Викитека

Иафет в поисках отца (Марриет)




== Глава I ==

   Кто удостоит эти листки чтением, не будет задержан долгим предварительным описанием моего рождения, родни и воспитания. Самое заглавие книги свидетельствует о том, что по первым двум пунктам я ничего и не мог знать.
   Но в интересах повествования необходимо остаться в этом счастливом состоянии, счастливом потому, что при чтении рассказа, как и в продолжение нашей жизни, неизвестность будущего можно считать действительно за величайшее счастье. Все, что было обо мне известно, хотя и очень мало, я расскажу с возможной точностью и обстоятельностью.
   Это было в... но я совершенно позабыл время. Чтобы навести справку, я принужден буду встать со стула, отыскать ключи, отпереть кабинет и перерыть кучу бумаг в сундуке. Таким образом, надолго задержу вас. Следовательно, достаточно будет сказать, что это было ночью; а описываемая ночь была ли темная, или лунная, дождливая или пасмурная, право не припомню, да, впрочем, оно и не так важно. Итак, я явился ночью... часу в... и вот опять остановка. Тогда могло быть часов десять, одиннадцать или полночь. Могло быть также и за полночь и близко уже к утру. Я ничего не могу тут утверждать, читатель должен извинить ребенка... Но тут новая запятая... Какого возраста? Ну, предположим, что мне было тогда несколько дней. Закутанный во фланель и сунутый в корзину, покоясь в сладком сне, я не замечал состояния погоды и времени дня по церковным часам; притом я никогда не считал времени важным делом в рассказах, да и слишком поздно это вспоминать в надлежащем порядке, когда все давно забыто; почему я и принужден рассказать мою историю со многими пропусками, надеясь на снисхождение читателей. Вот она. Ночью... состояние погоды было... я, ребенок неизвестного возраста, был привешен кем-то к ручке колокольчика у ворот воспитательного дома, и тот, кто принес меня, необыкновенно громко позвонил. Старый привратник вскочил с поспешностью и второпях так сильно ударил рукою по носу свою дорогую половину, что ушиб произвел кровотечение, а потом ужасные ругательства.
   Вся тревога произошла из-за упомянутого звонка, но виновник, или виновники, шума давно уже исчезли, прежде чем старый привратник смог одеться и удовлетворить неучтивому требованию.
   Наконец старик отворил ворота и наткнулся носом на висевшую корзину. Почтенный человек, отыскав ножик, вывел меня из затруднительного положения. В самом деле, это был жестокий поступок, заставить ребенка висеть некоторое время в таком ужасном положении. Он снес меня в свой дом, засветил свечу, открыл корзину, и вот состоялось мое чудесное появление в свет.
   Когда он открыл корзину, я открыл глаза, хотя этого, впрочем, и не заметил; старуха его тогда стояла в самой легкой спальной одежде и, свесив нос над тазом с водой, обмывала эту часть лица.
— Посмотри-ка, жена, какой прелестный ребенок, что за глаза, черные, как смоль!— произнес старик.
— Черные глаза?— проворчала старуха с негодованием, обмывая нос.— Завтра будут и у меня черные глаза...
— Бедненький, как он озяб,— пробормотал старый привратник.
— Наверно и я простужусь и получу насморк,— прохрипела его супруга.
— Но, Боже мой, вот и бумага!— вскрикнул старик.
— Ну да, мне нужно хлопчатой бумаги и уксусу,— простонала жена привратника.
— Адресованная смотрителю,— сказал привратник.
— Адресуйся к аптекарю,— говорила тем же голосом жена его.
— И запечатано,— сказал он.
— Попроси, чтоб вылечил,— продолжала старуха.
— На нем хорошее белье... Это дитя, верно, не бедных людей.
— Мой бедный нос!— вскрикнула старуха.
— Надо снести его к кормилице, а письмо отдать смотрителю ужо или завтра.— И с этими словами ой отправился, неся вашего покорного слугу в корзине.
— Теперь лучше!— сказала его страждущая супруга, утирая нос полотенцем и возвращаясь к своей постели, куда вскоре явился и супруг ее. Они спокойно улеглись и таким образом продолжали прерванный сон без дальнейших приключений.
   На следующее утро я был отнесен к смотрителю вместе с письмом, которое он распечатал и прочел. Оно было написано лаконично и заключалось в следующих словах:
   "Дитя это законнорожденное; имя его Иафет. Когда обстоятельства позволят, он будет взят обратно".
При записке еще была бумага, которая стоила первой,— банковский билет в пятьдесят фунтов стерлингов.
   Так как люди, которые вешают корзины с детьми, никогда не кладут денег или забывают их класть, мое появление произвело большой шум, который я и сам много увеличивал, пока мой голод не утолила молодая кормилица, питавшая двух или трех детей разом.
   У нас в Англии во всех местах королевства есть подготовительные училища для мальчиков от трех до семи лет. Но важнейшее место занимает воспитательный дом, в который принимают детей не только нескольких дней, но даже нескольких часов, если родители боятся держать их у себя. Воспитание их начинается тем, что их приучают есть кисель вместо молока, потом учат ходить, потом заставляют сидеть, наконец, говорить, и коль скоро заговорят, учат держать язык за зубами. Таким образом их постепенно и воспитывают, переводя из одного отделения в другое, пока совершенно не выведут за ворота воспитательного дома. Получив кой-какое воспитание, они вступают в свет, не имея ни родителей, которые пеклись бы о них, ни родственников, которым могли бы докучать своими просьбами. Так случилось и со мной. Несмотря на обещание письма— вероятно, обстоятельства не позволяли его исполнить,— я до четырнадцати лет оставался в богадельном, или воспитательном, доме, где был счастливее других обитателей-воспитанников. Пятьдесят фунтов стерлингов, посланные со мной, не были назначены в капитал заведения, но употреблены в мою пользу смотрителями, которые были довольны моим поведением и имели хорошее мнение о моих способностях.
   Вместо того, чтобы ограничить мое учение ремеслом сапожника, портного, или каким-нибудь другим, тому подобным, меня поручили аптекарю и отдали ему деньги, оставленные со мною еще со времени нахождения моего в корзине. Он, то есть аптекарь, взялся выучить сироту, как должно.
   Но теперь, почтенный читатель, когда я вышел из воспитательного дома, мы не так скоро пойдем вперед.
   Аптекарь, взявший меня для обучения, назывался мистер Финеас Кофагус; дом его был выстроен как будто бы нарочно для коммерческих дел. Одна сторона его, загроможденная лавками и лавочниками, выходила на Смитфилльд-Маркет, а другая, представлявшая собой стеклянную поверхность,— на главную улицу, ведущую в рынок. Нужно заметить, что дом был угольный, но не на углу; с обеих сторон к нему были прилеплены кабаки, к кабакам две пивные лавки, а к последним две харчевни. Все портики Кофагуса были посещаемы преимущественно мясниками, гуртовщиками и фермерами.
   Если это общество напивалось до драки, то никто так искусно не перевязывал головы, как Кофагус. Если мясник наедался до апоплексического удара, то сейчас являлся ланцет Кофагуса. Если быку вздумалось прободать человека, то Кофагус являлся с примочкой и корпией. Если осел пугал женщину, то ее отводили в заднюю комнату Кофагуса, где она приходила в память. Когда лошади лягали людей, то и это способствовало его доходам. Торговые дни вообще доставляли большой доход моему хозяину. Люди и звери целиком и по частям, словом, одушевленное и неодушевленное, все платило должную дань Кофагусу, ради которой он не пропускал ни одного страждущего. Окна его дома были уставлены зелеными, желтыми и синими бутылками, и на одном из них стояла серая лошадь, а на другом вороная. Все это украшение служило вывеской для извозчиков, давая им знать, что здесь есть и лошадиные лекарства. Впрочем, у нас действительно были все медицинские снадобья, даже известный повсюду и употребляемый от всех болезней эликсир господина Энони. Я очень удивлялся при первоначальном моем аптекарском занятии, почему приготовляем мы столько других лекарств, когда имеем одно, которое в состоянии заменить все остальные. Лавка наша была очень просторна, и в задней части ее стояла огромная железная ступка с пестом. Первый этаж дома был занят господином Кофагусом, половина второго отдавалась внаем, а остальные комнаты принадлежали людям, прислуживающим в аптеке.
   Я начал мое описание с такого низкого предмета, как лавка, для того, чтобы возвысить моего наставника в мнении читателя, когда я буду описывать его особу и личные достоинства.
   Мистеру Кофагусу было около сорока пяти лет, когда я в первый раз был представлен ему в приемном зале воспитательного дома. Он был среднего роста, имел сухощавое лицо, крючковатый нос, маленькие веселые глаза и огромный рот, оттянутый в одном углу книзу. Толстое туловище его имело в середине весьма значительное возвышение, которое он любил поглаживать с большим снисхождением. Несмотря на достоинство верхней половины тела, ноги представляли собой две тонкие спички, так что Кофагус походил на известную птицу из породы цапель.
   Одежда его состояла всегда из светло-фиолетового сюртука и такого же цвета жилетки, белого галстука и, высокого воротника рубашки, в который он мог скрыть свою физиономию; в правой руке он носил всегда толстую черную трость с золотым набалдашником, точно так, как представляют в карикатурах доктора на консилиумах, но разговор и манеры его были еще страннее фигуры: когда он начинал говорить, то всякий почел бы это за шум от полета какой-нибудь стаи птиц. Сверх того, он имел привычку примешивать всюду "гм", что составляло промежуток в его мысли, которую он всегда оканчивал любимыми словами "и так далее".
   После разговора он отходил обыкновенно в другую часть комнаты, в угол или к печке, приложив трость к носу и нагнув голову на сторону с самодовольным выражением.
   Когда я был представлен ему, он говорил с двумя смотрителями.
— Вот мальчик,— сказал один из них,— его зовут Иафет.
— Иафет!— сказал Кофагус.— Гм... по писанию Сим, Хам... гм... и так далее. Этот мальчик читает?
— Очень хорошо и так же хорошо пишет. Рекомендую его вам как милого ребенка, Кофагус.
— Читает, пишет, разбирает по складам... гм! Внедрим в него начала аптекарского искусства... писать сигнатурки... гм... потом будет человеком, доктором медицины... и так далее,— говорил Кофагус, ходя вокруг меня и вращая тростью перед моим носом и по временам рассматривая мою физиономию наблюдательным оком.
   После этого осмотра я был отпущен, а на следующий день одет с ног до головы в новое платье и приведен привратником в лавку Кофагуса, которого, впрочем, не было, когда я к нему явился.
  
  
== Глава II ==

   За конторкой стоял высокий краснолицый молодой человек, но казалось, что румянец этот был в нем признаком чахотки. Он делал пакеты по рецептам, а возле него стоял чумазый мальчуган с ящиком для доставки всех лекарств по адресам. Молодой человек, стоявший за конторкой, был помощник Брукс, которому оставалось еще учиться полтора года. По прошествии этого срока друзья его хотели самого его сделать хозяином, и это заставило Кофагуса взять меня, выучить и сделать помощником, когда выйдет Брукс. Этот молодой человек был очень тих, любезен и снисходителен ко мне и мальчику-разносчику. Последний служил Кофагусу из-за одного насущного хлеба. Привратник, рассказав Бруксу, кто я, оставил меня с ним одного.
— Хотите ли вы быть аптекарем?— спросил меня Брукс с приветливой улыбкой.
— Я не вижу причин, почему бы мне не хотелось этого,— ответил я.
— Погодите немного,— сказал мальчик, который стоял с ящиком,— вы еще не испытали начал.
— Молчи, Тимофей!— вскрикнул Брукс.— Это очень понятно, что тебе начала, как называет Кофагус, не нравятся. Теперь отправляйся скорее с лекарством вот по этим адресам, понимаешь ли?
— Еще бы не понять, я ведь читаю почти все ваши латинские надписи и думаю сам начать торговать на днях.
— А я думаю тебя вздуть, если ты в другой раз так долго будешь зевать на вывешенные картинки.
— Этим-то я всему и научаюсь,— ответил, смеясь, Тимофей, выходя со своими посылками.
   Только Тимофей вышел, вошел Кофагус.
— Эге, это Иафет, вижу,— сказал он, подымая свою трость.— Ничего дурного не делать... работать... гм. Мистер Брукс, выучите этого мальчика всем началам... и так далее.
   Тут Кофагус отнял трость от носа, показал на железную ступку и потом ушел в заднюю комнату. Хотя я ничего не мог заключить из этого, но господин Брукс сейчас же понял, в чем дело. Он вытер ступку, положил туда чего-то, показал, как толочь, и предоставил мне эту работу. Через полчаса я понял, почему Тимофей имел такое отвращение к так называемым Кофагусом началам его искусства. Работа эта была ужасна, пот лил с меня градом, я почти не мог поднять рук. Кофагус проходил мимо и, видя, как я ворочал тяжелой железной ступкой, говорил мне:
— Хорошо, будущий доктор медицины и так далее. Мне стало ясно, что это слишком трудная дорога к известности, и я остановился перевести дух.
— Иафет, что ли? Гм. Фамилия? И так далее.
— Мистер Кофагус желает знать вашу фамилию,— перевел мне Брукс.
   Я забыл сказать читателям, что детям в воспитательном доме дают сверх имени фамилию, и по записке, которую нашли в корзине, я получил фамилию подписавшейся особы.
— Фамилия моя Ньюланд,— ответил я.
— Ньюланд, гм! Славная фамилия, все полюбят ее непременно... гм, и так далее,— говорил Кофагус, уходя из лавки.
   Я опять принялся за свое обучение. В это время Тимофей возвратился с пустым ящиком и засмеялся, увидев меня за работой.
— Нравятся ли вам начала... гм, и так далее,— сказал Тимофей, передразнивая Кофагуса.
— Не слишком трудные,— ответил я, отирая пот.
— Это было мое занятие до вашего прибытия, и я в продолжение года не выбрался еще из этих начал и думаю, что при них останусь.
   Брукс заметил, что я устал, и велел мне оставить работу, чем я был очень обрадован и, повинуясь его приказанию, сел в углу лавки.
— Кажется, я окончил свою работу ante prandium (до обеда),— сказал Тимофей, кладя корзину под конторку.
— Нет, Тимофей,— ответил Брукс,— тебе еще надобно сходить post prandium (после обеда), только убрав прочь post.
   Когда обед был готов, Кофагус и Брукс пошли в заднюю комнату, оставив меня с Тимофеем, чтобы дать знать, если придут покупатели.
   Теперь удобный случай познакомить читателя с Тимофеем, потому что он будет играть важную роль в рассказе. Тимофей был мал ростом для своих лет, но прекрасного телосложения; у него было овальное лицо темного цвета, серые глаза, которые сверкали из-под длинных ресниц и притом так были косы, что встречались; он был ряб, но только вблизи рябинки его были заметны. Физиономия его всегда выражала веселость; он имел такое плутовское личико, что с первого взгляда нравился всякому, и я подружился с ним сейчас же.
— Откуда, Иафет, вы к нам попали?
— Из воспитательного дома,— ответил я.
— Вы не имеете ни друзей, ни родных?
— Если и имею, то по крайней мере не знаю, где они,— ответил я очень серьезно.
— Ну, не задумывайтесь об этом. Говорят, что я тоже воспитанник сиротского дома, но я не обижаюсь, только бы поскорее позвали обедать. Отец или мать, кто бы они ни были, бросили меня на произвол судьбы, да не унесли с собой моего аппетита. Я удивляюсь, как хозяин так долго изволит кушать, а Брукс ест менее птицы. Как ваша фамилия, Иафет?
— Ньюланд.
— Ньюланд... А моя, если угодно знать, Олдмиксон, к вашим услугам. Мне досталось это имя в наследство от насоса, находящегося в сиротском доме, на котором было написано "Тимофей Олдмиксон", и смотритель почел, что это название не хуже других; таким образом меня и окрестили, по имени мастера насоса, водою того же насоса, а когда я приобрел достаточную силу, то меня заставляли накачивать воду из того же насоса. Этим насосом я был занят в продолжение целого дня и называл свое занятие "работой при моем отце". Немногие сыновья беспокоили столько своих родителей, как я, и немногие так их ненавидели. Теперь, Иафет, я из вас высасываю все, что могу, по старой привычке.
— Следовательно, вы скоро высосете из меня все, потому что недолго рассказывать вам мою историю,— ответил я.— Но опишите, пожалуйста, что за человек наш хозяин?
— Он точно таков всегда, как вы его теперь видели, а когда он в дурном расположении, то еще смешнее. Мне он очень часто грозит, но никогда не наказывает, хотя Брукс и жаловался ему на меня несколько раз.
— Но Брукс, кажется, не зол?
— Да, он предобрый, но часто посылает меня слишком далеко. Брукс говорит, что люди могут умереть от недостатка лекарств, и причиной буду я, потому что оставляю часто мой ящик для шалостей. Это правда, но я не могу удержаться, чтобы не бросить свайку в кольцо; да, впрочем, за это получаю только удар, что ничего не значит. Когда же узнает об этом Кофагус, то мотает беспрестанно своей палкой под моим носом и твердит: "Дурной мальчик... толстая палка... гм... не позабудешь в другой раз... и так далее". И последние слова,— продолжал Тимофей смеясь,— заканчивают всегда и все, что бы он ни говорил.
   В это время Кофагус и его помощник, окончив свой обед, вошли в лавку. Первый посмотрел на меня и приложил палку к носу.
— Маленькие мальчики всегда голодны... гм... любят хороший обед, жаренную говядину, пудинг... и так далее.
   Он показал палкой на заднюю комнату. Тимофей и я на этот раз поняли его очень хорошо. Мы вошли в комнату, где была экономка, которая села вместе с нами и помогла нам докончить кушанье. Она была пресвоенравное маленькое женское существо, но так же точно честна, как и своенравна. Вот все, что я могу сказать в ее пользу. Тимофей не был ее любимцем, потому что ел порядком. Обо мне тоже она, кажется, не получила хорошего мнения по той же причине. С каждым глотком падала моя репутация в ее глазах и, наконец, опустилась до нуля. Тимофей пользовался подобной славой с давних времен, и за то же преступление. Но Кофагус не позволял ей ограничивать его на этот счет, говоря: "Маленькие мальчики должны есть или, в противном случае, не вырастут, и так далее".
   Я скоро нашел, что нас не только хорошо кормили, но с нами хорошо даже обходились. Я был почти доволен своей судьбой; Брукс выучил меня делать надписи и все увязывать. Вскоре я достиг совершенства в этом, и, как Тимофей предсказывал, начала были опять в его руках. Кофагус одевал нас хорошо, но никогда не давал денег, и мы с Тимофеем часто оплакивали нашу участь, не имея за душой ни полушки.
   Через шесть месяцев я составлял уже все лекарства, и Брукс мог отлучиться по делам. Он только отвешивал по рецептам, и потому, если кто-нибудь приходил, я просил ждать возвращения Брукса, говоря, что он скоро придет. Однажды, когда он вышел, я сидел за конторкой, а Тимофей умостился на ней с ногами, и мы оба жалели о том, что нет денег.
— Иафет,— сказал Тимофей,— я все выдумывал средство доставать деньги и наконец достиг своей цели; мы не будем отсылать приходящих в отсутствие Брукса, а сами будем лечить их.
   Я вскочил от радости, услышав это предложение. Он не успел еще окончить его, как вошла какая-то старуха и сказала, что для ее внука нужно лекарство от кашля.
— Я не составляю лекарств, сударыня,— ответил Тимофей,— обратитесь к мистеру Ньюланду, который сидит за конторкой. Он знает, что нужно от всякой болезни.
— Боже мой, какое хорошенькое личико, и как еще молод! Разве вы доктор, сударь?
— Разумеется,— ответил я,— что вам нужно, микстуры или пилюль?
— Я не понимаю этих мудреных слов, но мне хотелось бы какого-нибудь лекарства.
— Хорошо, я знаю, что вашему внучку будет полезно,— ответил я, приняв значительный вид.— Тимофей, вымой эту склянку как можно чище.
— Сейчас,— ответил он с почтением.
   Я взял мерку, налил немного зеленой, синей и белой жидкости из обыкновенно употребляемых Бруксом бутылок, дополнил ее водой, налил смесь в склянку, закупорил и надписал: "Haustus statim, sumendus" и передал через конторку женщине.
— Должен ли ребенок принимать это внутрь, или только натирать ему горло?— спросила старуха.
— Употребление написано на билете; но вы, может быть, не понимаете по-латыни?
— О нет, батюшка, нет... А ты понимаешь по-латыни? Что за милый, умный мальчик.
— Я не был бы хорошим доктором, если бы не знал этого.
   Тут я подумал, что вернее употребить лекарство как наружное средство, и я перевел ей надпись следующим образом: haustus— втирать, statim— в горло, sumendus— кистью руки.
— Благодарю покорно; сколько я должна заплатить вам, сударь?
— Микстура— очень дорогое лекарство; это стоит двенадцать пенсов; но с вас, как с бедной женщины, я возьму девять.
— Покорно благодарю,— ответила старуха, кладя деньги и откланиваясь мне очень вежливо.
— Браво!— воскликнул Тимофей, потирая руки.— Мы разделим это пополам, Иафет, не правда ли?
— Да,— ответил я,— но мы должны поступить честно и не обманывать Кофагуса; склянку продают, как ты знаешь, за один пенс; я думаю, что лекарство также не стоит более пенса, так если мы заплатим два пенса Кофагусу то его не обманем и не украдем его собственности, а остальные семь пенсов будут нашим барышом.
— Но как мы поставим эти два пенса на счет?— спросил Тимофей.
— Скажем, что продали две склянки вместо одной, ты знаешь, что их никогда не считают.
— Прекрасно,— воскликнул Тимофей,— теперь станем делить!
   Но этого нельзя было сделать до тех пор, пока Тимофей не сбегал и не разменял денег. Мы получили каждый по три пенса с половиною и в первый раз в жизни могли сказать, что имеем деньги в кармане.
  
  
== Глава III ==

   Так как первая попытка наша удалась, то мы вздумали продолжать дело. Но я боялся сделать какое-нибудь несчастье моим лечением и потому расспрашивал у Брукса свойства разных лекарств, когда он их составлял по рецептам, чтобы не попасть на какое-нибудь ядовитое. Брукс был этим доволен и объяснял мне все очень подробно, так что я не только узнавал лекарства, но сверх того делал себе хорошую репутацию у Кофагуса, которому Брукс говорил о моем прилежании и любознательности.
— Хорошо, очень хорошо,— повторял Кофагус.— Прилежный мальчик, который учится своей должности, будет доктором медицины, станет ездить в своем экипаже... гм... и так далее.
   Несмотря на это, во вторую мою попытку я удивительно сглупил, и это чуть не наделало было беды.
   Однажды вечером пришел к нам ирландский полупьяный мужик, который спрашивал, есть ли у нас пластырь, так называемый для бедных людей.
— Правду сказать,— говорил он,— я слышал, что он очень полезен от моей боли в спине, которая мешает мне лазить по лестницам, а так как сегодня суббота, то я получил сейчас деньги, на которые и хочу сперва купить пластыря, а на остальные выпить водки, которая, может быть, не вылечит ли меня, а если все это не поможет, то, верно, сам черт уже залез в мою спину.
   У нас не было этого пластыря, но был нарывной. Тимофей передал его мне, а я мужику,
— Что вы хотите за него?— спросил он меня. Нарывной пластырь, намазанный на бумагу, стоил шиллинг, и потому я спросил восемнадцать пенсов, таким образом мы получили барыша шесть пенсов.
— Черт возьми, можно бы было подумать, что вы ошиблись и дали мне пластырь для богатых людей; от этого у меня будет меньше водки. Вот вам деньги— да и прощайте, уже поздно.
   Мы с Тимофеем смеялись, считая деньги; но, кажется, что бедняга, напившись водки, приложил пластырь к спине, когда ложился спать, потому что на следующее утро был не в завидном положении.
   Целую неделю мы его не видали, но к концу ее, к ужасу нашему, он вошел в лавку. Брукс был тогда занят чем-то за конторкой. Тимофей увидел его прежде, нежели он мог нас заметить, и сейчас дернул меня. Мы ускользнули в заднюю комнату и отворили немного двери, чтобы слышать, что происходило.
— Это разбой!— кричал мужик.— Верно, вы мне дали чертова пластыря; он не оставил у меня ни клочка кожи; я целую неделю пролежал на постели без работы.
— Я, право, не помню, чтобы давал тебе какой-нибудь пластырь,— возразил Брукс.
— Черт вас возьми, если вы не помните, а мне кажется, я во век не забуду его. Правда, он вылечил меня, но зато я чуть не умер от этого проклятого лечения.
— Ты, верно, брал в какой-нибудь другой аптеке,— заметил Брукс,— не ошибаешься ли?
— Какая ошибка! Видно, вы ошиблись пластырем. Разве я не помню, что получил от мальчика в этой лавке.
— Никто не продает здесь без меня.
   Ирландец был удивлен, он осматривался кругом.
— Ну, если это не та лавка, так, по крайней мере, родная ее сестра.
— Тимофей!— закричал Брукс.
— В той лавке был тоже какой-то Тимофей, потому что я слышал, как один мальчик звал другого этим же именем. Впрочем, все равно, если пластырь содрал с меня кожу, зато вылечил. Итак, прощайте, аптекарь.
   Когда ирландец ушел, мы вышли из нашего убежища, и Брукс спросил меня:
— Иафет, продавали вы пластырь ирландцу?
— Да; разве вы не помните, в прошлую субботу я вам отдал шиллинг?
— Помню; да чего он у вас спрашивал?
— Он требовал пластырь от lumbago, а я дал ему нарывной.
   Я посмотрел на Тимофея и засмеялся.— Не делайте в другой раз этих штук,— сказал Брукс— Я вижу, в чем дело. Это шутки для вас, а не для него.
   Брукс думал, что мы из шалости это сделали. Он читал нам очень долго мораль и грозил пожаловаться Кофагусу, если мы сделаем это впредь.
   Так прошла наша гроза, сделавшая меня на будущее очень осторожным, и так как я с каждым днем приобретал более познаний в лекарствах, то и мог в скором времени сам их составлять на все требования, и менее, нежели через полтора года, я приготовлял уже все по рецептам. К концу этого времени Брукс отошел от нас; на меня были возложены все его занятия, и я старался во всем угождать Кофагусу.
   Теперь, когда я приобрел уже некоторое повышенно, надобно читателю дать понятие о моей наружности, о которой я до сих пор не упомянул.
   Мне минуло тогда пятнадцать лет. Я был тонок, высок не по летам, приятной наружности; имел большие блестящие глаза, орлиный нос, высокий лоб и черные волосы— вот черты моей особы. Вообще я был милый мальчик с маленькими белыми зубами, с ямочками на щеках и красивым личиком; но, подобно всем аптекарям, я не имел взгляда премудрости, или по крайней мере самонадеянности, который так обыкновенен в свете. Лоб мой был совершенно бел и нежен, кудри зачесаны назад и с такою тщательностью, как только можно было зачесать волосы. Особа, обладающая описанными принадлежностями, делала все по предназначенной мере и правилам. Длинными пальцами я сворачивал пакеты с такой задумчивой важностью, как будто бы министр, только что подавший необъяснимый протокол; а по ловкости, с которой я переливал жидкости из одной склянки в другую, можно было бы меня почесть за королевского доктора.
   Во время скучных занятий передо мной на конторке всегда лежала книга, но не роман и не восторженное поэтическое сочинение, а обыкновенная медицинская или аптекарская, усеянная на каждой строке греческими и латинскими словами. Все это придавало мне настоящую докторскую важность.
   Таков был ваш покорный слуга во время произведения своего в раздаватели жизни и смерти. Поэтому читатель не удивится, если я был замечаем всеми, кто приходил советоваться или говорить с Кофагусом, и знакомые его даже спрашивали обо мне: откуда я и кто мой отец.
— Отец?— отвечал обыкновенно Кофагус, когда они входили в заднюю комнату, чтобы я не слышал их разговора.— Отец?.. Гм... не могу сказать... любовь... тайна... найденное дитя, воспитательный дом... и так далее.
   Нередко повторение подобных вопросов заставляло меня размышлять о моем происхождении, о котором я и забыл бы, ведя счастливую и беззаботную жизнь. Ложась спать, я припоминал все узнанное от смотрителя воспитательного дома. Бумага, найденная в корзине, была отдана мне, и я так часто ее перечитывал, что знал наизусть и помнил, что я— законнорожденный. Сумма денег, оставленная со мною, доказывала, что виновники появления моего в свет при моем рождении не были бедны. Это увеличивало во мне желание открыть моих родителей. Я был тогда уже довольно взросл и вступал в самый романтический период жизни; о, сколько промелькнуло тогда несообразных и странных мыслей в моей голове. Иногда мне казалось, что если я и не княжеского происхождения, то по крайней мере дворянского, и что водители мои имели особенные причины быть скрытными. В другой раз... но для чего рассказывать все нелепости и возвышенные замки, которыми я был занят. Все мои мечты исчезли бы наконец и оставили бы меня в горестной безнадежности, если бы Кофагус не ободрял меня словами: "Хороший мальчик, очень хороший мальчик не нуждается в отце". Но он ошибался, мне нужен был отец, и каждый день эта нужда делалась более чувствительной, и я беспрестанно повторял себе: "Кто мой отец?".
  
  
== Глава IV ==

   Когда Брукс нас оставил, то мы с Тимофеем имели еще более случаев продолжать наши денежные обороты. Но, исключая похищения у Кофагуса, мне вскоре представился случай делать еще большие и скорейшие приобретения. Между тем я приобретал все более и более познаний, читая всякий вечер хирургичские и медицинские книги, которые давал мне Кофагус, объясняя в них то, о чем я его спрашивал. Таким образом я вскоре по-лучил достаточные сведения о моей должности. Кофагус выучил меня также пускать кровь, показав сначала, как перерезывать толстые жилы на капустных листах, а когда уверился в легкости моей руки и в верности глаза, то позволил мне пустить кровь из своей собственной руки.
— Хорошо,— говорил Тимофей, видя мои новые успехи,— я слышал, что нельзя добыть крови из репы, а тебе так удалась проба и над капустой. Я позволяю тебе, Иафет, практиковаться над моей рукой, сколько угодно с условием платить за каждое кровопускание по два пенса.
   Я согласился на его предложение и, режа жилы Тимофея, достиг наконец совершенства. Надобно притом сказать, что несмотря на мои занятия, желание узнать родителей с каждым днем увеличивалось, чему еще более способствовала книга, данная мне Кофагусом. Это была диссертация о человеческом поведении, симпатиях, антипатиях, объясняющая, каким образом черты лица и разные оригинальности передаются от одного поколения к другому. Эта же книга говорила, что нос есть такая черта лица, которая вернее всех переходит от отца к сыну, а так как у меня был орлиный нос, то можете вообразить, с каким вниманием я рассматривал себя и лица всех, кого только встречал, прочитав эту знаменитую книгу.
   Если я видел мужское лицо с носом, который казался мне похожим на мой, меня удивляло сходство, и я уже думал, что это отец мой. Беспрестанное присутствие этой мысли сделало меня наблюдательным мечтателем, и я тысячу раз говорил об этом Тимофею, который был поверенным моих мыслей и другом моего сердца, что он, я думаю по справедливости, посылал отца моего к черту.
   Наша лавка была хорошо снабжена всем внешним блеском, которым обыкновенно украшают дома, доставляющие помощь всем болезням, недугам и даже смерти. Так как дом наш находился на самом проезжем месте, то прохожие обыкновенно останавливались посмотреть на нашу лавку, а мальчишки в изорванных платьях любовались пестрой выставкой.
   В числе любующихся и проходящих мимо была женщина, которая повторяла свои прогулки раза по три-четыре в сутки. Ей было лет около сорока, но она всегда Держалась прямо, имела что-то решительное в своей почти мужской походке, и, несмотря на рост, формы ее и развязность в движениях были совершенно женские. Когда она устремляла на меня свои глаза, взор ее блистал какой-то дикостью и поневоле оставлял неприятное впечатление, но вместе с тем так меня очаровывал, что часто рука моя, державшая бумагу с порошком, оставалась неподвижной. Из наблюдений наших мы заметили, что шаг ее в продолжение дня был не всегда одинаков, именно: проходя обыкновенно в последний раз возле нашей лавки, около пяти часов после обеда, она ходила гораздо скорее, и походка ее была неровная, и взор проницательнее. Прогулки ее доставляли Тимофею большое удовольствие, он строил ей гримасы и называл сумасшедшей. Однажды вечером, когда мы ждали ее в последний раз, вдруг она вошла в нашу лавку. Внезапное посещение ее чрезвычайно нас удивило, так что Тимофей со страху перескочил через конторку и прижался ко мне, а я от лихорадочного холода щелкал зубами. Взгляд ее был дик по обыкновению, но мне казалось, что он не выражал сумасшествия, и я сейчас же опомнился и велел Тимофею подать стул, прося позволения узнать, чем я могу быть ей полезен. Тимофей обошел конторку, подвинул к ней стул и с поспешностью отправился опять на прежнее свое место.
   Она отодвинула стул и, положив свои маленькие, удивительной белизны ручки на мою конторку, наклонилась ко мне и сказала: "Я больна" таким тоненьким приятным голоском, что он запал в самую глубь моего сердца.
   Удивление мое возрастало, но почему, я, право, не знал: от того ли, что у нас столько примеров для исключения из общих правил, или что мы всегда судим прежде по голосу о наружности говорящего.
   Когда я взглянул на ее лицо, которое тогда освещалось блеском серебряной лампы, оно было безжизненно, с чернотой под глазами и морщинами на лбу; глядя на нее, я думал, что услышу скорее бурную симфонию из громовой тучи, нежели приятные звуки женского голоса.
— Боже мой, сударыня,— сказал я с жаром, но почтительно,— позвольте мне послать за Кофагусом?
— Не надобно,— ответила она,— я пришла к вам и знаю,— продолжала она, понизив голос,— что вы отпускаете лекарства, даете советы и сами получаете деньги.
   Это меня встревожило, я был обличен, и румянец невольно покрыл лицо мое. Тимофей, который слышал, что она сказала, выражал свое неудовольствие всевозможными телодвижениями. Он то взмахивал ногами, как будто бы их поджигали колеными угольями, то хлопал по карманам, то скрежетал зубами, то сжимал кулаки и кусал до крови губы; наконец он шепнул мне на ухо:
— Вот почему она все подсматривала и выглядывала у нас. Она все знает, и мы пропали, если ты ее не подкупишь.
   Я оттолкнул его и обратился опять к своей посетительнице.
— Я предписывал лекарства, сударыня,— ответил я наконец,— в каких-нибудь ничтожных случаях и получал деньги, как вы говорите, когда не было дома хозяина; но мне еще не все здесь доверено.
— Знаю, знаю, но вам нечего меня бояться... вы слишком скромны... Я хотела бы вам ввериться потому, что не полагаюсь на искусство вашего хозяина.
— Как вам угодно, сударыня,— сказал я, кланяясь почтительно.
— Есть ли у вас камфора со спиртом?
— Есть.
— Итак, сделайте одолжение, потрудитесь сейчас же отослать ее с мальчиком ко мне на квартиру.
   Я подал бутылку, за которую она заплатила, и велел Тимофею отнести ее по адресу. Тимофей надел шляпу, взглянул на меня и оставил нас одних.
— Как вас зовут?— спросила она меня тем же приятным голосом.
— Иафет Ньюланд,— ответил я.
— Иафет, это хорошее имя,— сказала она про себя,— оно взято из священного писания, но Ньюланд— светская фамилия.
   "Тайна моего рождения открыта",— подумал я, но я ошибался. Она, верно, какая-нибудь фанатичная модистка; я посмотрел на нее еще раз, и одежда ее разуверила меня в этой идее.
— Кто дал вам это имя?— сказала она, помолчав. Вопрос был довольно прост, но он пробудил кучу неприятных воспоминаний, и я, не желая поверить ей всего, ответил то, что обыкновенно отвечал всякое утро в воспитательном доме: "Крестный отец и мать, сударыня".
— Мне очень дурно,— прибавила она после некоторого молчания,— не угодно ли вам попробовать мой пульс?
   Я взял ее руку, которая была очень изящна.
   Как жалко,— подумал я,— что она стара, дурна и полухвора.
— Кажется, что, судя по пульсу, у меня большое нервное раздражение. Я заметила сегодня утром, что пульс мой бил по сто двадцать раз.
— Правда, пульс очень част,— сказал я,— но может быть, камфора со спиртом помогут.
— Благодарю вас за совет, господин Ньюланд,— сказала она, положив гинею,— и если мне не будет лучше, то я опять приду к вам или пришлю за вами. Прощайте.
   Она вышла из лавки, оставив меня в недоумении. Когда Тимофей возвратился, я был в глубоком размышлении, и гинея лежала еще на конторке.
— Мы встретились, когда она возвращалась домой,— сказал он.— Боже мой, гинея! Откуда это, Иафет?
   Я рассказал ему случившееся.
— Да, кончилось гораздо лучше для нас, нежели я ожидал,— прибавил он.
   Слово нас напомнило мне, что выгоды мы делим поровну, и я предложил Тимофею половину, но, несмотря на то, что он был шалун, он никак не соглашался взять свою долю. "Потому,— говорил он,— что ты получил эти деньги за консультацию и сделался уже теперь Medicus doctor".
— Тимофей, я ничего не могу понять из этого приключения,— сказал я, подумав несколько минут.
— А я понимаю,— ответил Тимофей,— она до тех пор смотрела в окно, пока не влюбилась в твое хорошенькое личико; это точно, будь уверен.
   Так как я не мог найти другой причины, и притом мнение Тимофея льстило моему самолюбию, то я и уверовал в его предложение.
— Жаль только, Тимофей, что она так уродлива,— сказал я,— и потому не могу ответить ей взаимностью.
— Это ничего, только бы деньги платила аккуратно.
   На следующее утро она опять явилась, купила бутылку камфоры со спиртом, отослала ее с Тимофеем домой и, спросив опять моего совета, заплатила другую гинею.
— Сударыня, я не имею никакого права брать эти деньги,— сказал я.
— Напротив,— ответила она,— я знаю, что у вас нет друзей и что вам нужно покупать книги для ученья, без чего вы не будете образованным человеком.
   Потом она села, стала разговаривать, и я удивлялся, с каким жаром и силой делала она свои замечания, и притом каким приятным голосом... В продолжение месяца она очень часто нас посещала, оставляя при каждом визите гинею, я хотя и не был влюблен в нее, но был благодарен за ее доброту и восхищался ее суждениями. Мы вскоре сделались совершенными друзьями и стали откровенны между собой.
   Однажды вечером она сказала мне:
— Иафет, вот уже мы друзья с некоторого времени; могу ли я на вас положиться?
— Вы можете вверить мне даже самую жизнь вашу, если это нужно.
— Я и не сомневалась,— ответила она.— Итак, можете ли вы отлучиться из лавки и прийти ко мне завтра вечером?
— С удовольствием, если вы пришлете сказать мне, что вы дурно себя чувствуете.
— Пришлю в восемь часов. Итак, прощайте до завтра.
  
  
== Глава V ==

   На следующий вечер, поручив свою должность Тимофею, я отправился в ее дом, который как внутри, так и снаружи был очень хорошо отделан. Меня сначала ввели в приемную комнату.
— Мисс Джуд сейчас придет, сударь,— сказала мне высокая худощавая девица пуританской наружности, затворив за собой дверь.
   Не говоря ни слова, я стал ожидать ее госпожу. Таким образом прошло не более десяти минут, в продолжение которых пульс мой бешено колотился.
— Чего хотят от меня?— думал я.— Быть может, требуют любви моей или даже жизни... Но размышления мои были прерваны появлением мисс Араматеи Джуд, которая, вежливо поклонившись, просила меня сесть вместе с нею на софу.
— Господин Ньюланд,— сказала она,— я хочу и надеюсь, что могу доверить вам весьма важную для меня тайну. Почему я обязана так поступить, вы поймете, когда выслушаете мою историю. Скажите наперед, преданы ли вы мне?
   Вопрос этот был слишком откровенен для шестнадцатилетнего мальчика; взглянув на ее руки, я подумал, что я действительно к ней привязан, но лицо ее заставило опять переменить мое мнение. Находясь теперь весьма близко к этой женщине, я заметил, что у нее во рту было что-то ароматическое, издававшее крепкий запах.
   Это заставило меня заключить, что ее дыхание было вовсе не сообразно с приятным ее голосом, отчего она сделалась для меня еще противнее.
— Благодарю вас за доверие, мисс Джуд, постараюсь оправдать его на деле и тем доказать мою вам преданность.
— Когда так, то поклянитесь мне всем для вас священным, что вы не расскажете никому того, что я вам теперь открою.
— Клянусь всем священным, что не расскажу!— ответил я, целуя ее руку с таким жаром, что сам не понимал, откуда бралась моя восторженность.
— Так позвольте мне оставить вас на минуту,— сказала она, выходя из комнаты.
   Я не успел опомниться, как она уже возвратилась, одетая по-прежнему, но с прелестным молодым лицом, по которому ей казалось не более двадцати двух или двадцати трех лет. Я не верил глазам, глядя на переменившиеся черты лица ее.
— Перед вами Араматея Джуд в настоящем виде,— сказала она улыбаясь,— и вы первый смотрите на лицо мое без маски, которая закрывала его в продолжение двух лет; но прежде нежели я буду продолжать далее, спрашиваю еще раз, могу ли я на вас полагаться, и если да, то в таком случае обещайте мне то, чего я от вас требовала.
— Клянусь,— ответил я, взяв ее ручку, которую в этот раз поцеловал с удовольствием. Не могу забыть тогдашней моей глупости, с какой я глядел на нее. Взоры мои впивались в нее с такой выразительностью, что, кажется, могли бы смягчить сердца трех модисток. Словом сказать, я по уши влюбился в мисс Джуд и думал уже о женитьбе, о будущем богатстве и Бог знает о чем еще, но все эти мечты разрушила одна короткая простая фраза, которую притом произнесла она приятным выразительным голосом:
— Перестаньте, Иафет; вы шалите...
   После этих слов я невольно выпустил ее руку и сидел, как осужденный.
— Теперь выслушайте меня,— говорила мисс Джуд.— Я думаю, вы заключили, что я обманщица или, как теперь выражаются, искательница религиозных приключений. Признаюсь, это новое выражение можно применить к немногим только лицам, в числе коих была и моя тетка, принадлежавшая к одной секте, которая почитала ее за предсказательницу. Мне не нужно вам говорить, что эта секта— чистая глупость, однако многие были в ней по убеждению. Живя с теткой, я узнала, как легко дурачить людей, пользуясь их легковерием. Во всех причудах, с помощью которых она старалась казаться неестественной в глазах своих поклонников, я была единственным ее поверенным. Все ее религиозные конвульсии и вдохновения были мне хорошо известны. Поэтому не надо удивляться моим обманам, к которым я привыкла с малолетства. Физическое сложение наше было чрезвычайно сходно, даже до такой степени, что когда я надевала платье и чепчик моей тетки, то всегда вводила в обман ее почитателей, которые принимали меня за нее. Нужно заметить, что тетка моя, умирая, обещала своим ученикам опять явиться, и те ей верили непреложно. Но я была другого мнения; когда ее похоронили и со страхом стали ждать ее возвращения, я взяла на себя труд осуществить их ожидание, в чем и сумела их обмануть. Спустя неделю после смерти тетки я решилась исполнить задуманное, для чего надела ее платье, закрасила и совершенно переменила лицо свое, и так на нее была похожа, что, смотря в зеркало, себя не узнавала, и вот вечером в таком наряде я отправилась туда, где собирались ее поклонники, и внезапно предстала среди них. Можете вообразить, Иафет, как обрадовались они моему появлению в образе тетки; вся эта толпа пала передо мною на колени и поклонялась мне, как пророку, восставшему из гроба, обманывая себя собственным легковерием. Более двух лет пользовалась я своим могуществом над их умами, но одно недоразумение потрясло веру новообращенных.
   Мнение их поддерживается большинством. Но так как старые мои поклонники умирают, то я должна заменять их другими, чтобы не уронить своего веса и чтобы было чем платить доктору за доставляемые средства. Для привлечения новых поклонников надобно употреблять конвульсии, вдохновения, исступления, чего я не могу делать с достаточной энергией без горячительных средств. Понимаете ли вы меня?
— Как нельзя более,— ответил я.— Впрочем, я и сам давно думал, что вы прибегаете к подобным средствам, особенно вечером, но боюсь, не слишком ли вы много употребляете. Это может совершенно расстроить ваше здоровье.
— Не более нужного для поддержания роли, принятой мною на себя, и для поддержания веры учеников, из коих многие уже сомневаются и подозревают. За мной начали теперь присматривать. Женщина, которая мне служит, кажется, подкуплена, и я не могу удалить ее от себя, потому что она мне дана обществом моих учеников, которым принадлежит дом и все, что вы в нем видите. Кроме этого я имею страшную соперницу, которая, стараясь достигнуть одинаковой со мною цели, называет меня обманщицей и говорит, что она есть настоящая предсказательница. Но ей трудно будет доказать это,— продолжала она с насмешливой улыбкой.— Итак, вы видите, что я должна принять свои меры предосторожности. Но так как мне самой нельзя бывать у вас каждый день в аптеке, от чего слава моя как предсказательницы могла бы пострадать, и так как я без горячительных средств не могу существовать, то и прошу вашей помощи.
— Чем же я вам могу служить?
— Тем, чтобы вы присылали мне их вместо лекарства, потому что я не могу доставать их другим образом; сверх того вы должны хранить в тайне секрет, который я вам поверила.
— С удовольствием выполню оба условия, мисс Джуд, но извините, если я буду с вами откровенен. Как жаль, что такое прелестное, молодое существо, как вы, привыкаете к напиткам. Скажите, для чего поддерживать вам эту ненавистную систему, зачем жертвовать для нее своим здоровьем, можно сказать, счастьем, зачем?..
   Но я, разгорячась, дошел бы, может, до предложения о женитьбе, если бы она меня не остановила.
— Для чего большая часть людей жертвует своим здоровьем, счастьем, всем дорогим на свете, если не для честолюбия и желания властвовать? Правда, пока мое лицо еще приятно и молодо, мне, может быть, угождали бы, как угождают красивой молодой женщине, но все-таки меня бы не обожали, как кумира, или обожали бы непрочно. Нет, я нахожу что-то особенно приятное, привлекательное, видя, как эта толпа глупцов благоговейно смотрит на меня, и люди втрое старше меня годами падают на колени и целуют мое платье. Это настоящее идолослужение. Удовольствие, которое они мне приносят своим почитанием, подавляет во мне все другие страсти и даже самую любовь. Я не могу не унизиться в собственном мнении, дав чувству власть над собою; да притом, я так привыкла к горячительным средствам, что если бы и не имела цели казаться предсказательницей, то все-таки не обошлась бы без них.
— Но не самый ли низкий это порок?
— Я согласна с вами, но при моих обстоятельствах это совсем другое дело; я падаю, чтобы более возвыситься; я без обмана не могла бы быть тем, что я теперь. Итак, это только мера для того, чтобы привести в исполнение планы честолюбия.
   Долго еще продолжался наш разговор, но я ничем не мог поколебать ее намерения и, расставаясь с нею, сожалел, что она так рано отказалась от любви, потому что, несмотря на корни, которые она употребляла для заглушения запаха спирта, мне очень нравилась ее красота и твердость духа. Притом я не мог хладнокровно думать о том, что она ремеслом своим обрекает себя на преждевременную старость и смерть. Прощаясь, она дала мне пять гиней, чтобы за них прислать ей, чего она требовала. Взяв деньги, я остановил ее и, сам не зная почему, сказал ей:
— Мисс Джуд, окажите вы мне в свою очередь любезность, позвольте мне вас поцеловать.
— Поцеловать?— сказала она с сердцем.— Нет, смотрите лучше на меня, потому что последний раз видите меня молодой, и смотрите, как на гроб, красивый снаружи, но испорченный внутри.
— Может быть, поцелуй мой,— ответил я,— пробудил бы вашу спящую энергию и возжег бы в вашей душе пламя честолюбия, которое показало бы вам лучший путь ко всему хорошему и великому.
— Лучший путь не для меня,— говорила она,— судьба избрала мне другой, отчасти и сама я. Прощайте. Не забудьте завтра прислать мне лекарства.
   Я оставил ее и возвратился домой очень поздно; но прежде, нежели лег спать, рассказал про все Тимофею, потом заснул, но ее образ и во сне меня преследовал. Она то являлась мне со своим размалеванным лицом, то со снятой маской, и тогда я падал пред нею на колени, чтобы боготворить ее красоту, то виделось мне, что красоту ее заменяло отвратительное безобразие, и мне делалось дурно от сильного запаха спирта; по временам я просыпался и был очень рад, что отделался от этих видений, но только что засыпал, страшный сон опять меня тревожил. Она опять мелькала предо мною, но уже с хвостом гидры, как Мильтон описывает грех в "Потерянном рае". Она кружилась около меня, и прелестное ее лицо постепенно превращалось в скелет... Тут уже я вскрикнул, проснулся и более не засыпал, благодаря испугу, чем совершенно и вылечился от любви к Араматее Джуд.
   На следующий день я послал Тимофея купить спирту, который подкрасил, положил в него корицы, чтобы заглушить дух, и отправил ей две дюжины больших склянок, тщательно завязанных и запечатанных. С тех пор она ходила в лавку только рано поутру, и то очень редко, я же хотя и часто посещал ее, но эти визиты были единственно для получения денег, любовь же тут вовсе не вмешивалась. Однажды я попросил у нее позволения быть при их собрании, и она согласилась. Словом, я с ней очень коротко познакомился, и когда она заметила, что я уже не думаю о любви, то позволяла мне проводить по несколько часов сряду у себя, и хотя казалась весьма дурною, но я не гнушался ею, припоминая себе настоящую ее красоту.
   Тимофей очень был доволен моими отношениями с мисс Араматеей Джуд, потому что за все его посещения с лекарствами она очень щедро ему платила. Все шло как нельзя лучше в продолжение трех месяцев, но в конце этого времени раз Тимофей пошел к ней с лекарством и возвратился назад с полной корзиной, и со страхом объявил мне, что дом ее пуст, что он старался расспросить обо всем у соседей и по рассказам, которые, однако же, не совершенно сходны, узнал, что соперница ее явилась к ней со всеми учениками и что между ею и мисс Джуд произошла ужасная ссора, на шум которой явилась полиция, и обеих предсказательниц посадили в рабочий дом; говорили также, что мисс Джуд с ее учениками по приговору суда будет отправлена на поселение... Итак, этого было достаточно, чтобы испугать двух таких мальчиков, как мы. В продолжение нескольких дней нам все представлялись полиция и заточение, и, казалось, мы это видели на лице каждого посетителя нашей лавки. Страх этот постепенно исчезал. Впоследствии я ничего уже не слыхал о мисс Араматее Джуд.
  
  
== Глава VI ==

   После описанного приключения я горячо принялся за мои занятия и сделал в них большие успехи, приобрел с помощью чтения общие необходимые для меня познания. Но главным предметом размышления было таинственное мое появление в свете, и всегдашний вопрос:
   "Кто мой отец? " сильно тревожил мое воображение. Одно только чтение могло рассеять на время эти мысли, а потому я и записался на пользование книгами из магазина которых почти не выпускал из рук. Два года таким образом провел я у Кофагуса, но тут случилось со мною происшествие, которое я постараюсь рассказать вам со всевозможной точностью, какую требует подобный предмет.
   Мы живем в мире честолюбия и соперничества. Как два народа, оспаривая первенство, посылают в гроб тысячи людей до тех пор, пока один из них не уступит другому, так точно и в частном быту враждуют между собою граждане, откуда и происходит злословие, клевета и прочее... Точно за то же ссорятся и женщины, но из этой ссоры следует только потеря репутации в высшем классе и волос в низшем. После этого не удивительно, что повсеместная страсть честолюбия проникает и в аптеки, не боясь ужасного запаха разных спиртуозных лекарств. Через две улицы от нас находилась аптека Эбенезера Пледжида, но, к счастью, она выходила на другую улицу, а потому наша по месту уже имела преимущество над нею, в других же отношениях выгоды их были почти равны. Окошко аптеки Пледжида было украшено четырьмя разноцветными склянками, следовательно, двумя только более, нежели у нас, но мы зато имели две лошади, и притом разношерстные, а он одну. Пробки склянок Пледжид покрывал розовой бумагой, а мы светло-синей; но надобно отдавать справедливость даже врагам. С тех пор, как Брукс от нас отошел, Пледжид имел двух учеников, а Кофагус одного, и этот один был я, Ньюланд. Но ученики Пледжида имели телесные недостатки: один был крив, а другой кос, и так, чисто зрительно, преимущество оставалось за нами, да и действительно, лучше иметь украшением на камине алебастровую вазу, нежели две фарфоровые, но старые и поврежденные. Правда, что у Пледжида находилась над лавкой золотая вывеска со ступкою, чем Кофагус забыл украсить свой дом; но надобно заметить, что вывеска была с трещиной, а ступка без пестика. Позвольте мне теперь спросить знающих в этом деле: можно ли действовать ступкой без пестика? Но оставим и это. Скажу еще, что лавка наша имела две лицевые стороны, как у храма Януса, а потому и превосходила свою соперницу. Умалчиваю о преимуществах и предоставляю это на суд беспристрастных читателей. Все, что могу сказать я— что между двумя домами царствовала непримиримая зависть, злая вражда и беспредельное презрение. Каждый раз, когда Эбенезер встречал на улице Кофагуса, то первый начинал плевать, как будто проглотил какое-нибудь отвратительное лекарство, а Кофагус крутил палкой над своей головой и становился в такую грозную позицию, что противник его мог бы призвать на помощь правосудие, чтобы заставить Кофагуса дать отчет в своих намерениях. Кофагус же для большей бодрости обыкновенно бормотал про себя:
— Глупец, ничего не знает, гм, пациенты умирают, и так далее.
   Понятно, что этот враждующий дух вкрался и в нижний класс обитателей аптекарских домов. Ученики Пледжида были непримиримые с нами враги, но эта вражда была еще сильнее между мальчиками, носившими по городу лекарства и ящики, которые можно было почесть за вывеску двух неприязненных партий. Тимофей, хотя и был самым добродушным мальчиком в мире, но до того ненавидел своих противников, что сам доктор Джонсон был бы доволен его ненавистью. Если ящик его был не так полон, то он клал вниз пустые бутылки, чтобы только поддержать честь своего дома и не увидеть насмешливой улыбки на лице рыжего своего противника, когда они встретятся. Явной же вражды между начальниками и их подчиненными еще не обнаруживалось, но судьбе угодно было, чтобы спокойствие, даже и наружное, не продолжалось более.
   Гомер описал битвы богов, полубогов и героев, Мильтон— борьбу добрых и злых ангелов, Свифт— сражение книг, но не знаю, описал ли какой-нибудь поэт войну аптечных склянок; тут надобно иметь более таланта, нежели на изображение ссор богов, полубогов, ангелов и героев. Итак, согласитесь, чтобы достойно описать похождения пилюль, микстур, натираний, пластырей, нужно преодолеть большие трудности для разработки такого предмета, и я, не надеясь привести в совершенство рассказ мой, предоставлю его сочинителям эпических поэм.
   Ненависть, пожиравшая две партии, как дом Монтекки и Капулетти, с каждым годом, месяцем и днем увеличивалась и, несмотря на возрастающую силу, обнаруживалась только знаками взаимного презрения. Но раз Тимофей Олдмиксон (я упоминаю его фамилию потому, что считаю за грех пропускать что-нибудь из тичула в таких важных случаях), раз Тимофей Олдмиксон говорю я, с поспешностью поворачивал из одной улицы в другую, неся с собой полный ящик лекарств, как вдруг встретил на углу рыжего Меркурия Пледжида с ящиком в руке, с ненавистью в сердце и также торопившегося. Они наткнулись друг на друга, и, можете вообразить, как ужасно было столкновение вражеских ящиков. Множество склянок разбилось, и смесь разных жидкостей потекла через скважины ящиков и наполнила всю улицу ужасным запахом. Две женщины билингетки [В Лондоне есть квартал Билингетский, в котором женщины отличаются словоохотливостью] остановились, радуясь, что красноречие их может развиться при этом случае. Две кошки, находившиеся на крыше смежного дома с поднятыми лапками, чтобы сразиться, забыли неприязнь и глядели на это зрелище. Два политика пресекли свой шумный разговор, чтобы посмотреть на них. Двое мальчишек перестали есть вишни, доставая их из шляпы, чтобы только не упустить любопытной картины. И в самом деле картина была очень забавная. Герои наши встретились с такой силой, что оба принуждены были отскочить на несколько шагов назад, и, как храбрые рыцари, вместо щитов держали ящики, стоя крепко на ногах. Несколько минут прошло в отдышке, но скоро чувство давнишней ненависти взяло верх, и Тимофей первый был проникнут этим чувством. Бросив выразительный взгляд на своего противника и стиснув зубы, он кинулся на него, крича во все горло:
— Вот тебе!.. Знай!.. В другой раз не будешь толкать порядочных людей.
   Рыжий герой не мог устоять от нанесенного удара и отступил назад; но не страх был причиною его отступления. Он, вынув склянку с лекарством с надписью: "Сейчас же принять", бросил ее изо всей силы в Тимофея; стекло, разбившись, разрезало нос и щеку нашему храбрецу, а микстура, заливая раны несчастного, произвела в них невыразимую боль.
   Тимофей, презирая нанесенную ему обиду, последовал примеру своего противника и, схвативши такую же склянку, даже еще большего размера, бросил в него с такой ловкостью и силой, что она разбилась между глаз рыжего Меркурия, и разлившаяся жидкость не позволяла ему ничего видеть; таково было начало достопамятного боя.
   Любители приключений составили возле них кружок, но на таком почтительном расстоянии, что послания двух партий до них не долетали.
— Хорошо, рыжая голова! Браво, белый передник!— раздавалось отовсюду.
   Коробки и разные жидкости встречались в воздухе, склянки разбивались и свистели, как стрелы, коробочки с пилюлями разрывались, как бомбы, и падали в виде картечи на землю... Толпа зрителей все более и более увеличивалась, но наконец стало уже недоставать зарядов, и Эбенезер Пледжид, услышав шум, а может быть, узнав запах своей собственности, прибежал на поле сражения, растолкал кружок, образовавшийся около двух соперников, и с поднятой палкой устремился на Тимофея. В эту минуту одна из собственных его склянок, брошенная рыжим его подчиненным, попала почтенному аптекарю прямо в разинутый рот и вышибла последние зубы; жидкость же, не находя препятствий, текла ему в горло. Получив внезапную порцию внутреннего эликсира, который сам приготовлял, он упал и был отнесен домой, где оставался несколько дней, не являясь в лавку продавать свои лекарства.
   Читатели, вам, вероятно, известно единоборство рыцарей. Когда шлемы и щиты их потеряны, и шпаги изломаны, они вступают в брань на кинжалах. Точно то же случилось и с Тимофеем. Потеряв все свои воинские инструменты и не желая более драться на дальнем расстоянии, он с жаром напал на неприятеля и с первого раза опрокинул его. Потом, насев ему на грудь, выхватил последнюю оставшуюся склянку и ящик с пилюлями, у которого проломилось дно, высыпал в горло несчастного все сорок восемь пилюль и забил их в рот коробочкой, как пыжом. Наконец, победоносный Тимофей взял свою пустую корзину и при рукоплескании публики отправился домой. Побежденный же рыцарь старался высвободить из горла остатки картона, чтобы свободно вздохнуть, и потом был унесен домой.
   Когда Кофагус увидел Тимофея, то сначала был не совершенно доволен потерей такого множества лекарств, но когда услышал конец истории, то так обрадовался победе над Пледжидом и его посыльным, что дал Тимофею полкроны. Пледжид был совсем не в духе от происшедшего дела и хотел было завести тяжбу, о которой более толковали соседи, нежели он сам.
   Во время моего пребывания у Кофагуса ничего примечательного не случилось, исключая описанное происшествие, которое увеличило еще более неприязнь двух домов. Я пробыл у него с лишком три года и стал наконец ненавидеть мое заключение, тем более, что всегдашняя моя мысль: "Кто мой отец?" тревожила меня и во сне и наяву, и если бы я имел средства, то, наверно бы, оставил мои занятия, чтобы только искать отца.
   К сожалению, я истратил большую часть полученных мною от мисс Джуд денег, а остальная сумма была слишком мала для того, чтобы предпринять что-нибудь решительное, потому-то я и был в беспрерывной меланхолии; сделался равнодушен к моим занятиям, от чего и наружность моя переменилась; к счастью, один случай избавил меня от этого состояния и доставил мне свободу в действиях.
  
  
== Глава VII ==

   Был торговый день. Толпы народа проходили мимо нашей лавки, суетясь, как обыкновенно. Но вдруг на улице послышался шум, крик, гам. Одни куда-то бежали, другие, выпучив глаза и разинув рты, стояли, будто окаменелые. Мы с Тимофеем полюбопытствовали посмотреть, и что же видим: разъяренный бык, крутя головой и хвостом, лягаясь, прочищает себе дорогу. Кофагус, стоя у окна, самодовольно рассчитывал предстоящие выгоды, но, не довольствуясь заочной сметой, выбежал на улицу поглядеть, далеко ли ушел благодетельный бык. Нужно заметить, что если люди чувствуют опасность, то всегда почти стараются избежать ее, в Англии же, напротив, сами бегут к ней, чтобы только удовлетворить свое любопытство.
   Кофагус, зная хорошо эту черту англичан и видя, что народ бежит, предполагал, что бык еще далеко, и стал делать свои замечания, говоря:
— Не могу сказать... страх... гм... Пледжид близко отсюда... гм... выгоды все ему достанутся... раны, контузии... и так далее.
   Но вдруг бык напал на Кофагуса и прежде, нежели аптекарь наш мог убежать, бык подхватил его на рога и швырнул в окно. Мы с Тимофеем перетащили его кое-как через конторку, но недовольный разлукой с Кофагусом бык преследовал его даже в лавке, где и нас порядком попугал. К нашему ужасу, он раза два или три пытался перескочить конторку, но ему не удалось, потому что с противоположной стороны напали на него мясники и собаки, которые дергали его за хвост, заставляя повернуться назад. Бык, фыркая с досады, бросился за ними в дверь и, выбегая, опрокинул лучшие наши весы. Когда шум немного утих, мы решились с Тимофеем поднять головы и украдкой выглядывали из-за конторки, но, заметя, что все спокойно, обратились к Кофагусу, который лежал в обмороке, весь залитый кровью.
   Мы снесли его в заднюю комнату и положили на диван. Потом Тимофей побежал за лекарем, а я между тем пустил ему кровь. Вскоре Тимофей возвратился с Эбенезером Пледжидом. Мы раздели Кофагуса и стали его осматривать.
— Скверно... вывихнута плечевая кость, контузия в ноге... надобно бояться внутреннего повреждения, что я предугадываю... Да, жаль душевно моего товарища.
   Но Пледжид, казалось, вовсе не был огорчен ушибом Кофагуса и продолжал исполнять свою обязанность с превеселой физиономией.
   Между тем, осмотрев и завязав вывихнутые части Кофагуса, мы с Тимофеем снесли его в постель, где он через час очнулся, а Пледжид, пожав руку мне и моему хозяину, отправился домой, поздравляя последнего с чудесным его избавлением.
— Худо... гм... Иафет, худо,— говорил больной.
— Очень худо и могло быть еще хуже.
— Хуже... гм... нет, невозможно!.. Плут Пледжид!.. Он убьет меня, если сможет... вероятно, я скоро избавлюсь от него... и так далее.
— Вам он более не нужен. Теперь ваше плечо выправлено, и я могу ходить за вами.
— Совершенно справедливо, Иафет. Но как от него отделаться... придет проклятый плут... гм... я видел: глаза его блистали, он улыбался... и так далее.
   В самом деле, в вечеру Пледжид опять пришел, что очень не понравилось моему хозяину; но старый друг наш продолжал свои визиты по два раза в сутки, и я наконец заметил, что Кофагус не только не противился его посещениям, а напротив, ждал их с нетерпением. Причина этого скоро открылась. Кофагус любил лечить раны других, но терпеть не мог свои, которые получил от быка; притом, накопив достаточное состояние, он хотел оставить лавку, не желая более продолжать опасных занятий. На третий день после этого ужасного приключения он намекнул о своем намерении Пледжиду, который, очень хорошо зная выгоды места, старался поддерживать его мнение в свою пользу. И так как собственные выгоды превращают не только дружбу в ненависть, но даже и ненависть в дружбу, то и все неприязни между Кофагусом и Пледжидом были забыты менее нежели в десять минут, и они уже говорили друг другу: "Дорогой Пледжид"... гм... и так далее, "милый Кофагус".
   В три недели все было уже между ними кончено. Лавка и вся принадлежность ее— склянки, лекарства и инструменты— сделались собственностью нашего врага.
   Но хотя хозяева, казалось, и совершенно уже поладили, однако отношения их подчиненных не переменились. Мы все еще почитали себя врагами, и более, нежели когда-нибудь; так как мы с Тимофеем не могли быть причислены к принадлежностям лавки, то Кофагус и не включал нас в договор. Но зато делал со своей стороны все, что мог. Он рекомендовал нас Пледжиду, который, помня мои остроты на его счет и битву Тимофея, поспешил скорее согласиться на условия Кофагуса, и очень учтиво сказал нам, что мы ему совершенно не нужны. Когда настал день сдачи лавки, Кофагус обещал найти мне другое место при первом удобном случае, а между тем подарил мне двадцать гиней в знак того, что он умел ценить мое поведение. Сумма эта побудила меня привести в исполнение давнишние планы мои, и я, поблагодарив Кофагуса за предложение, сказал ему, что имею другие намерения, и вместе с тем просил сказать место будущего его жительства; но он, сам не зная, где будет жить, обещал оставить мне свой адрес в воспитательном доме. После чего, пожав мне дружески руку, позвал Тимофея, которому дал пять гиней, и, пожелав нам счастья, простился с нами.
— Что ты станешь делать теперь, Иафет?— спросил меня Тимофей, когда мы вошли в лавку.
— Что делать? Я должен расстаться с тобою, и это, признаюсь, меня весьма огорчает. Я хочу искать моего отца.
— Мне тоже жаль тебя оставить, но у меня на сердце лежит еще другое горе, это начала,— сказал он, указывая на железную ступку.— Зачем бык не изломал ее рогами... О, если бы он хоть вполовину столько ненавидел ее, сколько я, то, наверно, бы не оставил и кусочка. Да, прежде нежели я расстанусь с этим местом, отомщу ей как-нибудь непременно.
— Ты повредишь этим только Кофагусу, которому не заплатят за нее.
— И то правда, а он ведь только что дал мне пять гиней. Так и быть, я удержу справедливый свой гнев. Но теперь, Иафет, поговорим с тобою. Я не знаю, что ты чувствуешь, а мне кажется, что я никогда не смогу расстаться с тобой. Но это привязанность, а не желание отыскать своего отца, как у тебя. Люди говорят, что дети, которые знали отцов своих, умны; я не знаю, был ли у меня отец, но нет сомнения, что мать моя существует, и хотелось бы мне ее найти. Если тебе не противно мое общество, то я пойду с тобою, не забывая, однако, что ты был почти доктором, а я весь свой век разносил лекарства.
— В самом ли деле хочешь ты идти со мною, Тимофей?
— Да, Иафет, хоть на край света я готов идти с тобою как твой товарищ, друг и слуга, если ты будешь этого требовать. Я люблю тебя, Иафет, и буду тебе служить верно.
— Я не могу нарадоваться на тебя, дорогой мой... Итак, у нас все будет общее. Если когда-нибудь судьба наделит меня счастьем, то я постараюсь поделиться им с тобою.
— И если судьба закапризничает, то я вместе буду с тобой делить и горе. Итак, дело кончено. Но вот идут ученики Пледжида, и чем скорее мы уберемся отсюда, тем лучше.
   Через полчаса все было готово. Две маленькие связки составили все наши пожитки. Гордо прошли мы через лавку, не обращая внимания на наших наследников. Но Тимофей не мог утерпеть, чтобы не сжать кулака, посмотрев на железную ступку. Мы вышли на улицу и глядели по сторонам, не зная куда идти.
— Куда пойдем мы, Иафет? На запад, на восток, на север или на юг?
— Мудрецы пришли с востока,— ответил я.
— Значит, они шли на запад,— заключил Тимофей.— Пойдем же и мы по их дороге и тем покажем нашу премудрость.
— Я согласен.
   Проходя мимо лавочки, мы купили две большие палки, которые могли бы нам служить как для защиты, так и для того, чтобы вешать на них свои узелки. Снарядившись таким образом, мы отправились бродить по белу свету.
  
  
== Глава VIII ==

   Я полагаю, что самое полезное дело перед путешествием— сосчитать в кармане свой капитал, что мы и не забыли сделать с Тимофеем; капитал наш состоял из двадцати двух фунтов, восемнадцати шиллингов, пяти гиней, данных Тимофею Кофагусом, и трех полупенсов, которые спрятал он в своей жилетке; все это вместе составляло двадцать восемь фунтов, три шиллинга и три полупенса, а владея подобной суммой, мы полагали ее достаточной для начатия нашего путешествия. Денег этих, заверил я Тимофея, достанет нам надолго, если мы будем их поберегать.
— Да,— ответил он,— но не худо бы поберечь нам и ноги, а то мало что устанем, да останемся еще и без сапог. Итак, мой совет был бы взять извозчика.
— Извозчика? Что ты это, Тимофей, да нам и думать нельзя об этом; ты знаешь, карман наш слишком беден для подобных издержек, да притом и устать тебе некогда было, мы только что миновали угол Гайд-Парка.
— А я все-таки думаю, что лучше ехать, чем идти! Да вот, кажется, едет кто-то. Когда я разносил лекарства и запаздывал, смотря на карикатуры, то почти всегда ездил, конечно, на шарамыжку.
   Теперь только я понял, что хотел сказать Тимофей; он советовал вскочить на запятки и таким образом ехать даром; а так как это было выгодно для нашего кармана, то я согласился на его предложение, и мы вскоре сели на запятки одного из экипажей, проезжавших мимо нас, который внутри весь был полон людьми.
— Я нахожу,— сказал я,— что единственная разница между сидящими внутри и снаружи та, что тот, кто сидит внутри, платит деньги, а снаружи— едет даром; не правда ли?
— Это зависит от обстоятельств,— ответил Тимофей.— Если нас увидят, то не только даром мы совершим путешествие, но еще нам заплатят за одолжение.
— А чем, ты думаешь?
— Кнутом, я полагаю.
   Только что Тимофей окончил свое рассуждение, как что-то длинное извилось, как змий, и просвистело мимо наших ушей и глаз. Мы после догадались, что это был кнут; какое-то завистливое маленькое существо, увидев нас с Тимофеем занявшими места на запятках, указало на нас кучеру.
   Не желая получить благодарности за безденежный проезд, мы поспешно соскочили и пошли пешком, проехав уже около трех миль.
— Когда стемнеет, опять сядем в какую-нибудь телегу,— сказал Тимофей,— а теперь пройдемся немного.
— Но за телегу надо будет заплатить.
— Так, но все-таки мы будем в барышах. Если остановимся в трактире, тогда надобно будет заплатить и за комнату, и за ночлег, да еще, пожалуй, и за ужин, и за все дороже, нежели в мелочной лавке, а за шиллинг мы проедем всю ночь.
— Ты говоришь правду, Тимофей, надобно посматривать, чтобы не пропустить какой-нибудь телеги.
— Об этом нечего заботиться, ночью от них не отобьешься.
— Но вот мы входим в Бентфорт, и я не знаю, как ты, а я так думаю, что путешествие пешком удивительно возбуждает аппетит.
— Об этом-то и я хотел сказать; нечего греха таить, проголодался. Э, да вот посмотрите-ка, как соблазнительна жареная свинина, выставленная на окне этой лавочки. Войдем в нее; это будет лучше, нежели идти в гостиницу и тратить попусту деньги.
   Мы зашли в нее, купили на шиллинг добрую порцию закуски, горчицы и соли и, завернув покупку нашу в бумагу, продолжали путь далее. Потом, встретив на дороге булочную, купили хлеба и сели чинно на скамейку против постоялого двора, откуда по нашему требованию подали бутылку пива. Выставив провизию, мы принялись за нее с большим удовольствием, тем более, что мы были уверены, что едим свою собственность. Окончив жаркое и пиво, мы отдохнули, а потом опять пустились в дорогу, продолжая наше путешествие, пока совсем не смерклось; но тут ноги наши уже совершенно ослабли, и мы, положив узелки, улеглись на них и ожидали первой попутной телеги. Скоро послышался колокольчик, и вслед за тем показалась огромная крытая телега. Мы подошли к извозчику, сидевшему на маленькой лошади, и спросили, что он возьмет за провоз двух бедняков в своей телеге.
— А сколько вы дадите, господа? Бедняков-то много на свете, и я не богаче вас.
— Мы можем тебе дать шиллинг,— ответил я.
— Ну, так с Богом, садитесь сзади.
— Много ли здесь народу?— спросил я, влезая в телегу, между тем как Тимофей подавал наш узелок.
— Никого нет,— сказал извозчик,— один только аптекарь или доктор— Бог его ведает, не знаю, а должно быть ученый человек: вишь, все говорит-то про ученое, так что иногда и не поймешь его,— да с ним еще мальчик... Да что места-то вдоволь, соломы также много, катайся себе во все четыре стороны.
   Узнав эти подробности, мы влезли в телегу и, действительно, нашли в ней много пустого места и закопались в солому, чтобы не столкнуться с нашими соседями. Не имея охоты спать, мы начали разговаривать вполголоса и продолжали так более получаса, полагая по тишине, которая царствовала в нашей телеге, что все другие путешественники спали; но наш одинокий разговор вдруг был прерван громким голосом.
— Кажется, что вы путешественники, господа, но не знаете сами, куда едете. Когда ночь покрывает землю, птицы возвращаются в свои гнезда, животные— в свою нору, а люди запирают двери. "Propria quoe maribus",— как говорит Геродот, что, если перевести, значит:"Такова натура людей". "Tribunlur mascula dicas. Скажите мне ваши злоключения",— как говорит Гомер.
   Этот разговор меня очень удивил. Услышав латинские возгласы, которые он извлек из грамматики этого языка, я тут же узнал, что он хотел выказать свою ученость из одного шарлатанства. В его словах было что-то забавное, в чем он казался очень оригинален и вместе с тем заставлял принимать себя за какую-нибудь необыкновенную особу. Помолчав немного, я толкнул Тимофея локтем, приглашая принять участие в разговоре, и потом ответил:
— Вы угадали, мы точно, путешественники, только ищущие счастья, которое и надеемся найти, хотя путь, избранный нами, довольно труден. "Haustus hora somni samendus",— как говорит Аристотель; этого я не смею переводить для столь ученого мужа, как вы, которому нет ничего непонятного и который не нуждается в истолковании подобных мест.
— Ваша правда, экспликации для меня бесполезны; я все постигаю собственным умом; притом очень рад встретиться с людьми, знающими латинский язык,— говорил наш новый знакомец.— Может быть, вы тоже понимаете по-гречески?
— Нет, по-гречески я не говорю.
— Очень жаль. Мне было бы весьма приятно потолковать с вами и на этом диалекте. Эскулап говорит: "Ashalder-affmotion-accapon-pastivenison". Эту фразу я вам передам следующими словами: "Мы часто находим то, о чем не думаем". Желал бы я, чтобы и с вами случилось то же. Но где вы воспитывались и чем занимались?
   Полагая, что неопасно сказать ему правду, я удовлетворил его любопытство, сказав, что был воспитан в училище, а потом исполнял должность аптекарского провизора.
— Итак, вы начали учиться и приобретать ваши познания в моей знаменитой специальности. Но вам еще остается узнать многое. Во-первых, вам надо провести несколько лет с каким-нибудь ученым мужем, чтобы достигнуть учености, подобной моей. Много тайн в природе еще не открыто. Ut sant Didorum, Mars, Bacchus, Apollo, Virorum... Надо посетить многие страны земного шара. Ut Cato, Virgilius, Fluviorum, ut Tibris, Orentes. Я был во всех этих местах и сверх того во многих других. Цель теперешнего моего путешествия состоит в том, чтобы на высотах Андских гор собирать лекарства, когда луна будет в самом близком расстоянии от земли. Там я останусь на несколько месяцев среди облаков, где голос человека не слышен,— Vocito, vocitos, vocitavi,— где я буду ходить, наклонив голову к земле,— as in proesenti,— перенося холод. "Frico quod fricui dat",— как учил Евсевий. Но сколько трудов и опасностей может случиться при приобретении этих познаний, которым я посвятил себя единственно из любви к ближним!
   Обязанность, которую он возложил на себя, показалась мне довольно странной.
— Очень рад сопутствовать вам в этом путешествии,— ответил я.— Иосиф говорит справедливо, что capiat pilulae duae post prandium. Лучшее занятие— путешествие.
— Я тоже хотел бы с вами ехать,— прервал Тимофей.— Сверх того, мы уже совершили огромное путешествие, а именно: сделали три мили за каретой, десять пешком и вот около восьми миль, думаю, проехали в этой телеге. Кофагус говорит: "Trea Cochlearicras-се mani sumenda", то есть: "В свете есть высокое и низкое".
— Как,— вскричал наш спутник,— и он имеет познания в латыни?
— Я, кажется, совсем от нее отделался,— ответил Тимофей.
— Он также с вами едет?— спросил меня незнакомец.
— Если я не забегаю вперед, то мы две собаки на одной своре,— продолжал Тимофей.
— Понимаю, вы товарищи. Concordat cum nominativo, numero et persona. Скажите мне, пожалуйста, умеете ли вы перетирать лекарства в ступке, приготовлять их окончательно и делать пилюли?
   Я ответил ему, что это было всегдашним моим занятием, а потому я знаю толк в этих вещах.
— Так как нам остается еще несколько часов ночи, то мы постараемся заснуть. Когда солнце встанет, я посмотрю на ваши физиономии и скажу, можем ли мы быть друг другу полезны. Ночь есть время отдыха и, как говорит Квинтус Курциус: "Custos, bos, fur, atque caserdos.— Покой равно для всех создан". Итак, покойной ночи.
  
