пяти частяхъ, Пиндаровы оды, въ двухъ частяхъ, Лонгиново сочиненіе «О высокомъ» и стихотворенія Анакреоновы, въ двухъ отдѣльныхъ частяхъ. Кромѣ того, оканчивая свой трудъ, онъ сдѣлалъ самый строгій просмотръ прежнимъ своимъ изданіямъ, а именно: просмотрѣлъ Эзопа, Каллимаха и Софокла, свѣряя свой переводъ съ подлинникомъ, тутъ же напечатаннымъ. Двадцать-шесть частей этого изданія вышли въ свѣтъ втеченіе 1823, 24, 25, 26, 27, 28 и 29 годовъ. Такимъ образомъ, несмотря на всѣ неблагопріятствовавшія обстоятельства, достаточно было семи лѣтъ, чтобъ привести все изданіе къ концу. Онъ не жалѣлъ на него ни трудовъ своихъ, ни издержекъ. Много времени, здоровья и соображенія поглотили эти двадцать-шесть частей; много разъ волновали, вѣроятно, онѣ его душу, быстрѣе заставляли кровь обращаться въ жилахъ и напрягать всѣ умственныя и нравственныя силы, чтобъ передать въ русской прозѣ эти нетлѣнные образцы которые ударяютъ въ душу и представляютъ такіе удивительные и восхитительные образы…. Въ комъ не шевельнется хотя на время душа при чтеніи Гомера и Софокла, плохо тому на свѣтѣ….
Окончивъ свои труды по части переводовъ, наслышавшись много разнорѣчивыхъ мнѣній, невѣжественныхъ замѣчаній, много придирокъ насчетъ слога, поверхностныхъ критикъ и мелкихъ замѣтокъ относительно типографскихъ опечатокъ, Мартыновъ, въ 1829 г., получилъ письмо отъ митрополита Евгенія. Вѣроятно, это посланіе нѣсколько утѣшило переводчика, по крайней мѣрѣ, убѣдило его, что есть люди, которые смотрятъ на его трудъ съ глубокимъ уваженіемъ. Письмо само по себѣ такъ интересно, что грѣшно опустить его въ біографіи Мартынова, и мы его здѣсь выписываемъ цѣликомъ:
Почтенное письмо Вашего Превосходительства съ двумя остальными книгами полезныхъ трудовъ вашихъ, я получилъ 6 Апрѣля, и покорно благодарю. Жаль, что наши читатели не имѣютъ еще вкуса въ древнихъ твореніяхъ; но когда нибудь и сей вкусъ родится, тогда будутъ искать и вашихъ трудовъ. Сего труда вашего не умѣютъ еще цѣнить современники наши: но достойно оцѣнитъ потомство; а всѣхъ Греческихъ классиковъ и перевесть не можно. Труды ваши выше всѣхъ похвалъ, а потому вамъ нѣтъ и нужды ссылаться на оныя. Съ классиками вашими вы, мнится, сами будете у насъ классикомъ. Геродота, сверхъ прекраснаго и точнаго перевода, украсили вы и хорошими примѣчаніями. Я нетерпѣливѣе всего ожидалъ Геродота: ни одинъ древній Географъ не описалъ такъ глубоко къ сѣверу нашего Днѣпра. Пиндара вашего я съ удовольствіемъ читалъ и любовался точностію, выразительностію и вѣрностію вашего перевода. Вы одни между Русскими могли это сдѣлать надъ стихотворцомъ, коего Горацій называетъ неподражаемымъ, по крайней мѣрѣ въ стихосложеніи и гармоніи. Но намъ драгоцѣненъ и буквальный смыслъ его, а къ гармоніи Греческой и оглухло уже ухо не только наше, но и всей Европы жалкихъ Грековъ. Вы доказали, что нынѣ по Гречески и читать уже не умѣютъ. Тоже, думаю, и по Римски, и Горацій вѣрно надсѣлся бы съ досады, когда бы услышалъ произношеніе нынѣшнихъ словесниковъ Нѣмецкихъ, Аглицкихъ, Французскихъ и проч. Прощайте, а я всегда между искреннихъ вашихъ почитателей, остаюсь….» и проч.
Къ этому же времени относится письмо, полученное Мартыновымъ отъ покойнаго Государя Цесаревича Константина Павловича, къ Которому нашъ переводчикъ, въ качествѣ правителя Канцеляріи Совѣта о Военныхъ Училищахъ, еженедѣльно отправлялъ эстафету въ Варшаву по дѣламъ служебнымъ:
Я имѣлъ удовольствіе получить 1-ю часть Пиндара, перевода Вашего Превосходительства, и обращаясь къ вамъ за сіе съ Моею благодарностію, прошу за тѣмъ принять увѣреніе Моего къ вамъ расположенія.»
На подлинномъ собственноручно Его Императорскимъ Высочествомъ написано: «Константинъ»[32].
Итакъ, Мартыновъ окончилъ свое изданіе. Но справедливость требуетъ замѣтить, что похваламъ митрополита Евгенія, какъ слишкомъ благосклоннымъ и щедрымъ, онъ не придавалъ большаго значенія. Въ этомъ убѣждаетъ насъ письмо Мартынова къ одному изъ, его постоянныхъ подписчиковъ (черновой списокъ его сохранился въ бумагахъ покойнаго).
Поблагодаривъ своего подписчика за его любезное вниманіе къ его трудамъ и посылая послѣднія книжки своего изданія, Мартыновъ прибавляетъ:
«Сими книгами я оканчиваю изданіе „Греческихъ Классиковъ“; продолженія онаго не будетъ, ибо едва покрываются издержки на печатаніе. Публика вовсе на читаетъ таковыхъ книгъ. Къ чему жь понапрасну тратить здоровье, время и деньги? Знающіе чужіе краи часто мнѣ говорятъ: если бы кто это сдѣлалъ въ чужихъ краяхъ, особливо въ Англіи, озолотили бы его! Правда ли то, или нѣтъ (ибо чужихъ краевъ не знаю), это меня нимало не утѣшаетъ. Несмотря на снисходительные отзывы нѣкоторыхъ, въ домишкѣ моемъ лежатъ горы „Греческихъ Классиковъ“, и пролежатъ, думаю, нѣсколько вѣковъ, въ доказательство безсмертія моихъ трудовъ…. Исторія г. Карамзина ближе къ сердцу русскихъ; но издавшій ее вторымъ тисненіемъ окончательно раззорился отъ нея: такова у насъ охота читать что нибудь поважнѣе! Журналисты, альманахисты, романисты не могутъ пожаловаться на благосклонность публики. Итакъ, сойдемъ со сцены со своими классиками. На исторію Карамзина, на сей образцовый трудъ нашего писателя, написано уже одиннадцать критикъ; я же безопаснѣе отъ критики потому только, что, безъ сомнѣнія, и они не читаютъ моихъ классиковъ. Кіевскій митрополитъ Евгеній утѣшаетъ меня, что я буду имѣть читателей въ потомствѣ; но мнѣ жить надобно въ настоящемъ. Итакъ, прощайте, почтенные классики!»
Какимъ спокойствіемъ и вмѣстѣ тоскливымъ чувствомъ отзываются эти строки! Дѣйствительно, онъ скоро сошелъ съ литературнаго поприща, но вовсе не какъ человѣкъ ожесточенный, не какъ литературный мизантропъ, сурово и недовѣрчиво глядящій на новые авторитеты и славы. Напротивъ, и въ послѣдніе годы своей жизни онъ оставался все тѣмъ же бодрымъ и трудолюбивымъ, тѣмъ же любящимъ и сочувствующимъ всему хорошему, такъ же былъ чуждъ праздности и апатіи, какъ и въ лучшіе, цвѣтущіе свои годы, несмотря на то, что много испыталъ и много потрудился на своемъ вѣку. Онъ въ этомъ отношеніи рѣдкое исключеніе изъ кружка тѣхъ старыхъ писателей и ученыхъ, для которыхъ все новое казалось ересью и недостойнымъ никакого вниманія, которые, воспитавшись на старомъ классицизмѣ, съ негодованіемъ смотрѣли на новый романтизмъ Жуковскаго, а на Пушкина, послѣ его «Руслана и Людмилы», глядѣли какъ на дерзкаго шалуна, не уважающаго искусства. Мартыновъ не походилъ на этихъ любителей роднаго слова, какъ они себя величали; его натура была слишкомъ богатая и жизненная, чтобъ могла остановиться на одной точкѣ замерзанія. Въ доказательство, какъ онъ все живо чувствовалъ и какъ чуждъ былъ всякаго самолюбія, приводимъ слѣдующее его стихотвореніе:
О ЖУКОВСКОМЪ, БАТЮШКОВѢ и А. ПУШКИНѢ.
(Послѣ чтенія ихъ сочиненій.)
Жуковскій, Батюшковъ и Пушкинъ предо мною!
Я всѣмъ имъ не даю ни малаго покою:
Послушавъ одного, клоню къ другому слухъ;
Равно ихъ сладкій гласъ мой восхищаетъ духъ.
Различны лиры ихъ, но всѣ три друга Фива:
Сверкаетъ ярко въ нихъ свѣтъ генія счастлива
Не мните, чтобы я къ сухимъ педантамъ тѣмъ прилегъ,
Кого безвкусья богъ къ злорѣчію обрекъ,
Въ порывахъ смѣлыхъ кто зритъ дерзкое стремленье,
Кому блескъ новый — мракъ, восторги — ослѣпленье.
Ни лести, ни зависти языкъ не знаетъ мой:
Съ душею младости плѣняюсь я красой.
Недавно я смотрѣлъ свои забавы давни:
Сличалъ съ ихъ пѣснями стихи мои сусальны.
О, слабость юныхъ лѣтъ все отдавать въ печать!
О, какъ желалъ бы я все пламени предать!
Когда бы могъ собрать все въ безобразну кучу
И на нее навесть зоиловъ грозну тучу!
Приведенные стихи показываютъ слишкомъ ясно, какъ строго смотрѣлъ Мартыновъ на свои прежнія стихотворныя упражненія и какъ цѣнилъ нашихъ лучшихъ поэтовъ. Онъ вообще не придавалъ никакого значенія своимъ стихамъ: охотно говорилъ о стихахъ Жуковскаго и Пушкина, начинавшаго тогда только что прославляться, и не любилъ, когда рѣчь заводили о его собственной музѣ. Въ послѣднее время онъ ничего не печаталъ изъ своихъ стиховъ, никому ихъ не читалъ; но, по своей поэтической натурѣ, онъ не могъ не писать стиховъ. Въ оставшихся тетрадяхъ его мы нашли много оригинальныхъ его стихотвореній, подражаній и переводовъ изъ Петрарки, Аріосто, Фосса, Гёте, Жанъ-Поля Рихтера, изъ Горація, Ѳеокрита, Вальтеръ-Скотта, даже изъ Байрона, — однимъ словомъ, изъ всего, что только поразило его силой или граціей, глубокой мыслью или типическимъ представленіемъ какого либо дѣйствующаго лица. Вальтеръ-Скоттъ, напримѣръ, до того восхитилъ его своею Ревеккой, что онъ тутъ же написалъ:
Таковъ поэта кадуцей!
