Иван Иванович Бецкой (Пятковский)/Дело 1867 (ДО)

Иван Иванович Бецкой
авторъ Александр Петрович Пятковский

Опубл.: 1867. Источникъ: az.lib.ru • (Историко-биографический очерк.)

ЗАМѢЧАТЕЛЬНЫЕ РУССКІЕ ДѢЯТЕЛИ.

ИВАНЪ ИВАНОВИЧЪ БЕЦКІЙ*)
(Историко-біографическій очеркъ.)

I

Рожденіе и воспитаніе Бецкаго. — Пріѣздъ въ Россію и поступленіе на службу. — Заграничныя поѣздки. — Дѣятельность Бецкаго въ царствованіе Екатерины II-й и отношенія его къ императрицѣ. — Учрежденіе воспитательныхъ домовъ. — Преобразованіе академіи художествъ — Воспитательное общество благородныхъ дѣвицъ и шляхетный сухопутный кадетскій корпусъ. — Внѣшняя и внутренняя жизнь этихъ заведеніи подъ начальствомъ Бецкаго. — Поднесеніе Бецкому золотой медали въ присутствіи Сената. — Послѣдніе годы жизни Бецкаго.

• ) При составленіи этой статьи мы пользовались слѣдующими источниками и пособіями: I) Собраніе учрежденіи и предписаніи касательно воспитанія въ Россіи обоего пола благороднаго и мѣщанскаго юношества. Спб. 1780 г. 2) Уставъ воспитанія двухъ сотъ благородныхъ дѣвицъ, Спб. 1768 г. 3) Уставъ Императорскаго Шляхетскаго сухопутнаго кадетскаго корпуса. Спб. 1766 г. 4) Собраніе равныхъ извѣстій Императорскаго воспитательнаго дома касательно ссудной и сохранной казенъ. Спб. 1701 г. 5) Матеріалы объ Ив. Ив. Бецкомъ собранные Ив. Caв. Горголи), см. Чтеніе въ Имп. Общ. Ист. и древ. Рос. 1863 г. кн. 4. 6) Словарь достопамят. людей Рус. земли. Бантышь-Каменскаго ч. I. 7) Матеріалы для біографіи Ив. Ив. Бецкаго. Журн. Мин. Нар. Пр. 1853 г. за мартъ. 8.) Сборникъ свѣденій о военно-учебныхъ заведеніяхъ въ Россіи. T. I. 9). Содержаніе двухъ инструкцій, сочиненныхъ Ив. Ив. Бецкимъ. Отеч. Зап. 1823 г. Ч. XIII., февр. 10) Памятныя записки Храповицкаго Чт. Имп. Общ. Ист. и др. Рос. 1862 г. кн. 2 и 3. 11) Ив. Ив. Бецкій. Иллюстрація T. IV. 1847 г. № 10). Историческій очеркъ столѣтней жизни Имп. Воспит. Общества благор. дѣвицъ В. Лядова, Спб. 1864 г. 18) Хроника Смольнаго монастыря въ царствованіе императрицы Екатерины II-й Н. Р--ой. Спб. 1864 г. 14) О педагогическомъ значеніи сочиненій Екатерины Великой. Рѣчь проф. Н. Лавровскаго. 15.) Развитіе педагогич. идей въ Россіи въ XVIII-мъ стол. В. Стоюнина. Рус. Педагогич. Вѣстн. 1857 г. №№ 7—8, 1858 г., № 1, 10. Историко-статистич. обозрѣніе учебн. заведеній Спб. учебн. округа. А. Воронова Ч. I. и его же Янковичъ де-Миріево или народн. училища въ Россіи, Спб. 1858 г. 17) Очеркъ исторіи воспитанія и обученія, Л. Модзалевскаго. Спб. 1856 г., 18.) Ж. Ж. Руссо. Собраніе сочиненій T. I, изд. Тиблена, Спб. 1866 г. 10.) Мысли о воспитаніи Дж. Локка Рус. Пед. Вѣст. 1857 г. 20.) О воспитаніи дѣвочекъ, Фенелона ibid №№ 3, 5, 8. 21.) Сочиненія, письма и избранныя переводы Ф. Визина. изд. Глазунова. Спб. 1866 г. 22) Сочиненія Имп. Екатерины II-й изд. Смирдина. Спб. 1849—50 г. 23) Живописецъ Н. Новикова, изд. 7. 24.) Челобитная Бецкаго, Рус. Архивъ 1866 г. № 11—12. 25) Записки С. Глинки, Рус. Вѣст. 1866 г. № 1 и мн. др.

Иванъ Ивановичъ Бецкій родился въ Стокгольмѣ, 3 февраля 1704 года. Онъ былъ сынъ боярина и воеводы (впослѣдствіи генералъ фельдмаршалъ), князя Ивана Юрьевича Трубецкаго, который далъ ему и свою фамилію, отбросивъ отъ нея первый слогъ. Этотъ обычай сокращать или видоизмѣнять настоящія фамиліи для побочныхъ дѣтей былъ довольно распространенъ въ нашемъ обществѣ прошлаго столѣтія. Впослѣдствіи князь Иванъ Юрьевичъ и дочь его Анастасія Ивановна (бывшая два раза въ замужествѣ: сначала за княземъ Дмитріемъ Кантемиромъ, потомъ за ландграфомъ Гессенъ-Гомбурскимъ), еще въ царствованіе Елизаветы Петровны, упрашивали Ивана Ивановича принять ихъ родовую фамилію, но послѣдній постоянно отказывался отъ этой чести. Когда же подобное предложеніе было повторено ему при Екатеринѣ II-й, то онъ отвѣчалъ, что «сталъ извѣстенъ подъ именемъ Бецкаго и съ этимъ именемъ умретъ.»

Отецъ Бецкаго сражался съ Шведами подъ Нарвою, былъ взятъ ими въ плѣнъ и отправленъ въ Стокгольмъ (1700 г.). Тамъ онъ вошелъ въ избранный кругъ столичнаго общества и влюбился въ молодую, прекрасную дѣвушку — дочь барона Бреде. Скрывъ отъ баронессы, что онъ женатъ и оставилъ свою жену въ Россіи, Трубецкій вступилъ съ нею во вторичный бракъ, отъ котораго и родился сынъ — Иванъ Ивановичъ Бецкій. Много лѣтъ продолжалось заблужденіе баронессы, пока наконецъ князь Трубецкій не былъ вымѣненъ (1718 г.) вмѣстѣ съ другимъ плѣнникомъ, Головинымъ, на шведскаго генералъ-фельдмаршала Реншильда, взятаго въ плѣнъ подъ Полтавою. Тогда только поневолѣ обнаружился обманъ: князь Трубецкій уѣхалъ въ Россію одинъ, оставивъ сына, вдругъ сдѣлавшагося изъ законнаго побочнымъ, при родной его матери въ Стокгольмѣ. Какъ воспитывался Бецкій въ своемъ первомъ отечествѣ — до сихъ поръ мало извѣстно. Изъ записокъ Нащокина и дюка-де-Лиріи видно, что отецъ Бецкаго былъ человѣкъ добрый, нѣжнаго сердца, но не большаго ума. Впрочемъ мальчикъ недолго находился подъ его вліяніемъ (въ 1711 году князь Трубецкій былъ уже переведенъ въ городъ Якобштадтъ) и, по видимому, обязанъ своимъ первоначальнымъ развитіемъ семейству барона Вреде. На 12-мъ году онъ былъ опредѣленъ въ кадетскій корпусъ въ Копенгагенѣ, хотя мы и не знаемъ, почему мать сочла нужнымъ удалить его изъ Стокгольма. Въ этомъ корпусѣ воспитаніе было ведено отчасти на спартанскій ладъ, и малолѣтніе кадеты должны были содержать наружные караулы, даже въ самые сильные морозы. Но Бецкій (какъ самъ онъ говоритъ) охотно исправлялъ свои суровыя обязанности и даже находилъ въ этомъ большую пользу для военнаго воспитанія вообще. Въ «матеріалахъ» о Бецкомъ, собранныхъ И. С. Горголи, есть еще свѣденіе, что окончивъ въ Копенгагенѣ курсъ ученія, Бецкій поступилъ въ кавалерійскую службу, но тутъ, во время ученія, лошадь его споткнулась, онъ упалъ съ нея и былъ помятъ эскадрономъ. Вслѣдствіе ушиба, Бецкій долго лечился и вышелъ изъ военной службы. Потомъ онъ ѣздилъ по Германіи и посѣщалъ разныя учебныя заведенія съ цѣлью дополнить свое, должно быть, незавидное образованіе. Между тѣмъ княгиня Трубецкая — женщина великодушная, но словамъ одной біографіи — узнавъ о томъ, что у ея мужа есть сынъ въ Стокгольмѣ, изъявила желаніе принять его въ свое семейство со всею материнскою ласкою. Года черезъ три, по возвращеніи отца (вѣроятно въ 1721 г.), Бецкій пріѣхалъ въ Россію уже хорошо образованный, знающій нѣсколько языковъ. Петръ Великій помѣстилъ его на службу въ коллегію иностранныхъ дѣлъ, гдѣ онъ могъ быть весьма полезенъ своимъ знаніемъ иностранныхъ языковъ; отсюда его посылали курьеромъ въ разныя европейскія государства.

Въ 1722 г. мы находимъ его въ Парижѣ секретаремъ при русскомъ послѣ, князѣ Васильѣ Лукичѣ Долгорукомъ, по вскорѣ онъ отправленъ былъ въ Кіевъ къ Трубецкому съ депешами по секретнымъ дѣламъ и съ тѣхъ поръ находился адъютантомъ при своемъ отцѣ. Въ Кіевѣ онъ занимался, между прочимъ, шелководствомъ, развелъ въ садахъ нѣсколько шелковичныхъ деревьевъ. Въ 1728 г. императоръ Петръ II произвелъ его отца въ генералъ-фельдмаршалы, а ему далъ чинъ поручика и черезъ годъ — капитана. Числясь адъютантомъ при князѣ Трубецкомъ и состоя въ тоже время на службѣ въ коллегіи иностранныхъ дѣлъ, Бецкій обратилъ на себя вниманіе канцлера Остермана и исполнялъ разныя дипломатическія порученія при иностранныхъ дворахъ. Въ царствованіе Анны Іоанновны онъ дослужился до чина полковника, но въ 1740 г. былъ уволенъ отъ дѣйствительной службы и считался только при генералъ-фельдмаршалѣ по его собственнымъ, домашнимъ дѣламъ. Въ 1742 г., вскорѣ послѣ государственнаго переворота, низведшаго съ престола правительницу, Елизавета Петровна пожаловала Бецкаго каммергеромъ бригадирскаго чина. Въ одной біографіи Бецкаго сохранилось извѣстіе, что онъ былъ даже секретаремъ суда, устроеннаго въ то время надъ ближайшими сотрудниками правительницы. Но Бецкій, но видимому, мало воспользовался милостью новой государыни и въ 1747 г. взялъ полную отставку, ссылаясь на свое разстроенное здоровье. Получивъ при увольненіи отъ службы чинъ генералъ-маіора, онъ отправился заграницу и переѣзжалъ долгое время изъ страны въ страну, изучая все, что представляла ему интереснаго Европа по части школъ, общественныхъ нравовъ, благотворительныхъ учрежденій. Онъ бывалъ въ лучшихъ, образованнѣйшихъ кружкахъ Европы, бесѣдовалъ съ современными знаменитостями, восхищался богатой культурою Германіи, франціи, Голландіи. Многія свои наблюденія онъ внесъ впослѣдствіи въ свои уставы, касавшіеся русскаго воспитанія. Такъ напр., странствуя но нынѣшней Бельгіи, онъ замѣчаетъ, что тамъ во всѣхъ деревняхъ «въ праздничные дни иной забавы не имѣютъ, кромѣ стрѣлянія изъ лука въ цѣль». Изъ этого онъ выводитъ заключеніе, впослѣдствіи примѣненное имъ къ дѣлу, что «упражненіе въ натягиваньи лука много здоровью способствуетъ, приводитъ въ движеніе всѣ мышцы въ рукахъ, въ плечахъ, въ груди, отчего раздается легкое» и пр. Въ Лейденѣ онъ разсматривалъ у Мушенброка отлично-устроенный приборъ для нагляднаго объясненія движенія планетъ (Уст. шлях. кад. корп., ч. III, гл. II, § 6). Изучая жизнь простаго народа, на которую едва ли кто изъ русскихъ обращалъ тогда должное вниманіе, Бецкій убѣдился на опытѣ, какъ много значитъ для общества правильное примѣненіе женскаго труда. «Въ чужихъ краяхъ достойно примѣчанія, говоритъ онъ, что гдѣ женскій полъ, сверхъ обыкновенныхъ и свойственныхъ оному трудовъ, употребляется и во всякія другія работы, тамъ обыватели несказанно довольственнѣе жизнь свою ведутъ, но паче въ чистотѣ, такъ что, въѣзжая въ городъ, ясно оное узнать можно. Нигдѣ такая разность не оказывается, какъ при сравненіи Голландіи съ Италіей. Въ первой землѣ вся работа отправляется женскимъ поломъ, а въ послѣдней вся мужскимъ, такъ что женщинъ почти и не видать. Сколько-жь чистота первыхъ не только увеселительна, но и для здравія весьма надобна, столько жизнь вторыхъ гнусна и соединена со всякою неудобностью. Еще для яснаго доказательства, сколько нужно воспитаніе дѣвушекъ, примѣръ представлю слѣдующій. Случилось мнѣ, ѣдучи въ Байонну, городъ, лежащій подлѣ испанской границы, примѣтить, что 1) вся около лежащая земля являла видъ веселый и изобиліе не въ примѣръ лучше предъ тѣми мѣстами, откуда я ѣхалъ, 2) въѣзжая въ городъ, но улицамъ и въ обывательскихъ домахъ видѣлъ я противъ женскаго едва десятую часть мужскаго пола. Любопытство мое скоро удовольствовано было, когда жители изъяснили мнѣ всю вишеписанную о службѣ женскаго пола добродѣтель съ такимъ же прибавленіемъ, что мужчины, не находя въ городѣ работы, принуждены при своемъ земледѣліи оставаться». (Предувѣдомленіе къ Генер. Плану Импер. Воспит. Дома). Благотворительныя учрежденія также обращали на себя вниманіе русскаго путешественника. «Соболѣзнованіе къ бѣднымъ, пишетъ онъ, воспитываемымъ въ такихъ домахъ, столь далеко простирается, что самыя знатныя и богатыя особы, какъ-то герцоги, графы, лорды и пр. принимаютъ на себя управленіе сихъ столь спасительныхъ учрежденій. Знатнѣйшія дамы или, составляя особливыя сообщества, собственнымъ своимъ иждивеніемъ содержатъ госпиталь для бѣдныхъ и безпомощныхъ родильницъ, или въ другіе такіе же ходя, спомоществуютъ и служатъ имъ… Особливо у французовъ и итальянцевъ первыя духовныя особы и знатнѣйшіе господа не только въ такіе дома чинятъ знатныя подаянія или въ управленіе оныхъ съ охотою вступаютъ; но еще сами въ маскахъ, ходя по улицамъ и по домамъ, милостыни и подаянія на оныя собираютъ… Удивленіе мое паче всего умножилось, когда увидѣлъ я учрежденіе Ліонскаго госпиталя для больныхъ и тогда, забывъ все прежнее, нашелъ многое, чему подобнаго послѣ ни въ какомъ мѣстѣ не нахаживалъ. Главный попечитель онаго госпиталя выбирается ежегодно изъ первыхъ тамошнихъ жителей и повѣрить невозможно, съ какимъ онъ усердіемъ, съ ревностью, трудолюбіемъ и радѣніемъ наложенную на него должность отправляетъ. Чрезъ все сіе время онъ какъ будто бы забываетъ, что въ Ліонѣ домъ, жену и дѣтей имѣетъ… Нельзя также не упомянуть, между прочимъ, и о нынѣшнемъ заведеніи и учрежденіи госпиталя для бѣдныхъ родильницъ въ Германіи, въ городѣ Касселѣ, который, не взирая, что въ бывшую тогда войну самъ неоднократно осадой и взятіемъ раззоренъ, но и вся малая окружность онаго, какова есть гессенская земля, опустошена и приведена въ крайнюю бѣдность, почелъ однакожь за долгъ богоугодности завести особливый госпиталь для бѣдныхъ родильницъ и всѣ свои возможности на то употребить», (ibid). Воспитательныя заведенія, пріюты и азили, о которыхъ мелькомъ упоминаетъ здѣсь Бецкій, являются въ разныхъ странахъ Европы въ концѣ XVII столѣтія, но имъ не доставало еще тогда правильной организаціи. Воспитательные дома для подкидышей особенно развились въ католическихъ странахъ Европы, гдѣ каждое незаконнорожденное дитя тотчасъ же принималось въ заведеніе безъ всякихъ формальныхъ препятствій. Ни въ XVII и XVIII столѣтіяхъ эти учрежденія не руководствовались еще началами здравой педагогики и нимало не предохраняли дѣтей отъ нравственной одичалости и испорченности. Часто дѣтей отдавали на воспитаніе по деревнямъ, и воспитаніе это было изъ рукъ вонъ плохо: несчастныхъ только эксплуатировали изъ-за скуднаго вознагражденія, назначаемаго за нихъ. Въ самыхъ воспитательныхъ домахъ образованіе дѣтей ограничивались чтеніемъ, письмомъ, да зубреніемъ катехизиса. Безпрестанное пѣніе и чтеніе молитвъ, вынужденное хожденіе въ церковь ни мало не развивали религіозныхъ инстинктовъ, а только забивали ребенка одною внѣшностью и формализмомъ. Внутреннее чувство оставалось при этомъ нетронутымъ и только глохло и ожесточалось. Во всей этой педагогической дрессировкѣ не было главнаго условія успѣха, а именно — любви и теплаго участія къ дѣтямъ, и воспитательные дома давали обществу, большею частью, негодяевъ и будущихъ преступниковъ. Только филантропическія идеи Песталоцци, распространившіяся въ Европѣ, смягчили зло въ этихъ воспитательныхъ учрежденіяхъ, устроенныхъ съ благою цѣлью, но безъ достаточнаго умѣнья осуществить ее на самомъ дѣлѣ. Осматривая эти заведенія. Бецкій не былъ къ нимъ особенно строгъ и взыскателенъ, хотя позднѣе, въ своемъ собственномъ планѣ воспитательнаго дома, значительно опередилъ эти заведенія въ раціональности педагогическихъ требованій. Снисходительность его объясняется тѣмъ, что въ Россіи, въ то время, незаконнорожденнымъ дѣтямъ не давали еще никакого пріюта и самое устройство подобныхъ заведеній почиталось только потворствомъ разврату, а вовсе не добрымъ общественнымъ дѣломъ. Изъ всего сказаннаго видно, что Бецкій проводилъ Свое время заграницей совсѣмъ не такъ, какъ большинство его соотечественниковъ, ѣздившихъ въ Парижъ, «чтобы перенять разныя моды и со вкусомъ одѣваться, въ Римъ, чтобы посмотрѣть на хорошія картины, въ Лондонъ — чтобы побывать на конскомъ ристаніи и на дракѣ пѣтуховъ». (См. Собес. люб. рос. слова, ч XIII, стр. 37). Наблюдательный умъ Бецкаго, хорошо направленный и развитый, ловилъ все истинно-любопытное въ западно-европейской жизни, не предвидя еще, какую пользу могли принести Россіи эти зоркія наблюденія. Понятно, что впослѣдствіи, уже начальствуя шляхетнымъ кадетскимъ корпусомъ, Бецкій вспомнилъ ту пользу, какую принесло ему самому путешествіе по Европѣ и, отправляя заграницу графа Бобринскаго, только-что кончившаго курсъ въ этомъ заведеніи, писалъ ему въ инструкціи: «всякое путешествіе въ чужихъ краяхъ должно имѣть себѣ предметомъ просвѣщеніе, пріобрѣтаемое познаніемъ свѣта, т. о. людей, разностью климатовъ и правленія до безконечности отличаемыхъ, ихъ нравовъ, обычаевъ, великолѣпныхъ остатковъ ихъ минувшей славы и чѣмъ нынѣ они славятся; ихъ образа правительства и слѣдствій онаго, причинствующихъ возвышенію, упадку, благоденствію и удрученію народовъ, ихъ успѣховъ въ наукахъ и художествахъ; ихъ полезныхъ заведеній, установленій, воспиталищъ и обращенія въ бесѣдахъ, и словомъ всего того, что достойно похвалы и подражанія, и даже и того, что подвержено осужденію, для избѣжанія онаго» и т. д. (Отеч. Зап. 1823 г. Д" 34, февр.). Такія же точно требованія онъ примѣняетъ и къ странствованію по Россіи, изъ котораго питомецъ его долженъ былъ вынести «полезнѣйшія свѣденія о своемъ отечествѣ, какъ въ разсужденіи даровъ, коими его натура снабдѣваетъ, такъ и въ разсужденіи человѣчества, дѣлая свои наблюденія о всемъ, что до него касается, какъ напр. о новомъ учрежденіи намѣстничествъ, о естественныхъ произведеніяхъ, о Хлѣбопашествѣ, о торговлѣ, о правахъ и обычаяхъ жителей, о ихъ привольяхъ и недостаткахъ». Разстроенное здоровье Бецкаго заставляло его иногда пользоваться теплыми водами въ Ахенѣ и Спа, но чаще онъ отдыхалъ душой у своей родной сестры, ландграфини Гессенъ-Гомбургской, къ которой питалъ самую нѣжную и искреннюю любовь. Урожденная княгиня Трубецкая, Анастасія Ивановна двѣнадцати лѣтъ была выдана замужъ: за бывшаго молдавскаго господаря, князя Дмитрія Кантемира, и въ 1723 г. овдовѣла еще въ цвѣтущихъ лѣтахъ. Пятнадцать лѣтъ прожила она юной вдовою, плѣняя многихъ при русскомъ дворѣ своею красотою и душевными качествами, но наконецъ рѣшилась вступить во второй бракъ съ владѣтельнымъ ландграфомъ Гессенъ-Гомбургскимъ, который жилъ нѣкоторое время въ Россіи и имѣлъ у двора большую силу. Она была, по выраженію одного біографа, геніемъ-покровителемъ Бецкаго. По недолго продолжалось безмятежное счастіе Бецкаго: семейныя потери, одна за другой, поражали его впечатлительное сердце. Въ 1749 г. онъ узналъ о кончинѣ княгини Трубецкой, заступившей для него мѣсто родной матери, черезъ годъ скончался его отецъ, престарѣлый фельдмаршалъ, а черезъ пять лѣтъ оплакалъ онъ и свою любимую сестру.

Оставшись однимъ въ мірѣ, онъ развлекалъ себя путешествіемъ и въ Парижѣ выбилъ три медали въ память дорогихъ умершихъ. Можно предполагать, что въ бытность свою въ Парижѣ онъ заѣзжалъ и въ С. Сиръ для осмотра тамошняго института (maison royale), основаннаго въ 1686 г. г-жею Пантопонъ. По крайней мѣрѣ многія правила изъ устава этого заведенія перенесены имъ почти цѣликомъ въ уставъ воспитательнаго общества благородныхъ дѣвицъ. Въ 1758 г. онъ путешествовалъ по Италіи, потомъ нѣкоторое время жилъ въ Вѣнѣ, гдѣ застало его приглашеніе императора Петра III снова вступить въ службу. Но Бецкій считалъ уже себя старикомъ (ему было тогда 54 года), къ тому же душевное горе отразилось замѣтно на его здоровья, и онъ медлилъ возвращаться въ Россію. На службу онъ уже не разсчитывалъ — и въ такомъ тонѣ написано его первое письмо (отъ 11 янв. 1762 г.) къ новому государю, ограничивающееся сухимъ изъявленіемъ радости о восшествіи его на престолъ. Но вскорѣ послѣ того, въ Вѣнѣ получена была эстафета съ повелѣніемъ Бецкому: «ни мало не медля, въ Россію отправиться и дорогою поспѣшить.» Въ отвѣтъ на это Бецкій послалъ второе письмо къ императору, въ которомъ извиняется, что не можетъ скоро ѣхать, а для «лучшаго увѣренія я оправданія своего» прилагаетъ свидѣтельства разныхъ докторовъ о своей болѣзни. Тѣмъ не менѣе, когда Бецкій явился къ новому императору, то онъ однимъ указомъ былъ произведенъ въ генералъ-поручики и назначенъ главнымъ директоромъ въ канцеляріи строеній (см. Чт. въ имп. общ. ист. и др. рос. 1863, кн. 4). Съ восшествіемъ на престолъ Екатерины II, положеніе Бецкаго быстро измѣнилось. Еще во время своего пребыванія заграницей, онъ имѣлъ случай представиться принцессѣ Ангальтъ — Цербской, матери русской государыни. Принцесса очень полюбила его и когда дочь ея взошла на русскій престолъ, то не замедлила написать о немъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ. Съ этой минуты Бецкій становится однимъ изъ самыхъ приближенныхъ людей императрицы и вступаетъ на тотъ путь, который долженъ былъ прославить его имя въ исторіи русскаго воспитанія. Первымъ свидѣтельствомъ благоволенія къ Бецкому былъ указъ отъ 2-го іюля 1762 г., въ которомъ прежнее вѣдомство Бецкого значительно расширено и канцеляріи строеній подчинены «всѣ строенія, сады и дачи, какого бы званія ни были», которыя прежде и не входили въ кругъ его завѣдыванія. При этомъ Бецкій подчинился лично императрицѣ и. кромѣ нея, ни отъ кого не зависѣлъ. Сойдясь съ графомъ Орловымъ, Бецкій еще болѣе усилился при дворѣ, и всѣ его проэкты и доклады были одобряемы, безъ всякихъ препятствій, высочайшею властью. Бецкій сдѣлался постояннымъ собесѣдникомъ и чтецомъ императрицы.

«Вставъ отъ стола» разсказываетъ Сумароковъ (см. «Обозрѣніе царствованія и свойствъ Екатерины Великой», Спб. 1832), императрица вскорѣ послѣ кофе отходила въ свой кабинетъ, садилась за рукодѣлье, вязала на длинныхъ спицахъ изъ шерсти одѣяла, фуфайки, а Бецкій читалъ предъ нею книги. Ея геній парилъ къ изящному, важному. Лейбницъ, Вольфъ, Ньютонъ, Декартъ, Пуффендорфъ, Монтескье, Бюффонъ, Поппе, Локкъ, Мильтонъ, Тассъ, Вольтеръ, Даламберъ, Руссо, Лагарпъ, Дидро и подобные имъ авторы, были ея собесѣдниками. Гриммъ имѣлъ порученіе доставлять ей всѣ достойныя вниманія сочиненія." Въ этой должности чтеца, Бецкій пробылъ 9 лѣтъ (съ 1762 по 1770 г.) и имѣлъ полную возможность вызнать умственное настроеніе императрицы и поддерживать въ ней интересъ къ педагогическимъ вопросамъ, которые въ то время были доступны, можетъ быть, двумъ — тремъ человѣкамъ въ цѣлой Россіи. Съ своей стороны императрица могла оцѣнить доброе сердце, просвѣщенный умъ и изящный вкусъ своего приближеннаго. Она указала ему дѣятельность, вполнѣ соотвѣтствовавшую его силамъ и стремленіямъ. Кромѣ административно-педагогической дѣятельности, подъ его руководствомъ воздвигнутъ былъ монументъ Петру Великому, при немъ же устроенъ Невскій мостъ, раскинулась красивая рѣшетка Лѣтняго сада, и берега Невы и Фонтанки (говоря стихомъ Пушкина) «одѣлись въ гранитъ». Достигнувъ глубокой старости, Бецкій отказался de facto отъ государственной дѣятельности, но до самой кончины онъ сохранилъ за собой всѣ свои званія: дѣйствительнаго каммергера, президента академіи художествъ (съ 1763 г.), главнаго попечителя воспитательнаго дома (съ 1763 г.), попечителя общества воспитанія благородныхъ дѣвицъ (съ 1764 г.) и члена совѣта шляхетнаго сухопутнаго кадетскаго корпуса, который находился подъ его непосредственнымъ наблюденіемъ съ 7 марта 1765 г. по 8 ноября 1786 г., до назначенія графа Ангальта главнымъ начальникомъ этого заведенія.

Во все это время благоволеніе императрицы къ Бецкому не измѣнялось: въ 1764 г. ему пожалована въ Лифляндіи мыза Нейгаузенъ съ принадлежащими къ ней деревнями, покосами, рыбными ловлями; въ 1767 г. (сентября 22) онъ получилъ чинъ дѣйствительнаго тайнаго совѣтника; въ 1768 г. орденъ Андрея Первозваннаго (прежде того, онъ имѣлъ уже звѣзду Александра Невскаго). Въ 1782 г., при учрежденіи Владимірскаго ордена (23 Октября), Бецкій пожалованъ первой степенью итого ордена, установленнаго въ воздаяніе гражданскихъ доблестей, и сама императрица, присутствовавшая при первомъ засѣданіи кавалерской думы, возложила на него орденскіе знаки. Только въ концѣ царствованія императрицы, когда ея реформаторская дѣятельность была окончена и приближалось уже время крутой реакціи, мы замѣчаемъ въ ней нѣкоторое охлажденіе къ Бецкому. По крайней мѣрѣ, въ памятныхъ запискахъ Храповицкаго, подъ 1787 г., записанъ слѣдующій лаконическій отзывъ императрицы: «послѣ обѣда говорено о Бецкомъ, что многимъ дѣлалъ зло и присвояетъ себя къ славѣ государской.»

Нужно думать, что Бецкій чувствовалъ свое значеніе и не былъ умышленно скроменъ въ оцѣнкѣ своихъ государственныхъ заслугъ… Кому же именно Бецкій надѣлалъ зло, (если тутъ идетъ рѣчь о личной враждѣ) трудно добраться въ настоящее время; тѣмъ болѣе, что почти всѣ отзывы современниковъ о Бецкомъ клонятся къ восхваленію его доброты и великодушія, и только одинъ неугомонный Сумароковъ, котораго самолюбіе далеко превышало ею способности и вводило въ столкновеніе и съ генераломъ Салтыковымъ, и съ академикомъ Ломоносовымъ, только онъ одинъ воевалъ съ Бецкимъ, жалуясь на пренебреженіе своихъ трудовъ но изобрѣтенію рисунковъ для академическихъ медалей и монумента Петру Великому^[1].

Сколько намъ извѣстно изъ другихъ источниковъ, Бецкій, напротивъ того, былъ вполнѣ признателенъ къ своимъ дѣйствительно полезнымъ сотрудникамъ и умѣлъ выражать свою благодарность съ той теплотою и деликатностью, которая придавала ей еще большую цѣну. С. Н. Глинка разсказываетъ, что въ половинѣ октября 1778 г. Бецкій сказалъ своему секретарю, Я. Б. Княжнину:

«Вы, любезный Яковъ Борисовичъ, отказались для меня отъ всѣхъ лестныхъ предложеній А. А. Безбородко; надобно же и мнѣ приготовить вамъ награду къ вашимъ имянинамъ». — «Награду? отвѣчалъ Княжнинъ. — Вы обижаете меня; вы знаете мой образъ мыслей и увѣрены, что лучшею для себя наградою полагаю то, что вы дѣлаете меня участникомъ въ исполненіи цѣли полезной и благотворительной для нашего отечества»,

"Мы, возразилъ Бецкій, идемъ оба одинаковымъ путемъ, а потому я и приготовилъ вамъ награду, соотвѣтственную образу вашихъ мыслей и расположенію вашей души."Тутъ, взявъ исписанный листъ, онъ подалъ его Княжнину; Яковъ Борисовичъ, пробѣжавъ быстро обѣ страницы, сказалъ:

«Это приглашеніе въ академію художествъ всѣхъ родственниковъ воспитанниковъ академіи?»

— «То есть ко дню вашихъ имянинъ. Но это будетъ не торжественный актъ, а просто семейное собраніе, и вы заготовите на этотъ случай рѣчь о достоинствѣ человѣка и о личной славѣ просвѣщеннаго художника; въ этотъ же день будетъ и выпускъ воспитанниковъ, окончившихъ ученіе въ академіи».

По этому приглашенію Княжнинъ произнесъ стихи, въ которыхъ говорилъ, между прочимъ, своимъ юнымъ слушателямъ:

Не думайте, чтобы почтеніе обрѣсть,

Нужна была бы вамъ чиновъ степенна честь.

Позанимался во вѣкъ о рангахъ споромъ,

Рафаэль не бывалъ коллежскимъ ассесоромъ;

Животворящею онъ кистію одной

Не меньше славенъ былъ, какъ славенъ и герой.

Вообще говоря, Бецкій имѣлъ искреннее, глубокое уваженіе къ человѣческой личности, независимо отъ внѣшнихъ, окружающихъ ее, условій. Своимъ саномъ и положеніемъ при дворѣ, Бецкій пользовался только съ благою цѣлію: уже въ глубокой старости писалъ онъ письма къ Екатеринѣ, ходатайствуя за разныхъ лицъ, забытыхъ или обойденныхъ царскою милостью; синодальный архивъ (какъ мы слышали изъ вѣрныхъ источниковъ) также хранитъ не мало доказательствъ вниманія и участія Бецкаго къ судьбѣ ближняго.

«Ни единой бѣдной женщины — говорится въ уставѣ воспитательнаго дома, — кормилицы или служанки уничтожать, ниже подлыми и презрѣнія достойными признавать не должно; ибо и самого нижняго чина люди, содѣйствующіе общему благополучію, великой цѣны достойны. Кто презираетъ ихъ, тотъ самъ, какого бы рода ни былъ, недостоинъ начальствовать оными.» Въ инструкціи гр. Бобринскому, упомянутой нами выше, Бецкій совѣтуетъ молодому аристократу не кичиться предъ своими сотоварищами, ѣдущими на его иждивеніи, «недостойною поверхностью, которую часто богатые почитаютъ своимъ правомъ надъ тѣми, коимъ счастіе менѣе благопріятно; но если бы, паче чаянія, когда нибудь такая мысль вамъ могла прійти, то предваряя оное, за долгъ мой почитаю вамъ для вашей чести напомянуть, сколь низко и малодушно давать чувствовать свои благодѣянія, и что суровая гордость, помрачая оныя, теряетъ ихъ цѣну и отгоняетъ искреннее дружество, которое всего дороже.» Этихъ человѣколюбивыхъ и благородныхъ правилъ Бецкій всегда держался въ отношеніи къ людямъ, сколько нибудь зависѣвшимъ отъ него.

Довѣріе, которымъ пользовался Бецкій у императрицы, дало ему возможность осуществить свои педагогическіе планы, зародившіеся въ его головѣ, вѣроятно, еще во время одинокихъ странствованій по Европѣ. Въ частыхъ бесѣдахъ съ императрицею, пользуясь безъ сомнѣнія ея совѣтами и указаніями, Бецкій выработалъ окончательно свою любимую мысль — о созданіи въ Россіи новой породы людей, болѣе способныхъ воспринять въ себя начала европейской цивилизаціи, еще только пересаженной на русскую почву, но далеко не усвоенной русскимъ обществомъ. Екатерина ІІ-я, воспитанная на тѣхъ же литературныхъ произведеніяхъ, какъ и Бецкій, проникнутая тѣми же самыми умственными интересами, не могла не сочувствовать этой смѣлой мысли и дала Бецкому средства привести ее въ исполненіе. Такимъ образомъ, задуманъ былъ обширный планъ разъединить воспитаніемъ два снѣжныхъ поколѣнія, изъ которыхъ одно, старшее, уже погрязло въ рутинѣ и невѣжествѣ, а другому, младшему, грозила бы подобная же участь, если не поставить между ними искусственной преграды, если не закрыть всѣхъ путей, которыми старые рутинеры, "звѣрообразные и неистовые въ словахъ и поступкахъ, « распространяли свое вліяніе на юные и незрѣлые умы подрастающаго поколѣнія. Этой искусственной преградой должны были явиться закрытыя школы или интернаты, гдѣ предполагалось выдерживать дѣтей до тѣхъ поръ, пока не созрѣетъ ихъ умъ и не сложатся привычки въ иной, просвѣщенной средѣ. Подобные интернаты у насъ хотѣли устроить повсемѣстно и только вслѣдствіе положительной невозможности поступить иначе („невозможно — говорится въ Наказѣ — дать общаго воспитанія многочисленному народу и вскормить всѣхъ дѣтей въ нарочно для того учрежденныхъ домахъ.“) правительство завело открытыя народныя училища — главныя или четырехклассныя и малыя или двухклассныя. Но и отъ этихъ школъ, въ ихъ несовершенномъ видѣ, Екатерина ожидала большой пользы. „Заведеніемъ народныхъ школъ — говорила она — разнообразные въ Россіи обычаи приведутся въ согласіе и исправятся нравы… Въ 60 лѣтъ всѣ расколы исчезнутъ; коль скоро заведутся и утвердятся народныя школы, то невѣжество истребится само собою: тутъ насилія не надобно.“ (см. зап. Храповицкаго). Изъ Наказа императрицы видно также, какое огромное государственное значеніе придавала она воспитанію вообще. „Правила воспитанія — говорится здѣсь — суть первыя основанія, пріуготовляющія насъ быть гражданами. Каждая особенная семья должна быть управляема по примѣру большой семьи (т. е государства), включающей въ себѣ всѣ частныя… Самое надежное и самое труднѣйшее средство сдѣлать людей лучшими есть приведеніе въ совершенство воспитанія.“

Къ педагогической мысли — отдѣлить посредствомъ воспитанія молодое, зрѣющее поколѣніе отъ людей стараго закала — присоединилась у Бецкаго не менѣе важная политическая мысль: создать въ Россіи образованное третье или среднее сословіе (tiers-état), недостатокъ котораго такъ сильно чувствовался во всемъ нашемъ государственномъ строѣ. Бецкій видѣлъ, какъ росло постепенно на западѣ Европы нравственное и экономическое значеніе этого сословія, какъ забирало оно въ свои руки общественное мнѣніе франціи, готовясь овладѣть и политической властью въ странѣ, — видѣлъ и вспоминалъ о своемъ отечествѣ, въ которомъ „два чина только установлены: дворяне и крѣпостные.“, а купцы, мѣщане и ремесленники или смѣшивались, по своимъ понятіямъ, съ крестьянскою массой, или же лѣзли по чиновной лѣстницѣ въ дворянское сословіе. Здѣсь, на этой дѣвственной почвѣ, процвѣтали Митрофанушки, окруженные своими собственными Еремѣевнами и Тришками, ябеды и лихоимство сдѣлались присущими всему чиновническому классу; темное невѣжество и мелкія плутни господствовали въ торговомъ и промышленномъ сословіи. Этому горю задумалъ помочь Бецкій воспитательными мѣрами, находившимися въ его рукахъ, не замѣчая, впрочемъ, что однѣхъ этихъ мѣръ было недостаточно для достиженія счастливаго результата. Подробнѣе мы поговоримъ объ этомъ во второй, теоретической половинѣ нашей статьи. — Образовывать людей для средняго сословія предназначалось въ особенности воспитательнымъ домамъ, а также академіи художествъ, устроеннымъ по плану Бецкаго. Но кромѣ того, при обществѣ благородныхъ дѣвицъ (въ Смольномъ) учреждено было особое мѣщанское училище (31 янв. 1765 г), а въ шляхетный сухопутный кадетскій корпусъ велѣно было принимать чрезъ каждые три года, вмѣстѣ съ кадетами, отъ 14—16-ти мѣщанскихъ дѣтей съ цѣлью приготовить изъ нихъ для корпуса хорошихъ воспитателей и учителей, привязанныхъ къ тому заведенію, которому одолжены они „всѣмъ своимъ благополучіемъ“ (Полн. Собр. Зак. T. XIX, V 13,895). Учреждая въ Москвѣ воспитательный домъ для приносныхъ дѣтей (или для „подкидышковъ“, какъ ихъ называютъ разныя кумушки въ комедіяхъ Екатерины II-й), Бецкій обращался къ милосердію и благотворительности общества. „Будучи побуждены — говоритъ онъ въ своемъ предувѣдомленіи — состраданіемъ къ бѣдствующему ближнему, представьте себѣ, любезная читательница, но мягкости и нѣжности сердца вашего, что можетъ быть всего ужаснѣе состояніе бѣдной, отъ всѣхъ удалившейся или отъ всѣхъ оставленной родильницы? А что можетъ быть жалостнѣе, какъ новорожденный младенецъ, который всякой помощи лишенъ и неминуемой погибели подверженъ безвинно и безпременно? Не первый ли тотъ предметъ состраданія человѣческаго быть долженъ? Не главнѣйшимъ ли и душеспасительнѣйшимъ дѣломъ христіанскаго милосердія почесться можетъ подаяніе въ семъ случаѣ по силѣ и по мѣрѣ каждаго, и не самый ли то надежнѣйшій способъ къ снисканію и себѣ помилованія отъ всевышняго Мздововдаятеля? Таковыя, всему человѣческому роду общія, а вашему, любезная читательница, нѣжному полу наипаче свойственныя чувствованія и разсужденія еще сильнѣе должны быть, нежели мои изображенія“. Эти обращенія къ добрымъ инстинктамъ и христіанскому чувству „любезныхъ читателей и читательницъ“ были далеко не лишними въ то время: — многіе говорили, что учрежденіе воспитательныхъ домовъ потворствуетъ разврату, облегчая возможность раздѣлаться съ ребенкомъ, и мнѣніе это было такъ распространено въ тогдашнемъ обществѣ, что св. Синодъ разослалъ по всей Россіи 20,000 экземпляровъ увѣщанія къ народу, въ которомъ говорилось что „сіе дѣло столь полезное, сколь святое и богоугодное, и до цѣлаго общества всероссійскаго простирается, и всякому рачителю онаго и временнаго благополучія, и вѣчнаго спасенія ходатайственно“ и приводился въ примѣръ митрополитъ Іовъ, устроившій нѣкогда въ Новгородѣ до десяти сиро-питательницъ, гдѣ пріютилось наконецъ до трехъ тысячь сиротъ. Надъ составленіемъ устава Воспитательнаго дома трудился, вмѣстѣ съ Бецкимъ, профессоръ московскаго университета Барсовъ, авторъ двухъ употребительныхъ въ то время учебниковъ, извѣстный своей прекрасной рѣчью о цѣляхъ воспитанія^[2]. (Исторія Моск. унив г. Шевырева). Проэктъ, разсмотрѣнный и одобренный кн. Шаховскимъ, Н. И. Панинымъ и гр. Минихомъ, былъ конфирмованъ императрицею 26 авг. 1763 г., а черезъ нѣсколько дней (1 ссит.) появился высочайшій манифестъ и указъ Правительствующему Сенату объ учрежденіи въ Москвѣ „Воспитательнаго дома для приносныхъ дѣтей съ особливымъ госпиталемъ сирымъ и неимущимъ родильницамъ“. Ломоносовъ написалъ по этому поводу стихи:

Рачители добра грядущему потомству!

Внемлите съ радостью полезному потомству:

Похвально дѣло есть убогихъ призирать,

Сугуба похвала — для пользы воспитать;

Натура то гласитъ, повелѣваетъ вѣра.

21 апрѣля 1764 г. заложенъ былъ въ Москвѣ, при большомъ стеченіи народа, первый камень новаго зданія. Присутствовавшія при этомъ знатныя лица, съ главнокомандующимъ Салтыковымъ во главѣ, „оказали сами трудъ въ положеніи перваго камня, въ обмазкѣ и пр., употребляя къ тому тафтяные бѣлые запоны, матеріалы и орудія, подносимые имъ на серебряныхъ блюдахъ каменьшиками, коихъ двѣнадцать человѣкъ для сего случая одѣты были пристойнымъ образомъ“. Но важнѣйшая часть этого торжества (празднуемаго и до нынѣ) состояла въ томъ, что было накормлено большое число нищихъ и обвѣнчано до 50 паръ чел. бѣдныхъ мастеровыхъ, получившихъ одежду и деньги на первое обзаведеніе. Епископъ Геннадій, въ своей рѣчи, восхвалялъ людей, которые призираютъ неимущихъ и „милосердствуютъ о сиротахъ“. Онъ говорилъ при этомъ: „да облечется въ стыдъ и Эврипидъ, который за верхъ блаженства почиталъ богатство… Но сіе его мнѣніе несходно съ правдою и тогдашняго вѣка показалось Афинянамъ и такую въ нихъ произвело на стихотворца сего свирѣпость, Что они его изъ города совсѣмъ выгнать согласились; а хотя и выгнанъ не былъ, однако похвальной кончины себѣ за оное не досталъ… Не можно оправдать и въ томъ давняго вѣка людей, что они не стыдились себя блаженными называть, когда видятъ и средъ собою стоящихъ множество рабовъ: не сіи ли, какъ видимъ, оставляютъ сходящаго въ гробъ“?