  
== Глава IX ==

   Мы последовали его совету и вскоре заснули. Наутро я пробудился, чувствуя руку, шарившую в моем кармане. Я схватил ее и не выпускал, держа крепко свою добычу.
— Пустите мою руку,— кричал какой-то плаксивый голос.
   Не говоря пи слова, я сейчас же вскочил (тогда уже совсем почти рассвело) и стал осматривать особу, сунувшую руку. Это был худой, дурно сложенный молодой человек, которому, по-видимому, было не более двадцати лет, но казалось, что он вовсе не принадлежал к человеческому роду. У него было бледное длинное лицо с выкатившимися глазами, кости его щек совсем высунулись, а к голове, покрытой длинными крепкими волосами, как щетиною, были приклеены огромные уши. Такого существа я никогда не видывал. Я долго смотрел на него с удивлением. Он повторял прежние слова с тем же глупым выражением:
— Да выпустите ли вы мою руку!
— Чего же ты искал в моем кармане?— спросил я его с сердцем.
— Я искал мой носовой платок, потому что имею обыкновение держать его в этом кармане.
— Как, в кармане твоего соседа?
— Моего соседа?— сказал он, продолжая глядеть на меня пристально, как одураченный.— Виноват, я думал, что это мой.
   Я высвободил его руку, которую он немедленно сунул в свой карман и вынул из него платок, если эта тряпка заслуживала название платка.
— Вот, я вам говорил, что кладу его всегда в этот карман.
— Скажите, пожалуйста, кто вы такой?— спросил я, смотря на его одежду, которая состояла из широких белых полотняных шаровар и старой жилетки.
— Я кто? Я— дурак!
— Я думаю, вы скорее плут, нежели дурак,— ответил я, удивленный его странной фигурой и платьем.
— Нет, вы ошибаетесь,— сказал мне вчерашний ночной голос— Он глуп от природы— это правда, но зато служит мне приманкой публики. Ум может являться и среди пороков этого света, не быв замеченным, но глупость собирает всегда кучи слушателей.
   Когда он говорил, я внимательно его рассматривал. Это был человек уже в летах, с седыми волосами, носил манжеты и жабо. Глаза его были еще очень живы, но остальные черты трудно было разобрать, потому что лицо ею от толчков нашего экипажа так измаралось, что па нем можно было видеть все цвета радуги. Возле него с одной стороны лежала треугольная шляпа, а с другой— закутанное в солому дитя. Тимофей смотрел на него, и когда глаза наши встретились, мы не могли удержаться от смеха.
— Вы, верно, смеетесь над моей наружностью?— спросил нас старик.
— Именно; никогда я не видал особы, вам подобной, да, думаю, и не увижу!
— Может быть; однако если вы меня в другой раз увидите, то, наверно, не узнаете.
— Из тысячи отличу вас,— сказал Тимофей с возрастающей веселостью.
— Увидим,— ответил шарлатан.
   Читатели, без сомнения, догадываются, что шарлатанство было ремеслом нашего знакомца.
— Но телега остановилась,— продолжал он,— верно, извозчик хочет кормить лошадей. Если вам угодно позавтракать, то не упускайте этой минуты...
— Джумбо, пора вставать! Филотас, разбуди его и ступай за мной.
   Именем Филотас мнимый доктор называл своего безумного, который, взяв несколько соломинок, свернул их и положил в рот ребенку.
— Джумбо подумает, что ему дают есть,— заметил безумный, делая гримасу.— Не сердись, Джумбо,— это моя манера будить тебя.
   Приняв порцию пробудительного, Джумбо тотчас же проснулся, встал, и, не говоря ни слова, вылез из телеги и пошел за безумцем. Мы с Тимофеем от них не отставали и, дойдя до харчевни, встретили доктора, торгующего холодное мясо и хлеб, которые он раздели поровну между ребенком и Филотасом, а сам молча отправился далее, держа в зубах свою часть говядины.
   Мы с Тимофеем посмеялись над ними, пошли умыться и потом за шиллинг прекрасно позавтракали. Через час извозчик готов был ехать, и мы сели в телегу, где нашли уже ребенка и Филотаса, но доктор наш еще не явился. Ожидая его очень долго и не отыскав нигде, мы отправились в путь без него. Извозчик всю дорогу бранил доктора и клялся, что заставит заплатить его товарищей и что впредь никогда не будет связываться с учеными.
   Продолжая путь, я стал разговаривать с Филотасом, которого нашел действительно глупым до такой степени, что даже жалко было на него глядеть. Я забыл сказать, что Джумбо, который опять заснул, был почти так же одет, как безумец, то есть в засаленной пестрой жилетке и белых шароварах. Помолчав немного, я начал говорить с Тимофеем о докторе, о том, что он исчез и что нам это не совсем нравится, потому что он обещал нас взять с собой. Но вдруг наш разговор был прерван громким криком:
— Эй, извозчик! Хочешь ли за шиллинг довезти меня до Ридинга?
— Взлезайте,— ответил, торопясь, извозчик.
   Телега не успела еще остановиться, как уже в нашем обществе очутился новый летучий спутник. Он был одет в платье английского простолюдина, кожаные панталоны и толстые башмаки, имея притом в руке узелок и палку. Он, то есть новоприбывший, улыбнулся, взглянув на наше общество, и выказал свои прелестные белые зубы; на загорелом же лице его выделялись резко большие черные глаза.
— Мне кажется, что это фигляры,— сказал он, показывая на товарищей доктора.— А вы, господа, издалека ли едете?— спросил он у нас.
— Из Лондона,— был мой ответ.
— Что, каков там урожай на репу? Здесь она нынешний год вся почти пропала от засухи.
— Я не могу удовлетворить вашего любопытства на этот счет, потому что мы ночью проезжали окрестности.
— Это правда, я и забыл. Но по крайней мере, какова рожь? Да вы, может быть, не занимались земледелием?
   Я ему признался в моем неведении по этой части промышленности, и таким образом у нас завязался разговор о другом предмете, который не умолкал часов около трех. Я ему рассказал о шарлатане-докторе и о том, каким странным образом он от нас исчез.
— Я пари держу, что это, наверно, тот самый чудак, который вылечил в наших местах столько народу,— ответил он, и мы начали говорить об его искусстве и образе жизни.
— Уверяю вас, что мы его опять встретим, но только узнаете ли вы его?
— Как не узнать,— ответил Тимофей.
— Ну, положим, что так; а вот различите ли вы деньги, которые я вам покажу?
— Различим,— сказали мы оба.
— Увидим, ошибаетесь ли вы, или нет.
   И он вынул из кармана две монеты: гинею и фарсинг; положил одну из них мне в руку, а другую— Тимофею и велел их крепко сжать кулаками, зажмуриться на минуту и не открывать глаз, что бы ни случилось.
   Едва мы исполнили все его приказания, как услышали голос, который сейчас же узнали.
— Эй, извозчик! Что это ты уехал без меня, когда я тебя сторговал за деньги? В мои лета, знаешь, не так-то легко ходить пешком. "Excipenda tamen quaedam stint urbium", то есть: "В старости ноги слабеют, и нельзя на них ходить без костылей".
— Вот и доктор!— воскликнул Тимофей с зажмуренными глазами.
— Теперь открывайте глаза, но не кулаки, и прежде скажите, что у вас в руках.
— Фарсинг,— ответил Тимофей.
— Гинея,— ответил я.
   Мы разжали руки, но в них ничего не было.
— Что за черт, где же деньги?— воскликнул я, смотря на Тимофея.
— Где доктор?— спросил он с таким же удивлением.
— Деньги у доктора в кармане,— ответил наш спутник, улыбаясь.
— Где же карман доктора?— спросил его Тимофей.
— Здесь,— говорил он, хлопая по своим панталонам.— Вот вы также думали узнать и доктора, как эти деньги.
   И, к нашему удивлению, он опять заговорил совершенно голосом доктора и с такими же отрывками из примеров латинской грамматики. Мы с Тимофеем все еще удивлялись, а он, приняв настоящий свой голос, продолжал:
— Если бы я не знал, что вы хотите получить какое-нибудь место, и если бы не имел в вас нужды, то не открылся бы перед вами. Итак, хотите ли поступить ко мне? Работой вы не будете обременены, а платой останетесь довольны.
— Но можем ли мы быть уверены, что наша должность не будет иметь ничего бесчестного?— спросил я.
— Будьте покойны, сомнения ваши на этот счет исчезнут совершенно. Я, как и все купцы, стараюсь как можно более выручить с капитала. Я пользуюсь человеческой глупостью, чем живут обыкновенно умные люди.
   Тимофей толкал меня локтем и моргал, чтобы я согласился на предложение доктора. Подумав несколько секунд, я наконец подал ему руку, говоря, что согласен, но только на сказанных условиях.
— Вы не будете раскаиваться; я также возьму и вашего товарища и более для вас, нежели для себя. Мне нужен человек хорошей наружности, ловкий и с вашими познаниями. Но теперь мы не станем более говорить об этом. Кстати, хорошим ли латинским языком мы изъяснялись?
— Нет,— ответил я смеясь,— вы мне говорили слова, помещенные в грамматике, а я выбирал все из медицинских книг, так что одно другого стоило.
— Так лучше употреблять фразы из грамматики, нежели ваши, которых ученики не понимают.— И, помолчав немного, он продолжал:— Я думаю, что на следующем перекрестке мы должны остановиться. Впрочем, мы сейчас же узнаем это.
   В это время подошел к телеге черный, как цыган, человек и стал говорить с нашим новым знакомым на неизвестном для нас языке, и, что-то сказав, исчез. Через четверть часа после этого доктор вышел из телеги и велел нам следовать за собой, шепнув несколько слов безумцу, которых я не расслышал. Филотас и ребенок остались в телеге.
   Расплатившись с извозчиком, мы взяли наши узелки и последовали за таинственным незнакомцем, который через несколько минут, остановившись, сказал нам:
— Я пойду вперед и приготовлю своих друзей к вашему приему, вы же продолжайте идти все прямо, пока не встретите печи, где обжигают гипс, и там меня подождите.
   Он перескочил через забор и вскоре исчез из виду.
— Право, Тимофей, не знаю, что и думать об этом,— сказал я.— Хорошо ли мы сделали, что доверились этому человеку? Мне кажется, это большой плут и притом цыган, с которым бы я не хотел жить.
— Что же мы могли сделать лучшего?— ответил Тимофей.— Надобно чем-нибудь в свете жить. Он шарлатан. Это правда, но я не нахожу тут много дурного; большая часть людей верит им более, нежели настоящей медицине, да, впрочем, и лекарства шарлатана вылечат не менее настоящих.
— Правда, что, действуя на воображение, скорее можно вылечить, нежели леча тело. Впрочем, ты думаешь, что он только этим и обманывает?
— Обманывает или нет, я не знаю, а думаю, что он больше ничего от нас не потребует.
— Я в этом не уверен, а впрочем, увидим. Если бы мы не были ему нужны, то он бы нас не взял к себе. Тайну эту мы скоро разгадаем.
  
  
== Глава X ==

   Когда мы пришли к печке, о которой он нам говорил, то сели на свои узелки и разговаривали около пяти минут, пока наш новый знакомец не явился, неся с собою что-то завязанное в платке.
— Снимите ваши платья и наденьте вот эти, в которых вы лучше будете приняты в моем кругу. Теперь собирается табор, где есть люди, на которых я не могу совершенно полагаться. Но вам нечего бояться; со мной и моей женой вы в совершенной безопасности, ее маленькие пальчики защитят вас от пятисот человек.
— Ваша жена? Да кто она?— спросил я, надевая новое платье.
— О, это важное лицо между цыганами. Она по происхождению начальница всего табора.
— А вы— тоже цыган?
— И да, и нет. По рождению я не принадлежу к ним, но по жизни и женитьбе— цыган. Но я не родился с ними в поле, могу вас уверить, хотя и провожу теперь большую часть ночей на открытом воздухе; не думайте также, чтобы я вас оставлял здесь надолго: через несколько же дней табор разойдется, и в продолжение многих месяцев никого из них не увидите, кроме моего семейства. Притом я вас звал не для того, чтобы проводить всю жизнь с цыганами, напротив, мы должны быть деятельны. Но вот мы сейчас придем к нашему месту, и вы не говорите ничего, пока не дойдете до моей палатки. Там можете расположиться и делать, что угодно.
   Мы свернули с дороги и, пройдя небольшое ущелье и лесок, очутились в довольно пространном месте, где было разбито около тридцати цыганских палаток. Везде раскладывали огни и готовили пищу. Мы прошли мимо десятка таких палаток, не говоря ни слова, по совету нашего спутника, который довел нас до самой большой из них и вошел в нее, оставив нас одних. Мы с Тимофеем стали осматриваться и увидели возле себя Филотаса, одетого так же, как и мы, и Джумбо, занятого раздуванием огня под горшком. Множество цыган проходило мимо нас, и некоторые из них глядели с каким-то странным выражением. Между тем мы очень были рады, когда наш спутник воротился из палатки. Он вел за собой женщину, с которой говорил по-цыгански.— Натте желает сама вас встретить,— сказал он, приближаясь к нам.
   Никогда не изгладится из моей памяти наружность этой женщины и действие, какое она произвела на меня своим появлением. Она была очень высока и казалась бы еще выше, если бы сложение ее не соответствовало се росту. Она имела овальное лицо оливкового цвета, огненные и черные, как смоль, глаза, прелестный прямой и греческий нос, маленький рот, тонкие губы с едва заметным выражением гордости, зубы белые, как жемчуг, и ноги такие же крошечные, как и руки. На пальцах у нее были какие-то древние кольца, а на лбу висело золотое украшение. Она взглянула на нас, опустила голову на руку и, сделав знак другой рукой, сказала приятным голосом: "Милости просим". Потом, обратись к мужу, сказала ему что-то на своем наречии и удалилась от нас на несколько шагов.
   Вскоре она опять к нам подошла, но без мужа и повторила тем же приятным голосом, как и прежде, но с большей решимостью:
— Я вам сказала уже, что рада вас видеть; садитесь и делите с нами все, что мы имеем... Вам нечего бояться... Будьте верны моему мужу, пока намерены служить ему; если же захотите оставить нас, то сперва скажите об этом, и вы сейчас будете отпущены; но если уйдете без ведома, то мы сочтем вас за своих неприятелей, а потому и поступим с вами, как следует поступить с людьми такого рода. Вот ваше жилище, покуда мы здесь останемся,— сказала она, показывая на соседнюю палатку,— с вами будет только Джумбо, который может лежать у ваших ног... Флита, где ты?
   Тонкий детский голосок ответил ей из палатки, откуда вскоре вышла девочка лет одиннадцати. Дитя это с первой минуты приковало меня к себе. В ее наружности было что-то очаровательное. Лицо белое, как первый снег, каштановые волосы, прелестные голубые глаза; коротенькая юбочка оставляла незакрытыми две маленькие ножки. Она подбежала к Натте и, сложив крестом руки, сказала: "Я здесь".
— Вот тебе еще друзья, Флита. Да вели лентяю Нуму (так называла она Филотаса) принести дров, а Джумбо скажи, чтобы посмотрел за огнем.
   Натте улыбнулась и оставила нас одних. Я заметил, что она пошла туда, где сорок или шестьдесят человек цыган собрались и очень серьезно разговаривали. Она села между ними, и все с нею обходились с большим почтением. Между тем Нум принес дров, Джумбо раздул огонь, а мы с Тимофеем помогали Флите чистить овощи, которые она клала в котел. Кончив свою работу, Флита села возле нас, загладив назад свои длинные волосы, которые падали ей на лицо, и смотрела то на меня, то на Тимофея. .— Кто дал тебе твое имя, Флита?— спросил я ее.
— Они,— ответила она.
— Кто они?
— Натте и Мельхиор, ее муж.
— Но ты не их дочь?
— Нет... то есть, я думаю, что не их.
   Тут девочка остановилась, испугавшись, что слишком много сказала. Она потупила глаза и опять сложила руки накрест.
— Ее, верно, украли,— шепнул мне Тимофей.
— Тише,— ответил я ему.
   Но Флита услышала, что он сказал; она взглянула на него, приложила палец ко рту и потом посмотрела на Нума и Джумбо, которые сидели от нас в нескольких шагах. Тут она мне еще более понравилась, и я начал всматриваться в ее прелестное личико, носившее на себе отпечаток меланхолии. Видно, что она находилась в какой-то неволе, хотя Натте и была с нею очень ласкова.
   Грустное же выражение ее лица, может быть, было врожденное, и я долго после нашего знакомства не видал на лице ее улыбки. Вскоре после нашего разговора Натте возвратилась, приближаясь к нам со всей важностью коронованной особы. Супруг ее, или Мельхиор, как я теперь буду называть его, вскоре также пришел к нам, и мы все вместе сели обедать. Обед был чудесный и состоял из множества разных вкусных блюд, так что я не знал, за что и взяться; на моей тарелке попеременно являлись то цыпленок, то рябчик, то кусок баранины и множество других лакомств, о которых я не имел понятия. И все это было приправлено всевозможными овощами, между коими картофель занимал первое место. Вечером я долго разговаривал с Мельхиором, но, чтобы не наскучить читателям подробностями, я расскажу здесь все, что теперь и после узнал про табор народа, к которому попал.
   Мельхиор же не хотел мне сказать, кто он и каким образом попал к цыганам; но несколько раз давал заметить, что провел свою молодость не в низком сословии, а что или из любви к Натте, или по какой-нибудь другой причине он пристал к цыганам. Несколько уже лет он жил с этим народом, который его хотя и не так высоко ценил, как жену его, но через нее и по собственным достоинствам он был почти так же уважаем, как и Натте. Мельхиор и Натте почитались богаче всех цыган, зато они были и самые щедрые. Мельхиор выручал деньги тремя способами: шарлатанством в докторском искусстве, фиглярством и предсказанием будущего.
   Натте, как я прежде сказал, занимала самое важное место в таборе.
   Но в первое время своего замужества с Мельхиором она много потеряла своей власти, потому что женитьбу почитали унижением для нее. Воображаю, какой необыкновенной красоты она была тогда! Ловкость Мельхиора и ум этой женщины вскоре поставили ее на то же величие и еще более заставили уважать ее, нежели прежде, чем она и увеличила свою власть.
   У Мельхиора не было детей и, судя по словам Натте, они даже и не хотели иметь их, потому что табор почитал бы их происшедшими не от чистой цыганской крови. Часть народа, находившегося всегда при Натте, состояла из сорока человек— мужчин, женщин и детей, которыми она управляла в отсутствие Мельхиора. Где бы ни находился ее муж, Натте раскидывала свои палатки всегда вблизи от него, чтобы иметь беспрерывное с ним общение. Раз я спросил Мельхиора о происхождении Флиты, и он мне сказал, что она солдатская дочь, что мать её умерла на дороге, идя к своему мужу, и что Натте, проходя по тому месту со своими служителями, похоронила ее, а девочку взяла с собою, не зная, где найти отца ее.
   Между тем Флита подружилась со мною и была почти во всем откровенна. Расспрашивая ее о родителях, я рассказал ей все, что мне об этом говорил Мельхиор; но она обиделась и говорила, что не хотела бы никому поверить эту тайну. Бедный ребенок был уже опытен и в эти лета. После, когда мы сошлись еще ближе, она сказала мне, что Мельхиор говорил неправду. Флита помнила, что жила в большом доме, хорошо убранном, но все это явилось к ней как будто во сне. В ее воображении мелькали какие-то лошади... Потом дама, которую звали ее матерью... Вишневое дерево, под которым она запачкала свое платье. Иногда она вспоминала и другие предметы, но рассказать о них точно не могла.
   Из этого можно было заключить, что Флита была украдена и происходила от богатых родителей. Если ее красота была ручательством знатного рода, то она должна была принадлежать к высшему кругу.
   Всегдашняя жизнь с цыганами и природный ум сделали ее чрезвычайно осторожной, но зато воспитание ее ограничивалось только тем, чему выучил ее Мельхиор, с которым находилась она во всех фиглярских его представлениях: танцевала на натянутой корде, бросая вверх апельсины, и прочее. Когда же Мельхиор выручал деньги другим способом, тогда она оставалась, обыкновенно, при Натте.
   О Нуме, или Филотасе, как Мельхиор его называл, я уже говорил. Он был найден Мельхиором в одном его путешествии, и все, что он мне о нем рассказывал, я увидел действительно на опыте. Когда Филотас являлся на сцене и отвечал на вопросы глупости, то народ аплодировал ему, смеялся и думал, что надо иметь много ума, чтобы говорить такую бессмыслицу.
   Даже в харчевнях и трактирах, где мы останавливались, все его считали за редкого человека. Невозможно себе представить физиономии плачевнее несчастного Филотаса, которую, как многие думали, он употреблял для того, чтобы казаться смешным; но она была в нем натуральна; он строил гримасы безо всякой цели, но это было причиной его успехов в народе. Джумбо был также найден на дороге, и Мельхиор говорил, что если кто его потребует, то сейчас получит удовлетворение; он так же, как и Нум, кувыркался на сцене и для забавы зрителей ел пудинг. Последнее исполнял в точности, потому что он довел эту часть мимики до совершенства, упражняясь весь день в еде и спанье.
   Изобразив всех моих новых товарищей, я должен передать вам разговор, который я имел на следующий день моего прибытия к цыганам. Он заключался в том, что Мельхиор мне коротко описал все отрасли своей промышленности, говоря, что я буду ему полезен в его фиглярских выходках, для чего и хотел меня выучить всем изворотам плутовства.
   Как сведущий в докторском искусстве, я мог хорошо составлять микстуры, делать пилюли и так далее, чем поддерживал бы его влияние на публику, и в этом отношении, желая иметь меня участником в своих предсказаниях, он хотел передать мне все тайны их и растолковать их, как должно. Словом сказать, ему был нужен человек хорошей наружности, получивший порядочное воспитание, и на которого он мог бы положиться вполне. Тимофей также мог быть употребляем во многих случаях, но преимущественно Мельхиор хотел его выучить разным кувырканьям и играть дураков в пьесах, требующих хитрых ответов, чтобы иногда заменять Нума.
   Мы с Тимофеем согласились на все условия, которые нам предъявляли, и таким образом взаимные дела наши были скоро решены, причем Мельхиор заметил, что хотя и не было положенной платы за наши труды, но мы не останемся без выгод.
  
  
== Глава XI ==

   Мы не успели еще провести и трех дней между цыганами, как табор их разделился на несколько частей, из коих каждая отправилась в свою сторону. Какие были причины этого события, я узнал только после. Они определяли места, где каждая часть должна проводить следующий год, как для того, чтобы не вредить одна другой близким расположением, так и для того, чтобы иметь постоянное сообщение в случае общей нужды. Кроме этого, они рассуждали еще о многом, скрывая от меня остальное как от чужого. Мельхиор, казалось, на все мои вопросы отвечал с откровенностью, но обман был ему так сроден, что невозможно было заключить, говорил ли он правду, или нет.
   Наша часть отправилась так же, как и другие, и расположилась на опушке дубового леса в двух милях от прежней позиции. Пища наша состояла большей частью из дичи и рыбы, потому что у нас было много охотников, стрелявших без позволения на чужих дачах; рыбу же ловили, бросая в воду какой-то порошок, от которого она всплывала наверх в большом количестве. Сверх этого в нашем котле варилось еще множество других снадобий, которые лучше есть, нежели распознавать.
   Палатки наши мы разбивали обыкновенно подле воды, в которую при обысках прятали провизию, где она и лежала до тех пор, пока не попадала в котел, в котором находилась уже в безопасности. Но мы с Тимофеем не принимали никакого участия в фуражировках и ели, не спрашивая, каким образом что доставали.
   Большую часть времени я проводил с Мельхиором, который учил меня всем таинствам своего ремесла, то есть подтасовывать карты, передвигать их и тому подобным вещам. Занимаясь этим по нескольку часов, я сделал большие успехи, и к концу месяца Мельхиор считал уже меня достаточно образованным в этом искусстве. Между тем Тимофей имел также свой курс гимнастики; весь день он прыгал и кувыркался до тех пор, пока не мог встать на ноги. Так как он был ловок и развязен, то вскоре и сделался самым искусным фигляром— выучился прыгать вперед и назад, ходить на руках, есть огонь, вытаскивать изо рта ленту и еще полусотне тому подобных штук. Джумбо также должен был трудиться; Мельхиор томил его до тех пор, пока он не удовлетворял требованиям; даже сама Флита беспрестанно училась, и это приготовление происходило потому, что мы скоро имели намерение предпринять важную экспедицию. Мельхиор, желая явиться свету во всем блеске, отправился на три дня за покупкой нового платья, которым снабдил не только нас, но и все наше общество. Вскоре, простившись с Натте и с другими цыганами, мы все, то есть Мельхиор, я, Тимофей, Флита, Нум и Джумбо, отправились в путь. Поздно вечером мы пришли в городок и остановились в трактире, с хозяином которого Мельхиор уже условился.
— Ну, Тимофей, как ты находишь новую жизнь?— сказал я, ложась спать.
— Все же лучше, чем у Кофагуса, и особенно лучше, нежели разносить лекарства. Но тебе как нравится она, Иафет?— ответил Тимофей.
— Правду сказать, эта жизнь мне не совсем противна. В ней что-то вольное, беззаботное, что я ужасно люблю. Не знаю, долго ли она протянется, но могу сказать, что год или два мы можем быть счастливы. Во всяком случае, мы узнаем свет и будем знать несколько способов добывать пропитание.
— Это так, но одно у меня лежит на сердце; нам трудно будет оставить цыган, если мы захотим этого. Притом мы теряем из виду предмет, для которого предприняли путешествие, именно: отыскать твоего отца.
— Я никогда и не думал найти его между цыганами, которые воруют детей у других, а потому и трудно предположить, чтобы они оставляли своих в воспитательном доме. Но я полагаю, что теперешняя наша жизнь всего более способствует цели нашего путешествия: будучи предсказателями, мы можем узнать много тайн. Но будущее впереди. Мельхиор говорит, что он примется за это ремесло, коль скоро наберем денег первым.
— А какое теперь имеешь ты мнение о Мельхиоре? Мы с ним уже давно живем,— спросил Тимофей.
— Я думаю, что он человек безо всяких правил, но между тем у него много и добрых качеств. Кажется, он находит удовольствие в обмане, для которого готов поссориться со всем светом. Но между тем он добр, великодушен, доверчив в некоторых случаях и, в заключение, прекрасный муж. Но у него есть что-то на сердце, что его вдруг опечаливает среди веселья, как темное облако, затмевающее солнце. Я также думаю, что он не совершит теперь никакого большого преступления, хотя за прошедшее время я и подозреваю его, и видно, как по временам находит на него раскаяние.
— Ты, как мне кажется, Иафет, очень хорошо судишь о людях. Но кто этот маленький ребенок?.. Эта Флита? Она, кажется, может спрашивать вместе с тобой: "Кто мой отец?"
— Да, мы оба в одних обстоятельствах, и это увеличивает мою к ней привязанность; мы как брат с сестрой в несчастья, и я думаю, она останется навсегда моею сестрой, если Провидение позволит. Впрочем, нам завтра надобно рано вставать, Тимофей, прощай.
— Да, завтра надобно скакать, кувыркаться... гм... есть огонь... и так далее, как выразился бы Кофагус. Спокойной ночи, Иафет.
   На следующее утро мы надели новые костюмы. Мой состоял из шелковых чулок, навощенных башмаков, белых кашемировых, до колен достающих, панталонов, синей шелковой жилетки, усеянной блестками, и голубого бархатного сюртука. Жилет был перетянут кушаком, а на голове— треугольная шляпа с плюмажем. Тимофей сказал мне, что я очень хорош в этом наряде, и я, уверенный в справедливости слов его, не опровергал такого лестного мнения. Сам же он был одет в белые турецкие шаровары и красную жилетку с крапинками. Нум и Джумбо были похожи на Тимофея. Флита же имела маленькие турецкие панталоны, синее кисейное платье, вышитое серебром, и сандалии, утканные шелком; волосы ее были заплетены в косы и небрежно спадали по плечам; в этом костюме она походила на маленькую сильфиду. Одежда Мельхиора была совершенно подобна моей; вообще, трудно было найти труппу лучше нашей. Несколько музыкантов были наняты, и афишки разосланы по всему городу, извещающие, что синьор Евгений Велотти с труппой будет иметь честь дать новые представления. Мельхиор нанял большую комнату в нижнем этаже трактира, который во время цветущего состояния города был назначен для собраний. Снаружи, претив окна, была устроена платформа, на которой находились музыканты и куда мы также беспрестанно выходили, чтобы блеснуть своими нарядами и привлечь любопытство народа. Когда музыка переставала гудеть, Мельхиор, я, Тимофей и Филотас начинали разговаривать; после представления Мельхиор объявил, что мы отличились на этом новом поприще. Разговор наш на платформе был очень забавен.
— Сделайте одолжение, мистер Филотас, скажите нам, сколько здесь присутствующих?— говорил Мельхиор Нуму повелительным голосом.
— Не знаю,— ответил Нум, смотря обыкновенно вверх с глупым выражением своего лица.
— Ха-ха-ха!— заливалась толпа, услышав глупый ответ Нума.
— Извините его, господа, он дурак!— объявлял Мельхиор, глядя в глаза зрителям.
— Ну, если он не может этого определить, то скажите вы мне, мистер Дионисиус,— говорил я, адресуясь к Тимофею.
— Вы спрашиваете, сударь, как велико число присутствующих, но в точности ли вы хотите знать количество их?
— Да, в точности, и сейчас же.
— Как, и не считая их?
— Да, милостивый государь, не считая.
— Если так, сударь, я скажу вам безошибочно, что здесь их вдвое больше половины.
— Ха-ха-ха!— раздалось опять из толпы.
— Этого недостаточно. Сколько людей в этой половине?
— Сколько в половине? Да знаете ли вы сами это?
— Ха-ха-ха!
— Ну-ка, сэр,— продолжал Мельхиор, обращаясь опять к Филотасу,— вы, может быть, скажете мне, сколько мужчин и дам сделают нам честь своим посещением?
— А сколько, сударь?
— Да, милостивый государь, сколько?
— Право, не знаю,— отвечал заплаканный Нум после некоторого молчания.
— Утвердительно можно сказать, что нет на свете никого глупее вас, сударь,— сказал ему Мельхиор.
— Чудо, как он представляет дурака,— одобряла публика.— Что за глупое лицо он делает,— прелесть.
— Может быть, этот вопрос решите вы, мистер Дионисиус?— говорю я Тимофею.
— Да, сударь, и очень легко, и очень точно.
— Извольте же сказать!
— Во-первых, все хорошенькие женщины будут у нас, а дурные останутся дома. Во-вторых, все мужчины, имеющие деньги, также посетят нас, а не имеющие их, бедняки, должны остаться на улице.
— Теперь, сэр, кланяйтесь дамам.
— А как, очень низко или нет?
— Да, очень низко.
   Тимофей нагнулся до земли и, перекувырнувшись, стал на руках.
— Это для вас, сударь, я так низко поклонился, что перевернулся наизнанку.
— Ха-ха-ха! Чудесно!— слышалось из толпы.
— Я вывихнул себе спину,— продолжал Тимофей, потирая бока.— Не перевернуться ли назад, чтобы выправить ее?
— Непременно!
   Тимофей перекинулся и стал на ноги.
— Теперь опять хорошо,— говорит он,— и я уйду.
— Куда же вы идете, сэр?
— Пойду туда, где...— тут он зачмокал губами и исчез под аплодисменты зрителей.
   Музыканты заиграли, и Джумбо начал выкидывать свои штуки.
   Вот чем мы привлекали и увеселяли народ, и если бы не употребили столько искусства, то, может быть, и представления наши не так были бы успешны. К вечеру зал наш был полон, и синьор Велотти, то есть Мельхиор, удивлял всех. Карты, казалось, ему повиновались; он приказывал кольцам проходить сквозь дамские башмаки; растирал часы в порошок, и потом они опять являлись целые; канарейки вылетали из яиц и так далее. Все зрители были довольны, как нельзя более. Флита же заключала представление, танцуя на канате и бросая вверх пять апельсинов с такой ловкостью и равновесием, что многие акробаты позавидовали бы ей. Притом необыкновенная ее красота, молодость, развязность, меланхоличное выражение лица, потупленные глаза и благородные манеры— все привлекало публику, и когда Флита раскланивалась с нею, то восторг зрителей еще более увеличивался, и зал гремел от рукоплесканий. После подобного представления, когда все разошлись, я пошел однажды поздравить ее с успехом и, к удивлению моему, нашел ее в горьких слезах.
— Что с тобою, моя дорогая Флита?
— Ничего... Не говорите, пожалуйста, что я плакала; но я не могу снести вида стольких глаз, которые на меня смотрят... Не говорите же ничего Мельхиору, я не буду больше плакать.
   Я поцеловал ее и старался утешить как мог, она же обняла меня, прижавшись ко мне личиком, и мы в этом положении просидели некоторое время. Наконец она успокоилась, и мы пошли вместе ужинать.
  
  
== Глава XII ==

   Мельхиор был очень доволен мною и Тимофеем и хвалил нас, говоря, что первый дебют наш далеко превзошел его ожидания.
   Между тем пять дней мы продолжали удивлять жителей города. Заметив же, что извлекли из их карманов денег, сколько возможно было, мы в прежних своих платьях и с узелками в руках отправились в другой город, лежащий в пятнадцати милях от первого. Тут нам повезло так же, как и прежде, но, чтобы не утомить читателя однообразием, скажу, что мы после шестинедельного отсутствия опять возвратились к цыганам, которые находились в пяти милях от последнего поприща нашей деятельности. Все были довольны и рады отдохнуть после трудов. Мельхиор радовался своим выручкам, а бедная Флита тому, что не будет более плясать на канате и засядет в своей палатке. Натте была довольна нашими успехами и радовалась возвращению мужа; я и Тимофей оказались полезными, и Мельхиор, стараясь выказать нам свою дружбу и щедрость, дал мне из выручки десять гиней, а Тимофею— пять.
— Вот, Иафет, если бы вы договаривались получать положенную цену, то, верно, я бы вам дал не более семи шиллингов в неделю, а теперь вы должны сознаться, что я вам хорошо заплатил за полтора месяца; все, что вы выручите, будет всегда вам отдано, и я думаю, что мы в следующее путешествие получим еще более; но нам надо кой-чем распорядиться. Хороша ли память у Тимофея?
— Кажется, хороша.
— Прекрасно; мы теперь, как я вам говорил, будем играть роль предсказателей, но тут нужна непременно помощь Натте. Завтра же мы отправимся в город, который в четырех милях от нас.
   На следующее утро мы отправились с небольшой частью нашей трупы под предводительством Натте и к обеду разбили палатки на лугу вблизи города и остальной части цыган, оставшихся на прежнем месте. В вечеру я и Мельхиор, одевшись в крестьянское платье, вдвоем отправились в город, где вошли в хороший трактир и сели в общей зале. Потом велели подать пива и стали разговаривать между собой с намерением очень громко, чтобы другие могли нас слышать.
— Я никогда этому не поверю, все это плутовство и обман,— говорил мне Мельхиор.— Им хочется только обобрать карманы. Вишь, какая предсказательница; я думаю, она вам обещала богатую жену и полдюжины детей?
— Нет, этого она мне не говорила, потому что я еще слишком молод для того, чтобы жениться; но знаю, что то уже случилось, что она мне предсказала.
— Да что же она вам предсказала?
— Она сказала мне, что моя мать вышла в другой раз замуж и выгнала меня из дому.
— Но она могла это слышать.
— Каким образом? Когда она меня отроду не видала, и я ей не говорил моего имени! Нет, это невозможно. Да, кроме того, она мне сказала еще, что у меня на колене пятнышко, которое есть признак счастья. Как же она могла это узнать?
— В самом деле, странно. Но что она вам еще обещала?
— Она мне сказала еще, что встречу сегодня лучшего моего друга, а у меня всего только один друг, и тот Бог знает где. Вот это мне кажется удивительным.
— Если вы увидите вашего друга нынче же, то я поверю ее предсказаниям, а в противном случае буду уверен, что все она говорила наудачу. А что вы ей за это заплатили? Шиллинг, я думаю, а может быть, она очистила и весь ваш карман?
— Напротив, она ничего не хотела взять; я ей несколько раз предлагал, но она все отказывалась, говоря, что предсказания ее непродажны.
   Все стали разговаривать между собой.
— Не знаете ли, что это за молодой человек?— говорил Мельхиор, обращаясь к нашим соседям, указывая на меня, тогда как они не проронили ни слова.
— Да кто она такая?— спросил один из них.
— Говорят, что королева всех цыган. Никогда не видал я такой чудной женщины— взоры ее, кажется, до глубины пронзают вашу душу. Я встретил ее на лугу недалеко от города, и когда она возле меня проходила, то уронила свой платок, который я поднял и отдал ей; она поблагодарила меня и сказала:
— Покажите мне вашу руку, молодой человек. О! Эти линии предвещают вам будущее счастье.— Расставаясь, она добавила:— Да благословит вас Бог ко всему доброму.
— Если она такими пожеланиями заключила свой разговор, то у нее не должно быть ничего общего с цыганами,— заметил Мельхиор.
— Удивительно, даже очень странно!.. Королева цыган отказывается от денег,— слышалось со всех сторон.
   Трактирщица и служанка тоже слушали нас, разинув рты от удивления. В это время вошел Тимофей, которого мы еще прежде научили его роли. Я притворился, как будто бы его не вижу, но он подбежал ко мне, схватил мою руку с приметным удовольствием и сказал:
— Вильсон! Разве ты забыл или не узнал лучшего твоего друга Смита?
— Смит!— закричал я в изумлении, глядя ему в лицо.— Точно, он... Да как ты сюда попал?
— Вот уже третий день, как я из Дублина, но каким образом попал сюда, это такая чудная вещь, какой со мной никогда еще не случалось. Видишь, в полумили отсюда я переходил поле; вдруг какая-то высокая, прелестной наружности женщина подошла ко мне и сказала:
— Молодой человек, если вы зайдете в третью гостиницу, которую вы должны миновать, идя в город, то увидите в ней старого вашего приятеля, который ожидает вас с нетерпением.
   Я подумал, что она насмехается надо мною, но так как мне все равно, в какой гостинице ночевать, то в шутку я и вздумал зайти сюда. Скажи, как могла она знать, что ты здесь и что мы давнишние друзья?
— Как странно!— вскричал Мельхиор.— Она и ему тоже сказала, что он встретит друга.
— Чудеса да и только,— слышно было со всех сторон, и слава цыганки нашей уже утверждалась.
   Мы с Тимофеем сели поодаль и начали разговаривать, а Мельхиор стал ходить по зале, рассказывая каждому про необыкновенный случай.
   Наконец мы все легли спать в трактире, как будто бы в самом деле были путешественники.
   Слух, который мы распустили в этот вечер, заставил многих пойти к Натте, которая как будто с презрением глядела на них и не хотела отвечать на просьбы. Между тем Тимофей, живя со мною в трактире, очень коротко познакомился со служанкой, от которой и узнавал понемногу происшествия ее жизни. Я тоже, от частых разговоров с хозяйкой, получил полные сведения как о ней самой, так и о многих семействах, живущих в городе, но так как успехи предсказаний Натте зависели от количества сведений, приобретенных нами, то мы только и занимались скоплением их, чтобы с пользой употребить их впоследствии. Спустя три недели, когда слава цыганки была чудесно увеличена и сведения заготовлены, Мельхиор велел Тимофею уговорить служанку сходить к Натте и узнать о своем будущем.
   Девушка эта, боявшаяся, что ей откажут от места, со страхом согласилась на предложение Тимофея, и то с условием, чтобы он вместе с нею пошел.
   Тимофей посоветовал ей, когда она близко подойдет к Натте, бросить шесть пенсов и, подняв их, спросить ее, не ей ли принадлежат эти монеты.
— Не вы ли уронили шесть пенсов, которые я нашла?— проговорила служанка, подбирая деньги с лихорадочной дрожью.
— Дитя мое,— ответила Натте, которая была уже к этому приготовлена,— я не потеряла шести пенсов, но и ты их не нашла. Впрочем, все равно, я знаю, зачем ты пришла... Ты хочешь спросить меня, будут ли держать тебя хозяева "Золотого льва".
— Нет,— ответила испуганная девушка,— я хочу спросить вас о моей судьбе.
— Покажи мне твою руку, милая девушка, и по ней я тебе скажу. А, ты родилась в Англии, отец твой умер, мать в услужении, брат твой матрос и теперь на море в Западной Индии. Ты...
   Когда служанка все это услышала, то так испугалась, что с нею сделался обморок, и Тимофей потащил ее домой. Она принесена была в трактир, и когда оправилась, то рассказала эту историю домашним, те— знакомым и так далее. Новое приключение во славу нашей пророчицы разнеслось по всему городу.
   Я, в свою очередь, старался настроить хозяйку, чтобы она сходила к Натте, но никак не мог ее уговорить. Вообще у нас была куча посетителей, которым Натте, наконец, не хотела отказывать и удовлетворяла их сведениями, полученными от нас. Она говорила им только о прошедшем, потому что ни сама, ни ее агенты не знали будущего, денег от них она также не брала. Многие приходили к ней по нескольку раз, желая узнать будущее, для чего рассказывали ей подробно свою жизнь, к чему она сама их побуждала, говоря, что они этим средством могут только возбудить в ней дух предсказывания, который она обращает на общую пользу. Мне кажется удивительным, отчего Мельхиор не хотел, чтобы Натте брала деньги, которых бы она получила кучу; но он все это делал, чтобы еще более выручить.
   Однажды утром, после пятнадцатидневного пребывания в городе, Натте исчезла с двумя своими палатками; и трава, утоптанная посетителями, могла подняться и расти. Мы также уехали и пристали опять к цыганам, где оставались около двух недель, чтобы дать время успокоиться всеобщему желанию узнать свою будущность.
   По прошествии этого срока Мельхиор, Тимофей и я опять отправились в город, переодетые в другие платья, и, остановившись в противоположной части города, в лучшем трактире, велели подать себе ужин, за которым у нас завязался разговор о чудесах цыганской королевы.
— Вздор,— сказал Мельхиор,— она ничего не знает, я о ней слышал. Но вот по этой дороге едет человек, и если случится, что он остановится в этом городе, то-то удивит вас своими знаниями. Его зовут великий Аристодем. Он знает и настоящее, и будущее, и прошедшее и никогда не смотрит в руку, а всегда прямо в лицо, и беда, кто ему солжет.
   Но, несмотря на это, он вежлив и готов сказать каждому, что с ним случится. Предсказания его всегда сбывались. Говорят, что он уже прожил сто лет и волосы его белы, как серебро.
   Многие слушатели в этом сомневались и выхваляли цыганку.
— Все, что я еще могу сказать вам,— ответил Мельхиор,— так это то, что, заплатив ему две гинеи, я узнал о наследстве в шестьсот фунтов, которых бы не получил, не зная о них.
   Три дня провели мы в трактире, рассказывая каждому о чудесах великого Аристодема, и успели воспламенить любопытство публики. Наконец Мельхиор сказал, что настало время великих предвещаний.
  
  
== Глава XIII ==

   Вскоре мы отправились в другой город, некогда известный мануфактурами, и которого большая часть народонаселения жила или доходами с имений предков, или приобретенными. Тимофей, одетый в черное платье, с серебряной цепочкой на шее, был посажен верхом на лошадь и отослан вперед; ему приказано было ехать до города потихоньку, а там уже скакать во всю прыть, остановиться в самом лучшем трактире и приготовить комнаты великому Аристодему, который должен приехать через полчаса.
   Все в этом свете зависит от наружности, а потому все желающие знать великого Аристодема окружили Тимофея и засыпали его вопросами. Он отвечал им очень умеренно, воспламеняя воображение их чудными рассказами о своем господине, который вскоре на четверке лихих лошадей с шумом подъехал к своей квартире. Из окон всех домов глядели на важный его приезд. Мальчишки хотели было отворить ему двери, но Тимофей оттолкнул их как недостойных услуживать такому великому человеку, и сам помог ему выйти из торжественной колесницы. Мельхиор явился одетый в длинное шелковое платье, в седом парике, которого длинные волосы падали по плечам; на голове у него была надета четырехугольная желтая шляпа, а на шее висело несколько золотых цепочек. Я шел за ним, одетый в платье германского студента и в парике темно-русого цвета. Продолжая свое шествие, мы встретили человека, который загородил нам путь.
— Посторонись,— сказал Аристодем повелительным голосом,— никто даром не заграждает мне путь.
   Все окружающие смотрели на нас с удивлением. Наконец великий Аристодем вошел в свою комнату и запер дверь, я же пошел заплатить извозчикам и заказать ужин, а Тимофей и дворник отправились вносить вещи, которых у нас было очень много.
— Господин мой никого не хочет видеть,— сказал я хозяину,— и завтра же едет далее, если получит письма, которые ожидает; и потому избавьте его от хлопот. Он очень устал, проехав сегодня около ста пятидесяти миль.
   Когда мы с Тимофеем все это исполнили, то пошли в комнату Мельхиора.
— Все идет хорошо. До сих пор мы истратили много денег и времени, теперь постараемся возвратить их: с барышом,— сказал он— После обеда, Иафет, сходите к хозяину, расспросите у него о бедняках здешнего юрода и скажите, что я очень великодушен и люблю им помогать. Также прибавьте, что деньги, которые я получаю моими занятиями, я отдаю бедным, не имея в них нужды.
   К вечеру я исполнил его поручения; ночь мы провели в отдельных комнатах, вынув из предосторожности из замков ключи.
   На следующее утро... но читатели могут догадаться сами, что письма не были принесены, и я отправился к: хозяину сказать ему, что мы еще останемся, ожидая писем. Хозяин намекнул мне, что многие хотят посоветоваться с моим господином; я ответил, что поговорю с ним, замечая при этом, чтобы он предварил желающих советоваться, что они должны будут давать за советы золото или совсем ничего. Несколько минут спустя я объявил, что великий Аристодем согласился дать аудиенцию безденежно. У нас были всевозможные припасы для большего эффекта, но мы рассудили, что на первый раз простота будет лучше. Потому и положено было, чтобы Мельхиор сидел у стола, покрытого черным сукном, вышитым различными фигурами; перед ним должна была лежать книга с иероглифами и возле нее— костяная палочка с золотым наконечником. Тимофей стоял у дверей с коротенькой римской шпагой, привязанной на кушаке, а я— в почтительном положении за великим Аристодемом.
   Первая особа, допущенная на аудиенцию, была жена городского мэра. Ничего не могло быть для нас лучше, потому что мы получили все нужные сведения как о ней, так и о ее супруге, а известно, что жены должностных людей всегда говорят много. Мельхиор сделал знак рукой, и я принес стул, прося ее садиться. Великий Аристодем молча посмотрел на ее лицо, потом, перевернув несколько листков в книге судеб и остановившись на одном из них и посмотрев со вниманием, сказал ей:
— Что хочешь ты узнать от меня? Она вздрогнула и побледнела.
— Я хотела бы спросить...— начала она.
— Знаю, ты хотела бы спросить, имею ли я время тебя слушать? Между прочим, первой твоей мыслью было: есть ли надежда, что муж твой будет иметь наследника от тебя. Не правда ли?
— Правда,— ответила дама, собравшись с духом.
— Я это вижу по моей книге; но позволь тебя спросить: как хочешь ты, чтобы благословение Божие сошло на тебя, если ты не делаешь ничего доброго? Ты и муж твой— оба богаты; но что вы сделали хорошего с этим богатством? Великодушны ли вы? Нет. Давай другим, и Бог тебе даст.
   Аристодем махнул рукой, и дама поднялась со стула, чтобы выйти вон. Она держала в одной руке гинею, а в другой кошелек, из которого вынула все и положила на стол.
— Хорошо, благодеяния твои будут за тебя ходатайствовать. Артольф, вели эти деньги раздать бедным.
   Я поклонился и, не говоря ни слова, взял пять гиней.
— Кто может сказать, что я не делаю ничего доброго?— заметил Мельхиор улыбаясь, когда дама вышла.— Скупость этой почтенной четы так же хорошо известна, как и желание их иметь детей... Если урок мой сделает ее благотворительной, то не услуга ли это?
— Но вы ей подали надежду, и если эта надежда ее обманет, то она может прийти в отчаяние и тем погубить себя и своего мужа.
— О, если б случилось с нею последнее, то отчаяние ее прошло бы вмиг.
— Ну, этому-то я не так верю,— ответил я...— Но, кажется, кто-то стучится.
   В эту минуту вошла другая дама, которая сильно изумилась, увидев наружность и одежду великого Аристодема, и хотела было уйти назад. Но Тимофей уже запер двери, и ей невозможно было ускользнуть.
   Она привела нас в замешательство, потому что мы не имели о ней никаких сведений. Между тем Мельхиор перестал глядеть в книгу и начал объясняться с нею. Дрожащим голосом дама сказала ему, что овдовела и имеет только одного сына, которым живет, что он теперь на море и она уже давно не слыхала о нем и боится, не случилось ли с ним какого несчастья; она говорила ему также о своей бедности и предлагала кольцо— единственное свое богатство.
— Можете ли вы мне сказать, жив ли он?— говорила она, заливаясь слезами.— Но если вы этого не знаете, то не отнимайте у несчастной единственное ее богатство и отпустите меня.
— Как давно получили вы последнее письмо от него?— спросил Мельхиор.
— Семь месяцев уже; и оно было писано из Бахии,— ответила она, вынимая письмо из ридикюля и закрывая лицо свое платком.
   Мельхиор украдкой заметил ее адрес и ответил ей:
— Мистрисс Ватсон...
— Боже мой, разве вы знаете мою фамилию?— вскрикнула женщина.— Но вот письмо, прочтите его...
— Мне оно не нужно, мистрисс Ватсон, я знаю содержание его.— Он перевернул несколько листков своей книги и стал со вниманием рассматривать последний.
— Сын ваш жив,— объявил он.
— Слава Богу!— вскрикнула она, подняв руки и уронив ридикюль.
— Но вы не должны его скоро ожидать, он на выгодной службе.
— Это мне все равно. Он жив— вот что я хотела знать. Бог да благословит вас!
   Мельхиор шепнул мне несколько слов на ухо, когда вдова закрыла свои глаза платком, и я, взяв пять гиней, сунул их в ридикюль ей так, что она не заметила.
— Вы можете уйти, сударыня, другие тоже нуждаются в моих услугах.
   Бедная женщина встала и предложила кольцо.
— Нет-нет! Мне не нужно ваших денег, я беру только с богатых, и то, чтобы раздавать бедным, но не отнимаю последнего у несчастных вдов. Откройте ваш ридикюль.
   Вдова исполнила приказание; Мельхиор положил ей туда кольцо, потом взял палочку, махнул по воздуху и, дотронувшись ею до ридикюля, сказал:
— Ищите и обрящете.
   Женщина вышла из комнаты, заливаясь слезами благодарности; правду сказать, я сам чуть было не заплакал и заметил Мельхиору, что он до сих пор трудился даром.
— Да, Иафет; но будь уверен, что я помог этой женщине не из барыша, а из сострадания к ней, говорю тебе откровенно. Все люди— смесь добра и зла. Но я ворую только у глупых, а не у бедных.
— Но вы ей сказали, что сын ее жив.
— Правда, что он, может быть, и умер, но утешать людей во всяком случае добро и успокаивать их, хотя на короткое время, есть благодеяние, потому что неизвестность хуже самой известной смерти.
   Поступок Мельхиора был награжден; вдова не могла опомниться от удивления, найдя золото в своем ридикюле. Она всех уверяла, думая что ее уверения были совершенно справедливы), что не выпускала из рук ридикюля, а что великий Аристодем дотронулся до него только палочкой, и то слегка.
   В городе ни о чем более не говорили, как о чудесах Мельхиора. На следующий день, к довершению чуда, Ватсон получила письмо от сына со значительной суммой денег. Благодарная женщина прислала на другой день десять гиней, желая тысячи благ великому Аристодему и считая его почти святым. Приключение это было очень счастливо для нас, и, как Мельхиор говорил, теперь только начался настоящий доход. В четыре дня мы добыли двести фунтов стерлингов и, полагая, что время ехать, объявили хозяину о получении писем и с шумом оставили город, провожаемые толпой, через которую с трудом пробрались.
  
  
== Глава XIV ==

   Мы взяли лошадей до следующего города; но только что отъехали несколько миль, я остановил мальчиков, правивших лошадьми, и сказал им, что великий Аристодем нынешнюю ночь хочет наблюдать планеты, для чего они и должны ехать по пути, на который я им укажу. Мальчики, слышавшие об его славе, без отговорок повернули к назначенному месту. Приехав туда, мы вынули из экипажа все наши вещи и в присутствии этих же мальчиков раскладывали их, как будто бы для астрономических наблюдений. Потом, заплатив за провоз, я велел им вернуться назад, чем они и были очень довольны. Когда экипаж уехал, то мы, переодевшись в обыкновенные наши платья, попрятали в кустарники все вещи, за которыми прислали на следующий день, и возвратились к своим цыганам, которые были от нас милях в двух. Нас встретили с большой радостью, в особенности Натте и Флита.
   Я говорил прежде, и читатель сам, я думаю, заметил уже из моего рассказа, что Мельхиор был человек не совсем обыкновенный. С каждым днем я более и более к нему привязывался, и наша кочующая жизнь мне чрезвычайно понравилась. Предрассудки, гнездившиеся во мне, постепенно исчезали. Иногда вспоминал я первоначальную цель моего путешествия, но обыкновенно утешал себя мыслью, что остается еще много времени. Когда мы кочевали в поле, Флита была беспрестанно со мной; я учил ее читать и писать.
— Иафет,— сказал мне раз Тимофей, когда мы рубили орешник в лесу для топки и приготовления пищи,— я не вижу, чтобы твои розыски отца подавались вперед.
— Это правда, Тимофей, но зато я приобретаю познания житейские, которые мне очень помогут в этих розысках, и, что еще важнее, я выручаю деньги, с которыми надежнее могу пуститься в дальнейшие предприятия.
— Сколько дал тебе Мельхиор после нашего отъезда?
— Двадцать гиней, что с прежними составляет более пятидесяти.
— А мне дал десять, следовательно, у нас теперь значительная сумма, почти семьдесят гиней.
— Да, не так-то скоро можно ее истратить. Но мы должны еще поработать. Потом же, я не могу оставить эту девочку, которая создана совсем не для фиглярства.
— Очень рад, Иафет, слышать это от тебя; я того же мнения, и она должна разделить нашу участь.
— Славная будущность!— сказал я смеясь.— Hо все лучше, нежели здесь оставаться... Только как бы уладить все это?
— В том-то и дело. Но еще есть время подумать... Мы можем исполнить наши планы не прежде, как оставив теперешнее занятие.
— Суля по словам Мельхиора, мы, кажется, скоро опять отправимся в путь.
— А чем, не знаешь ли, Иафет, мы теперь будем заниматься?
— Мы примемся за прежнее ремесло; будем лечить ото всех недугов в мире, и нам покажется, что мы опять в аптеке Кофагуса.
— Ну, я думаю, наделаем мы штук. Однако надеюсь, что Мельхиор не заставит меня изучать начала моей профессии. Это ведь не шутка!..
— О, без сомнения! Для таких глупостей держат Нума, без чего он не был бы никуда годен.
   Следующая неделя была проведена нами в приготовлениях к ожидаемой экспедиции; мы наполняли коробочки пилюлями, наливали микстуры в склянки разной величины, которые большей частью все состояли из спирта. Склянки эти мы закупоривали и укладывали в походные ящики.
   Джумбо и Флита были оставлены. Мельхиор, я, Нум и Тимофей отправились пешком, неся свое платье в узелках. Но на Нума еще навешали разных вещей, как на вьючную лошадь... Он беспрестанно жаловался, говоря:
— Не можете ли вы нести чего-нибудь?
— Нет,— отвечал я,— это ваша ноша; каждый должен нести свое.
— Ну, я никогда не думал, чтобы это было так тяжело. Да куда мы идем?
— Недалеко,— говорил Тимофей,— а там уж тебе нечего будет делать.
— Не думаю, для хозяина я весьма нужен. Со мной дела его идут успешно. По правде, как в умственных занятиях, так и в ноше я переношу ужасный труд.
— Это хорошо для вашего здоровья, Нум.
— И то хорошо,— ответил бедняга,— только немного жарко.
  
  
== Глава XV ==

   К счастью Нума, мы были недалеко от города, в котором хотели открыть новую нашу отрасль промышленности, к чему и приступили на следующее же утро. Нум шел с трубкой в руке, а Тимофей ехал верхом на осле. Когда мы пришли на городскую площадь, то Нум начал трубить изо всей силы, а Тимофей в пестром одеянии привстал на седле и проговорил следующую речь:
— Милостивые государи и государыни, имею честь известить вас о прибытии в этот город знаменитого доктора Аппаллашеосмокометика, который путешествовал далее солнца и притом скорее кометы. Он был во всех частях света; курил калюмет[Трубка у краснокожих индейцев.] с дикими индейцами Канады; ездил на охоту с Арауками в средней Америке; скакал на диких лошадях по долинам Мексики. Красил нос с эскимосами и наклеил нос великому хану татарскому. Был и при дворах Европы. Плясал с русскими на невском льду, танцевал мазурку с поляками, вальс с германцами, тарантеллу с итальянцами, фанданго с испанцами и кадрили с французами. Рылся во всех архивах вселенной, проходил по всем частям твердой земли, исследовал все горы в свете; прошел через Анды, поднимался на высоты Пиринеев, спускался в недра Везувия и был оттуда выброшен через Стромболи. Он живет более тысячи лет, и все еще в цвете юности, у него сто сорок раз выпадали зубы и к Рождеству всегда новые вырастали. Всю жизнь свою он употреблял на пользу человечества, принося добро своим собратьям и, имея опытность более тысячелетней, леча от тысячи недугов. Господа, этот удивительный доктор представится вам сегодня вечером и скажет, в каких случаях должно употреблять какие лекарства. Для прекрасного же вашего пола, милостивые государыни, великий доктор обладает редкими лекарствами ото всех ваших болезней. Он имеет порошки, от которых у вас будут дети, если вы захотите... Напиток, от которого мужья сделаются к вам привязаны... Опиум, который ослепит их во время ваших любовных похождений. У него также есть средства уничтожать морщины и восстановлять юность; эликсир, прекращающий крики детей... Труби, Филотас, труби, чтобы все знали, что знаменитому доктору Аппаллашеосмокометику угодно остановиться в этом городе, чтобы вылечить всех жителей.
   Тут Нум опять начал трубить до тех пор, пока все лицо его не почернело от усилия, а Тимофей, повернув своего осла, поехал в другие части города, преследуемым толпой оборванных мальчишек, чтобы повторять свою высокопарную речь.
   Около четырех часов пополудни Мельхиор явился на торговую площадь. Я шел сзади него в платье германского студента, а Тимофей и Нум были в прежних своих костюмах. Здесь мы соорудили что-то в виде сцены, вокруг которой собралось ужасное множество народа с намерением скорее позабавиться, нежели покупать.
   Когда все товары были разложены, то я стал с одной стороны Мельхиора, Тимофей— с другой, а Нум со своей трубой— сзади нас.
— Труби, Филотас!— сказал Мельхиор, надевая треугольную шляпу и кланяясь под звуки резкого инструмента.
— Прошу покорно сказать, мистер музыкант, зачем вы трубите?
— Не знаю,— ответил безумный, выпучив свои глаза.
— Какой глупый ответ! Мистер Дионисиус!.. Не знаете ли вы для чего?
— Да, сударь, я догадываюсь.
— Растолкуйте же всем леди и джентльменам, которые удостоили нас своим присутствием.
— Труба есть предвестница торжества великих победоносцев,— ответил Тимофей.
— Справедливо, сударь! Но разве я великий победоносец?
— Вы побеждаете смерть, а это самая трудная победа.
— Дионисиус, за ваш благоразумный ответ вы будете награждены,— сказал ему шепотом Мельхиор,— не забудьте только за ужином мне напомнить об этом.
— Не забуду, будьте уверены,— ответил Тимофей, поглаживая свое туловище с самодовольной улыбкой.
— Милостивые государи и государыни,— продолжал Мельхиор, обращаясь к публике,— я вижу, что у всех вас рты разинуты, и вы ожидаете пилюль; но будьте терпеливее, я не иначе даю мои лекарства, как увидев болезни, которые бы требовали действительной помощи. В самом деле, я был бы плохой доктор, если б стал лечить, не зная, чем вы страдаете. "Est nentrale genus signans rem non animatam",— сказал Геродот, это значит, что одному помогает то, что для другого яд, а потому осторожность есть самая нужная вещь в медицине, и моя репутация пострадает, если я дам что-нибудь вредное.
   Теперь, друзья, заметьте, какие свойства имеет вещество, находящееся в этой склянке. Вы видите, что в ней не более шестидесяти капель, но эти шестьдесят капель могут прибавить десять лет жизни и вылечить столько же болезней Во-первых, они вылечивают водную, которую знаменитый Гален разделяет на три рода: на ascites, anasarca и tympanites. Диагностические же свойства, или признаки, этой болезни: опухоль, вспучивание или надутость живота, трудность дыхания, недостаток аппетита и нестерпимый кашель. Спрашиваю: не страдает ли кто-нибудь водянкою? Никто?.. Слава Богу!
   Во-вторых, оно употребляется для лечения перевнемония, или воспаления в легких. Свойства этой болезни: ослабление пульса, опухоль в глазах и краснота в лице. Не подвержен ли кто-нибудь этим признакам?.. Никто? Слава Богу!..
   Но это же несравненное лекарство служит и от поноса, признаки которого: ослабление тела, частые колики, холодный пот...
   В эту минуту подошли несколько человек, и один из них пожаловался на колику, другой— ослабление тела, а двое или трое говорили, что подвержены холодному поту.
— Хорошо, благодарю небо, что я сам могу вам помочь. Гиппократ говорит: "Re tivum cum antecedente concordat", что значит: "Лекарства, употребляемые в начале болезни, уничтожают ее еще при самом зарождении". Вот, друзья, баночки благодетельного лекарства; берите, берите их, вы мне заплатите за все только шиллинг и будете довольны. Когда вы станете ложиться спать, то не забудьте вознести благодарности Всевышнему за такое чудное средство, которое одной каплей излечивает такое множество болезней. Кроме сказанных мною оно излечивает еще: ponagra, chiragra, omagra и lumbago, то есть оно уничтожает боль в коленях, руках, локтях, плечах и спине. Словом, удивительно полезно во всех означенных болезнях. Старайтесь сохранить этот элексир на целый ваш век; придет старость, и у вас под рукой будет средство излечиваться ото всех недугов... о... как тогда вы будете благодарить себя, что не пожалели шиллинга.
   После этого воззвания число больных и ожидающих болезней до того увеличилось, что все наши склянки были разобраны, и доктор обещал через несколько дней доставить им еще этого бесценного лекарства.
— Милостивые государи и государыни,— продолжал он.— Теперь я предложу вам знаменитый пластырь, действия которого удивительны... Подойдите сюда Дионисиус; так как вы имели случай испытать благодетельный этот пластырь, то расскажите почтеннейшей публике, каким образом он вам помог.
   Тимофей выступил вперед.
— Милостивые государи и государыни,— сказал он,— клянусь честью, что буду говорить правду. Tpи недели тому назад я упал с лестницы и переломил спину на три части. Меня снесли к хирургу, который, видя, что нет никакой надежды на излечение, велел снять с меня мерку для гроба... Великий же наш доктор был тогда в отсутствии, на консультации королевы, у которой антонов огонь на большом пальце правой ноги; к счастью, что великий доктор поспел вовремя. Меня уже укладывали в ящик вечности, как вдруг явился мой хозяин, приложил к моей спине вот этот пластырь, и в пять дней я уже сидел, а через десять принялся за прежнюю мою должность.
— Совершенно ли вы теперь здоровы, Дионисиус?
— Совершенно, и моя спина теперь крепче китовой.
— Докажите же это на деле.
— Извольте.
   И Дионисиус перекинулся вперед и назад, потом, пройдя по платформе на руках, кувыркнулся во все стороны.
— Вы видите, господа, что я совершенно здоров, и что сказал, то могу подтвердить еще честным словом.
— Согласитесь, господа, что надобно много искусства, чтобы вылечить от такой болезни,— прибавил доктор, адресуясь к окружающей толпе.— Теперь нет нужды говорить, что этот пластырь также целителен ото всех ушибов, контузий, вывихов членов и прочее. Вас может удивить также малая цена его: кусочек стоит восемь пенсов.
   Пластырь был скоро раскуплен, и Мельхиор стал описывать другие неоценимые лекарства, а когда дошел до косметических вещей для дам, то мы не успевали их даже раздавать.
— Теперь,— сказал доктор,— я должен с вами проститься.
— Очень рад,— сказал Тимофей,— потому что буду продавать лекарства моего собственного изобретения.
— Вашего изобретения?.. Что вы хотите сказать этим?
— Хочу сказать, что у меня есть порошок чудесного свойства.
— От каких же это болезней?
— От блох. Он точно так же удовлетворяет своей дели, как и наши медицинские снадобья.
— Но как употреблять его?
— Я скажу это только тем, которые его купят. Тимофей взял порошок в руку и, обратясь к публике, проговорил:
— Милостивые государи и государыни, даю честное слово, что порошок мой будет иметь желательный успех. Я за него прошу только шесть пенсов.
— Но как с ним обходиться?
— Обходиться с ним точно так же, как и с другими порошками, но я не расскажу употребление его, пока не продам немного, обещая, однако, возвратить деньги назад, если он будет негоден.
— Хорошо, Дионисиус, я постараюсь помочь вам сбыть его. Не желает ли кто купить порошок, уничтожающий блох?
— Я хочу,— ответил кто-то из толпы,— и вот вам, шесть пенсов. Расскажите теперь, как мне употреблять его?
— Как употреблять?— сказал Тимофей, кладя шесть пенсов в карман.— Вы должны сперва поймать блоху, потом нежно сжать ее двумя пальцами левой руки, именно: большим и указательным, и так, чтобы она открыла рот, потом положить ей туда немного этого порошка, и блоха сейчас же умрет.
— Да если уж я поймал блоху, то и без порошка могу ее убить.
— Совершенно справедливо, но это не значит еще, чтобы мой порошок не имел никакого действия.
   Ответ и рецепт Тимофея заставил всех присутствующих громко засмеяться. Работа наша в этот день увенчалась совершенным успехом.
   После четырехдневного пребывания в этом городе мы отправились далее, имея везде такой же успех, но зато я с Тимофеем должен был просиживать целые ночи, делая пилюли и микстуру. Мельхиора часто не было с нами, потому что, как он говорил, был занят другими делами, почему и предоставлял раздачу целебных лекарств своим ученикам, которые также хорошо знали свое дело. Наружность моя производила большое влияние, особливо на дам. Тимофей также много способствовал выгодам хозяина, и мы таким образом всякий день значительно увеличивали капитал Мельхиора. Впоследствии наш великий доктор показывался только не более, как на полчаса, остальное же время дня, по его словам, употреблял он на лечение больных и нас рекомендовал как людей, на которых мог положиться в исполнении его важной должности. Через шесть недель мы возвратились к цыганам, которые и на этот раз были недалеко.
  
  
== Глава XVI ==

   Выручка Мельхиора была гораздо значительнее, нежели он ожидал, отчего он очень щедро наградил меня с Тимофеем. Видя, как я ему необходим, он с каждым днем более и более выказывал мне свою приязнь. Я был весьма рад прибытию нашему на место, потому что так устал от беспрестанных хлопот, сопровождавших наши занятия, что отдых мне казался блаженством.
   Маленькая Флита с восторгом бросалась в мои объятья, а Натте с обыкновенною важностью сказала мне, что ей приятно видеть меня дома.
— Дома!— подумал я.— Ни у меня, ни у бедной Флиты нет здесь постоянного жилища. Эти палатки— только временный наш приют.
   Таким образом около года занимались мы нашим ремеслом. Однажды я сидел возле моей палатки с книгой в руках. Явился какой-то цыган, не принадлежащий к нашей партии. Пыль, облепившая его с ног до головы, и пот, капавший с лица, доказывали, что он ехал торопливо; увидев Натте, которая сидела возле меня, он сказал ей что-то на их языке, для меня непонятном, но я догадался, в чем дело: он спрашивал Мельхиора. После нескольких слов лицо Натте переменилось, она как будто чего-то испугалась, закрылась руками, по тотчас же отняла их, боясь унизить свой сан, и, наконец, впала в глубокую задумчивость. В это время Мельхиор подходил к нам; цыган, заметив его, поспешил к нему навстречу. Между ними скоро завязался жаркий разговор, продолжавшийся около десяти минут, после которого незнакомец тотчас же уехал. Когда Мельхиор увидел, что цыган скрылся из вида, то медленно подошел к нам и устремил свои глаза на Натте, которая печально глядела на него, скрестив на груди руки в знак покорности. Она тихим голосом сказала ему, выбрав текст Святого Писания:
— Куда ты пойдешь, туда и я; народ твой будет моим народом, и Бог твой— моим Богом.
   Потом она отошла и села в отдалении.
— Иафет,— сказал мне Мельхиор,— не удивляйтесь тому, что я скажу вам. Я доверял вам все, что только можно было доверить, но есть вещи, которые необходимо хранить в тайне, заключить в груди своей, и эту тайну можно передать только той, которая соединена с нами вечными узами. Мы теперь должны расстаться, даже все наши товарищи должны нас оставить и пристать к какой-нибудь другой партии цыган. Меня вы уже больше не увидите. Не спрашивайте причин, я не могу объявить их.
— А Натте?— сказал я.
— Она будет делить мою участь, как бы горька ни была она; но с вами что станется?
— О себе я не забочусь; свет велик. Без вас я не останусь с цыганами. Но позвольте спросить: что сделаете вы с Флитой? Останется ли она с этим народом, которому не принадлежит, или вы возьмете ее с собой?
   Мельхиор, немного подумав, спросил:
— Отчего так интересует вас солдатская дочь?
— Предполагая даже, что она и солдатская дочь, Мельхиор, я к ней так привязан, что мне жалко было бы видеть ее здесь с цыганами; но я уверен, что вы говорите неправду об ее происхождении, потому что она рассказывала мне много подробностей из ее детства, которые доказывают, что она не низкого происхождения.
— Я не ожидал, что у нее такая память,— ответил Мельхиор, стиснув зубы.— Но отчего она ни мне, ни Натте никогда ничего не говорила?
— Это так же понятно, как и то, что она украдена, и, я думаю, ей незачем здесь оставаться.
— Конечно, незачем.
— Итак, когда вы отправитесь, то не будете иметь влияния на ваш табор, а следовательно, нет никакой причины оставаться ей здесь. Предоставьте лучше ее воле избрать себе дорогу, и если она согласится следовать за мною, то ничто не остановит меня исполнить ее желание. Этим поступком, мне кажется, я и вам не сделаю ничего неприятного.
— Почем вы знаете? Да притом, что заставляет вас вмешиваться в судьбу ребенка, совершенно вам чужого?
— Па это я отвечу вам вашим же вопросом: что заставляет вас принимать такое участие в солдатском ребенке?
   Мельхиор смешался.
— Признаться вам, Иафет, Флита не солдатская дочь. Она украдена, но из этого не должно заключать, что она была украдена мною или моей женой.
— В этом я никогда не сомневался, и оттого-то я и удивляюсь вашей к ней привязанности. Если она пожелает с вами остаться, то мне и говорить нечего; в противном же случае, я возьму се с собой, невзирая ни на какие возражения.
— Иафет,— ответил Мельхиор,— мы жили друзьями более года и должны расстаться друзьями. Через полчаса я вам отвечу.
   Мельхиор подошел к Натте и начал разговаривать с ней, а я пошел к Флите.
— Флита, знаешь ли, что Мельхиор и Натте оставляют цыган?
— В самом деле?— ответила она с удивлением.— Куда же вы с Тимофеем денетесь?
— Мы должны искать счастья в другом месте.
— А я,— продолжала она, смотря на меня пристально голубыми своими глазами,— должна ли я здесь остаться?
— Если ты хочешь быть со мной, Флита, то я готов употребить для того все средства, готов даже рассориться с Мельхиором.
— Хочу ли я, Иафет, ты сам знаешь. Никто на свете не был еще ко мне так ласков, как ты; не оставляй меня, пожалуйста.
— Никогда, Флита, только обещай мне делать то, о чем я попрошу тебя.
— Исполнить твое желание я почту за величайшее удовольствие, а потому заранее на все согласна. В чем дело?
— Я сам еще не знаю ничего, но Мельхиор сказал мне, что он и Натте навсегда расстаются с цыганами.
   Флита посмотрела вокруг, чтобы увериться, не было ли кого возле нас, и потом шепотом сказала мне:
— Я понимаю немного язык их, Иафет, но они этого не знают. Я все слышала, что говорил цыган Натте, хотя они были в нескольких шагах от нас... Он спросил: "Где Мельхиор? ", а на вопрос ее: "Для чего он ему нужен? ", ответил: "Он умер! " Натте закрыла лицо свое; остального я не слыхала, но они говорили еще что-то о лошадях.
   "Он умер! " Что это значит? Разве Мельхиор сделал какое-нибудь преступление и принужден теперь бежать? Это предположение казалось мне самым верным, когда я начинал припоминать минувшее происшествие, но все еще сомневался, потому что во всех действиях его я видел только обман, но ничего преступного. Напротив того, он был добр, великодушен во всех своих поступках, и жизнь его была для меня загадкой. Он обыкновенно обманывал всех без совести, переодетый; но в своей палатке он был честен во всем, исключая рассказы про жизнь и родство Флиты. Я перебирал в своей голове все прошлые его действия, но тут Мельхиор опять подошел ко мне и, велев Флите удалиться, сказал мне:
— Иафет, я согласен на ваше требование, только с условием.
— С каким?
— Во-первых, Иафет, так как вы были всегда со мной откровенны, то скажите: намерены ли вы продолжать ремесло, которому я научил вас?
— Если вы желаете знать правду, Мельхиор, то уверяю вас, что я никогда не возьмусь за ваши занятия, разве только в крайней нужде. Мое единственное желание— отыскать своего отца.
— Но если нужда заставит вас, то Флита будет ли в них действующим лицом? Словом сказать: не берете ли вы ее из видов похоти или корыстолюбия, чтобы после, достигнув своей цели, бросить ее на произвол порока и бесчестия?
— Удивляюсь этому вопросу, Мельхиор. В первый раз вы так несправедливы ко мне. Но если я когда-нибудь принужден буду заниматься вашим ремеслом, то поверьте, что Флита в нем никогда не будет участвовать. Лучше желал бы видеть ее в гробу, нежели в пороке и бесчестии. И, чтобы удалить ее от общества, в котором она никогда не должна быть, я беру ее с собой.
— И вы можете дать в этом честное слово?
— Могу. Я люблю ее, как сестру, и надеюсь, отыскивая моего отца, помочь и ей отыскать своего.
— Но я должен с вас взять еще одно обещание: вы меня будете уведомлять каждые шесть месяцев о себе и о состоянии и здоровье Флиты по адресу, который я вам буду присылать.
— Согласен. Но из-за чего вы стали принимать в этой девочке такое сильное участие?
— Очень рад, что вы так думаете, но не старайтесь узнать причин. Не надобно ли вам денег на ее содержание?
— Без нужды я не стану прибегать к вашим деньгам, но мне весьма приятно слышать, что в крайности вы будете ее другом и поможете ее несчастью.
— Не забудьте, что вы можете получить все необходимое для нее по адресу, который я оставлю вам при нашей разлуке. Значит— решено!
   Тимофей отсутствовал в продолжение моего разговора с Мельхиором, когда же он возвратился, я сообщил ему обо всех наших условиях.
— Да, Иафет, я не знаю, что и сказать тебе. Теперешняя наша жизнь мне наскучила, и я не буду сожалеть о перемене ее. Но что мы будем делать?
— Об этом надобно подумать... К счастью, мы накопили довольно денег, станем только поберегать их.
   В последний раз мы ужинали вместе, и Мельхиор назначил свой отъезд на следующий день. Натте была очень печальна, но вместе с тем видно было, что она покорилась своей судьбе; напротив того, Флита была очень весела, и лицо ее, обыкновенно грустное, теперь улыбалось. Каждый раз она радовалась, что не будет более плясать на веревке, и веселость ее доставляла мне неизъяснимое удовольствие. Все цыгане разошлись по местам. Мельхиор в своей палатке занимался приготовлением к отъезду, а я, мечтая о своей будущности, не мог уснуть и стал прохаживаться возле своей. Ночь была лунная, звезды ярко сияли на небе, всюду было тихо, и мысли о перемене моего быта невольно теснились в сердце. Раздумавшись, я нечаянно взглянул перед собой и увидел Натте, идущую прямо ко мне.
— Иафет,— сказала она,— вы берете Флиту, берегите ее. Мою душу упрекнет совесть, если она будет оставлена на произвол судьбы. Радостно она расстается с нами, но не перемените эту радость в слезы; мне жалко покидать ее, но я должна оставить и ее, и мой народ, и родных, и привычки мои, и мою власть— это судьба моя. Она доброе дитя, Иафет, обещайте мне быть ее другом, и пускай вот это будет воспоминанием обо мне.
   Тут она подала мне что-то завернутое в бумагу и продолжала:
— Иафет, не показывайте этого Мельхиору, может быть, ему не понравится, что я это отдала вам.
   Я взял бумагу, в которую был завернут подарок, и обещал все, что она требовала. Это было последнее наше свидание.
   На следующий день Мельхиор был уже готов к отъезду. Все его имущество уложилось в два маленькие узелка; он и Натте простились с цыганами, которые целовали им руки и которым были розданы палатки и все их принадлежности. Джумбо и Нум были сданы на руки Двум важнейшим семействам этого народа, а Тимофей, Флита и я приготовились также к отъезду и ждали только отправления Мельхиора, чтобы вслед за ним отправиться в путь.
— Иафет,— сказал мне Мельхиор,— я вам и Тимофею должен еще за последнее наше путешествие. Вот вам долг мой. Я знаю, что у вас с ним общий счет. Прощайте, желаю вам счастья.
   Мы простились с Натте и Мельхиором. Флита подошла к первой, положила накрест руки и поклонилась ей. Натте поцеловала ее робко и потом подвела к Мельхиору; он наклонился тоже, чтобы поцеловать ее в лоб, и я видел, как он старался скрыть свои чувства, похожие на отцовские. Флита заплакала, освободившись. Так как дороги наши были в разные стороны, то мы и разошлись, пожелав друг другу счастливого пути.
  
  
== Глава XVII ==

   Я вел за руку плакавшую Флиту, и таким образом мы шли некоторое время, не говоря ни слова, покуда не выбрались на большую дорогу, где Тимофей прервал наше молчание.
— Иафет, подумал ли ты, что намерен делать и куда нам идти?— сказал он мне.
— Думал, и не один раз,— ответил я ему.— Давно уже потерял я из виду первоначальное мое намерение, с которым вышел из Лондона, но теперь, когда найду верное место для этой бедной девочки, то примусь решительно отыскивать моего отца, хотя мы и потеряли много времени.
— Не скажу, Иафет, чтобы время было совсем потеряно, потому что капитал наш тогда был очень мал для розысков, а теперь, благодаря собственным трудам, он довольно значителен, и с ним мы можем пуститься в долгий путь. Но мне хочется знать, куда мы пойдем. Выходя из Лондона, мы отправились к западу, по примеру магов, потому что эти мудрецы пришли с востока, но, мне кажется, подражание наше было неудачно.
— В этом я совершенно согласен с тобой, Тимофей. Ты знаешь, что я по многим причинам думал найти отца моего в высшем классе людей, а дорога, которую мы перед этим избрали, ввела нас, напротив, в самый низкий. Мне кажется, нам лучше возвратиться назад. Теперь мы имеем порядочные средства, чтобы быть в хорошем обществе, жить с людьми порядочными, а Лондон, тебе известно, богат ими.
— Я того же мнения, Иафет, но с одним только исключением... Впрочем, скажи-ка мне прежде: сосчитал ли ты, как велик наш денежный запас?
— Нет еще,— ответил я, разворачивая пакет, данный мне Мельхиором. В нем находился банковский билет в сто фунтов стерлингов. Я тотчас подумал, что он мне оставил его для Флиты.
— С этой суммой,— сказал я Тимофею— у нас не менее двухсот пятидесяти фунтов стерлингов.
— Да у меня больше шестидесяти,— ответил Тимофей.— Право, наши занятия были не без выгод.
— Без сомнения, нам некуда было их и издерживать. Квартира и стол ничего не стоили, пошлины мы никакой не платили, а между тем сами еще наложили порядочную пеню на глупость и легковерие.
— Правда, Иафет, и хотя я рад этим деньгам, но вместе с тем доволен, что мы оставили наше ремесло.
— И я тоже; позабудем же о нем; скажи мне лучше: о каком ты исключении хотел поговорить?
— О весьма обыкновенном. Капитал наш, составляющий более трехсот фунтов стерлингов, хотя значителен, но если мы станем жить, как богатые порядочные люди, то его не надолго нам хватит. Например, мы должны будем иметь лакея, хорошие платья, а это чего будет стоить?
— Состояние свое мы будем бережно тратить, сколько возможно, а остальное предоставим судьбе.
— Все это хорошо, но гораздо будет лучше положиться на собственный ум. Теперь выслушай, что я тебе скажу. Быть честным лакеем не есть еще унижение. Я и хочу принять на себя эту роль, чем избавлю тебя от лишних расходов, не стану делить с тобой господскую долю. Итак, с твоего позволения, я приму на себя это звание, надев ливрею, и буду тебе и себе полезен.
   Я не мог не сознаться в выгодах предложений его, но вместе с тем мне и не хотелось этого.
— Я вижу, что ты очень добр, Тимофей, но я не могу тебя иначе почитать, как за своего друга и равного.
— Ты в одно время и прав, и несправедлив, называя меня другом своим. Ты прав, Иафет, и я доказал тебе это, и докажу еще новым моим предложением. Находя же во мне равного себе, ты обманываешься, потому что я не могу равняться с тобой ни наружностью, ни воспитанием и ни чем другим. Правда, что мы оба выросли в воспитательном доме, но тебя крестили именем Авраама Ньюланда, известного во всей Англии, а меня просто под насосом. Ты хотя из воспитательного дома, но благородного происхождения— по бумаге— и был подброшен туда в хорошей корзине, вдобавок с банковским билетом в пятьдесят фунтов стерлингов, меня же приняли в лохмотьях и нищете. Если ты найдешь своих родственников, то возвысишься в глазах света, а я моими, по всей вероятности, не могу гордиться, а потому я должен сам себе выбирать роль. Ты сказал, Иафет, когда мы отправились в путь, что хотел разыскивать отца, а я мать. Ты выбрал высший круг общества, где мог вернее отличить своего отца, я же— низший, надеясь там найти мою мать. Итак, ты видишь, что мы должны избирать общество каждый сообразно своей цели, не расставаясь, впрочем,— прибавил Тимофей.— Итак, ты будешь посещать гостиные, а я кухни. Ты можешь броситься на диван, восклицая: "Кто мой отец?", а я, сидя на коленях у кухарки, спрошу ее, не мать ли она моя.
   Остроты Тимофея заставили смеяться даже Флиту, и, после некоторых возражений, я согласился, чтобы он играл роль моего лакея.
   Продолжая таким образом наши рассуждения, мы пришли в город, где остановились в трактире умеренной цены, но в котором соблюдалась большая чистота.
   Первой моей заботой было найти приличное место Флите. Хозяйка наша была добрая молодая женщина, и на ее-то руки оставил я Флиту, а сам с Тимофеем отправился разыскивать какой-нибудь порядочный пансион, где мог бы за недорогую цену поместить ее. Конечно, лучше было бы поместить ее в Лондоне, но зато издержки там были бы слишком велики, а так как этот город находился только в сорока милях от моего будущего местопребывания, то я часто мог к ней приезжать. Чтобы избежать докучных расспросов о родстве моем с Флитой, я сказал ей, чтобы она называла меня своим братом. Впрочем, лишних предосторожностей не нужно было, потому что Флита понимала отношения свои ко мне не по детским летам.
   Потом мы пошли искать портного, чтобы заказать платье, так как я намерен был посещать высший круг общества. Идя все прямо по большой улице, мы вскоре увидели вывеску портного, написанную большими буквами: "Тедор Шнейдер, портной Его Королевского Величества, Принца Гессен-Дармштадтского".
— Годится ли этот, Иафет?— сказал Тимофей, указывая на вывеску.
— Да,— ответил я,— но каким образом дармштадтский принц выбрал себе портного в этом маленьком городке, это меня удивляет.
— Может быть, он шил ему платье в Германии?
— И то может быть, но во всяком случае он будет иметь честь шить и на меня.
   Мы вошли в лавку и заказали самую модную пару верхнего платья, выбрав цвет сукна, сообразный с тогдашним вкусом, и приказали, чтобы все было готово как можно скорее. Когда мерка была снята, я хотел выйти из лавки, но хозяин, судя, вероятно, по моему платью, что я не был знатный человек, сказал мне, что он с господ, которые заказывают ему в первый раз, берет обыкновенно задаток. Хотя это было не слишком лестно для меня, но я молча вынул из кармана полную горсть гиней, положил из них две на конторку и ушел, не говоря ни слова. От дармштадтского портного мы пошли в другую лавку, чтобы заказать в ней ливрею для Тимофея; не желая, однако, чтобы его платье поспело прежде моего, я сказал, что приду на другой день. Но Тимофей экипировался раньше меня. Мне надобно было купить еще другие вещи, как-то: сундук, чемодан, шляпу, перчатки и прочее. Закупив все эти принадлежности, мы пришли опять в наш трактир. Хозяйка с Флитой расспрашивала нас о цене купленных вещей, и я, для удостоверения своего богатства, показал им кучу денег, рассыпав их по полу, как будто бы нечаянно.
   В тот же вечер объявил я Флите, что должен с нею расстаться, оставляя ее в пансионе, куда часто буду наведываться. Сначала она была неутешна, воображая себе нашу разлуку, но когда я ей рассказал все подробно, то она согласилась, что я был прав. На следующий день мне принесли платье, и я оделся.
— Без лести говоря, Иафет, ты совершенно похож на человека хорошего общества,— сказал мне Тимофей.
   Флита улыбнулась и сказала мне то же, и я наконец убедился в этом. Взяв шляпу и перчатки, я вышел с Тимофеем, чтобы заказать ему ливрею и платье для Флиты.
   Выходя на улицу, я заметил, что забыл платок, и вернулся за ним. Хозяйка, увидев настоящего господина, щеголя, можно сказать, сейчас явилась ко мне с учтивостями и предложениями, не узнавая меня, пока я не улыбнулся. Это мне было чрезвычайно приятно. Наконец мы отправились и зашли к другому портному. Войдя в его лавку, я старался казаться значительным человеком и не обманулся. Меня встретили низкими поклонами.
— Мне бы хотелось заказать ливрею для этого молодого человека, который взялся служить мне. Но так как мне невозможно дожидаться, потому что я остаюсь в городе на некоторое время, то нет ли у вас готовой?
   Ливрея была сейчас же выбрана, и я приказал ее на следующий день в назначенный час принести к себе.
   Потом я зашел к швее и велел, чтобы она пришла в трактир снять мерку с девочки, которую я отдал в пансион, говоря, что платье ее было забыто в дороге. На четвертый день все было кончено. Я нашел хороший пансион, который содержала какая-то вдова. Цена в нем была очень умеренная— двадцать фунтов стерлингов в год. Я отдал за полгода вперед и отнес к банкиру пятьдесят гиней, взяв с него расписку в верности платежа содержательнице пансиона. Предосторожность эту я принял, потому что если бы я сам обеднел, то Флита все равно бы имела достаточное содержание на три года. Когда мы расставались, она горько плакала, и я насилу мог отцепить ее ручонки от шеи. Мне казалось, что я покидал драгоценнейшее для меня на свете. Все было готово к отъезду... Но Тимофей не надевал еще своего нового платья. Странно было видеть в ливрее того, кто сидел со мной за столом и был на одинаковой ноге. И так как в маленьких городках всегда множество сплетен, то мы, как для себя самых, так и ради Флиты, отложили переодеванье Тимофея до приезда в Лондон.
   Простившись с хозяйкой, которая наверное отдала бы деньги, заплаченные за квартиру, только бы узнать, кто мы, мы взяли наружные места в дилижансе и к вечеру приехали в столицу.
   Я описал подробно все эти мелочи для того, чтобы показать, как можно шагнуть из одного состояния в другое.
  
