Золотой крестик (Андреевская)/ДО

Золотой крестик
авторъ Варвара Павловна Андреевская

Опубл.: 1910. Источникъ: az.lib.ru • (Рассказ из эпохи Іоанна Грозного).

В. Андреевская.

ЗОЛОТОЙ КРЕСТИКЪ

РАЗСКАЗЪ ИЗЪ ЭПОХИ ІОАННА ГРОЗНАГО. ИЗДАНІЕ УЧИЛИЩНАГО СОВѢТА ПРИ СВЯТѢЙШЕМЪ СѴНОДѢ, С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Сѵнодальная типографія.

1910.

ЗОЛОТОЙ КРЕСТИКЪ.

(Разсказъ изъ эпохи Іоанна Грознаго).

I.
Дурное предзнаменованіе.

Много, очень много лѣтъ тому назадъ, — когда на Руси царствовалъ Іоаннъ IV-й, прозванный Грознымъ, — на одномъ изъ крутыхъ, обрывистыхъ береговъ рѣки Москвы, неподалеку отъ матушки бѣлокаменной, — красовалось помѣстье боярина Никитина — Успенское.

Помѣстье это было даровано еще дѣду Никитина за какія-то заслуги, дѣдомъ государя — великимъ княземъ Іоанномъ III, — и Никитинъ, какъ-бы желая блеснуть передъ друзьями-пріятелями царской милостью, уложилъ въ него если не половину, то навѣрное уже треть своего состоянія, отдѣлавъ собственныя хоромы и примыкающія къ нимъ строенія красиво и богато. Семья боярина состояла, кромѣ его самого и жены, изъ двухъ маленькихъ дочерей: Насти и Сони (первой было восемь лѣтъ, а второй пять), да трехгодовалаго сына Ванюши, котораго, въ минуту нашего разсказа, мы застаемъ играющимъ на лужайкѣ передъ отцовскимъ домомъ, въ обществѣ сестры и цѣлой ватаги холопскихъ, дѣтей, созванныхъ туда для потѣхи боярченка. Время было лѣтнее; день стоялъ жаркій; солнце пекло невыносимо; но юная компанія, казалось, этого не замѣчала, и только, видимо, старалась улизнуть подальше отъ докучливыхъ глазъ нянюшки да мамушки, расположившихся въ тѣни подъ высокой, развѣсистой березой.

— Ну денекъ выдался, нечего сказать! — замѣтила одна изъ нихъ, женщина еще довольно молодая, по имени Ульяна.

— А что?

— Какъ что! Мѣста нигдѣ не найти отъ жары.

— И-и-и, родимая, — отозвалась собесѣдница которой на видъ было уже лѣтъ около семидесяти, — паръ-то, говорятъ, костей не ломитъ! По мнѣ, морозъ не въ примѣръ хуже!

И Пахомовна, такъ звали старуху, пересѣла на солнышко.

— Эй вы, дѣтки, — обратилась она къ веселой компаніи, — не шумите: пожалуй, еще грѣхомъ, боярыню разбудите!

— Оставь, бабушка, не разбудятъ! — замѣтила Ульяна, — Боярская опочивальня далеко; ты вотъ лучше разскажи, какъ это сегодня ночью бѣда-то приключилась.

— Ахъ, Ульяна, и не спрашивай! Такого страха набрались, что не приведи Господи!

— Ну да какъ же, какъ, все это случилось? — допытывалась Ульяна.

— Какъ случилось? Легли мы это, значитъ, спать совершенно покойно; я только успѣла донести голову до подушки, да прикрыться одѣяломъ, какъ вдругъ слышу боярыня кличетъ изъ опочивальни: «отопри, Пахомовна, окошко, моченьки нѣтъ, жарко»! — Я встала, открыла окошко, задернула занавѣсъ, снова побрела въ свою коморку и, забравшись на кровать, уснула скорехонько. Во снѣ, какъ теперь помню, все снилось мнѣ такое нехорошее, то сѣрый волкъ съ кошачьей головой, то птицы какія-то заморскія, то рыбы небывалыя… Всѣ-то они гонятся за мною, да кричатъ таково страшно, что я даже проснулась, присѣла на постели и начала творить молитву… смотрю, на дворѣ свѣтаетъ… кругомъ все спокойно… но крикъ продолжается… только тутъ я разобрала, что это кричатъ не звѣри и не птицы, — а сама боярыня Анна Антоновна. Я со всѣхъ ногъ бросилась въ опочивальню: «что, молъ», говорю, «матушка-боярыня, случилось? Господь помилуй и спаси тебя, нашу сердечную»!… Боярыня, вмѣсто отвѣта, все кричать изволила, указывая на скомканное въ ногахъ кровати одѣяло, гдѣ сидѣла огромная летучая мышь; проклятая, знать, чрезъ окно влетѣла. Я сейчасъ же набросила на нее кацавейку, скрутила въ охапку, выкинула вонъ и, крѣпко на крѣпко затворивъ раму, снова подошла къ боярынѣ; а боярыня и кричать перестала, лежитъ, словно мертвая. Сбѣжалась прислуга, всѣ мы начали охать, да ахать; я принесла святой водицы, три раза съ уголька спрыснула — она, сердечная, очнулась; — «ну», говоритъ, «Пахомовна, не къ добру это». — Я начала успокоивать, а она, наша голубушка, залилась горючими слезами и припомнила, что точно такой же случай былъ съ ея матерью въ тотъ годъ, когда умереть отцу: «вѣрно», говоритъ, «какое лихо приключится съ моимъ Василіемъ Петровичемъ, не даромъ онъ замѣшкался въ Москвѣ — даже ночевать домой не воротился»! Я опять таки стала успокоивать, но ничто не помогло; цѣлую ночь провозились мы около нея, глазъ не смыкаючи, — стонетъ, да и все тутъ. Приказали разбудить конюха, осѣдлать самаго лучшаго коня, какой ни на есть въ конюшнѣ, и стремглавъ летѣть въ Москву, освѣдомиться, все ли тамъ благополучно съ бояриномъ; сама знаешь, вѣдь они съ нимъ живутъ душа въ душу, словно голубки какіе.

— Ну что же, послали?

— Послали.

— Да вѣдь скоро сказка сказывается, а не скоро дѣло дѣлается; еще когда-то посланный воротится!

— Когда воротится? Да онъ уже давно воротился, пять верстъ туда, пять верстъ назадъ нашимъ скакунамъ ничего не значитъ.

— И чтоже?

— Слава Богу, пока все благополучно; бояринъ приказалъ отвѣтить, что къ обѣду будетъ дома непремѣнно; моя Анна Антоновна послѣ этой доброй вѣсточки немного поуспокоилась и вздремнула.

Разговоръ по поводу ночного приключенія съ летучей мышью продолжался между двумя собесѣдницами очень долго и до того увлекъ ихъ обѣихъ, что онѣ не замѣтили, какъ дѣти, бросая и ловя мячикъ, забѣжали далеко куда-то.

— Не кидай такъ высоко, говорятъ тебѣ, — крикнулъ маленькій бояринъ, сердито топнувъ ножкой на одного изъ мальчишекъ; — но мальчишка, который былъ значительно выше ростомъ и сильнѣе, не обратилъ вниманія на угрозу, продолжая бросать мячикъ попрежнему; остальная ватага съ визгомъ собиралась около нихъ и наперерывъ другъ передъ другомъ игравшіе старались захватить мячикъ въ свои руки. Игра шла очень весело до тѣхъ поръ, пока кто-то изъ участвовавшихъ, вмѣсто того, чтобы подбросить мячикъ къ верху, не пустилъ его въ сторону; онъ мгновенно упалъ въ кусты и скрылся изъ виду; вся ватага разбрелась по двору; Ваня въ числѣ прочихъ отправился также на поиски. Подойдя къ невысокому забору, который отдѣлялъ боярскій дворъ отъ проѣзжей дороги и почти весь сплошь былъ засаженъ различными кустарниками, ребенокъ принялся усердно шарить въ кустахъ. Но не успѣлъ онъ сдѣлать двухъ шаговъ, какъ вдругъ, гдѣ-то по близости послышался шорохъ, и вслѣдъ за тѣмъ изъ-за куста показалась рослая фигура совершенно незнакомаго человѣка, одѣтаго въ темносѣрый кафтанъ изъ грубаго сукна и высокую овчинную шапку; глаза его сверкали какимъ-то дикимъ огнемъ, а смуглое, загорѣлое лицо, окаймленное черною, окладистою бородою, отличалось чрезвычайно непріятнымъ выраженіемъ. Ваня въ ужасѣ отступилъ назадъ, хотѣлъ вскрикнуть, позвать няню, наконецъ бѣжать, — но незнакомецъ, не давъ ему опомниться, моментально схватилъ на руки, зажалъ ротъ и, перескочивъ черезъ заборъ, со всѣхъ ногъ бросился бѣжать къ лѣсу.

Тѣмъ временемъ, остальныя дѣти, найдя мячикъ, опять собрались на лужайкѣ и, не замѣчая отсутствія боярченка, начали бѣгать, играть и рѣзвиться попрежнему, искоса поглядывая на Ульяну да Пахомовну; а тѣ, увлеченныя интереснымъ разговоромъ, казалось, совершенно забыли о существованіи Ванюши.

Но вотъ послышался стукъ приближающагося экипажа.

— Должно быть, Василій Петровичъ ѣдетъ, — сказала Ульяна, вставъ съ мѣста, чтобы ближе подойти къ дѣтямъ.

— Кажись, что такъ, — отозвалась Пахомовна и, приложивъ ко лбу руку зонтикомъ, стала пристально смотрѣть по направленію къ воротамъ, въ глубинѣ которыхъ дѣйствительно показалась боярская колымага.

— Какъ чувствуетъ себя боярыня? — обратился Василій Петровичъ къ старушкѣ-нянѣ, когда лошади остановились у подъѣзда; и Пахомовна, низко кланяясь, подошла къ нему съ привѣтомъ.

— Теперь, по милости Божіей, затихла, успокоилась, а ночью было очень плохо.

И словоохотливая старуха, слѣдуя за бояриномъ въ хоромы, снова принялась передавать всѣ подробности о появленіи летучей мыши.

Ульяна между тѣмъ, замѣтивъ, что между играющими дѣтьми нѣтъ ея ненагляднаго Ванюши, спросила перваго попавшагося на глаза мальчика, не видалъ ли онъ, куда ушелъ барченокъ.

— Кто его знаетъ! — отозвался послѣдній, пустившись въ припрыжку ловить мячикъ.

Настя, по годамъ старше всей компаніи, тоже не знала, куда дѣвался Ваня, хотя и указала мѣсто у забора, гдѣ только-что возился братъ.

Ульяна направилась къ указанному мѣсту, внимательно осмотрѣла каждый кустикъ, при чемъ дѣйствительно замѣтила, что трава у забора была помята, — но Вани тамъ не оказалось. Бѣдная женщина въ страшномъ волненіи обѣжала весь дворъ, заглядывая въ каждый уголокъ и закоулокъ, и нигдѣ не могла напасть на слѣдъ ребенка. «Не забрелъ ли онъ въ горницы?» подумала она, однако и въ горницѣ его тоже не оказалось.

— Что? — спросила ее одна изъ прислужницъ, столкнувшись въ галлереѣ.

— Нигдѣ нѣтъ! — съ отчаяніемъ отвѣчала Ульяна, и блѣдная, какъ полотно, едва держась на ногахъ, вошла въ свой небольшой чуланчикъ, который примыкалъ къ дѣтскому покою: «Господь милосердный, помилуй меня!» — проговорила она съ глухимъ рыданіемъ, павъ на колѣни передъ образомъ Спасителя, — что я теперь стану дѣлать, куда преклоню несчастную головушку!"

Ульяна знала, что ее ждетъ жестокое наказаніе, и она, не долго думая, побѣжала изъ дому, какъ полоумная, куда глаза глядятъ.

Въ боярскихъ хоромахъ тѣмъ временемъ наступила пора обѣда. Василій Петровичъ, утомившись долгимъ пребываніемъ въ Москвѣ, пожелалъ откушать скорѣе и, отправившись въ свою опочивальню, заснулъ почти сейчасъ же; боярыня сѣла за столъ съ дѣтьми нѣсколько позднѣе.

— Гдѣ Ульяна? — спросила она, замѣтивъ, что около Насти и Сони стоитъ старуха Пахомовна.

Отвѣта не послѣдовало.

— Вѣрно, загулялась съ Ванюшей, — снова начала боярыня; — пошли за ними! — пора обѣдать.

— Вани нѣтъ; онъ ушелъ, вмѣшалась Настя.

— Куда ему уйти?

— Туда… Туда… далеко, — залепетала крошечная Соня.

— Куда далеко?

— Далеко… няня пошла искать его…

— Что она говоритъ такое, я въ толкъ не возьму, — обратилась боярыня къ Пахомовнѣ; — куда Ульяна завела Ваню? ты, вѣрно, знаешь?

— Они правду молвятъ, — отозвалась старушка дрожащимъ отъ волненія голосомъ; Ванюши давно нѣтъ на дворѣ… Ульяна искала его вездѣ… и мы тоже искали.

На лицѣ боярыни выразился испугъ; сердце ея забилось тревожно; она невольно вспомнила о летучей мыши…

— И что же?.. — спросила она упавшимъ голосомъ.

— Не нашли, матушка Анна Антоновна, да и сама Ульяна пропала безъ вѣсти.?