Въ 1770 г. (съ 1 октября) открыто было въ Петербургѣ отдѣленіе Воспитательнаго дома. При обоихъ отдѣленіяхъ, московскомъ и петербургскомъ, устроены были: вдовья, сохранная и ссудная казны. Учрежденіе первой изъ нихъ мотивировалось тѣмъ обстоятельствомъ, что вдовы чиновниковъ, ремесленниковъ, а нерѣдко и купцовъ, по смерти мужей, не только не имѣютъ средствъ заботиться о приличномъ воспитаніи своихъ дѣтей, но по бѣдности претерпѣваютъ недостатокъ въ пропитаніи и одеждѣ „отъ чего дѣти, возрастающія безъ обученія, сами становятся отцы и матери невѣжды“. Ссудная казна, выдававшая, подъ цѣнные залоги, ссуды отъ 10 и до 1000 р., должна была, по мысли учредителя, положить предѣлъ самовластію ростовщиковъ; сохранная казна дѣлалась надежнымъ прибѣжищемъ капиталовъ, которыми владѣльцы не желали рисковать, отдавая ихъ на проценты въ частныя руки. Чтобы заручиться довѣріемъ публики въ новому учрежденію, Бецкій продалъ свои помѣстья и полученный капиталъ (400,000 р.) внесъ въ сохранную казну. Кромѣ того, онъ выхлопоталъ высочайшее повелѣніе — не посылать указовъ въ опекунскій совѣтъ; этимъ гарантировалась неприкосновенность капиталовъ, довѣренныхъ воспитательнымъ домамъ. Заботясь о расширеніи матеріальныхъ средствъ новаго института, Бецкій привлекъ къ пожертвованію многихъ состоятельныхъ лицъ, употребляй съ этой цѣлью различныя приманки и привиллегіи. Такъ напр., если кто изъ дворянъ жертвовалъ въ пользу воспитательнаго дома отъ 600 р. и болѣе ежегоднаго взноса, тотъ принималъ участіе въ совѣтѣ опекуновъ; портретъ же его выставлялся на видномъ мѣстѣ. Если подобное же пожертвованіе дѣлалъ купецъ, то онъ пользовался во всю жизнь „чиномъ и почтеніемъ противъ камергера отъ коллегіи“; наконецъ, вносившій единовременно отъ 25 до 1000 р. получалъ за безчестье всю ту сумму, которую вносилъ онъ въ воспитательный домъ, а за увѣчье вдвое, „почему, сказано въ привиллегіяхъ воспитательнаго дома, — кто бы какого званія ни былъ, да не дерзаетъ его рукою или боемъ обидѣть“. Опекуны, управлявшіе безвозмездно дѣлами своего вѣдомства, пользовались правомъ, въ случаѣ обиды или притѣсненія, обращаться съ жалобами, словесно или письменно, къ самой императрицѣ; въ торжественныхъ церемоніяхъ опекунскій совѣтъ занималъ мѣсто наравнѣ съ государственными коллегіями; отъ должности своей опекуны удалялись только по собственному желанію. За то каждый опекунъ долженъ былъ постановить себѣ неизмѣннымъ правиломъ: „чтобы всѣмъ людямъ безъ изъятія таковую же воздавать справедливость, какой бы самъ онъ бъ подобномъ случаѣ отъ другихъ требовалъ и чтобы собственная его совѣсть строгимъ была надъ нимъ судьею“. Когда же этого внутренняго обѣта оказалось недостаточнымъ, чтобы сдержать опекуновъ отъ злоупотребленія своими правами, то ихъ стали приводить и къ присягѣ, форма которой утверждена въ 1772 г. Но этой формѣ опекунъ клялся: „а ежели каковое либо учиню противу должности честнаго человѣка безсовѣстное поползновеніе, то тѣмъ самымъ явлюся презритель сего моего обязательства и нарицаю такое мое преступленіе истиннымъ святотатствомъ; за что не токмо подвергаю себя суду божію и законамъ гражданскимъ съ строгимъ на мнѣ взысканіемъ, но и имя мое явлено да будетъ отъ собранія опекунскаго совѣта въ народѣ за едино съ церковнымъ татемъ“. Эта угроза была, вѣроятно, нелишняя. Кромѣ опекуновъ и за — опекуновъ (заступавшихъ мѣсто первыхъ), Бецкій учредилъ еще, для усиленія контроля и для внѣшней поддержки своихъ заведеній, званіе почетныхъ благотворителей изъ людей знаменитыхъ своими заслугами, которые обязывались „прилагать собственное свое старательство къ отвращенію явныхъ и тайныхъ противу доброй вѣры хитростію и коварствомъ вкрадывающихся подлоговъ и происковъ“. Независимо отъ особенныхъ правъ, предоставленныхъ всѣмъ жертвователямъ и опекунамъ, воспитательный домъ пользовался другими, не менѣе важными привиллегіями. А именно: всѣ зданія, принадлежащія къ этому учрежденію, освобождались отъ военнаго постоя и всѣхъ „полицейскихъ должностей“; въ дѣлахъ судебныхъ и контрактахъ воспитательный домъ пользовался правомъ неимущихъ, т. е. не платилъ никакихъ приказныхъ пошлинъ, получалъ право разыгрывать лоттереи и заводить всякія фабрики и мануфактуры „сколько для обученія и надобности надлежитъ“; отъ всѣхъ публичныхъ представленій съ платою, четвертая часть дохода шла въ воспитательный домъ и пр.

Въ общественныхъ пожертвованіяхъ на благое дѣло не чувствовалось недостатка. Сама императрица подавала тому примѣръ: внезапно посѣтивъ 20 апрѣля 1707 г. московскій воспитательный домъ, она опустила въ поставленную тамъ кружку большую сумму денегъ, а одинъ изъ питомцевъ, по имени Никита, получилъ въ подарокъ, по времени своего выхода, триста червонцевъ, положенныхъ тогда же въ банкъ для приращенія ихъ процентами. 2 сентября 1771 г. Прокофій Акинфіевичъ Демидовъ прислалъ Бецкому 20,000 р. на открытіе госпиталя для родильницъ при с.-петербургскомъ отдѣленіи воспитательнаго дома. Это пожертвованіе двинуло впередъ все дѣло, такъ какъ проэктъ госпиталя, уже упомянутый въ печатныхъ объявленіяхъ опекунскаго совѣта отъ 1770 г., не могъ осуществиться по недостатку денежныхъ средствъ. Свидѣтельствуя свою благодарность, Бецкій писалъ въ отвѣтъ Демидову отъ 10 сент. того же года: „….не трудно знать добро, но трудность состоитъ въ твореніи онаго съ ревностью, усердіемъ, любовью и съ надлежащимъ основаніемъ. Вы, государь мой, исполнили сіе: великодушный примѣръ вашъ доказываетъ, что тотъ прямо можетъ назваться человѣкомъ, который, будучи благотворителенъ и жалостливъ, отверзаетъ сердце свое бѣднымъ и отверженнымъ и промѣняетъ воздыханія неимущихъ и прискорбныхъ въ радость. Симъ-то образомъ любовь въ милосердію и добродѣтели побуждаетъ васъ къ исполненію должности, налагаемой самимъ естественнымъ закономъ на человѣка. Общество васъ находитъ добрымъ гражданиномъ: дѣла ваши то доказываютъ, а наименованіе добраго есть лучшимъ въ свѣтѣ для человѣка удовольствіемъ“. Подобная поддержка со стороны частныхъ людей крайне радовала Бецкаго: она поддерживала въ немъ ту вѣру въ свои полезныя начинанія, которой не разъ приходилось встрѣчаться съ насмѣшками и враждебными препятствіями. Возраженія противъ плановъ Бецкаго шли съ разныхъ сторонъ; отъ нихъ надо было отбиваться и поддерживать въ малодушныхъ надежду на счастливый исходъ всѣхъ этихъ нововведеній. „Ваше письмо — писалъ Бецкій гр. Платону Зубову въ 1765 г., т. е. въ началѣ многихъ задуманныхъ дѣлъ — исполненное ѣдкости, оскорбляетъ и огорчаетъ меня. Вы объясняете все съ дурной стороны: будьте увѣрены, что это меня сильно печалитъ. А сошлюсь опять на то, что говорилъ вамъ въ послѣдній разъ: всякое начинаніе трудно и только со временемъ, при большомъ терпѣніи, можно довести дѣло до конца“, (см. Чт. въ Имп. Общ. истор. и древн., 1863 г., кн. 4).

Спустя двадцать дней послѣ пожертвованія Демидова, госпиталь при с.-петербургскомъ отдѣленіи воспитательнаго дома, былъ открытъ, и на мраморной доскѣ, внутри дома, начертана надпись: „госпиталь для родильницъ. Отворена человѣколюбіемъ Прокофія Акинфіевича Демидова въ 1 день октября 1771 г.“. Но поводу этого и другихъ большихъ денежныхъ пожертвованій Демидова въ пользу воспитательнаго дома, нѣкто И. Т. сочинилъ даже стихи, помѣщенные въ С.-петербургскихъ вѣдомостяхъ 1772 г. (прибавл., № 29), Въ нихъ, между прочимъ, говорилось:

Демидовъ здѣсь живетъ,

Кой милосердія примѣръ даетъ:

Свидѣтель въ томъ

Несчастныхъ домъ.

Что матерь нѣжная въ Москвѣ сооружаетъ,

И жизни тьмы младенцевъ сохраняетъ и пр. и пр.

Не меньше обрадовало Бецкаго и другое пожертвованіе, присланное въ ночь 3 марта 1774. г.

Письмо было отъ неизвѣстнаго, съ препровожденіемъ въ особомъ ящикѣ десяти тысячъ р.; какъ письмо, такъ и ящикъ запечатаны были печатью, изображавшею солнце, освѣщающее шаръ земной съ надписью: „non sibi, sedpopulis“. Въ письмѣ, написанномъ по французски, мы находимъ слѣдующія строки: „слава величайшихъ побѣдителей несравненно — ли должна быть менѣе той, которой достойны толико заведеній основавшіе для учиненія людей лучшими, разумнѣйшими и добродѣтельнѣйшими. Коль неизрѣченное удовольствіе для тѣхъ, кои имѣютъ довольно силъ къ принятію на себя оныхъ благотворительныхъ упражненій! Коль великое счастіе для того, который бы возмогъ подражать имъ!“ Имени своего благотворитель не открылъ, но сказалъ только, что „онъ произведенъ на свѣтъ не въ сей обширной имперіи“, хотя и обязанъ Россіи „тысячью несравненно превосходнѣйшихъ выгодъ“. Сверхъ 10,000 р., доставленныхъ при этомъ письмѣ, неизвѣстный жертвователь обѣщалъ прислать еще въ два срока но 20,000 р. Бецкій не замедлилъ отвѣтить печатію незнакомцу. „Образъ мыслей и поступка вашего — пишетъ онъ — произвелъ въ сердцѣ моемъ достодолжное дѣйствіе, а тоже самое учинитъ конечно и во всѣхъ честію исполненныхъ душахъ: удивитъ же только тѣхъ, кои никогда не вѣровали или не хотятъ вѣровать добродѣтели, ибо жестокосердые люди бываютъ обыкновенно несправедливы. Я, также какъ и вы, государь мой, мышлю, что слава величайшихъ полководцевъ никакимъ образомъ не можетъ равняться со славою государей творцовъ, наставниковъ и законодавцевъ подданныхъ своихъ. Какое различіе между твореніемъ и разрушеніемъ, между кованіемъ оковъ и разорваніемъ оныхъ! Какая разница между наставленіемъ людей для учиненія ихъ лучшими, полезнѣйшими и благополучнѣйшими и между оставленіемъ ихъ стенать въ невѣжествѣ, лѣности и порокахъ отъ нихъ неразлучныхъ“… „Дай Богъ, чтобы примѣръ вашъ убѣдилъ и жестокосердаго сложенія людей богатыхъ и мощныхъ, и точно бы познали, что забвеніе ближняго есть наиплачевнѣйшее забвеніе самого себя“. Всю обѣщанную сумму (т. е. 50,000) Бецкій предложилъ отдать въ московскій воспитательный домъ. Опекунскій совѣтъ пуститъ эти деньги въ ростъ и, такимъ образомъ, будетъ получать ежегодно (считая по 6 %) три тысячи руб. Изъ этой суммы, раздѣленной по частямъ на 300 р., можно будетъ вознаграждать при каждомъ выпускѣ десять лучшихъ воспитанниковъ, которые сильно нуждаются въ средствахъ для первоначальнаго обзаведенія своимъ хозяйствомъ.

---

Заботясь объ увеличеніи матеріальныхъ средствъ Воспитательнаго дома, Бецкій ни на минуту не терялъ изъ виду своей главной и существенной цѣли, положенной въ основаніе этого учрежденія. Цѣль эта была (какъ мы сказали уже) не столько филантропическая, сколько государственная. „Пусть не восхваляютъ намъ — писалъ Бецкій — сихъ человѣколюбивыхъ заведеній, которыя ограничены въ своемъ предметѣ и сосредоточиваются въ тѣсномъ кругѣ несчастныхъ, существованіе которыхъ они поддерживаютъ Дѣло не въ томъ, чтобъ оказать пособіе нѣкоторымъ изъ нашихъ ближнихъ, но въ томъ, чтобы превратить почти неисчисленное число дѣтей погибающихъ въ неисчерпаемый источникъ богатствъ для Россіи“. Мысль о „произведеніи новыхъ людей, привыкшихъ къ желаемымъ нравамъ“, того третьяго чина, который у другихъ народовъ „заведенъ уже за нѣсколько вѣковъ и продолжается изъ рода въ родъ“, — эта мысль высказывается послѣдовательно во всѣхъ параграфахъ генеральнаго плана Воспитательнаго дома. Бецкій надѣялся, что питомцы его, вступивъ въ практическую жизнь, „не только заобычайной уже имъ трезвой и трудолюбивой жизни своей не оставитъ, но еще и дѣтей своихъ равнымъ образомъ воспитывать станутъ; и въ другихъ промѣромъ своимъ къ подражанію тому же охоту возбудятъ, а по умноженіи и но разсѣяніи таковыхъ въ обществѣ, можетъ со временемъ послѣдовать счастливая перемѣна въ нравахъ и склонностяхъ той части народа, къ которой они принадлежать будутъ“. Объ нихъ прилагалъ Бецкій свое попеченіе съ той самой минуты, когда они, младенцами, брошены были на пороги Воспитательнаго дома; для нихъ обработывалъ свой превосходный уставъ воспитанія и обученія, въ которомъ ічы найдемъ много поучительнаго даже теперь, спустя сто лѣтъ послѣ его появленія. Мнѣнія Локка, Монтана, Руссо пошли въ этотъ уставъ, отчасти переработанныя и примѣненныя къ потребностямъ русской жизни.

Согласно со второю главою генеральнаго плана Воспитательнаго дома, никакой вопросъ не долженъ смущать лица, приносящаго ребенка: ни о томъ, кто онъ таковъ, ни чьего младенца принесъ; удовлетворялись, при пріемѣ отъ него, отвѣтомъ на вопросы: крещенъ ли младенецъ и какъ ему ими; но впрочемъ всякое иное добровольное показаніе записывалось въ реэстръ входящей книги, вслѣдъ за означеніемъ пола, дня и времени пріема въ домъ. Записывались кромѣ того: бѣлье, одежда и наконецъ особыя характеристическія примѣты, какъ-то природныя паша и знаки на тѣлѣ, но которымъ можно было бы всегда узнать ребенка независимо отъ номера, поставленнаго въ книгѣ. Такъ какъ петербургское отдѣленіе Воспитательнаго дона находилось въ 4-хъ верстахъ отъ центра города (а именно возлѣ Воскресенскаго или Смольнаго монастыри), то лица, которымъ попались бы на видъ покинутыя дѣти, могли бы не взять на себя труда отнести ихъ въ домъ; изъ опасенія этого приказано было приходскимъ священникамъ, начальникамъ богадѣльней и монастырей принимать всѣхъ приносимыхъ къ нимъ младенцевъ и немедленно отправлять въ Воспитательный домъ, соблюдая при этомъ необходимыя мѣры предосторожности для сохраненія ихъ здоровья. Кромѣ того назначено было вначалѣ 2 рубля вознагражденія всѣмъ небогатымъ людямъ, которые принимали на себя исполненіе человѣколюбиваго долга; но эти награды были вскорѣ отмѣнены, но причинѣ разныхъ, весьма понятныхъ злоупотребленій. Когда же оказалось, что отдаленность мѣста дѣйствуетъ губительно какъ на беременныхъ женщинъ, приходящихъ въ родильное отдѣленіе, такъ и на дѣтей, приносимыхъ въ домъ, то старое помѣщеніе было брошено, и Воспитательный домъ переведенъ въ большую Милліонную, позади мраморнаго дворца. Не смотря набольшую смертность, число приносимыхъ дѣтей возрастало съ каждымъ годомъ, такъ что въ періодъ времени отъ 1764 по 1794 г., (т. е. при жизни Бецкого) получили воспитаніе, въ одномъ московскомъ отдѣленіи дома, 56,509 дѣтей обоего пола. (См. Чт. въ Москов. Общ. Ист. и древн. 1860 г. кн, 2: „Исторія воспит. домовъ“). Воспитаніе дѣтей предписывалось вести самымъ раціональнымъ образомъ. Слѣдуя основному положенію Локка: mens sana in corpore sano (т. e. здоровый духъ въ здоровомъ тѣлѣ), Бецкій, прежде всего, обращалъ вниманіе на физическую сторону воспитанія; съ итого цѣлью онъ издалъ въ концѣ 1766 г. „физическія примѣчанія о воспитаніи дѣтей отъ рожденія до юношества“. Въ этихъ „примѣчаніяхъ“, разосланныхъ по указу императрицы во всѣ города и присутственныя мѣста Россіи, говорится, на основаніи лучшихъ иностранныхъ источниковъ, о кормилицахъ, объ одеждѣ и пищѣ дѣтей, о сохраненіи ихъ здоровья, о различіи темпераментовъ, объ игрѣ, снѣ и т. н. За исключеніемъ одной статьи (о пользѣ русскихъ бань) всѣ мысли, изложенныя въ физическихъ примѣчаніяхъ, до такой степени были новы и шли въ разрѣзъ съ тогдашней воспитательной практикой, что врядъ-ли многіе отцы семействъ воспользовались ими въ своемъ частномъ быту. До нѣтъ сомнѣнія, что Бецкій примѣнятъ ихъ во всей полнотѣ и строгости въ заведеніяхъ, находившихся подъ его начальствомъ. Сытная, но неприхотливая нища, чистый воздухъ, умѣренный сонъ, свободныя игры, нестѣсненныя угрюмымъ видомъ или побоями воспитателей — вотъ условія правильнаго физическаго воспитанія, подготовляющія ребенка къ умственной работѣ. Что касается до обученія дѣтей, которому Бецкій придавалъ слишкомъ мало цѣны, то оно подраздѣлялось въ Воспитательномъ домѣ на два періода: 1) отъ пяти лѣтняго возраста до тѣхъ поръ, пока дѣти не начнутъ сами одѣваться, что бываетъ обыкновенно около 7—9 лѣтъ, 2) когда дѣти одѣваются сами, безъ помощи приставниковъ. Кромѣ того, обученіе видоизмѣнялось, смотря но категоріямъ, на которыя Бецкій предписывалъ раздѣлять дѣтей. „Чтобы поступать безъ замѣшательства и съ дѣйствительнымъ успѣхомъ — разсуждаетъ Бецкій — надлежитъ неотмѣнно раздѣлить на три разбора дѣтей, распредѣляя оныхъ точно по ихъ дарованіямъ, а именно: первому состоять изъ тѣхъ, которыя очевидно могутъ отличиться въ наукахъ и художествахъ; второму, — и который конечно величайшее число въ себѣ заключаетъ, — изъ опредѣленныхъ быть ремесленниками и рукодѣльниками, а третьему, коихъ понятія тупы, изъ простыхъ работниковъ“. Сообразно съ этимъ „дѣтей, рожденныхъ съ отмѣнною остротою, Бецкій предписываетъ готовить въ академію наукъ и художествъ; тѣмъ, у кого проявятся способности къ пѣнію и музыкѣ — избирать учителей — музыкантовъ; менѣе даровитыхъ — обучать полезнымъ ремесламъ. Способности и влеченія дѣтей къ тому или другому роду занятій слѣдуетъ наблюдать пристально и съ самаго ранняго возраста, преимущественно въ играхъ и въ забавахъ, въ которыхъ выражается острота природная“. Курсъ ученія въ Воспитательномъ домѣ былъ очень не великъ: законъ божій, языки русскіе и иностранные (иностраннымъ языкамъ обучались безъ особенныхъ грамматическихъ подробностей, собственно для того, чтобы „изъясняться и разумѣть книги, до ремесленника или служителя касающіяся“), арифметика, географія, рисованье, домоводство, садовничество и бухгалтерія, которую Бецкій считалъ полезною всѣмъ русскимъ. Но и этотъ курсъ казался непозволительно большимъ въ то время, когда досужіе люди ломали себѣ голову надъ разрѣшеніемъ вопроса: стоитъ-ли подкидышей „воспитывать въ познаніи наукъ, дворянству только потребныхъ?“ Бецкій отвѣчалъ на это, что „и немного разумѣющему коммерцію купцу, простому фабриканту, торгующему холстомъ, юфтью, желѣзомъ и прочими товарами вѣдать тѣ мѣста надлежитъ, гдѣ съ наибольшимъ прибыткомъ можно имъ продавать припасы и товары свои“. Еще труднѣе было многимъ примириться съ обученіемъ на женской половинѣ Воспитательнаго дома. „Мы, мужчины, — пишетъ Бецкій въ главѣ объ обученіи женскаго пола — столь тщеславимся превосходствомъ въ крѣпости силъ своихъ, столь горды и притомъ столь упрямы и неправосудны, что и въ пріобрѣтеніи наставленій, къ просвѣщенію разума потребныхъ, препятствуемъ такому полу, которому мы одолжены за первую помощь и сбереженіе, за первое пропитаніе, за первыя наставленія и за первую дружбу, которою въ жизни своей пользуемся“.

Желая создать въ Воспитательномъ домѣ какъ бы особую атмосферу любви, честности и разумнаго участія къ дѣтямъ, Бецкій былъ сильно занятъ пріисканіемъ способныхъ и преданныхъ своему дѣлу учителей, надзирателей и приставниковъ. Если сыщется человѣкъ, полезный для такого мѣста, то Бецкій не совѣтуетъ щадить средствъ, лишь бы только удержать его на службѣ. „Все принадлежащее къ воспитанію — такъ думалъ Бецкій — должны пріобрѣтать дѣти слухомъ и зрѣніемъ, то есть подражая добрымъ примѣрамъ, которые бы имъ побудительны были и привлекали ихъ къ себѣ каждый день и каждую минуту. Сіе подѣйствуетъ больше всѣхъ предписаній и больше всѣхъ правилъ и увѣщаній. Ежели въ таковыхъ образцахъ, предлагаемыхъ имъ для подражанія, предстоятъ всегда добродѣтель, трезвость, кротость, снисхожденіе, любовь и пр., нѣтъ сомнѣнія, что въ дѣтяхъ заблаговременно вкоренится навѣки привычка къ добрымъ дѣламъ… Словомъ, буде начальники сего дома хотятъ, чтобы дѣти научилися добродѣтели, должно имъ, прежде всего, учителей и приставниковъ учинить добродѣтельными и примѣра достойными“. Понятно, что выходя изъ такого радикальнаго воззрѣнія, Бецкій требуетъ, чтобы главный надзиратель Воспитательнаго дома (лицо, отъ котораго зависѣлъ весь ходъ воспитанія) былъ „человѣкъ, разумъ имѣющій, сердце непорочное, мысли вольныя, нравъ къ раболѣпству непреклонный“; онъ долженъ „говорить, какъ думаетъ, а думать, какъ говоритъ; отъ неправды и притворства ври всякомъ случаѣ убѣгать, какъ отъ самыхъ мерзкихъ дѣлъ“. Подчиненные ему воспитатели должны хранить въ сердцахъ питомцевъ своихъ веселость, вольныя дѣйствія души и пріятное учтивство… Отвергнуть надлежитъ печаль и уныніе отъ всѣхъ живущихъ въ домѣ; быть всегда веселу и довольну; пѣть и смѣяться — есть прямой способъ къ произведенію людей здоровыхъ, добраго сердца и остраго разума». Чтобы не нарушить въ дѣтяхъ этого веселаго, смѣющагося расположенія духа, Бецкій запрещаетъ строжайшимъ образомъ всѣ рабскія тѣлесныя наказанія — не только надъ самими питомцами, но и надъ простыми служителями, хотя бы эти послѣдніе были крѣпостными людьми и привыкли къ палочной расправѣ. «Однажды навсегда говоритъ онъ — ввести въ сей домъ неподвижный законъ (курсивъ въ подлинникѣ) и строго утвердить: никогда и ни за что дѣтей не битъ, ибо не удары въ ужасъ приводитъ, но страхъ умножается въ нихъ отъ рѣдкости наказанія, что есть самое дѣйствительное средство къ ихъ поправленію; да и по физикѣ доказано, что бить дѣтей, грозить имъ и браниться, хотя и причины къ тому бываютъ, есть существенное зло». Да и въ самомъ дѣлѣ, за что было бить и терзать дѣтей но системѣ Бецкаго? веселыхъ игръ и забавъ онъ не считалъ преступленіемъ, напротивъ того смотрѣлъ на нихъ, какъ на искреннія и непосредственныя обнаруженія самой природы, за которыми воспитатель долженъ наблюдать, чтобы составить себѣ понятіе о природныхъ свойствахъ и сортирующемся характерѣ дитяти; къ ученію же надо было приступать, но словамъ Бецкаго, какъ бы вводя дѣтей въ пріятное и украшенное цвѣтами поле. «Тернія, въ ономъ находящіяся, раздражаютъ природу, особливо сначала, а сіе происходитъ единственно отъ неразумѣнія воспитателя». Нравственныя правила, какъ руководство для человѣка въ общественной жизни, казались Бецкому — справедливо или нѣтъ — столь простыми и наглядными, что онъ предполагалъ даже составить особую нравоучительную книжку для дѣтскаго чтенія, въ которой общественныя обязанности человѣка излагались бы въ краткихъ отвѣтахъ и вопросахъ. Въ этой книжкѣ слѣдовало объяснить дѣтямъ, что «человѣкъ, питающійся отъ своихъ трудовъ, живетъ и содержитъ себя тѣмъ, что ему принадлежитъ, а изъ сего происходятъ многія выгоды и не малое удовольствіе какъ ему самому, такъ и друзьямъ его и согражданамъ», что «добродѣтель есть не иное что, какъ полезныя и пріятныя дѣла, творимыя нами для себя самихъ и для ближняго съ благопристойностью въ исполненіе закона». Изъ сознанія общихъ нуждъ вытекаетъ у людей союзъ государственный; такимъ образомъ, происхожденіе верховной власти объясняется въ проэктѣ книжки необходимостью охранять имѣніе, честь, счастіе и жизнь гражданъ; это нѣчто въ родѣ общественнаго договора, только не прямо выраженнаго. На сколько всѣ эти отвлеченныя опредѣленія и моральныя сентенціи понятны для дѣтскаго ума — это другой вопросъ, который разрѣшается въ настоящее время отрицательно, да и тогда уже самъ Бецкій противорѣчилъ себѣ, говоря въ другомъ мѣстѣ устава, что на дѣтей всего болѣе дѣйствуютъ добрые примѣры, такъ какъ мышленіе ихъ — конкретное, а не отвлеченное. Но для характеристики внутренней жизни Воспитательнаго дома подъ управленіемъ Бецкаго намъ достаточно знать, что и яти нравственныя правила предписывалось выяснять дѣтямъ, а не вбивать въ голову насильственными. средствами. «Я знаю — говорилъ Бецкій — что несравненно легче воспитателю съ лозою въ рукахъ довести юношу до своихъ своенравныхъ поученій, которыя ему для того только угодны, что онъ имъ самъ учился, но священная должность его состоитъ въ томъ, чтобъ образовать человѣка не ему подобнаго, а полезнаго обществу… Воспитатель получаетъ въ колыбели младенца, коего душа подобна подѣ безъ всякаго примѣса; то если, вмѣсто того, чтобы слѣдуя физическимъ и моральнымъ правиламъ, вести ее по прекраснымъ лугамъ онъ, отъ не искусства ли или отъ упрямства, заставитъ течь но болотамъ; тогда не воспитанниково, а ею собственное будетъ преступленіе». Что Бецкій не на словахъ только, но и на дѣлѣ преслѣдовалъ ату поучительную лозу — доказывается «воспоминаніями» И. С. Горголи. Но его слогамъ, Бецкій имѣлъ неутомимое попеченіе о всѣхъ заведеніяхъ своихъ, ежедневно посѣщалъ ихъ и если видѣлъ, что воспитанники новоселы были, то замѣчалъ и спрашивалъ объясненія отъ начальства; въ день имянинъ своихъ и рожденія присылалъ имъ разныя лакомства; за шалости же и проступки не подвергалъ ихъ строгимъ тѣлеснымъ взысканіямъ, но обращался съ выговоромъ къ начальникамъ за несмотрѣніе ихъ. Онъ любилъ, чтобы дѣти всегда были веселы и имѣли цвѣтъ лица свѣжій; требовалъ, чтобы воспитанники кадетскаго корпуса или академіи художествъ не уходили изъ заведеній, гдѣ воспитывались, къ своей необразованной роднѣ, не находились бы съ холопами и не слышали бы отъ нихъ ничего, противнаго ихъ воспитанію^[3]. Однажды начальники 1-го кадетскаго корпуса, не умѣя справиться съ воспитанниками, просили его дозволить наказывать ихъ розгами, но онъ такъ разгнѣвался на нихъ, что выгналъ вонъ, сказавъ: «Вы хотите воспитанниковъ сдѣлать холопами, а я забочусь сдѣлать ихъ дворянами». Въ этихъ словахъ, вмѣсто: дворянами можно смѣло поставить: «людьми», такъ какъ одни дворяне пользовались въ то время нѣкоторыми человѣческими нравами; сословнаго же оттѣнка нельзя искать въ нихъ уже потому, что основныя начала воспитанія были одинаковы, какъ въ Воспитательномъ домѣ, такъ и въ Шляхетномъ кадетскомъ корпусѣ. Въ воспитательномъ и опекунскомъ совѣтѣ Бецкій бывалъ ежедневно, какъ предсѣдатель, и всегда заботился о выгодахъ воспитанниковъ. Кромѣ усерднаго труда, сильно изнурявшаго его слабыя силы (см. его челобитную въ Русск. Архивѣ 1806 г. № 11—12), Бецкій жертвовалъ для своихъ заведеній и матеріальными средствами; изъ его завѣщанія можно видѣть, что имъ дано для Воспитательнаго дома 161,995 р., для Общества благородныхъ дѣвицъ (т. е. Смольнаго) 38,999 р., для Кадетскаго корпуса 20,964 р., для Академіи художествъ 33,951 р. Питомцы Воспитательнаго дома пользовались одною важною привиллегіей, которая была совершенно необходима для третьяго, свободнаго чина въ государствѣ. А именно: они не должны были вступать въ супружество съ крѣпостными и священникамъ запрещалось въ такомъ случаѣ вѣнчать ихъ; если же обманомъ бракъ будетъ заключенъ, то воспитанникъ или воспитанница не только не становились крѣпостными, но и «другая сторона, вступившая съ ними въ бракъ, съ того самаго времени, будетъ вольнымъ человѣкомъ, а не крѣпостнымъ». Исключеніе дѣлалось только на тотъ случай, когда помѣщикъ могъ доказать, что бракъ совершенъ безъ его вѣдома: тогда онъ получалъ за свою крѣпостную выводныя деньги, а крестьянинъ, женившійся на воспитанницѣ, оставался въ крѣпостной зависимости. Но жена крѣпостнаго, и въ этомъ послѣднемъ случаѣ, «своей вольности не теряла, опричь супружеской должности».

Мы съ намѣреніемъ изложили довольно подробно всѣ главныя черты въ устройствѣ Воспитательнаго дома: уставъ этого заведенія есть прототипъ всѣхъ позднѣйшихъ уставовъ Бецкаго и, познакомившись съ нимъ, читатель составить себѣ понятіе о положеніи воспитательной части въ другихъ заведеніяхъ. 4 ноябри 1764 г. изданъ былъ Бецкимъ «уставъ императорской академіи трехъ знатнѣйшихъ художествъ: живописи, скульптуры, архитектуры съ воспитательнымъ при оной академіи училищемъ». Академія эта основана была въ 1758 г.; но — какъ сказано въ уставѣ — «надлежащаго узаконенія за кончиною императрицы Елизаветы о томъ не учинено». Только со времени Бецкаго получаетъ она правильное устройство. Уставъ академіи сходенъ въ общихъ чертахъ съ уставомъ Воспитательнаго дома: тоже раздѣленіе воспитанниковъ на возрасты (дѣтскій, отроческій, юношескій), таже забота о пріисканіи хорошихъ воспитателей, «склонныхъ къ обученію дѣтей». Останавливаться на этомъ уставѣ мы не будемъ. Гораздо интереснѣе для насъ прослѣдить внутреннюю жизнь Смольнаго монастыря^[4] и Шляхетнаго кадетскаго корпуса; матеріалы, находящіеся у насъ подъ руками, дадутъ намъ нѣсколько живыхъ красокъ для этой характеристики.

Уставъ объ учрежденіи «Общества благородныхъ дѣвицъ» при Смольномъ монастырѣ подписанъ императрицею 5 мая 1764 г., и разосланъ по всѣмъ губерніямъ съ тѣмъ, чтобы «вѣдая о семъ новомъ учрежденіи, каждый изъ дворянъ могъ, ежели пожелаетъ, дочерей своихъ въ младенческихъ лѣтахъ препоручать сему воспитанію.» Но замѣчательно, что на этотъ призывъ почти никто не откликнулся изъ провинціи, и первый пріемъ, воспитанницъ (съ 7 августа 17 64 г. по 26 е іюня 1765 г) состоялъ почти исключительно изъ дочерей столичныхъ жителей, служившихъ въ гвардіи или при дворѣ. Такъ былъ еще распространенъ въ тогдашнемъ обществѣ взглядъ Простаковой на женское образованіе, выраженный ею въ отвѣтъ на предложеніе Софьи прочитать письмо отъ Стародума: «прочтите его сами! Нѣтъ, сударыня, л, благодаря Бога, не такъ воспитана: я могу письма получать, а читать ихъ всегда велю другому» Списки слѣдующихъ двухъ пріемовъ (1767 и 1770 г.) доказываютъ тоже самое; но просматривая ихъ, нельзя не замѣтить той особенности, что въ числѣ принятыхъ дѣвочекъ было очень много сиротъ. Только съ четвертаго пріема (1773 г.), рядомъ съ именами изъ высшаго круга столицы появляются менѣе извѣстныя фамиліи провинціальныхъ дворянъ, а число сиротъ стушевывается въ числѣ дѣвочекъ, помѣщенныхъ въ заведеніе съ общаго согласія своихъ отцовъ и матерей. Управленіе «Общества благородныхъ дѣвицъ» поручено было начальницѣ и совѣту изъ четырехъ особъ, назначенныхъ самою императрицею. Въ этомъ совѣтѣ Бецкій, какъ составитель устава, былъ самымъ вліятельнымъ членомъ. Первою начальницей заведенія была назначена княжна Анна Долгорукая, а въ помощь ей придана «правительница» (или главная надзирательница) Софья де-Лафонъ. Эта послѣдняя была, — какъ говоритъ изустное преданіе, — воспитанницею Сенъ-Сирскаго maison royale и въ скоромъ времени сдѣлалась начальницею института (См. «Хронику Смольн. монастыря.») Въ самомъ уставѣ новаго учрежденія есть нѣкоторыя черты, заимствованныя изъ maison royale, съ тою разницею, что въ Смольномъ, но словамъ Екатерины 1І-й, вовсе не имѣла въ виду сдѣлать изъ дѣвицъ монахинь, какъ въ Сенъ-Сирѣ. «Мы воспитываемъ ихъ — писала императрица къ Вольтеру — для счастья семействъ, въ которыя онѣ вступятъ; мы не хотимъ видѣть ихъ ни слишкомъ щепетильными, ни слишкомъ кокетливыми; но желаемъ, чтобъ онѣ были любезны, способны воспитывать своихъ дѣтей и вести свое хозяйство.» По уставу Бецкаго воспитанницы раздѣлялись на четыре возраста, и каждая воспитанница, поступая не старше шести-лѣтняго возраста, долина была пробыть въ заведеніи не менѣе 12-ти лѣтъ. Родители или родственники, опредѣливъ дѣвицу, обязаны были дать подписку въ томъ, что они до истеченія положеннаго для воспитанія срока, ни подъ какимъ видомъ обратно требовать ее не станутъ: — предосторожность нелишняя при господствѣ простаковскихъ понятій. Объемъ преподаванія учебныхъ предметовъ былъ не великъ^[5]; такъ напр. арифметикѣ предполагалось обучать настолько, насколько это необходимо въ домашней экономіи, т. е. первымъ четыремъ правиламъ. Преподаваніе исторіи и географіи тоже, вѣроятно, ограничивалось немногимъ, и вообще состояніе учебной части какъ видно изъ отчета коммиссіи народныхъ училищъ — было весьма неудовлетворительно. Особенное вниманіе обращалось только на языки, воспитанницы должны были выучиться исправно читать, писать и говорить, какъ на своемъ родномъ, такъ и на иностранныхъ языкахъ. Обученіе иностраннымъ языкамъ было поручено учительницамъ — иностранкамъ; но эти же иностранки забрали въ свои руки и другіе учебные предметы, такъ что воспитанницы, слыша постоянно чужую, а не родную рѣчь, почти забывали свой природный языкъ. Надо думать, что крайній не достатокъ въ русскихъ учителяхъ вынудилъ Бецкаго допустить такое широкое вмѣшательство иностранокъ: вмѣшательство это состояло въ прямомъ противорѣчіи съ его же собственною мыслью, высказанною въ генеральномъ планѣ Воспит. Дома. «Можно ли — говорится въ главѣ VIII-й третьей части генеральнаго плана — чтобъ дѣти признавали иностранныхъ приставниковъ родителями своими и оказывали имъ, какъ долгъ велитъ, любовь и дружбу? Ежели по необходимости употреблены будутъ къ тому иноземцы, могутъ-ли они во всемъ подавать примѣръ питомцамъ: быть съ ними въ церкви и во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ правила вѣры совершаются, во всѣхъ упражненіяхъ экономическихъ, довольствоваться пищею вмѣстѣ съ ними, по примѣру настоящихъ отцовъ и матерей., безъ чего любовь и почтеніе къ нимъ въ сердцахъ у дѣтей такъ сильно не утвердится»? Въ 1783 г. уже сама императрица обратила вниманіе на это господство иностраннаго элемента и поручила коммиссіи народныхъ училищъ пріискать учителей, которые могла бы преподавать всѣ предметы на отечественномъ языкѣ; но повелѣніе ея, какъ извѣстно, не могло быть приведено въ исполненіе и сохранилось только въ архивѣ институтскаго совѣта «яко превосходный и непремѣнный законъ премудрыя законодательницы.» Но за то во французскомъ языкѣ дѣвицы преуспѣвали сильно, и ихъ отличный «прононсъ» возбудилъ справедливое изумленіе англичанина Кокса. (См. Хронику Смольн. монастыря, стр. 24.) Отъ воспитанницъ и учительницъ Бецкій требовалъ соблюденія тѣхъ же гуманныхъ правилъ, какія изложены имъ въ уставѣ Восп. Дома. Съ дѣвицами предписывалось обращаться кротко, безпристрастно, чтобъ онѣ не привыкли ни «излишне важничать», ни «унылый видъ являть.» Главнымъ средствомъ исправленія провинившихся служило (по правилу Локка) пристыженіе предъ цѣлымъ классомъ. 31-го января 1765 г. было учреждено "Мѣщанское училище, " назначенное состоять подъ управленіемъ начальницы общества благородныхъ дѣвицъ, которой поручалось, «заимствуя изъ утвержденныхъ по сіе время и въ народъ выданныхъ учрежденій, снабдить сіе училище равномѣрными распорядками, дабы учрежденнымъ воспитаніемъ обоего пола юношества произвесть новое порожденіе, отъ котораго бы прямыя правила воспитанія непрерывнымъ порядкомъ въ потомство переходить могли.» Воспитанницы Мѣщанскаго училища, но окончаніи курса, который также продолжался 12 лѣтъ, были выдаваемы замужъ, если находились «достойные ихъ состоянію» женихи или поступали на службу, за особую плату, при Обществѣ благородныхъ дѣвицъ. Курсъ ученія въ обоихъ заведеніяхъ былъ почти одинаковъ; въ торжественныхъ церемоніяхъ мѣщанскія дѣвушки участвовали вмѣстѣ съ «дѣвицами благородными», на выпускахъ онѣ получали тѣ же подарки, хотя нѣсколько попроще. Только уже впослѣдствіи, когда оба эти училища поступили подъ непосредственное завѣдываніе императрицы Маріи Ѳеодоровны, курсъ Мѣщанскаго отдѣленія былъ значительно сокращенъ и положеніе мѣщанскихъ дѣвушекъ тоже измѣнилось сравнительно съ прежнимъ. «Я нахожу — писала императрица въ 1797 г. — крайне несообразнымъ смѣшивать дѣвицъ благородныхъ съ мѣщанками: обязанности и призваніе послѣднихъ отличаются, во многихъ отношеніяхъ, отъ обязанностей и призванія дѣвицъ благородныхъ, и смѣшивать тѣхъ и другихъ — значитъ вредить ихъ воспитанію.» Императрица нашла, что напр. обученіе музыкѣ и танцамъ «будучи существеннымъ требованіемъ въ воспитаніи дѣвицы благородной, становится не только вреднымъ, но даже гибельнымъ (non seulement nuisible, mais mкme pernicieuse) для мѣщанки и можетъ увлечь ее въ общества, опасныя для добродѣтели.» Также точно осудила императрица и ранній пріемъ воспитанницъ, имѣвшій цѣлью отдѣлить, съ младенческаго возраста, дѣтей отъ зараженныхъ предразсудками родителей. Самая мысль Бецкаго — создать воспитаніемъ новую породу людей — найдена была, хотя не прямо утопическою, но слишкомъ идеальною на томъ основаніи, что «прекрасный идеалъ часто вредитъ хорошей существенности.» «Къ чему послужитъ блестящее образованіе — спрашиваетъ императрица — если оно только увеличитъ непріятности дѣйствительнаго положенія и сдѣлаетъ его наконецъ невыносимымъ». Но самъ Бецкій строго поддерживалъ основной характеръ своихъ учрежденій.

Императрица Екатерина ІІ-я весьма часто посѣщала Смольный монастырь и говорила даже, что «минуты, проведенныя ею тамъ, были не потерянными минутами въ ея царствованіе.» (См. Подлинные анекдоты, объ имп. Екатеринѣ II; 1806 г.) Только въ послѣднее десятилѣтіе, начиная съ 1785 г. участіе ея во внутренней жизни института становится незамѣтнымъ. Не задолго до перваго выпуска дѣвицъ, состоявшагося 30 апр. 1776 г., императрица пожертвовала изъ своего кабинета сто тысячъ рублей съ тѣмъ, чтобы сумма эта была обращена «въ капиталъ содержанія и снабженія приданымъ изъ сихъ дѣвицъ тѣхъ, которыя сей помощи по выходѣ изъ монастыря, а паче, когда посягнутъ въ супружество, ни откуда имѣть не могутъ.» въ торжественныхъ случаяхъ, въ Смольномъ устраивались праздники: живыя картины, балеты, концерты и драматическіе спектакли. Великій князь Павелъ Петровичъ также посѣщалъ Смольный {}, кромѣ того бывали: Калга-султанъ (братъ крымскаго хана,) принцъ Генрихъ (братъ прускаго короля) и король шведскій Густавъ III. Въ архивѣ Смольнаго уцелѣли до сихъ поръ копіи съ двухъ писемъ смолянокъ къ шведскому королю и его собстпенпоруч- * ный отвѣтъ. Король, какъ видно, съ удовольствіемъ посѣщалъ смолышіекихъ затворницъ; шутилъ и игралъ съ ними. Одной дѣвицѣ онъ подарилъ на память брилліантовое сердечко; другой бросалъ сухарики въ приподнятый передникъ. Въ своемъ отвѣтѣ Густавъ писалъ: «Въ ваши годы и при вашихъ дарованіяхъ легко радовать другихъ, и Вія порадовали меня: я приписалъ доказательство вашего воспоминанія лично себѣ и отнюдь не своему сану, и впервые почувствовалъ счастіе быть любимымъ ради себя самого; если это заблужденіе съ моей стороны, то прошу васъ оставить его при мнѣ.» Драматическіе спектакли очень правились Екатеринѣ, хотя она и затруднялась выборомъ репертуара. «Дѣвицы исполняютъ свои роли лучше здѣшнихъ актеровъ — писала императрица къ Вольтеру — ни должно замѣтить, что число пьесъ, пригодныхъ для нихъ слишкомъ ограниченно; ихъ надзирательницы избѣгаютъ тѣхъ, въ которыхъ слишкомъ много страсти, а французскія пьесы почти всѣ таковы. нелѣть написать то, что налъ нужно, это невозможно; подобныя вещи не дѣлаются по заказу, ихъ при вводитъ геній! Пьесы пошлыя и глупыя могутъ испортить вкусъ. Какъ же тутъ быть?»

Обь одномъ изъ посѣщеній Павла Петровича сохранилось извѣстіе въ запискахъ Семена Порошина: 23 сент. 1765 г. — Въ исходѣ одинадцатаго часа поѣхали мы въ Новодѣвичій монастыря. Послѣ обѣда новый мы въ классы дѣвицъ благородныхъ (раньше того они были и въ мѣщанскомъ отдѣленіи); танцевали онѣ въ присутствіи его высочества, пѣли по итальянски и французскую пѣсню изъ комической оперы; плели блонды и пересказывали наизусть выученныя на франц. языкѣ басни и уроки географическія. Лучше всѣхъ танцевала и цѣла дѣвушка Левишна. Собою лучше всѣхъ Звѣрева. — По окончаніи упражненій своихъ пошли онѣ въ садъ и тамъ бѣгали. Мамзели ихъ, по наряду, тутъ же съ ними бѣгали ври его высочествѣ. По дворецъ возвратились мы въ исходѣ пятаго часа, Вольтеръ, къ которому императрица обратилась за совѣтомъ, одобрилъ вообще мысль театральныхъ представленій и, желая быть съ своей стороны полезнымъ этому дѣлу, вызвался самъ передѣлать нѣкоторыя пьесы для смоленскаго театра. При этомъ Вольтеръ затруднялся только однимъ обстоятельствомъ: «я полагаю, писалъ онъ, что вашъ батальонъ 500 дѣвицъ — батальонъ амазонокъ; по не думаю, чтобы онѣ изгоняли мужчинъ; разыгрывая театральныя пьесы, половина этихъ молодыхъ героинь но неволѣ должна представлять героевъ; но какъ справляются онѣ съ ролями стариковъ!» Впрочемъ, пообѣщавъ приняться за передѣлку репертуара (въ мартѣ 1772 г.), Вольтеръ не исполнилъ своего обѣщанія, по крайней мѣрѣ, въ институтскомъ архивѣ не сохранилось слѣдовъ этого исполненія. На институтскихъ спектакляхъ играли Заиру Вольтера, La servante-maîtresse и др., а изъ рускихъ пьесъ Замиру Сумарокова. Двѣ изъ воспитанницъ такъ удачно сыграли свои роли въ пьесѣ: "La servante-maîtresse, « что имъ обѣимъ посвящены были стихи, напечатанныя въ С. Петерб. вѣдомостяхъ (1773 с., № 96) — Въ одномъ изъ этихъ стихотвореній говорится:

Какъ ты, Нелидова, Сербину представляла,

Ты маску Таліи самой въ лицѣ являла

И, соглашая гласъ съ движеніемъ лица,

Пріятность съ дѣйствіями и съ чувствіями взоры,

Пандолфу дѣлая то ласки, то укоры,

Плѣнила пѣніемъ и мысли, и сердца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Естественной игрой ты всѣхъ ввела въ забвенье,

Всякъ дѣйствіе твое за истину считалъ;

Всякъ зависть ощущалъ къ Пандолфу въ то мгновенье

И всякъ на мѣстѣ быть Пандолфовомъ желалъ.