  
== Глава XVIII ==

   Но я пропустил одно очень важное происшествие, которое случилось вечером за день до помещения Флиты в пансион. Разбирая вещи в моем чемодане, я увидел подарок Натте, сделанный ею на память Флите. Я развернул бумагу и нашел в ней большую коралловую цепь, оправленную в золото, в которой хотя было менее золота, нежели кораллов, однако по пробе золота можно было судить, что она стоила дорого. Флита надела ее на шею и задумалась несколько минут.
— Иафет,— сказала она,— я видела эту цепь прежде, и, как мне помнится, я ее носила. Она, как старый друг, припоминает мне прошлое, и я уверена, что при ней много воскреснет воспоминаний минувшего детства.
— Постарайся припомнить, Флита, все, что можешь, и сообщи мне завтра.
— Не стоит стараться, потому что тогда я ничего не узнаю. Когда мое воображение силится удержать какой-нибудь предмет, то он, как нарочно, ускользает, и тогда все напрасно. Нет, лучше я дам волю мечтам моим... Быть может, они сделают более. Прощай, Иафет!
   Она пошла спать, а я стал любоваться цепью и придумывать обстоятельства, по которым она досталась Мельхиору. Мне тотчас пришло в голову, что цепь могла быть на шее Флиты, когда ее украли от родителей, которых она нам поможет отыскать. Это была не простая обыкновенная цепь, хотя и отличалась грубой обработкой. Видно было вещь, выделанную людьми не искусными в деле, и с которою далеко не могла равняться ценность материала, на нее употребленного; вообще трудно бы было найти другую ей подобную.
   На следующее утро Флита была слишком расстроена для того, чтобы рассуждать о вчерашнем. Однако я спросил ее, не вспомнила ли она чего-нибудь.
— Нет,— ответила она,— потому что я проплакала всю ночь, думая о нашей разлуке.
   Я советовал ей носить цепь постоянно на себе и беречь ее; но уехав, сожалел, что не взял ее с собой, а потому и решил сделать это в первый мой приезд к Флите, утешая, однако, себя тем, что она, смотря на нее, вспомнит что-нибудь для меня любопытное.
   Продолжая путешествие, я спросил одного сидевшего возле меня в дилижансе, какое самое модное место в Лондоне, где бы молодой человек мог остановиться. Он рекомендовал мне Пиаццу в Ковент-Гарден, и я последовал его совету, приехав в столицу. Выбрав хорошенькие комнаты, я заказал легкий ужин. Стол был накрыт. Тимофей явился в своей ливрее и казался очень смешным в новом наряде. Когда же мы оставались одни, то оба хохотали над своей барской прихотью.
— Не правда ли, Тимофей, это славная штука? Но сядь со мной и помоги мне допить бутылку вина.
— Нет-нет, сударь, если вы позволите, то я лучше буду делать то же, что и прочие мои собратья,— ответил Тимофей.— Оставьте только бутылку на подносе, а там уже я поделюсь и с вами и с нею, как должно. Притом, может кто-нибудь войти нечаянно, и какое получит мнение о господине, видя его за одним столом со слугою? Мы оба должны выдержать характеры. Меня на кухне совсем замучили вопросами: кто вы, как ваше имя, откуда едете, чем занимаетесь и прочее... Я ответил, что вы заканчиваете давно начатое путешествие по материку земному, а фамилию вашу переврал так, что и сам не вспомню.
— Зачем же ты это сделал?
— А затем, что вы и сами не знаете настоящего вашего имени.
   Но туг разговор наш был прерван мальчиком, принесшим письмо на серебряном подносе.
— Вот письмо, сударь, адресованное Г. И. Н. по возвращении его из путешествия,— сказал мальчик,— и я думаю, что оно вам.
— Оставьте его,— ответил я небрежно. Мальчик положил письмо на стол и ушел.
— Странно,— сказал я Тимофею,— письмо это наверно не ко мне адресовано, а между тем заглавные литеры моего имени и моей фамилии. Может, кто-нибудь подслушал на кухне твои рассказы, заметил мою фамилию и теперь просит поделиться деньгами, думая, что я сорю ими.
— И я думаю то же, но прочитайте, однако; мы увидим, что оно запое г.
— Но если я распечатаю, то стыдно будет отослать его назад. Не лучше ли оставить, как оно есть?
— Если это только вас беспокоит, предоставьте на мое попечение, я знаю, как отделаться от этого народа.
— О, как приятно быть богатым и получать просьбы!
   Я распечатал письмо, в котором находилось еще одно, адресованное на другое имя; первое же заключалось в следующих словах:
   "Дорогой племянник!
— Браво, сударь, браво!— вскричал Тимофей.— Вот вы уж нашли дядю; наверное, скоро отыщете и отца. Читайте-ка дальше!
   Не полагаясь на верную доставку писем в чужие края, я дал тебе только легкий очерк открытий последнего года. Теперь же, зная, что ты остановился в Пиацце, я посылаю запечатанное письмо на имя господина, Мастертона, от которого ты получишь пакет, заключающий описание всего того, что было сделано во избежание ошибки, если ты приедешь во время моего отсутствия.
   Безо всякого сомнения, дело может быть замято, и я надеюсь, что осторожность, с какой мы поступили, тебе понравится. Словом сказать, я делаю все, чтоб только не запятнать чести нашей фамилии.
— Я всегда думал, что вы хорошего происхождения,— заметил Тимофей.
   Я бы хотел, чтобы ты последовал моему совету и остался инкогнито, в противном случае внезапное твое возвращение наделает много шуму и произведет бездну подозрений и догадок.
   Долгое твое пребывание в Геттингенском университете и потом путешествие заставили забыть твою наружность, а я между тем могу представить тебя в обществе как сына моего друга. Потому-то и назови себя каким-нибудь именем, только не Смитом и не Броуном. Это слишком низкие и пошлые фамилии. По получении письма адресуйся в мой дом, Порт-Ленд-Сквер, и напиши, что такой-то приехал. Если меня не будет или письмо твое не застанет меня, то пиши в замок Ворчестер, где оно непременно найдет меня, и я, получив его, тотчас же к тебе явлюсь.
   Не забудь же написать на билете принятое тобой имя, и если оставишь Пиаццу, то уведоми и об этом.
   Любящий тебя дядя Виндермир".
— Самое ясное тут то, что это письмо не ко мне,— сказал я, бросив его на стол.
— Почем знать, что это не ваш дядя? Во всяком случае, делайте, как он приказывает.
— Что ты, Тимофей, мне идти за чужими бумагами? Нет, этого я не сделаю
— Боже мой! Как же вы отыщете вашего отца, если не хотите воспользоваться таким случаем войти в хорошее общество? Узнавая секреты других, вы легко можете узнать свои.
— Но это бесчестно, Тимофей.
— Совсем нет, письмо адресовано вам, следовательно, очень естественно, если вы его распечатаете, прочтете и исполните то, о чем оно вам говорит. Притом знайте, Иафет, что обладание чужими тайнами есть самое верное средство к прочному преуспеянию. Подумайте о своем положении в свете. Значит, вы не должны церемониться.
— Это печальная истина, Тимофей, и я начинаю действительно думать, что необходимо отложить в сторону излишнюю честность.
— Поступайте так, пока не разбогатеете, а после уж можно будет удовлетворять всем правилам чести, потому что она очень дорога. Многие без малейшего упрека совести лишают вас доброго имени, которое вы должны возвратить себе. Потому берегитесь— свет лукав. С одной стороны, пламенное мое желание отыскать отца, с другой— удобный случай воспользоваться чужой доверенностью оставляли меня в нерешимости. Я заперся в своей комнате и стал размышлять, но равновесие склонялось то на ту, то на другую сторону. Наконец, я лег спать, и мне привиделся странный сон. Я стоял на уединенной скале, окруженной водой; море бушевало, и волны его, подымаясь все выше и выше, готовы были проглотить меня каждую минуту. Мне стало страшно. Земля от меня была недалеко, и я видел, как люди на ней веселились, танцевали, пели, смеялись... Я кричал, протягивал к ним руки, они меня заметили, но никто не шел на помощь. Я трепетал за себя при виде приближения разъяренной влаги, но в ту же минуту что-то прикатилось со стороны земли... то был мост, доходивший до скалы, на которой я стоял; я бросился к нему, чтобы спасти себя, но на краю скалы сияла надпись огненными буквами: "Здесь непроходимое место". В ужасе я отступил назад и не смел более подойти. Но вдруг кто-то в белом явился возле меня и сказал: "Ищите своего спасения— таков закон природы". Я поднял глаза и увидел Кофагуса в черном платье, с тростью, прислоненной к концу носа; он говорил: "Иафет... прекрасный мост... гм... ступайте смело... ваш отец на той стороне, и так далее". Я бросился опять к мосту, который качался на воде. Мне казалось, будто бы он был сделан из бумаги, но я перешел по нему и явился среди толпы, принявшей меня ласково. Тут подошел ко мне какой-то пожилой мужчина, в котором я как будто бы узнал отца и бросился в его объятия; но в это время я проснулся.
   Объятия и поцелуи все еще мелькали передо мною в моем полусне. Сон этот оказал на меня такое впечатление, что я на другой день решился, во что бы то ни стало, последовать советам Тимофея. Так человек часто принимает собственные свои чувства и мысли за предвещания, когда все дневные помышления обращает в доброе знамение судьбы. Так он основывает на нем сверхъестественную помощь и думает, что небо придаст ему силы исполнить свои предприятия в то время, как все это противно божественному закону. Таким образом, воображение мое заблудилось, завело меня в темноту непроходимую и дало такую силу моим преднамерениям, что я не мог различить ни доброго, ни злого.
  
  
== Глава XIX ==

   На следующее утро я рассказал мой сон Тимофею. Он от души смеялся, когда я сказал ему, что полагаю это предзнаменованием судьбы. Наконец, заметив, что я на него уже сержусь, он принял на себя серьезный вид и сказал, что он сам в этом уверился.
   Когда я окончил завтрак, то послал спросить, где дом лорда Виндермира и, написав ему коротенькую записку: "Иафет Ньюланд приехал и остановился в Пиацце, Ковент-Гарден", отослал ее с Тимофеем, а сам отправился с другим письмом к Мастертону, которого и нашел в первом этаже какого-то предлинного и огромного дома. Только что я намеревался дотронуться до колокольчика, как он уже зазвенел очень громко и почти без моего пособия; вслед за тем дверь отворилась и, пропустив меня сквозь узкие свои половинки, заперлась сама собой; я, как пойманная мышь, очутился в передней, среди толпы слуг. Отсюда меня провели в кабинет Мастертона, где мы представились друг другу по всем правилам высшего тона. Я заметил с первого взгляда, что Мастертон был старичок, маленького роста, с очками на глазах. Когда я вошел в его святилище, то застал его сидящим за столом, покрытым бумагами. Он мне предложил стул, а я ему подал письмо.
— Я вижу, что имею честь говорить с мистером Невилем,— сказал он, прочитав письмо.— Поздравляю вас со счастливым возвращением... Может быть, вы не помните меня?
— Признаюсь, я вас почти не помню,— ответил я и хотел уже признаться, что я вовсе не Невиль.
— И неудивительно, вы так долго находились в чужих краях, притом и сами вы ужасно переменились. На вашем лице нет ни одной черты минувшего детства. Без комплиментов скажу вам, я никогда не ожидал, чтобы вы так похорошели... (Я поклонился ему.) Но получили ли вы известие от вашего дяди?
— Да, лорд Виндермир прислал мне несколько строк вместе с вашим письмом.
— Здоров ли он?
— Как нельзя лучше.
   Мастертон, спокойно усевшись при начале нашего разговора, теперь встал, вынул из железного сундука сверток запечатанных бумаг и подал их мне, стиснув в знак вежливости вялые посиневшие свои губы.
— Вы прочтете их, мистер Невиль, с большим любопытством. Я участвовал тоже в этом деле, и советую вам не являться под настоящим именем, пока дело совсем не кончится. Ваш дядюшка мне пишет, что он вам тоже об этом говорил.
— Я это уже исполнил и ношу вымышленное имя и фамилию.
— Позвольте узнать их?
— Иафет Ньюланд.
— Довольно странное имя, но, конечно, не хуже всякого другого. Я запишу его на всякий случай. Где вы живете?
— В Пиацце, Ковент-Гарден.
   Мастертон записал мое имя и адрес, а я взял бумаги и положил их бережно в карман. Потом мы расстались, довольные нашим свиданием. Я возвратился домой, где нашел Тимофея, ожидавшего меня с нетерпением.
— Иафет,— сказал он мне,— лорд Виндермир еще не уехал из города. Я видел его, потому что, отдав записку, я сейчас же ушел, но он послал за мной лакея и велел вернуться. Когда я вошел в зал, где лорд завтракал, то он стал меня расспрашивать: как вы поживаете, давно ли приехали, счастливо ли окончили свое путешествие от Милана до Лондона и прочее и прочее. Опасаясь, что он задаст вопрос, на который я запутаюсь в ответе, я сказал ему, что служу у вас не более двух дней. Потом он сказал мне, что в два часа будет у вас.
— Итак, сударь, позвольте, я пойду разбужу его, чтобы он имел время встать к вашему приезду!— сказал я.
— Лентяй!— сказал он.— Скоро час, а он еще изволит почивать. Ступай и одевай его скорее.
   Через четверть часа красивая карета, запряженная серыми лошадьми, подъехала к крыльцу нашей гостиницы. Лорд послал лакея спросить, где остановился мистер Ньюланд, и, получив в ответ: "Здесь", сказал своему посыльному:
— Хорошо, Джемс, хорошо, отвори дверцы. Спустя минуту лорд Виндермир был уже в моей комнате, и мы глядели один на другого.
— Лорд Виндермир, если не ошибаюсь?— сказал я, протягивая ему руку.
— Ты прежде меня узнал, Джон,— говорил мне благоприобретенный дядя, сжимая в своих объятиях и смотря пристально мне в глаза.— Боже мой! Возможно ли, чтобы неловкий мальчик сделался таким красивым молодым человеком? Я буду гордиться моим племянником. Узнал ли ты меня, как я вошел в комнату?— Нет, лорд, но ожидая только вас, я думал, что никто не может быть другой.
— Девять лет уже, как ты меня не видел, девять лет так изменили тебя, Джон... Но я забываю, что надобно тебя звать Иафет... Верно, ты недавно читал Библию, что выбрал такое странное имя?
— Нет, милорд, совсем не то... Этот дом так похож на Ноев ковчег, что я, рассматривая его, нечаянно набрел на это имя.
— Но ты ничего не спрашиваешь о твоей матери?
— Милорд, я хотел...
— Вижу, вижу,— продолжал лорд,— но вспомни, Джон, что все-таки она твоя мать. Кстати, читал ли ты бумаги, отданные тебе Мастертоном?
— Нет еще, милорд, вот они неразвернутые, да мне что-то и не хочется их распечатывать.
— Но тебе необходимо их прочесть. Я уверен, ты узнаешь из них много приятного; притом, я не могу с тобой говорить об этом деле прежде, нежели ты не ознакомишься с содержанием всех этих бумаг.
   Я взял пакет, и лорд сам распечатал его.
— Я требую, чтобы ты прочел его сейчас же,— продолжал он.— В семь часов приходи ко мне обедать, а там, оставшись вдвоем, мы поговорим о чем нужно.
— Непременно прочту, милорд, если вы этого требуете.
— Я должен требовать, Джон, и удивляюсь, как дело столь нужное так мало тебя интересует.
— Я повинуюсь вам, милорд.
— Ну, так до свиданья, мой дорогой. Прочитай же все до обеда, а завтра, если тебе угодно, можешь со своими вещами переселиться ко мне. Впрочем, я не принуждаю тебя к этому. Но кто делал тебе это платье?— спросил он, рассматривая меня со всех сторон.
— Портной принца Гессен-Дармштадтского,— ответил я.
— Мне кажется, тебя бы лучше одели в Англии. Нужно будет заказать Стульцу; при твоем сложении платье должно сидеть хорошо. Жаль даже видеть человека приятной наружности, одетого так дурно. Но прощай, до свиданья.
   Мы простились, пожав дружески руки, и только что карета отъехала, Тимофей вошел и спросил меня:
— Рад ли был ваш дядюшка видеть вас, сударь?
— Да,— ответил я.— Посмотри все эти бумаги. Он велел мне прочесть к обеду и сам распечатал их.
— Очень было бы неучтиво, если бы вы не исполнили его требования.— сказал Тимофей улыбаясь.— Чтобы не отвлекать вас от занятий, я лучше оставлю вас одних.
  
  
== Глава XX ==

   Я сел за стол, взял распечатанный пакет, разложил его по порядку пронумерованных листов, и только что начал читать, уже был им сильно заинтересован. Секрет! Притом секрет, касающийся чести и репутации лучших фамилий в королевстве, и который, если бы был узнан, унизил бы эту знать донельзя и покрыл бы бесчестием и виновного, и правого. Этот секрет не имел никакого отношения к истории моей жизни, и я прочел его во всей подробности с величайшим вниманием. Из содержания бумаг я узнал все, что нужно было для поддержания принятой мною роли. Причина, почему вверили секрет этот мне, племяннику, за которого меня считали, состояла в том, что он был прямой наследник богатого имения, и его-то спрашивали, согласен ли он, как и другие, не предъявлять своих прав до тех пор, пока смерть не предаст забвению и преступника, и преступление.
   Если бы я был на его месте, то согласился бы наверно; итак, приготовившись к ответам, я сложил опять бумаги, запечатал их и, одевшись, отправился обедать к лорду Виндермиру. Когда убрали со стола, он встал, сам запер двери, повернув ключ два раза, и потом тихо сказал мне:
— Ты теперь все прочел, знаешь, на что в этом несчастном деле решились другие действующие лица. Скажи мне, каково твое мнение?
— Мое мнение, милорд? О, я почел бы себя счастливым, если бы не знал того, что сегодня прочел. Мне кажется, самое лучшее не говорить более об этом, а действовать сообразно с тем порядком, какой предложен в бумагах.
— Очень хорошо,— ответил лорд,— и стало быть, дело кончено, и ты согласен. Меня радует твоя честность и твои хорошие чувства. Итак, мы навсегда оставим этот предмет в покое. Хочешь ли ехать со мною в замок Ворчестер? Он недалеко отсюда.
— Признаюсь, милорд, я хотел бы лучше остаться в Лондоне, если вам угодно будет представить меня в общество ваших знакомых, которых у меня здесь очень мало.
— Хорошо, хорошо, я тебя познакомлю под именем Ньюланда. Но, кстати, не видел ли ты кого-нибудь из нашей фамилии? Они, наверно, думают, что ты еще в чужих краях, и трудно их будет после разуверить, что ты переменил фамилию. Не желаешь ли видеть свою мать?
— Теперь невозможно, милорд, но через короткое время я надеюсь повидаться с нею.
— И мне кажется, это будет лучше. Перед выездом из Лондона я напишу майору Карбонелю и отрекомендую тебя как моего друга, и попрошу его ввести тебя в свет. Он знаком со всем почти городом.
— Когда же вы едете, милорд?
— Завтра утром, а потому мы простимся уже сегодня. Покамест я открою тебе кредит на тысячу фунтов у моего банкира Друммонда, и чем дольше ты проживешь на эти деньги, тем лучше.
   Лорд дал мне рекомендательное письмо, а я отдал ему запечатанные бумаги, простился с ним и ушел.
— Ну, что нового, сэр?— сказал Тимофей, когда я вошел в свою комнату.— Я умираю от нетерпения узнать эту тайну.
— Тайна должна остаться тайной. Тимофей принял серьезный вид.
— Да, я даже и тебе не смею ее вверить, я обязал себя честным словом.
   Но на слове честность совесть моя не заговорила. Мог ли я назваться честным человеком, узнав этот секрет?
— Дорогой Тимофей, я и то уже много сделал дурного, не заставляй меня делать еще худшее.
— Так и быть, не станем говорить об этом. Но, Иафет, скажите мне, что случилось и что вы намереваетесь делать?
   Я передал ему весь разговор мой с лордом Виндермиром.
— Теперь ты видишь, Тимофей, что я достиг своей цели— быть в хорошем обществе.
— С достаточными средствами можно поддержать себя,— сказал Тимофей, потирая руки.— Тысячи фунтов хватит надолго.
— Даже и очень надолго, потому что я твердо решился никогда не употреблять их... а то это было бы чистое плутовство.
— Ваша правда,— ответил он удивленно,— об этом-то я и не подумал.
— Я и сам не больше тебя об этом думал. К лорду Виндермиру на днях приедет настоящий его племянник Невиль, и тогда проделки наши все будут открыты.
— Боже мой! И что будет с нами?— продолжал Тимофей с испуганным лицом.
— Тебе нечего бояться, вся беда падет на меня, но я готов вытерпеть вдвое против этого, только бы найти отца. Я не страшусь гнева лорда Виндермира, знание же тайны его может меня обезопасить и доставить еще его протекцию, если я захочу воспользоваться ею.
— Желаю, Иафет, чтобы все счастливо кончилось, однако я все чего-то боюсь.
— А я, напротив, очень спокоен. Завтра же отвезу письмо к Карбонелю и начну мои розыски. А теперь, Тимофей, прощай.
   На следующее утро я, не теряя времени, отвез письмо майору Карбонелю. Он жил в первом этаже, на улице Сент-Джемс. Когда я приехал, он завтракал. На нем был шелковый халат. Зная, что вид непринужденности отмечает светского человека, я вошел к нему, небрежно бросил письмо на стол и сказал:
— Вот письмо, майор, прошу прочитать.
   Без приглашения уселся я на софу, и, пока он читал его, я хлопал хлыстиком по сапогам и чуть было не засвистел. Майор Карбонель был человек лет тридцати пяти, недурен собой, с открытым лицом, которое он обезобразил огромными усами, проходившими около рта до самой шеи. Сверх того, он был высок ростом, хорошо сложен и во всем следовал моде. Утренняя одежда его была чиста. Казалось, он щеголял ею и кольцами, которыми унизаны были почти все его пальцы.
— Позвольте, милостивый государь, покороче с вами познакомиться,— сказал он, прочитав письмо, вставая со стула и протягивая мне руку.— Мне весьма приятно видеть друзей лорда Виндермира; каковы бы они ни были, но с такой наружностью, как ваша, они мне делаются вдвойне приятны.
— Майор Карбонель, я с вами еще не более двух минут сижу, но уже чувствую особенную благосклонность к вам. Вы, может быть, знаете, что я только что закончил мое путешествие?
— Да, я это вижу из письма. Мистер Ньюланд, мое время к вашим услугам. Где вы остановились?
— В Пиацце.
— Прекрасная гостиница. Я буду у вас сегодня обедать, и вы закажите, пожалуйста, суп mulligatawny[Итальянский суп из пряных кореньев.]; там его делают бесподобно. А после обеда мы поедем в театр.
   Я удивлялся его светскому обращению и тому, какой так скоро и без церемоний предложил свое участие в моем обеде. Но через минуту я уже знал, с каким человеком имею дело.
— Майор, вы меня почти обижаете, сказав, что обедаете со мной сегодня. Я хочу, чтобы мы обедали вместе каждый день, когда вы не бываете приглашены кем-нибудь другим. Притом, мне приятно, если вы сами станете заказывать обеды и будете приглашать к ним всех, кого вам угодно. Не надобно ничего делать вполовину. Теперь я понимаю вас, как будто бы уже десять лет живу с вами.
   Майор схватил мою руку.
— Милый мой Ньюланд, жаль, что мы не знали друг друга десять лет тому назад, как вы говорите, но что делать... Вы уже завтракали?
— Да, и теперь не знаю, что делать, раззнакомившись почти со всеми за долгим отсутствием. Я завтракал за час раньше обыкновенного и теперь готов к вашим услугам.
— Скажите лучше, что я к вашим. Но позвольте мне одеться, а вы между тем возьмите журнал и почитайте его, просвистите две-три арии, словом, займитесь всем, чем вам угодно, пока я окончу свой туалет. Это займет не более десяти минут.
  
  
== Глава XXI ==

— Извините меня, мистер Ньюланд,— сказал майор, выйдя из спальни (увешанный весь цепочками и бриллиантами),— что я заставил себя ждать... Позвольте узнать ваше имя?
— Мое имя довольно обыкновенное— Иафет,— ответил я.
— Иафет! Клянусь всеми святыми, что если бы вы жаловались правосудию на ваших крестных отцов и маменек, то наверно выиграли бы.
— Однако вы бы не взяли мое имя и с прибавкой десяти тысяч фунтов в год.
— О, о, это совсем меняет дело. Всякое имя удивительно как хорошо, написанное золотыми буквами.
— Но куда мы теперь отправимся?
— Если позволите, то к портному. Так как мое платье шито портным герцога Дармштадтского, хотя и не самим принцом, то я вас попросил бы свести меня к портному, который вам шьет, потому что ваше платье, кажется, очень хорошо сидит.
— Вы справедливо судите, Ньюланд. Стульц будет рад поместить ваше имя на своих списках, особенно видя вашу наружность. Итак, отправляемся.
   Мы пошли по Сент-Джемской улице, и, прежде нежели дошли до Стульца, я был уже рекомендован более нежели двадцати модным людям. Майор очень заботился о моем платье, сам его заказывал портному, выбрал и цвет материи и покрой. Я видел, что он хорошо знает все подробности этого дела, потому и дал ему полную волю распоряжаться моей экипировкой.
— Милый Ньюланд, никому во всей Англии не оказывал я такой дружбы, как вам... Ваше платье будет сделано по последней моде. Есть тайны, которые известны только избранным, и Стульц знает, что я из числа их. Многие меня часто просят об этом, и тогда достаточно одного взгляда, чтобы Стульц их одел, как я хочу. Не нуждаетесь ли вы в золотых вещах?
— Охотно куплю несколько безделок,— сказал я.
   И мы пошли к известному ювелиру, у которого он выбрал на пятьдесят фунтов разных драгоценностей.
— Этого довольно, я думаю,— сказал он мне.— Сразу много не покупайте, потому что через каждые три месяца, по крайней мере, их надобно менять.
— Что стоит эта цепочка?
— Только пятнадцать гиней, майор,— ответил купец.
— Хорошо, я куплю, но послушайте, я вам говорю откровенно, что никогда не заплачу за нее.
   Ювелир улыбнулся и отвесил низкий поклон, а майор надел цепочку, и мы ушли.
— Кажется, майор, что вам здесь не очень верят!
— Это их вина, а не моя; я им сказываю наперед, что не заплачу, и по чести держу слово. Я никогда никому не заплачу и имею на это достаточные причины.
   У меня нет денег, но зато я им услуживаю, привожу покупателей...
— Какие же долги вы платите, майор?
— Какие долги?.. Гм... Дайте подумать; это требует ближайшего рассмотрения... Я плачу моей прачке.
— А проигрыши?
— Проигрыши? Гм... Скажу вам правду: когда я выигрываю, то всегда получаю деньги сполна, а если проигрываю, то забываю платить. Впрочем, я всегда предуведомляю, когда сажусь играть, и думаю, что не моя вина, если мне не верят... Но теперь можно сделать еще несколько утренних визитов, и я успею вас отрекомендовать в нескольких домах.
   Он повел меня в Гросвенорский сквер, и мы вошли в большой дом, прекрасно меблированный. Лакей доложил о нас.
— Леди Мельстрам, позвольте представить вам молодого человека, друга моего, мистера Ньюланда, отданного на мое попечение во время отсутствия лорда Внндермира.
   Дама, которой я был представлен, удостоила меня своей улыбкой.
— Кстати, майор, это мне напоминает... Послушайте... Но, пожалуйте сюда, к окошку. Извините, мистер Ньюланд, что я вас оставлю на минуту.
   Они что-то очень долго говорили шепотом, и дама наконец громко сказала майору:
— Обещайте же мне не позабыть.
— Желание ваше, миледи, для меня приказание,— ответил майор, кланяясь.
   Через четверть часа разговор их был окончен, и дама подошла ко мне.
— Мистер Ньюланд,— сказала она,— дружба лорда Виндермира и рекомендация майора Карбонеля достаточны, чтобы считать вас моим знакомым. Надеюсь часто вас видеть у себя.
   Я ей поклонился, и, только что мы вышли на улицу, майор сказал мне:
— Вы видели, как она отвела меня в сторону; а знаете зачем? Она выведывала у меня о вас. У нее нет детей, но зато есть около пятидесяти племянниц... Я сказал ей, что вы холостой, что у вас не менее десяти тысяч фунтов в год доходу; и думаю, что не много ошибся?
   Я засмеялся.
— Я не могу с точностью теперь определить мои доходы, но со временем докажу, что вы не ошибались... Но не будем более об этом говорить.
— Понимаю, вы— несовершеннолетний и потому не управляете еще вашим имением.
— Ваша правда, мне только девятнадцать лет.
— А кажется более. Но к чему спорить с метрическими книгами? Ньюланд, вам надо довольствоваться в эти два года положением Моисея, смотря на будущее блаженство обетованной земли.
   Мы заходили еще в разные дома и потом уже вышли в Сент-Джемскую улицу.
— Кстати, не нужно ли вам зайти к банкиру?
— Охотно,— ответил я, скрывая досаду на излишнюю заботу майора.
   Мы пришли к Друммонду, и я спросил, не внесены ли деньги на имя Ньюланда.
— Вчера внесена тысяча фунтов,— ответил клерк.
— Очень хорошо,— сказал я.
— Сколько вы хотите взять?— спросил майор.
— Мне теперь ничего не нужно. У меня при себе более денег, нежели может понадобиться.
— Итак, пойдемте обедать в Пиаццу. Но может быть, вам хочется еще прогуляться, в таком случае я сам пойду заказать обед... А, вот и Гаркур, как это кстати. Любезный Гаркур, рекомендую вам одного из лучших моих приятелей, мистера Ньюланда. Мне некогда самому гулять с ним; походите с ним полчаса, а потом приходите обедать в Пиаццу.
   Гаркур был хорошо одетый молодой человек лет двадцати. Мы друг другу понравились и вскоре уже были друзьями. Он беспрестанно острил, и видно было, что получил хорошее воспитание. Спустя полчаса после нашего знакомства он спросил меня, что я думаю о майоре. Я посмотрел ему в глаза и засмеялся.
— Этот взгляд доказывает стойкость вашу против обмана; в противном случае я предварил бы вас, что майор очень странного характера; но если у вас достаточно денег, чтобы его содержать, то вы делаете прекрасно, потому что он со всеми знаком и имеет хорошие связи. Некогда он был богат, но принужден был все продать и теперь живет только светом, который, по словам Шекспира, есть не что иное, как устрица, а майор довольно умен и остер, чтобы раскрыть ее. Сверх того, он надеется сделаться лордом; эта перспектива самая модная, но светские занятия отвлекают его от этого. Я думаю, что лорд Виндермир, его двоюродный брат, помогает ему.
— Лорд Виндермир и познакомил меня с ним,— заметил я.
— Он с вами ничего более не будет делать, как есть ваши обеды, занимать деньги и не отдавать их.
— Но надобно сознаться, что он вперед говорит, если намерен не платить займы.
— Да, и в этом очень строго держит слово,— отвечал Гаркур смеясь.— Но скажите: не он ли один приглашал меня сегодня к вам?
— Вы ошибаетесь, и я буду очень рад, если вы окажете мне эту честь, потому что я намерен продолжать наше знакомство.
   Мы потихоньку, незаметно приблизились к моей квартире и вовремя пришли к приготовленному обеду.
  
  
== Глава XXII ==

   Стол был уже накрыт, когда мы вошли в комнату, и бутылки шампанского и других вин украшали его, расставленные в порядке и симметрии. Тимофей, выпучив глаза и разинув рот, слушал приказания майора, который полным хозяином разлегся на софе и отдавал распоряжения чужому человеку.
— Майор, я не знаю, как вас благодарить за труды, которые вы так охотно взяли на себя, и за приятное знакомство с мистером Гаркуром!..
— Любезный Ньюланд, благодарить меня не за что, я уверен, что вы то же самое сделали бы для меня, если бы я давал обед. (Гаркур мигал мне, как будто желая сказать, что я смело могу ему обещать это). Но знаете ли, Ньюланд, молодой лорд Виндермир недавно приехал; не встречались ли вы с ним в чужих краях?
— Нет,— ответил я, покраснев по уши, между тем как Тимофей ускользнул за двери.— Что он за человек?— спросил я.
— Вы сами это узнаете гораздо лучше; я пригласил его сегодня обедать сюда, более из уважения к его дяде, нежели для него самого. Но, мне кажется, я напрасно стараюсь сделать из него порядочного человека. Вы пока ступайте с Гаркуром в вашу комнату, и пока вы умоете Руки, обед будет готов. Я просил вашего лакея показать мне спальню, когда оставался с ним один, и я нашел, что он преловкий мальчик. Где вы его достали?
— Случайно,— ответил я.— Пойдемте, Гаркур.
   Возвратившись назад, мы увидели молодого человека, сидящего с майором, который отрекомендовал меня и Гаркура новому лицу; это был Симон Пюр Эскур, настоящий племянник лорда Виндермира, и так как кушанье было уже подано, то мы и сели за стол.
   Эскур был моих лет, но ниже ростом, у него были грубые черты и неприятное выражение лица. Когда я увидел его, то не удивился перемене, которую лорд Виндермир нашел в своем мнимом племяннике. Эскур был мрачен и молчалив и, казалось, фамильное происхождение считал главной вещью в свете. Он насилу слушал, что ему говорили, если дело шло не об аристократах; я старался с ним быть разговорчивее, чтобы вернее поддержать наше знакомство, и, наконец, успел в своем намерении. Обед был прекрасный, и мы все, исключая угрюмого Эскура, были веселы. Застольная беседа наша продолжалась довольно долго, и я не мог уже исполнить предложения майора ехать в театр. Мы отложили это до другого времени. Наконец Гаркур и майор отправились, я остался с одним Эскуром, который без них сделался откровеннее. Я подливал ему откровенность из бутылки, и он начал говорить смелее, но все только о своей фамилии. Чтобы узнать его мнение о тайне, которая была в моих руках, я представил ему подобный случай и спросил, как поступил бы он, чтобы спасти честь своей фамилии, и отказался ли бы он от своих прав.
— О, нет; отказаться от чина, от звания для глупых родственников— никогда, ни на день, ни на минуту; ничто в свете не заставит меня это сделать.
   Я молчал и спросил только, написал ли он лорду Виндермиру о своем приезде.
— Нет еще,— ответил он,— но завтра напишу. Эскур вскоре отправился домой, а я позвал Тимофея.
— Боже мой, сударь!— вскричал он, входя в комнату.— Что это такое?.. Где мы?.. Что с нами будет?.. Голова моя вертится. Я не знаю, что и думать о вашем обществе. У нас и на два месяца не хватит денег.
— Дай Бог, чтобы хватило и на это время. Но что делать? Чтобы попасть в хорошее общество, не надо жалеть издержек, да без них и нельзя.
— Ну, да уж оставим расходы, а скажите, что мы будем делать с Эскуром? Ведь скоро все откроется
— Я и сам хочу, чтобы все открылось, только не теперь. Завтра Эскур напишет дяде, а тебе надобно как-нибудь достать это письмо, чтобы оно не попало к дяде. Мне бы только попасть в хороший круг, а потом пускай себе лорд Виндермир узнает свою ошибку.
— В самом деле, Иафет, вы как будто бы ничего не боитесь.
— Решительно ничего, особенно когда исполняю мои священные обязанности. Я хочу, чтобы никакие препятствия не были в состоянии помешать мне отыскать отца.
— Кажется, вы с ума сошли на этом, Иафет?
— Может быть, Тимофей,— ответил я задумчиво— Во всяком случае ляжем теперь спать, а завтра я расскажу тебе все происшествия сегодняшнего дня.
   На другой день Эскур написал письмо, а Тимофей вызвался снести его на почту и преспокойно сжег.
   Поступок Тимофея успокоил меня на три следующие недели. С моими друзьями, Гаркуром и майором, я увеличил круг моих знакомых. Они ввели меня во все почти клубы и лучшие лондонские общества, а наружность моя и мнимое богатство доставили мне везде благосклонный прием. В продолжение этого времени я также приобрел доверие Эскура. Не получая известий от своего дяди, он посылал ему письмо за письмом и отдавал их в руки Тимофея, который постоянно делал из них одно и то же употребление. Я же уверял его, сколько мог, что лорд, верно, где-нибудь по соседству. Но Эскур наконец, не желая более ждать, сам отправился к нему в замок.
— Теперь можете ехать, куда хотите,— думал я, считая себя в совершенной безопасности.
   Пять дней спустя после отъезда Эскура я прохаживался рука об руку с майором, который обедал у меня регулярно пять раз в неделю. Подходя к Пиацце мы заметили карету лорда Виндермира, которая прежде, нежели мы успели остановиться, подъехала возле нас к самому тротуару.
— Майор,— сказал лорд Виндермир,— извините, что я разлучу вас с мистером Ньюландом. Мне нужно с ним поговорить наедине. Не угодно ли вам сесть в мою карету?— сказал он, обращаясь ко мне.
   Готовясь всегда к подобной встрече, я не потерял присутствия духа, вежливо сделал ему самое модное приветствие и, сказав: "Очень охотно, милорд",— сел в карету.
— Живей домой!— крикнул милорд в окно человеку, запиравшему за мной дверцы.
   Карета покатилась. Мы молчали всю дорогу. Приехав домой, он пригласил меня в зал, в котором я с ним прежде обедал, и, пройдя по комнате раза два, он наконец сказал мне:
— Ньюланд, или кто бы вы ни были, я вижу, что вы считаете достаточным средством вашей безопасности тайну, которую вы знаете. Нет нужды мне говорить вам о вашем поступке; я не знаю, кто и что вы, но безо всякого сомнения,— говорил он, краснея от гнева,— вы не имеете никакого права на звание честного человека.
— Вы, вероятно, милорд, скажете мне причины такого мнения?— ответил я очень хладнокровно.
— Во-первых, вы распечатали письмо, адресованное другому.
— Милорд, я распечатал письмо, которое мне принесли, с заглавными литерами моей фамилии, думая, что оно мне адресовано.
— Положим. Но, прочитав, вы могли видеть, что оно не вам было писано.
— Ваша правда, милорд.
— И, несмотря на это, вы взяли у моего стряпчего бумаги, обманув его именем другого.
— Все это так. Но позвольте вас уверить, что я никогда бы этого не сделал, если бы к этому не побудил меня сон. Он заставил меня взять эти бумаги.
— Сон!.. Какое вздорное извинение!.. И потом, вы сломали чужую печать, и...
— Позвольте прервать вас, милорд. Я не только не ломал печати, но даже не хотел и читать ваших бумаг. Вы, вероятно, помните еще, что вы сами распечатали и приказали мне настойчиво, чтобы я их прочел.
— Да, сударь; но я не знал, что вы носите чужое имя.
— Я не имел никогда другого, и если оно неправильно, то не моя вина.
— Правда, что все, о чем теперь я вам говорил, не заслуживает еще строгого наказания, но за принятие на себя чужого имени вас...
— Я никогда не назывался чужим именем, милорд.
— Как! Вы подложным именем моего племянника выманили у меня деньги, но этим вы не много выиграли, а напротив, попались в мою власть.
— Милорд, я никогда не просил у вас денег, вы сами положили их на мое имя. Спрашиваю вас: если вы сами ошибались, то за что же закон будет меня наказывать?
— Жаль, мистер Ньюланд, очень жаль, что такой молодой человек, и притом с такой наружностью, как вы, предался такому пороку. Признаюсь, когда я принял вас за своего племянника, сердце мое радовалось; но с тех пор, как узнал ваши обманы, мне незачем веселиться.
— Милорд, благодарю вас за лестное мнение, но позвольте вам заметить, что я не обманщик. Ваша тысяча фунтов стерлингов все лежит нетронутой. Ничто на свете не заставило бы меня их взять. Теперь, милорд, когда вы немного уже успокоились, не угодно ли вам будет выслушать меня. Если вы узнаете мою жизнь и обстоятельства, заставившие меня решиться на сделанный поступок, то, вероятно, не будете меня так обвинять.
   Лорд взял стул и предложил мне другой. Я рассказал ему случившееся со мною в воспитательном доме, потом приключения мои вне его и, наконец, желание отыскать отца, сон, принудивший меня взять бумаги, и все, что читатель уже знает. Лорд до конца слушал с большим вниманием.
— Конечно, рассказав мне причины вашего поступка, вы приобрели в моих глазах лучшее мнение. Но скажите мне, мистер Ньюланд, откровенно, что хотите вы за сохранение тайны, которую знаете?
— Милорд, это самая большая обида, которую вы мне могли сделать. Но если вы непременно хотите узнать цену сохранения вашей тайны, она состоит в том, чтобы найти отца и заслужить ваше уважение.
   Лорд встал со стула и заходил по комнате в большом волнении.
— Не знаю, что и думать о вас, мистер Ньюланд.
— Милорд, если бы я был обманщиком, то взял бы ваши деньги, или если бы я хотел воспользоваться тайной, то я бежал бы с вашими бумагами и потом предложил бы условия молчания; но я не что иное, милорд, как покинутое, осиротевшее существо, старающееся отыскать отца.
   Тут сыновние чувства мои взяли верх, и слезы невольно покатились из глаз. Лорд следовал за всеми моими движениями, и когда я был в состоянии продолжать недоконченный мой ответ, то рассказал ему мое знакомство и весь разговор с Эскуром и заметил ему, как неловко бы было открыть секрет настоящему его племяннику.
   Лорд не останавливал меня до самого конца и потом, подумав некоторое время, сказал:
— Вы говорите правду, мистер Ньюланд, и я начинаю думать, что лучше было поверить вам эту тайну, нежели ему. Вы сделали мне одолжение и можете требовать того же от меня. Я вполне уверен в вашей честности, но вместе с тем и в вашей странности. Извините за неприятность, которую я вам причинил.
— Милорд, я более нежели вознагражден.
— Могу ли я в чем-нибудь быть вам полезен, мистер Ньюланд?
— Если вы мне поможете, милорд, в моих розысках, то...
— В этом я не надеюсь вам быть много полезен, но могу доставить вам средства для поддержания вашего намерения, и это будет только справедливое возмездие. Так как я, познакомив вас с майором Карбонелем, значительно увеличил ваши расходы, то теперь должен поправить свою ошибку, а потому и прошу вас взять себе деньги, положенные к банкиру, что ускорит исполнение вашего желания.
— Но, милорд...
— Прошу вас, не отказывайте мне в этом, и если вы не хотите их принять в том смысле, в каком я вам предлагаю, то возьмите взаймы, пока не в состоянии будете заплатить мне. Не думайте, что я вам даю их за сохранение тайны, которую вы знаете. Я совершенно уверен в вашей честности.
— Доброта ваша превышает все,— ответил я.— Мне кажется, я в вас почти нашел отца, извините меня, милорд, но не...
— Понимаю, что вы хотите сказать, бедный мой мистер Ньюланд, но я никогда не имел детей, и если бы они были у меня, то я был бы очень рад иметь такого сына, как вы. Не унывайте, мистер Ньюланд, и не угнетайте себя чрезмерно мыслями о вашем рождении. Ну, пока, до свидания; если вы думаете, что я могу вам в чем-нибудь быть полезен, то прошу мне дать знать.
— Да благословит вас Бог, милорд, за ваше расположение,— сказал я и поцеловал у него почтительно руку.— Душевно желал бы найти отца, подобного вам!
   Я поклонился и ушел.
  
  
== Глава XXIII ==

   Когда я возвратился домой, чувства мои волновались. Я рассказал Тимофею обо всем случившемся.
— В самом деле,— сказал Тимофей,— дела теперь лучше пойдут. А то без этой тысячи мы более бы двух недель не прожили. Счет хозяина очень велик, и я думаю, он желает видеть, какого цвета наши деньги.
— Сколько, ты думаешь, Тимофей, мы должны? Да притом пора уже нам рассчитаться и сделать планы для будущего времени,— ответил я.— Я заплатил ювелиру и портному, по совету майора, который сказал, что за первые покупки надобно всегда аккуратно платить, а за последние оттягивать уплату, как только можно будет.
   В это время вошел хозяин и прервал наш разговор.
— А, мистер Валлас, вас-то именно я и хотел видеть. Дайте мне, пожалуйста, мой счет; да нельзя ли сейчас?
— О, это совсем не так скоро можно составить, как вы думаете,— ответил он,— но если вам не угодно откладывать до завтра, то я сейчас же пришлю,— и с этими словами он вышел.
— Пари держу, что у вас обоих было одно и то же в голове. Я видел, как он спрятал счет, который держал в руке, когда его о нем спросили.
   Через десять минут хозяин возвратился, неся записку на подносе; он подал мне ее, поклонился и ушел. Я прежде всего посмотрел на итог. Счет простирался до ста четырех фунтов стерлингов, что за три недели было довольно дорого. Тимофей пожимал плечами от удивления, пока я читал счет.
— Кажется, не на что тут жаловаться, Тимофей,— сказал я, просмотрев весь счет.— Одно по нем можно заметить, что жить здесь открыто с майором не очень выгодно. Однако посмотрим, сколько у нас остается денег.
   Тимофей принес шкатулку, в которой заключался весь наш капитал. Заплатив из него служителям и еще за некоторые безделки, я увидел, что у нас осталось только пятьдесят шиллингов.
— Боже мой, какое чудное избавление!— воскликнул Тимофей.— Если бы не эта новая помощь, что нам оставалось бы делать?
— Плохо бы пришлось, но зато и деньги не напрасно были истрачены. Я знаком теперь с лучшими домами и обойдусь без майора Карбонеля. Во всяком случае, мне надобно оставить эту квартиру и нанять другую, а обедать буду в ресторанах. Главное, надобно отделаться от майора...
   Только что я положил деньги на подпись и послал Тимофея за хозяином, как майор и Гаркур вошли в комнату.
— Что вы хотите делать с этими деньгами, Ньюланд?— сказал майор.
— Рассчитываюсь с хозяином,— ответил я.
— Рассчитываетесь с хозяином? Позвольте посмотреть ваш счет. Сто четыре фунта? О, это явный обман, вы не платите столько!
   В эту минуту вошел хозяин.
— Мистер Валлас,— сказал майор,— друг мой Ньюланд хотел вам заплатить сполна все деньги, но так как я его лучший приятель и сам ему рекомендовал Пиаццу, то думаю, что эта сумма слишком велика, и если вы не уменьшите ее, то я посоветую Ньюланду завтра же съехать.
— Позвольте заметить вам, майор, что я потребовал расчет, потому что завтра еду на несколько дней за город.
— Так вот, я посоветую Ньюланду не возвращаться сюда по приезде; мы здесь заказывали много обедов, в которых я был как бы particeps erimines, или, другими словами, участвовал в вашем вымогательстве. Право, Валлас, надобно что-нибудь убавить из этой суммы, иначе вы повредите репутацию вашего дома.
   Валлас ответил, что он всем вещам назначал самую обыкновенную цену, но что просмотрит счет и сделает, что можно.
— Любезный Ньюланд, так как я заказывал ваши обеды, то позвольте за них теперь мне и рассчитаться. Итак, Валлас, отбросьте треть...
— Треть!.. Но, майор Карбонель, я буду в убытке.
— Я не совсем согласен с вами. Ну, хорошо, отбросьте хоть двадцать фунтов, в противном же случае, вы меня и мною рекомендованных друзей навсегда теряете. Итак, да или нет?
   Хозяин сделал несколько возражений, но наконец согласился, дал расписку и, оставив на подносе двадцать фунтов, ушел с приметным неудовольствием.
— Я предвидел, дорогой Ньюланд, что ваш хозяин останется очень доволен мнимым убытком, и вот я сберег для вас двадцать фунтов. Кстати, у меня теперь почти ничего нет, дайте мне их, я вам никогда не заплачу, как вы знаете!
— Знаю, майор, что вы никогда не заплатите, но все равно я должен был отдать их хозяину и теперь могу вас ссудить ими.
— Вы славный малый,— сказал майор, кладя деньги в карман.— Если бы я у вас занял эту сумму, и вы бы надеялись возвратить ее, то не столько бы был вам благодарен, но так как вы мне даете ее с тем, чтобы она никогда не видала карманов ваших, то говорю вам откровенно, что никогда не забуду вашего одолжения. Итак, . , вы в самом деле едете завтра?
— Да, мне нужно ехать, потому что денег становится очень мало, да и не будет много, пока не вступлю во владение имением.
— Понимаю, мой друг, опекуны— самые неучтивые люди. Но все-таки и от них можно отделаться. Сегодня я обедаю у Гаркура; не хотите ли с нами вместе?
— С удовольствием.
— К семи часам я вас ожидаю, Ньюланд. И они оба вышли.
— Боже мой! Да как вы допустили этого господина располагать так вашими двадцатью фунтами!— воскликнул Тимофей.— Я радовался, что они у нас оставались. Вот тебе и остались! Улетели, как дым.
— И никогда не возвратятся более; но нечего делать, мне непременно нужна его дружба, которая покупается деньгами.
— Однако нам надобно укладываться, завтра я еду повидаться с Флитой.
   Я обедал у Гаркура. Майору очень хотелось знать, что происходило между мною и лордом Виндермиром. Я ему сказал, что лорд был очень недоволен моими расходами, но что остальное все было хорошо, только он советовал мне быть осторожней в другой раз.
— Мне кажется, майор, лучше будет, если я найму постоянную квартиру. Мне будет спокойнее и для друзей моих тоже.
   Гаркур согласился со мной, а майор заметил, что у него много лишнего места и хорошо бы было, если бы я к нему переехал.
— Боюсь, майор, не было бы это слишком накладно,— сказал я улыбаясь,— мне придется платить за двоих.
— По чести, вы говорите правду! Но я обедаю всегда с вами, если никуда не приглашен, а за квартиру вам тогда не нужно будет платить, потому что дом мой собственный.
— Вот предложение, которым не нужно пренебрегать,— сказал мне Гаркур.— Примите его предложение и будьте уверены, что в конце концов вы что-нибудь да выиграете.
— Об этом в самом деле нужно подумать. Для общества майора можно многим пожертвовать, и я соглашаюсь, если майор Карбонель обещает быть поэкономнее.
— Обещаю и буду беречь ваши деньги, как управляющий, как для вашей, так и для своей собственной пользы. Слуга ваш, я думаю, будет мне услуживать и помогать кой в чем, а я ему за это заплачу.
   Я согласился на все предложения майора.
  
  
== Глава XXIV ==

   На другой день я пошел к банкиру, взял у него сто пятьдесят фунтов стерлингов и поехал с Тимофеем в... Флита бросилась в мои объятия и плакала от радости, увидев своего нареченного брата.
   Когда я сказал ей, что Тимофей на улице и хочет ее видеть, Флита спросила, отчего он не вошел. Когда он явился в своей ливрее, она не выразила никакого удивления.
   Когда содержательница пансиона, расхвалив ее прилежание, успехи и поведение, оставила нас одних, Флита сняла цепочку с шеи и сказала, что она теперь припомнила одну даму, которая носила такую точно цепочку. Я просидел с нею около трех часов и потом возвратился в Лондон, зашел в Пиаццу, откуда, взяв все свои вещи переселился к майору Карбонелю.
   Майор сдержал слово, и мы в самом деле жили хорошо, да он и не мог поступать иначе, потому что на неблагоразумные издержки недоставало у меня денег. Между тем зимний сезон уже прошел, и все выезжали за город. Оставаться в Лондоне значило напрасно терять деньги, и потому мы советовались, куда нам ехать.
— Ньюланд, желание ваше делает честь моей рекомендации, и я надеюсь, что в следующую весну вы сделаете себе хорошую партию. Поверьте мне, что между множеством низких душ, которых вы встречали, есть дочери и матери, которые не думают о богатстве.
— Что вы это, Карбонель, я никогда не думал слышать вас проповедующим мораль.
— Правда, Ньюланд, и может быть, этого долго не случится со мною. Свет для меня— устрица, и, чтобы жить, я должен уметь раскрывать ее. Когда я был доверчив, неопытен, невинен, более даже, нежели вы при первом вступлении на мое попечение, тогда я терпел много от доверчивости; теперь же, когда совсем оставил все эти добрые качества, живу совершенно счастливо. Мы должны сражаться со светом собственным его оружием, между тем, как я и прежде вам говорил, можно найти чистое золото со смесью дурного и невинное сердце посреди разврата. Если вы женитесь, то постараюсь вам выбрать такую жену, которая бы имела все лучшие качества, хотя богатство вам и не нужно.
— Будьте уверены, Карбонель, я никогда не женюсь на бедной.
— Не ожидал, чтобы вы так скоро поняли мои уроки.
— Но почему, майор, вы так заботитесь о моей женитьбе?
— Оттого, что вы, наверное, сделаетесь игроком, живо продуете все, и мне нечем будет около вас попользоваться. А если вы женитесь, тогда к моим услугам я буду иметь верную квартиру и стол, если приобрету благосклонность вашей супруги. Надеюсь, что это самое лучшее стремление с моей стороны.— И, окончив свою речь, майор расхохотался.
— Карбонель, я уверен, что в вас более хороших чувств, нежели дурных, что свет изменил вас до настоящего вида, и если этот же свет не лишил вас собственного мнения, то вы бы наверное остались и до сих пор великодушным человеком; даже и теперь видно, как у вас натура берет верх над привычками; и если вы делаете что-нибудь не совсем честное, то это не от бесчестности, а от бедности.
— Вы совершенно правы, Ньюланд,— ответил майор,— ваше мнение обо мне справедливее всех. Будьте уверены, я не разорю вашего имения, если вы получите его в свои руки, а согласитесь, что это могло бы случиться.
— Ручаюсь и уверен, что не разорите моего имения,— ответил я смеясь.
— Не говорите этого, Ньюланд, и особенно не держите пари. Мы теперь издержали не более четырехсот фунтов из тысячи, вам назначенной, а это очень экономно. Как вы думаете, не поехать ли нам в Чельтенхам? Вы найдете там множество ирландских девиц, ищущих мужей, которые принесут с собою хорошее приданое.
— Мне отвратительны женщины, которые отыскивают женихов.
— Правда, что они сами хотят выйти замуж, но зато, надобно отдать справедливость, они чрезвычайно решительны. В три дня согласится выйти за незнакомого мужчину, который, женившись, получит прекрасную жену. Ведь нам надобно куда-нибудь ехать в подобное место, а Чельтенхам не хуже многих, я в этом уверен. Последнее замечание заставило меня решиться, и через несколько дней мы были уже в Чельтенхаме, где познакомились с самым лучшим обществом.
— Ньюланд,— сказал Карбонель,— вам, я думаю, скучно в этом месте?
— Совсем нет. Напротив, мне очень нравятся эти обеды, танцы и гулянья.
— Да, но мы должны заняться чем-нибудь лучшим. Скажите, хорошо ли вы играете в вист?
— Совсем не умею и с трудом понимаю каждую игру.
— В этом модном и необходимом занятии я сделаюсь вашим наставником, чему готов посвятить целое утро каждого дня.
— С удовольствием примусь,— сказал я. И с этого дня всякое утро после завтрака, вплоть до четырех часов, мы играли, запершись. Он скоро научил меня всем тонкостям и искусству этой игры.
— Вы теперь хорошо играете,— сказал мне майор, бросив карты.— Помните, мы никогда не должны играть вместе, если только не будут просить, чтобы вы сели со мной.
— Не вижу, какие выгоды от этого правила,— сказал я.— Если вы выиграете, то я проиграю.
— Никогда!.. Делайте только, что я говорю, и играйте, по какой бы высокой цене не предложили. Мы здесь останемся только неделю и должны пользоваться временем.
   Я удивился словам майора, и в этот же вечер мы отправились в клуб.
   Никто не видел нас раньше, поэтому приняли за новичков и сейчас же просили играть.
— Господа, во-первых, я очень плохо играю,— ответил майор,— а во-вторых, если проиграю, то не плачу денег.
   Майору не поверили и только улыбнулись; меня также просили играть.
— Я не сяду с майором, потому что он дурно играет и сверх того очень несчастлив. Чем с ним играть, лучше просто отдать деньги.
   На это согласились, и мы уселись. Первый робер был выигран майором и его партнером. Выигрыш с закладами простирался до восемнадцати фунтов. Я вынул кошелек и хотел заплатить майору, но он просил меня отдать их партнеру.
— А с вами, сударь,— сказал он последнему,— мы сочтемся после игры. Ньюланд, мы еще будем играть.
   Я заплатил мои восемнадцать фунтов и опять начал играть. Майор делал теперь бездну ошибок, и его партнер из учтивости ничего не говорил, как будто не замечая плохой игры своего соседа.
   Карбонель проиграл сряду три робера, что с закладами составляло сумму в сто сорок фунтов. Кончая третий робер, он сказал, что не станет больше играть.
— Сколько я проиграл теперь?— спросил он моего партнера.— Кажется, вы мне должны были восемнадцать фунтов? Итак, я вам должен без восемнадцати сто сорок фунтов стерлингов; это составляет сто двадцать два фунта. Надеюсь, вы мне позволите быть вашим должником,— продолжал майор.— Я сюда пришел не с намерением играть и, вероятно, завтра найду вас здесь.
   Господин поклонился и, казалось, остался очень доволен предложением майора. Между тем партнер Карбонеля заплатил мне сто сорок фунтов, с которыми мы и отправились.
  
  
== Глава XXV ==

   Только что мы вышли на улицу, я стал расспрашивать майора о его планах.
— Ни слова не буду говорить, пока не придем домой, мой друг,— ответил он.
   Когда мы оказались в своей квартире, он бросился на стул и, положив ногу на ногу, сказал мне:
— Вы видите, Ньюланд, что я всячески стараюсь не испортить вашей репутации. Мою же репутацию я не возвращу никакой честностью, и только если буду пэром, то в таком случае, быть может, переменюсь во мнении света. Мне кажется, я обязан и должен непременно увеличить наши финансы прежде, нежели мы уедем из Чельтенхема. Вы выиграли сто двадцать восемь фунтов стерлингов.
— Да,— ответил я.— но столько же проиграли.
— Согласен, но, как вы знаете, я никому не плачу долгов, и эта спекуляция будет выгодная для нас обоих.
— Вижу и разгадал теперь все, но я тоже участвую в ваших проделках.
— Нет, вы платите, когда проигрываете, и берете деньги, когда выигрываете. Оставьте долги на мое попечение.
— Но вы завтра опять встретите этого господина.
— Да, ведь невозможно, чтобы сошлись два игрока, делавшие столько ошибок. Завтра нам надобно будет играть партнерами, и мы, верно, выиграем. Таким образом я отыграю свой проигрыш, а вы увеличите вчерашний выигрыш.
— А если вы дадите и ему случай выиграть, то...
— Будьте уверены, Ньюланд, если я имею дело с такими плохими игроками, как эти, то не проиграю, а если бы и случилось это несчастье, то не буду платить долги. Я сказал этому господину, что не заплачу ему.
— Да, но он думал, что вы шутили.
— Я не виноват и вовсе не шутил, да притом, я бы не в состоянии был и сделать этого, если бы они не думали, что у вас десять тысяч годового дохода и что я вас надуваю. Вот, как откровенен я с вами. Однако пора спать.
   Раздеваясь, я рассуждал о наших делах.
   "Нечестно наше занятие,— думал я.— Впрочем, я беру исправно выигрыши и отдаю, когда проигрываю. А все что-то мне не нравится это ремесло". Но ассигнации имели приятную наружность, и я успокоился, посмотрев на них. Сколько таких людей, которые в богатстве, ничем не соблазняясь, краснели при одной мысли о бесчестном деле и ужасались преступлениям других; когда же их постигла бедность, то они сделали именно те же преступления, против которых так восставали. Сколько женщин, негодовавших на соблазны других, которые потом сами сделались такими же. Итак, будем снисходительны, никто не может сказать, до чего доведут нас обстоятельства. Когда судьба приведет нам видеть преступника, то лучше пожалеть о нем и сказать: "Не введи нас в искушение! ", нежели презирать его.
   Когда мы явились на следующий день в клуб, то нашли уже там двух вчерашних господ, ожидавших нас с нетерпением.
   На этот раз майор непременно хотел играть со мною, говоря, что сам он играет плохо, а мне, по крайней мере, везет. Нам не противоречили. Сначала, несмотря на нашу искусную игру, счастье было на стороне противников. Мы, однако, продолжали играть до четырех часов утра, и вскоре игра совсем переменилась. Майор выиграл с вычетом вчерашнего проигрыша сорок фунтов, а я— сто семьдесят, так что в две ночи мы выиграли триста сорок два фунта. Около трех недель продолжали мы это занятие, и, за исключением уплаты некоторых долгов майора, мы вывезли с собою восемьсот фунтов стерлингов. Я предложил майору заплатить всем проигранное, потому что у нас останется еще много благоприобретенной суммы.
— Дайте мне деньги поскорее, а то, пожалуй, еще сами станете за меня расплачиваться!— воскликнул майор, посматривая на мой кошелек.— Если вы хотите полной честности, Ньюланд, то знайте, что у меня такая бездна должников, что для расплаты с ними не достанет всего вашего имения. Впрочем, все эти долги у меня записаны, и когда в состоянии буду, то заплачу их, но теперь решительно не стану платить никому.
   Майор положил роспись долгов своих в карман, и разговор наш на этом кончился.
   На следующее утро мы велели приготовить лошадей, и в то время, как завтракали, вошел Тимофей и сделал мне знак выйти.
   Я пошел за ним.
— О, сударь,— шепнул он мне на ухо,— я не могу не сказать вам, что пришел господин с...
— С чем?— спросил я.
— Точно с таким же носом, как ваш, и таких же лет, как вы, ну, настоящий двойник ваш...
— Где он?— спросил я, и все чувства сына, стремящегося отыскать отца, снова заволновались во мне.
   Я сбежал вниз с салфеткой в руках и застал еще лакея, захлопнувшего дверцы экипажа. Я прежде всего посмотрел на нос моего двойника. Действительно, он был очень похож на мой...
   Я стоял, не двигаясь с места, и пристально смотрел на отъезжающего незнакомца.
— Пошел!— закричал лакей.
— Извините, сударь, но...— говорил я, обращаясь к господину в экипаже, который, заметив в моей руке салфетку, принял меня, вероятно, за лакея и, опустив стекло, сказал:
— Я дал уже на водку.— И с этими словами экипаж покатился.
   Кучер нарочно задел меня кнутом так, что я насилу дошел до комнаты и бросился на диван почти без чувств. Я был в отчаянии.
— Боже мой! Что с вами, Ньюланд?— вскричал майор.
— Что со мной?.. Я видел отца моего!..
— Отца вашего! Да, кажется, вы с ума сошли, Ньюланд. Он умер прежде, нежели вы могли себя помнить, по крайней мере вы так мне об этом сказывали. И даже если бы это была его тень, то как вы могли узнать ее?
   Замечание майора напомнило мне всю нелепость моей выходки.
— Ах, майор,— ответил я,— он так был похож на моего отца, а страстное желание видеть отца заставило меня поверить, что это был он.
— Надобно сделать путешествие на тот свет, чтобы его увидеть, и вы, я думаю, с удовольствием решитесь на это. Часто я слыхал, как вы во сне бредете об отце, и удивился, что вы так много о нем думаете.
— Не могу не думать, с детства это было господствующей моей мыслью.
— Все, что могу сказать вам в утешение, что редкий сын так хорошо помнит своего отца. Но кончайте завтрак, и мы поедем в Лондон.
   Я исполнил, как мог, совет Карбонеля. Потом велел Тимофею узнать от нашего ямщика, куда отправился тот кабриолет.
   Майор, заметив, что я не в духе, говорил со мной очень мало и делал только легкие намеки на мое поведение. Я молчал и не слушал его, но его последние слова обратили на себя мое внимание.
— Я вспомнил,— сказал майор Карбонель,— что как-то раз Виндермир, выхваляя мне ваши достоинства, сказал, что вы хороший молодой человек, только немного tete montee в одном отношении, и я понял теперь, что он хотел этим сказать!
   Я ничего не ответил и удивлялся только, что пройдоха майор верил моим словам.
   Когда у нас завязывался разговор о моих делах, то я ему говорил, что отец и мать мои умерли еще во время моего детства. Майор, обманывая всех, не думал, что его мог обмануть такой молодой, неопытный человек, как я. Но в самом деле он ошибался. Его идея о моем богатстве родилась от того, что я спросил его, отказался ли бы он от имени Иафета, если бы вместе с этим ему дали десять тысяч ежегодного доходу.
   Лорд Виндермир, познакомив меня с ним, не почел за нужное рассказывать ему мою историю. Он хотел, чтобы дела продолжались, как начались, и чтобы я сам пробивал себе дорогу в свете.
   Так уверенная в себе хитрость часто ошибается, смотря открытыми глазами на обман других.
   Тимофей ничего не узнал о кабриолете кроме того, что он отправился в Лондон. Мы поздно вечером приехали в столицу. Я очень устал и был весьма рад отдохнуть.
  
  
== Глава XXVI ==

   Я лежал в постели и думал о том, что мне уже минуло двадцать лет, а я еще ровно ничего не узнал об отце. Я досадовал, и всегдашняя мысль моя возобновлялась все с большей силой... Я решился наконец отдаться розыскам со всем исступлением нежного сына.
   Я сказал об этом Тимофею и спросил его, нельзя ли как-нибудь отыскать незнакомца, подавшего мне столь лестные надежды на исполнение давнишнего моего плана. Между тем сам принялся за дело решительно и деятельно, так что Карбонель видел меня дома только во время сна.
   Так как съезд в городе еще не кончился, и время увеселений еще не началось, то мы мало выезжали в свет. Притом же и тогдашнее настроение не дозволяло мне разыгрывать светского молодого человека.
   Между тем Тимофей каждый день ходил узнавать о мнимом моем отце и, встречая на дороге чуть-чуть похожего на меня, всегда останавливался и глядел ему прямо в глаза; но, к несчастью, розыски его не имели никакого успеха.
   Я делался всякий день грустнее, и Карбонель не мог понять, что со мной случилось.
   Я бродил или, лучше сказать, бегал из улицы в улицу, так что все проходящее думали, что я с ума сошел. Я был весь растрепан, потому что не имел уже времени заниматься туалетом. Сам Тимофей сомневался, не помешался ли я.
   Наконец, через пять недель по приезде нашем в город, я опять увидел человека, которого искал с такой жадностью. Он ехал в карете малинового цвета, с гербом, который был почти стерт, так что издали невозможно было ничего различить.
— Это он! Это он! Мой нос!— кричал я, догоняя карету и опрокидывая всех, кто только ни попадался навстречу. Я потерял шляпу, но все еще бежал, боясь потерять из виду экипаж, и вдруг услышал за собою голоса: "Остановите его! Остановите его!.. " Думая, что дело идет о господине в карете, я, обернувшись, закричал тоже: "Остановите его! Остановите!"
— Этим не отделаешься, голубчик,— заревел человек, схватив меня за ворот,— знаю эти проделки. Ты не побежишь дальше!..
— Пустите меня!— кричал я во все горло, стараясь выбиться из чужих рук, но добрый покровитель не своего добра крепко держал меня, и я боролся до того, что платье и рубашка на мне были совершенно изорваны. Вырвавшись как-то, я было пустился опять, но передо мной собралась толпа народа, и таким образом я был остановлен. Дело было в том, что в ту минуту как раз случилась кража, и, видя меня, бежавшего без памяти, все подумали, что я вор. Полиция взяла меня. Напрасно я уверял в своей невиновности, меня притащили в суд в Мальборутскую улицу. Моя растрепанная голова, изорванное платье, висевшие лохмотья, потерянная шляпа не рекомендовали меня с хорошей стороны.
   Меня привели двое полисменов, скрутив назад руки тоненькой бечевкой.
— Кого это привели сюда?— спросил судья.
— Вора,— ответил один из полицейских.
— Вора! Есть ли у вас доказательства?
— Да, сударь, есть,— ответил молодой человек, выходя вперед.— Я прохаживался по Бонд-Стриту, как вдруг услышал, что кто-то шарит у меня в кармане. Я обернулся и увидел этого бежавшего молодого человека; я сейчас же схватился за карман, но платка уже не было.
— Можете ли вы поклясться в истине ваших слов? Целая толпа народа клялась и божилась, что видела, как я бежал.
— А вы можете ли что-нибудь сказать себе в оправдание?— спросил судья, обращаясь ко мне.
— Да, могу, сударь,— ответил я.— Правда, что я шибко бежал по Бонд-Стриту, и, может быть, в это время украли у этого господина платок, но только не я это сделал... Я дворянин.
— Вся ваша братия говорит то же,— ответил судья.— Скажите же нам, зачем вы бежали по Бонд-Стриту?
— Я бежал за экипажем, чтобы поговорить с сидящей в нем особой.
— Кто же была эта особа?
— Не знаю.
— Как не знаете? Зачем же вы бежали за тем, кого не знали?
— Я увидел его нос.
— Его нос?— сказал судья сердито и протяжно.— Шутить, что ли, вы со мной хотите? Сами вы с вашим носом отправляйтесь в тюрьму. Напиши рапорт,— сказал он, обращаясь к писарю.
— Как вам угодно, сударь, но я сказал правду. Позвольте, впрочем, мне написать записку к одному моему знакомому и доказать, что никакого подозрения не может быть на мой счет.
— Положим, вы можете написать,— ответил судья,— а покамест вас запрут.
   Менее нежели через час явился майор с Тимофеем. Карбонель пошел к судье, а Тимофей сердито спрашивал, что сделали с его барином. Майор сказал, что я его друг, Ньюланд, который получает десять тысяч годового дохода и который всем известен в лучшем обществе. Судья рассказал, что со мной случилось, и спросил на ухо майора, не помешан ли я немного. Но майор ответил, что кто-то обидел меня, и я хотел ему отомстить, и что, вероятно, в карете был мой враг, с которым я хотел разделаться.
— В таком случае, я должен получить от мистера Ньюланда удостоверение, что он никому мстить не будет.
   На это я согласился. Карбонель послал за фиакром, и когда мы ехали домой, то он читал мне мораль за неблагоразумный мой поступок и взял с меня обещание быть в другой раз осторожнее. Так счастливо окончилось это дело, которое некоторое время заставило меня заниматься своим туалетом и не смотреть в окошки карет, но все-таки прежняя мысль преследовала меня, и я был грустен. Однажды я шел с майором, который, почитая меня помешанным, почти не выпускал без себя никуда. Я увидел опять ту же карету с тем же гербом, с тем же носом на лице особы, в ней сидящей.
— Вот он, вот он!— закричал я.
— Кто он?— спросил майор.
— Человек, который так похож на отца моего.
— В карете? Да это епископ, мой приятель. Что за странная идея у вас, Ньюланд! Это почти сумасшествие. Не смотрите так, пойдемте.
   Однако я все еще не мог оторвать взгляда от кареты до тех пор, пока она не скрылась из виду. Так как я теперь узнал, кто сидит в экипаже, или, по крайней мере, могу узнать, то успокоился немного. Я рассказал обо всем Тимофею и, посмотрев в адресе-календаре, где жил мнимый двойник моего отца, на другой же день, одевшись с чрезвычайным тщанием, ускользнул от бдительности майора и после завтрака тотчас же отправился в Портленд-Плес.
  
  
== Глава XXVII ==

   Рука моя дрожала, когда я постучался у дверей. Мне отворили, и я послал свою карточку, прося допустить меня к епископу. Вскоре меня попросили войти в кабинет, где был мой воображаемый отец и еще какой-то человек пожилых лет.
— Милорд,— сказал я моему двойнику с каким-то особенным чувством,— позвольте мне несколько минут с вами поговорить.
— Это мой секретарь, сэр, и поверенный, от него я не скрываю никаких тайн. Впрочем, я не имею никакого права требовать, чтобы он был и для вас тем же. Мистер Темпль, будьте так добры выйти на минуту.
   Секретарь вышел. Епископ показал мне стул и попросил сесть. Я посмотрел ему в лицо, и мне казалось, что нос его был совершенно как мой; даже прочие черты лица, по моему мнению, походили на мои. Я совершенно был уверен, что отыскал отца и достиг конца своих розысков.
— Вы согласитесь, милорд,— продолжал я,— что в юности мы часто вступаем в связи неблагоразумные и предосудительные и слишком поспешно удовлетворяем своим желаниям.
   И я посмотрел ему пристально в глаза.
— Совершенно справедливо, молодой человек, и часто случается, что мы горько раскаиваемся в их последствиях.
— Согласен. Но в таком случае мы должны переносить последствия, как бы они дурны ни были.
— Когда мы делаем дурно, мистер Ньюланд,— ответил епископ, посмотрев на карточку и потом на меня,— то видим, что не только подвергаемся наказанию в будущей жизни, но и на этом свете. Надеюсь, что вы не страдаете от такого несчастья.
— К сожалению, отцы часто бывают наказаны в их детях, и таким-то образом я несчастлив как сын.
— Милостивый государь,— ответил мне епископ.— Извините, что я принужден буду вас остановить. Время для меня дорого. Если вам нужно что-нибудь важное сообщить мне или хотите спросить о чем, то говорите; впрочем, в деньгах вы, кажется, не нуждаетесь. Но прошу вас, объяснитесь покороче.
— Постараюсь покороче, как только могу, но прежде позвольте спросить у вас несколько слов, на которые, я уверен, вы ответите справедливо и сообразно вашему сану. Не были ли вы женаты в молодости и не были ли тогда в стесненных обстоятельствах?
   Епископ удивился.
— Признаюсь, мистер Ньюланд, это довольно странный вопрос, и я не знаю, к чему ведет он. Что вы хотите сказать этим? Впрочем, я могу ответить на него. Да, я женился в моей молодости и тогда не был богат.
— Не имели ли вы сына?
— Вы не ошибаетесь, мистер Ньюланд,— сказал он серьезно.
— Давно ли вы его не видели?
— Давно,— ответил епископ, вздыхая и закрыв лицо платком.
— Скажите мне, не был ли он брошен вами на произвол судьбы?
— Нет-нет, но странно, мистер Ньюланд, что вы все так подробно знаете. Я думаю, вы только что родились тогда; впрочем, я был в это время беден, очень беден, но все-таки дал ему пятьдесят фунтов.
— Но, милорд, отчего вы не возвратили его назад, почему не держали при себе?
— Я бы возвратил его, но не мог, и теперь он навсегда для меня потерян.
— Вы, верно, хотели бы теперь его видеть?
— Он умер!— сказал епископ, закрыв лицо.
— Нет, он не умер, а просит вашего благословения,— сказал я, став перед ним на колени.
   Епископ вскочил со стула.
— Что это значит, сэр? Вы хотите быть моим сыном?
— Да, я ваш сын, которого вы оставили с пятьюдесятью фунтами...
— Наверху кареты портсмутского дилижанса?
— Нет, в корзине... вы знаете...
— Сын мой!.. Нет, невозможно, он умер в госпитале...
— Нет, он не умер. Он совершенно здоров, как вы его теперь видите.
— Вероятно, это или странная ошибка, или вы шутите надо мной, потому что я сам был при его похоронах.
— Уверены ли вы в этом?— ответил я с удивлением.
— Хотел бы быть не уверен. Но кто вы, которому известна так моя прошедшая жизнь и который так удивительно желает меня уверить в возможности ожить после смерти?
— Уверить вас?.. К несчастью, в неправде, милорд,— ответил я, увидев свою ошибку.— Я бы никого не хотел обманывать! Я сын, желающий отыскать отца своего, а ваше лицо, и особенно ваш нос так похожи на мой, что я думал наверно найти в вас моего отца. Пожалейте обо мне, пожалейте!— продолжал я, закрыв лицо руками.
   Епископ, заметив, что я вовсе не был похож на обманщика, дал мне время опомниться и потом рассказал свою историю.
— Когда я был еще пастором,— говорил он,— то имел сына, которого отправили в море, несмотря па то, что я вовсе не хотел этого. Когда он поехал в портсмутском дилижансе, я дал ему на дорогу пятьдесят фунтов стерлингов. Вскоре он получил смертельную рану в одном сражении и отправлен был в морской госпиталь в Плимут, где и умер.
   Выслушав его рассказ, я коротко поведал ему мою жизнь и потом с горестью отправился домой. Епископ, расставаясь, пожал мне руку, пожелав быть счастливым.
   С отчаянием в сердце пришел я к себе на квартиру. Тимофей старался утешить меня, как мог, и советовал выезжать почаще в общество. "Таким образом,— говорил он,— вы можете скорее найти отца вашего". Он говорил это, думая, что общество могло развеселить меня.
— Я поеду на несколько дней к Флите, это будет для меня полезнее, нежели что-нибудь другое,— ответил я и на следующий же день отправился.
   Флита много переменилась и нравственно, и физически. Способности ее развивались, и она похорошела. Проведя с нею около недели, я почти забыл о моих приключениях. Меланхолия моя пропала, и я стал развязнее, словоохотливее. С каждым приездом к Флите братская привязанность моя усиливалась. Наконец я расстался с нею и, приехав обратно в Лондон, к большому удивлению, нашел майора чрезвычайно грустным.
— Я думаю, любезный Карбонель, что потеря, о которой вы жалеете, не велика.
— Нет, Ньюланд, я был бы ханжа, если бы сказал, что беда не велика. Дело в том, что М. , единственный мой соперник по дороге к пэрству, утонул в Роне; жена его скоро разрешится от бремени, и если ребенок будет мальчик, то я потеряю все надежды на звание пэра; в противном же случае, получаю пятнадцать тысяч фунтов годового дохода. Но, кажется, что победа будет на моей стороне.
— Что хотите вы этим сказать, майор?
— Говорят, что когда женщина имеет в первый раз девочку, то и в последующее время будет иметь все дочерей, следовательно, можно держать пари, один против двух, что у госпожи М. будет дочь. Я уже в клубе побился об заклад на будущие пятнадцать тысяч фунтов, именно: если будет мальчик, то я получаю тридцать тысяч фунтов, а в противном случае должен буду уплачивать каждый год из доходов, и если только получу имение, то непременно буду платить.
— Да-да, они знают, что вы никогда не платите.
— Никогда не плачу при настоящих моих обстоятельствах, но тогда, наверное, заплачу.
— Поздравляю вас, майор. А каких лет лорд Б...?
— Семидесяти двух. Но он еще крепок, здоров и может еще очень долго прожить. Кстати, Ньюланд, я сделал ужасную ошибку в последний вечер в клубе, я сел играть и проиграл много денег.
— Это неприятно.
— Но ошибка не в проигрыше, а в том, что я заплатил все деньги сполна, что удивительно уменьшило наш капитал. Я проиграл семьсот пятьдесят фунтов. Знаю, что я не имею права располагать так деньгами, но штука в том, что я держал пари в это время, и пари бы не состоялось, если бы я не заплатил деньги. Но стоит только подождать несколько недель, пока у госпожи М. родится дочь; впрочем, тогда я, во всяком случае, буду с деньгами. Если вы не достанете, то мы пошлем за моим приятелем, вот и все, а вы займите для нас обоих.
— Занять!— ответил я.— Мне это предложение вовсе не нравится, да никто и не поверит.
— Об этом нечего беспокоится. Моя рекомендация и ваша подпись будут совершенно достаточным ручательством.
— Лучше, если бы мы без этого обошлись, майор. Мне что-то очень не хочется занимать.
— Хорошо бы, если б можно, но у меня не останется и восемнадцати фунтов. Сколько у вас?
— Около двадцати,— ответил я со стесненным сердцем,— но, кажется, у меня есть еще немного у банкира. И я взял шляпу, чтобы пойти поскорее увериться в последней надежде.
  