— Господи! что это такое? Ульяна всегда была преданной, исправной женщиной, и я не пойму, куда она могла дѣться съ ребенкомъ! Распорядись, Пахомовна, подыми на ноги весь домъ, сдѣлай, что хочешь, только отыщи скорѣе Ванюшу!

— Да, матушка боярыня, я и безъ твоего велѣнья давно всю челядь взбудоражила; Ваню ищутъ уже часа два…

Анна Антоновна закрыла лицо руками и горько заплакала; глядя на нее, заплакали обѣ дѣвочки. Сердце Пахомовны обливалось кровью.

— Полно… полно… перестаньте, мои касаточки, — ласково останавливала она своихъ маленькихъ питомицъ, — никто, какъ Богъ! Можетъ, Ваня, съ Его помощью, отыщется… да и ты, голубушка-боярыня, не кручинься раньше времени.

Но Анна Антоновна не унималась; не унимались и боярышни, которыя, словно предугадывая бѣду, боязливо жались къ Пахомовнѣ и, несмотря на увѣщанія ея отвѣдать вкусной похлебки изъ свѣжихъ грибковъ, — наотрѣзъ отказались отъ обѣда.

Прошло около часа мучительныхъ ожиданій; наконецъ на дворѣ показалось нѣсколько человѣкъ боярскихъ холоповъ.

— Ну, сударыня Анна Антоновна, — объявилъ одинъ изъ нихъ, подойдя къ открытому окну и низко поклонившись, — дѣло., видно, плохо; придется доложить боярину; мы объѣздили вездѣ, гдѣ только можно, но на слѣдъ маленькаго боярина и Ульяны напасть никакъ не могли!

— Я говорила, что проклятая мышь не къ добру — такъ оно и вышло! — вскричала съ отчаяніемъ боярыня и, какъ снопъ, повалилась на полъ. Пахомовна и еще нѣсколько находившихся въ комнатѣ женщинъ бросились Поднимать ее, бережно положили на лавку, спрыскивали водою и всѣми силами старались привести ее въ чувство; наконецъ она очнулась, открыла глаза и сію же минуту приказала сходить за бояриномъ; одна изъ прислужницъ немедленно побѣжала къ опочивальнѣ.

— Эй ты, Степка, — обратилась она къ дремавшему около двери холопу, — скажи боярину, что Анна Антоновна проситъ его пожаловать, какъ можно, скорѣе.

— А что такое приключилось? — отозвался холопъ, нехотя поднимаясь съ мѣста и протирая заспанные глаза.

— Что приключилось?.. Несчастіе…

— Какое?

— Поди еще, разспрашивай! Говорятъ тебѣ — несчастіе!.. Боярыня совсѣмъ обмираетъ!.. отозвалась дѣвушка и снова побѣжала обратно.

— Обмираетъ! — повторилъ "холопъ, — что это съ ней сегодня во второй разъ лихо какое-то приключается…

И онъ поспѣшно пошелъ разбудить боярина.

Когда, испуганный обморокомъ жены, Василій Петровичъ вошелъ въ столовый покой, то Анна Антоновна бросилась къ нему на шею и, едва сдерживая рыданія, проговорила въ полголоса: «Надъ нами разразилось несчастіе!.. Ванюша пропалъ безъ вѣсти».

— Какъ Ванюша пропалъ безъ вѣсти? — переспросилъ бояринъ, взглянувъ на жену съ недовѣріемъ.

— Да, да, пропалъ вмѣстѣ съ Ульяной; ихъ искали повсюду и нигдѣ не нашли.

— Ужъ не она ли украла ребенка?

— Нѣтъ, бояринъ, не бери на душу грѣха подозрѣвать ее, — вмѣшалась Пахомовна и разсказала подробно, какъ переполошилась бѣдная Ульяна, когда замѣтила, что Вани нѣтъ на дворѣ вмѣстѣ, съ другими дѣтьми.

Не дослушавъ разсказа старушки, бояринъ схватилъ себя за голову, слезы ручьемъ покатились изъ глазъ его, онъ быстро выбѣжалъ на дворъ и закричалъ громкимъ голосомъ; «сѣдлайте всѣхъ коней до послѣдняго, слуги мои вѣрные, за мною на поиски маленькаго боярина Ивана Васильевича!» Холопы забѣгали по двору и скоро человѣкъ двадцать всадниковъ были готовы; аргамаки нетерпѣливо прыгали подъ ними; самъ бояринъ, накинувъ на себя сѣрый охабень^[1], сѣлъ на великолѣпнаго рослаго коня; дубовыя ворота растворились, и вся конница, выѣхавъ на поле, съ быстротою молніи разсыпалась по разнымъ направленіямъ.

— На днѣ морскомъ отыщу Ванюшу, — неистово кричалъ бояринъ, — не удастся самому напасть на слѣдъ похитителя и расправиться съ нимъ, до царя доведу, но такъ дѣло не оставлю!..

Между тѣмъ глухіе, отдаленные раскаты грома предвѣщали надвигавшуюся грозу!..

II.
Цыганскій таборъ.

Верстахъ въ восьми отъ Успенскаго, на небольшой полянкѣ, окруженной со всѣхъ сторонъ густою чащею березника, уже нѣсколько дней какъ расположился таборъ кочующихъ цыганъ, этого веселаго, удалаго, беззаботнаго племени, которое всю свою жизнь переѣзжаетъ съ мѣста на мѣсто, думая только о сегодняшнемъ днѣ, а назавтра что Богъ дастъ! Есть кусокъ хлѣба, да какая-нибудь теплая бурда, въ родѣ похлебки, — слава Тебѣ, Господи! — а нѣтъ, — такъ и съ голоднымъ желудкомъ обойдется! Таборъ, о которомъ въ настоящую минуту идетъ рѣчь, былъ не великъ и состоялъ изъ нѣсколькихъ душъ одного семейства.

Столпившись подъ ободраннымъ шатромъ, цыгане терпѣливо пережидали непогоду, только искоса поглядывая на разведенный тутъ же по близости костеръ, надъ которымъ въ закоптѣломъ чугунѣ кипѣло какое-то варево,

— Подкинь дровецъ! — обратилась одна изъ женщинъ къ маленькому курчавому цыганенку въ жалкихъ лохмотьяхъ, едва прикрывавшихъ смуглое тѣльце.

Ребенокъ выпрыгнули изъ-подъ шатра, съежился, какъ бы стараясь этимъ хоть сколько-нибудь защитить себя отъ ливня, и, шлепая босыми ноженками по лужамъ, немедленно исполнилъ приказаніе. «Кажись, Яковъ возвращается», сказалъ онъ, снова юркнувъ подъ намокшее полотно.

— Несетъ что, или нѣтъ? — спросили присутствующіе.

— Да! И даже что-то большое.

— Хоть бы телятинки гдѣ раздобылъ, или баранинки, или дичинки…

— Куда тамъ до дичинки! Мясу простому рады будемъ!

— Хуже горькой рѣдьки надоѣла пустая похлебка!

Всѣ эти замѣчанія были сказаны въ одинъ голосъ, пока къ шатру подходилъ тотъ самый незнакомецъ съ огневыми, черными глазами, который схвативъ на руки Ваню Никитина, стремглавъ побѣжалъ съ нимъ по направленію къ лѣсу,

— Господи! — вскричали женщины, когда, весь промокшій до костей, Яковъ показался въ шатрѣ, — никакъ у него въ рукахъ ребенокъ?

И всѣ, не исключая даже стараго цыгана Никифора, коновода табора, величаемаго дѣдкою, обступили вернувшагося товарища.

— Да, боярскаго сынишку раздобылъ, — сказалъ самодовольно Яковъ.

— Ты съ ума сошелъ! — крикнулъ Никифоръ, — вѣдь барченка не зажаришь; на что онъ намъ? Лишній ротъ только кормить надо: еще хлопотъ, да бѣдъ съ нимъ наживешь, начнутъ разыскивать, а поймаютъ, всѣхъ, какъ собакъ, перевѣшаютъ; по платью видно, что мальчуганъ рода не простого; пожалуй, еще до царя вѣсть-то о его пропажѣ дойдетъ, тогда что? Иванъ Грозный шутокъ не любитъ, у него расправа коротка! Ступай, сейчасъ отнеси ребенка на старое мѣсто,

Ваня, между тѣмъ, стоялъ, прижавшись къ цыгану; сперва онъ плакалъ, надрывался, но потомъ плачъ его перешелъ въ какой-то тихій, жалобный стонъ.

— Неси же, снова крикнулъ Никифоръ, — чего стоишь?

— Куда?

— Какъ куда? на старое мѣсто!

— Нѣтъ, спасибо; теперь его тамъ въ самомъ дѣлѣ спохватились навѣрное…

— Вотъ то-то и есть, раскусилъ, въ чемъ дѣло! Какъ же ты, неразумная головушка, раньше не сообразилъ, что дѣлаешь? какой же ты цыганъ послѣ этого?

И, широко размахнувшись, Никифоръ хотѣлъ ударить цыгана, но тотъ силой остановилъ его руку и проговорилъ совершенно покойно: "не ворчи, дѣдко, дѣло сдѣлано, теперь не воротишь; я укралъ ребенка потому, что мнѣ больно полюбился, а еще того больше понравилась золотая цѣпочка, которая, словно нарочно, выглядывала изъ-за разстегнутаго ворота и такъ блестѣла на солнышкѣ, что, увидавъ ее, ты самъ, навѣрное, не утерпѣлъ бы.

Старикъ, нахмуривъ свои повисшія, сѣдыя брови и молча, отошелъ въ сторону, а Яковъ вдругъ высоко поднялъ Ваню надъ собою и, со словами: «стоитъ ли хлопотать о подобной дряни», хотѣлъ было ударить его о землю, но стоявшая около Якова старая цыганка удержала его и принялась уговаривать оставить мальчика въ живыхъ.

— Да на что онъ тебѣ? съ дикимъ хохотомъ отозвался Яковъ, — смотри онъ уже, кажется, еле дышитъ.

— Давай, давай сюда! настаивала цыганка.

— Бери, коли жизнь надоѣла! — замѣтилъ Никифоръ.

— Что тутъ съ бабьемъ толковать, дѣдко, — снова заговорилъ Яковъ, — если боишься, прикажи, — сію минуту покончу.

— Хуже будетъ, какъ найдутъ мертвое тѣло, догонятъ насъ, особливо если кто-нибудь тебя раньше на селѣ видѣлъ; нѣтъ, по моему, одно средство, давайте скорѣе собираться въ путь, по дорогѣ, можетъ быть, какъ-нибудь придумаемъ подкинуть его въ одной изъ проѣзжихъ деревень.

Сказано, сдѣлано. Цыгане живо сложили шатеръ, собрали весь свой хламъ, наскоро пообѣдали пустою похлебкою и, размѣстившись въ длинной ободранной телѣгѣ, запряженной тройкою лошадей, быстро двинулись впередъ. Ваня, защищенный отъ дождя и вѣтра полосатой попоной, заснулъ на рукахъ той самой цыганки, которая почти вырвала его отъ Якова. Вслѣдствіе непривычной тряски, слезъ и сильнаго испуга, голова несчастнаго ребенка горѣла, во всемъ тѣлѣ чувствовалась какая-то гнетущая ломота и истома; онъ по временамъ открывалъ свои прекрасные глаза, дико осматривался кругомъ, начиналъ всхлипывать, но потомъ опять входилъ въ безпамятство и лепеталъ безсвязныя рѣчи.

Такимъ образомъ цыгане проѣхали безостановочно верстъ около двадцати пяти и, не доѣзжая до виднѣвшагося вдали селенья, остановились, чтобы дать вздохнуть уставшимъ конямъ.

— Какъ же быть съ мальчишкой? — снова возбудилъ вопросъ Никифоръ.

— Подожди, — отозвалась старая цыганка, — я мигомъ добѣгу съ нимъ до проѣзжей дороги и тамъ подброшу кому-нибудь.

Съ этими словами она уже начала спускаться съ телѣги, крѣпко держа въ объятьяхъ спящаго Ваню, но Яковъ остановилъ ее: «а цѣпочка, а кафтанъ»? сказалъ онъ.

— Ну ладно, возми то и другое; я дамъ ребенку какую-нибудь рубаху, не пустить же его голымъ.

Ваню разбудили, поспѣшно сняли съ него бархатный кафтанчикъ и тонкое полотняное бѣлье, которое сію же минуту замѣнили какимъ-то рубищемъ; оставалось взять цѣпочку съ висѣвшимъ на ней довольно массивнымъ золотымъ крестикомъ; но цѣпочка оказалась коротка и не проходила черезъ голову; надо было разорвать ее. Яковъ надѣясь на свою необычайную силу, которою славился среди товарищей, принялся было за цѣпочку, какъ вдругъ въ лѣсу ясно послышался сначала лай собакъ, а затѣмъ конскій топотъ.

— Скорѣе, скорѣе… торопилъ Никифоръ.

Яковъ не принадлежалъ къ числу трусливыхъ и никогда не терялъ присутствія духа, но на этотъ разъ почему-то измѣнилъ себѣ; онъ чувствовалъ, что дрожь пробирается по всему его тѣлу, руки дрожатъ, ноги тоже, — а цѣпочка по прежнему не поддается; но вотъ, наконецъ, что то хруснуло… Яковъ зажалъ въ кулакъ нижнюю часть разломаннаго пополамъ креста.