Эта же Нелидова получила но первомъ выпускѣ шифръ и была взята фрейлиной ко двору.

Въ 1773 г. воспитанницы Смольнаго покинули въ первый разъ монастырскія стѣны и показались жителямъ столицы; по желанію императрицы, онѣ ѣздили гулять въ Лѣтній садъ, въ сопровожденіи Бецкаго, г-жи Лифонъ и своихъ надзирательницъ. По Невѣ онѣ ѣхали на шлюбкахъ; затѣмъ, выйдя на берегъ противъ Зимняго дворца, осматривали Эрмитажъ. „При входѣ ихъ въ садъ — гласитъ современное газетное описаніе — кн. Гр. Гр. Орловъ сдѣлалъ имъ весьма пріятную неожиданную встрѣчу, которая полюбилась не только дѣвицамъ, но и всѣми гуляющими была отмѣнно похвалена. (А гуляющихъ было множество, по словамъ описанія: многочисленная толпа заперла вою улицу и почти совсѣмъ остановила проѣздъ.) Онъ нарочно приготовилъ для ихъ пріѣзда въ одной закрытой куртинѣ роговую музыку и приказалъ тотчасъ заиграть, какъ, дѣвицы въ садъ вступятъ, чего ни онѣ, ни прочія гуляльщики не ожидали.

Когда музыка заиграла, то всѣхъ привела въ нѣкоторое пріятное удивленіе, а когда узнали тѣ, для кого сіе было сдѣлано, что это учинено для встрѣчи, также и о томъ, кто ихъ симъ встрѣчаетъ, то съ большимъ удовольствіемъ, весьма благопристойно благодарили его свѣтлость за толь пріятную неожидаемость. Сей его свѣтлости поступокъ весьма былъ кстати употребленъ, дабы молодыхъ дѣвушекъ, незнающихъ еще свѣта, но хорошо воспитанныхъ, при первомъ шагѣ вступленія ихъ въ свѣтъ, такимъ пріятнымъ образомъ встрѣтить, и привыкшій ихъ вкусъ къ нѣжности во время гулянья забавлять музыкою“.

„Онѣ, гуляя въ саду и осматривая всѣ лучшія мѣста, между прочимъ заходили въ гротъ. Тутъ большое вниманіе ихъ было ко мраморнымъ статуямъ, кои осматривая, дѣлали примѣчанія и разсуждали знающимъ и похвальнымъ образомъ о скульптурѣ, равно какъ примѣтно было ихъ знаніе изъ разсужденій о живописи и о исторіяхъ картинъ, которыя онѣ смотрѣли, будучи въ эрмитажѣ въ присовокупленныхъ къ нему галлереяхъ. Потомъ ходили во дворецъ и, осмотри покои Ея Имп. Величества, возвратились черезъ садъ къ пристани, что противъ сего саду. Тутъ, сѣвъ опять въ шлюпки, поѣхали въ свой домъ воспитанія, гдѣ столько для себя и для общества пріобрѣли онѣ полезныхъ плодовъ“.

„Во время гулянія всякій могъ примѣтить въ нихъ благопристойную смѣлость. Всѣмъ нравилась ихъ благородная незастѣнчивость. Множество разныхъ людей начинали съ ними говорить о разныхъ матеріяхъ, гдѣ онѣ со всѣми и обо всемъ изъяснялись свободно, непринужденно и съ особливою пріятностію и на всѣ вопросы отвѣчали къ удовольствію каждаго, любопытствующаго узнать о ихъ понятіи и знаніяхъ. Однимъ словомъ сказать, что данное имъ рачительное воспитаніе столь уже примѣтно, что всякаго вниманія и похвалу заслуживаетъ. Ихъ таланты уже видны и желаемая отъ воспитанія ихъ польза явно открывается — Весьма пріятно было видѣть изображенное удовольствіе на лицахъ всего общества, даже что и самый простой народъ, самыми простыми и свойственными его идеямъ выраженіями сихъ дѣвицъ и данное имъ воспитаніе выхвалялъ (?). По люди разсуждающіе, при семъ пріятномъ зрѣлищѣ, болѣе чувствовали въ сердцахъ своихъ удовольствія и благодарности къ нашей всемилостивѣйшей и премудрой матери Россіянъ, которая ничего того не упускаетъ, чѣмъ можетъ подданныхъ своихъ усчастливить и что принесетъ имъ пользу — Сіи насажденныя монархинею воспиталища возрастятъ Россіи хорошихъ женъ, попечительныхъ матерей, рачительныхъ хозяекъ; въ мужскомъ полѣ произведутъ хранящихъ истину судей, остроумныхъ министровъ, славныхъ героевъ, вѣрныхъ друзей и сыновъ, прямо любящихъ отечество свое. Сіи воспиталища проповѣдуютъ славу великія Екатерины въ роды родовъ, разсѣютъ полезные плоды Россіи и въ поздніе потомки и нетокмо возвѣстятъ о побѣдахъ побѣдоносныя нашея героини надъ врагами отечества и имяни Христова, но нарекутъ ее нѣкоимъ божествомъ, побѣдившимъ врага рода человѣческаго — невѣжество, просвѣтившимъ разумы, исправившимъ сердца и нравы, вліявшимъ новыя чувства и самую природу въ младыхъ Россіянахъ преобразившимъ“.

По словамъ вѣдомостей „Россійскій Парнасъ также не остался безъ дѣйствія“. Но этому случаю написаны были стихи „дѣвицамъ перваго возраста“, въ которыхъ мы находимъ слѣдующія строфы:

Не нимфы ли богинь предъ нами здѣсь предстали?

Иль сами ангелы со небеса сошли

Но обитанію межъ смертныхъ на земли,

Что взора и сердца всѣхъ зрителей питали.

Какъ солнечны лучи, такъ взоры ихъ сіяютъ;

Съ красой небесною краса сихъ нимфъ равна;

Съ незлобіемъ сердецъ невинность ихъ явна;

Конечно божество онѣ въ себѣ являютъ.

Какъ садъ присутствіемъ ихъ нынѣ украшался,

Такъ будетъ краситься вся Росская страна.

Предбудущая въ нихъ намъ польза ужь видна:

Не тщетно каждый, зря дѣвицъ сихъ, восхищался.

Ихъ воспитаніемъ исправлены умы

Всѣхъ добродѣтелей примѣры въ нихъ представятъ;

Сердца испорченны и нравы злыхъ исправятъ,

Сколь много должны въ нихъ Екатеринѣ мы! и пр. и пр.

Изъ разныхъ обычаевъ, господствовавшихъ въ Смольномъ монастырѣ, заслуживаетъ упоминанія еще одинъ, о которомъ разсказываетъ англійскій путешественникъ, Уильямъ Коксъ. „Когда мы посѣтили это учрежденіе — пишетъ онъ — тамъ былъ приготовленъ обѣдъ для ста бѣдныхъ женщинъ; ихъ угощали старшіе члены общества, а молодыя дѣвушки раздавали имъ мелкія серебряныя монеты и по нѣскольку аршинъ холста. Этотъ обычай установленъ для развитія въ молодыхъ сердцахъ участія къ неимущимъ и готовности облегчать нужду ближняго“ Раздаванье милостыни заведено было здѣсь по мысли Локка, строго осужденной Ж. Ж. Руссо {Вотъ что говоритъ объ этомъ Руссо: „Ребенка заставляютъ давать вещи, которымъ онъ не впасть цѣны, деньги, изъ которыхъ онъ не можетъ сдѣлать употребленія. Ребенокъ отдастъ скорѣе сто червонцевъ, чѣмъ одинъ пирожекъ. Но пригласите-ка этого щедраго раздавателя милостыни отдать вещи, которыя ему дороги: игрушки, конфекты, завтракъ, и вы скоро узнаете, дѣйствительно ли сдѣлали его щедрымъ…. Я подмѣчалъ въ дѣтяхъ только два рода щедрости: давать что имъ не нужно“. Далѣе Руссо оспариваетъ Локка и называетъ такую щедрость ростовщическою.

„Если ребенку перестанутъ возвращать данное, онъ перестанетъ и давать. Нужно скорѣе стараться о привычкахъ души, нежели рукъ“. (Сочин. Ж. Руссо, T. I, изд. Тиблена, стр. 72).}.

7-го Марта 1765 г. императрица приняла сухопутный кадетскій корпусъ^[6] подъ свое непосредственное вѣденіе, поручивъ управленіе имъ И. И Бецкому (бывшему тогда въ чинѣ генералъ-поручика) и генералъ-маіору Философову. Впрочемъ философовъ имѣлъ съ того времени весьма мало вліянія на корпусъ, а съ 10-го мая того же года Бецкій считался уже одинъ начальникомъ этого заведенія. Въ тоже время занялся онъ составленіемъ новаго устава, который и былъ утвержденъ 11-го сент. 1760 г. Въ устройствѣ корпуса произошла, вслѣдствіе того, огромная перемѣна. Число кадетъ, по новому уставу не излѣнилось, по вмѣсто прежняго механическаго дѣленія на шесть ротъ, учреждены была пять возрастовъ; первый отъ 5—9 лѣтъ, второй отъ 9—12; третій отъ 12—15; четвертый отъ 15—18; пятый отъ 18—21 г. До пятаго возраста, т. е. до того времени, пока не сложится характеръ юноши и не обозначатся яснѣе наклонности юношей, — имъ позволялось перемѣнять свои званія: военное на гражданское и наоборотъ; но „перемѣну сію — сказано въ уставѣ — не инако чинить, какъ по справедливымъ причинамъ, а именно, для склонности совсѣмъ противной принятому званію, для сложенія къ тому негоднаго и но другимъ причинамъ достовѣрно извѣданнымъ и доказаннымъ“. Перемѣнъ этихъ не дозволялось уже дѣлать въ пятомъ возрастѣ. Прежде въ корпусъ принимали во всякое время, если только были вакансіи; но новому же уставу положено было принимать въ кадеты только чрезъ каждые три года и не старѣе шести лѣтъ охъ роду. Родители обязаны были дать письменное объявленіе, что они помѣщаютъ дѣтей своихъ въ корпусъ не меньше какъ на пятнадцать лѣтъ и до истеченія этого срока не станутъ требовать ихъ обратно. Всякія тѣлесныя наказанія кадетовъ были отмѣнены, и мы видѣли уже, что Бецкій былъ очень твердъ въ своемъ рѣшеніи. Отъ начальствующихъ требовалось ласковое и кроткое обращеніе съ подчиненными и хотя, говорится въ уставѣ, и принужденъ бываетъ (начальникъ) въ воинскомъ дѣлѣ оказывать видъ строгости; но прямое его достоинство и дарованіе въ томъ состоитъ, чтобъ сію строгость соединять съ пріятностію и остерегаться, дабы не произвесть въ юношахъ вредительныхъ воображеній страха, которыя трудно истребитъ, Когда единожды вкоренятся.» Въ воспитанія кадетовъ по требованію устава «елико можно надлежитъ избѣгать излишнихъ праздностей, нарядовъ и всего того, что жизнь изнѣжить и въ ослабленіе привести можетъ — Сего ради нѣсколько строго въ томъ пастою, что завиваніе, пудры, помада и всѣ некстати уборы излишни; что пища долженствуетъ быть простая, по здоровая и достаточная; что надлежитъ больше тѣло пріучать къ трудамъ, нежели принуждать разумъ къ размышленіямъ и соображеніямъ; чтобъ блестящая поверхность (курсивъ въ подлинникѣ) не была предпочитаема простымъ и правдолюбивымъ нравамъ; но преимущество давано было трудамъ, постоянству и доброй вѣрѣ. Тѣмъ въ ненависть приведены будутъ праздность, лицемѣріе и ласкательство, пріятной токмо видъ имѣющія и часто нынѣ прямому достоинству предпочитаемые. Происходящее отъ сихъ наружностей зло есть тѣмъ большее, что не токмо многія ненужныя и не необходимыя вещи дѣлаются чрезъ то нужными и необходимыми, по и украшающіеся сими притворствами люди, довольствуясь быть учтивы и ласковы, не имѣютъ уже впрочемъ ни истиннаго усердіи къ отечеству, ни способности къ полезнымъ дѣламъ, а только самихъ себя любятъ». (Сборникъ свѣд. о военно-учебн. заведеніяхъ, т. I.) Обученіе, по уставу, «должно быть практическое, паче нежели теорическое; учиться юношеству больше отъ смотрѣнія и слышанія, нежели отъ тверженія уроковъ». Сообразно съ развитіемъ умственныхъ силъ дитяти, располагался и самый учебный курсъ: въ первомъ возрастѣ учили только закону божію_А иностраннымъ языкамъ, рисованію, танцованію и цыфири (т. е. арифметикѣ); въ четвертомъ возрастѣ начинались уже собственно-военныя науки: навтика, или свѣденія о морскомъ искуствѣ, фортификація, артиллерія, и оканчивались въ послѣднемъ возрастѣ^[7]. 20 янв. 1707 г. Бецкій (въ то время уже переименованный въ дѣйств. тайные совѣтники) назначенъ былъ старшимъ членомъ корпуснаго совѣта, а генералъ-директоромъ корпуса опредѣленъ генералъ поручилъ Брантъ. Тѣмъ не менѣе Бецкій продолжалъ быть главнымъ хозяиномъ въ корпусѣ и зорко слѣдилъ затѣмъ, чтобы его предписанія не обращались въ пустыя фразы.. Насколько бдителенъ былъ въ этомъ отношеніи надзоръ Бецкаго, водно изъ записокъ И. С. Горголи и С. Глинки, которые, оба воспитывались при немъ въ Шляхетномъ кадетскомъ корпусѣ. Мы уже заимствовали нѣсколько свѣденій у Горголи; теперь обратимся къ кеменѣе любопытнымъ, но болѣе подробнымъ запискамъ С. Глинки.

«Я поступилъ въ кадетскій корпусъ, пишетъ Глинка въ тотъ самый годъ, когда вышелъ Бобринскій (объ инструкціи, данной Бобринскому для заграничнаго путешествія мы говорили уже въ первой статьѣ). Въ бытность его Екатерина нерѣдко посѣщала сіе заведеніе, а графъ Григорій Орловъ еще чаще. Обходясь съ кадетами, какъ съ дѣтьми своими, они отвѣдывали ихъ пищу и брали съ собою кадетскій хлѣбъ, говоря, что онъ очень, очень хорошъ — и это была сущая правда. Когда императрица прекратила свои посѣщенія въ корпусъ, тогда по воскреснымъ днямъ, зимой, человѣкъ но двадцати малолѣтнихъ кадетъ назначались во дворецъ для различныхъ игръ съ ея внуками, преимущественно въ веревочку. На сихъ играхъ не видно было Екатерины, царицы полсвѣта: въ лицѣ ея представлялась только нѣжная мать, веселящаяся весельемъ дѣтей своихъ. Въ тотъ вечеръ, когда довелось мнѣ быть на играхъ, у шестилѣтняго товарища моего, Фирсова, въ игрѣ на веревочку, спустился чулокъ и упала подвязка. Императрица посадила его къ себѣ на колѣни, подвязала чулокъ и поцѣловала Фирсова. Отпуская насъ въ корпусъ, Екатерина раздавала намъ по фунту конфектъ и говорила: „дѣлитесь, дѣти, дѣлитесь съ товарищами! Я спрошу у нихъ, когда они пріѣдутъ, подѣлились ли вы съ ними.“ Бецкій, какъ будто по ступенямъ новой жизни, раздѣлилъ корпусъ на пять возрастовъ^[8]. Каждый возрастъ состоялъ изъ пяти отдѣленій, заключавшихъ въ себѣ по двадцати дворянъ и пяти мѣщанъ; первыхъ приготовляли къ военной службѣ, а вторыхъ къ званію учителей; по въ воспитаніи ихъ не было никакого различія. Кто болѣе успѣвалъ въ нравственности и наукѣ, тотъ и получалъ награды. Сынъ мѣщанина шелъ наряду съ графами и князьями и по достоинству нерѣдко былъ впереди ихъ. Сближеніемъ сословій въ общемъ воспитаніи Бецкій желалъ, такъ сказать, породнить ихъ навсегда…. Гдѣ былъ Бецкій, тамъ была и отеческая заботливость, и привѣтъ сердечный. Съ какимъ радушіемъ принималъ онъ насъ въ день своихъ имянинъ, съ какою лаской самъ угощалъ насъ и съ какой нѣжной внимательностью разспрашивалъ насъ о предметахъ нашего ученія! Бецкій обладалъ большими свѣденіями въ наукахъ и искуствахъ.»

"Счастливый выборъ Бецкаго далъ намъ въ надзирательницахъ нашихъ (первой возрастъ находился, но уставу, подъ ихъ наблюденіемъ) вторыхъ матерей Безъ книгъ и перьевъ ихъ ласковый голосъ научилъ насъ обыкновенному разговору…. Въ праздничные дни присылали изъ дворца въ каждое отдѣленіе по корзинѣ конвентъ. Наши надзирательницы обдѣляли каждаго изъ насъ по порядку и заставляли выговаривать слѣдующія слова: notre tendre mère et notre auguste impératrice daigne nous envoyer des confitures и пр. Въ корпусѣ учрежденъ былъ оспенный залъ. Хотя у меня была еще дома сильная оспа, но она не оставила никакихъ слѣдовъ, а потому въ числѣ 80 кадетъ помѣстили тутъ и меня. По окончаніи оспеннаго искуса, насъ усадили на классныя скамьи. Я умѣлъ уже читать и потому попалъ въ первый или высшій классъ, гдѣ въ общее и единораспѣвочное чтеніе намъ предложили всемірную Лекроціеву исторію. И теперь еще помню, какъ учитель нашъ, Аѳанасьевъ, небольшой ростомъ, но пылкій къ своему дѣлу, для мѣрнаго распѣва, притопывалъ ногою и прикрикивалъ: «громче, громче»!

«Въ малолѣтнемъ возрастѣ насъ пріучили ко всѣмъ воздушнымъ перемѣнамъ. По выходѣ моемъ изъ корпуса поступилъ я съ товарищемъ моимъ, Монахтинымъ, въ число адьютантовъ къ князю Ю. В. Долгорукому. Однажды, въ январскій морозъ, князь взялъ насъ съ собою на садку за Прѣсненскую заставу; всѣ укутались въ шубы, а мы отправились въ щеголеватыхъ адьютанскихъ мундирахъ. Видя, что не морозъ насъ, а мы проняли морозъ, князь сказалъ: „это могутъ вытерпѣть только кадеты, да черти“. Укрѣпясь въ дѣтствѣ противъ суровости нашихъ зимъ, я и въ преклонныя мои лѣта никогда не ношу мѣховой одежды. Для укрѣпленія тѣлесныхъ нашихъ силъ, насъ заставляли перепрыгивать черезъ рвы, взлѣзать и карабкаться на высокіе столбы, прыгать чрезъ деревянную лошадь, подниматься на высоты» и пр.

Разнообразіе и отчасти спартанскій характеръ всѣхъ этихъ упражненій очевидно навѣяны были педагогическимъ трактатомъ Руссо: Emile ou de l'éducation. Руссо говоритъ, что его Эмиль долженъ «пріучаться ко всѣмъ перемѣнамъ погоды и ко всякимъ температурамъ» и потому отвергаетъ даже тѣ предосторожности въ сохраненіи здоровья, которыя Локкъ считаетъ необходимыми. (Сочни. Руссо, T. I, стр. 105).

"Изъ перваго возраста — продолжаетъ Глинка — перешелъ я во второй, гдѣ для лѣтнихъ игръ былъ обширный дворъ, отдѣленный заборомъ отъ прежняго нашего сада; часто мы подбѣгали къ нему и въ промежутки забора смотрѣли на липы, подъ которыми, бывало, играли и сидѣли; смотрѣли, не пройдетъ-ли кто изъ нашихъ надзирательницъ или нянекъ. Сердце билось отъ радости, когда взоры наши встрѣчались съ ихъ взорами, и когда намъ удавалось прокричать: «здравствуйте! мы васъ помнимъ, мы васъ любимъ!» И въ новомъ возрастѣ мы встрѣтили новое свидѣтельство о томъ, съ какимъ умѣньемъ и раченьемъ Бецкій выбиралъ людей для нашего воспитанія. Главный начальникъ второго возраста и всѣ гувернеры были французы. Кто же и въ нихъ вложилъ горячее, безкорыстное усердіе къ пользѣ нашей? Выборъ Бецкаго. Начну съ нашего инспектора, маіора Фромандье. Онъ былъ человѣкъ ученый, умный и зоркій въ дѣлахъ жизни. Однажды, когда нашъ іеродіаконъ объяснялъ намъ катихизисъ, онъ принесъ Вольтерова Задига, переведеннаго Смирновымъ. "Прочитайте, сказалъ онъ іеродіакону, прочитайте имъ главу о пустынникѣ, въ которой Вольтеръ такъ разительно представилъ пути Провидѣнія ".

Искреннее сочувствіе, съ которымъ вспоминаетъ Глинка о первыхъ годахъ своей молодости, проведенныхъ въ кадетскомъ корпусѣ, даетъ намъ право думать, что Бецкій умѣлъ осуществлять на дѣлѣ свои педагогическія требованія. Глинка писалъ свои мемуары уже въ старости; но пріятныя воспоминанія дѣтства такъ глубоко запали ему въ душу, что онъ передаетъ ихъ постоянно въ лирическомъ тонѣ и при этомъ рисуетъ личность Бецкаго въ самыхъ привлекательныхъ краскахъ. Замѣтимъ кстати, что, по свидѣтельству современниковъ, Бецкій былъ вообще человѣкъ холоднаго и серьезнаго обращенія: искушенный опытомъ своей придворной жизни, онъ не для всякаго встрѣчнаго гостепріимно раскрывалъ свою душу. Но въ обществѣ дѣтей, а также лицъ, близко ему знакомыхъ, мгновенно измѣнялись его обычныя манеры; важный старикъ дѣлался разговорчивъ, дружелюбенъ и предупредительно ласковъ. Бесѣда его была всегда занимательна. «Обо всемъ, что имъ было читано, — говорится въ одной его біографіи, — онъ говорилъ очень хорошо и охотно даже подъ вечеръ своей жизни…. Въ анекдотахъ о придворной жизни, особенно изъ хорошо знакомаго ему времени Петра І-го, у него никогда не было недостатка, и онъ передавалъ ихъ хотя сдержанно, но съ благородною независимостью».

Труды и матеріальныя пожертвованія Бецкаго въ пользу подчиненныхъ ему заведеній были вознаграждены самымъ торжественнымъ образомъ въ 1773 г. 18-го декабря этого года Бецкій былъ приглашенъ въ собраніе Сената, и тамъ генералъ-прокуроръ, кн. А. А. Вяземскій, сказавъ краткую рѣчь, вручилъ ему медаль, выбитую «въ память его любви къ отечеству». На лицевой сторонѣ этой медали было сдѣлано выпуклое, грудное изображеніе Бецкаго съ открытою шеею и обращенное вправо; на оборотѣ представлены въ перспективѣ соединенные фасады трехъ зданій: Воспитательнаго дома, Академіи художествъ и Общества благородныхъ дѣвицъ; передъ зданіями видѣнъ памятникъ въ родѣ пирамиды съ изображеніемъ въ щитѣ вензелеваго имени Бецкаго. Около ободка медали, надъ памятникомъ, надпись: "за любовь къ отечеству г. Щитъ въ верхней части памятника поддерживается маленькимъ геніемъ, между тѣмъ, какъ другой геній привязываетъ гирлянду. Предъ памятникомъ, въ видѣ сидящей женщины, представлено милосердіе, которое привлекаетъ къ себѣ младенца и кладетъ руку на голову другого малютки, украшающаго гирляндою основаніе памятника. Возлѣ милосердія видны пеликанъ и слонъ: эмблема попечительности, самоотверженія и благоразумія. Принявъ медаль, Бецкій произнесъ нѣсколько благодарственныхъ словъ въ отвѣтъ генералъ-прокурору. «Недостатокъ въ моихъ словахъ — сказалъ онъ при этомъ — не можетъ ни малѣйшаго подать правит. сенату сумнѣнія о чувствительности моего признанія или, лучше сказать, самое мое молчаніе прошу принять за чистосердечную благодарность».

Въ послѣдніе годы своей жизни Бецкій хотя и сохранилъ всѣ сбои почетныя званія, но уже не исполнялъ на самомъ дѣлѣ никакихъ государственныхъ обязанностей. Время реформаторской дѣятельности Екатерины II прошло безвозвратно, и новыя личности, новые любимцы окружили императрицу. Платонъ Зубовъ дѣлается приближеннымъ къ ней человѣкомъ. Къ этому-то сильному вельможѣ часто обращается дряхлый старикъ, обойденный новымъ теченіемъ придворной жизни. Охлажденіе императрицы тревожитъ Бецкаго, и онъ спрашиваетъ Зубова въ одномъ письмѣ: «не прогнѣвалъ-ли онъ чѣмъ всемилосердную государыню»? Въ другомъ письмѣ (переданномъ Зубову гр. Н. И. Салтыковымъ) г-жа Рибасъ жалуется отъ имени Бецкаго на графа Миниха^[9] «который данъ ему только въ помощники, а онъ воюетъ крѣпкою и сильною рукою, какъ бы былъ самъ устроитель сего (Воспитательнаго) дома. Я сама, видя его Бецкаго безпрестанно въ слезахъ и въ смятеніи, нахожусь въ превеликой горести, жалѣя объ немъ и страшась потерять имѣніе его и свое, которое находится въ ономъ домѣ. Минихъ не положилъ тутъ ни 20 коп., а беретъ и занимаетъ и другихъ еще награждаетъ нашимъ имѣніемъ. Въ городѣ такая ужь молва носится, какъ и въ моемъ сердцѣ, что никто не надеженъ ни на что и многіе начали обратно брать свои капиталы». Г-жа Рибасъ, въ семействѣ которой Бецкій находилъ себѣ успокоеніе и отраду по смерти своей сестры, была урожденная Соколова, дочь бѣднаго художника, и получила воспитаніе въ Парижѣ на счетъ Ивана Ивановича; онъ же выдалъ ее замужъ за маіора де-Рибаса, служившаго въ Шляхетномъ кад. корпусѣ, впослѣдствіи адмирала, командовавшаго гребнымъ флотомъ при взятіи Измаила. Не имѣя собственныхъ дѣтей, Бецкій завѣщалъ этому семейству всѣ свои дома и значительную часть своего капитала. Домовъ у Бецкаго было три: одинъ (на Дворцовой площади, нынѣ кн. Гагарина) достался ему отъ сестры его, Анастасы! Ивановны; два другіе онъ выстроилъ самъ близь Лѣтняго сада. Эти два дома (нынѣ принадлежащіе принцу Ольденбургскому) считались, въ свое время, красою столицы но своей простой но изящной архитектурѣ; они соединялись между собою террассою, на которой находился садъ въ цвѣтущемъ состояніи. Окна были большія, до самаго паркета, камины мраморные во всѣхъ комнатахъ, а на терассу вела стеклянная дверь. Все бы то устроено съ большимъ вкусомъ и удобствомъ, и многіе иностранцы любопытствовали осматривать эти дома. Во всѣхъ комнатахъ, гдѣ нужно было, въ кухнѣ, и даже въ конюшняхъ, проведена была вода изъ Невы. Иванъ Ивановичъ Бецкій былъ очень любознателенъ. Узнавъ, что въ Китаѣ, посредствомъ духовыхъ печей, выводятъ цыплятъ по нѣскольку тысячъ вдругъ, отъ завелъ у себя въ домѣ такую печь; выведенные цыплята гуляли по садовой террассѣ (примыкавшей, въ домѣ сестры, къ его кабинету), заходили и къ нему въ кабинетъ. На одномъ гравированномъ эстампѣ онъ изображенъ сидящимъ въ своемъ кабинетѣ; въ рукахъ у него рисунокъ памятника, который сооруженъ имъ надъ гробомъ сестры, вокругъ бѣгаютъ цыплята. Въ этихъ цыплятахъ Бецкій видѣлъ эмблему дѣтства, которому посвятилъ онъ свои заботы. Бецкій не любилъ безумной роскоши, такъ свойственной всѣмъ знатнымъ вельможамъ того времени: одежда его не блистала золотомъ и драгоцѣнными камнями: однобортный кафтанъ, камзолъ, шелковое чулки и башмаки съ пряжками все было просто и не бросалось въ глаза. Въ своемъ духовномъ завѣщаніи, въ которомъ не забыта и прислуга, находившаяся въ разныхъ должностяхъ, Бецкій проситъ «предать тѣло его погребенію безъ всякаго излишняго великолѣпія, почитая лучше, отнявъ у тщетности, отдать въ помощь страждущему человѣчеству». Но у этой простой гробницы собралось много людей, сочувствовавшихъ дѣятельности покойнаго. Надъ прахомъ 92-лѣтняго старца, отдавшаго свою жизнь дѣлу воспитанія и благотворенія, Анастасій Братановскій произнесъ краткую, но теплую рѣчь; сенатъ собрался въ Александро-невской лаврѣ и положилъ на гробницу медаль, за 22 года передъ тѣмъ поднесенную Бецкому. Державинъ посвятилъ ему одно изъ наиболѣе удачныхъ своихъ стихотвореній:

Лучъ милости былъ, Бецкій, ты!

Пресѣклась жизнь, по справедлива

Хвала твоя не умерла:

Тѣхъ гробъ, тѣхъ персть краснорѣчива

О коихъ говорятъ дѣла;

Воззримъ ли зданіи на громады,

На храмы музъ, на храмъ Паллады,

На брегъ, на домъ Петровъ, на садъ —

И камни о тебѣ гласятъ!

Кто въ браняхъ лилъ потока крови,

Кто грады въ прахъ преобращалъ, —

Ты милосердья полнъ любови,

Спасалъ, хранилъ, училъ, топалъ.

Домикъ Петра, сохраненный заботливостью Бецкаго, набережная Невы, зданіе Академіи художествъ, Лѣтній садъ — все это памятники, заслуживающіе вниманія; но еще болѣе должны мы быть благодарны этому безкорыстному дѣятелю за то «храненіе, питаніе и ученіе юношества», которое дало ему почетное мѣсто въ исторіи русскаго воспитанія.

(Статья третья и послѣдняя.) Характеръ школьнаго образованія при Петрѣ I. Два направленія, схоластическое и практическое. Состояніе духовныхъ школъ. Школы: Навигацкая, Инженерная и Артиллерійская. Первый сухопутный кадетскій корпусъ. Отличіе его отъ другихъ учебныхъ заведеній. Частное преподаваніе того времени; педагоги туземцы и иностранные бродяги. Поворотъ къ лучшему. Н. И. Панинъ, какъ воспитатель великаго князя. Педагогическая система Бецкаго. Заимствованія, сдѣланныя Бецкимъ у иностранныхъ писателей. Развитіе педагогическихъ идей въ западной Европѣ. Локкъ, Монтэнь и Руссо. Моральное направленіе въ педагогикѣ. Закрытое воспитаніе, какъ средство къ созданію «новой породы» людей. Причины его неудачи. Общій взглядъ на царствованіе Екатерины II. Характеристика русскаго общества екатерининскаго времени. Значеніе Бецкаго въ исторіи воспитанія.

Въ нашемъ библіографическомъ очеркѣ мы уже заимствовали изъ уставовъ Бецкаго тѣ главныя черты, примѣненіе которыхъ на практикѣ должно было отразиться извѣстнымъ образомъ на внутренней жизни воспитательныхъ учрежденій, находившихся подъ вѣдомствомъ итого замѣчательнаго государственнаго человѣка. Эти черты были важны для насъ въ связи съ личнымъ характеромъ Бецкаго и его непосредственнымъ вліяніемъ на судьбу воспитанниковъ. Съ той же цѣлью была приведены нами небольшіе отрывки изъ воспоминаній Горголи и Глинки, которые оба были живыми свидѣтелями реформы или, лучше сказать, живымъ матеріаломъ, на которомъ пробовалась новая педагогическая система. Такимъ образомъ, мы покончили съ субъективной стороной этой системы: хорошо или дурно — пусть рѣшаетъ читатель. Теперь намъ предстоитъ другая половина задачи: разсмотрѣть педагогическія идеи Бецкаго, независимо отъ личности, приводившей ихъ въ исполненіе, независимо отъ той доли искренности и нравственнаго мужества, которую свѣтлая личность могла вносить, и дѣйствительно вносила въ задуманное ею дѣло. Каковы были эти идеи сами по себѣ, по своему внутреннему достоинству, какъ логически-построенная и логически-примѣненная къ жизни теорія воспитанія? Но прежде, чѣмъ излагать и разсматривать совершенно объективно теоретическую программу Бецкаго, мы должны еще опредѣлить, какъ шло у насъ воспитаніе до того времени, какими началами руководствовалось оно и насколько соотвѣтствовало разумнымъ требованіямъ. Необходимо указать, какія именно улучшенія произвела новая система сравнительно съ прежней, иначе заслуга реформатора не будетъ выяснена и оцѣнена по справедливости. Всякая реформа — педагогическая, экономическая, государственная — есть результатъ своего времени и порождается всею совокупностью соціальныхъ условій, при которыхъ жили и дѣйствовали наши предки; понятно, что внѣ этого времени она теряетъ свою жизненность и практичность. Нравственные вопросы и общественныя проблемы, нынѣ утруждающія собой только головы россійскихъ газетныхъ публицистовъ, могли серьезнѣе занимать лучшіе умы прежняго поколѣнія; надежды и стремленія, уже устарѣвшія для насъ и сданныя въ архивъ, были юны и свѣжи лѣтъ сто тому назадъ. Развитіе мысли имѣетъ свои ступени, свои переходы, неизбѣжные во всякомъ органическомъ процессѣ, но важно знать: впередъ или назадъ велъ реформаторъ современное ему общество. Если общественное сознаніе крѣпло и расширялось подъ вліяніемъ извѣстной реформы, если плодотворная мысль, внесенная въ общество, послужила сѣменемъ для другихъ полезнѣйшихъ выводовъ, то историческая заслуга реформы не подлежитъ уже никакому сомнѣнію. Еще важнѣе, если нѣкоторыя мысли, высказанныя при этомъ, не потеряли своей цѣнности даже до настоящаго времени, и, какъ научныя аксіомы, сдѣлались достояніемъ всѣхъ мыслящихъ людей. Въ этомъ заключается уже общее, безотносительное значеніе реформы.

Характеръ школьнаго образованія при Петрѣ I обусловливается двумя чертами, свойственными тому времени вообще: съ одной стороны мы видимъ новыя стремленія, шедшія въ разрѣзъ съ прежнимъ бытомъ, съ другой — упрямая старина ревниво держится за свои понятія и привычки, выработанныя вѣками. Сообразно съ этимъ, и въ школьномъ образованіи мы различіемъ двѣ струи, два противоположныя направленія, изъ которыхъ одно ведетъ свое начало отъ «домостроя» и «анфологіи» Петра Могилы, а другое отъ государственной реформы Петра I. При вступленіи на престолъ Петра I единственными разсадниками образованія были у насъ кіевская духовная академія, называвшаяся тогда коллегіей (основ. въ 1589 г.) и московская духовная академія, носившая названіе греко славянолатинскаго или заиконоспасскаго училища. Въ этихъ академіяхъ получали образованіе не одни только лица духовнаго званія, но въ нихъ поступали и дворянскія дѣти, даже княжескихъ фамилій. Такъ напр. въ московскую духовную академію, уже въ 1736 г. поступило 158 дворянскихъ дѣтей и между ними князья Оболенскіе, Прозоровскіе, Хилковы и пр. Было время, когда устройство этихъ училищъ казалось явленіемъ прогрессивнымъ: кіевскіе ученые, сами пропитанные насквозь схоластикой, нетерпимостью и предразсудками, стояли однако много выше современныхъ имъ московскихъ книжниковъ; западная цивилизація, хотя и почерпнутая изъ весьма сомнительныхъ источниковъ, находила себѣ кое-какой пріютъ въ стѣнахъ духовныхъ академій. По событія не останавливались, и кіевскіе мудрецы, слывшіе нѣкогда новаторами въ Москвѣ, оказались старовѣрами предъ лицомъ новыхъ требованій, предъявленныхъ Россіи ея крутымъ преобразователемъ. Немногіе изъ нихъ (какъ напр. Ѳеофанъ Прокоповичъ) перешли прямо и открыто на сторону преобразованій. Школьный уставъ, дѣйствовавшій въ обѣихъ академіяхъ, такъ и замеръ къ своихъ старыхъ рамкахъ и, въ этомъ видѣ, имѣлъ болѣе или менѣе вредное вліяніе не только на духовныя, но и на свѣтскія училища. Схоластическое направленіе было господствующей чертой во всѣхъ духовныхъ училищахъ: занесенное въ кіевскую академію изъ іезуитскихъ коллегіумовъ, оно безпрепятственно распространялось отсюда по всей Россіи подъ видомъ риторикъ, піитикъ и другихъ псевдо-наукъ, составлявшихъ предметъ школьнаго преподаванія. Схоластикамъ не было никакого дѣла до содержанія и практической пользы науки; они заботились только о томъ, чтобы подвести всѣ умственные вопросы подъ условно-составленныя формы, чтобы на каждый изъ нихъ отвѣтить искуснымъ логическимъ пируэтомъ, вовсе не касающимся сущности дѣла. При рѣшеніи вопроса употреблялись одинаковые, опредѣленные пріемы. Сначала составлялись опредѣленія и дѣленія главныхъ понятій въ вопросѣ; потомъ слѣдовалъ отвѣтъ, который также состоялъ изъ нѣсколькихъ положеній; на каждое изъ нихъ приводились доказательства, заимствованныя не изъ одного только священнаго писанія, но часто изъ мнѣній схоластическихъ богослововъ, напр. Ѳомы Аквитанскаго. Затѣмъ слѣдовали возраженія, которыя заключались отвѣтами. Такъ велось преподаваніе философіи и богословія. Разрѣшался ли дѣйствительно отвѣтомъ постановленный вопросъ; на какихъ данныхъ, подлежащихъ анализу, основывалось опредѣленіе — объ этомъ нечего было и тревожиться академическому педагогу. Лишь бы на каждую рубрику вопроса приходилось по одной рубрикѣ отвѣта, а что касается до опыта я наблюденія, которыя могли бы вмѣшаться въ споръ, то они совсѣмъ не допускались въ сферу отвлеченныхъ, метафизическихъ тонкостей. Такимъ образомъ, логика занималась а priori рѣшеніемъ вопросовъ: есть ли въ волосахъ жизненная сила, отчего у стариковъ выпадаютъ волосы? Почему у женщинъ не ростетъ борода? и т. п. Богословіе опредѣлило: сколь великое но объему мѣсто можетъ занимать ангелъ? могутъ ли ангелы приводить въ движеніе другія тѣла? Однимъ словомъ, "неистолкуемымъ давая толкъ вещамъ, " схоластики-педагоги забывали цѣликомъ весь міръ живыхъ явленій, окружавшій мальчика и производившій на него непосредственное впечатлѣніе. Формализмъ господствовалъ страшный; не въ чемъ было и проявиться самостоятельному мышленію ученика. Описывая въ своемъ классномъ сочиненіи поле, зданіе или рѣку, юный авторъ не могъ излагать своихъ мыслей въ томъ порядкѣ, въ какомъ онѣ рождались въ его умѣ, но долженъ былъ непремѣнно обратиться въ риторикѣ и изъ нея почерпать избитыя, казенныя формы для своего изложенія. Въ риторикѣ заключались правила какъ похвалить и то, и другое, и третье. При похвалѣ зданію слѣдовало восхищаться мѣстоположеніемъ, улицей, на которой домъ стоитъ, обширностью крыльца и сѣней, драгоцѣнностью дерева, камней, красотою скульптурныхъ изображеній, буде таковыя найдутся и пр. и пр. Составленъ былъ цѣлый списокъ существительныхъ и прилагательныхъ именъ, пригодныхъ для похвалы или порицанія, цѣлый арсеналъ словъ будто бы украшающихъ рѣчь, при чемъ особенно налегали на миѳологическія названія. Всѣ науки, кромѣ славянской грамматики и православнаго катихизиса, излагались на латинскомъ языкѣ; на немъ писались всѣ почти сочиненія; онъ же былъ обязательнымъ разговорнымъ языкомъ внѣ класса. Только въ 1765 г. извѣстный Платонъ (впослѣдствіи митрополитъ Московскій), издавъ на русскомъ языкѣ свое богословіе, поубавилъ нѣсколько господство латыни. Вслѣдъ затѣмъ послѣдовали и другія преобразованія; въ курсъ духовныхъ училищъ стали входить, мало по малу, исторія, географія, естественныя науки и новѣйшіе иностранные языки. Но все это произошло уже въ то время, когда начинались реформы Бецкаго, и нельзя сказать, чтобы онѣ не имѣли въ этомъ случаѣ хотя косвеннаго вліянія, распространивъ въ обществѣ болѣе здоровыя педагогическія понятія. Забиваніе латинью началось съ низшихъ грамматическихъ классовъ. Чтобы пріучить учениковъ говорить между собою на языкѣ Горація и Виргилія, употреблялось слѣдующее курьезное средство, придуманное въ іезуитскихъ школахъ: въ классѣ ходилъ по рукамъ такъ называемый калькулюсъ, т. е. деревянный футляръ со вложеннымъ въ него листомъ бумаги; на этомъ листѣ записывалось имя ученика, сказавшаго хотя одно слово не по латыни или но латыни, но съ ошибкою. Провинившійся получалъ футляръ и носилъ его до тѣхъ поръ, пока не подмѣчалъ своего товарища въ такой же оплошности, тогда футляръ переходилъ въ другія руки. Хуже всего было тому ученику, у котораго оставался калькулюсъ при входѣ учителя въ классъ: онъ подвергался неминуемо наказанію. Наказанія въ духовныхъ училищахъ отличались вообще своей строгостью. Такъ напр. въ новгородской епархіи, въ первой половинѣ XVIII вѣка, наставники дѣлали ученикамъ, за маловажные проступки, до двухъ разъ словесный выговоръ, за третью вину уже смиряли шелепами, за четвертую и пятую — плетьми и тюремнымъ арестомъ. Но чаще конечно, безъ всякой постепенности, прибѣгали прямо къ плетямъ и розгамъ; даже кроткіе по натурѣ наставники становились свирѣпыми въ классѣ и пускали въ дѣло всевозможныя тѣлесныя истязанія. Къ чему могутъ повести такія строгости, — рѣшить нетрудно, въ особенности имѣя для справокъ «Очерки бурсы» Помяловскаго. Натура мальчика исказилась до послѣдней степени: въ ней пропадали всѣ добрые инстинкты, всѣ честныя побужденія… Запертые въ бурсѣ, какъ звѣри въ клѣткѣ, подъ присмотромъ наставниковъ, вооруженныхъ чуть не калеными желѣзными прутьями, юноши дичали и озлоблялись; жестокія наказанія, убивъ въ нихъ самолюбіе и чувство стыда, тѣмъ самымъ развязывали руки на грубѣйшія шалости, на отвратительнѣйшія забавы. Физическія условія воспитанія были нисколько не лучше нравственныхъ. Правда, въ духовномъ регламентѣ, составленномъ Ѳеофаномъ Прокоповичемъ, указаны были нѣкоторыя гигіеническія мѣры для сохраненія веселости духа и здоровья воспитанниковъ. Для отвращенія скуки ученіе должно было смѣняться «играми честными и тѣлодвижными», лѣтомъ въ саду, а зимою въ комнатахъ, на что назначалось каждый день по два часа; одинъ или два раза въ мѣсяцъ дозволялось дѣлать прогулки по окрестностямъ. Кромѣ того семинаристы, живущіе на казенномъ счету, должны были помѣщаться не больше какъ но осьми или девяти человѣкъ въ каждой комнатѣ, для сохраненія чистаго воздуха. Но всѣ эти прекрасные совѣты никогда не осуществлялись въ дѣйствительности: «честныя и тѣлодвижныя игры» замѣнялись кулачными боями, не обходившимися безъ увѣчья, а о чистомъ воздухѣ нельзя было получить и приблизительнаго понятія, живя въ бурсѣ^[10]. Чтобы не говорить голословно, мы приведемъ здѣсь разсказъ самаго Бецкаго: "Памятую сказанное мнѣ отъ господина Саншеса^[11]. Въ 1734 г. призванъ былъ онъ къ архимандриту александро-невскаго монастыря, чтобы посмотрѣть дѣтей (т. е. воспитанниковъ семинаріи), коихъ находилось числомъ до 50, и отъ 8 до 15 лѣтъ, и всѣ больны цынгою. Съ удивленіемъ увидѣлъ, что у нихъ были десны гнилыя, шатались зубы, которые можно было вынимать пальцами. У многихъ рты и неба испорчены были до самаго горла. Прежде всего узнать старался, что они ѣдятъ, пьютъ, въ чемъ упражняются, гдѣ и на чемъ спятъ. Спали они въ большой избѣ, въ нижнемъ жильѣ, въ спертомъ воздухѣ. Въ углу была деревянная большая печь, вмѣсто постели доски или нары, какъ во многолюдной караульнѣ; спали часто нераздѣваясь. Позналъ онъ тотчасъ причину ужасной цынги бѣдныхъ сихъ дѣтей!.. (См. Собраніе учрежденій касательно воспитанія въ Россіи. T. I, стр. 209—10.)

Но рядомъ съ этимъ схоластическимъ направленіемъ, и въ противоположность ему, появилось у насъ при Петрѣ I и другое, чисто практическое направленіе въ школьномъ образованіи.