  
== Глава XXVIII ==

   Надобно сказать правду, что предложение майора меня действительно опечалило. Никто не захотел бы мне дать в заем денег, не уверившись, где мое имение и какие я имею на него права. Тогда все могло быть узнано, и майор стал бы считать меня обманщиком. В этом расположении духа я шел по улице и так был задумчив, что столкнулся с дамой, которая выходила из кареты, чтобы войти в модный магазин. Она обернулась, я стал извиняться и увидел прехорошенькое личико, но серьги ее еще более обратили на себя мое внимание. Они сделаны были из золота и кораллов и совершенно сходствовали по работе с цепочкой, которую Натте подарила моей сестре. В последнюю мою поездку к ней я часто брал в руки цепочку и очень хорошо заметил работу. Чтобы лучше рассмотреть эти серьги, я вошел в лавку и пристально глядел на даму и на них, пока она перебирала кружева.
   Когда покупки ее были закончены, и она, расплатившись, ушла, я спросил у приказчика ее фамилию; он не знал и сказал мне, что, может быть, знает хозяин лавки. Я обратился к нему, но, к несчастью, тот как был занят своими расчетами, что долго не отвечал мне, и я услышал, как карета покатилась. Боясь потерять ее из вида, я выбежал из лавки и начал догонять экипаж. Неожиданный мой побег из лавки заставил купца подумать, что я украл кружева. Он, перескочив через конторку, выбежал на улицу и начал кричать во все горло: "Держите вора! ", и за мной погнались, между тем как я не отставал от кареты. Первый попавшийся человек, услышав воззвание купца и видя меня бегущего без шляпы, подставил мне ногу, и я упал на мостовую. Кровь брызнула у меня из носа. Меня схватили, отдали в руки полиции и опять привели к тому же судье, у которого я был в первый раз.
— Что это такое?— спросил судья.
— Вор, сударь.
— Я не вор,— сказал я судье, и вы меня знаете.— Я— Ньюланд.
— Мистер Ньюланд,— ответил судья с видом недоумения,— странно, что вас вторично ко мне приводят за одно и то же.
— И я точно так же невиновен теперь, как и в прошлый раз.
   Купец рассказал, что случилось.
— Обыщите его,— ответил судья. Меня обыскали и ничего не нашли.
— Довольны ли вы теперь, сударь?— спросил я.
— Совсем нет. Пускай они сходят назад и посмотрят— все ли у них кружева, потому что очень легко спрятать куда-нибудь такую малую вещь, как кружево. А вы, мистер Ньюланд, между тем останьтесь здесь.
   Люди ушли, а я написал записку майору Карбонелю, прося его прийти на выручку. Майор пришел вместе с купцом, проверявшим кружева, и я рассказал ему, что случилось. Купец говорил, что у него двух штук не доставало.
— Если и так, то все-таки он их не брал,— ответил майор.— Странно, сэр, что поступают так с порядочными людьми. Я уже раз приходил его выручать и сказал вам, что ручаюсь за него своей честью.
— Все это прекрасно, сэр, но позвольте мне спросить мистера Ньюланда, что заставило его бежать за дамой?
— Ее серьги,— ответил я.
— Серьги?.. В первый раз, когда вы были приведены сюда, вы говорили, что вас привлек нос, а теперь— уши. Ну а что вас заставило бежать из лавки?
— Мне надобно было узнать о серьгах.
— Я не могу понять, как вы можете допустить эти вздорные оправдания. Мне надо вас арестовать для дальнейшего исследования, и вас также,— сказал судья майору Карбонелю,— потому что если он вор, то вы— соучастник.
— Милостивый государь,— ответил майор,— вы, конечно, хорошо рассуждаете о благородных людях, когда случай заносит их в ваше общество. Но, с вашего позволения, я сию минуту пошлю еще за другим участником.
   Майор написал записку лорду Виндермиру, которую послал с Тимофеем.
   Между тем майор, приняв важный вид, смеялся над судьей, который наконец обещал его сейчас же отправить в тюрьму.
— Вы будете сожалеть,— ответил майор, видя, что лорд Виндермир входит.
— Клянусь, сэр, что вы будете раскаиваться!— вскричал судья, рассердившись.
— Положите за фальшивую божбу пять шиллингов пени, которую вы собираете с других,— сказал майор...— Но вот мой другой участник— лорд Виндермир.
— Карбонель,— сказал лорд,— это что значит?
— Ничего, милорд. Нашего приятеля Ньюланда взяли за воровство, потому что ему захотелось бежать за каретой хорошенькой дамы; меня судья обличил в том, что я с ним заодно. Я бы простил ему его подозрения относительно Ньюланда, но принять и меня за участника в этом поступке есть совершенное отсутствие рассудка. Может быть, он и вас отправит в тюрьму, потому что не знает, имеет ли на это право.
— Могу вас уверить, сэр, что это мой сосед майор Карбонель, а молодой человек— мистер Ньюланд. Я поручусь за обоих на какую угодно сумму.
   Судья удивился и не знал, что делать. Прежде, нежели он мог ответить; из лавки пришел человек и объявил, что кружева все нашлись. Лорд Виндермир отвел меня в сторону и спросил, как случилось это происшествие. Я рассказал ему все подробно, и он, вспомнив рассказ мой о Флите, говорил, что оправдывает мой поступок, как сделанный с целью узнать, кто была эта дама.
   Судья извинялся за подозрение и, в оправдание свое, растолковал лорду Виндермиру бывшее перед этим со мной приключение и с низкими поклонами проводил нас до дверей, беспрестанно извиняясь в своей ошибке.
— Мистер Ньюланд,— сказал лорд Виндермир,— я надеюсь, что это вас научит не бегать в другой раз за носами и серьгами; между тем я и сам буду посматривать, не увижу ли эти серьги... Прощайте, майор.
   Лорд пожал нам обоим руки и сказал мне, что хотел бы видеть меня у себя почаще.
— Черт возьми, да о каких серьгах говорил милорд?— сказал майор.
   Я сказал ему, что рассматривал серьги дамы, потому что отделка их была необыкновенна.
— Другое, милый мой, вы рассматривали, другое... Вы, кажется, умеете всех обманывать, исключая меня. Очень понимаю, что не серьги, а самое даму разглядывали вы.
   Я оставил майора с его догадками, не отвечая более ни слова.
  
  
== Глава XXIX ==

   Когда я пришел на другой день завтракать с майором, то он сказал мне:
— Извините, Ньюланд, что я просил придти сюда одного старого моего приятеля. Не скрою от вас, что это жид Эммануил, который дает взаймы деньги; они нам надобны, пока дела мои не решатся, и я отдам в? м сумму, которую вы займете, сейчас же по получении моего пари или пэрства.
   Я закусил губы и не знал, что делать. Надобно было или открыть майору мое настоящее положение, или нерешительностью своей оставить его в сомнении о моем мнимом богатом наследстве. Наконец я решился предоставить дело судьбе.
— Если это необходимо, то пускай так и будет, но сомневаюсь в успехе,— сказал я.
— О, я уверен, что он согласится безо всяких прекословий,— ответил майор.
   Подумав немного я пошел наверх и позвал Тимофея.
— Тимофей,— сказал я,— даю тебе честное слово, что не буду без твоего согласия занимать под проценты деньги.
— Очень хорошо, сэр, я понимаю ваши намерения, только держите слово.
   Мы кончили завтракать, и Тимофей известил нас о приходе Эммануила, который вслед за ним вошел в комнату.
— Ну, старый, сто-на-сто, каково твое здоровье?— сказал майор.— Позволь тебя познакомить с моим другом мистером Ньюландом.
— О, господин майор,— ответил потомок Авраама, пригнутый к земле и сгорбившийся от бремени лет, у которого обыкновенно лежала одна рука за спиною, будто бы для равновесия, а плечи и голова выдавались вперед.— Вам угодно было меня назвать сто-на-сто. О, хотел бы очень, чтобы мне так платили... Мистер Ньюланд, чем могу я вам служить?
— Садитесь, Эммануил, садитесь, я отвечай за Ньюланда, и чем скорее кончим дело, тем лучше.
— Это правда, вы мне часто рекомендовали хороших должников, но не всегда хороших; однако я очень вам обязан... Чем могу я быть полезен вашему прекрасному молодому другу. Молодые люди всегда нуждаются в деньгах.
— Ему нужна тысяча фунтов, Эммануил.
— Тысяча?.. А, это большая сумма. Но больше ему не нужно?
— Нет, этого достаточно,— ответил я.
— Итак, деньги у меня в кармане. Я только попрошу молодого господина подписать расписочку, чтобы впоследствии получить деньги.
— Но что это за расписка?— спросил я его.
— Это обещание заплатить пятьдесят процентов, когда вы войдете во владение вашим имением.
— Это невозможно! Я дал честное слово не брать денег взаймы под проценты.
— Вы дали слово, но не присягали?
— Нет, но этого достаточно. Если я дал честное слово, то не должен ему изменять, в противном случае я обманул бы и вас.
— Это хорошо, очень хорошо сказано! Так нам надобно каким-нибудь другим образом договориться... Предположим... но сколько вам лет, молодой мой господин?
— Двадцать первый год.
— Прекрасные лета. Итак, вы мне дадите расписку в том, что уплатите мне две тысячи ливров, когда получите ваше имение, за тысячу, которую я вам теперь дам. Это очень хорошо; не правда ли, господин майор?
— Слишком много просите.
— Но риск, риск, господин майор!..
— На это я не соглашусь, господин Эммануил; возьмите ваши деньги.
— Что же вы мне заплатите?
— Я вам обещаю дать полторы тысячи ливров, и если вы не согласны на это, то я поищу и займу где-нибудь в другом месте.
— Слишком мало, дорогой господин, никакой нет выгоды... Но который вам год?..
— Двадцать первый.
— Так и быть, чтобы сделать удовольствие вам и господину майору, я соглашаюсь.
   Эммануил вынул свои очки, перо и чернильницу и подал мне расписку. Я прочитал ее со вниманием и подписал, а он между тем отсчитал деньги и ушел.
   Странно покажется, что я получил деньги так скоро, но надобно заметить, что майор был всем известен как человек, знакомый только с богатыми людьми. Он уже доставил много выгод Эммануилу, и тот совершенно был уверен в нем.
   Ростовщики обыкновенно ищут богатых людей и имеют списки их фамилий. Эммануил хотел сам, чтобы я у него просил денег и не хотел сейчас давать их, но несогласие мое на первое условие и спор за второе совсем лишили его обыкновенной осторожности.
— Право, не надеялся, чтобы вы так сходно получили деньги от этого старого плута.
— Дело удалось лучше, нежели я думал. Но сколько вам надобно, майор?
— Вопрос этот доказывает ваше доброе сердце, Ньюланд. Слава Богу, что я вскоре буду в состоянии отдать вам их. Но что мне более всего нравится, это уверенность ваша во мне, которому никто бы и шиллинга не дал взаймы. Я воспользуюсь вашим предложением и возьму пятьсот фунтов— именно столько, чтобы достало на несколько недель, в продолжение которых я буду в неизвестности; но после вы увидите, что, несмотря на мои пороки, я умею быть благородным.
   Я разделил деньги с майором, и когда он ушел, то Тимофей потихоньку пролез в комнату и с любопытством спросил меня:
— Что вы сделали, сударь?
— Я занял тысячу фунтов с тем, чтобы заплатить полторы, когда вступлю во владение имением.
— Прекрасно! Значит, жид простился со своими денежками.
— Совсем нет, Тимофей. Я намерен заплатить их как только буду в состоянии.
— Желал бы знать, когда это будет.
— Я сам не знаю когда, потому что это зависит от того, как скоро мне удастся отыскать отца.
   "Но когда найду я отца моего? "— подумал я со вздохом.
  
  
== Глава XXX ==

   Я оделся, пошел гулять и, повстречав Гаркура, обедал у него. Когда же возвратился домой, майор еще не приходил. Тогда было уже за полночь, но так как мне не хотелось спать, то я и остался в гостиной и начал читать книгу, ожидая его возвращения. Через три часа он возвратился с раскрасневшимся лицом и казался очень весел.
— Ньюланд,— сказал он, бросив свой портфель на стол,— посмотрите-ка, вы удивитесь.
   Я раскрыл портфель и нашел в нем кипу ассигнаций— три тысячи пятьсот фунтов. Майору было от чего прийти в веселое настроение.
— Что это?.. Вам, верно, посчастливилось?
— Зная, что через некоторое время буду иметь деньги, я отправился в игорочный дом и рискнул пятьюстами фунтами, которые у вас занял. Сначала я проиграл, но потом счастье улыбнулось мне, и вы видите результаты. Но, Иафет, тут есть еще небольшая остановочка, а через два или три часа я попрошу вашего пособия.
— В чем дело, майор?
— Дело чести. Меня обидел один негодяй, и я вызвал его.
— Негодяй!.. Если негодяй, то вы не будете с ним стреляться.
— Друг мой, хотя он и негодяй, но все-таки надобно драться. Он пэр, и один титул заставляет меня с ним помериться.
— Желаю, чтобы ничего не случилось, однако может и несчастливо кончиться.
— Согласен, но мы все должны отдать жизнь Богу, и если я раз ее лишусь, то не надобно будет заботиться о богатстве.
— Это плохой способ кончать ссоры,— сказал я,— надо обходиться без дуэлей. Мы живем одни за счет других...
— Вы, я думаю, никогда не дрались?
— Никогда,— ответил я,— и надеюсь, что никогда не буду.
— Следовательно, вы должны быть счастливее и иметь лучший характер, нежели все остальные люди, если обойдетесь без такого рода дел, то есть я хочу сказать, в том только случае, когда вы будете главным действующим лицом, а не второстепенным. Но теперь мне вам надобно дать совет, как вести себя секундантом, потому что я очень взыскателен в этом случае и люблю, чтобы все делалось аккуратно. Во-первых, нехорошо, если вы приедете с таким печальным лицом; я не говорю, чтобы вы смеялись— это тоже ненатурально; но вам надобно казаться совершенно спокойным и равнодушным. С другим секундантом вы должны быть чрезвычайно учтивы и вместе с тем не упускать ничего, касающегося моих выгод. Вам надобно быть в беспрестанном движении и говорить как можно больше, делая ваши замечания на все, касающееся этого дела. Преимущественно же нужно обратить внимание на одно важное обстоятельство— на выбор места. Для противника была бы большая выгода, если бы за мной в прямой линии находился пень, кустарник, дерево или что-нибудь подобное. Вы должны стараться поставить его, если возможно, против света, чтобы вернее можно было целить. Но может быть, вы не в состоянии будете все это выполнить, так я сам помогу вам. Пока вы будете советоваться с другим секундантом, я постараюсь выбрать себе место, и если остановлюсь понюхать табаку, то вы заметьте, в какую сторону я обращусь, это покажет, что я желаю там видеть моего противника и что это место самое выгодное. Заметив его хорошенько, вы должны сами учтивым образом требовать, чтобы мы таким образом были размещены. Успех будет зависеть от силы ваших убеждений. Кажется, я все сказал, теперь надо приготовить оружие.
   Майор пошел в свою комнату. Никогда столь грустные и неприятные предчувствия меня так не мучили. Да думаю, что и все бывают в таком расположении духа, когда в первый раз участвуют в дуэли. Я сидел задумавшись, когда майор воротился с пистолетом и всем припасом. Он заставил меня несколько раз взвести курки к попробовать, исправны ли они. При этой обязанности секунданта я задрожал.
— Что с вами, Ньюланд? Я полагал, что вы храбрее.
— Я был бы, верно, хладнокровнее, если бы сам дрался, но со стороны не могу подумать без внутреннего содрогания, что с вами может что-нибудь случиться. Вы единственный человек, с которым я дружен, и мысль потерять вас меня ужасает.
— Ньюланд, вы из меня делаете женщину; и в самом деле, вы видите чудо— слезу на щеках лондонского повесы, который живет только для себя, а не для света, Никто бы вам не поверил, если бы вы это рассказали, Ньюланд. Было время, и я был подобен вам, но свет воспользовался моей неопытностью; лучшие мои качества были причиной моего падения, и я мало-помалу сделался так же холоден и нечувствителен, как и свет. Я думал, что все чувства давно уже исчезли во мне, но теперь вижу противное. Вы заставили меня убедиться, что у меня есть еще сердце и что я могу любить вас, но все это слишком романтично и нейдет к настоящему положению. Теперь уже пять часов, и мы постараемся быть ранее наших противников на месте. Мы можем из этого извлечь выгоды.
— Не хотел бы я с вами об этом говорить, но обычай требует спросить: не желаете ли вы сделать какого-нибудь распоряжения в случае, если вы...
— Вы боитесь докончить, Ньюланд... Будьте храбрее. Впрочем, дайте мне листок бумаги.
   Майор сел и написал; потом послал Тимофея за двумя знакомыми и просил их обоих подписаться на его завещании. Желание его было исполнено, и когда майор велел Тимофею привести коляску, то сказал мне, кладя в мой карман бумагу и деньги:
— Поберегите у себя, пока мы не воротимся.
— Коляска приехала, сударь,— сказал Тимофей, смотря на меня и как бы желая узнать, в чем дело.
— Ты можешь ехать с нами,— сказал майор.— Поставь этот ящик в экипаж.
   Тимофей, зная, что майор кладет в него обыкновенно пистолеты, казался еще более испуганным и смотрел на нас, как одураченный, не исполняя приказания.
— Не бойся, Тимофей, это не для твоего барина,— сказал майор, ударив его по плечу.
   Тимофей ободрился воззванием Карбонеля и, успокоившись, взял ящик и понес его в экипаж; мы тоже вышли и отправились в Челк-Фарм.
— Будет ли коляска вас дожидаться?— спросил Тимофей.
— Да, непременно,— сказал я ему потихоньку. Майор начал осматривать местность.
— Ну, теперь, Иафет, если бы вы потрудились назначить место моему противнику... Но вот он идет; смотритe, будьте внимательны, когда я вам сделаю условный знак.
   Лорд, которого фамилия была Тайнгольм, рекомендовал мне своего секунданта Осборна, а майор, в свою очередь, представил меня. Мы оба сняли шляпы, поклонились и начали исполнять секундантскую обязанность. Надобно отдать справедливость Осборну, что его учтивость не уступала моей. Ни с одной стороны не было произнесено ни слова к перемирию, обида была слишком важна, и характеры майора и лорда были очень хорошо известны.
   Осборн предложил расстояние в двенадцать шагов, чтобы противники выстрелили в одно время по данному знаку; я согласился на это. По брошенному жребию для дуэли были выбраны пистолеты майора Карбонеля, и нам оставалось только расставить дуэлянтов; между тем майор вынул табакерку и повернулся к дубовому деревцу.
— Позвольте сосчитать шаги, мистер Осборн,— сказал я, идя к майору и намереваясь отмерить дистанцию по направлению, указываемому майором.
— Не угодно ли вам будет переменить немного направление, это было бы выгоднее для обеих сторон,— сказал Осборн.
— Я был бы готов согласиться с вами, но тогда солнце будет прямо в глаза майору. Я не хочу выгод собственно для него одного, но вместе с тем не желал бы видеть и невыгод на стороне майора, а потому, участвуя в этом неприятном деле, я делаю вас судьей, милостивый государь, как честного человека, и, кажется, ничего лишнего не требую.
   Тут мы начали самым учтивым образом спорить и со всяким ответом делались учтивее. Наконец Осборн принужден был согласиться. Я отсчитал двенадцать шагов, и Осборн поставил своего дуэлянта. Я заметил, что Тайнгольм не был доволен своим местом: он спорил то со мной, то со своим секундантом, но было уже поздно. Пистолеты были заряжены, и лорд Тайнгольм выбрал один, а другой из них я подал дрожащей рукой Карбонелю, который принял его совершенно хладнокровно. Я просил Осборна сделать знак платком, потому что сам не мог решиться подать сигнал своему другу. Они выстрелили вместе, и лорд Тайнгольм сейчас же упал, а майор стоял на ногах минуты две или три и потом тоже упал. Я подбежал к нему.
— Куда вы ранены?
   Он положил руку к боку.
— Сюда, Ньюланд, и, кажется, я ранен не на шутку, но рана Тайнгольма должна быть опаснее. Пойдите к нему, посмотрите.
   Я оставил майора и побежал к лорду Тайнгольму. Осборн положил его голову себе на колени и держал ее в своих руках.
— Он умер, мистер Ньюланд, пуля прострелила голову.
  
  
== Глава XXXI ==

   Я опять поспешил к майору, чтобы рассмотреть его рану, и с помощью Тимофея увидел, что пуля вошла в бок и осталась внутри. Крови текло очень мало, и это еще более меня испугало.
— В состоянии ли вы будете ехать в коляске, майор?
— Не знаю, Иафет, но попробуем, и чем скорее приедем домой, тем лучше,— сказал он слабым голосом.
   С помощью Тимофея я положил его в коляску, и мы поехали, раскланявшись с Осборном. Учтивость эту я, верно бы, забыл, если бы майор мне не напомнил. Карбонель очень терпеливо переносил боль во время переезда, но впал в сильный обморок, когда мы его вынули из экипажа. Только что мы положили его в постель, я сейчас же послал за доктором который, посмотрев на рану, сомнительно покачал головой и, отозвав меня в другую комнату, объяснил, что пуля проникла вовнутрь и нанесла такой вред, что не остается никакой надежды. Слезы невольно покатились из глаз моих. Это был первый сильный удар, первое жестокое горе, которое я должен был перенести. Я вполне чувствовал потерю, которая для другого, может быть, была бы сносна; но мне, при отсутствии друзей, она была еще чувствительней. У меня остались Тимофей и Флита; но первый не получил никакого воспитания, а Флита была еще совершенный ребенок. Между тем доктор перевязал рану майору, который теперь только очнулся и спросил откровенного его мнения.
— Рана опасна, но вы можете еще надеяться,— ответил доктор.
— Это значит, что нет более надежды, и вы совершенно правы, я это чувствую. Как долго могу я еще жить?
— Если рана не примет хорошего оборота, то вы можете прожить сорок восемь часов,— сказал доктор.— Но я надеюсь на счастливый исход.
— При смертном одре доктора все равно, что стряпчие, невозможно от них получить решительного ответа,— сказал майор.— Но где Ньюланд?
— Здесь, Карбонель,— сказал я, взяв его руку.
— Я чувствую, что моя жизнь кончается на этом свете, и хочу, чтобы вы знали это. Не думайте, чтобы я очень жалел покинуть этот несносный для меня свет, нет, но мне очень жаль с вами расставаться. Доктор говорит, что я проживу не более сорока восьми часов, но мне кажется, что я с каждой минутой теряю свою силу и что половины обещанного не проживу. Скоро, быть может, я уже не в состоянии буду и говорить. Оставляю вас наследником и распорядителем моего завещания после моей смерти. Наследство не велико, но будет достаточно до тех пор, пока вы не получите своего.
   Вчера мне посчастливилось, сегодня нет... Похороните меня прилично моему званию...
— Дорогой мой Карбонель, не желаете ли вы иметь духовника?
— Нет, Ньюланд, мне он не нужен, не потому, чтобы я не уважал духовенства или имел сомнение в вере— нет; но я уверен, что теперь уже слишком поздно каяться, да я и умру, прежде нежели он придет. На меня часто находили минуты раскаяния, но я не пользовался ими и грешил до сих пор. Нет, Иафет, я должен собирать плоды с того, что было посеяно мною. Между тем все-таки надеюсь на милосердие Божие. Бог один знает сердца наши, и мне кажется, что Он будет судить меня с меньшей строгостью, нежели... но нам не надобно рассуждать об этом. Дайте мне пить, Иафет... Бог да благословит вас, мой друг!..
   Я принес ему немного вина, и майор, помочив губы, упал на подушку и более не говорил. Сжимая его руку, я чувствовал, как он становился слабее с каждой минутой, как выступал на нем холодный пот и как пульс переставал биться. Через четверть часа глаза его закрылись, и все было кончено...
— Хорошо, что он умер так скоро,— сказал доктор.— Если бы он не изошел кровью, то мучился бы сорок восемь часов.
   Он закрыл глаза майору и, получив от меня плату за лечение, ушел. Я пошел в спальню и долго говорил с Тимофеем об этом несчастном происшествии и о моей будущей жизни.
   Горе мое при смерти майора было совершенно искреннее, хотя можно приписать это привычке быть с ним безотлучно, но надобно сознаться, что со всеми своими недостатками майор имел и много хорошего. Свет сделал из него то, чем он был перед концом своей жизни. Я был уверен, что он любил меня, и привязанность его я ценил дорого при тогдашних моих обстоятельствах.
   Похороны его были хороши, но не слишком пышны, и я платил все, что требовали, когда видел, что эти требования были справедливы; многие не спрашивали денег, полагая, что нечего взять. Долги его простирались не более, как на двести фунтов, и эти долги кредиторы никогда не думали получить. Бумага, написанная им, была завещание, которым он делал меня наследником и полным распорядителем оставшейся его собственности. Его имение состояло из дома, находящегося в Сент-Джемской улице, который стоил около четырех тысяч фунтов; потом деньги, оставшиеся в бумажнике; разные бриллиантовые и золотые вещи, которых у него было очень много. В бумажнике было на три с половиной тысячи фунтов ассигнаций, а все остальное стоило около четырехсот фунтов. Со всеми расходами на похороны и уплатой долгов (считая в том числе и мои собственные) сумма, которую никогда никто не думал, чтобы он мог иметь, простиралась до восьми тысяч фунтов. Все полагали, что он умер, оставив менее, нежели ничего. Все были уверены, что он жил на счет других.
— Надобно сказать, что это очень счастливо,— сказал Тимофей.— Если бы майор не уговорил вас занять денег, то не выиграл бы столько и, пожив еще немного, истратил бы все, что теперь оставил после себя.
— Твои замечания справедливы, Тимофей, но не вовремя и не кстати. Сходи-ка лучше за Эммануилом, потому что я хочу отдать ему деньги. А я между тем отправлюсь к лорду Виндермиру и заплачу ему тысячу фунтов и вместе с тем отдам бриллиантовое кольцо, которое майор велел снести лорду в память о себе.
  
  
== Глава XXXII ==

   Разговор этот был у нас день спустя после похорон Карбонеля. Я в глубоком трауре отправился к лорду и был им принят весьма радушно. Лорд был также в трауре. Отдав ему перстень, я долго говорил еще с ним о причине смерти майора, о завещании его и, наконец, хотел уйти.
— Простите мое любопытство, Ньюланд, но что намерены вы теперь делать? Я чувствую к вам особенную привязанность и желал бы, чтобы вы чаще ко мне заходили без приглашений. Но хотите ли вы занять какую-нибудь должность?
— Я намерен, милорд, отыскивать моего отца и, издерживая бережливо деньги, могу теперь привести к удачному концу свои розыски.
— В свете все думают, что вы очень богаты.
— В этом я не виноват, милорд, ошибка майора Карбонеля все это наделала. Но, однако ж, я признаюсь, что никогда не разуверял его в этом.
— Вероятно, думая извлечь себе пользу посредством женитьбы?
— Нет, милорд, люди могут обманываться, но я их не стану обманывать.
— Но и разуверять их не будете, Ньюланд?
— Потому что не для чего... Да никто бы и не поверил, что я, живя так долго с вашим родственником, не имел бы много денег. Они подумают скорее, что я промотал все и потому сделался беден.
— Это доказывает ваше знание света. Но я вас остановил, продолжайте, пожалуйста.
— Я хотел сказать, милорд... Но вы знаете мою историю и можете судить, до какой степени я могу держаться этого мнения и быть посредником между честностью и плутовством. Если свет ошибается во мне, то, поступая по всей честности, я должен бы его разуверить. Я бы это сделал, если бы находился в теперешних моих обстоятельствах; но вместе с тем обманывать никогда не стану, то есть я не хотел бы жениться, пользуясь моим мнимым богатством, на богатой девушке. Я бы лучше сказал ей откровенно, что я беден, когда бы увидел сердечное ее расположение ко мне. Женщины мало верят мужьям, которые их обманывают женихами.
— Ваша тайна будет всегда скрыта, Ньюланд, вы имеете право этого требовать. Я рад слышать такое мнение от вас, хотя оно, может быть, и не основано на прямой честности. Но есть много людей, которые и этого не придерживаются. Однако я хотел бы, чтобы вы подумали, чем я могу быть вам полезен, потому что вы проводите совершенно бесполезно время и можете только извратить свои нравственные правила, которые не так крепко еще укоренены.
— Милорд, у меня одна причина держать свет в заблуждении Она состоит в том, чтобы иметь свободный вход в общество. Я имею какое-то внутреннее убеждение что найду там отца моего. Чувствительно благодарен вам за ваши добрые предложения, но теперь не могу ими воспользоваться. Извините мое любопытство и позвольте спросить, не встречали ли вы еще когда-нибудь даму с серьгами?
   Лорд Виндермир улыбнулся.
— Право, Ньюланд, вы очень странный человек; не довольствуясь розысками своего родства, вы хотите найти и чужое; но я не осуждаю вашего поведения в таком случае; я боюсь только, чтобы вы, бегая за тенью, не упустили существенного.
— Милорд, вам легко так рассуждать, имея всегда Рядом своих родственников; но если бы вы знали, как сердце мое непрестанно жаждет найти отца, то вы не удивлялись бы моей сыновней причуде.
— Я ничему не удивляюсь; в этом свете каждый ищет счастья по своему расчету; вам кажется, что оно заключается в одном чувстве, и вы поступаете сообразно внутреннему влечению; но припомните— тот, кто ищет счастья, находит, обыкновенно, противное.
— Согласен, милорд, но зато в этом есть свое удовольствие.
— Дай Бог вам и удовольствия и счастья. Все, что могу сказать вам, Ньюланд,— не стыдитесь прибегать ко мне в нужде, если я в состоянии помочь вам. Помните, что гораздо лучше быть обязанным кому-нибудь— если вы себя будете полагать обязанным,— нежели делать худое; у того фальшивый стыд, кто краснеет, получая честным образом, и хладнокровен там, где стыд необходим. Обещайте, Ньюланд, что в крайности вы не забудете обратиться ко мне.
— Признаюсь вам откровенно, милорд, что всякому хотел бы я быть обязан скорее, нежели вам, и уверен, что вы согласны с моими чувствами. Я осмеливаюсь вернуть вам те деньги, которые вы мне с таким снисхождением дали, а вместе с этим обещаю, если принужден буду со временем, прибегнуть к вашей милости; тогда опять попрошу позволения быть вашим должником.
   Лорд пожал мне на прощанье руку, и я ушел.
   Возвратившись домой, я уже застал у себя ростовщика Эммануила, который, думая, что я еще хочу у него занять денег, выразил свои мысли сейчас же и охотно согласился на ссуду. Он чрезвычайно удивился, когда я сказал, что намерен отдать ему деньги, которые занимал.
— Это очень странно: тысячу раз я давал деньги взаймы, но ни разу мне не отдавали. Хорошо, сударь, я возьму.
— Но сколько вы возьмете с меня, Эммануил, за десять дней?
— Сколько? Помните, что я вам ссудил их под расписку и что вы хотели отдать полторы тысячи фунтов?
— Как, пятьсот фунтов за десять дней?
— Мне не нужны ваши деньги, дорогой господин; я вам дал взаймы с тем, чтобы вы мне отдали полторы тысячи фунтов, когда вступите во владение вашим имением, что будет не ближе одиннадцати месяцев. Вы послали за мной, чтобы отдать деньги, от которых я никогда не откажусь, если хотите заплатить их сполна, но не возьму ни копейки меньше должного.
— Очень хорошо, Эммануил, делайте, что хотите, но я предлагаю вам деньги в присутствии слуги с сотней фунтов процентов за десять дней. Отказывайтесь, пожалуй, если вам угодно. Я серьезно вам говорю, что вы лучше бы сделали, если бы их взяли.
— Не хочу брать деньги, мой дорогой господин; это значило бы действовать, как ребенок,— ответил жид.— Я получу мои полторы тысячи фунтов вовремя без убытка и не торопясь; итак, прощайте, мистер Ньюланд. Если вам угодно будет занять еще денег, то я почту за счастье служить вам.
   Говоря это, жид вышел из комнаты.
  
  
== Глава XXXIII ==

   Мы захохотали.
— Право, Тимофей,— сказал я.— очень нетрудно обмануть свет, и ты видел, как жид хочет непременно надуть самого себя. Деньги эти не лежат более у меня на ' совести, и я ему заплачу не прежде...
— Не прежде чего, Иафет?
— Не прежде, как найду отца,— ответил я.
— Ну, если вы все будете откладывать до того времени, то и посторонние люди примут в вас скоро такое участие, что нам несдобровать.
   В это время зазвенел колокольчик. Тимофей опрометью побежал вниз и вернулся назад с письмом от лорда Виндермира, которое было следующего содержания:
   "Любезный Ньюланд! С тех пор, как вы от меня ушли, я все думал только о вас, и так как вы решились отыскать вашего отца, то я полагаю, что гораздо лучше будет поступать в этом случае систематично. Не говорю, чтобы вы именно успели, приняв мой совет, но, по крайней мере, вы будете иметь опытного и умного человека своим руководителем. Я адресую вас к Мастертону, моему поверенному в делах, от которого вы когда-то получили бумаги, так странно нас познакомившие. Он знает, что вы обманывали меня( извините за выражение), потому что видел Эскура. Письмо, прилагаемое здесь, касается вашего дела, с которым вы смело можете явиться к нему. Я уверен, что он вам присоветует что-нибудь дельное. Он знает много тайн гораздо важнее ваших. Желая вам всевозможного успеха, которого вы вполне заслуживаете, остаюсь верный в моей к вам признательности.
   Виндермир".
— Совет недурен,— сказал я, прочитав письмо,— до этой минуты я не знал, что предпринять для отыскания отца, но теперь думаю пойти к старику-стряпчему.
— Прекрасно сделаете,— сказал Тимофей.— Если он не поможет, то по крайней мере и не повредит. Ум хорошо, а два лучше. Впрочем, есть тайны, которые необходимо хранить. Так, например, оставить ребенка на произвол судьбы— поступок, который не всем рассказывается.
— Ты мне напомнил, Тимофей, многое. Сколько лет уже, как я вышел из воспитательного дома и до сих пор не знаю, справлялся ли там кто-нибудь обо мне. Нужно непременно туда съездить.
— Совершенно справедливо, и я думаю, что не худо было бы и мне сходить в благотворительный дом Септ-Бриджит и узнать, не спрашивал ли кто-нибудь обо мне,— ответил Тимофей смеясь.
— Да, еще одну вещь я упустил из вида. Мне надобно было давно справиться в Колеман-Стрит по адресу, оставленному Мельхиором, нет ли там мне писем от нею...
— Я сам часто думал о нем, и мне очень хотелось знать, кто и что он теперь, и где... Но это другая тайна не хуже вашей. Как вы полагаете, встретим ли мы когда его и Натте?
— Это увидим со временем; но что сталось с бедным дураком Филотасом и нашим другом Джумбо?
   Воспоминание об этих двух лицах заставило пас похохотать от души.
— Да, Тимофей, я думаю, что знакомство мое с Карбонелем не только не помогло мне отыскать отца, но даже помешало. Он прославил меня человеком хорошего происхождения, и при нем я беспрестанно был в шуме света, так что не имел времени заботиться о чем-нибудь другом. Печальная смерть его, может быть, послужила моему счастью; она сделала меня более независимым от обстоятельств и свободным в действиях. Итак, теперь надобно мне приняться хорошенько за свое дело.
— Извините меня, Иафет, но не то же ли самое вы говорили, когда мы, оставляя лавку Кофагуса, начинали свое путешествие, а между тем пробыли целый год с цыганами... Не на то ли же вы решились, приехав в город с полным карманом денег? Но раз попав в модные люди, вы почти об этом и не думали. Теперь предпринимаете то же, но посмотрим, долго ли останетесь при своем намерении.
— Ты несправедлив, Тимофей. Мысль об отце никогда не оставляла меня.
— Мысленно-то вы его помнили, и это все, что вы сделали до сих пор.
— Согласен, но медленность эта происходила от того, что я не знал, как начать мое дело. Надобно распустить весь клубок, чтобы найти конец нитки.
— А я так думал, что люди принимаются всегда с начала,— сказал Тимофей улыбаясь.
— Во всяком случае я теперь буду действовать решительно и сейчас же пойду к моему адвокату, а ты, Тимофей, между тем сходи в Колеман-Стрит и, если хочешь, можешь зайти и в Сент-Бриджит.
— Я не очень тороплюсь со своими родственными розысками. Найду мать— хорошо, а нет— так и Бог с ней. Слишком много хлопотать не для чего, потому что, я думаю, находка не обойдется дешево...
— Делай, как знаешь.
   Я и Тимофей отправились каждый по своим делам. В одну минуту я был уже за ворогами и вторично имел честь представиться знаменитому Мастертону.
— Я имею до вас дело,— сказал я ему, кланяясь и подавая письмо лорда Виндермира.
   Старик смотрел на меня со вниманием и беспрестанно протирал очки.
— О, кажется, мы видались... Не ошибаюсь ли... Боже мой, да это тот плут, который...
— Который принес вам когда-то письмо от лорда Виндермира и который теперь вторично пришел от него же. Сделайте одолжение, прочитайте письмо.
   Я сам подал себе стул и уселся без приглашения.
— В самом деле бесстыдный мальчик... жаль, что с такой прелестной наружностью. . Теперь, верно, лорд прислал его за деньгами... Ох, этот мне...— бормотал про себя стряпчий, распечатывая письмо лорда Виндермира.
   Я ни слова не ответил, но смотрел на его физиономию, которая вдруг стала выражать величайшее удивление.
— Если бы лорд написал мне, не найду ли я способа предать вас суду, чтобы повесить, то я бы не удивился этому. Но он мне рекомендует вас как прекрасного молодого человека и просит постараться помочь вам, сколько в состоянии буду. Я не могу этого понять.
— Если у вас есть время выслушать меня, то вы разуверитесь во многом и увидите, что на этом свете наружность часто обманывает.
— Это правда, и, увидев вас прежде, я не думал, что... Но не в том дело.
— Может быть, через час или два вы опять перемените ваше мнение обо мне. Но есть ли у вас время выслушать меня? Или, может быть, вы назначите другой день для этого?
— Мистер Ньюланд, я никогда гак не был занят, как теперь, и если бы даже вы просили посоветоваться со мною о каком-нибудь важном деле, то я и тогда отложил бы просьбу вашу на три-четыре дня. Но вы своими поступками так возбудили мое любопытство, что я готов на это пожертвование. Я запру дверь, а вы расскажите мне, пожалуйста, вашу историю, которая сделалась для меня так любопытна и непонятна.
  
  
== Глава XXXIV ==

   Чрез три часа я закончил мою биографию со всеми подробностями, которые читатель знает.
— Теперь, мистер Мастертон,— сказал я,— вам известны уже все обстоятельства. Назовете ли вы меня плутом?— название, которое вы мне дали, когда я вошел к вам.
— Право, мистер Ньюланд, я не знаю, что и ответить. Но, любя говорить правду, я скажу, что вы совершенно честно поступали, хотя были и плутом в некотором отношении, но плугом от обстоятельств... В свете много людей гораздо бесчестнее, и которые слывут за самых честнейших, и большая часть их довела бы свое плутовство до невозможности при таких обстоятельствах. Впрочем, плут ли вы, или нет, я все-таки с большим удовольствием готов познакомиться с вами и сделать все, что в состоянии буду, и это, заметьте, только для вас. Отыскать отца вашего есть почти химера, но так как ваше счастье от этого зависит, то я постараюсь сделать все, что могу, для вашей пользы. Прежде, однако, надобно лучше подумать, с чего начинать. Не придете ли вы ко мне обедать в будущую пятницу? Тогда бы мы поговорили с вами.
— _ Я отозван в пятницу на обед к леди Мельстром.
   Впрочем, я извинюсь пред нею.
— Леди Мельстром! Как странно слышать это имя после вашего рассказа.
— Отчего же?
— Оттого... Это секрет, мистер Ньюланд, но вы доказали умение ваше хорошо хранить чужие тайны, и я вам доверю мою, чтобы оправдать свое замечание. Дело в том, что леди Мельстром восемнадцати лет сделала себе худую репутацию, то есть не то, чтобы... Ну, словом сказать, она до свадьбы своей имела уже ребенка, а может быть, и...
— Возможно ли это, сэр?— ответил я со страхом.
— Да, она любила одного молодого офицера, не богатого, но хорошей фамилии. Многие говорят, что он обманул ее... Это дело было замято, и его принудили уехать в Индию. Фамилия этого офицера Варендер; он умер в горячке, и после его смерти она вышла замуж за лорда Мельстрома.
— Он умер,— ответил я грустно.
— Но это не касается ни вас, ни меня... Я вам сказал уже, что я сегодня очень занят. Итак, до свиданья, в пятницу в шесть часов я вас ожидаю.
   Я распростился с ним очень вежливо, и когда пришел домой, то непременно хотел узнать историю леди Мельстром. В моей голове блеснула мысль о возможности открыть в ней черты лица, схожие с моими, а потом и... но я не мог более удерживать своих догадок, бросился на софу, задумался и забылся в приятных мечтах. Очнувшись, я стал опять отыскивать сходство с леди Мельстром. Никакое, кажется, пылкое воображение не могло бы найти ни малейшей схожей черты между нами, но в мою голову эта мысль впилась до такой степени, что я только и бредил, что о леди Мельстром, о ее сходстве со мною и счастливых радостных связях. Наконец, я хотел осуществить эти лестные мечты, а потому, не говоря ни слова, вдруг вскочил с дивана, взял шляпу и отправился в Говернон-Стрит, решившись, впрочем, говорить наедине с миледи, чтобы уничтожить дальнейшие сомнения. Кажется, ничего не могло быть безрассуднее, как спрашивать сорокалетнюю женщину о ее любовных приключениях в молодости; но я не рассуждал о степени своего сумасшествия, а, очарованный будущей роднею, бежал без памяти к леди Мельстром, расталкивая встречных локтями и фыркая, как верблюд, во все стороны, чтобы очистить себе поскорее дорогу.
   Перебранившись вдоволь и опрокинув несколько мальчишек и женщин, я наконец добрался до дома леди Мельстром. Сердце мое забилось, когда я постучался у дверей, и какая-то радостная дрожь пробежала по всему моему телу.
— У себя ли миледи?
— У себя, сударь.
   Обо мне доложили. Я вошел в гостиную. Леди Мельстром сидела с двумя своими племянницами.
— Вас так редко теперь видно, мистер Ньюланд,— говорила миледи, когда я входил и раскланивался.— Я хотела было с вами даже поссориться, но, впрочем, может быть, вас слишком опечалила смерть Карбонеля. Вы, кажется, были друзья с ним и жили вместе, если не ошибаюсь... Но, сказать вам правду, вы, я думаю, рады этой потере, потому что товарищество его для вас было совсем неприлично. Он заставлял вас сорить деньгами против вашего желания. Я несколько раз хотела вам об этом напомнить, но знаете, чего это требовало. Теперь, когда его уже нет более на свете, я вам скажу откровенно, что смерть его для вас счастье. Молодой человек, как вы, легко можете составить себе партию с одной из лучших фамилий в королевстве... Связь с хорошим семейством— лучшее дело в жизни. Я бы желала вас видеть устроенным, без сомнения хорошо устроенным. Теперь, когда умер майор, который разорил столько молодых людей, вы, я думаю, серьезно подумаете о женитьбе... Сецилия, друг мой, покажи твое шитье мистеру Ньюланду. Как оно вам нравится?.. Не правда ли, очень хорошо, мистер Ньюланд?
— Прелестно, превосходно, миледи,— сказал я, обрадовавшись, что она мне наконец позволила вымолвить хоть одно слово.
— Эмма, ты что-то бледна; тебе надобно сходить погулять. Ступайте, дети, оденьтесь и походите немного— воздух освежит вас. Я вам скажу, когда коляска будет готова.
— Мои племянницы— олицетворенная невинность и простодушие, мистер Ньюланд. Но, кажется, вы не любите блондинок?
— Напротив, мне гораздо больше нравятся блондинки, нежели брюнетки, леди Мельстром.
— Это доказывает ваш вкус. Ферфаксы из старой саксонской фамилии, мистер Ньюланд. Ферфакс по-саксонски значит "светлые волосы"; и не заметили ли вы, что этот цвет волос имеют все Ферфаксы? Чистая кровь, мистер Ньюланд. Вы, верно, слышали о генерале Ферфаксе во время Кромвеля? Он их прямой предок... Прекрасная фамилия и притом в связях с лучшими домами Англии... Вы, без сомнения, знаете, что они мои племянницы и что одна сестра моя вышла за Ферфакса?
   Я сказал ей о ее племянницах истинную правду, потому что они, действительно, были прекрасные девушки во всех отношениях.
— Миледи, вы так ко мне были благосклонны, что, право, не знаю, как вас благодарить. Но вы, может быть, подумаете, что я поступаю слишком романтично, сказав вам откровенно, что я женюсь не иначе, как по любви.
— Прекрасно, мистер Ньюланд. Очень мало молодых людей, которые имеют такие чувства, и, мне кажется, любовь есть главная основа в браке.
— Правда, сударыня, и что может быть лучше первой любви, вы сами это знаете! Вспомнив первое время своего замужества, вы, я думаю, с восхищением останавливаетесь на первых днях этого счастья.
— Мои романтические дни давно уже прошли,— ответила миледи.— Я не имела никаких подобных чувств, выходя замуж за лорда Мельстрома, и моя любовь к нему была далека от истинной. Я должна была выйти за него для его титула, исполняя волю моих родителей.
— Но, миледи, я вам говорил не о браке вашем с лордом Мельстромом, но о первой любви.
— О моей первой любви, мистер Ньюланд! Что вы хотите этим сказать?— ответила миледи, поглядев на меня очень сердито.
— Миледи, кажется, грех стыдиться вспоминать благородные порывы своего сердца, над которым мы не властны. Напомнить ли вам фамилию Варандера?
— Варандер!— воскликнула она.— Откуда вы это узнали, мистер Ньюланд?
— Миледи, не сердитесь, пожалуйста; я имею причины говорить вам это... Мне известна любовь ваша к мистеру Варандеру, и о ней-то я хотел вам напомнить.
— Я не знаю, откуда могли вы получить эти сведения, но вы говорите правду, и я имела назад тому много лет некоторую склонность к Варандеру. Но я тогда была еще молода, даже слишком молода.
— Я это знаю не хуже вас, миледи, но не думайте, чтобы я хвастал этим знанием в свете. Говорю же об этом только потому, что имею на то свои причины.
— Как может интересовать вас посторонняя любовь, которая существовала, я думаю, до вашего рождения?
— Вот потому-то именно я и принимаю в ней такое участие, миледи.
— Не могу понять вас, мистер Ньюланд, и мы лучше бы сделали, кажется, если бы переменили разговор.
— Извините меня, миледи, и позвольте спросить вас еще об одном: жив ли мистер Варандер, и не умер ли он в Индии?
— Вы очень любопытны, мистер Ньюланд. Кажется, он умер от горячки. Впрочем, я совершенно уже забыла и теперь не буду вам больше отвечать на подобные вопросы, и если бы вы не были моим любимцем, мистер Ньюланд, то сказала бы, что вы очень неучтивы.
— Миледи, я задам еще один вопрос, с вашего позволения.
— Кажется, я вас просила прекратить этот разговор.
— Сейчас перестану, и притом раз и навсегда, только ответьте, прошу вас.
— Что еще хотите вы знать, мистер Ньюланд?
— Но не сердитесь на меня.
— Продолжайте,— сказала миледи, испугавшись.
— Только причины чрезвычайно важные заставляют меня сделать этот вопрос...— (леди Мельстром хотела было опять меня остановить, но, задыхаясь от нетерпения или какого-то предчувствия, не могла говорить). Я продолжал, залившись слезами:— Кого произвела пер... первая ваша любовь, леди Мельстром?
   Она покраснела, молча подняла вверх сложенные руки и упала в обморок.
  
  
== Глава XXXV ==

   Я не знал, что делать; положение мое было затруднительно. Позвать людей значило бы оставить дом леди, не исполнив своего намерения. Я решился узнать всю правду, а потому не приказывал даже подать ей воды, но видя на столе несколько ваз с цветами, я сам вынул цветы и сам брызнул ей в лицо позеленевшей от них водою. Шелковое платье миледи аспидного цвета было совершенно измято. Но было не время заниматься подобными безделками... Я поспешно схватил с камина маленькую склянку темно-синего цвета и, думая, что в ней находились какие-нибудь целительные капли, которыми светские женщины обыкновенно снабжены в изобилии, влил несколько в рот миледи. К несчастью, в склянке были чернила, которыми леди Мельстром отмечала белье. Заметив свою ошибку, я побежал к другой вазе с цветами и влил ей в горло зеленой воды. От необыкновенного ли лекарства, или по какой-нибудь другой причине ей стало лучше. Она привстала и облокотилась о спинку дивана. Хотя судорожные движения еще продолжались, но я думал, что она в состоянии меня понимать, а потом начал извиняться со всевозможной вежливостью.
   Когда же миледи совершенно пришла в себя, то я ей сказал:
— Чувства материнские произвели...
— Все это злословие, сэр, бесстыдное злословие!— ответила она довольно громко.
— Зачем стыдиться своей первой любви, леди Мельстром? Зачем отрекаться от того, в чем ничего дурного? Никто не имеет права упрекнуть вас в этом, а я менее, нежели кто-нибудь. Неужели вы не хотели бы теперь обнять вашего сына и не радовались, если бы я его к вам привел?
— У меня была дочь!— вскричала миледи, забывшись на минуту и... с нею сделалась истерика.
— Дочь!
   Это слово разрушило все мои надежды, и мне не для чего было более оставаться в доме миледи. Я схватил поскорее шляпу, сошел с лестницы и бежал опрометью, забыв даже послать кого-нибудь на помощь к миледи К счастью, проходя мимо сада, я увидел девиц Ферфакс и, раскланявшись с ними, сказал, что с теткою их сделалось дурно. Сам же сел на первого извозчика и отправился домой.
   Тимофей был уже давно дома. Я рассказал ему случившееся
— После этого вам нельзя более ходить к ней, и будьте уверены, что она останется всегдашним вашим врагом. Лучше бы вы сделали, если бы ничего не говорили.
— Что сделано, то уже не может быть поправлено; но она, пожалуй, подумает, что я стану рассказывать. Впрочем, постараюсь помириться с нею.
   Я сел за стол и написал миледи письмо следующего содержания:
   "Леди Мельстром!
   Я так озадачен и испуган тем состоянием, в которое вы были приведены моей неучтивостью, что не нахожу слов для извинения. Дело в том, что, пересматривая отцовские письма, я нашел между ними многие и от Варендера, в которых он говорит о связи его с молодой девушкой хорошей фамилии, о сыне, которого он от нее имеет, и о средствах, какими он мог бы отыскать его. Рассмотрев еще раз подпись, я нашел, что фамилия обольщенной им девушки очень похожа на вашу, и ее можно было принять за вашу, написанную с ошибками. Но теперь я разуверился в этом, узнав от вас лично обстоятельства прежней вашей жизни. Итак, неосторожный поступок мой непростителен. Но что могу я вам сказать после этого? Упасть к вашим ногам и просить снисхождения за мое безрассудство есть единственное средство. Завтра утром я оставляю Лондон и не осмелюсь явиться обратно до тех пор, пока вы, утушив ваш справедливый гнев, не напишите мне несколько слов великодушного прощения, которым облегчите совесть вашего покорнейшего слуги
   Ньюланда",
— Вот, Тимофей,— сказал я, отдавая ему письмо,— отнеси это госпоже Мельстром. Я пишу ей здесь о таких вещах, за которые она, как умная женщина, не должна ссориться со мною, хотя я не очень уверен в ее дружбе.
   Тимофей ушел и вскоре возвратился с ответом.
   "Поступок ваш совершенно безрассуден, и мне бы должно было не пускать вас более в дом Вы почти убили меня, и я через вас принуждена теперь лежать в постели. В другой раз рассматривайте получше то, в чем хотите уверять кого-нибудь. Об извинении я подумаю, и когда вы возвратитесь в Лондон, то можете придти ко мне и узнать ваш приговор. Сецилия не знала, что делать, увидев меня в таком положении. Бедная девушка! Она так любит меня; с ней я, кажется, никогда не в состоянии расстаться... Впрочем, она вам кланяется.
   С. Мельстром".
— Это лучше, нежели я ожидал, Тимофей, и теперь я тебе скажу, что намерен делать. Гаркур говорил мне, что у него будет много гостей, и я думаю, мне все рав-но в городе или в деревне топтать землю, а потому в пятницу я обедаю у Мастертона, в субботу поеду к Флите, во вторник или в среду отправлюсь с Гаркуром к его отцу, где, как он говорит, очень рады будут меня" видеть. Но что ты узнал хорошего, Тимофей?
— Эйвинг сказал мне, что он только что получил письмо от вашего корреспондента, который желает знать, о здоровье девочки. Я ему сказал, что она совершенно здорова. Эйвинг оставил письмо на столе, и я прочитал на штемпеле: "Дублин".
— Дублин!— повторил я.— Хотел бы я знать, кто этот Мельхиор. Постараюсь поскорее получить от него письмо.
— Да ведь, сударь, я еще не закончил. Эйвинг сказал, что корреспондент желает знать, позаботились ли вы о воспитании девочки. "Да,— ответил я,— ее воспитывают, как нельзя лучше".
   "В пансионе ли она? "— спросил меня Эйвинг.
   "Она там все время, пока мы живем в Лондоне".
   "А в каком месте этот пансион?"
   Не будучи уверен, надобно ли ему на это отвечать, я сказал, что не знаю.
   "Но ты не знаешь, в Лондоне ли она, или нет?"— продолжал он.
— "Почем мне знать; я к нему поступил, когда она была уже отдана в пансион.
   "Но разве он никогда к ней не ездит?"
   "Кажется",— ответил я.
   "Значит, ты ничего не знаешь или не хочешь сказать Но брал ли он тебя с собою?"
   "Нет".
   "Послушай, любезный, мне надо знать, в каком она пансионе, и если ты мне скажешь, то я заплачу тебе за это".
   "А сколько вы мне дадите?"
   "Более, нежели ты думаешь— десять фунтов".
   "Это совсем другое дело. Мне кажется теперь, что я видел адрес письма, которое мой барин писал".
   "А, а!— ответил Эйвинг.— Странно, как деньги возбуждают память. Впрочем, я сдержу свое слово, скажи мне адрес, и вот тебе десять фунтов".
   "Но я боюсь, чтобы мой барин не сердился за это",— ответил я, как будто не желая ему сказать
   "Как узнать ему? Притом, тебе надобно служить очень долго, чтобы получить десять фунтов сверх жалованья.
   "Это правда,— ответил я,— но дайте деньги, а я вам напишу адрес".
   Он дал мне обещанный банковский билет, а я написал ему адрес: "Мисс Джонсон у мистрисс Липскомб, содержательницы пансиона в Кенсингтоне". Кажется, это пансион тот, возле которого мы проходили, идя к Аубрей-Вейт. Да, я не забыл этого имени, потому что читал его двадцать раз. Вот и банковский билет, который я выручил законным образом.
— Ты говоришь, законно, Тимофей?
— Да, очень законно, потому что обманывать тех, которые сами хотели обмануть, весьма похвально.
— Я не согласен с тобою, Тимофей, хотя Эйвинг и справедливо потерял деньги, которые назначил для обмана. Хотел бы знать, почему Мельхиор хочет узнать ее адрес, не спрашивая меня? Верно, он подозревает меня в каких-нибудь дурных замыслах...
— Об том и я уже думал, возвращаясь домой, и мне кажется, ему хочется опять взять ее к себе.
— Я тоже полагаю... и очень рад, что ты не сказал Эйвингу адрес. Теперь, зная это, я буду стараться, чтобы не открыли, где моя Флита.
— Я хочу, сударь, извлечь из всех этих обстоятельств то заключение, что если бы вам служил простой лакей, то, верно бы, он променял ваши выгоды на десять фунтов, да не только в одном этом случае, но и во многих других. Я же поступил очень благоразумно, взяв на себя обязанности слуги.
— Я это совершенно чувствую, дорогой мой Тимофей,— ответил я, пожимая ему руку,— будь уверен, что если мне повезет, то я по-братски с тобою поделюсь, ты меня знаешь.
— Да, я вас знаю и уверен в этом, и охотнее стану служить вам, нежели первой знатной особе в государстве. Я на эти десять фунтов куплю часы, которые будут мне напоминать, как выгодно молчать в некоторые минуты.
  
  
== Глава XXXVI ==

   Я доказал законность завещания майора, что стоило мне немалых хлопот.
   Дом майора был хорошо отделан снаружи и меблирован внутри. Живя с ним вместе, я занимал нижний этаж, а он— верхний. Общая комната у нас была одна столовая, в которой, впрочем, мы очень редко вместе обедали. В подвале дома находились лавки, которые были отдаваемы внаем за сто фунтов в год. Не имея нужды жить пышно и занимать оба этажа, я отдал второй за шестьдесят фунтов.
   Продав все ненужное из имения Карбонеля и заплатив тысячу фунтов лорду Виндермиру, я остался обладателем трех тысяч фунтов наличными деньгами, с которыми я не знал на что решиться, представляя себе бездну восторженных планов. Я попросил в этом совета у Мастертона и рассказал ему, что у нас случилось с госпожой Мельстром. Это его очень рассмешило.
— Ну, мистер Ньюланд, у вас странный род помешательства. Одержимый желанием отыскать отца, вы принялись за лорда Виндермира, потом за епископа и, наконец, за вдовствующую супругу лорда. Надобно сознаться, что жизнь ваша оригинальна, и счастье покровительствует вам не на шутку. Вы, не сделавшись подобием майора в таких летах, составили уже себе большой круг знакомств; вы вступили в свет, не имея ничего, а теперь владеете состоянием, которое делает вас независимым, и успели уже в короткое время уплатить тысячу ливров, которых от вас не требовали... Одно мне только не нравится, что вы вступили в свет, покрыв себя мишурой, то есть заставив думать всех, что вы богаты, когда на деле совсем наоборот.
— Этого я не утверждал положительно.
— Согласен; но и не противоречили этому из выгод или из своей цели, что все равно. Хотите ли вы, чтобы мнение о вашем богатстве еще более распространилось?
— Я не знаю, что и сказать; если бы я стал уверять, что у меня ничего нет, то подумали бы, что майор разорил меня, между тем как все, что имею, я получил от него.
— Это, может быть, и очень справедливо, по если вы попали под мою и лорда Виндермира протекцию, то я непременно хотел бы, чтобы вы сделались честным человеком вполне. Готовы ли вы снять вашу маску и явиться перед светом в настоящем виде?
— Одна причина заставляет меня оставлять свет в заблуждении. Я хочу быть в хорошем обществе, думая тут найти моего отца.
— Но неужели вы более повредите себе, если каждый из ваших знакомых и незнакомых будет знать, что вы— найденное дитя? Поверьте, если положение ваше будет всем известно, то внимание ваших родителей, если они только живы и желают вас отыскать, обратится весьма естественно на вас и... скажу еще, что мало родителей, которые не желали бы вас иметь своим сыном. Притом, это для вас будет покойнее, нежели бросаться первому встречному на шею и кричать, и уверять, что он вам отец. Далее вы будете иметь протекцию лорда Виндермира, которая всегда пробьет вам дорогу в свете. Но я должен вам сказать, что такие дома, как, например, леди Мельстром, будут для вас закрыты. Сверх того, вы узнаете настоящих ваших друзей, которые будут поддерживать вас в неудачах.
— Вы меня убедили, мистер Мастертон, и я думаю принять ваш совет.
— Дайте мне руку, добрый молодой человек. Но уверены ли вы во мне?
— Если бы вы были моим отцом!..
— Благодарю вас за желание, потому что это мне похвала... Но что вы намерены делать теперь?
— Я обещал Гаркуру ехать к его отцу.— И потом?..
— Потом, приехав, расскажу ему все.
— Вы сделаете прекрасно и узнаете, истинный ли он друг вам, и из числа ли тех, которые основывают дружбу свою на десяти тысячах фунтов годового дохода. Я все это время думал о вашем деле и нашел, что мы ничего не сделаем путного до тех пор, пока не обнародуем настоящего вашего положения. Вы не слишком огорчайтесь, если после этого многие отвернутся от вас... Это обнаружит ваших ложных друзей, и вы тогда увидите, что честность есть лучшая политика в светской жизни. Все мы, адвокаты, умеем хорошо хранить чужие секреты и знаем их много, а потому я поговорю со своей братией откровенно о вашем деле, и может быть, кто-нибудь из них поможет нам... Приходите ко мне как можно чаще, дверь моя никогда не будет для вас заперта. Во мне вы найдете вашего друга и брата.
   Таков был результат моего обеда у Мастертона, и только что я пришел домой, сейчас передал все Тимофею.
— Кажется, Иафет, вы нашли в нем истинного друга, и я очень рад, что вы решились последовать его совету.
— Да, я в настоящем моем положении и не желаю ничего лучшего.
   Исполняя свои обещания, я на другой же день отправился к Гаркуру и объявил ему, что намерен уехать дня на два за город к Флите, которая поручена мне, и потом сказал ему:
— Гаркур, в то время, когда мы вместе были в обществе, я не считал нужным разуверять вас в том, в чем и сам майор Карбонель обманывался, и невольно обманул весь свет. Но теперь, когда вы хотите познакомить меня с вашим семейством, я не могу и не должен оставить вас в прежнем заблуждении. Все думают, что я наследник огромного и богатого имения, в распоряжение которым вступлю, достигнув положенного возраста. А я, напротив, имею едва достаточные средства поддерживать скудную жизнь, и только дружба и расположение лорда Виндермира помогают мне. Вы видите во мне сироту, оставленного своими родителями, сироту, у которого одна мысль— отыскать свое родство. Но я имею причины предполагать, что я не низкого происхождения. Я должен был это сказать вам, чтобы вы обдумали ваше приглашение.
   Гаркур некоторое время молчал
— Вы меня очень удивили, Ньюланд. Но,— продолжал он, протягивая мне свою руку,— я вас почитаю и люблю еще более, нежели прежде. С десятью тысячами годового дохода вы были выше моего состояния, а теперь мы равны. Будучи младшим братом, я тоже имею только средства к скромному существованию; все имение моего отца назначено старшему брату, который должен поддерживать свой титул и большое семейство, почему он и не может мне уделять много. Без сомнения, вы желаете, чтобы сказанное осталось между нами тайной?
— Напротив, я желаю, чтобы все это знали.
— Очень рад. Я сначала скажу отцу о вас, как о человеке очень богатом, а потом передам ему все, что вы говорили мне теперь. Вы, верно, еще более понравитесь ему в настоящем положении, нежели в мнимом богатстве.
— Благодарю, Гаркур, когда-нибудь я вам расскажу все подробности моей жизни. Но я не должен, однако, надеяться, чтобы все поступали со мною так благородно, как вы.
— Может быть; но не в этом дело. Следующую пятницу мы едем?
— Очень хорошо,— ответил я, пожав ему руку, и мы расстались.
  
  
== Глава XXXVII ==

   Поведение Гаркура, конечно, должно было придать мне бодрости, если бы я не совсем решился следовать советам Мастертона, но я твердо решился исполнять их. Возвратившись домой, я с самодовольным видом думал, что сделал доброе дело. На следующее утро я отправился к Флите, и так как мы давно не виделись, свидание наше доставило нам большое удовольствие. Она очень выросла и похорошела: моложавое личико, черные глаза показывали пятнадцатый или шестнадцатый год, потому что настоящих ее лет мы не знали. Умственные ее способности были также развиты. Содержательница пансиона хвалила мне ее послушание и прилежание и спрашивала, не хочу ли я, чтобы ее учили музыке и рисованию, говоря, что Флита к обоим этим искусствам имеет природную способность. Я согласился, и сирота, сестра моя, в знак благодарности обняла меня, как брата. Пылкие молодые чувства мои вспыхнули в объятиях пятнадцатилетней девушки, и она сделалась для меня более, нежели сестра— я люблю ее и невольно передал ей пламя моего сердца, которое она поняла и, казалось, приняла с восторгом. Потом я взял у нее цепочку, говоря, что могу по ней сделать важные открытия. Она хотела непременно знать, в чем дело, но я на этот раз ей ничего не сказал. Опасаясь, чтобы местопребывание ее не было открыто агентом Мельхиора, я из предосторожности подтвердил Флите, чтобы она никак не оставляла пансиона в случае, если товарищи Мельхиора откроют, где она живет; даже если бы доставили ей письмо от моего имени, то и тогда она не должна исполнять их требований, если оно не будет принесено самим Тимофеем. То же повторил я и содержательнице пансиона и, заплатив ей за все издержки, отправился домой, обещая наведываться чаще. Возвратясь в город, я отдал цепочку Мастертону, который ее запер в свой железный сундук.
   В следующую пятницу Гаркур с лакеем и я с Тимофеем отправились к его отцу и приехали туда во время обеда. Я был принят радушно семейством, которое составляли три молодые, прекрасные и любезные девушки и взрослый сын. На другой день я заметил, что отец Гаркура был чрезвычайно ко мне внимателен и предупреждал все мои желания. Я прожил там около двух недель и никогда не был счастливее. Вскоре меня стали считать как бы членом семейства. Однако ж я всякий раз, ложась спать, делался грустнее, представляя себе, как счастлив тот, кто имеет отца, сестер, семейство, с которыми можно разделить свое горе и радость. У меня катились слезы, когда я лелеял в душе своей счастливый круг родных. Ничто не может быть пленительнее общей радости в дружном семействе. Когда я расставался с ними, на глаза мои невольно навернулись слезы, в мыслях же все рисовался образ прелестных девушек.
— Сказали ли вы, Гаркур, отцу, что я вам так откровенно доверил?
— Да, все узнали это,— ответил он,— и в тот самый вечер, как мы приехали. Вы видите, что доверие ваше нисколько не уронило вас в глазах моего семейства. Отец мой очень рад нашей дружбе и советовал мне поддержать ее. И чтобы доказать вам, что я и сам этого хочу, я вам сделаю предложение. У вас в доме есть лишняя комната. Хотите ли, чтобы я ее занял? Мы будем жить вместе, расходы у нас будут пополам, и экономия будет значительная, как говаривал бедный Карбонель.
— Очень рад этому предложению,— ответил я.
   Гаркур сказал мне, сколько будет платить за половину квартиры, и хотел отпустить своего лакея. Мы во всем совершенно согласились, и через неделю жили уже вместе. Свидание мое с Мастертоном и следующие за этим происшествия не дали мне времени узнать, спрашивал ли кто-нибудь обо мне в воспитательном ДОМР. Спустя уже несколько недель по возвращении в город я зашел туда и узнал, что на другой день там будет собрание, куда я и явился к назначенному времени. Меня ввели в комнату, где было это собрание.
— Что вам угодно?— спросил президент воспитательного дома.
— Я пришел узнать, сударь, не спрашивал ли кто-нибудь о воспитывавшемся здесь Иафете Ньюланде.
— Иафете Ньюланде?
— Да, сударь, о Ньюланде, который отсюда был отдан в обучение аптекарскому искусству к Кофагусу и с которым, при поступлении его, были положены Деньги с письмом, изъясняющим, что дитя со временем будет взято.
— Помню, очень хорошо помню, шесть лет уже, как он отсюда вышел. О нем спрашивали, не правда ли, господа?.. Кажется, полтора года тому назад... Но мы спросим у секретаря.
   Сердце мое забилось, пот выступил на лбу, и, наконец, мне сделалось дурно.
— Вы себя дурно чувствуете,— сказал один из присутствующих.— Дайте поскорее стакан воды,— прибавил он, обращаясь к служителям, что и было сейчас же исполнено. Я выпил, и мне стало лучше.
— Вы, кажется, очень интересуетесь этим молодым человеком?
— Да, сударь, никто другой не может принимать в нем такого участия.
   Секретарь пришел со шнуровой книгой и, перевернув в ней несколько листов, прочитал следующее: "Августа 16-го приходили и спрашивали об оставленном здесь ребенке Иафете, с которым вместе в корзину были положены пятьдесят фунтов; фамилия ребенку— Ньюланд— назначена была смотрителем. При выходе он был отдан на руки аптекарю Кофагусу, живущему в Смитфилльде". Тут секретарь остановился и, перевернув лист, продолжал: "17-го августа то же самое лицо наведывалось, и на следующий день оказалось, что Кофагус оставил аптеку, а Иафет Ньюланд, как они полагают, был отправлен на поселение за делание фальшивой монеты".
— Боже мой, какое злословие!— воскликнул я, сжав руки.
   Посмотрев на календарь, действительно, нашли, что
   Ньюланд был сослан на поселение.
— Это кто-нибудь другой,— говорил я, краснея от бешенства.
— Как вы можете это знать, сэр?— спросил меня одну, из смотрителей.
— Как мне не знать,— ответил я, вскочив со стула.— Я сам Иафет Ньюланд!
— Вы!— вскрикнул смотритель, глядя пристально на модное мое платье, цепочку и бриллианты.
— Да, сударь, я Иафет Ньюланд, который был здесь воспитан, потом отдан в ученье Кофагусу.
— Вы, верно, тот Ньюланд, который известен во всех лучших здешних обществах?
— Вы не ошиблись.
— Желаю вам продолжать счастливую вашу дорогу. Кажется, вы не нуждаетесь в родителях.
— Милостивый государь,— ответил я,— вы никогда, значит, не чувствовали положения быть без родителей и друзей. Признаюсь, я должен благодарить небо, которое покровительствует мне невидимым образом, но, каково бы ни было мое счастье, я в эту минуту готов лишиться всего моего достояния, готов надеть на себя рубище и просить милостыни, чтобы только узнать моих родителей.
   Я простился с ними и ушел.
  
  
== Глава XXXVIII ==

   Грустные чувства волновались и бушевали в груди моей. Когда я возвратился домой, печаль заглушила все мои мысли, и в эту минуту я готов был умереть. Не имея сил снести моего горя, я в отчаянии бросился на диван, и невольные слезы облегчили меня в моей горести. В это время вошел Гаркур, которому я рассказал вчерашние мои приключения.
— Любезный Ньюланд! Обстоятельство это само по себе очень неприятно; но зачем так огорчаться? Оно доказывает, что родители ваши живы и желают вас вернуть.
— Да,— ответил я.— но им сказали, что я был унизительно наказан за уголовное преступление, чему они должны были поверить. После этого, верно, не будут более меня искать.
— Вероятно, что нет; и теперь уже вы должны их отыскивать. Поэтому вам не худо было бы сходить в аптеку и расспросить обо всех подробностях. Если вы позволите, то я тоже с вами пойду.
— Чтобы быть обруганным этими дураками?
— Они не осмелятся вас обидеть, и во всяком случае хозяин их, вероятно, будет так вежлив, что не оставит без внимания вашего требования. Притом ничего не должно делать вполовину. Завтра утром я возьму экипаж у моей тети, и мы поедем.
— Я думаю сходить нынешний же вечер к Мастертону и попросить у него совета.
— Попросите его лучше с нами ехать. Мы испугаем их судом.
   Я отправился вечером к Мастертону и рассказал ему про все, случившееся со мною.
— В самом деле, это неприятно. Но что же делать, будьте тверды. Я поеду с вами завтра туда и увижу, что можно сделать. В котором часу вы едете?
— В час. Но можете ли вы быть свободны в это время.
— Да, могу; но прощайте, мой друг, мне надобно еще кой-какие дела окончить.
   Гаркур достал экипаж, и мы в назначенный час отправились к аптекарю. Когда мы остановились у дверей лавки, то помощник аптекаря, думая, что ошибкой к ним заехали, выскочил на крыльцо и вежливо спросил, кого нам угодно. Не говоря ни слова, мы вышли из кареты и вошли в аптеку Мастертон спросил, дома ли мистер Пледжид. Помощник и два мальчика, не узнав меня, поклонились до земли с обыкновенной своей неловкостью, и один из них побежал наверх к Пледжиду. Преемник моего прежнего хозяина попросил нас в заднюю комнату. Мастертон сказал ему причину нашего приезда, а потом спросил, зачем он так бессовестно налгал и сказал, что меня сослали на поселение за делание фальшивой монеты. Пледжид говорил, что он ничего не знает, но, впрочем, помнит, что кто-то, действительно приходил... и что он допросит своих помощников. Показания начали снимать со старшего помощника, который сперва хотел отделаться шутками. Но Мастертон так грозно на него прикрикнул, что он сделался почтителен, вежлив и сознался, что он сказал, что я был сослан, извиняясь тем, что будто бы читал это в газетах. Он еще прибавил, что человек, который спрашивал меня, был очень высок ростом, хорошо одет, с благородной наружностью, гордым взглядом и, казалось, был очень огорчен этой вестью. Он два раза приходил, не заставая дома Пледжида, и записал только свою фамилию, а когда был адресован к нам от Пледжида, то получил известие о вашей ссылке. Потом' мы стали допрашивать другого помощника, и тот то же повторил, что и первый. Наконец мы взяли книгу, где он написал свою фамилию, и нашли, что это было в августе и что имя таинственного посетителя было Дербенон.
   Вот все сведения, которые мы получили от Пледжида и его помощников.
— Я никогда не слыхал такого имени,— сказал Гаркур Мастертону.
— Это верно де Беньон, мы должны простить их невежество. Во всяком случае, оно послужит нам ключом к делу. Де Беньон!.. Это ирландская фамилия.
— Итак, я завтра же поеду в Ирландию,— ответил я.
— Зачем так торопиться. Придите лучше завтра ко мне, и я скажу вам, за что прежде всего надобно приняться.
   Я не опоздал явиться к Мастертону, и он объявил мне, что фамилия де Беньон очень важная Б Ирландии и несколько раз получала пэрское достоинство. Он сказал, что напишет своему агенту в Дублин, чтобы он собрал подробнейшие сведения обо всех членах этой фамилии, и пока не получит от него ответа, мне ничего нельзя предпринять решительного. Я же ему рассказал о поступке Эйвинга с Тимофеем.
— Тут, верно, кроется какая-нибудь тайна,— ответил Мастертон.— Когда едете вы опять к вашей сестре?
   Я ответил, что теперь не имею особенной нужды к ней ехать.
— Но, может быть, вы хотите видеть эту девочку?— спросил я.
— Да, Ньюланд. Я думаю, что хорошо сделаю, если возьму ее под свою протекцию вместе с вами. Мы поедем к ней завтра. Воскресенье— единственный день, которым я могу располагать и который употребляю на богоугодные дела.
   На следующее утро мы отправились. Флита чрезвычайно удивилась, что я так скоро опять к ней приехал. Мастертон, увидев красоту, манеры и любезность моей воспитанницы, не знал, что и делать от восхищения. Он предложил ей несколько вопросов и заставил ее припомнить многое из своего детства, о котором она почти совершенно забыла.
— Вы правы, Иафет, она должна быть не низкого происхождения. Наружность ее говорит за нее.
   По приезде в город я был долго в бездействии и ничего не начинал, ожидая писем из Дублина от агента Мастертона.
   Три недели жил я в этой неизвестности с Гаркуром, и положение дел моих было все в том' же виде. Но раз утром Тимофей сказал мне:
— Не знаю, заметили ли вы, сударь, но я вижу человека, который беспрестанно шатается около нашего дома и подсматривает за вами. Мне кажется, что я видел его где-то, но где, не припомню.
— Да что же это за человек?— спросил я.
— Это черный мужчина, высокий ростом, одет полуматросом, полуджентльменом, но наружность его вовсе не похожа на джентльменскую. Я с неделю уже слежу за ним и заметил, что всякий раз, когда вы выходите со двора, он за вами следует и подсматривает за вами.
— Нам надобно узнать, чего он от нас хочет. Покажи мне его, Тимофей.
   После завтрака Тимофей показал мне таинственного незнакомца. Черты лица его были мне знакомы, но я не помнил, где его видел. Чтобы увериться в словах Тимофея, я вышел из дому и, идя по улице, раз шесть за метил, что незнакомец за мной всюду следует. Не показывая виду, что его вижу, я пошел в Вейт-Хорс Селлер и сел в дилижанс, отправлявшийся в Бентфорт.
   Приехав туда, я увидел опять этого человека, сидящего наверху экипажа.
   Вдруг мне пришло в голову, что это тот цыган, который приехал с известием к Мельхиору, по которому он оставил табор.
— Секрет открыт,— подумал я.— Мельхиор, верно, поручил ему отыскать, где живет Флита. Вероятно, они уже отправлялись по адресу, данному Тимофеем, и теперь, подсматривая, думают найти ее. Вы ошибаетесь, друзья,— подумал я, входя в женский пансион с намерением обмануть плута, и позвонил у дверей. Меня впустили, и я сказал, что пришел спросить об условиях этого заведения, желая поместить девочку, и обещал прийти в другой раз, если эти условия будут сообразны с желанием ее родителей. Пробыв там как можно долее, я вышел и увидел, что цыган недалеко от дома.
   Я сел в первый дилижанс, приехал домой и рассказал все случившееся Тимофею.
— Я думаю, сударь,— сказал он,— что если бы вы взяли недели на две другого лакея, то я мог бы быть вам очень полезен. Он меня не знает, а я бы, вычернив себе лицо и надев цыганское платье— что нетрудно сделать,— выдал бы себя за цыгана. Я узнал их язык и ухватки, прожив с ними так долго.
— Но для чего ты хочешь сделать это?— спросил я.
— Отыщу, где он живет, и сам там поселюсь. Потом познакомлюсь с ним и узнаю, кто такой Мельхиор и где
— В таком случае, тебе надобно быть очень осторожным, потому что он, верно, знает нас.
— Это предоставьте моему попечению. Согласны ли вы с моим предложением?
— Да, и если хочешь, то хоть сейчас можешь начинать свои приготовления.
  
  
== Глава XXXIX ==

   На следующее утро Тимофей доставил мне другого лакея и, сняв свою ливрею, явился ко мне в тот же вечер, велев сказать, что один человек желает со мной поговорить. У него были толстые сапоги, шерстяные чулки, кожаные панталоны и сверх всего синий сюртук. Лицо его было окрашено в оливковый цвет. Когда он вошел ко мне, то Гаркур не мог узнать его, но так как я Гаркуру доверял все мои секреты, то намерен был рассказать и план Тимофея. Впрочем, прежде я хотел видеть, можно ли узнать мнимого цыгана, , для чего только сказал ему, что отпустил Тимофея на несколько дней.
— Может быть, вы желаете, чтобы я вышел?— спросил Гаркур.
— Для чего же? Здесь никого нет, кроме меня и Тимофея, мой любезный Гаркур.
— Как? Тимофей? Что за чудо! Я бы его никак не узнал. Но к чему это превращение?
— Он ищет приключений.
— Ну, сэр, если вы находите, что это хорошо, то я не буду терять времени. Теперь темно, и я уже открыл, где живет цыган.
— Кажется, успех везде следует за тобой, но будь осторожен, Тим. Ты бы лучше мне писал, нежели сам приходил.
   Когда Тимофей ушел, я рассказал его намерения Гаркуру.
— Ваша жизнь наполнена приключениями, Ньюланд. Вам желают вредить беспрестанно, и вы в свою очередь делаете то же другим. Мне кажется, что вы наконец будете великим человеком, потому что иначе зачем бы столько хлопотать вашим врагам?
— Хлопочут теперь о Флите, и, по вашему мнению, она должна быть великой особой?
— Может быть, и она. Я бы хотел видеть эту девочку, Ньюланд!
— Теперь невозможно, по известным вам причинам, но после с большим удовольствием я познакомлю вас с нею.
   Два дня спустя я получил от Тимофея письмо по городской почте. Он познакомился с цыганом, но не задавал никаких вопросов, боясь подозрений. Тим писал, что новый товарищ его не отказывается от стакана водки, и он надеется напоить его пьяным и через несколько дней думает сообщить важные сведения. Все время я проводил в беспокойстве. Я сходил к Мастертону и рассказал ему о нашей переписке. Старик был удивлен, и это так его заинтересовало, что он просил сейчас же по получении новых сведений дать ему знать. Сам же ничего еще не получал от своего поверенного из Дублина.
   Восемь дней прошло, и я не имел никаких сведений от Тимофея В это время я боялся, не случилось ли с ним чего-нибудь, но доставленное вскоре письмо вполне успокоило меня, и я с большим любопытством его прочел. Тимофей писал, что он подружился с цыганом, который предложил ему увезти девочку, находившуюся в Брентфортском пансионе, и советовался, как бы лучше привести это в исполнение. Тимофей советовал ему написать письмо от моего имени, в котором бы я просил ее возвратиться в город, для чего он наденет ливрею и отдаст ей это письмо. Цыган имел также свои планы, он хотел познакомиться со служанками и чрез них это сделать или подослать к ним какую-нибудь цыганку.
   Ничего еще не было решено, но цыган непременно хотел завладеть девочкой, если бы даже надобно было прибегнуть к силе. Тимофея он также просил участвовать в этом.
   Когда я это прочитал, то обрадовался, как искусно Тимофей обманывал цыгана. Он писал еще, что последнюю ночь они прибегли к горячительным средствам; и цыган объявил, что нанят очень богатым человеком, которому отказать было бы опасно, потому что он имел много власти. Подумав немного, он спросил Тимофея, не знал ли он одного Мельхиора, когда жил с цыганами Тимофей ответил утвердительно и сказал, что в таборе он видел его вместе с женой.
   Тут Тимофей подумал, что он все ему расскажет, но цыган вдруг стал давать ответы, которые удаляли их от настоящего предмета. На вопрос, куда они денут девочку, которую увезут, он ответил, что ее отправят морем. Таково было содержание письма, и я с нетерпением ожидал новых известий.
   Два дня спустя после этого я обедал в Лонгс-Отеле. Выходя оттуда, я увидел в прихожей сундуки. Сердце мое забилось, когда я прочитал на них адрес: "А де Беньон, шталмейстеру, препроводить в гостиницу Ф... в Дублин". Я спросил мальчика, чьи это были вещи, и не был ли здесь де Биньон. Мне сказали, что он сегодня утром уехал в собственном экипаже, имея с собой не более вещей, нежели мог поместить здесь, а эти сундуки просил отправить в дилижансе. В это время я старался казаться веселым, взял свою памятную книжку и записал адрес, сказав;
— Жаль очень, что не застал мистера де Биньона, но рад, по крайней мере, что имею случай теперь писать ему.
   Хотя я старался быть равнодушным при чужих, но сердце мое все-таки билось, когда я остался один. Я уже создал на этом ничтожном основании целые планы, думая, что если де Беньон не мой отец, то, по крайней мере, он может мне дать сведения о нем. Не сказал ли Мастертон, что мы нашли ключ к делу? Обстоятельства казались мне ясными как день, и прежде нежели я возвратился домой, я уже составил полный план, как начать дело. Я живо уложил в чемодан необходимые для дороги вещи, взял с собою все наличные деньги, до шестидесяти фунтов стерлингов, и послал лакея занять место в дилижансе. Вскоре он возвратился и сказал, что нашел свободное. До половины пятого я ожидал Гаркура, но так как он долго не приходил, то я ему оставил коротенькую записочку, объяснив, куда еду, и обещая написать, как скоро приеду на место.
   "Ирландия будет с этого времени театром моих приключений, любезный Гаркур. Сходите к Мастертону, скажите ему, что я сделал, и, верно, он согласится с основательностью моих намерений. Распечатывайте письма от Тимофея и пишите мне все подробности. Словом сказать, препоручаю вам решение всех моих дел до возвращения, и будьте уверены в преданном вам навсегда
   Иафете Ньюланде".
   Отдав письмо лакею и взяв извозчика, я отравился в контору дилижансов. Чрез пять минут я уже катился в Холихед, радуясь поспешности и решимости, с которыми я это предпринял, не воображая, куда поведет меня моя судьба.
   Тогда была одна из самых теплых ноябрьских ночей. Исключая меня, в дилижансе были еще три путешественника, но ни один не вымолвил ни слова, хотя мы уже проехали несколько миль.
   Закутавшись в плащ, я строил воздушные замки, которые беспрестанно разрушались по мере того, как я их созидал.
  