Какъ на яву, во снѣ я видѣлъ
Ревекку Скоттову въ лицо.
Хотя бъ жидовъ кто ненавидѣлъ,
Жидовку эту усмотрѣвъ,
Охотнобъ примирился съ ними,
Природно чувство одолѣвъ.
Ревекка прелестьми своими
Сведетъ, хотя кого, съ ума!
Вотъ быль иль вымысла издѣлье,
Которымъ чудный Вальтеръ-Скоттъ
Плѣняетъ витязей, народъ!
Стихи эти, какъ и выше приведенные, написаны Мартыновымъ въ послѣдніе годы его жизни. Сохранить такую живость впечатлѣній, такую воспріимчивость проникаться всѣмъ поэтическимъ, при серьёзныхъ, часто сухихъ занятіяхъ по службѣ, не есть ли это лучшее доказательство, что за жизненная и артистическая это была натура, сколько теплоты и свѣжести заключалось въ груди этого шестидесятилѣтняго старца! Послѣ этого понятна и та несокрушимая энергія, которую онъ выказалъ, въ молодости, во время начертанія Уставовъ, и которую потомъ доказалъ въ дѣлѣ изданія «Греческихъ Классиковъ». Только человѣкъ съ такимъ пламеннымъ сердцемъ и съ такой любовью ко всему прекрасному могъ обладать этой стремительной жаждой ко всему высокому; только такой дѣятель, переводя извѣстную пьесу Анакреона[33], гдѣ послѣдній воспѣваетъ нѣгу, вино и бездѣлье, тутъ же, на поляхъ перевода, смѣло могъ написать слѣдующее возраженіе Анакреону:
А по моему, такъ надо
Намъ трудиться въ жизни сей.
Трудъ — отъ бѣдности ограда,
Трудъ — родникъ веселыхъ дней.
Жаръ страстей трудъ умѣряетъ
Апатію гонитъ со двора;
Кто зорю съ трудомъ встрѣчаетъ,
Сладко въ ночь спитъ до утра!
Хотя покойный Мартыновъ и просилъ своихъ дѣтей сжечь всѣ его ненапечатанныя стихотворенія, но, по счастію, они не сожжены, и мы прибѣгаемъ къ этому источнику, на сколько можетъ быть онъ годнымъ въ дѣлѣ біографіи. Такъ, напримѣръ, на уцѣлѣвшихъ листахъ черноваго перевода Анакреона читаемъ эти характеристическія слова, въ которыхъ высказался серьёзный взглядъ на жизнь нашего переводчика:
Какое непостижно чувство
Волнуетъ кровь и грудь тѣснитъ?
Анакреонъ! твое искусство
Меня отнюдь не веселитъ.
Теперь лишь я мечталъ съ тобою,
Внималъ уроку — презрить все,
Безпечнымъ быть; но вдругъ тоскою
Наполнись сердце съ тѣмъ мое.
Знать, правила твои невѣрны,
Чтобъ только въ свѣтѣ баловать!
Прости, Анакреонъ игривый,
Ты видѣлъ призракъ лишь кичливый!
Изъ всего замѣтно, что легкій, шутливый взглядъ Анакреона на жизнь, его веселье, жажда къ удовольствіямъ, презрѣніе къ труду и вѣчно смѣющееся лицо, румяное и безпечное, выглядывающее изъ-за плюща и виноградныхъ лозъ, приводило Мартынова въ недоумѣніе, вслѣдствіе чего онъ и написалъ, на отдѣльномъ лоскуткѣ:
СОМНѢНІЕ О НРАВСТВЕННОСТИ AHAKPЕOHA.
Анакреонъ! ты такъ ли жилъ —
Въ сомнѣніе меня приводишь —
Когда и старикомъ ужь былъ,
Какъ въ пѣсенкахъ намъ колобродишь?
Ужель тіосское вино
Въ тебѣ разсудокъ помрачало?
Ужели старика оно
Лѣтъ въ тридцать молодцомъ казало?
Ты, мнится, только былъ шалунъ,
Проказникъ, волокита смѣлый,
Тянулъ вино и былъ плясунъ
Лишь на бумагѣ, въ день веселый.
Нашъ переводчикъ, вѣрный всегда и во всемъ своему взгляду, не хотѣлъ вѣрить безумной безпечности и легкомыслію греческаго пѣвца, принимая это за хитрую маску, за счастливый даръ двойственной жизни: разумной на дѣлѣ и шутливой, игривой на бумагѣ. Въ этомъ насъ еще болѣе убѣждаетъ то, что въ концѣ стихотворенія написана карандашемъ его рукой слѣдующая замѣтка: «тѣмъ паче греки столь лукавы». Этотъ документъ, уцѣлѣвшій отъ безпощадной руки времени, драгоцѣненъ тѣмъ, что въ немъ высказался весь глубокій, простодушно-идеальный взглядъ Мартынова на значеніе жизни вообще. Приведемъ еще одно стихотвореніе, тоже нигдѣ ненапечатанное, изъ котораго видно, что Мартыновъ былъ чисто русская душа, гнушающаяся всякой двуличностью, благородно казнящій всякую недобросовѣстность и низость, на основаніи своей безкорыстной и страстной любви къ отечеству, которою отличался втеченіи цѣлой своей жизни. Въ этомъ произведеніи видна также его любовь къ Императору Александру I, котораго онъ иначе не называлъ, какъ Титомъ Милосердымъ. Стихотвореніе носитъ заглавіе.
НА ПРАВИЛО ЭПИКТЕТА.
Помилуй, мудрый Эпиктетъ!
«Ни хули и ни хвали» ты учишь.
Какъ можно такъ дурачить свѣтъ?
Молчаніемъ ты насъ замучишь.
Какъ можно въ точность, напримѣръ,
Твое исполнить наставленье.
Когда претонкій лицемѣръ
Снуетъ на святости ученья?
Когда подъячій строитъ домъ
Въ пятьсотъ иль тысячъ въ двѣсти,
А служитъ онъ секретаремъ
Въ Правленьи строгой правды, чести?
Когда за низкій подлеца поклонъ
И умъ ему и честь дастся?
Когда кто, внемля клеветѣ,
Безъ справокъ вѣрность, честность давить
И, засѣдая на судѣ,
Невинныхъ жметъ, виновныхъ рядитъ?
Но пусть худаго говорить,
По твоему, о грекъ! не должно;
Зачѣмъ, скажи, намъ не хвалить
Достойно что хвалы неложно?
Зачѣмъ мнѣ не сказать: нашъ Царь
И твердъ, и кротокъ, и чудесенъ,
Когда вельможа и косарь
Со мною въ томъ не разногласенъ?
Не льсти Царю въ глаза, или
Молчи, когда онъ бичъ народа.
О! такъ; тогда ты не хвали;
Глагола жди — съ Небесна Свода!
Зачѣмъ къ начальнику-отцу
Скрывать въ душѣ нѣмое чувство?
Ужель ироевъ образцу
Хвала — порокъ и льсти искусство?
Зачѣмъ лишать хвалы талантъ
Семеновыхъ, Жуковскихъ, Довыхъ? (*)
Хвала для нихъ есть адамантъ,
А паче для талантовъ новыхъ.
Артисту юному скажи
Два слова лестныхъ — выспрь онъ рѣетъ,
Хвалой разумною, безъ лжи,
И старца геній молодѣетъ.
Хвалой разумною, я рекъ;
Другая похвала отрава.
Самолюбивъ всякъ человѣкъ,
Нерѣдко ядъ — обширна слава.
Взгляни на дутиковъ-пѣвцовъ,
Сихъ геніевъ вошанокрылыхъ,
За щедру дачу имъ вѣнцовъ,
Они ткутъ тьмы стиховъ постылыхъ.
Итакъ, въ своемъ ты Ручникѣ (**),
О, грекъ! какъ хочешь, прихотничай;
«Что въ сердцѣ, то на языкѣ»,
У насъ въ Руси такой обычай!
(*) Довъ извѣстный даровитый живописецъ.
(**) Enckiridion, по русски ручникъ, ручная книга.
Переходимъ къ послѣднимъ годамъ жизни Мартынова.
До самой своей смерти онъ несъ службу и былъ членомъ главнаго Правленія Училищъ и правителемъ Канцеляріи Совѣта о Военныхъ Училищахъ. Но, кромѣ этихъ двухъ постоянныхъ должностей, нерѣдко назначали его членомъ въ различныхъ комитетахъ: такъ, въ 1825 году, октября 2, онъ назначенъ былъ членомъ временнаго комитета, учрежденнаго при Министерствѣ Народнаго Просвѣщенія для составленія проэкта устава учебныхъ заведеній.
Привыкши къ дѣятельности самой обширной и разнообразной, онъ, по старой привычкѣ, вставалъ въ шесть часовъ утра, дѣлалъ большую прогулку, отправлялся на службу и приходилъ обыкновенно къ обѣду домой, въ кругъ нѣжно любимаго имъ семейства. Никто не зналъ, куда онъ обыкновенно ходилъ по утрамъ, но видѣли, что почти ежедневно, въ пять часовъ утра, когда всѣ въ семействѣ еще спали, къ нему являлся близкій его пріятель, академикъ З — въ, и они вмѣстѣ уходили со двора. Это сдѣлалось наконецъ до того обыкновеннымъ, что перестали интересоваться этими ранними посѣщеніями академика, таинственными ихъ прогулками вдвоемъ и не занималась, какъ вещью, переставшей быть давно любопытной. Но жена замѣчала, что деньги (онъ никогда ихъ не держалъ въ кошелькѣ, а обыкновенно лежали онѣ у него кучками на письменномъ столѣ и подъ столомъ), весьма часто уменьшаются. Зная его разсѣянность, она одинъ разъ замѣтила ему, не воруютъ ли у него денегъ; но онъ отвѣчалъ, чтобъ она не безпокоилась, что это ей такъ кажется.
Жена, перенесшая съ нимъ бѣдную, учительскую его жизнь въ одной комнаткѣ съ деревянною перегородкою, видѣвшая потомъ, какъ постоянно увеличивалось ихъ довольство и даже изобиліе, давно привыкла вѣрить во всемъ мужу и питала къ нему довѣріе и уваженіе самое безпредѣльное. Тѣмъ и кончилось ихъ объясненіе, и по прежнему начались утреннія прогулки мужа, по прежнему посѣщающій академикъ осторожно стучался въ пять часовъ утра въ его дверь; они о чемъ-то толковали между собою и торопливо спускались съ лѣстницы. Таинственныя эти прогулки продолжались до самой смерти Мартынова. Только послѣ его кончины узнали, что они съ академикомъ З — въ ходили по отдаленнымъ глухимъ переулкамъ, отыскивали бѣдныхъ и приносили имъ пособіе и утѣшеніе. Оказалось, что много было и такихъ семействъ (большею частію изъ простаго класса), которыя получали постоянную маленькую пенсію. Если обстоятельства ихъ улучшались, они указывали на другихъ бѣдняковъ, и, по надлежащемъ изслѣдованіи друзьями-филантропами ихъ положенія, новые поступали на мѣсто выбывшихъ.