Задумавъ преобразовать Россію и тѣмъ ввести ее въ кругъ европейскихъ державъ, отъ которыхъ она отстала на нѣсколько вѣковъ, благодаря монгольскому игу со всѣми его прямыми и косвенными послѣдствіями, — Петръ I не останавливался, какъ извѣстно, ни передъ какими средствами для достиженія задуманной цѣли. Школа должна была явиться, по его плану, естественной союзницей преобразованія, нарушавшаго всѣ старыя основы общественной и государственной жизни; только наука, разгоняя тьму предразсудковъ, могла ознакомить Россію съ «басурманской» цивилизаціей; только она одна, распространяясь въ народѣ, дала бы возможность царю найти себѣ преданныхъ слугъ и усердныхъ дѣятелей реформы. По наука въ своемъ отвлеченномъ значеніи, какъ источникъ нравственныхъ и соціальныхъ идей, развивающихъ общество, была недоступна нашимъ предкамъ; практическій, дѣловой характеръ реформы требовалъ на первый разъ не идей, а практическихъ же осязательныхъ плодовъ цивилизаціи, о которыхъ не могло бы возникнуть никакого спора и сомнѣнія: дѣйствительно ли нужно переносить ихъ въ наше отечество? Такимъ образомъ, изъ науки заимствовалась прежде всего ея внѣшняя, такъ сказать, культурная сторона. Россіи нужны были моряки, инженеры, геодезисты, архитекторы, рудокопы, артиллеристы, — и сообразно съ этимъ устраивались у насъ первыя свѣтскія школы но европейскому образцу. Въ 1701 году, учреждена была въ Москвѣ Навигацкая школа, послужившая основаніемъ нынѣшнему морскому корпусу. Въ этой школѣ преподавались преимущественно морскія науки: незнающіе грамоты, поступали въ первый классъ, называвшійся русскою школою, и затѣмъ переходили въ ариѳметическій классъ или въ цифирную школу. Дѣти разночинцевъ, по большой части, оканчивали здѣсь ученіе и опредѣлялись въ писаря, архитекторскіе помощники и т. п. Но дѣти дворянъ обязаны были продолжать ученіе далѣе и учиться геометріи, тригонометріи съ приложеніемъ къ геодезіи и мореплаванію, навигаціи, астрономіи и фехтованію. Способнѣйшіе ученики посылались, но окончаніи курса, за границу для усовершенствованія въ наукахъ: тамъ они или поступали волонтерами на военные корабли для практическаго изученія мореплаванія, или продолжали учиться въ морскихъ школахъ Англіи, Голландіи и др. странъ. Строгіе указы предписывали недорослямъ являться въ школу; за ослушаніе виновныхъ посылали даже на галерныя работы, били батогами и показывали денежнымъ штрафомъ; бѣжавшихъ изъ школы отыскивали и подъ карауломъ возвращали въ Петербургъ, имѣнье же отбирали въ казну. Въ распредѣленіи школьнаго курса, въ изложеніи учебныхъ предметовъ мы не замѣчаемъ еще никакого желанія приноровиться къ способностямъ, темпераменту и возрасту учениковъ. Малыя дѣти сидѣли на одной скамьѣ съ бородатыми юношами; тѣхъ и другихъ загнали въ школу, не спрашивая ихъ желанія и не развѣдывая ихъ склонностей; тѣмъ и другимъ, въ одинаковомъ размѣрѣ и съ одинаковыми пріемами, преподавались разныя общія и спеціальныя науки. На ученье смотрѣли, какъ на службу, и если ученики мало преуспѣвали въ своихъ занятіяхъ, то лѣность ихъ объяснялась не плохимъ преподаваніемъ, не дурнымъ выборомъ спеціальности, наконецъ не физическимъ разстройствомъ, а злостнымъ намѣреніемъ уклониться отъ своихъ прямыхъ, служебныхъ обязанностей. Школьныя шалости (къ числу которыхъ принадлежали пьянство, буйство, разбой, воровство и т. п.) разсматривались, какъ преступленія по службѣ, и виновныхъ наказывали «по два дни нещадно батогами или, по молодости лѣтъ, кошками вмѣсто кнута.» Гоняли и шпицрутенами сквозь строй, а потомъ снова сажали учиться… но жестокія наказанія не унимали молодежь, и «вольныя квартиры» учениковъ бывали обыкновенно пріютомъ самой развратной и безобразной жизни. Для соблюденія школьной дисциплины приказано было дядькѣ во всякомъ классѣ «имѣть хлыстъ въ рукахъ, а буде кто изъ учениковъ станетъ безчинствовать, онымъ хлыстомъ бить, несмотря какой бы ученикъ фамиліи не былъ». Послѣ молитвы, воспитанники должны были расходиться по классамъ и сидѣть по своимъ мѣстамъ «со всякимъ почтеніемъ и всевозможной учтивостью, безъ всякой конфузіи, не досади другъ другу». При ученіи грамотѣ способъ ученія употреблялся старинный: за азбукой церковно-славянской печати слѣдовалъ часословъ, потомъ псалтырь и послѣ того уже начиналось чтеніе гражданской печати. Учебные предметы преподавались каждый отдѣльно, т. е. по окончаніи одного приступали къ другому. Отсутствіе разнообразія при этой системѣ крайне утомляло вниманіе учащихся, ихъ любознательность была мало возбуждена и главную роль въ обученіи играла счастливая память; ученіе производилось здѣсь на русскомъ языкѣ и по русскимъ учебникамъ, что составляло уже значительный шагъ впередъ сравнительно съ порядкомъ, долго державшимся въ духовныхъ учебныхъ заведеніяхъ. Но слѣдуетъ прибавить, что изложеніе въ учебникахъ отличалось темнотою и сбивчивостью; такъ напр. ариѳметика и географія опредѣлялись слѣдующимъ образомъ: «ариѳметика или числительница есть художество честное независимое и всѣмъ удобопонятное, многополезнѣйшее и многохвальнѣйшее, отъ древнѣйшихъ же и новѣйшихъ въ разныя времена являвшихся изряднѣйшихъ ариѳметиковъ изображенное и изложенное». «Географія есть математическое смѣщенное, изъясняетъ фигура или корпусъ и фикція свойство земноводнаго корпуса, купно съ феноминами, со явленіями небесныхъ свѣтилъ: солнца, луны и звѣздъ». Мудрено было усвоить себѣ такія опредѣленія, не вызубривъ ихъ наизусть. Тѣмъ не менѣе навигацкая школа принесла въ свое время большую практическую пользу: изъ навигаторовъ, отправленныхъ за границу для практическаго изученія мореходства, образовались будущіе адмиралы: Лотовъ, Головинъ, князь Голицынъ, Соймоновъ и др.; отсюда же вышли первые паши инженеры, артиллеристы и геодезисты, т. е. гидрографы, топографы и землемѣры; въ числѣ ихъ можно упомянуть Кирилова, составившаго первый полный атласъ Россіи. Въ этой же школѣ приготовлялись. учителя для первоначальныхъ или цифирныхъ школъ, гдѣ курсъ ученія ограничивался грамотой и цифирью. Навигацкая школа, еще при жизни Петра переведенная въ Петербургъ и названная морской академіей, переименована была въ 1752 г. въ въ шляхетный морской кадетскій корпусъ и продолжала свое существованіе до вступленія на престолъ Екатерины ІІ-й въ томъ же духѣ и на тѣхъ же основныхъ началахъ, приготовляя преимущественно морскихъ офицеровъ, штурмановъ, геодезистовъ и учителей. Кругъ спеціалышхі. наукъ нѣсколько расширился, но преподаваніе ихъ было, по прежнему, практическое: наукъ, необходимыхъ для общаго образованія, почти не было въ курсѣ, даже иностраннымъ языкамъ учились здѣсь не всѣ. По этой причинѣ изъ корпуса выходили практическіе люди, труженики, полезные въ своей спеціальности, но съ весьма ограниченнымъ общимъ образованіемъ. Только уже при императрицѣ Екатеринѣ ІІ-й въ учебный курсъ введены были словесныя науки, къ которымъ отнесены философія, мораль, исторія, географія и новые языки. Преобразованіе это совершилось по иниціативѣ директора корпуса И. Л. Голенищева-Кутузова, одного изъ образованнѣйшихъ людей того времени. Но и Кутузовъ оставилъ нетронутой въ устройствѣ корпуса одну любопытную и характеристическую черту, а именно при корпусѣ оставленъ былъ существовавшій уже прежде отдѣльный классъ геодезіи, гдѣ приготовлялись разныя подмастерья и учителя для того же заведенія по предметамъ спеціальнымъ. Замѣчательно, что ученики этого геодезическаго класса, сами предназначавшіеся въ учители, составляли вмѣстѣ съ тѣмъ и прислугу для кадетовъ: до такой Степени роль мастера или учителя стояла низко въ общемъ мнѣніи современниковъ. Подъ вліяніемъ новыхъ гуманныхъ понятій обращеніе съ кадетами, въ царствованіе Екатерины ІІ-й, приняло также другой характеръ: тѣлесныя наказанія, хотя и не были изгнаны совсѣмъ, какъ въ уставахъ Бецкаго, но употреблялись только за большія вины и замѣнялись въ незначительныхъ проступкахъ лишеніемъ обѣда, арестомъ, карцеромъ и т. п.^[12].

Кромѣ навигацкой школы, при Петрѣ I-мъ основаны были (въ 1712 г.) инженерная и артиллерійская школы, образовавшія впослѣдствіи второй с.-петербургскій кадетскій корпусъ. Причина ихъ основанія таже, что и морскаго корпуса, а именно: ближайшая практическая потребность. Учреждая въ Россіи новое регулярное войско вмѣсто нелѣпой и буйной ватаги стрѣльцовъ, воевавшихъ только въ своемъ собственномъ отечествѣ, Петръ I-й чувствовалъ необходимость имѣть со временемъ, опытныхъ офицеровъ изъ природныхъ русскихъ, чтобы замѣнить ими наемныхъ чужестранцевъ, которымъ солдаты очень неохотно повиновались, вниманіе Петра обратилось первоначально на инженеровъ и артиллерію. Инженерная школа была устроена въ Москвѣ, и воспитанники ея обязаны были, для обученія математикѣ и фортификаціи, посѣщать навигацкую школу, но съ 1719 г., когда подобное же инженерное училище возникло въ С.-Петербургѣ, московская школа стала быстро приходить въ упадокъ, и въ 1724 г. всѣ остававшіеся ученики ея переведены были въ С.-Петербургъ. Обученіе въ обѣихъ школахъ происходило такимъ же точно порядкомъ, какъ и въ навигацкой школѣ: познанія, принмущественно техническія, вбивались въ учениковъ фухтелями и розгами, безъ всякой заботливости о правильномъ распредѣленіи учебнаго курса. Склонность учениковъ къ тому или другому спеціальному занятію не принималась въ разсчетъ при назначеніи ихъ въ школу; мысль эта была вообще чужда тому времени, и только въ концѣ своей жизни Петръ І-й напалъ на нее и высказался слѣдующимъ образомъ при учрежденіи академіи наукъ: «каждаго ученика, назначаемаго къ одному изъ академиковъ, именно спросить, къ какой наукѣ онъ болѣе склоненъ и себя опредѣляетъ». Но то, что было признано необходимымъ впослѣдствіи относительно академическихъ учениковъ, казалось излишнимъ въ отношеніи къ инженерамъ и артиллеристамъ, въ способности послѣднихъ къ стрѣльбѣ и военной архитектурѣ никто не имѣлъ права сомнѣваться; такимъ образомъ, лѣность учениковъ и малые успѣхи въ наукахъ считались, также какъ въ навигацкой школѣ, результатомъ упрямства и умышленнаго нежеланія учиться. Вслѣдствіе такого взгляда, въ 1737 г. изданъ былъ указъ, по которому всѣ ученики артиллерійской и инженерной школъ, достигшіе 16-лѣтняго возраста, но не оказавшіе успѣховъ въ ученіи, отсылались «въ адмиралтействъ-коллегію для опредѣленія въ матросы безъ всякаго произвожденія (т. е. безъ выслуги), ибо отъ того никакой пользы ожидать невозможно, который въ обученіи такихъ безтрудныхъ и ему весьма потребныхъ наукъ никакого радѣнія не показалъ»^[13]. Не должно забывать однако, что подобный взглядъ, до очевидности нелѣпый въ нашихъ глазахъ, былъ весьма понятенъ и извинителенъ въ свое время: раздѣленіе учебныхъ предметовъ на общеобразовательные и спеціальные не существовало тогда ни въ теоріи, ни на практикѣ; самая мысль объ общемъ умственномъ развитіи учащихся, высказанная въ концѣ XVII столѣтія Джономъ Локкомъ, еще только начинала, да и то не безъ трудной борьбы, распространять свое вліяніе въ западной Европѣ. Этимъ же суровымъ и глухимъ временемъ объясняются тѣ жесткія взысканія, которыя были въ большомъ ходу въ прежнихъ школахъ; не въ одной Россіи, но и во всей Европѣ стѣны училищъ оглашались воплями истязуемыхъ, угрозами истязавшихъ, и ферула педагога висѣла, какъ дамокловъ мечъ, надъ спиною каждаго ученика. Не даромъ Лютеръ называлъ современные ему разсадники просвѣщенія «ослиными учрежденіями» и «школами дьявола»; немного измѣнились они и въ теченій первой половины XVII вѣка. Петръ І-й сознавалъ, хотя и смутно, общеобразовательное значеніе науки, онъ на себѣ самомъ испыталъ ея эмансипирующее вліяніе; но значеніе это ограничивалось для него, по крайней мѣрѣ, въ воспитаніи, одной отрицательной стороною, удаленіемъ человѣка отъ безпутства и вредной праздности. Въ этомъ смыслѣ онъ приказывалъ магистратамъ (въ 1724 г.): «стараться прилежно, чтобъ малолѣтнія не только зажиточныхъ, но и бѣдныхъ людей гражданскихъ жителей дѣти читать и писать, и ариѳметикѣ или цифирному счисленію обучались и для того при церквахъ, или гдѣ пристойно, учреждать школы, чтобъ такія малолѣтнія, а особливо бѣдныхъ гражданъ дѣти, отъ которыхъ впредь граду польза и вспоможеніе можетъ быть, безъ обученія въ непотребство и въ какой нибудь вредъ граду не возрастали»^[14].

Воспитанники инженерной и артиллерійскихъ школъ жили сначала на вольныхъ квартирахъ, но такъ какъ оставаясь безъ надзора, они большую часть времени проводили «въ гуляньи и въ прочихъ неприличныхъ честнымъ людямъ поступкахъ», то скоро замѣтно стало желаніе поселить ихъ всѣхъ въ одномъ домѣ, подъ однимъ общимъ контролемъ. Съ 1722 г. въ артиллерійскую школу принимались сыновья артиллерійскихъ служителей и арсенальныхъ мастеровыхъ, подъ названіемъ пушкарскихъ дѣтей, и не и они получали казенное помѣщеніе въ школѣ, но дворяне оставались по прежнему на вольныхъ квартирахъ. Тѣмъ не менѣе мысль сосредоточить воспитанниковъ въ одномъ мѣстѣ, для удобнѣйшаго надзора за ними, сильно занимала начальство, и въ 1738 г. уже всѣ воспитанники инженерной школы размѣщены были на казенныхъ квартирахъ въ инженерномъ дворѣ и продовольствовались казенною пищею, за которую вычитали у нихъ изъ жалованья по одной коп. съ рубля. Для свиданія съ родственниками учениковъ увольняли въ праздничные дни и по субботамъ послѣ обѣда, но ночевать они обязаны были непремѣнно возвращаться въ школу. Каковы были учители и какъ обращались они въ классѣ съ учениками, можно видѣть изъ записокъ маіора Данилова, обучавшагося сначала въ московскомъ, а потомъ въ петербургсктмъ отдѣленіи артиллерійской школы. «Я былъ охотникъ рисовать — разсказываетъ Даниловъ, — зная мою къ рисованію охоту, сидящій близь меня ученикъ Жеребцовъ, сыскавъ не знаю гдѣ-то рисунокъ на полулистѣ, принесъ съ собою въ школу показать мнѣ рисованье. А при учителѣ нашемъ, Прохорѣ Алабушовѣ, были тогда приватные незаписанные ученики: князь Болконскій и князь Сибирскій. Они, по большей части, бродя въ школѣ но всѣмъ покоямъ безъ дѣла, разныя дѣлали шутки и шалости. Изъ оныхъ шалуновъ одинъ, увидя рисунокъ у Жеребцова, вырвалъ его изъ рукъ и побѣжалъ съ великою скоростью, какъ съ побѣдою, являть учителю Алабушеву: „Жеребцовъ (дескать) ученикъ не учится, а вотъ какіе рисунки въ рукахъ держитъ“. Алабушевъ былъ человѣкъ пьяный и вздорный, по третьему смертоубійству сидѣлъ подъ арестомъ и взятъ обучать школу; вотъ каковъ характеръ штыкъ-юнкера Алабушева, а потому можно знать, сколь великій тогда былъ недостатокъ въ ученыхъ людяхъ при артиллеріи. Алабушевъ велѣлъ Жеребцова привести передъ себя и, не принявъ отъ него никакого оправданія въ невинности, повали его на полъ, велѣлъ ему рисунокъ положить на спину и сѣкъ Жеребцова немилостиво, покуда рисунокъ розгами разстегали весь на спинѣ; помню, что не одинъ рисунокъ пострадалъ, а досталось и подкладкѣ. Оное странное награжденье, за рисованье оказанное, я, видя, положилъ самъ себѣ обѣщаніе твердое, чтобъ никогда не носить никакихъ рисунковъ съ собою въ школу и товарищу своему, Жеребцову, совѣтовалъ тожъ всегда припоминать, что въ нашей школѣ, вмѣсто похвалы, наказанье за рисованье учреждено; однако, не устрашило меня Жеребцова наказанье, и я продолжалъ учиться рисовать, только не въ школѣ.» «Ученики были всѣ помѣщены — продолжаетъ Даниловъ — въ четырехъ великихъ свѣтлицахъ, стоящихъ черезъ сѣни по двѣ на сторонѣ; когда позволялось покинуть ученье и идти обѣдать, или по домамъ, тогда, бывало, учинятъ великій и безобразный во всѣ голоса крикъ, на подобіе ура, протяжно: ше-башъ».

Можно представить себѣ, съ какимъ удовольствіемъ бѣжали домой изъ классовъ юные артиллеристы, изумляя прохожихъ своей необузданной шаловливостью, на время стертой и задавленной суровыми наказаніями. Недаромъ разсказывается въ одномъ сатирическомъ журналѣ того времени: «выходили мы отъ мастера (т. е. отъ учителя) такъ какъ шальные; раскричимъ себѣ головы и кажемся добрымъ людямъ такими, которые недавно освободились отъ сильнаго удару. Однако сіе не мѣшало намъ препроводить остатокъ дня въ рѣзвости и гуляньи, а домой приходили мы всегда вмѣстѣ съ ночью».^[15]

Петербургская школа, въ которую перешелъ Даниловъ (въ 1740 г.) была нѣсколько лучше, и директоръ ея «человѣкъ прилежный и тихій» не подвергалъ учениковъ такимъ прихотливымъ истязаніямъ. Вообще артиллерійская и инженерная школы приносили весьма незначительную пользу; умственное образованіе воспитанниковъ ограничивалось, за неимѣніемъ хорошихъ учителей, кое-какими математическими познаніями и первыми началами артиллеріи и фортификаціи, о нравственномъ же развитіи дѣтей и совсѣмъ не заботились. Не ранѣе, какъ съ 1756 г., т. е. со времени назначенія генералъ-фельдцейхмейстеромъ графа И. И. Шувалова, внутреннее состояніе этихъ школъ измѣнилось къ лучшему. Соединивъ обѣ школы въ одну подъ своей непосредственной дирекціей, графъ Шуваловъ сталъ лично входить во всѣ распоряженія, самъ опредѣлялъ учителей, присутствовалъ при экзаменахъ и практическихъ ученьяхъ и награждалъ прилежныхъ учениковъ. Къ прежнимъ учебнымъ предметамъ прибавлено было преподаваніе гражданской архитектуры и французскаго языка, а впослѣдствіи, съ преобразованіемъ школъ въ инженерный и артиллерійскій кадетскій корпусъ, въ учебный курсъ вошли еще химія, физика, исторія и географія. Для чтенія ученикамъ выписывались русскія и французскія газеты, и заведена была небольшая библіотека. Кромѣ общаго образованія, Шуваловъ позаботился также о нравственномъ направленіи дѣтей, хотя, какъ видно, онъ понималъ это направленіе въ самомъ узкомъ, дисциплинарномъ смыслѣ. Вліяніе среды, окружающей воспитанниковъ, не ускользнуло отъ наблюдательнаго взгляда новаго директора. Прежде, въ случаѣ болѣзни, учениковъ отправляли въ артиллерійскій и инженерный госпиталь; но чтобы они «отъ сообщества съ солдатами не могли принимать привычекъ, несвойственныхъ благороднымъ людямъ», графъ учредилъ при школѣ особый лазаретъ.^[16]

Лучшимъ изъ военно учебныхъ заведеній прежняго времени слѣдуетъ признать кадетскій корпусъ, учрежденный по мысли Миниха въ 1731 г. и открытый 17-го февр. 1732 г. въ большомъ каменномъ домѣ съ садомъ и службами, принадлежавшемъ нѣкогда знаменитому любимцу Петра, князю Меншикову.^[17] Въ уставѣ этого корпуса мы находимъ нѣкоторыя новыя черты, выгодно отличающія его отъ другихъ заведеній подобнаго рода. Военныя науки и упражненія (какъ напр фортификація, артиллерія и шпажное дѣйствіе или фехтованіе) шли здѣсь своимъ чередомъ, но «понеже не каждаго человѣка (говорится) природа къ одному воинскому склонна, такожъ и въ государствѣ не меньше нужно политическое и гражданское обученіе, того ради имѣть притомъ учителей чужестранныхъ языковъ, исторіи, географіи, юриспруденціи, танцованія, музыки и прочихъ полезныхъ наукъ, дабы, видя природную склонность, потому бы и къ ученію опредѣлить». На этомъ основаніи, при переводѣ кадетъ въ первый (т. е. старшій) классъ, составлялся совѣтъ изъ начальства корпуса и учителей для того, чтобы опредѣлить, кто къ какимъ наукамъ показываетъ болѣе наклонностей. Въ первомъ классѣ занимались преимущественно тѣми науками, къ которымъ кадеты уже выказали раньше свою склонность;, сообразно съ этимъ для воспитанниковъ предназначался тотъ или другой родъ службы. Этотъ намекъ на «природную склонность», которой опредѣлилась и вся будущая каррьера кадета, представляетъ, безъ сомнѣнія, значительный шагъ впередъ; но рѣшеніе вопроса предоставлялось все-таки корпусному начальству; сами же воспитанники, повидимому, не имѣли права заявлять свое собственное желаніе, какъ это дѣлалось позже подъ управленіемъ Бецкаго. Замѣчательно еще, что нравственная сторона воспитанія, т. е. усвоеніе дѣтьми понятій и правилъ, пригодныхъ въ общежитіи, отдѣляется здѣсь довольно категорически отъ учебной части. Всѣ кадеты должны были помѣщаться въ одномъ домѣ «дабы во всемъ, какъ въ ученіи, такъ и въ прочемъ же состояніи и поведеніи, надъ ними непрестанно имѣть надяирапіе». Каждый классъ, при своихъ офицерахъ и надзирателяхъ, помѣщался въ особыхъ комнатахъ но 6 или 7 человѣкъ въ каждой. При этомъ надзирателямъ вмѣнялось въ обязанность «на нравы, обычаи и поступки воспитанниковъ имѣть родительское смотрѣніе, дабы они во всѣхъ своихъ поведеніяхъ, то еже добродѣяніе, учтивость, пристойная покорность и честь повелѣваетъ, всегда чинили, а лжи и невѣрности, и прочіе, шляхетству непристойные пороки, заранѣе у нихъ весьма искорени были». Конечно, кроткія мѣры и родительское смотрѣніе примѣнялись не всегда и не ко всѣмъ воспитанникамъ. Въ корпусъ поступали юноши отъ 13 до 18 лѣтъ; многіе изъ нихъ, воспитанные въ своихъ деревняхъ, при содѣйствіи крѣпостныхъ дядекъ и нянюшекъ до того привыкли къ своевольству и грубой жизни, что не могли уже никакъ подчиниться внѣшней, а тѣмъ болѣе военной дисциплинѣ. Въ корпусѣ стали оказываться побѣги. Бѣглецовъ ловили и, для страшенія прочихъ, отсылали въ гарнизонную школу учиться вмѣстѣ съ солдатскими дѣтьми, за первый побѣгъ — на полгода, за второй — на три года. Исправительныя мѣры, которыми старались укрощать въ этомъ заведеніи домашнія шалости питомцевъ, хотя и не отличались такой строгостью, какъ въ артиллерійской школѣ, но были очень чувствительны, въ особенности для дѣтей младшаго возраста. По словамъ Бецкаго «кадеты много терпѣли отъ фухтелей, и нѣкоторые, по выпускѣ изъ корпуса, оставались оттого на всю жизнь хворыми». Тѣмъ не менѣе родители охотнѣе отдавали сюда своихъ дѣтей, чѣмъ въ другія военныя школы: корпусъ давалъ больше свободы и удобствъ, а, главное, сообщалъ кадетамъ внѣшній лоскъ, ту блестящую поверхность (по выраженію Бецкаго), которая «была предпочитаема простымъ и правдолюбивымъ нравомъ». Кадеты научались здѣсь французскому языку, танцованію и пріобрѣтали такъ называемыя хорошія манеры: все это ставило ихъ очень высоко въ мнѣніи тогдашняго образованнаго общества, не слишкомъ требовательнаго въ дѣлѣ воспитанія. Впрочемъ, надо сказать правду, питомцы кадетскаго корпуса оказывали дѣйствительно большіе успѣхи и въ наукѣ, и въ общемъ интеллектуальномъ развитіи по сравненію съ своими сверстниками — учениками другихъ школь. Относительно кроткое обращеніе начальства и, всего болѣе, тщательное преподаваніе русскаго языка, доводившее до травильнаго въ письмѣ склада и стиля", пронесли даже тотъ счастливый результатъ, что къ 1740 г. (или около того времени) кадеты составили между собою «общество любителей россійской словесности», въ которомъ читали другъ другу свои сочиненія и переводы. Одинъ изъ членовъ общества, кадетъ Сумароковъ, возгоря желаніемъ сравниться славою съ первоклассными французскими трагиками, началъ писать, въ подражаніе имъ, русскія трагедіи правильными шестистопными виршами. Произведенія юной музы такъ понравились кадетамъ, что они не только читали ихъ съ удовольствіемъ, но заучивали наизусть отдѣльными сценами. Наконецъ, въ 1749 г., на святкахъ, кадеты — члены общества любителей россійской словестности — вздумали сыграть домашнимъ образомъ трагедію Сумарокова «Хоревъ» и сыграли ее недурно. Авторъ, произведенный за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ въ Офицеры, присутствовалъ во время представленія. Подстрекаемый авторскимъ самолюбіемъ и, можетъ быть, увлекшись искусной игрою своихъ товарищей, Сумароковъ разсказалъ о корпусномъ спектаклѣ графу А. Г. Разумовскому, своему покровителю, а тотъ не преминулъ довести интересную новинку до свѣденія императрицы Елизаветы Петровны. Любопытствуя видѣть на сценѣ русскую трагедію, государыня приказала тѣмъ же кадетамъ представить «Хорева» во дворцѣ и также въ присутствіи автора. Пьеса была дана на придворномъ театрѣ 8 янв. 1750 г. Главныя роли занимали кадеты: Мелиссино, Свистуновъ и Бекетовъ. Императрица приказала выдать имъ изъ царской кладовой богатыя одежды и сама убирала Свистунова, изображавшаго на сценѣ Оснельду. Успѣхъ былъ полный: Сумароковъ удостоился высочайшаго благоволенія и вскорѣ назначенъ былъ директоромъ русскаго театра, Кромѣ Сумарокова, въ кадетскомъ корпусѣ получили воспитаніе три другихъ драматическихъ писателя: Херасковъ, Озеровъ и Крюковской.^[18] Всѣ учебныя заведенія, разсмотрѣнныя нами, какъ духовныя, такъ и свѣтскія, преслѣдуя свои спеціальныя цѣли, не могли имѣть широкаго, всесторонняго вліянія на общество, хоти крайняя необходимость и загоняла въ нихъ людей, не намѣревавшихся поступать ни въ военную службу, ни въ духовное званіе Въ виду общихъ цѣлей образованія, недостаточно достигаемыхъ устройствомъ спеціальныхъ училищъ, допущено было въ кадетскомъ (сухопутномъ) корпусѣ усиленное преподаваніе такихъ наукъ, которыя признавались равно полезными и для спеціалистовъ, и для всѣхъ образованныхъ людей; мы видимъ уже попытку избирать спеціальность только тогда, когда умственныя способности учащихся разовьются подъ вліяніемъ общеобразовательныхъ учебныхъ занятій. Но несмотря на то, чувствовалась потребность въ другихъ школахъ, къ иной лучшей системѣ общенароднаго и общедоступнаго образованія. Заведеніемъ цифирныхъ школъ Петръ Великій положилъ начало элементарному образованію народа. По его же мысли (хотя и послѣ его смерти) учреждена академія наукъ, которая должна была распространять образованіе по всей Россіи. Кромѣ ученыхъ изысканій, академики должны были читать публичныя лекціи и имѣть, каждый при себѣ, но два молодыхъ человѣка изъ природныхъ русскихъ, «дабы оные потомъ другихъ россіянъ обучать могли». Съ этой цѣлью при академіи устроены были два учебныя заведенія: низшее гимназія и высшее — университетъ. Но регламенту 1747 г. въ курсъ гимназіи входили: латинскій языкъ, чтеніе и письмо, нѣмецкій, французскій и итальянскій языки, ариѳметика, геометрія и рисованіе. Но гимназія и университетъ при академіи находились въ самомъ плачевномъ состояніи. По свидѣтельству Ломоносова, недостатокъ въ преподавателяхъ былъ страшный: въ верхнихъ классахъ ихъ даже и совсѣмъ не было, а въ низшихъ классахъ «почти всѣ. негодные, у которыхъ школьники время теряютъ; нѣкоторые изъ нихъ приняты изъ жалости и, получая жалованье, никого въ гимназіи не обучаютъ, а живутъ при дѣтяхъ у знатныхъ господъ». При такихъ условіяхъ гимназія почти не доставляла студентовъ университету и студенты набирались преимущественно изъ духовныхъ училищъ. Лекціи читались и прекращались по прихоти профессоровъ; въ 1725 г. по 1732 г. не было въ академіи ни одного русскаго студента, который слушалъ бы лекціи академиковъ. Самыя лекціи были непонятны для большинства, такъ какъ онѣ читались почти исключительно на латинскомъ языкѣ. Обращеніе съ студентами было суровое: по словамъ Ломоносова, ихъ штрафовали подло. Поощреній же и наградъ не было никакихъ; университетъ не производилъ въ ученые степени и не давалъ никакихъ преимуществъ. О нравственномъ развитіи учащихся никто ни прилагалъ ни малѣйшаго старанія. Тщетно Ломоносовъ, пылая надеждой видѣть въ Россіи «собственныхъ Платоновъ и быстрыхъ разумомъ Невтоновъ», вопіялъ противъ безобразнаго устройства академіи, тщетно старался отворить ея двери для лицъ податнаго состоянія: его проэкты и жалобы не были услышаны. Но зато въ 1755 г., по мысли Ломоносова и при содѣйствіи Ив. Ив. Шувалова, открытъ былъ въ Москвѣ университетъ, по образцу академическаго, состоявшій вначалѣ изъ трехъ факультетовъ: юридическаго, медицинскаго и философскаго. При университетѣ основаны двѣ гимназіи: одна для дворянъ, другая для разночинцевъ, а въ 1779 г. учреждено было кромѣ того, особое дворянское училище подъ именемъ Вольнаго Благороднаго пансіона, гдѣ воспитывались молодые люди на общихъ правахъ съ гимназическими пансіонерами. Окончившіе гимназическій курсъ поступали въ студенты университета. Изъ воспитанниковъ гимназіи для разночинцевъ составился при университетѣ особый театръ, подобно тому, какъ образовался онъ раньше въ сухопутномъ кадетскомъ корпусѣ; на содержаніе этого театра Шуваловъ обращалъ особенное вниманіе. Въ учебномъ курсѣ новыхъ гимназій также замѣтно сходство съ курсомъ кадетскаго корпуса: и тамъ, и здѣсь мы видимъ преобладаніе иностранныхъ языковъ, но разница состоитъ въ томъ, что въ университетскихъ гимназіяхъ появляется на первыхъ же порахъ изученіе древнихъ классическихъ языковъ, чего не было въ сухопутномъ кадетскомъ корпусѣ.^[19] Многоязычіе господствовало такъ сильно въ этомъ курсѣ, что профессоръ Шадемъ, кромѣ древней словесности, предлагалъ еще желающимъ языки халдейской и еврейскій (?) Основаніе университета въ Москвѣ принесло громадную пользу цѣлой Россіи: здѣсь долго сосредоточивались наши лучшія умственныя силы, отсюда вышли знаменитые русскіе писатели,^[20] и въ этихъ же стѣнахъ здравыя педагогическія идеи высказались впервые съ нѣкоторой полнотою и опредѣленностью. Но развитіе московскаго университета и польза, имъ принесенная, относятся въ эпохѣ позднѣйшей; въ то время, когда Бецкій началъ свою многостороннюю дѣятельность, московскій университетъ былъ очень плохой школой, еще только выходившей изъ своего младенческаго состоянія. Фонъ-Визинъ, оставившій намъ объ этомъ времени любопытныя воспоминанія, самъ отмѣчаетъ разницу, произведенную въ университетскомъ преподаваніи двумя десятками лѣтъ. «Самая справедливость — говоритъ онъ — велитъ мнѣ предварительно сознаться, что нынѣшній университетъ уже не тотъ, какой при мнѣ былъ.^[21] Учители и ученики совсѣмъ нынѣ другихъ свойствъ и сколько тогдашнее положеніе сего училища подвергалось осужденію, столь нынѣшнее похвалы заслуживаетъ». Извѣстно, какъ сдавалъ Фонъ-Визинъ свой гимназическій экзаменъ по латинскому языку и географіи. Преподаваніе въ новооткрытой гимназіи шло крайне плохо: одинъ учитель пилъ смертную чашу, другой по нѣскольку мѣсяцевъ не являлся на уроки и, подвергаемый медицинскому освидѣтельствованію, оказывался всего чаще въ пьяномъ видѣ; немудрено, что, при такомъ составѣ преподавателей, экзаменъ не обходился безъ плутней въ родѣ штуки съ камзольными пуговицами, упомянутой въ «чистосердечномъ признаніи» Фонъ-Визина. Нравственное развитіе воспитанниковъ шло не дальше ихъ обученія. Мало учившись и еще меньше видя хорошихъ примѣровъ передъ глазами, университетскіе студенты, естественно, не могли оріентироваться въ жизни, найти себѣ прочное и любимое занятіе и опредѣлить свои отношенія къ обществу: предоставленные на волю судьбы (подобно самому ф. Низину), они тревожно метались изъ крайности въ крайность, отъ одного міросозерцанія къ другому, пока не успокоивались наконецъ въ усыпляющей рутинѣ и вѣковыхъ предразсудкахъ. Перейдя изъ гимназіи въ университетъ, фонъ-Визинъ накинулся, прежде всего, на какія то соблазнительныя книги, украшенныя эстампами, и безъ удержу началъ поглощать ихъ, а «узнавъ въ теоріи все то, что знать было еще рано, искалъ жадно случая теоретическія знанія привесть въ практику». Случай этотъ скоро представился..Если воспитаніе и обученіе шло такъ дурно въ казенныхъ школахъ, управляемыхъ людьми сравнительно образованными и развитыми, то можно рѣшить а priori, по двумъ-тремъ ходячимъ типамъ тогдашняго общества, какъ велось это дѣло въ частныхъ домахъ и школахъ. Не имѣя подъ руками ни одного опредѣленнаго факта, можно напередъ и безошибочно сказать, что воспитанія, въ раціональномъ значеніи этого слова, нечего искать въ русскомъ обществѣ XVIII-го столѣтія. Немногія исключенія существовали и тогда; но ихъ нельзя брать въ разсчетъ при общей оцѣнкѣ педагогическихъ взглядовъ того времени. Всѣ сатирическіе журналы, мемуары и комедіи XVIII-го вѣка единогласно утверждаютъ, что воспитаніе семейное ограничивалось у насъ (по выраженію Сорванцова въ комедіи Ф. Визина) однимъ лишь питаніемъ, т. е. откармливаньемъ ребенка во сколько хватало матеріальныхъ средствъ. «У насъ, говорили старики, изстари положено: для дворянина — шпага, для стряпчаго — перо, а грамота для поповъ». (См. Русск. сатир. журн., стр. 120.) Но и послѣдніе не отличались, какъ извѣстно, особенной грамотностью. Вообще ученіе считалось самымъ непріятнымъ дѣломъ, и заботливыя матушки, въ родѣ Простаковой, всячески старались сократить для своихъ дѣтей эту безполезную муку. «Какъ я уже приходилъ лѣтъ подъ десятокъ — разсказывается въ „Живописцѣ“ — и батюшка мой началъ преподавать мнѣ первыя начала россійской грамоты, то матушка, любя меня чрезмѣрно, и опасаясь, чтобъ отъ такого упражненія голова у меня не разломилась или бы по времени не повредился я умомъ, всегда меня отъ книги отрывала и не разъ за то бранила батюшку, что онъ меня къ тому неволилъ»^[22]. Прежде чѣмъ взяться за независимую книгу, барское дитя, окруженное мамками и няньками, дворовыми мальчишками и дѣвчонками, пробовало на нихъ всевозможныя прихоти и, мало по малу, шутя и забавляясь, всасывало въ себя привычки необузданнаго самодурства. «Всякая-всячина», (журналъ, издаваемый самой императрицею Екатериною) рисуетъ намъ картину подобнаго воспитанія, очевидно списанную съ натуры: «Поѣхалъ я однажды къ другу моему и, не нашедъ его дома, вошелъ къ женѣ… въ дѣтскую и увидѣлъ ее посреди четырехъ дѣтей. Самый маленькій заплакалъ и, чтобъ его растѣшить, мама заставила его платкомъ бить няню. Сія притворялася будто плачетъ, а мама приговаривала: хорошенько, батюшка, хорошенько дуру бей: она, видишь, дитяти досадила. Дитя же старался крѣпко ударить няню и чѣмъ крѣпче било, тѣмъ няня болѣе притворно ревѣла, а дитя тому смѣялся. Погодя, другое дитя упало: мать велѣла ему плюнуть на полъ и топтать ногою то мѣсто, гдѣ онъ споткнулся. Я подошелъ къ матери и сказалъ ей на ухо: Степанида Богдановна, боишься ли Бога, что позволяешь мамѣ поваживать сына бить людей и смѣяться воплю да лгать притомъ, будто няня досадила ему. Какое онъ можетъ получить воображеніе о справедливости?… Она мнѣ на то отвѣтствовала: ихъ, батька! ты всегда умничаешь; будто тоже и съ тобой и со мной не было: какъ же тако съ робятами бытъ?… Я оглянулся и увидѣлъ, что третье дитя щиплетъ щенка, а возлѣ него большенькій пугаетъ канарейку, бивъ руками по клѣткѣ; птичка же бѣдненькая билася изъ угла въ уголъ.» Такое же времяпровожденіе описывается въ «Живописцѣ», въ письмѣ отставнаго драгунскаго ротмистра къ сыну своему Ѳалалею: «мы поговорили довольно, сидя подъ любимымъ твоимъ дубомъ гдѣ бывало ты въ молодыхъ лѣтахъ забавлялся, вѣшивалъ собакъ на сучьяхъ, которые худо гонялись за зайцами, и сѣкалъ охотниковъ за то, когда собаки ихъ перегоняли твоихъ. Куда какой ты былъ проказникъ съ молоду! Какъ бывало примешься пороть людей, такъ пойдетъ крикъ такой и хлопотанье, какъ будто за уголовье въ застѣнѣ сѣкутъ: такъ бывало животики надорвешь со смѣху»^[23]. Впрочемъ не всегда милыя дѣти видѣли только одно баловство и уступчивость: случалось и имъ испытывать, подъ роднымъ кровомъ, такую же точно грозу, какую насылали они на свою беззащитную дворню. Суровыя родители, въ родѣ вышеупомянутаго драгунскаго ротмистра, вышедшіе въ отставку «послѣ Ставучанской баталіи», расправлялись подъ часъ весьма энергически даже со взрослыми дѣтьми, а Такъ-то ты почитаешь отца твоего — грозно вопрошаетъ отставной воинъ заслуженнаго и почтеннаго драгунскаго ротмистра? — Тому ли я тебя проклятаго училъ?… Да знаешь ли ты, что я тебя за непочтенье къ родителямъ, въ силу указовъ, велю высѣчь кнутомъ? Меня Богъ и государь тѣмъ пожаловали; я воленъ и надъ животомъ твоимъ; видно, что ты это позабылъ! Кажется, я тебѣ много разъ толковалъ, что ежели отецъ или мать сына своего и до смерти убьетъ, такъ и за это положено только церковное покаяніе." Къ этой угрозѣ мать присовокупляетъ съ своей стороны, остерегая сына: «что ты это, другъ мой сердечный, накудесилъ? пропала бы твоя головушка: вѣдь ты уже не теперь знаешь Панкратьевича. Какъ ты себя не бережешь? Ну-кабы ты, бѣдненькій, попался ему въ руки, такъ вѣдь онъ бы тебя изуродовалъ пуще божьяго милосердія. Ничево, Ѳалалеюшка, норовокъ-атъ у него, прости Господи, чертовскій; ужь я ли ему не угождаю да и тутъ никогда не попаду въ ладъ. Какъ закуралеситъ, такъ и святыхъ вонъ понеси.»

Послѣ материнскаго баловства и родительскихъ увѣщаній наступала таки, къ сожалѣнію, неизбѣжная пора садиться за азбуку, — неизбѣжная потому, что правительство настаивало очень сильно на своихъ предписаніяхъ и подвергало виновныхъ въ ослушаніи болѣе или менѣе чувствительнымъ огорченіямъ. При Петрѣ Великомъ недоросли — дворяне ничему не выучившіеся лишались права жениться и поступать на службу. Императрица Анна Іоановна повелѣла всѣмъ малолѣтнимъ дѣтямъ, начиная съ семи лѣтъ, записываться въ школы; неуспѣвшіе въ ученіи опредѣлились безъ выслуги въ матросы. Принимая во вниманіе домашнія обстоятельства дозволено было нѣкоторымъ недорослямъ учиться у родителей, но съ тѣмъ, чтобы по достиженіи ими 20 лѣтъ, они представили свидѣтельство въ достаточныхъ познаніяхъ изъ закона божія, арифметики и геометріи. Въ царствованіе Елизаветы недоросли обязывались, указами 1742 и 1747 г., являться два раза на смотръ въ столицѣ: въ первый разъ семи лѣтъ, во второй двѣнадцати. По осмотрѣ распредѣляли ихъ въ школы; неявившихся приказано было отдавать въ солдаты и матросы^[24]. Всѣ эти строгости объясняются петровской традиціей — дѣйствовать принудительно на общество въ видахъ его собственной пользы; онѣ имѣли смыслъ въ то время, когда способовъ къ домашнему образованію было очень мало, и казенныя школы были исключительными разсадниками просвѣщенія. Но средства къ образованію размножились съ теченіемъ времени; кромѣ кадетскихъ корпусовъ, открытъ былъ московскій университетъ, возникли частные пенсіоны и явились иностранцы-гувернеры: тогда особыя постановленія для недорослей потеряли свою силу. Въ царствованіе Елизаветы ослушные недоросли были прощаемы нѣсколько разъ; а при Екатеринѣ признано совсѣмъ излишнимъ громить ихъ строгими мѣрами. Образованіе, тѣсно связанное съ служебными преимуществами, получило уже въ то время настолько вѣса въ обществѣ, что дворяне-родители должны были волей-неволей позаботиться о первоначальномъ образованіи своихъ дѣтей. «Ребенокъ, не выучась, поѣзжай-ка въ Петербургъ — разсуждаетъ Простакова — скажутъ: дуракъ. Умницъ-то нынѣ завелось много; ихъ-то я боюсь.» Но разставаться съ своими дѣтьми, т. е. отсылать ихъ въ казенныя школы, Простаковымъ тоже не хотѣлось, и вотъ они придумали средство соединить обученіе ариѳметикѣ и граматикѣ съ подовыми пирогами и бѣганьемъ по голубятнѣ. Стоило только обратиться къ помощи туземныхъ педагоговъ, въ родѣ Кутейкина и Цыфиркина, или пригласить иностранца-гувернера вродѣ Вральмана.

Туземные педагоги, обучавшіе грамотѣ и первымъ правиламъ ариѳметики, или сами ходили на домъ къ своимъ ученикамъ (какъ напр. Кутейкинъ и Цыфиркинъ), или, напротивъ, ученики высиживали у нихъ за букваремъ опредѣленное число часовъ. Между тѣми и другими педагогами (обыкновенно это были пономари, дьячки или семинаристы «убоявшіяся бездны премудрости») мы замѣчаемъ кровное родство, какъ по пріемамъ обученія, такъ и по взглядамъ на свое дѣло; только учителя, разносившіе премудрость по домамъ, обращались съ своими учениками, на глазахъ у семейства, съ большею снисходительностью, чѣмъ осѣдлые педагоги имѣвшіе у себя родъ частной школы, въ которой учились приходящія дѣти. Всѣмъ читателямъ, безъ сомнѣнія, давно извѣстно, какъ занимались своимъ дѣломъ Кутейкинъ и Цыфиркинъ; но немногимъ извѣстенъ другой типъ деревенскихъ учителей, къ которымъ ученики приходили на домъ. Вотъ что разсказываетъ объ одномъ изъ такихъ наставниковъ знакомый уже намъ артилеріи маіоръ Даниловъ: «Былъ я любимый сынъ у моего отца; отъ роду моего лѣтъ семи или болѣе (это было около 1717 г.), отдали меня въ томъ же селѣ Харинѣ, гдѣ отецъ мой жилъ, пономарю Филипу, прозваніемъ Брудастому учиться. Пономарь былъ роста малаго, широкъ въ плечахъ, борода большая, круглая, покрывала грудь его, голова съ густыми волосами равнялась съ плечами его и, казалось, что у него шеи не было; у него въ тоже время учились два брата мои двоюродные Елисей и Борисъ. Учитель нашъ Брудастый жилъ только одинъ съ своею женою, весьма въ малой избушкѣ. Приходилъ я учиться къ Брудастому очень рано, въ началѣ дня, и безъ молитвы дверей отворить, покуда мнѣ не скажутъ „аминь“, не смѣлъ. Памятно мнѣ мое ученіе у Брудастаго и по днесь, по той можетъ быть причинѣ, что часто меня сѣкли лозою. А не могу признаться по справедливости, чтобъ во мнѣ когда была лѣность или упрямство, а учился я по моимъ лѣтамъ прилежно, и учитель мой задавалъ мнѣ урокъ учить весьма умѣренный, но моей силѣ, который я затверживалъ скоро; но какъ намъ, кромѣ обѣда, никуда отъ Брудастаго отпуска ни на малѣйшее время не было, а сидѣли на скамейкахъ безсходно, и въ большіе лѣтніе дни великое мученіе претерпѣвали, то я отъ таковаго всегдашняго сидѣнія такъ ослабѣлъ, что голова моя дѣлалась безпамятна и все, что выучилъ прежде наизусть, при слушаніи урока въ вечеру, и половины прочитать не могъ, за что послѣдовала резолюція: меня, какъ непонятнаго, сѣчь. Я мнилъ тогда, что необходимо при ученіи терпѣть надлежитъ наказаніе… Въ одинъ день, когда учитель нашъ былъ въ полѣ съ женою своею на работѣ, братъ мой двоюродный Елисей (меня и Бориса, своего брата, постарѣе, и ко всякимъ шалостямъ поотважнѣе), увидя, что на дворѣ Брудастаго никого кромѣ насъ троихъ нѣтъ, поймалъ учителева любимаго кота сѣраго, связалъ ему заднія ноги и повѣсилъ въ сараѣ, въ которомъ мы учились, на веревкѣ за заднія ноги, сѣкъ кота лозою и, что приговаривалъ, не помню; только то помню, что мы, на его шутки глядя съ Борисомъ, со страху, чтобъ не засталъ Брудастый, дрожали. И въ тотъ часъ, якобы на избавленіе своего кота, явился во дворъ свой нечаянно нашъ учитель. Елисей отъ сего явленія оробѣлъ, не успѣлъ кота съ пытки освободить, кинулся безъ памяти на скамейку за книгу свою учиться, потупя глаза въ книгу и духъ свой притаилъ, не могъ дышать свободно. Брудастый, увидя кота, висящаго на веревкѣ, отъ досады и жалости остолбенѣлъ; потомъ пришелъ въ такое бѣшенство что ухватилъ метлу, связанную изъ хворосту, случившуюся въ сараѣ, зачалъ стегать разъ за разомъ, безъ разбора, по Елисею и по книгѣ, и оною метлою отрывая, подымалъ вверхъ листы изъ книги, которые по всему сараю летали. Брудастый былъ въ великомъ сердцѣ, какъ бѣшеный; стегая Елисея, тою же метлою доставалъ нѣсколько страждущаго но близости на веревкѣ повѣшеннаго кота, который чаятельно усмирилъ звѣрскій тогдашній гнѣвъ его своимъ мяуканьемъ и тѣмъ сохранилъ остатки листовъ въ книгѣ. Мы отъ сей драки съ Борисомъ, кромѣ страха, ничего не претерпѣли отъ Брудастаго; а Елисею, достовѣрно сказать можно, что не меньше книги досталось, которая великую отъ метлы претерпѣла въ листахъ трату.»