   Наконец один из путешественников громко высморкался, как будто давая знать, что хочет говорить, потом спросил своего соседа, не читал ли он нынешний вечер газеты.
   Ответ был отрицательный.
— Кажется, что Ирландия не совершенно спокойна теперь?— продолжал первый.
— Читали ли вы историю Ирландии?— спросил другой.
— Не слишком подробно знаю ее.
— Если бы вы взяли на себя труд ее прочитать, сэр, то увидели бы, что Ирландия с тех пор, как населена, никогда не была и, может быть, не будет спокойна. Эта страна— род вулкана, который всегда дымится, выкидывает пепел и лаву.
— Правда, сударь,— ответил первый,— я слышал, что Белые Парни (White Boys— название бунтовщиков) собрались большими шайками и что по многим местам опасно проезжать.
— А вы путешествовали по Ирландии?
— Да, сударь,— ответил его сосед со значительным видом,— могу сказать, что управлял одним из важнейших имений в Ирландии.
— Законовед... поверенный... пять на сто и так далее,— пробормотала третья особа, сидевшая подле меня и которая до этого времени не говорила ни слова. Невозможно было ошибиться. Это был мой прежний наставник Кофагус, но не могу сказать, чтобы я был очень обрадован его присутствием, думая, что он, верно, меня узнает, когда рассветет. Разговор продолжался, но Кофагус более не вмешивался.
   Поверенный, казалось, ездил по делам в Лондон и теперь возвращался назад. Другой же был учитель музыки, ехавший в Дублин по своим делам. Я не мог понять, что привлекало туда Кофагуса, и хотел непременно узнать.
   В этом намерении, и пока другие разговаривали, я обратился к нему, сказав потихоньку:
— Не можете ли вы мне сказать, хорошо ли учат учеников хирургии в Дублине?
— Хорошая страна, во всяком случае... нет недостатка в пациентах... гм... Проломанные головы... и так далее.
— Были ли вы когда-нибудь в Ирландии, сэр?
— В Ирландии? Никогда, да нет никакой охоты и ехать туда. Старые женщины должны умирать... гм... исполнитель завещания... и так далее.
— Вам осталось хорошее наследство, сэр?
— Наследство... гм... не могу сказать... серебряные чайники... траурные кольца... и так далее. Большой путь... дорого стоит... старые женщины... всегда обуза... мертвые или живые... надобно хоронить... возвращаться... и так далее.
  
  
== Глава LX ==

   Хотя Кофагус охотно отвечал на все вопросы, но он не был любопытен, и сам ничего не спрашивал. Двое разговаривавших также истощили все свои вопросы, и мы, как бы по общему согласию, старались заснуть. Я один не успел в этом и, когда рассветало, от нечего делать стал рассматривать физиономии путешественников и продолжал строить свои химеры.
   Кофагус был первый, на которого я обратил внимание. Наружность его почти не переменилась. Надев белый ночной колпак, почтенный аптекарь захрапел очень громко. Профессор музыки был маленький человек с усами; рот его всегда был открыт, и, казалось, он пел что-то. Третья особа, которая называла себя поверенным, был маленький, широколицый, грубого вида человек, со шляпой, насунутой на глаза, и потупленной готовой. Я заметил, что в руке у него был небольшой пакет и что четыре его пальца захватили бечевку, связывавшую этот пакет. Может быть, я и не обратил бы внимания на этот узелок, если бы не увидел на нем фамилию Мельхиорова корреспондента Эйвинга, того самого, который хотел выведать, где живет Флита. Это заставило меня прочитать адрес: "Сэру Генри де Клер, Моунт-Кастль-Коннемар". Я записал надпись, хотя сам не знал для чего, думая, впрочем, что, может быть, она пригодится впоследствии. Только что я успел положить в карман написанный мною адрес, как поверенный проснулся, посмотрел тщательно на бумаги, потом отворил окошко и посмотрел на все стороны.
— Прекрасное утро, сэр,— сказал он мне, заметив, что я один только не сплю.
— Очень хорошее утро,— ответил я,— но мне хотелось бы лучше гулять по горам Коннемара, нежели быть здесь взаперти.
— А вы знаете это место? Я туда еду. Может быть, и вы там родились? Но, кажется, вы не ирландец?
— Не родился и не воспитывался в Ирландии, по по происхождению принадлежу к этой стране.
— Так я и думал. Ирландская кровь течет в ваших жилах.
— Да, вы угадали,— ответил я улыбаясь.
— Не знаете ли вы сэра Генри де Клера?— спросил меня поверенный.
— Сэра Генри де Клера— владельца Моунт-Кастля, не так ли?
— Именно. Я управляющий его имением. О! Сэр
   Генри очень замечательный человек. Не видали ли вы когда-нибудь жену его?
— Право, не помню, но дайте вспомнить.
   Я подумал, что сэр Генри де Клер и Мельхиор могли быть одним и тем же лицом. Прежде такое предположение показалось бы мне совершенно нелепым, но теперь я не имел уже причины сомневаться.
— Кажется мне, что она высокая, прекрасная собою женщина, с черными глазами,— продолжал я.
— Да, именно так,— ответил он.
   Сердце мое прыгало при этой новости. Это, конечно, не могло помочь мне открыть моих родителей, но касалось счастья Флиты, и то много.
— Я слышал, что были очень странные периоды в жизни сэра Генри,— сказал я.
— Ничего особенного не знаю,— ответил поверенный, смотря из окошка.
— Мне сказали, что он скрывался куда-то на некоторое время.
— Правда, что он уезжал из Ирландии, поссорившись с братом, и жил в Англии, пока не умер этот брат.
— А как он умер?
— Упал с лошади и ушибся до смерти. Он хотел перескочить через каменную стену, но лошадь оступилась, упала на него и изломала ему кость. Я был там, когда случилось его несчастье.
   Тогда я вспомнил, что говорила мне Флита, когда цыган приехал к Мельхиору с известием о смерти кого-то. Она мне тогда сказывала, как они толковали О какой-то лошади, и теперь я уверился, что нашел Мельхиора.
— У сэра Генри нет семейства?
— Нет; кажется, он и потерял надежду когда-нибудь его иметь.
— А у покойного его брата были ли дети?
— У сэра Вильяма? Нет, у него также никого не было, иначе сэр Генри не наследовал бы ему.
— Но он не имел ли дочери?— спросил я.
— Правда, да, кажется, у него была девочка, которая умерла в детстве.
— Жива ли вдова сэра Вильяма?
— Да, жива, и прехорошенькая женщина, но уехала из Ирландии, когда муж ее умер.
   Я боялся продолжать более мои расспросы. Притом разговор наш разбудил Кофагуса и других путешественников. Я обдумал уже план, как отделаться от моего наставника в случае, если он меня узнает.
— Спокойно ли вы почивали?— сказал я, обращаясь к нему.
— Спал... да... сон в экипаже... гм... плохо... головная боль... и так далее. Но Боже мой! Иафет! Гм... Иафет Ньюланд... да... это он... и так далее.
— Вы мне говорите, сударь?— спросил я его, нимало не смешавшись.
— Говорю вам... да... дурная память... гм... совершенно забыл старинного наставника... лавка в Смитфилльд... бешеный бык... и так далее.
— Право, сударь, верно, вы приняли меня за кого-нибудь другого.
   Кофагус посмотрел на меня очень пристально и, не заметив никакой перемены в лице, воскликнул:
— Странно... тот же нос... то же лицо... те же лета... гм... очень странно, как два ящика с пилюлями... извините меня... я ошибся... и так далее.
   Довольный ответом Кофагуса, я посмотрел на ирландского поверенного, который тоже глядел на меня с большим вниманием, и как я прежде сказал, у него была прегрубая наружность. Маленькие серые глаза хотели, казалось, пронизать меня насквозь. Я сначала немного смешался, не ожидая такого наблюдения, но несколько минут размышления сказали мне, что если сэр Генри и Мельхиор одно лицо, и этот человек его поверенный, то, верно, он недаром был послан в Англию, а, имея поручение искать Флиту, знает, верно, и мою историю.
— Мне кажется, я похож па многих,— сказал я поверенному, улыбаясь.
— Необыкновенное лицо, в самом деле; раз увидев, вас трудно забыть и принять за другого.
— Но, кажется, теперь случилось противное тому, что вы говорите,— ответил я равнодушно.
   Мы остановились в гостинице, чтобы позавтракать. Я встал из-за стола и пошел вниз. Тут увидел я поверенного, который рассматривал фамилии ехавших по подорожным, и только что меня заметил, опять возвратился в комнату.
   Пока еще не убрали книги, я посмотрел, так ли меня записали, и, к несчастью, увидел, что нимало не ошиблись; тут я прочитал четыре фамилии: Ньюланд, Кофагус, Бальци, Мак-Дермот. Мак-Дермот была фамилия поверенного. Узнав все, что было мне нужно, я хотел теперь дать другой оборот делу, и когда мы опять сели в экипаж, то старался заговорить с Дермотом, но он на этот раз очень остерегался и не сказал ни слова о сэре Генри и его семействе. Кофагус не сводил с меня глаз; он смотрел мне в лицо и потом, опираясь об экипаж, бормотал: "Странно, очень странно... должен быть он... он... нет-нет... и так далее". Через полчаса он начинал опять на меня смотреть и то же бормотал про себя. Наконец, не имея сил удержать более своих сомнений, он воскликнул:
— Извините меня, но у вас должна быть фамилия.
— Конечно, есть.
— Итак, скажите ее!
— Моя фамилия Ньюланд,— ответил я, потому что решился принять новый образ защиты.
— Я и думал так! Как же вы не знаете меня, вспомните Брукса, Тима... начала... и так далее
— Я с большим удовольствием сказал вам мою фамилию, но, верно, ваша память лучше моей. Итак, скажите, где я имел честь с вами встречаться?
— Встречаться... как... вы совершенно забыли Смитфилльд?
— А где это Смитфилльд, сэр?
— Очень странно... не могу понять, та же фамилия, то же лицо... не помните меня, не помните Смитфилльд... и так далее.
— Может быть, это очень для вас странно, но так как я часто бывал в лучших лондонских обществах, то, верно, там где-нибудь вас встречал. Не у лорда ли Виндермира или леди Мельстром?— И я начал ему вычитывать множество модных фамилий.— Извините, у меня очень много знакомых, и я не могу перечесть всех, где, может быть, вы меня видели.
— Вижу, совершенно ошибся... та же фамилия... та же наружность... гм... извините меня... и так далее,— ответил аптекарь, тяжело вздохнув.
  
  
== Глава LXI ==

   Я смотрел некоторое время на поверенного, который, казалось, обрадовался ошибке Кофагуса, и сам опять со мной разговорился. Я спросил его о де Беньонах, и он мне сказал, что покойный граф имел несколько сыновей, что некоторые из них уже женаты, он их всех знал. Я выслушал его и потом на станции все записал. Когда мы приехали в Холихед, погода была очень дурная, и Кофагус с профессором не хотели продолжать далее путь, а я, не желая ехать с поверенным, также намерен был остаться.
   Дермот, выпив наскоро рюмку водки и стакан воды, отправился вместе со служителем, который нес его вещи.
   Только что он вышел, я засмеялся и, обращаясь к аптекарю, сказал:
— Ну, мистер Кофагус, сознайтесь, что человека можно уверить в чем угодно. Вы знали меня и были уверены, что видите Иафета, а я все-таки вас разуверил в этом. Теперь расскажу вас, почему я скрывался.
— Все хорошо,— сказал аптекарь, схватив мою руку, которую я ему протянул,— я и думал, это не ошибка... красивый мужчина... итак, вы Иафет Ньюланд— мой ученик... и так далее.
   Тут дверь отворилась, и Дермот опять вошел. Он возвратился за зонтиком, который забыл, и, посмотрев на меня и Кофагуса (последний еще держал мою руку), он, не сказав ни слова, ушел. Причина, почему я скрывался, была именно та, чтобы не узнал меня этот человек. Теперь же он все видел; но что делать? Сев возле моего прежнего наставника и зная, что ему можно все поверить, я рассказал свои похождения и намерения касательно будущего.
— Вижу, вижу, Иафет, плохи дела, жаль, но нельзя помочь, впрочем, сделаю все, что могу... гм... я всегда твой друг, всегда готов тебе служить... и так далее.
— Но что бы вы мне посоветовали?
— Советовать плохо, Ирландия дикая страна, нет законов, лучше возвратиться, предоставь мне, я найду... и так далее.
   Без сомнения, я не мог следовать такому совету, однако мы стали рассуждать и решили вместе приняться за дело. Кофагус сказал мне, что приобрел порядочный капитал и живет теперь в десяти милях от столицы, что его вызвали на похороны тетки, после которой он остал-ся единственным наследником, но ничего не знал о положении ее дел. Он еще не женился и проводил время, раздавая даром лекарства и советы бедным людям его деревни, потому что там другого медицинского пособия не было. Ему нравилась деревня, и только одно в ней казалось неприятным— это рогатый скот.
   Почтенный человек не мог забыть бешеного быка. Мы очень поздно легли спать и на следующий день с приездом дилижанса отправились далее. Приехав благополучно в Дублин, я сейчас пошел в Ф*** Отель, как место, где мог получить вернейшие сведения о де Беньоне. Кофагус тоже тут остановился, и мы согласились жить вместе.
— Знаешь ли ты мистера де Беньона?— спросил я служителя.
— Да, сударь, один из братьев и теперь здесь.— Женат ли он?
— Женат и имеет большое семейство.
— Как его зовут?
— Право, не знаю, но скажу вам завтра.
— Когда он уезжает?
— Завтра, кажется.
— Не знаешь ли куда?
— В свое имение. Служитель ушел.
— Не тот, Иафет, гм... большое семейство... плохие времена... и так далее.
— Хотя это не тот, кого я ищу, но от него могу узнать, что мне нужно.
— Совсем не то, Иафет, большое семейство; все дяди нуждаются в деньгах... гм... и никогда не говорят... прощай... и так далее.
   Замечание Кофагуса на меня подействовало. На следующее утро я привел в исполнение свое намерение и послал карточку де Беньону, прося позволения с ним говорить, велев сказать, что я приехал в Ирландию по важному делу на весьма короткое время и, узнав, что он может избавить меня своими сведениями от траты времени и денег, спешу воспользоваться этим случаем. Служитель подал карточку, а де Беньон сказал:
— Верно, какой-нибудь деловой человек— попроси его.
   Войдя в комнату, я старался принять вид человека, занятого делами.
— Честь имею видеть мистера де Беньона, если не ошибаюсь?— сказал я.
— Да, сэр, сделайте одолжение, садитесь. Я сел и вынул мою памятную книжку.
— Дело мое, мистер де Беньон, состоит в том, что я желаю иметь сведения о вашей фамилии, которые мы не можем так легко получить в Англии. Есть одно имение, которое должно достаться фамилии де Беньон, но мы не знаем, кому именно, не имея верных сведений о вашей родословной.
— Велико ли имение?— спросил де Беньон.
— Не слишком велико, но хорошо,— ответил я.— (Читатели, верно, поняли, кого я разумел под этим имением.)— Будьте добры, сообщите мне о графе и его братьях.
— С большим удовольствием,— ответил де Беньон.— Сведение это я могу вам дать. Граф имеет четырех братьев, старший из них Морис.
— Женат ли он?
— Да, имеет двух сыновей. Потом Вильям.
— Женат?
— Нет, он никогда не был женат. Он поступил в военную службу. В настоящее время он уже генерал. Третий же брат графа, это я, Генрих.
— Вы, кажется, женаты, сударь?
— Да, и имею большое семейство.
— Позвольте попросить вас продолжать.
— Артур последний, он недавно женился и имеет двух сыновей.
— Премного вам благодарен, и так как я уже вас обеспокоил, то осмелюсь сделать еще неважный вопрос: вы говорите, что граф женат. Но есть ли у него дети?
— Двое, кажется, но он надеется иметь еще более. Могу ли я узнать подробности насчет этого имения?— спросил де Беньон.
— Точных сведений не могу вам дать, потому что сам не совершенно его знаю, но, кажется, дело зависит от имени особы. Позвольте спросить имена всех ваших детей.
   Де Беньон дал мне список, который я положил в карман очень серьезно.
— Итак, вы наверно знаете, что второй ваш брат не имеет детей?— спросил я.— Нам надобно увериться в этом. Знаете ли вы его адрес?
— Он был в Индии, недавно приезжал сюда, но опять уехал в Калькутту.
— Очень жаль, надобно будет написать туда. Позвольте спросить и ваш адрес, потому что и он, может быть, будет нужен.
   Де Беньон дал мне свой адрес, а я, обещая известить его обо всех подробностях дела, когда их узнаю, поклонился и ушел.
   Тот, кто в полном разуме, верно, ничего не увидел бы из этого, но мне казалось, что непременно надобно узнать о генерале де Беньоне, и я уже решился ехать в Калькутту.
  
  
== Глава LXII ==

   Когда Кофагус пришел от своей тетки, я рассказал ему о моем свидании с де Беньоном.
— Ничего не вижу в этом, Иафет.. охота за дикими гусями... кто вам сказал... о! У Пледжида— злые лгуны. Де Беньон не та фамилия, которую ищете,— будьте уверены... вздор... и так далее.
   Подумав немного, я увидел, что почтенный аптекарь прав и что я гоняюсь за тенью; но рассудок мой прояснился только на время, прежние мысли опять взяли верх. Я не знал, на что решиться, и, преследуемый словами Кофагуса, отправился гулять в самом неприятном расположении духа. Внизу я увидел поверенного Мак-Дермота и вспомнил, что причина моего путешествия была увериться, что Мельхиор и Генри де Клер одна и та же особа. На дворе встретился со мной оборванный нищий, который просил милостыни, подметая мостовую; но так как я не был расположен к подаяниям, то и прошел мимо него, но нищий за мною следовал и так, наконец, надоел мне, что я закричал ему, чтобы он убирался прочь, и ударил его палкой по руке.
— Клянусь кровью Орукесов, что вы расплатитесь за это!— воскликнул нищий.
   Но я, не говоря ни слова, пошел далее и, пошатавшись по Дублину, возвратился опять на квартиру. Через несколько минут служитель пришел мне сказать, что мистер Одонаган желает меня видеть.
— Я не имею чести его знать, но проси.
   Одонаган вошел. Это был высокий человек, с большими усами, в засаленном платье, вероятно, не по нем шитом, и в белых бумажных перчатках.
— Мне кажется, я имею честь говорить с господином, который два часа тому назад прошел здесь по улице?
— Правду сказать, милостивый государь, это такой темный вопрос, на который я очень затрудняюсь вам ответить, но так как я не имею никого знакомого в Дублине, то и полагаю, что это, верно, ошибка.
— Нет никакого сомнения, что я не ошибаюсь,— продолжал человек.— потому что вижу палку, которой вы прибили приятеля моего Орукеса.
— Я, право, не понимаю, будьте так добры, растолкуйте, в чем дело.
— С большим удовольствием. Надеюсь, мы поймем друг друга. Вы шли по улице, и к вам имел несчастье обратиться джентльмен, мой приятель, с веником в руке, который он носит для собственного удовольствия, и сделали ему честь ударить его тростью.
— Что вы хотите сказать? Может быть, вы говорите про нищего, который мел мостовую и надоел мне своим приставаньем?
— Вы совершенно угадали, это мой искрений друг Таддеус Орукес; он джентльмен.
— Джентльмен!— воскликнул я.
— Да, и самой чистой Милизианской крови по всея Ирландии. Если вы думаете, сударь, что надобно бить моего друга за то, что он из собственного удовольствия надевает самое дурное свое платье и берет в руки веник, боясь потолстеть от сидячей жизни, то очень ошибаетесь, вот в чем вся беда. Вот его карточка, и если вы будете так добры, что назовете кого-нибудь из ваших знакомых, с которым я могу поговорить о дуэли между двумя благородными людьми, то очень обяжете.
   Я чуть не засмеялся, но удержался.
— Очень сожалею, сэр,— ответил я,— что от своей невнимательности, не заметив благородной наружности вашего друга, так ошибся, и эта невнимательность сделала то, что я не предложил шиллинга и обидел вашего друга. Но думаю, что и теперь еще не поздно.
— Нет, я совсем не из тех людей, жаждущих проливать кровь, и так как вы хотите поступить благородно, то лучше по моему мнению помириться, предположив, что все это произошло по ошибке. Вы не дали шиллинга оттого только, что очень торопились; не правда ли? Может быть, вам угодно будет бросить еще шиллинг, чтобы смыть бесчестие, как мы то делаем, каясь Духовнику. Сверх того, вы, может быть, не почтете лишним, если я назначу еще шиллинг за мои труды?
— Совершенно согласен с вами, мистер Одонаган.
   Все ваши требования совершенно справедливы. Вот деньги.
   Одонаган взял их и продолжал:
— Желаю вам провести приятно вечер. А я скажу другу, что вы все объяснили и согласились па все удовлетворения, которые благородный человек может дать.
   Говоря это, Одонаган гордо надел свою шляпу и белые перчатки, перевернул палку и, поклонившись со всевозможной ловкостью, вышел. Только что я расстался с этим господином и продолжал смеяться бывшему приключению, как Кофагус вошел, держа палку у носа. Взглянув на меня серьезно, он положил трость и начал потирать руки.
— Горячая— добрая старуха, нет, холодная— и умершая, но оставила несколько тысяч... только одно завещание... старый... гм... кошка... завтра лечить... и так далее.
   Объяснясь с ним подробнее я узнал, что тетка оставила около девяти тысяч фунтов стерлингов, из которых надобно было платить по двадцать фунтов ежегодно на содержание ее любимой кошки. Я поздравил его с увеличением имения, и аптекарь сказал мне, что ему надобно продать дом и все принадлежности, и, сделав это, он закончит все свои дела. Ему хотелось, чтобы я рылся в секретных ящиках, которые оставила тетка в своих кабинетах, сказав мне, что в одной комнате он нашел пятьдесят фунтов разными золотыми монетами, и если не осматривая продать имение, то можно потерять значительные вещи, не заметив их. Так как главная причина моего путешествия в Ирландию состояла г. том, чтобы увериться, тот ли де Клер, кто я думал (и, право, не знаю почему), я охотно согласился на предложения Кофагуса. На следующее утро мы отправились вместе с ним в дом его покойной тетки, которой фамилия была Метланд. Мебель была очень нарядная, готическая. Некоторые комнаты отделаны были колоннами и разными серебряными украшениями. Невозможно описать всех предметов, которые, вероятно, старуха копила с детства до своей смерти. Удивительно было видеть, сколько она набрала антиков, миниатюрных картин, ящиков, пакетов писем (которых чернила от времени совершенно полиняли), начиная со счастливых времен надежд до времен уединения и покоя. Мы посмотрели некоторые, но они показались нам слишком непонятны, потому и были преданы огню.
   Когда нам показалось, что все ящики были выдвинуты и пересмотрены, мы стали перевертывать шкафы и нашли, что там было еще много потаенных ящиков, в которых старуха спрятала разные драгоценности. Один пакет привлек мое внимание; он был от мисс де Беньон. Я его схватил сейчас же и показал Кофагусу.
— Позволите ли вы мне прочитать эти письма?— спросил я.
— Нет, не читайте.
   Я их отложил в сторону, и мы продолжали рыться.
— Э, да что это— де Беньон, опять; Иафет, посмотри сюда.
   Я взял пакет, связанный красным шнурком, на нем было написано: "Бумаги, принадлежащие лейтенанту Вильяму де Беньон, которые должны быть ему возвращены после моей смерти". Внизу пакета было написано: "Метланд должна хранить их".
— Это оно, это оно!— кричал я, целуя Кофагуса.— Это те бумаги, которые мне нужны; могу ли я их взять?
— Сумасшедший... совершенно сумасшедший... гм... ступай в Бедлам... сумасшедшую рубашку... брить голову... и так далее.
  
  
== Глава LXIII ==

   Кофагус объявил мне, что он, как исполнитель завещания, должен оставить эти бумаги нераспечатанными, и сказал, что не думает, чтобы они содержали что-нибудь о моем рождении, если и действительно человек но фамилии де Беньон спрашивал обо мне в воспитательном доме. Этим он совершенно уничтожил все мои лучшие надежды, которые утешали меня во всех трудностях жизни.
   Когда Кофагус окончил свои дела, я в отчаянии бросился на софу и хотел бы никогда не рождаться на свет. Но потом надежда на лучшее опять возникла в душе моей, и я Бог знает что бы дал, чтобы только распечатать пакет и прочитать его содержание. Иногда мне приходило в голову отнять его силой у Кофагуса и убежать. Наконец я встал, чтобы прочитать письма, которые я отложил, но из них ничего нового не узнал. Это была переписка двух молодых девушек, которые извещали друг друга о своих новостях, не заключавшая ничего интересного для меня. Когда я прочел, Кофагус собрал их, положил в ящик, и мы возвратились опять на нашу квартиру. На следующий день Кофагус закончил все свои дела и решился возвратиться в Англию. Я провожал его до корабля и смотрел с час на то место, откуда он отплывал, думая, что он уносит с собой пакет, который заключает секрет моего происхождения. Он сделал меня благоразумнее, и я хотел теперь отыскать Генриха де Клер, или Мельхиора. Так как я о них только и думал, то, послав за служителем, я спросил у него, не знает ли он, где живет сэр Генри де Клер. Он мне сейчас дал адрес: "Моунт-Кастль в Коннемаре" и спросил, когда я еду. Я удивился, что он так скоро вынул билетец с адресом из своего кармана. Взяв адрес, я просил, чтобы мне доставили лошадей как можно ранее на следующее утро. Потом я написал письмо Гаркуру, извещая его о моих делах, и Мастертону еще подробнее, наконец, к Тимофею в том же пакете, что и к Гаркуру, прося уведомить меня о том, что он узнал от цыгана. После обеда я совсем собрался в дорогу и, заплатив хозяину, спокойно уснул.
   С рассветом меня разбудил служитель. Я взял с собой небольшой чемодан и отправился в путь.
   Скоро город исчез из глаз моих, я катился по прелестной ровной дороге и, забившись в угол экипажа, невольно задал себе вопрос: "Какой был повод моего путешествия?"
   Читатель мог уже заметить, что я всегда действовал по моим желаниям, не сообразуясь с благоразумием.
— Что я стану делать?— спрашивал я сам себя.— Какая причина моего путешествия? Узнать, одно ли лицо Генри де Клер и Мельхиор?.. А потом что? Потом я могу открыть родство Флиты. Но, предполагая, что именно Генри де Клер, или Мельхиор, хочет узнать, где живет Флита, можно ли предположить, что он мне скажет что-нибудь о ней? Мне казалось, что Флита— дочь старшего брата, которая, говорят, умерла; но зачем было Мельхиору красть свою собственную племянницу? В этом я не мог себе дать отчета. Зачем Натте дала мне цепочку? Никак не могу понять; она, кажется, не обманула бы мужа. Тут какой-нибудь секрет, который я непременно хочу открыть, и если увижу Мельхиора, то смогу еще что-нибудь узнать, между тем, если останусь в бездействии, тайна останется также не открыта. Эта последняя мысль меня успокоила, и я ехал задумчиво, будучи прерываем на всякой станции требованиями заплатить деньги за лошадей.
   Впоследствии я заметил, что надобно переменять экипаж на каждой станции; страна и дорога стали ху же и чем долее мы ехали, тем земля казалась менее обработанной; промыслы совсем упали, и даже общее благосостояние видимо уменьшилось. Уже было совершенно темно, когда я приехал на последнюю станцию от Моунт-Кастля. Экипаж надобно было также и тут переменить, а его на каждой станции давали хуже. Сбруя у лошадей была из веревок, дорожные коляски— просто телеги. При всем том я ехал очень скоро, потому что ирландцы умеют заставлять чудно бежать своих лошадей.
   Я вышел из почтовой коляски, заплатил деньги и велел сейчас же запрячь лошадей. На это мне ответили:
— Погодите, сэр, немного, зайдите отдохнуть.
   Думая, что они хотели употребить это время на закладывание лошадей, я вошел в трактир и сел у огня с другими, физиономий которых не мог различить.
   Между тем видя, что прежняя моя коляска уезжала назад, я через несколько минут спросил, скоро ли новая будет готова.
— Вам угодно коляску, сэр?— спросила меня хозяйка.
— Да,— ответил я,— коляску в Моунт-Кастль.
— Вам придется подождать, потому что единственный наш экипаж взят и не воротится прежде поздней ночи. Но вам, может быть, угодно кушать, сэр?
— Как, прежде ночи не будет? Зачем ты мне этого не сказала? Я бы поехал на тех же лошадях.
— На тех же лошадях, говорите вы? Но Теди Дрисколь не мог бы и шагу сделать на них. Не угодно ли вам будет, сударь, войти в маленькую комнату? Катерина принесет огня.
   Мне очень не хотелось проводить здесь ночь, но делать было нечего. Я взял чемодан и вошел с хозяйкой в комнату, если лачуга эта заслуживала названия комнаты. Она была выстроена подле избы, и в старой стене была проделана дверь; потолка не существовало, а только одни перекладины, на которые были постланы черепицы. Я сел на стул, который один только находился в комнате, и, облокотясь на стол, впал в самые неприятные думы. Но вдруг услышал, что девушка говорила с кем-то
— Да зачем же вы не пускаете его в Моунт-Кастль? Коляска приехала, и лошади в конюшне.
— Велено так, Катерина,— ответила хозяйка.— Мак-Дермот был здесь; а как же его не послушаться?
— Да кто он?— спросила девушка.
— Сборщик податей, и говорят, что он забрал весь скот Джери Отуля.
— Он, видно, храбрый молодой человек,— ответила девушка,— что приехал сюда один.
— Это только до завтрашнего утра, а потом солдаты придут ему на помощь.
— А знает ли это Джери Отуль?
— Верно, знает. Я никак не хочу, чтобы было убийство в моем доме; но что может сделать бедная вдова против Мак-Дермота? Ну, теперь, Катерина, пойди зажги огонь у бедного молодого человека, да узнай, не нужно ли ему чего-нибудь, хоть бы чем-нибудь утешить сю перед смертью.
   Катерина, не отвечая, ушла. Легко вообразить ужас, который я почувствовал, услышав этот разговор. Я понял всю опасность моего положения, зная, что легко убить неизвестного человека в таком глухом месте. Достаточно было, чтобы вооружить жителей против меня, сказав, что я сборщик податей. Каким образом их в этом разуверить, я не мог и придумать.
  
  
== Глава LXIV ==

   Катерина пришла зажечь огонь и, бросив на меня сердитый взгляд, начала топить печь. Она была очень хорошенькая девушка, с черными глазами, высокого роста, притом хорошо сложенная.
— Как тебя зовут?— спросил я.
— Катерина, сэр, к вашим услугам.
— Выслушай меня, Катерина,— сказал я тихо.— Ты женщина, а все женщины добры. Я все слышал, что ты говорила с хозяйкой. Знаю, что Мак-Дермот выдает меня за сборщика, но я никогда не принадлежал к числу этих людей. Я джентльмен, желающий говорить с сэром Генри де Клер об одном деле, и, чтобы доказать тебе справедливость моих слов, скажу, что я хлопочу о дочери старшего брата, убитого на охоте, которую все считали умершей. Я один только знаю этот секрет, и потому он с Мак-Дермотом распространили этот слух, чтобы меня удалить отсюда.
— Разве она жива?— спросила Катерина с удивлением.
— Да, и я не хочу сказать сэру Генри, где она, и за что он на меня сердится.
— Но я видела тело,— продолжала Катерина, приближаясь ко мне.
— Это была не она,— сказал я, не зная, что ответить.
— Однако платье было ее, но тело долго не могли найти, нельзя было различить черты липа. Я знала ее, бедняжку; моя мать была ее кормилицей, и сама жила в замке до смерти сэра Вильяма, а после этого несчастья нас всех отослали.
— Катерина! Катерина!— закричала хозяйка.
— Зовите меня почаще,— шепнула мне Катерина, выходя из комнаты.
— Огонь не разгорается,— сказала она,— и этот барин спрашивает водки.
— Возьми сухого торфу, да поскорее. У нас не один сборщик податей, все Отули пришли, и твой Корни также с ними.
— Мой Корни! Он еще не должен быть уверен, что он мой.
   Вскоре Катерина воротилась и принесла сухого торфу и водки.
— Все, что вы говорите, правда, и я не сомневаюсь, потому что, кажется, вы не ирландец, и слишком молоды, чтобы быть сборщиком, которые обыкновенно состарятся, пока не сделаются такими негодяями. Теперь Отули здесь, и мне кажется, что эти люди не за добром пришли. Они сидят все вместе и шепчут что-то, держа ножи свои подле себя.
— Скажи мне, пожалуйста, Катерина, у дочери сэра Вильяма были светлые волосы и голубые глаза?
— Да, по наружности она была похожа на какую-нибудь волшебницу наших гор.
— Не помнишь ли, носила ли она цепочку из золота и кораллов?
— Да, сударь, у нее была на шее цепочка, когда несчастная пропала, а когда нашли ее тело, то уже не было этой цепочки. Мать моя говорила, что, верно, за это ее и убили.
— Ты мне сказала все, что нужно, Катерина. Девочка и теперь жива; я могу доставить эту цепочку, потерянную вместе с ней. Сэр Генри сам был причиной потери племянницы.
— Боже мой!— ответила Катерина.— Бедняжка, а о ней уже перестали и плакать.
— Все это я тебе сказала. Катерина, чтобы доказать ложь Мак-Дермота, которому хочется меня убить.
— И это непременно случится, если вы как-нибудь не убежите.
— Да как мне бежать, не поможешь ли ты мне, Катерина?— Я вынул десять гиней из кошелька.
— Возьми эти деньги, они пригодятся тебе с Корни.
— Корни-то первый вас и убьет, если я как-нибудь не слажу дела. Теперь надобно мне уйти и распорядиться этим.
   Тут Катерина вышла из комнаты.
   "Хорошо,— думал я про себя,— все-таки я не ошибся на этот раз; Катерина удостоверила меня, что Флита— дочь покойного сэра Вильяма. Если я спасусь, то заставлю Мельхиора быть справедливым". Довольный, что таким образом узнал, кто Мельхиор, я предался этим мыслям, забыв совершенно опасность своего положения, но я был вскоре пробужден от дум моих голосом Катерины.
— Нет-нет, Корни, ни ты, и никто из вас... Теперь не время, я и матушка моя не должны этого видеть... Этому не бывать, Корни. Слушай меня: если его кровь прольется, то будь уверен, что ты никогда не получишь моей руки.
   Все опять замолкло, и только слышно было, что кто-то шепчет. Потом затих и шепот.
   Я развязал чемодан, вынул заряженые пистолеты и взвел курки, решившись продать жизнь как можно дороже.
   Не прежде получаса возвратилась Катерина. Она была бледна и дрожала от страха.
— Сидите, как можно тише,— сказала она,— не думайте о защите, это невозможно. Я сказала матери, и она хочет пожертвовать всем, чтобы защитить того, кто спас вскормленного ею ребенка; но смотрите, не шумите, они скоро все уйдут. Корни не смеет ослушаться меня, он уговорит и других.— Она опять вышла и не возвращалась уже долго, но потом пришла вместе с матерью.
— Катерина рассказала мне все,— говорила ее мать,— и я сделаю, что только могу, но, право, не знаю, за что взяться. Идти в замок было бы сумасшествие.
— Да,— ответил я,— но не дадите ли вы мне лошадь воротиться назад?
— Это мы и хотели сделать, но Отули взяли всех лошадей и около дома поставили часовых. Они придут опять в полночь, и, право, я не могу придумать, как спасти вас.
— Мы скажем, что он убежал,— ответила Катерина.— Они уйдут из дому, и останется еще надежда на спасение.
— Да, остается одно средство,— ответила мать. Она отвела Катерину в сторону, что-то шепнула ей на ухо; девушка покраснела и не ответила ни слова.
— Если мать твоя просит это сделать, то, верно, нет ничего дурного.
— Да, но если Корни...
— Он не посмеет,— ответила мать.— Загасите эту свечку, сэр, и ложитесь спать не раздеваясь.
   Они свели меня в маленькую, очень дурную комнату, но которая, по тамошнему краю, была прекрасна.
— Ложитесь сюда и ждите, пока мы вас не позовем,
   Они унесли свечу, оставив меня одного с моими неприятными мыслями.
   Я не спал и через два часа услышал шум под окошком и вскоре стук у дверей, которые пытались сломать.
   Всякую минуту я ожидал, что дверь моя разлетится. Ко мне вбежала мать, полураздетая, со свечкой в руке, и велела за ней идти. Она ввела меня по какой-то ужасной лестнице в другую маленькую комнату, где сидела Катерина на постели, также полураздетая.
— О! Матушка, матушка!— вскричала она.
— Я приказываю тебе это,— ответила мать и велела мне лечь в постель дочери и прижаться к стене.
— Дайте, я надену что-нибудь, матушка.
— В таком случае, они будут сомневаться. Бедная девушка покраснела.
— Нет,— ответил я,— если Катерина не хочет, то и я не хочу покупать жизнь этой ценой.
— О, нет, ничего!— сказала Катерина.— Теперь я и не думаю об этом. Слова ваши совершенно меня успокоили. Ступайте сюда поскорее.
  
  
== Глава LXV ==

   Некогда было извиняться. Я закутался в одеяло и лег подле Катерины. Мать побежала вниз к двери и пришла туда, когда ее только что выломали. Двенадцать вооруженных людей с черными страшными лицами вошли в комнату.
— Боже мой, да чего вы хотите?— закричала хозяйка.
— Крови сборщика!— ответили Отули.
— Но не в моем доме только, не в моем доме... Отведите его, по крайней мере, отсюда, обещайте мне увести его.
— Да, мы это и хотели сделать, уведем его, и вы не только не увидите, но и не услышите его голоса.
— Он здесь спит,— сказала женщина, показывая на дверь комнаты, где я прежде был.
   Они отправились туда и нашли пустую постель и отворенное окошко.
— Черт возьми, да здесь никого нет. Окошко отворено. Верно, он убежал. Поскорее, ребята, за ним, он далеко не мог уйти.
— А мне кажется, хозяйка,— сказал старший Отуль,— что он где-нибудь поближе. С вашего позволения, мы немного посмотрим здесь.
— О, сделайте одолжение, Отуль; если вы думаете, что я скрыла сборщика, то ищите, где вам угодно.
   Шайка, предводительствуемая Джери Отулем, который взял свечку из руки хозяйки, Мак-Шен, шли по лестнице наверх. Я лежал возле Катерины и чувствовал, как бедная дрожала.
   Обыскав все углы, они пошли в комнату Мак-Шен.
— Войдите, пожалуйста, сюда, Отуль. Очень может быть, что я спрятала его к себе в комнату; ищите, если хотите.
   Все было обыскано, исключая маленькую комнату Катерины, и шайка остановилась у дверей.
— Нам надобно и туг обыскать,— сказал Отуль зверским голосом.
— Обыскивать мою дочь!.. Это прелестно! Двенадцать человек вытащат бедную девочку из постели, чтобы осмотреть, не лежит ли с нею сборщик податей. Вы сделаете себе прекрасную репутацию. А ты, Корни Отуль. как будешь глядеть на нее, когда при тебе двенадцать человек вытащат ее из постели? Что ты скажешь ей? Что думал найти сборщика в ее постели? Надейся когда-нибудь после этого получить благословение матери!
— Никто не войдет в комнату Катерины!— вскричал Корни Отуль, встревоженный насмешкой Мак-Шен.
— Но, Корни, я не хочу, чтобы меня подозревали, а потому ты один войдешь туда. Довольны ли вы этим, Джери Отуль?
   Катерина привстала, опираясь локтем и подняв одеяло до шеи, посмотрела на них, когда они вошли, и сказала:
— О, Корни, Корни! Что ты делаешь со мною? Корни и не думал уже кого-нибудь искать; глаза его разбежались, глядя на возлюбленную.
— Что ж я могу поделать? Они ищут сборщика, хотят убить. Мордер требует этого,— ответил он.
— Уверился ли ты, Корни?— сказала Мак-Шен.
— И входя в комнату был уверен, что у Катерины никого нет!— ответил Корни.
— Прощай, завтра поговорим с тобою.
   Мак-Шен вышла, думая, что Корни пойдет за нею, но он не мог удержаться, подошел к постели, и Катерина, боясь, чтобы он, обняв ее, не увидел меня, привстала и позволила себя поцеловать. Отвернув одеяло этим движением, она раскрыла мою голову, но, к счастью, ее мать унесла уже свечку; потом она оттолкнула Корни, и он ушел из комнаты, затворив за собою дверь. Все они спустились с лестницы, а Катерина тотчас же побежала в комнату матери. Скоро я услышал, как толпа совсем ушла из дому. Мак-Шен заперла дверь и пошла наверх в свою комнату, где Катерина горько плакала. Я встал уже, когда хозяйка пришла взять платье девушки, и через пять минут они обе возвратились. Я сидел на краю постели. Бедная девушка покраснела, когда глаза наши встретились.
— Катерина,— сказал я,— ты спасла мне жизнь, и я не знаю, как тебя благодарить за это. Об одном только я жалею, что скромность твоя была подвержена такому ужасному испытанию.
— Если Корни узнает,— сказала Катерина, опять начиная плакать,— я пропала.
— Мать твоя тебе велела это сделать, кажется, этого достаточно,— сказала Мак-Шен.
— Но что подумаете вы обо мне, сударь?— спросила Катерина.
— Я думаю, что ты поступила совершенно благородно. Спасая невинного человека, ты рисковала потерять свою честь и своего суженого. Но теперь я постараюсь доказать мою благодарность.
— Да-да, обещайте мне не говорить об этом. Верно, вы не захотите погубить ту, которая спасла вас.
— Обещаю не только исполнить то, чего ты требуешь, но буду стараться делать для тебя все, что в моих силах,— ответил я.— Но что стану я теперь делать? Оставаться здесь я не могу.
— Нет, вы должны уйти отсюда, как можно скорее. Погодите минут десять, пока они перестанут вас искать и уйдут домой.
— Дорога в Д... (почтовое место, откуда я приехал) самая безопасная для вас. Вам надобно спешить, потому что здесь вы не в безопасности.
   Я был уверен, что плут Дермот не оставит меня в покое до тех пор, пока совершенно не отделается от меня. Я вынул кошелек мой, в котором еще оставалось двадцать гиней, и отдал десять Мак-Шен.
— Мне надобно оставить у вас мой чемодан, который мне доставите, когда услышите, что я счастливо отделался,— сказал я ей.— В противном случае деньги лучше будут употреблены вами, нежели моими убийцами. Бог да благословит тебя, Катерина, и Корни Отуль будет счастлив, когда узнает доброту твою.
   Я тогда простился с Катериной и поцеловал ее, чему она нимало не противилась. Слезы у нее текли ручьем, когда я уходил. Мак-Шен посмотрела в окошко, и, не видя никого, благословила меня, и мы простились.
   Ночь была совершенно темная, так что я принужден был идти ощупью или ползти, не видя ничего перед собой. В каждой руке я держал по заряженному пистолету. Наконец подумал, что вышел на большую дорогу. Но жестоко ошибся. Обманутый темнотой и кружась во все стороны, я пошел к Моунт-Кастлю. Когда я выбрался из огородов и домов, то стал яснее различать предметы. Пройдя около четырех миль, услышал лошадиный топот и вскоре увидел возле себя двух всадников.
— Не в Д... ли ведет эта дорога?— спросил я их.
   Два путешественника помолчали некоторое время, потом стали что-то говорить шепотом. Глухой голос ответил мне, что я не ошибаюсь. Я пошел далее, радуясь, что не обманулся, и думая о том, куда едут эти два человека в такое время. Через десять минут я опять услышал топот лошадей и тогда вообразил, что это, верно, разбойники, которые хотят меня ограбить. Я взвел курки пистолетов и ожидал их со страхом, решившись не даром отдать свою жизнь.
   Но, кажется, они не приближались более, потому что шум становился тише. Через полчаса я приплел к двум дорогам и не знал, которую из них выбрать. Тут я опять начал прислушиваться, но все уже затихло, и я смотрел вокруг себя, не увижу ли чего-нибудь, по чему мог бы выбрать дорогу. Я повернул налево и, наконец, пришел к ручейку. Моста не было, а ночь была слишком темна, чтобы различать камни, высунувшиеся из воды. Я только что выбрался на половину ручейка, как вдруг получил удар сзади. Я обернулся, но меня опять ударили, и так сильно, что я упал без чувств в воду.
  
  
== Глава LXVI ==

   Когда я опомнился, то увидел, что нахожусь в совершенной темноте: куда я попал, никак не мог придумать. Голова моя кружилась, все мысли были спутаны. Наконец я привстал на минуту, но усилие было слишком велико, я опять упал и остался в одеревенелом состоянии. Потом постепенно опять стал приходить в себя и присел. Я заметил, что лежу на постели, которую составляли две охапки соломы. Я протянул обе руки, но они не встретили никакого препятствия, я раскрыл зажмуренные глаза и ничего не мог рассмотреть, все оставалось в прежней темноте. Тогда встал, опять протянул руки и, сделав пять или шесть шагов, выбрался из соломы и наткнулся ощупью на стену. Пройдя футов двадцать, я почувствовал что-то деревянное; шаря руками, я узнал, что это дверь; обойдя кругом стену, я нашел на противолежащей стороне винные ящики; идя далее, я пришел опять к соломе, на которой лежал. Не было сомнения, что меня положили в старый погреб; но что за погреб, я не мог постичь. Я лег опять на солому, стал думать, но думы эти не могли меня утешить, и я уверился, что нахожусь во власти Мак-Дермота, или Мельхиора, в этом я почти и не сомневался. Но голова моя слишком болела, чтобы я мог долее мыслить, и через полчаса впал в состояние одеревенелости, или в какой-то сон, который попеременно представлял мне лица Мак-Дермота, Катерины, Мельхиора и Флиты. Долго ли я находился в этом положении, не МОГУ сказать, но помню, что я пробудился от огня, который светил мне прямо в глаза. Я вскочил сейчас же и увидел Мельхиора в его цыганском платье, в том, в котором видел его в последний раз
— Так это вам я обязан всем этим?— спросил я.
— Нет,— ответил Мельхиор,— но, служа здесь, я узнал вас, когда вы были принесены без чувств. Я взялся быть тюремщиком, чтобы помочь вам
   Я понял, что это была чистая ложь, но, подумав немного, увидел, что лучше на время скрыть свои чувства.
— Чей же это замок, Мельхиор?— спросил я.
— Сэра Генри де Клер.
— Но за что он так жестоко со мной поступает?
— Это я вам могу объяснить: потому что участвую в деле. Помните девочку, которую вы взяли с собой от меня? Она должна быть теперь где-нибудь у вас.
— Да, но это нужно знать лишь вам и никому более.
— Правда, но я должен был ему сказать, где Флита, а от вас узнал только, что она жива и здорова Этим он не удовольствовался, потому что семейные обстоятельства заставляют его взять девочку к себе, и это послужит ей в пользу. Он узнал, что Флита его родственница, и, вероятно, захочет сделать ее своей наследницей.
— Прекрасно, Мельхиор; но зачем же он не писал об этом и не объявил мне своего желания и права над нею как родственника? За что же он со мной так обходится?.. Потом, каким образом узнал он, что девочка у меня? Ответьте, Мельхиор, на эти вопросы, и тогда, если можете, говорите далее.
— Я отвечу сначала на последний. Он узнал имя ваше от меня. Потом случилось, что его знакомый встретил вас на пути в Ирландию. Потом один человек видел вас на постоялом доме и донес об этом. Сэр Генри человек злой, имеющий здесь царскую власть. Он решился захватить вас и держать до тех пор, пока не отдадите ребенка. Вы помните, что не хотели дать ее адреса поверенному. Раздраженный этим, он решился расправиться с вами своим судом.
— Ну, он будет сожалеть о своем поступке со мной, если здесь есть законы.
— Есть законы в Англии, но здесь их очень мало, и те не повредят сэру Генри. Никакой полицейский чиновник не решается приблизиться на расстояние пяти миль к замку, потому что за это он поплатится жизнью, и сэр Генри никогда не выезжает отсюда. Вы в его власти, и все, что он от вас требует, это чтобы вы ему дали адрес ребенка. Этому вы не можете противиться, потому что он ее ближайший родственник. Если вы согласитесь, то я уверен, что сэр Генри за это наградит вас и будет вашим всегдашним другом.
— Надобно подумать,— ответил я.— Я слишком дурно себя чувствую, чтобы долее продолжать разговор.
— Этого-то я и боялся, потому и выпросил с вами свидание.
   Мельхиор поставил свечку на пол, вышел и запер двери. Осмотрев окружающие меня предметы, я удостоверился в моих предположениях. Меня посадили в погреб, который давно был без употребления. Мельхиор вскоре возвратился со старухой, которая несла с собой ящик и шайку воды. Она обмыла меня, перевязала раны, потом вышла, оставив ящик.
— Вот вам пища и питье,— сказал он.— Но, мне кажется, лучше исполнить требования сэра Генри, нежели оставаться в этой ужасной яме.
— Положим, хоть и так, Мельхиор, но позвольте мне задать вам несколько вопросов. Как вы сюда попали и где Натте? Каким образом вы так унизились, что, оставив цыган, служите сэру Генри де Клер?
— Несколько слов растолкуют вам это. Я провел буйную молодость, и теперь, говоря откровенно, моя жизнь в его руках. Я не смел не явиться к нему по его требованию, и он теперь держит меня здесь.
— А Натте?
— Она со мной и здорова, хотя не совершенно счастлива в теперешнем ее состоянии; но что делать? Сэр Генри сердит, опасен, неумолим, я не смею его ослушаться. Советую вам, как другу, согласиться на его желание.
— Об этом надобно подумать,— ответил я.— Я не из тех людей, которых легко принудить. Чувства мои к сэру Генри вовсе не миролюбивы, и, сверх того, как мне знать, что Флита родственница его?
— Иафет, больше я ничего не могу сказать вам. Желал бы только, чтобы вы скорее выбрались из его рук.
— В таком случае, можете вы мне помочь?
— Не знаю.
— Значит, вы не тот Мельхиор, которого я прежде знал.
— Мы все подчинены судьбе. Долее я не могу здесь оставаться. В ящике вы найдете даже свечи, если не желаете быть в потемках. Прежде завтрашнего дня, я думаю, мне нельзя будет к вам прийти.
   Мельхиор вышел, запер за собой двери, и я предался опять моим думам.
  
  
== Глава LXVII ==

   Может ли быть, чтобы Мельхиор говорил правду? Немного подумав, я увидел, что все это была ложь, что он сам сэр Генри де Клер, и я нахожусь в его власти. Чем может это кончиться? Сердце мое трепетало, когда я смотрел на место моего заключения.
— Как легко будет меня тут убить, если ему это понадобятся,— подумал я.— Никто не проведает о моей участи.
   Я засветил целую свечу чтобы не быть в потемках, когда проснусь. Но, верно, я спал очень долго, потому что, когда проснулся, свечка уже вся сгорела, и я опять был в темноте. Отыскав ящик и пошарив в нем, я нашел трут, высек огня и начал есть кушанье, принесенное старухой, оно было очень вкусно. Вино также было прекрасное. Я положил остатки опять в ящик. Тут дверь отворилась, и в погреб вошел Мельхиор.
— Как вы себя чувствуете сегодня, Иафет?
— Сегодня?— ответил я.— У меня всегда один день и одна ночь.
— Сами виноваты. Обдумали ли вы, что я с вами вчера говорил?
— Да,— ответил я,— я исполню его требование, и если он выпустит меня на свободу и докажет родство его с Флитой, то я ее отдам.
— Вряд ли он согласится на это, потому что в Англии вы можете на него пожаловаться.
— Даю честное слово, что не сделаю этого.
— Он не поверит.
— Следовательно, сэр Генри судит людей по себе,— ответил я.
— Вы не согласитесь на другие условия?
— Нет.
— Я передам ему ваши слова и принесу ответ завтра. Потом Мельхиор принес другой ящик, взял первый и не являлся до следующего дня. Теперь силы во мне опять возобновились. Я хотел сделать что-нибудь решительное, но с чего начать не знал и думал всю ночь. Поутру взялся за ящик; оттого ли, что пил много вина, или от чего другого, но я был в состоянии на все решиться, когда Мельхиор опять вошел.
— Сэр Генри не соглашается на ваши предложения.
— Этого я ожидал.
— Жаль мне вас, очень жаль,— сказал он.
— Мельхиор,— ответил я вставая,— для чего вам играть втемную? Я лучше знаю обстоятельства, нежели вы полагаете, знаю, кто Флита и кто вы.
— В самом деле?— сказал Мельхиор.— Может быть, вы и мне это растолкуете?
— Охотно,— ответил я.— Вы, Мельхиор,— сэр Генри де Клер и наследовали имение от старшего брата, который убился на охоте.
   Мельхиор удивился.
— В самом деле?— сказал он.— Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, вы из меня сделали джентльмена.
— Скорее плута,— заметил я.
— Как вам угодно. Не сделаете ли вы какую-нибудь леди из Флиты?
— Да,— ответил я,— она ваша племянница. Мельхиор отскочил назад.
— Я видел вашего поверенного Мак-Дермота, он меня сюда затащил и подверг мою жизнь опасности, сказав, что я сборщик податей.
— Вы мне объявили важные новости. Посмотрим, как их докажете.
— Сейчас,— сказал я, разгоряченный негодованием и вином.— У меня верные доказательства. Я видел ее мать и докажу, что говорю правду; у меня есть цепочка, которую вы украли вместе с ней.
— Цепочка!— вскричал Мельхиор.
— Да, цепочка, которую дала мне жена ваша, когда мы расставались.
— Черт ее возьми!— вскричал Мельхиор.
— Не браните ее, лучше браните черноту ваших поступков, которые теперь обнаружились. Довольно ли я вам сказал, или продолжать далее?
— Пожалуйста.
— Нет, тут придется подвергнуть опасности других, и я более ничего не скажу.
— Во всяком случае, вы себя подвергли опасности,— ответил Мельхиор.
   И он поспешно вышел от меня.
   Дверь опять была заперта, и я снова остался один.
   Теперь я начал опять думать о моей неосторожности. Лицо Мельхиора имело какое-то адское выражение, когда он взглянул на меня последний раз. Оно как будто мне говорило, чтобы я готовился к смерти, и я не ошибся. На следующий день Мельхиор не приходил, на третий тоже, моя провизия почти вышла, но немного вина и воды у меня оставалось. Мысль, что он хочет уморить меня голодом, не выходила у меня из головы. Не оставалось ни малейшей надежды на спасение; у меня не было никакого орудия, ни даже перочинного ножика. Все свечки мои сгорели. Наконец мне пришло в голову, что хотя я и в погребе, но, может быть, услышат мой голос, и я решился прибегнуть к этому средству. Я подошел к углу погреба и начал кричать во все горло:
   "Разбой! Разбой! "— и продолжал это до тех пор, пока не впал в совершенное изнеможение. (Впоследствии я узнал, что крик этот был причиной того, что Мельхиор не уморил меня голодом). Но через полчаса я опять повторял: "Разбой! Разбой! " Крики эти услышали люди и сказали Мельхиору, что кто-то кричит ужасным образом в погребе. Эту ночь и все последующие я повторял то же, но теперь уже совершенно ослаб, потому что сидел два дня без пищи. Вино и вода— все вышло. Я ходил по погребу с разинутым ртом и головой, горячей, как уголь, но мне вдруг послышалось, что кто-то приближался.
— Все пропало для меня на этом свете!— вскричал я.— Я никогда не найду отца. Идите, разбойники, кончайте ваше дело, но только скорее.
   Двое человек подошли ко мне в молчании. Передний поставил на землю фонарь и поднял обеими руками молот. В то же время шедший за ним также поднял оружие, и первый упал на землю мертвый.
  
  
== Глава LXVIII ==

— Тише,— сказал голос, который я сейчас же узнал, хотя лицо было совершенно переменено. Это был Тимофей.— Тише, Иафет,— повторил он,— опасность и теперь еще велика, но я или спасу вас, или вместе с вами умру. Возьмите молот. Мельхиор ждет у входа.
   Тимофей поставил фонарь за винные ящики для того, чтобы в погребе было темнее, повел меня к двери и шепнул:
— Когда он войдет сюда, то мы его запрем. Мельхиор вскоре явился и, пройдя мимо меня, спросил Тимофея, все ли кончено.
   Одним ударом я положил его на землю.
— Теперь пойдем,— сказал Тимофей.
— Погоди, я его оставлю на моем месте, пусть он попробует, каково умирать с голоду.
   Я толкнул Мельхиора и запер дверь. Выбравшись из душного погреба, мы отправились по дороге, ведущей из замка, по которой он пришел с товарищем.
— Лошади в двух шагах отсюда,— сказал Тимофей,— потому что решено было уехать из замка, только что убьют вас.
   Тогда только что стемнело. Сев на лошадей, мы поскакали во весь дух и ехали по большой знакомой мне дороге. Наконец мы остановились у Мак-Шен, потому что я так устал, что далее не мог ехать. Нам необходима была самая крайняя осторожность; ночь была лунная, а потому, въезжая в город, или, лучше сказать, в деревню, мы свернули с большой дороги, так что остановились за домом Мак-Шен. Я подошел к пустой комнате, где прежде сидел, обреченный на смерть, и постучал в нее потихоньку. Никто не ответил, Наконец вышла Катерина.
— Могу ли я войти в ваш дом, Катерина? Я чуть не умер от усталости и изнеможения,— сказал я.
— Можно,— ответила она,— но я отворю заднюю дверь. У нас теперь никого нет, это время для них слишком еще раннее.
   Когда я вошел с Тимофеем, то упал без чувств, и только что пришел в себя, Мак-Шен свела меня наверх. Вскоре я был в состоянии подкрепиться пищей. Я рассказал Мак-Шен и Катерине, что со мной случилось, и это их очень удивило.
— Вы лучше сделаете, если подождете здесь, пока стемнеет,— сказала Мак-Шен.— Теперь девять часов, а до одиннадцати народ еще будет ходить. Между тем я накормлю ваших лошадей, и в пяти милях отсюда вы будете безопасны.
   Совет был слишком хорош, чтобы ему не последовать, и я был рад, что его благоразумие согласовалось с моими желаниями. Я заснул, и добрая хозяйка разбудила меня в пору, сказав, что время ехать. Катерина гоже пришла ко мне и просила, как она изъяснялась, одной милости от меня. "И надеюсь, что вы мне не откажете",— говорила девушка.
— Катерина, ты все можешь от меня требовать, и если это только возможно, то я непременно сделаю.
— Вы видели, сэр, что я заглушила свои чувства для вас, сделайте то же и для меня. Я не могу перенести мысли, что один, хотя самых дурных правил человек, из фамилии, воспитывавшей меня, умрет так ужасно, не покаясь. Дайте мне ключ, чтобы выпустить сэра Генри де Клер, когда вы будете в безопасности. Я знаю, что он не заслуживает вашего сострадания, но ужасно умереть такой смертью и столько нагрешив.
— Катерина, я сдержу свое слово, и вот тебе ключ. Снеси его завтра к леди де Клер и скажи ей, что его посылает ей Иафет Ньюланд.
— Бог да благословит вас за это.
— Прощайте,— сказала Мак-Шен,— вам нельзя более терять времени.— Затем обняла меня и поцеловала.
   Мы сели на коней.
   В продолжение шести миль мы беспрестанно погоняли лошадей, но тут, видя себя в безопасности, дали им отдохнуть.
   Во всю дорогу я ничего не говорил, будучи еще весьма слаб. Когда приехали на станцию, то все спали, но мы, стуча изо всей силы в ворога, разбудили хозяина и, поставив лошадей в конюшню, легли спать на постель, которая, по счастью, не была еще занята.
   Хотя все было очень дурно на этом постоялом дворе, но я не помню, чтобы спал когда-нибудь покойнее, и проснулся на другой день совершенно свежий. На следующий день я сказал, что хочу ехать в Дублин, и спросил Тимофея, что нам делать с лошадьми.
— Они из замка,— ответил он.
— Ну, так пускай они и отправляются опять в замок. Я ничего не хочу брать оттуда.
   Мы сказали хозяину, что лошадей надобно возвратить и что человек, который их отведет, получит награждение за труды. Тогда мне пришло в голову написать Мельхиору, или иначе сэру Генри Не знаю почему, злость моя совершенно исчезла, и я никак не хотел предать его суду, но вместе с тем хотел постращать и написал ему следующую записку.
   "Сэр Генри!
   Посылаю вам лошадей с благодарностью, потому что они способствовали нам выбраться из ваших когтей; репутация и жизнь ваша совершенно в моей власти, и я отомщу вам. Преступление ваше будет доказано Тимофеем, которого вы хотели сделать моим убийцей. Вы не избегнете приговора законов, а потому и ожидайте, что с вами поступят так нехорошо, как только можно. Я не намерен избавлять вас от унизительного наказания, которое вы заслужили своими преступлениями.
   Иафет Ньюланд".
   Запечатав письмо, я отдал его мальчику, который должен был отвести лошадей. Мы позавтракали и отправились в почтовой коляске в Дублин, куда и приехали поздно вечером. Во время нашего путешествия Тимофей рассказал все, что с ним случилось, и каким образом он мне смог помочь.
— Если вы помните, Иафет, письмо, которое я вам писал, то знаете, что цыган имел намерение увезти девочку из пансиона. В моем последнем письме я извещал вас, что он успел завести знакомство в Бентфортском пансионе. Но это письмо не могло вас застать, потому что было написано в тот день, в который вы выехали из Лондона. Цыган, которого я знал под именем Виля, спросил меня, какую фамилию дали вы девочке, я ответил: "Смит",— думая, что в большом пансионе непременно должно быть если не две-три, то, по крайней мере, одна девочка этой фамилии, потому он и спросил у служанок, которым часто давал деньги и делал подарки, нет ли у них мисс Смит. Ему ответили, что у них две, одной шестнадцать лет, а другой— двенадцать, и младшая из них была избрана. Виль, видевший прежде мою ливрею, заказал такую же точно, чтобы в ней ехать в Бентфорт за девочкой, требуя ее от вашего имени, и сказал, что вы при смерти.
   Но прежде, нежели он привел этот план в исполнение, он написал Мельхиору, спрашивая у него приказания, куда везти девочку, если получит ее из пансиона. Вскоре Мельхиор ему ответил, и я таким путем узнал, что вы в Ирландии, а может быть, были им уже и захвачены, потому что я не знаю, долго ли вы там сидели. Он велел Вилю сейчас же ехать к нему и писал, что ему хорошо заплатят за работу. Между тем цыган так со мною подружился, что ничего от меня не скрывал и показал Мельхиорово письмо. Я спросил его, что он хочет этим сказать. Цыган ответил, что, верно, надобно кого-нибудь отправить на тот свет.
   Мне пришло в голову, что, может быть, дело идет о вас, потому я и заявил желание с ним ехать. Он сначала не соглашался, но наконец я сумел его уговорить. Мы приехали в замок. Виль пошел к Мельхиору, и тот объявил ему, чего он от него требует. Виль сказал ему, что у него есть товарищ, который может быть полезным и за которого он отвечает, как за себя. Мельхиор послал за мной, и я, признаюсь, боялся, чтобы он не узнал меня; но краска на лице скрыла мои прежние черты, сверх того, я надел еще парик из светлых волос. Мельхиор задал мне несколько вопросов, на которые я отвечал с уверенностью, и он остался доволен мною. Награда состояла из двухсот фунтов, и нам были приготовлены лошади, чтобы уехать из замка прежде, нежели кто-нибудь нас увидит; остальное вы сами хорошо знаете. Я прежде, нежели должен был убить плута, хотел увериться, вы ли это. Только что фонарь осветил погреб, я сейчас же вас узнал, голос ваш еще более меня в этом уверил. Слава Богу, Иафет, что и я нашел случай быть вам полезным.
— Тимофей, ты достаточно меня знаешь, чтобы быть уверенным, что я никогда этого не забуду. Но теперь надобно найти завещание покойного сэра Вильяма, которое мы можем прочитать за шиллинг, и тогда узнаем причину, почему Мельхиор так действовал. Но для меня это до сих пор непонятно.
   В это время мне принесли мой чемодан.
— Посмотри,— сказал я Тимофею,— нет ли в нем какой-нибудь записки.
   Выбросив все веши из чемодана, он нашел внизу записку, писанную рукою Катерины. Она заключала в себе следующее:
   "Говорят, что в замке творятся ужасы, что сэр Генри застрелился или зарезался, не знаю наверно. Мак-Дермот недавно проехал мимо нас; он торопился куда-то и не сказал ничего. Коли узнаю, то извещу вас обо всех подробностях. На следующее утро после того, как вы уехали от нас, я отнесла ключ леди де Клер; она была очень испугана, не зная, куда девался сэр Генри. Сначала они хотели было меня задержать, найдя Мельхиора в погребе с мертвым человеком, но после опять отпустили, строго приказав мне молчать. Когда привели лошадей, то сэр Генри застрелился. Я хотела идти в замок, но Мак-Дермот не велел никого пускать.
   Вам преданная Катерина Мак-Шен".
— Вот новости,— сказал я, подавая письмо Тимофею.— Это, верно, угрозы моего послания понудили его к такому сумасшествию.
— Вероятно,— ответил Тимофей,— но это самое лучшее, что он только мог сделать.
— Не за этим я писал свое письмо,— сказал я.
  
  
== Глава LXIX ==

   На следующий день в газетах было напечатано, что сэр Генри де Клер лишил себя жизни. Никто не знал Причины, потому что это было следствие полученного от меня письма. Катерина Мак-Шен также написала мне об этом, прибавляя, что мать ее была на похоронах.
   Только что я в состоянии был выйти, как пошел прочитать завещание сэра Вильяма. Оно было очень коротко; покойник оставил все имение жене, исключая незначительные суммы, которые он назначил другим. Впрочем, после я узнал, что лишь небольшая часть имения была отдана, остальное должно было принадлежать наследнику и даже старшей наследнице, если не. будет мужчины в их роде, с тем, однако ж, что когда она выйдет замуж, то муж ее должен принять фамилию де Клер. Тут и открылся секрет, почему Мельхиор украл братниного ребенка. Довольный этим открытием, я решился возвратиться в Англию, найти вдову де Клер и вверить производство всего дела Мастер гону. К счастью, у Тимофея было достаточно денег, чтобы заплатить за все издержки, иначе мне надобно было бы ждать, пока не пришлют, потому что капитал мой я весь истратил еще прежде приезда в Дублин. Впрочем, мы счастливо доехали до дому, где я нашел Гаркура, который очень обо мне беспокоился. На другой день я пошел к моему приятелю законоведу и рассказал ему все, что со мной случилось.
— Прекрасно сделано, Ньюланд,— сказал он, когда я окончил свою историю.— Бьюсь об заклад, что вы найдете вашего отца. Если впредь будете таким образом продолжать ваши розыски, то жизнь ваша сделается очень занимательна.
   Хотя я был доволен, что открыл родство Флиты, и желал с нетерпением его объявить, но ждал, пока дело совершенно не уладится. Мастертон скоро узнал, где живет вдова леди Клер, и я с ним отправился к ней в Ричмонд.
   Нас ввели в гостиную, и, к моему удовольствию, я увидел, что это была та прелестная женщина, у которой я видел золотые серьги с кораллами такой же работы, как и цепочка Флиты. Я подумал, что лучше предоставить начать разговор Мастертону.
— Миледи, вы вдова покойного сэра Вильяма де Клер?
   Дама поклонилась.
— Извините меня, миледи, если я вам задам несколько вопросов, которые в других обстоятельствах могут показаться странными. Слышали ли вы о смерти брата вашего мужа, сэра Генри де Клер?
— Нет, я этого не знала. Я редко читаю газеты и Давно уже не писала в Ирландию. Позвольте узнать, что было причиной его смерти?
— Он сам себя лишил жизни. Леди де Клер закрыла лицо руками.
— Боже мой, прости его прегрешения,— сказала она тихим голосом.
— Хорошо ли жили между собой ваш супруг и покойный сэр Генри? Это необходимо знать.
— Не слишком хорошо, сэр. Последние годы они нигде не встречались, не говорили, и мы не знали, куда сэр Генри пропал.
— Были ли какие-нибудь причины на это?
— О, много было причин, но сэр Генри не мог жаловаться ни на что; с ним всегда были очень хороши до...— леди де Клер остановилась,— до тех пор, пока не наступили некоторые обстоятельства, когда он очень дурно поступил. Мы после узнали, что сэр Генри промотал небольшое имение, которое оставил ему отец. Старший брат делал ему беспрестанно вспоможения, пока он не вздумал обольстить госпожу де Клер. После чего он был удален, и ссора между братьями продолжалась.
— Теперь, миледи, мне надобно обратиться к очень неприятному для вас предмету. У вас была дочь?
— Да,— ответила дама, тяжко вздохнув.
— Каким образом вы ее лишились? Но будьте уверены, что я задаю эти вопросы не иначе, как имея на это важные причины.
— Она играла в саду; кормилица, бывшая с нею, побежала в дом взять платок, думая, что погода слишком холодна. Когда кормилица воротилась, то ребенка уже не было.— Сказав это, леди де Клер заплакала.
— Где вы ее потом отыскали?
— Через три недели тело ее нашли в пруду с четверть версты от этого места.
— Но искала ли ее кормилица, когда увидела, что в саду ее не было?
— Она сейчас же побежала к тому месту, где ее оставила, но все поиски были тщетны.
— Давно ли это случилось?
— Вот уже девять лет.
— Каких лет тогда была девочка?
— Ей было лет шесть.
— Ньюланд, вы можете теперь рассказать леди де Клер остальное.
— Нет ли у вас серег, сделанных из кораллов с золотом, очень замечательной работы?— спросил я ее.
— Есть, сэр,— ответила она с удивлением.
— Не было ли у вас цепочки такой же работы? Потрудитесь посмотреть на эту.— И я подал ей цепочку.
— Боже мой, это та самая цепочка! Она была на шее моей бедной Сецилии, когда она утонула, но ее не нашли с телом. Как она попала к вам? Сперва я думала, что ее похитили из-за этой цепочки, которая была тяжеловесна и дорого стоила. Притом, тогда были в околотке цыгане, и я подозревала их. Но сэр Вильям говорил, что, верно, когда она билась в воде, то цепочка свалилась с шеи. Теперь вы приехали возвратить эту несчастную цепочку?
— Нет, миледи, не для одного этого. Не было ли у вас еще двух серых лошадей?
— Были.
— Не было ли вишневого дерева в саду?
— Было,— ответила удивленная дама.
— Сделайте одолжение, потрудитесь описать наружность девочки, когда она пропала.
— Она была... но все матери пристрастны... она была прехорошенькая маленькая девочка...
— Со светлыми волосами?
— Да, сэр. Но зачем все эти вопросы? Верно, вы спрашиваете недаром?— сказала она торопливо.— Скажите мне, зачем эти вопросы?
— Затем, сударыня,— ответил Мастертон,— что мы имеем некоторые надежды, что ваша дочь не утонула.
   Леди де Клер осталась неподвижна. Она не могла дышать, и глаза ее блистали каким-то исступлением, но потом она сказала:
— Неужели моя дочь не утонула? О, Боже мой! Моя голова!..— И она упала без чувств.
— Я слишком поторопился,— сказал Мастертон,— но радость не убивает людей. Позвоните, Иафет.
  
== Глава L ==

   Через несколько минут леди де Клер была в состоянии уже выслушать нас. Только что мы закончили, она непременно хотела ехать в пансион к Флите, чтобы узнать свою дочь по признакам, известным только матери или кормилице, если это нужно было. Невозможно было оставить ее в этой неизвестности. Мастертон согласился, и мы поехали к Флите, куда и прибыли к вечеру.
— Теперь позвольте, господа, мне остаться одной о ребенком,— сказала она.
   Леди де Клер была в таком волнении, что ее нужно было вести. Мы посадили ее в кресло и сейчас же пошли за Флитой, которая, увидев меня, как я проходил мимо, выбежала ко мне навстречу и бросилась в объятия.
— Погоди, дорогая Флита,— сказал я,— сюда приехала дама, которая хочет тебя видеть.
— Дама, Иафет?
— Да, Флита, но войди в комнату.
   Флита исполнила, что я ей сказал, и через минуту мы услышали крик. Флита поспешно отворила дверь и закричала:
— Поскорее, поскорее, с дамой сделалось дурно! Мы вбежали в комнату и нашли леди де Клер на полу, некоторое время мы не могли ее привести в чувство.
   Но только что она пришла в себя, то, упав на колени, начала молиться Богу, и потом, протянув руки к
   Флите, сказала ей:
— Дочь моя, милая дочь моя! Ты ли это? Да, это ты! Слезы полились на шею Флите и облегчили страждующую мать; мы оставили их одних. Старый Мастер-тон сказал мне, когда мы сели в другой комнате:
— Право, Иафет, вы вполне достойны найти вашего отца.
   Через час леди де Клер просила нас к себе. Флита бросилась мне на шею вся в слезах, а леди де Клер извинялась перед Мастертоном, что так долго заставила себя ждать.
— Вы обязаны всем вашим теперешним счастьем мистеру Ньюланду, сударыня. Если вы позволите, то я теперь же уйду и завтра явлюсь к вам.
— Не стану вас задерживать, мистер Мастертон; но мистер Ньюланд, я думаю, пожалует с нами ко мне. Мне многое нужно будет у него спросить.
   Я остался, а Мастертон отправился в город. Я пошел за экипажем, пока Флита укладывала свой гардероб. Через полчаса мы выехали и уже после полуночи приехали в Ричмонд. В продолжение нашего путешествия я рассказал все подробности о Флите. Мы все с невыразимым чувством удовольствия пожелали друг другу покойного сна. Доброта Флиты и тон, с которым она сказала, прощаясь со мной: "Бог да благословит вас, мистер Ньюланд",— вызвали слезы на мои глаза.
   На следующее утро я завтракал один. Леди де Клер и ее дочь оставались у себя наверху. Уже было часов около двенадцати, когда они сошли в общую комнату, и обе казались совершенно счастливы. Тут я невольно подумал: "Скоро ли судьба наградит меня подобной участью, скоро ль я найду отца моего? " Брови мои нахмурились, и я задумался. Когда леди де Клер просила меня ей сказать, кому они с дочерью были вечно обязаны, то тут надобно было снова рассказать мою историю, которую и Сецилия (так я буду теперь называть Флиту) также совершенно не знала, как и ее мать.
   Я только что закончил рассказывать мое избавление из замка, как приехал Мастертон. Он вошел, поклонился леди де Клер, и подал мне письмо, сказав, что получил его сейчас только из Ирландии.
— Письмо это от Катерины Мак-Шен, сэр,— ответил я, распечатав его. В нем находилось еще другое. Я поспешно прочитал оба, и последнее передаю моим читателям. Оно было от Натте, или леди де Клер. Она писала:
   "Иафет Ньюланд!
   Флита— дочь сэра Вильяма де Клер. Муж мой дорого заплатил за свой глупый и злой поступок, в котором я никогда не была участницей.
   Вам преданная Натте",
   Письмо Катерины заключало самые странные новости. Леди де Клер после похорон мужа позвала поверенного, сделала нужные распоряжения, отослала служителей и потом сама исчезла, но куда, никто не знал; говорили, что видели, как женщина, очень похожая на нее, отправилась с цыганами куда-то к югу. Я передал оба письма леди де Клер и Мастертону.
— Бедная леди де Клер!— сказала мать Сецилии.
— Натте никогда не расстанется с цыганами,— говорила девушка спокойно.
— Ты права, Сецилия,— сказал я,— она будет счастливее с цыганами, которыми повелевает, как царица, нежели в замке.
   Мастертон дал свои советы, каким образом поступить, чтобы наследники не наделали каких-нибудь хлопот. Леди де Клер уполномочила его вести это дело.
— Мистер Ньюланд, надеюсь, что вы нас будете считать вашими всегдашними друзьями. Я столько вам обязана, что никогда не буду в состоянии отплатить этого...
   Но я вам должна также и в денежном отношении. Если позволите, то я готова возвратить все израсходованное вами...
— Когда бы мне нужно было, я бы у вас попросил. Но теперь, леди де Клер, не огорчайте меня этим предложением, у меня и без того немного веселья, если исключить ваше и вашей дочери счастье.
— Леди де Клер, не мучьте моего protege. Вы не знаете, как он чувствителен,— сказал Мастертон.— Позвольте нам теперь с вами проститься.
— Вы скоро возвратитесь?— сказала Сецилия, глядя мне в глаза.
— У вас есть мать, Сецилия, чего вам более, а я— ничто, я— безродный.
   Сецилия заплакала, я поцеловал ее, и мы с Мастертоном вышли.
  