По всей вѣроятности, то, что Мартыновъ скрывалъ отъ всѣхъ и что узнали только послѣ его смерти, выразилось въ его пьесѣ: «Ожиданіе Неизвѣстнаго», гдѣ прекрасно и тепло представлено поджиданіе неизвѣстнаго благодѣтеля и его замѣшательство, когда голодныя, оборванныя дѣти и несчастная вдова, цалуя платье и руки своего-благодѣтеля, просятъ, чтобъ онъ сказалъ, наконецъ, имъ свое имя, а неизвѣстный
Ни слова имъ въ отвѣтъ, скрѣпился,
Оставилъ плачущихъ въ избѣ,
Захлопнулъ дверь и съ глазъ сокрылся.
Этотъ неизвѣстный, смѣло можно сказать, нашъ благородный, чувствительный и симпатическій переводчикъ «Греческихъ Классиковъ», это онъ, съ его безконечною добротою и скромностью. Въ подтвержденіе того, какъ онъ много и усердно покровительствовалъ бѣднымъ, скрытно отъ всѣхъ, даже отъ собственнаго своего семейства, — скажемъ, что одинъ изъ сыновей его, въ день похоронъ отца, замѣтилъ, въ числѣ прочихъ присутствовавшихъ лицъ, множество бабъ, дѣтей, стариковъ, которые толпились въ передней. Полагая, что это зѣваки, охотники до всякихъ церемоній, печальныхъ и веселыхъ, онъ спросилъ, что имъ надо.
— Пришли покойничку генералу честь отдать, отвѣчалъ одинъ больной и худой старикъ: ужь четыре года дѣткамъ моимъ помогаютъ.
Тутъ наслѣдникъ услышалъ множество подобныхъ признаній отъ этихъ честныхъ бѣдняковъ, которые различными способами узнавали имя своего неизвѣстнаго покровителя, знали его домъ, чинъ и фамилію, хотя и показывали ему видъ, что они ничего о немъ не знаютъ. Тутъ только узнали настоящую причину таинственныхъ прогулокъ на Петербургскую сторону и въ другія мѣста, и отчего Иванъ Ивановичъ часто возвращался безъ часовъ, безъ колецъ и запрещалъ считать деньги, лежавшія на столѣ и подъ столомъ. Будучи поэтъ по душѣ, Иванъ Ивановичъ, кромѣ чувства радости, которое обыкновенно испытываетъ человѣкъ, сдѣлавъ добро, находилъ еще въ этомъ что-то увлекательное и поэтическое, что ясно видно изъ слѣдующаго его стихотворенія, нигдѣ ненапечатаннаго. Заглавіе его: «Отдыхъ на Взморьи».
И впрямь большой чудакъ я сталъ:
Отъ свѣта вовсе я отсталъ;
Въ большихъ бесѣдахъ не бываю,
Вельможъ двора не знаю,
Меня зовутъ на шумный столъ —
Я кланяюсь, и шуму волнъ
Иду внимать на сине взморье:
Тутъ сердцу моему просторъ.
Пріятнѣй мнѣ наединѣ,
На полусгнившемъ здѣсь бревнѣ
Сидѣть на берегу зеленомъ
И, въ разстояньи отдаленномъ,
Смотрѣть на домикъ, гдѣ живетъ
Старикъ во сто-семнадцать лѣтъ,
Кому я нѣкогда отраду
Принесъ, и за добро въ награду
Слёзъ теплыхъ, сладкихъ пролилъ токъ,
И принялъ отъ него, какъ жить, урокъ.
Благотворительность Мартынова была необыкновенная, если взять во вниманіе его ограниченное состояніе и то обстоятельство, что онъ отъ всѣхъ скрывалъ свои подвиги по этой части. Впрочемъ, онъ не скрывалъ тѣхъ дѣлъ, гдѣ онъ былъ только исполнителемъ и орудіемъ благотворительности другихъ. Такъ, напримѣръ, услышавъ, что въ Пулковомъ погорѣли крестьяне, онъ на третій день послѣ пожара, имѣя въ своихъ рукахъ значительную сумму, предоставленную въ его распоряженіе, отправился въ Пулково инкогнито, отъискалъ домъ выборнаго и попросилъ его собрать всѣхъ крестьянъ, у которыхъ сгорѣли домы. Здѣсь онъ роздалъ девятнадцати главамъ семействъ, совсѣмъ погорѣвшихъ, по двѣсти рублей, а тѣмъ, которые потерпѣли меньше вреда, по сту рублей, съ запискою ихъ именъ въ шнуровой книгѣ и съ роспискою трехъ грамотныхъ крестьянъ. Обрадованные крестьяне пристали къ нему, чтобъ онъ объявилъ имъ свое имя; но онъ отвѣчалъ, что имъ благодарить его нечего, что онъ только исполнилъ добрую волю другихъ. «Когда бы свои деньги достались въ другія руки, возразили крестьяне, то, можетъ быть, мы не увидѣли бы ихъ никогда.» Мартыновъ благодарилъ ихъ, но все-таки не сказалъ имъ своего имени, но назвалъ тѣхъ, деньгами которыхъ онъ распорядился. Недаромъ, въ одномъ изъ своихъ ненапечатанныхъ стихотвореній, онъ съ такимъ жаромъ говоритъ:
О! какъ бы я имѣть желалъ
Сокровища несмѣтны Креза!
Благотворить я всѣмъ бы сталъ.
Вотъ жадности забавна греза!
Несмотря на то, что Мартыновъ скрывалъ отъ всѣхъ свои добрыя дѣла, никому о нихъ не говорилъ, хотя ближайшіе къ нему люди и догадывались объ этомъ, несмотря на досадную для насъ завѣсу, наброшенную на всѣ прекрасные подвиги покойнаго, какъ будто въ обличеніе излишней его скромности, Богъ вѣсть какъ уцѣлѣлъ пожелтѣвшій, исписанный листъ его рукою, очевидно оторванный и обреченный на уничтоженіе. Слова эти замѣчательны и по изложенію и по мысли, руководившей ихъ. Вотъ они:
"Доканчиваю III Пиѳійскую оду Пиндара; одѣваюсь, какъ можно проще; отправляюсь въ походъ. Разсчитываю: несчастія и бѣдствія должно искать не въ каменныхъ домахъ (хотя и въ нихъ нерѣдко они гнѣздятся), но въ деревянныхъ, ветхихъ, полуобрушившихся хижинахъ. Пускаюсь на Петербургскую; уставши, беру Иванушку и пріѣзжаю. Недолго я искалъ желаемаго. На воротахъ у одной самой ветхой хижины читаю надпись: домъ коллежской совѣтницы К*** и тутъ же прибитъ билетъ, что этотъ домъ продается. Когда коллежская совѣтница живетъ въ такомъ домѣ, это знакъ хорошій…. для меня есть же и предлогъ войти къ ней. Вхожу: три рыжія, небольшія собаки никакъ не пускаютъ меня въ покой. Добрыя животныя! они равно охраняютъ и богача и бѣднаго. Выходитъ старуха — воплощенная древность, унимаетъ собакъ и впускаетъ меня. Входя въ покой, я порядочно стукнулся головою о потолокъ, хотя я и невысокъ ростомъ — первый доводъ богатства хозяйки.
" — Что вамъ надобно? спрашиваетъ меня аршинная старушка.
" — У васъ прибитъ билетъ, что вы продаете свой домъ.
" — Да, продаю. Хотя вѣкъ не таскалась по квартирамъ, да нечего дѣлать: нужда велитъ.
"Я завожу разговоръ, точно желаю купить ея домъ; вижу — бѣдность бѣднѣющая!
" — Чѣмъ же вы содержите себя?
" — Я сама не понимаю, какъ меня питаетъ Богъ. У меня есть небольшой садъ, а въ немъ яблони: онѣ приносили мнѣ въ годъ что нибудь на пропитаніе; а послѣ воды, какъ заборы всѣ повалило, не получила я ни одного яблока: все добрые люди обобрали; случалось, что и сама слышала, какъ ночью приходили за ними, но боялась выходить.
" — А собаки ваши?
" — И собаку одну убили.
" — Были ли у васъ дѣти?
" — Сынъ, но убитъ на войнѣ еще при матушкѣ Елисаветѣ Петровнѣ.
"Сбрасываю маску и дѣлаю надлежащій приступъ:
" — Сударыня! видя ваше бѣдное состояніе, въ надеждѣ, что вы не откажетесь, вручаю вамъ сто рублей; покорно прошу ихъ принять.
"Старуха встаетъ съ мѣста и крестится. «Господи Боже! Ты послалъ мнѣ этого господина!» Вынимая деньги и книгу, я спрашиваю, умѣетъ ли она писать[34]. «Умѣла кое-какъ, но не пишу со смерти своего мужа. Онъ завѣщалъ въ духовной, чтобы я бросила писать. Вдовамъ, сказывалъ онъ, ремесло это не годится.» Каково наставленіе? и каково исполненіе?
" — Какже намъ теперь сдѣлать? спрашиваю: — вѣдь надобно росписаться; я съ собою имѣю чернильницу и перо.
"Послѣ множества хлопотъ, росписался маляровъ мальчишка; старушку просилъ, чтобъ не благодарила, ибо дѣлаю добро не я. При разставаньи старуха опять возобновляетъ свою просьбу, чтобъ я сказалъ, кто я; но я опять повторилъ ей имя той особы, которую она можетъ помянуть въ своихъ старческихъ молитвахъ. Нанимаю Иванушку и лечу въ другое мѣсто, къ знакомому. Это семидесяти-пятилѣтній старикъ, бывшій нѣкогда въ бѣдномъ званіи учителя, не получающій нѣсколько десятковъ лѣтъ ни жалованье, ни пенсіона и не имѣющій никакого вѣрнаго средства къ пропитанію. Нужды его простирается до того, что онъ во всю зиму отказываетъ старому своему остову и холодной крови въ согрѣніи топкою печки.
"Я узналъ его вотъ по какому случаю. Не болѣе полугода, онъ, не означивъ своего имени, объявилъ въ вѣдомостяхъ, что въ такомъ-то мѣстѣ города и проч. продаются небольшія собранія минераловъ, раковинъ, монетъ и книгъ. Я тогда отправился въ указанное мѣсто, не найду ли чего купить для себя. И чтожь нашелъ? Собранія сіи самыя скудныя, а книги ветхія, разрозненныя. Пересмотрѣвъ все, я нашелъ годными для себя только отрывокъ Двинскаго Лѣтописца, Нарушевичеву Тавриніюи переведенную на эллинскій языкъ архіепископомъ Евгеніемъ-Булгаромъ оду Петрова — князю Потемкину. Заплативъ, что слѣдовало, я уѣхалъ; но горестная фигура старика долго не выходила у меня изъ головы. Черезъ нѣсколько времени является ко мнѣ старикъ съ ношею книгъ (недоумѣваю, какъ онъ провѣдалъ обо мнѣ), въ числѣ коихъ было нѣсколько такихъ, кой считалъ онъ нужными для меня. Я спрашиваю, что онѣ стоятъ. Ничего — отвѣчаетъ онъ — прощу принять ихъ, такъ какъ вамъ нужныя, даромъ. Замѣтивъ ему, что въ его состояніи дѣлать подарки не кстати, я уговорилъ его принять сумму, которую считалъ, по крайней мѣрѣ, втрое противъ настоящей цѣны книгъ. Итакъ, вхожу къ нему. Покой его холодный, почти безъ оконъ. Ко мнѣ идетъ навстрѣчу, въ запачканномъ тулупѣ, въ валенцахъ, подпираясь палкою, едва движущійся, но живой остовъ.