Маіоръ Даниловъ, въ то время, когда писалъ свои записки (въ 1771 г.), уже чувствовалъ отвращеніе къ педагогу-циклону, готовому метать цѣлые утесы на шаловливыхъ ребятъ; онъ находитъ даже, что такіе «безпутные и ни къ чему негодные» учителя сами виноваты во всѣхъ гнусныхъ порокахъ своихъ питомцевъ; но большинство современниковъ почтеннаго маіора такъ и оставалось всю жизнь съ убѣжденіемъ, что «необходимо при ученіи терпѣть надлежитъ наказаніе». Изъ этого стариннаго взгляда, неразрывно соединяющаго ученіе съ побоями, возникла и до сихъ поръ держится поговорка: «за битаго (т. е. за ученаго) двухъ небитыхъ даютъ».

Такъ шло частное преподаваніе въ деревняхъ и селахъ. Въ городахъ. же бывали еще такъ называемые мастеры, изстари извѣстные на Руси; они учили у себя на дому чтенію и письму, и метода ихъ ученія отличалась весьма мало отъ методы Брудастаго.

Кромѣ педагоговъ туземнаго происхожденія, кромѣ Брудастыхъ, Цыфиркиныхъ и россійскихъ мастеровъ разнаго рода, на Руси сталъ выработываться съ теченіемъ времени, особый типъ иностранныхъ бродягъ, отправлявшихся въ «московитскую» землю съ спеціальной цѣлью — сдѣлаться наставниками юношества. Историческія условія способствовали у насъ образованію этого типа. Со временъ Петра Великаго, искоренившаго у насъ китайскій предразсудокъ, въ силу котораго вѣчное проклятіе грозило тому, кто усвоитъ себѣ хоть одно басурманское нарѣчіе, — знаніе иностранныхъ языковъ стало распространяться, мало по малу, въ верхнихъ слояхъ русскаго общества. Сначала этимъ знаніемъ отличались только молодые люди, отправленныя за границу самимъ царемъ; но потомъ, замѣтивъ, что выгодная карьера связана съ европейскимъ образованіемъ, многіе русскіе вельможи, уже по собственному побужденію, отправляли своихъ дѣтей въ чужіе края. Нѣсколько позже, прослышавъ о томъ, что въ Россіи богатые люди охотно учатся иностраннымъ языкамъ, нѣмецкіе и французскіе авантюристы начали сами являться къ намъ съ предложеніемъ своихъ услугъ. Господство французскаго или нѣмецкаго языка въ частномъ обученіи зависѣло отъ того: какому изъ нихъ отдавалось преимущество при дворѣ. Долгое время при дворѣ господствовалъ нѣмецкій языкъ; но въ царствованіе Елисаветы Петровны онъ былъ вытѣсненъ языкомъ французскимъ, болѣе благозвучнымъ и удобнымъ для салонной бесѣды. Вслѣдствіе этого, увеличился наплывъ французскихъ гувернеровъ и гувернантокъ. «Мы были осаждены, — пишетъ де-ла-Мессальерь, секретарь французскаго посольства при Елисаветѣ — тучею французовъ всякаго рода, изъ которыхъ большая часть, испытавъ непріятности съ парижской полиціей, отправилась заражать сѣверныя страны. Мы были изумлены и оскорблены, найдя у многихъ знатныхъ вельможъ — дезертировъ, банкротовъ, распутниковъ и женщинъ такого же покроя, которымъ, по предубѣжденію въ пользу французовъ, поручено было важное дѣло воспитанія дѣтей; видно по всему, что эта дрянь, выброшенная изъ нашего отечества, раскинулась до самаго Китая; по крайней мѣрѣ я находилъ ее вездѣ. Посланникъ думаетъ предложить русскому министру изслѣдовать поведеніе ихъ, сдѣлать между ними разборъ, чтобы самыхъ подозрительныхъ выслать обратно за границу». Слова Мессальера подтверждаются указаніями, разсѣянными во многихъ литературныхъ произведеніяхъ XVII-го вѣка. Изъ «Бригадира» мы знаемъ, до какихъ геркулесовыхъ столбовъ доходило у насъ безсмысленное увлеченіе всѣмъ французскимъ, начиная отъ модныхъ париковъ и кончая молодыми идеями или, лучше сказать, фразами; выхваченными изъ французскихъ книжекъ. Иванушка ф. Низина корчитъ изъ себя настоящаго француза; онъ усвоилъ себѣ внѣшній лоскъ французскаго обхожденія, и до него долетѣли также отрывки матеріалистическихъ понятій, бывшихъ въ ходу во французскомъ обществѣ того времени. Онъ «знавалъ fort honnêtes gens, которые божбу ни во что ставятъ»; онъ глумится надъ почтеніемъ къ родителямъ, ибо «читалъ въ прекрасной книгѣ… le nom m’est echappé…. что одинъ сынъ въ Парижѣ вызывалъ отца своего на дуэль» на томъ основаніи, что «ни одинъ щенокъ не обязанъ респектовать того пса, кто былъ его отцомъ». Болтая такимъ образомъ о равенствѣ личныхъ правъ, Иванушки, конечно, не задавались вопросомъ: почему долженъ респектовать ихъ самихъ, обреченный на неволю, крѣпостной людъ, и почему этотъ людъ обязанъ расплачиваться за ихъ увеселительныя прогулки въ Парижъ? Въ «Быляхъ и Небылицахъ» говорится про одного господина, что онъ «на сихъ дняхъ вздумалъ гнушаться природнымъ своимъ языкомъ и четыре дня мы, кромѣ исковерканныхъ словъ и слоговъ, ничего не слыхали. Мы не знали съ женою, что ему сдѣлалось, наконецъ уже узнали, что заходилъ во французскую комедію»^[25]. Гоняясь за усвоеніемъ французскаго языка и манеръ, наше беззащитное, въ нравственномъ смыслѣ, общество радушно принимало въ свои нѣдра всякаго проходимца, называвшаго себя французомъ. Порошинъ разсказываетъ въ своихъ «Запискахъ», что у одного московскаго дворянина чухонецъ нанялся въ учители, назвавъ себя французомъ и выучилъ всѣхъ дѣтей, вмѣсто французскаго языка, чухонскому. Невѣжество и шарлатанство этихъ учителей обратило на себя, наконецъ вниманіе правительства, и въ 1757 г. всѣ иностранцы, занимавшіеся профессіей воспитанія и обученія, обязаны были выдержать экзаменъ въ академіи наукъ или въ московскомъ университетѣ. Но и послѣ этой мѣры зло не уменьшилось; объ аттестатахъ, выдаваемыхъ учителямъ, графъ Сепоръ отзывался слѣдующимъ образомъ: «забавно, иногда даже смѣшно было видѣть, какихъ странныхъ людей удостаиваютъ въ С.-Петербургѣ и въ провинціяхъ званія учителей (comme outchitel) или гувернеровъ и гувернантокъ къ дѣтямъ. Русскіе должны были бы винить себя за эту непростительную довѣрчивость, съ какою они принимаютъ къ себѣ въ домъ людей, неимѣющихъ никакихъ несомнѣнныхъ ручательствъ въ своихъ знаніяхъ, талантахъ и честности». Въ запискахъ Болотова есть свѣденіе, что даже образованные иностранцы были такъ мало подготовлены къ своему учительскому званію, что рѣшительно не умѣли взяться за дѣло. Такъ напр. нѣкто Длшш, учитель дѣтей генералъ-аншефа Маслова, былъ (но словамъ Болотова) «хотя и ученый человѣкъ», но и тотъ мучилъ дѣтей списываніемъ статей изъ большаго французскаго словаря, изданнаго французской академіей, а потомъ заставлялъ списанное вытверживать наизусть. Кромѣ невѣжества и неспособности учителей, успѣху обученія много мѣшало еще и то обстоятельство, что родители, а въ особенности родительницы учениковъ, ревниво смотрѣли затѣмъ, чтобы наставники не слишкомъ обременяли премудростью головы Митрофанушекъ. Во «Всякой Всячинѣ» разсказывается случай, какъ обошлись въ дворянскомъ семействѣ съ однимъ французомъ, который сначала уговаривалъ мальчика учиться, а потомъ, выведенный изъ терпѣнія, слегка ударилъ его линейкою по рукѣ. Бабушка, матушка и всѣ нянюшки, узнавъ о такой бѣдѣ, «бранили бѣднаго учителя всѣми ругательствами, какія только злоба ихъ могла выдумать; наконецъ бросились на него и, еслибъ онъ не ускорилъ спрятаться, то конечно выцарапали бы ему глаза». Вообще церемониться съ домашнимъ учителемъ было нечего, по понятіямъ того времени. — Немного лучше, чѣмъ въ частныхъ домахъ, шло обученіе въ пансіонахъ и школахъ, заводимыхъ иностранцами. По отчету ревизіи, сдѣланной этимъ школамъ въ 1784 и 1785 г. видно, что программа преподаванія почти нигдѣ не исполнялась въ точности, многіе существенно важные предметы (какъ напр. русскій языкъ) совсѣмъ упускались изъ виду, и сами содержатели пансіоновъ оказывались иногда круглыми невѣждами. Но въ самомъ жалкомъ состояніи найдены, на этотъ разъ, русскія школы, вслѣдствіе чего всѣ онѣ были закрыты въ Петербургѣ, а учащимся въ нихъ предложено было перейти во вновь открытыя тогда народныя училища.

Все, что говорили мы выше, относится только до воспитанія мужескаго пола; обученіе же дѣвочекъ почиталось, въ то время, совершенно излишнимъ и даже вреднымъ занятіемъ. "Кабы у меня дочь была — разсуждаетъ Чудихина въ комедіи: «О время!» — меньше бы я имѣла заботы. На что дѣвку учить грамотѣ? имъ ни къ чему грамота не надобна: «меньше дѣвка знаетъ, такъ меньше вретъ». Въ той же комедіи разсказывается про одну дѣвушку: «она ни чему не учена, и грамотѣ украдкой у меня училась, для того что бабушка ея всегда боялась, чтобъ она, научась грамотѣ, не стала писать любовныхъ писемъ. Никого она не видала и до 12 лѣтъ платья не знала, а бѣгивала для легкости всегда въ одной сорочкѣ; когдажь пріѣзжали посторонніе къ намъ люди, то прятали ее въ спальнѣ за печкою»^[26]. Затворничество женщинъ, противъ котораго боролся Петръ Великій, ихъ отчужденіе отъ остальнаго общества продолжалось еще много лѣтъ на практикѣ: чѣмъ меньше знала дѣвушка и чѣмъ больше держалась въ сторонѣ отъ другихъ людей — тѣмъ выше стояла она въ глазахъ Простаковыхъ и Чудихиныхъ.

Только не задолго до Бецкаго начали пробиваться въ русскомъ обществѣ новые, живые взгляды на воспитаніе; выразителями ихъ являются профессора московскаго университета: Шаденъ, Поповскій и Барсовъ. Профессоръ Поповскій перевелъ въ 1759 г. на русскій языкъ книгу Локка о воспитаніи; Барсовъ составилъ учебники латинской и русской граматики, и былъ главнымъ сотрудникомъ Бецкаго по составленію устава воспитательнаго дома. Какъ Поповскій, такъ и Барсовъ, уже высказывали новый взглядъ на воспитаніе, не ограничивая его однимъ лишь усвоеніемъ знаній. «Знаніе — говорилъ Барсовъ — подобно оружію: и по благо и во зло употребить его можно… знаніе должно быть дверію къ добродѣтели. Честное сердце предпочитается великому разуму». Этими словами Барсовъ ставилъ для воспитанія (и притомъ очень крайнимъ образомъ) новую цѣль — содѣйствовать развитію въ питомцахъ строгихъ нравственныхъ убѣжденій, которыя выражаются въ общественной дѣятельности и не допускаютъ человѣка до грязныхъ сдѣлокъ съ своею совѣстью. Поповскій, первый, заговорилъ о великомъ значеніи примѣра для нравственнаго развитія юношества. Въ своемъ стихотворномъ посланіи къ И. И. Шувалову о пользѣ наукъ (1756 г.) онъ высказываетъ слѣдующія мысли:

Но много ли такихъ родителей сыскать,

Чтобъ честности дѣтей старались наставлять?

Неправеднымъ житьемъ, продерзкими дѣлами

Дорогу имъ ко злу показываютъ сами.

Когда ты, деньгами обклавшися, дрожишь,

Полушки нищему одной не удѣлишь,

Надѣешься ль, чтобъ сынъ не зналъ къ богатству страсти,

Чтобъ бѣдныхъ, искупалъ изъ скудости, напасти?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты въ роскоши уснулъ, по сладости погрязъ.

Друзьямъ и недругамъ ты лжешь на всякій часъ:

А хочешь, чтобъ былъ сынъ воздерженъ и умѣренъ,

Чтобъ тайну сохранялъ и въ словѣ былъ бы вѣренъ?

За то же ремесло, за кое и отецъ

Примается и сынъ, смотря на образецъ.

Купеческій сынокъ смекаетъ, какъ взять втрое.

Смекаетъ, какъ продать за цѣлое гнилое,

О картахъ и дитя съ слугами говоритъ,

Котораго отецъ надъ оными сидитъ, и проч., и проч.

Профессоръ Шаденъ извѣстенъ, какъ даровитый преподаватель и учредитель извѣстнаго пансіона, въ которомъ обученіе шло не въ примѣръ лучше, чѣмъ въ другихъ частныхъ школахъ того времени. Знакомый съ теоріями передовыхъ европейскихъ педагоговъ Шаденъ перевелъ въ 1768 г. книгу Аммоса Коменіуса: Orbis visibilis и тѣмъ положилъ начало новому, болѣе осмысленному преподаванію языковъ, въ основѣ котораго лежалъ главный принципъ Коменіуса: «Слова безъ знанія предметовъ — пустыя слова». На этомъ основаніи въ книгѣ Коменіуса было изображено въ рисункахъ все, что могло занимать дѣтскій умъ; къ картинамъ прилагались описанія или объясненія. Тѣ же картины должны были служить пособіемъ при изученіи иностранныхъ, особенно древнихъ языковъ.^[27]

Подобное же знакомство съ сочиненіями передовыхъ европейскихъ писателей можно предположить и у Никиты Ив. Панина, назначеннаго въ 1759 г. воспитателемъ къ великому князю Павлу Петровичу; по крайней мѣрѣ, въ своемъ планѣ воспитанія, поданномъ императрицѣ Елизаветѣ, этотъ государственный человѣкъ высказывалъ мысли, замѣчательно сходныя съ мыслями Локка, Монтэня и другихъ. «Когда наслѣдникъ трона, говорилъ Панинъ, достигаетъ эпохи зрѣлости, въ которую развивается съ быстротою мысли жадное понятіе о достоинствѣ каждаго, (тогда онъ) очень скоро принимаетъ къ своему сердцу одно полезное, чего отъ природы самый добрый государь, если не былъ руководимъ истиннымъ назначеніемъ, не запечатлѣетъ въ памяти. Онъ не вознесется и до доброй славы, если пренебрежетъ свой уставъ, отечество и его благо. Наставникъ особенное долженъ обращать попеченіе на то, чтобы ничего не дѣлали и не говорили передъ питомцемъ споимъ, что могло бы хотя малѣйше повредить или ослабить сердце по въ тихимъ добродѣтелямъ; напротивъ еще обязанъ наклонять мягкую и юную душу къ добру и честности, обогащать умъ его разительными примѣрами торжества заслугъ и посрамленія людей недостойныхъ. Чтобы возросли въ молодомъ сердцѣ плоды добра, не только надобно отвратить охъ всего дурнаго, но даже отъ того, что несовмѣстно съ скромностью. Во все продолженіе воспитаніи нужно питать пышность и все то, что легко портитъ юность. Украшеніями его чертоговъ должны быть доброта и чистота души; время не опоздаетъ привлечь тьму ласкателей. Наставники, пока еще не окончится его воспитаніе, обязаны и по закону, и по долгу развивать въ немъ нравственныя мысли и предохранять ихъ отъ порочныхъ направленій, они и сами въ обращеніи съ нимъ должны быть во всемъ осторожны».^[28] Здѣсь Ланинъ придаетъ большое значеніе образу жизни и характеру наставниковъ; онъ устраняетъ изъ воспитанія пышную обстановку, лесть окружающихъ и другія вредныя вліянія: всѣ эти мысли встрѣчаются, въ той или другой формѣ, въ сочиненіи Локка: Some thougths concerning education. Также точно желая дѣйствовать на своего питомца посредствомъ стыда (мѣра, рекомендуемая Локкомъ), Панинъ приказалъ печатать особыя вѣдомости «изъ Петербурга», въ которыхъ упоминалось о всѣхъ проступкахъ и шалостяхъ великаго князя, и малютку увѣряли, что эти вѣдомости разсылаются по всей Европѣ. Но между отвлеченной мыслью и ея практическимъ выполненіемъ лежитъ еще цѣлая бездна. Заботясь объ устраненіи отъ великаго князя всѣхъ дурныхъ вліяній, Панинъ мало наблюдалъ за самимъ собою и за дѣйствіями своихъ помощниковъ: изъ записокъ Порошина мы видимъ, что его юный питомецъ очень рано подмѣтилъ (и частію перенялъ) у своихъ приближенныхъ нѣкоторыя далеко непохвальныя качества и наклонности, напр. пренебреженіе ко всему русскому, неосновательную рѣзкость въ приговорахъ и т. п.^[29]

Въ такое то время и при такихъ условіяхъ началъ Бецкій свою педагогическую реформу.

---

Не смотря на нѣкоторыя хорошія начала, уже пробивавшіяся въ литературѣ и отчасти въ школьной жизни, теорія и практика русскаго воспитанія находилась до Бецкаго въ самомъ жалкомъ, необработанномъ состояніи. На школу смотрѣли, какъ на государственную фабрику, изъ которой выпускались въ опредѣленный срокъ ходячія машины, способныя палить изъ пушекъ, строить корабли, возводить укрѣпленія; объ умственномъ развитіи этихъ субъектовъ не прилагалось почти никакого старанія. — Конечно, отвѣдавъ европейской науки, хотя бы и въ сжатомъ, неудовлетворительномъ видѣ, многіе юноши не останавливались на этомъ и, собственнымъ трудомъ, добивались кое-какого умственнаго развитія; но такіе юноши встрѣчались не часто и составляли выгодное исключеніе въ толпѣ грубой и неотесанной молодежи. Объ одной изъ лучшихъ школъ, а именно о сухопутномъ кадетскомъ корпусѣ, Бецкій отзывался слѣдующимъ образомъ, въ моментъ его преобразованія: «Хотя происходящая государству отъ кадетскаго корпуса польза совершенно соотвѣтствуетъ тому намѣренію, съ каковымъ основанъ оный съ начала; но Ваше императорское Величество прозорливо усмотрѣли, что сія польза можетъ быть несравненно большею и важнѣйшею. Тогдашнее намѣреніе состояло только въ томъ, чтобъ изъ сего корпуса получать для арміи исправныхъ офицеровъ; Ваше Имп. Величество желаете теперь, чтобъ училище искусныхъ офицеровъ было училищемъ и знатныхъ гражданъ, и отечеству бы сугубую пользу приносило. Должно справедливость отдать, что изъ офицерскаго токмо училища и воспитанія произошло много знаменитыхъ мужей; но и признаться надобно, что за то счастливой ихъ паче природѣ, склонностямъ и собственному ихъ раченію, нежели воспитанію сего училища, благодаритъ надлежитъ. Происходили бы и впредь изъ онаго достойные къ отправленію важныхъ государственныхъ должностей люди; но Ваше Имп. Величество не соизволяете, чтобы толикое добро зависѣло отъ одной удачи: хощете, чтобы оное было плодомъ предусмотрительнаго государственнаго попеченія». (См. Разсужденія объ установленіи кад. корпуса). На этомъ основаніи, въ новомъ уставѣ кадетскаго корпуса, признано необходимымъ: «учредить его такъ, чтобы наученію въ немъ военной и гражданской наукѣ, по самый выпускъ кадета, яко часть никогда неотдѣляемая въ юношѣ, всегда сопутствовало воспитаніе, пристойное его званію и добродѣтельное». Духовныя школы не приготовляли даже практически полезныхъ людей, ограничиваясь одною сухой и лишенной смысла схоластикой; частное обученіе въ рукахъ Брудастыхъ и Вральманову стояло ниже казеннаго. Физическая сторона въ воспитаніи также пренебрегалась, какъ и нравственная.

Все это видѣлъ Бецкій и понималъ вредъ, отсюда проистекающій; знакомый съ лучшими педагогическими сочиненіями того времени, онъ уже выяснилъ себѣ тѣ вопросы, надъ которыми и не задумывалось большинство его соотечественниковъ. Вліяніе физическаго здоровыя на умственное развитіе дитяти, дурные пріемы въ преподаваніи, наконецъ безобразная обстановка семейнаго быта, являющаяся преградой для всѣхъ благихъ намѣреній воспитателя: — все это было взвѣшено и оцѣнено Бецкимъ прежде, чѣмъ онъ взялся за приложеніе своихъ взглядовъ къ практической жизни. Пользуясь особенной благосклонностью Екатерины ІІ-ой, Бецкій въ частыхъ и продолжительныхъ бесѣдахъ съ нею развивалъ, безъ сомнѣнія, свою любимую мысль, что «воспитаніе дѣлаетъ въ насъ тѣ изгибы, которые, созидай наши тѣлесныя и душевныя сложенія, навѣки неизгладимы остаются и которыхъ, прямы ли они или кривы, никакъ совершенно ни испортить, ни исправить невозможно». Императрица, въ свою очередь интересовавшаяся педагогическими вопросами, затронутыми въ европейской литературѣ, со вниманьемъ выслушивала любопытныя наблюденія Бецкаго и дѣлала на нихъ свои замѣчанія, которыя умный собесѣдникъ не пропускалъ мимо ушей, но ловилъ тщательно и затѣмъ формулировалъ про себя въ строгой связи и послѣдовательности. Когда яти бесѣды пришли къ опредѣленнымъ результатамъ, т. е. когда Бецкій нашелъ возможнымъ установить главныя точки зрѣнія на предметъ, — онъ подалъ Екатеринѣ (12 марта 1764 г.) свое «Генеральное учрежденіе о воспитаніи обоего пола юношества»,

«Рѣдко великіе государи — писалъ Бецкій въ своемъ знаменитомъ докладѣ — о такихъ дѣлахъ крайнее имѣютъ попеченіе, которыхъ плоды медлительны и которые чѣмъ большую обѣщаютъ пользу для потомства, тѣмъ большаго труда и неистощимаго великодушія требуютъ. Слава скоротекущихъ дѣлъ чаще упражняетъ самыя величайшія души: въ ней находятъ они и скорое подвиговъ своихъ воздаяніе, и новое къ онымъ поощреніе. Преодолѣть суевѣріе вѣковъ, дать народу своему новое воспитаніе и, такъ сказать, новое порожденіе, есть дѣло, совокупленное съ невѣроятными трудами, а прямая оныхъ польза остается вся потомству». Боздавъ справедливость благому намѣренію императрицы заняться дѣломъ, которое принесетъ не скорые, но вѣрные плоды, Бецкій формулируетъ такимъ образомъ ея и свои собственныя мысли. «Съ давняго уже времени имѣетъ Россія академію и разныя училища и много употреблено иждивенія на посылку россійскаго юношества для обученія наукамъ и художествамъ; но мало, буде не совсѣмъ ничего, существительныхъ отъ того плодовъ собрано. Разбирая прямыя тому причины, не можемъ мы жаловаться на провидѣніе и малую въ россійскомъ народѣ къ наукамъ и художествамъ способность; но можно неоспоримо доказать, что къ достиженію того не прямые токмо пути избраны были, а чего совсѣмъ не доставало, о томъ совсѣмъ и помышляемо не было. Изъ посланныхъ еще при государѣ императорѣ Петрѣ Великомъ дворяне съ хорошими возвратились успѣхами въ томъ, чему они обучаться назначены были; но по возвращеніи, имѣя путь и право къ большимъ чинамъ и заслугамъ, не могли они въ томъ упражняться. Другіе, изъ простаго народа къ наукамъ взятые, также весьма скоро успѣвали въ оныхъ, по скорѣе еще въ прежнее невѣжество и самое небытіе возвратились; отъ чего и людей такого состоянія, которое въ другихъ мѣстахъ третьимъ степенемъ или среднимъ называется, Россія до сего времени и произвести не могла. Искусство доказало, что одинъ только украшенный или просвѣщенный науками разумъ не дѣлаетъ еще добраго и прянаго гражданина; но во многихъ случаяхъ паче во вредъ бываетъ, если кто отъ самыхъ нѣжныхъ юности своей лѣтъ воспитанъ не въ добродѣтеляхъ и твердо оныя въ сердце его не вкоренены, а небреженіемъ того и ежедневными дурными примѣрами привыкаетъ онъ къ мотовству, своевольству, безчестному лакомству (т. е. взяточничеству) и непослушанію. При такомъ недостаткѣ смѣло утвердить можно, что прямаго въ наукахъ и художествахъ успѣха и третьяго степени людей въ государствѣ ожидать — всуе себя и ласкать».

«Посему ясно, что корень всему злу и добру воспитаніе; достигнуть же послѣдняго съ успѣхомъ и съ твердымъ исполненіемъ не иначе можно, какъ избрать средства къ тому прямыя и основательныя. Держаться сего неоспоримаго правила единое токмо средство остается, то есть произвести сперва способомъ воспитанія, такъ сказать, новую породу или новыхъ отцовъ и матерей^[30], которые могли бы дѣтямъ своимъ тѣ же прямыя и основательныя воспитанія правила въ сердце вселить, какія получили они сами, и отъ нихъ дѣти предали бы паки своимъ дѣтямъ и такъ слѣдуя изъ родовъ въ роды на будущіе вѣки. Великое сіе намѣреніе исполнить нѣтъ совсѣмъ инаго способа, какъ завести воспитательныя училища для обоего пола дѣтей, которыхъ принимать отнюдь не старѣе, какъ по пятому и но шестому году. Излишне было бы доказывать, что въ тѣ самые годы начинаетъ дитя приходить въ познаніе изъ невѣдѣнія, а еще неразсудительнѣе вѣрить, яко бы по прошествіи сихъ лѣтъ еще можно поправить въ человѣкѣ худой нравъ, чѣмъ онъ уже заразился и, поправляя его, тѣ правила добродѣтелей въ сердце его вкоренить, кои ему имѣть было потребно. И такъ о воспитаніи юношества пещися должно неусыпными трудами, начиная, какъ выше показано, отъ пятаго и шестого до осьмнадцати и двадцати лѣтъ безвыходнаго въ училищахъ пребыванія. Во все же то время не имѣть имъ ни малѣйшаго съ другими сообщенія, такъ что и самые ближніе сродники хотя и могутъ ихъ видѣть въ назначенные дни, но не инако, какъ къ самомъ училищѣ, и то въ присутствіи ихъ начальниковъ. Ибо неоспоримо, что частое съ людьми безъ разбору обхожденіе внѣ и внутрь онаго весьма вредительно, а наипаче во время воспитанія такого юношества, которое долженствуетъ непрестанно взирать на подаваемые примѣры и образцы добродѣтелей».

«При сихъ воспитательныхъ учрежденіяхъ первое прилагать должно стараніе, чтобъ вселять въ юношество страхъ божій (что понималъ Бецкій подъ этимъ страхомъ — будетъ объяснено ниже), утверждать сердце въ похвальныхъ склонностяхъ и пріучать ихъ (т. е. юношей) къ основательнымъ и приличествующимъ состоянію ихъ правиламъ: возбуждать въ нихъ охоту къ трудолюбію и чтобъ страшились праздности, какъ источника всякаго зла и заблужденія, научить пристойному въ дѣлахъ ихъ и разговорахъ поведенію, учтивости, благопристойности, соболѣзнованію о бѣдныхъ и несчастливыхъ и отвращенію отъ всякихъ продерзостей, обучать ихъ домостроительству во всѣхъ онаго подробностяхъ и сколько въ ономъ есть полезнаго, особливо же вкоренять въ нихъ собственную склонность къ опрятности и чистотѣ какъ на самихъ себѣ, такъ и на принадлежащихъ къ нимъ, однимъ словомъ, всѣмъ тѣмъ добродѣтелямъ и качествамъ, кои принадлежатъ къ доброму воспитанію и которыми въ свое время могутъ они быть прямыми гражданами, полезными общества членами и служить оного украшеніемъ^[31]. Такія и тому подобныя правила, когда посѣются къ сердцахъ воспитываемаго юношества, надѣяться можно, тѣмъ лучшій плодъ произведутъ, что согласоваться будутъ съ младостью и непорочностью ихъ возраста. Просвѣщая притомъ ихъ разумъ науками и художествами по природѣ, полу и склонности каждаго, обучаемы быть должны съ примѣчаніемъ такимъ, что, прежде нежели отрока обучать какому художеству, ремеслу или наукѣ, надлежитъ разсмотрѣть его склонности и охоту и выборъ оныхъ оставить ему самому^[32]. Душевныя его склонности всемѣрно долженствуютъ въ томъ надъ всѣми прочими уваженіями преимуществовать; ибо давно доказано, что не предъуспѣетъ онъ ни въ чемъ томъ, чему будетъ прилежать по неволѣ, а не по своему желанію, притомъ весьма еще важное, примѣчаніе имѣть должно въ сихъ воспитательныхъ училищахъ, то есть: дабы для юношества все то наблюдаемо было, что къ жизни, цѣлости здравія и крѣпости сложенія служить можетъ, какъ то: въ построенныхъ жилищахъ проводомъ чистаго воздуха, неупотребленіемъ всякаго званія мѣдной посуды, также и всякими невинными забавами и играми оное юношество увеселять и чрезъ то мысли его приводить всегда въ ободреніе, а напротивъ того искоренять все то, что токмо скукою, задумчивостью и прискорбіемъ назваться можетъ, и сего правила изъ памяти не выпускать. Отъ сихъ первыхъ учрежденій зависитъ все воспитаніе, какое дано будетъ первому отъ оныхъ новой породы происхожденію. Почему само собою понятно, какая потребна осторожность и благоразуміе въ выборѣ учителей и учительницъ, а особливо главныхъ надъ воспитательными учрежденіями директоровъ и правителей. Въ послѣднихъ сихъ вся важность и затрудненіе состоитъ: имъ надобно быть всѣмъ извѣстной и доказанной честности и праводушія, а поведеніе ихъ и нравы долженствуютъ быть напередъ вѣдомы и непорочны; особливо же надлежитъ имъ быть терпѣливымъ, разсмотрительнымъ, твердымъ и правосуднымъ и, однимъ словомъ, таковымъ, чтобы воспитывающееся юношество любило ихъ и почитало и во всемъ доброй отъ нихъ примѣръ получало».

«Сего ради остается въ дополненіе изъяснить, что все сіе единственно зависитъ отъ особливаго учрежденія и даваемыхъ наставленій, кои надлежитъ сочинить съ великимъ размышленіемъ и осторожностью, дабы все соображено было ясно, внятно и точно, и чтобъ ничего того пропущено не было, что надлежитъ до учителей, учениковъ, до поведенія тѣхъ и другихъ и до общаго въ сихъ училищахъ наблюдаемаго порядка. Ибо, при начинаніи сего надобно сперва за точное принять правило: или дѣлать и дѣлать цѣлое и совершенное, или такъ оставить и не начинать».

Исполняя волю государыни и свое собственное желаніе, Бецкій усердно принялся за составленіе уставовъ и инструкцій, въ которыхъ было бы соображено «ясно, внятно и точно» все то, что могло способствовать вѣрнѣйшему осуществленію радикальной мысли, высказанной въ Генеральномъ учрежденіи о воспитаніи. Мы соберемъ изъ этихъ уставовъ всѣ важнѣйшіе взгляды и правила, которыми характеризуется педагогическая система Бецкаго.

Боепитаніе, по взгляду Бецкаго, должно разсматривать съ четырехъ сторонъ: 1) со стороны физической, 2) физико-моральной, 3) собственно моральной и 4) дидактической или обученія. Физической сторонѣ въ воспитаніи Бецкій придавалъ большое значеніе и указывалъ для нея весьма раціональныя правила, преимущественно заимствованныя у Локка, съ прибавкою нѣкоторыхъ совѣтовъ доктора Саншеса. «Пользуясь — говоритъ Бецкій — тѣмъ неопровержимымъ правиломъ, что натура въ произведеніяхъ своихъ дѣйствуетъ единообразно, т. е. все рождается, ростетъ, созрѣваетъ, и могу сравнять младенца съ самою новою отраслью, которую искусный садовникъ легче, нежели уже нѣсколько застарѣлую, обращая но волѣ своей, можетъ изъ нея произвести здоровое, лучшее и плодоноснѣйшее растеніе въ своемъ родѣ; но не долженъ никогда противу здраваго разсудка и возможности хотѣть, чтобы напр. яблоня производила ананасы. А потому часть физическая есть средство слѣдовать по стопамъ натуры, не превозмогая ее и не переламывая; но, способствуя ей, наклонять мало по малу отъ вреднаго къ полезному». (См. Собр. учрежд. и предпис. T. I. Предварительн. объясненіе). Физическое воспитаніе подраздѣлялось, смотря по возрастамъ: 1) отъ рожденія дѣтей до отнятія ихъ отъ груди, 2) по отнятіи отъ груди до пяти или шести лѣтъ, 3) отъ пяти до десяти лѣтъ, 4) отъ 10 и 12-и до 15-и и 16-и лѣтъ. На каждый возрастъ мы находимъ въ физическихъ примѣчаніяхъ особые совѣты. Главнѣйшее вниманіе обращается на воздухъ, одежду и пищу. Дѣтямъ слѣдуетъ чаще быть на свѣжемъ воздухѣ, въ особенности во время движенія: «труды и вольный воздухъ укрѣпляютъ въ дѣтяхъ тѣлесное сложеніе, умножаютъ веселье и отъ всѣхъ будущихъ недостатковъ предохраняютъ: напротивъ того, отъ лѣности и худаго воздуха выроста ютъ они такъ слабы, что весь свой вѣкъ въ болѣзняхъ препровождаютъ». Заботясь о физическомъ развитіи дѣтей, Бецкій осуждаетъ однако излишнюю бережливость въ сохраненіи ихъ здоровья; онъ совѣтуетъ пріучать дѣтей съ ранняго возраста къ перенесенію стужи, влаги и непостоянной погоды, позволять имъ бѣгать въ ясные и пасмурные дни по песку, но точкамъ, по пашнѣ, по горамъ и крутымъ мѣстамъ, ходить босикомъ по каменному полу и оставаться даже въ стужу съ открытой головою и грудью. «Если жъ, говорится въ физическихъ примѣчаніяхъ, случится нечаянно, что дитя простудится, то продолжать все то же, не пользуя ничѣмъ инымъ, кромѣ воздержности въ пищѣ. Не должно въ семъ случаѣ слѣдовать совѣтамъ малодушныхъ, но стараться, чтобъ жили дѣти въ хорошемъ воздухѣ, отдаленномъ отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ оный зараженъ худыми парами». Привычка къ чистому воздуху, укрѣпляя дѣтскій организмъ, избавляетъ, по мнѣнію Локка, отъ необходимости прибѣгать къ лекарствамъ, которыя должны быть употребляемы только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ и отнюдь не въ видѣ предосторожности противъ возможныхъ, но еще не наступившихъ болѣзней. Въ пищѣ Бецкій устраняетъ все, что можетъ разстроить и ослабить физическій организмъ ребенка, какъ то: кофе, шоколадъ, вино, водки, пряные коренья. «Всего лучше — говоритъ онъ — вести жизнь нѣсколько сурово, привыкать ѣсть все, что ѣсть только можно и въ выборѣ приправъ къ кушанью не быть прихотливу; но стараться, чтобъ было все, сколько можно, просто; притомъ за вѣрное утвердить можно, что всѣхъ лучше позывъ на ѣду происходитъ отъ тѣлодвиженія». Что касается до тѣлодвиженій или дѣтскихъ игръ, то имъ не только не должно препятствовать и принуждать дѣтей быть въ покоѣ противъ ихъ склонности, но надобно вымышлять и изыскивать различныя гимнастическія упражненія, которыя полезны какъ для возбужденія хорошаго аппетита, такъ и для того, чтобы дѣти не впадали въ уныніе и, по этой причинѣ, не слабѣли и не сохли. «Склонность (по словамъ Бецкаго), которую вселяетъ природа въ сіи блаженныя лѣта къ игрѣ и къ увеселенію, есть главное средство къ умноженію здоровья и къ укрѣпленію тѣлеснаго сложенія». Когда же въ этихъ играхъ и рѣзвостяхъ дѣти чѣмъ нибудь зашибутъ себя, то родители худо сдѣлаютъ, если будутъ бранить ихъ или наказывать; результатъ можетъ выйти тотъ, что дѣти, боясь наказанія, никому не скажутъ о своемъ ушибѣ и поврежденіи и скроютъ болѣзнь до тѣхъ поръ, пока она не приметъ серьезныхъ размѣровъ. «Сколько жалки тѣ бѣдныя дѣти — восклицаетъ авторъ физическихъ примѣчаній — которыя за игру и невинныя забавы, лѣтамъ ихъ необходимо потребныя, предаются столь часто на жертву ненавистному гнѣву и своенравію родителей или дядекъ: приличнѣе называть таковыхъ тиранами, нежели воспитателями». Одежда дѣтей должна быть также проста и невзыскательна, какъ ихъ нища: «не давать дѣтямъ одѣянія узкаго и не стягивать ихъ тугою вязкою; въ дорогое или богатое платье не одѣвать, дабы они свободно и безпрепятственно играть, прыгать и работать могли, не подвергая себя строгости». Мѣховое платье дозволялось употреблять только въ долгомъ пути или на большомъ морозѣ; обычай кутаться въ шубу при малѣйшемъ холодѣ названъ безразсуднымъ. Съ развитіемъ физическаго организма, все больше и больше опредѣляется въ человѣкѣ свойство его темперамента, такъ что около 15-ти лѣтъ уже начинаетъ обнаруживаться замѣтно для наблюдателя. Для распознаванія этихъ темпераментовъ «физическія примѣчанія» указываютъ много вѣрныхъ примѣтъ, сообразно съ которыми должна направляться и дѣятельность воспитателя. Такъ напр., если воспитанники будутъ сложенія флегматическаго или сираго, то «надлежитъ ихъ поощрять къ тѣлодвиженіямъ нѣсколько труднымъ, ибо они склонности къ тому не имѣютъ, удалять ихъ отъ покоя, который имъ всего пріятнѣе». При темпераментѣ вспыльчивомъ (холерическомъ) полезно, наоборотъ, воздерживать излишнюю пылкость природы, потому что «такой человѣкъ добровольно бываетъ во всегдашнемъ упражненіи», вино и всѣ раздражающіе напитки особенно вредны холерику. Самымъ лучшимъ сложеніемъ придается сангвиническое, худшимъ — меланхолическое, которое обнаруживается позже другихъ и, всего чаще, переходитъ по наслѣдству отъ родителей. Коль скоро замѣчена будетъ въ дитяти наклонность къ меланхоліи, обусловленная темпераментомъ, то «надлежитъ пріучать его къ упражненіямъ пріятнымъ, но непродолжительнымъ… стараться всячески, безъ принужденія, развеселять и разбивать задумчивыя его мысли, удалять его отъ людей печальныхъ, вывозить на увеселительныя позорища» и пр. Съ темпераментомъ надо сообразоваться не только въ физическихъ упражненіяхъ и въ выборѣ пищи, но также и въ способахъ нравственнаго вліянія на воспитанника. «Есть темпераменты или сложенія (говорится въ предварительномъ объясненіи къ уставу воспитательнаго дома) иные горячѣе, другіе холоднѣе: вотъ вся разность, съ которою натура производитъ людей. Умѣть первыхъ удерживать, другихъ поощрять — вотъ великое искусство воспитанія, потому что правила не инаковы быть могутъ какъ общественны, а степени сложеній безчисленно многообразны… При медленныхъ же успѣхахъ иныхъ не должно отчаиваться; ибо бываютъ умы, которые не въ примѣръ позднѣе созрѣваютъ, но пришедъ въ зрѣлость, превосходятъ прочихъ. Многіе, бывшіе даже въ совершенномъ возрастѣ съ тупыми понятіями, послѣ сдѣлались искусными и въ своемъ дѣлѣ великими людьми». Придавая такое значеніе физической сторонѣ въ воспитаніи, Бецкій пускался въ подробности и высказывалъ вещи крайне новыя и странныя для большинства тогдашняго общества; поэтому онъ, собираясь говорить о важности здоровой пищи и чистаго воздуха, предупреждаетъ своихъ читателей, что многіе поверхностные умы «почитаютъ подробности воспитанія не стоющими вниманія, упорствуютъ всѣмъ шутить» и готовы даже на колкости, лишь бы отстоять свои невѣжественные и ограниченные взгляды. «Но я дерзаю утверждать — говоритъ Бецкій, — что никакое дѣло, а наипаче толь трудное и запутанное, не можетъ быть совершенно исполнено, если всѣ его и послѣднія мелкости не выработаны… и желаю лучше подвергнуться колкости, нежели обвинить себя въ совѣсти, что пропустилъ малѣйшее для пользы человѣчества и общества».