  
== Глава LI ==

   Как это было странно. Теперь, когда я почти достиг исполнения моих желаний (исключая моего родства), я чувствовал себя более несчастным, нежели когда-нибудь, и, действительно, это так и было. Я не мог отвечать Мастертону во время нашего путешествия в город, и когда приехал домой, то заперся в комнате и горько почувствовал свое одиночество. Я совсем не завидовал счастью Сецилии; напротив того, я бы в состоянии был пожертвовать для нее жизнью, чтобы только, любуясь ею, говорить себе: "Она моя, моими заботами взлелеяна под кровом неба, моими ласками приучена в братской привязанности, я не разлучусь с нею". Теперь же она нашла своих родителей, стала выше моего состояния и оставила меня одиноким. Я не помню, чтобы я был когда-нибудь так грустен и печален, как после этой развязки, которая доставила такое счастье другим и которую я сам искал и достиг, подвергаясь явной опасности. Бог свидетель, что это не было чувство зависти, хотя мне казалось, что весь свет был счастлив, исключая меня. Но я еще не достиг конца моих невзгод.
   Когда я отправлялся в Ирландию, меня все еще считали за богатого молодого человека. Теперь я согласился на желание Мастертона и просил Гаркура огласить повсюду настоящее мое положение. Такого рода новости распространяются, как пламя. Было, может быть, слишком много таких людей, с которыми я обходился с некоторой гордостью, пользуясь протекцией майора Карбонеля и славой богатого человека. Эти-то люди теперь были рады узнать такую новость и распространить ее где только могли. Мой обман, как им угодно было называть это, был предметом разговора во всех обществах, и туча негодования обрушилась на меня со всех возрастов и состояний и преимущественно от вдов, которые нередко мне намекали на своих дочерей. Мне, вероятно, не нужно говорить, что более прочих против меня вооружилась леди Мельстром, которая чуть не уморила своих лошадей, переезжая от одного знакомого к другому и рассказывая о моей неслыханной дерзости— обмане своих ближних. Гаркур, который согласился жить со мной, Гаркур, который выхвалял мое великодушие, когда я открыл ему мою тайну, даже сам Гаркур отстал от меня и через две недели после моего приезда сказал, что он не находит новую свою квартиру столь удобной, как прежняя, и что опять хочет переехать на старое место. Он дружески со мной простился, но я заметил, когда мы встречались на улице, что он отворачивался в другую сторону, чтобы мне не кланяться, и, наконец, начал меня насилу узнавать. Довольный тем, что он сам не кланялся, я тоже перестал. Он только следовал примеру других. Так было велико ожесточение против меня тех, которые недавно готовы были отдать за меня своих дочерей и сестер, что если видели какого-нибудь молодого человека со мной, то сейчас его исключали из круга своих знакомых. Это решило мою участь, и я был всегда один. Некоторое время гордость моя еще меня поддерживала, и я платил за презрением, но это не могло долго продолжаться. Несмотря на это, лорд Виндермир все еще мне покровительствовал и очень часто приглашал обедать к себе; но и там меня терпели из одной только вежливости, и лишь эта учтивость была преградой к нашей ссоре. Мастертон, к которому я часто ходил, ободрял меня своими советами, но человек должен быть более, нежели смертный, чтобы перенести злость всего света. Бедный Тимофей, который чаще, нежели кто-нибудь, видел мое несчастие, утешал меня, но тщетно. "Вот,— думал я,— награда за правду и честность". Истинная добродетель заключает возмездие в самой себе, потому что она никогда не получает другого. До тех пор, пока я скрывался под маской, свет любил меня и льстил мне. Теперь, когда я сбросил с себя эту маску и явился в истинном моем виде— я несчастное, презренное существо. Да, но это не собственная ли моя вина? Не моим ли собственным обманом навлек я это на себя? Маску мою сбросил ли я, или кто другой, но все-таки я обманывал, и теперь наказан за это. Что за дело свету, что я возвратился к правде, но я обманывал его, и никакое раскаяние не уничтожит мести. Я видел, действительно, что все было против меня, и эти мысли делали меня еще несчастнее. За мой обман я был наказан и не знаю, буду ли я когда-нибудь вознагражден за мое возвращение к правде; но я знал, что для большей части людей вознаграждение— неприятный долг, которого бы они никогда не заплатили.
   Однажды я спросил у Мастертона, нельзя ли узнать о моем происхождении из пакета, оставленного Кофагусом.
— Я думал об этом, любезный Ньюланд,— сказал он,— и желал бы вам дать некоторые надежды, но не могу. Теперь, когда вы успели узнать родство Флиты, воображение ваше находится в таком настроении, что самая ничтожная догадка заставляет уже вас принимать ее за неопровергаемую истину. Ну, предположим, что кто-нибудь и действительно спрашивал о вас в воспитательном доме и что фамилия его Дербенон. Но как вы из этого вывели сейчас, что это де Беньон, этого я не могу постичь. Во-первых, могло быть множество других особ, которые вас спрашивали, и притом, вряд ли кто-нибудь из них написал бы настоящую свою фамилию. Но потолкуем еще об этом. Вы знаете, что один брат не женат, и некоторые бумаги, принадлежащие ему, находятся у женщины, готовой умереть; но на этом пустом основании что можно заключить? Что человек, которого все знали неженатым, должен быть, напротив, женат, потому что, говорят, вы родились от законного брака... И так как есть пакет от кого-то, назначенный ему, го вы и полагаете, что в этом пакете заключается что-нибудь о вас. Посмотрите, как далеко завлекло вас воображение.
   Я не мог не сознаться, что доводы Мастертона совершенно уничтожили все, что я создал в моем воображении.
— Вы правы, сэр,— сказал я мрачно.— Как бы я желал умереть!
— Никогда не говорите этого при мне, Ньюланд,— сказал старик сердито,— если не хотите потерять моего уважения.
— Извините меня, сэр, но я совершенно несчастлив, изгнанный из общества. У меня нет ни родителей, ни родных. Одинокому существу, как мне, трудно жить; и чего мне желать?
— Ньюланд, вам еще нет двадцати трех лет,— ответил Мастертон,— и вы уже имели двух истинных друзей, оба они сильны, каждый в своем роде, то есть лорд Виндермир и я, и вы уже успели двух сделать счастливыми. Поверьте мне, что этим вы много уже сделали для своих лет. Вам еще много остается жить; живите, чтобы еще более нажить друзей, лучшую репутацию и чтобы делать добро. Чтобы быть благодарным за добро, надобно перенесть с твердостью испытания. Вам еще остается узнать, где искать настоящее счастье. Если вы в таком неприятном расположении духа, сходите к леди де Клер и посмотрите на нее и на ее дочь, и когда вспомните, что вы это все сделали, тогда уверуете, что не напрасно живете.
   Чувства мои были в слишком большом волнении, и я не в состоянии был говорить.
— Когда видели вы их в последний раз?— продолжал Мастертон.
— Я ни разу не был у них с тех пор, как с вами вместе заезжал к ним.
— Как! Вот уже почти два месяца, и вы у них не были! Вы дурно делаете, Иафет. Они будут обижены вашим невниманием. Писали ли вы, по крайней мере, им, или не слыхали ли чего-нибудь о них?
— Я от них получил одно или два приглашения, и так как не был тогда в расположении духа, то не воспользовался этой учтивостью!
— Учтивостью!.. Вы виноваты, Иафет, кругом виноваты. Вы совершенно упали духом, иначе вы бы, верно, этого не сделали. Я думал, что вы лучшего, твердого характера, но кажется, что вы только плывете по ветру, а против него ничего не можете сделать. Потому что вас не хвалят и не льстят вам, вы поссорились со всем светом; не правда ли?
— Может быть, вы и правы, мистер Мастертон.
— Я знаю, что я прав, а вы неправы. И теперь я серьезно на вас рассержусь, если вы не съездите к леди де Клер и ее дочери как можно скорее.
— Я исполню ваше приказание, мистер Мастертон.
— Мое желание, а не приказание. Приходите ко мне, Иафет, когда возвратитесь от них. Пора перестать лениться. Вспомните, что вам снова надобно начинать жить в свете и что до сих пор вы шли фальшивым путем. Вам надобно приучаться к труду и научиться верить в Бога и добрую совесть. Мы долго говорили о вас с лордом Виндермиром, и когда вы придете ко мне, то я расскажу, что мы намерены для вас сделать.
  
  
== Глава LII ==

   Я ушел и, успокоившись немного, на другой день отправился к леди де Клер. Она приняла меня как родного, а Сецилия обрадовалась, как будто видела во мне своего брата; но они заметили мою грусть и, побранив меня, что я так долго к ним не являлся, спросили причину моей печали. Так как между мной и леди де Клер не было никаких секретов, то я был рад сообщить им мое горе.
   Лорд Виндермир не имел ничего общего со мной ни по летам, ни по званию. Мастертона занимала одна материальная сторона, а Тимофей, хотя и был добр, но ему чужды были мои понятия, и притом, все они были мужчины.
   Ласковое, приветливое утешение женщины было для меня чудным облегчением от горя. Пробыв у леди де Клер три дня, я расстался с ними в гораздо лучшем расположении духа и пошел к Мастертону, который сказал мне, что лорд Виндермир хочет доставить мне место или в военной, или в гражданской службе, или, если я желаю, то могу учиться правоведению у Мастертона. Если же ни одно из этих предложений не нравится мне, то я могу объявить лорду собственное желание, и он сделает все, что только в состоянии будет сделать
— Теперь, Иафет, ступайте домой и подумайте хорошенько об этом, и когда решитесь на что-нибудь, то дайте мне знать.
   Я поблагодарил Мастертона и просил передать мою признательность лорду Виндермиру. Возвращаясь домой, я встретил одного капитана, Акинсона, который пользовался не самой лучшей репутацией и которого я, по совету Карбонеля, держал от себя на благородной дистанции. У него было некогда большое состояние и, лишившись его разными обманами, он, как это часто случается, принялся сам надувать других. Приятная наружность доставила ему вход в лучшее общество. А слава известного дуэлянта (он застрелил трех или четырех человек) заставила всех быть с ним вежливыми, потому что за всякую двусмысленность на свой счет он вызывал на дуэль. '
— Любезный Ньюланд,— сказал он мне, подавая руку,— я слышал о вашем несчастья, и некоторые слишком вольно об этом рассуждали. Я очень рад вам сказать, что сейчас же остановил эти толки, сказав, что почитаю это за личную обиду.
   Три месяца тому назад я бы очень учтиво поклонился капитану Акинсону и пошел бы далее, но теперь, когда чувства мои переменились, я взял его руку и пожал дружески.
— Я очень вам благодарен, капитан. В этом свете гораздо более людей, склонных к злословию, нежели к защите.
— И всегда так будет. Я помню, как меня принимали, когда я вступал в свет богатым молодым человеком, и потом как от меня бегали, когда карманы мои опустели. Я понимаю теперь, отчего со мною учтивы, и знаю цену этим учтивостям. Не угодно ли вам взять меня под руку; нам, кажется, идти одной дорогой.
   Я не мог отказаться и покраснел, чувствуя, что это далеко не поможет моей репутации, если меня увидят с ним. Но хотя моя репутация и страдала, зато я знал, что никто не осмелится грубить мне; и та же причина, которая побуждает всех быть с ним учтивыми, заставит и со мною хорошо обходиться. "Быть посему,— думал я,— я силой принужу их быть со мною учтивыми".
   Мы шли по Бонд-Стриту и встретили молодого человека, который совершенно раззнакомился со мною, хотя прежде и был короток.
— Здравствуйте, мистер Оксбери,— сказал Акинсон, идя ему навстречу.
— Здравствуйте, капитан Акинсон,— ответил Оксбери.
— А я думал, что вы знакомы с моим другом мистером Ньюландом,— заметил Акинсон сердито.
— Ах, в самом деле, я и забыл совсем, извините меня. Здравствуйте, мистер Ньюланд. Вы, кажется, надолго уезжали от нас? Не были ли вы вчера у леди Мельстром?
— Нет,— ответил я,— и думаю, что никогда вы меня там не увидите. Если вы встретитесь с нею, то спросите ее, не делалась ли с ней еще истерика.
— С большим удовольствием передам ваши слова. Прощайте, мистер Ньюланд.
   Мы еще встретили одного или двух таких же господ, и Акинсон ко всем адресовался с тем же вопросом. Наконец, когда уже мы подходили к моему дому, то встретили Гаркура. Гаркур сейчас нас заметил и низко поклонился, когда поравнялся с нами. Поклон этот в один прием отвешен был для нас обоих.
— Извините, Гаркур, я вас остановлю. Не знаете ли, как идут пари на бегах в Вестрис?
— Мне говорили, капитан Акинсон, но я, право, забыл.
— Кажется, у вас память очень тупа, потому что вы также забыли и вашего прежнего приятеля мистера Ньюланда.
— Извините, мистер Ньюланд.
— Вам не для чего извиняться,— прервал я,— потому что, говоря откровенно, я слишком вас презираю, чтобы быть с вами знакомым. Вы сделаете мне большое одолжение, если, встретившись со мною, не дотронетесь до шляпы.
   Гаркур покраснел и отступил назад...
— Это вы мне говорите, мистер Ньюланд?..
— Я, и тут нечего удивляться. Вы вполне это заслужили, спросите собственную вашу совесть. Но оставьте нас, сэр.
   Мы пошли далее с капитаном Акинсоном.
— Вы хорошо сделали, Ньюланд,— сказал Акинсон.— Он не может спустить вам этой обиды, потому что я все слышал; итак, дуэль необходима. Вы, наверно, не откажетесь от нее, это будет вам чрезвычайно полезно.
— Никак не откажусь,— ответил я,— потому что Гаркур более всех заслужил наказание за его поведение. Пойдемте со мной, капитан Акинсон, и если вы ни к кому не приглашены, то отобедайте у меня.
   Разговор наш за обедом был несвязен, но после первой бутылки Акинсон сделался откровеннее. История его была живым повторением жизни майора Карбоне-ля. Она показывала, что люди, разоренные светом, часто прибегают ко всем дурным средствам. Разница же заключалась в том, что репутация майора осталась невредима, между тем как его давно уже была замарана. Только что мы окончили бутылку вина, и я получил записку от Гаркура, в которой он писал, что пришлет завтра своего приятеля объясниться со мною о моем с ним поведении. Я передал ее Акинсону.
— К вашим услугам,— ответил капитан,— если не имеете другого знакомого, которого бы предпочли мне.
— Благодарю вас, капитан, я не могу найти лучше-1 го посредника.
— Ну, так и кончено. Теперь, куда мы отправимся?
— Куда вам угодно?
— Я хочу попытаться, не выиграю ли что-нибудь. Не хотите ли пойти со мной? Вы можете не играть, а будете только смотреть, и, вероятно, вас это развлечет немного.
   Я был очень рад каким бы то ни было образом отделаться от моих мрачных мыслей и потому сейчас же согласился на его предложение. Через несколько минут мы были уже перед столами, покрытыми золотом и ассигнациями. Акинсон сперва не садился играть, но следил только за картами. Через полчаса он стал играть, и ему повезло. Глядя на него, я не мог удержаться, сам начал играть, и мы оба выиграли.
— Теперь довольно,— сказал он, загребая деньги.— Нам нечего более испытывать счастье.
   Я сделал то же, и мы вскоре вышли из игорного дома.
— Я с вами вместе пойду, Ньюланд. Заметьте, никогда не должно выходить одному из игорного дома, особенно после выигрыша.
   Совет капитана был весьма справедлив. Я для большей осторожности просил его опять к себе. Когда мы были уже дома и сидели за стаканом вина, я спросил его, всегда ли он счастлив.
— Не всегда,— ответил он,— но в продолжение года я достаточно выигрываю для того, чтобы содержать себя.
— Существуют ли какие-нибудь правила в игре? Я видел, как некоторые выжидают и потом ставят куши.
— Красное и черное, я полагаю, самая лучшая игра,— ответил Акинсон.— Если бы человек играл целый год без остановки, то, наверно бы, совсем сбился с круга своих правил. Все правила не что иное, как пустяки. Но не надобно заигрываться.
— Заигрываться?
— Да, не нужно увлекаться игрою, иначе вы проиграете. Надобно иметь твердость духа, которую не многие имеют. Без нее вы совсем проиграетесь.
— Но вы говорите, что остаетесь в выигрыше. Разве у вас нет никаких правил?
— Да, у меня есть свои правила, но такие же переменчивые и непостоянные, как и сама судьба. Но я так привык к ним, что почти никогда не ошибаюсь. Когда мне везет, то я беру свои меры, но которые растолковать не умею. Одно, что знаю и заметил, если я отступаю от своих карточных расчетов, то наверно проигрываю. Но вы можете это назвать скорее счастьем, нежели правилом.
— Но какие же ваши правила?
— Два, и самые простые. Первое: я поставил себе в непременную обязанность никогда не проигрывать больше назначенной суммы, что очень легко исполнить, стоит только не брать с собою более определенной суммы денег, а если бы я захотел преступить это правило и решился бы занять у кого-нибудь, то мне никто не поверит. Второе, самое трудное, и исполнение которого покажет, игрок вы или нет, состоит в том, что должно всегда перестать играть, дойдя до известного выигрыша, или даже прежде, если счастье переменчиво. Странно бы, казалось, оставлять счастье, но оно так неверно, что никогда не держится более часу. Вот моя метода играть. С нею, мне кажется, никто не может быть в убытке. Но уже очень поздно, или, лучше сказать, очень рано. Желаю вам приятного сна.
  
  
== Глава LIII ==

   Когда капитан Акинсон ушел, я рассказал Тимофею происшествие с Гаркуром и все, что со мною случилось.
— И вы думаете, что вам надобно будет стреляться?— вскрикнул Тимофей в испуге.
— Без сомнения,— ответил я.
— Ведь если так пойдет дело, вы никогда не найдете вашего отца,— сказал он, стараясь меня отвлечь этим от моего намерения.
— Может быть, он уже не на этом свете, и смерть покажет мне настоящий путь к нему.
— А вы думаете, что ваш отец на небе, если он умер?
— Надеюсь, Тимофей.
— Так каким же образом вы надеетесь его встретить, покушаясь на жизнь вашего прежнего друга?
— Я могу сказать утвердительно, что у меня нет закоренелой злобы против Гаркура, или, по крайней мере, я не так мстителен, чтобы желать лишить его жизни.
— Да это все тары-бары; вы их пристегиваете к вашему оправданию. Но, Иафет, я и сам не совершенно уверен, хорошо ли, справедливо ли вы поступили, выдавая себя за другого.
— Нет, Тимофей, никогда обман не может назваться хорошим поступком, и я боюсь, не от худшего ли я к худшему подвигаюсь. Но больше я не в состоянии думать о морали. Мне надобно уснуть и забыть все, если это возможно.
   На следующее утро, около одиннадцати часов, пришел ко мне мистер Котграв, приятель Гаркура. Я адресовал его к капитану Акинсону. Он, ни слова не говоря, поклонился и ушел. Но вскоре явился ко мне и сам капитан; он видел посланного к нему и уговорился с ним обо всех подробностях дуэли. Акинсон пробыл у меня целый день. Пистолеты майора были осмотрены и найдены исправными. Мы обедали очень весело, и после он предложил мне ехать в один картежный дом. Но я отказался, сказав, что мне нужно еще кой-чем распорядиться, и только что он ушел, я позвал Тимофея.
— Тимофей,— сказал я,— если завтра со мною случится какое-нибудь несчастье, то ты мой наследник. Мое завещание, сделанное в Дублине, теперь в руках Мастертона.
— Иафет, я у вас прошу еще одной милости: позвольте мне ехать с вами на место дуэли. Вы не можетe вообразить, как неприятно оставаться в ужасном ожидании.
— Если ты хочешь этого, любезный Тимофей, то я согласен. Но мне надобно лечь спать, потому что в четыре часа за мной придут. Прощай.
   Я был тогда в таком состоянии, что потеря жизни и вообще последствия дуэли были для меня неважны, и я был очень равнодушен.
   Негодование же мое падало на поступки света. Правду говорил Мастертон, что у меня не было достаточной твердости духа, чтобы противостоять всеобщей враждебности. Тимофей не ложился спать и в четыре часа был уже у моей кровати. Я встал, оделся со всевозможным тщанием и ожидал капитана Акинсона, который вскоре ко мне приехал. Мы сели в наемную коляску и покатились на то самое место, куда за несколько месяцев я ездил с майором Карбонелем. На минуту он и его смерть явились моему воображению, но эти воспоминания вскоре исчезли. Я мало думал о смерти. Гаркур и его секунданты приехали несколькими минутами ранее; мы раскланялись очень учтиво, а секунданты принялись за свое дело. Когда все было готово, мы выстрелили, и Гаркур упал, раненый выше колена.
   Я подбежал к нему, и он протянул мне руку.
— Ньюланд,— сказал он,— я заслужил ваш упрек и эту рану трусостью и моею покорностью свету, для которого я оставил вас и даже сделался вашим врагом, стреляясь с человеком, которого сам обидел. Господа,— сказал он, обращаясь к секундантам,— помните, я при вас говорю, что мистер Ньюланд ни в чем не виноват, и требую, если рана эта положит конец моей жизни, чтобы мои родственники его не преследовали.
   Гаркур был очень бледен и весь почти изошел кровью. Я ничего не отвечая, рассмотрел его рану и по цвету крови и ее течению заметил, что вена была перервана. Мои знания по этому предмету спасли ему жизнь. Я перевязал вену, стянув платком его ногу выше колена, словом, сделал все нужное. Потом я велел перевезти его домой и послать сейчас же за доктором.
— Мне кажется, вы знаете толк в этом,— сказал Котграв.— Скажите, пожалуйста, есть ли какая-нибудь опасность?
— Я боюсь, чтобы не пришлось отнять у него ноту,— сказал я потихоньку, так чтобы Гаркур не мог слышать.— Пожалуйста, смотрите хорошенько за повязкой, и если она соскользнет, то могут быть очень опасные последствия.
   Котграв сел с капитаном Акинсоном в коляску и поехал домой.
— Я теперь оставлю вас,— сказал капитан, уезжая.— Мне надобно разъяснить это происшествие, чтобы его не истолковали неправильно.
   Я поблагодарил Акинсона и остался один, потому что послал Тимофея узнать, благополучно ли уехал Гаркур. Никогда я не чувствовал себя несчастнее, чем в эти минуты. Мое беспокойство о Гаркуре было невыразимо. Правда, он поступил со мною несправедливо, но воспоминание об его отце, о милых, добрых его сестрах и, наконец, о прошедшей дружбе с ним заставили меня быть к нему снисходительнее. Я представлял себе горе, которое причинил им моей несправедливой запальчивостью, и ужас, когда они увидели раненого брата. Что, если он умрет?— думал я.— О, я тогда с ума сойду!.. Я уничтожил, разрушил сам собою небольшое добро, которое мог сделать. И если я доставил Флите и матери ее семейное благополучие, зато поразил несчастьем другое семейство.
  
  
== Глава LIV ==

   Тимофей возвратился и принес мне утешительное известие. Кровотечение более не возобновлялось, и Гаркуру было лучше. Но это меня не удовлетворило.
— Сходи еще раз, дорогой мой Тимофей, и так как ты знаком с камердинером Гаркура, то и можешь узнать подробнее, что с ним делается.
   Когда Тимофей ушел, грусть еще больше меня одолела, и была ли она предвестницей добра, или зла, я не разгадал; я грустил, предаваясь этому чувству по какому-то внутреннему влечению. Наконец, через час явился Тимофей; на лице его я, кажется, читал добрые вести.
— Ну, что там?— спросил я его с нетерпением.
— Все идет как нельзя лучше, и ногу совсем не нужно отнимать В ней была перервана одна маленькая вена, но и ту сейчас же перевязали.
   Я соскочил с дивана и бросился целовать Тимофея— так радовали меня его слова. Потом я сел опять, и слезы невольно покатились из глаз. Я плакал и рыдал, как ребенок.
   Наконец, когда я успокоился, то послал за капитаном Акинсоном и просил его со мною обедать. Вид его и приятные известия о Гаркуре развлекли, рассеяли мою печаль об обиженном и обидевшем меня друге-неприятеле, а вино изгладило и малейшую тень этой грусти. После обеда капитан предложил мне поехать в игорный дом; я сейчас же согласился, разгоряченный вином, сам его торопил туда и, для большой бодрости, взял с собой все свои деньги. Когда мы туда приехали, Акинсон начал играть, но, видя, что на этот раз несчастлив, он сейчас же перестал, и я хотел было последовать его примеру, но значительный проигрыш так меня приковал к столу, что я решительно не мог встать, соглашаясь, впрочем, с мнением капитана, который не отставал от меня со своими убеждениями бросить игру. Но я не исполнял его слов и сидел до тех пор, пока не проиграл последнего шиллинга. Тут я вскочил, и можете себе представить, в каком расположении духа. Взяв под руку Акинсона, я пошел с ним вместе домой.
— Ньюланд,— сказал он,— я не знаю, что вы теперь думаете обо мне, но вы слышали и, может быть, помните, что я вам говорил перед игрой и во время ее. Я всегда предостерегаю горячих игроков. Глядя на вас сегодня, я ужаснулся вашей запальчивости и предвещаю, что вы все на свете проиграете, если только будете продолжать играть. Вы не можете владеть собой, и это главная причина неуспеха. Я не знаю вашего состояния, но знаю то, что если бы даже вы имели богатства Креза, то и тогда с вашей игрой вы дошли бы до нищеты. Я о вас нимало не заботился, Ньюланд, когда вы были светским молодым человеком, которым все любовались, но я полюбил вас только с тех пор, как вы были исключены из модного света за то, что не так богаты, как о вас думали. Да, я пожалел вас, и пожалел искренне. Я с вами познакомился не для того, чтобы вас обыграть; для этого довольно богачей или тех, которые сами себя надувают; но я хочу быть с вами знаком для одной бескорыстной любви и теперь вас прошу, умоляю, не возвращаться опять в этот дом. Я отчасти причина вашего несчастья, я вас завел туда, но, думая, что вы будете придерживаться моих правил. Я не горячусь в каргах, а вы, напротив, ужасно, и с вашей горячностью вы не можете посвятить себя игре. Внемлите советам друга, если я могу называть себя этим именем, и не ездите более в игорный дом. Надеюсь, что вы не очень расстроены сегодняшним вашим проигрышем?
— Совсем нет, я совершенно свободно могу располагать собой и моими деньгами. Благодарю вас за совет, я непременно ему последую. На сегодняшний день довольно и одной глупости, и я вовсе не намерен повторять ее.
   Я проиграл около двухсот пятидесяти фунтов, что было далеко значительнее моего выигрыша в последний раз. Это меня опечалило, но когда я подумал, что Гаркуру лучше, то сделался опять равнодушен к моей потере. Читатель, вероятно, помнит, что Мастертон хотел отдать под заклад мои три тысячи фунтов, между тем как я сам положил их в ломбард. При теперешней моей надобности я взял оттуда двести фунтов, надеясь их внести опять в скором времени. Я распоряжался таким образом, не желая, чтобы Мастертон знал, что я проигрался в карты. Когда я пришел домой, то застал у себя капитана Акинсона, который давно уже ожидал меня.
— Гаркуру лучше, да и ваши дела не в дурных обстоятельствах. Я везде расславил, что вы намерены вызывать на дуэль всех тех, которые с вами не хороши.
— Черт возьми, эти угрозы не так легко привести в исполнение.
— Ничего, застрелите еще двух или трех,— ответил Акинсон равнодушно,— и тогда дело пойдет своим порядком. Хотя и надобно сознаться, что все, кажется, согласились бегать от вас, говоря, что вы обманщик.
— И они совершенно правы,— ответил я.— Я не намерен поступать теперь по вашему совету. Очень понятно, что всякий может выбирать своих знакомых и исключать меня из их числа, если я поступаю не так, как бы должно было. Я боюсь, капитан Акинсон, не ошиблись ли вы во мне. Я наказал Гаркура за его поведение со мной, потому что имел право это сделать, но не имею никакого основания сделать это с другими, которые мне наносят обиды. Я не могу действовать по вашим советам, да и думаю, что это мне не поможет. Я могу опять возвыситься в свете только скромными поступками, но и такого рода возвышение мне не будет уже нужно. Нет, я много нагрешил, и хотя не так виноват, как свет воображает, но все-таки совесть моя говорит, что, выдавая себя за богача, я если и не сам собственно обманывал, то, по крайней мере, участвовал в обмане и должен переносить последствия. Теперешнее мое положение очень неприятно, и мне нужно бы совершенно отделиться от света, чтобы после опять явиться в нем и приобрести уважение, которое потерял невозвратно. Слава Богу, у меня остались друзья, и сильные друзья; мне предлагают место в армии и в Индии или учиться правоведению. Посоветуйте мне лучшее из них.
— Много чести спрашивать у меня совета. Но, если вы хотите моего мнения, то позвольте. Место в Индии чрезвычайно выгодно. Проведя там четырнадцать лет, вы приобретете огромное состояние, но лишитесь зато здоровья и возможности им наслаждаться. Военная служба была бы всего лучше, тем более, что никто не смел бы вас обидеть; но, вместе с тем, вы бы избрали самый кратчайший путь в Ковентри. А что касается правоведения, то я бы лучше хотел видеть моего брата в гробу, нежели на этом месте. Вот мое мнение.
— Совет не слишком утешителен,— сказал я смеясь,— но зато много правды в ваших замечаниях. В Индию решительно я не поеду, потому что это помешает исполнению цели моего существования.
— Если это не секрет, то скажите, пожалуйста, в чем заключается эта цель?
— Отыскать моего отца.
   Капитан Акинсон посмотрел на меня очень серьезно.
— Я несколько раз думал, что вы немного помешаны, но теперь вижу, что совершенно сошли с ума; не сердитесь, я не мог удержаться от откровенного признания, и если вы потребуете удовлетворения, то я очень неохотно соглашусь.
— Нет-нет, Акинсон, я вас извиняю и думаю, что вы не совершенно ошибаетесь. Но поговорим о прежнем. Военное звание доставит мне место в обществе, но я не намерен воспользоваться теми выгодами этого состояния, о которых вы говорите. Я боюсь, что это новое состояние не вовлекло меня в новые несчастья. К законам хотя я и не имею такого отвращения, как вы, но все-таки не хотел бы быть юристом. Я чувствую себя не способным для этой должности. Но мне позволено выбирать и другое что-нибудь.
— Достаточно ли вы богаты, чтобы жить безбедно? Не думайте, что я это спрашиваю из пустого любопытства.
— Могу жить, но не пышно. Я получаю столько, сколько обыкновенно получают младшие братья, то есть у меня станет на перчатки, сигареты и одеколон и еще кой на что.
— Если так, послушайтесь меня— оставайтесь тем, что вы теперь. Единственная разница между джентльменом и кем-нибудь другим состоит в том, что один ничего не делает, а другой— много; один бесполезный, а другой— полезный член общества.
— Да, я согласен с вами и хотел бы остаться в моем теперешнем положении, если бы был терпим обществом. Но я в ужасном положении.
— И будете до тех пор, пока ваши чувства не будут так же заглушены, как и мои,— сказал Акинсон.— Если бы вы согласились на мои предложения, вы бы лучше сделали. Я теперь вам не нужен, и нас не должны видеть вместе, потому что ваша решимость не быть дуэлянтом неблагоразумна, и я не могу помогать тому, кто не хочет пользоваться моей помощью. Не сердитесь за то, что я вам говорю; вы властны располагать своими поступками. Если вы не считаете себя еще настолько павшим, чтобы не поставить себя другими средствами на лучшую ногу, то я вас не принуждаю, потому что знаю, это происходит от ошибки в расчетах, а не от недостатка характера и ума.
— Теперь признано, что я потерянный человек, капитан Акинсон, но если мне удастся найти отца моего...
— Прощайте, Ньюланд, прощайте,— сказал он поспешно.— Мы будем учтивы друг с другом, когда встретимся. Желаю вам счастья, но не надобно, чтобы нас видели вместе, иначе это повредит мне.— Повредит вам, капитан Акинсон?
— Да, Ньюланд, повредит, и очень повредит. Я не говорю, чтобы мои правила были самые лучшие, но они нужны мне, и я их придерживаюсь. Итак, мы расстанемся друзьями, и если я вам сказал что-нибудь обидное, то извините меня!
— Прощайте, капитан Акинсон, я вам благодарен. Он мне пожал руку и вышел.
   "Очень благодарен, а особливо за то, что мы так прекратили наше знакомство",— подумал я, когда шел по лестнице.
  
  
== Глава LV ==

   Между тем подробности дуэли были уже напечатаны в газетах с различными прибавлениями. Но они были вовсе не благоприятны для меня. Я получил записку от Мастертона, обманутого словами тех, которые собирают новости и бывают счастливы, если могут кого-нибудь унизить до степени своей низости.
   Мастертон строго порицал мое поведение и доказывал его глупость, прибавив, что лорд Виндермир совершенно согласен с его мнением и просит также объявить свое неудовольствие. Он окончил свое письмо, говоря, что считает мою дуэль самым большим отклонением от правил чести, которые я когда-либо делал; что я, участвуя в обмане света, хотел лишить жизни человека, который не имел причин отказываться от круга своих знакомых из угождения моим несправедливым требованиям. Он говорил еще, что на правилах, мною созданных, общество не может существовать и что все гражданские степени уничтожились бы, если бы право сильного, действуя по-разбойничьи, взяло верх.
   Я совершенно не был в расположении получать такие письма. Обдумав как следует предложение лорда Виндермира, я увидел, что оно никак не согласуется с целью моей жизни, а потому думал уже, каким бы образом отделаться от лорда и его одолжений и следовать собственным своим путем и рассудком. Записка Мастертона казалась мне самой высшей несправедливостью. Я забыл тогда, что мне нужно было бы сейчас же пойти к Мастертону и объяснить все подробно; не сделав же этого, я доказал, что у меня нет никаких извинений и что я кругом виноват. Я только видел строгость и несправедливость письма— и ужасно рассердился. Какое право имели лорд Виндермир и Мастертон читать мне такую мораль и так обижать меня? Неужели они могут из меня делать все, что хотят, за свои одолжения? Но лорд Виндермир не сам ли обязан мне? Не сохранил ли я его секрета? Да, но как я узнал этот секрет? Делая это, я только вознаграждал за обман. По крайней мере, я независим сам от них, а всякий имеет право быть независимым, и если я приму эти предложения, то сделаюсь еще более им обязанным. Не хочу ничего иметь от них. Так думал я, обиженный запиской Мастертона; так давал я волю моим побуждениям и мыслям, что я одинокое, всеми оставленное существо, которого ничто не привязывало к жизни, которому не было ни одной лестной надежды и для которого все постыло. Я решился презирать свет, как он меня презирал, и в забывчивости, в пылу своего негодования, не видя дружеских услуг Тимофея, я почти ни слова с ним не говорил. Мой пульс бился с необыкновенной силой. Я почти с ума сошел и, достав ящик с пистолетами, думал уже о самоубийстве; но я не мог бросить мое дело— искать отца.
   С нетерпением хотел я пойти гулять, но не смел и не желал ни с кем встретиться, а потому и сидел до тех пор, пока не стемнело, и тогда только отправился бродить, сам не зная куда.
   Проходя возле игорного дома, я миновал его, и не без труда. Но потом не мог не воротиться и не зайти. Тут я проиграл все до последнего шиллинга. Я утешал себя тем, что по ходу игры нельзя было и думать о выигрыше, а что если бы у меня были еще деньги, то, наверно, я с ними бы выиграл.
   Я отправился домой и лег, но не для того, чтобы спать; напротив, я стал припоминать себе прошлое и вспомнил, как меня все ласкали, когда считали за богатого. Для чего мне теперь послужат деньги, которые я имею? Они мне совсем не нужны, совсем бесполезны. Я решился или наиграть себе большое состояние, или проиграть остальное.
   На следующее утро я достал и взял с собой весь оставшийся у меня капитал. Я не сообщил моих намерений Тимофею и очень берегся говорить с ним. Хотя он и обижался моим поведением, но я не говорил с ним, потому что боялся его советов и противоречий.
   В вечеру я опять явился в игорный дом и сначала было выиграл втрое более, нежели с чем пришел, но потом опять все спустил и остался с пустым карманом. Я был совершенно хладнокровен к своему проигрышу, но ужасно горячился во время перемены счастья.
   На другой день я пошел к аферисту и объявил мое желание продать дом, потому что я решился попробовать мое счастье в игре до конца. Человек этот обещал мне найти сейчас же покупателя, а между тем я просил его одолжить мне денег вперед, на что он согласился и давал мне до тех пор, пока не выдал половину суммы от цены дома. Наконец он сказал мне, что нашел покупателя (самого себя, я думаю) за две трети против настоящий цены, и я не задумался, решившись сделать себе состояние игрою или быть нищим. Я подписал условие продажи за полторы тысячи фунтов, потом за час до обеда пришел домой или в дом, которого уже не мог назвать своим. Я позвал Тимофея, дал ему пятьдесят фунтов, чтобы заплатил все мои долги, и ему оставил сверх того около пятнадцати фунтов. И только что я сел за мой одинокий обед, как вдруг услышал спор в передней.
— Что это, Тимофей?— вскричал я сердито, потому что был тогда очень расстроен.
— Это плут Эммануил, сэр; он хочет войти сюда.
— Да-с, это я, я хочу войти,— говорил израильтянин.
— Впусти его, Тимофей,— ответил я, и Эммануил вошел.— Что тебе надобно?— сказал я с презрением, смотря на это согнутое существо, державшее за спиной руку.
— Я торопился, мистер Ньюланд; я пришел вам сказать, что деньги сделались очень редки и что я соглашаюсь взять тысячу сто ливров за тысячу, которые вам давал Вы слишком честны, чтобы не помочь такому бедному, старому человеку в несчастии.
— Лучше скажите, Эммануил, что вы узнали, что у меня нет десяти тысяч годового дохода, и что вы боитесь не получить деньги.
— Мне потерять мои деньги, потерять тысячу фунтов!.. Но не сказали ли вы сами, что вы мне заплатите деньги и дадите сто фунтов за труды?
— Да, но ты отказался тогда их получить. А потому и должен теперь ждать, пока я не вступлю во владение моим имением, и тогда уже получишь полторы тысячи фунтов.
— Ваше имение!.. Да у вас нет его...
— Может быть, это и правда. Но помни, Эммануил, что я никогда не говорил и не уверял тебя, что владею каким-нибудь имением.
— Одно еще слово, мистер Ньюланд. Заплатите мои деньги или отправляйтесь в тюрьму!
— Ты не имеешь никакого права посадить меня в тюрьму по одному частному уговору.
— Положим; но я могу предать вас суду как плута.
— Ты не можешь этого сделать, старая каналья!— закричал я, взбесившись от гнева.
— Хорошо, мистер Ньюланд, если у вас нет десяти тысяч годового дохода, то есть дом и деньги, и я уверен, что вы не захотите обмануть бедного человека.
— Я продал свой дом.
— Вы продали дом! Так у вас нет ни дома, ни денег!.. О, мои деньги! Мои бедные деньги, сэр! Мистер Ньюланд! Разве вы такой бесчестный плут?..
   Старый бездельник весь дрожал от злости; рука его за спиной пришла в ужасное движение, а другой он мотал перед моими глазами.
   Я же, взбешенный выражением Эммануила, схватил его за ворот, согнул вдвое и, оборотив лицом к двери, толкнул ногой. Он упал у самого подъезда, где и застонал от боли пронзительным жидовским голосом.
— Боже мой, Боже мой, я убит! Отец Авраам, прими дух мой!
   Гнев мой тотчас прошел, и я стал бояться— не убил ли я в самом деле несчастного.
   Я позвал Тимофея и с помощью его втащил хворого жида в комнату, посадил на стул и увидел, что он вовсе не так был изувечен, как показывал его крик. Я дал ему рюмку вина, и только что он был в состоянии шевелить языком, то опять заговорил о своем.
— Мистер Ньюланд... Ах, мистер Ньюланд! Не можете ли вы мне отдать деньги, отдайте хоть тысячу фунтов, я уже и не думаю о процентах!.. Бог с ними, с процентами. Я вам давал деньги, желая душевно угодить.
— Как ты думаешь, Тимофей, может ли такой адский закоренелый плут сделать подобное предложение, а?
— Адский закоренелый плут! Ах, мистер Ньюланд, я в самом деле был таким плутом и дураком, что осмелился это говорить вам прежде!.. Но вы джентльмен, и самый истинный, я уверен, что вы заплатите мне мои деньги... Если вы не можете мне отдать всей суммы теперь, то уплатите хоть часть, а на остальные мы сделаем новые условия, хотя старые у меня в кармане.
— Да если у меня нет денег, то как же я тебе заплачу?
— Отец Авраам! Как не быть деньгам? У вас есть сколько-нибудь... Вы мне заплатите часть... Сколько заплатите вы мне?..
— Ну, согласен ли ты взять пятьсот фунтов и возвратить мое условие?
— Пятьсот фунтов! Потерять половину! О, мистер Ньюланд, я вам дал все чистыми деньгами, и вы не сделаете мне такого убытка.
— Я даю тебе пятьсот фунтов, а условие ни гроша не стоит.
— Но ваша честь, мистер Ньюланд, стоит более. Ну, отдайте мне хоть пятьсот фунтов, а я отдам вам ваше условие.
— Значит, за пятьсот фунтов ты отдашь бумагу?
— Чтобы только вам угодить, я соглашаюсь потерять все остальное.
   Я вынул из шкатулки пятьсот фунтов ассигнациями и положил их на стол.
— Вот деньги, которые ты получишь, если возвратишь условие.
   Старик вытащил из кармана одной рукой бумагу, а другой схватил ассигнации. Я посмотрел, эта ли бумага, и разорвал ее. Эммануил положил деньги в карман и тяжело вздохнул.
— Теперь, Эммануил, я тебе покажу, что у меня более совести, нежели ты думаешь. Вот все деньги, которые у меня остаются,— сказал я, отворив шкатулку и показав ему тысячу фунтов.— Половину я отдал тебе в число тех, которые я у тебя занимал. Вот еще пятьсот фунтов, и мы расквитались.
   Глаза старика разбежались от удивления; казалось, он не верил своим глазам и ушам и смотрел на ассигнации в большом недоумении. Наконец он взял деньги и дрожащей рукой положил их в свой бумажник.
— Вы престранный и пречестный барин, мистер Ньюланд. Вы вытолкнули меня в двери и... Но это ничего не значит... И потом заплатили должную сумму.
— Таков мой характер, Эммануил. Ну, значит, дела наши кончены. Прощай и дай мне докончить мой обед.
  
  
== Глава LVI ==

   Жид ушел, и я продолжил обед; но дверь опять потихоньку отворилась, и Эммануил вошел снова.
— Мистер Ньюланд, извините меня, но не заплатите ли вы мне и процентов?
   Я мигом вскочил со стула, схватил палку и закричал:
— Убирайся прочь, старый вор, или я тебя!..
   Я не успел еще выговорить остального, как уже Эммануил был давно за дверями. С этого времени я ни разу не видел его. Я был доволен, что выпроводил его; я сел в третий раз за недоконченный обед и ел с аппетитом. После обеда я взял последнюю ассигнацию и пошел в игорный дом испытать последнее мое счастье. Проиграв все, я через час уже был опять дома... и был очень спокоен и почти счастлив. Я знал свою участь, знал, что меня ожидает; помочь уже нельзя было моей беде. Я стал обдумывать мое положение. Мне надобно было опять войти в прежнюю неизвестность и быть бедным в полном смысле этого слова. Но я хладнокровно принимал на себя нищету и, можно сказать, был счастлив, потому что я был свободен; меня не связывали светские приличия; словом, я сделался независимым и решился оставаться в этом положении. Я ласково говорил с Тимофеем и, обдумав, что делать, лег спать и крепко заснул.
   Никогда я не спал так хорошо, так приятно, с такой усладительной покойной мечтой. На следующее утро я уложил в мой чемодан только самые нужные вещи. Тимофей пришел ко мне, и я ему сказал, что намерен ехать к леди де Клер, что я, действительно, хотел сделать. Бедный Тимофей был в восторге от моего расположения духа, потому что он давно не видел у меня веселого лица. Как ни горестна была мне разлука с ним, но я не хотел более пользоваться его услугами и решился забыть все прежнее и одному начать опять мой путь в свете.
   Пока Тимофей ходил доставать место в дилижансе в Ричмонд, я написал ему следующее письмо:
   "Любезный Тимофей!
   Не думай, чтобы я изменил твоей дружбе или твоим услугам, которые навсегда останутся мне памятны, когда я скажу тебе, что мы уже не встретимся и не будем иметь ничего общего. Если бы счастье вновь сдружилось со мною, тогда мы опять могли бы быть вместе, но это очень сомнительно. Я проиграл почти все деньги и продал дом. Я расстаюсь с тобою, уношу чемодан и двадцать фунтов денег. На твою же долю остаются мебель и другие мелочи. Возьми все это и продай для себя. Надеюсь, что ты найдешь себе другое место и будешь помнить вечно тебя любящего
   Иафета Ньюланда".
   Письмо это я положил в свой портфель, чтобы отдать на почту, когда буду выезжать из Ричмонда. Потом я написал еще письмо к Мастертону.
   "Милостивый государь!
   Я получил вашу записку и думаю, что вы невольно были причиною теперешнего моего положения. Я не заслуживал того, что вы писали, и чтобы в этом убедиться, можете спросить у самого Гаркура. Мнение ваше обо мне довело меня до отчаяния, и оно-то сделало меня страстным игроком. Я игрою лишился всего, что имел. Теперь опять иду искать счастье и моего отца. Прошу вас покорно засвидетельствовать мою благодарность лорду Виндермиру за его дружеские ко мне отношения и уверить в чувствах моей всегдашней доброжелательности и уважения. Смею надеяться, что и вы будете уверены в моей к вам преданности за ваши добрые советы и заботливость. Поверьте, что я во всегдашней моей просьбе к Богу буду молиться о вашем благополучии. Если вы можете как-нибудь пособить Тимофею, который, вероятно, прибегнет к вам в своем горе, то прибавьте еще новое одолжение к прежним и не оставьте его своими попечениями. Это будет последнее одолжение, которого не забудет вам всегда преданный
   Иафет Ньюланд".
   Я запечатал письмо, и когда Тимофей возвратился, то сказал ему, чтобы он отнес последнее Мастертону и не дожидался ответа. Так как мне оставался еще час до отъезда дилижанса, то я стал говорить с ним и рассказал несчастное положение, в котором теперь находился, и мое намерение расстаться со столицей.
   Тимофей согласился с этим.
— Все это время я вас видел таким печальным, что сам не мог ни есть, ни спать. Право, Иафет, я всегда плакал, лежа в постели, потому что мое счастье совершенно зависит от вашего. Ступайте куда хотите, и я всюду за вами последую, всегда буду вам служить; и пока буду видеть вас счастливым, то ни о чем другом не буду заботиться.
   Слова Тимофея чуть-чуть не заставили меня ему все высказать, но я как-то удержался.
— Любезный Тимофей, в этой жизни все так превратно; мы то смеемся, то плачем. Ты спас мне жизнь, и я никогда этого не забуду, где бы я ни был.
— Нет,— ответил Тимофей,— вряд ли вы забудете того, который почти и одного часу не проводил без вас.
— Правда, Тимофей, но обстоятельства могут нас разлучить когда-нибудь.
— Не могу себе и представить таких обстоятельств, как бы они дурны не были, и мы, кажется, до этого никогда не дойдем. У вас есть деньги и дом, и если нужно выехать отсюда, то вы можете ваш дом отдавать внаем, и таким образом доходы ваши увеличатся, а с ними можно будет разъезжать по белу свету и отыскивать вашего отца.
   Я был в ужасном положении от его слов, потому что чувствовал и понимал, чего стоила его преданность и верность мне.
— Но мы можем попасть в такое состояние, которое было, когда мы оставили дом Кофагуса,— сказал я.
— Пускай себе придет, сэр, и тогда я буду вам еще более полезен, нежели теперь, в моей лакейской должности.
— Да, Тимофей,— сказал я ему тихим голосом.— Дай Бог, чтобы все шло хорошо.
— Все идет хорошо; одно только худо, что вы слишком горюете о том, что люди не так к вам привязаны с тех пор, как узнали, что вы не богаты.
— Правда твоя, Тимофей, но помни, что если Мастертон спросит у тебя обо мне, когда я уеду в Ричмонд, то скажи ему, что я все сполна уплатил плуту Эммануилу и не должен ему более.
— Хорошо, сэр, я скажу ему, если он спросит, но он редко говорит со мной.
— Постарайся. Тим, также сказать ему, что я заплатил все мои долги
— Можно подумать по вашим словам, что вы едете в Индию, а не в Ричмонд.
— Нет, Тимофей, мне предлагали место в Индии, но я отказался. В последнее время я был не слишком в хороших отношениях с господином Мастертоном и желал только его уверить, что у меня нет более долгов. Ты знаешь, что у нас было с Эммануилом, и как он согласился уже взять пятьсот фунтов, но я ему заплатил тысячу. Я хотел бы, чтобы Мастертон и это знал; он тогда был бы более доволен мною.
— Не бойтесь, сэр, я расскажу всю историю вашу с Эммануилом с самыми обстоятельными прикрасами.
— Нет, Тимофей, говори только одну правду. Бог да благословит тебя.
   Но чувства мои взяли верх, и я, положив голову ему на плечо, невольно заплакал.
— Да в чем же дело? Чего вы хотите, Иафет? Скажите, пожалуйста, что с вами?
— Ничего, Тимофей,— сказал я, опомнившись,— с некоторого времени, ты знаешь, горесть привела меня в такое состояние, и мне грустно уже и на несколько дней расстаться с моим единственным другом.
— О, дорогой мой Иафет, продайте этот дом и все, что там есть, и уедемте отсюда преспокойно.
— Я думаю, что это так и будет. Но прощай, Тимофей.
   Наемная коляска ждала меня у подъезда. Тимофей положил мой чемодан и шкатулку. Я горько заплакал. Быть может, меня станут презирать, что я так ужасно оставляю своего друга и слугу, но я действовал более по расчетам, нежели по влечению чувств. Я сел в коляску и, пожав руку Тимофею, расстался с ним, но надолго ли— читатель впоследствии увидит.
   Я приехал к леди де Клер и Флите, и не нужно, думаю, говорить, что был ими хорошо принят. Они радовались, что я так скоро к ним возвратился, и задавали мне тысячу вопросов; я был грустен, но не от мысли о моей нищете. Я хотел сообщить свое намерение Флите; она знала мою историю, потому что я рассказывал ее при ней и окончил тем, как я приехал в Лондон; но дальше она ничего не знала. Теперь же я желал раскрыть перед нею и остальное, но не имел сил передать ей на словах мою историю. Я описал ей подробно мое положение и, уезжая от них, оставил ей письмо.
   Флите было тогда пятнадцать или шестнадцать лет. Это был цветок, только что распустившийся, и с понятиями, которые далеко опередили ее лета. Я пробыл у них три дня и часто имел случай говорить с ней наедине. Я пересказал ей все до того времени, как она перешла в объятия своей матери.
— Флита, тебе еще многое неизвестно обо мне, ты все узнаешь после моего отъезда.
   Я написал ей все откровенно, не скрывая моих недостатков. Итак, летопись моей жизни могла быть полезной даже и для женщин.
   Пробыв три дня у леди де Клер, я просил, чтобы она дала мне экипаж до Брентфорта, потому что мне все равно было, куда ни ехать. Уезжая, я отдал Флите мое письмо и, простившись с ними, как друг или брат, я отправился в путь.
— Будьте счастливы, леди де Клер, и ты, Флита, или Сецилия. Бог да благословит вас во всем. Вспоминайте иногда об истинном вашем друге Иафете Ньюланде.
— Право, мистер Ньюланд, можно подумать, что мы никогда не увидимся.
— Надеюсь, что этого не случится, леди де Клер, потому что я не знаю никого, кому бы я был так предан, как вам.
— Помните же, мы хотим вас увидеть как можно скорее.
   Я поцеловал руку леди де Клер, обнял Флиту и сел в экипаж. Таким образом начал я свое второе странствие.
  
  
== Глава LVII ==

   Проехав около полумили, я велел лакею поворотить на другую дорогу, которая вела в Брентфорт, и остановился в этом городе в трактире, сказав, что здесь буду дожидаться попутного дилижанса. Заплатив кучеру полкроны, я отправил его домой, а сам со своим чемоданом водворился в маленькой комнате трактира. Тут я оставался не более получаса, придумывая лучший план моего путешествия.
   Имея с собою платье, которое не соответствовало настоящему моему положению, я решился его променять, а потому и отправился из трактира, взяв на спину чемодан, и пришел в лавку, в которой продавались разные старые платья. Я сказал жиду, содержателю этой лавки, что желаю купить у него платье и продать свое вместе с чемоданом. Я имел дело с большим плутом и после долгого торга, потому что я узнал теперь цену деньгам, купил у него двое панталон из самого толстого сукна, две жилетки с рукавами, четыре рубашки, четыре пары чулок, блузу из синего полотна, пару сапог с претолстыми подошвами и фуражку.
   За все это я отдал ему мой чемодан и все платье, исключая десять шелковых платков, и в прибавку получил пятьдесят шиллингов, в то время как мне надобно было взять с него по крайней мере десять фунтов. Но делать нечего, надобно было с ним согласиться. Я положил деньги в карман панталон, так что жид этого не заметил; потом оделся в самое простое платье, связал остальное и прикрепил его к палке, которую дал мне жид, но не даром, а за три пенса, говоря, что это не входило в торг. Таким образом, одетый мужиком, я отправился по длинным грязным улицам Брентфорта совершенно равнодушно, не думая и не соображая, куда они меня поведут. Я прошел уже с милю и начал думать, что лучше избрать постоянную дорогу, нежели бродить наудачу. Дойдя до постоялого двора, я сел на скамейку, которая была у ворот его напротив кабака. Осматриваясь вокруг себя, я сейчас же заметил, что это та самая скамья, на которой мы сидели с Тимофеем, когда начинали первое путешествие.
   Да, именно это та самая; здесь сидел я, а там Тимофей; и между нами тогда лежали хлеб и мясо, завернутые в бумагу, а здесь стоял горшок с пивом.
   Бедный Тимофей! Как он будет несчастлив, когда получит записку, в которой я извещал его о нашей разлуке. Я вспомнил его верность, доброжелательность, средства, которыми он спас мне жизнь в Ирландии, и слезы невольно покатились из глаз.
   Несколько минут я сидел погруженный в мои думы, в продолжение которых вся прошлая жизнь предстала предо мною так ясно, так отчетливо, что мне казалось, будто я был в минувшем и жил им. Я вспоминал беспорядочную жизнь мою, рассмотрел все поступки мои, из которых не многие носили отпечаток добродетелей, заповеданных нам религией. Я также вспомнил, как свет оттолкнул и отбросил меня в ту минуту, когда я пошел прямым путем. Я учился аптекарскому искусству, но навряд ли бы кто-нибудь взял бы меня без рекомендации, и, сверх того, мне очень не нравилась такая сидячая жизнь. Мне оставалось еще быть или шарлатаном, или фигляром, или предсказателем, но мысль об этих ремеслах наводила на меня отвращение. Посвятить же себя тяжелой работе или просить милостыню— стыдился. Я видел, что решение подобных вопросов надобно было отложить до удобного случая, а в положении, в котором я был теперь, это было бы все равно, что опираться на изломанный тростник. Но во всяком случае у меня было в кармане около двадцати фунтов, и с бережливостью эта сумма была достаточна на некоторое время.
   Но вдруг рассуждения мои были прерваны голосом, который кричал мне:
— Эй, мальчик, подержи-ка на минутку лошадь!
   Я посмотрел и увидел возле себя человека верхом.
— Слышишь ли, или ты глуп, или глух?— кричал он.
   Слова его совершенно взволновали меня, и первое мое чувство было поколотить его, но я взглянул на мою котомку и упал духом.
   Я подошел к лошади. Джентльмен (за которого я его принял по наружности) сошел с лошади, забросил ей поводья на шею и велел мне подождать себя немного и подержать лошадь. Он вошел в дом, очень хорошо отделанный снаружи, и пробыл там около получаса. В продолжение этого времени я был ужасно нетерпелив и беспрестанно посматривал на мою котомку, которая лежала на скамье. Наконец незнакомец вышел, сел на лошадь и пристально посмотрел мне в лицо с каким-то удивлением.
— Да кто ты?— сказал он, отдавая мне шесть пенсов.
   Я опять чуть не забылся, обиженный подарком, но опомнился и ответил:
— Бедный крестьянин, сэр.
— Как, с этими руками?— закричал он, когда я брал деньги. И, посмотрев на меня, он продолжал:— Мне кажется, мы где-то встречались, но не помню хорошенько где, тебе лучше надобно знать. Я— лондонский судья.
   Я сейчас же вспомнил, что это тот судья, перед которым я два раза являлся. Я по уши покраснел и не ответил ни слова.
— Ну, любезный, я не перед зерцалом теперь, и эти шесть пенсов ты честно заслужил; надеюсь, что будешь жить теперь правдой. А не то берегись: у меня хорошие глаза— Говоря это, он уехал.
   Никогда я не был так обижен. Мне казалось, он думал, что я переоделся для каких-нибудь дурных умыслов или хотел укрыться от правосудия. "Вот как,— думал я, натирая свои руки грязью,— дошло до того, что, чего ни скажу, даже если говорю правду, мне не верят. Впрочем, что за нужда, будем продолжать начатое". Тут я повернулся к моей котомке, но ее уже не было. Я был удивлен, но не жалел о потере. Хорошо бы они сделали, если бы оставили, по крайней мере, хоть палку. Думая это и очень мало заботясь о своей пропаже, я отошел от скамейки и отправился, сам не зная куда.
   Уже совсем стемнело, и тогда меня начала занимать мысль о судье и о моей покраже. Так размышляя, я шел все далее, и более часа ничто не останавливало моего путешествия. Наконец я был уже в двух или трех милях от Хоунсло и готовился расположиться там на покой, как вдруг услышал протяжные и жалобные стоны. Я остановился на минуту, чтобы узнать, в какую сторону должен поспешить на помощь. Предполагая, что стон происходил из-за ближайшей перегородки, я перелез через нес и увидел там человека, едва дышащего и всего залитого кровью. Я, поскорее развязав ему галстук, стал рассматривать его и нашел, что он был ранен в голову. Я перевязал рану платком и, видя, что голова его была гораздо ниже остальной части тела, приподнял ее и уложил, как следует. В то время, как я занимался этим человеколюбивым делом, четыре человека вышли из-за перегородки и окружили меня.
— Это он, я готов побожиться, что он!— воскликнул огромного роста мужчина, схватив меня за воротник.— Это товарищ мошенника, который остановил меня на дороге; он убежал тогда, а теперь, верно, пришел помогать своему приятелю-разбойнику, и вот как славно мы их обоих поймали! Теперь они не уйдут от нас!..
— Вы ошибаетесь,— сказал я.— Проходя мимо по этой дороге, я услышал стоны и прибежал сюда.
— Вся эта пустословица ничем не поможет, любезный,— сказал один из них, который, по-видимому, был полицейский.— Ты пойдешь с нами, да не худо также надеть на тебя браслеты.— И он вынул приготовленные цепи.
   Взбешенный его словами и намерением, я вдруг вырвался из рук держащего меня, сбил с ног полицейского и побежал по вспаханному полю.
   Все четверо пустились меня догонять. Они отставали, и я уже надеялся уйти, но вдруг набежал на яму и, не заметив этого, со всего размаха упал в глубокое, вязкое, тинистое болото, из которого с большим трудом мог выбраться. Между тем погоня моя, услышав шум моего падения, обступила болото и ожидала, пока я из него выйду. Сопротивление было бесполезно. Я дрожал от холода, пришел в совершенное изнеможение и когда вышел на берег, то отдался в руки моих преследователей безо всякого сопротивления.
  
  
== Глава LVIII ==

   На меня надели цепи, и два полисмена свели меня в город, а остальные пошли помочь раненому. Когда меня привели, то сейчас же заперли в тюрьму. Но сперва меня обыскали, отняли двадцать фунтов и кольцо, которое я хотел с другими вещами отдать Тимофею, но второпях забыл его на пальце. Меня посадили в комнату нижнего этажа тюрьмы, в которой были два окошка без стекол, но с железной решеткой, вделанной в них наглухо. В этой камере не было даже соломы, где бы можно было присесть, а вдобавок на полу стояли лужи от дождя, который очень свободно проходил сквозь тонкую крышу. Я мерил мою тюрьму вдоль и поперек целую ночь, не снимая мокрого платья. Будущее для меня уже не существовало, я боялся и думать о нем. Пробегая же прошедшее, я горько чувствовал жуткость настоящего. Заслужил ли я такое несчастье, я не мог тогда решить, однако я не забывал моей цели и думал: "Отец мой, о, бедный отец мой, посмотри, до чего доведен сын твой! На нем цепи, как на убийце! Боже, спаси меня и позволь еще увидеть отца моего! О, если бы я знал или был уверен, что этот отец оставил меня, не надеясь более видеть своего сына, тогда бы я был доволен и счастлив в моей горькой доле и нищете. Но он мне оставил жестокую неизвестность, подал лестную надежду, и все это, чтобы только мучить меня, чтобы неудачами сгубить, исторгнув из круга моих собратьев. Но желание отыскать отца для меня священно. Тяжел будет ответ на том свете тому, кто покинул свое детище на произвол судьбы. О, жестокий отец... но нет, нет, ты не виноват, и я не стану более роптать на тебя..." Я залился слезами и прислонился к грязной испачканной стене.
   Ночь давно уже сменилась днем; солнце подымалось все выше и выше и блистало сквозь решетчатые окна моей темницы. Я посмотрел на себя и ужаснулся моему наряду, на котором остались следы прошлых похождений моих и настоящего заключения. Платье мое было все выпачкано грязью и своей сыростью давало чувствовать недавнее пребывание мое в болоте. Голова моя была обвита разными болотными травами, по которым катились капли жидкости. Потеряв шляпу, я должен был переносить сырость с открытой головой.
— Какое я принесу оправдание в суде?— думал я.— А людей самых виновных часто защищает опрятная на-ружность. Боже милосердый, кто бы из прежних моих знакомых мог вообразить себе это? Те, которые когда-то с таким удовольствием ловили мои поклоны, и женщины, которые улыбались мне так ласково, так приветливо,— кто из них мог бы вообразить год тому назад, что я, Иафет Ньюланд, буду в таком унижении? Но они теперь и не подумают, что я унизился, потому что стал поступать по правилам чести и имел твердость духа исполнить священную обязанность каждого честного гражданина. Что же делать? Что Богу угодно, то пусть будет со мною! А я теперь слишком мало забочусь о жизни. Но умереть смертью собаки, не отыскав отца своего... вот что ужасно! Боже, если бы он увидел своего сына в этом убежище преступников! Если бы он не оставил мне денег и не подавал надежды к возвращению, я занялся бы каким-нибудь ремеслом и жил бы в довольстве и счастьи.
   Во время этих размышлений дверь отворилась, меня взяли два пристава и повели в суд. Мы едва могли пробираться сквозь толпу, которая делала свои замечания о наружности разбойника с большой дороги. Наконец привели меня в собрание судей, и доносчик мой, высокого роста мужчина, вышел на середину залы и объявил свои показания.
   Он говорил, что идя из Бретфорта в Хоунсло, где хотел купить платье, встретил на дороге двух человек, у одного был в руке узел. Они спросили его, который час; он вынул свои часы, чтобы посмотреть, и пока разглядывал, то получил удар в затылок и именно от того, который нес связку ("Вот он, сэр",— сказал человек, показывая на меня), а другой в это время, теперь раненый, выхватил мои часы и был таков. Покупая белье в Брентфорте, он также купил пороху с четырнадцатью фунтами дроби и завязал это в белье. Когда же у него выхватили часы, то он начал махать узлом, который был привязан к палке, нечаянно ударил своего товарища и ударом повалил его на землю. Тогда он оборотился к другому (ко мне) и проворно вырвал у меня палку. Тут подали эту палку, и я содрогнулся, увидел ту самую, которую я купил у жида за три пенса, чтобы нести на ней узел. Он бросился на меня, но товарищ его опомнился, напал на меня с другой палкой и с другой стороны. В этой схватке он повалил его опять на землю, а я, предвидя, может быть, и для себя то же, убежал от них, забыв в испуге взять свой узел. Обезоружив противников, он поспешил в Хоунсло, чтобы дать знать о происшедшем, и, возвратившись с полисменами на место прежней битвы, нашел меня возле раненого, и... но остальное уже известно читателю. Тут судья подал ему знак рукой удалиться, и его место занял новый свидетель, подтвердивший показания первого. Свидетель этот был жид, у которого я купил платье и продал свое. Он рассказал судьям самым невинным тоном, как я купил платье и палку. Мне предъявили двадцать фунтов и кольцо с солитером, найденные у меня при обыске, спросили, не имею ли я чего-нибудь сказать в оправдание, предварив, впрочем, что показания мои, вероятно, будут неосновательны и не примутся в уважение против большого числа свидетелей. Я ответил, что не виноват. Правда, что я взял новое платье у жида, променял на свое; но уверен, что у меня его украли, когда я держал лошадь господину у постоялого двора. Я говорил им, что, идя в Хоунсло, я хотел помочь человеку единственно из чувства сострадания, но меня схватили в это время, и я бы пошел без сопротивления, если бы на меня не надевали цепей.
— Конечно, это очень искусная отговорка, но...
   В это время отворилась дверь, и вошел судья, которому я держал лошадь.
— Здравствуйте, мистер Норман,— сказал допрашивающий меня судья,— вы пришли очень кстати. Мы имеем дело с большим плутом или очень несчастным человеком, что-нибудь из двух. Но посмотрите, пожалуйста, на обвинение и оправдание того человека, пока мы будем разбирать дело.
   Норман уселся, взял донос, прочел его и потом посмотрел на меня, но никак не мог узнать, так я был запачкан грязью и изуродован ею.
— Вы, сэр, тот самый господин, у которого, помните, я держал лошадь, и прошу вас подтвердить справедливость слов моих.
— Да-да, теперь я вспомнил вас, и вы, я думаю, тоже не забыли замечание мое насчет ваших рук.
— Совершенно помню, сэр,— ответил я.
— Ну-с, может быть, вы нам скажете, каким образом бриллиантовое кольцо и деньги попали к вам?
— Честным образом, сэр,— сказал я.
— Но не скажете ли вы нам, если вы не богатый человек, то с кем вы работали последний раз, к какому приходу принадлежите и кого вы можете привести свидетелем в доказательство вашего хорошего поведения?
— Я не стану отвечать вам на эти вопросы, а если бы хотел, то очень легко мог бы это сделать.
— Как вас зовут?
— И на тот вопрос я не могу ответить.
— Я вам говорил, что где-то вас видел; не в Лондоне ли, на Боу-Стрит?
— Я удивляюсь, сэр, что вы, будучи судьей, спрашиваете меня о том, что легко может меня спутать. Я здесь в незавидном положении и не могу сюда призвать моих знакомых, потому что стыдился бы показать себя в таком виде и обвиненного в таких низких поступках.
— Ваши родные, вероятно бы, не отказались помочь вам, молодой человек. Кто ваш отец?
— Отец мой!— воскликнул я, подняв руки.— Отец мой! Милосердый Боже! Если бы он меня мог видеть здесь; если бы он видел, до чего дошел его несчастный сын!
   Я закрыл лицо руками и заплакал.
  
  
== Глава LIX ==

— В самом деле жаль, очень жаль вас. Вы такой красивый молодой человек и, судя по манерам и разговору, кажется, хорошо воспитаны. Но я думаю, что нал остается одно средство. Впрочем, скажите, мистер Норман, ваше мнение.
— Боюсь выговорить его; оно вовсе не согласно с вашим. После рассказанных вам обстоятельств, я думаю, вы, как опытный юрист, тотчас найдете достаточные причины для обвинения. Спросим свидетеля. Позвольте, Армстронг, предложить вам один вопрос: можете ли вы присягнуть, что этот молодой человек один из тех, которые на вас напали?
— Присягнуть, сэр?.. Но тогда было не слишком светло, да и притом же лица этих плутов были замараны. Но этот человек,— говорил Армстронг, показывая на меня,— точно такого же роста, одет, кажется, в одинаковое с ним платье, и сколько я мог заметить, то и жилетка на нем та самая.
— Итак, вы не можете присягнуть?
— Нет, сэр; но по моему предположению это непременно должен быть он, И именно он— по той жилетке, палке и связке и...
— Припишите это к допросным пунктам. Это принесет пользу обвиненному, когда его будут судить.
   Сказанное было записано, и меня, закованного, повезли в местную тюрьму в телеге. По приезде туда меня посадили в подвал, отдали мне деньги, а кольцо задержали, говоря, что оно еще понадобится для дальнейшего следствия.
   Наконец меня освободили от цепей и принесли тюремное платье, которое я надел вместо собственного. Признаюсь, эта перемена доставила большое утешение моей душе и телу. Я ознакомился с новым моим положением и новой прислугой, которая вся состояла из одного дряхлого отставного солдата. Однажды я попросил у него позволения сходить в баню, и он мне позволил. Мне не верилось, что я вне четырех душных стен, так привык я видеть себя на соломе, возле гнилой тюремной стены. Возвратившись назад в свой погреб, я стал гораздо покойнее, думая о своей незавидной судьбе и о странных обстоятельствах, в которые вовлекло меня мое поведение.
   Я ясно видел все, что служило моему поведению, и столь же ясно сознавал, как слабы средства к моему спасению. Я мог бы просить помощи у лорда Виндермира, у Мастертона или у кого-нибудь из прежних моих знакомых; но я в несчастье был столько горд, что лучше желал бы погибнуть на виселице, нежели принять их помощь. Хотя показания их, наверное, уничтожили бы все сомнения о деньгах, кольце, о продаже моего чемодана; но я был упрям и оставался при своем, а потому судьи имели достаточные причины считать меня виновным; единственное же мое спасение было в признании вора, мнимого товарища моего. А потому выздоровление его меня очень интересовало. Зная время посещений моего тюремщика, я ждал его с нетерпением, чтобы расспросить его кой о чем. В вечеру он посмотрел в маленькое отверстие, прорезанное внизу двери, потому что обязанность его была осматривать каждый вечер, тут ли арестанты. Я тогда спросил его, могу ли купить перьев, чернил, бумаги и тому подобных вещей. Так как я не был приговорен еще к наказанию за преступление, а содержался по одному только подозрению, то мне и не было запрещено иметь все нужное к переписке. Тюремщик мой сам хотел принести мне на следующее утро все, о чем я его просил. Сказав ему спасибо за будущую услугу и пожелав покойной ночи, я бросился на свой матрас, уютно приложенный к стенке даровой квартиры. Изнеможенный усталостью и горем, я крепко заснул и спал беспробудно до самого рассвета. Когда я проснулся, то насилу мог опомниться. Мне казалось, что какое-то несчастье лежало у меня на сердце, но сон на минуту изгладил грустные предчувствия. Мне виделось, что я недавно так роскошно беспечно покоился в неге в доме леди де Клер и ее прелестной дочери, а теперь наяву вижу себя на матрасе в тюрьме, обвиненного в преступлении, которое грозило унизительной смертью. После этих дум я встал, присел на постель, и первые мои мысли были о Тимофее. Не написать ли мне ему? Но нет, пет, зачем его делать несчастным для продления моей жизни? Если я буду наказан, то но крайней мере под чужим именем и один. Тут вошел ко мне тюремщик и сказал, чтобы я сложил матрас свой, потому что днем его уносили.
   Первый мой вопрос был о раненом человеке, и не в тюрьме ли он.
— То есть вы хотите сказать, ваш соучастник? Он пришел уже в чувство. Доктор говорит, что он выздоровеет.
— Сознался ли он в чем-нибудь? Тюремщик не ответил.
— Я спрашиваю тебя, потому что если он сознался, кто соучастник его плутовства, то меня освободят из тюрьмы.
— Вероятно,— сказал тюремщик насмешливо.— Но сегодня будет судебное заседание, и я вас извещу о решении
— Как зовут раненого?— спросил я.
— Я вижу, что вы искусно притворяетесь в незнании и думаете этим невинным видом уверить меня, что вы чужды его преступления.
— Совсем не думаю этого,— ответил я.
— Вы будете счастливы, если успеете доказать вашу невиновность.
— Однако вы не ответили на мой вопрос— кто другой пойманный и как его зовут?
— Это вы знаете лучше меня,— сказал тюремщик.— Но если уж вы непременно хотите слышать именно от меня, то я вам скажу, если это вас так интересует: имя его— Биль Огль, или, иначе, Свантинг Биль. Я думаю, вы никогда не слыхали этого имени?
— Конечно, никогда,— ответил я.
— Может быть, вы не знаете и вашего собственного имени, но я вам скажу, что Биль Огль уже его объявил.
— В самом деле? Как он меня называл?
— Надобно отдать справедливость, что он сознался тогда только, когда прочитал конец дела и узнал, как вас поймали, и как вы хотели ему пособить, и тогда уже он сказал: "О, Фил Маддокс был всегда хорошим товарищем, и жаль, что его подцепили, когда он мне помогал".— Ну, знаете ли вы теперь ваше имя?
— Без сомнения, нет!— ответил я.
— И вы никогда не слыхали про человека, которого зовут Фил Маддокс?
— Никогда; и я очень рад, что Огль это объявил.
— Ну, а я не слыхал, чтобы кто-нибудь не знал своего имени, или имел дух говорить это. Но вы благоразумно делаете, находясь так близко от виселицы.
— О, Боже мой! Дай мне силы перенести это!— говорил я, падая на солому.— Дай мне силы перенести волю Твою!
— Какой странный человек,— сказал тюремщик.— Однако ошибки здесь не может быть.
— Большая ошибка, друг мой, большая, но ее узнают, может быть, слишком поздно. Впрочем, что ждет меня в жизни? Разве только одно утешение— найти отца моего.
— Найти отца? Вот еще новость! Я ничего не могу понять. Но вы хотели купить что-то?
— Да,— ответил я.
   Я дал ему денег и список всех нужных мне вещей, которые, кроме перьев, бумаги, чернил и прочего, состояли еще из душистого мыла, зубной и головной щеточек, одеколона, гребенки, бритвы, маленького зеркала и разных вещей для туалета.
— Чудо, что за свет,— сказал тюремщик, получая от меня деньги.— Я многое покупал для разных арестантов, однако таких вещей никогда не случалось; но все равно, вы их получите, хотя я и не знаю, например, что такое о-да-колона; но, надеюсь, что это не яд, потому что его запрещено вносить сюда.
— Нет-нет,— ответил я, невольно улыбаясь при последних словах его,— ты можешь спросить. Это такое вещество, которое покупают дамы от обмороков, дурноты и тому подобного.
— А я думал, что вы пошлете меня купить что-нибудь съестного или находящегося в винном погребе, что было бы гораздо лучше. Впрочем, у каждого своя воля и свой вкус.
   Говоря это, он вышел, запер дверь и толкнул ее ногой, чтобы увериться, действительно ли она заперта.
  
  
== Глава LX ==

   Читателю, может быть, покажется странным, что я, в моем положении, послал за этими предметами, но привычка— вторая натура, и хотя я два дня тому назад, отправляясь из Лондона, решился избегать подобных вещей, но теперь, в моем несчастьи, мне казалось, что они меня утешат. Во время обеда добрый тюремщик мой принес все, о чем я просил его. На другой день он объявил мне, что в судебном заседании нашли обвинения удовлетворительными, чтобы осудить меня, и что заседание опять откроется в следующую субботу. Он также принес мне список всех дел, и так как мое было последнее, то оно, вероятно, должно было рассматриваться не прежде понедельника или вторника. Я просил его прислать ко мне хорошего портного, потому что хотел явиться перед судом опрятно одетым, так как подсудимым позволялось приходить в присутствие в своих платьях. На это мой казенный камердинер согласился и привел портного, которому я столько сделал замечаний насчет новой моей экипировки, что тот даже удивился. В субботу вечером все было готово, и я, одевшись, причесавшись, как должно порядочному человеку, ожидал своего приговора очень хладнокровно, потому что я решился умереть.
   Воскресенье прошло не так, как должно было ожидать. Ложась спать и сбросив с себя одежду и украшения, я опять почувствовал свое тягостное положение, и грустные мысли опутали мою несчастную голову. Я употреблял все усилия, чтобы заменить их другими, светлыми мыслями, мне это не удавалось. Чем более я ограничивал свои думы, тем сильнее они разгорались, и я, как слабое дитя, не боролся с мучительной тоской.
   В понедельник поутру тюремщик вошел ко мне и спросил, не желаю ли я иметь адвоката. Я ответил, что нет.
— Вас потребуют в двенадцать часов в суд, потому что до вашего дела остается только одно, именно: покража четырех гусей и шести куриц.
— Боже милосердый,— думал я,— и меня смешивают с такими людьми!
   Я оделся со всевозможным тщанием и, признаюсь, мог показаться хоть куда. Платье мое было черного цвета и, сшитое впору, сидело на мне как нельзя лучше. Около часу тюремщик повел меня с другими в присутствие и поставил на место, где обыкновенно стоят подсудимые. Сперва в глазах моих потемнело, и я ничего не видал, но постепенно зрение мое опять прояснилось, и я стал различать предметы. Я посмотрел вокруг себя и заметил судью; пред ним стояли адвокат и прокуроры. Потом глаза мои перенеслись на хорошо одетых дам, которые сидели вверху, на галерее. Но тут я не мог более рассматривать, щеки мои, как пламя, горели от стыда. Наконец я поглядел на обвиняемого вместе со мною, и наши глаза встретились. Он был одет в тюремное платье, которое шло к грубой простонародной его физиономии, но впалые глаза его горели каким-то зверским выражением на темном лице, окутанном большими бакенбардами. "Боже мой,— подумал я,— кто может поверить, что он мой товарищ! "
   Человек этот— мнимый товарищ моих похождений— посмотрел на меня, усмехнулся, закусил губу и еще раз посмотрел с презрением, но не делал еще никаких замечаний. Судья прочитал дело и сказал, не вставая:
— Биль Огль, признайся лучше, виноват ли ты, или нет?
— Не виноват,— ответил он к моему удивлению.
— А ты, Филипп Маддокс, виноват ли?
   Я молчал.
— Подсудимый,— сказал судья кротким голосом,— отвечай, виноват ли,— это только форма.
— Милорд, мое имя не Филипп Маддокс.
— Это имя дано вам вашим товарищем, а настоящего имени мы не могли узнать. Вам достаточно ответить, как подсудимому, виноваты ли вы, или нет.
— Конечно, не виноват, милорд,— ответил я, положив руку на сердце и поклонясь ему.
   Разбирательство дела продолжалось, и Армстронг был главным свидетелем моей вины, но он не хотел присягнуть, что я был именно тот, за кого он меня принимал. Жид же говорил, что я ему продал платье и купил у него вещи, найденные в связке, и палку, которую захватил Армстронг. Когда все обвинения были приведены в порядок, тогда от нас потребовали оправдания. Огль говорил очень коротко, что ему сделалось дурно на пути из Хоунсло и, вероятно, кто-нибудь другой обокрал доносчика, и что его взяли по ошибке. Эта дерзкая ложь не произвела, казалось, другого действия, как только смех и презрение.
   Потом спросили меня.
— Милорд,— сказал я,— все то же буду я отвечать вам, что и прежде. Я хотел помочь человеку, и меня схватили, думая, что я преступник. Приведенный в такое собрание и обвиненный в преступлении, от которого вся кровь моя приходит в волнение, я не могу и не хочу призвать тех, которые знают меня, мое поведение и обстоятельства, принудившие меня переодеться. Я несчастлив, но не виноват. Спасение мое зависит теперь от сознания того, кто стоит здесь возле меня, и если он скажет, что я виноват, то я подчиняюсь моей судьбе без ропота.
— Сожалею, что у вас только это оправдание,— ответил мой сосед-соучастник и, казалось, стараясь удерживать свой смех.
   Я был так удивлен, так взволнован этим ответом, что повесил голову и не ответил ни слова. Тогда судья сказал, что в преступлении Огля нет никакого сомнения, а у меня, к несчастью, очень мало доказательств к оправданию.
— Но надобно заметить,— продолжал судья,— что свидетель Армстронг не может присягнуть в подтверждение своих слов.
   Судьи недолго совещались и нашли, что Веньямин Огль и Филипп Маддокс совершенно виновны, и приговорили нас обоих к смертной казни. Они сожалели обо мне, как о молодом человеке, а между тем настаивали в необходимости наказания, не подавая никакой надежды к прощению. Но я уже не слыхал последних слов решения судей, я не чувствовал более, не разбирал ожидавшую меня участь. Когда судья окончил свою речь, то стал уговаривать нас покаяться и советовал просить помилования у Отца Небесного.
— Отец!— закричал я во весь голос и этим словом взволновал всех присутствующих.— Вы сказали, кажется, о моем отце? О, Боже мой, где он?— И я упал в обморок.
   Глаза всех дам были обращены на меня, потому что я своей наружностью заслужил всеобщее внимание, и судья трепещущим голосом велел удалить подсудимых.
— Погоди немного,— сказал Огль тюремщику, пока другие выводили меня из присутствия.
— Милорд, мне нужно вам сказать одно слово, и необходимо, чтобы вы выслушали меня, потому что вы судья, поставленный обвинять виновных и оправдывать невинных. Говорят, что нет в мире такого суда, как в Англии. Но где более погибает людей даром, как не у нас? Вы приговорили этого бедного молодого человека к смерти. Я мог бы это сказать прежде, но умолчал именно для того, чтобы доказать, как мало здесь справедливости. Он вовсе не участвовал в покраже, и он не Филипп Маддокс. Он никогда меня не видал и не знает; это так верно, как то, что я буду повешен.
— Но за минуту пред этим ты говорил, что видел его.
— Да, и я сказал правду, но все-таки он не видал меня, потому что, когда он держал лошадь в Брентфорте у господина судьи, мы между тем украли палку и вещи его, и вот каким образом их нашли у нас. Теперь вам известна вся истина, и вы должны сознаться, что у вас до сих пор не было справедливости. Вы можете его выпустить или повесить, чтобы последним доказать правильность вашего решения. Во всяком случае вы будете отвечать за его кровь, а не я. Если бы Филипп Маддокс не убежал, как трус, то я не был бы здесь; я говорю это для того, чтобы спасти того, кто мне сделал добро, и предать наказанию плуга, оставившего меня в беде.
   Судья велел все это записать и объявил собранию о новых показаниях; я узнал об этом уже после. Так как на слова такого человека нельзя было вполне надеяться, то и надобно было, чтобы он повторил их перед своей смертью, а тюремщику было не велено сказывать мне об этом, чтобы не дать тщетных надежд. Я опомнился в комнате тюремщика, и как только в состоянии был ходить, меня ввели опять в прежний погреб и заперли. Казнь была назначена на вторник, и мне оставалось два дня на приготовление к разлуке с жизнью. Между тем все принимали во мне большое участие.
   Наружность моя так всем понравилась, что каждый был расположен ко мне. Огля еще раз допрашивали, и он показал, где можно было найти Маддокса, который, как он говорил, будет качаться на соседней петле с ним. На другой день тюремщик пришел сказать мне, что некоторые из судей желают меня видеть, но так как я твердо решился умереть, не открывая ничего из прошлой жизни, то и ответил ему, что я прошу судей, чтобы они не нарушали более моих предсмертных часов и оставили бы меня в покое, хотя в последние минуты жизни. Тут я вспомнил Мельхиоров фатализм и начинал уже думать, что он был прав. Я чувствовал себя очень дурно; голова моя была очень тяжела, и можно было считать биение сердца, не дотрагиваясь до груди. В таком положении я оставался весь день и всю ночь.
   В среду поутру кто-то потихоньку толкнул меня. Я обернулся и посмотрел— это был священник. Я опять закрыл глаза. У меня была тогда сильная горячка. Я слышал по временам, как надо мною говорили, но не мог различить слов. Потом я опять впал в душевное изнеможение. Священник вздохнул и ушел. Между тем время позорной смерти моей приближалось; и я уже не помнил ни дней, ни часов, и не думал более ни о настоящем, ни о будущем. К счастью моему, Маддокс был пойман, и я узнал, что он во всем признался. Он откровенно подтвердил свое преступление. Я не помню, было ли это в четверг, или пятницу. Кто-то пришел к моей постели. Меня подняли, одели, повели куда-то, поставили перед кем-то, который мне что-то говорил. Я не видел и не понимал ничего, горячка бушевала во мне, и я был в беспамятстве. Странно, они не замечали или не хотели заметить моего положения и приписали это боязни смерти. Наконец мне велели выйти... Я вышел, но не умер. Я был на свободе.
  