" — Здоровы ли вы? спрашиваю его.
" — Чего, батюшка! отвѣчаетъ: — меня переѣхали лошади. Шелъ я по Гороховому переулку и попалъ между каретъ; я же глухъ: не слышу, хоть, можетъ быть, и кричали…. переѣхали по рукавъ и ногамъ. Вотъ съ тѣхъ поръ не могу еще оправиться.
"Изъявивъ старику сердечное сожалѣніе о новомъ его несчастіи, спрашиваю, сбылъ ли онъ сколько нибудь своихъ вещей.
" — Нѣтъ. Кому купить? Въ училища минералы присылаютъ изъ Сибири; а изъ частныхъ людей много ли у насъ охотниковъ до нихъ? Такая бѣда! вѣрите ли, вотъ всего только у меня денегъ, указывая на два гривенника, лежавшіе на столѣ.
"Пожалѣвъ и объ этомъ, говорю: я пріѣхалъ къ вамъ по нужному дѣлу. Я сдѣланъ ревизоромъ по счетнымъ дѣламъ всѣхъ приходскихъ училищъ. Разсматривая счетныя книги, нашелъ я въ нихъ нѣкоторыя упущенія; одно изъ нихъ исправить зависитъ отъ васъ. Вы, служа учителемъ, не росписались какъ-то въ полученіи жалованья, и вынимаю книгу изъ-за пазухи. Старикъ надѣваетъ очки, читаетъ: выдано коллежскому совѣтнику…. триста рублей. Смотритъ опять въ книгу. «Не помню, право.»
"Подумавъ нѣсколько и посмотрѣвъ на меня пристально, плачетъ и поднимается меня цаловать. — Отъ васъ принимаю — говоритъ глухо и скороговоркой — и садится росписываться; но прочитавъ опять свое имя: да это не мнѣ, говоритъ. Я надворный совѣтникъ, а тутъ сказано коллежскій…. Но я убѣдилъ его, что это ошибка. Старикъ росписывается и, крестясь, со слезами принимаетъ деньги.
" — Да благословитъ васъ Богъ во всѣхъ вашихъ предпріятіяхъ! Вы не можете имѣть худыхъ, сказалъ мнѣ при уходѣ сей несчастный страдалецъ.
"Отъ него пошелъ я въ другое мѣсто.
"Я имѣлъ въ виду одну добрую, пожилую дѣвицу, которая работала до изнеможенія силъ. Прихожу къ ней, безъ дальнихъ предвареній, вынимаю книгу и прошу росписаться въ полученіи пятисотъ рублей. Какъ смутила эту почтенную дѣвицу такая радость. Скромность дѣвичья не позволила ей выйти изъ предѣловъ; но я замѣтилъ, что она насилу могла росписаться дрожащею рукою; два слова благодарности, и то несвязныя, прерваны были двумя ручьями слезъ. Отсюда я немедленно помчался на Иванушкѣ[35] въ четвертое мѣсто. Это было несчастное семейство, которое жило нѣсколько лѣтъ у меня и послѣ роковаго наводненія, лишась отца семейства, жило уже безъ платы; несчастная, но поведеніемъ своимъ достойная счастія, вдова, съ пятью малолѣтними дѣтьми, не имѣющая никакихъ способовъ къ содержанію себя и дѣтей, кромѣ вспоможеній, дѣлаемыхъ ей сострадательными сердцами. Не безъ труда было исполнить здѣсь то желаніе мое, чтобы сохранилось въ тайнѣ добро; вдова не умѣетъ писать, дѣти также. Однако, увидѣвъ старшую дочь, которая когда-то училась въ пансіонѣ, я спросилъ: вы, безъ сомнѣнія, уже научились писать.
" — Очень мало; я пишу худо.
" — Да вотъ не угодно ли вамъ посмотрѣть, сказала мать: — у нея есть тетрадка.
" — Почеркъ изрядный, говорю: можете ли вы уже писать отъ себя.
" — Нѣтъ.
" — По крайней мѣрѣ нѣсколько словъ.
" — Нѣтъ.
" — А если написать вамъ, то, безъ сомнѣнія, списать можете?
" — Могу.
«Послѣ сего отвѣта, беру лоскутокъ бумаги и пишу то, что она должна написать въ шнуровой книгѣ. Дочь съ большою трудностью, однакожь, вписываетъ въ книгу мною написанное. Я прошу ее прочитать, она съ медленностію разобрала: оныя деньги триста рублей получила М… Д…. Вынимаю деньги…. Скрывать здѣсь свое имя я уже не могъ, вопреки принятому мною правилу. Надобно было видѣть, что произошло въ семъ семействѣ. Если самолюбію каждаго позволено писать съ себя портреты, то я желалъ бы написану быть въ тогдашнемъ моемъ положеніи. Кипренскій! Довъ! воображенію вашему не нужно было бы дѣлать напряженій. Я сидѣлъ на ветхомъ стулѣ, за простымъ сосновымъ столомъ; передо мною….»
Этими словами рукопись прерывается. Но довольно: тѣ многочисленныя добрыя дѣла, о которыхъ мы слышали, та молчаливая благотворительность, которою Мартыновъ отличался и никому о ней не говорилъ, слишкомъ ясно видны изъ приведенныхъ словъ. Видно, что дѣло это было для него не новое и онъ дѣйствовалъ, какъ опытный уже и искушенный филантропъ, помогая тамъ, гдѣ дѣйствительно нуждались, а не тамъ, гдѣ просятъ.
До самой своей болѣзни,Мартыновъ, какъ мы уже сказали, постоянно ходилъ на службу, остальное время посвящалъ чтенію и письму.
«Много у меня свободнаго времени, говорилъ онъ, приходя къ своимъ дѣтямъ: — пойдемъ заниматься ботаникой.»
Кромѣ ботаническихъ занятій, которыми онъ занимался основательно и серьёзно, его всегда заставали съ географическою картою, передъ глобусомъ, надъ которымъ онъ просиживалъ въ глубокомъ раздумьи по цѣлымъ часамъ. Онъ часто исчерчивалъ карандашемъ глобусъ до такой степени, что глобусъ послѣ никуда не годился, и онъ покупалъ новый и снова его исчерчивалъ… На географическіе атласы и карты онъ издерживался охотно и говорилъ, что, послѣ словесности, самыя лучшія науки — географія и исторія.
" — А ботаника? спрашивалъ его сынъ.
" — Ахъ, мой другъ, тамъ цвѣты, безъ которыхъ и жить невозможно.
Одинъ разъ, не задолго передъ смертью, онъ ушелъ изъ дому и вернулся, сверхъ обыкновенія, не въ духѣ и опечаленный. Никто не зналъ причины, потому что не смѣли тревожить старика, вѣчно чѣмъ нибудь озабоченнаго и занятаго. Но одинъ изъ сыновей прокрался въ его кабинетъ, въ который никто не смѣлъ входить, и даже прислугѣ не позволялось тамъ ничего убирать, ибо вся огромная комната завалена была книгами, фоліантами и т. д., которые лежали на полу, на окнахъ, на стульяхъ, на диванахъ. Прокравшись въ кабинетъ, сынъ осматривалъ все съ изумленіемъ и увидѣлъ на столѣ какой-то огромный, толстый листъ бумаги, на которомъ крупными буквами написано было: Участь Классиковъ. Вотъ эти стихи:
Сегодня утромъ я случайно
Зашелъ туда, гдѣ трынь-трава
Все, что мы чтимъ необычайнымъ.
Гдѣ — ужасть! — слава дешева,
Гдѣ въ книгахъ мало знаютъ толку,
Ихъ за безцѣнки отдаютъ.
И не одну увидѣлъ полку
Тамъ «Классики» мои гнетутъ….
"Что стоитъ книга: «О Высокомъ»? (*)
(*) Лонгинъ, часть XVIII.
Спросилъ я. — Рубль. «А Иродотъ?»
— Весь, или часть? скажите толкомъ.
«Часть первая.» — Извольте, вотъ,
«Что жь стоитъ?» — Два; вы что дадите!
Съ досады я купцу въ отвѣтъ
Ни слова. — Что жь? Скажите,
Или купить охоты нѣтъ?
Вотъ участь «Классиковъ» какая!
Продавшій эти книги — воръ,
Цѣны и толку въ нихъ не зная,
Ихъ отдалъ, какъ ничтожный соръ!
А продавецъ — его глупѣе,
Съ цѣной не справясь, продаетъ,
Какъ можно только дешевѣе.
Вотъ бѣденъ кѣмъ ученый свѣтъ!
Я прихожу домой съ досадой
На униженье стариковъ.
Такой-то воздаютъ наградой
За трудъ и воръ и братъ ословъ!
Это стихотвореніе, драгоцѣнное для біографа, кромѣ того, заключаетъ въ себѣ такую горькую сатиру, исполнено такого сильнаго негодованія, какое могутъ испытать только высшіе темпераменты. Не мелкое авторское самолюбіе руководило рукою автора, но горестное сознаніе, что много еще нужно времени соотчичамъ, чтобъ чтеніе доставляло имъ не одно удовольствіе, но необходимую духовную потребность и пищу, какъ хлѣбъ и воздухъ. Это, можетъ быть, единственный случай въ жизни Мартынова, единственный гнѣвъ и какъ бы раскаяніе въ тщетности своихъ трудовъ и горькое убѣжденіе въ неблагодарности своихъ соотечественниковъ.
Между тѣмъ, Мартыновъ скоро возвратился къ обычнымъ сбоимъ занятіямъ. Онъ скоро издалъ двѣ небольшія книжки Плутарха: О слушаніи и Добродѣтельныя женщины въ древности. Узнавъ, что профессоръ С.-Петербургскаго Университета Грефе вводитъ произношеніе въ греческомъ языкѣ эразмово, между тѣмъ, какъ у насъ издавна принято соотвѣтственное древнему и новому, онъ не могъ снести этого равнодушно и написалъ разсужденіе «О произношеніи греческихъ буквъ». для предохраненія отъ нѣмецкаго соблазна, какъ выразился митрополитъ Евгеній, бывшій въ восторгѣ отъ этого разсужденія. «Совѣтъ вашъ о произношеніи нѣкоторыхъ греческихъ буквъ — пишетъ онъ къ Мартынову — весьма основателенъ и особливо нынѣ очень въ спору. Общее для всѣхъ языковъ и всегдашнее правило: usus loquenti Magister, quem penes (говоритъ Горацій) arbitrium et jus et norma loquendi. Но выговору древнихъ грековъ мы въ точности подражать уже не можемъ. Итакъ, по крайней мѣрѣ, должны мы подражать потомкамъ грековъ, а не профессорамъ, пріѣхавшимъ изъ западныхъ школъ переучивать насъ по своимъ догадкамъ.» Вопросъ этотъ такъ сильно занималъ нашего эллиниста, знавшаго оттѣнки даже мѣстныхъ провинціальныхъ греческихъ нарѣчій, что онъ началъ хлопотать о распространеніи своей брошюры. Министерство Народнаго Просвѣщенія издало его разсужденіе на свой счетъ и разослало его по училищамъ гражданскимъ; впослѣдствіи, онъ выхлопоталъ, чтобы оно было разослано и по училищамъ духовнымъ, хотя, въ послѣднихъ, по большей части, не держались Эразма и Рейхлинга. Но Мартыновъ долго тревожился, что подобныя нововведенія исказятъ божественный языкъ Гомера, Софокла и Пиндара.