Физическое воспитаніе, укрѣпляя тѣло, способствуетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, развитію душевныхъ способностей, и для воспитателя является полая обязанность — направлять физическія упражненія такимъ образомъ, чтобы они имѣли образовательное вліяніе на душу ребенка. «Хотя физическая часть — разсуждаетъ Бецкій — укрѣпляетъ здоровье, безъ котораго человѣкъ не можетъ быть ни къ чему способенъ, однако безъ моральнаго оное будетъ только питаніе или воскормленіе, а не воспитаніе. И для того приступимъ теперь къ попеченію о правахъ. Прежде, нежели дойдемъ до объясненія одной душевной морали, надлежитъ сказать, что съ оною физика должна быть тѣсно связана и одна другой помогать. То еще немного, что человѣкъ здоровъ, если привыкъ къ лѣни и бездѣйствію. Какая польза въ жизни его, когда онъ наклоненъ всегда къ покою, къ нѣгѣ, и достоинъ ли жить, содѣлавшись лѣнивцемъ, тунеядцемъ, ненаходящимъ въ себѣ самомъ никакихъ способовъ и потому старающимся жить на счетъ другихъ, что производитъ всѣ пороки, нетерпимые ни въ какомъ обществѣ. Кажется, что таковыхъ сама натура наказываетъ, ибо пребывающій въ безпрестанномъ спокойствіи портитъ кровь, цѣпенѣетъ и наконецъ погибаетъ». Здѣсь начинается въ воспитаніи новая часть, которую Бецкій называетъ физики-моральной и въ основаніи ея кладетъ мысль, что «праздность — мать всѣхъ пороковъ, а трудолюбіе — отецъ всѣхъ добродѣтелей». «Одними трудами по мѣрѣ силъ своихъ — говоритъ онъ — и непрестаннымъ тѣлодвиженіемъ, отгоняя лѣность, уныніе, грусть, сіи предшественники дурныхъ нравовъ, человѣкъ сохраняетъ силу, бодрость и веселость духа толь нужныя и для здоровьями для доброты сердца». Поэтому, какъ скоро дѣти начинаютъ сознавать свои дѣйствія («двухъ лѣтъ или около того — сказало въ физическихъ примѣчаніяхъ — чувствительная въ дѣтяхъ происходитъ перемѣна: они начинаютъ понимать, разсуждать, помнить» и пр.), всѣ старанія воспитателей должны быть устремлены къ тому, чтобы пріучать ихъ не только къ мастерствамъ и рукодѣльямъ; но какъ человѣка участь неизвѣстна и онъ ко всему долженъ быть готовъ, то и ко всѣмъ домашнимъ и хозяйственнымъ работамъ, однако такъ, чтобы дѣти сами находили въ томъ удовольствіе, ибо все то отвратительно, что отягощаетъ". Пріученіе это слѣдуетъ вести разумнымъ образомъ, смотря но лѣтамъ, силамъ и способностямъ дитяти, «Знать всему вѣсъ и мѣру, — осторожно замѣчаетъ при этомъ Бецкій; — кажется сіе слово самое простое; однако, если прилагая мысль его ко всему, прилежно разобрать, то сіе только одно составляетъ весь разумъ человѣческій, а безъ того никто ничего съ успѣхомъ сдѣлать не можетъ, а наипаче воспитатели. Во всемъ прочемъ можно перевѣсить хотя и не безъ вреда, но въ человѣкѣ отъ того зависитъ счастіе и несчастіе. Чтобы дѣти въ свободные часы отъ работъ и въ праздничные дни не чувствовали приманки къ спанью и лежанью, спальни ихъ запираются замками съ того времени, когда дѣти встанутъ и сами одѣнутся до того, когда спать ложатся. Входъ же и выходъ должны быть на столько удобны, чтобъ дѣти могли отворять и затворять сами за собой двери, отправляясь въ то мѣсто, гдѣ на вольномъ воздухѣ для нихъ приготовлены разныя игры, которыя должны служить къ сильному тѣлодвиженію, какъ-то: бѣганье, скаканье, рытье рвовъ, дѣланье горъ зимой для катанья и все прочее, что разнообразіемъ можетъ возбуждать ихъ безпрестанное удовольствіе, такъ какъ юношество любитъ частыя перемѣны въ играхъ и занятіяхъ. Смотрители обязаны наблюдать, чтобы всѣ нужныя для игръ вещи находились готовыми на мѣстѣ и чтобы онѣ при томъ были сдѣланы прочно и не могли причинить вреда играющимъ дѣтямъ. Какъ бы ни казались опасными дѣтскія игры, воспитатели и приставники не должны выказывать страшливости, потому что излишняя предосторожность видитъ бѣду тамъ, гдѣ нѣтъ ея и чрезъ то лишаетъ духъ бодрости». Предводительствовать дѣтей въ играхъ также не надлежитъ (по словамъ предварит. объясненія къ уст. восп. дома), ибо но приказанію веселиться невозможно, а тѣмъ менѣе дѣтямъ, которымъ всякое принужденіе несносно; слѣдовательно оставлять сіе имъ на собственное произволеніе, примѣчая только, чтобы не было какой неблагопристойности". «Могутъ быть — прибавлено къ этому — изъ дѣтей и сложенія печальнаго (т. е. меланхолическаго); сіе приставникамъ должно отъ нихъ какъ отраву отвращать; лучшій способъ къ тому есть тотъ, чтобъ они сами были всегда веселаго духа и старалися, съ ласкою и благопріятствомъ, такихъ соединять съ рѣзвыми и игривыми». Быть можетъ, говоритъ Бецкій, въ заключеніи физико-моральной части, невникающему въ существо воспитанія покажется нестоющимъ о томъ и говорить; по тѣмъ не менѣе дѣтскія игры и рукодѣлья, разумно устроенныя, не только укрѣпляютъ здоровье и умножаютъ физическія силы, но пріучаютъ также къ трудолюбію, питаютъ бодрость и веселость духа, искореняютъ злоумышленіи и коварства, происходящія между дѣтьми отъ праздности и, наконецъ, соединяя дѣтей въ общихъ забавахъ, располагаютъ ихъ къ дружескимъ чувствамъ и служатъ къ выраженію природныхъ способностей, о чемъ необходимо знать воспитателямъ. Согласно съ этими мыслями, въ уставѣ кадетскаго корпуса предписано воспитателямъ: «дѣлать прилежно опыты склонностямъ питомцевъ, дабы узнать, кто къ которому званію способнѣе — къ воинскому ли или къ гражданскому. Подъ опытами разумѣется то, чтобъ въ разныхъ родахъ наукъ и экзерцицій примѣчать, къ чему точно они способны окажутся во время гулянья, забавъ и при другихъ случаяхъ… для того стараться, дабы всѣ игры и гулянья служили имъ и въ пользу, и въ увеселеніе и оставлять имъ благопристойную вольность выбирать оныя по своимъ лѣтамъ, такъ чтобы самыя забавы не казались имъ должностью. Симъ способомъ спознавать ихъ склонности, дабы тѣмъ удобнѣе употребить оный въ пользу».

За частью физико-моральною слѣдуетъ душевная мораль или нравоученіе, которому отведено самое почетное мѣсто въ педагогической системѣ Бецкаго. Приступая къ объясненію этой важнѣйшей части, Бецкій дѣлаетъ прежде всего слѣдующую оговорку: «Здѣсь не должно разумѣть мораль школьную, но которой люди, не исправлялся, выученное наизусть такъ добродѣтельно говорятъ и такъ порочно поступаютъ. Зная, что не все то до сердца доходитъ, что разумъ понимаетъ, здѣсь должно быть нравоученію самому естественному, а именно, во первыхъ, удалять отъ слуха и зрѣнія все то, что хотя тѣнь порока имѣетъ» (См. предв. объясн., стр. XII—XIII). «На сіе-то — продолжаетъ онъ — надлежитъ устремлять весь свой разумъ, какъ на самое труднѣйшее и важнѣйшее дѣло для составленія истиннаго благонравія, ибо безъ сего всѣ наставленія никуда не годятся.» Но тутъ представлялось новое возраженіе, которое Бецкій оспариваетъ, впрочемъ довольно слабо: «Быть можетъ, спросятъ, какимъ же образомъ предостеречься отъ зла, его не зная? и можно ли гнушаться порокомъ, когда неизвѣстно, что онъ такое? Сей вопросъ подобенъ тому, что если бы человѣкъ безпрестанно наслаждался при солнечномъ сіяніи зрѣніемъ однихъ красотъ натуры, не видя ея безобразій, — не ужаснулся ли бы онъ, когда бы вдругъ настала мрачная и ненасливая ночь? Конечно болѣе, нежели тотъ, который уже привыкъ.» Сродствомъ къ устраненію отъ порока служило закрытое воспитаніе. «Но вторыхъ, какъ еще мало только не знать порочнаго, а надлежитъ быть добродѣтельнымъ, полезнымъ и угоднымъ обществу и какъ въ гибкихъ и чувствительныхъ сердцахъ юношества всякое дѣйствіе видимое сильно впечатлѣвается, то надлежитъ въ дѣтей обоего пола вкоренить живыми, ихъ воспитателей и смотрителей, примѣрами, которые всякой словесной морали дѣйствительнѣе, все то, что нужно для благонравія, какъ-то: чувствительность благодарности, ибо неблагодарный не достоинъ никакихъ благодѣяній, почтеніе къ начальникамъ, дружелюбіе, откровенность, благопріятность къ равнымъ, снисхожденіе и человѣколюбіе къ меньшимъ, бережливость, опрятность, чистоту, угодливость, учтивость, терпѣніе, трудолюбіе и прочія добродѣтели, которыя въ жизни столько же необходимы, какъ и сама жизнь и безъ чего никто недостоинъ носить имя человѣка. Паче же всего истреблять въ нихъ гордость и высокомѣріе, показывающія слабодушіе и въ счастливыхъ людяхъ, а пагубныя для сиротъ. Наконецъ, какъ человѣкъ, вообразившій слишкомъ высоко о себѣ, не можетъ не только никогда достигнуть ни до чего, но и себя теряетъ, то внушать въ нихъ столько самолюбія, дабы, не думая никогда, что уже совершенны старались они часъ отъ часу лучше бытъ. Сіе весьма удобно произвести поселеніемъ между ними соревнованія чрезъ похвалы и награжденія, свойственныя и безпристрастныя. Должно сказать, что только разумно управляемое воспитаніемъ чести желаніе, котораго сѣмена врождени въ сердцѣ каждаго человѣка, даетъ душѣ крылья, возносящія ее до того степени, до котораго достигнуть можетъ. На семъ правилѣ благовоспитаннымъ, въ случаѣ ихъ проступковъ, наказаніе однимъ выговоромъ или охужденіемъ несравненно дѣйствительнѣе всякихъ свирѣпостей, которыя, никогда не исправляя, только ожесточаютъ, приводятъ духъ въ застѣнчивость, въ робость, дѣлая подлыми, коварными, унижаютъ до чреды животныхъ и лишаютъ здравія и всѣхъ способностей.»

И такъ «живой примѣръ» есть главная дѣйствующая сила въ моральномъ воспитаніи: отъ него зависитъ успѣхъ или неуспѣхъ всего дѣла. Бецкій отлично понималъ рѣшительное вліяніе обстановки на дѣтскій возрастъ, и хотя та же мысль промелькнула прежде у H. И. Панина, въ его планѣ обученія наслѣдника, но далеко не съ такою полнотою и отчетливостью. Къ родителямъ, не признающимъ итого вліянія, Бецкій обращался съ горькою укоризною: «Имѣя крѣпостныхъ людей, не думаетъ онъ (отецъ семейства), чтобъ они полезны и надобны были къ иному чему, кромѣ обыкновенной въ домѣ службы, либо за нимъ ѣздить. Утверждаетъ притомъ смѣло, что наставленіе въ нравоученіи, касающемся до гражданской жизни, имъ не только не потребно, но еще неполезно и вовсе ненадобно. Въ заключеніе суровымъ голосомъ скажетъ: „не хочу, чтобъ философами были тѣ, кои мни, служить должны!“ Коль бѣденъ человѣкъ, такимъ образомъ ослѣпившійся! Иль того ты не видишь, что тотъ самый крѣпостной, котораго ты столь презираешь и всѣми мѣрами дѣлаешь свирѣпымъ звѣремъ, первый будетъ наставникъ твоему сыну, въ которомъ однакожъ ты все свое полагаешь благополучіе и всю надежду. Тотъ самый крѣпостной или крѣпостная — первый будетъ наперсникъ или наперсница, первый другъ или подруга сыну твоему или дочери твоей. Дѣти твои, коихъ ты любишь, какъ утробу свою, напитаются съ первымъ млекомъ, въ первые годы возраста, всѣми пороками, всею грубостью, всѣми худыми разговорами отъ сихъ рабовъ, которыхъ столь гордо и столь надменно пренебрегаешь. Дѣти твои будутъ у ни.въ въ рукахъ и въ полной власти до самаго времени юношества и далѣе. Отъ сообщества съ ними наслѣдствуютъ они невѣжество, свирѣпство, развратные правы; въ ихъ мысли вперяются разсказы тѣмъ гнуснѣйшіе и тѣмъ опаснѣйшіе, чѣмъ величавѣе и суровѣе поступаешь съ рабами. Такіе-то плоды пріобрѣтаетъ человѣкъ, воспитанный тамъ, гдѣ глупость и коварство, гдѣ общества подлыхъ рабовъ, осмысленныхъ кормилицъ и безстыдныхъ служанокъ обитаютъ. Жалуются непрестанно, что несчастныхъ имѣютъ дѣтей, нсоказывающихъ почтенія родителямъ, ненавидящихъ всякое наставленіе и трудъ, праздныхъ, живущихъ въ нечистотѣ и утопающихъ въ пьянствѣ или звѣрскомъ буйствѣ. Отецъ (говорю о разумномъ, потому что многіе родители и того не чувствуютъ) болѣзнуетъ непрестанно о своемъ сынѣ, всему полагаетъ причиною злую природу бѣднаго сего юноши, думаетъ, что родился подъ худою планетою. Смѣшная мечта, съ давняго времени за справедливую почитаемая; но никогда въ мысль ему (отцу) не приходить, что сіе отъ того единственно произошло, когда у сихъ дѣтей подлые рабы первыми учителями, сверстниками и друзьями были и вкоренили въ ихъ сердце и разумъ то, что ему толь горестно кажется» (См. уставъ моск. восп. дома, ч. III, гл. VI, стр. 225—8).

Но этимъ соображеніямъ, особенно справедливымъ въ примѣненіи къ русскому быту, Бецкій много заботился о томъ, чтобы дурныя нравственныя вліянія не проникали въ училища, созданныя по его плану. Въ уставѣ кадетскаго корпуса было запрещено кадетамъ держать свою собственную крѣпостную прислугу, что дозволялось имъ въ прежне время^[33]. Всѣ воспитатели, учители и даже простые служители, съ своимъ начальникомъ во главѣ, должны были образовать, по мысли Бецкаго, какъ бы одну любящую семью, въ которой жилось бы привольно и хорошо всѣмъ воспитываемымъ дѣтямъ. Главный надзиратель воспитательнаго дома, также точно, какъ генералъ-директоръ корпуса и начальница Смольнаго института, должны были служить образцомъ кроткаго и человѣколюбиваго обращенія, чтобы ихъ подчиненные «служили съ удовольствіемъ, а вышедши, вспоминали бы объ нихъ съ похвалою.» Не только съ воспитателями и учителями, но и съ комнатными служителями «кои родились и воспитаны въ рабствѣ» начальники должны поступать «пріятно, ласково и съ учтивствомъ, дабы такое обхожденіе поверженный ихъ^- духъ возвышало и чрезъ то бы въ благополучіе себѣ вмѣняли быть въ семъ домѣ». «Какое изящество, какая добродѣтель, какое праводушіе могутъ произрасти въ сердцахъ сиротъ нашихъ (т. е. дѣтей восп. дома) — спрашиваетъ Бецкій — когда съ тѣми, коихъ они родителями себѣ по справедливости признаютъ и почитаютъ, поступать будутъ какъ съ невольниками?» Главный надзиратель восп. дома (человѣкъ несвоенравный, правдолюбивый и вольномыслящій, по требованію устава) долженъ былъ и кругомъ себя водворять ту же атмосферу нравственной свободы и независимости; директоръ корпуса, какъ человѣкъ военный, могъ быть нѣсколько строже, но и ему вмѣняется въ обязанность соединятъ «строгость съ пріятностью» и не дѣйствовать на своихъ подчиненныхъ однимъ «вредительнымъ страхомъ». Только въ крайнемъ случаѣ прямаго нарушенія обязанностей позволялось начальнику отрѣшать отъ должности подчиненнаго или дѣлать ему строгіе выговоры и замѣчанія; но и тутъ строгія мѣры сопровождались въ уставѣ разными оговорками, съ цѣлью положить предѣлъ произволу начальниковъ. «Строгость и твердость — говорится въ уставѣ воспитанія благородныхъ дѣвицъ — суть иногда великія добродѣтели; по бываютъ времянно и такіе случаи, въ коихъ требуется особливое искусство, чтобъ оныя согласить съ порядкомъ и тишиною во всемъ училищѣ». Если начальствующія лица и воспитатели будутъ сами удовлетворять всѣмъ условіямъ, требуемымъ отъ нихъ по уставу, то вліяніе ихъ на воспитанниковъ принесетъ громадную и вѣрную пользу. Бсцкій не ставитъ даже никакихъ границъ этому вліянію, злой природы въ дѣтяхъ, онъ не признаетъ вовсе, и потому дурной результатъ воспитанія въ заведеніи, устроенномъ но его плану, падаетъ исключительно и безраздѣльно на голову воспитателей. «Направленія сердца и разума къ добродѣтели — говоритъ онъ въ уставѣ коммерческ. училища^[34] — не инако достигать можно, какъ во всю ихъ бытность въ училищѣ никогда не дать такого случаи ни видѣть, ни слышать, чтобъ могло произвесть худыя впечатлѣнія… При таковомъ стараніи и наблюденіи, когда худы будутъ воспитанники, т. е. своенравны, сердиты, упрямы и прочіе имѣя отвратительные поступки, то вина почесться должна буйству и нерадѣнію начальниковъ, воспитателей, мастеровъ (т. е. учителей), а не дѣтей; сіе на практикѣ каждому доказать легко». Но хотя всѣ наставленія безполезны, а когда приставники сами не окажутъ примѣровъ исполненія честностью своею, скромностью и трезвостью, « хотя „въ ихъ особѣ и въ ихъ поступкахъ представляются питомцамъ всѣ нравоучительныя книги“, но всѣ-таки Бецкій, не выдержавъ на этотъ разъ послѣдовательности, совѣтуетъ завести и нравоучительныя книжки, и даже моральныя надписи на стѣнахъ въ такомъ духѣ: 1) не дѣлай зла и не досаждай никому; 2) не вреди никакому животному и не озлобляй его; 3) не лги; 4) не будь праздненъ. Полезность нравоучительной книжки Бецкій доказываетъ тѣмъ, что „общество людей дѣйствуетъ больше отъ подражанія, нежели отъ разсужденія и сравненій умственныхъ“ и что всякій „полагается на одно то утвердительное правило, которое извѣдалъ и призналъ за полезнѣйшее.“ Такими-то правилами должны были явиться для каждаго юноши правила, изложенныя въ нравоучительной книгѣ, которую надо писать не теоретически, но просто, явственно и ощутительно для дѣтей. Въ этомъ проектируемомъ руководствѣ предполагалось объяснить юношамъ, въ ясныхъ и понятныхъ выраженіяхъ, всѣ главнѣйшія обязанности человѣка — религіозныя, семейныя и общественныя. Изложеніе религіозныхъ обязанностей проникнуто въ планѣ Бецнаго деистическимъ взглядомъ, заимствованнымъ у европейскихъ писателей; не останавливаясь совсѣмъ на догматической сторонѣ, Бецкій налегаетъ главнымъ образомъ на то, что предписанія добродѣтели, разумно понятыя, совпадаютъ съ пользой и собственнымъ благополучіемъ отдѣльнаго индивидуума и что, дѣлая полезное и потребное обществу, человѣкъ тѣмъ самымъ угождаетъ верховному существу. Обязанности къ семейству и къ обществу выводятся также эмпирически изъ того положенія, что всѣ нужды человѣка не могутъ быть удовлетворены имъ самимъ, безъ помощи и сочувствія другихъ людей. Наши первыя нужды удовлетворяются родителями, которые дѣлаются такимъ образомъ нашими первыми благодѣтелями и наставниками. „Но понеже самыя тѣ же нужды умножаются ежедневно, чѣмъ ближе приходимъ въ возрастъ мужества, а умножаются еще больше, когда къ старости преклоняемся: слѣдуетъ, что нужно намъ правосудіе для сохраненія своего имѣнія, чести, счастія и жизни (курс. въ подлин.). Нужда имѣть мудраго вождя есть самая большая и важнѣйшая. Безъ его законовъ, безъ его попеченія, безъ его домостроительства, безъ его правосудія растерзали бы насъ дикіе звѣри въ жилищахъ нашихъ, не было бы у насъ свободныхъ дорогъ, ни земледѣлія, ниже другихъ художествъ, жизни человѣческой потребныхъ, не считая множества выгодъ, коими пользуемся и безъ которыхъ бы жить не могли.“ — По нравственная солидарность между людьми распространяется и за предѣлы ихъ отечества: она связываетъ между собою общностью мыслей и интересовъ не только гражданъ одной земли, но всѣ націи и государства. Поэтому Бецкій.предписывалъ „внушать питомцамъ, что каждый особливо и мы всѣ вообще принимаемъ участіе въ злоключеніи, отъ котораго страждутъ ближніе наши сосѣды и единоземцы, не меньше же и въ томъ несчастій, которому чужія государства подвергаются отъ потопа, опустошающаго ноля, отъ мороваго повѣтрія, отъ пожара, цѣлые города въ пепелъ обращающаго и проч. Хотя не прямо ввергаемся мы въ сіи несчастія, по въ послѣдующее время, по обстоятельствамъ, взаимно сопрягающимся, и мы принимаемъ участіе въ семъ разореніи и ущербѣ. Разумѣть имъ должно, что мы обязаны помогать и пользу приносить друзьямъ нашимъ, согражданамъ и единоземнымъ; ибо со всѣми поступать надобно, какъ съ братьями. Когда признаемъ, что мы участіе имѣемъ въ злоключеніяхъ единоземныхъ и сосѣдей нашихъ, надобно признавать, что равномѣрно участвуемъ и въ благополучіи, коимъ они пользуются. Потому и употреблять мы должны всѣ силы быть для нихъ полезными, ибо, трудясь о ихъ благоденствіи, трудимся купно и о своемъ.“ Нельзя не замѣтить, что и это правило, сильно ограничивая всепоглощающій національный эгоизмъ во имя общечеловѣческихъ интересовъ, весьма благоразумно само въ себѣ; но, высказанное отвлеченно, безъ фактовъ и въ видѣ афоризма, оно врядъ ли могло принести всю ту пользу, на которую разсчитывалъ Бецкій — Изъ всего вышесказаннаго вытекаютъ четыре главнѣйшія добродѣтели: 1) страннопріимство, 2) миролюбіе, 3) терпѣніе и 4) непрерывные труды съ пріобрѣтаемымъ отъ нихъ искусствомъ. Каждый видъ добродѣтели объясняется въ проэктѣ книжки посредствомъ вопросовъ и отвѣтовъ. Любопытенъ отвѣтъ на вопросъ: что есть терпѣніе? „Въ обществѣ, гдѣ мы находимся или гдѣ жить принуждены, есть по несчастій люди развратнаго поведенія, испорченныхъ нравовъ, легкомысленны, звѣрообразны, неистовы въ словахъ, въ поступкахъ и въ коварныхъ разговорахъ своихъ такъ нахальны и злы, что родилися, кажется, только для произведенія вражды въ обществѣ и для истребленія онаго. Примѣръ: кто слышитъ крикъ лютаго звѣря или бѣшанаго человѣка, ума лишившагося, тотъ конечно отъ нихъ удаляется: равномѣрно убѣгать должно и сихъ людей, отъ человѣчества отрекшихся. Ежели намъ сего учинить не можно для того, что мы принуждены необходимо жить съ ними въ одномъ домѣ, путешествовать и пр., въ такомъ случаѣ должно имѣть терпѣніе, спокойно сносить всѣ приключенія и слѣдовательно быть совершенно терпѣливыми. Такимъ же образомъ поступать со всѣми, коихъ мнѣнія съ нашими не сходствуютъ, которые инако думаютъ въ дѣлахъ до гражданства, до всей жизни человѣческой и наипаче до вѣры копающихся. Ежели услышишь самоѣда, хвалящагося язычествомъ, татарина — магометанствомъ и прочихъ, полагающихъ непорочность въ своей вѣрѣ: сноси, не противоборствуй ни словами, ни дѣломъ, будь терпѣливъ; ни малѣйшаго права не имѣешь управлять разумомъ другаго: онъ такой же человѣкъ какъ и ты.“^[35] Здѣсь высказалась въ довольно опредѣлительной формѣ идея вѣротѣрпимости, уже распространенная тогда между многими мыслящими людьми въ Европѣ, благодаря въ особенности раціональному направленію литературы.

Мы говорили уже, что Бецкій придавалъ всесильное значеніе доброму примѣру воспитателей и ихъ нравственному вліянію на дѣтей; изъ этого само собою слѣдуетъ, что онъ не могъ признавать и дѣйствительно не признавалъ, никакой пользы за строгими наказаніями, съ помощью которыхъ старые рутинеры вбивали въ головы своихъ питомцевъ и науку, и дисциплинарныя правила. „Ежели съ младенчества поступятъ съ такимъ предусмотрѣніемъ и осторожностью, какъ узаконено — говорится въ главѣ о наказаніяхъ, употребительныхъ въ воспит. домѣ — есть надежда, что наказанія будутъ весьма рѣдки и безполезны.“ Чтобы предохранить дѣтей отъ мелочныхъ и придирчивыхъ внушеній начальства, Бецкій даетъ воспитателямъ кадетскаго корпуса весьма мудрый и практическій совѣтъ: „Хотя рѣдко примѣчено, однако весьма вѣроятно, что у дѣтей, во всякомъ возрастѣ, особливыя бываютъ свойства, мысли и разговоры. Если кто наказываетъ ихъ за всякія погрѣшности, шутки и неосторожности, какъ обыкновенно дѣлаютъ угрюмые педанты, тотъ либо не имѣетъ о сей вещи понятія, либо хочетъ ихъ погубить и сдѣлать имъ жизнь несносною. Если дитя воспитываемо въ непрестанной неволѣ и всегда понуждаемо будетъ наблюдать маловажныя правила, — вселится въ немъ ненависть къ повиновенію… Словомъ, надлежитъ истребить всѣ мелочныя или пустыя наставленія… малыхъ ошибокъ, кои происходятъ отъ молодости, важными никогда не признавать, ниже выговаривать за оныя. Худую имѣлъ бы я о десяти или двѣнадцатилѣтнемъ дитяти надежду, если бы оно столько же постоянно, тихо и осторожно было, какъ человѣкъ тридцати лѣтъ.“ Противъ тѣлеснаго наказанія Бецкій возстаетъ съ рѣзкостью, объясняемой крайнимъ злоупотребленіемъ училищной власти. „Не должно никогда — говоритъ онъ — кадета бить шпагою или фухтелемъ. Сіе толь вредительное злоупотребленіе происходило прежде. Кто не видитъ, что жестокое сіе наказаніе отнюдь неприлично нѣжному ихъ возрасту… Болѣзненное сіе наказаніе, производя ужасъ, заражаетъ чувствія. Благородную душу должно воздерживать опасеніемъ пренебреженія или безчестія, а не страхомъ тѣлеснаго или вредительнаго наказанія“ (См. разсужд. объ установл. кад. корпуса, ч. I, гл, VIII.). „Тѣлесныя наказанія — читаемъ въ уставѣ восп. дома^[36] — крайне запрещаются и надъ самыми нижними служителями, дабы юношество не пріобучить къ суровости.“ Людей, прибѣгающихъ къ такимъ мѣрамъ, Бецкій называетъ „угрюмыми, развратно живущими, въ страстяхъ и порокахъ утопающими.“ Вмѣсто побоевъ и розогъ, Бецкій разрѣшаетъ, въ случаѣ необходимости, слѣдующія исправительныя мѣры: 1) заставлять дѣтей одинъ или два часа, смотря но лѣтамъ, стоять на одномъ мѣстѣ, ни на что не опираясь; 2) не пускать съ другими гулять; сіе весьма чувствительно дѣтямъ, ибо отъ природы не любятъ покоя и насилія, что и доказывается въ молодыхъ животныхъ; 3) дѣлать выговоръ наединѣ, побуждая къ раскаянію; 4) пристыжать публичнымъ выговоромъ; 5) хлѣбъ и вода на 12 или на 24 часа сносны для возраста отъ 5 до 10 лѣтъ; 6) смотря по ихъ возрасту, заставлять и поститься, т. е. лишать завтрака, иногда и обѣда, но никогда не отымать ужина^[37]». Подобныя же наказанія были введены и въ кадетскомъ корпусѣ и къ нимъ прибавлены еще: 1) стоянье въ классѣ на колѣняхъ и 2) нарядъ въ караулъ на нѣсколько времени. Но и въ этихъ наказаніяхъ Бецкій желалъ умѣрить, сколько возможно, произволъ воспитателей; съ этою цѣлью онъ предписалъ составить «краткое сочиненіе», въ которомъ подробно опредѣлялись бы наказанія за лѣность, кражу, обиду и пр. Не приступая еще въ наказанію, воспитатель долженъ былъ объяснить на словахъ виноватому какъ его вину, такъ и соотвѣтствующее ей наказаніе, чтобы дѣти знали, «что не по пустому воображенію, не но прихоти и не по страсти, но праведно осуждаются отъ начальниковъ своихъ и наказываются силою устава». Строгость, употребленная не но важности вины, бываетъ (по словамъ институтскаго устава) обыкновенно поводомъ къ преступленію, совершенно опровергаетъ порядокъ добраго воспитанія и приводитъ въ уныніе питомца, коего ожесточившееся тѣмъ сердце отвратится отъ своего воспитателя". Кромѣ того запрещалось совершать наказаніе или дѣлать выговоры въ моментъ личнаго раздраженія^[38]. Всѣ эти человѣколюбивыя правила приходились, конечно, далеко не по сердцу большей части тогдашнихъ педагоговъ, привыкшихъ къ ежедневному избіенію младенцевъ, по правилу домостроя: «аще жезломъ біеши сына, не умретъ, по здравъ будетъ». Мы говорили уже въ своемъ мѣстѣ, что подобные воспитатели, оставшись совсѣмъ безъ практики, обращались къ Бецкому съ просьбою возстановить тѣлесныя наказанія. Бецкій гналъ вонъ отъ себя такихъ просителей; но за то онъ умѣлъ цѣнитъ и награждать людей, дѣйствительно способныхъ выполнить его гуманныя предписанія. Для хорошихъ воспитателей онъ совѣтуетъ не щадитъ денегъ, такъ какъ они "убытку приносятъ меньше, нежели худые, не взирая, что сіи и малымъ довольствоваться могутъ^[39]».

Возвысивъ значеніе моральнаго воспитанія, Бецкій оттѣснилъ на задній планъ дидактику или обученіе, которому не придавалъ почти никакой цѣны. Воспитатели въ его заведеніяхъ и по классу должности, и но жалованью, стояли выше учителей: они были главными дѣйствующими липами и руководили всѣмъ ходомъ воспитанія, тогда какъ роль учителей была, до послѣдней степени, маловажная и ограниченная. Здѣсь Бецкій повторилъ ошибку тѣхъ писателей, у которыхъ заимствовалъ свои основные взгляды. наука являлась для него чѣмъ-то отдѣльнымъ отъ воспитанія, какимъ-то случайнымъ и ненадежнымъ подспорьемъ нравственности; иногда эта наука ведетъ къ добру, но «во многихъ случаяхъ паче во вредъ бываетъ, если кто отъ самыхъ нѣжныхъ юности своей лѣтъ воспитанъ не въ добродѣтеляхъ и твердо оныя въ сердце не вкоренены», — какъ будто сама добродѣтель не видоизмѣняется, не становится чище и выше, смотря но степени умственнаго развитія. Воспитательное значеніе науки было не вполнѣ ясно для Бецкаго: онъ не видѣлъ тѣсной связи между нею и тѣми нравственными идеями, которыя предписывалъ внушать своимъ питомцамъ. Но и не видя этой связи (заблужденіе общее всѣмъ лучшимъ писателямъ того времени), Бецкій высказалъ много прекрасныхъ замѣчаній о характерѣ и способахъ обученіи. Прежде всего нападаетъ онъ на принудительный элементъ въ обученіи: «надлежитъ или отрещись отъ воспитанія, или дѣтей вести, такъ сказать, играя и съ пріятностью. А паче всего, внушая вкусъ ко чтенію, открывать истинный путь природному разуму, который, если умѣютъ давать ему свободу самому дѣйствовать, летитъ на крыльяхъ; когда же налагаютъ на него бремя педантической методы, то едва двигался ползетъ. Сіе можно доказать несмѣтными примѣрами: какое множество на свѣтѣ ученыхъ и сколь мало прямо разумныхъ! Нѣкоторый изъ славныхъ писателей говоритъ: „многоученіе, а особливо безмѣрное, наизусть, слишкомъ наполняя умъ мелочами, лишаетъ его природной силы. Тогда ученый, не столько на здравый разсудокъ, сколько на свою память надѣлся, все знаетъ, что другіе думали, а самъ ничего не умѣетъ мыслить. Къ сему должно присоединить, что отъ упорства слѣдовать издревле принятой методѣ, всѣмъ безъ мѣры и безъ вѣса навьючивать умъ, которая кажется потому только хороша, что старинная, бываетъ часто къ стыду своему профессоромъ родившійся быть ремесленникомъ“. (См. предвар. объясн., стр. XIX). „Если учители — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ — будутъ поступать съ благоразсужденіемъ и наставлять питомцевъ своихъ съ любовью и ласкою, если учить ихъ станутъ больше разговорами и разсужденіями, нежели заставляя безпрерывно сидѣть надъ урокомъ въ принужденномъ и здоровью ихъ вредительномъ наклоненіи, то юношество окажетъ великіе во всемъ успѣхи, чего только отъ возраста его требовать можно. Отвергнемъ на часъ грозный и повелительный взглядъ, и голосъ учителей и дядекъ, увидимъ съ удовольствіемъ, какъ дитя подражаетъ намъ поступками, разговоромъ и самымъ произношеніемъ. Паки подтверждаю: все зависитъ отъ удачнаго выбора начальствующихъ и учителей, одаренныхъ здравымъ разумомъ и благонравіемъ, а не заразившихся надутымъ видомъ и угрюмостью“. Всѣ эти совѣты были, безъ сомнѣнія, не лишними въ то время, когда наши доморощенные педагоги старались всѣми силами доказать, что корень учены горекъ, да и плоды-то не особенно сладки… Но различію умственныхъ способностей Бецкій дѣлилъ сиротъ восп. дома на три категоріи, и изъ нихъ (какъ мы говорили уже во второй статьѣ) только самые бойкіе мальчики приготовлялись въ академію художествъ и въ московскій университетъ; остальные же (наибольшее число) предназначались къ ремесленнымъ трудамъ разнаго рода. Кромѣ различія способностей, Бецкій обратилъ вниманіе на различіе возрастовъ: въ первомъ періодѣ, продолжающемся отъ пяти лѣтъ до тѣхъ поръ, пока дѣти сами могутъ одѣваться, обученіе ограничивалось первыми понятіями о Богѣ, рисованьемъ и началомъ чтенія „для того только, чтобъ зрѣніемъ дѣти привыкали къ познанію литеръ“. Съ тѣхъ поръ, какъ дѣти сами могутъ одѣваться (съ семи до одиннадцати лѣтъ), они ходятъ въ школу „но одному часу на каждый день“ и продолжаютъ учиться чтенію и закону Божію; въ этомъ же возрастѣ начинается обученіе иностраннымъ языкамъ, арифметикѣ и географіи. Въ такой же постепенности распредѣленъ былъ учебный курсъ въ сухопутномъ кадетскомъ корпусѣ: только со втораго возраста начинались тамъ, и притомъ въ сокращенномъ видѣ, исторія, географія и арифметика, а первый спеціальный предметъ — воинская архитектура — отнесенъ уже къ третьему возрасту (отъ 12 до 1 5 лѣтъ). Обученіе грамотѣ начиналось съ русскаго, а не съ церковно-славянскаго языка, — на томъ основаніи, что „всякому человѣку въ обществѣ должно знать всю силу и все пространство языка своего отечества; безъ сего познанія не будетъ разумѣть правъ, уложенія и законовъ, издаваемыхъ отъ монарховъ, не можетъ надежно вступать въ обязательства, въ нужную переписку и того меньше въ важные договоры“. Обычай начинать съ церковно-славянскаго языка Бецкій называетъ „смѣха достойнымъ“, хотя и не отрицаетъ пользы, приносимой изученіемъ этого языка для лицъ, желающихъ писать по русски „правильно и краснорѣчиво“. Въ этомъ случаѣ Бецкій подчинялся господствовавшему мнѣнію, что славянскій языкъ входитъ, какъ элементъ, въ высокій стиль языка русскаго и слѣдовательно необходимъ всякому, кто намѣренъ посвятить себя спеціальному занятію наукой или искусствомъ. По этой причинѣ славянскій языкъ введенъ, со втораго возраста, въ учебный курсъ кадетскаго корпуса, но въ восп. домѣ онъ оставленъ только для „дѣтей отмѣнно понятныхъ и назначенныхъ къ особливымъ искусствамъ“. Всѣ науки должны были преподаваться на русскомъ языкѣ; этого желалъ Бецкій, приводилъ къ тому основательные резоны, и если намѣреніе его плохо осуществлялось, напр. въ Смольномъ, то викою былъ не онъ, а недостатокъ учителей изъ русскихъ, которымъ можно было бы поручить преподаваніе. Обученіе письму слѣдовало начинать уже тогда, когда дѣти пріобрѣтутъ навыкъ въ рисованіи: „писать и изображать цыфирь легко уже покажется имъ, какъ скоро свободно рисовать начнутъ“. При этомъ учащіе должны показывать, какъ держать карандашъ и перо въ рукѣ, какъ бумагу и руки класть безъ принужденія и въ какомъ положеніи слѣдуетъ быть тѣлу, чтобы насильственная и неловкая поза не разслабляла понапрасно ребенка и не повредила его здоровью. Въ дальнѣйшемъ обученіи Бецкій предписывалъ держаться правила Монта ни: что „истинному для юношества наставленію должно входить ушами подобно какъ бы въ него вливалося, но потеряны будутъ и труды, и время, если непрестанно читать и наизусть учить станутъ“. Обязанность директора наукъ (котораго должно отличать отъ генералъ-директора, какъ главнаго начальника заведенія) состояла, между прочимъ, въ томъ, чтобы распредѣлять уроки въ кадетскомъ корпусѣ и „предписывать легчайшіе способы къ обученію“. Практичность и наглядность преподаванія — вотъ главныя требованія отъ учителя. Такимъ образомъ, иностраннымъ языкамъ требовалось обучать „паче употребленіемъ, нежели тверженіемъ грамматики“; арифметикѣ и геометріи — больше опытами на твердыхъ тѣлахъ, нежели чертежами. Не присыпая еще къ географіи, слѣдовало дать понятіе дѣтямъ о движеніи небесныхъ тѣлъ посредствомъ прибора, изобрѣтеннаго Мушенброкомъ, въ которомъ отъ придѣланнаго поворота ясно видно движеніе планетъ около солнца. Географіи дѣти обучались на большомъ глобусѣ, а не но картамъ; въ то же время проходили они и исторію въ сокращенномъ очеркѣ, примѣняясь къ географическимъ описаніямъ. (Разсужд. о устан. кадет. корп., ч. 2, гл. II). Преподаваніе закона Божія также подчинялось общему правилу — не обременять память дѣтей безполезнымъ заучиваньемъ, по содѣйствовать, по возможности, ихъ нравственному развитію, возбуждая въ нихъ добрыя и человѣколюбивыя чувства. „Довольно для отроческаго возраста — говоритъ Бецкій — когда вытвердятъ и поймутъ Отче нашъ, символъ вѣры, десять заповѣдей и сочиненныя нарочно для воспитательныхъ домовъ молитвы вечернія и утреннія. Тотъ время драгоцѣнное заставляетъ терять, кто приказываетъ имъ твердить уроки по нынѣшнему обыкновенію. Въ великую слабость приводятъ сложеніе тѣла ихъ, порабощая разумъ и требуя отъ нихъ то знать, чего не понимаютъ и вовсе не разумѣютъ“. Кромѣ того запрещалось преподавателямъ^[40] устрашать дѣтей грозительными разсказами о мученіяхъ въ адѣ, такъ какъ „нѣжныя сердца, единожды ужасомъ пораженныя, во всю жизнь дѣлаются робкими и боязливыми“^[41]. Слѣдуетъ замѣтить, что Бецкій (раздѣляя мнѣніе Локка) считалъ бухгалтерію необходимымъ учебнымъ предметомъ для всѣхъ сословій, чтобы каждый могъ завести стройный порядокъ въ своемъ домашнемъ хозяйствѣ: „Но несчастію — прибавляетъ онъ тутъ же — удобнѣе желать, нежели приводить въ дѣйствіе, ибо не малое сему причиною злоупотребленіе, которое вошло по неволѣ въ обычай: большая часть нашихъ доходовъ состоитъ въ собираніи съѣстныхъ припасовъ не для чего, какъ для содержанія большаго числа служителей, причиняющаго только неустройство и замѣшательство“. Если учитель увидитъ, что одинъ или два ученика особенно успѣваютъ въ его предметѣ, то онъ долженъ поручать имъ обученіе товарищей; отчего между ними появится соревнованіе, а учитель „увидитъ съ удовольствіемъ и въ другихъ ученикахъ успѣхи, и себѣ облегченіе получитъ“. Чтобы возбудить это соревнованіе въ еще большей степени, въ послѣднихъ двухъ возрастахъ кадетскаго корпуса раздавались, послѣ экзамена, достойнѣйшимъ ученикамъ золотыя и серебряныя медали различной величины. Мы видѣли уже, что цѣль нравственная (сообщеніе человѣколюбивыхъ понятій) совпадаетъ, при обученіи закону Божію, съ цѣлью дидактической (знаніе священной исторіи и догматовъ церкви); но такое совпаденіе является случайнымъ и одинокимъ въ системѣ Бецкаго: оно допускается только потому, что здѣсь уже слишкомъ очевидна связь между фактомъ и нравственнымъ выводомъ, тогда какъ въ другихъ учебныхъ предметахъ связь эта требуетъ проницательнаго изслѣдованія и не бросается такъ рѣзко въ глаза. Столько же случайно должности учители и воспитателя, раздѣленныя такъ, что одинъ можетъ совсѣмъ обойтись безъ помощи другого, — сближаются между собой въ одномъ пунктѣ устава. Основаніемъ къ сближенію служитъ добрый примѣрь — мотивъ, которому придается такое рѣшительное значеніе въ нравственномъ воспитаніи. „Вкусъ къ ученію — говорится въ физич. примѣчаніяхъ — могутъ дѣти получить скорѣе отъ добраго примѣра и отъ обхожденія съ благоразумными людьми, нежели отъ руководства учителей, развратно живущихъ. Часто случается, что дѣти сверхъ чаянія сами собою пріобрѣтаютъ знанія только отъ того, что видятъ и слышатъ, а что сами дѣлаютъ, о томъ размышляютъ и у другихъ спрашиваютъ“. То есть, но мнѣнію Бецкаго, естественное любопытство, развиваясь постепенно въ ребенкѣ, само побудитъ его обратиться къ учителю за разъясненіемъ возникающихъ вопросовъ; важно только, чтобы учитель не оттолкнулъ его отъ себя своимъ грубымъ и непривѣтливымъ обхожденіемъ. О развитіи этой естественной любознательности должны были заботиться и воспитатели, которые стоятъ ближе другихъ къ дѣтямъ и имѣютъ больше возможности привлечь къ себѣ ихъ любовь и довѣріе. „Дѣти — гласитъ генер. планъ восп. дома — какъ новые путешественники въ мірѣ, когда только насиліемъ не угнетаются, отъ природы и подражанія, обыкновенно любопытствуютъ знать все, что видятъ и слышатъ. Польза требуетъ, чтобы воспитатели отвѣтствовали на всѣ ихъ вопросы; но важность состоитъ, чтобы въ семъ случаѣ наставляли благоразумно, основательно и съ ясностію, дѣтскому понятію приличною. Можно во время гулянья приводить ихъ къ различнымъ предметамъ, дабы чрезъ то умножать въ нихъ любопытство“. (Ч. III, гл. IX). Всѣ эти совѣты и замѣчанія не лишены основательности; но такъ какъ ученіе занимало послѣднее мѣсто въ генеральномъ планѣ восп. дома, а директору корпуса предписывалось наблюдать, чтобы Прилежаніе къ наукамъ было умѣренное», то легко сообразить, что эта часть не могла особенно процвѣтать въ заведеніяхъ Бецкаго. Правило «учить играючи» весьма полезно для перваго возраста, когда воспитателю приходится поддерживать и осторожно развивать зарождающуюся любознательность ребенка; но съ теченіемъ времени въ это дѣло долженъ необходимо привзойти новый элементъ — самостоятельнаго труда, безъ котораго ни одна наука не можетъ быть усвоена вполнѣ прочно и сознательно. Для этого труда не было мѣста въ дидактической теоріи Бецкаго, и дурные результаты такого взгляда скоро обнаружились. Небрежности и упущенія стали замѣтны въ преподаваніи; къ 1784 г. они усилились уже до такой степени, что напр. въ кадетскомъ корпусѣ, ни въ одномъ возрастѣ, не проходился вполнѣ учебный курсъ, назначенный по уставу. Коммисія училищъ, занимавшаяся въ это время пересмотромъ и исправленіемъ учебныхъ программъ, нашла, что въ первомъ возрастѣ «по причинѣ слабости понятія дѣтей» были выпущены законъ божій и нѣмецкій языкъ; во второмъ возрастѣ — географія, исторія, геометрія и славянскій языкъ, въ третьемъ возрастѣ не преподавалась военная и гражданская архитектура «по незнанію ариѳметики и геометріи», а бухгалтерія — по незнанію ариѳметики. Такимъ образомъ, цѣпляясь одинъ за другой, откладывались учебные предметы до послѣдняго возраста, а тамъ или проходились кое-какъ или совсѣмъ упускались изъ виду. Тоже самое найдено было, годомъ раньше, и въ обществѣ благородныхъ дѣвицъ; только стараніями Янковича де-Миріево учебная часть въ обоихъ заведеніяхъ была приведена въ нѣкоторый порядокъ. (См. Янков. де-Мир., стр. 42). Впрочемъ, когда случились эти большія неисправности, Бецкій былъ уже дряхлъ и потерялъ свою прежнюю энергію; вскорѣ послѣ того (а именно въ 1786 г.) онъ и совсѣмъ оставилъ шляхетный кадетскій корпусъ. Все сказанное здѣсь о воспитаніи Бецкіи примѣнялъ, съ нѣкоторымъ различіемъ, какъ къ мужескому такъ и къ женскому полу — и въ этомъ заключается одна изъ важнѣйшихъ заслугъ его реформы. Положимъ, что воспитанницы Смольнаго не выносили оттуда ни особенныхъ познаній, ни блистательнаго развитія; но ими началось въ Россіи женское образованіе, противъ котораго всего дольше и усерднѣе воевали защитники доброй старины. Петръ Великій нарушилъ гаремное заключеніе женщинъ и выпустилъ на волю бѣдныхъ затворницъ, «умывавшихъ свои лица слезами», по выраженію Котошихина. Сбросивъ сарафаны и душегрейки, русскія дамы и дѣвицы стали появляться на ассамблеяхъ, къ ужасу своихъ благовѣрныхъ мужей и родителей, весьма непріятно озадаченныхъ и мэнуетами, и кубками «большаго орла». Но участіе женщинъ въ вашихъ общественныхъ собраніяхъ ограничивалось, долгое время, одними танцами и нарядами: образованіе, самое элементарное, считалось для нихъ положительно лишнимъ. «Меньше дѣвка знаетъ, такъ меньше вретъ» — лаконически говорили старики и старушки. Бецкій первый понялъ, что вліяніе женщинъ на общество можетъ быть на столько сильно, что объ немъ стоитъ но заботиться и направить его болѣе полезнымъ и разсудительнымъ образомъ. «Сей нѣжный полъ (говорится въ извѣстіяхъ восп. дома отъ 1779 г.)^[42], обладающій сердцами, имѣя сильное вліяніе на нравы обществъ, можетъ своею добродѣтелью способствовать къ исправленію оныхъ или, въ противномъ случаѣ, ослабляя души, преклонять къ пороку. Сіе доказано быть можетъ цѣлыми народами, торжествовавшими во славѣ многія столѣтія. Когда мужественныя спартанки, отпуская своихъ ближнихъ сражаться за отечество, говорили имъ, чтобъ они со щитомъ или на щитѣ возвращалися, тогда спартанцы были непобѣдимы; и едва ли не съ добродѣтелью римлянокъ окончилось геройство римлянъ, обладавшихъ міромъ». Педагогическая система Бецкаго изложена нами подробно и обстоятельно; но мы преувеличили бы заслугу реформатора, еслибъ умолчали о тѣхъ источникахъ, изъ которыхъ почерпнулъ онъ свои основные взгляды на воспитаніе. Достоинства и недостатки этой системы опредѣлятся яснѣе въ зависимости отъ философскаго направленія, неотразимо дѣйствовавшаго на всѣхъ мыслящихъ людей того времени.