— И то хлѣбъ! — проговорилъ онъ съ досадою, передавая старой цыганкѣ окончательно потерявшаго сознаніе мальчика, съ которымъ она мгновенно скрылась изъ виду. — Никифоръ и Яковъ вздохнули свободнѣе, тѣмъ болѣе, что напугавшій ихъ собачій лай и конскій топотъ слышались уже какъ будто дальше и очевидно направлялись въ противуположную сторону…

— А вотъ и я, — послышался немного погодя голосъ старой цыганки.

— Ну что, устроила питомца?

— Устроить-то устроила, только не знаю, что выйдетъ; кажись, мальчишка уже не дышитъ.

И, забравшись на телѣгу, она начала подробно разсказывать, какъ, подбросивъ Ваню на дорогу, спряталась сама подъ мостъ откуда видѣла собственными глазами, что проѣзжавшій мимо купецъ въ рогожной кибиткѣ поднялъ его и увезъ съ собою.

— Отлично! — воскликнулъ Яковъ, — дѣло уладилось на славу!… И, стегнувъ по лошадямъ, затянулъ одну изъ удалыхъ цыганскихъ пѣсенъ.

III.
Анастасія Романовна.

По узкимъ немощенымъ улицамъ Москвы замѣтно было какое-то особенное оживленіе. Народъ сновалъ всюду и даже, несмотря на всеобщій страхъ при видѣ Кремля, гдѣ жилъ хотя еще очень молодой, но тѣмъ не менѣе Грозный царь, при одномъ имени котораго невольно трепеталъ каждый, — теперь съ любопытствомъ старался пробраться туда.

Къ воротамъ кремлевскимъ, то и знай, подъѣзжали крытыя каптаны^[2], изъ нихъ вылѣзали разряженныя боярыни и боярышни; всѣ царскіе покои были отворены, разукрашены по праздничному, въ особенности та палата, гдѣ долженъ былъ совершаться назначенный въ этотъ день выборъ государевой невѣсты изъ многочисленныхъ боярышень, призванныхъ туда по царскому велѣнью, чуть ли не со всѣхъ четырехъ сторонъ земли Русской. Стѣны и потолки довольно обширной палаты этой были расписаны красками, у входа красовалась огромная изразцовая печь, вдоль стѣнъ тянулись лавки, на нихъ, въ ожиданіи царскаго выхода, чинно возсѣдало нѣсколько боярынь; въ правой же сторонѣ палатѣ стояла толпа боярышень. Всѣ онѣ сіяли свѣжестью, молодостью, красотою, и, вѣроятно, для того, чтобы нарядъ не красилъ одну передъ другою, были одѣты совершенно одинаково, въ бѣлые сарафаны, обшитые золотыми кружевами, такія же повязки, унизанныя дорогими бусами, и жемчужныя ожерелья. На лицѣ каждой изъ нихъ замѣчалось сильное волненіе: еще нѣсколько минутъ, — дубовая дверь сосѣдней комнаты откроется, въ палату войдетъ государь, и тогда рѣшится, на чью долю выпадетъ царскій престолъ, имя благовѣрной государыни, а съ нимъ безконечные поклоны и почести… Сильно бьются сердца дѣвичьи, хорошенькія головки, то и знай, поворачиваются по направленію къ двери… Но вотъ, наконецъ, стоявшіе около царскаго мѣста часы пробили два, дверь тихо скрипнула, и на порогѣ показался одинъ изъ приближенныхъ царскихъ бояръ съ извѣстіемъ, что государь изволитъ шествовать. Боярыни быстро поднялись со скамей, а боярышни выстроились въ нѣсколько рядовъ вдоль свjей палаты; на щекахъ ихъ выступилъ яркій румянецъ, и сердца забились еще тревожнѣе. Царь Іоаннъ тѣмъ временемъ, только что сдѣлавъ передъ образомъ три земныхъ поклона, собирался дѣйствительно шествовать изъ своихъ покоевъ, какъ вдругъ услыхалъ подъ окномъ какой-то необычайный шумъ.

— Пустите! — кричалъ сильный мужской голосъ, — мнѣ только одно слово молвить батюшкѣ-царю, а затѣмъ пусть казнятъ меня, коли окажусь виновнымъ.

— Что тамъ за шумъ? — спросилъ государь, и на лицѣ его выразилось неудовольствіе; — кто осмѣливается нарушать мой покой въ такую важную минуту?

Окружающіе бояре стояли въ недоумѣніи, но ни одинъ не смѣлъ двинуться съ мѣста.

— Узнать!… проговорилъ государь, нахмуривъ брови, что всегда служило у него знакомъ сильнаго гнѣва.

Два стольника сію же минуту бросились исполнить его приказаніе, и черезъ минуту вернулись съ отвѣтомъ, что нѣкто бояринъ Никитинъ почти силою проложивъ себѣ путь къ царскимъ палатамъ, проситъ милости выслушать его по собственному очень важному дѣлу.

— Нашелъ время!… сквозь зубы проговорилъ Грозный.

Голосъ Никитина между тѣмъ раздавался попрежнему, въ немъ слышалось столько истиннаго непритворнаго горя, столько мольбы, столько страданія, что онъ невольно хваталъ за сердце каждаго; но Іоаннъ оставался равнодушенъ.

— Сковать ему руки и ноги, — проговорилъ онъ совершенно спокойно, — чтобы разъ навсегда отучить безпокоить не во-время своего государя….

И, знакомъ пригласивъ свиту слѣдовать за собою, направился въ палату. Два приближенныхъ боярина несли за нимъ на золотыхъ блюдахъ — одинъ ширинку изъ бѣлой тафты съ вышитымъ двуглавымъ орломъ, — другой — перстень съ алымъ камнемъ, для врученія той избранницѣ, которую государь назоветъ своей невѣстой.

При входѣ царя, всѣ низко поклонились. Верховная боярыня, согласно обычаю, вывела дѣвицъ на середину палаты и поставила — какъ разъ передъ царскимъ мѣстомъ. Минутъ пять сидѣлъ молодой государь на своемъ раззолоченномъ стулѣ съ высокою спинкою, молча оглядывая боярышень-красавицъ; наконецъ привсталъ, медленно сошелъ съ престола, взялъ съ блюда платокъ и перстень, и тихимъ, мѣрнымъ шагомъ подошелъ ближе къ невѣстамъ. Всѣ глаза обратились на него, длинныя бороды бояръ казалось сдѣлались еще длиннѣе, боярыни стояли словно окаменѣлыя, а боярышни едва дышали. Вотъ прошелъ царь мимо перваго выстроившагося ряда красавицъ, завернулъ во второй, остановился передъ дочерью боярина Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина — Анастасіей Романовной и, со словами: «избираю тебя царицею Русскаго государства», подалъ ей перстень и ширинку.

Голова боярышни закружилась, ноги задрожали, она не смѣла вѣрить въ истину всего случившагося, боясь, не сонъ-ли это; но тѣмъ не менѣе не потеряла присутствія духа, почтительно поклонилась, дрожащею рукою приняла дары и взглянула на него полными слезъ глазами: «Буду любить тебя, государь, больше жизни», говорилъ этотъ взглядъ: "постараюсь отвратить отъ злыхъ дѣлъ и направить на все благое «.

Государь подвелъ ее къ приготовленному заранѣе аналою, гдѣ уже давно, въ полномъ облаченіи, ожидало духовенство. Начался молебенъ; затѣмъ послѣдовало поздравленіе, послѣ котораго Анастасію Романовну, какъ будущую царицу, проводили въ отведенныя для нея и ея родителей царскія палаты, гдѣ она должна была находиться до дня свадьбы.

Иванъ же Васильевичъ долго еще пировалъ съ боярами; но, странное дѣло, на этотъ разъ пиръ ихъ имѣлъ какъ будто иной характеръ; онъ уже не отличался обычной безшабашной удалью, въ которой каждый словно старался затопить какое-то безысходное горе и съ полнымъ самозабвеніемъ отдавался дикому, неестественному веселью. Государь, вѣроятно, все еще находясь подъ чарующимъ впечатлѣніемъ взора невѣсты, старался, какъ можно, долѣе сохранить въ себѣ то свѣтлое чувство, которое нежданно, негаданно проснулось въ немъ; онъ словно берегъ, лелѣялъ это чувство; словно боялся, что вотъ, вотъ оно изчезнетъ… и во время пира велъ себя какъ-то сдержанно и любовно!

А въ это время бояринъ Никитинъ, который послѣ продолжительныхъ, напрасныхъ поисковъ своего Ванюши, рѣшился на послѣднее средство — идти къ царю, — скованный по рукамъ и ногамъ, томился уже въ темницѣ.

Темницы на Руси въ то время отличались невообразимымъ ужасомъ; ихъ называли погребами, ямами, черными избами; помѣщались онѣ большею частію по монастырямъ. Днемъ и ночью одинаково тамъ царствовала тьма непроглядная, стѣны не только были покрыты плѣсенью, но по нимъ постоянно сочилась даже грязная вода; на полу валялась сгнившая солома, и кромѣ низкой деревянной двери, окованной желѣзомъ, да крошечнаго задвижного оконца, черезъ которое заключенному подавали пищу, не было отдушины для воздуха и свѣта; если же послѣдній отъ времени до времени появлялся, то означалъ одно изъ двухъ, — или въ темницу вводили новаго узника, или брали оттуда стараго для того, чтобы отвести на казнь.

Въ такую-то ужасную, пропитанную міазмами, могилу и былъ брошенъ отецъ маленькаго Вани, бояринъ Василій Петровичъ Никитинъ. Въ первую минуту своего заключенія несчастный бояринъ находился въ какомъ-то забытьи, онъ не чувствовалъ и не сознавалъ ничего, что вокругъ дѣлается; но затѣмъ, когда, наконецъ, началъ приходить въ себя, то съ ужасомъ замѣтилъ, что на обнаженныхъ ногахъ его гремятъ цѣпи, а сверхъ сорочки надѣтъ желѣзный обручъ, къ которому прикована такая же желѣзная цѣпь, прикрѣпленная противоположнымъ концомъ къ стѣнѣ; — вмѣсто мягкаго боярскаго пуховика, подъ нимъ была накидана полугнилая солома. Кругомъ царствовала тьма непроглядная, да тишь могильная…. Бояринъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Напрасно старался онъ напрягать зрѣніе и слухъ; вездѣ было попрежнему тихо и темно. Тогда онъ началъ мало по малу припоминать все случившееся и, сообразивъ, что надъ головой его разразилось новое несчастіе, и что теперь для него навсегда потерянъ не только Ваня, но и вся остальная семья, даже собственная жизнь, закрывъ лицо руками, громко зарыдалъ…. Глухо раздались рыданія его среди этой ужасной гнилой конуры…. Но вотъ вдали, надъ сводами, послышались чьи-то тяжелые шаги… съ каждой минутой они приближались все ближе и ближе… вотъ сквозь узкую дверную скважину прямой нитью протянулся слабый свѣтъ свѣчи; вотъ щелкнулъ замокъ, скрипнула дверь на своихъ заржавленныхъ петляхъ и отворилась…. На порогѣ показался тюремный служитель съ фонаремъ въ рукахъ и два вооруженныхъ воина. Сердце боярина дрогнуло, голова закружилась…. Онъ понялъ, что роковая минута наступила; воины пришли за нимъ, чтобы вести на казнь, — и, павъ на колѣни, началъ горячо молиться….

— Встань, бояринъ, — сказалъ одинъ изъ воиновъ, подойдя ближе.

— Не торопи, — отозвался Никитинъ, — неужели я, въ послѣдній разъ въ жизни, не могу излить душу свою передъ Господомъ!

— Встань, говорятъ, батюшка-государь жалуетъ тебѣ свободу!

Никитинъ взглянулъ недовѣрчиво и по прежнему оставался на колѣняхъ, но, когда явилось еще двое людей, чтобы снять съ него оковы, набожно перекрестился со словами: „Господи, благодарю тебя“! и, послѣдовавъ за воинами, снова увидалъ свѣтъ Божій, который такъ недавно еще -считалъ для себя навсегда потеряннымъ.

IV.
Найденышъ.

Маленькій Ваня, оставленный цыганкою на проѣзжей дорогѣ въ совершенно-безсознательномъ состояніи, былъ дѣйствительно поднятъ ѣхавшимъ мимо новгородскимъ купцомъ Григоріемъ Сазоновымъ, который, бережно уложивъ ребенка на колѣни, привезъ его въ свою семью, состоящую изъ старухи-жены, да нѣсколькихъ подручныхъ приказчиковъ.

— Это еще что за новости, — набросилась на Сазонова его супруга, — мало у насъ съ тобою своихъ заботъ, что чужого ребенка приволокъ? — кричала она во все горло и, плавно переваливаясь съ боку на бокъ своимъ грузнымъ тѣломъ, подошла поближе взглянуть на еле дышавшаго мальчика.

— Да онъ чуть живъ? — добавила она съ испугомъ, и принялась читать мужу длинную нотацію относительно того, что не миновать имъ грѣха да бѣды съ чужимъ, опасно больнымъ ребенкомъ.

— Послушай, Андреевна… — нѣсколько разъ пытался перебить ее купецъ; но Андреевна, не внимая ничему, продолжала кричать по прежнему до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, натѣшившись вдоволь, почти въ изнеможеніи опустилась на одну изъ простыхъ деревянныхъ лавокъ, составлявшихъ все убранство свѣтлицы.