Въ 1828 году экономъ вселенскаго патріаршескаго престола и проповѣдникъ константинопольскій, пресвитеръ Константинъ Экономидъ, предпринялъ издать книгу на греческомъ языкѣ, съ русскимъ переводомъ: Опытъ о ближайшемъ сходствѣ языка славяно-россійскаго съ греческимъ. Мартыновъ, любившій все, что только носило на себѣ признакъ серьёзной мысли, принялъ на себя съ удовольствіемъ надзоръ за изданіемъ этой книги и за исправленіемъ русскаго перевода, о чемъ говоритъ въ предисловіи къ первой части самъ сочинитель.
Въ 1832 году, въ Совѣтѣ о Военно-Учебныхъ Заведеніяхъ возникло недоумѣніе, Гречеву ли грамматику ввести въ эти заведенія, въ которыхъ она уже и преподавалась, или Востокову, принятую Министерствомъ Народнаго Просвѣщенія. Это заинтересовало Мартынова, и онъ сдѣлалъ «Сводъ Грамматики Востокова и Греча», съ прибавленіемъ собственныхъ сочиненій: 1) о словорасположеніи вообще и свойственномъ русскому языку въ частности; 2) игра согласныхъ буквъ въ словопроизводствѣ; 3) опытъ разбора грамматическаго и 4) опытъ разбора стихотворческаго и критическаго. Но сводъ этотъ преимущественно былъ изданъ имъ съ тою цѣлью, чтобъ всякій могъ видѣть, что лучше предложено у г. Греча или г. Востокова, что надобно исправить, что излишне и чего недостаетъ. Въ Бозѣ почивающій Великій Князь Михлихъ Павловичъ, катъ главный начальникъ Пажескаго, всѣхъ сухопутныхъ кадетскихъ корпусовъ и Дворянскаго Полка, поднесъ печатный экземпляръ сочиненія Мартынова, какъ правителя Канцеляріи Совѣта о Военныхъ Училищахъ, Императору Николаю I. Его Величество, принявъ книгу съ благосклонностью, пожаловалъ Мартынову брильянтовый перстень въ двѣ тысячи рублей. Съ этимъ подаркомъ случилась замѣчательнѣйшая исторія, вполнѣ доказывающая все безконечно доброе сердце Мартынова.
Иванъ Ивановичъ долго носилъ пожалованный перстень на пальцѣ; но одинъ разъ замѣтили, что онъ пришелъ безъ него. Домашніе осторожно дали ему это замѣтитъ; но онъ отвѣчалъ, что перстень спрятанъ. Не скоро послѣ того узнали, и то черезъ посредство одного знакомаго, что перстень былъ отданъ бѣдному семейству, которое три года жило безъ всякихъ средствъ, глава семейства былъ въ нищетѣ и умеръ, жена лежала въ оспѣ, а дѣти въ болѣзняхъ и лохмотьяхъ[36]. Лучшаго и благороднѣйшаго употребленія невозможно было сдѣлать, пожертвовавъ великодушный Монаршій подарокъ на такое доброе дѣло! По всей вѣроятности, подъ вліяніемъ этого случая, онъ по обыкновенной своей привычкѣ передалъ его въ стихахъ, единственномъ источникѣ, изъ котораго можно догадываться, при пособіи сообщенныхъ намъ свѣдѣній, какъ много онъ дѣлалъ добра, о которомъ никто не знаетъ. Вотъ, что онъ пишетъ:
Какъ весело сегодня мнѣ!
Какая въ чувствахъ льется сладость!
О, посѣщая такая радость
Почаще сердце ты мое!
Я по трудамъ гулять пошелъ:
Прогулки часто мнѣ полезны,
И токи осушилъ всѣмъ слезны,
Лишь въ хижину одну зашелъ.
Три года на одрѣ лежитъ
Измученная злымъ недугомъ,
На вѣкъ раставшись съ вѣрнымъ другомъ,
И помощи ни въ комъ не зритъ.
Малютокъ шесть стоять при ней,
Какъ тѣнь отъ гладу изнуренны;
Я взоры отвратилъ смущенны….
Малюткамъ снѣдь, врача далъ ей.
Я часто радости дарю,
Самъ радости тогда жь вкушаю.
Не для хвалы и льстива слова, —
Для перла самого добра.
Но кромѣ неизвѣстныхъ добрыхъ дѣлъ, о которыхъ мы, за неимѣніемъ подтвердительныхъ фактовъ, много не распространялись, — Мартыновъ былъ открытымъ благотворителемъ молодыхъ людей, приѣзжавшихъ въ столицу для поступленія въ корпуса и другія заведенія. Будучи правителемъ Канцеляріи Совѣта о Военныхъ Училищахъ до самой своей смерти, онъ имѣлъ много случаевъ быть полезнымъ недостаточнымъ дворянскимъ дѣтямъ, не только добрымъ совѣтомъ, но и дѣломъ. Такъ, напримѣръ, когда онъ занималъ большую казенную квартиру, то принималъ къ себѣ на домъ по десяти и болѣе молодыхъ людей, приготовлялъ ихъ и кормилъ безъ всякаго возмездія. Очевидецъ намъ разсказывалъ, что къ нему являлись иногда бѣдняки въ лаптяхъ, едва умѣющіе русской грамотѣ, и, представивъ ему свои метрическія свидѣтельства, просили опредѣлить ихъ куда нибудь, говоря, что они имѣютъ большое желаніе учиться и служить. Такимъ лицамъ Мартыновъ охотнѣе передъ прочими давалъ у себя помѣщеніе, ибо его постоянное было правило, что «бѣдняку безъ ума обойдтись невозможно». Заговоривъ однажды объ этомъ, онъ сказалъ слѣдующій экспромтъ:
Кому съ умомъ нужнѣе голова?
Богатому или забытому судьбою?
Вотъ отповѣдь, хотя и не нова:
Богатому съ набитою мошною
Башку свою удобно замѣнить.
А бѣдному — какъ безъ ума пробыть! (*)
(*) Вообще, по какой степени Мартыновъ любилъ поэзію и какъ мало считалъ себя поэтомъ, могутъ служитъ слѣдующіе стихи, отысканные нами въ его бумагахъ и нигдѣ не напечатанные:
О! не тревожьте вы меня,
Поэзіи причуды милы!
Нѣтъ Пушкина во мнѣ огня,
Жуковскаго воинской силы.
По приговору злыхъ годовъ,
Я сталъ второй Хвостовъ.
Стихи эти носятъ заглавіе. Собственное негодованіе. Сильная и нѣжная душа Мартынова, чующая во всѣмъ и вездѣ поэзію, словно грустила о томъ, что природа не дала ему первостатейнаго поэтическаго таланта, тогда какъ онъ просыпался и засыпалъ со стихами на устахъ.
Впрочемъ, Мартыновъ былъ благотворителемъ не только тѣхъ лицъ, бѣдность которыхъ слишкомъ очевидно проглядываетъ сквозь дыры ихъ некрасиваго платья, но онъ, по мѣрѣ силъ, помогалъ еще той бѣдности, которая горда, ходитъ опрятно и чисто, но въ сущности такъ же плачевна, какъ и первая. Въ доказательство того, что онъ помогалъ и этимъ гордымъ бѣднякамъ, приводимъ слѣдующее письмо извѣстнаго стихотворца графа Хвостова, адресованное на имя Мартынова:
«Милостивый государь мой Иванъ Ивановичъ! Вашего Превосходительства мои 4-й и 5-й томы въ рукахъ, — слѣдовательно вы тамъ можете усмотрѣть мое глубокое уваженіе къ знанію вашему Греческаго языка. Я говорю о переложеніяхъ моихъ изъ Анакреона, сего отмѣнно забавнаго піиты, о стихахъ моихъ въ 5-мъ томѣ вамъ посвященныхъ, подъ именемъ: Переводчику классиковъ и о многихъ другихъ отзывахъ, сіяющихъ въ полномъ моемъ изданіи; а теперь приступаю съ покорнѣйшею просьбою: помогите переводчику нѣкоторыхъ гимновъ; научите его и покровительствуйте ему: получить мѣсто наставника въ здѣшней гимназіи. Вручитель сего есть Авксентій Матвѣевичъ М--ъ, Титулярный Совѣтникъ, дайте ему способы напечатать гимны или въ Россійской Академіи, или гдѣ по вашему мнѣнію удобнѣе къ прибылямъ. Мы знаемъ, что вы покровительствуете бѣдныхъ стихотворцовъ, и мѣста онымъ пріискиваете, и возвышеннымъ совѣтомъ снабжаете. Жуковскій мнѣ говорилъ, что вы какъ будто простудились. Думаю скоро васъ видѣть. Вашего Превосходительства покорный слуга графъ Хвостовъ.»[37]
Съ начала 1833 года — года смерти Мартынова — не было замѣтно никакихъ признаковъ, чтобъ онъ разстроилъ свое здоровье. Напротивъ, несмотря на свои шестьдесятъ-два года, онъ былъ, по прежнему, бодръ, свѣжъ и дѣятеленъ. Въ послѣднее время онъ написалъ огромнѣйшую рукопись листовъ въ полтораста (писанныхъ) «Любословъ, или опытъ легчайшаго способа познакомитъ дѣтей съ главнѣйшими правилами русской грамматики», съ эпиграфомъ изъ Шатобріана: Тотъ, кто хочетъ привести въ порядокъ идеи ребенка, подобенъ тому, кто хотѣлъ бы привести въ порядокъ находящееся въ пустой комнатѣ. Ненапечатанная эта рукопись, о которой мы будемъ еще говорить, поражаетъ трогательностью своего вступленія: "Дѣти: нѣкогда скудныя познанія мои въ природномъ языкѣ и словесности, подобнымъ вамъ дѣтямъ разныхъ возрастовъ и обоихъ половъ, передавалъ я изустно. Съ малютками лепеталъ я, какъ малютка; съ возрастными, какъ сверстникъ ихъ, и знакомилъ ихъ съ правилами и красотами слова, прилично лѣтамъ каждаго. Съ какимъ удовольствіемъ смотрѣлъ я на нихъ, когда они, превратясь всѣ, такъ сказать, въ слухъ и устремивъ на меня глазенки, старались какъ бы поглотить мои наставленія! Толикое вниманіе ихъ воскриляло мое усердіе быть имъ полезнымъ всемѣрно; и мы всѣ были вознаграждены достойнымъ образомъ: они успѣхами въ познаніяхъ, я удовольствіемъ видѣть ихъ успѣхи и благоволеніемъ ко мнѣ начальства. Незабвенна на всегда пребудетъ для меня сія эпоха жизни моей! Дѣти! всѣ сіи удовольствія для меня давно уже миновали… Съ тѣхъ поръ я сдѣлался опытнѣе, и, слѣдовательно, наставленія мои, можетъ быть, принесли бы вамъ пользу гораздо большую. Но я уже немолодъ; тѣлесныя мои силы изнемогаютъ, хотя рвеніе быть вамъ полезнымъ во мнѣ не потухло.