  
== Глава LXI ==

   Я пошел и помню только, что иные жали мне руку, другие провожали меня радостными восклицаниями, когда я выходил из присутствия. Словом, казалось, все глядели на меня иначе, даже судьи почтительно со мною раскланялись.
   Впоследствии я узнал, что тюремщик не отставал от меня на улице и спрашивал несколько раз, куда я намеревался идти. Я наконец ответил ему: "Искать моего отца",— и побежал, как сумасшедший, куда глаза глядели. Но тюремщик, не имея уже никакой власти надо мною и сказав про себя: "Бедный, он скоро опять попадет под замок", воротился.
   Бегство мое натурально привлекло внимание прохожих, и так как я был слаб и качался из стороны в сторону, то и подумали, что я пьян. Никто не останавливал моего побега; что со мною делалось и куда я шел, ничего не могу сказать. Мне после говорили, что я, бегая, как безумный, хватал прохожих за руку, смотрел им дико в лицо, других же останавливал и с грозным, торжественным видом спрашивал: "Не отец ли мой? ". Потом отскакивал от них и рыдал, как ребенок. Таким образом я пробежал около трех миль и был поднят в Ридинге у дверей одного дома в совершенном изнеможении.
   Когда я опомнился, то увидел себя на хорошо постланной постели. Голова моя была обрита, левая рука обмотана бинтом, вероятно, от частых кровопусканий, возле меня сидела какая-то женщина.
— Боже мой,— воскликнул я слабым голосом,— где я?
— Друг мой, ты часто призывал твоего отца,— ответила мне женщина приятным голосом,— и я очень рада, что ты не забываешь и твоего Отца Небесного. Будь покоен, друзья твои о тебе пекутся. Поблагодари же Бога, что Он возвратил тебе рассудок, и не нарушай своего покоя, он необходим для тебя, он подкрепит твои силы.
   Я раскрыл глаза и увидел возле себя молодую прекрасную женщину; она вышивала. Перед ней на столе лежала Библия и стоял пустой стакан. Меня томила жажда, и я попросил пить. Она встала, взяла в одну руку ложку, в другую стакан и хотела сама меня напоить, но я вырвал у нее стакан и в минуту его осушил. Я не знаю, что было в нем, но помню, что питье было приятное. Расслабленные силы мои не позволяли мне сидеть, и я опять упал на подушку и сейчас же уснул. Когда я проснулся, уже было темно; лампа горела на столе, и какой-то старик в квакерском платье храпел в большом кресле возле меня. Сон придал мне силы и бодрости, я мог сообразить минувшие приключения. Я помнил комнату заключения, матрас, на котором покоился когда-то, но остальное все было перепутано, и я никак не мог представить себе, каким образом я попал в этот дом и кто были мои благодетели.
   Во всяком случае, я был свободен и находился в руках секты, которая называла себя квакерами. Но что они за люди? Почему принимают во мне такое участие? Во время этих размышлений на дворе уже рассвело; старик пробудился, зевнул, вытянул руки, протер глаза и подошел к моей постели. Я посмотрел ему в лицо.
— Хорошо ли ты спал, друг мой?— спросил он.
— Как нельзя лучше. Впрочем, я вас не будил потому, что мне ничего не было нужно.
— Мне кажется, я также немного заснул. Сон невольно заставляет делать то, что велит тело, а не рассудок. Но не желаешь ли ты чего-нибудь?
— Да,— ответил я,— я бы хотел знать, где я.
— Ты в городе Ридинге и в доме Финеаса Кофагуса.
— Кофагуса!— вскричал я.— Кофагуса, хирурга и аптекаря?
— Да, его зовут Финеас Кофагус, он принят в нашу секту и выбрал жену нашей веры. Он ходил за тобою во время твоей болезни, не призывая на помощь доктора, и я думаю, ты о нем говорил во сне.
— Итак, молодая женщина, которая сидела возле моей кровати, вероятно, жена его?
— Нет, друг мой, она сестра его жены и названа в крещении Сусанной Темпль. Но я схожу к Финеасу Кофагусу и скажу ему, что ты проснулся. Он просил меня не забыть этого.
   Он вышел и оставил меня в совершенном недоумении. Кофагус сделался квакером, женат и лечит меня в городе Радинге! Чудеса, да и только! Но Кофагус вскоре сам вошел ко мне в халате.
— Иафет!— сказал он, взяв мою руку и сжимая ее.— Иафет Ньюланд... совершенно доволен... гм... искренне рад... ты, Эбраим, оставь нас одних, выйди из комнаты... и так далее,— говорил он, обращаясь к старому квакеру.
   Старик вышел.
   Кофагус тогда поздоровался со мной обыкновенным образом и сказал, что нашел меня у дверей соседнего дома и, узнав, велел перенести меня в свой дом, не имея никакой надежды на мое выздоровление. Потом он спрашивал, каким образом нашел меня в таком жалком виде. Я сказал ему, что хотя я в состоянии слушать, что мне говорят, но еще довольно слаб, чтобы мог передать ему свои приключения. Взамен этого желал бы лучше знать, что с ним случилось с тех пор, как мы расстались в Дублине, и как он попал к квакерам.
— Охотно... длинная история... гм... странные люди... очень добрые... и так далее,— начал Кофагус.
   Но так как разговор Кофагуса не слишком понятен для читателя, то я расскажу его обыкновенным языком.
   Когда Кофагус возвратился в свой маленький городок, то его позвали к одному старику секты квакеров; тот просил его лечить свою племянницу, которая была очень больна. Кофагус с обыкновенным своим добродушием согласился и шесть недель лечил девушку. В продолжение этого времени он нашел в ней твердость духа, добрый характер и множество других качеств, увеличивавших достоинства девицы. После этого Кофагус начал думать, как приятно было бы иметь такую жену и как весело проводил бы он время с такой подругой в уединенном своем домике. Вскоре Кофагус влюбился, и, как большая часть старых холостяков, влюбился в нее до безумия. Он был расположен к ней за терпение, с каким она переносила во время своего недуга все медицинские операции, но еще более полюбил он ее за веселый и милый нрав, когда она выздоровела. Из этого он заключил, что она должна быть умна и послушна. Посещения Кофагуса не могли более относиться к поправлению здоровья девушки, которая теперь была совершенно здорова, а потому все поняли его намерение, и Кофагус был принужден сказать Темплю, что он серьезно думает о белых лентах, о свадебном пироге, о самой свадьбе, о маленьком семействе и так далее, а девушке он немедленно предписал порцию супружеской любви и, приложив палку к носу, рассказывал ей о семейном счастье. Девушка сейчас же согласилась, потому что была уже не слишком молода, а дядя также, потому что уважал Кофагуса как хорошего христианина, но нельзя было и подумать жениться на ней человеку другого исповедания. Знакомые этого не позволили бы, и Кофагусу отказали именно по этой причине.
   Кофагус с отчаяния отправился домой, сел в кресло, на котором имел обыкновение покоиться, и нашел его очень беспокойным; потом он сел за стол и почувствовал всю неприятность одинокой жизни; потом он лег спать и не мог заснуть. На следующее утро Кофагус отправился к Темплю и просил указать разницу между его и квакерским исповеданием. Темпль дал ему сведения, которые Кофагусу показались удовлетворительными, а для дальнейших сообщений адресовал его к своей племяннице. Когда человек спорит о чем-нибудь с желанием быть убежденным, то очень редко случается, чтобы желание его не исполнилось, особенно, если доказательства должен принимать от хорошенькой женщины, основанные на приятном голосе и обольстительной улыбке. Так случилось и с Кофагусом. Он через неделю вполне уверился, что исповедание, основанное на мире, тишине и доброй воле, гораздо лучше, нежели тридцать девять правил английского исповедания. Вскоре он просил позволения новых собратьев своих вступить в это исповедание, и они, чтобы более его в этом утвердить, присоветовали жениться на мисс Темпль. Он, по ее желанию, переехал в Ридинг, где жили все ее родные.
   Итак, новый квакер Кофагус почитал себя между братьями счастливейшим человеком.
— Добрые люди, Иафет... честные люди... гм... никогда не дерутся... вовсе нет разбитых голов... немного капризны... и так далее,— сказал Кофагус, уходя и пожимая мне руку. Он пошел одеться, выбриться, словом, поставить себя в положение, приличное новобрачному.
  
  
== Глава LXII ==

   Через полчаса вошел ко мне Эбраим с питьем, которое Кофагус просил меня выпить для того, чтобы лучше заснуть. Я исполнил в точности этот совет. После продолжительного приятного сна я проснулся и увидел господина и госпожу Кофагус, сидящих в комнате возле меня. Я незаметно раскрыл один глаз и начал пристально рассматривать супругу Кофагуса, чтобы увериться, та ли это девица, которую Эбраим называл Сусанной Темпль, потому что я помнил несколько черты лица прежней моей посетительницы. Достаточно было одного взгляда, чтобы разувериться, и я успел ее разглядеть прежде, нежели они заметили мое пробуждение. Госпожа Кофагус была высока ростом, имела весьма приятное выражение лица и вообще правильные черты. Ей казалось около тридцати лет; она была одета очень чисто и опрятно. Квакерская ее одежда несколько отходила от строгой формы их покроя и была сделана просто, но с большим вкусом. Можно было заметить в ней кокетство и желание блеснуть нарядом. Видно было, что если бы она не принадлежала к этой секте, то, наверное, постигла бы всевозможные тайны женского туалета. К Кофагусу, хотя он этого вовсе не воображал, очень шел новый его костюм. Тоненькие его ножки, прежде составлявшие большой контраст с толстым, круглым его животом, очень похожим на апельсин, были теперь окутаны широкими панталонами, которые, придавая толщину ногам, скрыли излишнюю дородность туловища.
   Вообще же квакерское платье придавало лицу его, какую-то самоуверенность, особенно когда он надевал шляпу с широкими полями. Когда я вполне удовлетворил свое любопытство, то стал двигать занавесью, чтобы привлечь их внимание. Кофагус первый подошел ко мне и начал пробовать мой пульс.
— Хорошо, очень хорошо... все правильно, немножко часто... гм... твердость в ногах... также хорошо, как и прежде... и так далее.
— Мне теперь гораздо лучше,— ответил я,— и так хорошо, что я, кажется, могу встать.
— Нет-нет, хвалиться никогда не надобно... встать... опять упасть... лежать в постели... укрепиться... гм... жена... госпожа Кофагус... Иафет наш старый друг... и так далее.
   Госпожа Кофагус встала со стула и подошла к постели, между тем как муж рекомендовал меня.
— Я думаю, что наделал вам много беспокойств, сударыня,— сказал я.
— Иафет Ньюланд, мы бы исполнили нашу обязанность даже и тогда, если бы ты не был другом моего мужа. Итак, смотри на меня, как на твою сестру, и я буду почитать тебя братом. Если ты хочешь, то можешь остаться с нами— это также желание моего мужа.
   Я поблагодарил ее за доброе расположение и взял ее хорошенькую ручку, которую она предложила мне в знак своей дружбы. Кофагус спросил меня, в состоянии ли я рассказать ему все, что случилось со мною со времени нашей разлуки в Ирландии, говоря, что жена его знает всю мою жизнь и что я могу при ней продолжать мою историю. Они оба придвинули стулья, а я начал рассказ свой. Когда я окончил, то Кофагус сказал, как обыкновенно:
— Странная жизнь... гм... очень смешная... проиграть деньги дурно... сделаться честным хорошо... уйти от друзей дурно... не быть повешенному очень хорошо... воспаление в мозгу очень дурно... теперь прийти сюда хорошо... остаться с нами превосходно... и так далее.
— Ты много вытерпел, друг Иафет,— сказала госпожа Кофагус, отирая слезы,— и я бы сказала, ты слишком наказан, если бы я не знала, что Бог кого любит, того и наказывает. Но ты спасен и теперь вне опасности. Я предвижу, что ты покинешь пустой, тщеславный свет и останешься с нами, тем более, что имеешь живой пример в твоем прежнем наставнике. Может быть, Бог даст, что и ты со временем примешь наше исповедание. Я обратила мужа на путь истины,— сказала она, ласково посмотрев на него,— и кто знает, может статься, которая-нибудь из наших девушек заставит тебя бросить этот несправедливый свет.
— Правда... гм... совершенная правда,— заметил Кофагус, стараясь как можно более подчинить свои слова квакерскому языку,— счастливая жизнь, Иафет... гм... мирные занятия, подумай об этом... не спеши... никогда не божись... ей-ей.. рассудок может подвинуться... гм... поговори об этом... выздоравливай... взять лавку... выбрать жену... и так далее.
   Я устал от такого разговора и, поев немного бульона, опять заснул. Когда я проснулся в вечеру, Кофагуса и его жены не было, а возле меня сидела мисс Темпль, о которой я спрашивал у Эбраима, лакея Кофагуса. Она сидела, возле нее стояли свечи, она читала. Долго смотрел я на нее и боялся помешать ее чтению. Никогда не видел я подобной белизны лица. У нее были большие глаза, но я не мог различить цвета их, потому что они были опущены на книгу и закрыты длинными густыми ресницами. Брови ее вились черной дугой и резко отделялись от белого лба. Каштановые волосы ее были прикрыты чепчиком. Нос, рот, подбородок— все было в совершенстве. Семнадцать или восемнадцать лет и никаких наружных недостатков! Она была одета просто и чисто, как все женщины этой секты, и, действительно, была так прелестна, что я в состоянии был бы любить ее, как ангела. Пока я на нее смотрел, она закрыла книгу и подошла к моей постели, но, чтобы она не подумала, что я все время на нее смотрел, я зажмурил глаза и притворился спящим. Она опять села. Тогда я спросил:
— Есть ли кто-нибудь здесь?
— Да, друг Ньюланд; что тебе надобно?— сказала она, подходя ко мне.— Не нужно ли тебе Кофагуса, или Эбраима, я сейчас позову.
— О, нет; зачем мне тревожить их? Я много спал; мне бы хотелось почитать, если только глаза мои не слишком слабы.
— Тебе надобно, чтобы кто-нибудь для тебя читал, но я могу это сделать. Скажи, что ты хочешь, чтобы я прочла? У меня нет пустых книг, но, я думаю, ты и не захочешь ими заниматься после твоего избавления.
— Все равно для меня— только бы вы мне читали.
— Но не сердись, если я скажу, что тебе надобно одну только книгу читать или слушать. Ты спасен теперь от явной гибели. Кого тебе благодарить, как не Всевышнего, который продлил твои дни?!
— Вы правы. Прочитайте же мне что-нибудь из Библии.
   Сусанна, не говоря ни слова, выбрала место, сообразное с моим положением, и прочла мне таким приятным, трогательным голосом, что мне казалось, что я слушал ангела.
  
  
== Глава LXIII ==

   Читатель видел из моего рассказа, что религия мало занимала мои мысли до этого времени. Я жил, как многие живут на этом свете, то есть не слишком строго придерживался правил чести и не имел никакой религии. Правда, что меня учили догматам веры в воспитательном доме, но там, как и во всех тому подобных заведениях, это занятие задают уроками, так что предмет этот делается сухим и непривлекательным. Притом, такому множеству учеников трудно дать религиозные чувства; одни родители, кажется, могут только своими внушениями и примерами внедрить истинно религиозное чувство, которым дитя руководствуется в жизни. Я ни разу не читал Библии с тех пор, как вышел из воспитательного дома, а теперь, когда я слышал эти Божественные правила из уст милой, прелестной женщины, и притом в настоящем несчастном моем положении, я плакал чистосердечно, как ребенок; плакал с умилением покорного сына.
   Когда Сусанна закончила чтение и закрыла книгу, она подошла к постели. Я поблагодарил ее и с приметным волнением протянул ей руку; она подала мне свою, которую я поцеловал с невыразимым восторгом. Она тотчас же вышла из моей комнаты, а Эбраим явился на смену.
   Кофагус и его жена наведывались также в этот вечер, но Сусанны Темпль я более не видел до следующего дня, и тогда она вторично прочла мне любимый стих из писания.
   Я не задержу читателя описанием моего выздоровления. В продолжение трех недель я поправился и начал выходить из моей комнаты, и в это время совершенно подружился с семейством, которое со мною обходилось, как с родственником. Во время моей болезни я более, нежели когда-нибудь, думал о религии, но от этого не прибавилось в моей душе никакого религиозного чувства. Я любил слушать, как Сусанна читала Библию, и любил с нею толковать о духовных предметах, но не думал, чтобы я был также внимателен, если бы ее читала старая, дурная собою женщина. Красота ее и ревность, с какою она хотела передать мне темные места Библии, возбуждали мои умственные способности и услаждали забвением горестные минуты настоящего положения.
   Однажды Кофагус вошел ко мне и спросил, хочу ли я сшить новое платье обыкновенным покроем, или как носила их секта, к которой он надеялся меня причислить. Я тоже думал об этом и решился не возвращаться более в свет, потому что не хотел продолжать отыскивать отца, тем более, что это было сопряжено со слишком большими затруднениями, и притом, теперь я сам лишен был всех средств существования. Что хотел со мною сделать Кофагус, я не знал, но я медлил с ответом, не зная, остаться ли мне с ними, или нет. Но когда я увидел большие голубые глаза Сусанны, которые глядели на меня и требовали скорого решения в их пользу, то я не мог им противоречить и согласился.
— Мне очень приятно будет,— говорил я,— носить одно с вами платье, не принадлежа еще к вашему исповеданию.
— А я думаю, ты скоро совсем сделаешься квакером,— сказал Кофагус.
— Но вы забываете, что я отверженное, оставленное существо,— сказал я и посмотрел на Сусанну.
— Ты ошибаешься, Иафет,— говорил Кофагус тихим голосом.— Между нами ты не останешься без друзей.
— Пока я с вами,— сказал я,— то вменяю себе в обязанность сообразоваться во всем с вами и правилами вашими, а потом я опять начну искать отца.
— Зачем начинать то, что поведет тебя только к горю и несчастью? Я еще молода, Иафет Ньюланд,— говорила Сусанна,— для того, чтобы давать советы, но мне кажется, что тот, кто оставил тебя в воспитательном доме, гораздо скорее может сам найти тебя, нежели ты его. Когда ты для него дорог, то, поверь, он не оставит своего намерения. Тебе же гоняться за ним— напрасный труд.
— Однако вспомните, Сусанна, что он спрашивал уже в воспитательном доме и получил очень неприятный ответ и теперь будет беспокоиться обо мне более, нежели когда-нибудь.
— Но разве ты думаешь, что любовь отца так ничтожна, что одно препятствие сейчас уничтожит ее? Нет-нет, Иафет, если родители твои хотят тебя видеть, то для них нетрудно будет снова начать отыскивать тебя, а ты со своей стороны почти ничего не можешь сделать.
— Правда, Сусанна, твои советы благоразумны,— говорил Кофагус.— Иафет, бегая за тенью отца, много потерял существенного. Пора тебе, друг мой, где-нибудь постоянно пoceлитьcя, чтобы доставать себе пропитание и вместе приносить пользу ближним.
— И делать то, что велит Бог,— продолжила Сусанна, выходя из комнаты.
   По выходе ее Кофагус принялся убеждать меня, в свою очередь, и предлагал мне оставаться жить с ним, завести аптеку, которую он хотел снабдить всеми принадлежностями и рекомендовать братьям своим, живущим в Ридинге, которых в маленьком городке было много, и никто из них не держал аптеки.
— Сделайся нашим, Иафет... хорошее де. : о... гм... мирная жизнь... жена... маленькие дети... и так далее.
   Я думал о Сусанне и молчал. Тогда Кофагус сказал мне, чтобы я хорошенько обдумал его предложение и решился бы; если же это мне не понравится, то он во всяком случае хотел помочь мне.
   Я долго думал, прежде нежели мог решиться. Мне все еще хотелось возвратиться в круг прежних знакомых, хотелось отыскать отца в хорошем обществе, явиться опять в блестящем состоянии, возвратить свету прошлое мнение о себе и право, которым я пользовался в обществе и которое получил обманом.
   Я не мог привыкнуть к мысли сделаться торговцем и смириться с тем, что, может быть, должен буду кончить жизнь свою в этом состоянии. Гордость все еще была господствующей моей страстью. Так я рассуждал сначала, но потом все это переменилось. У меня не было достаточно средств содержать себя в большом свете, не найдя моих родителей, и то с теми преимуществами и с тем достоянием, как представило мне мое воображение. Я перебирал все мои прошлые покушения и неудачи отыскать отца. Я помнил, как два раза приводили меня в Боу-Стрит... как едва не убили в Ирландии... как приговорили к смерти в Англии... как потом я был отчаянно болен, вылечен каким-то чудом, и все это оттого, что хотел отыскать отца... Как свет потом понимал меня? Каким образом опять пробить мне дорогу? Я был в нерешимости; меня то поддерживала дружба тех, которые так охотно предлагали мне ее, то отталкивала мучительная гордость, и я опять заносился воображением в блестящую сферу богатых людей. Но один образ Сусанны изглаживал остальное и заставлял соглашаться с мнением Кофагуса.
   Вечером я объявил Кофагусу свое решение вступить в общество братьев.
— Ты умно сделал,— сказала госпожа Кофагус, протягивая мне руку,— и мы охотно будем считать тебя своим.
— Поздравляю тебя, Иафет Ньюланд,— говорила Сусанна,— и надеюсь, что ты здесь будешь счастливее, нежели в свете, наполненном гордостью и обманом, в котором ты жил до сих пор. Не ищи земного отца, который оставил тебя, но прибегай к Небесному, который не покинет тебя в несчастьи.
— Вы мне покажете истинный путь, Сусанна.
— Я слишком молода, Иафет, чтобы быть путеводителем,— сказала она улыбаясь,— но не слишком молода, чтобы быть другом.
   На следующее утро принесли мне новый костюм; я, надев его, посмотрелся в зеркало и был не совсем доволен моей наружностью.
   Голова моя была обрита, но, надев парик Кофагуса, я несколько утешился и забыл о своем безобразии. Я повторял мысленно, что я квакер, и квакер с приятной наружностью, ловкий, развязный. Через несколько дней у Кофагуса было собрание братьев, которому я был представлен, и я заметил, что в этом обществе не было ни одного молодого человека, который мог бы сравниться со мною. Это замечание придало мне много бодрости и расположения к новому состоянию и отвлекло меня от всегдашней моей мысли об отце.
  
  
== Глава LXIV ==

   Кофагус не терял времени. Менее нежели в три недели он нанял лавку недалеко от своего дома, наполнил ее всеми врачебными принадлежностями и медикаментами, нужными для аптеки, и сделал ее гораздо полнее собственной, когда-то существовавшей в Смитфилльде. Остальная часть дома, в котором помещалась моя знаменитая аптека, отдавалась внаем, потому что я предполагал жить с семейством Кофагуса.
   Когда было все готово, я пошел туда и был весьма доволен распоряжением Кофагуса. Одного только мне недоставало— Тимофея. Но мое желание не могло осуществиться, потому что я не знал, где найти его.
   В тот же вечер я сказал Кофагусу, чтобы он не выставлял моего имени над лавкой. Гордость моя не могла привыкнуть к мысли, что имя Иафет а Ньюланда, перед которым так охотно отворялись двери всех аристократов, будет написано золотыми буквами над аптекой в в ничтожном городке.
— На это много причин,— говорил я Кофагусу.— Во-первых то, что Иафет Ньюланд не есть истинное мое имя, и лучше, если аптека будет известна, как принадлежащая Кофагусу; вторая причина, что имя мое прочтут многие из прежних моих знакомых и станут смеяться, а я бы не хотел иметь с ними никаких сношений; третья...
— Иафет Ньюланд,— прервала Сусанна, рассердившись,— не трудись приискивать столько маловажных причин, ты все их перечел, исключая настоящую: твоя гордость не согласна с этой мыслью.
— Я хотел сказать, что имя Ньюланд не годится в новом моем состоянии, оно напоминает Маммона. Но вы, Сусанна, обвинили меня в гордости, и я не стану более противиться желаниям Кофагуса. Пускай будет написано "Иафет Ньюланд" над дверью моей аптеки.
— Если я тебя несправедливо обвинила, Иафет, то прошу извинения,— ответила Сусанна.— Одному только Богу известны сокровенные мысли сердец. Я виновата, и ты должен простить меня.
— Сусанна, мне бы надобно просить у вас извинения. Вы лучше знаете мое сердце, нежели я сам. Да, это была гордость, одна только гордость, которая заставила меня говорить так. Вы совершенно меня от нее излечили.
— Теперь я надеюсь на тебя, Иафет,— ответила Сусанна улыбаясь.— Кто сознается в ошибках, тот скоро и раскается. Но в твоих замечаниях есть и правда: кто знает, если бы ты встретил своих старых знакомых, то, может быть, опять пошел бы к ним и совратился бы с пути истины. Ты можешь переменить слегка буквы твоего имени и таким образом останешься неизвестным.
   Кофагусы согласились на это предложение, и слова: "Гнуланд, аптекарь" были написаны над дверью. Вскоре я вступил во владение лавкой и взял к себе в помощники одного молодого квакера. В короткое время я уже продавал лекарства добрым жителям города Ридинга.
   Я был счастлив; занятия мои доставляли мне доход выше даже моих нужд, и я был уже полезным членом общества. Когда я приходил обедать или вечером являлся домой позже обыкновенного, так что Кофагус с женой уже спали, то Сусанна Темпль всегда меня дожидалась, и я всегда разговаривал с нею хоть несколько минут. Никогда любовь не занимала меня, но теперь, видя это прелестное ангельское существо, я любил ее выше всего, и эта любовь была неземная. Я любил ее, как ангела, и с каким-то трепетом и боязнью. Я говорил себе, что недостоин обладать такой чистой, непорочной душою. Я чувствовал, что судьба моя зависела от нее, что если бы она меня любила, то счастье мое и в будущем и в этом свете было бы упрочено; в противном случае— я погиб навеки. Несмотря на все свои совершенства, Сусанна была женщина. Она хорошо понимала власть свою надо мною, но употребляла эту власть для того только, чтобы настроить душу мою к одной добродетели.
   Гордость моя незаметно исчезла и заменилась чувствами религиозными. Доселе все неприятные мелочи этой секты и монашеский образ их разговора мало на меня действовали; но теперь я находил всему удовлетворительные причины, и все мне нравилось. Месяцы проходили, и дела мои становились с каждым днем прочнее и прочнее. Я мог уже уплатить Кофагусу все его издержки. Душою и телом я был квакер и, входя в их братство, по чистой совести исполнял все обязанности этой секты. При всем моем счастье, Сусанна не оказывала мне ничего, кроме истинной дружбы. Но я очень часто виделся с нею, и таким образом утверждалась наша взаимная привязанность.
   Впоследствии я узнал, какие пылкие чувства, какой огонь таился под скромной, тихой наружностью Сусанны, и я видел, как ум ее умерял излишнюю восторженность чувств.
   Когда я рассказывал ей о прошедших днях моей жизни, с каким удовольствием слушал я ее замечания, которые все клонились к добродетели. С какой пылкой веселостью и добродушием упрекала она меня в легкомыслии, с какой непритворной милой улыбкой одобряла мои добрые качества. Как восхитительны были порывы ее красноречия, после которых легкий румянец покрывал ее щеки, когда она замечала за собою эти порывы энтузиазма. Но неизъяснимым удовольствием для меня был отказ Сусанны двум молодым людям, которые в продолжение шести месяцев неотступно хотели получить ее руку.
   В конце этого времени, видя, что доходы мои с каждым днем увеличивались, я просил Кофагуса, чтобы он позволил мне платить ему за содержание и квартиру, считая со дня моего к нему приезда. Он согласился с моим справедливым требованием; таким образом я сделался совершенно независимым. Однако мне казалось, что моя любовь делала медленные успехи и не производила большого влияния на сердце Сусанны, но зато успех был верен и основателен. Я раз заметил ей, как счастлив Кофагус в своем супружестве, и она мне ответила:
— Без сомнения, Иафет, но он много трудился для этого и теперь собирает плоды.
   "Она хочет сказать мне,— подумал я,— что я не имею еще права требовать руки ее до тех пор, пока не наживу состояния". И справедливо, что я ничего еще не сделал, и хотя доход мой был значителен, но это еще не упроченный капитал. Я чувствовал, что она была права, и удвоил свои старания и деятельность.
  
  
== Глава LXV ==

   Я не совсем еще был посвящен в секту, когда молодой квакер, очень нарядный, приехал в Ридинг. Он был принят в доме Кофагуса, и можно было надеяться, что будет женихом Сусанны, но она вовсе не отвечала его желаниям. Он был чрезвычайно ленив и все время почти проводил у меня в лавке. Откровенность его вскоре меня сдружила с ним. Но однажды, когда помощник мой вышел из лавки, он сказал мне:
— Друг Гнуланд, скажи мне откровенно: не видел ли ты меня прежде моего приезда сюда?
— Не помню, друг Тальбот.
— Ну, так моя память лучше твоей. И теперь, когда я заслужил твою дружбу, я напомню тебе о нашем старом знакомстве. Когда ты был еще богатым Ньюландом, для которого открыты были лучшие лондонские гостиные, когда ты жил еще с майором Карбонелем, я был тогда поручиком гвардейского драгунского полка.
   Я молчал от удивления и глядел ему прямо в лицо.
— Да,— продолжал он, захохотав во все горло,— таковы-то на свете дела. Вы, без сомнения, полагали себя единственным молодым человеком, превратившимся в квакера, но теперь вы видите перед собою другого. Не думайте же быть фениксом между нами.
— Теперь я вас припоминаю, а вы знаете мою биографию, следовательно, легко можете угадать причины, заставившие меня вступить в общество квакеров. Но вы каким образом сюда попали?
— Это, Ньюланд, вам надобно хорошенько растолковать. Я согласен, что несчастье меня сюда затащило, но не скажу, чтобы я был несчастлив; напротив, я чувствую себя здесь как нельзя лучше. Мне бы надобно было родиться квакером, но во всяком случае я теперь квакер и по характеру и... Но я завтра приду к вам пораньше, и если вы отошлете куда-нибудь вашего помощника, то я вам расскажу все мои похождения и уверен, что они останутся между нами тайной.
   На другой день он пришел ко мне, и только что мы остались одни, он начал свою историю.
— Я совершенно помню, Ньюланд, когда вы были в вихре света, и хотя я не имел чести быть с вами коротко знакомым, однако мы кланялись. Я не могу удержаться от смеха, видя себя и вас квакерами. Но это в сторону. Все семейство наше было в военной службе, и каждый Тальбот был воином, и это для нас было так необходимо, как рыбе вода. Итак, я служил в военной службе, любуясь своим мундиром, между тем как дамы любовались мною. Прежде, нежели я был произведен в поручики, мой отец умер и оставил мне, как младшему брату, четыреста фунтов в год. Дядя мой говорил, что этой суммы достаточно для меня, потому что Тальботы сами пробивали себе дорогу. Но я вскоре заметил противное, и, чтобы хорошо содержать себя в гвардии, нужен был доход гораздо значительнее. Дядя советовал мне перейти в полк действующей армии. Я исполнил его совет и был отослан в Индию, где шла война с французскими колониями. Я поспешил туда в надежде возвратиться назад со славою, которая до того времени была неразлучна с Тальботами.
   Нас высадили на берег, и я с большим трепетом слушал полет пуль и тогда только узнал то, что прежде мне никогда не приходило в голову, а именно: что я вовсе не создан для войны и что очень ошибся в выборе службы.
— Что хотите вы этим сказать?
— Я хочу сказать, что мне не доставало одной воинской добродетели— храбрости,— которою отличались Тальботы.
— И вы прежде никогда об этом не думали?
— Клянусь честью, ум мой всегда был наполнен храбрыми мыслями, и я думал своей храбростью затмить славу всех Тальботов с самых древнейших времен, то есть, начиная с Иоанны д'Арк и кончая старшим братом, и, могу вас уверить, никто более меня не удивлялся противному. Нашему полку было велено идти вперед, и я шел во главе отряда, несмотря на то, что пули летели мне навстречу, как град. Я старался идти со всевозможной стойкостью, даже против сил своих, но наконец принужден был переменить дорогу. Я встретил командующего полком, и тот мне велел воротиться. Я повиновался и догнал свой полк. Тут опять повалились над головой моей неприятельские гостьи, и я попал в самый разгар боя. Но едва мы пошли на штурм, я не только выбежал из фронта, но ретировался, как будто бы сам дьявол за мной гнался. Ну, что вы на это скажете; не правда ли, это смешно?
— Конечно, очень смешно,— сказал я улыбаясь.
— Да, но вы знаете в точности, почему это было смешно. Известно, как философы говорят о побуждении; они думают, что во всех случаях дух располагает телом и заставляет его повиноваться, но вы видите из моего рассказа совсем противное. Я вам говорю, что духом я очень храбр, но тело мое трусливо, и что еще хуже, что тело располагает моим духом. Я совсем не хотел бежать, напротив, сам еще просился в охотники, но мне отказали Вероятно, если бы у меня был недостаток в природной храбрости, то я сам искал бы опасности. Не правда ли?
— Странно, что вы, просясь сами в опасность, потом от нее бежали.
— Это значит, что у меня душа Тальботов, но совершенно другое тело, которое сильнее души.
— Кажется так, но продолжайте, пожалуйста.
— Я влез на стену крепости, когда уже огонь был прекращен. Но мой командир сказал мне, что я должен, при первом удобном случае, восстановить свою репутацию.
— И что же далее?
— На следующий день была назначена осада крепости, и я просил позволения вести мою роту вперед. Кажется уже, что в этом предложении выказывалась моя храбрость, и мне позволили. При входе в брешь нас встретили ужасной пальбой; я чувствовал, как ноги мои отказывались идти далее. Что же, вы думаете, я сделал? Я бросился на землю и закричал, что ранен. Мне сейчас перевязали ногу, и я приказал двум гренадерам нести себя обратно. Конечно, это была храбрость, достойная рода Тальботов. Но на первом шагу нас не допустили идти вперед сильной ружейной пальбой, и когда я услышал визг пуль, то опустил руки и совершенно онемел. Гренадеры принуждены были оставить меня, мое непослушное тело было опять на свободе. Это приключение было самое несчастное. Если бы меня действительно ранили и втащили на вал, то это была бы черта величайшей храбрости. Но судьба решила иначе. Когда гренадеры отошли от меня, я поспешно встал и хотел было сам бежать к своим, но... ноги понесли меня совсем в противную сторону, и меня нашли в полумиле or крепости с перевязанной ногой, которая не была ранена. Тогда мне посоветовали как можно скорее возвратиться в Англию. Я принял с восторгом совет и в короткое время был уже в Лондоне. Но когда я начал показываться в обществе, то все отворачивались от меня. Я хотел объясниться, но никто не хотел говорить со мною и нe верил моей неустрашимости; они толковали, что храбрость нe бегает с поля битвы. Но они не были истинными философами. Они не могли понять, каким образом дух и тело могут идти наперекор друг другу.
— Ну, что же вы сделали?
— Я покуда ничего не сделал. Впрочем, мне ужасно хотелось их наказать, но как телесные силы не повиновались рассудку, то я и остался в покое при одном благородном желании. Между тем надо мною так смеялись, что дядя не пускал меня к себе, говоря, что я позор всего семейства и что он сожалеет, что первая пуля не вышибла меня из рядов. Не правда ли, христианское желание? Наконец мне это так надоело, что я начал искать, не существует ли такой класс людей, у которых бы физическая храбрость стояла ниже умственной. Я узнал, что квакеры совершенно не склонны к войне и, поступив к ним, увидел, что я гораздо лучший квакер, нежели солдат. Вот вам вся моя история, и скажите мне: что вы о ней думаете?
— Трудно на это ответить, так как я никогда не слыхал о подобных вещах. Но давно ли вы носите это платье?
— Около шести месяцев. Кстати, как хороша Сусанна Темпль! Мне хочется на ней жениться.
— И я имею то же намерение, Тальбот. Но сперва скажите мне, что говорит ваше тело об этом? Я никому не позволю мешать мне, квакер ли он, или кто другой.
— О, мой дорогой, извините меня, я не буду более думать о ней,— сказал Тальбот, заметя мою досаду.— Желаю вам счастья и завтра же уезжаю. Если успею, то зайду к вам. До свиданья.
   Он вышел из лавки, и я не видел более друга Тальбота, у которого телесная храбрость не согласовалась с духовной.
  
  
== Глава LXVI ==

   Месяц спустя после встречи с Тальботом я, стоя у дверей своей лавки, увидел одного старого моряка с деревянной ногой; в руке он держал несколько баллад и пел их плачевным голосом.
— Барин, не бросите ли копеечку бедняку Джеку, который потерял ногу на службе отечеству? Благодарю, барин,— сказал он и опять начал петь.
— Кто не имеет сожаления, того я сам жалею. Спешите на помощь к бедной шлюпке, которая потеряла уже половину мачт. Дай Бог вам долго жить, сударь, благодарю вас.
— Купите у меня песенку, девушки, вы будете петь ее вашему другу, сидя у него на коленях. Вот вам много их, выбирайте любую. Не хотите ли эту, или вот эту? Они очень дешевы. Благодарю вас, девушки.
   Мало, кажется, найдется людей, особенно в Англии, которые бы равнодушно смотрели на изувеченного за отечество матроса. Я выслушал бедняка, хотя голос его был вовсе не завиден, вынул несколько полупенсов и кликнул его в аптеку.
— Возьми это, храбрый воин,— сказал я ему.— Хотя я и мирный гражданин, но страдаю об изувеченных в битвах.
   Голос мой заставил его содрогнуться, и он устремил на меня свои большие глаза.
— Что ты так пристально на меня смотришь?— спросил я его.
— Боже мой, это его голос!— вскричал он.— Не может быть... Что, если в самом деле, это он... Да, это он, Иафет! Наконец я вас нашел!— И он в изнеможении присел на скамью.
— Да кто ты таков, друг мой?
   Он снял шляпу, к которой были приделаны волосы, скрывавшие его лицо, и я узнал Тимофея. Я перескочил через конторку и обнял его.
— Думал ли я когда-нибудь, Тимофей, найти тебя в израненном матросе?
— Но возможно ли, Иафет? Я вас вижу квакером, в шляпе с широкими полями.
— Да, Тимофей, я настоящий квакер и по платью, и по внутреннему убеждению.
— Ну, ваша наружность не так различна от внутренности, как моя.— Он опустил свою раненую ногу, которая была привязана к палке и скрыта в широкие синие панталоны.
— Я более не матрос, Иафет, я никогда с тех пор, как мы расстались, не видал морской воды.
— Значит, ты обманывал людей. Жаль, Тимофей.
— Теперь я вижу, что вы настоящий квакер, Иафет. Но не осуждайте, пока не выслушали меня. Слава Богу, что я вас нашел. Но скажите, пожалуйста, с переменою вашего платья не изменилось ли и сердце, или оно осталось прежним? Ответьте мне на это. Вы видите меня здесь и знаете, что я могу быть полезен.
— Я часто о тебе думал здесь, Тимофей, и если мы опять расстанемся, то это будет уже не моя вина. Ты сделаешься помощником моим. Но прежде переоденься в квакерское платье.
— Одеться, как вы? Отчего же и не так. Мы ведь были оба в одинаковых пестрых жилетах, когда отошли от Кофагуса. Я надену все, что вам угодно, только бы остаться с вами.
— Милый мой Тимофей, надеюсь, что мы не расстанемся более; но я каждую минуту жду моего помощника, и мне бы не хотелось, чтобы он видел тебя в этом костюме... Ступай покуда вот в этот трактир, который на конце улицы, и подожди меня там. Я схожу, переоденусь, и тогда мы можем свободно быть вместе и пересказывать друг другу свои похождения.
   Тимофей собрал свои баллады, которые разронял было; подвязав ногу, он приставил к ней деревянный костыль и молча вышел из лавки.
   Через полчаса помощник мой пришел, и я велел ему оставаться в лавке, а сам отправился под предлогом важного дела.
   Я нашел Тимофея на назначенном месте и уже вовсе не матросом, а переодетого не в новое, но очень чистое платье. Я просил его рассказать мне, что с ним случилось после нашей разлуки.
— Вы не можете вообразить, Иафет, до чего доходило мое отчаяние, когда я получил вашу записку. Я нисколько не сомневался, что вы продали ваш дом и проиграли все ваше имение в карты. Я не знал, что мне делать, и отправился к Мастертону, желая попросить у него наставлений, полагая, что ум хорошо, а два еще лучше. Мастертон, получив ваше письмо, казалось, был очень огорчен, и сказал мне:
— Одно оправдание Иафету поможет, это то, что он с ума сошел; что же касается тебя, мой добрый мальчик, то я о тебе похлопочу, но ты не должен отыскивать своего барина
   Выслушав Мастертона, я возвратился домой, собрал оставшиеся бумаги, запечатал их и, зная, что дом через несколько дней перейдет в руки нового хозяина, продал мебель и оставшиеся вещи, исключая туалетные принадлежности и пистолеты, оставшиеся после смерти майора Карбонеля, которые, как я думал, вы бы хотели сохранить
— Как ты добр, Тимофей. Ты думал обо мне и тогда, когда имел полное право сердиться на меня. В самом деле, мне будет приятно иметь их, хотя в серебряном туалете и в пистолетах теперь я не нуждаюсь.
— Мебель и остальные вещи были проданы за четыреста тридцать фунтов.
— Очень рад, Тимофей, но, кажется, они не принесли тебе большой пользы.
— Ваша правда, и это потому, что я их не трогал. Да и что мне было делать с этими деньгами? Я снес их к Мастертону вместе с другими вещами. Они и теперь у него, и вы можете их получить, когда захотите. Он был очень добр со мною и предлагал свою помощь, но я отказался и пошел искать вас. У меня было около четырнадцати фунтов в кармане, с которыми я и пустился в путь-дорогу. Простившись с нашим добрейшим мистером Мастертоном, я покинул Лондон и отправился куда глаза глядят, отыскивать своего господина.
— Не господина, Тимофей, скажи лучше, друга.
— И то и другое, если хотите, но со мною случилась куча приключений.
— У меня тоже не менее. Но оставим это до будущего времени. Скажи-ка теперь, как ты думаешь, у кого я живу?
— У квакера, я думаю.
— Да, кто этот квакер? Отгадай.
— Бог его знает.
— Кофагус!
   При этом слове Тимофей перевернулся на пятках, упал на пол и захохотал во все горло.
— Кофагус— квакер!— вскричал он наконец.— О, я с нетерпением желаю его видеть. Гм... четырехугольное платье... широкополая шляпа.. и так далее... чудесно!
— Не надобно смеяться над религиозным мнением, каково бы оно ни было.
— Я не хотел над ним смеяться, но мысль, что Кофагус— квакер, кажется такой странной, что я не могу не смеяться. И неудивительно ли, что, расставшись так давно с ним, мы опять сойдемся все вместе? Я продаю баллады, вы— аптекарь, а Кофагус— квакер. Мне кажется, я буду разносить лекарства и сделаюсь таким же квакером, как и вы оба.
— Теперь мы воротимся в лавку, и я тебя сведу к Кофагусу. Я уверен, что он будет рад тебя видеть.
— Сперва дайте мне квакерское платье, в нем было бы лучше ему представиться.
— Ты можешь взять платье, если хочешь, но это совсем не нужно. Тебя не примут в секту, пока не испытают.
   Я вошел в лавку, возле которой я велел подождать ему, и, выслав вон помощника, кликнул Тимофея и отдал ему старое платье, которое он надел. Потом он стал за конторкой и сказал, что он тут и останется навсегда.
— Я тоже так думаю, Тимофей, тем более, что теперешний помощник может себе найти другое место. Он недавно женился и совсем неохотно сидит в лавке. Но, кстати, не нуждаешься ли ты в деньгах?
— В деньгах! Да на кой черт мне деньги?! Посмотри-ка!— и Тимофей вытащил из своего кармана запачканную тряпку, в которой было завернуто двадцать фунтов.— Видите, я в хороших обстоятельствах.
— В самом деле,— ответил я.
— Ничего нет выгоднее, как быть старым матросом без ноги и распевать баллады. Знаете ли, Ньюланд, что я иногда выручал более фунта в день?
— Но это не совсем честно, Тимофей.
— Может быть, но странно, когда я поступал честно, то ничего мне не удавалось, а, напротив, обманывая других, я выручаю бездну денег и нахожу, что это до времени очень недурно.
   Я не мог забыть, что и со мною было точно то же и что обман рано или поздно должен открыться. К вечеру я отвел Тимофея к Кофагусу, который принял его очень ласково и сейчас же согласился, чтобы он был у меня помощником. Тимофей был отдан покуда под надзор Эбраима, и через несколько дней так познакомился со всеми, как будто уже жил целые месяцы. Сначала мне стоило много трудов унять излишние его насмешки над Кофагусом. Потом он сделался гораздо тише, и я видел, что он мне был не только приятен как веселый товарищ, но и необходим. Первые дни я рассказывал ему о моих приключениях и расспрашивал его о небольшом числе оставшихся друзей. Он говорил мне, что госпожа де Клер и Флита не раз обращались к Мастертону, желая знать, что со мною сделалось, и были весьма огорчены моим письмом; что лорд Виндермир был также очень сердит на меня, а Мастертон предлагал ему лакейское место, но он отказался, решив искать меня. Он обещал Мастертону дать знать, если найдет меня.
— Часто лежа в постели я думал, каким образом лучше исполнить свое предприятие,— говорил мне Тимофей.— Я полагал, что отыскивать вас, как вы некогда искали отца вашего, было бы одно и то же, что ходить с огнем во время сильного дождя, и что я растерял бы последние свои деньги и ничего бы не сделал. Итак, я решил взяться лучше за какое-либо ремесло, которое доставляло бы пропитание и вместе с тем дало бы возможность переходить из одного места в другое. И вот каким образом я начал странническую жизнь свою: я увидел человека, который вел за собою собаку, запряженную в тележку, и кричал. "Мясо для кошек! Мясо для собак! ". "Это ремесло и для меня не худо бы",— подумал я и начал с ним разговаривать, не отставая от него во всю дорогу. Наконец он остановился в скверном постоялом дворе, где я предложил ему бутылку пива и стал уговаривать его, не хочет ли он сдать мне свою торговлю. Я дал ему три гинеи за его богатство, и тогда он спросил меня, не в Лондоне ли я намерен производить торг свой; я сказал ему, что хочу расхаживать по деревням; он посоветовал мне идти на запад, как часть Англии более других населенную. Я велел подать еще бутылку пива и был очень доволен новым моим ремеслом. Я отправился в Брентфорт, продавая вкусный обед для собак и кошек и наконец дошел до той самой скамейки, на которой мы вместе отдыхали и ели.
— Странно! Я тоже был там, и мне очень не посчастливилось это место.
— Три дня я жил в Брентфорте, и все шло как нельзя лучше. На третий вечер, возвращаясь из города почти ночью, я сел на скамейку и думал о вас. Собака моя лежала возле меня, и я был покоен; но вдруг раздался пронзительный свист. Пес мой приподнял голову, повел ею в сторону, проворчал и, зевнув, недовольный пробуждением своим, опять заснул. Но свист в другой раз и с большей силой пронесся вдали, и собака с тележкой мигом бросилась от меня и исчезла. Я пустился за нею и, может быть, догнал бы ее, но набежал на женщину, которая несла горячую воду. Я сбил ее с ног и сам, отбежав еще шага два, упал в яму и покуда оттуда выбрался, собаки моей и тележки с говядиной для собак и кошек не было уже видно, и я напрасно кричал: "Кесарь, сюда! Кесарь, сюда!". Я должен был навсегда проститься с моим имуществом. Так окончилась первая моя спекуляция.
— Начало не завидное.
— Правда, Иафет, но это еще не все: я получил вдобавок тысячу ругательств от старухи и кусок горячей зелени, которым она бросила мне в лицо. Но старухе легче было остаться без ужина, нежели без мести. Потом я вошел в трактир, где возле меня уселись два разносчика. Один из них продавал шерстяные материи, а другой— гребенки, иглы, наперстки, ножницы и бронзовые вещи. Я скоро с ними познакомился и потчевал их откровенностью из нескольких стаканов, после которых они рассказали мне про свои барыши и каким образом их доставали. Мне понравилась эта кочевая жизнь, и я возвратился в Лондон, купил себе разносчичий билет за две гинеи и все потребности к торгу— гребенки, щеточки и прочее; я отправился на этот раз к северу и доставал себе достаточный барыш, продавая понемножку товар свой деревенским жителям. Но я вскоре узнал, что разносить газеты гораздо выгоднее мелочной продажи. Газетчик может даром останавливаться во всех избах, в небольших трактирах— ему всегда отводят первое место в углу, возле камина. Притом, он не платит ни за квартиру, ни за еду, и пьет даром, а если читает и растолковывает непонятные места, то получает еще денежную награду. Я сделался большим политиком, продавая газетные вести в трактирах, не оставляя разносчичьего ремесла. Я жил хорошо, спал еще лучше и продавал скоро свои товары. Я выручал за свою работу по три шиллинга в день чистой выгоды. Но благоденствие мое продолжалось недолго, и я должен был переменить свои занятия.
— Каким же образом и отчего?
— А вот как. Я раз поздно вечером пришел в трактир, поставил крашеный ящик с вещами на стол и только что кончил чтение, начал речь, которую я обыкновенно произносил в заключение моих похождений. Тогда я доказывал, что все люди равны и что никто не имеет права быть богаче своего соседа. Слушатели мне громко аплодировали, и я в промежутке своей речи подумал, что не худо бы посмотреть мне за ящиком, но, к моему горю, заметил, что его на том месте уже не было. К несчастью, я положил в него все мои деньги, полагая, что они там будут лучше сбережены, нежели в моих карманах. У меня осталось не более семнадцати шиллингов, которые я выручил в последние три дня. Все сожалели об этом, но никто не думал помочь. Я обратился к трактирщику, говоря, что в его доме случилась пропажа и что он должен мне отвечать за нее. На это требование он схватил меня за ворот и вытолкнул за двери, говоря: "Если бы ты прилежнее смотрел за своим богатством и не вмешивался в пустые толки, то не терял бы своих денег". И с этого времени я стал осмотрительнее. С прискорбием в душе я дошел до ближайшего города и начал на оставшиеся деньги добывать себе пропитание. Я накупил глиняной посуды и отправился продавать ее, шатаясь из деревни в деревню. Таким образом путешествовал я, но эта была уже трудная работа, и я не мог получать прежних выгод. Однако собирал до девяти шиллингов в неделю, и этого доставало для моего пропитания. Во время своих переходов я перебывал в стольких кухнях, что мог бы отыскать хоть дюжину матерей, предполагая, что моя занималась этим ремеслом, но не нашел ни одной, которая хоть сколько-нибудь походила бы на меня. Иногда я с кухарками производил мену, отдавая им горшок за говядину и другие съестные снадобья; они охотно брали у меня посуду, потому что хотели заменить ею разбитую, за которую нелегко бы разделались со своими госпожами. Иногда же крестьянин пускал меня ночевать к себе, получив от меня горшок, который стоил один пенс. Более трех месяцев путешествовал я с моими горшками и не разбил ни одного, но раз в проклятой игре я их всех лишился.
— В самом деле, каким же образом?
— А вот я вам сейчас расскажу. Однажды я встретил с дюжину мальчиков, которые предложили мне сбивать мои горшки. Решено было, что они будут платить по пенсу за удар. Я подумал, что это выгодный торг, и поставил на выдавшийся камень один из моих горшков ценою в один пенс, и он со второго удара только был сброшен. У каждого мальчика было по палке, на которых я отмечал, сколько им надобно было платить. Когда горшки мои были все перебиты, я начал было рассчитывать, что они должны были заплатить мне, но мальчики расхохотались и разбежались в разные стороны. Я пустился за ними, но борьба моя была неудачна; только что я хватал одного, другой дергал меня за платье, и я принужден был оставить свое преследование. Таким образом, у меня оставалось в кармане восемь пенсов, с которыми мне нужно было придумывать новые средства к жизни и новый промысел.
  
  
== Глава LXVII ==

— Да, Иафет,— продолжал Тимофей,— я шел, проклиная всех мальчиков и учителей их, которые не выучили шалунов честности вместе с латинским и греческим языками, и наконец остановился в очень скромном трактире, где брали по два пенса за ночлег и доставляли кучу благ даром. Я встретил там несколько людей, добывавших себе пропитание пением на улице и музыкой; народ этот был весел, и многие из них спрашивали меня о причине моей печали. Я рассказал им последнее приключение мое, над чем они хохотали и после дали мне поужинать, чему я был очень рад. Старик, директор этой труппы, спросил, есть ли у меня хоть сколько-нибудь денег; я показал ему огромный капитал свой в восемь шиллингов.
— С уменьем этого достаточно,— говорил он,— многие из нас и половины этого не имели и сделались богачами. Вы заплатите два пенса за ночлег, а на остальные шесть купите спичек и продавайте по городу. Со счастьем, вы выручите шиллинг барыша. Сверх того, с вашим товаром вы можете входить в кухни, и если там никого не найдете, то можно кой-что и с собою захватить.
— Но я не хочу поступать бесчестно,— ответил я.
— Если так, то дело другое; вам придется тогда долго ждать богатства. "Но если бы я не получил никакого барыша и проел последнее,— говорю я,— то бы мне пришлось с голоду умереть". Умирать с голоду! Нет-нет, в Англии никогда не умирают с голоду. Тогда вам только надобно будет стараться попасть в тюрьму на месяц или на два, и вам дадут казенную квартиру и пищу, лучше, может быть, нежели вы когда-нибудь едали. Я был во всех английских тюрьмах и знаю, которые из них хуже и лучше; вот, например, здешняя тюрьма есть лучшая для зимы.
   Я с удовольствием слушал рассказ этого человека, который, казалось, был один из самых веселых бродяг во всей Англии. Я последовал его совету, купил на шесть пенсов спичек и начал благополучно эту торговлю.
   В первый день выручил я три пенса, продав четверть моего товара, и воротился ночевать в трактир, где провел первую ночь и где не было уже вчерашнего общества. На другой день, заплатив два пенса за хлеб с сыром и пенс за ночлег, я принялся опять за продажу спичек, но на этот раз мне не посчастливилось; казалось, никому не нужно было спичек. Прогуляв с семи часов утра до восьми вечера, я ничего не продал и от усталости присел на крыльцо одной часовни и заснул. И чем, вы думаете, я был пробужден? Ужасным запахом серы и дыму, который чуть было меня не задушил. Вероятно, какой-нибудь злой мальчишка, видя меня спящим со спичками в руке, зажег их, и я не просыпался, пока огонь не стал жечь моих пальцев. Таким образом кончился мой торг спичками за неимением товара и капитала.
— Бедный мой Тимофей, я душевно жалею тебя.
— Нечего жалеть, Иафет, меня никогда не приговаривали к смерти, а это одни только вздорные несчастья. Однако я был тогда в очень затруднительных обстоятельствах и решился уже попасть в тюрьму по убедительным уверениям бродяги-музыканта. Находясь у заставы города, я увидел вдали двух людей, которые жарко о чем-то рассуждали. Я подошел к ним поближе.
— Я говорю тебе, чтобы ты отправился со мною,— сказал один из них, который был полисмен.— Разве ты не читал этого объявления: "Со всяким пойманным бродягой поступать по законам"?
— Черт бы тебя взял; да разве ты не видишь, что я моряк?!
— Я приказываю тебе именем короля отправляться в тюрьму, а ты, молодой человек,— сказал он, обращаясь ко мне,— помоги свести его.
— А что ты дашь ему за труды?— сказал моряк.
— Ничего,— ответил полицейский,— он должен это делать, иначе я и его посажу в тюрьму.
— А я дам ему пять шиллингов, если он мне поможет отделаться от тебя, и увидим, на что он решится.
   Мне этот случай показался очень выгодным, и я решился помочь тому, который был щедрее. Я подошел к полицейскому, подвернулся ему под ноги, и тот упал затылком в землю. Всем этим искусством я обязан прежнему моему фиглярству.
— Да, я знаю, что ты промаху не давал в подобных штуках.
— Мне кажется,— сказал матрос,— что вы повредили верхнюю часть. Поплывем на всех парусах в ближний порт, я знаю, где бросить якорь. С тем, кто в нужде помог мне, я готов разделить последнюю крошку хлеба.
   Полицейский между тем лежал без чувств, и мы, развязав ему галстук, побежали от него так скоро, как только могли. Товарищ мой, у которого была деревянная нога, перескочив через плетень, сказал, что гораздо лучше бежать на двух ногах, нежели на одной. И, говоря это, он отвязал деревянную ногу, которая была точно так же привязана, как вы видели у меня. Я не расспрашивал его, и мы, пробежав около пяти миль, остановились наконец в какой-то деревне.
— Мы можем здесь провести ночь,— говорил моряк,— я хорошо знаю этих полицейских плутов, они никогда не выходят прежде восхода солнца.
   Мы расположились в скверной хижине и лучше поели, нежели я ожидал. Здесь мой новый товарищ распоряжался со всеми, как со своими подчиненными. Выпив стакана два рому, мы легли спать.
   На следующий день мы встали до рассвета и отправились в другой город, где, говорил мой товарищ, не станут нас преследовать. На пути он меня спросил, чем я живу, и я рассказал ему мои несчастья.
— За добро платят добром же, поэтому я вас научу ремеслу; есть ли у вас голос? Я не спрашиваю, умеете ли вы петь, и правильно ли, но просто: громок ли у вас голос?
— Да, голоса у меня довольно.
— Этого достаточно. Вы можете коверкать голосом, как угодно, и реветь хоть быком, все равно, только бы громко было, и за это нам будут давать деньги как из человеколюбия, так и для того, чтобы отвязаться от нас. Я знал старика, который играл на кларнете одну только арию и то всегда фальшивил, и ему платили, чтобы только не слушать его. В улице, в которой играл старик, жили такие молодые люди, которые, видя, что ему платят деньги за то, чтобы он перестал играть и петь, давали ему еще нарочно, чтобы он снова пел. Другие же ему опять платили, чтобы он ушел, и старик через это получал бездну денег. Итак, если у вас громкий голос, то все остальное готово у меня.
— А разве вы тоже этим живете?
— Конечно, и уверяю вас, что нет ремесла легче и выгоднее. Я такой же моряк, как и вы. Мой старинный приятель, матрос, научил меня их манерам, которые я теперь охотно передам вам. Знаете ли, что я часто выручал по два фунта в день; и за ваше одолжение я научу вас, как доставать хлеб; вы будете ходить со мною, пока не переймете моего ремесла, а потом, в Англии много места для нас обоих.
   Он подвязал мне деревянную ногу, и при переходе нашем из одного места в другое на нас сыпался град медных денег. Таким образом мы путешествовали три недели, и к концу этого времени он решил, что я один могу доставать себе пропитание, и, дав мне половину своих баллад и пять шиллингов на подъем, он оставил меня, и я простился с лучшим моим другом после вас. Итак, я снова был один, искал вас всюду. Наконец, как вы знаете, голос мой привлек ваше внимание, и я закончил похождения, но если когда-нибудь нам придется расстаться, то я опять привяжу мою деревянную ногу.
   Таковы были приключения Тимофея, превращенного теперь в квакера.
— Мне не нравится, что ты хочешь жить обманом,— сказал я ему.— Если бы опять случилось такое несчастье, не лучше ли выучиться моему ремеслу, которое тебе доставит безбедную жизнь? С вниманием и терпением ты в состоянии будешь точно так же составлять лекарства, как и я, и со временем, может быть, заведешь такую же аптеку.
— Правда, Иафет, правда. Ваши слова дышат премудростью,— сказал он серьезным голосом,— и я последую этому совету.
  
  
== Глава LXVIII ==

   Я знал, что Тимофей в шутку согласился на мои советы, но мне довольно было и того, что он, хотя на словах, хотел исполнить мои желания.
   Теперь он под моим надзором помогал мне приготовлять лекарства. Я растолковывал ему свойства разных медикаментов и давал ему читать медицинские и хирургические книги. Через два или три месяца Тимофей мог распоряжаться в аптеке так же хорошо, как и я сам. С таким помощником я имел гораздо более свободного времени и после обеда уже не ходил в аптеку. Дела мои были в самом цветущем положении, и я уже начал откладывать деньги для основания запасного капитала. Не нужно говорить, что все остальное время я проводил в семействе Кофагуса и что привязанность моя к Сусанне всякий день увеличивалась. Кофагус с женой считали отношения мои к Сусанне за решенную свадьбу и часто шутили надо мною, когда ее не было. Что же касается любви Сусанны ко мне, то, кажется, она была постоянна и оставалась в одном положении, как два месяца тому назад, после моего прибытия к Кофагусу. Она была очень ласкова со мною, интересовалась моим благосостоянием, доверчиво расспрашивала о предметах, близких влюбленному сердцу, и я боязливо отвечал ей; я не смел говорить с ней, как легко говорил бы с другой женщиной. Между тем я замечал, как она радовалась моему приходу и встречала меня приветливой улыбкой, когда я возвращался домой, и не скучала моей долгой беседой. Но если я говорил ей о чьей-нибудь женитьбе или о намерении жениться, она рассуждала об этом, нимало не краснея, как другие, и так равнодушно излагала свои мысли, что приводила меня в недоумение.
   Живя с нею более года, я не смел откровенно сказать ей о моей любви, которая жгла теперь сердце мое. Кофагус, оставаясь со мною наедине, обыкновенно твердил о счастливой женитьбе своей и говорил, что он потерял надежду когда-нибудь иметь семейство, что рад был бы видеть Сусанну Темпль замужем и оставил бы ей тогда свое имение в наследство ее детям. Потом он продолжал:
— Иафет, право, дела твои в славном ходу... деньги, как дождь сыплются в твою лавку... гм... надобно поговорить... хитра, как кошка, нечего сказать... гм... сговор... свадьба... и так далее.
   Я ответил ему, что люблю от души Сусанну, но не уверен в ее взаимной любви, а потому боюсь сделать ей предложение. Кофагус обещал мне сказать своей жене, чтобы она поговорила с Сусанной, и потом передать мне ее ответ. Я расстался с ним, нетерпеливо желая опять увидеть его, и отправился в ужасном беспокойстве в лавку. Когда я пришел в аптеку, то увидел Тимофея грустного, в страшном волнении.
— Прочитайте это, Иафет,— сказал он, подавая мне какую-то бумагу.— Я прочел объявление:
   "Если Иафет Ньюланд, выросший в воспитательном доме и потом живший несколько времени в Лондоне, адресуется в N 16 в Трагмортон-Курт, Минорис, то услышит там очень приятную для себя новость и найдет того, кого так долго искал. Если он сам прочитает это объявление, то его просят тотчас известить о себе по адресу. Если же другой кто даст о нем сведение, то получи г щедрую награду".
   Я невольно упал на стул.
— Боже милосердый!— вскричал я.— Тут, кажется, не может быть ошибки. Он найдет, кого так долго искал. Тимофей, дорогой Тимофей, я наконец нашел отца моего!
— Конечно, я думаю то же и уверен, что вас не обманут.
— Не может быть, чтобы лгали, это была бы бесчеловечная шутка.
— Но видно, что Мастертон также участвовал в этом объявлении.
— Отчего же ты это думаешь?— спросил я.
— Каким же образом объявление это помещено было в ридингских газетах? Верно, он посмотрел на штемпель моего письма.
   Читателю уже известно, что Тимофей обещал написать Мастертону, если найдет меня. Он просил на это моего позволения, и я согласился, но с условием, чтобы ничего более не говорил, как только, что нашел меня и что я счастлив. Тимофей в точности исполнил это и написал Мастертону, не означая места моего жительства. Итак, предположения Тимофея казались мне очень вероятными.
— Но что вы хотите делать, Иафет?
— Что делать?— ответил я с удивлением.— Сейчас ехать в назначенное по объявлению место.
— И в этом платье, Иафет?
— Да, я думаю, потому что некогда заказывать другое.
   И в минуту все мои заботы о туалете возобновились вместе с честолюбием.
— Я надеюсь, что теперь вы найдете вашего отца, и этого я только и желаю.
— Я в этом уверен, Тимофей, и очень уверен. Беги же поскорее, возьми для меня место в дилижансе.
— Но вы, я думаю, не уедете, не повидав Кофагуса, его жену и мисс Темпль?— сказал он, делая ударение на последнем слове.
— Конечно, нет,— ответил я краснея,— но дай мне газету, я сейчас пойду к ним.
   Я взял лист и поспешил к Кофагусам. Сам Кофагус по обыкновению читал, сдергивая беспрестанно очки и утирая губы от вкусной еды, обе дамы сидели за работой.
— Что с тобой, друг Иафет?— сказал Кофагус, когда я вбежал в комнату с восторженным видом.
— Прочитайте это,— сказал я ему.
— Гм... плохие новости, Иафет... ты расстанешься с нами, пойдешь в свет... и так далее,— сказал Кофагус, показывая газету жене.
   Между тем я замечал за Сусанной; она приметно переменилась в лице, когда Кофагус сказал о моем отъезде, но потом сейчас же постаралась казаться спокойной, и госпожа Кофагус, прочитав газету, передала ее Сусанне.
— Поздравляю тебя,— сказала госпожа Кофагус.— Надеюсь, ты найдешь в нем человека, достойного уважения. Когда ты едешь?
— Сейчас,— ответил я.
— Я не могу обвинять тебя; узы родства священны. Но, я думаю, ты скоро к нам возвратишься?
— Да-да... видеть отца... пожать ему руку... гм... опять возвратиться... остаться жить здесь... и так далее.
— Но, может быть, я не в состоянии буду собою располагать. Если отец мне велит с ним остаться, то нельзя же его ослушаться; не правда ли? Но я вам напишу обо всем, и вы тогда увидите, что от меня зависит. Тимофей, я думаю, останется в...— я не мог произнести слова "лавка", гордость не позволила мне его окончить.
   Сусанна в первый раз посмотрела на меня серьезно, но ничего не сказала. Кофагус с женой вышли из комнаты, говоря, что на дорогу надобно мне приготовить белье. Теперь мне представился самый удобный случай к объяснению, и я начал:
— Сусанна,— сказал я,— вы, кажется, не радуетесь моему счастью.
— Иафет, я принимаю радостно все, что клонится к твоему благополучию, но я не уверена, благополучие ли эта находка, и думаю, что она опять возвратит тебя к прошедшим ошибкам. Я уже теперь замечаю, как тебя волнуют новые честолюбивые планы.
— Если я виноват, Сусанна, то простите меня. Вы знаете, что постоянным занятием в жизни моей, главной потребностью ее было отыскать отца, и теперь, когда надежды мои исполнились, покажется ли вам странным, что я спешу броситься в его объятия?
— Да, Иафет, привязанность к отцу похвальна. Но спроси свое сердце, одно ли это причиной твоей радости? Не надеялся ли ты найти отца своего богатым и знатным? Не желаешь ли опять явиться в свет, от которого ты отказался? Не чувствуешь ли уже презрения к твоим честным занятиям? И не хочешь ли ты оставить это платье и самих людей, которые тебя призрели в несчастии? Спроси, Иафет, собственное сердце и отвечай. Но нет, лучше не говори, потому что трудно будет тебе сказать правду, а ложь я ненавижу.
   Я чувствовал, что Сусанна говорила правду, и не хотел противоречить.
— Сусанна,— сказал я,— мудрено ли, что радостное чувство родилось во мне в эту минуту? Я жил так долго на свете, а с вами только два года. Я согласен с вашим мнением, которое для меня дороже всего в свете. Вы можете делать со мною, что хотите. Итак, не желаете ли вы воспользоваться этой властью?
— Иафет,— ответила Сусанна,— вера в земное существо непрочна, и эта власть, которую ты мне приписываешь, может скоро исчезнуть. Но не будем более говорить об этом. Тебе надобно ехать теперь к отцу твоему и просить его благословения; я даже желаю, чтобы ты опять помирился со светом, в котором жил прежде. Если ты к нам воротишься, друзья твои будут радоваться, но никто, более Сусанны Темпль. Прощай Иафет, да избави тебя Бог от злых искушений. Я буду за тебя молиться,— продолжала Сусанна,— и молиться искренне.— Голос ее дрожал, когда она произносила последние слова, и, уходя, она заплакала...
  
  
== Глава LXIX ==

   Я простился с Кофагусами и ушел из дому, сопровождаемый Эбраимом, который нес мой чемодан. Я прошел уже около двадцати саженей и вдруг вспомнил, что забыл на столе газеты, в которых заключалось объявление и адрес. Я велел Эбраиму идти потихоньку вперед, а сам отправился назад, и когда вошел в комнату, то застал там Сусанну. Она сидела грустная, задумчивая и тихо плакала, подперев рукою печальную свою голову. Она вздрогнула, услышав скрип двери, и отвернулась, увидев меня.
— Извините меня, Сусанна, я забыл газеты,— сказал я заикаясь. Я хотел было броситься к ее ногам, сознаться в моей любви и отложить отыскание отца моего до тех пор, покуда не женюсь, но она, не сказав ни слова, вышла в другую комнату и этим поступком совершенно обезоружила меня. "Она меня любит,— подумал я.— Слава Богу! Теперь я не уеду, не объяснившись с нею". Я сел. Сердце мое было занято приятными чувствами. Но я взял газеты, прочитал объявление... и опять стал думать, но уже об отце.
   Через полчаса я простился с Тимофеем и выехал из Ридинга. Все время в голове моей попеременно являлись то богатый отец мой, то стройная, милая Сусанна, и таким образом я незаметно приехал в Лондон. Когда дилижанс остановился, я все еще сидел до тех пор, пока кучер не напомнил мне, что пора выходить. Я вышел, взял наемную коляску и велел везти себя в Пиаццу, в Ковент-Гарден.
— В Пиаццу, в Ковент-Гарден! Да для вас не годится это место,— сказал извозчик.— Тамошние молодые люди замучат вас своими насмешками.
   Я забыл, что на мне было квакерское платье, и велел кучеру остановиться возле лавки, где продавали готовые платья. Извозчик исполнил мои приказания, и я купил себе большой плащ и модную шляпу.
— Теперь поезжай прямо в Пиаццу,— сказал я, садясь в коляску.
   Я не знаю, почему мне хотелось остановиться там. Меня что-то влекло туда. Я вспомнил мой первый приезд в Лондон, знакомство с Виндермиром и прочее, и прочее, и я желал опять увидеть это место. Приехав в Пиаццу, я спросил, есть ли комнаты, и служитель показал мне те же, которые я занимал прежде.
— Хорошо,— сказал я,— теперь дай мне что-нибудь поесть и пошли за хорошим портным.
   Служитель хотел было снять плащ мой, но я сказал ему, что мне холодно. Он вышел, а я бросился на диван и стал припоминать все происшествия, в которых участвовали Карбонель, Гаркур и другие. Но мысли мои вскоре были прерваны приходом портного.
— Вели ему подождать немного,— сказал я.— Я позвоню, когда ему можно будет войти.— До того стыдился я своего квакерского платья, что, сбросив сюртук, жилетку, спрятал их в угол и закутался в широкий плащ. Потом я позвонил, и портной вошел в мою комнату.
— Мне надобно завтра к десяти часам новое платье.
— Невозможно, сэр, так скоро.
— Невозможно?— сказал я.— И ты считаешься модным портным! В таком случае можешь отравиться домой.
   После такого решительного ответа портной подумал, что я, должно быть, человек очень важный.
— Я постараюсь,— сказал он,— исполнить ваше желание, и если успею только вовремя прийти домой, то думаю, что можно будет это уладить. Конечно, вы знаете, что ночная работа требует двойной платы.
— Я знаю только, что если я отдаю приказания, то привык, чтобы их сейчас же исполняли. Этому выучил меня мой несчастный друг, майор Карбонель.
   Портной при имени Карбонеля низко поклонился. Казалось, в этом имени было еще до сих пор что-то магическое, хотя майор давно уже умер.
— Я надел квакерское платье, чтобы приволокнуться за молоденькой пуританкой, а потому и принужден был оставаться в нем некоторое время. Однако снимайте поскорее мерку, и я ожидаю заказанное платье ровно в десять.
— Вы будете довольны, сэр,— сказал портной, выходя из комнаты.
   Я лег на диван, закутавшись в мой плащ, дверь снова отворилась, и ко мне вошел хозяин со служителем. Каждый из них нес по блюду для моего ужина. Я хотел было отправить их к черту, но низкий поклон хозяина остановил меня и побудил быть вежливым.
— Как я счастлив вас опять видеть, Ньюланд; верно, вы совершили большое путешествие.
— Да, я много путешествовал в продолжение этого времени,— ответил я небрежно.— Но я себя не очень хорошо чувствую. Вы можете оставить ужин на столе, а вас мне теперь не нужно.
   Хозяин и служитель, поклонившись мне, вышли из комнаты, а я запер двери и с большим аппетитом поужинал, потому что ничего не ел со вчерашнего завтрака. Кончив свой ужин, я сел на диван и невольно начал разбирать свое поведение.
— Сусанна,— подумал я,— как ты справедливо судила обо мне! Еще не прошло и суток, как я оставил тебя и уже стыжусь платья, в котором был так счастлив с тобою. Ты правду сказала, что я напыщен гордостью и радостно возвращаюсь в этот свет тщеславия. Тут я живо представил ее слезы и упрекал себя в недостатке твердости. С грустными мыслями я лег спать и проснулся довольно поздно. Когда я позвонил, служанка принесла мне новое мое платье, оставленное портным; я надел его и совершенно был доволен переменой, которая придала физиономии моей прежнюю мою моложавость. После завтрака я велел нанять экипаж и поехал в N 16 Трогмортон-Курт, Минорис. Дом этот снаружи был очень грязен и не предвещал внутренней красоты, а окошки, казалось, несколько лет не были уже мыты. Когда я вошел в комнату, то насилу мог разглядеть высокого тощего человека.
— Что вам угодно, сэр?— сказал он.
— С хозяином ли дома имею я удовольствие говорить?— ответил я.
— Да, сударь, мое имя Чатфильд.
— Я пришел к вам по случаю объявления, которое было в газетах,— говорил я, показывая ему листок.
— Да, это так. Не можете ли вы нам сообщить о себе каких-нибудь подробностей?
— Да, могу, сэр, и самые удовлетворительные.
— Я очень жалею, что вы столько беспокоились. Вам надобно ехать в Линкольнский Двор, к Мастертону; все дела теперь в его руках.
— Не можете ли вы мне сказать, кто спрашивает этого молодого человека?
— Генерал де Беньон, приехавший недавно из Индии.
   Воображение мое вспыхнуло; я с поспешностью вышел, сел в коляску и велел ехать в Линкольнский Двор. Мигом пробрался я в комнату Мастертона, который готов был выйти из дома.
— Разве вы забыли меня, дорогой, уважаемый Мастертон!— сказал я дрожащим голосом и с силою сжал его руку.
— Право, вы, кажется, решились заставить себя помнить хоть несколько минут!— вскрикнул он, мотая своей раздавленной рукой.— Да кто вы?
   Мастертон не видел ясно простыми глазами, а голос мой не мог сейчас узнать. Он вытащил очки свои из кармана и надвинул их на нос.— Ах, да это вы, Иафет; не правда ли?
— Да, я, Иафет,— сказал я, опять взяв его руку.
— Только не жмите, пожалуйста, так крепко, милый мой,— сказал стряпчий.— Я признаю вашу силу, и этого достаточно. Я рад, очень рад видеть вас. Вы скиталец, неблагодарный человек, садитесь, садитесь... Но сперва помогите мне снять плащ. Предугадываю, что посещение ваше есть следствие объявление; не так ли? Правда, вы наконец нашли вашего отца, или, лучше сказать, он нашел вас. И что еще страннее, вы не обманулись в ваших предположениях.
— Но где он, где? Свезите меня к нему скорее.
— Вам надобно подождать немного, потому что он уехал в Ирландию.
— Ждать! Опять ждать! О, нет, я сейчас же за ним поеду.
— Вы этим сделаете новую глупость и повредите только себе, потому что отец ваш— престранный человек. Он хотя и сознается, что оставил вас под именем Иафета, но все-таки боится, чтобы его не обманули, и требует неопровержимых доказательств. Мы не могли следить за вами после вашего выхода из воспитательного дома, не отыскав Кофагуса, и до сих пор не знаем, что с ним сделалось и где он.
— Я вчера вечером был у него.
— Хорошо, очень хорошо. Нам надобно за ним послать или самим туда ехать. У него пакет, оставленный госпожой Метланд, в котором заключаются документы о женитьбе вашего отца. Странно, что вы так сверхъестественно угадали содержание его. Но все идет очень хорошо, и я вас поздравляю. Отец ваш— престранный человек. Он прожил весь век деспотом, окруженный рабами, и не любит, чтобы с ним шутили, и если вы что-нибудь скажете ему противное, то он лишит вас наследства. Это истый старый тигр. Если бы не для вас, то я бы давно его оставил... Он, кажется, думает, что весь свет обязан ему в ноги кланяться. Будьте уверены, Иафет, что не для чего так торопиться его видеть, и вам нужно ему представиться, когда все доказательства будут собраны и объяснены. Я надеюсь, что у вас не истратился запас почтения и сыновней любви, иначе через неделю вы улетите за дверь. Представьте себе, что он и меня уж честил разными именами.
— В самом деле?— сказал я смеясь.— Я должен извиняться за поведение моего отца.
— О, Иафет, я не гонюсь за безделицами,— говорил он улыбаясь.— Но вы не спрашиваете о ваших знакомых?
— Мне хотелось спросить,— ответил я.— Что лорд Виндермир?
— Совершенно здоров и очень рад будет вас видеть.
— А леди де Клер и ее дочь?
— Они в Лондоне. Леди де Клер опять сделалась светской женщиной, и ее дочь, как вы называли ее, ваша Флита, или Сецилия де Клер, слывет первой красавицей в столице. Но теперь, когда я удовлетворительно, ответил вам на все вопросы, расскажите мне ваши приключения, потому что, вероятно, они с вами случались с тех пор, как вы убежали от нас таким неблагодарным образом.
— Очень охотно, сэр, я вам передам их, но рассказ будет слишком длинен...
— Но мы будем обедать здесь и проведем вечер вместе. Дело решено, и я буду знать ваши похождения.
  
  
== Глава LXX ==

   Я отпустил коляску, пока Мастертон приказывал готовить обед, и потом мы заперли дверь, чтобы кто-нибудь не вошел, и я начал мой рассказ. Давно уже настало время обеда, когда я кончил мою историю.
— Кажется, вы нарочно созданы для того, чтобы попадать в беды и потом отделываться от них чудесным образом,— заметил Мастертон.— Из вашей жизни можно было бы составить роман.
— Конечно, и презанимательный.
— Я с вами согласен. Но обед готов, а он не любит ждать. После мы потолкуем, а теперь удовлетворим требование наших желудков.
   Мы сели за стол. Когда обед кончился и в комнате осталось нас только двое, Мастертон сказал мне:
— Иафет, я очень рад, что мы встретились прежде, нежели вы увидели вашего отца. Вы, бесспорно, имеете большие выгоды, родившись от известного семейства. Предок ваш был пэр Ирландии, но вы не можете наследовать этого титула, потому что старший брат имеет большое семейство. Что же касается имения, то вам не о чем беспокоиться, и вы совершенно счастливы. Ваш отец очень богат, а вы— единственный его сын; но надобно предварить вас, что вы найдете в нем человека совершенно противного тому, как представляли его ваши юношеские мечты. Кажется, отец ваш не имеет вовсе родительской нежности и искал вас для того только, что хотел кому-нибудь передать свое имение. Притом, он жесток и вспыльчив, и малейшее сопротивление его воле приводит его в совершенное неистовство. Он терпел прежде большую нужду, и, кажется, отец его обходился с ним не очень вежливо.
— Но не знаете ли, из-за чего я был оставлен в воспитательном доме?
— Я вам сейчас расскажу это. Дед ваш доставил отцу вашему офицерский чин и хотел, или, лучше сказать, требовал, чтобы он женился на богатой девушке, которую отец ваш не видал, и для этого велел ему приехать к себе. Говорят, она была очень хороша собой, но отец ваш поступил очень неблагоразумно; он не согласился даже посмотреть на нее и прислал решительный отказ, за что лишился всего имения. Вскоре отец ваш влюбился в прелестную молодую женщину, у которой, казалось, было огромное состояние. Но, чтобы вернее получить ее руку и вместе богатство, он уверял ее, что наследует после отца достоинство пэра и все имение; таким образом он женился на ней. Но спустя два дня после брака они узнали свое "богатство". Оказалось, что у отца вашего было одно только офицерское жалованье, а у нее ровно ничего. Отец ваш бесился, выходил из себя, называл жену свою обманщицей. Несколько дней после свадьбы были днями слез, брани, упреков, клятв и прочего. Наконец мать ваша, успокоившись, сказала своему мужу: "Из-за чего нам ссориться, Эдмонд? Мы оба виноваты, так постараемся лучше исправить нашу ошибку. Все думают, что я в гостях здесь; а о вас, что вы получили отпуск на несколько дней. Но не сказали ли вы кому-нибудь из офицеров о вашей свадьбе? " "Никому",— пробормотал отец ваш. "В таком случае разъедемся, как будто бы между нами ничего не было... Никто не узнает, и каждый из нас для своей пользы будет хранить этот секрет в тайне. Согласны ли вы? " Отец ваш с восторгом принял это предложение. Он проводил вашу мать в N... , а потом возвратился в свой полк.
— Признаюсь, происшествие это не делает чести моей матери.
— Оставим ее в покое, Иафет, вам нужна история вашего отца. Теперь надобно сказать, что через два месяца после этого отец ваш получил письмо от матери, в котором она извещала, что их связь имела обыкновенные последствия и что он должен будет заботиться о ребенке во избежание огласки, или, в противном случае, она обо всем расскажет. Не знаю, какие меры употребили они, чтобы никто не узнал этого происшествия, но отец ваш говорил, что ребенок родился в Лондоне, и, по обоюдному согласию, он привесил вас к воротам воспитательного дома с бумагой и ассигнацией. После этого он и не думал вас возвратить, но мать ваша требовала этого настоятельно, потому что какое бы ни было ее поведение, она все-таки имела материнские чувства. Полк, в котором служил отец ваш, был отправлен в Индию. Там он вскоре получил следующий чин за храбрость в Майсурской войне. После нескольких лет, приехав в отпуск, он спрашивал о вас, но не для себя, а по просьбе вашей матери...
— Да разве они опять вместе жили?
— Почти; ваша мать отправилась в Индию. Она там, выдавая себя за девушку, нашла хорошую партию и в другой раз вышла замуж.
— Боже милосердый, какая безнравственность!
— Супруг ее был член калькуттского совета. Отец же ваш находился тогда в этой провинции Индии и, нечаянно встретив ее на бале у губернатора, узнал, что она замужем. Он хотел выйти, но мать ваша, не теряя присутствия духа, сама подошла к нему и начала с ним разговаривать как со старинным знакомым, и после этого они виделись несколько раз, не подавая, впрочем, виду, что имели что-нибудь общее прежде. Однако, когда она узнала, что отец ваш едет в Англию, то просила его убедительно справиться о вас, Иафет. Он обещал ей исполнить ее желание. Возвратившись опять в Индию, он узнал, что мать ваша умерла от тифа. Отец ваш не был тогда богат, но он участвовал в военных действиях, и тут-то он и составил себе состояние. Сколько я мог заметить, он вовсе и не думал о вас, и только смерть вашей матери и имение, которое он нажил, заставили его думать о наследнике.
   Вот что я мог узнать о вашем отце, и, кажется, он не чувствует ни малейшей привязанности к вам. Поведение жены его напоминает ему неприятную женитьбу, и если бы он не желал иметь наследника, то, кажется, вовсе не хотел бы вас видеть. Правда, вы можете его заставить любить себя, и наружность ваша поддержит эту любовь, но вам очень трудно будет выполнить все его капризы, и я боюсь, что вы с вашим горячим характером едва ли поладите с ним.
— Правда, сэр, мне кажется, что самые лестные желания редко сбываются, и я бы даже желал, чтобы отец меня не искал. Я был доволен и счастлив, а теперь, кажется, нечему радоваться в новой перемене моего состояния.
— Мне надобно вас спросить еще кое о чем. Во-первых; кажется, вы вступили в секту квакеров? Скажите мне откровенно, уверены ли вы во всех правилах их ве-ры и намерены ли вы с ними остаться? Это вам много помешает.
— Правила веры их, по моему мнению, ближе к христианству, нежели другие, и я не задумываясь скажу, что жизнь их по большей части чиста и непорочна. Есть у них некоторые обычаи, которые мне показались довольно смешными, но впоследствии я привык к ним, хотя их одежда постоянно носит на себе отпечаток их странностей.
— Как это, Иафет?
— Я могу ответить вам словами Сусанны Темпль. "Вы думаете, что наше платье есть наружная форма, которая вовсе не нужна. Мы носим это платье для того, чтобы отделиться от других. Наружные украшения мы ни во что не ставим, а главным основанием своего верования считаем смирение. Не все те, которые носят это платье, истинные квакеры, но зато мы знаем, что если кто снимет его, то вместе с тем он отказывается от наших правил, и вот почему мы почитаем его важным. Я не спорю, что можно быть также религиозным и без этого наряда, но он есть условие нашего исповедания, и мы должны исполнять все мелочи, чтобы быть постояннее и приверженнее к обряду".
— Она очень умно рассуждала, но я хочу вас спросить еще, Иафет, сильно ли вы влюблены в молодую пуританку?
— Я не могу скрыть этого. Я люблю ее от всей души.
— Но любовь ваша может ли заставить вас остаться квакером и жениться на ней?
— Я спрашивал себя об этом по крайней мере сто раз в продолжение двадцати четырех часов и до сих пор не знаю, на что решиться. Если бы она надела светское платье и мне позволила бы то же сделать, то я бы завтра же на ней женился. Но остаться квакером из любви к ней— это другое дело. Положение мое затруднительно. Я никогда не говорил ей о своей любви, но уверен, что она меня любит и понимает мою любовь.
— То есть вы это только думаете, что весьма извинительно молодому человеку.
   Я рассказал Мастертону, в каком положении застал Сусанну, возвратившись за газетами.
— Все эти доказательства очень надежны, но, скажите мне, Иафет, думаете ли вы, что она из любви к вам решится оставить свою секту?
— Нет, она слишком постоянна в своих правилах и не сделает этого. Она будет страдать, мучиться, но никогда не переменит закона отцов своих.
— Она, должно быть, умна, и мне кажется, что несчастья ваши только теперь начинаются. Вы были бы гораздо счастливее с нею, нежели в свете. Будущность ваша незавидна. Вы будете иметь дело с самым строгим отцом, который наложит на вас железную власть. Притом, вступив в общество, вы найдете одну пустоту и наружный блеск.
— Вы говорите правду. Но, во всяком случае, я выиграю что-нибудь, если узнают, что я происхожу от знатного семейства, тем более, что я был всегда игралищем судьбы, и кажется, что она и теперь продолжает шутить со мною... Но уже очень поздно, прощайте, желаю вам покойной ночи.
— Прощай, Иафет. Если я получу какие-нибудь известия, то дам вам знать. Леди де Клер живет в N 13, в Парк-Стрит. Вы, я думаю, пойдете к ней?
— Сейчас же, только напишу письмо в Ридинг.
  