Тогда Сазоновъ, воспользовавшись перерывомъ рѣчи супруги, разсказалъ ей совершенно покойно и обстоятельно, какъ было дѣло.

— Неужели могъ я загубить христіанскую душу, оставить мальчишку умереть одного на большой дорогѣ, — добавилъ онъ въ заключеніе, едва сдерживая слезы.

— Ну ладно, ладно, въ самомъ дѣлѣ, не повѣсятъ насъ за найденыша. Пойдемъ, небось усталъ съ дороги-то, проголодался; а мальчугана я препоручу Игнатьичу.

Игнатьичъ, одинъ изъ приказчиковъ, старикъ лѣтъ шестидесяти, былъ добрѣйшей души человѣкъ; онъ охотно взялъ на свое попеченіе найденыша, и, при помощи сосѣдней знахарки, облегчилъ его страданія.

Когда Ваня пришелъ въ себя, то первымъ дѣломъ схватился рученками за висѣвшій на груди золотой крестикъ и, увидавъ, что онъ разломанъ пополамъ, горько заплакалъ, потворяя слова мамы: „смотри, Ваня, береги крестикъ, онъ сохранитъ тебя отъ всего дурного; потеряешь или сломаешь, — худо будетъ!“

— Игнатьичъ старался успокоить мальчика, который при всемъ желаніи никакъ не могъ вспомнить, гдѣ и какими судьбами случилось несчастье съ крестикомъ. Выздоровленіе между тѣмъ шло быстро. Недѣли черезъ три Ваня совершенно оправился; но странное дѣло — никакъ не могъ онъ додуматься, что съ нимъ такое было; онъ зналъ, что у него есть мать, отецъ, сестры, няня Пахомовна, потомъ еще другая няня, которую зовутъ Ульяной, — всѣхъ ихъ отлично помнилъ въ лицо; помнилъ родительскій домъ, обширный дворъ, злополучную игру въ мячикъ и неожиданное появленіе рослаго дѣтины съ огневыми, черными глазами… но что было дальше — забылъ окончательно.

Сазоновъ сдѣлалъ было нѣсколько попытокъ напасть на слѣдъ его родителей, но, какъ и надо было ожидать, вслѣдствіе дальняго разстоянія Москвы отъ Новгорода, — онѣ остались безъ успѣха. Проходили недѣли, мѣсяцы, года, — Ваня, или, какъ его по большей части называли, „найденышъ“, привыкъ и освоился въ домѣ своихъ благодѣтелей; всѣ окружающіе обходились съ нимъ довольно хорошо, ласково; кускомъ, какъ говорится, не обижали; ѣлъ и пилъ онъ съ одного стола съ хозяевами; но помѣщался въ прикащичьемъ флигелѣ вмѣстѣ съ Игнатьичемъ, который научилъ его многимъ молитвамъ, часто разсказывалъ о жизни святыхъ и внушалъ понятія о Богѣ и объ истинной христіанской вѣрѣ.

Прошло около восьми лѣтъ. Чѣмъ старше становился Ваня, тѣмъ больше и больше находилъ удовольствія въ бесѣдѣ со своимъ добрымъ старымъ другомъ, не любилъ только, когда послѣдній, называя его бездомнымъ сиротою, говорилъ, что шалить и рѣзвиться ему такъ, какъ шалятъ да рѣзвятся другія дѣти, не слѣдуетъ.

— Почему же не слѣдуетъ, дѣдушка? — спросилъ однажды Ваня.

— Потому, дружокъ, что это могутъ дѣлать тѣ дѣти, у которыхъ есть отецъ, мать, — которые, однимъ словомъ, сами по себѣ что-нибудь значатъ; а ты что? найденышъ, безъ роду и племени; тебѣ надо жить тише воды, ниже травы!

Пока Ваня былъ совсѣмъ маленькій, онъ не придавалъ никакого значенія словамъ старика Игнатьича, но затѣмъ съ годами, когда сдѣлался умнѣе, слова Игнатьича тяжело отзывались на его дѣтскомъ сердечкѣ; онъ становился мраченъ, угрюмъ и, запрятавшись куда-нибудь въ уголъ, плакалъ иногда по цѣлымъ часамъ о своей горькой долѣ.

Въ одну изъ такихъ невеселыхъ минуть, когда Ванѣ было какъ-то особенно грустно, онъ вышелъ за ворота Сазоновскаго дома и, сѣвъ на завалинкѣ, принялся безсознательно смотрѣть на игравшихъ неподалеку мальчиковъ.

— Иди къ намъ! — окликнулъ его одинъ изъ нихъ, по имени Гришутка.

— Нѣтъ; оставь, не хочется!

— Ну, вотъ, не хочется! Иди!

Ваня отрицательно покачалъ головою. Ему и играть не хотѣлось, да и зналъ онъ, что Игнатьичъ не любилъ, когда онъ игралъ вмѣстѣ съ Гришуткою, мальчикомъ съ очень дурными наклонностями. Но мальчуганъ, точно нарочно, такъ настойчиво принялся уговаривать, что Ваня въ концѣ концовъ не могъ отказаться и нехотя послѣдовалъ за нимъ къ забору, гдѣ нѣсколько человѣкъ оборванныхъ, грязныхъ ребятишекъ играли въ городки и бабки. Ваня сейчасъ же замѣтилъ, что Гришутка играетъ нечестно и, пользуясь неопытностію товарищей, дурачитъ ихъ на каждомъ шагу; онъ хотѣлъ было остановить его или предупредить остальную компанію, но Гришутка, догадавшись о его намѣреніи, взглянулъ на него такими страшными глазами, что Ваня только прикусилъ языкъ и молча отошелъ въ сторону.

Игра кончилась: побѣжденные мальчики разбѣжались, а Гришутка опять присталъ къ Ванѣ.

— Пойдемъ ко мнѣ, я угощу вкусными баранками, — сказалъ онъ ему шепотомъ.

— Врешь; никакихъ баранокъ у тебя нѣтъ.

— Есть; честное слово — есть; пойдемъ.

— Но откуда могъ ты взять ихъ?

— А тебѣ не все равно — откуда? пойдемъ, говорятъ, угощу на славу.

Ваня долго не рѣшался, но потомъ таки сдался на увѣщанія Гришутки, и направился въ горницы, чтобы попросить позволенія; Гриша послѣдовалъ за нимъ.

Когда они вошли въ свѣтлицу, то застали жену Сазонова, сидящую передъ столомъ, на которомъ красовалось нѣсколько серебряныхъ кубковъ и прочей въ этомъ родѣ домашней утвари. Купецъ ожидалъ къ обѣду какого-то знаменитаго гостя и хотѣлъ не только угостить его на славу, но еще достать изъ разныхъ погребовъ и сундуковъ все, что было у него красиваго и дорогого.

Передъ толстою Андреевной стояла работница и, подъ ея надзоромъ, тщательно вытирала вынутыя сокровища.

— Вамъ что? — спросила Андреевна вошедшихъ мальчиковъ.

— Гришутка зоветъ меня на минутку; можно сбѣгать? — спросилъ Ваня.

— Ступай; только вернись скорѣе, потому что сегодня дома работы много, что-нибудь поможешь; ожидаемъ богатаго, знатнаго гостя; надо принять, какъ слѣдуетъ.

— Не запоздаю, — отозвался Ваня и, снова, повернувъ къ двери, побѣжалъ въ Приказчичій флигель, чтобы надѣть новый кафтанъ и шапку. Гришутка же, пристально устремивъ свой взглядъ на серебряные кубки, незамѣтно подкрался къ столу, ловко схватилъ двѣ штуки и, совершенно спокойно поклонившись хозяйкѣ, тихими шагами вышелъ изъ свѣтлицы.

— Смотри, — крикнула ему въ слѣдъ купчиха, — не задержи моего молодца, онъ мнѣ нуженъ.

Но Гришутка не слыхалъ и не видѣлъ ничего; онъ съ ужасомъ замѣтилъ, что кубки не входятъ въ карманъ его изорваннаго зипуна, и страшно боялся быть настигнутымъ на мѣстѣ преступленія. Одинъ кое-какъ удалось ему впихнуть за пазуху, но для другого — мѣста нигдѣ не находилось.

„Что тутъ дѣлать?“ мысленно проговорилъ маленькій воришка, „бросить на полъ, — значитъ, прямо уличить себя въ кражѣ; отнести назадъ — еще того хуже, а идти дальше и“ держать въ рукахъ, — опять бѣды наживешь. Ваня первый увидитъ и подниметъ цѣлую исторію»! И онъ началъ отчаянно озираться на всѣ стороны.

Вдали между тѣмъ слышались приближающіеся шаги, Гришутка, растерявшись еще болѣе, хотѣлъ уже пуститься бѣжать прямо, куда глаза глядятъ, какъ вдругъ замѣтилъ, что на мѣстѣ, въ числѣ прочаго платья, виситъ ниже другихъ овчинный тулупчикъ Вани. Въ одинъ прыжекъ подлетѣлъ онъ къ шубенкѣ, опустилъ кубокъ въ боковой карманъ и, выйдя на встрѣчу къ Ванѣ, отправился съ нимъ по направленію къ собственному жилищу. Въ свѣтлицѣ между тѣмъ шло дѣятельное приготовленіе для встрѣчи дорогого гостя; никто не замѣтилъ пропажи. Хозяева и прислуга были слишкомъ озабочены, и когда Ваня вернулся дѣйствительно очень скоро, то засталъ пиръ въ самомъ разгарѣ.

По приказанію Андреевны, онъ, переодѣвшись въ домашнее платье, помогалъ прислугѣ мыть и чистить посуду; дѣло это ему было знакомое, онъ всегда исполнялъ его очень скоро и ловко, но на этотъ разъ работа какъ-то не спорилась.

— Да что съ тобою? — крикнула купчиха, которая для большаго порядка находилась тутъ-же.

Ваня ничего не отвѣтилъ; онъ былъ сильно смущенъ тѣмъ, что Гришутка, угостивъ его баранками и надававъ ему ихъ еще въ дорогу, сознался, что они у него краденые; Ванѣ было совѣстно и себя, и другихъ; ему казалось, что, съѣвъ эти краденые баранки, онъ самъ сдѣлался воромъ. Онъ припомнилъ слова добраго Игнатьича, который нѣсколько разъ въ своихъ задушевныхъ бесѣдахъ толковалъ, какъ стыдно и грѣшно брать чужое… И много, много еще чего въ этакомъ родѣ пронеслось въ головѣ «найденыша»; доброе, неиспорченное сердце его разрывалось на части.

— Что это у тебя карманъ-то оттопырился? — спросила Ваню работница, стоящая рядомъ, и не дожидаясь отвѣта, опустила въ него руку.

— Смотрите-ка, смотрите, — обратилась она къ присутствующимъ, — какія прелести водятся у нашего найденыша, — и высоко подняла надъ головою цѣлую вязанку осыпанныхъ макомъ, баранокъ.

— Откуда Богъ послалъ? — съ улыбкою спросила купчиха.

Ваня совсѣмъ растерялся.

— Нашелъ… — пролепеталъ онъ едва слышно, боясь сказать правду, чтобы какъ-нибудь не дошло до родителей Гришутки.

— Странное дѣло! Такая находка не часто встрѣчается.

И, покачавъ головою, хозяйка переглянулась съ работницею.

Слова эти больно отозвались въ душѣ мальчика; онъ понялъ, что его заподозрѣли въ кражѣ баранокъ, и проплакалъ всю ночь, стараясь уткнуться лицомъ въ подушку, чтобы Игнатьичъ, спавшій рядомъ, не замѣтилъ его слезъ и не сталъ допытываться причины: солгать ему онъ никогда бы не рѣшился, а сказать правду — боялся Гришутки. Только къ утру, когда на дворѣ уже начало свѣтать, найденышъ, окончательно выбившись изъ силъ, заснулъ, наконецъ, крѣпкимъ сномъ, но это продолжалось не долго: его разбудили громкіе голоса приказчиковъ, говорившихъ, о какой-то кражѣ.

«Господи! неужели кто нибудь провѣдалъ про баранки»!… подумалъ Ваня; сердце его забилось тревожно… онъ сталъ прислушиваться… но рѣчь, оказалось, шла не о немъ. Прикащики толковали, что у Сазоновыхъ пропало два серебряныхъ кубка, и что они внѣ себя отъ досады.

У Вани отлегло отъ сердца; бѣдняга даже набожно перекрестился подъ одѣяломъ, но тѣмъ не менѣе, все таки немного взволновавшись за своихъ благодѣтелей, сейчасъ же всталъ, одѣлся и побѣжалъ въ свѣтлицу.

А въ свѣтлицѣ былъ цѣлый содомъ. Сазоновъ, не смотря на свое обычное спокойствіе и хладнокровіе, кричалъ, сердился, безпрестанно повторялъ, что если воръ добровольно не сознается, то онъ будетъ дѣйствовать силою. Андреевна бросалась изъ угла въ уголъ, словно угорѣлая, плакала, причитывала, и тоже, по примѣру супруга, грозила чуть-чуть не смертною казнью тому, кто въ концѣ концевъ окажется виновнымъ. Ваня вполнѣ раздѣлялъ общее горе и вмѣстѣ съ тѣмъ душевно сожалѣлъ несчастную прислугу, которая съ блѣдными, разстроенными лицами сновала по всему дому.