«Итакъ, вмѣсто наставленій изустныхъ, я хочу услаждать преклонныя лѣта свои бесѣдою съ вами письменно. Я составилъ ее для дѣтей разныхъ возрастовъ: съ малолѣтними толкую о томъ, что они могутъ понимать. Разсматриваю нѣсколько сочиненій чужихъ, и разсматриваю ихъ такъ, какъ бы вижу васъ предъ собою, слушающихъ меня. Старикъ все еще горитъ желаніемъ говорить съ вами объ искусствѣ писать правильно и красно, научать васъ чувствовать красоты въ сочиненіяхъ и давать отчетъ въ семъ чувствованіи, равно какъ и въ чувствованіи недостатковъ. Легко сказать: это прекрасное сочиненіе, это дурно написано; но не легко то или другое доказать. Симъ образомъ надѣюсь внушить вамъ любовь къ русскому слову и писателямъ его, сдѣлать васъ основательными и безпристрастными судьями чужихъ сочиненій, а можетъ быть, и хорошими писателями».
Считаемъ лишнимъ прибавить съ своей стороны хотя одно замѣчаніе къ этимъ мягкимъ, ласкающимъ сердце словамъ нашего почтеннаго старца, все еще горящаго любовью къ искусству, къ дѣлу и къ пользѣ.
Сверхъ «Любослова», въ послѣднее время Мартыновъ написалъ болѣе сорока (писанныхъ) листовъ «О глаголѣ». Рукопись эта также не напечатана, и о ней мы будемъ также говорить въ слѣдующей статьѣ. Но нельзя не дивиться этой, говоря по совѣсти, исполинской дѣятельности, если къ этому еще прибавить, что огромнѣйшее его сочиненіе «Энциклопедія всѣхъ человѣческихъ познаній», составлявшее страшный рукописный фоліантъ, погибло во время наводненія, и Мартыновъ болѣе скорбѣлъ о томъ, что подмочило книги Сперанскаго, чѣмъ о потерѣ своего многолѣтняго труда. Трудъ этотъ образовался въ промежутки времени сочиненія уставовъ для учебныхъ заведеній, во время его блистательнаго директорства по Департаменту Министерства Народнаго Просвѣщенія, въ часы досуга и хлопотъ по изданію «Сѣвернаго Вѣстника», частаго посѣщенія, по этому поводу; театровъ для оцѣнки пьесъ и игры актеровъ и, наконецъ, во время изданія «Лицѣя», журнала, непосредственно возникшаго послѣ прекращенія «Сѣвернаго Вѣстника». Если къ этому присоединить еще остальные его труды, сверхъ многихъ переводовъ съ французскаго, двадцать-шесть частей «Греческихъ Классиковъ», переведенныхъ и объясненныхъ, его ботаническіе словари, ревностное участіе въ занятіяхъ Минералогическаго Общества, котораго онъ былъ основателемъ, постоянное присутствіе въ засѣданіяхъ Россійской Академіи и доставленіе въ ея Словарь словъ по разнымъ наукамъ, искусствамъ и ремесламъ, труды до самой смерти по должности правителя Канцеляріи Совѣта о Военныхъ Училищахъ и члена главнаго Правленія Училищъ, постоянное чтеніе русскихъ, французскихъ, нѣмецкихъ, латинскихъ и греческихъ книгъ, — если, говоримъ, все это вспомнить, то невольное изумленіе сообщится при видѣ подобной дѣятельности.
Когда успѣвалъ все дѣлать этотъ человѣкъ — это тайна его необыкновенной души, преисполненной святой любви, энергіи и неутомимости. Близкіе къ нему люди сказывали намъ, что, часто во время многотрудныхъ занятій своихъ, онъ не спалъ болѣе четырехъ часовъ, и всегда былъ здоровъ и никогда не былъ боленъ. Изъ-за рабочаго стола онъ вставалъ и протягивалъ руку къ бумажному свертку, въ которомъ были уже заранѣе приготовлены деньги для театра. Зная его разсѣянность, заботливая жена заблаговременно клала деньги, завернутыя въ бумажку (кошельковъ онъ терпѣть не могъ), въ его шляпу.
Посѣтивъ, однажды, звѣринецъ Лемана, прибывшій въ Петербургъ изъ Лондона послѣ наводненія, 1824 г., Мартыновъ написалъ по этому поводу письмо къ своему другу П. А. Словцову, — письмо, представляющее цѣлый зоологическій трактатъ. Изъ этого письма, написаннаго очевидно наскоро и неразборчиво, узнаемъ, что шакалъ надѣлалъ много ему хлопотъ при переводѣ «Иліады». «У Гомера названъ онъ θως thoa — пишетъ Мартыновъ — но это названіе принадлежитъ нынѣ цѣлому роду, который у древнихъ зоологовъ не опредѣленъ съ точностію; а у новѣйшихъ, по распространеніи зоологіи и приведеніи ея въ систему, названіе сіе удалилось отъ прежняго своего знаменованія, или, лучше сказать, развѣтвилось на породы. Теперь я видѣлъ сего звѣрка въ натурѣ и весьма понимаю, для чего названъ онъ у зоологовъ lupus canis, а по французски loup cevrier. Онъ почитается другомъ льва потому, что дѣтищамъ его находитъ и приноситъ пищу. Здорово, звѣрь, заставившій столько меня потѣть и притуплять зрѣніе! Хозяинъ шакала сказываетъ, что онъ такъ робокъ или стыдливъ, что при людяхъ никогда не ѣстъ и для того кормится ночью когда никого не видитъ. — Отчего онъ безпрестанно дрожитъ? спросилъ я. — „Отъ злости, отвѣчалъ хозяинъ по нѣмецки. Онъ все хочетъ кого нибудь укусить.“ Робость, злость и угодливость льву въ одномъ звѣрѣ! Чудное смѣшеніе свойствъ! Ахъ, батюшка, видѣлъ я бѣлаго морскаго медвѣдя! При первомъ взглядѣ производитъ какое-то сожалѣніе: онъ безпрестанно качаетъ поникшею головою, въ таковъ направленіи, какъ дѣти качаются на качеляхъ или въ люлькахъ. Природа, по жительству его на Ледовитомъ морѣ, назначила ему сіе непрерывное движеніе для разогнанія льдинъ и добыванія рыбы, для его пропитанія…. Одинъ изъ прекрасныхъ попугаевъ, слѣзши съ шестака своего на полъ, подошелъ ко мнѣ и удостоилъ меня своимъ разговоромъ, котораго я не понималъ. Кажется, онъ изволилъ гнать меня прочь, ибо, растопыривъ крылья, сталъ клевомъ дергать за подолъ шубы моей, вѣроятно потому, что я въ птичьей комнатѣ оставался долго и притомъ одинъ.»
Переходимъ къ послѣднимъ минутамъ Мартынова, но сознаемся въ своей слабости: сроднившись съ этою живою и вѣчною юною личностью, намъ кажется страннымъ видѣть его въ постели, больнаго, печальнаго и, какъ говорятъ, раздражительнаго. Во всю свою жизнь онъ не былъ раздражительнымъ въ семействѣ, но во время болѣзни сдѣлался недовольнымъ и даже несноснымъ. Несмотря на свою развивающуюся болѣзнь, которая началась съ простуды, онъ ни за что не хотѣлъ лечь въ постель, словно хотѣлъ вспомнить то старое, блаженное время, когда никакія болѣзни не касались его и когда онъ, обыкновенно, лечился ревенемъ, росшимъ въ его саду. Указывая на кустарники ревеня, онъ шутя говаривалъ, что съ помощью ихъ можно прожить маѳусаиловское долголѣтіе. Но болѣзнь его была — грудная водянка, которой и магическіе кустарники, столько разъ его облегчавшіе, не могли уже пособить.
Замѣчательно то обстоятельство, что передъ своей болѣзнью онъ написалъ слѣдующіе грустные стихи, смѣемъ предполагать, послѣдніе въ его жизни:
Итакъ, надѣлъ и я очки!
Мое ужь зрѣнье притупилось,
Чело морщинами покрылось,
И губы стали, какъ сморчки.
Пора духовную писать,
Разстаться съ лакомствомъ разврата,
Въ недоброхотѣ видѣть брата;
Пора учиться умирать.
Молвы наскучилъ говоръ мнѣ;
Ужь я усталъ съ судьбой сражаться!…
Пора въ могилу убираться,
Спокойно лечь наединѣ….
Мы нарочно подчеркнули стихъ разстаться съ лакомствомъ разврата, котораго покойникъ не зналъ во всю жизнь, не имѣя понятія даже объ отдыхѣ. Для поясненія приведенныхъ стиховъ и вообще для уясненія всей личности Мартынова, позволяемъ себѣ привести еще одно его стихотвореніе, написанное въ послѣдніе годы его жизни, по случаю снятія его портрета:
Что пользы, живописецъ, въ томъ,
Что надъ покорнымъ ты холстомъ,
Искусствомъ, чудо совершилъ,
Что мной его одушевилъ?
Онъ перескажетъ ли потомству,
Что не причастенъ вѣроломству
Я въ дружбѣ, въ данномъ словѣ былъ;
Личины въ свѣтѣ не носилъ
И въ жизнь довольно потрудился;
Полезнымъ, честнымъ быть стремился;
Что льстить вельможамъ не умѣлъ,
Зато и ласки ихъ не зрѣлъ;
Что хоть труды мои хвалили,
Но лишь безсмертье мнѣ сулили;
А что имѣетъ большій вѣсъ,
Чѣмъ смертные блистаютъ здѣсь,
Того въ очахъ ихъ недостоенъ
Я былъ, и мнили: я доволенъ
Пустой посулою того,
Что здѣсь не значитъ ничего. (*)
(*) Вообще Мартыновъ, при всей своей свѣтлой, младенческой натурѣ, въ послѣднее время, впадалъ въ тяжелое раздумье, хотя никому этого не показывалъ; но его стихи обнаруживаютъ ясно тогдашнее состояніе его души. Такъ, другу своему П. А. C. онъ пишетъ.
"Ахъ, сколько въ счастьи намъ помѣхи!
Конечно, Лейбницъ не страдалъ,
Что въ жизни видѣлъ все утѣхи,
Что свѣтъ сей «лучшимъ всѣхъ призналъ».