  
== Глава LXXI ==

   Я возвратился домой, начал обдумывать сообщение Мастертона и, признаюсь, не совсем был доволен новостями, которые он открыл мне. Вести его о моей матери, хотя уже покойнице, заставили меня грустить, а характер отца моего не предвещал ничего доброго. Странно. Я только что нашел его и вот желал уже, чтобы век не видаться с ним, и когда я сравнивал мирное и счастливое житье мое у Кофагуса с будущим, то жестоко сожалел, что Тимофей показал мне объявление.
   На следующее утро я написал Кофагусу и Тимофею, рассказав им подробно все, что слышал от Мастертона, и прибавил еще, что я никогда не желал бы с ними расстаться. И в это время я, действительно, чувствовал то, что писал.
   Кончив письмо, я отправился в Парк-Стрит, чтобы увидеть леди де Клер и Сецилию. Еще было очень рано, когда я постучал в двери, и лакей, зная меня, безо всяких вопросов впустил в залу, взяв на свою ответственность подобный поступок.
   Уже прошло более года, как я оставил мою Флиту в Ричмонде, и теперь очень интересовался, как меня примут. Я пошел с человеком наверх, и когда он отворил дверь в их комнату, то я слышал, как он назвал меня по имени, докладывая о моем приходе.
   Леди де Клер и Сецилия встали с поспешностью и вышли ко мне, сопровождаемые Гаркуром.
— Мистер Ньюланд!— вскричала леди де Клер.— Какое неожиданное удовольствие!
   Сецилия подошла ко мне и покраснела по уши. Гаркур отступил на несколько шагов назад, как будто ожидая, что я прежде стану приветствовать его. Мне никогда не было так неловко. Но, кажется, и остальные лица находились в том же положении.
— Знакомы ли вы с мистером Гаркуром?— сказала наконец леди де Клер.
— Если это тот мистер Гаркур, которого я прежде знал, то мы, конечно, знакомы.
— Поверьте, Ньюланд, он всегда оставался тем же,— сказал Гаркур, подойдя ко мне и подавая мне руку, которую я пожал с удовольствием.
— Давно уже мы не виделись,— сказала Сецилия, думая, что надобно непременно и ей что-нибудь говорить по правилам светской политики. Но вместе с тем, казалось, и не хотела при Гаркуре напоминать о моих прошлых отношениях с ней.
— Точно, мисс Сецилия,— ответил я очень серьезно, потому что не был доволен приемом, в котором я не видел прежней дружбы и чистосердечия.— С тех пор, как я имел удовольствие вас видеть в последний раз, счастье почти меня не оставляло.
   Сецилия пристально смотрела на меня, как будто бы желая узнать, в чем именно я был счастлив. Однако она молчала и не задала мне никакого вопроса.
— Здесь никого нет, кому бы не была известна моя история до того времени, как я оставил Лондон и вас, леди де Клер. Я расскажу ее в четырех словах: я отыскал отца моего.
— Надеюсь, что вы позволите вас поздравить с этим, мистер Ньюланд?— сказала леди де Клер.
— Что касается происхождения и почетности фамилии, то я не могу жаловаться. Отец мой— брат пэра и сам генерал. Я не скажу фамилии его, пока не буду им признан перед всем светом. Я также имею преимущество быть единственным его сыном, и если не буду отвергнут отцом, то я богатый наследник,— продолжал я насмешливо.— Может быть, я теперь буду лучше принят, нежели Иафет Ньюланд-сирота. Но, леди де Клер, кажется, я не вовремя пришел, а потому позвольте мне с вами проститься.— И, не дожидаясь ответа, я вышел. Исполненный негодования, я бежал по лестнице и был уже почти на дворе, как услышал за собой легкие шаги и вслед за тем увидел Сецилию. Она схватила мою руку и с упреком устремила на меня глаза свои, на которые навернулись слезы.
— За что, Иафет, вы с нами так поступаете?— спросила она меня.
— Мисс де Клер,— ответил я,— мне не за что делать упреки. Я заметил, что мое присутствие не нравилось вам, и я вышел.
— Кажется, вы гордитесь теперь, когда узнали вашего отца?
— Я слишком горд для того, мисс де Клер, чтобы быть там, где меня не желают видеть. Я, как Иафет Ньюланд, пришел сюда, чтобы увидеть прежнюю мою Флиту. Но когда получу настоящую мою фамилию, то надеюсь быть радушно принят дочерью леди де Клер.
— Ах, как он переменился!— сказала она, устремив на меня свои голубые глаза.
— Счастье меняет нас всех, мисс де Клер. Но позвольте оставить вас.— Я поклонился и ушел.
   Но, сходя по лестнице, я не мог удержаться, чтобы не посмотреть назад, и, обернувшись, увидел, как Сецилия закрыла глаза свои платком и тихо шла наверх. Я пришел домой в дурном настроении и сердился за прием леди де Клер.
— Вот свет,— думал я, садясь на диван и бросив шляпу на стол.— Ее нельзя уже узнать после двух зим, которые она провела здесь. Однако, как она похорошела. Но от чего эта перемена? Зачем Гаркур был у них? Не наговорил ли он им чего-нибудь на меня? Это легко может быть.
   В то время, как голова моя была занята подобными мыслями, и я сравнивал Сецилию с Сусанной, и не совсем выгодно для первой, дверь в мою комнату отворилась, и мальчик доложил о приходе Гаркура.
— Стул мистеру Гаркуру,— сказал я небрежно.
— Ньюланд,— сказал Гаркур,— я пришел к вам по двум причинам; во-первых, по поручению дам, которых вы оставили так неожиданно, и чтобы уверить вас...
— Извините, если я прерву вас, мистер Гаркур. Я не приму никаких посланников от этих дам. Они могут делать вас своим поверенным, если им это угодно, но я отказываюсь слушать вас. После того, что я видел и чувствовал утром, объяснения совершенно бесполезны.
   Я отказываюсь от моего права на знакомство с госпожой де Клер и ее дочерью, если я когда-нибудь имел только это право. Следовательно, о первой причине нечего и говорить более. Итак, могу ли я узнать вторую, которая доставила мне честь вас видеть?
— Не знаю, мистер Ньюланд,— ответил Гаркур,— должен ли я, услышав ответ ваш на первую причину, говорить о второй, тем более, что она меня касается.
— Я готов слушать ее со всевозможным вниманием,— сказал я, кланяясь ему.
— Я хотел сказать, мистер Ньюланд, что я намерен просить у вас извинения за мой поступок и сознаться, что я достойно был наказан и более, может быть, собственною совестью, нежели опасной раной, которую я от вас получил. Обязанность благородного человека заставила меня высказать вам это. Может быть, придет время, когда я в состоянии буду доказать вам, что я недостоин такого холодного приема, который вижу теперь. Позвольте мне с вами проститься, мистер Ньюланд, хотя с грустными чувствами. Я должен сказать вам, что вы также огорчите и тех, которые любят вас не только по долгу благодарности, но и по собственному влечению.
   Гаркур поклонился мне и вышел.
— Все это прекрасно,— подумал я,— но я не позволю уговорить себя сладкими словами. Я знаю вас, как свои пять пальцев. Вероятно, они будут жалеть о своем поступке, но никогда более не увидят меня у себя в доме.
   Я старался быть спокойным, но чувствовал тревогу. Мне казалось, что я слишком грубо поступил с леди де Клер и ее дочерью. Мне бы надобно было выслушать объяснение Гаркура. Они были мне много обязаны, и я поступком своим увеличил эту обязанность. Я хотел уж, чтобы Гаркур возвратился. В его же поведении я старался найти какую-нибудь вину, но не мог. Его поступок был совершенно благороден. Мне ужасно досадно было, что Гаркур в доме леди де Клер был лучше меня принят. Но размышления мои были прерваны служителем. Он вошел и подал мне записку от Мастертона.
   "Сегодня поутру отец ваш присылал за мною; кажется, два дня уже, как он приехал из Ирландии и остановился в Адельфи. Я должен объявить вам неприятную весть, что ваш отец по дороге, выходя из коляски, вывихнул себе ногу. Он теперь слег в постель, и вы можете вообразить его любезность. Увидев меня, он требовал, чтобы я сейчас же представил все документы о вас; но я думаю прежде отправиться в Ридинг и завтра же в девять часов с вами туда ехать, потому что у меня есть свободное время. Поездка эта для меня будет приятное отдохновение. Я желаю тоже видеть старинного знакомого Тимофея и вашу Сусанну. Отвечайте мне с посланным. Н. Мастертон".
   Я написал Мастертону несколько строчек, извещая, что буду к нему в назначенное время, На следующее утро в девять часов я был уже готов, отправился к Мастертону и с ним вместе поехал в Ридинг. Дорогой я рассказал ему происшествие последнего дня и как я был принят в доме леди де Клер.
— Право, Иафет, мне кажется, что вы были неправы, и если бы я не знал вашей любви к мисс Темпль— и скажу мимоходом, что она есть главная причина моей поездки с вами,— я бы подумал, что вы ослеплены ревностью. Если Гаркур был у них так рано поутру, то, вероятно, на это есть причины. Да, я теперь вспомнил, именно: я слышал, что его старший брат умер; он один остается богатым наследником всего имения, и кто-то еще говорил мне, что он, вероятно, женится на богатой лондонской красавице; также носятся слухи, что свадьба непременно состоится. Итак, неудивительно, что внезапный приход ваш без доклада, после такого долгого отсутствия, привел в замешательство леди де Клер и Гаркура. Будьте уверены, что это было причиной мнимой холодности. Если бы леди де Клер и ее дочь были одни, то, вероятно, этого бы не случилось. Сецилия догоняла вас на лестнице, и этого довольно, чтобы разуверить и оправдать свое поведение. Притом же Гаркур приходил к вам, и слова его явно доказывают, что вы собственной ошибкой оставили в себе неприятное впечатление.
— Но я смотрел на это совершенно с другой стороны. Я замечал только, что я был лишний, и сверх того, встретив человека, с которым мы были в ссоре и даже имели дуэль, я воображал, что он наговорил на меня что-нибудь. Положим, что я ошибся, знание света сделало меня подозрительным.
— Тем хуже, Иафет, и вы должны исправить эту ошибку. Иначе, с этим характером, вы сделаетесь несчастливейшим человеком, потому что подозрительность вечно будет заставлять вас бояться обмана, которым вы будете опутаны, как сетью.
   После этих замечаний я некоторое время молчал и разбирал свои чувства; они говорили мне, что я поступил глупо. Дело было в том, что я ревновал Флиту из одной только братской любви и ужасно досадовал на слишком близкие отношения Гаркура с Сецилией, для которой я готов был даже пожертвовать моей любовью к Сусанне. Мне казалось, что я один имел право на ее расположение и что никто не смеет и не должен требовать ее руки до тех пор, пока я торжественно не откажусь от нее.
   Читатель, вероятно, посмеется над моей глупостью, но таковы были тогда мои чувства.
— О чем вы думаете, Иафет?— сказал Мастертон, удивленный моим молчанием.
— Я думаю о том, какого дурака я из себя сделал в поступке с леди де Клер и Гаркуром.
— Этого я не говорил еще, но думал, что вы были близки от этого... Теперь скажите же мне откровенно: не ревность ли была причиной странного и невежливого поведения вашего с семейством леди де Клер?
— Думаю, что да.
— Я скажу Сусанне, когда увижу ее, что она может ожидать много хорошего от вашего постоянного характера,— сказал он улыбаясь.— Вы странный человек; вы не можете жениться на обеих вдруг; не правда ли? Однако я могу растолковать ваши чувства, они натуральны. Но не все, что натурально, делает честь человеку. Поговорим лучше о Сусанне. В ее присутствии все ваши нелепые мысли исчезнут. Каких она лет?
   Мастер гон задал столько вопросов о Сусанне, что этим занял все мои мысли.
— Не знаю, что она скажет, увидев меня в этом костюме. Не лучше ли будет переодеться по-прежнему?
— Оставайтесь так, я беру это на свою ответственность. Судя по вашим словам, я, кажется, уже хорошо знаю ее характер.
  
  
== Глава LXXII ==

   Приехав в Ридинг, мы остановились в трактире, заказали обед и потом отправились в аптеку, где Тимофей прилежно занимался взвешиванием и укладыванием лекарств. Он обрадовался, увидев нас и заметив, что я снял квакерское платье, забавлялся на мой счет, делая из себя пресмешную фигуру. Я послал его к Кофагусу спросить, позволит ли он привести с собою Мастертона, и ответ просил доставить в трактир. Потом мы отправились обедать.
— Довольно трудно из вас, Иафет, сделать квакера. Но хотел бы знать, кто в состоянии дать Тимофею квакерские правила? Он смеется надо всем и старается все представить в забавном виде. Во всяком случае он никогда не будет серьезным человеком.
   В вечеру мы пошли к Кофагусу, получив от него приглашение. Сусанна вышла ко мне навстречу, но, увидев перемену в моем платье, отступила назад и покраснела по уши. Я молча прошел мимо нее, поцеловал руку госпоже Кофагус и, поздоровавшись с ее мужем, отрекомендовал им Мастертона.
— Мы насилу узнали тебя, Иафет,— тихо заметила госпожа Кофагус.
— Я не думал, чтобы платье мое так меня изменило, что я не буду даже узнан моими друзьями,— ответил я,— но это потому, что сестрице вашей, кажется, неприятно видеть меня.
— Напротив, Иафет, я от души рада твоему приезду,— сказала Сусанна, подавая мне руку,— но я не думала, чтобы ты так скоро переменил одежду нашей веры, и, признаюсь, сожалею об этом.
— Мисс Темпль,— прервал Мастертон,— он сделал это для того, чтобы исполнить просьбу своих друзей, ради которых Ньюланд и снял ваше одеяние. Я не оспариваю и не приписываю решительного перевеса ни одному исповеданию, каждый имеет право выбирать лучшее, и Ньюланд, может быть, сделал хорошо, что принял ваше. Пусть он укрепится в нем. Но всякая вера имеет свои недостатки и не может допустить совершенства во всех отношениях; следовательно, ваша не исключается из этого определения. Религия ваша учит смирению, и потому вам не для чего носить пышное платье.
— Но мне кажется, он для того и пожертвовал нашим, что оно слишком бедно.
— Совсем нет. Надевать платье, которое носит весь свет, не значит еще быть гордым и лишиться смирения, а, напротив, носить отличное от других есть признак гордости, и притом смешной. Приверженцы последнего подобны фарисеям, и оттого мы хотели, чтобы он снял его. О вере его мы не спорим; но религию никак не должно составлять одно платье, или она рискует быть очень слаба.
   Сусанна удивилась новой мысли, которую мой старый стряпчий так смело развил. Миссис Кофагус смотрела на своего мужа, который щипал мне руку, вероятно, в знак согласия с Мастертоном.
— Мне вовсе неприлично оспаривать мнение такого почтенного человека,— говорила Сусанна.— Я не могу уничтожить правила, основанные на Священном Писании, и, каковы бы они ни были, я смело исполняю их.
— Поэтому перестанемте говорить об этом, мисс Темпль. Ньюланда нельзя винить. Он хотел надеть квакерское платье, но я ему не позволил. Следовательно, вы можете быть недовольны мною, а не им. Но, вероятно, вы не захотите излить свой гнев на такого старика, как я.
— Я не имею никакого права сердиться,— ответила Сусанна.
— Но вы сердитесь на меня,— сказал я.
— Нисколько, Иафет. Но я не знаю, как назвать это чувство; я ошиблась и прошу извинения.
— Теперь вы и меня должны извинить, мисс Темпль,— сказал Мастертон.
   Сусанна невольно засмеялась.
   Разговор сделался тогда общим. Мастертон растолковал Кофагусу, как необходимо его присутствие в Лондоне, и последний сейчас же согласился ехать туда. Решено было отправиться в дилижансе. Мастертон много говорил о моем отце, и вообще разговор его был так весел и занимателен, что Сусанна даже не могла удержаться от смеха. Наконец Мастертон, довольно поздно уже, один отправился в гостиницу, а я остался провести ночь на собственной постели. Когда он вышел, я продолжал разговор с семейством Кофагуса.
— Никогда,— говорил я,— не желал бы от вас уехать, но отец мой требует от меня строжайшего повиновения. Что мне делать? Я должен его слушать.
— Во всем, что справедливо, Иафет,— сказала Сусанна.
— Во всем, что справедливо, Сусанна! Например, Мастертон говорит, что отец мой не позволит мне носить ваше платье. Что мне делать?
— Взять путеводителем своим религию, Иафет.
— Но, читая Священное Писание, я найду десять заповедей, в которых сказано: "Чти отца твоего и матерь твою". Это правило неизменно, и я должен ему следовать. Но какое надобно носить платье, я нигде не найду. Что вы думаете, Кофагус?
— Без сомнения, почитать отца твоего, Иафет.
— Но что вы скажете, Сусанна?
— Я скажу, что желаю тебе спокойной ночи, Иафет. После этого ответа мы все захохотали, и я заметил, что Сусанна смеялась, выходя из комнаты. Миссис Кофагус последовала за нею, и я остался один с Кофагусом.
— Итак, Иафет, увидеть старика... гм... поцеловать, обнять... получить благословение... и так далее.
— Если он дурно будет со мною поступать, то я опять вернусь... хотя Сусанна, кажется, не очень довольна мною.
— Тьфу... глупости... женщины хитры, как кошки... умрут без тебя... ты, Иафет, делай, как хочешь... или одевайся, как я, или по-прежнему... все хорошо... и так далее.
   Я просил Кофагуса рассказать мне все, что он знал от своей супруги, и он объявил, что жена его говорила с Сусанной вскоре после моего отъезда, найдя ее в слезах, и что она призналась в любви ко мне. Этого-то мне и хотелось, а потому, пожелав Кофагусу спокойной ночи, я отправился спать с новым блаженством. Перед отъездом я виделся с Сусанной и хотя ни слова не говорил ей о любви, но был ею доволен. Она очень ласково говорила со мною, напоминала мне о предстоящих затруднениях и вообще выказала более доверчивости, нежели когда-нибудь.
   Расставаясь, я сказал ей:
— Сусанна, какая бы перемена не случилась в моем состоянии или платье, сердце всегда останется то же. В нем не изгладятся чувства, которые начертила неизменная к вам привязанность.
   Слова эти могли быть приняты двусмысленно, и она ответила:
— Я бы хотела видеть тебя совершенным, но на земле совершенства не существует, поэтому делай возможное.
— Бог да благословит тебя, Сусанна.
— Надеюсь, что и ты Им не будешь оставлен.
   Я обвил ее рукой и сильно прижал к своему сердцу. Она тихонько высвободилась из моих объятий, и в больших глазах ее засверкали слезы. Так мы расстались. Через четверть часа я был уже с Мастертоном на дороге в Лондон.
— Иафет,— говорил он мне,— надобно признаться, что вы сделали очень благоразумный выбор. Ваша квакерша прелестная девушка. Я тоже в нее почти влюбился и думаю, что наружность ее едва ли не лучше, чем Сецилии де Клер.
— В самом деле?
— Да, не шутя. Черты ее лица так выразительны, так полны чистой, непорочной жизнью, что я, смотря на нее, переносился мечтами Бог знает куда. Она настоящая эмблема невинности, хотя ее рассудок далеко выше ее возраста.
— Это-то и беда. Она никогда не переменится во мнении о том, что ум ее почитает справедливым, даже для меня, для моей любви.
— Согласен с вами и не удивляюсь ее упорству, она уступчива только против доказательств. Но зато она будет прекрасная, верная жена, добрая мать, потому что религия занимает у нее первое место. Заметили ли вы, с каким вниманием вчера она слушала меня? Я вселил в нее новую мысль, Иафет, и эта мысль разработается, увидите. Но как бы она была хороша, если бы одевалась, как другие! Мне кажется, что я ее вижу уже на бале.
— Не думаю, чтобы она отказалась от своего исповедания.
— Я и не говорю, чтобы она отказалась. Много прекрасного есть и в квакерском исповедании, но ей надобно только оставить их одежду и собрания, которые совершенно нелепы. Помните, что мисс Темпль воспитана в квакерской секте и что она никогда не слыхала правил другой веры, кроме того, чему ее учили. Но пускай она хоть раз побывает в англиканской церкви и услышит красноречивую проповедь и потом сделает сравнение, и я уверен, она переменит свое мнение и почувствует нелепость наружных форм своей секты.
— Вы меня делаете совершенно счастливым.
— Это мое мнение. И если она не переменит свой характер, то я непременно сделаю ее своей наследницей.
— Но что вы думаете о миссис Кофагус?
— Я думаю, что она в душе не более меня пристрастна к квакерскому исповеданию. Она веселая, живая, добрая, умная женщина и хоть завтра же готова явиться в перьях и бриллиантах.
— Но знаете ли, что Кофагус все еще вздыхает о своих синих бумажных панталонах и сапогах?
— Он ни более, ни менее, как глуп, дурак; только это к лучшему. Эта глупость поможет мне скорее исполнить мои намерения. Но нам надобно поговорить о встрече вашей с отцом.
   Мы приехали в Лондон во время обеда, и я остался у Мастертона. Усталость почтенного старика заставила меня ранее обыкновенного с ним проститься.
— Помните, Иафет, что завтра нам надобно быть в Адельфи в час, а потому приезжайте вовремя: одна минута позже может рассердить вашего отца.
   На следующий день в назначенное время я приехал к Мастертону, и мы отправились в Адельфи, где жил мой отец. Мы были приняты в нижнем этаже, где уже нашли Кофагуса и двоих надзирателей воспитательного дома.
— Право, Мастертон,— сказал один из последних,— можно подумать, что мы дожидаемся какого-нибудь царствующего монарха и что получим от него какие-нибудь милости. Для меня время очень дорого; полчаса назад мне уже надобно было быть в городе.
   Мастертон засмеялся.
— Пойдемте наверх, пусть пришлют за нами, если понадобится,— сказал он.
   Он позвал человека и велел доложить о нас генералу де Беньону. Все четверо вошли в другую комнату, а я по знаку Мастертона остался один. Надобно признаться, что я был не совершенно спокоен. Я слышал, как отворилась дверь, как раздался потом крик, похожий на рев дикого зверя, и как все опять утихло.
   "Вот,— думал я,— предел всех моих желаний и поисков! Вместо того, чтобы обрадоваться, найдя сына, и броситься скорее в его объятия, он требует законных доказательств! Говорят, он сердит; но что же выйдет, если ему станут противиться? Я слыхал, что таких людей надобно усмирять их собственным оружием, но я не имею на это права. Во всяком случае я буду тверд и по возможности стану удерживаться от запальчивости. Я докажу ему, по крайней мере, что сын его имеет благородные чувства".
   Спустя минут пять отворилась дверь, и Мастертон сказал, чтобы я шел за ним. Я не был виноват, но сердце мое билось, как у преступника. Когда мы взошли на лестницу, Мастертон взял меня за руку и повел в большую длинную залу. В дальнем конце ее сидел на софе отец мой, положив на нее больную ногу и упершись костылями в стену. С обеих сторон его стояли богатые позолоченные клетки с попугаями, а за ними два огромные арапа со скрещенными на груди руками. На одной стороне сидели надзиратели, а на другой Кофагус в квакерском платье. На стуле возле софы сел Мастертон.
   Я посмотрел на моего отца. Он был высокого роста И довольно толст. Голова его была велика, но пропорциональна телу. Цвет лица казался темно-желтым, волосы, как снег, белые. Длинные усы соединялись над бородою и были так белы, что его можно было скорее принять за бенгальского тигра, нежели за джентльмена. Он зверски посмотрел на меня, когда Мастертон подвел меня.
— Позвольте мне иметь удовольствие, генерал, представить вам сына вашего Иафета.
   Отец мой, не сказав мне никакого приветствия, устремил на меня свои серые кошачьи глаза на минуту только и потом обернулся к надзирателям.
— Тот ли это ребенок, которого вы воспитывали под именем Иафета Ньюланда?
   Они ответили, что я тот самый, которого они отдали к Кофагусу и впоследствии видели несколько раз.
— Тот ли это Иафет Ньюланд, которого вы учили?— спросил он у Кофагуса.
— Да, я подтверждаю... гм... славный малый... добрый... и так далее.
— Я не поверю одному квакерскому слову, сударь. Можете ли вы побожиться для большей уверенности?
— Да,— ответил Кофагус, забыв на минуту правила квакерского учения,— божиться... гм... Библия... и так далее.
— Вы должны побожиться в справедливости слов ваших.
— Божиться!— вскричал Кофагус.— Гм... да покля... божиться, нет-нет, Иафет, быть прокляту... идти в ад... и так далее.
   Все, кроме отца, не могли удержаться от смеха, и я тоже. Мастертон спросил генерала, не требует ли он еще каких-нибудь доказательств.
— Нет,— ответил он очень важно и потом сказал что-то своим прислужникам. Те побежали и отворили двери. Это был знак обратного выхода, и Мастертон сказал:
— После такой долгой разлуки, господа, генерал, вероятно, хочет остаться один с сыном, чтобы дать волю своему родительскому чувству.
  
  
== Глава LXXIII ==

   Между тем я стоял посреди комнаты, а два арапа, как вкопанные,— по обеим сторонам софы. Мне было обидно и досадно, но несмотря на это, я терпеливо ожидал последствий. Наконец почтенный родитель мой, осмотрев меня в продолжение нескольких минут с ног до головы и обратно, сказал:
— Если вы думаете, молодой человек, прельстить меня вашими нежными взглядами, то очень ошибаетесь; вы слишком похожи на вашу мать, а я не нахожу ничего приятного в воспоминаниях о ней.
   При этих словах вся кровь бросилась мне в голову; я сложил руки и смотрел моему отцу прямо в глаза, не отвечая ни слова. Он был рассержен до высочайшей степени.
— Кажется, что я нашел весьма покорного сына.
   Я хотел было ответить ему на это не совсем вежливо, но опомнился и сказал весьма учтиво:
— Почтенный генерал, будьте уверены, что сын ваш всегда готов оказывать уважение тому, кто достоин его... Но извините меня, если я вам замечу, что вы забыли некоторые мелочи, которых требует вежливость... С вашего позволения, я возьму стул, и тогда мы можем гораздо удобнее разговаривать. Смею надеяться, что вы теперь не чувствуете сильной боли в ноге?
   Говоря эти слова самым тихим голосом и с изысканной вежливостью, я придвинул кресло и сел. Смелость моя привела отца в ужасное бешенство.
— Не это ли образчик вашего уважения, сэр? Надеюсь, что в другой раз не увижу подобной покорности! Да кому более одолжены вы вашим почтением, как не отцу? Вы забываетесь, сударь!— вскричал генерал и ударил огромным кулаком своим по столу так, что чернильница покатилась ему под ноги.
— Любезный батюшка, вы совершенно правы, сын всегда обязан почтением своему отцу. Священное писание говорит: "Чти отца твоего и матерь твою". Но несмотря на все это, и отец должен помнить некоторые обязанности.
— Что вы хотите сказать этими дерзкими словами?— возразил мой отец.
— Извините меня, любезный батюшка, может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что отец, который оставляет своего сына у ворот воспитательного дома в корзине, с банковским билетом в пятьдесят фунтов стерлингов, полагая его достаточным для воспитания и на необходимые издержки до двадцати четырехлетнего возраста, должен хотя впоследствии вспомнить обязанности отца. Я говорю это не для того, чтобы жаловаться, но в полной уверенности, что вы, имея средства, вознаградите меня теперь за прошедшие лишения.
— Вы это думаете, сударь? Хорошо, теперь я скажу мое решение. Вот вам дверь, убирайтесь и никогда не смейте показываться мне на глаза!
— Так как я вижу, что это только шутки с вашей стороны или просто желание испытать, владею ли я твердым духом фамилии де Беньонов, то и ослушаюсь вашего приказания.
— А, вы не хотите повиноваться вашему отцу!— закричал он и потом, обратившись к двум индийцам, сказал им несколько слов, которых я не понял. Они медленно отворили дверь и хотели было меня вывести. Я вышел из себя, но опомнившись, подошел к софе и сказал:
— Любезный батюшка, кажется, вы не имеете теперь нужды в ваших костылях и, вероятно, позволите мне взять один из них. Я не должен сносить обиды, которые эти негодяи причиняют вам в особе вашего сына.
— Вытолкайте его!— кричал мой отец.
   Люди хотели исполнить его волю, но я, вертя костылем, в минуту свалил их обоих. Только что они встали, я опять возобновил свои действия и продолжал их до тех пор, пока они не убежали из комнаты. Тут я запер за ними дверь, повернув два раза ключ.
— Благодарю вас, любезный батюшка,— сказал я, поставив костыль на прежнее место.— Очень благодарен вам, что вы позволили мне укротить дерзость этих негодяев, которых, я думаю, вы сейчас же прогоните со двора..
   Я придвинул стул к нему еще ближе и опять сел.
   В эту минуту генерал был до того взбешен, что весь посинел, глаза у него выкатились, и пена клубами валила у него изо рта. Он не мог говорить, но встал и, вероятно, для того, чтобы самому расправиться со мной; но от этого усилия он почувствовал сильную боль в ноге и в отчаянии бросился на софу.
— Дорогой батюшка,— сказал я,— вы, кажется, усилили боль, желая помочь мне.
— Сэр,— вскричал он,— если вы думаете этими средствами чего-нибудь добиться, то очень ошибаетесь! Вы могли выгнать двух трусов, но со мной я не позволю вам шутить Я вас не признаю, лишаю вас наследства.
   Итак, выбирайте: или выйти из комнаты, или я сейчас позову полицию.
— Полицию? Да что может она мне сделать? Я скорее сам предам ей ваших двух наглецов. Надеюсь, притом, что вы никогда не решитесь поступить так бесчеловечно с вашим сыном.
— Уверяю вас, я это сделаю!
— Быть не может, де Беньонам не приличен такой поступок. Не лучше ли нам поговорить об этом предмете хладнокровнее? Неудовольствие ваше происходит, вероятно, от боли в ноге. Позвольте заметить, что если бы полиция вмешалась в наше дело, то нам обоим не миновать судилища в Боу-Стрит; были ли вы там когда-нибудь?
   Генерал не ответил.
— Кроме того,— продолжал я,— подумайте, как бы смешно было, если бы вас заставили присягать и говорить сущую правду; и что бы вы тогда объявили?.. Что вы слишком рано женились и, найдя, что ваша супруга не имеет никакого состояния, уехали от нее на другой день вашей женитьбы? Что вы, почтенный капитан де Беньон, привесили своего сына к воротам воспитательного дома; что вы встретили после вашу супругу, которая уже принадлежала другому, и что, несмотря на все это, вы имели с ней тайные свидания, потому что вы должны были видеться с ней, чтобы поговорить на мой счет? Потом после ее смерти вы пожелали найти вашего сына, который не беспокоил вас около двадцати трех лет, и вот наконец вам доказали, что я точно ваш сын, и что же? Вы не только не предложили ему своей руки' хотя из простого приличия, но еще хотите выгнать его из дома и предать полиции; а за что? Вы и сами не знаете. Конечно, может быть, вы на это имеете особенные, неизвестные мне причины.
   В продолжение этого разговора бешенство моего отца несколько уменьшилось; он выслушал все, что я ему сказал, и видел всю нелепость своего поведения. Но боль в ноге его все более и более усиливалась, она сильно вспухла. Он застонал ужаснейшим образом.
— Могу ли я вам помочь, батюшка?
— Позвоните, сэр.
— Вам не нужна ничья помощь, когда я здесь. Я доктор, сам могу услужить вам, если вы позволите, и надеюсь скоро унять вашу боль.
   Он не ответил, но по его лицу видно было, что он ужасно мучился. Я подошел к нему и ослабил перевязку, отчего страдания значительно уменьшились. Потом я се опять скрепил, намочив примочкой, которая была на столе. Через несколько минут он почувствовал совершенное облегчение.
— Теперь, батюшка, вам не мешает уснуть немного,— сказал я.— Я возьму книгу и с величайшим удовольствием готов сидеть у вас.
   Генерал оперся на спинку дивана и минут через пять уже храпел.
   "Вот и победа",— думал я, и, подойдя потихоньку к двери, отворил ее и велел принести чашку бульона. Все это я сделал, не разбудив отца. Потом я опять сел, взял книгу и поставил бульон на край камина, чтобы он успел нагреться. Через час генерал проснулся и с удивлением осмотрелся.
— Не нужно ли вам чего-нибудь, любезный батюшка?— спросил я.
   Он не знал, начать ли ему опять свои претензии, или нет, но наконец ответил:
— Мне нужна помощь моих слуг.
— Но слуга не может ходить за вами с таким рвением, как сын. Я для вас приготовил бульон, думая, что он вам будет нужен.
— Признаюсь, сударь, для того-то я и хотел спросить своих слуг,— сказал он гораздо тише прежнего, и видно было, что с удовольствием взял из моих рук бульон..
   Потом я опять взял примочку и, сняв перевязки, вторично намочил их.
— Не могу ли я еще чем-нибудь служить?— спросил я.
— Нет, мне ничего не нужно, я чувствую себя очень хорошо.
— В таком случае, позвольте теперь с вами проститься. Вы желали навсегда расстаться со мной и хотели даже силой вывести меня из вашего дома. Я воспротивился этому, во-первых, для того, чтобы избавить вас от неприятной мысли, что вы обидели человека, который не только вас никогда не оскорблял, но еще имел сильное право на вашу благосклонность. Я доказал этим свое происхождение от фамилии де Беньонов, которая не терпит обид. Но если вы думаете, генерал, что я пришел сюда для того, чтобы каким-нибудь образом вкрасться в ваше доверие, то вы очень ошибаетесь. Я слишком горд для этого. По счастью, я имею средства к пропитанию и не прошу ничьей помощи. Если бы вы меня приняли, как прилично отцу, то, поверьте, вы бы нашли во мне сына, которого главной целью всей жизни было отыскать отца и который приходил в восторг от одних воспоминаний о нем, помогая этим своему горю и утешая себя в несчастьи одной этой мыслью. Несмотря па мое состояние, я смею вас уверить, что я не уронил бы вашей фамилии. Я сошлюсь в том на лорда Виндермира. Признайтесь, что ужасно быть брошенным в свете, без помощи, без друга, без родных, которые могли бы удержать своими советами от ошибок, облегчить нужды. Но еще ужаснее видеть, что лучшие мои желания разрушились, когда я почитал их исполненными, и причиной этого было сходство мое с матерью. Об одной только вещи, генерал, я хочу просить вас, и на которую, впрочем, я имею полное право, а именно: принять настоящую мою фамилию. Уверяю вас, я ее никогда не запятнаю. Теперь же позвольте мне навсегда проститься с вами и будьте уверены, что никакая бедность, никакие лишения не заставят меня опять прийти к вам.
   Я поклонился ему очень низко и хотел выйти.
— Постойте, хоть одну минуту.
   Я повиновался.
— Зачем вы вывели меня из терпения, сэр?
— Позвольте вам заметить, что я вовсе не был причиной вашего неудовольствия; напротив, я старался сохранять должное хладнокровие.
— Это-то меня и взбесило.
— Согласен, но, во всяком случае, я не виноват; хладнокровие— долг благовоспитанного человека.
— Вы хотите этим сказать, что отец ваш не имеет никакого воспитания?— сказал он сердито.
— Совсем нет; есть много весьма благовоспитанных людей, которые, по несчастью, не умеют владеть своим характером, но в таком случае они признают свою ошибку и извиняются.
— То есть вы ожидаете от меня извинений?
— Позвольте, генерал, спросить вас: вероятно, вы никогда не видели, чтобы кто-нибудь из де Беньонов спокойно перенес обиду?
— Никогда.
— И потому те, которые это знают, не должны по-настоящему обижать других. И если бы в минуту запальчивости они это сделали, то самая гордость, кажется, должна бы принудить их к извинению. Тут нет никакой низости— извиняться перед человеком униженным; напротив, это очень благородный поступок.
— Я вижу из этого, что вы настоятельно требуете извинения.
— Теперь оно, генерал, почти не нужно. Мы расстаемся и, вероятно, никогда более не встретимся. Если же вы полагаете, что извинение есть долг ваш, то я с удовольствием его приму.
— И вы не хотите остаться?
— Я никогда и не думал этого, генерал. Вы сами сказали, что не признаете меня и лишаете прав наследства. Кто носит в себе чувство благородного человека, тот не может оставаться, услышав такие слова.
— На каких же условиях могу я вас удержать и заставить забыть прошедшее?
— Мои условия весьма коротки. Скажите, что вы отпираетесь от сказанного вами и что очень сожалеете, что меня обидели.
— А если я этого не сделаю, то вы никогда сюда не покажетесь?
— Решительно, генерал. Впрочем, я всегда буду молить Бога о вашем счастьи и если узнаю о вашей смерти, то с истинной печалью в душе буду на ваших похоронах, хотя вы меня и отчуждаете. Это мой долг. Я пользуюсь вашим именем, и вы объявили, что я точно ваш сын. Но жить с вами, или даже изредка видеться, я не могу после того, что между нами произошло.
— Я не знал, что отцу нужно извиняться перед сыном.
— Если вы извиняетесь перед старшим, то родственные связи, кажется, требуют того еще более.
— Но долг сына— повиноваться отцовским нравам.
— Это правда по обыкновенному ходу вещей. Но вы, генерал, какие родительские права можете иметь надо мной? Сын, по большей части, обязан своему отцу за его попечение, за воспитание, за религиозные наставления, за выбор состояния. А если этого нет, то его должны с избытком вознаградить при представившейся возможности. Первых обязанностей на мне нет, а на вторые я не могу и надеяться после всего вами сказанного. Позвольте теперь спросить вас: на чем вы основываете права ваши? И потому, сэр, еще раз желаю вам всякого счастья и прощайте.
   Я до половины растворил дверь и хотел уже выйти, как вдруг генерал закричал:
— Постой, не уходи, Иафет, сын мой. Я был взбе-шен, прости меня, забудь, что я наговорил тебе. Я вспыльчивый, глупый старик.
   Услышав эти восклицания, я вернулся. Он сидел с распростертыми объятиями.
— Прости меня, друг мой, прости твоего отца.
   Я встал на колени и целовал его руки, он прижал меня к своему сердцу, и слезы мои покатились на его грудь.
  
  
== Глава LXXIV ==

   Прошло много времени, пока мы совершенно успокоились, и тогда я опять возобновил разговор и всячески уже старался ему понравиться. Однако, несмотря на это, между нами была еще какая-то недоверчивость, но я так заботился всячески ему услуживать, так был осторожен в словах, уступив на его мнение, что когда шел домой, то он требовал, чтобы я непременно пришел к нему на другой день к завтраку. Хотя уже было поздно, но я сейчас же отправился к Мастертону и рассказал ему обо всем случившемся; он выслушал меня с большим вниманием.
— Иафет,— сказал он,— вы хорошо поступили, и я поздравляю вас. Вы можете считать этот день лучшим в вашей жизни. Вы теперь совершенно овладели его благорасположением. Но вы не должны говорить об этом вашим друзьям в Ридинге. Пускай они думают, что ваш отец так же сердит, как и прежде, что, между прочим, будет совершенная правда в отношении к другим. Продолжайте ваши успехи и позвольте мне помогать вам в остальном.
   Я возвратился домой, заснул крепким сном и видел во сне все происшествия дня и мою очаровательную Сусанну Темпль. Поутру я пошел в Адельфи. Отец еще не вставал, но арапы расхаживали по комнатам и, увидев меня, тотчас же доложили и, желая придать мне самое громкое происхождение, сказали, что сын Бурра-Зеба изволил прийти. Я вошел в спальню, поцеловал у отца руку и, пожелав ему доброго утра, спросил, не раскаялся ли он в добром своем поступке.
— Нет, сын мой. Я думал о тебе всю ночь. Нога только много вредила моему покою; утром ужасно разболелась, а некому было помочь, доктор не приходил.
   Хорошо,— подумал я,— есть надежда на будущее благополучие. Тут я ему развязал ногу с обыкновенными приготовлениями, и от этого боль совершенно успокоилась; он надел халат, и мы отправились завтракать. Я заметил, что почтенный отец мой вовсе не был зол, но, живя с людьми, которые терпеливо сносили его прихоти, и притом, занимая в военной службе довольно важное место, он привык к тону повелительному, отчего сделался несносен для всех его окружающих. В продолжение недели я рассказал ему все обстоятельства моей жизни и смело могу сказать, что я твердостью своего характера и благонравием сумел совершенно овладеть им. По его желанию я переехал и жил вместе с ним. Нога его почти совершенно выздоровела. Он решился купить дом и навсегда поселиться в Лондоне. В хлопотах я один раз только видел Мастертона, потому что все время проводил с отцом. Я писал Кофагусу, не говоря ему, однако, ни слова о настоящей моей жизни. Утром как-то Мастертон посетил нас и после непродолжительного разговора с генералом объявил мне, что он убедил Кофагуса оставить квакерство и что через некоторое время он придет в Лондон с женой и с Сусанной Темпль.
— На время?
— Нет, он решился постоянно жить в Лондоне.
— Как! Он намерен возвратиться к заблуждениям этого света?
— Да, и не один еще, а с дорогой супругой, которая вовсе не противится этому, и кажется, очень рада новому переселению.
— Я никогда и не сомневался в противном. Но Сусанна Темпль?
— Сусанна не в состоянии расстаться со своими родными, и когда она будет вместе с вами и наденет наше платье, особенно когда разоблачится от квакерского наряда и убедится моими советами, то наверно ее очарует. Это мой план и исполнение его предоставьте мне. Но знает ли ваш отец о вашей любви?
— Нет, я ему не сказал этого. Да о женитьбе ему еще рано говорить, я думаю. По-настоящему, предложение не худо бы сделать с его стороны. Не можете ли вы уладить это дело?
— Отчего же нет! Но надобно подождать немного, как вы говорили. Со временем— вот их адрес— сходите к ним, и если можно, то завтра. Да, нельзя ли вам будет в четверг у меня обедать?
— Если только генерал будет в хорошем расположении духа, то... но во всяком случае я уведомлю вас.
   На другой день я пожаловался на головную боль и сказал отцу, что пойду погулять немного. Я торопился по адресу, данному мне Мастертоном, и, к большому удовольствию, застал одну только Сусанну. После первых приветствий я спросил, нравится ли ей Лондон.
— Я даже боюсь, Иафет, не слишком ли он мне понравится. Знаете ли вы, что Кофагус не носит более нашей одежды?
— Перемена эта, может быть, огорчает вас, Сусанна, но он поступил так, вероятно, чтобы не казаться странным в обществе.
— Его еще можно извинить, но сестру, Иафет, которая выросла и воспитывалась в нашей вере... О, это слишком!
— Но что она сделала?
— Она носит соломенную шляпку с лентами.
— А какого цвета ленты?
— Одного цвета с платьем, серые.
— Я не вижу тут тщеславия, Сусанна, и не обвиняю ее, если она переменила шелк на солому. Но какие представляет она на это причины?
— Что муж ее этого требует, потому что он не может выходить с нею никуда, когда она в квакерском наряде.
— Долг жены велит ей слушаться своего мужа, точно так же, как я повинуюсь отцу. Но я бы не постыдился ходить с вами по улице; и если вы желаете, то я с удовольствием пойду.
   Сусанна согласилась, потому что мы часто вдвоем гуляли в Ридинге. Я повел ее в Оксфордскую улицу, а оттуда в Бонд-Стрит и другие более посещаемые места столицы. Натурально, ее одежда и наружность привлекали всеобщее внимание; Сусанна это заметила и просила меня возвратиться домой. Она почти испугалась, приписывая это не красоте своей, а странному наряду.
— Мне кажется, Кофагус навсегда хочет поселиться в Лондоне?— сказал я, когда мы пришли домой.
— Я этого не слыхала. Напротив, мне сказали, что он приехал сюда на несколько недель, и то по делам. Если же он пробудет долее, то это для меня будет совершенное несчастие.
— Отчего?
— Народ здесь ужасно груб, нельзя даже спокойно пройти по улице.
— Вспомните, любезная Сусанна, что в вашей секте гораздо менее людей, но если бы вы надели платье, совершенно там незнакомое, то, разумеется, вы возбу-дили бы всеобщее любопытство. Следовательно, вы не можете порицать здешних жителей. Я теперь вспомнил слова Мастертона о вашем костюме, что в нем более тщеславия, чем скромности.
— Если бы я так думала, Иафет, то сейчас же бы сняла его.
— Согласитесь, что очень было бы неприятно, если бы все стали думать, что вы гуляете именно для того, чтобы на вас смотрели. Можно одеваться просто, скромно и не возбуждая всеобщего внимания.
— Я почти не знаю, что ответить вам на это, но мне кажется, что вы все согласились нарочно опровергать мои мнения.
— Вы не правы, Сусанна. Я вовсе не иду против ваших мнений, я буду уважать их, несмотря на разницу наших взглядов. Но я должен вам сказать откровенно, что если бы жена моя оделась так, что этим привлекла бы на себя всеобщее внимание, то ревность заставила бы меня восстать против этого, и я не виню Кофагуса, который заставил жену свою сделать некоторые изменения в костюме; она очень хорошо поступает, слушая советы своего мужа. Красота ее не есть общее достояние.
   Сусанна молча обдумывала мои слова.
— Вы, кажется, не согласны со мною, Сусанна, я очень сожалею об этом.
— Не могу сказать, что совсем не согласна, Иафет.
   В это время вошли Кофагусы. Он был в прежнем наряде, а она в сереньком шелковом платье, но сверх него была надета прекрасная турецкая шаль. Вообще она казалась очень мила. Я сказал им, что мы гуляли и что общее внимание ужасно как не понравилось Сусанне.
— Всегда так,— сказал Кофагус,— ничего... гм... удовольствие молодых девушек... чтобы смотрели на них... и так далее.
— Вы обижаете меня,— ответила Сусанна,— это мне очень неприятно.
— Ты очень хорошо знаешь... гм... хитрость носить прежнее платье... услышишь: "Хорошенькая квакерша"... и так далее.
   Сусанна тотчас же вышла, и я рассказал им разговор мой до их прихода.
— Мистрисс Кофагус,— говорил я,— закажите для нее такую же шляпу и шаль, как ваши, и, может быть, мы уговорим ее переменить костюм.
   Мистрисс Кофагус очень понравился мой совет, и она обещала тотчас же привести его в исполнение. Сусанна не приходила в комнату. Между тем уже было время обедать, и я возвратился в дом Адельфи.
— Иафет,— сказал мне генерал за столом,— ты часто называл мне лорда Виндермира. Но бывал ли ты у него последнее время?
— Нет, батюшка, вот уже более двух лет, как я его не видел. Когда я приехал в город, чтобы видеть вас, то не имел времени заняться посторонними вещами, а после уже мне не хотелось лишать себя удовольствия быть в вашем обществе.
— Скажите лучше, друг мой, что ты ухаживал за мной с таким сыновним усердием, что забыл даже друзей своих. Возьми завтра мою карету и поезжай к нему, а после этого немножко покатайся, потому что ты все эти дни ужасно бледен. Я сам намерен скоро выезжать, и тогда мы вместе будем любоваться городом.
  
  
== Глава LXXV ==

   На следующий день я взял карету и поехал к лорду Виндермиру. Он был дома, и я велел доложить о себе под именем де Беньона. В первый раз еще я употреблял мою настоящую фамилию. Когда я вошел, у него никого не было. Он поклонился, как будто не знал меня, и просил сесть.
— Милорд, я велел вам доложить мою настоящую фамилию, а вы обходитесь со мною, как с незнакомым. Я вам назову мою прежнюю, и, думаю, вы тогда снова узнаете меня. Я был Иафет Ньюланд.
— Любезный Ньюланд, извините меня, но мы так давно не видались, что я никогда более не воображал с вами опять встретиться.
— Я думал, милорд, что Мастертон уведомил вас обо всех переменах в моей жизни.
— Нет. Я только что приехал от сестры, а от него не получал ни одного письма.
— Я наконец достиг своей цели, милорд. Я нашел отца своего, генерала де Беньона, недавно приехавшего из Индии.
— Где заслуги его так известны,— прибавил он.— Поздравляю вас, де Беньон, от всей души; и рад, что увидел вас в таком счастливом состоянии. Есть ли у вашего батюшки семейство?
— Никого, я только один сын у него. Мать же моя давно скончалась в Индии.
— Поэтому вас смело можно поздравить богатым наследником. Где теперь ваш батюшка?
— Он здесь живет в гостинице Адельфи и по болезни не может выходить из комнаты. Но я надеюсь, что через несколько дней он будет в состоянии выезжать.
— Сделайте одолжение, кланяйтесь ему от меня и скажите, что если он позволит, то я почту за счастие к нему приехать. Не угодно ли вам со мною откушать в будущий понедельник?
   Я поблагодарил его за предложение, и когда мы прощались, то он прибавил:
— Вы не поверите, как все сказанное вами меня обрадовало. Надеюсь, мы с вашим батюшкой будем хорошими друзьями.
   Когда я сел в карету, мне пришла мысль покататься вместе с Сусанной, и потому я велел кучеру ехать к Кофагусу, где застал обеих сестер у себя в комнате.
— Сусанна,— сказал я,— я вспомнил, что вы не любите гулять пешком, но думаю, что не откажетесь проехаться в карете. Хотите ли вы ехать?
— Благодарю вас за внимание, Иафет, но...
— Ну, что?— спросила миссис Кофагус.— Вероятно, ты не откажешься. Это было бы очень неблагодарно с твоей стороны.
— Я не хочу быть неблагодарной,— ответила Сусанна, выходя из комнаты. Через некоторое время она возвратилась точно в такой же шали и шляпке, как миссис Кофагус.— Не доказываю ли я в высшей степени свою благодарность, Иафет? Я для тебя решилась даже отступить от правил,— сказала она, улыбаясь.
— Я вполне это чувствую, Сусанна,— ответил я,— но нам нельзя терять времени.
   Я довел ее до кареты, помог сесть, и мы поехали в Гайд-Парк. День был прекрасный, и парк был полон. Люди пешком и в экипажах толпились и разъезжали, наслаждаясь погодой. Сусанне очень понравились пестрота и разнообразие этой живой картины.
— Будьте уверены,— сказал я ей,— что между этими разряженными дамами есть множество истинно добрых и богомольных женщин, точно таких же, как и у вас в секте; а мне помнится, что когда я был в Ридинге, то под скромным квакерским нарядом я видел много особ вашего пола, которые менее, нежели кто-нибудь, думали о Боге. Когда я вступил в вашу секту, вы были моим ментором, теперь же я в свою очередь даю вам советы в том, что вам мало известно, но мои замечания ничего не значат в сравнении с теми правилами, которые я почерпнул у вас; они никогда не изгладятся.
— О, как приятно мне это слышать; признаюсь, я сначала боялась, чтобы свет не испортил вас, Иафет; но этого, кажется, не будет; не правда ли?
— И до тех пор, пока я с вами Сусанна, я чист во всех отношениях. Но и вы также будете обо мне думать? Сусанна, вы знаете, как давно, как страстно я вас люблю, вы знаете, что, если бы необходимость не заставила меня ехать в Лондон, я бы никогда с вами не расстался.
   Я обнял ее; голова ее тихонько склонилась на мое плечо, и она залилась слезами.
— Говори, душа моя, твое молчание не дает мне покоя!— продолжал я.
— Я люблю тебя, Иафет,— ответила она сквозь слезы,— но я не знаю, угодна ли Богу земная любовь моя. Противиться же ей я не в состоянии.
   После этого признания я несколько минут не выпускал ее из своих объятий. Наконец Сусанна высвободилась, и мы поехали домой.
   Батюшка был не в духе, когда я возвратился, и довольно строго расспрашивал меня, где я был. Но ему очень понравились слова лорда Виндермира, и он немного притих, однако все еще продолжал свои расспросы. Разумеется, я не открыл ему всей правды и внутренне извинял себя тем, что в свете нельзя жить одной правдой.
   На другой день я обещал Мастертону обедать у него. Он нравился моему батюшке, и потому я начал следующий разговор:
— Батюшка, я не могу сегодня обедать дома, я обещал быть у одного...
— У кого, Иафет?
— У старой крысы...
— Не стыдно ли называть так друга, который тебе сделал столько добра?
— Извините меня, батюшка,— ответил я,— но я употребил собственное ваше выражение, думая вам этим угодить.
— Угодить мне неблагодарностью? Стыдитесь, сударь! Я этого не ожидал.
— Любезный батюшка, я занял это выражение у вас самих. Вы его так называли в глаза, и он жаловался мне на то еще до нашей встречи. Я вполне чувствую его попечение обо мне и никогда не потеряю к нему должного уважения. Но могу ли я ехать?
— Да, Иафет,— ответил он очень серьезно,— и сделай милость, извинись за меня перед ним, мне самому совестно...
— Батюшка, нечего стыдится тому, кто всегда готов исправить свою ошибку; мы все иногда выходим из границ умеренности.
— Ты мой истинный друг и добрый сын, Иафет,— ответил растроганный отец.— Не забудь же извиниться перед Мастертоном, я до тех пор не буду спокоен.
  
  
== Глава LXXVI ==

   Приехав к Мастертону, я очень удивился, встретив там Гаркура.
— Очень рад вас видеть, Иафет,— приветствовал он меня.
— Гаркур, позвольте вам представить мистера де Беньона,— сказал Мастертон с насмешливой улыбкой, как будто бы не зная, что мы уже давно были знакомы...
— Гаркур,— сказал я, подавая ему руку,— я виноват перед вами за мои невежливые подозрения. Но я тогда был так взволнован, что это некоторым образом может извинить вину мою.
— Нет, Иафет,— ответил Гаркур, сжимая мою руку,— не вы, а я должен искать вашей снисходительности; мой поступок непростителен, но я почту себя счастливым, если вы снова примете меня в число друзей ваших.
— Теперь, мистер Мастертон,— сказал я в свою очередь,— так как сегодня мы расположены к извинениям, то позвольте и мне просить за моего батюшку, который вас когда-то назвал старой крысой; он бы совершенно забыл это, если бы я ему не напомнил утром.
   Гаркур захохотал во все горло.
— Так скажите вашему старому тигру, что я не почитаю себя обиженным, потому что это название я принял, как относящееся к целому классу людей, занимающихся судебными делами. У нас завтра воскресенье, и вы, вероятно, поедете в церковь или в собрание.
— Я думаю идти в церковь.
— В таком случае, в половине третьего заезжайте за мной, и мы поедем вместе.
— Хотя я на это время имею много приглашений, но ваше я принимаю с удовольствием и прежде других исполняю.
— День этот будет посвящен истории Сусанны. Двусмысленность эту Гаркур совершенно не понимал.
   Мы отобедали очень весело, и между мной и Гаркуром кончились все прежние неудовольствия. Расставаясь, он обещал навестить меня на другой день, а Мастертон прибавил, что и он также заплатит визит старому тигру, то есть моему отцу.
   После завтрака приехал Гаркур. Я рекомендовал его моему отцу, и через несколько минут мы отправились в мои комнаты, чтобы там поболтать на свободе.
— Я много расскажу вам, де Беньон,— говорил Гаркур.— Прежде всего надобно вам напомнить, что, когда, я услышал, что вы неожиданно исчезли, я хотел вас найти и просить вас возвратиться в Лондон. Тимофей, кажется, чуждался меня и сообщил мне только, что вы прежде вашего отъезда, были у леди де Клер в Ричмонде. Тогда я явился к этим дамам, хотя и не был знаком с ними, и рассказал им мой дурной поступок. Я также сообщил им, что хочу предложить вам место, находящееся в распоряжении моего отца, и которое прилично всякому благородному человеку, хотя и не очень доходно.
— Очень вам благодарен за ваши заботы.
— Бросьте, пожалуйста, эту церемонность. Вот таким-то образом я познакомился с леди де Клер и ее дочерью. Я помню, вы мне рассказывали много хорошего о последней. Но мне не верилось, чтобы Сецилия де Клер была та самая Флита, которой вы были покровителем, потому что вы отыскали ее родственников уже после того, как я вас оставил. Поэтому, признаюсь вам, маня очень удивило участие, которое принимали в вас обе, мать и дочь. Они не могли мне дать никаких сведений, где находились вы, но умоляли употребить всевозможные старания отыскать вас. Восемь дней беспрерывно я расспрашивал о вас, но все поиски остались тщетными, и я снова отправился в Ричмонд уведомить об этом леди де Клер. Сецилия горько заплакала, и я не мог удержаться, чтобы не спросить у леди де Клер, почему ее дочь принимает такое сильное участие в ее судьбе.
— О, мисс де Клер,— сказал я,— неужели вы та Флита, которую он нашел у цыган и о которой он мне столько говорил?
— Разве вы этого не знали?— спросила ее мать. Тогда я им сообщил все, что происходило между нами, дурного и хорошего, а они мне рассказали о ваших опасностях в Ирландии. В течение нескольких месяцев я продолжал неутомимо мои розыски и старался утешать бедную Сецилию, которая так горевала о вас. Теперь, Иафет, вы должны мне позволить сократить мою историю. Я не мог не удивляться этой девушке и не любить ту, которая имела такое нежное и благородное сердце. Но она была наследницей огромного состояния, а я же, как младший, ничего не получал. Впрочем, леди де Клер принимала меня всегда с радушием, и на Сецилию я также не мог жаловаться. Наконец, несчастная смерть старшего брата позволила мне надеяться получить ее руку. Визиты мои повторялись гораздо чаще. Скоро установилась между нами совершенная дружба; я сказал все леди де Клер, и она одобрила мое намерение. В минуту вашего неожиданного приезда я пришел с позволения матери просить руки Сецилии и с беспокойством и нетерпением ожидал от нее ответа. Удивитесь ли вы после этого, что в такую минуту вы внезапным появлением вашим привели всех в смущение?
— Правда, дорогой Гаркур; но я еду в Ричмонд и надеюсь выпросить у них извинение.
— Вы не можете представить себе, как неприятен был для них нечаянный отъезд ваш. Они просили меня пойти за вами и привести вас к ним. Я между тем просил ответа у Сецилии, но она не хотела не только отвечать, по даже и видеть меня, пока я не приду вместе с вами. И вот уже скоро три недели, как я не смею явиться к ней. Несмотря на ваш холодный прием, я пошел другой раз искать вас в Пиаццу, но вас там уже не было, и никто не знал даже, где вы живете. Наконец я вспомнил о Мастертоне. Он обещал мне доставить нам свидание, и я благодарен ему за то, что он исполнил свое обещание.
— Итак, Гаркур, если хотите, то мы завтра же утром можем отправиться в Ричмонд.
— О. как я вам обязан! Без вас я, может быть, никогда бы не знал Сецилии и, что еще хуже, может быть, лишился бы ее навсегда.
— Нет, Гаркур, вы этим обязаны вашему доброму сердцу и желанию услужить мне. Поздравляю вас. Завтра в два часа возьму у батюшки карету и заеду за вами.
   Мы расстались: я отправился к отцу, у которого в это время был лорд, Виндермир.
— Де Беньон,— говорил он,— я рассказал вашему батюшке все, что о вас думаю, и уверен, что вы своим поведением докажете, что я ничего не преувеличил.
— Надеюсь, милорд, тем более, что батюшка так милостив, и я должен всеми средствами стараться делать ему угодное.
   Скоро приехал к нам Мастертон, и после нескольких минут общего разговора лорд Виндермир уехал.
— Иафет,— сказал добрый старик, отводя меня в сторону,— я имею небольшое дело до вашего батюшки, а потому уйдите отсюда.
   Я пошел в свои комнаты и только впоследствии узнал, что происходило между моим отцом и Мастертоном в продолжение двух часов свидания. Наконец пришли мне сказать, что меня просят в залу.
— Иафет, вы мне обещали ехать слушать нового проповедника. Пора, время уходит. Итак, ваше превосходительство, прощайте и позвольте взять вашего сына.
   Мы сели в карету и приехали к Кофагусу. Мастер-тон один вошел в его комнату и тотчас же возвратился, ведя с собою Сусанну. Прелестная улыбка и стыдливый румянец отразился на милом ее лице, когда она увидела меня в углу кареты. Мы поехали; руки наши как-то столкнулись и никак не могли разняться до церкви. Сусанна надела то же платье, в котором она со мною каталась.
   После обедни она сказала Мастертону:
— Мне кажется, что неблагоразумно делают, удаляясь от ваших обрядов, но я бы не смела говорить этого, если бы не была убеждена вашим суждением.
— Помните, что я вас пригласил в нашу церковь только на один раз, и именно для того, чтобы вы могли сами сравнить оба исповедания. Не упускайте случая заметить некоторые подробности.
— Я бы желала иметь верного наставника.
— Никто в таком случае не может быть ближе и откровеннее в своих мнениях, как муж.
   Она чрезвычайно была внимательна к нашей службе. Мы вместе стояли, и я никогда не был столько набожен, как в это время. Я был счастлив и благодарил небо за мое благополучие. По окончании литургии мы вышли и только что хотели сесть в карету, как появление Гаркура остановило отъезд наш...
— Вы удивляетесь моему присутствию,— сказал он.— Но я надеялся найти здесь что-то очень интересное и потому хотел удовлетворить мое любопытство.
   Взгляд Гаркура заставил меня понять смысл его слов.
   Я крепко сжимал маленькие пальчики Сусанны и сам чувствовал легкое пожатие ее.
— Завтра в два часа,— сказал мне Гаркур.
— Непременно. Карета покатилась.
— Теперь, Сусанна,— сказал Мастертон,— признайтесь мне откровенно. Сегодня вы были в собрании вашей секты и в первый раз слышали англиканскую службу. Скажите, что вам более нравится?
— Нельзя ли покуда избавить меня or ответа?
— Охотно, оставим это до другого раза.
   Между тем карета подъехала уже к крыльцу дома Кофагуса, и мы высадили Сусанну. Она немым приветом отблагодарила нас, и мы с Мастертоном отправились к моему отцу.
— Вы, верно, желали бы знать, Иафет, какое дело я имел вчера со старым тигром?
— Конечно, если это только меня касается.
— О, без сомнения. Видите ли, ваш батюшка начал разговор с того, как он вас любит, как рад, что отыскал вас, что вы составляете все его благополучие и что он не может пробыть минуты без вас. Ну, я думаю,— продолжал Мастертон,— ваше любопытство вполне удовлетворилось?
— Не совсем.
— Так слушайте далее. Видя его откровенность, я ею воспользовался, доказывая ему, что вы не вечно же должны находиться подле него и что вам нужно снова возвратиться в общество, а потому и необходимо должны с ним расстаться. Замечания эти не пришлись по вкусу старому тигру, и он ответил мне, что ожидал от вас совершенно другого. Я представил ему, что прекрасный пол одарен такими свойствами, перед которыми молодой человек устоять не может.
— Одно средство упрочить его присутствие,— говорил я,— женить на молоденькой, благоразумной девушке, которая бы находила все свое удовольствие в семейной жизни.
— Мысли хорошие,— сказал ваш отец,— но где отыскать такую девушку?
   Минута была счастливая, и я напомнил ему о мисс Темпль, прибавив, что он с нею уже немного знаком. Я также рассказал ему, что она воспитывалась в кругу своего семейства, недавно приехала в Лондон, что я ее видел и что ее здравый рассудок вселил в меня столько уверенности в ее пользу, что я хотел ее взять к себе вместо дочери и во всяком случае готов отказать ей в приданое часть своего достояния.
— Но, почтенный мой мистер Мастертон,— сказал я,— зачем не сказали вы, что Сусанна осталась сиротою на седьмом году, что ее имение с тех пор значительно прибавилось и, как говорит Кофагус, должно теперь возвыситься до суммы, которой пренебрегать невыгодно? И, сверх того, Кофагус обещается завещать ей все свое имущество.
— Потому что я не знал этого, но все равно, я ему сообщу после. Кстати, говорили ли вы ей о вашей любви?
— Да, и мы уже дали друг другу слово.
— Я подозревал это, когда ваши руки встречались так нечаянно. Теперь, Иафет, прошу вас казаться немного равнодушнее, потому что отец ваш скорее согласится. Я обещал завтра прийти к нему поговорить об этом, и вы прекрасно сделаете, если оставите пас одних.
— Я поеду завтра с Гаркуром к леди де Клер, следовательно, легко могу исполнить просьбу вашу. Надо попросить у него карету.
— Он, наверно, не откажет вам, чтобы на это время удалить вас. Но вот мы уже приехали. Прощайте, Иафет.
  
  
== Глава LXXVII ==

   Отец совсем выздоровел и уже ходил по комнате. Когда я вошел к нему, он ничего мне не сказал до самого обеда, потом пораспрашивал меня немного о Сецилии. Я ответил, что намерен ехать туда с Гаркуром завтра же, если только карета не нужна ему.
— Правда ли, что она очень хороша?— спросил он.
— Прелестна, и я не помню, чтобы видел женщину лучше ее... Но, впрочем, я видел еще одну.
— Кто она такая?
— Молодая девушка, которую я знал, когда еще жил в деревне.
— Я думал об этом, мой Иафет, и полагаю, что с твоим состоянием надобно раньше жениться; ты этим порадуешь твоего отца, который хотел бы перед смертью видеть своих внуков. Здоровье мое не слишком хорошо.
   Я не мог удержаться от улыбки, услышав эти слова от человека, который по наружности казался довольно силен и крепок и которому по-видимому, оставалось жить столько же, как его покорному сыну. Сверх того, у него был необыкновенный аппетит, и за обедом он один выпивал бутылку вина. Следовательно, я не боялся за его здоровье и ответил:
— Я никогда не думал о женитьбе, батюшка.
— Гм! Никто из де Беньонов не должен лгать.
— Я еще слишком молод и совершенно счастлив, оставаясь с вами.
— Но, мой добрый Иафет, я предлагаю тебе остаться со мною; мы будем все вместе жить. Я вовсе не думаю расставаться. Право, Иафет, подумай серьезно об этом.
— Дорогой батюшка, позвольте заметить, что я теперь еще не имею состояния, чтобы содержать жену, и притом, я вам не хотел бы быть в тягость. Вам необходим покой, и вы, кажется, сами расходуете все ваши доходы.
— Любезный мой, ты очень ошибаешься. Я могу тебе отложить сто тысяч фунтов и тогда еще менее нежели наполовину уменьшу свой доход.
— Конечно, это уничтожает одно затруднение и вместе с тем доказывает, что я за прошедшие неудачи свои вознагражден великодушным отцом и что с таким состоянием я имею право ожидать богатую жену. Но мисс де Клер, кажется, выйдет за Гаркура.
— Умеренное состояние, Иафет, для доброй жены гораздо лучше излишнего богатства. Однако скажи мне, пожалуйста, кто эта девушка, которую ты нашел красивее, нежели мисс де Клер?
— Мисс Темпль.
— Темпль? Это очень хорошая фамилия. Мне кажется, что женщины, воспитанные в деревне, самые лучшие жены.
— Конечно, они любят более сидеть дома и этим делают счастливыми мужей своих в семейной жизни.
— Я тебе сказал мое мнение и теперь хочу, чтобы ты сам об этом думал.
— Дорогой батюшка, выбор жены довольно затруднителен, и мне надобно дать полную свободу. Но, может быть, вы сами покажете мне какую-нибудь девушку, и если я в состоянии буду любить ее, то исполню ваше желание.
— Делайте, что хотите, сэр,— сказал он сердито,— но кажется, если я велю вам влюбиться, то ваша обязанность исполнить это.
— Если бы я влюбился в такую девушку, которая вам не нравится, то вы позволили бы мне на ней жениться?
— Конечно нет, сэр.
— Но рассудительно ли требовать, чтобы я женился на той, которую не люблю?
— Я сам не по любви женился, сэр!
— Да,— ответил я немного грубо,— но вы знаете и последствия этого брака.
— Да, черт возьми, сэр!— вскричал взбешенный отец.— Случилось, что Бог дал мне сына негодяя, неблагодарного, ослушника и грубияна.
— Дорогой батюшка, я не знал, что у меня есть брат.
— Я говорю про вас, сэр!
— Чтобы доказать, как несправедливы слова ваши и как не заслуживаю я того, что вы мне сейчас говорили, я обещаю вам жениться, как вам угодно будет.
— Благодарю тебя, мой дорогой Иафет. Я благословляю Небо за ту минуту, в которую Бог возвратил тебя ко мне. Итак, высматривай себе невесту.
— Хорошо, я завтра поговорю с Мастертоном. Генерал пожал мою руку.
   На следующий день я взял карету и с Гаркуром отправился в Парк-Стрит.
— Сецилия,— сказал я, поздоровавшись с нею,— я очень невежливо поступил с вами и...
— И сделали меня совершенно несчастной. Я никогда не думала, чтобы Иафет когда-нибудь заставил меня горевать, но я прощаю тебя. Теперь садись и расскажи нам все, что случилось с тобою после нашей разлуки.
— Погодите немного, Сецилия, мы оба должны вознаградить Гаркура, с которым и вы, кажется, жестоко поступили Вы решились не отвечать до тех пор, пока он не приведет меня к вам, и таким образом оставили его около трех недель в ужасном положении Один час подобного ожидания стоит тысячи мук. Я желаю, чтобы мы все были счастливы.
— Я вовсе не хотела оставить его в этом ожидании. Но я не смела без твоей воли ответить ему. Я не забыла, Иафет, и никогда не забуду твоего попечения обо мне и что ты освободил меня от гибели. Ни я, ни мать моя не забудем, что ты рисковал жизнью за меня в Ирландии. Ты сделал для меня гораздо более, нежели брат; ты извлек меня из неволи, а может быть, и гнусных пороков. Я всем моим благополучием обязана тебе и долго не в состоянии буду отплатить тебе. Когда я тебя увидела, то внутреннее чувство удерживало меня отвечать Гаркуру без твоего одобрения. Я знаю неприятности твои с Гаркуром, знаю, что вы были с ним" в жестокой ссоре, но он мне говорил столько хорошего о тебе, так чистосердечно раскаивался в своих поступках, что это первое заставило меня заинтересоваться им, и теперь, Иафет, если ты еще сердит на Гаркура, если ты..
— Погоди, дорогая Флита, один ответ мой будет на все твои вопросы.
   Я взял руки их, и, соединяя, сказал:
— Бог да благословит вас и сделает вас счастливыми.
   Сецилия обняла меня и заплакала.
   "Счастье Гаркура, что я влюблен в Сусанну",— думал я.
   Потом мы сели, и я рассказал им как меня чуть было не повесили, как я сходил с ума, был квакером, аптекарем и как наконец отыскал своего отца.
— Иафет, это мисс Темпль была с тобою в церкви?
— Да, она.
— Ну, Сецилия, признаюсь вам, что она своей наружностью может ослепить всех, исключая меня, для которого вы ни с кем несравненны,— сказал Гаркур.
— Слова ваши доказывают, что она вас занимает. Поэтому я вновь налагаю на вас наказание. Вы не должны меня видеть до тех пор, пока не приведете ее к нам, чтобы я сама могла судить о ее красоте.
— Если вы вторично меня наказываете, то я должен опять адресоваться к мистеру де Беньону, потому что он один только может исполнить ваше требование.
— Сделайте это, Иафет, пожалуйста, я ее так полюблю!
— Надобно погодить немного, Сецилия. Дела мои не так еще устроились, как Гаркура; я не получил еще согласия от ее родственников. Но я должен оставить вас. Вы, я думаю, здесь обедаете, Гаркур, а мне надобно непременно ехать домой.
   Возвратившись домой, я нашел стол накрытым на три прибора. Отец мой, вероятно, ожидал Мастертона. Это предвещало мне много хорошего. Мастертон не мог говорить со мною не улыбаясь и пантомимами показывал мне, что дела мои отлично устраиваются.
— Иафет,— сказал мне отец после обеда,— я надеюсь, что у тебя нет приглашений на завтрашний день. Завтра я по делам буду у Мастертона и желал бы, чтобы ты ехал со мною.
   Я ответил, что чрезвычайно рад этому.
   На другой день мы с отцом отправились к Мастертону и застали его сидящим за столом, а Кофагуса и Сусанну на софе.
   "Заговор приближается",— думал я. Дело было в том, как я уже после этого узнал от Мастертона, что он уговорил Кофагуса приехать к нему с Сусанной за четверть часа до нашего прибытия. Это он сделал для того, чтобы генерал мог видеть мисс Темпль как будто бы случайно. Отец мой думал, что ее и в городе нет. Боже, какая куча интриг на этом свете: заговор на заговоре!
   Я поздоровался с Кофагусом, который, не смотря на советы своей жены, надел нанковые широкие панталоны и просторные сапоги и в этом наряде был так толст, что насилу, казалось, двигался.
— Мистер де Беньон, вы, кажется, где-то виделись с мисс Темпль?— сказал Мастертон.— Мисс Темпль, позвольте мне рекомендовать вам генерала де Беньона.
   Я подошел к Сусанне; она покраснела и задрожала, увидев моего отца. Я спросил ее, здорова ли она была с тех пор, как мы последний раз виделись. Она заметила, что я это говорил с намерением, и так сконфузилась, что не могла мне ответить. Потом отец мой стал с ней говорить очень вежливо, взял стул, сел подле нее и, кажется, был доволен ее разговором. Наконец, он спросил ее, где она жила, и когда она ответила, что у Кофагуса, то он сказал ей, что непременно явится благодарить его за то, что он был так добр и дал знать, где я. Вскоре Кофагус и мисс Темпль простились с нами, и когда отец мой услышал, что они пришли пешком, то предложил им свою карету.
   Кофагус не знал, как пагубны будут для него синие панталоны. Только что он прошел половину дороги, вдруг видит, из соседней улицы бежит целая толпа разного возраста и пола людей и поворачивает в Оксфорд-Стрит. Он остановился, желая узнать причину этого бегства и страха, но к ужасу своему, который трудно и вообразить, он увидел бешеного быка, преследуемого собаками и мальчиками. Кофагус не забыл пагубного происшествия в Смитфилльде и теперь пустился бежать со всех ног, не оглядываясь на то, что происходило сзади. Но он не мог скоро двигаться в своих панталонах и сапогах, а потому далеко отстал от других. Бык, как будто бы нарочно, выбрал именно его из сотни бежавших в паническом страхе. Наткнувшись на Кофагуса, он начал крутить головой, фыркать и, подхватив на рога аптекаря, подбросил его вверх, как мячик. К счастью, Кофагус, летя на землю, упал на собаку, которая в это время перебегала улицу, и тем значительно смягчил свое падение. Собака, растянувшись под тяжестью Кофагуса и желая высвободиться из-под бремени, укусила его за ногу. Мясник, вооруженный толстой палкой, заметив неучтивость собаки, стал колотить ее, но так неловко, что удары его по большей части падали на Кофагуса. Испытав невежество быка, собаки и мясника, бедный Кофагус был приведен ими в ужасное положение. Наконец он опомнился и едва в состоянии был сказать место своего жительства.
   Уже было довольно поздно, когда я получил записку от Сусанны, которая извещала меня об этом несчастном происшествии. Отец мой тогда только что кончил длинную речь о сыновней покорности, о деревенских девицах и прочем. Он говорил также, что мисс Темпль была бы хорошая жена, по его и Мастертона мнению. И когда я просил его выбрать мне жену, то он выбрал именно ее. Я обещал ему любить ее и выполнить его желание. Но тут принесли записку. Я прочитал ее, отдал отцу и с его позволения сейчас же сел в карету и отправился в Вельбек-Стрит к Кофагусу.
   Приехав туда, я нашел бедную миссис Кофагус в совершенном бесчувствии. Сусанна за ней ухаживала. Раны же Кофагуса были перевязаны, и он, казалось, не сознавал опасности своего положения. Но он был гораздо в лучшем положении, нежели я ожидал, и это меня успокоило. Когда пришел доктор, то объявил мне, что раны Кофагуса не опасны, хотя он и не знает еще настоящего повреждения, но уверен, что ушиб не произведет дурного последствия. Я поблагодарил доктора за радостное известие, сообщил его миссис Кофагус и потом воротился к ее мужу, который что-то бормотал про себя. Приложив ухо к изголовью, я услышал:
— Сделать глупость... приехать в Лондон... гм... адский город... полон бешеными быками... раненый... умереть... и так далее.
— Напротив,— сказал я.— Доктор говорит, что нет никакой опасности; только не беспокойтесь, и вы через восемь дней будете здоровы. Я пошлю к вам миссис Кофагус.
   Миссис Кофагус оправилась. Она хотела видеть своего мужа и отправилась к нему, а я остался наедине с Сусанной. Два часа моей жизни пробежали незаметно. Отец мой ожидал меня некоторое время, но видя, что я не возвращаюсь, лег спать. На следующее утро я передал ему слова доктора, прибавив, что, по-моему, положение Кофагуса гораздо опаснее, особенно в его преклоннных летах. Отец заметил, что это очень удобный случай войти в благорасположение к мисс Темпль. Находясь в близких и коротких отношениях с Кофагусом, очень естественно, что я каждый день буду приходить и наведываться о его здоровье. Таким образом, делая себе удовольствие, я совершенно почти упрочил сыновнюю мою преданность, исполняя в точности отцовские приказания.
   Мой рассказ приближается к концу, и я бегло передам происшествия остальных трех месяцев. В продолжение этого времени отец мой нанял квартиру, меблировал ее, и я опять был введен в общество под покровительством лорда Виндермира. Я вскоре увидел, что фамилия де Беньонов была в чести и что я попал в знать. Приглашения сыпались ко мне со всех сторон ото всех приятелей и недругов. Я также получил два приглашения от леди Мельстром, которая говорила мне, что ее племянницы не знали, куда я пропал, и что она ужасно боялась за Луизу, которая приходила в отчаяние от этого и чуть не заболела чахоткой.
   Сусанна и Сецилия так подружились, как только могут быть дружны две девушки, которые обе запаслись женихами и которым некого ревновать. Кофагус выздоровел, но более не хотел уже оставаться в Лондоне, к величайшему сожалению супруги, и просил меня найти ему место, где бы не было быков. Но это я не мог в точности исполнить, потому что у самых полярных кругов существуют быки, которые, может быть, еще бешенее лондонских. Он мне сказал тогда, что невозможно жить в таком свете, и, чтобы доказать справедливость слов своих, бедный Кофагус умер в деревне спустя три месяца после несчастного приключения своего с быком.
   Но раньше его смерти Гаркур и я женились, и добрый епископ, которого я когда-то принял за своего отца и с которым опять познакомился, венчал нас. Отец отдал мне назначенную сумму, а Мастертон назначил Сусанне десять тысяч фунтов в приданое, и сверх того, у нее было своих столько же. Кофагус завещал ей все свое имение. Тимофей прикатил на нашу свадьбу. Я ему передал всю свою аптеку, и он прекрасно обделывал дела свои. Он не отыскал еще матери, но нашел какую-то молодую женщину, которая, по его словам, стоила матери или даже превосходила ее.
   

Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Иафет_в_поисках_отца_(Марриет)&oldid=4152002