Вѣкъ, въ который жилъ Бецкій, пользуется у однихъ очень хорошей, а у другихъ очень дурной репутаціей; но всѣ безъ исключенія согласны въ томъ, что въ это горячее, тревожное время выработались идеи, которымъ принадлежитъ будущее въ исторіи человѣчества. Кто радуете, я этому факту, кто горюетъ объ немъ, но никому еще не приходило въ голову отрицать то громадное, продолжительное и неизгладимое вліяніе, какое оказывала философія XVIII вѣка на умы европейскаго общества. Свободныя идеи, подрывавшія послѣдній кредитъ къ средневѣковымъ учрежденіямъ и понятіямъ, коснулись всѣхъ сторонъ общественной жизни — религій, политическаго устройства, семейнаго быта и воспитанія. Бецкій не былъ чуждъ умственному движенію своего времени и, занявшись преимущественно педагогическими вопросами, разрѣшалъ ихъ въ духѣ свободы и человѣколюбія, свойственномъ всѣмъ тогдашнимъ авторитетамъ педагогической литературы. Съ тѣмъ вмѣстѣ перешелъ къ нему и односторонній взглядъ на науку, который возникъ у авторитетныхъ писателей вслѣдствіе важныхъ историческихъ обстоятельствъ. Объ этихъ историческихъ обстоятельствахъ, предшествовавшихъ появленію теоріи Локка и Руссо, мы должны сказать нѣсколько словъ, чтобы выяснить читателямъ постепенное развитіе педагогическихъ идей въ западной Европѣ.

Въ эпоху возрожденія наукъ, классическіе языки съ ихъ литературами обратили на себя исключительное вниманіе образованнаго міра. Богатство научныхъ свѣденій, сравнительно съ жалкимъ хламомъ средневѣковой учености, свободная мысль, выраженная въ прекрасной формѣ — вотъ что придало значеніе классической литературѣ, сдѣлавъ ее, со временъ Лютера, единственнымъ открытымъ источникомъ, откуда заимствовались хоть какія нибудь реальныя познанія и трезвый взглядъ на явленіи природы и общественной жизни. Древніе историки и натуралисты стояли неизмѣримо выше средневѣковыхъ схоластиковъ: на ихъ сочиненіяхъ отдыхалъ умъ, утомленный суевѣрными бреднями и діалектическими тонкостями современныхъ риторовъ. Эразмъ требовалъ, чтобы грамматикъ, т. е. филологъ, зналъ многое, безъ чего онъ не въ состояніи понимать классиковъ всестороннимъ образомъ и причислилъ сюда такія пауки, какъ напр. ариѳметику, геометрію, естествовѣдѣніе. Извѣстно также, что Меланхтонъ, во время своей ученой дѣятельности въ Тюбингенѣ, отнюдь не ограничивался одной филологіей, но изучилъ, кромѣ нея, физику, математику, астрономію и медицину, такъ что, по мнѣнію первыхъ классиковъ, общее образованіе должно было заключать въ себѣ, кромѣ древнихъ языковъ, и другіе реальные предметы^[43]. Сами древніе языки служили только средствомъ къ овладѣнію тѣми умственными сокровищами, которыя представляла для среднихъ вѣковъ классическая литература. Къ такой общеобразовательной формѣ изученіе классическихъ языковъ перешло изъ жизни въ школу. «Но здѣсь, — справедливо говоритъ г. Н. Лавровскій, авторъ добросовѣстнаго изслѣдованія „о педагогическомъ значеніи сочиненій Екатерины II“, повторилось то общее историческое паленіе, что каждый переворотъ въ жизни, наукѣ и искусствѣ неизбѣжно влечетъ за собою крайность: интересы изслѣдователей были возбуждены такъ сильно, что они не замедлили преувеличить важность и значеніе предмета, а вслѣдъ затѣмъ породили мысль, что классическіе языки и литературы составляютъ единственный и исключительный источникъ всякаго знанія и обученія. Увлеченіе не остановилось и на этой мысли: въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи оно получило болѣе тѣсную форму убѣжденія, что знаніе древнихъ языковъ и преимущественно латинскаго, составляетъ верхъ образованія, а слѣдовательно и конечную цѣль обученія. Можно себѣ представить, какъ гибельны были слѣдствія этого убѣжденія, когда оно проникло въ семейства и школы, и овладѣло умами тѣхъ, въ вѣдѣніи которыхъ находилось воспитаніе и образованіе молодаго поколѣнія.» Знаніе литературы отступило уже на второй планъ или совсѣмъ стушевалось изъ учебной программы — и на первомъ мѣстѣ водворились грамматическія тонкости мертваго языка, дѣйствующія яко бы благодѣтельно на развитіе умственныхъ способностей. Цѣлью изученія классицизма стало уже не «пріученіе юношескаго духа къ соразмѣрности, стройности и гармоніи, къ пластикѣ слова и логикѣ мысли», но умѣнье говорить на древнемъ (преимущественно, латинскомъ) языкѣ и вставлять, кстати и не кстати, въ свой разговоръ цитаты изъ древнихъ писателей, такъ какъ, но словамъ іезуитовъ, «рѣчь, испещренная множествомъ различныхъ красивыхъ выраженій, сама дѣлается прекраснѣе и совершеннѣе». Такъ шло дѣло и въ протестантскихъ, и въ іезуитскихъ школахъ. «Знакомство съ писателями древности — говорится въ уставѣ іезуитскихъ школъ — должно имѣть въ виду лишь языкъ эллиновъ и римлянъ, усвоеніе котораго образуетъ стиль: ничего болѣе и ничего далѣе». Это усвоеніе стиля, притомъ высокопарнаго и уродливаго, составляло главную заботу учителей; къ нему прибавлялось еще діалектическое искусство играть словами и отражать въ спорѣ хотя бы и вѣрную мысль; остальные учебные предметы: исторія, географія, геометрія допускались только въ видѣ аксессуара, для доставленія школьной «эрудиціи», то есть нелѣпой и безсвязной массы фактовъ и цифръ. Знаніе латыни достигалось различными мѣрами: въ іезуитскихъ школахъ старались возбудить въ мальчикѣ ложный стыдъ, усаживая его за лѣность на позорную скамью или «адскую лѣстницу», украшая дурацкимъ колпакомъ и т. п. Къ розгамъ прибѣгали въ крайнемъ случаѣ. Но въ протестантскихъ школахъ латинская грамматика омочалась буквально слезами учениковъ. На базельскихъ учителей жаловались, что они иначе не называютъ своихъ учениковъ, какъ сволочью и др., оскорбительными прозвищами и иначе не обращаются съ ними, какъ посредствомъ пинковъ и затрещинъ. Чтобы умѣрить нѣсколько рвеніе педагоговъ, въ школьныхъ уставахъ предписывалось имъ: не бить дѣтей но головѣ, не заставлять ихъ въ наказаніе стоять на четверенькахъ или лакать (но собачьему), не давать щелчковъ по носу, не бить палками и дубинами, но наказывать въ необходимыхъ случаяхъ розгами. Розги являются здѣсь только какъ ріа desideria, и надо еще было убѣдить педагоговъ отказаться отъ другихъ способовъ расправы. Но за то въ іезуитскихъ школахъ, болѣе щадя тѣло ребенка, коверкали до нельзя человѣческій смыслъ: тщательный уходъ за больными, сравнительно кроткое обращеніе съ здоровыми, награды, религіозныя увѣщанія — все употреблялось іезуитами съ исключительной цѣлью подавить самостоятельное мышленіе мальчиковъ и создать изъ нихъ вѣрныхъ рабовъ панскаго престола, для которыхъ личная воля вполнѣ замѣняется волей начальника. Противъ этого безобразнаго воспитанія, сведеннаго классиками на одно обученіе древнимъ языкамъ, появилась оппозиція во имя той же религіи, которую искажали и компрометировали іезуиты. Янсенисты во франціи завели новыя школы, съ цѣлью смягчить нравы и облагородить чувства посредствомъ религіи; эти школы отличались благоустройствомъ, и воспитаніе дѣтей было проникнуто теплою любовью къ нимъ, доходившей до самоотверженія. Къ обученію было примѣнено много новыхъ, болѣе легкихъ и естественныхъ методовъ; грамматики, составленныя но хорошей системѣ и толково изложенныя, не внушали, по крайней мѣрѣ, отвращенія къ языкамъ. Конечно, этотъ прогрессъ въ старыхъ рамкахъ былъ въ сущности не очень значителенъ… Въ томъ же кроткомъ, гуманномъ духѣ писалъ и дѣйствовалъ извѣстный Фенелонъ. Вопросъ о лучшемъ воспитаніи юношества постоянно занималъ этого благороднаго прелата, и онъ посвятилъ ему, кромѣ своей практической дѣятельности, двѣ книги: «Телеманъ» и «О воспитаніи дѣвушекъ». Въ первой книгѣ, возбудившей противъ автора преслѣдованіе со стороны любовницъ Людовика XIV, Фенелонъ представляетъ намъ образецъ мужского воспитанія, во второй указываетъ цѣль и средства къ образованію женщинъ. Въ своихъ теоретическихъ разсужденіяхъ Фенелонъ высказываетъ иногда очень здравыя мысли, которыя совпадаютъ во многомъ съ мыслями Ловка, хотя этотъ послѣдній аргументируетъ нѣсколько иначе свои воззрѣнія, выводя ихъ изъ другого, болѣе раціональнаго начала. Такъ папр. въ книгѣ: De l'éducation de filles, Фенелонъ сильно заботится о физическомъ развитіи ребенка и не совѣтуетъ начинать ученія прежде, чѣмъ укрѣпится дѣтскій организмъ; въ первоначальномъ воспитаніи онъ нападаетъ на запугиванье дѣтей страшными разсказами о привидѣніяхъ и нечистыхъ духахъ, такъ какъ подобные разсказы только «ослабляютъ душу и занимаютъ ее вздоромъ въ ущербъ другимъ высшимъ предметамъ». При дальнѣйшемъ воспитаніи авторъ требуетъ, чтобы «дѣтей окружали люди, подражать которымъ полезно», «чтобы воспитатели дѣйствовали на своихъ питомцевъ любовью и ласкою, прибѣгая къ наказаніямъ только въ случаѣ крайняго непокорства^[44] стараясь замѣнить ихъ пристыженіемъ наединѣ или гласно, въ присутствіи постороннихъ лицъ. Говоря объ ученіи дѣтей, фенелонъ сѣтуетъ на то, что „вся скука сосредоточивается для нихъ въ ученіи, все удовольствіе въ играхъ“; онъ обращаетъ вниманіе на развитіе въ дѣтяхъ естественной любознательности, которую нужно расширять и поддерживать, и считаетъ вреднымъ раннее обученіе латыни. Защищая необходимость образованія женщинъ, Фенелонъ опасается правда, чтобы „женщины отъ излишняго ученія не сдѣлались смѣшными“; но все-таки считаетъ нужнымъ сообщить имъ кое-какія познанія, а главное позаботиться объ ихъ нравственномъ развитіи, потому что разсудительная и благоразумная женщина бываетъ душою обширнаго семейства, и „самые мужчины, въ рукахъ которыхъ находится общественная власть, не могутъ своими разсужденіями произвести что либо доброе, если женщины не помогутъ имъ привести въ исполненіе результаты ихъ совѣщаній“. Такъ какъ женщины, по взгляду Фенелона, призваны исключительно къ семейной жизни и только чрезъ посредство семьи могутъ оказывать вліяніе на общество, — то для нихъ является необходимымъ „знать способъ употребленія нужныхъ (для домашняго обихода) вещей, настоящую цѣну каждой изъ нихъ и вообще все то, что составляетъ сущность хозяйства.“ Эти познанія, разсуждаетъ Фенелонъ, не должны быть пренебрегаемы никѣмъ: „всѣ должны имѣть ихъ, но въ особенности же они необходимы для дѣвушекъ.“ Мысли педагога — прелата осуществились отчасти въ сенъ-сирскомъ королевскомъ институтѣ, учрежденіе котораго имѣло цѣлью въ первое время (съ 1684 по 1707 г.) non pas de multiplier les couvents, mais de donner á l'état des femmes bien élevées.»^[45] Кромѣ учебныхъ занятій распредѣленныхъ по четыремъ возрастамъ, сепъ-сирскія воспитанницы обязаны были присматривать за бѣльемъ, за кухней, а также сами покупать провизію pour acquérir toutes les connaissances utiles et nécessaires à des bonnes mères de famille. Изъ сенъ-спрскаго устава эти черты были заимствованы Бецкимъ при учрежденіи общества благородныхъ дѣвицъ: другихъ образцовъ не было подъ руками, такъ какъ институтъ, основанный для развлеченія м-ме Ментенонъ, считался въ то время лучшимъ женскимъ училищемъ. Если преподаваніе наукъ въ Сенъ-сирѣ шло незавидно, а нравственное развитіе было весьма сомнительной пробы, то этому нечего удивляться: само общество того времени не доросло еще до высшихъ требованій, и великій радикалъ Руссо, изрекавшій афоризмы въ родѣ того, что «женщины всю жизнь нуждаются въ стѣсненіи и покорности», или что «искусство мыслить не чуждо женщинамъ, но онѣ должны лишь слегка касаться наукъ, требующихъ размышленія» — ушелъ не такъ-то далеко отъ Фенелона.

Между тѣмъ, какъ педагоги-классики все болѣе и болѣе съуживали свои программы, обративъ классицизмъ въ безплодную долбню грамматикъ и словарей, европейская наука подвигалась безъ задержки въ своемъ прогрессивномъ развитіи и оставила позади себя всѣхъ этихъ, жестоко осмѣянныхъ Вольтеромъ:

…Les Daciers, les Saumaises,

Gens hérissés de savantes fadaises Le teint jauni, les yeux rouges et ¹) secs,

Le dos courbé sous un tas d’auteurs grecs etc,

¹) См. Le temple du goût.

Со временъ Бэкона, указавшаго въ своемъ капитальномъ трудѣ (Jnstauratio magna и Novum organon) индуктивный методъ для изслѣдованій природы, наука сбросила съ себя вериги схоластики и пошла новымъ болѣе широкимъ и плодотворнымъ путемъ. «Прежняя логика — говорилъ Бэконъ — скорѣе служила къ закрѣпленію ошибокъ, чѣмъ къ изслѣдованію истины. Отчего же это? Гдѣ причина итого жалкаго положенія наукъ? Причина въ томъ, что онѣ оторвались отъ своего корня, т. е. отъ природы и опыта, а виною этого были въ свою очередь многія обстоятельства: во 1-хъ, старый, глубоко укоренившійся предразсудокъ, будто бы человѣческій разумъ унижаетъ свое достоинство, если онъ много и постоянно занимается опытами и матеріальными предметами; во 2-хъ, суевѣрія и слѣпой фанатизмъ, искони бывшій самымъ непримиримымъ противникомъ натуральной философіи; въ 3-хъ, исключительное занятіе этикой, политикой и теологіей и пр. Всѣ эти причины повели за собой упадокъ наукъ. Ихъ реформа зависитъ отъ двухъ условій: объективное условіе заключается въ возвращеніи науки къ опыту и къ философіи природы, субъективное — въ очищеніи чувствъ и разума отъ всякихъ отвлеченныхъ теорій и перешедшихъ по преданію предразсудковъ. Оба эти условія вмѣстѣ даютъ правильную методу естествознанія, которая есть не иная, какъ индукція (наведеніе); отъ правильнаго наведенія зависятъ всѣ успѣхи, все процвѣтаніе наукъ.» Первая задача индуктивнаго метода состоитъ въ томъ, чтобы точно обслѣдовать и твердо установитъ отдѣльные факты, образующіе собой элементарный составъ науки. Затѣмъ одинаковые факты, подлежащіе нашему наблюденію, сравниваются; при видимомъ сходствѣ явленія иногда различаются сопровождающія его условія, иногда же, при сходствѣ условій, замѣчается различіе явленія, въ концѣ концевъ, изъ вѣрнаго сравненія фактовъ выводится общій законъ или принципъ, по которому дѣйствуетъ природа. По ученію Бэкона, всѣ понятія, почерпаемыя не изъ самой природы вещей, суть идолы, которые затемняютъ умъ человѣка и закрываютъ отъ него природу, (См. очеркъ истор. восп. и обуч. т. ТТ, стр. 336—361).) наука, направленная такимъ образомъ, должна была въ скоромъ времени, — и гораздо дѣйствительнѣе, чѣмъ идеалистическая оппозиція янсенистовъ, — положить предѣлъ вреднымъ увлеченіямъ классиковъ.

Почти одновременно съ Бэкономъ жилъ и писалъ Монтэнь (1533—1592), имя котораго упоминается, какъ авторитетъ, въ уставахъ Бецкаго. Монтэнь явился горячимъ и остроумнымъ противникомъ схоластики, педантства и формализма въ дѣлѣ воспитанія; онъ требуетъ, чтобы педагогическій матеріалъ переработывался самостоятельно въ головѣ ученика и чтобы воспитатели, заботясь объ умственномъ развитіи своихъ питомцевъ, съ тѣмъ вмѣстѣ пріучали ихъ къ нравственному образу дѣйствій. «Какъ растенія вянутъ отъ излишной поливки — говорить Монтэнь — какъ лампы гаснутъ отъ излишняго масла, также бываетъ и съ нашею мыслительною способностью при изученіи слишкомъ обильнаго матеріала, ибо умъ нашъ при этомъ обиліи различныхъ понятій дѣлается неспособенъ къ самостоятельному развитію: ихъ непомѣрный грузъ производитъ въ немъ какъ бы вывихи и искривленія.» Но съ другой стороны Монтэнь признаетъ, что "наша душа растетъ именно но мѣрѣ того, какъ она наполняется понятіями, " слѣдовательно нельзя и оставить ее совсѣмъ безъ познаній. Чтобы выйти изъ этого противорѣчія, Монтэнь предлагаетъ сократить до послѣдней степени учебный курсъ и высказываетъ парадоксъ (впослѣдствіи блистательно развитый Руссо въ его извѣстномъ трактатѣ), что усиленное занятіе науками скорѣе губитъ, чѣмъ возвышаетъ общества. Насчетъ преподаванія языковъ, составлявшихъ въ то время важнѣйшую часть обученія, Монтэнь говоритъ: «я желалъ бы прежде всего хорошенько научиться своему родному языку, а потомъ языку моего сосѣда, съ погоримъ у меня бываетъ болѣе всего сношеній. Конечно, въ греческомъ и латинскомъ языкахъ есть много изящнаго и возвышеннаго, но только покупается все это слишкомъ дорогой цѣной. Языкамъ надо учиться безъ грамматикъ и правилъ, безъ розогъ и слезъ, а въ обращеніи съ людьми, съ которыми пришлось бы говорить напр. не иначе, какъ по латыни, по нѣмецки» и т. д. Другимъ предметамъ, какъ-то логикѣ. Физикѣ, геометріи, мальчикъ долженъ учиться отъ части изъ бесѣды съ учителемъ, отчасти изъ книгъ, когда недостаточно одной бесѣды, ипритомъ «не на фразахъ, а на дѣлѣ.» Но ученость не столь важна, какъ нравственная жизнь — и потому воспитаніе важнѣе обученія; отъ воспитанія зависитъ направленіе воли, слѣдовательно характеръ человѣка. Замѣчательно, что Монтэнь возстаетъ противъ семейнаго воспитанія, ибо "естественная любовь дѣлаетъ даже благоразумныхъ родителей черезъ чуръ нѣжными и снисходительными, " и совѣтуетъ поручать его постороннимъ лицамъ, т. е. гувернерамъ. Физическая сторона въ воспитаніи была оцѣнена какъ должно Монтинемъ; тѣлесныя упражненія не должны быть опускаемы изъ виду воспитателемъ, и внѣшній видъ дѣтей долженъ развиваться вмѣстѣ съ ихъ душевными способностями. Къ сожалѣнію, книгѣ Монтэня (Essais) не достаетъ системы, и его мысли о воспитаніи имѣютъ видъ отрывочныхъ замѣтокъ и случайныхъ, болѣе или менѣе, вѣрныхъ наблюденій.

---

Реальное направленіе, приданное наукѣ Бэкономъ, не замедлило отразиться и въ педагогикѣ, хотя Бэконъ и не говоритъ объ ней прямо, какъ объ особой отрасли научныхъ изслѣдованій. Индуктивный методъ былъ примѣненъ къ педагогикѣ — въ Германіи Амлосомъ Коменіусомъ, въ Англіи Локкомъ. Первый изъ нихъ, смотрѣвшій на трудъ Бэкона, какъ на "восходящую зарю новаго вѣка для философіи, « отстаивалъ въ воспитаніи естественность и жизненность, и своею книгой: Orbis visibilis, проложилъ путь наглядному обученію^[46]. Дѣятельность Локка, какъ педагога и философа, имѣла вліяніе не только на Англію (гдѣ имя Локка пользуется до сихъ поръ огромною популярностью), но и на всю Европу: эмпирическое направленіе завоевало себѣ мѣсто и въ наукѣ, и въ школѣ. Nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu, т. e. умъ нашъ перерабатываетъ только то, что дается ему чувственнымъ воспріятіемъ — вотъ основная точка, изъ которой выходитъ Локкъ въ своихъ философскихъ и педагогическихъ воззрѣніяхъ. Прирожденныхъ идей онъ не признаетъ вовсе. Всѣ понятія и идеи наши происходятъ изъ опыта, который бываетъ двоякаго рода: или онъ происходитъ чрезъ познаніе внѣшнихъ предметовъ посредствомъ органовъ чувствъ, и тогда мы называемъ его ощущеніемъ (sensatio), или онъ есть результатъ внутренней дѣятельности нашей души — и тогда называется рефлексіей. Ощущеніе и рефлексія даютъ разуму всѣ его идеи. Идеи подраздѣляются у Локка на простыя и сложныя: простыя идеи — это представленія, усвоенныя пассивно, путемъ внѣшнихъ чувствъ; сложныя (какъ-то модусъ, субстанція, отношеніе) относятся къ видоизмѣненіямъ пространства, времени, мышленія, и при развитіи ихъ душа является въ состояніи активномъ, какъ рефлектирующая сила. Выше тѣхъ и другихъ стоитъ въ этой философской градаціи идея познанія, которая рождается изъ комбинаціи простыхъ и сложныхъ идей и относится къ нимъ, какъ обобщающее грамматическое положеніе къ буквамъ, слогамъ и словамъ. Въ душѣ Локкъ, какъ деистъ, видитъ самостоятельную силу, субстанцію, имѣющую реальное бытіе, но онъ затрудняется опредѣлить, въ чемъ состоитъ первообразъ этой субстанціи. Въ воспитаніи Локкъ стремится дѣйствовать прежде всего на физическую сторону питомца, чтобы развить въ немъ способность къ правильнымъ ощущеніямъ и укрѣпить его организмъ, на основаніи латинскаго изреченія: mens sana in corpore sano. Свои разсужденія о тѣлесномъ воспитаніи Локкъ формулируетъ такимъ образомъ: «самое необходимое для ребенка — свѣжій воздухъ, тѣлесныя упражненіи и сонъ; нища его должна быть проста; вина и крѣпкихъ напитковъ вообще не надобно давать ему совсѣмъ; лекарстви рѣдко или лучше никогда. Не должно одѣвать его въ слишкомъ узкое и теплое платье или держать въ теплѣ его голову и ноги и, въ особенности, эти послѣднія стараться пріучать къ холодной водѣ, не защищая притомъ ихъ отъ сырости»^[47] Переходя затѣмъ къ образованію души, Локкъ говоритъ, что твердость души, точно также какъ и крѣпость тѣла, состоитъ преимущественно въ способности переносить трудности; быть добродѣтельнымъ — значитъ «не слушаться своихъ внутреннихъ влеченій, противодѣйствовать своимъ наклонностямъ и неуклонно слѣдовать тому, что разумъ признаетъ за лучшее, хотя бы внутреннее расположеніе влекло въ противную сторону.» Главнымъ факторомъ въ нравственномъ воспитаніи Локкъ считаетъ пріученіе (у Бецкаго — подражаніе) и удивляется тому, что «не довольно рано начинаютъ пріучать дѣтскую душу къ покорности извѣстнымъ правиламъ и велѣніямъ разсудка.» Родители думаютъ, что вполнѣ благоразумно потворствовать маленькимъ грѣшкамъ дѣтей, а между тѣмъ, говоритъ Локкъ, «испытайте надъ собакой, лошадью или другимъ какимъ нибудь животнымъ, — и вы увидите, легко ли бываетъ отвадить ихъ послѣ отъ дурныхъ привычекъ, пріобрѣтенныхъ ими съ раннихъ поръ.» Но чтобы пріученіе это было благотворно, необходимо, чтобы питомецъ былъ съ дѣтства окруженъ добрыми примѣрами, которымъ полезно подражать. «Я желалъ бы знать — спрашиваетъ Локкъ — какого порока не бываютъ причиною родители или вообще люди, находящіеся при дѣтяхъ?» На этомъ основаніи онъ совѣтуетъ родителямъ строго выбирать не только воспитателей, по и прислугу для своихъ дѣтей; воспитатель долженъ быть добрымъ и нравственнымъ человѣкомъ, и всѣ живущіе въ домѣ обязаны выказывать къ нему "глубокое почтеніе, « такъ какъ, въ противномъ случаѣ, перестанетъ уважать его и питомецъ, — а въ этомъ уваженіи заключается вся сила нравственнаго воспитанія. Если дѣти провинятся въ чемъ нибудь (Локкъ не считаетъ виною неосторожную игру и суматоху дѣтей, потому что игра вообще полезна для физическаго развитія), то воспитатель долженъ выразить сначала недоумѣніе и оставить проступокъ безъ наказанія, дальше онъ можетъ прибѣгнуть къ стыду и порицанію, и только въ случаѣ крайняго упрямства дѣтей ему дозволяется приняться за розгу. Сдѣлавъ эту уступку господствующему обычаю, Локкъ приводитъ даже въ примѣръ „умную и добрую мать“, которая восемь разъ сряду высѣкла свою маленькую дочь, пока не переломила ея упорства. Но вообще, по мнѣнію Локка, „однажды утвержденное въ душѣ дѣтей уваженіе къ родителямъ (или воспитателямъ) лучше, чѣмъ брань, побои и другія рабскія наказанія“. Кромѣ нравственныхъ качествъ, образцовый воспитатель Локка долженъ обладать пріятными манерами, чуждыми аффектаціи, и вообще быть, что называется, джентльменомъ. Это условіе очень важно: свой планъ воспитанія Локкъ предлагалъ для людей богатыхъ, принадлежащихъ къ англійской джентри, и на этомъ основаніи онъ толкуетъ въ особой главѣ о „внѣшнихъ манерахъ дѣтей“, причемъ обращаетъ вниманіе на танцы, поклоны, надѣванье шляпы etc. Но учить музыкѣ Локкъ не считаетъ полезнымъ: „между талантливыми и дѣловыми людьми — говоритъ онъ — я такъ рѣдко слышалъ похвалу кому нибудь за особенное искусство въ музыкѣ, что, я думаю, ему должно отвести послѣднее мѣсто между всѣми возможными искусствами“. Эта же крайняя мысль выражена Екатериною въ инструкціи кн. Салтыкову: виршамъ и музыкѣ учить не для чего, тѣмъ и другимъ много времени теряется, дабы достигнуть искусства». Бецкій также допустилъ обученіе музыкѣ только въ одномъ Смольномъ монастырѣ. — Стоитъ замѣтить еще, что, рекомендуя дѣйствовать на дѣтей посредствомъ убѣжденій и доводовъ, Локкъ осуждаетъ «длинныя рѣчи и философскія разсужденія», которыя сбиваютъ съ толку незрѣлый умъ, но желаетъ, чтобы воспитатели доказывали дѣтямъ, простымъ и попятнымъ языкомъ, что «всѣ предписанія и запрещенія ихъ истекаютъ изъ внушеній разума и желаній добра». Въ противоположность Монтегю Локкъ защищаетъ семейное воспитаніе и предпочитаетъ его общественному: «образованіе сердца и нравственности — говоритъ онъ при этомъ — требуютъ постояннаго наблюденія и особаго надзора за каждымъ мальчикомъ въ отдѣльности, а это рѣшительно невозможно при соединеніи большаго числа дѣтей въ одномъ заведеніи». Нравственную сторону въ воспитаніи Локкъ считаетъ важнѣйшей, а о пріобрѣтеніи познаній говоритъ въ самомъ концѣ своей книги «какъ о самомъ маловажномъ дѣлѣ». По и тутъ, не смотря на свой односторонній взглядъ, Локкъ высказалъ много полезныхъ правилъ. «Если что поселяетъ въ дѣтяхъ отвращеніе къ тому, чѣмъ мы хотимъ занимать ихъ — говоритъ онъ — такъ это насиліе, принужденіе. Мы представляемъ имъ ученіе какимъ-то тяжелымъ трудомъ; суровостью и раздражительностью собственнаго поведенія поселяемъ въ нихъ какой то страхъ: возможно ли, чтобы при такой обстановкѣ дѣти охотно принимались за дѣло? Если ученикъ охотно занимается дѣломъ, то мы держимъ его за нимъ слишкомъ долго, до совершеннаго утомленія и пресыщенія. Всѣ подобныя дѣйствія воспитателей составляютъ незаконное посягательство на ту естественную свободу, которая такъ пріятна дѣтямъ и которою они такъ дорожатъ». Въ обученіи языкамъ Локкъ сходится съ Монтэнемъ: начинать слѣдуетъ съ роднаго языка, потомъ перейти къ французскому, «языку сосѣдей»; изъ древнихъ же языковъ полезенъ для джентльмена одинъ латинскій, но и то обучать ему нужно практически, не надоѣдая грамматикой: цѣль этого изученія состоитъ не въ томъ, чтобы усовершенствовать стиль или добиться какого-то формальнаго развитія (о которомъ хлопочутъ новѣйшіе классики), но единственно въ томъ, чтобы ученикъ могъ свободно читать и понимать произведенія римской литературы. Распредѣленіе учебныхъ предметовъ зависитъ у Локка отъ степени умственнаго развитія учениковъ:, географія относится къ нагляднымъ познаніямъ, и потому ее слѣдуетъ начинать раньше арифметики, которая представляетъ уже первый родъ отвлеченнаго мышленія. При обученіи географіи надо тотчасъ показывать дѣтямъ глобусъ и карту. Астрономію Локкъ причисляетъ къ географіи и совѣтуетъ приступать къ ней послѣ того, какъ дѣти привыкнутъ къ счисленію. По геометріи онъ указываетъ на шесть книгъ Эвклида и къ числу пособій но этому предмету относитъ также глобусъ. Вообще онъ старается связать между собой всѣ предметы въ преподаваніи, придавъ обученію характеръ единства и практичности. Образовательное значеніе исторіи Локкъ ставитъ весьма высоко, но оно начинается уже тогда, когда умъ воспитанника созрѣетъ настолько, что будетъ въ состояніи усвоить себѣ основныя идеи правды и неправды, изъ которыхъ выводятся наши общественныя обязанности. Сначала слѣдуетъ читать латинскихъ историковъ, а потомъ переходить къ книгамъ Пуффендорфа и Гуго Гроція. Риторику и логику Локкъ не признаетъ за отдѣльные предметы и сильно охуждаетъ тогдашній пріемъ — развивать на диспутахъ логическія способности. «Правильное сужденіе, но словамъ Локка, исходитъ не отъ однихъ лишь предикаментовь и предикабилей, равно какъ и не выражается только одними заучеными формами, тропами и фигурами. Если только назначеніе и цѣль правильнаго мышленія та, чтобы хорошо понимать и здраво судить о вещахъ, различать истину отъ лжи, хорошее отъ дурного и согласно съ этимъ дѣйствовать, — то отнюдь не допускайте вашего сына до искусства и формальностей диспута… Вмѣсто благоразумнаго человѣка вы сдѣлаете изъ него мелочнаго спорщика, сварливаго собесѣдника… Онъ возьметъ себѣ наконецъ въ голову, что во всѣхъ разговорахъ дѣло не въ сущности предмета, а собственно въ томъ, Чтобы выиграть диспутъ, упорствуя передъ очевидною правдой».

Еще энергичнѣе и радикальнѣе Локка возсталъ противъ современнаго ему воспитанія Ж. Ж. Руссо въ своемъ педагогическомъ романѣ: Emile ou de l'éducation. Локкъ дѣлаетъ нѣкоторыя уступки рутинѣ и обычаю и, кромѣ того, педагогическій планъ, предложенный въ его книгѣ, пригоденъ не для всѣхъ: по крайней мѣрѣ, самъ авторъ предназначаетъ его для людей извѣстной страны и даже извѣстнаго общества въ этой странѣ, хотя основные взгляды его примѣнимы ко всякому воспитанію. Руссо идетъ уже гораздо дальше его; но при этомъ самъ впадаетъ въ крайность и, желая вполнѣ отдѣлаться отъ предразсудковъ, теряетъ изъ подъ ногъ фактическую, реальную почву. Исходный тезисъ какъ педагогическихъ, такъ и политическихъ воззрѣній Руссо, состоитъ въ томъ, что намѣренія природы, всегда благія и полезныя, искажаются въ человѣческомъ обществѣ, и вѣковая традиція убиваетъ самостоятельность и здравый смыслъ отдѣльнаго индивидуума. На этой противоположности между природой и человѣческимъ заблужденіемъ Руссо строитъ свою философскую систему: личная воля и разумъ человѣка для него выше всѣхъ общественныхъ, гуртовыхъ понятій и предразсудковъ. Нѣтъ спора, что эта мысль, высказанная страстно и увлекательно, принесла большую пользу: многія общественныя явленія (а тѣмъ болѣе современныя Руссо) дѣйствительно не удовлетворяютъ естествепной справедливости, и подвергнуть ихъ критикѣ, во имя этой справедливости, было дѣломъ необходимымъ для дальнѣйшаго развитія общества; но провести рѣзкую границу между природою и человѣческимъ обществомъ, отнеся все дурное къ людямъ и все хорошее къ природѣ, — невозможно уже потому, что природа дѣйствуетъ не всегда благотворно. и истребляетъ подъ часъ плоды разумнаго человѣческаго труда. Впрочемъ, Руссо и самъ ежеминутно сбивается: подъ этой утопической природою онъ то разумѣетъ представленіе, образовавшееся въ насъ путемъ чувственныхъ воспріятій (собственно внѣшняя природа), то разумѣетъ понятіе, которое можно выразить лучше словами: соотвѣтствіе съ законами природы и человѣческаго развитія. Выраженіе естественность Руссо часто употребляетъ вмѣсто нормальный порядокъ, а слово природа ставитъ тамъ, гдѣ нужно бы сказать: здравый смыслъ или здравая логика. Въ своемъ «Эмилѣ» Руссо часто цитируетъ Локка и почти постоянно оспариваетъ его^[48]. Такъ напр., одобряя у Локка программу физическаго воспитанія, Руссо отрицаетъ тѣ немногія предосторожности, которыя предписываются Локкомъ для сохраненія здоровья и безстрашно совѣтуетъ, чтобы дѣти пили, разгорячась, холодную воду и ложились спать на сырой землѣ. Но еще больше расходится онъ съ англійскимъ эмпирикомъ во взглядахъ на нравственное воспитаніе. Прежде всего онъ ставитъ воспитанію совсѣмъ другую цѣль: оно должно приготовлять человѣка не для какого нибудь опредѣленнаго общественнаго положенія, по вести его такъ, чтобы онъ былъ способенъ занять всякое мѣсто въ обществѣ. «При естественномъ строѣ, говоритъ онъ, гдѣ всѣ люди равны, общее для всѣхъ призваніе — быть человѣкомъ, а кто хорошо воспитанъ для этого, тотъ не можетъ дурно выполнить должностей, которыя могутъ ему выпасть на долю». Однимъ словомъ, цѣль воспитанія — создать человѣка природы (l’homme de la nature), въ противоположность человѣку искусственному (l’homme de l’homme). Чтожъ такое природа и гдѣ начинается въ насъ вліяніе искусственной среды? «Мы родимся чувствительными, отвѣчаетъ на это Руссо, и съ самаго рожденія окружающіе предметы производятъ на насъ различныя впечатлѣнія. Какъ скоро мы начинаемъ, такъ сказать, сознавать наши ощущенія, является расположеніе искать или избѣгать предметовъ, которые ихъ производятъ. Эта склонность развивается и укрѣпляется по мѣрѣ того, какъ мы становимся чувствительнѣе и просвѣщеннѣе; но, стѣсняемая нашими привычками, она болѣе или менѣе измѣняется въ зависимости отъ нашихъ мнѣній. До такого измѣненія склонности эти составляютъ то, что я называю въ насъ природою». (Соч. Руссо, T. 1, стр. 3 и 4). Идя къ другой цѣли, воспитатель Руссо долженъ употреблять и средства, различныя отъ тѣхъ, которыя рекомендуются Локкомъ. Авторъ «Эмиля» отвергаетъ пріученіе мальчика къ извѣстному житейскому порядку: «вся наша жи тсйская мудрость, говоритъ онъ, заключается въ раболѣпныхъ предразсудкахъ; всѣ наши обычаи ничто ипое, какъ повиновеніе, стѣсненіе, насилованіе. До тѣхъ поръ, пока человѣкъ сохраняетъ свой человѣческій образъ, онъ скованъ нашими учрежденіями» (стр. 7). Вліяніе воспитателя должно ограничиваться одними отрицательными мѣрами, т. е. онъ долженъ удалять отъ своего питомца все то, что могло бы произвести на него дурное впечатлѣніе. Руссо соглашается, что изолировать мальчика отъ всякаго вліянія среды — вещь довольно затруднительная и что, пожалуй, придется искать ему мѣста «на лунѣ или на необитаемомъ островѣ»; но онъ признаетъ однако, что при извѣстномъ стараніи всѣ эти трудности могутъ быть побѣждены воспитателемъ. Разсуждать съ мальчикомъ (по совѣту Локка), урезонивать его, въ случаѣ проступка, различными доводами, указывая на долгъ, нравственность, презрѣніе другихъ людей, Руссо считаетъ излишнимъ: «не дѣлайте вашему воспитаннику, говоритъ онъ, никакихъ выговоровъ, предоставьте ему получить ихъ изъ опыта; не наказывайте его — онъ не знаетъ, что значитъ быть виноватымъ; никогда не заставляйте его просить прощенія — онъ не можетъ васъ оскорбить». Въ первомъ возрастѣ питомца, его нужно воздерживать не разсужденіемъ или запрещеніемъ, но единственно силою вещей, уздою необходимости; нужно устроить дѣло такъ, чтобы мальчикъ не имѣлъ возможности поступить иначе и самъ отступалъ передъ внѣшними препятствіями. «Пусть онъ (т. е. воспитанникъ) всегда думаетъ, что онъ господинъ, лишь бы на дѣлѣ господиномъ всегда были вы. Нѣтъ болѣе полнаго подчиненія, какъ то, которое имѣетъ видъ свободы… Развѣ вы не располагаете относительно ребенка всѣмъ, что его окружаетъ? Развѣ вы не властны въ его ощущеніяхъ? Развѣ его занятія, игры и пр. не въ вашихъ рукахъ? Конечно, онъ долженъ дѣлать только то, что хочетъ; но онъ долженъ хотѣть только тою, чего вы хотите, чтобъ онъ дѣлалъ; онъ не долженъ ступить шага, котораго вы не предугадали бы». Здѣсь Руссо впадаетъ уже въ противорѣчіе съ самимъ собою: предоставляя воспитателю право выбирать всю обстановку для воспитанника, распредѣлять (хотя и нечувствительно) его игры и занятія, авторъ «Эмиля» нарушаетъ свою шаткую границу между отрицательнымъ и положительнымъ вліяніемъ на ребенка. Что можетъ быть положительнѣе вліянія обстановка на человѣка? Съ лѣтами Руссо замѣняетъ законъ необходимости стимуломъ пользы (стр. 158) и только въ послѣднемъ періодѣ воспитанія (отъ 15 лѣтъ до женитьбы) совѣтуетъ познакомить юношу, посредствомъ изученія исторіи, «съ соціальными отношеніями, съ естественнымъ и гражданскимъ неравенствомъ людей». Въ это же время слѣдуетъ давать и первыя наставленія въ религіи, которой сверхчувственная сторона была бы непонятна въ дѣтскомъ возрастѣ; по этому вопри, у Руссо опять расходится съ Локкомъ. Собственно обученіе, въ планѣ Руссо, занимаетъ такое же незначительное мѣсто, какъ и у Локка; но, отрицая традицію въ нравственномъ воспитанія, Руссо отрицая и, ее и въ учебныхъ занятіяхъ. «Возбудите, говоритъ онъ, въ вашемъ воспитанникѣ вниманіе къ явленіямъ природы, и скоро онъ сдѣлается любопытнымъ… Дайте ему доступъ къ вопросамъ, и предоставить ему самому разрѣшать ихъ. Пусть онъ достигаетъ знанія не чрезъ васъ, а чрезъ самого себя; пусть онъ не заучиваетъ науку, но выдумываетъ се самъ». Ради этой самостоятельности мышленія, Руссо отвергаетъ всѣ учебныя пособія, какъ то: книги, карты, глобусы, циркули, машины и проч. Инструментъ, пригодный для обученія, долженъ быть изобрѣтенъ, хотя бы и въ грубомъ видѣ, самимъ воспитанникомъ при легкой помощи его наставника, и, во всякомъ случаѣ, опытъ долженъ предшествовать инструменту. Въ этой части «Эмитя», рядомъ съ крайностями и увлеченіями, Руссо высказываетъ великолѣпныя педагогическія мысли: такъ напр. ouь, первый, предложилъ начинать обученіе географіи съ того мѣста, гдѣ живетъ воспитанникъ и первый же обратилъ вниманіе педагоговъ на многія обыденныя явленія, въ которыхъ выражается просто и наглядно извѣстный научный законъ. Раньше 12 или даже 15 лѣтъ не слѣдуетъ, по мнѣнію Руссо, учить дѣтей иностраннымъ языкамъ. «Если бы, говоритъ онъ, изученіе языковъ состояло только въ изученіи словъ, то это изученіе могло бы годиться для дѣтей, но языки, измѣняя обозначеніи, измѣняютъ также идеи, обозначаемыя ими. Складъ головы зависитъ отъ языка, мысли принимаютъ оттѣнки нарѣчій», а этихъ оттѣнковъ не можетъ усвоить себѣ невполнѣ развитый дѣтскій умъ. «Чтобы скрыть неспособность дѣтей къ изученію языковъ — продолжаетъ Руссо — ихъ заставляютъ изучать преимущественно мертвые языки, относительно которыхъ не существуетъ судей, которыхъ нельзя было бы отвергнуть.» Эмиль читаетъ впослѣдствіи древнихъ писателей, но не съ филологической цѣлью, а съ тѣмъ, чтобы воспользоваться у нихъ уроками политической мудрости. Кромѣ обученія наукамъ, Эмиль долженъ еще выучиться какому нибудь ремеслу, но притомъ грубому и полезному для всѣхъ. «Я не хочу, говоритъ онъ, чтобы Эмиль былъ золотошвеемъ или золотильщикомъ, или лакировщикомъ, какъ дворянинъ Локка… Мнѣ лучше хочется, чтобы онъ былъ башмачникомъ, нежели поэтомъ; мнѣ лучше хочется, чтобы онъ мостилъ большія дороги, нежели рисовалъ цвѣты на фараюрѣ.» Такимъ образомъ, выходя съ Локкомъ изъ одного общаго начала, — изъ опыта и наблюденія, — Руссо демократизировалъ его взгляды и довелъ ихъ до крайняго логическаго предѣла.