За двѣ недѣли до своей смерти, Мартыновъ, больной и печальный, рѣшился наконецъ лечь въ постель; но къ кровати его, по его приказанію, придвигали столъ съ служебными дѣлами и книгами. Дѣтямъ, окружавшимъ его, онъ не дѣлалъ никакихъ наставленій до послѣдній минуты, — одинъ только разъ замѣтилъ:
«Презирайте, милые, лихоимцевъ и не требуйте для себя награды; по мѣрѣ силъ, будьте благотворительными.»
Кромѣ этого, онъ больше ничего не сказалъ. Но слова эти имѣютъ большой смыслъ: по забраннымъ нами справкамъ, оказывается, что онъ былъ непримиримымъ врагомъ лихоимцевъ и даже не любилъ тѣхъ, кто говорилъ о возмездіи. Это еще болѣе объясняется тѣмъ, что онъ самъ, служа правителемъ Канцеляріи Совѣта о Военныхъ Училищахъ, съ самаго основанія Совѣта, 1805 г., апр. 5, до преобразованія его 21 мая 1830 г., служилъ безъ жалованья; а послѣ преобразованія Совѣта ему назначили четыре тысячи въ годъ.[38]
Утромъ 20 октября 1833 года, на 62-мъ году отъ роду, Мартыновъ скончался. Его похоронили на Смоленскомъ кладбищѣ. Всѣ знавшіе его — а такихъ было очень много — отдали послѣдній ему долгъ.
По ходатайству знаменитаго ученика его, генералъ Фельдмаршала, князя Варшавскаго, графа Паскевича-Эриванскаго, и покойнаго графа С. С. Уварова, бывшаго тогда управляющимъ Министерствомъ Народнаго Просвѣщенія, — послѣдовало Всемилостивѣйшее повелѣніе: вдовѣ дѣйствительнаго статскаго совѣтника Мартынова, за отличныя заслуги мужа ея по Министерству Народнаго Просвѣщенія, производить въ пожизненный пенсіонъ 5,000 рублей въ годъ, изъ суммъ Государственнаго Казначейства, и выдать сверхъ того въ единовременное пособіе столько же изъ тѣхъ же суммъ, для уплаты долговъ покойнаго.
Всей службы Мартынова было 46 лѣтъ, въ томъ числѣ по Министерству 30 лѣтъ и 9 мѣсяцевъ, ибо до самой своей смерти онъ былъ членомъ главнаго Правленія Училищъ. Жалованья по этому Министерству онъ получалъ 7,600 р. и квартирныхъ 2,000 въ годъ; по должности правителя Канцеляріи Совѣта Военно-Учебныхъ Заведеній, со времени его преобразованія, 4,000 руб., — всего 13,600 руб. въ годъ.
За нѣсколько мѣсяцевъ до своей смерти, онъ Всемилостивѣйше пожалованъ «за отлично-усердную службу и ревностное исполненіе обязанностей по званію правителя Канцеляріи Совѣта о Военно-Учебныхъ Заведеніяхъ — кавалеромъ ордена св. Станислава 1-й степени.»
Въ заключеніе скажемъ о его физіономіи, вкусахъ, привычкахъ и т. д., сколько мы сами успѣли узнать.
Иванъ Ивановичъ Мартыновъ былъ средняго росту, черноволосый и черноглазый, какъ истинное дитя родной ему Малороссіи, обожателемъ которой онъ былъ втеченіе всей своей жизни. Выраженіе лица его было очень добродушно и пріятно, но не было въ немъ ничего особенно замѣчательнаго. Посѣдѣлъ онъ очень поздно; отличался строгостью только къ собственнымъ слабостямъ и чрезвычайной снисходительностью къ недостаткамъ другихъ. При этомъ онъ обладалъ слѣдующей странностью: любилъ порой взвести на себя преувеличенную небылицу насчетъ своихъ собственныхъ недостатковъ; былъ врагомъ всякой пышности которой не любилъ даже въ разговорѣ. Такъ, напримѣръ, Гнѣдича, служившаго подъ его начальствомъ по Министерству Народнаго Просвѣщенія, онъ очень уважалъ за талантъ и умъ; но ему весьма не нравилась его витіератость въ обыкновенныхъ разговорахъ. Однажды онъ сдѣлалъ слѣдующую характеристику своимъ подчиненнымъ-литераторамъ: «Служатъ у меня славные люди: умница Батюшковъ — поэтъ по преимуществу, Катенинъ — трагикъ, Языковъ — историкъ, Гнѣдичъ — риторъ. Къ огорченію моему, всѣ разбрелись; остался Гнѣдичъ, да и тотъ переходитъ въ Публичную Библіотеку.» Изъ всѣхъ русскихъ писателей Мартыновъ чувствовалъ самую большую симпатію къ сочиненіямъ Батюшкова и Карамзина. Послѣдняго онъ упрекалъ за введеніе лишнихъ французскихъ словъ въ русскій языкъ, но впослѣдствіи совершенно оправдывалъ его, находя, что эти нововведенія способствуютъ къ изящной простотѣ развитія отечественной рѣчи. Однажды, на сдѣланное замѣчаніе однимъ знакомымъ объ «Исторіи Россійскаго Государства», онъ отвѣчалъ слѣдующее: «Карамзина я чрезвычайно уважаю — это русскій человѣкъ.» (Замѣтимъ здѣсь, что онъ коротко зналъ Карамзина, какъ человѣка, и одинъ разъ имъ пришлось обоимъ вмѣстѣ читать въ одинъ день свои рѣчи въ Россійской Академіи, при чемъ Мартыновъ, вѣчно скромный, замѣтилъ: «тягаться трудно.»)[39] Не любилъ онъ, если слишкомъ распространялись въ похвалѣ всему чужеземному, хотя постоянно читалъ все, что только выходило замѣчательнаго на иностранныхъ языкахъ, и говорилъ: «Мы многому еще должны учиться у иностранцевъ.» Французскую философію Мартыновъ называлъ шумихой. Однажды, когда заспорили, что у насъ мало многостороннихъ умовъ, онъ спокойно возразилъ: «Многостороннѣе Сперанскаго я никого не видалъ, но говорю это не потому, что онъ крестилъ моего Аркадія.»[40]
Въ частной и семейной жизни Иванъ Ивановичъ отличался большой разсѣянностью. Одинъ разъ сынъ увидѣлъ его въ полномъ мундирѣ, въ бѣлыхъ панталонахъ и — въ спальныхъ сапогахъ.
— Вы куда нибудь ѣдете? спросилъ сынъ съ улыбкою.
— Нѣтъ, я ужь пріѣхалъ. Былъ по службѣ у графа Аракчеева.
— Помилуйте, да вы въ сапогахъ-съ оторочкой!
Мартыновъ посмотрѣлъ на свои сапоги и весьма спокойно отвѣчалъ:
— А у тебя я видѣлъ сапоги еще съ большими отворотами.
Сапоги, которые онъ видѣлъ, были предназначены для верховой ѣзды.
О верхнемъ платьѣ онъ никогда не заботился, но ужасно былъ взыскателенъ насчетъ бѣлья. Такъ, напримѣръ, если замѣчалъ какое нибудь пятно на рубахѣ, то обыкновенно говорилъ: «одной рубашкой меньше», и ни за что ея не надѣвалъ. Въ пищѣ былъ чрезвычайно умѣренъ; ни курилъ, ни нюхалъ и терпѣть не могъ никакихъ игръ, исключая кеглей. Ариѳметчикъ былъ самый плохой и считалъ деньги съ большимъ трудомъ: тяжелѣе этой обязанности онъ не зналъ, поэтому никогда не считалъ, сколько у него денегъ. Былъ ужасно стыдливъ и краснѣлъ даже въ старости; страстно любилъ музыку и цвѣты, но живописи совершенно не понималъ и былъ къ ней холоденъ.
Вотъ все, что мы можемъ сообщить на основаніи слышаннаго.
Послѣ его смерти часто приходили простолюдины спрашивать у семейства, гдѣ его могила, и весьма часто заставали на его могилѣ букеты свѣжихъ цвѣтовъ. По всей вѣроятности, эта была дань лицъ, облагодѣтельствованныхъ имъ. Однажды, зимою, осиротѣлая вдова и ея дѣти посѣтили могилу близкаго и дорогаго имъ человѣка и нашли свѣжій букетъ, воткнутый въ снѣгъ. Благородная и честная рука бросила его на могилу того, который раззорялся на цвѣты, имѣлъ ихъ цѣлый разсадникъ, писалъ къ нимъ стихи и даже окружалъ себя цвѣтами во время занятій… И какая трогательная признательность къ покойнику! Въ заключеніе скажемъ: не дѣлаемъ никакихъ выводовъ — факты лучше и краснорѣчивѣе словъ. Читающій увидитъ самъ, какая душа билась въ груди этого человѣка, какая изумительная, страстная энергія въ дѣятельности, и сколько было въ немъ любви ко всему высокому: онъ жертвовалъ своимъ здоровьемъ, спокойствіемъ, временемъ, трудомъ; онъ не зарылъ своихъ талантовъ, подобно эгоистическому библейскому рабу. А сколько у насъ было и есть людей самыхъ дѣльныхъ, талантливыхъ, которые своей постыдной лѣнью и апатіей, заживо схоронили себя для науки, искусства и жизни, и напрасно погибли ихъ удивительныя познанія, напрасно одарила ихъ щедрая природа. Человѣкъ, который все, что получилъ отъ природы, всѣмъ до послѣдней ниточки подѣлился съ другими — рѣдкій феноменъ въ обществѣ….
- ↑ Russland unter Alexander den Iten, стр. 140, кн. V, 1804 г. Журналъ этотъ издавался академикомъ Шторхомъ.
- ↑ Это было въ С.-Петербургскомъ Педагогическомъ Институтѣ. Мартыновъ, обремененный и безъ того дѣлами, по званію директора департамента, долженъ былъ, по настоятельной просьбѣ тогдашняго попечителя, Ник. Ник. Новосильцова, преподавать здѣсь эстетику. Огромное стеченіе слушателей заставило, дѣйствительно, начальство института устроить залъ съ хорами въ зданіи Коллегіи. Кстати, замѣтимъ здѣсь, что эстетика въ русскихъ университетахъ начала преподаваться только со времени учрежденія Министерства Просвѣщенія. Слушать курсы наукъ въ институтѣ позволено было всѣмъ, кому угодно.
- ↑ «Учебная Книга Россійской Словесности», г. Греча. Спб. 1822 г. Стр. 530.
- ↑ Сыномъ покойнаго, надворнымъ совѣтникомъ Кон. Ив. Мартыновымъ, которому и приносимъ здѣсь искреннюю благодарность.
- ↑ Покойный Иванъ Ивановичъ Мартыновъ болѣе всѣхъ гордился Исидоромъ Мойсеевымъ, который, пріѣхавъ въ Петербургъ для усовершенствованія себя въ медицинскихъ наукахъ, перевелъ съ латинскаго на русскій языкъ «Начальныя основанія ботаническаго словоизъясненія и брачной системы растеній», соч. Якова Пленка. (Спб. 1798.) Сочиненіе это, послѣ поправки и перевода техническихъ греческихъ терминовъ, сдѣланныхъ Мартыновымъ, было напечатано по одобренію Медицинской Коллегіи. Выдержавъ блистательнымъ образомъ экзаменъ, Мойсеевъ, по окончаніи курса, посланъ былъ врачемъ въ армію во время итальянскаго похода. Изъ чужихъ краевъ онъ переписывался съ своимъ учителемъ и прислалъ ему собственноручныя письма Пленка, писанныя на латинскомъ языкѣ, въ которыхъ этотъ извѣстный въ свое время ученый отдавалъ полную справедливость дарованіямъ и свѣдѣніямъ молодаго Мойсеева. Но, съ полученіемъ отъ него послѣдняго письма изъ Италіи, Мартыновъ потерялъ его изъ виду.