Такимъ образомъ, въ тщательныхъ, хотя напрасныхъ поискахъ прошелъ цѣлый день; къ вечеру Сазоновъ какъ будто немного поуспокоился, но супруга его свирѣпствовала попрежнему; она сама, несмотря на свою грузную фигуру, шарила по всѣмъ уголкамъ и закоулкамъ, обыскивала прислугу, приказчиковъ, не пощадила даже Игнатьича, жившаго у нихъ въ домѣ очень давно и всегда пользовавшагося всеобщимъ довѣріемъ.

— Нигдѣ нѣтъ; точно въ воду канула пропажа! сказала она и, присѣвъ къ окну рядомъ съ мужемъ, грустно опустила голову. Наступило мертвое молчаніе, которое, судя по опечаленнымъ лицамъ того и другого, вѣроятно, продолжалось бы очень долго, ежели бъ не наступилъ часъ ужина. Старики направились въ сосѣдній покойникъ, гдѣ застали давно ожидавшаго ихъ Ваню. Ужинъ прошелъ монотонно, — никто почти не говорилъ ни слова, и еще того меньше кушалъ. Наконецъ, когда подали послѣднее блюдо, пшеничный каравай съ медомъ, отъ котораго также всѣ отказались, Сазоновъ приказалъ Ванѣ сходить на конюшню, посмотрѣть вѣрно ли заданъ лошадямъ кормъ, прибавивъ, что, если ужъ разъ завелись домашніе воры, вѣрить никому не слѣдуетъ. Ваня поспѣшно вышелъ изъ за стола, чтобы исполнить приказаніе «батюшки», какъ называлъ Ваня купца, направился въ сѣни, гдѣ висѣлъ овчинный тулупъ, снялъ его съ гвоздя, и такъ какъ въ сѣняхъ было темно, то снова вернулся въ горницу, чтобы одѣться. Онъ только что хотѣлъ скорѣе набросить тулупчикъ на плечи, какъ вдругъ изъ кармана выпалъ серебренный кубокъ…. Купчиха взвизгнула; Сазоновъ въ недоумѣньи развелъ руками…. Ваня, ничего не понимавшій, стоялъ точно громомъ пораженный.

— Такъ-то ты намъ отплатилъ за хлѣбъ-за соль, негодный воришка? — закричала Андреевна на пріемыша и, съ силою схвативъ его за волосы, начала таскать по комнатѣ и угощать колотушками.

— Анна Андреевна, голубушка, дорогая, — молилъ Ваня, заливаясь слезами, не бейте меня, не сердитесь; я не виноватъ; видитъ Богъ, не виноватъ!

— Скажите, пожалуйста, онъ не виноватъ!… Должно быть, кубокъ по щучьему велѣнью попалъ въ карманъ полушубка, или ты нашелъ его вмѣстѣ съ баранками; мало-бить, тебя убить надо, голубчикъ! — Съ этихъ лѣтъ занимаешься подобными дѣлами, что же будетъ, когда вырастешь?

И Андреевна принялась еще усерднѣе колотить его по спинѣ своей тяжеловѣсной рукою.

— Сейчасъ говори, гдѣ другой кубокъ? — вмѣшался Сазоновъ все время молча слѣдившій за энергической расправой жены.

— Не знаю, — отвѣчалъ Ваня, рыдая, ей Богу не знаю!

— А коли не знаешь, такъ я съ тобою расправлюсь иначе….

И, вырвавъ несчастнаго ребенка изъ рукъ разсвирѣпѣвшей Андреевны, купецъ безжалостно вытолкалъ его на дворъ, объявивши, что, ежели онъ осмѣлится явиться обратно безъ кубка, будетъ запоротъ до смерти. Ваня очутился одинъ на улицѣ.

Хотя часъ былъ еще не слишкомъ поздній, но кругомъ царствовала полнѣйшая тишина, такъ какъ предки наши имѣли обыкновеніе заканчивать свою дневную дѣятельность очень рано. Нигдѣ почти не было видно огней; всѣ уже спали; улицы были совершенно безлюдны, темны, потому что о фонаряхъ тогда не имѣли даже понятія и вполнѣ довольствовались луннымъ освѣщеніемъ, когда оно было. А въ эту злосчастную для Вани ночь снѣгъ валилъ густыми хлопьями; продолжавшаяся съ самаго утра мятель, подгоняемая сильными порывами вѣтра, немилосердно крутилась въ воздухѣ, съ шумомъ проносилась по всему городу, словно радуясь широкому простору… Одинъ только Ваня былъ свидѣтелемъ ея потѣхи; но Ваня не видѣлъ и не замѣчалъ ничего, что дѣлается вокругъ, онъ все себѣ шелъ впередъ, безъ оглядки, а куда — и самъ не вѣдалъ; шелъ, до тѣхъ поръ, пока вдругъ услышалъ позади себя знакомый голосъ, который называлъ его по имени…. Ваня остановился и распозналъ голосъ Игнатьича.

— Ванюша, обожди, — силился кричать старикъ, путаясь въ снѣжныхъ сугробахъ, коли тебя, сиротинку, выгнали изъ дому, то и мнѣ тамъ оставаться нечего, коли послѣ безпорочной, двадцатилѣтней службы вздумали и меня обыскивать, какъ какого-нибудь вора; оба мы съ тобой люди бѣдные, неимущіе! Пойдемъ же скитаться по бѣлому свѣту, куда глаза глядятъ…. Можетъ быть, еще какъ-нибудь съ Божьей помощью родителей твоихъ отыщемъ, тогда они и мнѣ, старику, навѣрное, не дадутъ умереть съ голоду.

Ваня вмѣсто отвѣта крѣпко обнялъ Игнатьича и зарыдалъ….

V.
За монастырской стѣной.

Въ одномъ изъ небольшихъ женскихъ монастырей, расположенныхъ въ верстахъ пятидесяти отъ Москвы, только что ударили къ вечернѣ. Протяжный звонъ церковнаго колокола уныло раздавался въ воздухѣ, призывая инокинь на молитву, и всѣ онѣ, одѣтыя въ суконныя рясы и шерстяныя длинныя мантіи, вереницею потянулись къ храму изъ своихъ келлій. Вечерня началась обычнымъ порядкомъ; старичокъ — священникъ, облаченный въ плохенькую, поношенную ризу, служилъ медленно, не торопясь; хоръ монахинь пѣлъ протяжно, совершенно — особеннымъ, монастырскимъ напѣвомъ; толпа молящихся почти исключительно состояла изъ тѣхъ же самыхъ монахинь, такъ какъ обитель, о которой идетъ рѣчь, была построена въ весьма уединенномъ мѣстѣ и рѣдко посѣщалась посторонними богомольцами.

Монахини разсыпались по всей церкви; онѣ тихо перебирали деревянныя четки и усердно дѣлали земные поклоны. Но вотъ служба кончилась…. Мать игуменья, получивъ благословеніе священника, уже взялась за посохъ, чтобы идти обратно въ свою келью, какъ вдругъ церковная дверь распахнулась и въ храмъ вбѣжала одна изъ послушницъ.

— Батюшка-государь изволитъ жалoвaть!… прошептала она съ волненіемъ.

— Кто тебѣ сказалъ?… Какъ жаловать?… Куда жаловать? — переспросила игуменья.

— Къ намъ, въ обитель!… Я сама своими глазами видѣла царскія кибитки….

На дворѣ дѣйствительно слышался скрипъ полозьевъ и побрякиваніе безчисленнаго множества бубенчиковъ. Игуменья смутилась; смутился самъ священникъ; смутились и остальныя монахини. Имя Грознаго наводило паническій страхъ на каждаго….

Священникъ, однако, первый сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы казаться спокойнымъ; онъ вошелъ въ алтарь, велѣлъ подать новое облаченіе, взялъ въ руки крестъ и, въ сопровожденіи всего клироса, вышелъ на паперть — встрѣтить высокаго гостя. Монастырскій дворъ, между тѣмъ, былъ заставленъ кибитками; изъ одной повозки вышелъ Іоаннъ вмѣстѣ съ царицей Анастасіей. Поднявшись на высокое крыльцо, они приложились ко кресту и, при стройномъ пѣніи монахинь, вошли въ церковь, гдѣ сейчасъ же начался молебенъ, послѣ котораго царица пожелала сказать нѣсколько словъ игуменьѣ.

— Что прикажешь, матушка-государыня? отозвалась послѣдняя съ глубокимъ поклономъ.

— Слыхала я, что у тебя въ обители есть образъ Угодника Николая, шитый бисеромъ; и вотъ сегодня, проѣзжая мимо, мнѣ захотѣлось взглянуть на него.

Игуменья попросила государыню слѣдовать за нею на противоположный конецъ храма, гдѣ образъ былъ врѣзанъ въ стѣну. Государыня, остановившись около довольно большой иконы, залюбовалась ею.

— Чья это работа? — спросила она игуменью.

— Одной изъ моихъ монахинь, матушка-царица.

— Она и теперь у тебя въ обители?

— Даже, вѣроятно, здѣсь въ храмѣ и, коли желаешь, сію. минуту явится передъ твои царскія очи.

— Да, я рада была-бы видѣть ее.

Игуменья передала волю государыни стоявшей около послушницѣ; та подошла къ столпившимся въ сторонѣ монахинямъ и, вызвавъ одну изъ нихъ, подвела къ Анастасіи Романовнѣ.

Это была женщина еще не особенно старая, съ блѣднымъ лицомъ и задумчивыми сѣрыми глазами, въ которыхъ выражалась какая-то особенная, глубокая, затаенная грусть. Чѣмъ дольше смотрѣла на нее добрая царица, тѣмъ больше казалась она ей привлекательною.

— Какъ зовутъ тебя? — спросила Анастасія Романовна монахиню.

— Аполлинаріей, матушка-государыня.

— Давно находишься въ обители?

— Да лѣтъ, пожалуй, около восьми будетъ.

— Есть семья, родители?

— Нѣтъ, государыня, я совершенно одинока.

Царица молча отвела глаза на икону.

— Твоя работа мнѣ чрезвычайно нравится, — продолжала она послѣ минутнаго молчанія; — сдѣлай для меня точно такой же образъ, только на-половину меньше.

— У меня даже въ настоящее время имѣется такой; но онъ еще не совсѣмъ оконченъ; ежели прикажешь, матушка-государыня, я потороплюсь, чтобы, по прошествіи самаго короткаго срока, доставить его твоей царской милости.

Государыня знакомъ поблагодарила Аполлинарію и, простившись съ игуменьей, вмѣстѣ съ царемъ и свитой снова вышла на крыльцо, сѣла въ кибитку на прежнее мѣсто и выѣхала за монастырскія ворота.

Монахини долго еще стояли на монастырскомъ дворѣ, толковали о неожиданномъ посѣщеніи царя, и- царицы, припоминая мельчайшія подробности ихъ разговора, радовались за Аполлинарію, что она побываетъ въ Москвѣ и, главное, въ палатахъ государевыхъ…. А царскія кибитки, между тѣмъ, быстро скрылись изъ виду.

Іоаннъ Грозный, какъ извѣстно по исторіи, несмотря на свой жестокій, неукротимый нравъ, отличался необыкновенною набожностію и любилъ, отъ времени до времени, дѣлать объѣзды по окружнымъ монастырямъ. Таковъ былъ и настоящій объѣздъ. Путешествіе- продолжалось уже около недѣли, царь притомился…. Выѣхавъ изъ только что посѣщенной обители, онъ прилегъ къ углу кибитки, плотнѣе завернулся въ свою роскошную лисью шубу, и только что хотѣлъ вздремнуть, какъ вдругъ лошади, вѣроятно, испугавшись чего-то особеннаго, неожиданно шарахнулись въ сторону, кибитка чуть-чуть не опрокинулась. Царь открылъ глаза и насупилъ брови.

— Стой! — крикнулъ онъ, оглядываясь на всѣ стороны; но кругомъ не было замѣтно ничего особеннаго.

— Коли не умѣешь держать возжей, — обратился тогда Грозный къ перетрусившему не на шутку кучеру, — то лучше жилъ-бы въ пастухахъ!.

Слова эти не предвѣщали ничего хорошаго; кучеръ поблѣднѣлъ, какъ полотно.

— Батюшка-царь! — взмолился онъ, снявъ шапку, — не казни! Помилуй, не я тому виною.

— А кто-же? — отозвался государь, и на губахъ его скользнула язвительная улыбка.

— Скажу, коли дозволишь.

— Ну ладно, говори, я слушаю.

— Въ то время, какъ мы подъѣзжали къ лѣсу, изъ глубины канавы вдругъ показался какой-то странникъ; лошади испугались и рванулись въ сторону; это случилось такъ нежданно-негаданно, что я ничего съ ними не могъ подѣлать.

И дѣйствительно, въ эту минуту съ кибиткой поравнялся.странникъ.

— Это ты, старый хрѣнъ, надѣлалъ столько переполоха, — вскричалъ государь, взглянувъ на старика.

Встрѣтившись лицомъ къ лицу съ Грознымъ, странникъ, въ свою очередь, онѣмѣлъ отъ ужаса и до того растерялся, что рѣшительно ничего не могъ отвѣтить.

— Связать его и бросить въ сани, — крикнулъ государь, — по пріѣздѣ въ Москву расправиться съ нимъ!…

— Не дамъ я вязать дѣдушку! — вдругъ по, слышался голосъ ребенка, за спиною старика — Не дамъ! Не дамъ!… и, крѣпко охвативъ рученками станъ странника, мальчикъ не допускалъ къ старику никого изъ прислуги.