Не смотря на уступчивость Локка и болѣзненную мечтательность Руссо, ихъ педагогическія системы принесли, въ свое время, громадную пользу и открыли дорогу новому, реальному направленію въ воспитаніи и обученіи. Свобода, самостоятельность въ развитіи учениковъ, жизненность въ преподаваніи — эти великіе принципы, провозглашенные ими, вошли въ жизнь европейской школы и, подвергнувшись дальнѣйшей разработкѣ, подорвали мертвый классицизмъ въ такой степени, что его обаянія не воскресишь теперь ни «дѣтскими страшилами» ловкихъ журналистовъ, ни представленіями Плавта на сценѣ московскихъ пансіоновъ. Но вмѣстѣ съ важными достоинствами это направленіе въ педагогикѣ имѣло также и свои недостатки. Эти недостатки обусловливаются оппозиціоннымъ характеромъ, съ которымъ появились на свѣтъ новыя системы: въ прежнихъ школахъ обученіе имѣло чисто формальный и принудительный характеръ, розги и слезы (по выраженію Монтэня) были необходимыми его атрибутами; противники же этого порядка впали въ другую, противоположную крайность и, желая изгнать изъ школы элементъ принужденія, ослабили въ ней элементъ труда. Въ учебномъ трудѣ, въ пріобрѣтеніи разностороннихъ познаній, Локкъ не замѣтилъ сильнаго воспитательнаго средства, которое не меньше, чѣмъ добрый примѣръ наставниковъ, способствуетъ нравственному развитію питомцевъ. «Незнаніе никогда не было причиною зла… я съ сожалѣніемъ смотрю на того, кто гоняется за познаніями», говоритъ, вслѣдъ за нимъ, и Руссо. Нравственность является у нихъ чѣмъ-то отдѣльнымъ и вполнѣ независимымъ отъ умственнаго развитія человѣка. Между тѣмъ, въ такомъ пониманіи нравственности кроется капитальная ошибка. Нравственныя истины неподвижны, но это неподвижность формы, въ которую можно вложить то или другое содержаніе. «Дѣлать добро другимъ — говоритъ Бокль — жертвовать для ихъ пользы своими желаніями, любить ближняго, сдерживать свои страсти — въ этомъ и немногомъ другомъ состоятъ существенныя начала нравственности; но онѣ были извѣстны много тысячъ лѣтъ тому назадъ». Ничему же, спрашивается, общественное развитіе въ Европѣ стоитъ выше, чѣмъ гдѣ нибудь въ Японіи или на Отаитскихъ островахъ? Причина заключается единственно въ превосходствѣ умственнаго развитія, которое дается познаніями. Образованный европеецъ не такъ понимаетъ добро — свое и своего ближняго; у него не тѣ желанія и не такія страсти, какъ у отаитскаго дикаря; вслѣдствіе того измѣняется и содержаніе нравственныхъ формулъ. Невѣжество въ соединеніи съ чистѣйшею нравственностью производило въ исторіи гораздо болѣе вреда, чѣмъ пользы се Еслибъ вы могли уменьшить искренность (а слѣдовательно и нравственное достоинство) такихъ людей — говоритъ тотъ же Бокль — или подмѣшать лигатуры въ ихъ побужденія, вы уменьшили бы также и зло, ими производимое." Идя дальше, до комическаго, мы могли бы припомнить крыловскихъ музыкантовъ, которые, при отличномъ поведеніи, все-таки немилосердно драли уши своею музыкой… Но повторяемъ: крайности Локка и Руссо объясняются и оправдываются тѣмъ временемъ, въ которое они жили. — Моральное направленіе въ педагогикѣ, обходя Европу, зашло и къ намъ: оно выражается въ «Недорослѣ» (въ рѣчахъ Стародума), въ сочиненіяхъ императрицы Екатерины II, въ ректорской дѣятельности Платона и въ уставахъ Бецкаго. Читатель видитъ теперь, что въ нравственномъ воспитаніи Бецкій держался взглядовъ Локка, въ физическомъ воспитаніи заимствовалъ многое у Руссо, а относительно потребностей женскаго образованія сходился съ мнѣніемъ фенелона. Обученію онъ отводилъ второстепенное мѣсто, также какъ Монтэнь, Локкъ и Руссо. Въ вопросѣ о тѣлесномъ наказаніи Бецкій поступилъ радикальнѣе Локка; но за то, сочиняя проэктъ нравственной книжки для нагляднаго обученія добродѣтели, онъ отступилъ (и не онъ одинъ, а также Екатерина въ своей инструкціи) отъ здравой мысли Локка, считавшаго безполезнымъ всякое сухое нравоученіе. Къ чести Бецкаго слѣдуетъ прибавить, что воспитаніе, рекомендованное Локкомъ, только для дворянъ, онъ примѣнилъ къ лѣтомъ изъ нисшихъ сословій. Обученіе ремесламъ, въ уставѣ восп. дома, могло быть заимствованно изъ «Эмиля» Руссо. Всѣ эти заимствованія сведены въ стройную и зрѣло обдуманную систему. — Но, сходясь съ Локкомъ и Руссо въ своихъ педагогическихъ взглядахъ, Бецкій отличается отъ нихъ одной существенно важною чертою. Эта черта — государственная цѣль, положенная въ основаніе его реформы. Бецкій дѣйствовалъ не на Сферу семейнаго воспитанія, какъ Локкъ; онъ не желалъ также воспитывать людей для всѣхъ странъ и народовъ по имѣлъ въ виду создать въ Россіи новую породу дѣтей, а вмѣстѣ съ нею и новое, третье сословіе, къ которому отнесены: 1) не дворяне и не хлѣбопашцы, упражняющіеся въ художествахъ, наукахъ, мореплаваніи, торговлѣ и ремеслахъ; 2) не дворяне, вышедшіе изъ воспитательныхъ домовъ и училищъ духовныхъ и свѣтскихъ; 3) дѣти приказныхъ. Эта черта сближаетъ Бецкаго съ французскимъ министромъ Тюрго, который (но уже гораздо позже) задумалъ было, посредствомъ централизаціи воспитанія, измѣнить нравственную физіономію страны. Чтобы достигнуть своей цѣли, Бецкій придумалъ и новое средство: оно состоитъ въ закрытомъ воспитаніи, которое должно было отдѣлить плотною стѣною, и на много лѣтъ воспитывающееся юношество отъ грубыхъ и необразованныхъ семействъ. Черезъ эту искусственную преграду не могли проникнуть, по мнѣнію Бецкаго, и повліять на дѣтей невѣжество и предразсудки отцовъ. Закрытое воспитаніе, упрочившись въ Россіи, послужило впослѣдствіи средствомъ — не къ уничтоженію, а къ сохраненію предразсудковъ; но мы беремъ мысль Бецкаго въ ея первоначальной чистотѣ. Посмотримъ, какимъ путемъ пришла къ нему эта мысль, и насколько дѣйствительно было средство, предложенное имъ, какъ для созданія ноной породы, такъ и для утвержденія, на прочныхъ началахъ, третьяго образованнаго сословія?

Мысль о созданіи новой породы людей, и именно посредствомъ закрытаго воспитанія, принадлежитъ лично Екатеринѣ и Бецкому и не заимствована ими прямо ни у какого европейскаго писателя. Правда Аммоссъ Коменіусъ питалъ надежду произвести раціональнымъ воспитаніемъ новое лучшее поколѣніе; правда, что Монтэнь осуждалъ семейное воспитаніе, но отсюда еще далеко до плотно закупоренныхъ интернатовъ. Вѣрнѣе, что мысль эта пришла къ Екатеринѣ и Бецкому путемъ такихъ соображеній: «если — могли думать императрица и ея приближенный сановникъ — добрый примѣръ наставниковъ имѣетъ такое неотразимое вліяніе на питомцевъ, какъ утверждаютъ лучшіе европейскіе писатели; если, наоборотъ, окружающая среда (особенно въ Россіи) представляетъ только помѣху для этого полезнаго вліянія. — то почему не учредить закрытыхъ заведеній, въ которыхъ тяготѣніе дурной среды было бы устранено вполнѣ, а вліянію воспитателей предоставленъ полный просторъ?» Такимъ образомъ, мысль эта могла явиться, какъ выводъ изъ знакомства со многими педагогическими сочиненіями, — выводъ нѣсколько спеціализированный и примѣненный къ извѣстной странѣ. Но препятствія къ осуществленію новой системы не замедлили явиться одно за другимъ. Прежде всего оказалось невозможнымъ изолировать воспитанниковъ и воспитанницъ такъ, чтобы вліяніе среды не пробилось совсѣмъ за стѣны училища. Бецкій старался обставить свои заведенія людьми честными, образованными: онъ былъ строгъ въ выборѣ воспитателей и даже прислуги, но старанія его не всегда увѣнчивались успѣхомъ. Глинка разсказываетъ въ своихъ запискахъ слѣдующій случай: «однажды няньки наши распустили молву, пойманную ими на улицѣ, будто бы скоро ударитъ часъ свѣтопредставленія и будто бы черезъ три дня пойдетъ по небу звѣзда огромная, которая задѣнетъ хвостомъ землю и умчитъ ее съ собою. Я не вѣрилъ этому, но умышленно поддерживалъ и усиливалъ молву. „Братцы, говорилъ я товарищамъ, бросьте вашу бумагу, перья и карандаши. На что вамъ это все теперь; вѣдь звѣзда все унесетъ.“ Хитрость моя удалась: товарищи мои все бросали, а я подбиралъ.» Предразсудки, стало быть, проникали и въ малолѣтнее отдѣленіе шляхетнаго кад. корпуса, и уберечься отъ нихъ не было никакой возможности; хорошо еще, если бы эти предразсудки распространялись только няньками, а не самими воспитателями. Но и за воспитателей, строго нравственныхъ, но недостаточно образованныхъ, тоже нельзя было поручиться, что они не отольютъ, — конечно отъ чистаго сердца, — ноздревской пули о голубыхъ лошадяхъ. — Другое препятствіе было еще серьезнѣе и опаснѣе. Предположимъ, что воспитанники выходятъ изъ заведенія образованными и строго нравственными людьми; они горятъ желаніемъ распространять въ обществѣ здравыя идеи и нравственныя понятія: что тогда? достаточно ли одного этого желанія, чтобы передѣлать общество но иному, лучшему образцу! Легко ли будетъ юношамъ бороться съ заблужденіями и предразсудками, когда отъ нихъ скрывали самую перспективу борьбы? Бецкій предвидѣлъ это препятствіе и заранѣе высказывалъ свои опасенія. «Когда разсудимъ, — говоритъ онъ въ уставѣ восп. дома, — что люди единымъ между собою сопряженные обществомъ, рѣдко ведутъ себя но разуму, но почти всегда по воображенію и прихотямъ, а особливо купцы и фабрикаты, брадоносцы, ложною честью и мнимымъ правовѣріемъ ослѣпленные, когда разсмотримъ, говорю, обыкновенія и нравы сихъ людей, между которыми нашимъ общаго пола питомцамъ необходимо обращаться должно, найдемъ великія трудности въ произведеніи желаемой нами пользы, ибо большая часть таковыхъ но ненависти уже одной пренебрегутъ и отвергнутъ отъ нѣдръ своихъ, отъ сожитія и общества своего новыя сіи растенія… Трудно одолѣть застарѣвшую ненависть, упрямство, упреканія и зависть, кои причиною худаго ихъ воспитанія и противъ питомцевъ нашихъ неминуемо возстанутъ; не меньше опасно, чтобъ нѣкоторая часть новыхъ сихъ жителей нечувствительнымъ образомъ таковыхъ худыхъ примѣровъ не обратили себѣ въ правило и не переняли бы злыхъ нравовъ и обычаевъ, которые истребятъ всѣ плоды добраго ихъ воспитанія)) (Ген. пл. вос. д., ч. 3, гл. 13). Чтобы избавить воспитанниковъ отъ такой печальной будущности, Бецкій предложилъ завести при восп. домѣ мануфактуры и фабрики, на которыя поступали бы воспитанники и были бы содержимы тамъ „сходно съ ихъ воспитаніемъ.“ Въ „разсужденіяхъ объ установленіи кад. корпуса“ Бецкій выражался еще опредѣлительнѣе: „почти невозможно, чтобы воспитаніе нѣкотораго числа людей превозмогло надъ общимъ примѣромъ.“ Много лѣтъ спустя (въ 1779 г.), убѣдившись повидимому, что случаи нравственнаго паденія воспитанниковъ будутъ повторяться довольно часто, Бецкій ставитъ это въ вину обществу и выгораживаетъ себя отъ всякой отвѣтственности. „Еслибы случилося — читаемъ мы въ извѣстіяхъ восп. дома — чтобы исшедшій въ свѣтъ, получа воспитаніемъ все, что должно, уклонился бы отъ пути, на которомъ онъ поставленъ, то сіе уже не можетъ относиться къ отроческому воспитанію.“ Дальше приводится примѣръ; „когда бы садовникъ искусствомъ и стараніемъ своимъ возрастилъ дерево и, покрытое цвѣтомъ, предвѣщающимъ обиліе будущихъ плодовъ, возвратилъ его тому, отъ кого принялъ его въ то время, когда оно было еще малѣйшимъ быліемъ, кому бы то приписать въ вину, если бы оное, по нѣкоторомъ времени, вмѣсто того, чтобы плоды приносить, стало увядать: конечно, не садовнику.“ Бецкаго, дѣйствительно, нельзя обвинять на это. Въ то время, когда онъ подавалъ Екатеринѣ свои доклады, императрица, проникнутая либеральными стремленіями, готовила для Россіи многія политическія реформы, которыя, идя параллельно съ реформой педагогической, могли бы сильно облегчить задачу Бецкаго. Екатерина не одобряла существованія крѣпостнаго права и можно было надѣяться, что она наложитъ руку на это коренное зло, зараза котораго проникала во всѣ поры общественной жизни: съ тѣмъ вмѣстѣ она желала поубавить господство бюрократіи и отдать самому обществу частицу заботъ о своихъ интересахъ. Этимъ либеральнымъ настроеніемъ объясняются: ея переписка съ французскими энциклопедистами, сознаніе коммисіи для составленія новаго уложенія, наказъ, данный этой коммисіи, устройство сословнаго самоуправленія и, наконецъ, литературная дѣятельность императрицы, направленная къ истребленію ложныхъ понятій и невѣжественныхъ предразсудковъ русскаго общества. Еслибъ всѣ хорошія мысли, высказанныя Екатериною, были приведены его въ исполненіе, то нѣтъ сомнѣнія, питомцы Бецкаго встрѣчали бы, съ каждымъ выпускомъ, все болѣе и болѣе освѣжающуюся атмосферу. Съ уничтоженіемъ крѣпостнаго права, дававшаго празднымъ людямъ привиллегированное положеніе и возможность жить на счетъ чужаго труда, — принципъ личнаго труда былъ бы возвышенъ въ народной жизни, а вслѣдъ затѣмъ возвысилось бы и уваженіе къ общественнымъ классамъ, живущимъ этимъ трудомъ. Праздность, соединенная съ чванливостью, не имѣла бы никакой приманки, и трудолюбивое сословіе, „упражняющееся въ наукахъ, торговлѣ и пр.,“ получило бы гарантіи для прочнаго и безобиднаго существованія. А безъ этого условія положеніе купцовъ, мѣщанъ и вообще лицъ недворянскаго званія было вовсе непривлекательно. и самые бойкіе изъ нихъ стремились добиться высшихъ правъ, чтобы изъ угнетаемыхъ сдѣлаться, въ свою очередь, угнетателями. „Сей вельможа — разсказывается въ Трутнѣ про нѣкоего г. Недоума — ежедневно имѣетъ горячку величаться своею породою. Онъ производитъ свое поколѣніе отъ начала вселенной, презираетъ всѣхъ тѣхъ, вой дворянства своего, по крайней мѣрѣ, за пятьсотъ лѣтъ доказать не могутъ… Тотчасъ начинаетъ его трясти лихоманка, если кто тредъ нимъ упомянетъ о мѣщанахъ или крестьянахъ. Онъ ихъ въ противность моднаго нарѣчія не удостаиваетъ ниже имени подлости, а какъ ихъ назвать, того еще въ пятдесятъ лѣтъ безплодной своей жизни не выдумалъ.“ Вслѣдствіе такого взгляда образованные купцы и мѣщане бросали свое подлое званіе, и въ немъ оставались только личности, забитыя или нищія духомъ, притерпѣвшіяся къ своему ярму. Ничего нѣтъ удивительнаго, что въ этой средѣ господствовали дикость и „злые нравы.“ Бецкій не былъ заинтересованъ ни нравственно, ни матеріально въ сохраненіи крѣпостнаго права и, конечно, сочувствовалъ благимъ намѣреніямъ императрицы. Но большая часть дворянства, а въ особенности придворной знати, сильно возстала противъ освобожденія крестьянъ, а Екатерина, любившая ссылаться на примѣръ Петра I-го, не нашла въ себѣ его рѣшимости преодолѣть упрямство противниковъ. Такъ было въ началѣ ея царствованія, въ самый разгаръ реформаторской дѣятельности; но съ теченіемъ времени измѣнились и либеральныя наклонности императрицы, и она все строже и ревнивѣе стала охранять существующій порядокъ. Вскорѣ наступила новая, столько же преувеличенная боязнь революціонной пропаганды, распространявшейся изъ Франціи, — и блистательное царствованіе, начавшееся Наказомъ и дружбой съ энциклопедистами окончилось политическими, процессами и дѣятельностью очень извѣстнаго Шешковскаго. Чтобы судить о томъ, насколько измѣнился образъ мыслей императрицы, мы возьмемъ два факта изъ двухъ разныхъ періодовъ ея царствованія. При сознаніи коммисіи для составленія проэкта уложенія, императрица обратилась за совѣтомъ къ знаменитому въ то время литератору — Сумарокову. Этотъ послѣдній съ охотой изложилъ свои мнѣнія и, какъ слѣдовало ожидать, либеральничая для кратны штиля въ своихъ трагедіяхъ, оказался непроходимымъ консерваторомъ въ дѣйствительной жизни. Нѣкоторыя его мнѣнія приведены, вмѣстѣ съ отвѣтами на нихъ Екатерины, въ статьѣ г. Соловьева: „Разсказы изъ русской исторіи XVIII столѣтія“. Вотъ любопытнѣйшія изъ нихъ, касающіяся уголовныхъ законовъ, политической свободы и крѣпостнаго права. „Умѣренности — пишетъ Сумароковъ ~ правосудіе не терпитъ, а требуетъ надлежащей мѣры, а не строгости, и не кротости“. Екатерина отвѣчаетъ на это: „изображеніе (т. е. воображеніе) въ поэтѣ работаетъ, а связи въ мысляхъ понять ему тяжело“. Сумароковъ говоритъ: „вольность и коронѣ больше приноситъ пользы, чѣмъ неволя, но своевольство еще и неволи вреднѣе“. Екатерина возражаетъ: „нигдѣ не найдете похвалы своевольству“. Подъ своевольствомъ Сумароковъ разумѣлъ и предполагавшееся освобожденіе крестьянъ; между крѣпостнымъ и невольникомъ, по его мнѣнію, большая разница: „одинъ привязанъ къ землѣ, а другой къ помѣщику“. „Какъ это сказать можно? отверзите очи“! вразумляетъ его императрица. Сумароковъ пишетъ: „сдѣлати русскихъ крѣпостныхъ людей вольными нельзя: скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея имѣть не будутъ и будутъ ласкать слугъ своихъ, пропуская имъ многія бездѣльства, дабы не остаться безъ слугъ и безъ повинующихся имъ крестьянъ, и будетъ ужасное несогласіе между помѣщиковъ и крестьянъ, ради усмиренія которыхъ потребны будутъ многіе полки; непрестанная будетъ въ государствѣ междоусобная брань и вмѣсто того, что нынѣ помѣщики живутъ покойно въ вотчинахъ, вотчины ихъ превратятся въ опаснѣйшія имъ жилища, ибо они будутъ зависѣть отъ крестьянъ, а не крестьяне отъ нихъ. Примѣчено, что помѣщики крестьянъ, а крестьяне помѣщиковъ очень любятъ, а нашъ низкій народъ никакихъ благородныхъ чувствій не имѣетъ“. На послѣднее замѣчаніе Екатерина отвѣчаетъ коротко, но сильно: „и имѣть не можетъ въ нынѣшнемъ состояніи“. Далѣе Сумароковъ плачется: „продавать людей, какъ скотину, не должно, по гдѣ же брать, когда крестьяне будутъ вольны? и только будутъ (вольны) къ опустошенію деревень. Холопей набери, а какъ скоро чему нибудь его научишь, такъ онъ и отойдетъ къ знатному господину, ибо тамъ ему больше жалованья, а дворяне учатъ людей своихъ брить, волосы убирать, кушанье варить и пр. И такъ всякъ будетъ тратить деньги на другихъ, выучивая. Малороссійскій подлый народъ отъ сей воли почти несносенъ“. Но на эту жалкую іереміаду Екатерина отвѣчаетъ уже насмѣшкой: „господинъ Сумароковъ — хорошій поэтъ; но слишкомъ скоро думаетъ, чтобъ быть хорошимъ законодавцемъ; онъ связи довольной въ мысляхъ не имѣетъ, чтобы критиковать цѣпь, и для того привязывается къ наружности колецъ, составляющихъ цѣпь, и находитъ, что здѣсь или тамъ ошибки есть, которыхъ пороковъ онъ бы оставилъ, еслибъ понялъ связь“. Совершенно иначе отнеслась императрица въ 1790 г. къ книгѣ Радищева: „Путешествіе изъ Петербурга въ Москву“. Сѣтованія Радищева на крѣпостное право подвергаются ѣдкимъ замѣчаніямъ: „ѣдетъ оплакивать плачевную судьбу крестьянскаго состоянія, хотя и то неоспоримо, что лутчее судьбы нашихъ крестьянъ у хорошаго помѣщика нѣтъ во всей вселенной… уговариваетъ помѣщиковъ освободить крестьянъ, да никто не послушаетъ“. Событія 1793 г. произвели на императрицу потрясающее впечатлѣніе, которое любопытно прослѣдить по запискамъ Храповицкаго (отъ 31 января по 3 марта). L'égalité est un monstre, qui veut être Roi! сказала однажды императрица; въ другой разъ самъ Храповицкій, желая попасть въ тонъ ея мыслей, произнесъ такую фразу: „les chinois sont des bonnes gens; du moins ils sont tranquilles“ на что получилъ отвѣтъ: „c'ést vrai“^[49]. Чѣмъ больше измѣнялось настроеніе императрицы подъ вліяніемъ внѣшнихъ обстоятельствъ, тѣмъ меньше можно было ожидать радикальныхъ преобразованій, которыя должны были облагородить сколько нибудь нашу общественную среду и расчистить въ ней дорогу воспитанникамъ Бецкаго. Мечта о новой породѣ людей была, разумѣется, забыта, а старые порядки пришлось защищать отъ новыхъ требованій. Императрица охладѣла и къ Бецкому, и къ гуманнымъ идеямъ, лежавшимъ въ основаніи его учрежденій. Великодушный старикъ, заживо угасавшій подъ бременемъ лѣтъ, доживалъ, забытый, свои дряхлые годы, а вмѣсто него, на придворной сценѣ, фигурировали уже лица, о которыхъ такъ рѣзко отозвался Александръ I въ своемъ письмѣ къ Кочубею…

И такъ воспитанники Бецкаго, послѣ долговременной отлучки, возвращались снова въ то самое общество, отъ котораго заботливо ограждали ихъ стѣнами училища. Каково же было это общество и какъ отражалось на нихъ его вліяніе? Общество раздѣлялось, какъ мы сказали уже, на двѣ группы, изъ которыхъ первая, меньшая по численности, жила и продовольствовалась на счетъ другой, гораздо большей. Обрисуемъ первую группу словами «Живописца» — одного изъ лучшихъ сатирическихъ журналовъ того времени. «Что въ наукахъ, говоритъ Наркисъ. Астрономія умножитъ ли красоту мою паче звѣздъ небесныхъ? Нѣтъ: на что же мнѣ она? Математика прибавитъ ли моихъ доходовъ? Нѣтъ: чортъ ли въ ней! физика изобрѣтетъ ли новыя таинства въ природѣ, служащія къ моему украшенію? Нѣтъ — куда она годится! и пр. и пр. Такъ разсуждаетъ Наркисъ. Достоинства его слѣдующія: танцуетъ прелестно, одѣвается щегольски, поетъ, какъ ангелъ: красавицы почитаютъ его Адонисомъ, а солюбовники — Марсомъ и всѣ его трепещутъ, да есть чего и страшиться, ибо онъ уже принялъ нѣсколько уроковъ отъ французскаго шпагобойца (т. е. взялъ уроки фехтованія). Къ дополненію его достоинствъ играетъ онъ во всѣ карточныя игры совершенно, а притомъ разумѣетъ по-французски. — Худовоспитанникъ говоритъ: науки никакой не могутъ мнѣ принести пользы. Я опредѣлилъ себя къ военной службѣ, и я имѣю уже офицерскій чинъ. Пауки сдѣлаютъ ли меня смѣлѣе?.. Моя наука вся въ томъ состоитъ, чтобы умѣть кричать: пали! коли! руби! и быть строгу до чрезвычайности къ своимъ подчиненнымъ. — Кривосудъ, получа судейскій чинъ, говоритъ: по наукамъ ли чины раздаются? Я ничему не учился и не хочу учиться; однакожь я судья. Моя паука теперь въ томъ состоитъ, чтобы знать наизустъ всѣ указы и въ случаѣ нужды умѣть ихъ употреблять въ свою пользу. Науками ли получаютъ деньги? Науками ли наживаютъ деревни. — Щеголиха говоритъ: въ словѣ умѣть нравиться всѣ наши заключаются науки. За науки ли любятъ насъ до безумія?.. Нѣтъ, право нѣтъ! Пусть ученая женщина покажется въ ту бесѣду, въ которой будутъ всѣ наши щеголи (о щеголѣ Нарвисѣ см. выше), украшающіе собой мужской полъ; пусть она туда покажется — чортъ меня возьми, ежели тамъ съ нею хотя одно слово промолвятъ. А ежели она говорить начнетъ, то всѣ мужчины зѣвать станутъ… Напротивъ того, ежели я пріѣду въ такое собраніе, то въ мигъ окружатъ меня всѣ мужчины. Станутъ наперерывъ хвалить меня: одинъ удивляется красотѣ моего лица, другой хвалитъ руки, третій станъ, иной походку… Всѣ кричатъ: вотъ прекрасная, пріятная и любезная женщина!» Если къ этимъ типамъ прибавить — съ женской стороны Бригадиршу и Простакову, а съ мужской Скотинина или Змѣяна (въ Трутнѣ), который «надсѣдаяся, кричитъ, и увѣщеваетъ, чтобъ всякій помѣщикъ, ежели хорошо услуженъ быть хочетъ, былъ тираномъ своимъ служителямъ», — то картина выйдетъ довольно полная. Исключенія, попадавшіяся въ этой средѣ, не могутъ быть принимаемы въ разсчетъ при общей оцѣнкѣ ея вліянія. Можно повѣрить Глинкѣ, что воспитанники кадетскаго корпуса, попавши въ это общество, или бывали ограблены, или «не стерпя пронырливыхъ подысковъ, угасали на зарѣ жизни.» Такая же участь постигла, вѣроятно, и многихъ воспитанницъ Смольнаго монастыря. О другой группѣ — "брадоносцевъ, ложною честью и мнимымъ правовѣріемъ ослѣпленныхъ въ которую входили питомцы воспитательныхъ домовъ, не стоитъ много распространяться: въ этой безличной массѣ, слѣпо подчинявшейся двойному ярму предразсудковъ и матеріальной нужды, были свои темныя стороны, обусловленныя забитостью и невѣжествомъ, вліяніе ея на свѣжихъ и неиспорченныхъ людей тоже не могло быть благотворно.

Наша бесѣда съ читателями затянулась дольше, чѣмъ мы предполагали, но мы не торопились кончать ее, потому что обильные факты, бывшіе у насъ подъ руками, характеризуютъ, хотя бы и съ одной только стороны, интереснѣйшую эпоху въ новой русской исторіи. Мыслящій человѣкъ, стоявшій высоко въ тогдашнемъ правительствѣ, задумалъ перенести къ намъ послѣдніе выводы европейской науки: — любопытно было прослѣдить до конца это грандіозное, но, увы, далеко невполнѣ удавшееся предпріятіе. Подобныя попытки, если онѣ даже не достигаютъ своей цѣли по внѣшнимъ препятствіямъ, поучительны въ высшей степени; онѣ даютъ свѣтлую страницу исторіи и полезный урокъ будущемъ поколѣніямъ. Реформа Бецкаго не принесла всѣхъ плодовъ, на которые разсчитывалъ самъ реформаторъ; она не дала намъ третьяго сословія, такъ какъ воспитательныхъ средствъ было для этого недостаточно, но она внесла къ наше общество много прекрасныхъ идей, изъ которыхъ не одна провозглашалась у насъ, какъ новинка, въ концѣ пятидесятыхъ годовъ и не одна также забыта, къ стыду современной педагогической литературы.

Чтобы опредѣлить точнѣе заслуга Бецкаго въ исторіи русскаго воспитанія, а вмѣстѣ припомнить читателямъ все сказанное нами прежде, мы заканчиваемъ нашу статью слѣдующими тезисами:

1) Образованіе при Петрѣ I имѣло исключительно спеціальный характеръ. Въ ученика, какъ въ готовую форму, влипали массу познаній, преимущественно техническихъ, и выпускали его на свѣтъ инженеромъ, морякомъ и пр. Педагогическихъ пріемовъ въ воспитаніи и обученіи не было никакихъ: съ дѣтьми обращались, какъ съ взрослыми и за малѣйшій проступокъ били ихъ хлыстомъ, а иногда наказывали фухтелями. Индивидуальная сторона мальчика, его склонности, способности и темпераментъ совсѣмъ не брались въ разсчетъ школою.

2) Бецкій, напротивъ того, мало заботился объ обученіи: знаніе и нравственное развитіе не зависятъ, по его мнѣнію, одно отъ другаго. Можно быть свѣдущимъ человѣкомъ и дурнымъ гражданиномъ. Наука теряетъ у него свое образовательное значеніе и главнымъ, почти единственнымъ, педагогическимъ рессурсомъ является хорошій выборъ воспитателей, которые должны были своимъ примѣромъ и кроткимъ обращеніемъ научать дѣтей нравственной жизни. Крайній взглядъ Петра объясняется практическимъ направленіемъ его реформы, крайній взглядъ Бецкаго вытекаетъ изъ философско-тенденціознаго характера той эпохи, въ которую жилъ онъ.

3) Бецкій, первый, призналъ въ ребенкѣ развивающуюся личность, на которую нужно дѣйствовать не насиліемъ, а убѣжденіемъ и любовью; по этой причинѣ онъ отмѣнилъ всякія тѣлесныя наказанія. Боепитаніе и обученіе должно, по его мнѣнію, сообразоваться съ возрастомъ, темпераментомъ и природными наклонностями дитяти.

4) Теорія Бецкаго принесла большую пользу, научивъ цѣнить въ человѣкѣ его нравственную личность, а не мастера и техника; недостатокъ ея заключался въ томъ, что нравственное развитіе, не подкрѣпленное познаніями, не прочно само въ себѣ и ведетъ часто къ фразерству и верхоглядству.

5) Мысль Бецкаго о созданіи новой породы людей посредствомъ закрытыхъ заведеній не заимствована имъ прямо ни изъ какого иностраннаго источника, но возникла какъ результатъ его знакомства съ современными педагогическими сочиненіями.

6) Созданіе новой породы людей и образованнаго третьяго сословія не могло осуществиться: во-первыхъ, потому, что нѣтъ физической возможности отдѣлить воспитанника непроницаемой стѣной отъ того общества, изъ котораго онъ взятъ и въ которое снова долженъ вернуться; во вторыхъ (и это главная причина), потому, что задача педагогической реформы не была нисколько облегчена соотвѣтственной политической реформою.

Кромѣ того Бецкій возвысилъ общественное положеніе наставниковъ и положилъ начало образованію женщинъ въ Россіи^[50].

А. ПЯТКОВСКІЙ.

"Дѣло", №№ 4, 5, 7, 8, 9, 1867

---

1. Вотъ что писалъ Сумароковъ къ Екатеринѣ II въ 1768 г.: ..Погибли труды мои и въ изобрѣтеніи монумента, препорученнаго мнѣ И. И. Бетскимъ въ началѣ нашего владѣнія (г. е. царствованія), въ чемъ я, трудяся, нѣсколько уже сочинилъ, а протчее но плану вашего величества мною оставлено, ибо г. Лехскій меня тогда во всемъ замѣшалъ и чело онъ хотѣлъ, " не допытался, примѣняя ежедневно планъ исполненія, ничего не основая и ничего не утверждая. А хорошо ли мое изобрѣтеніе, въ томъ я не устыжуся всѣхъ искусныхъ людей, имѣя о такихъ вещахъ совершенное понятіе, и совершенное знаніе, чая похвалы отъ всѣхъ упражнявшихся въ свободныхъ хитростяхъ и отъ г. Фалконета, ежели бы онъ то увидѣлъ, да и увидитъ, имѣя ко мнѣ взаимственное почтеніе. А академіи, сверхъ прочихъ трудовъ, я всѣ сочинилъ дипломы и изобрѣлъ медали. И ежели мои труды негодны, такъ на что они въ дѣйство произведены; а ежели годны, такъ за что мнѣ и отъ И. И. Бетскова, при многихъ мнѣ учиненныхъ досадахъ, не дано не только образца съ изобрѣтенной мною медали, ниже на словѣ, и требованіе мое какова нибудь образца моего вымысла съ крайнимъ возвращено противъ меня ругательствомъ. Изобрѣтеніе Сумарокова не сохранилось и потому нельзя рѣшить, кто виноватъ, кто правъ въ этомъ «пререканіи» по части изящнаго вкуса. (Библіограф. зап., 1858 г. г. I., стр. 423—424).
2. „Конецъ и намѣреніе ученія — говорится въ этой рѣчи — есть знаніе. Но знаніе, подобно оружію, — и во благо, и во зло употребить его можно. Надобно умѣть управлять имъ: управляетъ знаніемъ сердце, а въ немъ добродѣтель. Знаніе должно быть дверью къ добродѣтели. Честное сердце предпочитается великому разуму“. Взглядъ этотъ совпадаетъ со взглядомъ Бецкаго, выраженнымъ во всѣхъ его уставахъ и предписаніяхъ.
3. Какъ зорко слѣдилъ Бецкій за первыми воспитательными вліяніями на дѣтей, показываютъ слѣдующія его замѣчанія: «Всѣ (курс. въ подлин.) отцы, матери, начальники и приставники обыкновенно стараются обучать дѣтей, какъ скоро они начинаютъ говорить. Иные заставляютъ ихъ непрестанно говорить молитвы и пр. Намѣреніе само въ себѣ хорошее; но безпременное въ томъ упражненіе вредитъ слабому еще понятію дѣтскому. Другіе напротивъ того, какъ и большая часть ослѣпленныхъ невѣжествомъ матерей, кормилицъ, бабушекъ и пр., въ удовольствіе себѣ поставляютъ разсказывать имъ привидѣнія отъ страшилищъ, дѣйствій власти діавола, договоры между нимъ и ворожеями, ихъ таинства, повѣсти о колдуньяхъ и множество другихъ басней но меньше смѣшныхъ, какъ и безумныхъ, которыя происходятъ только отъ воображенія простолюдиновъ, заразившихся предъувѣреніями. Всѣ таковыя наставленія, всѣ сіи разсказы, всѣ сіи басни, кои происходятъ либо отъ употребляемой во зло ревности къ вѣрѣ, или отъ толкованій ей вовсе противныхъ и которыми думаютъ забавлять дѣтей и произвести въ нихъ ко вниманію привычку, приводятъ напротивъ того смыслъ ихъ въ замѣшательство и помрачаютъ ихъ ложными понятіями». (См. уставъ Воспит. дома).
4. Учебное заведеніе, извѣстное подъ именемъ Смольнаго, помѣщалось сначала при Воскресенскомъ монастырѣ. На этомъ мѣстѣ, въ началѣ XVIII стол., находилась деревня Смольная, въ которой былъ устроенъ дегтярный заводъ, почему она и получила свое названіе. Близь деревни Смольной, въ 1720 г. Петръ великій построилъ загородный дворецъ, который также получилъ названіе Смольнаго и служилъ обыкновенно мѣстомъ лѣтняго пребыванія великой княжны Елисаветы Петровны. Но вступленіи ея на престолъ, Смольный дворецъ опустѣлъ а въ 1748 г., 30 октябри, на его мѣстѣ заложенъ былъ Воскресенскій дѣвичій монастырь. Въ 1808 г. воспитанницы «общества благородныхъ дѣвицъ» были переведены въ зданіе, занимаемое ими въ настоящее время. (См. очеркъ столѣт. жизни воспит. общества благородныхъ дѣвицъ, В. Лядова, С.-пб. 1864 г.)
5. Предметами обученія въ первомъ возрастѣ (отъ 6—9 лѣтъ) были: законъ божій, русскій, иностранные языки (французскій, нѣмецкій и итальянскій), арифметика, рисованье, танцованье, музыка и рукодѣлье. Во второмъ возрастѣ (отъ 9 до 12 л.д прибавлялись два учебные предмета: исторія и географія, а также положено было начать знакомить воспитанницъ съ домашнимъ хозяйствомъ. Въ третьемъ возрастѣ (отъ 12 до 15 л.) продолжалось преподаваніе тѣхъ же предметовъ и еще вводились словесныя пауки, состоящія въ чтеніи историческихъ и нравоучительныхъ книгъ, архитектура, геральдика и опытная физика. Архитектура служила, вѣроятно, пособіемъ при обученіи рисованію, а геральдика ограничивалась ознакомленіемъ съ гербами важнѣйшихъ дворянскихъ фамилій. Послѣдній предметъ былъ введенъ, очевидно, въ угоду тогдашнимъ сословнымъ предразсудкамъ, а былъ исключенъ изъ программы въ 1783 г. въ томъ же году внесено въ программу обученіе натуральной исторіи въ 3-ьемъ возрастѣ. Курсъ послѣдняго возраста (отъ 15—18 л.) состоялъ въ повтореніи всего пройденнаго. Кромѣ того усиливалось занятіе домашнимъ хозяйствомъ, при чемъ воспитанницы не только присутствовали на кухнѣ, по вели счеты и выбирали съѣстные припасы. Въ 1783 г. коммиссія народныхъ училищъ ввела въ этомъ возрастѣ новый предметъ — геометрію. (См. «Очеркъ стол. жизни воспит. общ. благ. дѣв.» В. Лядова.)
6. Корпусъ этотъ учрежденъ былъ въ 1731 г. по предложенію гр. Миниха, а названіе сухопутнаго получилъ въ 1743 г. Въ 1766 г., названъ Импер. Сухоп. Шляхетнымъ Кад. Корпусомъ.
7. Насчетъ преподаванія въ корпусѣ латинскаго языка, логики, метафизики и пр. Бецкій руководствовался слѣдующимъ мнѣніемъ: "Наибольшій порокъ нынѣшняго воспитанія состоитъ въ томъ, что много употребляется времени на сіи науки, для которыхъ учителя заставляютъ насъ тратить лучшую часть жизни и препятствуютъ учиться важнѣйшимъ и обыкновеннымъ познаніямъ). (См. Разсужденія объ установленіи кадетскаго корпуса часть 2, гл, 2, 59). Вслѣдствіе этого кадеты были избавлены отъ излишнихъ мукъ и траты времени.
8. Дѣленіе кадетовъ на возрасты, а возрастовъ на отдѣленія снова принято въ нынѣшнихъ военныхъ гимназіяхъ. (См. Педагогич. Сборникъ, изд. при военно-учебн. заведеніяхъ, № 1, 1867 г.)
9. Христофоръ Сергѣевичъ Минихъ, тайный совѣтникъ, былъ сынъ Эрнста Миниха и внукъ фельдмаршала. Род. въ 1751 г. ум. въ 1824 г. Съ гр. Эристомъ Бецкій былъ въ очень хорошихъ отношеніяхъ, но съ сыномъ его не ладилъ, какъ видно изъ этого письма. Христ. Минихъ назначенъ въ помощники Бецкому, по Воспит. дому, въ 1792 г.
10. См. «Янковичъ де-Миріево», соч. Л. Порунова, стр. 6—20.
11. Докторъ Антоніо Гибейро Саншецъ, родомъ изъ Португаліи, вызванъ былъ въ Россію въ 1731 г. и пробылъ до 1747 г. Онъ служилъ сначала главнымъ врачомъ при кадетскомъ корпусѣ, а въ 1740 г. назначенъ вторымъ лейбъ-медикомъ къ малолѣтнему Іоанну Антоновичу. На его мнѣнія часто ссылается Бецкій въ своихъ уставахъ.
12. См. Янков, де Мир. стр. 23—4.
13. См. Сборникъ свѣдѣній о военно-учебн. завед. въ Россіи, т. I, стр. 5 и 21.
14. См. статью г. Стоюнина въ Педагог. Вѣстникѣ 1857 г. № 7.
15. Русск. сатирич. журналы, соч. г. Афанасьева, стр. 128.
16. Въ мартѣ 1800 г. этотъ корпусъ подучилъ новое названіе второю кадетскаго, которое и сохранялъ до новѣйшаго преобразованія его въ военную гимназію. См. Сборн. свѣд. о воен. уч. зав., T. I, стр. 135.
17. Домъ этотъ (на Вас. острову) занятъ нынѣ павловскимъ военнымъ училищемъ.
18. Сборн. св. воен. уч. зап. T. I, стр. 31—39.
19. См. Янковичъ де Миріево стр. 48—49.
20. Фонъ Визинъ, Жуковскій и Карамзинъ.
21. Ф. Визинь окончилъ курсъ въ московск. университетѣ въ 1762 г., а свое „чистосердечное признаніе“ началъ писать года на три до смерти, т. е. приблизительно въ 1789 г.
22. См. Живописецъ, изд. Ефремова, стр. ПО — 111.
23. См. Живоп, стр. 142—143.
24. Истор. Русск. Слов. Галахова, T. 1, стр. 416—417.
25. Сочин. Екатерины II, т. 3, стр. 117.
26. Соч. Екат. II, т. II, стр. 29, 51—52.
27. См. очерки воспитанія и обученія Л. Модзолевскаго, T. II, стр. 378.
28. См. Педаг. Вѣстн. 1857 г. № 7. ст. Стоюнина.
29. См. Графы Никита и Петръ Панины, соч. г. Лебедева.
30. Мѣста, отмѣченныя у насъ курсивомъ, напечатаны такимъ же образомъ въ подлинникѣ. (См. Собр. учрежд. и предпис., Генер. учрежд. стр. 3—10).
31. Директоръ сухопутнаго кадетскаго корпуса долженъ былъ (всегда имѣть сношеніе и разсуждать съ опредѣленными къ воспитанію благородныхъ, какъ бы въ нѣжныя ихъ сердца вложить сѣмена истинной добродѣтели, пріучить къ благопристойному поведенію и учтивству, словомъ, вселить въ нихъ такія мысли, кои съ праводушемъ и человѣколюбіемъ совершенно сходствуютъ, дабы заблаговременно предохранить ихъ отъ примѣровъ, къ злонравію влекущихъ». При этомъ самъ директоръ обязывался слѣдовать своимъ собственнымъ правиламъ и обращаться со всѣми, а особливо съ питомцами, «съ кротостью, учтивствомъ и любовью.» (Уставъ кад. корпуса, глаза 2, § 2.)
32. "Инспекторамъ, воспитателямъ и учителямъ — говорится въ уставѣ кадетскаго корпуса — въ немалое поставится искусство и похвалу, когда они стараться будутъ точно узнавать склонности учащихся, дабы дли пользы ихъ можно было употреблять заблаговременно приличныя средства. "(Глава V, подраздѣл. XI, § 3.) Это же правило предписывалось соблюдать во время экзаменовъ, при раздачѣ наградъ: "по время сихъ свидѣтельствъ сравнивать настоящіе успѣхи и поведеніе питомцевъ съ прежнимъ ихъ состояніемъ, дабы испытать склонности учащихся, узнать, къ чему природа ихъ приглашаетъ и возбудить въ нихъ ревнованіе къ успѣхамъ справедливыми преимуществами, назначивая оныя во время публичныхъ сравненіи прилежанія однихъ съ нерадѣніемъ другихъ. «(Гл. 6, § 1.) Всѣ другія мысли, высказанныя въ „Генеральномъ учрежденіи“, приведены также послѣдовательно въ уставахъ Бецкаго.
33. Уст. над. корп. Гл. VIII, § 7.
34. Планъ коммерческаго воспитательнаго училища составленъ Бецкимъ въ 1773 г. для заведенія, учрежденнаго на счетъ Прокофія Акинфіевича Демидова и причисленнаго къ вѣдомству восп. дома.
35. См. уст. восп. дома, ч. III, гл. X, стр. 245—260.
36. См. уст. восп. д., ч. I, гл. V, § 10.
37. См. уставъ воспит. дома, ч. III, гл. XI, стр. 263.
38. См. уставъ восп. двухсотъ благор. дѣвицъ изд. 1768 г. стр. 30.
39. Чтобы судить о томъ, насколько улучшилъ Бецкій нравственное и экономическое положеніе лицъ, занимающихся воспитаніемъ, слѣдуетъ припомнить «кондиціи для учителя дома Дурыкина». Беремъ изъ этихъ кондицій самыя существенныя: «на годъ дамъ ему двѣсти рублей… (жалованье обыкновенно не доплачивалось) жить онъ будетъ у меня въ домѣ; обѣдать съ каммердиноромъ… При гостяхъ въ наше присутствіе онъ садиться не долженъ… При мнѣ и при женѣ моей ни шляпы, ни колпака отнюдь не надѣвать. Но изъ человѣколюбія въ зимнее время дозволяю накрываться, и то когда мятель большая… Но худо, еслибъ онъ взялъ на себя вести мои приходныя и расходныя книги, а притомъ умѣлъ бы причесать ребятамъ моимъ волосы, также и парикъ бы мой взялъ подъ свой присмотръ. Онъ долженъ исполнять все сіе условіе подъ опасеніемъ въ противномъ случаѣ быть выгнату по шеѣ изъ дома; ибо я признаюсь, что нравъ у меня бѣшеный, да и будучи въ генеральскомъ чинѣ, можетъ быть, не могу воздержать себя противъ студента). (См. соч. Ф. Визина, изд. Глазунова, стр. 231).
40. Г. Лядовъ, имѣвшій случай работать въ архивѣ Смольнаго, предполагаетъ даже, что преподаваніемъ закона Божіи занимались въ институтѣ не только духовныя, но и свѣтскія лица. Въ бумагахъ архива учитель закона Божія нигдѣ не называется священникомъ. (См. Очеркъ столѣтн. жизни воспит. общ., стр. 20, примѣч.).
41. См. генер. планъ воспит. дома ч. III, гл. IV.
42. Извѣстія эти издавались при воспит. домѣ, съ 1 янв. 1778 г., для „пріобрѣтенія общественной довѣренности“. Въ нихъ печатались отчеты по управленію воспит. домомъ, письма жертвователей и пр.
43. См. Очеркъ истор. восп. и обуч. т. I, стр. 301—334.
44. См. Рус. Педаг. Вѣстн 1857 г. № 4, 6 и 8.
45. Впослѣдствіи цѣлъ эта была забыта, и сенъ-сирскій институтъ обратился въ настоящій монастырь, гдѣ не было другихъ воспитательницъ и наставницъ, кромѣ монахинь; только немногія изъ воспитанницъ возвращались въ свои семейства или выходили замужъ, остальныя же всѣ принимали монашество. Такъ было уже во время Екатерины и Бецкаго, и этимъ объясняются нѣсколько строкъ въ письмѣ Екатерины къ Вальтеру, приведенномъ нами во второй статьѣ.
46. Вотъ нѣкоторыя изъ дидактическихъ правилъ Коменіуса (или Коменскаго, какъ сто называютъ чехи-соотечественники): 1) чтобы знать предметъ, надо изучать его; 2) при обученіи слѣдуетъ обращать вниманіе на жизненную и полезную сторону предметовъ, подходи къ нимъ, какъ можно ближе; 3) избѣгать всякихъ околичностей и фразъ, чтобы всякое питіе было непосредственно, реально; 4) все изучаемое изучать, какъ оно есть и бываетъ, въ связи съ причиной и слѣдствіемъ» и пр.
47. См. Русск. Педаг. Вѣст. 1857 г. Мысли о воспитаніи Локка.
48. См. Соч. Руссо у т. I, стр. 54, 72, 106—7, 201, 270. Въ одномъ мѣстѣ Руссо называетъ даже методу Локка — «методой предразсудковъ, суевѣрія и заблужденія» (стр. 270.)
49. Мнѣніе Екатерины о франц. революціи можно найдти въ запискахъ Грибовскаго (изд 1847, стр. 54) и въ Сборникѣ историч. анекдотовъ подъ названіемъ Духъ Екатерины ІІ-ой».
50. Статья эта должна была окончиться печатаніемъ бъ 8-ой книжкѣ «Дѣла»; но авторъ, уже въ корректурныхъ листахъ, счелъ нужнымъ нѣсколько распространить ее для большей; полноты и доказательности своихъ выводовъ. Такимъ образомъ, педагогическая система Бецкого изложена имъ вполнѣ и съ необходимыми объясненіями, а къ очерку воспитанія въ Россіи прибавленъ довольно подробный очеркъ развитія педагогическихъ идей въ зап. Европѣ. Читатели, конечно, не посѣтуютъ ни на насъ, ни на автора за эти необходимыя дополненія. Ред.