- ↑ Иванъ Петровичъ Котляревскій послѣ сдѣлался извѣстнымъ «Энеидою», перелицованною на малороссійское нарѣчіе. Илличевскій сдѣлалъ большую карьеру въ гражданской службѣ. Стефановскій менѣе всѣхъ успѣлъ. Онъ умеръ въ Полтавѣ, въ званіи протоіерея.
- ↑ Изъ студентовъ этого курса можно еще упомянуть о Ѳедорѣ Ивановичѣ Русановѣ, который потомъ былъ митрополитомъ и экзархомъ Грузіи, подъ именемъ Ѳеофилакта. Онъ прославился не проповѣдями, но дѣлами по управленію во всѣхъ эпархіяхъ, гдѣ онъ былъ архиіереемъ.
- ↑ Грамматика эта, впрочемъ, не была напечатана.
- ↑ Какая была дальнѣйшая судьба этого перевода, — намъ неизвѣстно.
- ↑ «Графство пожаловано ему послѣ.» Прим. Март.
- ↑ Послѣдствія показали, что счастіе Мартынова въ Голландіи было бы непродолжительно. Не болѣе, какъ черезъ три года послѣ этого, въ Голландіи вспыхнула революція; іеромонаха, посланнаго туда, раздраженная чернь чуть было не умертвила. Онъ вынужденъ былъ оттуда возвратиться. Невѣста же Мартынова, за которую онъ, по собственному его признанію, чуть было не вызвалъ на поединокъ Чудовскаго, прожила въ Дрезденѣ съ его соперникомъ не болѣе трехъ лѣтъ: она умерла.
- ↑ Послѣдствія этого перевода намъ неизвѣстны; но отрывки изъ него сохранились въ бумагахъ И. И. Mapтынова.
- ↑ «С.-Петербургскій Меркурій», ежемѣсячное изданіе Клушина и Крылова, мартъ, стр. 226.
- ↑ Тамъ же, стр. 229.
- ↑ Тамъ же, стр. 228.
- ↑ «С.-Петербург. Меркурій», мартъ, стр. 236.
- ↑ «С.-Петербург. Меркурій», мартъ, стр 233—234.
- ↑ «С.-Петербургскій Меркурій», предисловіе, стр. V и VI. Спб. 1793.
- ↑ Весьма любопытна исторія пріобрѣтенія этого аттестата. Рѣшившись проситься въ Коллегію Иностранныхъ Дѣлъ, Мартыновъ открылся въ томъ преосвященному Евгенію и просилъ дать ему аттестатъ въ знаніи греческаго языка. Преосвященный отвѣчалъ, что онъ, по разговору Мартынова съ нимъ, по переводамъ съ греческаго на русскій и съ русскаго на греческій, заключаетъ, что Мартыновъ мастеръ своего дѣла, но не знаетъ, можетъ ли онъ сочинять на греческомъ языкѣ. Поэтому онъ ласково, но серьезно велѣлъ ему написать разсужденіе на слѣдующую тему. «Во всякое состояніе бываетъ Божіе призваніе, а призваніе это познается по внутреннему влеченію къ такому, а не къ другому состоянію.» На другой день преосвященный еще спалъ, а Мартыновъ принесъ ему уже свое сочиненіе. Евгеній былъ въ такомъ восторгѣ отъ разсужденія, что сказалъ: «немногимъ и природнымъ грекамъ удастся такъ писать!» Во всемъ сочиненіи онъ, противъ идіотизма языка, нашелъ двѣ погрѣшности. Онъ тутъ-же выдалъ ему аттестатъ и благословилъ на успѣхъ въ предпріятіи.
- ↑ См. „Муза“, ежемѣсячное изданіе на 1796 г., III ч., мѣсяцъ іюль, стр. 24—25. Фактъ этотъ мы передаемъ на основаніи бумагъ покойнаго.
- ↑ Тамъ же, мѣсяцъ сентябрь, стр. 187—188.
- ↑ Сперанскій былъ тогда начальникомъ Экспедиціи Духовныхъ и Гражданскихъ Дѣлъ.
- ↑ Сообщено Я. Г. З — мъ.
- ↑ Кн. V, 1804 г.
- ↑ Рѣчь эта была произнесена въ Императорской Россійской Академіи, марта 23-го 1807 г. Она, кажется, нигдѣ не была напечатана; но мы ее отыскали въ литературныхъ и дѣловыхъ бумагахъ покойнаго Ивана Ивановича Мартынова.
- ↑ Письмо это, также письма и отъ другихъ лицъ, которыя мы будемъ здѣсь приводить, въ подлинникѣ находятся у К. И. М — ва.
- ↑ Списано съ правописаніемъ сочинителя.
- ↑ Авторъ, котораго архипастырь не припомнилъ, пишучи къ Мартынову, извѣстный французскій эллинистъ Гель (Geil).
- ↑ Петръ Андреевичъ Словцовъ извѣстенъ былъ въ кругу прежнихъ литераторовъ своими стихотвореніями: «Къ Сибири» и «Китайцамъ въ Петербургѣ». Кромѣ того, онъ издалъ два похвальныя слова: «Царю Іоанну Васильевичу» и «Пожарскому».
- ↑ Алексѣй Андреевичъ Аракчеевъ.
- ↑ Ковчегомъ онъ называлъ свой домъ, въ которомъ спасся отъ наводненія.
- ↑ Подлинникъ письма этого нынѣ находится у надворнаго совѣтника Кон. Ив. Мартынова.
- ↑ Пѣснь XXѴ.
- ↑ Изъ всего видно, что въ дѣлѣ этомъ Мартыновъ распоряжался какими-то чужими деньгами, ассигноваными на добрыя дѣла.
- ↑ Курсивъ въ подлинникѣ. Замѣтимъ вообще, что нашъ деликатный переводчикъ не называлъ иначе извощиковъ какъ Иванушка, и терпѣть не могъ слова Ванька.
- ↑ Сообщено А. Я. К.
- ↑ Орѳографія соблюдена согласно съ подлинникомъ.
- ↑ Говоримъ объ этомъ фактѣ на основаніи формулярнаго списка покойнаго.
- ↑ Мартыновъ читалъ тогда разсужденіе «О качествахъ, потребныхъ писателю». По словахъ очевидцевъ, онъ читалъ мастерски, не слишкомъ громко, но всегда тепло, выразительно и оживленно. Карамзинъ, какъ извѣстно, тоже былъ отличный чтецъ. Не можетъ удержаться, чтобъ не привести здѣсь письма къ Мартынову отъ А. Б--ва. одного изъ его пріятелей, такъ какъ въ этомъ письмѣ рѣчь идетъ о Карамзинѣ и оно отчасти уясняетъ литературныя отношенія Мартынова, о которыхъ мы много слышали, но, за не имѣніемъ положительныхъ фактовъ, не смѣли распространяться. Письмо писано изъ Москвы, безъ означенія года, 27 апрѣля. "Итакъ, мой милый другъ, одно изъ пламеннѣйшихъ моихъ желаній исполнилось. Я видѣлъ Карамзина, видѣлъ и говорилъ съ нимъ. На не многія рѣдкости смотрѣлъ я съ такимъ вниманіемъ, съ какимъ смотрѣлъ на милаго сочинителя «Бѣдной Лизы», и если бы судьба вручила мнѣ кисть Аппелесову или рѣзецъ Праксителевъ, я изобразилъ бы его въ совершенной точности, смотрѣвъ на него четыре или пять часовъ. Такъ я замѣтилъ черты лица его. Онъ росту высокаго и благообразенъ отмѣнно. На лицѣ его написано нѣчто такое, что привлекаетъ къ нему всякаго человѣка. Онъ говоритъ много, но пріятно, разумно. Въ обществѣ вы не увидите въ немъ ни глубокомысленнаго ученаго, ни печальнаго меланхолика, какимъ я нарисовалъ его въ своемъ воображеніи: въ обществѣ онъ развязенъ, веселъ. Мы вмѣстѣ съ нимъ обѣдали…. о! никогда не забуду этого обѣда! За обѣдомъ шла рѣчь преимущественно о литературѣ. Я старался не проронить вы одного его слова. Между прочимъ, вспомнили о Флоріанѣ. Карамзинъ не очень доволенъ «Гонзальвомъ», послѣднимъ его сочиненіемъ. «Флоріанъ — говоритъ онъ — нравятся вамъ въ своихъ подробностяхъ; но въ его „Гонзальвѣ“ представлены однѣ большія картины, которыя мы уже видѣли въ Гомерѣ, Тассѣ и въ другихъ поэтахъ. Сія то неновость весьма непріятна. При всемъ томъ, я его люблю за прелестный его слогъ.» Тутъ-же, на семъ незабвенномъ обѣдѣ, я увидѣлъ и друга Карамзина, Дмитріева. Судя о свойствѣ ихъ по ихъ сочиненіямъ, я было почелъ Дмитріева Карамзинымъ, а Карамзина Дмитріевымъ, но ошибся. Карамзинъ въ обществѣ совершенно свѣтскій человѣкъ, Дмитріевъ степененъ, важенъ; но оба милы, любезны. Другъ мой, они и о тебѣ говорили! Карамзинъ сказалъ — о, какъ радостно забилось у меня при этомъ сердце! — что ты обладаешь государственными талантами, Дмитріевъ изъявилъ сожалѣніе о томъ, что онъ не присутствовалъ въ Россійской Академіи, когда ты читалъ рѣчь при вступленіи въ члены свои. Что за рѣчь и почему ты мнѣ о семъ не пишешь? Ахъ, другъ мой, отбрось хоть для друзей свою излишнюю скромность! Вѣдь я до сихъ поръ не зналъ, знакомъ ли ты съ Карамзинымъ, а вижу, онъ тебя знаетъ лучше моего; зато же и гнѣваться не изволь, ибо я все выпыталъ о тебѣ; съ прискорбіемъ узналъ, что ты съ сановными лицами гордо держишься. Не пренебрегай житейскою мудростью, мой дорогой философъ неисправный? Узналъ, что ты и съ Державинымъ хорошъ; а я ничего не знаю: ты о семъ никогда вы словечка… Прощай, мои милый и дорогой другъ, пиши по крайней мѣрѣ хоть такъ, какъ ты писалъ прежде своему провинціяльному другу."
- ↑ Сперанскій крестилъ сына у Мартынова, Аркадія Ивавовича, нынѣ умершаго, товарища по Лицею Пушкина. Они были одного выпуска. И теперь еще цѣла собака съ птичкою въ зубахъ, которую Пушкинъ нарисовалъ ему на память.