— Дѣдушка ни въ чемъ не виноватъ; онъ спокойно лежалъ въ канавѣ и отдыхалъ, потому что мы идемъ издалека, и оба очень утомились…. Оставьте-же! оставьте!…

Но прислуга, грубо оттолкнувъ мальчика, схватила было уже дѣдушку.

Тогда Анастасія Романовна — это безгранично доброе существо, ниспосланное Богомъ православному народу, какъ-бы на радость и на утѣшеніе, и свыше одаренное способностью смягчать неукротимый нравъ своего царственнаго супруга, кротко взяла Іоанна за руку, взглянула въ его грозные глаза своимъ свѣтлымъ взоромъ, и начала уговаривать отпустить старика, дѣйствительно, ни въ чемъ неповиннаго.

— Оставьте!… Пусть идетъ своей дорогой, — обратился тогда Іоаннъ къ прислугѣ и приказалъ ѣхать далѣе.

Старикъ осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ, облокотился на посохъ и долго, долго смотрѣлъ въ слѣдъ удалявшимся кибиткамъ.

— Дѣдушка, кто это? — спросилъ Ваня.

— Царь!… Самъ царь!… проговорилъ старикъ, снова опустившись на лежавшій въ канавѣ, занесенный снѣгомъ камень.

— Царь?! — какъ-то испуганно переспросилъ мальчикъ. — Тотъ самый, котораго называютъ Грознымъ?

— Да, дитя мое, тотъ самый….

Не трудно отгадать въ странникахъ нашего «найденыша» и Игнатьича, который поставивъ себѣ задачею, во чтобы то ни стало, отыскать отца и мать Ванюши, держалъ путь къ Москвѣ, въ окрестностяхъ которой, по смутнымъ воспоминаніямъ найденыша, должна была находиться ихъ усадьба.

На дорогѣ однако совершенно стемнѣло; снѣгъ повалилъ густыми хлопьями; разыгравшаяся вьюга бушевала и ревѣла, точь въ точь какъ въ тотъ роковой вечеръ, когда Ваня, выгнанный изъ дому благодѣтелей, не зналъ, куда преклонить голову.

Положеніе путешественниковъ въ незнакомомъ мѣстѣ становилось крайне незавидно. По счастію, они замѣтили гдѣ-то по близости мелькавшій огонекъ, ускорили шаги и, послѣ долгаго, утомительнаго перехода, очутились у стѣны того самаго монастыря, гдѣ только что были царственные гости.

— Пустите ночевать и обогрѣться, — просилъ Игнатьичъ, стукнувъ въ калитку.

— Кто тамъ? — послышался голосъ сторожа.

— Странникъ Божій, и еще въ добавокъ не одинъ, а съ малымъ ребенкомъ!

Калитка скрипнула…. Игнатьичъ и Ваня, совсѣмъ окоченѣвшій отъ холода, вошли въ святую обитель.

— Чай, озябли, проголодались, — замѣтилъ сторожъ; пойдемте, я проведу въ трапезу; тамъ есть дежурная монахиня, она накормитъ васъ чѣмъ-нибудь, а ночевать приходите въ сторожку; у меня тепло, — благодать такая, что чудо!…

Путники послѣдовали за нимъ въ трапезу. Это была довольно большая комната съ простыми, бревенчатыми стѣнами; по срединѣ стоялъ обѣденный столъ, покрытый чистою скатертью; на немъ, при слабомъ освѣщеніи лампады, теплившейся въ углу у громаднаго образа Спасителя, виднѣлась деревянная посуда и безукоризненно вычищенныя оловянныя ложки; молодая монахиня, бѣлица, что-то прибирала на окнѣ, когда сторожъ назвалъ ее по имени, подвелъ путниковъ и объяснилъ, въ чемъ дѣло.

— Милости просимъ, Божій человѣкъ, — сказала она кротко, — присядь вотъ тутъ на скамейку; я сейчасъ принесу тепленькихъ щецъ; огонь, должно быть, еще не погасъ на кухнѣ; присядь, голубчикъ, — добавила она, обратившись къ Ванѣ, — ишь, вѣдь, какъ озябъ, сердечный, даже посинѣлъ совсѣмъ.

Монахиня торопливо вышла въ сосѣднюю горницу, откуда черезъ нѣсколько минутъ вернулась съ полною чашкою щей и блюдомъ жареной рыбы. Нежданные гости принялись за то и другое съ большимъ аппетитомъ; монахиня угощала ихъ радушно и, узнавъ отъ Игнатьича печальную исторію его маленькаго товарища, смотрѣла на миловидное личико ребенка полными теплаго участія глазами.

— Помоги вамъ Господь и Его Святая Матерь успѣть въ поискахъ несчастныхъ родителей, — сказала она, когда путники, вставъ изъ-за стола и помолившись Богу, намѣревались отправиться въ сторожку.

— Утромъ мы, вѣроятно, еще увидимся; вы, вѣдь, не уйдете рано и отстоите съ нами обѣдню?

— Да, да, непремѣнно; намъ торопиться некуда.

— Ну, такъ до завтра, — продолжала она, отворивъ дверь и указывая рукою ближайшій путь къ жилищу сторожа, гдѣ дѣйствительно оказалось тепло и даже уютно. Утомившись продолжительною ходьбою, Ваня заснулъ почти моментально и спалъ такъ крѣпко, что даже всю ночь ни разу не проснулся; только къ утру, когда за монастырской стѣной началось обычное движеніе, его разбудилъ унылый звонъ церковнаго колокола, который, подобно вчерашнему, далеко раздавался въ воздухѣ. Ваня открылъ глаза и въ первую минуту не могъ даже сообразить, гдѣ онъ находится; но потомъ, припомнивъ подробности вчерашняго дня, началъ торопливо одѣваться, чтобы не опоздать къ обѣдни; Игнатьичъ, проснувшись нѣсколько ранѣе, уже былъ почти готовъ.

Оба вошли въ церковь. Ваня съ любопытствомъ оглядывался по сторонамъ; ему рѣдко приходилось бывать въ монастырѣ, и его интересовало здѣсь все до мельчайшей подробности: и самый храмъ, и клиросъ, и прислуживающія при алтарѣ маленькія монашенки, и мрачныя фигуры прочихъ инокинь въ длинныхъ мантіяхъ и густыхъ, черныхъ покрывалахъ.

Одна изъ нихъ, проходя мимо Вани, взглянула на него какъ-то особенно; Ваня, въ свою очередь, тоже обратилъ на нее вниманія больше, чѣмъ на остальныхъ; ему показалось, что онъ гдѣ-то, когда-то, во снѣ или на яву, видѣлъ эту монахиню, но никакъ не могъ припомнить, гдѣ и когда именно. Монахиня, между тѣмъ, не спускала съ него глазъ и, наконецъ, подойдя ближе, тихо назвала его по имени.

— Боже мой, какой знакомый голосъ! — подумалъ мальчикъ. — Гдѣ же я видѣлъ эту женщину; но, Господи, кто же она такая?

— Ты не узнаешь меня, Ванюша, — прошептала монахиня, захлебываясь отъ волненія.

Ваня сталъ всматриваться еще внимательнѣе…

— Няня, милая, Ульяна, дорогая моя Ульяна! — закричалъ онъ вдругъ на всю церковь и, потерявъ сознаніе, бросился въ ея объятія….

Да!…. Это дѣйствительно была та самая Ульяна, которая восемь лѣтъ тому назадъ, въ припадкѣ отчаянія, бѣжала отъ боярскаго гнѣва и рѣшилась скрыться въ монастырѣ, чтобы тамъ спокойно оплакивать свой поступокъ и молиться за здоровье и, благоденствіе добрыхъ бояръ и ихъ несчастнаго сына…

Только теперь, послѣ постриженія, она уже называлась не Ульяною, а матерью Аполлинаріей.

VI.
Царская потѣха.

День былъ праздничный. На дворѣ стояло чудное мартовское утро; снѣгъ начиналъ уже сильно таять….. Царь Іоаннъ Васильевичъ Грозный, желая воспользоваться послѣднимъ зимнимъ путемъ, собирался ѣхать въ село Тайницкое, которое лежало въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Москвы, чтобы потѣшиться тамъ вмѣстѣ со своими боярами.

Еще наканунѣ туда была отправлена царская кухня, и цѣлая ватага поваровъ и поваренковъ принялась за стряпню съ самаго ранняго утра; одни мѣсили караваи и пироги, другіе потрошили рыбу, третьи щипали перья съ домашнихъ утокъ, гусей и индюковъ — словомъ, работа кипѣла ключомъ, такъ какъ для царя готовилась потѣха необычайная, и народа изъ Москвы должно было наѣхать порядочно.

Отслушавъ обѣдню, государь приказалъ готовиться къ отъѣзду; въ одну минуту цѣлая дюжина саней, запряженныхъ рослыми, откормленными конями, наполнила Кремль. Грозный вышелъ на крыльцо; онъ былъ одѣтъ въ нагольную шубу съ узорами и имѣлъ на головѣ остроконечную соболью шапку. Бояре помогли ему спуститься и сѣсть въ развалистыя сани, раздѣленныя на два отдѣленія; въ одно изъ нихъ помѣстился онъ самъ, а въ другое — любимецъ его, бояринъ Адашевъ; сани эти были запряжены четверкою, и не въ рядъ, а цугомъ; на каждой лошади сидѣлъ возница и держалъ длинный бичъ. По бокамъ ѣхали окольничьи.

За царемъ въ такихъ же развалистыхъ саняхъ, (только безъ раздѣленія), размѣстились думные бояре, щеголяя своими роскошными шубами съ большими отложными воротниками и тоже высокими, остроконечными шапками, выпуклыя донышки которыхъ обшиты были дорогою матеріей съ золотыми и серебряными тесемками, положенными на каждомъ швѣ. Быстро неслись сани поулицамъ Москвы, и еще быстрѣе понеслись, когда выѣхали за городъ, такъ что менѣе, чѣмъ черезъ полтора часа, царскій поѣздъ остановился у деревяннаго дворца села Тайницкаго.

Бояре прежнимъ порядкомъ, взявъ царя подъ, руки, помогли ему подняться по лѣстницѣ и, пройдя довольно большіе, теплые сѣни, ввели въ такъ называемую столовую избу, гдѣ уже давно были приготовлены столы, покрытые узорными, скатертями; къ столамъ были придвинуты скамьи съ камковыми полавочниками. Эти столы предназначались для бояръ, а для царя, въ глубинѣ покоя, около передняго угла, стоялъ маленькій столикъ, обложенный перламутромъ; передъ нимъ помѣщалось кресло, на стѣнѣ висѣлъ рядъ образовъ, украшенныхъ позолоченными ризами. Помолившись образамъ и не останавливаясь въ столовомъ покоѣ, царь направился въ сосѣднюю комнату, гдѣ снова сдѣлавъ нѣсколько земныхъ поклоновъ передъ висѣвшими въ углу иконами, присѣлъ отдохнуть около громадной изразцовой печки; бояре расположились около. Прошло минутъ десять… Царь снова взялъ въ руки посохъ, который, на время сидѣнья, обыкновенно отдавалъ окольничему, прошелъ въ третью комнату, гдѣ стояла его царская постель, потомъ въ четвертую, назначенную для приближенныхъ людей, обязанныхъ спать при царѣ, когда онъ изволилъ ночевать въ Тайницкомъ. Дверь изъ этой четвертой комнаты, составлявшей уголъ дворца, вела на открытую галлерею, а галлерея выходила на широкій внутренній дворъ, гдѣ, въ это утро, должна была происходить царская потѣха, — бой какого-то неизвѣстнаго силача съ огромнымъ бурымъ медвѣдемъ. На галлереѣ находилось одно только кресло для государя; всѣ прочіе должны были стоять во все время зрѣлища. Государь молча опустился на свое мѣсто, молча стояли и бояре: кругомъ царила торжественная тишина.

Но вотъ, наконецъ, гдѣ-то ударили въ бубны, и изъ нижняго жилья дворца вышелъ высокій мужчина въ простомъ черномъ кафтанѣ, высокихъ сапогахъ со шпорами и въ мѣховой шапкѣ; въ рукахъ у него не было видно никакого оружія, но изъ-за краснаго пояса торчалъ большой, острый ножъ. Поклонившись государю, силачъ снова надѣлъ шапку, сталъ бокомъ къ галлереѣ, приложилъ подбородокъ къ шеѣ, выставилъ правую ногу, закинулъ лѣвую руку назадъ, держа правую на отлетѣ, какъ бы готовясь отразить нападеніе, и пристально вперилъ взоръ на узкую дверь амбара, находившагося на противоположномъ концѣ двора. Прошло минутъ восемь томительнаго ожиданія; кругомъ по прежнему все было тихо… покойно Только птички, инстиктивно почуя приближеніе теплыхъ дней, весело чирикали на крышахъ… Наконецъ амбарная дверь распахнулась, и оттуда выскочилъ громадный косматый медвѣдь… Увидавъ стоящаго человѣка, онъ взглянулъ на него грозно… сурово… Человѣкъ, не измѣняя прежняго положенія, стоялъ неподвижно… Тогда медвѣдь сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, страшно заревѣлъ, поднялся на заднія лапы, а передней замахнулся готовясь нанести противнику тяжеловѣсный ударъ.

Казалось, еще секунда, и черепъ смѣльчака будетъ снесенъ неизбѣжно. Всѣ ахнули. Но боецъ ловко отклонилъ голову и, выхвативъ изъ-за пояса ножъ, моментально всадилъ его въ грудь медвѣдя. Мишка заревѣлъ еще громче, еще пронзительнѣе, зашатался на мѣстѣ, шлепая своими ножищами въ цѣлой лужѣ собственной крови, и, разъяренный, съ отчаяніемъ, вторично бросился на человѣка… Между ними завязалась страшная борьба… Всѣ присутствующіе едва не онѣмѣли отъ ужаса!…

— На помощь! — грозно крикнулъ царь, привставъ съ мѣста.

Дворъ сейчасъ же наполнился людьми, вооруженными кольями и рогатинами: они бросились на звѣря, но тотъ оказался уже мертвымъ; противникъ его также лежалъ безъ чувствъ.

— Сходи, узнай, живъ ли боецъ? — обратился государь къ Адашеву, а самъ съ остальной компаніей отправился въ столовую.

Бояринъ подошелъ къ блѣдному, истекавшему кровью смѣльчаку, и замѣтилъ, что онъ, открывъ глаза, видимо хотѣлъ что-то спросить. Адашевъ нагнулся.

— Бояринъ… началъ умирающій совершенно слабымъ, едва слышнымъ голосомъ: — чувствую, что наступаютъ послѣднія минуты… ты — приближенный царя, Твое слово государю можетъ много сдѣлать…

Тутъ больной остановился. У него захватило дыханіе.

Адашевъ велѣлъ скорѣе принести воды, и съ большимъ усиліемъ кое-какъ влилъ ему нѣсколько капель въ горло. Онъ снова очнулся.

— Меня… меня… — заговорилъ онъ, схватившись за сердце, — меня зовутъ Яковъ… я цыганъ… вся жизнь моя была рядъ постоянныхъ обмановъ, воровства… одно изъ нихъ не даетъ мнѣ покоя… я… я… укралъ чужого ребенка; гдѣ онъ теперь, не знаю… несчастная мать, говорятъ, едва не умерла съ горя… Попроси царя приказать разыскать ребенка и возвратить родителямъ… не для себя прошу, нѣтъ — я великій грѣшникъ, не стоющій ни Божьей, ни царской милости… но ребенокъ-то ни въ чемъ не виноватъ!… ему… ему помочь хочется!

И больной, опять закинувъ голову назадъ, впалъ какъ бы въ безсознательное состояніе. Адашевъ снова постарался освѣжить его водою; онъ открылъ помутившіеся глаза.

— Не отчаявайся, Яковъ, — сказалъ бояринъ, — Царь Небесный безгранично милосердъ, онъ никогда не отвергаетъ кающагося грѣшника, а у царя земного я берусь ходатайствовать; только скажи, какъ имя родителей ребенка? гдѣ живутъ они?

Но Яковъ больше не могъ говорить; онъ только знакомъ показывалъ на грудь, какъ бы прося растегнуть кафтанъ. Адашевъ исполнилъ его желаніе. Тогда онъ, собравъ послѣднія силы, снялъ съ шеи какую-то ладонку, подалъ ее Адашеву и, набожно перекрестившись, навсегда закрылъ глаза.

Приказавъ унести покойника, Адашевъ направился въ царскія палаты.

— Ну, что? — спросилъ его Государь.

Бояринъ подробно разсказалъ обо всемъ. Царь выслушалъ его съ большимъ вниманіемъ: ладонка немедленно была распорота, и въ ней оказался обломокъ маленькаго золотаго крестика… Государь и бояре долго и пристально разсматривали обломокъ.

Государь приказалъ Адашеву во что бы то ни стало исполнить волю покойника.

Адашевъ спряталъ въ карманъ ладонку, низко поклонился и занялъ указанное ему мѣсто подлѣ государя. Обѣдъ продолжался довольно долго; блюда смѣнялись блюдами; вино лилось рѣкою, и оживленная бесѣда продолжалась далеко за полночь.

VII.
Въ теремѣ государыни.

Послѣ описаннаго происшествія въ селѣ Тайничкомъ, прошло двѣ недѣли. Адашевъ, на котораго видъ умирающаго цыгана произвелъ сильное впечатлѣніе, усердно наводилъ справки о томъ, не было ли кому извѣстно о пропажѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ боярскаго ребенка, но, къ сожалѣнію, всѣ его старанія оставались безъ успѣха. Отецъ Вани, послѣ заключенія въ тюрьму, боясь вторично навлечь на себя гнѣвъ царскій новыми попытками, окончательно отказался отъ поисковъ, потерявъ надежду когда-нибудь видѣть сына. Затаивъ въ душѣ глубокое горе, онъ жилъ безвыѣздно въ своемъ Успенскомъ, не только ничего не предпринималъ, но даже, какъ будто, боялся произносить имя любимаго ребенка и до того постарѣлъ и осунулся, что положительно сталъ неузнаваемъ. Объ Аннѣ Антоновнѣ и говорить нечего. Въ первое время послѣ случившагося несчастія, она опасно заболѣла; а затѣмъ, нѣсколько оправившись отъ физическаго недуга, начала еще сильнѣе страдать нравственно; цѣлыми днями тосковала, плакала, и если иногда отводила душу, то исключительно въ бесѣдахъ съ Пахомовной…

А Ваня между тѣмъ, съ разрѣшенія игуменьи, спокойно пребывалъ въ обители у своей бывшей няни, у матери Аполлинаріи, которая спѣшила окончить образъ для государыни съ тѣмъ, чтобы, доставивъ его въ Москву, отправиться въ Успенское и лично передать Никитинымъ дорогую находку. Мальчикъ считалъ не только дни, но даже часы; ему хотѣлось скорѣе и скорѣе вернуться подъ родной кровъ, но Аполлинарія въ глубинѣ души сильно тревожилась при мысли о томъ, какъ и что застанетъ она въ Успенскомъ.

Скрываясь въ монастырѣ цѣлые восемь лѣтъ, она не могла имѣть никакихъ свѣдѣній о бывшихъ господахъ своихъ, и потому, конечно, многое приходило ей въ голову. «Можетъ, ни боярыни, ни боярина нѣтъ уже на свѣтѣ», — зачастую думалось бѣдной женщинѣ, и нерѣдко такія страшныя картины рисовались въ ея воображеніи, что, какъ говорится, волосъ становится дыбомъ: «всему-то, всему виною я! не сумѣла усмотрѣть за моимъ яснымъ соколомъ, за моимъ краснымъ солнышкомъ!» И еще усерднѣе, еще горячѣе становилась тогда молитва инокини; исхудалые пальцы хватались за четки съ какимъ-то неестественнымъ, лихорадочнымъ волненіемъ; на глазахъ выступали слезы…

Но вотъ, наконецъ, образъ Святителя Николая оконченъ, день отъѣзда въ Москву назначенъ; игуменья съ вечера позвала мать Аполлинарію къ себѣ, дала ей тысячу наставленій, приготовила двѣ огромныя просфоры, — одну для царя, другую для царицы, и съ благословеніемъ отправила въ путь-дорогу.

Игнатьичъ, занявшій въ обители должность помощника сторожа, живо смастерилъ рогожную кибитку и, выпросивъ позволеніе сопутствовать Аполлинаріи и Ванѣ, взялся быть у нихъ возницею. Выѣхали они рано по утру, разсчитывая на слѣдующій день къ вечеру добраться до Москвы; ночевать пришлось какъ разъ на половинѣ пути, въ одномъ изъ постоялыхъ дворовъ, расположенныхъ на проѣзжей дорогѣ. Хозяева, увидавъ входившую въ избу монахиню, сейчасъ же встали съ мѣста и пошли на встрѣчу.

— Милости просимъ, матушка, милости просимъ, — сказалъ хозяинъ, низко кланяясь, и сейчасъ же, накрывъ столъ чистою скатертью, приказалъ женѣ угостить дорогую гостью всѣмъ, что только имѣется дома.

— Спасибо, хозяюшка, не хлопочи, — отозвалась Аполлинарія, — я сыта и не озябла; вотъ развѣ мальчугану дай чего перекусить съ дороги, да уложи скорѣе на покой: бѣдняжка, вѣрно, притомился.

То и другое было исполнено немедленно.

— А что это за мальчуганъ? — полюбопытствовала хозяйка, когда Ваня, расположившись на цѣлой пирамидѣ пуховиковъ, уснулъ почти мгновенно.

— Это… это племянникъ нашей игуменьи; былъ у нея въ гостяхъ на побывкѣ, такъ вотъ теперь везу обратно въ Москву.

, — А-а-а, — протянула хозяйка; — хорошій, кажись, ребенокъ, съ виду такой добрый.

Затѣмъ разговоръ зашелъ о монастырѣ; хозяйка оказалась очень любознательна; она распрашивала малѣйшія подробности о монастырской жизни и слушала разсказы словоохотливой Аполлинаріи съ большимъ вниманіемъ. Мужъ ея и прочіе заѣзжіе гости давно уже покоились крѣпкимъ сномъ, кто на печи, кто на полатяхъ. Во всѣхъ концахъ избы раздавался храпъ; вставленная въ высокій свѣтецъ лучина слабо освѣщала бревенчатыя стѣны, придавая имъ какой-то мрачный оттѣнокъ; но собесѣдницы, повидимому, оставались совершенно довольны обстановкою и. почти безъ перерыва вели оживленную бесѣду. Въ концѣ концовъ онѣ договорились до того, что хозяйка, хорошо знавшая семью боярина Никитина, сообщила Аполлинаріи о случившемся у нихъ нѣсколько лѣтъ несчастій…

— Такъ таки и пропалъ безъ вѣсти? — спросила монахиня, стараясь скрыть внутреннее волненіе.

— Такъ таки и пропалъ, матушка, словно въ воду канулъ.

— Что же думаютъ бояре, куда онъ могъ дѣваться?

— Конечно, нянька похитила, потому что и сама пропала вмѣстѣ съ нимъ…

Монахиня задрожала всѣмъ тѣломъ, но собесѣдница ея, ничего не замѣчая, продолжала разсказывать, какъ несчастный отецъ ребенка, бояринъ Никитинъ, отправился въ Москву просить царя о помощи, какъ онъ былъ схваченъ, посаженъ въ тюрьму, затѣмъ, противъ всякаго ожиданія, снова выпущенъ на свободу. Мать Аполлинарія жадно впилась глазами въ хозяйку постоялаго двора и не проронила ни одного слова изъ ея интереснаго повѣствованія.

— Ну, а теперь что? Живы они, здоровы? — спросила она въ заключеніе и почувствовала, что сердце ея въ ожиданіи отвѣта начинаетъ ускоренно биться.

— Теперь-то? Да ничего, по милости Божіей, кажись, живы и здоровы; только тоскуютъ, конечно, очень; все, знаешь, матушка, не могутъ примириться съ горемъ.

У Аполлинаріи отлегло отъ сердца: «живы!» мысленно проговорила она, --«слава Тебѣ, Господи!»

И, простившись съ хозяйкою, въ первый разъ послѣ восьмилѣтняго нравственнаго страданія, заснула спокойно.

Раннимъ утромъ, путники наши снова отправились въ дорогу, а къ вечеру, благополучно добрались до Москвы.

— Ты возьмешь меня во дворецъ? — спросилъ Ваня свою бывшую нянюшку, когда она начала собираться.

— Нѣтъ, кормилецъ, не возьму.

— Отчего?

— Оттого что не возьму.

— Съ кѣмъ же мнѣ оставаться? я боюсь одинъ.

— Ты останешься съ Игнатьичемъ.

— Игнатьичъ развѣ не пойдетъ съ тобою?

Аполлинарія отрицательно покачала головою.

Ваня успокоился, проводилъ ее до воротъ и, снова вернувшись къ Игнатьичу, повелъ любимую рѣчь о скоромъ свиданіи съ родителями.

Аполлинарія, между тѣмъ, отправилась въ Кремль. Узнавъ, въ чемъ дѣло, слуги царицы тотчасъ же провели инокиню въ одинъ изъ покоевъ государыни. Здѣсь около дюжины молодыхъ дѣвушекъ, усѣвшись вокругъ продолговатаго стола, занимались различнымъ рукодѣльемъ.

Монахиня взглянула на висѣвшій въ углу образъ съ теплившейся передъ нимъ лампадою, набожно перекрестилась и отвѣсила поклонъ работницамъ.

— Милости просимъ, мать Аполлинарія, — отозвалась одна изъ старшихъ, мы давно тебя ожидаемъ: вѣроятно, принесла обѣщанный образъ?

— Да, Святителя Николая, заказанный матушкой-царицей.

— Присядь вотъ тутъ на скамейку, обожди; государыня должна скоро пожаловать; она обыкновенно въ эти часы посѣщаетъ рабочую горницу.

Монахиня, молча повиновалась; ожидать ей пришлось однако довольно долго, потому что Анастасія Романовна, дѣйствительно направлявшаяся въ рабочій покой, по дорогѣ встрѣтила боярина Адашева и заговорилась по поводу переданнаго ему умирающимъ цыганомъ обломка креста.

Но вотъ, наконецъ, дверь скрипнула; на порогѣ показалась царица, блѣдная, сухощавая. Правильныя черты лица ея, несмотря на молодые еще годы, уже были нѣсколько искажены преждевременными морщинами; въ глазахъ свѣтилась грусть и словно какое-то глубокое затаенное горе; не легко, видно, сердечной, давалась порою борьба съ неукротимымъ характеромъ царственнаго супруга! Одѣта она была въ голубой атласный лѣтникъ съ серебряными узорами; на головѣ у нея красовалась бобровая шапочка съ верхомъ унизаннымъ жемчугомъ. При появленіи царицы, всѣ рукодѣльницы встали и низко поклонились; отвѣсила низкій поклонъ и монахиня.

— А, мать Аполлинарія, здравствуй! — отозвалась царица, прямо подойдя къ ней; — готовъ мой образъ? Покажи-ка.

Мать Аполлинарія сначала вручила просфоры, а затѣмъ подала низанный бисеромъ образъ, который, въ самомъ дѣлѣ, былъ сдѣланъ безукоризненно. Государыня долго любовалась имъ.

— Я хочу оставить тебя во дворцѣ мѣсяца на два, мать Аполлинарія, — снова обратилась царица къ монахинѣ, — чтобы научить моихъ дѣвушекъ; онѣ хотя тоже вышиваютъ бисеромъ, но работа ихъ далеко не выходитъ такъ хорошо, отчетливо, какъ эта.

— Рада послужить твоей царской милости, — отвѣчала Аполлинарія, только одно осмѣлюсь просить: уволь меня денька на два.

— Обратно въ обитель?

— Нѣтъ, государыня; тутъ по близости имѣю важное, безотлагательное дѣло.

Царица пожелала узнать, какое именно.

Аполлинарія чистосердечно передала ей всѣ мельчайшія подробности пропажи Вани изъ родительскаго дома; не утаила о своемъ побѣгѣ, о жизни въ монастырѣ, о восьмилѣтнихъ нравственныхъ страданіяхъ, припомнила даже разсказъ хозяйки постоялаго двора о заключеніи Василья Петровича въ тюрьму и въ концѣ длиннаго повѣствованія объявила, что Ваня въ настоящую минуту ждетъ не дождется той радостной минуты, когда она снова доставитъ его родителямъ.

— А о томъ, кто похитилъ его и гдѣ онъ находился до пребыванія своего у купца Сазонова, ты ничего не знаешь, Аполлинарія?

— Ничего не могу сказать, матушка-царица, потому что Ванюшка, вѣрно, съ перепуга, самъ не помнитъ, что съ нимъ такое было раньше.

Анастасія Романовна, вмѣсто отвѣта, молча встала съ мѣста и, сдѣлавъ Аполлинаріи знакъ слѣдовать за собою, повела ее въ другую комнату.

— Позвать сюда боярина Адашева! — обратилась она къ стоявшему тамъ стольнику; — а ты, мать Аполлинарія, подожди немного, мнѣ надо будетъ сказать тебѣ нѣсколько словъ, а затѣмъ можешь отправляться по своимъ дѣламъ дня на два, на три, какъ желала.

Аполлинарія низко поклонилась государынѣ и взглянула на нее съ изумленіемъ: «что такое могла она еще сказать ей, зачѣмъ послала за какимъ-то бояриномъ, къ чему велѣла обождать; уже не считаютъ ли ее въ самомъ дѣлѣ виновницею въ кражѣ Вани и не хотятъ ли засадить въ тюрьму, какъ посадили тогда самого Никитина, когда онъ пришелъ просить о царской милости!» И изстрадавшееся сердце ея снова забило тревогу. «Нѣтъ, не можетъ быть ничего подобнаго», шепталъ, между тѣмъ, какой-то тайный голосъ, потому что безграничную доброту царицы и сильное вліяніе ея на грознаго царя зналъ каждый; «не способна она сдѣлать зло кому бы то ни было, а тѣмъ болѣе человѣку, который ни въ чемъ не виноватъ!»

— Вотъ и Адашевъ, сказала государыня, прервавъ мрачныя думы монахини. Въ горницу дѣйствительно вошелъ молодой статный бояринъ.

— Радость великую сообщу тебѣ, — замѣтила Анастасія Романовна, взглянувъ на него съ улыбкою.

Адашевъ отвѣсилъ низкій поклонъ.

— Кажись, мы напали на слѣдъ украденнаго цыганомъ ребенка; покажи-ка сюда ладонку.

Бояринъ вынулъ изъ боковаго кармана своего полукафтанья обломокъ золотаго креста; царица передала его монахинѣ и спросила, не можетъ ли она опредѣлить, что это такое?

— Господи, Владыко живота моего! Вѣдь это кусочекъ отъ креста Ванюши, проговорила Аполлинарія, окончательно растерявшись.

— А крестъ этотъ мальчикъ до сихъ поръ носитъ на груди?

— Какъ-же, матушка-государыня, носитъ; цѣпочка слишкомъ коротка, снять ее нѣтъ никакой возможности.

— Такъ мы вотъ что сдѣлаемъ; оставайся здѣсь, мать Аполлинарія, а я пошлю за твоимъ Ванюшей. Мы сличимъ обломокъ съ крестомъ, и ежели на самомъ дѣлѣ онъ окажется къ нему подходящимъ, тогда, значитъ, нѣтъ никакого сомнѣнія, что крестъ принадлежитъ украденному цыганомъ ребенку. Бояринъ Адашевъ отправится вмѣстѣ съ тобою въ Успенское, чтобы сдать его съ рукъ на руки отцу и матери.

Адашевъ немедленно самъ поѣхалъ за мальчикомъ и вскорѣ привезъ его въ царскія палаты.

Блѣдное, хорошенькое личико ребенка выражало сильное волненіе; онъ и радъ былъ побывать въ царскихъ хоромахъ, и въ то же самое время, видимо, струхнулъ, боясь спросить у Адашева, зачѣмъ его туда потребовали. Съ замирающимъ сердцемъ посматривалъ онъ по сторонамъ, отыскивая глазами бывшую няню, когда вошли они въ теремъ. Вотъ миновали они цѣлый рядъ покоевъ съ расписными потолками и стѣнами, и, наконецъ, вошли туда, гдѣ сидѣла государыня и бесѣдовала съ монахиней.

Увидавъ Аполлинарію, Ваня чрезвычайно обрадовался; глазки его разгорѣлись, по губамъ скользила улыбка; онъ вырвалъ свою руку изъ руки Адашева, быстро подбѣжалъ къ Аполлинаріи и началъ шепотомъ разспрашивать, не знаетъ ли она, зачѣмъ его привели сюда. Монахиня, вмѣсто отвѣта, осторожно взяла его за плечи, повернула къ Анастасіи Романовнѣ и точно также шепотомъ проговорила:

— Поклонись, Ваня! Это вѣдь матушка-царица. При словѣ «царица» мальчикъ опять оробѣлъ.

— Поклонись же, Ванюша, поклонись! шептала Аполлинарія.

Ванюша еще плотнѣе прижался къ черной рясѣ бывшей нянюшки, уставивъ глаза на устланный ковромъ полъ и ни за что не рѣшался двинуться съ мѣста.

— Не бойся, Ваня, тебѣ не сдѣлаютъ никакого вреда, — заговорила Анастасія Романовна, ласково взглянувъ на мальчика; — ты сегодня же прямо изъ дворца поѣдешь къ своимъ родителямъ: только прежде покажи намъ цѣпочку и крестикъ, который носишь на шеѣ.

Ваня поднялъ глаза, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и даже поцѣловалъ протянутую царицей руку: монахиня, тѣмъ временемъ, разстегнула ему воротъ кафтана и рубашки. Приложенный обломокъ оказался, дѣйствительно, частью крестика Вани.

— Не помнишь-ли ты, кто и когда сломалъ тебѣ крестъ? — спросила царица.

— Нѣтъ! — отвѣчалъ Ваня уже совершенно спокойнымъ голосомъ: — съ той минуты, какъ страшный человѣкъ съ черными глазами схватилъ меня со двора, когда я искалъ мячикъ, — ничего не помню: знаю только, что онъ, какъ будто, пришелъ со мною въ лѣсъ, гдѣ была раскинута палатка, въ которой сидѣло много такихъ же страшныхъ мужчинъ и женщинъ… потомъ … потомъ я заснулъ и спалъ, вѣрно, очень долго, потому что, проснувшись, уже увидалъ себя въ совершенно незнакомомъ мѣстѣ … у меня болѣла голова, ноги, руки….

— Бѣдный, бѣдный ребенокъ! — сказала Анастасія Романовна, съ трудомъ сдерживая слезы: — какъ много испыталъ ты въ своей жизни, хотя и прожилъ еще очень мало!.

Аполлинарія обливалась слезами: Адашевъ тоже видимо былъ тронутъ: одинъ только Ваня казался спокойнымъ, и и, се просилъ государыню скорѣе и скорѣе отправить его въ Успенское.

VIII.
Общая радость.

Роскошныя хоромы боярина Никитина, по своему наружному виду, ни въ чемъ не измѣнились за восемь лѣтъ тяжкихъ страданій ихъ владѣтелей: такъ же величаво красовались онѣ надъ крутымъ обрывомъ, какъ и прежде: точно такъ же окаймляли ихъ густыя, развѣсистыя деревья, которыя за это время еще больше разрослись и стали даже, какъ будто, красивѣе…. Но за то неизгладимая печать глубокой скорби лежала на лицахъ самого боярина и жены его. Еще боярина можно было узнать, но несчастная Анна Антоновна положительно превратилась въ старуху, такъ что даже Пахомовна казалась сравнительно съ нею гораздо бодрѣе; боярышни Настя и Соня, которыхъ мы оставили еще совсѣмъ маленькими, теперь выросли, разцвѣли, похорошѣли. Настѣ минуло недавно 16 лѣтъ, и такъ какъ молва о ея красотѣ и добрыхъ качествахъ далеко шла по всему околодку, то отъ сватовъ просто, какъ говорится, не было отбою. И вотъ въ то время, какъ бояринъ Адашевъ вмѣстѣ съ Аполлинаріей, Ваней и Игнатьичемъ направлялись въ Успенское съ доброй вѣстью, тамъ шло большое приготовленіе по случаю предполагаемыхъ смотринъ.

Василій Петровичъ, разодѣтый въ бархатный кафтанъ, задумчиво прохаживался по хоромамъ, отдавая слугамъ различныя приказанія; Анна Антоновна, тоже напяливъ на себя давно уже спрятанный подъ спудъ яркозеленый сарафанъ и красную душегрѣю, разгуливала, словно пава, стараясь казаться, по возможности, спокойною; Настя была одѣта во все бѣлое. Пахомовна толковала ей, какъ надо поставить на небольшой подносъ чарки и вино, выйти на зовъ родительскій въ гостиный покой и съ низкимъ поклономъ обносить гостей.

— Ѣдутъ! ѣдутъ! вдругъ крикнула меньшая боярышня.

Всѣ засуетились и, конечно, бросились къ окошку. На дворъ, дѣйствительно, въѣзжали сани, но только не тѣ, которыхъ ожидали хозяева.

— Да это не сваты, — замѣтила Пахомовна, — тамъ сидитъ какой-то незнакомый бояринъ, и….

Она не успѣла договорить начатой фразы, какъ дверь отворилась и Ваня, одѣтый въ простой овчинный тулупъ, со всѣхъ ногъ бросился къ Василью Петровичу.

— Батюшка! Батюшка!… залепеталъ онъ, зарыдавъ истерически.

— Господи, помилуй! Что это такое! — воскликнулъ Никитинъ, не вѣря собственнымъ глазамъ.

— Съ нами сила крестная! — прошептала Анна Антоновна и, потерявъ сознаніе, грузно хлопнулась на полъ.

Обѣ боярышни, съ помощью Пахомовны, старались привести ее скорѣе въ чувство, хотя и сами отъ сильнаго волненія едва держались на ногахъ.

Адашевъ, между тѣмъ, въ короткихъ словахъ передалъ Василью Петровичу обо всемъ случившемся, а мать Аполлинарія, стоя на колѣняхъ около очнувшейся, наконецъ, бывшей своей госпожи, обливала слезами ея руки.

— Благодарю моего Создателя, что Онъ привелъ меня еще разъ встрѣтиться въ жизни съ тобою, боярыня, говорила монахиня, и просить у тебя прощенья, что причинила тебѣ столько горя! Но теперь я могу умереть спокойно…. Привелъ Богъ возвратить тебѣ Ваню….

Анна Антоновна крѣпко прижимала къ груди своего дорогого, ненагляднаго Ванюшу, потомъ бросилась въ объятія Аполлинаріи!…

— Сама была передъ тобою не права, Ульяна, — заговорила она сквозь прерывистыя рыданія — не права, считала тебя похитительницею Вани…. Но теперь, когда онъ снова здѣсь, подъ роднымъ кровомъ, живъ и невредимъ, — не будемъ больше вспоминать прошлаго….

И съ того времени Ваня счастливо зажилъ въ родной семьѣ. Навсегда остался съ нимъ и Игнатьичъ, который былъ для него вторымъ отцомъ, дѣля съ нимъ и горе и радость. Ульяна, побывавъ въ теремѣ Царицы, вернулась въ монастырь, счастливая и довольная, что Богъ услышалъ ея молитвы.

---

1. Охабень — старинная верхняя длинная одежда съ прорѣхами подъ рукавами и съ четвероугольнымъ откиднымъ воротникомъ.
2. Каптана — старинная карета, колымага.